Доктор Семенов крадучись вошел в палату интенсивной терапии и присел на краешек стула у кровати. Он с грустью смотрел на Рихтера; в этом взгляде светилось сожаление и, тщательно скрываемые от самого себя, радость и облегчение: "Не я".
Рихтер был врачом, онкологом, хирургом. Хорошим хирургом, по словам пациентов и коллег. Научным работником, доцентом, автором полудюжины монографий. Обаятельным человеком, с которым было приятно общаться как на профессиональные, так и на отвлеченные темы. Образцовым мужем и отцом.
Но все это было в прошлом. Перед Семеновым на кровати распласталась лишь тень былого Дениса Рихтера.
- Вы все-таки уверены? - официальным тоном спросил он у больного.
- Коля, я не могу так больше, - Рихтеру хотелось кричать, но сил осталось только на шепот, - Боль не дает мне спать. Я схожу с ума. Я... Я твердо решил. Я могу так протянуть недели, месяцы... Лучше сразу...
Семенов, розовощекий пузатый коротышка, с носиком-пуговкой и венчиком прилизанных вокруг неестественно блестевшей под флюоресцентными лампами лысины волос, с тоской посмотрел на коллегу, вздохнул и сказал:
- Я все понимаю, я просто должен был спросить. Подпишите здесь, пожалуйста, - он протянул Рихтеру планшет с согласием на эвтаназию, освобождением от ответственности и тому подобными бумагами.
Двигать рукой, ставить подпись было невыносимо. Только мысль о том, что скоро все кончится, помогла Рихтеру завершить бумажную возню.
- Ну, вот и все, - все тем же официальным тоном проговорил Семенов, проглотил застрявший в горле комок и глухо добавил, стараясь не встречаться взглядом с Рихтером, - Я все сделаю сам.
Он вышел. Вместо него в палату вошла медсестра, засуетилась вокруг кровати. Через несколько секунд, показавшихся Рихтеру вечностью, Семенов вернулся. Его сопровождал главный врач больницы Артур Раппопорт, держа в руках бежевый чемоданчик с красным крестом на крышке. Он молча передал чемоданчик Семенову и отступил к двери палаты. К нему, по правую руку, пристроилась медсестра, скорбно сложив на груди руки.
Семенов с деланым спокойствием разместил чемоданчик на столике в изголовье кровати, открыл замок, достал шприц и ампулу с бесцветной жидкостью. Отломил головку ампулы, наполнил шприц - движения привычные, отточенные годами практики. Наклонился к Рихтеру и тихо сказал:
- Прости меня, Денис.
Они знали друг друга еще с ординатуры, близкими друзьями никогда не были, но и просто коллегами их назвать было нельзя. Уважали друг друга за профессионализм, иногда выпивали вместе, просто так, по пятницам.
- Прощаю и благодарю, - прошептал Рихтер, и все естество его потянулось к заветному шприцу, к избавлению. Страха не было.
Игла вошла в вену. Если и была незначительная боль, измученный страданиями мозг больного был не в состоянии ее воспринять. Жидкость пошла из шприца в вену, смешиваясь с кровью, неся клеткам тела экстаз и смерть. "Золотая доза", - подумал он, - "Мечта безнадежного наркомана."
Рихтер вспомнил поверье, по которому умирающий видит, как перед его внутренним взором проходит вся жизнь. Однако с ним такого не происходило, никакой хроники. Лекарство было в этом виновато, или это просто было суеверие, он не знал.
Ему было мало, о чем сожалеть, он жил так, как хотел, и добился почти всего, к чему стремился. Вот только рак стал неожиданностью, разрушившей тщательно продуманную жизнь.
Если вернуться назад и что-то поменять, так это брак с Жанной. Он слишком поздно понял, что они не просто не подходят друг другу, а она еще и своими бабскими причудами, которым в последние годы завела привычку следовать даже на людях, тянула его все эти годы вниз, к земле. Избавься он от нее, и сколько бы сил и времени сберег. И карьера бы шла быстрее.
По мере того, как препарат распространялся по телу, боль, нескончаемые месяцы терзавшая Рихтера, отступала, и на короткое время ему стало почти хорошо, вот только съеденное раком тело не слушалось. Он улыбался Семенову, Раппопорту и медсестре, имя которой знал, но позабыл. Вот только их было плохо видно, поле зрения уменьшалось. Рихтер был прекрасно осведомлен, что так на само деле и было, зрачки глаз рефлекторно сужались под действием препарата, но его это не беспокоило. Ему, наконец, стало легко после двух лет непрерывной и бесплодной борьбы с болезнью.
Конец неотвратимо приближался. В отличие от большинства своих состоятельных, но невежественных и суеверных пациентов, Рихтер не питал иллюзий. Он был ученым, материалистом. Прооперировав тысячи людей, он не раз сталкивался со смертью. Для него она была не тайной, для него она когда-то была врагом, с которым он изо всех сил боролся, а теперь стала союзником и избавлением. А после смерти... После смерти от него останется лишь куча разлагающейся плоти, о которой позаботятся родственники.
Он чувствовал, что дышит все реже. Что-то тянуло его вверх. "Вот и все," пронеслась в остывающем мозгу последняя мысль. А потом какая-то сила, непреодолимая и властная, впечатала его в пол и все исчезло.
* * *
Он пришел в себя в большой, ярко освещенной комнате. Потолок был беленым, в него вмонтированы три светильника с колпаками из молочного стекла. Стены и пол были облицованы белым кафелем.
Он лежал на полу, совершенно голый, в позе эмбриона, и ему было холодно. Он резко сел и огляделся.
В противоположной стене была дверь, окрашенная вместе с косяком белой нитрокраской. Ни ручек, ни глазка в двери не было. Окна в стенах отсутствовали, как и какая-либо мебель в самой комнате. В пол, рядом с ним, была вмурована крашенная дренажная решетка. Такое же сточное отверстие в полу он разглядел возле двери.
- Где я? Как я сюда попал? Кто я? - спросил он сам себя вслух. Почему-то ему показалось, что он знает ответы на эти вопросы, но не хочет, даже боится их сформулировать.
Решив проверить дверь, он поднялся на ноги, сделал шаг, но тут она открылась ему навстречу. В комнату вошел человечек, метр с кепкой. Он был одет в какую-то гротескную пародию на костюм практикующего в провинции врача. Блестящие черные остроносые штиблеты, носки которых слегка загнуты вверх. Темно-серые носки в крупный черный ромбик. Бархатно-черные брюки с наглаженными стрелками, которые, казалось, должны были буквально скрипеть при ходьбе. Бархатно-черный пиджак гробовщика. Накрахмаленный воротничок-бритва и такие же манжеты с золотыми запонками. Поверх пиджака небрежно накинут белый медицинский халат без бейджика, в кармане - карандаш, на шее - допотопный стетоскоп, в руках - папка, на голове - несуразный колпак со стоматологическим зеркалом. Треугольное смуглое лицо с нездоровой кожей и черными глазами-буравчиками. Тонкие усики a la Эркюль Пуаро, козлиная бородка. Большой нос с горбинкой и прыщом. Жесткие прямые черные волосы с проседью на висках.
Они встретились взглядами, человечек белозубо улыбнулся, раскрыл папку и сказал:
- Так, кто это к нам пожаловал? Ага, Денис Рихтер, 43 года, женат, дочь, жену никогда не любил, высшее, атеист.
И, звонко захлопнув папку, уставился на Рихтера.
- П-п-простите, а вы кто будете? - ошарашено спросил человечка Рихтер. Ситуация была абсурдна до головной боли.
- Неужто не догадался? - фамильярно подмигнул ему человечек, вновь открыл папку, нашел в тексте пальцем нужное место и продолжил:
- Тэк-с, рак, ага, эвтаназия, - он поднял осуждающий взгляд на Рихтера, - Что-то много вас пошло в последнее время, самоубийц-то. Вот что я тебе скажу, Денис Рихтер, 43 года, - человечек направил на него указательный палец с безупречным маникюром, - Измельчал род человеческий. В мое время вон, на медленном огне людей жгли живьем, никто смерти не просил, а сейчас у вас что? Пальчик дверью прищемил, ах, больно, ах, не могу терпеть - эвтаназия!
Рихтер хотел что-нибудь возразить, сказать, но не мог, ужасная догадка лишила его дара речи.
- Врач, онколог, - человечек издевательски хохотнул, - Врачу - да исцелися сам. Дурак ты, Рихтер, хоть и 43 тебе года, возомнил себя всезнайкой, решил, что открыты тебе все тайны мироздания, если ты своим ножом, ядами и радиацией даешь обреченным несколько лет жизни. Но ты не переживай, - сказал человечек и сунул папку под мышку, - Мы тут все дураки, и я не исключение.
Он повернулся к двери, которая сама собой приоткрылась, сунул в щель голову и крикнул:
- Ребятки! Давайте!
После чего вновь повернулся к Рихтеру и продолжил:
- Я ведь тоже... При жизни сатанистом был, все обычаи, обряды соблюдал, жертвы приносил, мессу стоял, думал - окочурюсь, буду под крылышком у Хозяина, как у... А что вышло? С таким говном, как ты, вожусь.
- Нет, нет, - замотал головой Рихтер, безуспешно пытаясь убедить себя, что все происходящее не более, чем предсмертная галлюцинация, вызванная наркотиком.
- Что "нет"? - издевательски сказал человечек, - Думаешь, если я выгляжу по идиотски, так я теперь плод твоей фантазии? Так это правда. То, как я для тебя выгляжу, вообще все это место, на самом деле плод твоей фантазии. Как это у вас сейчас принято говорить - виртуальная реальность. И что с того?
Дверь распахнулась, трое "ребяток" вкатили в комнату операционный стол и столик на колесиках, заваленный хромированными хирургическими инструментами. При их виде Рихтер, наконец, понял и принял все, заорал и метнулся в угол операционной, стараясь прикрыться от зрелища руками.
- Ну? - вновь обратился к нему человечек, - Чего орешь? Ты б еще голову в бетон, как страус, спрятать попробовал.
Лязгая инструментами, "ребятки" стали готовить стол. Человечек встал у двери, видимо, чтобы Рихтер не сбежал, и продолжил разглагольствовать:
- Все вы одинаковы. Возомнили, что раз у вас есть атомная бомба, то вы знаете и можете все. Ан нет, не все так просто. Сказано же вам открытым текстом - не убивай. Не хочешь попасть к нам на rendez vois - не убивай. Сам себя в том числе.
- Я не убивал... - вырвался из пересохшего горла Рихтера шепот.
- Что? Говори громче, я не слышу, - с издевкой приставив руку к уху сказал человечек.
- Я не убивал себя! - срываясь на визг, заорал Рихтер, - Это все он, Семенов!
- Ты хоть сам-то себе веришь? Ты даже по куцым вашим земным законам снял с Семенова всю ответственность. А убивает не тот, кто яд в вену вводит, а тот, кто решает это с другим человеком сделать. Или с собой, как в твоем случае. Вот положи ты голову на рельсы, что, машинист был бы виноват?
Корявые руки подхватили Рихтера и потащили к столу. Он вопил, вырывался, умолял, пока его фиксировали ремнями, но "ребятки" были словно из камня, во всех смыслах. Если бы Рихтер мог, он бы обмочился.
- Все вы одинаковы, - продолжил человечек, глядя, как "ребятки" приступают к работе, - Не поверишь, сколько здесь торчу, только один уважение вызвал - и тот еврей! Тощий такой, в очках, языки все при жизни изучал. Представляешь, его дедушка - раввин, а этот умник в атеисты подался. "Не нуждаюсь я в этой гипотезе," Лаплас недоделанный. Но, как сюда попал, огляделся, все понял, и сказал: "Как же я был не прав!" Все принял с достоинством. Только, когда первый раз мы с него кожу сдирали, кричал очень. А потом ничего, привык.
- Привыкнуть ко всему можно, кроме, конечно человеческой самонадеянности.