Кухня, она с характером. Иная и на харакири тянет. Место хоть и не людное, но лобное - лбами изрядно помечено. Праведников да бездарей не привечает, грешных больше согревает. Масть такая у кухни - червовая, человеку падшему самая подходящая.
- Чебурашки отчего коричневого цвета?
- Это у них от коры деревьев, от красоты осенней.
- Слушай, а кем они становятся, когда подрастают?
- Знаешь, надоел ты со своими чебурашками. Бутылки из-под пива в приемных пунктах зовут чебурашками. Давай эту тему закроем.
- Слушай, а кто тебя бинтует?
- Кухня и бинтует. Давай ты помоги, а я тебе историю одну поведаю.
- Говори. А я пока лучка зеленого с подоконника нащипаю. Сметанкой
сдобрим под портвейн - лучшей закуси и желать не стоит.
- Щипай, гусь лапчатый, молчком. Высказаться мне сегодня очень
хочется.
Во времена перестроечные , сам помнишь, легче было с утра удавиться,
чем опохмел найти. Вырвешься, бывало, из квартиры с законной заначкой, посуешься туда - сюда, и в который раз осознаешь у подобных тебе - те же заботы.
Были заветные адреса, да остатки стыда не пускали опускаться на самое дно.
Однажды, будучи на издыхании, очутился у одной дамы, почти нашего пошиба. Может, чуток повыше стояла: пила реже и не буянила по подъездам.
Еще и не светало, а звонить не пришлось. Двери стояли полуоткрытыми. Зашел в предвкушении. У самой нет - у соседей возьмет. Битая была. Двух мужей похоронила: один по пьянке в бане сгорел, другого злые люди жизни порешили. Взамен диабет получила, да дочка малая на ручках осталась. От людей не отвернулась: рюмку, другую с кусочком хлебушка из-под земли доставала, если видела, что человек погибает.
Пробираюсь на кухню. А она, сердечная, посередке на табуретке - одна- одинешенька, полуодетая, полурастрепанная. В общем, всего от нее только половина и осталась.
Колени раздвинуты - не упасть, голову на пол не обронить. Руки топором опущены, будто полынью прорубила, а силы возьмись и утони в той воде, на волю упущенной.
- А, это ты. Заходи.
Вижу: ее горе - горе, моему не чета. За бутылкой бежать - время не
подошло, а обнять, приласкать давно разучился, может, и не умел никогда. Кто-то подтолкнул меня, зашел в ванную, взял ведро, тряпку и стал мыть пол на ее кухне.
- А она что?
- Она и слова не проронила. А мне будто кто-то нашептывал: "Мой! В воде ее спасение". Вымыл... отнес орудия обратно, и вдруг полегчало: голова светлая, в руках что-то запело.
Встал перед ней, на колени хотел упасть, да пожадничал.
- Ты чего приходил?
- Полы помыть.
- И все?
- И все. Пойду. На работу мне пора.
- Спасибо тебе. - И по имени первый раз назвала - а вышло, как
погладила вроде.
Потом, как-то месяц спустя, столкнулись, она опять свое:
- Ты зачем тогда приходил? Неужели только полы помыть?
- Знаешь, у меня бывает. Вдруг с утра так захотелось у тебя полы
помыть, вот и зашел по пути на службу.
- Спасибо. Ты тогда спас меня. Вот и живу до сих пор.
- Да, в банях тоже пьют от стыда обнажения. Только вот так, как на
кухне, там не раздеться.
- Утроба кухонная - емкость не для здоровых телом и душой.
- А кем становятся чебурашки, когда вырастают?
- Ты спрашивал уже.
- А ты ответь, если не жалко.
- Чебурашки, когда подрастают, становятся весной у хорошего
человека.
- А у плохого?
- Они к ним на руки не идут.
- Знаешь, мы с тобой не плохие парни, а кухня наша не каждому по
размеру подойдет. Вот, скажи, кому она мала будет?
- Бабам русским не по размеру: ни сесть, ни ноги раздвинуть до тупой
воли, ни рук уронить туда со вздохом, и головы не опрокинуть по другую сторону от тех рук.
- А я бы всю жизнь свою променял на одну бабу. Да на кухне в фартуке
разноцветном, на локти ее, как булки сдобные, на ломоть хлеба у ее груди. Ты бы махнулся?
- Кухня перестала бабами пахнуть, вот беда.
- А бабы?
- А бабы кухнями.
- А мы?
- Что мы? Сила в нас еще есть - смысла без баб нет.
- А в чем он, смысл этот?
- В полноте смысл.
- Как это?
- Вот скажем, когда стакан не полный, и смысла пить нет.
- Ну, тогда по полному!
- По нему самому, родимому!
- Смотри, и вправду есть смысл в полноте.
- Знаешь, чем нынешняя жизнь хуже прежней?
- Чем?
- Подъездами.
- Какими еще подъездами?
- Мытыми. Нынешние не моют, в лучшем случае метут. А мытые полы
деревянных подъездов еще подавали надежду на лучшую жизнь. На распахнутые двери, на уютных бабулек, на кухни с иконами.
- Скажи, а тебя кто бинтует в жизни?
- А быт вот и бинтует. Вверну лампочку в коридоре - и светлеет. Вынесу мусор вот и просторнее как-то.
- Опустились мы, брат. Прежде Солженицина, Пастернака шепотом
обсуждали, а нынче полы подъездов да подолы баб.
- Постой, вот ты говоришь - опустились. А они о чем писали? Об этом
и писали. У нас слов не было с тобой. Мы их словами говорили и думали.
- А сегодня что? Слова появились собственные?
- Скорее проступили. Как соль в сушь выходит подышать на волю, так
и слова наши придушенные выползают на кухню. Только вот солью этой ни одна баба варева не заправит - побрезгует. Так и наши с тобой слова: хоть и соленые, да ни на что не годятся.
- А что делать-то, брат?
- Боюсь, делать поздно.
- А что не поздно? Ждать? Жить? Все поздно.
- Может, жалеть не поздно?
- Кого жалеть? Себя?
- Нет, баб, которые еще остались.
- Чем вот только жалеть их, сердечных?
- А всем. Прежде всего руками. С рук-то наших бабы ничего и не
имели.
- А нищие тогда как? Им-то подавать?
- Что нищие? Они сами себя обокрали, обрекли на это. А бабы, они от