Аннотация: После его спросили: "Из чего ты вырос, Лен?" Он вспомнил Чаячье Гнездо - дом, тридцать третий по Кевральской улице. Пропахший табаком и тленом - дом дядюшки Хема.
После его спросили: "Из чего ты вырос, Лен?"
Он вспомнил Чаячье Гнездо - дом, тридцать третий по Кевральской улице. Пропахший табаком и тленом - дом дядюшки Хема.
Полинявшие вывески Гнезда походили на бабочек, приколотых к фасаду на булавки. Они порхали, и долго Лен верил, что не ветер качает их - они гонят ветер.
Он помнил "Пышную выпечку мамы Фис", "Лавку Канарейка и ко", "Манящие шелка Примурии", и "Челку-Клац", и "Люмис".
И хотя здесь не водилось ни пышной выпечки, ни канареек, ни ко, шелка - только в платьях тетушки Яусы, челка - только его, и никакой Люмис или Люмис, вывески врали и звали, как прежде.
Дядюшка купил дом в свистень одна тысяча девятьсот семьдесят третьего. Он уже в ту пору был трухляв, как гнилой зуб. И дядюшка и дом.
Хем торговал тлетворными вещами, как их называла Яуса, проще говоря - держал похоронную бакалею, прибыльное дельце, как говорил сам Хем.
К ливелю одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого дом пропах тленом с подвала до чердака. Тленом - смольной сладостью и горькими травами.
Но Лен не чувствовал до поры до времени. Сумрачный мир старого дома был его единственным миром.
Лен помнил тайное окно. Его потеряли в закоулках и углах между первым и вторым этажами. Оно осталось не заколоченным, когда остальные, выходящие на улицу, забили фанерой. Окно выпучивалось пузырем - единственным глазом старого дома.
Сквозь него Лен подглядывал за вывесками. Они кружились и пели, фальшивя, будто опьяневшие от соленого морского ветра и чаячьих криков. Их хриплые голоса разливались по улице стрекотом и бряцаньем, и вдруг захлебывались на полуслове.
Вывески пели, что вихрастые облака, мешаясь с дымом, рисуют рыбацкие лодки, и воды Примура крадутся к берегу, шумное дыхание города обрывается, он засыпает, и звезды в небе, и звезды на волнах.
Много чудесных песен слышал Лен у тайного окна. Но сейчас помнит только припевы.
Ветер то налетал и бил наотмашь, то отпускал, и бывали ночи, когда он не стихал только в глотке дядюшки Хема.
Иногда вывески падали. Некоторые рассыпались. И Лену отчего-то становилось грустно.
Однажды утром упала "Люмис". Лен дремал у окна, обнимая лягушонка Елофа, когда песня вывесок вдруг на миг оборвалась, а потом они заскрипели вновь, но иначе.
Он высунулся в окно и увидел, как над улицей парит "Люмис".
В ее прощальном танце мешались свобода и смерть. И сердце Лена сжалось.
Он знал, что, коснувшись мостовой, "Люмис" с треском упадет, и старый дворник соскребет ее костлявой рукой, кинет в мусор, а назавтра она и вовсе исчезнет. Когда-нибудь все вывески облетят пожелтевшими листьями. Когда-нибудь и вывеска дядюшки Хема "Прощания Лимана" станцует напоследок.
Лен чуть не взвыл.
Ветер сменился. Он подхватил "Люмис" и прижал ее к Чаечьему Гнезду, будто хотел раздавить. Вывеска поскребла по кирпичу и сорвалась вниз. Лен затаил дыхание. Ему показалось, что она сейчас пропорет мостовую, как нож - брюхо рыбины. Но "Люмис" вновь подхватил жестокий порыв, она заерзала, заволновалась, чиркнула об угол дома и юркнула в сад, мотнув оборванным хвостом-цепочкой. Внутри Лена все перевернулось.
- Подожди здесь. - Он оставил Елофа у окна, чтобы тот не заскучал. - Я скоро! - ободрил друга и нырнул в трубу.
К концу она изгибалась, сужаясь. Труба блестела, начищенная боками Лена, как столовое серебро, которое Керина терла каждое кисение. Он едва мог протиснуться здесь, мальчишка, куда уж костлявому дядюшке Хему!
Лена огорчало то, что однажды он вырастет, и чудесное окно будет потеряно для него навсегда, и песни вывесок станут далекими голосами из детства.
Пройдет время, и ему придется выбирать остаться или выползти наружу - навсегда. И если он станется внутри, воображал Лен, его тело заполнит тайную комнату, как огурец - бутылку. Керина рассказывала, что так выращивают огурцы на острове святой Мурисы, одни можно вытащить легко, но иные засели так плотно, что склянку приходится разбивать.
Об этом и думал Лен, вываливаясь в коридор из вентиляции, или того, что ею представлялось. Он приладил решетку на место и отряхнулся. И услышал шаги. Не тяжелые, но и не шуршащие, как раз те, что оставлял после себя Хем.
Лен и дядюшка играли в прятки, и он не мог припомнить, чтобы когда-то Хем объяснял ему правила. Но он привык таиться, и знал, что если попадется, дядюшка крепко оттаскает за уши.
Лен заметался, ища укрытие. Занавеси просвечивали, как призраки, двери на третьем этаже были давно и прочно заперты - уж он-то знал наверняка.
Лен бросил полный надежды взгляд на вазы, расставленные на подоконниках - и пустые, но среди них не нашлось бы той, в какой мог бы спрятаться Лен, разве что в каждой - понемногу.
Шаги приближались. И тут Лен заметил в углу корзину для грязного белья. Он откинул крышку и вздохнул с облегчением - она была скорее пуста, чем полна. Лен залез в нее и накрылся мятой простынею. Глядя сквозь прутья, он убедился, что спрятался вовремя - в коридор вошел дядюшка Хем.
Сутулая его фигура чернильно-черной тенью расплывалась на серо-зеленом. Он ступил в тусклый свет - темнота сползла с него, как еще раньше молодость. Мгновение назад он мог показаться едва ли не юношей, но сейчас волшебство рассеялось - перед Леном стоял старик.
Дядюшка Хем озирался, шмыгая острым носом, словно чуя запах молока и лягушек, дождя и чуть - камней-голышей. Он чуял Лена.
Серые всполохи оживили дядюшкино лицо, где-то открылось окно, и ветер ворвался в дом. Занавеска прошлась по плечу Хема, а потом и вовсе осмелела - накрыла его, превращая в тусклую тень. Сквозь тонкую ткань просвечивали смольные глаза - две дыры, прорезались острые скулы, и нос, такой острый, что занавесь, кажется, вот-вот разойдется.
Хем смачно выругался, будто плюнул. Он содрал занавесь крючковатой рукой, смял ее и бросил на пол.
Керина застала его танцующим.
- Господин, я хотела их простирать, - сказала она, - пожалуйста, сойдите.
Она тяжело наклонилась и рванула занавесь из под ног дядюшки так резко, что он, где стоял, там и остался стоять истуканом.
Керина родилась в глухой деревне на острове святой Мурисы водоворотов девяносто назад. Она говорила, будто пела, протяжно и заливисто. Платья на ней трещали, передник ерзал, тапки норовили соскочить с ног. Ее тяжелому медвежьему телу было тесно в одежде, она была дитя лесов и рек, свободная и глупая, как полевая мышь.
Но порой она вытворяла чудесные фокусы, вроде того, что случился с Хемом, и глупость ей прощалась.
- Ты не видела Лена? - спросил дядюшка, растеряв весь свой страшный вид. - В саду его нет.
- Лена-то? Мальчонку? - Она открыла корзину и бросила несчастную занавесь, да умяла глубже, оставив Лену пару синяков.
- Не видала. - Она принялась сдергивать с окон остальные. Ткань сыпалась ей в руки тонкой паутиной, поднимая пыль.
- Ах, этот бездельник! - зашипел Хем, отступая, - Куда же он мог запропасть?
- Да куда пропадают все мальчонки? - проронила Керина, склонившись над корзиной. Хем покосился на кухарку, но та ничего не замечая, взвалила на себя грязное белье и пошла вниз. Керина была великаншей и смогла бы унести и Хема и Яусину, вместе взятых, если бы они только поместились в корзину.
Ее ноги медленно перебрали ступени, как пальцы - клавиши пианино, "пианины" - сказала бы кухарка. Она спускалась медленно и в раскачку, не сгибая артритных коленей. Лестница устало скрипела под ней, то кряхтя, то взвизгивая.
От качки Лена затошнило, его подбрасывало и мотало, и он совсем запутался в занавесях. Керина наконец вышла в заднюю, а потом мелькнул огонек печки, и корзина шмякнулась об пол кухни.
Лен облегченно выдохнул. Керина его не слышала, она подбрасывала дров в очаг, и пламя, фырча, плевалось искрами, когда кухарка ворошила его кочергой.
Лен выпутался из тугих объятий белья, как букашка из кокона, и приподнял крышку.
Дверь, ведущая в сад, была приоткрыта. Чад и пар танцующим облаком вырывался в прохладу ливельского утра.
Ох, как бы хотел сейчас Лен обернуться струйкой легкого пепла и выпорхнуть за дверь вместе с ними! Но Керина услышит, чего доброго - заголосит чайкой с испугу. Не каждый день из бельевой корзины ветроухи скачут.
- Ну, Климе, братец, посвистим? - спросила она у чайника, который, видно, никак не хотел закипать. Лен никогда не слышал, чтобы она говорила с метлой, сковородой или теркой. Керина не болтала с радио, как это случалось с тетушкой Яусой, но беседы с чайником частенько журчали на кухне, словно они, Керина и Климе, и правда, были братом и сестрой.
Запахло блинчиками. Керина готовила завтрак. Вокруг нее клубилась мука, яйца с треском лопались в ее грубых руках, сахар, шепча, струился, и клацали ножи и звякали ложки. Блины у Керины всегда получались толстые с палец и никогда - круглые. Она винила во всем хаврольскую муку - слишком грубого помола, да нынче лучше не сыскать.
Кухарка ворочала блины, повернувшись к корзине широкой спиной. Лен ждал, когда она замурлычет, ведь она, если возьмется напевать, уже ничего вокруг не видит и не слышит.
Шлеп по столу, шлеп - и завела Керина, потянула тихонько, потом все громче и громче. Полилась из ее рта, как из трубы - музыка. Локти так и ходят, и блины толсты от заливистого голоса, совсем невиновна мука!
Лен смял занавески и выполз из корзины. Засвистел чайник, будто подначил - ну, беги же, беги! И уже хлопнув дверью, Лен услышал:
- Мальчишка в корзине? Да что ты мелешь, Климе? - бормотала Керина.
И вновь зашипела сковорода, брызгая маслом.
Он нырнул в шиповник.
Стреканные месяцы, а на острове - "лодки", были наполнены шептанием и звоном до краев. Они пахли стрекозьим ветром, червивой землей и лягушачьими ручьями. Лен ждал их нетерпеливо, и к яс-яму уже успевал нахлебаться ряски, изорвать пару штанов и покрыться крапивной сыпью, не дожидаясь, когда ему запретят.
Подле кухонной двери топорщился обколотой кровлей сарай с дровами. В нем Лен ловил сороконожек, которые часто после попадали в яусинины туфли. Тут же в кленовой тени таился старый колодец, скисший, как говорила кухарка - вода в нем цвела, и плавали головастики.
Альвы у парадного крыльца вчера разорил дождь. Белый заборчик в тени акаций покосился, и тля изъела розовые кусты. За садом следила Керина. Она подметала тропинки, косила траву, собирала опавшие листья и подрезала ветки. Но везде она успеть никак не могла, и сегодня парадный сад стоял в запустении, а сад у кухни совсем одичал.
Его Лен любил. Здесь тоже были свои тропы - тайные, еле видные и только ему - Лену. И нет беды, если цветы примнет ливень, это - жизнь.
Жизнь умирала и рождалась в запущенном саду, она шуршала землей, вороша ее корнями, листьями опадала на землю и гнила и снова обращалась в жизнь.
В следах копилась дождевая вода, слизни оставляли послания на широких листьях горчанки, и если приподнять корягу - разбегались врассыпную усатые жуки, а на солнце, будто желтые капельки, блестели яйца какой-нибудь саламандры. Небо резали ветки, и иногда дразнились птицы.
В тайном саду не водилось порядка. Хаос, стрекотанье и остролистую траву сдерживали только ножницы Керины с одной стороны, а с другой - высокий коричневый забор и ржавая задвижка на старых воротах, которые Лен не помнил, чтобы когда-то открывали.
Лен знал пару прорех в заборе - прогнивших дыр, которые звали наружу. Правда улица почти всегда была пуста. Не удивительно, что окна, выходящие на нее, заколотили - смотреть было не на что.
"Люмис" лежала под сиреневым кустом, одна из веток которого вывалилась на улицу через гнилую щербину. Лен протер вывеску рукавом. Ноги его замерзли от росы, в волосах блуждали букашки, за шиворот упал кленовый лист, но Лен не замечал. Вывеска, до сих пор - мираж, сейчас лежала в его руках - доказательство другого мира. Она - легкая жестянка, уже помятая и царапанная, но не описать, как дорожил ей Лен.
До того дня он никогда не был за пределами Чаячьего Гнезда и все, что он видел в окно или через прореху в заборе казалось ему обманом.
- Мальчик! - как лягушки проквакали.
- Мальчик! - протянул голос вновь, и по забору царапнуло. В дыре за кустом появилось чудовище - Создатель прожевал его и выплюнул. То был дворник - даже среди солнечного утра - сгусток тьмы и пыли. Раньше Лен видел его только издалека.
- Здравствуй, мальчик, - и рот исказился кривой улыбкой, почти исчезнувшей в складках кожи. Бородавки гнездились у старика под носом, морщины резали его лицо, похожие на тращины, а волосы с головы слезли на щеки и забились в уши.
Левый глаз голубел небом, правый казался мертвым - рыбьим.
Пахло гнильем.
- Здравствуйте, - пролепетал Лен, хотя дядюшка строго настрого запретил ему говорить с незнакомцами. Но Хем и тайное окно заколотил бы и отобрал бы Люмис, а его оттаскал за уши, если бы узнал. Но он не знал.
Лен догадался, что дворник тоже заметил, как Люмис скользнула в сад. Он спрятал вывеску за спиной. Отдавать ее злодею, а дворник наверняка был им, он не собирался.
- Что ты делаешь здесь один? - спросил старик, кроша гнилую доску, просовывая в дырку голову и оглядываясь, пытаясь удостовериться, что Лен, в самом деле, один. Дворник рвал забор, словно бумагу. Куртка висела мешком, и только она и сдерживала старика, иначе тот давно бы скользнул в сад ящеркой.
- Хочешь, я покажу тебе фокус? - он ухватился за сиреневую ветку и сломал ее.
Лен оцепенел. Грязь сыпалась с дворника, он порвал рукав, но продолжал лезть в дыру. Забор трещал.
- Смотри. - Старик вдруг поманил его и оскалился еще отвратительней.
Лен смотрел, как завороженный.
Старик хлюпнул носом и вытащил левый глаз, "чьюф" - он катается в ладони камешком.
- Хочешь, я подарю его тебе? - голос звучит ласкающе, и голубой шарик манит, будто вобрал в себя последние стреканные деньки. Искрится в его глубине самое чистое небо.
Лен тянется, позабыв о Люмис, и о дядюшке Хеме, о мире, который ждет его за забором. Он часто следил за дворником через выпученное окно, но оно искажало. Не могут быть руки такими длинными. Если, конечно, ты не вырос в бутылке.
- Не бойся, - осторожно говорит старик, и Лен почти касается волшебного глаза.
Что-то рассекает воздух, он еле успевает отскочить. Когтистая рука старика, длинная, изломанная, застывает и бьет вновь. Но Лен уже бежит из сада. Забор впивается в тощее тело дворника острыми щипами, не давая пролезть.
Старик хрипит в дыре, злобно ворочая тухлым глазом, его хриплые выкрики булькают, проклиная Лена.
Дыхание срывалось, сердце частило, и ноги путались в траве. Лен, не разбирая дороги, несся по саду, петляя.
Ух! Кто-то схвалил за шкирку. Лен закричал. Хем размахнулся и оставил на щеке жгучий след. Мир опять стал ясным и простым.
- Попался! - торжествующим тоном произнес дядюшка и ухватил Лена за ухо.- Завтрак остывает! - укорил дядя, и потащил за собой.
Хем подождал, когда Лен умоется, но не отступил - боялся, что удерет. Лен и не думал о побеге. Его внутренности все еще дрожали, и казалось, что вот-вот на плече опустится когтистая рука.
На плечо, и правда, опустилась рука, но она была дядюшкина. Хем подал Лену полотенце и проследил, чтобы он хорошенько вытерся. Потом они пошли завтракать в маленькой столовой на первом этаже.
В Трескание ее запирали на тяжелый навесной замок, будто боялись, что Стрекот прорвется из дверей, нарушая круговорот. По стенам здесь висели мертвецы - хмурые портреты семьи Лиман. Их было пятьдесят семь, и они кружились. Особенно часто танцевал Лилуй - орденоносный несносный старикан. Сегодня он выглядывал из-за правого плеча дядюшки.
Чудовище, застрявшее в заборе, отступило. Фьють - и все страхи вдруг выветрились, потесненные странным открытием.
Лен подметил, что брови мертвеца точь-в-точь, как у Хема - вихрастые клочки пыли. Он посмотрел на других. Тонкие губы дядюшка поджимает как Фе, но челюсть его тоньше, косит, как Ним, но взгляд его хваткий, а профиль будто содрал с какого-то Арли, но не его лягушачью кожу.
Хем был окружен семьей. Но вовсе не это увидел Лен.
Среди портретов он не нашел себя - льняных кудряшек, крапин-брызг и льдистых глаз.
Лен растерялся и обернулся к тетушке, но и та ничуть на него не походила.
Яусина вся была собрана шелком, затянута лентами, и пусть шелк был иногда искусственный, а ленты - режущими руки, она считала себя красавицей.
Ветра свили волосы в птичье гнездо, нельма и килья украсили жемчугом и чешуей. Волны обняли ее ноги, стягивая чулками. Песок стал ей кожей, раковины впились в тело. Чайки подарили Яусине голос, не самый приятный, но звонкий и манящий рыбаков.
Но Яуса постарела. Она увяла, и тело ее превратилось в труху. Стащи с нее жемчуговые нити и панцири-корсеты, она рассыплется.
Иногда Лен воображал, что Яусу сплели из кружев и завернули в них подгнившую картошку, припудренную мукой, иначе, почему от тетушки всегда пахло тошнотворной сладостью?
Дядюшка настроил радио, похожее на покинутый черепаший панцирь. Он переключил на сорок третью волну - примурскую станцию, которую Лен терпеть не мог - голос ведущего сипел пронзительно - сифонил сквозняком и отдавался эхом. Лен представлял его смутно. Ведущий хлестал хвостом. Глаза сверкали, как корабельные огни. Он разевал водоворотистую пасть.
Свистнуло, и радио ожило.
- ...Примур! - заскрипело, и полилось, - сегодня у нас в гостях Керус Круман, ловец энергоэхо!
- Это громко, Сим! - кто-то усмехнулся, - я давно бумагомарака.
- Да, глупо, - встряла Яусина, - и даже бумагомарака - громко. Мертвяк - в самый раз. - Она прикрыла улыбку сухонькой ручкой.
- Итак, - что-то зашуршало, - Все мы слышали...
-... о скачках, - кажется, Керус кивнул.
- Они участились, - прошептал Сим, - Ловцы не справляются? Примур паникует.
- Примур платит за легкомыслие, - голос Керуса звучал твердо.
- Вздор! - Яусина едва не подавилась. Хем бросил на нее усталый взгляд и вздохнул.
- Много водоворотов пульсовые колбы утилизировались не подобающим образом. Их свозили на городскую свалку - вперемешку с прочим хламом, а стоило - уничтожать...
- Но... почему сейчас?
- Холода, дожди, коррозия сделали свое дело...
- Другие вспоминают теракты сороковых, - каким-то язвительным тоном произнес Сим. Лен не понимал, о чем они говорят. Энергоэхо, скачки, пульсовые колбы - если он спрашивал о них, Хем злился и мог отвесить крепких подзатыльников.
- Вы знаете, что из крепости Килья Пасть освободили антиколбистку Клац, уроженку Примура ...
- Я не хочу этого слышать, - фыркнув, произнесла Яуса, и посмотрела на Хема с осуждением.
- Она выпустила энергоэхо Крю Слу... - наседал Сим.
- Я был там, - голос Керуса потускнел. Эфир стал таким пронзительно тихим, что у Лена дух захватило.
- Почему ее помиловали? - Сим первым нарушил молчание.
- Потому что она последняя...
- Но подождите, - перебил насмешливый голос Примура, - Мы же сейчас не говорим о какой-нибудь редкой чайке? Мы говорим о террористке, которая убила тысячи человек.
- Думаете, она сейчас освобождает эхо, как в старые времена? - спросил Керус, - Ей уже семьдесят три года, она...
- Да, она могла бы! - буркнула Яусина. И прозвучало:
- Слухи ходят, что на некоторых колбах находят пулевые следы, - слова прозвучали выстрелом.
- Клац, она же, если Примур еще не забыл ... - начал Керис, но тетушка вдруг вскочила и выключила радио. Хем не остановил Яусу, но взял газету и еле слышно пробормотал:
- Надеюсь, ее-то я прочитаю до конца.
- Там нет ничего про...Клац, - заверила тетушка, и промокнула малиновое пятно, которое расплывалось на белой скатерти.
О "Люмис" Лен вспомнил только вечером, когда ложился спать, и картины удивительного сегодня мелькали перед его глазами калейдоскопом.
Он встрепенулся, перебирая огоньки воспоминаний. Где он ее оставил?
Чудовищный старик в сумерках вечера казался выдумкой, и если это успокаивало, то мысль о призрачности "Люмис" Лена душила. Он ворочался в духоте и плесневелой сырости, сжимая руки в кулаки, пытаясь вспомнить тяжесть "Люмис", ее гладкость и тепло. Воспоминания щекотали его, вырывая из сна вновь и вновь.
Лен прислушался к дому. За окном пели вывески, Керина мурлыкала, расплетая седые волосы, Яусина плела серебряный узор гобелена - шуршала шелковая нить, Хем призраком бродил, мучаясь бессонницей, в саду все стихло. Лен не утерпел, он не мог ждать утра - откинул тяжелое одеяло и тенью скользнул вниз по пианинной лестнице.
Он легонько отворил кухонную дверь и впервые увидел вечерний сад - закат нежно коснулся его и, вот, совсем померк. Молочный свет Луны смыл красноту заката.
Лен вышел на крылечко и шагнул в холодные запахи и звуки, знакомые и не знакомые силуэты. Он тенью скользнул в дикий сад и, присев на корточки, начал искать в холодной траве под сиренью. Клены перекликались, протяжно зевали - "Звездоворо-о-от", устало "Мор-р-рно" - шептали травы, птица вскрикнула тревожно - "Флюговерть! Флеть! Флеть!".
Звездоворот - это, когда мешаешь звезды, упавшие в чай. Морно, значит, ты долго шел в дожде, сломал зонт и устал. А флюговерть - флюгер, попавший в вихрь.
"За-па-а-амят-не-ние" - по слогам произнесли открытые ворота.
Запамятнение - когда вдруг вспоминается давно забытое, померкшее и помутневшее оживает, будто достаешь из фокусничей шляпы кролика.
Или глаз.
Лен вздрогнул, как от холодного ветра, и обернулся. Дорогу к дому ему преградила страшная фигура. Она выступила из сини деревьев, хватая Лена ломанными руками.
- Мальчик, мальчик, хочешь, покажу фокус? - спросил старик. Голова его тряслась на тонкой, точно ножка гриба, шее. Он был бос и ступал по земле беззвучно, плыл, раскрыв смертельные объятия.
Паук, как паук - стрельнуло внутри, Лен отступил.
"За-па-а-амят-не-ние!" - снова пропели ворота, и Лен кинулся в сторону дома, надеясь прошмыгнуть под рукой чудовища. Но оно ухватило его за ворот и бросило на землю.
- Ну, постой-ка... - пробурчал старик и рванул его к себе. Нитки лопнули и пуговицы брызнули, пробуждая сердце Лена, застывшее в груди куском Луны.
- Жить-жить-жить! - забилось оно.
Лен размахнулся, метя пальцем в рыбий глаз старика. Он попал. Кровь и слизь остались на его руке. Старик завизжал и отпустил. Лен откатился под сирень и замер, боясь пошевелиться. Визг затих, превращаясь в тихое поскуливание. Потом чудище отняло руки от лица и огляделось.
- Где ты, малыш? - срывающимся шепотом произнес дворник, прислушиваясь. Лен молился, чтобы ветер заиграл на ветках, или позвенел листвой, скрывая его дыхание и биение его сердца.
- Малыш, - сказал старик, - я чую запах молока и лягушек... дождя и камней-голышей, я чую тебя. - Старик вдруг пошатнулся, будто потеряв равновесие. Он потянул воздух и повернулся к Лену.
- Хочешь, я покажу тебе фокус? - он потянулся к стеклянному глазу.
Лену вдруг стало смешно.
"Покажу тебе фокус.. фокус... я уже показал тебе ... настоящий фокус..." - крутилось вихрем.
Старик шагнул к Лену, оборвав веселье.
- Ты здесь... - прошептал он и махнул рукой, едва не задев. - Ты здесь...
Лен отскочил и налетел на ветки. Трава под ним смялась, и запахло землей. Старик прохрипел что-то и кинулся на него.
Лен ударил чудище по ребрам и вывернулся. Он заметался по саду испуганной птичкой. Мысли его путались, пока он совсем не сошел с ума.
Он выскочил за ворота и понесся по мостовой, слыша, как старик визжит, нагоняя.
Лен летел, и мысли его сплелись тугим узлом. Он летел, как "Люмис", его свобода мешалась со смертью.
Сегодня был чудесный день. Он прокатился в корзине с грязным бельем, поймал в саду вывеску, и почти потрогал вставной глаз. Он впервые вышел на улицу.
Лен завернул за угол. Он запнулся и проехался коленками по мостовой. Грязное паучье тело навалилось на него, и Лен едва не задохнулся от боли.
- Мальчик! - прохрипел старик.
И грохнуло. Лен вскликнул, старик отпрянул. Мертвый.
Кто-то схватил чудовище за ворот и, встряхнув напоследок, отбросил. Фальшивый глаз юркнул Лену за пазуху, мелькнув небесной голубизной. Стало вдруг страшно тихо.
Дядюшка помог Лену поднятся, и на миг тому показалось, что он и его пристрелит.
Винтажный фукен, который всегда висел на стене в кабинете Хема, дымился. Лен знал, что он тяжелый и холодный и на его боку на писаны инициалы - К.К, не Хемовы Х.Л, а незнакомые К.К. Клеменс Крегель? Крум Крави? Кики Колис?
- Давай, за мной, скорее! - Дядюшка встряхнул его, да так, что все имена повыскакивали из ушей.
Лен вдруг увидел Чаячье Гнездо снаружи, а не изнутри, как всегда. Темной громадой дом рисовался на серебре. Острыми зубами крыша впивалась в небо. Лавки внизу, все кроме дядюшкиной, были заколочены, как заколочены и окна. Лену хотелось, чтобы дом ощетинился, и фанерки попадали на мостовую. Он догадывался, что когда-то Чаячье Гнездо называли гордостью Примура. Дом и сейчас был прекрасен, хоть и облез и трещины сетью покрыли фасад. Строгие линии скользили по фасаду, скругляясь арками и клубясь лепниной.
Лен искал тайное окно. И нашел. Это был фальшивый фонарь.
- Что ты стоишь, разинув рот? - проворчал дядюшка, и тут из всех углов поползли хмурые портреты. Их лица белели в лунном свете, как на холстах. Лен узнал Лилуйа Лимана - он вышел из дома тяжело и величаво. Шея у него была, как у гуся - будто он проглотил речной камень, и тот застрял в горле. Глазки маленькие, как изюм в сдобной булке. За ним тянутся другие - Арли пробует холод длинным носом, Ним заспанно щурится, и Фе сжимает свечу узловатыми пальцами. Портретов много - они ползут из мрака, восставшие мертвецы. И смотрят на Хема и Лена голодными глазами.
- Это же Лиман! - говорит кто-то, и колдовство спадает. Теперь Лен видит незнакомых людей.