Это девичья тоска: тумбочка, сменное белье, длинный коридор, четыре кровати в очередь у окна. Девичья казарма для солдат любви.
Страшное слово "общежитие". Кто-то придуривал, а мы тут живем, сушим белье, навещаем по субботам свои чемоданы в каптерках. И пишем, и сами читаем, и вместе плачем.
Дневники ведут днем. У меня вечерник и вечная настольная лампа. Это мое первое слово. Говорить "папа" и "мама" долго не удавалось. Я соединила эти два дорогих имени - получилось "лампа", как любовь мамы и папы вместе. У моих товарок - куклы и фотографии. У меня - лампа, и не одна, другая - под кроватью. Я там боюсь и плачу.
Люди как остановки. На каждой хочется сойти, но по метеоусловиям не принимают. Кружу до выработки топлива. Земля мне не светит: там своих хватает. Те, кто в воздухе, взаимностью не отвечают. Оазис звезд по зимнему суров, строг и чужд до озноба. Моим шасси хочется целовать землю.
- Борт номер такой-то, смените знак.
- Борт слушает. Какой знак Вы имеете в виду?
- Ваш знак Зодиака - не Ваш.
- Я Телец. Мое тело оторвано от Земли.
- Произошла нелепая ошибка. Вы Овен. Вы слышите - Овен.
- Да, Овен. Дышать уже легче. Разрешите посадку.
- Овен, посадку разрешаю, выпускайте шасси. Земля ждет
Вас.
После этого сна я была уверена: родители что-то во мне перепутали. Я стала старше на три недели, у меня душа Овна, как у деда. Он Овен по паспорту, я - по наследству.
Однажды дед вынес меня во двор, подвел к кусту сирени и сказал:
- Знакомься, это твоя сирень.
- - Почему она моя, дедушка?
- Я посадил ее в твой первый день рождения.
- Значит она мне кто?
- Она твоя сестренка. Вдвоем в жизни легче выстоять.
Мы с ним искали пять лепестков. С четырьмя дед срывать не разрешал, говорил у сирени пять шагов и мешать им не стоит. До сих пор пятнышки пятилистника ждут моих рук. Вот такая у нас семья: я тут - сестренка на Родине.
Дед за день до смерти выводил меня на сирень под свое последнее слово:
-Девичества не доверяй. Донеси до мужа. До той межи, где другая жизнь, откуда дети ваши начнутся. Расплескаться немудрено. Помни: не себя половинишь, девичью красу дочери теряешь. Не спеши. Жизнь - занятие медленное, торопливых болью потчует.
Срезаемые цветы до себя не допускаю. Они недосказаны, недокормлены земной грудью. К цветам хожу одна, соперниц не терплю. Выше цветов только солнце и слезы на них.
Все вазы - тюрьмы. Люблю разбитые, там раздолье света, и смех стекла, и бег воды.
Мать поздно начала меня целовать. Из меня всюду уже торчали иголки, поцелуями их не прикроешь.
- Бабушка, я чья дочка?
- Солнечного зайчика.
- Они для чего эти зайчики?
- Дом согревать.
- А наш холодный?
- Без тебя - да.
- Спи. Завтра до восхода подыму, разведем тесто, будем
стряпать пирожки.
- С вареньем?
- Нет, я научу тебя печь пирожки с рассветом. Папа вернется
поздно, а они все еще будут светиться этим, нашим с тобой утром.
Мать ревновала меня к моей учительнице литературы. На
людях я ей не поделюсь, буквам - доверяю.
У света, как и у совести, нет права голоса и остановок нет. Он, как и она, не остывает. И адрес у них простой: поднимешь голову - свет, опустишь - совесть.
Вот и она такая, моя учительница: тонкая, как свет, и тихая, как совесть. Она еще с вечера светится утром. Ее бережное отношение к слову поражало. ,Порой скажет: "В тебе одной буквы не хватает". Догонишь, спросишь: "Какой?" - Обернется, назовет - и уходит. К вечеру обычно до меня доходило, что именно этой буквы сегодня моим словам и недоставало.
Они дружили с моей матерью. Иногда она заходила в мою комнату без меня, писала тексты на цветных листах. Без обращения, без подписи. Но я-то знала: это она. Кому еще в голову залетит такое - приходить ко мне без меня.
Она собрала в себя все светлые углы нашего города. Найти ее не представляло труда: кто умел летать на свет, постоянно натыкался на нее.
В ночь перед моим первым уроком приснилась Марина. Она долго рассматривала меня, спящую, и казалось, так и уйдет, и ничего не скажет. А она вдруг стала ронять слова по букве на пододеяльник. Я собирала и складывала. Получилось: "Будешь рассказывать им о любви, не ушибись".
Утром торопилась, боялась опоздать. Страшно волновалась, а урок получился. Под самый звонок одна девочка, не вставая с места, воскликнула: "Волны до Цветаевой были растерянными. Они не знали даже, о чем шептать. Сейчас на всех морях они зачитываются ее стихами".
Пока добиралась, вся продрогла. Еле попала ключом в скважину душевой комнаты. Руки не слушались, были в мелу, в снегу стихов. Долго стояла под горячими струями. Когда стала вытираться, обнаружила на теле синяки, будто о что-то ударилась. Тут и вспомнила сон и слова Марины: "Будешь рассказывать о любви, не ушибись".
Не выдержала и расплакалась: как же ей тяжело было жить...
Однажды, еще задолго до окончания школы, рылась в старых бумагах родителей и прочитала нестихи.
Нестихи - стихия взрослая. Они не ваза с цветами. Их не разбить, не убежать осколками стекла, не пролиться свободой воды. Нестихи всегда беда.
В тот вечер дед с бабушкой меня увели из дома на берег нашей реки, подальше от родителей.
Дедушка рассказывал о песке, какой он бывает в воде, возле камушков, среди травы. Насыпал мне его в руки, а я ревела. Потом подобрал красивую двухстворчатую ракушку и стал ее раскрывать перочинным ножом. И вдруг я почувствовала в себе эту теплую, влажную боль разъединения. Закружилась голова: я приняла в себя сладкое небытие.
Вот так я стала женщиной и простила поздние поцелуи моей матери.
Дед через день умер от инфаркта.
Другого и быть не могло: у Овнов всё сердце, остальное лишь чуть-чуть обозначено.
В поисках сердца опускаю голову к земле и понимаю, лишь в поклоне сердце выше головы, а гордость не корона, а порок.
Мама - мера. Других эталонов не бывает. Нет, не осиротела. Стала взрослой. В созвездиях родинок своего тела все чаще узнаю родимые пятна мамы.
Лампа - мой третий локоть. Первые два - на стол, этот - на свет. На свету, как на кресте.