ПЕТРОВ ПОСТ И ВЕДЬМИН МОСТ, ИЛИ ЧУДО РУССКИХ БОГОВ
Внимание! Истинно верующим
православным христианам читать
не рекомендуется, чтобы зря не
расстраиваться
Ромка снова посмотрел на часы.
- Ну и где она, твоя блаженная? - нахмурил он соболиные брови. - Смотри, электричка уйдет.
- Ром, ну не дергайся ты так, она сейчас подойдет, - я похлопала его по крепкой загорелой руке.
По правде сказать, я сама уже нервничала. У подруги не было привычки опаздывать, а, кроме того, я очень не люблю, когда Ромка сердится.
Мы с Ромкой не просто большие друзья, а друзья, так сказать, потомственные. Наши родители дружат еще с института, а, кроме того, мы живем на одной лестничной клетке и знаем друг друга с рождения. Точнее, с моего рождения. Ромка старше меня на пять лет, ему уже восемнадцать.
Как-то мне попался дамский романчик, где рассказывалось про какую-то еврейскую семью. Так вот, в этом самом романчике одна героиня спрашивала у другой:
- Ляля, а как ты со своим мужем познакомилась?
На что та ответила:
- А мы не знакомились. Просто я родилась, а он - уже был. Мы же двоюродные.
Вот так и мы с Ромкой - не знакомились, хотя и не двоюродные. Зато, когда я родилась, пятилетний Ромка вместе со своими родителями и моим папой забирал нас с мамой из роддома. У нас в альбоме есть фотография: в центре мой сияющий отец с розовым атласным конвертом в объятиях, рядом - столь же счастливая мама с букетом розовых и белых пионов, по бокам - улыбающиеся дядя Леша и тетя Оля, а впереди всех - светловолосый крепыш, очень серьезный и важный.
Потом Ромка катал мою коляску, поил меня молоком из бутылочки, а позднее читал мне книжки вслух - правда, все больше те, которые любил сам. Так что вместо "Теремка", "Репки" и "Курочки-рябы" я слушала "Приключения капитана Врунгеля", "Остров сокровищ", "Собаку Баскервилей" и "Кентервильское привидение".
- Рома, ты что ей читаешь? - возмущалась тетя Оля. - Она же ничего не понимает!
- Да ну, мам! - отмахивался Ромка. - Настюха - не даун, все она понимает!
И был, как оказалось, совершенно прав. Меня в итоге даже грамоте учить не пришлось. Мне еще не было четырех лет, когда выяснилось, что я уже умею читать. А было так: Ромка читал мне вслух "Хоббита". Он еще не успел дочитать страницу, когда я потянулась пальцами, чтобы ее перевернуть.
- Ты что? - удивился Ромка.
- Дайсе! - требовательно закричала я.
- Дальше? - не понял Ромка. - Мы же еще здесь не дочитали.
- Дайсе! - снова завопила я.
Наконец, он догадался, в чем дело.
- Ты что, Настюха, читать умеешь? Ну, ты даешь!
Так, благодаря ему, читать я научилась даже раньше, чем правильно говорить.
Потом он вел меня за руку в первый класс, помогал мне делать уроки и чинил замок на моем ранце. А потом закончил школу и теперь уже год как учился на геофаке. У меня не было чувства утраты: в стенах школы мы все равно мало общались, даже классы наши помещались на разных этажах. А дома все и так оставалось по-прежнему.
Сейчас мы собирались ехать к ним на дачу. Наши родители и еще одна семейная пара отправились туда накануне, а Ромку задержали в городе какие-то серьезные и, несомненно, важные дела. Что касается меня, то я решила взять с собой подругу, которая тоже смогла освободиться только сегодня. Решила, на свою голову!
- Может, хоть на лавочку пойдем? - предложил Ромка. - А то сумка у меня еще...
На плече у него и в самом деле висела довольно-таки увесистая сумка, набитая фруктами.
- Ты хоть застегни ее, чтобы Христя не видела, а не то обрадуется раньше времени!
Христя - это та самая моя подруга, которую мы ждали на платформе, и которая безбожно опаздывала. То есть, по метрике-то она, конечно, Кристина, а Христей или Христиной ее зовет мать - причем, не с рождения, а с недавних пор, когда впала в оголтелое православие, да еще и Кристинку в него вовлекла. Теперь она просит называть ее Христиной или хотя бы Христей, потому как благочестивая мама ей объяснила, что нет такого православного имени - Кристина, а есть только Христина. И это при том, что благочестивая мама в свое время сама дала ей это имя - в честь какой-то американской топ-модели. А впрочем, в ту пору она еще не была столь благочестива.
Других родственников, кроме матери, у Христинки нет; во всяком случае, мне о них ничего не известно. Когда-то, в незапамятные времена, был у нее отец, но он бесследно исчез в туманной дали задолго до того, как мы с ней познакомились, а знакомы мы с первого класса. И, конечно, тетю Веру, Христинкину маму, я знаю с тех же времен.
До недавнего времени это была, быть может, чуточку непутевая, но все же вполне нормальная женщина - обычная разведенка, считавшая крохи до зарплаты и отчаянно мечтавшая устроить свою личную жизнь. И, кстати говоря, лучше бы и дальше мечтала.
Время от времени возникали в ее непутевой жизни какие-то ухажеры, но Кристинку они не обижали, жить ей не мешали, а случалось, даже угощали конфетами и дарили игрушки. Она ведь очень хорошенькая, моя Кристинка. Настоящая Дюймовочка - светлые пушистые локоны, тонкое нежное личико и огромные доверчивые глаза. К тому же, девочка она тихая и очень воспитанная: никогда не забывает сказать "спасибо" и "пожалуйста", никогда не перебивает старших, без возражений выходит из комнаты по первому слову и ни за что не войдет обратно, пока ее не позовут. Так что маминых кавалеров она совсем не обременяла, а погладить такую прелесть по головке и угостить конфеткой - одно удовольствие. А всерьез заниматься ее воспитанием они и не собирались, поскольку в их планы изначально не входило надолго задерживаться в их с мамой жизни.
Все беды начались после того, как тетю Веру бросил очередной возлюбленный. Вернее, это для нас с Кристинкой он был "очередным", а тетя Вера не на шутку влюбилась, и расставание с ним стало для нее настоящей драмой. За считанные дни она так похудела и почернела, что знакомые даже перестали ее узнавать на улицах. И вот какая-то соседка посоветовала ей съездить в Покровский монастырь, что на Таганке, к мощам блаженной Матроны. Она, говорят, любое желание может исполнить: и любимого вернуть, и мужа блудного на истинный путь наставить, и денег подбросить. И вот бедная тетя Вера, окрыленная новой надеждой, помчалась в тот монастырь. Купила цветов (без цветов туда не ездят), наставила свечек, отстояла чуть ли не километровую очередь, чтобы приложиться к заветным мощам.
Домой вернулась умиленная и просветленная, но что-то уже тогда мне подсказывало, что проблемы еще только начинаются.
Любимый к ней, естественно, не вернулся, и денег в семье тоже не прибавилось. Напротив, с деньгами у них стало даже труднее, чем прежде: слишком много их теперь уходило на свечи и молебны. Но тетя Вера все равно была счастлива; теперь она говорила, что деньги - это прах и тлен, а главное - спасение души. Про любимого она теперь даже не вспоминала. То есть, может, и вспоминала, но вслух об этом не говорила, а говорила лишь о том, что есть у нее теперь иной жених, небесный, перед коим любой земной - ничто. Это ей в том монастыре батюшка объяснил. А еще он ей объяснил, что браки заключаются для деторождения, а у нее дитя уже есть, и теперь ее задача - воспитать это дитя в благочестии и страхе Божьем.
Чем тетя Вера немедленно и занялась. Теперь она каждое воскресенье таскалась в церковь и таскала туда Кристину (пардон, теперь уже Христину) - то к службе, то у исповеди, то для душеспасительной беседы с батюшкой. Очень скоро эти беседы принесли свои плоды - к нашему с Ромкой ужасу. Но что мы могли сделать?
В считанные дни наша прелестная Дюймовочка превратилась в перепуганную мышку-норушку. И прежде не очень-то бойкая, теперь она стала совсем безответной. Все норовила куда-то спрятаться, схорониться, а рот открывала лишь для того, чтобы шептать свои молитвы и тихим голосом читать нам проповеди.
Раньше, до того, как ее мамаша окончательно православнулась, Кристинка одевалась, как любая нормальная девчонка: джинсы, майки, топики, короткие юбочки. Теперь же она стала носить какие-то жуткие старушечьи платья длиной чуть ли не до щиколоток. Свои пушистые локоны она теперь аккуратно заплетала в две косички, а голову наглухо заматывала платком, который, похоже, снимала только в школе, благо там не разрешали сидеть на уроках в головных уборах. Кстати говоря, тетя Вера уже заговаривала о переводе Христинки в особую, православную школу, но что-то у нее пока не получалось: то ли места в той школе не было, то ли брали туда не всех.
Как-то я не выдержала: спросила у Христи, о чем она думает, когда надевает на себя такое безобразие.
- Посмотри, на кого ты похожа! У тебя фигурка - залюбуешься, а в этом твоем балахоне ее и не разглядишь!
- Отец Илья говорит: нельзя короткие юбки носить - грех. Ты же, говорит, не будешь посреди улицы юбку задирать - постыдишься. А совсем юбку на ту же длину обрезать - это ведь то же самое... И облегающее носить - грех, тело напоказ выставлять. Тело только муж видеть может...
- Ерунда какая-то! - воскликнула я.
- Греха ты, Настя, не боишься, о спасении души не думаешь, - укорила меня подружка. - Тебе кажется, все впереди, жизнь долгая, а ведь оглянуться не успеешь - а уже время перед Богом ответ держать.
- Да за что держать-то, Кристинка? - аж застонала я. - Ну чего такого мы с тобой нагрешить успели?
- А как же? - удивилась она. - Старших не слушались, сердились, обижались, книжки нескромные читали. (Это она про любовные романы вспомнила). В церковь не ходили, во грехах не каялись, в постные дни скоромное ели... Ты вот в джинсах сидишь, нашему полу не подобающих, а твой ангел-хранитель огорчается...
- Да ничего подобного! - перебила я. - Мой ангел умный, из-за такой фигни огорчаться не станет.
И тут же я пожалела о сказанном, поскольку бедная Христя от такого кощунства потеряла дар речи, и только из глаз ее медленно выкатились две огромные слезищи.
Дома у них теперь постоянно горели свечи и пахло воском; перед завтраком, обедом и ужином исправно читались молитвы. На обед и ужин у них теперь обычно бывала гречка без масла и постные супчики на воде. Но это бы еще ладно: деликатесами их стол и прежде не изобилировал. Тревожило меня другое: когда я однажды на перемене угостила подругу творожным сырком, она тяжело вздохнула и покачала головой:
- Как можно? Среда ведь сегодня, день постный. Сегодня Иуда Христа предал...
При этом я видела, с каким сожалением она смотрит на этот сырок, как хочет она его съесть, да вот нельзя... И не только одно сожаление было у нее во взгляде, но еще и вина, тоска, и, главное, какой-то необоримый страх, которого прежде и в помине не было.
Да и это еще пустяки. Вскоре выяснилось, что посты одними сырками не ограничиваются. В тот же день я спросила подружку, будет ли она читать книжку про Гарри Поттера. Что с ней было! Бедная Христя побелела, как тетрадный лист, и мелко-мелко закрестилась, приговаривая:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй...
- Да что с тобой сегодня? - растерялась я.
- Это ведь бесовская книга, колдовская... - прошептала Христинка. - Батюшка ее проклял... А ты... еще и в постный день...
Тут и выяснилось, что в постные дни нельзя не только вкушать скоромное, но и читать художественные книги, смотреть телевизор, ходить в гости и вести суетные разговоры - только молиться, учить уроки, а читать лишь Евангелие, молитвослов и жития святых.
К тому же, бедным "Гарри Поттером" дело не ограничилось. Кроме него, под запретом оказались "Властелин колец", "Волшебник Земноморья", "Мастер и Маргарита" и даже... "Вечера на хуторе близ Диканьки". Когда бедная Христя узнала, что мы в сочельник всей семьей читали вслух "Ночь перед Рождеством", ей чуть плохо не сделалось.
- Как можно... в сочельник... читать т а к о е ?
- Что ты имеешь против Гоголя? - спросила я.
- Гоголь... он же православный был, верующий... И он потом так жалел, что он это написал... - выпалила Христинка.
- Ну и пусть жалел, - ответила я. - Зато мы не жалеем, что он это написал.
- Он тогда молодой еще был, глупый, - не сдавалась Христинка. - А потом воистину уверовал и покаялся...
- И ничего приличного больше не написал, - закончила я. - Второй том "Мертвых душ" - и то спалить пришлось.
В ответ Христинка лишь меленько закрестилась и забормотала: "Свят, свят, свят..."
Зато в их доме появились книги и брошюры иных, благочестивых авторов. Я как-то сунула в них нос - так просто, любопытно стало. "Таинство исповеди", "Семь смертных грехов", "Светоч любви", "О девах неразумных". Во всех этих опусах речь шла, в общем, об одном и том же: о смирении, покаянии, милосердии и целомудрии. А еще о том, что каждый человек перед Богом - грешен, что гордыня - величайший из грехов, что сердце должно быть полно любви к ближнему, независимо от того, хороший человек этот ближний или плохой. Одним словом, скука, тоска и полная неправда!
Между прочим, раскрыв брошюрку о неразумных девах, я поняла, откуда у Христинки взялись мысли о том, что носить короткие юбки столь же непристойно, как публично задирать подол. Из этой вот книжонки! Там даже картинка была: девушка в короткой юбке, девушка в длинной юбке, а между ними - девушка, эту самую длинную юбку приподнявшая, чуть-чуть обнажив колени. Понятное дело, либо Христинкин отец Илья этой книжонкой вместо конспектов пользовался, либо он сам все это и настрочил.
Я на всякий случай поглядела на обложку. Так и есть: автор - некий Илья Шумахин. Ну-ну!
А тут еще Ромка повадился ее дразнить: то расскажет при ней неприличный анекдот про монашек, то частушку заведет:
Оторвали, оторвали, оторвали у попа -
Не подумайте плохого - от жилетки рукава.
Христинку это, конечно, очень обижало, она крестилась и плакала, и я уже не раз просила Ромку этого не делать, но он никак не мог удержаться, поскольку его Христинкино благочестие раздражало еще сильнее, чем меня.
Сам он к этому времени успел вступить в клуб толкиенистов, а потом увлекся язычеством: сначала кельтским - через тот же клуб, а после и нашим, славянским.
От него я, в частности, узнала, что Хеллоуин - или, правильно, Самхейн - это не просто беганье по улицам в костюмах вампиров, мертвецов и привидений, с факелами из сушеных тыкв, в которых предварительно вырезаются страшные глаза и кривые щербатые рты. В это день, как утверждали древние жрецы-друиды, граница между мирами становится тонкой, и злые духи могут проникнуть в мир живых. Именно поэтому в ночь Самхейна жгут костры: злые духи боятся живого огня - и ставят на окна тыквы-обереги с зажженными внутри свечами. Это попы выдумали, будто Хеллоуин - сатанинский праздник, на котором якобы приносятся человеческие жертвы. Ничего подобного!
И о нашем, русском язычестве Ромка мне тоже много рассказывал: и о грозном Перуне, покровителе воинов и защитнике неправедно обиженных; и о косматом Велесе - вдохновителе поэтов, дарителе удачи торговым людям; и о заботливой Макоши, чье древнее имя Лайма у нас позабылось, но осталось в памяти литовцев и латышей. Также я узнала, что домовые - вовсе не злокозненные бесы, а добрые и благожелательные хранители дома.
Пока Христинка соблюдала посты и клала в церкви поклоны вместе с мамашей, я читала книги Прозорова, Истархова, Чудинова, Бориса Рыбакова, Юрия Петухова и узнавала все больше о древней забытой вере наших далеких предков. И чем больше узнавала, тем больше она мне нравилась, честное слово. А больше всего мне нравилось то, что мы, оказывается, не "рабы" вовсе, а внуки божьи. Знали бы вы, какое это счастье - чувствовать, что ты не раб, а внук, что у тебя за спиной - твои боги-предки, которые всегда помогут, наставят, не дадут в обиду всяким чужакам.
- Ну и где она, спрашивается? - продолжал сердиться Ромка. - Смотри, я ее ждать не буду, пусть сама, как хочет, добирается.
- Сумку застегни, - напомнила я.
Про сумку я не случайно вспомнила. Дело в том, что я сказала Христинке, что мы едем не дачу, чтобы помочь Ромкиной маме собрать смородину, а то ей одной не управиться. На самом деле же планировался классический уик-энд с баней и шашлыками, а Христинку мы решили взять с собой, чтобы она немного проветрилась и отдохнула от поповских проповедей. Смородина - только предлог.
Ромка же накупил фруктов, как на Маланьину свадьбу: тут тебе и груши, и персики, и черешня... какая там смородина! Вот я и беспокоилась, что наша Христя, увидев такое изобилие, заподозрит неладное и, чего доброго, вовсе никуда не поедет.
Но вот в конце перрона показалась наконец знакомая фигурка. Не узнать ее было невозможно: на всем вокзале не нашлось бы девчонки, столь нелепо одетой: голова наглухо замотана платком - причем, даже не шелковым, а хлопчатобумажным, белым в мелкий горошек, какие носят разве что совсем древние бабки. Мешковатое платье длиной до щиколоток с длиннющими рукавами, с воротом чуть ли не под горло. Хорошо, хоть платье не черное - какое-то линяло-сиреневое, но все равно безобразное.
- Явилась-таки! - сердито проворчал Ромка. - Ну и где тебя носило, скажи на милость?
-Я тут... по дороге в церковь зашла, - чуть слышно прошелестела Христинка. - Свечки поставила за здравие... За тебя, за маму, за папу...
- За папу-то с какой радости? - удивилась я. - Он же бросил тебя совсем маленькую, даже не вспомнил о тебе ни разу за все эти годы.
- Обиды прощать надо, - прошептала Христинка. - И молиться... за тех, кто обидел.
-Тьфу ты, мать твою! - не выдержал Ромка. - Ты еще за Толика убогого помолись, который лупит тебя чуть не каждый день! Я уж устал ему морду бить за это...
Толик - это один олигофрен из Христинкиного подъезда, угрюмый и злобный тип, невзлюбивший мою бедную подружку непонятно за что. А впрочем, как сказал один мудрец: "Если вы похожи на еду - вас съедят".
- Я и за него... тоже... свечку поставила...
На Ромку я уже боялась смотреть, чувствуя, что он того гляди начнет метать молнии, подобно громовержцу Перуну.
- Купальник взяла? - спросила я у Христинки - просто для того, чтобы уйти с этой опасной темы.
Купальник у нее тот еще - под стать платью. Допотопного покроя, ханжески закрытый, да притом еще такого отвратно-грязно-серого цвета, что и глядеть не хочется. Интересно, где еще шьют такое уродство?
Христя в ответ робко кивнула. Роман подхватил сумку, и мы все отправились занимать места в только что поданной электричке.
В вагоне нашлась свободная лавка, на которой мы все и разместились: Христя - у окошка, я - посредине, а Ромка - ближе к проходу, чтобы нам не пришлось вставать, если вдруг войдет какая-нибудь старушка. Сумку пристроили на багажную полку - от греха подальше. Мы с Ромкой тут же принялись гадать кроссворд, а Христя, конечно, достала молитвенник. Сидит, губами шевелит.
Ромка слегка поморщился, но, поскольку она ему особо не мешала, вскоре забыл о ней и занялся кроссвордом.
- Хищник из семейства кошачьих, пять букв, - прочитала я.
- А кто его знает, - пожал плечами Ромка. - Что угодно может быть: хоть манул, хоть ягуар. Что там еще?
- Сульфидный минерал, восемь букв, третья - "л".
- Пиши: колчедан, - уверенно заявил будущий геолог.
- Тогда у хищника последняя буква - "а". Ром, а ведь это кошка! Надо же, как просто!
- А ведь точно! - хмыкнул Ромка. - Хищник из семейства кошачьих, действительно...
- Да еще какой хищник! - воскликнула я. - Вот наша соседка тетя Надя - она вообще всю живность жалеет - подобрала на улице подбитого голубя и принесла домой, а у нее дома три кошки, прикинь! Чуть не сожрали бедного голубя!
- А какого... в общем, зачем она притащила раненого голубя в дом, где полно кошек? - справедливо осудил тетю Надю Роман. - Оказала птице услугу, ничего не скажешь!
- Но она же его в свой дом принесла! - вдруг вмешалась Христинка. - Все-таки лучше, чем не улице пропадать...
- Кристин, ну ты представь, - возразил Ромка. - Если ты, скажем, оказалась в уссурийской тайге, где один тигр на сто километров, или если тебя с этим тигром в одной комнате заперли - где выше вероятность, что он тебя съест?
- Все равно... нельзя осуждать. Господь наш сказал: "Не судите, да не судимы будете". А сейчас еще и пост... грех...
- Опять пост? - раздраженно хмыкнул Ромка. - Да ты, милая, из своих постов просто не вылезаешь, как рекламные тетки из критических дней!
Христинка обиженно замолчала и отвернулась к окну.
А ведь и в самом деле: сейчас ведь этот трижды неладный Петров пост, как же я про него забыла? А мы ведь шашлыков намариновали полную кастрюлю, я для них полдня лук резала. И дядя Гриша наверняка гитару привез... Нет, сама Христинка, может, конечно, шашлыки не есть; другое дело, что своими постными нравоучениями она непременно отравит людям вечер. Или же, что вернее, мою благочестивую подружку очень жестко поставят на место: дядя Леша и дядя Гриша за словом в карман не полезут, да и тетя Лиза от них не отстанет.
Но долго размышлять об этом мне не пришлось: в вагон вошли двое парней с гитарами и под негромкие переборы струг запели всеми любимую песню:
Besame, besame mucho,
Como si fuera tsta noche la ultima vez...
Хорошо пели ребята; весь вагон умолк, заслушавшись. Только вот наша Христинка почему-то опять задрожала и меленько закрестилась, приговаривая:
- Свят, свят, свят...
- Что с тобой опять? - спросила я шепотом.
- Ты только послушай, что они поют! - прошептала в ответ Христинка.
- Ну и что же они такого поют?
- Сказать даже страшно... Ты сама разве не слышишь? "Бесами, бесами мучим..." Да еще и в пост...
- Ты, Кристин, я гляжу, совсем умом тронулась! - не выдержал Ромка. - Всюду тебе бесы мерещатся.
Христинка вскочила, как ошпаренная, и бросилась было прочь по проходу к дверям вагона. Ромка едва успел сцапать ее за шиворот.
- Куда? - рявкнул он. - Сидеть, я сказал!
Она снова забилась к окошку, где, обиженно нахохлившись, продолжала шепотом бормотать свои молитвы. Хорошо, хоть больше голос не подавала.
Наконец, поезд затормозил на маленькой безлюдной станции. Мы подхватили наши вещи, сумку и один за другим выкатились на платформу.
- Кристин, иди чуть вперед, чтобы я тебя видел, - вполне миролюбиво попросил Ромка, словно ничего и не случилось. - А то еще отстанешь, заблудишься, где тебя потом искать?
Не зря он, кстати, беспокоился. Христя давно знает и Ромку, и его родителей, но вышло так, что к ним на дачу она сегодня поехала впервые. Прежде как-то не складывалось, а с тех пор, как тетя Вера обратилась к Богу, Христинка и вовсе нигде не бывала, кроме школы, церкви да ближайшего продуктового магазина.
Мы гуськом двинулись через поле, затем миновали перелесок и, наконец, выбрались к речке Бездонке. Речка эта с виду неширока и кажется вполне безобидной, но в действительности весьма коварна. Течение в ней быстрое, мощное, оглянуться не успеешь - снесет и в водоворот затянет.
В этом месте река делает крутой поворот, являя взору свой истинный нрав. Когда-то здесь был мост, но теперь он давно разрушен, уцелело лишь несколько свай, и вдоль них с бешеным ревом несется вода, вздуваясь и пенясь, словно колдовское зелье в каком-то адском котле.
- Вот он, Ведьмин мост, - сказал Ромка. - Уже недалеко, скоро на месте будем.
Вот, казалось бы, что он такого сказал? Однако бедная Христя вся побледнела и мелко-мелко затряслась, словно заячий хвост.
- Чей... мост? - еле выговорила она побелевшими губами. - Чей, ты сказал?
- Ведьмин, а что? - удивился Ромка.
- На этом месте святой Авраамий силой своей молитвы одолел злую ведьму, - с ходу сочинила я. - И с тех пор тут святая вода течет.
- А у моста от той молитвы крышу сорвало, - съязвил Ромка. - Вон, одни сваи остались!
- Ой, святая вода! - ахнула Христинка, не обратив внимания на Ромкины ехидные слова. - А можно мне...
- Нельзя! - оборвал Ромка, увидев, что она уже направилась в сторону разрушенного моста. - Некогда.
- Завтра сюда придем, тогда и наберешь своей святой воды, - заверила я Христинку.
Та нехотя двинулась следом за нами, испустив глубокий вздох сожаления.
На даче все уже были в сборе. Тетя Оля, Ромкина мама, встретила нас у калитки.
- Ну, наконец-то! - воскликнула она. - А то мы уже беспокоиться начали. Ну, а теперь - мыть руки и за стол! - распорядилась она. - Шашлык будет к вечеру, а сейчас - картошка и салат.
- Шашлык? - ахнула Христя.
Я сердито толкнула ее локтем в бок, чтобы молчала.
- А как же смородина? - вспомнила она.
- Успеешь, времени достаточно, - ответила тетя Оля. - Никуда она не денется, твоя смородина.
Между тем, тетя Оля проворно накрыла на стол; была подана рассыпчатая горячая картошка с чесноком и укропом, а также салат из помидоров и огурцов. Христя скромно положила себе пару картошин, взяла кусок черного хлеба.
- А салатик, Кристиночка? - спросила заботливая тетя Оля.
- Со сметаной же, - ответила Христинка.
- Ну и что?
- Так ведь пост...
Ромка испустил глубокий раздраженный вздох, но промолчал. В конце концов, не хочешь - не ешь. Твое дело. Сам он с удовольствием наворачивал и салат, и картошку, и черный хлеб, намазанный маслом, стараясь не смотреть, какими осуждающими глазами провожает Христя каждый съедаемый им кусок.
Но это были еще цветочки. Потом, как я и опасалась, все пошло еще хуже.
После обеда мы с ней вышли в сад. Там сидела на скамейке с книгой тетя Лиза, молодая жена дяди Гриши, еще одного папиного друга. Увидев, как демоностративно перекрестилась моя подружка, я сразу поняла: дело плохо.
- И вам доброго здоровья, Кристина Витальевна, - чуть насмешливо откликнулась та.
А надо сказать, что тетя Лиза - особа весьма неординарная и на язык довольно острая. Дядя Гриша женился на ней не так давно, и в компанию наших друзей она вошла только этой весной, но мы с ней моментально нашли общий язык и даже, можно сказать, подружились.
Тетя Лиза - человек необычайно интересный; она знает все обо всем на свете: от причин гибели экспедиции Скотта к Южному полюсу до приемов вышивания объемной гладью. Ну от кого бы еще, скажите, я могла бы узнать, как звали четвертую жену Ивана Грозного, или что такое похутакава, и с чем ее едят?
Между прочим, она сама меня попросила называть ее просто Лизой, без всяких "теть". Однако, мои родители упорно стараются мне внушить, что я не должна этого делать. Мама как-то призналась, что она считает дурным тоном, когда взрослый человек начинает "заигрывать" с подростками. Сильно подозреваю, что она и наше общение с Ромкой тоже бы не поощряла, если бы не многолетняя родительская дружба. Но мы с Лизой все равно общаемся и довольно часто перезваниваемся - тайком от моих родителей.
А похутакаву, кстати, ни с чем не едят, она вообще несъедобная. Во всем мире она больше известна как железное дерево, а на ее родине, в Новой Зеландии, ее называют рождественским деревом. Перед самым Рождеством она сплошь покрывается алыми цветами, состоящими из одних тычинок. Вот так.
Однако, моя Христя невзлюбила Лизу с первого дня. Очень долго я не могла понять - почему. Ничего плохого Лиза ей как будто не сделала, ничем ее не обидела. Да и не только я - сама Лиза не могла взять в толк, почему при каждой встрече моя подружка начинает пугливо креститься, как будто увидела, по меньшей мере, незваного гостя из преисподней. А впрочем, она этим вопросом особо и не заморачивалась.
А дело, оказывается, в том, что Лиза - вторая жена дяди Гриши. Казалось бы, ну что в этом такого? Тем более, что с первой женой дядя Гриша развелся по обоюдному согласию и без каких-либо драм, а с Лизой познакомился уже после своего развода. Но Христинка, совершенно сбитая с толку отцом Ильей, твердо усвоила из его проповедей, что лишь первая жена дана Богом, и, какой бы она ни была, а жить с ней ты обязан до гробовой доски, пока смерть не разлучит. Так что она считала Лизу бессовестной разлучницей, занявшей чужое место, и вавилонской блудницей, живущей во грехе, а потому и смотрела на нее, как на врага Родины.
Как-то раз она даже решилась высказать Лизе все, что думает о ее недостойном и распутном поведении. Лиза сперва немного опешила, но быстро взяла себя в руки и тоже за словом в карман не полезла.
- Ты, девочка, на сей счет лучше маму свою воспитывай, - ответила она, давая понять собеседнице, что целиком и полностью в курсе ее семейных проблем и, в частности, маминого развода. - А я дурную жизнь не вела и ни с кем не разводилась.
Христинка расплакалась и убежала прочь. Я, чтобы сгладить неловкость, рассказала Лизе про тетю Веру, про отца Илью и религиозный психоз, в который они обе впали. Лиза сначала покрутила пальцем у виска, а потом глубоко задумалась и вздохнула:
- Бедная девочка! Трудно ей придется.
- А ей и так нелегко, - ответила я.
С тех пор между Лизой и Христей установился этакий вооруженный нейтралитет. Христина была с ней безупречно вежлива, а Лиза вела себя как ни в чем не бывало, будто бы и не было между ними никаких размолвок. Однако, стоило им оказаться в одной комнате дольше, чем на три минуты, как воздух между ними накалялся до такой степени, что, казалось, вот-вот искры полетят.
Вот и сейчас Христинка вела себя безупречно, но в то же время с величайшим осуждением косилась на Лизины распущенные волосы, на ее чересчур открытый сарафан, а главное - на обложку книги, которую та читала. На глянцевой обложке этой книги была нарисована рыжеволосая красавица в бальном наряде, страстно обнимающая широкоплечего смуглого кавалера.
Лизу эти взгляды, конечно же, несколько раздражали. Какое-то время она еще крепилась, а потом решила пойти ва-банк. Оторвавшись от своей книжки, она вдруг посмотрела на меня, после чего звонко и - что греха таить! - вызывающе рассмеялась.
- Насть, ты только послушай, что тут пишут! "Ладонь Саймона властно сжала мою нежную грудь, в то время, как другая его рука опустилась на мое бедро. Не выпуская меня из объятий, он резко притянул к себе мою голову и впился в губы неистовым поцелуем".
- А теперь посчитай: сколько рук у этого Саймона? - продолжала Лиза. - Вот сама посчитай: одной рукой он властно сжимает чью-то нежную грудь, другую опускает на бедро, а третьей еще и притягивает к себе ее голову, чтобы впиться в губы неистовым поцелуем. Так сколько у него рук?
- Ну, мало ли, - пожала я плечами. - Может, он мутант. Многорукий такой Саймон - как Шива.
- Господи, помилуй, господи, помилуй, - с новой силой закрестилась бедная Христя.
- Ты что это там бормочешь? - ехидно поинтересовалась Лиза.
- Души вы свои губите, - в ужасе прошептала Христина. - Да еще и в пост...
- Лизок, ты что же замолчала? - вынырнула из гамака растрепанная голова дяди Гриши, Лизиного мужа. - Читай дальше, интересно же!
- "Его напряженное мужское естество уперлось мне в грудь..."
- Куда? - вытаращив глаза, воскликнул дядя Гриша.
- Хорошо, не в лоб, - прокомментировала Лизавета, после чего продолжила: - Мои глаза вспыхнули диким зеленым пламенем..."
- А это она, интересно, откуда знает? - поинтересовался дядя Гриша.
- Что она знает? - не поняла я.
- Как она может видеть, каким именно пламенем вспыхнули ее глаза: зеленым или синим? Может, вообще оранжевым?
- Ну, мало ли... - ответила Лиза. - Может, у нее глаза на стебельках, как у краба. Вот, представь, два стебелька вытянулись, изогнулись и друг на друга уставились.
- Свят-свят-свят, - снова зашептала Христинка и опрометью бросилась в дом.
- Что это с ней? - удивился дядя Гриша.
- Полагаю, ей не подошла наша компания, - усмехнулась Лиза. - Боюсь, мы для нее недостаточно благочестивы.
-Ее проблемы, - хмыкнул Григорий.
До смородины в тот день руки у нас так и не дошли. Вернее, это тетя Оля нам сказала:
- Да не волнуйтесь вы так, завтра утречком соберете, успеете. Что ей зря ночь стоять?
Одна беда: Христинке совершенно нечем было заняться. Читать в пост нельзя, телевизор смотреть - нельзя, песни под гитару петь - тоже нельзя. Душеспасительных книг на даче нет, икон тоже нет, и, как назло, на десять километров вокруг - ни единого верующего. Рукоделия она с собой никакого не взяла, да, по правде сказать, ни вышивать, ни вязать она никогда особо не любила. Нет, она охотно помогла тете Оле и моей маме мыть овощи и чистить картошку. Но вот картошка почищена - и что ей дальше делать? Только и остается: сидеть с похоронным видом на лавочке и смотреть, как в углу сада мужики раздувают мангал. К счастью, сидела она тихо и воспитывать никого не лезла. А быть может, после Лизиных любовных романов какие-то там шашлыки казались ей сущим пустяком.
- Тетя Вера хоть знает, что она здесь? - обеспокоенно спросила моя мама.
- Тетя Вера сама куда-то на богомолье уехала, до послезавтра не вернется, - ответила я. - Не знаю, почему она Кристинку с собой не взяла. А была бы дома - ни за что бы ее с нами не отпустила: пост ведь сейчас.
- А при чем тут пост? - поинтересовалась Лиза.
- Во время поста нельзя в гости ездить: грех, - объяснила я.
Мама лишь покачала головой. Она ничего не говорила, но ее тоже тревожили происходящие с Кристиной метаморфозы.
- Между прочим, нет никакого Петрова поста, и не было никогда, - вклинился в разговор Ромка. - Это наши попы его выдумали, чтобы купальские праздники накрыть. А у католиков его и сейчас нет.
- Кристине смотри не скажи, - предупредила я. - А то она опять начнет, что католики, мол, заблудшие души, и лишь наша православная вера - единственно правильная.
- Не наша, - возразил Ромка. - Чужая вера. Нам силой ее навязали, огнем и мечом. Сколько крови из-за этого пролилось...
- Умоляю, не продолжай, - остановил его дядя Леша. - Все мы это знаем, не такая уж тайна мадридского двора.
- Просто мне Кристинку жалко, и мать ее тоже, - объяснил Ромка. - Задурили им попы головы... Вроде бы на праведный путь ступили, а много ли им от этого радости? То, что они последние деньги на свечки тратят, а сами даже кашу без масла едят - ладно, в конце концов, не в деньгах счастье. Но вы на нее посмотрите: похожа она на счастливую? Вы в глаза ей давно смотрели? Много в них счастья видели? Один страх да тоска смертная. Она ведь жить боится, от каждой тени шарахается! На каждом шагу ей то бесы мерещатся, то геенна огненная...
- Тише, - снова остановил Ромку отец. - Мы с тобой все равно ничего не можем сделать. В конце концов, не мы Кристину воспитываем, не мы за нее отвечаем, и не наше дело судить, правильно мать ее воспитывает или неправильно.
Ромке ничего не оставалось, как замолчать, а я вдруг поняла, почему он так настойчиво задирался к бедной Христе со своими неприличными анекдотами про попов и монашек. Он, оказывается, хотел раскрыть ей глаза на поповское лицемерие, хотел, чтобы она взглянула на них другими глазами и поняла наконец, что не все, что они вбивают ей в голову, надо безоговорочно принимать на веру.
Вот ведь он какой, мой друг! Выходит, он хотел ей помочь, а мы думали - просто дразнится.
Тем временем, поспели шашлыки, и мы накрыли стол в саду. Христинка держалась тихо, помогала ставить тарелки и нравоучений никому не читала. За столом она, правда, просидела недолго и вскоре, извинившись, начала выбираться.
- Ты куда? - спросила моя мама.
- На кухню, за картошкой пригляжу, - кротко ответила та. - А то скоро ее сливать пора.
- Вот спасибо! - обрадовалась тетя Оля. - А то мне не хочется самой бегать...
Никто не обратил на это особого внимания: все были заняты поеданием шашлыков, которые и впрямь удались. Потом вдруг кто-то вспомнил, что забыли подать соль, и я отправилась за ней на кухню.
Там в задумчивости стояла Христина, глядя на разделочный столик и озадаченно хлопая ресницами.
- Что ты здесь ищешь? - спросила я.
- Ты мою бутылку со святой водой не видела?
- Нет. А где ты ее оставила?
- Здесь, на тумбочке.
Теперь уже я озадаченно заморгала. На разделочном столике стояли лишь бутылки с постным маслом, кетчупом, яблочным уксусом - и ничего похожего на воду.
- Наверное, кто-то выпил, - сказала я наконец. - День жаркий был, все пить хотели.
Сказать, что на ее лице отразилось безмерное горе - значит, ничего не сказать. Глядя на нее, можно было подумать, что от этой бутылочки со святой водой зависела по меньшей мере ее жизнь и спасение души.
- Да успокойся ты, - сказала я. - Вернешься домой, зайдешь в свою церковь и наберешь там своей воды.
- А сегодня, сегодня-то как мне быть? - прошептала она.
- А что - сегодня? - не поняла я.
- Согрешила ведь я... Пост ведь... а я...
- Ну, знаешь ли, - не выдержала я. - Боюсь, чтобы тебе все сегодняшние грехи смыть, одной бутылочки мало будет. Тебе для этого в святой воде искупаться надо!
Христинка на миг задумалась.
- Наверное, ты права, - произнесла она наконец.
Каюсь, но я не обратила внимания, какой странной решимостью вдруг озарилось ее лицо. Но за столом в это время как раз запели мою любимую песню, и я поспешила обратно, чтобы подтянуть:
Куда бежишь, тропинка милая?
Куда зовешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила я -
Уж не догонишь, не вернешь.
Никто не заметил, когда Христинка исчезла. Не заметили бы и дольше, если бы тете Оле вдруг не понадобилось зачем-то отлучиться на кухню. Вернулась она, вконец озадаченная.
- Где Кристина?
- Только что на кухне была, - ответила я.
- На кухне ее нет. Картошка давно сварилась, а ее нет...
Мы все дружно бросились искать. Христинки не было ни в доме, ни в саду, ни в гамаке, ни на лавочке - нигде.
- Домой, что ли поехала? - предположил дядя Леша.
- Какое - домой, ближайшая электричка только завтра, - возразила тетя Оля. - Не на платформе же ей ночевать.
- С нее станется! - хмыкнул Ромка. - Она ведь у нас святая мученица!
Я наморщила лоб, стараясь что-то припомнить.
К чему-то вдруг вспомнилось, как она стояла перед разделочным столиком, ища свою пропавшую бутылочку со святой водой.
- А ведь точно! - вдруг озарило меня. - Она небось к Ведьмину мосту побежала, грехи смывать.
- Какие грехи? - не поняла тетя Оля.
- Свои... А заодно и наши, которых она здесь на себя нацепляла. Она ведь и песни слушала, и романы любовные, и шашлыки нюхала - оскоромилась, бедная... Вот и побежала к Ведьмину мосту - святой водой омываться.
- Постой, постой, - перебил дядя Леша. - А при чем тут Ведьмин мост? Когда это там святая вода текла?
- Да это я ей сегодня сказала, когда мы мимо шли, - повинилась я. - Она слова "ведьмин" испугалась. Вот я и наплела, что там святой Авраамий одолел злую ведьму, и теперь там святая вода течет. Глупо, конечно, но ничего умнее не придумалось...