Весна в этом году выдалась ранняя, бурная, стремительная, и уже к середине апреля весь лес был окутан густой дымкой новорожденной листвы, в которой звонкими раскатистыми трелями рассыпались зяблики. И травка уже налилась сочной зеленью - пышная, мягкая и такая высокая, что волновалась под порывами весеннего ветра. И раскрыли уже голубые венчики робкие лесные пролески, и одуванчики рассыпались по лугам солнечно-золотым ковром, рябящим в глазах своей ослепительной яркостью.
Прежде, в детские годы, Горюнцу в эти радостные весенние дни часто казалось, что вот сейчас примчится к нему чудесный огненный конь с летящей по ветру гривой, подхватит его на спину и понесет, обгоняя ветер, высоко над землей, над лесами, полями, реками да озерами, где после долгого зимнего сна оживает, пробуждается, закипает жизнь, а он, маленький мальчик, будет глядеть вниз и вокруг полными восторга и ужаса глазами, и сердце будет замирать, и голова будет кружиться от высоты и простора...
Много лет минуло с тех пор. Мальчик давно вырос, испытал горькую долю. Много боли и горя пришлось ему испить, много вынести тяжких ударов от недоброй судьбы.
Он не помнил, как пережил эту долгую, страшную зиму - страшную одиночеством долгих ночей, жутью пустого дома. Приступы болезни и неотступная тревога за украденного мальчика не давали ему спать, и невольно вспоминались другие страшные бессонные ночи - позапрошлой зимой, когда Митрась умирал от тяжелой горячки, а он сам терзался мучительным ожиданием неизбежного конца.
В первые дни после того, как остался в одиночестве, Горюнец сквозь горе и гнев все же смутно ощущал, что на сей раз судьба была к нему милосерднее, чем тогда, оставив слабую надежду: из панского имения все же можно вырваться, на волю, а из могилы назад уж никак не воротишься... И лишь потом он понял: нет, не милосерднее, а напротив, еще более жестока была к нему судьба на сей раз. Вырвать мальчика из когтей Островских оказалось почти столь же безнадежным делом, как и вернуть покойника из могилы. Лежать бы Митрасику на погосте, под зеленым дерном - тогда дядьку терзало бы одно лишь горе, да еще, может быть, чувство вины, что не охранил, не уберег своего маленького друга - но по крайности не было бы этой невыносимой тревоги, день и ночь рвущей сердце: как он там, да что с ним, да жив ли, и долго ли выживет... Ведь он длымчанин, и на нем-то уж Яроська отыграется вволю за все неприятности, причиненные ему этим беспокойным племенем.
Несколько раз приходил Горюнец в Островичи с ним повидаться, приносил гостинцы, чистое белье на смену. И сердце упало, когда впервые увидел, как исхудал мальчонка, каким измученным и совсем не детским стало его лицо, и снова появилось в нем то звериное шараханье, тот же застарелый испуг, что и в день их первой встречи в грязной, прокуренной ночлежке.
И так же, как тогда, в ночлежке, на жестких нарах, припал мальчонка к его груди, и так же горько и безнадежно разрыдался.
И все же он не захотел уйти тогда с дядькой, не желая подставить под батоги старого сторожа, который помог им увидеться.
И не раз потом приходил Горюнец в Островичи, кричал совой, как было между ними условлено. Вскоре он слышал ответ из-за чугунной оградой, а еще немного погодя старик-сторож приводил Митрася. Но однажды, крикнув, как обычно, Горюнец не услышал отклика. Он позвал еще раз - и снова нет ответа. Постояв недолгое время, он собрался уже было уходить, как вдруг метнулась меж деревьями легкая темная тень, и перед Горюнцом очутился перепуганный насмерть Митрась.
-Ой, дядь Вань, уходи скорее, беда! - прерывисто зашептал он. - Выследили нас... Деда батогами пороли, и меня тоже... Я-то еще ничего, а старик пластом лежит, не поднимается. Уходи скорее, Христом-богом тебя молю, от беды подальше!
-Ладно, я после приду, - ответил дядька.
-Знаешь, дядь Вань, - коротко всхлипнул мальчик, - лучше бы ты, пожалуй, и вовсе не приходил. Мне, как ты уйдешь, еще хуже бывает, сердце просто на части рвется... Да и за тебя мне боязно: они ж, твари поганые, насмерть забьют, не пожалеют, а ты хворый...
Горюнец помнит, как он в последний раз обнял мальчика, ощутил его торчащие ребрышки и острые лопатки.
Он все равно приходил потом в Островичи - правда, больше не кричал совой и не надеялся на встречу с Митрасиком - лишь молча смотрел издали на черную чугунную ограду и темные окна панского дома. Он знал от людей, что все обошлось, старый сторож поправился, и с его Митрасиком пока не случилось никакой серьезной беды - и не хотел больше рисковать, ворошить осиное гнездо, навлекать на них новые беды. Он понимал, что чем дольше живет Митрась в Островичах, тем меньше для него опасность: к нему уже привыкли, пригляделись, и с каждым днем все больше воспринимали как привычную и естественную часть имения, вроде дверного молотка или щербины на ступеньке лестницы. Дядька Рыгор вообще отсоветовал ему ходить в ту сторону - ради самого же Митрасика, ради его же блага - но он ничего не мог с собой поделать: так неотступно скребли кошки на сердце.
Но сегодня, кипучим весенним днем, он вновь ощутил себя совсем юным, и опять, как в прежние времена, словно ждал этого сказочного рыжего коня, хотя и знал давно, что нет его и не может быть на свете.
Кто-то неслышно подкрался сзади, положил ладони ему на глаза. Горюнец не спеша ощупал пальцы, запястья, тонкую полоску вышивки по краю рукава.
-Василь! - догадался он.
Вася отнял ладони от его лица и разочарованно протянул:
-Ну вот, опять угадал!
-А то я рук твоих не узнаю! - бросил Янка.
Вася уже успел слегка загореть на ласковом весеннем солнышке, и загар у него был не темным, как у Горюнца, а медово-золотистым. Ветерок развевал его светлые кудри, а широко и наивно раскрытые глаза казались совсем голубыми, как лесные пролески.
Они шли рядом по зеленому лугу, и шелковая травка приятно щекотала босые ноги, и солнышко пригревало.
Неподалеку в калужине Леся мыла ноги, высоко подоткнув юбку. Со звонким смехом девушка отважно плескала на крепкие загорелые икры бодряще холодную, еще снеговую воду. Она разрумянилась, и в ее темных глазах играли золотые блики, и жемчужные зубки ярко блестели меж коралловых губ.
-А ты не рано ли в калужину-то влезла? - усомнился Василь. - Не простынешь?
-Нет, ничего! - отозвалась она, и тут же обдала хлопцев целым каскадом радужных брызг, а сама закатилась новой руладой звонкого смеха.
Да, она теперь совсем взрослая девушка, встречающая шестнадцатую весну. То, что прежде лишь наклевывалось, намечалось, теперь расцвело и раскрылось во всей своей девичьей прелести. Сколько глаз уже любовалось ее точеной фигуркой, изящной линией хрупких плеч и бедер, уже довольно широких при тонкой талии. И голову на высокой смуглой шее она теперь держала немного назад - оттягивали тяжелые косы, которые она теперь часто подбирала кверху, совсем как взрослая.
Сейчас, правда, коса у нее выпущена, переброшена через плечо, и ветерок чуть колышет расплетенные внизу пушистые волосы.
Вот она наклонилась; в вырезе сорочки на миг мелькнули тугие округлые груди, и Горюнец привычно отвернулся. Он не мог ручаться, что в этот миг у него в глазах не мелькнуло острое необоримое желание - но Леся, кажется, ничего не заметила. А даже если и заметила - он уже смирился: будь что будет!
А у Леси теперь свои беды, о которых она тоже невольно позабыла в этот солнечный весенний день.
Этой зимой не на шутку расхворалась Тэкля. Разломило спину, отекли ноги, ушла сила из неутомимого прежде тела. Ночами старушка все не могла уснуть, все стонала да охала, да поминала все прежние свои грехи, что скопила за долгую жизнь. Леся и Ганна - молодая невестка - не отходили от нее ни на шаг: растирали барсучьим салом, поили целебными травами, заботливо следили, чтобы больная была хорошо закутана. При этом обе с недоумением и жалостью слушали ее бесконечные излияния: как могла она столько лет спустя помнить все свои былые грехи? И в голову каждой закралась тоскливая дума, что и их под старость ждет нечто подобное.
Тэкля и теперь еще не до конца поправилась, хоть и стало ей к весне получше. Однако было ясно, что не сможет она теперь по-прежнему споро и ладно работать и, как в былые дни, беспрекословно править всем домом.
И теперь Савел, после женитьбы получивший формальное право хозяина, во время болезни матери прибрал к рукам власть в доме. Произошло это постепенно, естественным порядком - никто сразу и не хватился. Теперь он уже впол-уха слушал замечания матери, которой прежде слова не посмел бы сказать поперек, и по-своему воротил все дела. Отца он теперь просто в упор не видел, а от младших женщин требовал беспрекословного повиновения.
Ганна, воспитанная в крепостной неволе, привыкшая покорно склонять голову перед каждым, кто старше, сильнее, главнее, подчинилась безропотно. Зато Леська, которую старики всю жизнь баловали и давали ей слишком много воли, теперь доставляла родичу немало хлопот. Привыкшая к тому, что в доме всю жизнь правила бабушка, Леська теперь никак не могла понять, с какой стати она вдруг должна подчиняться Савке, который в детстве сидел с нею вместе под лавкой, и которого еще не так давно Тэкля гоняла с крыльца веником. Она еще готова была признать его власть в доме, но уж никак не над нею самой. Не он ее вырастил, выкормил, не ему и распоряжаться ею.
Разумеется, это не на шутку бесило родича, стремившегося к беспрекословному главенству.
Однажды Савел придрался, что она слишком долго ходила по воду и вернулась уж больно веселая да румяная.
-Ты что же это? - подступил к ней Савел. - Где моталась?
-Да нигде я не моталась, - ответила ничего не подозревавшая Леся. - Ты знаешь, сколько там народу, у колодца? Я уж и закоченела вся! - добавила она, снимая зипун.
-То-то у тебя щеки горят да очи бегают! - не по-доброму сощурился молодой хозяин, и вдруг с остервенением ухватил ее за ворот.
-А ну сказывай, погана девка, опять с хлопцами заигралась? - свободной рукой он поднял с лавки вожжу. - Я вот те покажу хлопцев! Я те покажу, чья теперь в доме воля!
Леся коротко, пронзительно закричала, когда хлесткие удары обожгли ей спину. Безысходный ужас охватил ее вместе со жгучей болью, когда она осознала, что это именно тот самый Савося, с которым вместе они, как мышки, сидели под лавкой, прижавшись друг к другу. И теперь этот Савося, обратившись ныне в здоровенного плечистого мужика, стоит над нею с вожжой в поднятой руке, как воплощенное самодурство. И так теперь будет всегда, и никто ее теперь не защитит...
Но нет! Услышав душераздирающий внучкин крик, на печи тяжело повернулась больная Тэкля. Грозно поднялась ее рука, с поднятым вверх перстом, и по всей хате раскатился властный голос:
-Пр-рокляну!
И Савел стушевался, опустил руку, в бессильной злобе отпихнул девушку:
-Пошла вон, дура, с очей моих долой!
Однако этим дело не кончилось. На другой день Янка ухватил Савла за грудки и сунул ему в самые зубы крепкий костистый кулак.
-Еще раз Лесю тронешь - я тебе вот об этот самый угол башку расшибу! - предупредил он сурово и спокойно.
При этом оба хорошо понимали, что разбить Савке башку об угол отнюдь не так просто. Это не беспомощный кутенок - взрослый здоровый парень, ничуть не слабее Янки. Янка был выше, но зато Савел - гораздо шире в плечах и в груди, и все мускулы - словно железом налиты.
Он уже готов был ударить, но что-то вдруг остановило его, когда он случайно заглянул в темно-синие Янкины глаза. Что-то разглядел в них Савел сквозь гнев и вражду - то самое, что всегда его пугало и обезоруживало, чем Янка уже много лет словно держал его в плену. Помнил Савел то свое давнее унижение, да и солдат-бессрочник тоже не забыл, что когда-то вынес его из оврага - беспомощного, с вывихнутой ногой; не забыл, что, возможно, спас ему жизнь. Как мучило, как терзало бедного Савку то, что именно этому человеку он так обязан!
Лесю он, однако, больше не трогал, но часто, глядя на нее, злобно щерился и ворчал сквозь зубы что-то недоброе; погоди, мол, придет пора - за все ответишь! Лесю это, конечно, беспокоило, но не так чтобы слишком: она уже поняла, что не так Савел и страшен, и есть пока еще на него управа.
Другая Лесина беда была, пожалуй, похуже. Тайная, мрачная тревога точила изнутри девушку. Она никому не признавалась и лишь притворно-беспечно отшучивалась, когда подруги пытались ее расспрашивать, а сама день ото дня становилась все задумчивей, все печальней. Многие кое о чем догадывались; девчонки злорадно шептались, тетки качали головами.
Горюнец не хуже прочих знал, где корень этой тоски. Кто же, как не Данила Вяль, причинял ей все эти муки? Сам Данила, возможно, и не повинен был в этом - точнее сказать, просто едва ли об этом думал. Опять он куда-то запропал, давно уж его не видели. Но знал Горюнец, что не это терзало девушку - он и раньше, бывало, подолгу не показывался. Куда как хуже то, чем, вероятно, было вызвано столь долгое его отсутствие. Уже подползали, добирались до Длыми пока еще неявные слухи о возможной Данилиной свадьбе. Леся тоже не могла об этом не слышать, да и девчата никак не упустили бы случая ей намекнуть.
Как-то Леся и Горюнец шли вместе по улице и случайно услыхали разговор двух соседок.
-Девчата у нас дюже хороши, для хлопца привада, - говорила одна, - так отчего же не побегать? А как жениться ему ныне - так и запропал.
-Как - жениться? - всплеснула руками другая. - Нешто правда? Он же дите еще!
-Да какое дите, окстись: восемнадцатый годок ему минул. Самые годы!
От зорких Янкиных глаз не укрылось, как внезапно напряглась и побледнела его подружка, как стиснули ему руку ее похолодевшие пальцы.
-Что это? - выдохнула она. - О ком это они?
-Идем-идем! - сухо ответил Янка. - Ты слушай больше бабью брехню!
Правда ли то, или пустая "брехня", дальше которой дело не пойдет, Янка не знал. да и никто пока еще не знал ничего определенного; возможно, и сам Данила пока еще ни на что не решился. Но все это не имело ровным счетом никакого значения. С самого начала всем было ясно, что ничего хорошего для Леси тут ждать не приходится. При любом раскладе семья не позволила бы Даниле жениться на длымчанке, на "хамке", а он не настолько крепок духом, чтобы хотя бы заикнуться им о подобном. Нет, конечно, он женится на той, на кого родня укажет - и дай-то Бог, чтобы не оказалась рябой, косой или горбатой!
Янке до него, разумеется, и дела нет, да уж больно тяжко ему видеть, как мечется, изводит себя бедная девочка. По временам и он сам, глядя на нее, впадал в отчаяние, особенно если вдруг вспоминал с болью в сердце, что ведь и его собственное чувство тоже безысходно.
Терзала ли его ревность? Можно ли было так назвать то чувство, которое он испытывал? Нет, Янка не ревновал. Точнее, ревновал не к одному определенному Даниле, а вообще ко всем молодым хлопцам-женихам, на которых мог бы пасть Лесин выбор - в то время как сам он, тяжело больной солдат-бессрочник, притом уже в годах, едва ли мог на что-то рассчитывать. Данила же попросту не стоил его ревности; Горюнец лишь презирал его - за малодушие, за трусоватую уклончивость, а более всего за то, что он умел остаться "ни в чем не повинным", когда другие терпели из-за него страдания и боль.
Хорошо, хоть теперь она повеселела, ожила на весеннем солнышке - вон, как плещет снеговой водой из калужины, обдавая Ваську искристым водопадом холодных брызг! Васька, впрочем, тоже в долгу не остался - забрался к ней в калужину и окатил ее так, что девчонка, промокнув насквозь, испуганно завизжала.
-Сдаешься? - засмеялся Василь. - Проси пощады!
-Ну, вот еще! - заупрямилась Леся, на всякий случай отступая подальше.
-Ой, а что тут есть! - обрадовался Василь, поднимая за лапку пойманного лягушонка.
-Мама! - притворно взвизгнула Леська и в панике бросилась прочь. Она вовсе не боялась лягушек, но вроде как девчине положено их бояться, да и просто хотелось ей побегать и повизжать, а тут такой повод!
-Догоню, хуже будет! - весело крикнул Василь, бросаясь за ней в погоню.
Горюнец с улыбкой наблюдал за ними. Ваське, конечно же, ничего не стоило ее догнать - бегал он быстрее всех в деревне - но в том-то и дело, что догонять Леську ему самому не слишком хотелось. Ну, положим, догонит - и дальше что? Совать ей лягуша за пазуху? Да что он - Михал Горбыль? А самое главное, что делать ему с нею нечего, и все веселье сразу же кончится.
Они сделали круг по всей луговине - совсем как расшалившиеся дети - и помчались назад. Горюнец увидел мелькание Лесиных матовых колен, высоко открытых подоткнутой юбкой, и снова отвел глаза.
И ему ничего не осталось, как стать в стойку, широко раскинув руки. Через миг девушка оказалась в его объятиях, и он, схватив за талию, закружил ее вокруг себя - совсем как маленькую!
-Ну вот, мы тебя поймали! - объявил Василь, делая вид, что тяжело дышит после быстрого бега.
Вот и сошлись они снова все вместе, как прошлой весной, когда своей маленькой артелью поднимали Настину пашню. Только тогда был с ними еще Митрась... Увидят ли они его когда-нибудь? Смогут ли вырвать из злой неволи?..
Все втроем они выбрались на шлях и не спеша направились в сторону дома.
Леся шла слева от Горюнца, слегка касаясь его локтя, и неизбывная тоска давила ему сердце, когда он чувствовал теплое прикосновение ее руки, слышал ее дыхание, улавливал тонкий запах ее волос. Она низко опустила край темной паневы, и теперь ее ноги были закрыты до середины икр, а серая свитка целомудренно скрыла промокшую сорочку, сквозь которую неясно просвечивали маленькие темные соски, затвердевшие от холода. Но что значило все это, если рядом - Судьба? Его судьба, его счастье, и при этом - заведомо чужое, недостижимое...
Шедший справа от него Василь беспечно тараторил, отвлекая его от щемящих мыслей, пересказывая обычные новости, вроде того, что любомирцы снова выкинули из корчмы ольшаничей, не поделив с ними места, а старый Тарас давеча опять надрался и спьяну ломился в хату бабки Воронихи. Вся соль была в том, что пьяный в зюзю Тарас не узнал чужой хаты и всерьез полагал, что пришел домой, а бабка Ворониха, которая лет двадцать как схоронила законного супруга - тоже, кстати, изрядно любившего выпить, - спросонья решила, что это ее благоверный с того света вернулся, и услыхав знакомый грохот в дверь и пьяную брань, тут же схватилась за ухват, дабы загнать своего покойника назад в преисподнюю: коли уж помер, так нечего теперь шастать!
Все вместе охотно посмеялись над этой побасенкой, хотя Леся ее уже знала: еще утром ей поведала обо всем вездесущая подружка Виринка.
Они как раз миновали перелесок, когда, еще не успев насмеяться вволю, вдруг расслышали сзади топот копыт.
Первым опомнился Янка.
-С дороги! Живо! - рявкнул он на своих спутников.
-Гайдуки? - ахнул Василь.
-Хорошо, если только они! - ответил друг.
Единым духом они метнулись прочь с дороги, перемахнув через неширокую канаву. Для коней это, конечно, не помеха, но все-таки...
Разумеется, им уже не было смысла убегать или прятаться, и они лишь постарались отойти подальше от конских копыт.
И вовремя: из перелеска на полном скаку вырвался громадный темно-гнедой жеребец, на котором верхом гарцевал не кто иной, как сам Ярослав Островский. Он превосходно держался в седле; щеки его разрумянились, черные кудри растрепались. Леся поневоле им залюбовалась, и лишь то, как напряглись хлопцы, заслоняя ее плечами, заставило девушку вспомнить, что перед нею - злейший ее недруг.
Вслед за Ярославом вынеслись из перелеска двое гайдуков верхом на рослых битюгах. Одного из них Леся узнала: это был тот самый Микола, с которым она танцевала на осеннем празднике.
Безусловно, Яроська узнал ее; натянув поводья, он остановил коня, который тут же взметнулся на дыбы, но молодой Островский был превосходным наездником и сумел не только удержаться в седле, но и сохранить свою безупречную посадку. Несомненно, он рад был случаю блеснуть своим искусством перед красивой девушкой, пусть даже "хамкой".
Один из гайдуков - не Микола, другой - догнал Ярослава и что-то коротко у него спросил.
Затем подчеркнуто галантно поднес к губам пальцы, отправил Лесе воздушный поцелуй и вновь послал своего темно-гнедого в галоп. Гайдуки умчались следом, и теперь лишь тонкая дорожная пыль, клубящаяся по ветру, напоминала о них.
-Пронесло! - облегченно вздохнул Василь и размашисто перекрестился, чего почти никогда не делал.
-На сей раз, - мрачно заметил Янка, покачав головой.
Леся, еще не придя в себя от пережитого, испуганно жалась к нему. Коленки у нее подгибались от мысли, что могло бы случиться, окажись она здесь одна. Да и теперь еще опасность не миновала. Янка прав: на двоих рослых длымчан гайдуки напасть не осмелились, но что будет потом? Даже если молодой Островский и позабыл о ней в суете балов варшавской зимы, то теперь ведь точно вспомнил ее, не мог не вспомнить! Поди, не каждый день ясновельможного пана Ярослава девки-поселянки по рукам бьют!
Янка обернул к ней суровое встревоженное лицо.
-Теперь за околицу - чтобы ни ногой одна, слышишь? - погрозил он перед ее носом худым длинным пальцем.
-Что теперь будет? - спросила она упавшим голосом.
-То-то и оно, что кто бы про то знал, - вздохнул Горюнец. - Может, и ничего не будет, а может, беда большая. Да и всем нам теперь с большой оглядкой надо жить.
Леся задумалась.
-Послушай, Ясю, - она взглянула на него с отчаянной надеждой, и ее густые ресницы затрепетали, как черные бабочки. - А может, он забыл давно, а?
Горюнец промолчал. За него ответил Василь.
-Как же, позабыл! Такой забудет!
-Да и тебя забыть нелегко, - глухо проронил Янка.
Далее они шли молча. Солнышко грело по-прежнему, и жаворонки звенели в бездонном небе, но радость ушла, оставив взамен себя тягостное ожидание чего-то страшного. И странное дело: более, чем страх перед всесильным Ярославом, мучило ее другое: как она расскажет об этом дома, и как набросится на нее, упрекая за беспечность и дурость, грозный Савел.
Глава вторая
По своей беспечности Леся скоро позабыла о встрече с Ярославом на дороге.
Она видела, как тогда встревожился Янка, каким суровым и мрачным стало потом лицо Тэкли, когда она обо всем узнала, да и слова Марыси, сказанные ей прошлой осенью, она тоже хорошо помнила, но ей самой по-прежнему еще не верилось, что все настолько серьезно. Вот уж точно, делать Яроське больше нечего, кроме как за ней гоняться!
Да ладно уж, так и быть, при случае она расспросит Марысю, как там и что.
А самой Лесе и без того было, о чем тревожиться. Она не знала, откуда взялись пересуды о скорой Данилиной свадьбы, да и никто этого не знал. сам Данила никому об этом не говорил и, видимо, ничего не знал об этих сплетнях, потому что разговоры пошли недели через две после того, как он в последний раз наведывался в Длымь.
Несомненно было одно: эту весть принесли женщины. Видимо, кто-то из длымчанок встретился с кем-то из ольшанок, и та рассказала ей эту важную новость, да так и пошло...
Леся тщетно старалась допытаться, кто же именно принес эту весть, чтобы уж у той выяснить, где тут правда, а что ради красного словца добавлено. Ведь вполне может быть, что Данила просто улыбнулся какой-нибудь шляхтяночке, перекинулся с ней двумя словами, а досужим кумушкам только того и надо!
А может быть, и не в Ольшанах, а здесь родились пересуды-то эти? Может, какая-нибудь сама все это со злости выдумала да с другими сговорилась? Леся изо всех сил старалась уверить себя, что так оно, наверное, и есть, но все же так и не сумела до конца избавиться от недоброго подозрения, что дыма без огня не бывает. Если бы не было совсем ничего, то и люди не стали бы о том попусту болтать: раньше ведь помалкивали!
Ей самой эту ужасную весть сообщила курносая и быстроглазая, всегда все знающая Виринка.
Было это еще зимой. Когда Виринка, румяная и возбужденная, ворвалась в Галичеву хату, Леся сидела за кроснами, выводя один из тех знаменитых на всю округу кушаков-дзяг, что радовали взоры на всех базарах и ярмарках и принесли длымчанам столь же громкую славу, как и их пособничество беглым дворовым.
Виринка постояла недолгое время подле, посмотрела из-за плеча подруги, как искусные Лесины руки неторопливо перебирают цветные нити, уток за утком выкладывая диковинный узор. Постояла, чуть склонив голову набок, потом этак двусмысленно усмехнулась, и наконец заговорила:
-Что, сидишь? Ну, сиди, сиди, много высидишь!
Почуяв недоброе в ее словах, Леся вздрогнула и обернулась, устремив на подружку настороженный взгляд.
А Виринка, хоть и сгорала от нетерпения, хотела в то же время сохранить наигранное спокойствие. Неторопливыми шагами обошла она Лесю и наклонилась над ее работой.
-А тебе-то что до того? - еще больше встревожилась Леся.
-Ну, давай, готовь! - продолжала Виринка. - Да только напрасно стараешься: и без тебя ему дзяжку выткут! Он ведь, слышь ты, жениться собрался.
-Как жениться? - ахнула Леся. Деревянный челнок выскользнул из ее дрогнувших пальцев и, глухо ударившись о раму кросен, затанцевал на красной уточной нити. - Кто тебе сказал?
-А что? Все девчата уж про то знают. Да еще говорят: не видать, мол, теперь кой-кому Данечки, как своих ушей!
-Брешут небось? - глухо проговорила девушка. - Все злобы своей н уймут никак, воздуха им жалко!
-Да уж нет, не брешут - пес брешет! А я вот верно слыхала: сватов-то, может, и не засылали еще, а невесту уж приглядели.
-А что за невеста - знаешь? Кого сватать хотят?
-Ну, понятное дело, что не тебя! Паненку сватают, из Кржебулей.
-И хороша девка?
-Не знаю, не видала, - помотала головой Виринка. - С лица, может, и похуже тебя будет, да что с того проку? Зато уж и наряды у нее, верно, твоим не чета! Уж эта паненка-лебедка ему себя выкажет: в черевички на подковках обуется, юбки свои крахмальные наденет, да с кружевами в три ряда, лентами цветными всю себя обовьет - тут уж ни одному хлопцу не устоять! Где уж тут паневе твоей дерюжной!
Леся молча вздохнула. Уж она-то нашла бы, во что нарядиться, кабы только за тем дело стало! И кружева на подол нашить ей не беда, коли уж Даниле так нравится, и лентами себя убрать - тоже невелика премудрость! Вон сколько у нее этих лент - целая шкатулка! Шелковые, атласные, скатанные в рулоны, всех мыслимых цветов и оттенков. И от матери-покойницы много чего осталось, и от стариков по временам перепадало, и Ясь покупал ей не раз эти ленты, и она с удовольствием их носила, несмотря на Савкин запрет брать что-либо у солдата.
Да только чем это ей поможет? Ведь не в лентах и не в нарядах тут соль, как не понять!
Весь день после того ходила она убитая, с темным угасшим взором, а ночью долго плакала, отвернувшись к стене и крупно вздрагивая всем телом.
С тех пор она тяжело загоревала, впала в какую-то мучительную безысходность. И даже не столько Данилина близкая свадьба так ее угнетала, сколько та черная и стылая пустота, что поселилась теперь в ее душе.
Но Лесина душа не терпела пустоты. Прошло короткое время - и снова стали пробиваться ростки прежнего чувства и отчаянной надежды. Всеми силами убеждала она себя, что не может этого быть, напраслину бают люди. Не может Данила так равнодушно пренебречь ею, не может забыть ее ради какой-то белобрысой, пустоголовой шляхтяночки, которая, небось, только и способна, что играть глазками, глупо хихикать да притворно краснеть, как свекла.
Сколько раз гляделась она украдкой в маленькое зеркальце, которое Янка недавно купил ей в местечке. Сколько раз, любуясь своим отражением, недоумевала она, как можно отвергнуть такую девушку. Теперь она уже не сомневалась в том, что красива, хоть это и была вовсе не та красота, какой восхищалась Леся и о какой грезила с самых ранних своих лет. Хоть и знала она теперь, что тяжел ее взгляд, что не каждый может его вынести, но своим женским чутьем она не могла не знать, что каждый, заглянувший однажды в ее бездонные колдовские очи, едва ли сможет их забыть.
Вот они - эти длинные, тонкие, безупречные дуги бровей, и эти глаза - яркие, изменчивые; то золотыми бликами заиграют, то туманной дымкой затянутся.
А эта нежная бархатистая кожа? А эти яркие вишневые губки, эта улыбка, блеск жемчужных зубов? А эта роскошная длинная коса в руку толщиной, тяжело спадающая на грудь, эти прелестные легкие завитки на висках и на лбу? И неужели Данила променяет эту необычную, редкую красоту на шляхетский род?
Нет, не может этого быть! Не может...
Однако стоило ей отвести очи от зеркальца - и ответ начинал звучать все менее и менее уверенно, все отчетливее слышался в нем вопрос.
Не может?..
Только бы дождаться весны! Пусть жаркое солнце сгонит постылый снег, пусть запахнет парной землей, пусть поскорее выглянет первая травка, развернутся клейкие пахучие почки, зазвенят в синем небе жаворонки... Тогда девчата заплетут косы цветными лентами, совьют венки, поведут хороводы. И тогда, в шитой алым цветом рубахе, придет к ним Данила, и пройдет по шелковой мураве к ней навстречу, и протянет к ней руки... Он обещал прийти на Пасху...
Однако Данила не пришел ни на Пасху, ни на Красную горку. Теперь ждали его на Троицу.
Ах, Троица! В этот день убирают лентами и цветными гирляндами молодую березку, а девушки убирают себя березовыми ветвями. В этот день принимают в девичий круг вчерашних подлеток, надевают им на головы венки из барвинка - этот цветок издавна олицетворяет чистоту девушки.
Леся уже почти забыла, какой ценой достался ей этот венок, как плакала она тогда, вытирая слезы о Янкину рубаху, пока он расчесывал ее растрепавшиеся волосы. Помнила только этот пышный венок, свитый из голубого барвинка и зеленой руты, который торжественно водрузили ей на голову. Помнила, какая радостная стояла рядом с ней подружка Виринка, помнила и девичий хоровод с долгими песнями, и собственное восхищенное неверие: ведь еще вчера была долговязым, неоперенным подростком, а теперь - уже девушка, почти что невеста.
В этот день из девичьей стайки выбирают самую красивую и, одев ее в мужское платье, сажают верхом на белого коня, дают ей в руки овсяный сноп и с песнями возят по деревне. И в прошлом году, и в позапрошлом это была Доминика, признанная красавица села; наверное, и в этот раз выберут ее же, тем более, что за минувший год она стала еще красивее. Но Доминике уже семнадцать, к ней не раз уже засылали сватов, не сегодня-завтра она выйдет замуж. И кто же будет ее преемницей в этом обряде?
Леся точно знала: не она. Будь она хоть всемеро краше - ни за что девчата не посадят ее на белого коня, не дадут ей в руки овсяный сноп. Кого угодно посадят, да хоть бы толстушку Марту, а уж Леське этой чести ни в жисть не видать! Да и не надо, коли так.
Этим весенним вечером, когда все работы были закончены, Леся взяла за руку молодую невестку, одиноко сидевшую у окна.
-Пойдем, Гануля, на Буг! - позвала она. - Пойдем на закат поглядим! Хороши по весне закаты...
Ганна подняла на нее глаза:
-На Буг? Ну что же, отчего бы не пойти?
-Да сходите уж вы, в самом-то деле! - подала голос Тэкля. - Ножки разомнете, ветерком подышите... Да поскорей собирайтесь, покуда Савел не вернулся, а то, чего доброго, и не выпустит вас - без дела-то бродить...
При упоминании о грозном супруге Ганна вздрогнула, а Леська досадливо поморщилась.
Она ничуть не осуждала невестку за то, что та не любит мужа, что не чувствует к нему вообще ничего, кроме застарелого рабского страха. Да и сама Леся не могла себе представить, чтобы кто-нибудь, за исключением кровной родни, мог любить такого человека, как ее родич. Да и Ганна, в которой с младенчества затоптали и заглушили все ростки живого чувства, едва ли способна была испытывать что-либо другое, кроме этого самого страха, или, как говорили в ее родной деревне, "почтения".
Однако порой невестка ее слегка раздражала, особенно если вдруг начинала многословно корить Лесю за ту самую "непочтительность", то и дело поминая Священное писание да Божий закон.
У околицы их окликнул чей-то насмешливый голос:
-Эй, каханки! Куда путь держите?
Леся оглянулась кругом - так и есть! Возле ограды, привалясь к ней спиной, стоял в развязной позе Михал Горбыль.
С усталым раздражением Леся поглядела в его нагловатые, с прищуром, глаза.
-Чего тебе еще? - спросила она.
-Не дюже ты ласкова! - усмехнулся Михал. - А я вот тебе скажу: не перед тем ты недотрогу ломаешь.
Лесины глаза вспыхнули жгучим гневом, однако Михал остался по-прежнему невозмутим и держался все с той же циничной развязностью.
-Ты очами-то на меня не полыхай - не больно-то я тебя спужался! Ты бы перед Данилкой-ольшаничем нос кверху держала, лучше было бы! А передо мной нечего тебе гонишиться - чай, не чужой!
-Да что ты говоришь! - сощурилась девушка. - С каких это пор?
-Смейся, смейся! - ухмыльнулся в ответ Михал. - Поглядим, до чего досмеешься!
-Ты это о чем? - встревожилась Леся.
-Да о том, что еще Савел-то скажет, коли я ему расскажу, как ты со мной-то... Гнушаешься... Мы же с ним теперь не разлей вода!
-Испугал тоже! - бросила девушка и, капризно дернув плечиком, пошла прочь, увлекая за собой Ганну.
-Напрасно ты все же так, - укорила ее невестка немного погодя.
-Что напрасно? - Леся поглядела на нее с легким вызовом.
-Ох уж мне твой Савел! Да он сам за тех же хлопцев вожжой меня тягал - аль забыла?
-Он тебя не за тех тягал, - возразила Ганна. - Ты ему не прекословь, он теперь хозяин, сила... - добавила она совсем тихо.
Леся в ответ лишь безнадежно вздохнула: что с нее возьмешь!
Этот Михал с некоторых пор начал ее изрядно беспокоить. В последнее время он что-то уж слишком часто начал ее останавливать, занимать разговорами, делать туманные намеки. При этом он еще никогда не упускал случая тронуть ее за руку, толкнуться плечом, бедром, если доводилось сидеть с ним рядом, чего Леся, как могла, старалась избежать.
Поначалу все эти знаки внимания ее только раздражали, но со временем стали все больше тревожить. Несколько раз, когда собирались на вечерки , он приноравливался подстеречь, прижать ее в темных сенях. Как-то однажды ей даже пришлось залепить ему пощечину: слишком уж нагло и непристойно начал он ее тискать.
После этого случая Леся пожаловалась на него Тэкле - в темном углу, срывающимся шепотом, о многом даже не договаривая: ей немыслимо было выговорить, к а к мерзко и похабно ощупывал ее этот молодчик.
Хуже всего было то, что это был с в о й. Когда такое пытался проделать гайдук или шляхтич, бесстыдство которого с самого начала не вызывало сомнений, Леся еще как-то могла понять. Но чтобы свой хлопец, длымчанин, с которым она росла бок о бок - нет, такое просто не укладывалось у нее в голове.
Стыд не позволял ей объяснить простыми словами, что же именно пытался сделать с ней Михал, но мудрая, опытная Тэкля сама все поняла. Кирпично-румяная от гнева, она заявила домашним, что сама разберется с этим "паскудником", чтобы не распускал вперед свои грязные поганые лапы.
Однако Савел, к еще большему возмущению и Леси, и матери, ответил небрежно-спокойно:
-Оставьте, мамо! - лениво отмахнулся он. - Я сам с ним поговорю.
Надо сказать, что за последнее время Савел близко сдружился с Михалом, а потому все знали, что обидчику с его стороны ничего серьезного никак не грозит.
Поговорил с ним Савел или нет, никто так и не узнал, потому что Янка, которому поведал обо всем дед Юстин, успел сделать это раньше. После недолгой беседы с бывшим солдатом Михал целую неделю проходил с роскошной дулей под левым глазом, которую тщетно пытался запудрить мукой. После этого он рук больше не распускал, однако в его намеках, все более частых, стала просвечивать откровенная угроза, в которой говорилось о каком-то совсем решенном деле.
Леся никак не могла взять в толк, что же это на него вдруг нашло. От Хведьки, что ли, заразился?
Кстати, замечая, с какой безнадежной грустью смотрит на нее Хведька, как невозмутимо отнесся у этой безобразной истории Савка, она все яснее понимала, что дело тут, видимо, куда серьезнее, чем она думала прежде: уж не приглядел ли ей родич достойного жениха?
Только этого недоставало! Как будто мало ей других бед!
А впрочем, непохоже, чтобы Савел решил ее выдать замуж прямо сейчас; он, скорее всего, рассчитывал это сделать через год-другой, не раньше. Хоть это утешало!
К Бугу они вышли через тот солнечный березняк, что так любила Леся. Теперь он стоял, весь окутанный душистой прозрачной дымкой, а тонкие стволы берез были чуть окрашены золотисто-палевым от лучей клонящегося к закату солнца.
Может быть, здесь бежала когда-то праматерь Елена, а может быть, немного стороне, другой дорогой. Ведь это было так давно; тогда и лес был иным, и тропы в нем шли по другим местам. Но Лесе все же очень хочется думать, что именно здесь, именно этой тропинкой бежала она от настигавших конников. Закроет Леся глаза - и отчетливо видит мелькающую меж стволами белую сорочку бегущей девушки, ее летящие по ветру светлые волосы; слышит отчаянный звон золотых подвесок... Вот молниеносное движение руки, резкий взмах назад - и вот уже с последним прощальным звоном падают на тропинку золотые колты...
Теперь, века спустя, эти колты бережно хранятся у другой девушки, носящей, по странному совпадению, то же имя, что и прежняя их владелица. Она надежно хранит их в берестяной табакерке, а они хранят ее от бед и невзгод. И ей ли бояться какого-то там Яроськи, когда есть у нее такая надежная заступа - колты праматери Елены!
Одно время ее, правда, кое-что немного смущало: ведь Ясь, передавший ей обереги, сам был их обладателем в течение долгих семи лет. Отчего же они тогда не оберегли его, не отвели грозной беды? В конце концов она поняла: обережная сила женских амулетов не распространяется на мужчин, у них свои хранители.
Из раздумий ее вывели раздавшиеся неподалеку звонкие голоса. Она огляделась и увидела поодаль группу молодых односельчан, расположившихся под старой березой. Вон они все - Виринка, Агатка, Ульянка, приветливо махнувшая ей рукой. В центре Доминика грациозно прислонилась к стволу березы, а возле нее - пухленькая, вся в ямочках, толстушка Марта, обаятельная своим веселым добродушием. Рядом с Мартой еще неприятнее смотрятся поджатые губы Даруни и ее недобрый, завистливый взгляд.
А вот и хлопцы - сероглазый Саня Луцук со своей мушкой-родинкой над верхней губой; вот обогнавший их по дороге Михал Горбыль и его младший брат Хведька. Оба они смотрят на Лесю: один - с безнадежным восхищением, другой - с откровенной издевкой. Здесь же и Василек, не сводящий восхищенных глаз с Ульянки, а она лишь лукаво смеется, притворяясь, что даже не замечает его.
И внезапно Леся даже вздрогнула: она увидела Данилу. Он присел на землю, устланную палой листвой, подле Доминики, обнявшей березу, а сам тоже, как и все, глядел на Лесю, но как-то странно глядел. Как всегда, он словно бы и видел ее, и не видел, но теперь в его глазах таилось еще и какое-то тяжкое, безысходное смятение, от которого у нее сжало сердце.
-А вот она зараз сама нам все расскажет, - раздался звонкий Ульянкин голос. - Эй, Лесю, иди до нас, что ты там стоишь?
Леся взяла за руку невестку:
-Подойдем, Гануля!
Они подошли ближе.
-Ну что ты молчишь, рассказывай! - затеребила ее Виринка.
-Да о чем рассказывать-то, Вирысю? - не поняла она.
-Ну, про Яроську-то! - настойчиво донимала подружка.
-А что про него рассказывать? - удивилась Леся. - Яроська как Яроська. Ну, встретили мы его давеча на дороге, едва нас конем не стоптал. Но ведь не стоптал же, успели мы вывернуться!
-Ох, и завидую я тебе! - усмехнулся Вася. - Я-то сам до сих пор дух перевести не могу, так мурашки и бегают! Ты что же: в самом деле такая храбрая или просто ничего не разумеешь?
-Нет, вы на нее поглядите! - тут же возмутилась Дарунька. - Мало нам было прежней докуки, так теперь еще гайдуков на нас навела, того гляди в деревню нагрянут!
-А вот это ты напрасно, - неожиданно вступился за Лесю Саня Луцук. - Их ведь трое на дороге было, не одна же... Так бы и я мог сказать, что Василь гайдуков навел, или Янка.
-Ишь ты! Янка его по рукам не бил!
-По рукам, может, и не бил, а зато ихнего пса - за хвост да о дерево! Так что обоим есть что припомнить!
Леся меж тем украдкой посматривала на Данилу, который старательно отводил взгляд, делая вид, что любуется игрой закатных бликов на речной воде.
Насмешница Василинка, глядя на них, не смогла удержаться от колкости:
-А ты, ольшанич, глядел бы в оба! А не то смотри, перебьет Ярослав у тебя девку-то!
От этих слов у Леси подломились и задрожали колени, бешено застучала кровь в висках, и сердце едва не оборвалось. А Данила шумно, сквозь зубы, вздохнул и небрежно махнул рукой:
-Иисусе-Мария, опять все о том же! Ну с чего вы взяли? Сама же небось и набрехала, а я тут при чем?
-Вот, слыхала? - не упустила случая и Даруня. - Сам же он и сказал, что о тебе думает, а ты-то уши развесила...
-Ничего она не брехала! - возмутилась Ульянка, повернувшись к ольшаничу. - Ты что же, бессовестный, девчину срамишь понапрасну?
Данила отвечать не стал; вместо него опять встряла Дарунька:
-Такова, стало быть, девчина! К хорошей-то худое не липнет, сама ведь знаешь!
А Леся застыла ни жива ни мертва, словно громом сраженная. Но еще более поразило ее то, что глаза юного шляхтича говорили совсем иное, чем вещал язык. В его серых прозрачных глазах сквозь напускное спокойное равнодушие отчетливо промелькнуло смятение и как будто мольба. И лишь много позже она поняла, что это была мольба о прощении - за свое бессилие, за малодушие и предательство. Ибо в эту минуту - Леся это тоже до конца осознала лишь после - Данила предал ее, и предал уже не впервые.
А в этот миг ей хотелось лишь одного: чтобы все поскорее забыли о ней, чтобы сама она стала для всех невидимкой; хотелось уйти, бежать куда глаза глядят, растаять среди белоствольных берез. Но уйти было нельзя. Уйти - значит признать свой позор, подтвердить перед всеми клеймо отверженной. Как она потом будет глядеть им в глаза?
Ее выручил Вася Кочет.
-Нет, в деревню гайдуки не придут, - убежденно заявил он.
-А ты почем знаешь? - прищурилась Василинка. - Или на Дегтярной камень надеешься? Да брось, уж давно никто в эти байки не верит!
-Да при чем тут Дегтярной камень! - отмахнулся Василь. - Просто я так думаю, что коли могли бы они в деревню прийти, так давно бы пришли. Сама знаешь: Яроська ждать не охотник, ему сразу все подавай! А то уж третий день пошел, а все тихо. А раз так - значит, боятся они пока, не смеют.
Леся украдкой посматривала на Данилу; тот по-прежнему не глядел в ее сторону, но ей казалось, что она отчетливо слышит его мысли. И - что еще важнее - эти мысли совсем ей не нравятся. Данила словно прикидывал в уме, как же ему теперь выкручиваться. Конечно, Леся ему нравилась, и даже очень нравилась, но... лишь до тех пор, покуда не причиняла хлопот. А теперь, когда на девушку может предъявить права сам Ярослав Островский, Даниле Вялю лучше бы и вовсе держаться от нее подальше. Этот соперник ему уж точно не по зубам - нет уж, пускай с ним длымские Янки с Васьками грызутся, коли делать им нечего, а уж он, Данила, покамест головы не лишился, да и лишиться не хочет...
Конечно, Леся не могла быть уверена, что он думал именно так, но на его равнодушном, безучастном лице эти мысли читались слишком уж явственно.
Сама она уже почти успокоилась: в деревню гайдуки не придут, Вася прав, а прочей опасности для нее не больше, чем для любой другой девушки. Леся осторожна, ловко умеет прятаться, слух у нее тонкий, шаг легкий, почти неслышный, так что застигнуть ее в лесу ой как непросто! Минувшим летом она сумела укрыться в придорожной канаве под лопухами - за миг до того, как над самой ее головой промчались верхом гайдуки. И ей ли теперь бояться этих дуболомов, у которых ни слуха, ни ума, зато треску да топоту - за версту слыхать!
Но... Отчего же тогда у Васьки до сих пор по спине мурашки бегут? Отчего так тревожен Ясь, почему у Тэкли не сходит с лица угрюмое ожидание? Даже веселый дед в последние дни совсем перестал балагурить и все чаще предается тягостным раздумьям, чего за ним прежде не замечали.
Ей пока еще не приходило в голову, что беда может грозить не только из леса, и не только от гайдуков.
Но Данила... Неужели он и в самом деле отступится? Неужели и вправду готов он отдать ее Яроське? Как же не больно и тягостно ей так думать, как же хочется отогнать прочь эти мысли... Сколько раз уже отгоняла она подобные думы, но они неотступно возвращаются вновь и вновь, неотвязные, словно комары... А впрочем нет, комары ведь ее почти не кусают, это Савка для них лакомый, а она, должно быть, невкусная...
Она снова взглянула на Данилу, и снова он отел глаза. И ей отчего-то вдруг пришло голову, что она, быть может, в последний раз его здесь видит. Придет ли он еще в Длымь когда-нибудь? А если не придет - где ей тогда с ним увидеться? Ведь не самой же идти в Ольшаны: это было бы уж и вовсе непотребно, да и опасно... Разве только в церкви...
Даня, Данилка... Она вдруг поняла, что готова простить ему все на свете, лишь бы не уходил, не исчезал совсем, задержался бы в ее жизни еще хоть немножко... Ведь если его не будет - что тогда у нее останется?
Глава третья
Данила Вяль никому не пожелал бы очутиться в том положении, в которое попал сам.
Уж лучше бы и вовсе не рождалась на свет эта самая Алена, лучше бы вытравили ее тайными, жуткими средствами, когда она еще только в материнской утробе зародилась! Тогда бы не видеть ему никогда этих колдовских, бездонных, прекрасных очей, не испытывать этой невыносимой, адской муки раздвоения.
Сын небогатого, невидного шляхтича-белоруса, старший в большой семье, знавшей и нужду, и недород, он все же ревниво гордился, как и весь его клан, своим шляхетским родом и не допускал даже мысли о супружестве с девкой из "хамова племени", а тем более, с длымчанкой.
В Ольшанах, где он жил, было, правда, несколько шляхтянок длымского происхождения, ставших женами его односельчан, но Данила с самого младенчества видел, с каким презрением и отчуждением относятся к ним в застянке. Как бы долго ни прожили эти женщины среди шляхты, их никогда не принимали до конца, и до самой смерти они оставались для всех чужими. Данила считал это правильным, потому что и сами эти женщины в душе навсегда оставались длымчанками.
А потому, хоть сам Данила и относился к длымчанам вполне спокойно, без какой-либо неприязни, с молоком матери он впитал убеждение: это не просто "хамово племя"; это - чужие, почти враги.
И если Даниле даже в голову не приходила мысль о возможной женитьбе на длымчанке вообще, то уж тем более никакой речи не могло быть об этой.
Дело в том, что Данила узнал о Лесе нечто такое, о чем она сама, возможно, не имела понятия, о чем за долгие годы почти забыла вся Длымь. Девочка в свое время еще родиться не успела, а уже лежало на ней черное несмываемое пятно, из-за которого не видать ей хорошего жениха, какой бы красавицей и умницей она ни выросла.
И все это, оказывается, знали и помнили, у всех это лежало на самом дне памяти, ибо стоило ей подняться на ноги, стать девчиной на возрасте - и снова поднялись, выплыли из тайных глубин эти порочащие ее разговоры.
Даниле об этом тайком, шепотком, воровато оглядываясь, поведали несколько девок-длымчанок; они явно скрывали одна от другой и свою осведомленность, и свой пакостный поступок. Сообщали каждая свое; кое-что им, верно, поведали заботливые матушки, что-то сами досочинили, причем так долго и неотвязно это их разбирало, что в конце концов они и сами поверили в свои выдумки. Но в главном все сплетни сходились к одному и тому же: Лесино рождение было не вполне "честным".
Значит, и в самом деле что-то тут есть, дыма ведь без огня не бывает. А Даниле с его шляхетским гонором хватило бы и малейшей крупицы правды, чтобы раз и навсегда забраковать такую девушку. Да и пусть даже этой самой крупицы правды не будет - вполне достаточно и того, что ее мать в свое время д а л а п о в о д для порочащей лжи.