|
Андрей Попов
ДВЕРЬ В СКАЗОЧНЫЙ АД
"Какой-то недоучка-бог
Создал безумный, глупый мир.
Создал, увы, какой уж смог,
Где ноют звуки мертвых лир,
Где светит свет потухших звезд,
Там в ночь окрашен неба стан.
Там вместо рек -- потоки слез,
И крови -- целый океан..."
Глава первая
За окном моей комнаты все смешалось в сумбурную беспроглядную серость: разъяренный на все стороны света ветер, дорожная пыль, поднятая им чуть ли не до облаков, мириады болезненно пожелтевших листьев -- кружились хаотичным фейерверком своей предсмертной агонии. За этой пестрой амальгамой привычной осенней непогоды проглядывались, словно сквозь туман, призрачные очертания внешнего мира: едва заметные контуры каких-то строений, деревья, похожие на собственные тени, наш старый деревянный флигель, то исчезающий, то вновь возникающий среди наваждений вечернего полумрака. Природа неистовствовала. Природа медленно сходила с ума. Природа бесилась, как выпущенный на волю демон -- расшатывая основания земли и ломая фундамент едва устойчивого небосвода. Встревоженная силами зла и отчаяния, она не знала, в какую сторону выплеснуть переполнявшую ее ярость.
С улицы доносился не прекращающийся ни на секунду вой агонизирующей стихии. Сравнить его с воем мифического чудовища было бы слишком обыденно, узнать в нем отголоски когда-либо да грядущего конца света -- архаично или, по крайней мере, старомодно. Но этот вой мне определенно напоминал томительный скрежет расстроенных по всем ладам музыкальных инструментов, играющих диссонанс вселенского безумия. Не превзойденная еще никем по своей бессмысленности какофония шума, свиста, треска сломанных сучьев и почти звериного рева дополнялась периодическим скрипом несмазанной ставни, бьющейся о стену. Словно кто-то снаружи стучал в наш замок, ища в нем укрытие.
Подобного рода апокалипсические ураганы раза два в году налетали на это поместье, как посланники смерти, круша все, что способно быть сокрушенным, мешая краски и образы в единый беспроглядный муляж, так что невозможно было понять: где верх, где низ, и каким словом все это называется. Миссис Хофрайт пыталась меня уверить, что ураган является гневом святого Франциска, монастырь которого находился милях в шестидесяти от Менлаувера. Я там, кстати, ни разу так и не побывал, хотя еще до всего Случившегося неоднократно вдохновлял себя к этому паломничеству. Воодушевленный, впрочем, не религиозным наитием, а скорее традиционной для моих лет хандрой, которую лечат не иначе, как путешествиями и новыми впечатлениями.
Но сейчас я оставлю в покое Франциска и других святых. Пускай они продолжают упиваться (или убиваться) безграничной скукой вечного блаженства в своем запредельном, трансцендентном не только нашей вселенной, но и фантазии всякого здравого прагматика, мире. Пусть будут счастливы и поменьше суют свой нос в дела смертных людей. Нет никакого желания развивать никем так и не понятую теологическую тему, тем более после всего, что произошло, я накормлен мистикой до тошноты. А беснующаяся стихия за окном привлекла мое внимание совсем по другой причине.
Она была зеркалом моей собственной души. То, что творилось там, во внешнем мире, как отражение вселенной в капельке росы, происходило в мире внутреннем, сугубо личном, сокрытом этой дряхлеющей телесной оболочкой: и тот же ревущий ветер, и те же стоны, крики, скрежеты, болезненные вопли -- словом, полнейший душевный мрак. Я чувствовал ЭТО в самом себе, и порой находясь под влиянием какого-то детского солипсизма, я всерьез думал, что происходящее снаружи -- лишь следствие моей личной депрессии. Ни святой Франциск, ни пьяное разгневанное божество, и даже ни закономерное развитие атмосферных фронтов стали причиной урагана, напавшего на Менлаувер, а...
Впрочем, не хочу писать глупости, их и так уже написано с избытком, не говоря уж об их количестве в повседневной жизни.
Сейчас, впрочем, стало немного легче. Еще несколько дней назад душевная прострация достигала такого апогея, что я в буквальном смысле не видел дневного света. Тогда не то, что писать -- размышлять о чем-либо было непомерной тяжестью.
Вот передо мной лежит открытый на первой странице дневник. Холодный свет настенного бра, падая на него, обнажает для взора мои длинные, сотканные корявым почерком строки, похожие на какие-то древнехалдейские письмена. Неподалеку стоит потревоженная пером чернильница, которой не касались как минимум полгода. Но вот вопрос: зачем все это? Для кого или для чего я взялся писать? Попытка уйти от душевного конфликта в мир романтической прозы? А может, надеясь, что боль, подобно желчи, выйдет через чернила наружу? Я хотел ответить самому себе -- для чего? -- и не мог. Возможно, кто-нибудь в отдаленном или обозреваемом будущем прочтет этот запылившийся уже дневник, покачает головой, не исключено даже -- проникнется мимолетным чувством некого сострадания, если поверит хотя бы десятой части прочитанного. Возможно и большее: когда-то мои записи, принятые за удачную фантасмагорию, превратятся в книгу на забаву беспечной публике. Но опять тот же вопрос: для чего? Какой в том смысл?
Несколько раз меня атаковали серьезные побуждения разорвать в клочья эту первую страницу, и на том закончить свою бессмысленную творческую карьеру. И несколько раз меня что-то останавливало. Немного позже я понял, что именно. Это было, как ни странно, альтруистическое чувство заботы о будущих владельцах Менлаувера. Поверьте на слово. К тому же, кроме слов больше ничего в наличии не имеется. Граф Рэвиль перед своим самоубийством оставил ошеломленному свету лишь коротенькую записку, полную бурлящих эмоций, крикливых возгласов, но совершенно лишенную того, что называют смыслом и содержанием. Впрочем, он, как и я, писал в приступе отчаяния, когда правая рука не знает, что делает левая, и ни та, ни другая не соображают -- чего же от них требует рассудок. И ему это простительно.
Я же, да благословят меня живущие в небесах боги или обитающие под землей демоны, поставил себе целью описать всю историю полностью и именно такой, какой она выглядела в моих собственных глазах. Ярко запечатленная в памяти, она теперь должна быть запечатлена на бумаге. Во всяком случае так подсказывала живущая где-то внутри совесть. О ее (т.е. совести) существовании я вспоминал только в те мгновенья, когда она что-нибудь настойчиво мне подсказывала. Бывает такое?
Не знаю и, кажется, не желаю знать, сколько людей всерьез воспримут мною сказанное, мною изложенное, мною выстраданное, да и найдутся ли такие люди вообще. На дворе, если мне не изменяет память, конец девятнадцатого века, как считают многие: века просвещения, торжества научной мысли и окончательной победы над древними предрассудками. Похвально и достойно аплодисментов. Но это тот общественный менталитет, на лучезарном фоне которого моя мрачная исповедь будет выглядеть некой черной феерией из такого же мрачного средневековья. Весь казус заключается в том, что это одновременно и правда и заблуждение. Простите меня, если мои мысли будут где-то путаться, образуя явную несуразицу. Да впрочем, все то, что происходило со мной в течение... (затрудняюсь дать точный промежуток времени) несуразицей и являлось. Неосознанной. Непонятой. Неосмысленной.
Только теперь я стал понимать и уважать философов-эмпириков, возводящих в ранг постулата утверждение, что мир вокруг познается не иначе, как чувственным путем. Умозаключения и мудреная гносеология -- вторичны и гораздо более второстепенны. Математические формулы -- холодны и безжизненны. Только личный опыт -- вот единственный путь, что ведет к настоящему Познанию. Я в этом глубоко убежден в той же степени, как и глубоко в это верую. Можно тысячи раз слышать о существовании огромной кувалды с большим железным набалдашником, много читать о ней в книгах, но лишь тогда, когда тебя огреют ей по энному месту, ты ясно убедишься в РЕАЛЬНОСТИ ее существования. Простите за грубость...
Все, хватит бредить, пора заняться делом. За окнами уже совсем стемнело. Казалось, этот взбесившийся ветер задул солнечный шарик за горизонт, потушив на нем огонь. Он же не давал разгореться на полную яркость ночным старожилам -- звездам. Мир снаружи погрузился в первозданный мрак и хаос. Стихия по-прежнему агонизирующее выла, как множество диких...
Звери!!
Одно это слово, произнесенное ли, подуманное ли или же краем уха услышанное продолжает вызывать дрожь во всем теле. К своей болезни я пока еще не придумал подходящего названия. Ничего, придумают за меня...
"Завыть бы по-волчьи сейчас на луну, да ночью ненастной луны не найду". Кстати, не мои слова. Этот афоризм я заимствовал у одного отчаявшегося монаха, у которого что-то никак не клеилось с подвигами.
И все-таки нужно взять перо, еще раз потревожить скучающую чернильницу и возобновить писанину, слушая, как наконечник пера скрипит по бумаге -- приятный, должен сказать, звук. У всякой истории есть где-то свое начало и, вероятно, будет конец. Что же касается моих приключений, то их конец достаточно ясен и уже давно предрешен. А вот отыскать начало...
Пожалуй, им является сам факт покупки Менлаувера... давным-давно... приблизительно вечность тому назад...
* * *
Вы когда-нибудь наблюдали, как солнце встает не из-за горизонта, не из-за далеких горных вершин, не из глубин дремлющего океана, а поднимается из-за стен древнего замка, зажигая золотым блеском купола его башен, пробуждая сонливые глазницы окон и брызгая во все стороны фонтаном играющего света? Довольно внушительное зрелище! Кажется, что солнце хранилось в самом замке, как в темнице, и затем выпущено на свободу. Оно подобно невесомому шарику поднимается все выше и выше к породившим его небесам. Именно таким предстал мне Менлаувер в ту минуту, когда я увидел его впервые в жизни: облаченным радужным нимбом рассвета, коронованный утренней зарей, могущественным и великолепным в своем могуществе.
Проселочная дорога перестала, наконец, вилять меж топких болот и стала прямой как стрела, указывая путь аккурат к парадным воротам.
-- Эй, Мэт! -- окликнул я кучера. -- Тормози-ка сам и притормози лошадей!
На дорогу выскочил какой-то оборванец (честное слово, было бы спокойней, если б ее перебежала черная кошка!) и с нахальной непосредственностью принялся рассматривать мой кабриолет, широко раскрыв при этом рот. Мэтью, мой доблестный кучер, уже собирался рявкнуть на него, чтоб не загораживал путь, но я остановил его жестом руки. Все мои жесты он знал наизусть и выполнял беспрекословно.
-- Послушай... любезный, -- обратился я к оборванцу. -- Ты не в курсе, граф Каллистро, владелец этого замка, у себя?
Прежде чем снизойти до ответа, нищий бродяга с непоколебимым нахальством осмотрел меня с ног до головы этак... критически-оценивающе, слегка притормозил взор на моих сапогах, словно желая обменять их на свои грязные истоптанные башмаки. Я все еще ожидал, что он сейчас снимет свою мятую шляпу и сделает хотя бы легкий кивок в знак обитающего в здешних местах приличия, но оборванец резко и произнес:
-- Граф Каллистро здесь! Он стоит перед вами.
Я почему-то перевел взгляд на своего кучера, вероятно, ища у него подсказки, как вести себя в подобных казусных ситуациях. Его и без того продолговатое лицо вытянулось до формы овоща и не изрекло ни единой реплики.
-- П-прости... -- изо всех сил я еще старался быть вежливым. -- Не понял.
-- Я и есть граф Каллистро! -- выпалил оборванец, да еще с такой твердой интонацией, что будь я слеп, ни на секунду не усомнился бы, что голос принадлежит настоящему графу. -- Если у вас какие-то вопросы, разрешаю их изложить. Можно в письменном виде. Правда, я читать не умею, ну ничего, научусь.
Его подбородок был с гордостью поднят вверх, мятая шляпа с двумя огромными дырками являлась идеальным дополнением слипшимся, покрывшимся чуть ли не плесенью волосам. На грязной дерюге, подстать декоративной вышивке, зияла дюжина небрежных заплаток. Но чтобы это чучело хоть мало-мальски приобретало человеческий облик, внизу дерюги торчали две почерневшие человеческие ноги в башмаках, которые, наверное, истаптывали уже не одно столетие. Тут прорезался голос у моего кучера:
-- Мистер Айрлэнд, позвольте я отхлестаю этого урода плеткой, чтоб знал, как вести себя с господами.
-- Мэт, не спеши... здесь что-то не так, -- и тут я, неожиданно для себя самого продолжая эту глупую ролевую игру, вежливо обратился к "графу": -- Простите, сэр, а можно узнать, ваши подданные сейчас в замке?
Оборванец не торопился с ответом, грязной пятерней почесал свой подбородок и... тут случилось совсем уж непредвиденное. Он вдруг резко сорвался с места принялся кружить около кабриолета, прыгая и восклицая:
-- И-и-е-хо-хо!! И-и-я-ха-ха!! Я царь людей и царь зверей! И-и-е-хо-хо!!
Так он прыгал и скакал, пока один из башмаков не слетел с ноги, скрывшись в кустах. Туда же метнулся и его обладатель. Больше мы его не увидели. Мэтью, по природе своей падкий на юмор, сейчас даже не улыбнулся. Наоборот: тревожно покачал головой и произнес в мою сторону:
-- Мистер Айрлэнд, вам не кажется, что мы попали в какой-то дурдом?
Я ничего не ответил, лишь лениво махнул рукой в знак того, что следует продолжать движение. Странно, но настроение Мэта тотчас передалось и мне. Внутри засела невразумительная тревога, и я уже наблюдал приближающийся замок без былого восторга. Хотя утро стояло ясное, солнечное и во всех отношениях добродушное. Со всех сторон замок был окружен высокой монолитной стеной. Построенный еще в средние века, он был неплохо приспособлен для длительных осад. Сколько же этих осад случилось в его реальной истории -- возможно, удастся узнать из архивных записей, если таковые существуют. Когда мы подъехали совсем близко, то замок превратился в настоящую крепость, нависшую над жалким человеческим взором. И тогда только в мою душу пришло некое успокоение от сознания правильно сделанного выбора: несомненно, вложенные деньги стоили того, что ими оплачено. Я громко назвал свое имя и дежурный привратник с помощью лебедки поднял массивную железную дверь, сделанную в виде решетки. Ну, самое настоящее средневековье!
Скажу честно: если бы сейчас за воротами я увидел еще одного пляшущего оборванца, который стал бы утверждать, что он управляющий поместьем, заодно царь зверей и людей и всех обитающих на планете насекомых, я тут же развернулся и поехал бы прочь. Но к счастью, привратник был вполне прилично одет, даже слегка нам улыбался. От этой улыбки даже мой угрюмый кучер Мэтью слегка подобрел.
-- Мэт, подожди меня в кабриолете, думаю, я ненадолго.
Оказавшись во дворе, я принялся было разглядывать внутренний антураж своего будущего владения, но так и не успел ничего осмыслить из увиденного: ко мне тут же подбежал дворецкий в привычной для нашего времени праздничной ливрее, представился каким-то скучным именем, которое я даже не пытался запомнить, и респектабельно сообщил:
-- Господин граф уже с раннего утра ждет вас, мистер Айрлэнд. Прошу вас, следуйте за мной.
Сказав эту наверняка уже тысячу раз произносимую формулу обращения к гостям, он учтиво поклонился и повел меня сквозь запутанный лабиринт каменных коридоров к апартаментам графа Каллистро, потомка древнего английского рода Ланкастеров.
-- А... -- я остановился в нерешительности, -- вы уверены, что граф именно у себя в кабинете, а не гуляет сейчас где-нибудь... например, поблизости в лесу?
Я был так сильно сбит с толку утренним инцидентом, что вопрос вырвался как-то сам собой. И тотчас мне стало стыдно за собственную глупость. Дворецкий остановился, лишь на секунду задумался и чуть заметно пожал плечами.
-- Минуту назад был у себя. Пройдемте.
Прежде чем попасть в покои настоящего графа, пришлось миновать целую анфиладу роскошно убранных комнат и один огромный зал с гигантскими зеркалами, в которых успели промелькнуть минимум десяток моих отражений: и я на мгновение вообразил себя вездесущим. Манящая неизвестность, дорогая мебель, яркие, кричащие красками гобелены постоянно отвлекали мой взор, и в какой-то момент я вдруг подумал, что цена за поместье со стороны Каллистро явно занижена. С чего бы? Вместо ожидаемого внутреннего удовлетворения вновь пронеслась тень едва уловимой тревоги. Где-то в воздухе, что ли...
Может, старческая усталость от самого бытия и, как следствие, пренебрежительное отношение к материальному эквиваленту этого бытия сделали графа несколько равнодушным к деньгам? Почему-то эта глупая версия тогда мне показалась достаточно убедительной. И я, идиот, помню, еще порадовался в душе, что удалось заключить столь выгодную сделку, да еще с кем -- с представителем бывшей королевской династии! Вот поистине самозабвенная радость идиота, сравнимая лишь с радостью непутевой мышки, учуявшей запах того самого бесплатного сыра!
Наконец я имел счастье увидеть графа. Слово счастье пишу без кавычек, так как в то время в моей голове никаких кавычек не существовало. Восприятие окружающих вещей было как у наивного ребенка: как слышится, так и пишется, как видится, так и разумеется.
Короче, граф... Он находился в объятиях вздутого роскошного креста и на мое появление отреагировал лишь легким поворотом головы. Одет был довольно скромно: сероватого цвета сюртук, кажется, из велюра, того же покроя штаны -- без приторной пестроты и ярких тонов, что любили средневековые сюзерены. Его взгляд был утомлен и холоден -- точно остывшим от старости и ко всему равнодушен. Исхудалое лицо уже успело покрыться темной паутиной морщин. Глубоко впалые глаза вряд ли кому могли показаться красивыми. Честное слово, если бы я случайно встретил этого господина на улице, ни за что не присудил бы ему графский титул. Наконец, он поднялся и чуть заметно кивнул головой: этак, снисходительно...
-- Не люблю пышную церемониальность знакомства, -- голос его скрипел, вяло и приглушенно: ленивая игра смычка на расстроенных струнах человеческой речи. -- Поэтому, мистер Айрлэнд, перейдем непосредственно к делу, довольствуясь тем, что мы заочно уже достаточно много знаем друг о друге.
Я кивнул в знак полнейшего согласия. Меня в данную минуту интересовала только сделка, а не персоналии с их трогательной родословной историей. Позже мне показалось, что в разговоре с его стороны чувствуется плохо скрываемое пренебрежение, что вполне логично и законно. Будь я сам именитым дворянином, наверное, беседовал бы еще более хлестким тоном с проходимцем-промышленником, выходцем чуть ли не из люмпенов, нажившим свои капиталы лишь на благосклонности не предсказуемой никем Фортуны.
-- Так вот, -- продолжал граф, уже совершенно не глядя в мою сторону. -- Могу вам обещать, что даже при самом небрежном и бестолковом правлении Менлаувер будет приносить дохода как минимум десять тысяч в год. А при умелом ведении дела эта цифра может оказаться в полтора-два раза выше. Посмотрите мои документы и убедитесь, они хранятся у дворецкого... Но это потом. А сейчас, мистер Айрлэнд, считаю своей обязанностью лично показать вам этот замок и познакомить с прислугой. В настоящее время их штат состоит из шестнадцати человек. Уже через несколько дней вы будете вправе сократить или дополнить это число, или же уволите всех и наберете себе новых слуг: как вам заблагорассудится...
Я слушал его молча, с напускной покорностью, играя роль услужливого покупателя, ни в чем не переча и якобы во всем соглашаясь. Молчание способно имитировать любое душевное состояние. Иногда его старческие рассуждения меня просто забавляли, но многое из его высказываний я вынужден пропустить, дабы не утомить этим ни себя, ни будущих читателей моих строк. Кабинет Каллистро был расположен окном прямо на восток, и утреннее солнце всем своим естеством проникло внутрь, зацепившись лучами за белоснежную тюль, отчего та долго сверкала и искрилась, пока в природную живопись не вползла тень далекого зловредного облака.
-- Сэр, а вы случайно не знаете, что за оборванец разгуливает неподалеку от замка? -- я решил несколько разрядить чересчур официальный тон нашей беседы. -- Вы не поверите, но он представился вашим именем. Здесь что, так шутят?
-- Моим именем? -- Каллистро протянул было к себе руку с сигарой, но та так и повисла в воздухе.
-- Да, еще сказал, что он царь всех зверей и всех людей. Я, разумеется, ценю экзотику...
И тут впервые раздался его громогласный хохот -- ничем не отличимый от хохота маленького ребенка. Граф плюхнулся обратно в кресло, сигара выскользнула из пальцев и скрылась из виду. Тут же придя в себя, Каллистро скороговоркой поспешил объяснить ситуацию:
-- Не обращайте внимания, это Чарли, местный юродивый, -- из него вырвалось еще несколько смешков, после чего граф заговорил с былой серьезностью: -- Он сошел с ума еще в девятилетнем возрасте, когда на его глазах убили отца и мать. С тех пор ходит в грязных рубищах, представляется прохожим то графом, то герцогом, но чаще каким-нибудь английским королем, причем, умершим еще несколько веков назад. Каждую Пасху он регулярно ходит в храмы и там уже перевоплощается не меньше, чем в Иисуса Христа. Кстати, он хорошо поет. Стоит ему кинуть несколько монет и услышишь целую балладу. Уж будьте к нему снисходительны... мистер... Айрлэнд.
На последних двух словах граф резко сменил интонацию, и снова я до неприязни в груди почувствовал некое пренебрежение к самому себе. Следующие полчаса он водил меня по замку, показывая множество комнат и будуаров, начиненных самой изысканной меблировкой, в тонкостях которой я, сказать откровенно, не очень-то разбирался. Стены были одеты в расписные турецкие ковры и знакомые каждому англичанину гобелены. Почти вся прислуга располагалась на нижнем этаже, и когда мы туда спустились, мне довелось увидеть десятка полтора незнакомых лиц. Премилое общество. Морды и мордашки. Первый термин относится к мужчинам, второй (соответственно) к женщинам, среди которых нашлась парочка вполне смазливых.
Особенно мое внимание привлекла детская комната, в которой сидела маленькая девчушка Лули и играла в куклы. Все бы ничего, да вот только кукол было такое огромное количество, что из них можно собрать целую роту, не меньше. Каллистро объяснил мне, что Лули является внучкой здешней экономки, миссис Хофрайт, и может играть в свои куклы с утра до вечера, не переставая. Граф назвал имена всех слуг, но запомнить с первого раза какому имени какой облик соответствует было выше моих сил. Впрочем, меня откровенно позабавило их раболепное поведение перед новым хозяином: все без исключения отвешивали мне излишне низкие поклоны, явно переигрывая свою роль, или же... Становилось даже неловко. Что за театральные архаизмы? Определенно одно: за стенами этого замка каким-то чудом сохранился дух и быт романтического средневековья, еще не испорченный разнузданными нравами девятнадцатого века.
Граф Каллистро, о существовании которого я по нелепой растерянности временами начинал забывать, привел меня в чувство своим вопросом:
-- Итак, мистер Айрлэнд, вас устраивает цена за поместье?
Я сделал искусственную паузу перед ответом, желая убедить графа в том, что долго взвешивал свое решение, и коротко произнес:
-- Вполне.
-- Тогда осталась незначительная мелочь: заверить документы у нотариуса. Поверенный в моих делах отправится к нему немедленно, если у вас нет на то возражений.
Не хватало еще тормозить дело какими-то возражениями! Я тут же согласился, но вдруг заметил, что лицо графа покрылось зыбким налетом невнятных чувств. Казалось, он сильно о чем-то задумался. Он несколько раз кинул короткий взгляд в мою сторону, видимо, желая что-то сказать и в то же время не решаясь.
-- Видите ли, мистер Айрлэнд, есть одна маленькая проблема... да впрочем, вся наша жизнь есть ни что иное, как нагромождение этих самых проблем...
Неплохое философское вступление, но я так и не понял, к чему он клонит.
-- Этот замок, -- продолжал граф, -- имеет свои традиции, которые свято соблюдают все его владельцы на протяжении уже многих веков. Менлаувер чаще всего переходил по наследству от отца к сыну, но несколько раз был перепродаваем, меняя фамилию своих хозяев, и все... подчеркиваю -- все без исключения с почтением относились к завещанию барона Маклина. Надеюсь, слышали о таком?
-- Основатель замка. Говорят, он был ненормальным. -- В этих словах я выложил все, что знал.
Граф опять задумался. В лучах утреннего света передо мной сверкнули два изумруда, и только теперь я сообразил, что это был цвет его глаз.
-- Впрочем, называйте его как угодно, бог с ним. То, что он являлся странноватым чудаком, вполне вероятный факт, если учесть, что все мы таковыми являемся. Да ему это и простительно: ведь жил-то еще в тринадцатом веке и, согласно преданиям, всю жизнь увлекался магией, прослыв в свое время знаменитым колдуном... Во всяком случае, так гласит легенда.
-- Уверен, что если бы он жил еще в тринадцатом веке до Рождества Христова и основал этот замок, то легенда несомненно приписала бы ему ранг падшего ангела, сошедшего с небес или скинутого оттуда в междоусобице тамошних обитателей. А в летописи было бы написано следующее: "он создал Менлаувер лишь движением мысли, не пошевелив при этом ни единым перстом".
Совершенно игнорируя мою саркастическую реплику, граф Каллистро продолжал собственную мысль:
-- Так вот, помимо всего прочего барон Маклин являлся неплохим художником и собственноручно написал несколько портретов, повесив их в гостиной. Перед своей смертью он категорически заклинал всех будущих владельцев замка, чтобы никто из них не посмел снимать его произведения со стены и не делать им никакого вреда. И уже более шестисот лет, сохраняя первозданные краски и тона, эти портреты находятся на том месте, где были увековечены первым хозяином этого замка. Лишь горничной изредка позволяется стирать с них пыль.
...он закончил? Или еще нет? Во всяком случае шла затяжная пауза. Он искоса пытался уловить мой взгляд, не выражающий абсолютно ничего. А мне хотелось от всего сердца рассмеяться, честное слово! И только высокое светское положение моего причудливого компаньона, именуемого графом, не позволяло поддаться этому внутреннему порыву.
-- Да бог с ними, с этими портретами! Пусть висят. Мне-то какое дело? Было бы из чего делать проблему!
-- Вы хотите на них взглянуть, мистер Айрлэнд?
Я устало передернул плечами.
-- Да нет, не к спеху...
-- Вы должны на них взглянуть. И только тогда примите окончательное решение, -- в голосе графа появилась повелительная интонация. Два изумрудных камня на миг исчезли под веками и появились вновь, уставленные прямо в мою сторону.
-- Ну хорошо, пойдемте.
Миновав тяжелую габардиновую портьеру, мы оказались внутри гостиной, и я бросил испытывающий взгляд на стены, уже приготовив к делу свой острый язык циничного критика какого бы то ни было искусства. В ту же минуту язык мой налился свинцом и не желал даже пошевелиться. Я ожидал увидеть что угодно: откормленные физиономии английских королей, портрет самого Маклина, его любовниц, друзей-колдунов или подруг-ведьм, даже рисунки каменного века, но на самом деле увидел нечто сложновразумительное для ума и туговоспринимаемое для чувств. Какие-то секунды даже терзали сомнения: испугаться, рассмеяться или молча удивляться? Почему-то предпочел последний вариант. Увы, мое ленивое бездарное перо вряд ли окажется способным доходчиво передать ИСПЫТАННОЕ мною в первые мгновения. Постарайтесь сами поярче вообразить это в своей фантазии и, возможно, вам удастся пережить хотя бы долю чувства пережитого мной.
На первом из "портретов" была изображена... как бы пикантней выразиться... короче, крупным планом там находилась морда свиньи. Не подумайте только, что речь идет о неком человеке, опустившимся до скотского образа. Я имею в виду настоящую свинью, которая бегает в сарае, если мне не изменяет память, на четырех коротких ногах. Но здесь... глаза у нее, как у современной женщины, были обведены тушью, в ушах блестели золотые кулончики, а шею обрамлял белый гофрированный воротник. Свинья слегка улыбалась своей омерзительной поросячьей улыбкой, благодаря чему у нее во рту... (извиняюсь: в пасти) просматривалось несколько позолоченных зубов -- надо полагать, вставленных.
Немного остыв от первого впечатления, второй портрет я уже разглядывал более равнодушно. Нарисованный там волк оделся (или был кем-то одет) в пунцового цвета пиджак, явно не под цвет его шерсти, со шляпой на голове и галстуком, аккуратно повязанным вокруг худой шеи. Казалось, его глаза -- маленькие искрящиеся угольки -- смотрят прямо мне в лицо. Уши несколько комично торчали из-под шляпы, будто волк к чему-то прислушивается. Я отвел несколько обескураженный взгляд, и он сам собой скользнул по третьему портрету, из которого в наш реальный мир смотрела морда бурого медведя. Этот был одет почти в королевское одеяние: платье из муаровой ткани, пышное и расшитое узорами всевозможных расцветок. Медведь почему-то был в очках. Как мне показалось, его лицо (что-то слово "морда" не очень-то сюда вписывается) выражало равнодушие, даже апатию.
Четвертым был портрет рыси в современном (странно!) смокинге и с цилиндром на голове. Вот только одно было сложно понять: то ли рысь, подобно счастливой свинье, улыбалась, радуясь жизни, то ли на кого-то скалилась, обнажив саблеподобные клыки. Возможно, и то, и другое для нее было однозначно.
Да-а... Всякая критика стыдливо смолкала. В тот момент у меня просто не находилось слов выразить собственное мнение.
На пятом по счету полотне был изображен бегемот с дымящейся во рту трубкой и в полосатой ночной пижаме. Автор так умело смог передать бегемоту умный задумчивый взгляд, что казалось, в его голове происходят сложные математические вычисления. А завершал этот экстравагантный вернисаж портрет какого-то плешивого кота. Бедняге, видать, не досталось приличного одеяния, и он довольствовался простой власяницей, которая небрежными лохмотьями свисала с его худых плеч. Кот, похоже, дремал с открытыми глазами, его старческие усы уныло свисали ниже подбородка.
Я так увлекся живописью легендарного Маклина, изучая тонкости его художественного стиля, что на время совершенно позабыл о присутствии графа Каллистро, а он уже несколько минут внимательно наблюдал за выражением моего лица. Оно оставалось беспристрастным, чего, конечно же, не скажешь о чувствах, под ним скрываемых. Первоначальное недоумение быстро сменилось подозрением в чьем-то бездарном розыгрыше.
-- Вы уверены, граф, что эти... извините за выражение, "шедевры" висят здесь уже более шестисот лет и были собственноручно созданы основателем замка? -- вопрос получился бесхитростным и очевидным. Думаю, любой на моем месте в первую очередь задал бы его.
-- Абсолютно... -- глубокая мысль, заключенная в коротком слове. -- Итак, мистер Айрлэнд, вы остаетесь при своем решении? Вы понимаете, что я не имею права заключить с вами сделку, пока вы не поклянетесь соблюдать завещание барона Маклина, и ни при каких обстоятельствах не снимите эти портреты со стены?
Мне вдруг захотелось радостно воскликнуть: "Ну я же говорил! Этот барон был ненормальный! Старый, выживший из неправильно повернутых мозгов маразматик!" Но вслух произнес совсем другое:
-- Пускай висят... мне-то какое дело? Скажу вам откровенно: я бы и сам их не стал снимать даже без этого чудаковатого завещания, -- а ведь и действительно, в тот момент была откровенность, -- прелюбопытный художественный стиль, должен заметить...
Он снова игнорировал неуклюжую иронию моих слов и серьезно кивнул головой.
-- Итак, вам понравился замок?
-- Вполне. Надеюсь, нет больше никаких проблем для нашей сделки, господин граф?
Наступила неопределенная, беззвучная и бесцветная пауза, характер которой невозможно было разобрать. Лицо Каллистро, будто уходя от разговора, повернулось в сторону коридора и впало в задумчивость. Вообще, что за манера совершенно игнорировать некоторые мои вопросы? Со своими слугами он, конечно, имел право так поступать. Но я как-никак будущий хозяин замка и плачу ему хорошие деньги! Интересно, куда он сейчас смотрел? Там, вроде, находился спуск в подвальные помещения. Он так и не произнес ни "да", ни "нет", испытывая тем самым мое терпение. Я не выдержал и первым возобновил диалог, подавляя раздражение в голосе:
-- Быть может, барон Маклин, оставил какое-нибудь другое завещание? Наверное, помимо своего увлечения магией и живописью, он еще, к примеру, был выдающимся скульптором. И сейчас, выйдя в сад, мы увидим скульптуры коров в спортивных трусах или домашних гусей, играющих поварешками в гольф. И эти "святыни", конечно же ни в коем случае нельзя трогать руками! Скажите, граф, вам не приходила на ум банальная мысль, что вас просто мило разыграли. Сказать откровенней -- одурачили.
Будь я на его месте, наверняка вспылил бы в ответ, но Каллистро вроде совершенно не расслышал мои слова, неожиданно задав вопрос, к теме ну никак не относящийся:
-- Вы женаты, мистер Айрлэнд?
-- Н-н-нет... а что? -- я долго растягивал это "н-н-н", не зная как вырулить с ответом. -- Обязан еще и жениться?
Каллистро сделал неряшливый жест обеими руками.
-- Извините, мистер Айрлэнд... Любопытство, простое любопытство.
-- Так мы можем наконец свершить сделку?
И вновь наступило молчание, в котором, казалось, секунды две витала почти могильная тишина. Граф не произносил ни "да", ни "нет", его глаза продолжали смотреть в сторону коридора, точно там находилось нечто намагниченное для взора. Его следующей реплики я ждал, наверное, какой-то отрезок вечности.
-- Не хотелось бы, мистер Айрлэнд, чтобы вы считали меня за идиота, но я обязан вам кое-что сказать. И это не завещание барона Маклина, не условие купчей и уж тем более не приказ. Просто маленький дружеский совет...
При словах "маленький дружеский совет" рука Каллистро мягко легла мне на плечо, и я вздрогнул как от ожога. Сам себе удивляюсь.
-- Помните, -- продолжал граф, -- когда я показывал вам подвальные помещения, мы прошли мимо одной ветхой двери, закрытой на большой чугунный замок?
Откровенно говоря, я не старался запоминать все до мелочей, но вроде нечто подобное промелькнуло перед взором.
-- Возможно, там...
-- Старый заброшенный чулан, -- сообщил граф. -- Вот уже триста лет, как эта дверь находится взаперти. После случая, произошедшего с графом Рэвилем, ни у кого из владельцев замка не поднялась больше рука открыть ее и заглянуть внутрь. Никто туда не входил, и вот вам мой совет: никогда, ни при каких обстоятельствах не любопытствуйте, что там находится. Держитесь вообще подальше от этого чулана. И пусть та дверь навеки останется взаперти. Повторяю, мистер Айрлэнд, я даю вам простой совет. Не императив. После того, как вы станете полновластным владельцем Менлаувера, никто не посмеет что-либо вам здесь приказывать.
Я уже еле сдерживал мимику самообладания на лице, все еще надеясь, что граф сейчас сам рассмеется от собственных слов. Но он был серьезен, как туча перед грозой. И, если уж быть откровенным, сейчас он мне сильно напоминал того самого идиота, которым упорно не хотел казаться. Суеверный трепет, сквозивший в его голосе, для моих ушей выглядел не меньше чем дикостью.
-- Надо полагать, в том чулане живет какое-нибудь привидение. И это привидение так сильно занято привидением себя в божеский вид, что его еще пару столетий никак нельзя беспокоить. Я угадал?
Граф бросил мне в лицо жестокий смиряющий взгляд.
-- Вам не идет ни маска высокомерного сноба, ни бульварного циника. Не прыгайте выше самого себя, мистер Айрлэнд, будьте тем, кто вы есть, -- одной фразой он поставил меня на место и продолжил: -- В этом чулане побывало уже несколько людей разных по сословию, разных по духу и даже из разных эпох. Все без исключения покончили жизнь самоубийством. Последней жертвой триста лет назад стал граф Рэвиль. Говорят, он проиграл какому-то итальянскому ломбардцу крупную сумму денег и, надеясь, что в чулане спрятаны сокровища, принялся их там искать. Буквально через пару дней он собственноручно удавился на стене замка. Более того, при непонятных обстоятельствах погибла и его жена... А теперь прошу вас следовать за мной.
Мы поднялись по вьющейся каменной лестнице на третий этаж и оказались в узком коридорчике, где стелилась длинная ковровая дорожка цвета плескающихся волн. Возникало забавное ощущение, что прямо по коридору протекает небольшая речка. Лакеи, едва завидев наше неторопливое шествие, услужливо кланялись и отходили в сторону. Граф провел меня в свой кабинет, где он любил купаться в мягких креслах, достал с полки небольшую шкатулку и извлек оттуда пожелтевший листок бума... Нет, не бумаги -- какого-то пергамента. Он озадачивающе хрустел при всяком к нему прикосновении.
-- Вот, прочтите. Это записка самого Рэвиля.
Я повертел в руках этот вынутый из трясины веков документ. Сомнений пока не было лишь в одном: его историческая ценность являлась неподдельной. И здешние мифы постепенно начинали приобретать реальные окраски. Затем принялся читать вслух:
-- "Послание всем будущим владельцам Менлаувера, составленное собственноручно графом Ричардом Рэвилем за несколько минут до сознательного ухода из жизни..." -- я замолчал, пытаясь заглянуть в глаза Каллистро. Оттуда, как и прежде, веяло холодом.
-- Продолжайте, продолжайте...
-- "Уважаемые господа! -- читал я далее. -- Рука моя дрожит, пульс отсчитывает последние удары. Заклинаю вас всеми богами всех религий, в целях вашей собственной безопасности, никогда в жизни не открывайте дверь в чулан, что находится в подвале, сразу налево от лестницы. Пусть на веки веков там висит тяжелый замок и будет закрыт вход всякому любопытствующему. Не повторяйте наших горьких ошибок. Убеждаю вас и прошу об этом, заботясь лишь только о вашем благополучии. Передайте это послание своим детям, а те пусть передадут следующему роду..."
Все. Конец. Коротко, но доходчиво. Что-то происходящее все менее и менее становилось похожим на розыгрыш. Я вдруг со внезапной ясностью понял, что и автор послания, и его хранитель были заражены суеверным страхом перед... черт поймет чем. Внизу пергамента стояла готическая роспись и дата: 13 мая 1564 г. Отдавая назад графу сей ветхий манускрипт, я сделал для себя еще одно весьма паршивое открытие: в какой-то момент почувствовал, что и сам поддался упадническому настроению. Не сказать, чтобы начал верить в населенный чертями и ведьмами инфернальный мир, но...
Я усердно пытался сообразить, что же "но..." -- увы, соображения, сообразительность и сама соображаловка были окончательно сбиты с толку. Вмиг мне показалось, что я нахожусь уже не в современной прогрессивной Англии, а как в яму провалился минимум на полтысячелетия в прошлое, где вокруг -- одни древние тайны, завуалированные не проницаемым ни для ума, ни для взора туманом старобытности. А в старину, как известно, люди как-то умудрялись жить с плоской землей под ногами и твердым небом над головой. Там еще не было ни законов естествознания, ни тех, кто бы занимался этими законами. Зато полным-полно водилось тех кто с рогами, тех кто с копытами и тех кто с хвостом. А подобного рода чуланов, подвалов, смрадных подземелий и мрачных лесных трущоб -- их обиталищ -- вообще не счесть.
Тьфу на этот вздор!!
Я усердно тряхнул головой, надеясь разболтать в ней лениво уснувшие мысли.
-- Послушайте, граф. Динозавры, как мне известно, вымерли шестьдесят миллионов лет назад, мамонты -- лет тысяч пятнадцать-двадцать. А всякие ведьмы, домовые, эльфы, тролли и все их родственники вымерли всего лишь лет за двести до нашего времени... Вы думаете, кто-то еще остался?
Вместо ответа Каллистро задал свой вопрос, казалось бы, совершенно не относящийся к теме нашей беседы:
-- А вам, господин Айрлэнд, никогда не приходило в голову, что цена за поместье слишком занижена с моей стороны?
-- Да, впрочем...
-- Не виляйте душой. И не думайте, что наткнулись на глупого старика, потерявшего способность здраво оценивать окружающие вещи, -- после этой довольно-таки едкой реплики Каллистро будто сбросил одну из своих масок. Он вольготно развалился в кожаном кресле, подставив свое старое лицо омолаживающим лучам дневного солнца. Все, что он говорил далее, говорил уже совершенно не глядя в мою сторону: -- Двое из потенциальных покупателей даже разговаривать со мной не стали, как только узнали то, что знаете сейчас вы. Я мог бы вообще скрыть все эти тайны и чудаковатые завещания, если б захотел... Но у меня есть один пагубный недостаток!
-- Какой же? Если не секрет.
И тут он наконец глянул мне в глаза.
-- Я честен, мистер Айрлэнд.
Вообще-то забавная ситуация. Давно в такую не попадал, вернее -- не попадал никогда. Время от времени я тайком всматривался в лицо графа, еще не потеряв надежду, что он мимикой выдаст свои истинные чувства. Но всякая его мимика уже давно застыла в потресканном морщинами изваянии старости.
-- И что же в этом прокл`ятом или пр`оклятом чулане может находиться такого, что заставляло бы людей идти на самоубийство? Вы хоть сами в это верите? -- более изящных вопросов мне в голову не приходило, так что пришлось задавать очевидные.
-- Повторяю вам, мистер Айрлэнд, дверь в чулан заперта уже триста лет. Черепаха -- и та сдохла. А что же там внутри: дай Бог ни мне, ни вам, никому другому так и не узнать.
Поначалу я откровенно не понял, при чем здесь только что упомянутая черепаха. Потом, кажется, сообразил. Но во всем остальном -- полнейший мрак неясности. Этакий мистически-романтический абсурд. Внутренняя антиномия чувств и помыслов на пару минут ввела меня в состояние тупиковой меланхолии, где вялая воля не может уже принять ни одного вразумительного решения. Всю свою сознательную жизнь я общался с просвещенными трезвомыслящими людьми, и немудрено, что заразился от них изъяном прагматизма. И как мне теперь прикажете реагировать на все услышанное здесь? Как бы вы поступили на моем месте? Отказываться от столь выгодной купчей из-за пожелтевшей бумажки да деревенских предрассудков?
Когда я произносил нижеизложенную реплику, мой голос был спокойным, деловым, почти дружественным:
-- Хорошо, граф. Если помимо так сказать "портретов" руки барона Маклина и закрытого для всех веков и родов чулана замок больше не содержит никаких загадок, то для его приобретения мне не мешает ни первое, ни второе условие.
Он лишь молчаливо пожал мне руку. И когда в моей руке оказалась его старческая ладонь, она выглядела такой холодной, что я вновь вздрогнул как от ожога. Таким холодным может быть только тело трупа. Уже находясь за пределами замка, я столкнулся с озабоченным взором своего верного кучера Мэтью.
-- Мистер Айрлэнд, извините меня, подлеца, что вмешиваюсь не в свое дело, но...
-- Свое "но" будешь лошадям рассказывать! Излагай в чем дело, только коротко!
Мэтью, как добропорядочный слуга, уныло потоптался на одном месте, демонстрируя тем самым свое "недостоинство", потом окатил меня с ног до головы ледяной фразой:
-- Не стоит вам покупать этот замок, мистер Айрлэнд...
И тут я позволил себе взорваться, от чего так терпеливо сдерживался в присутствии графа.
-- Мэт! Неужели еще ты будешь действовать мне на нервы?! Что?!.. Скажи, что тебе здесь не нравится?!
Кучер втянул голову в плечи и принялся перетаптываться на месте еще с большим усердием.
-- Я человек недалекий умом...
-- Знаю! Поэтому и работаешь у меня простым кучером.
-- Но душа моя всегда предчувствует неприятности. Это мне еще от деда досталось, знаменитого Мельхюазля, лесного пророка. Да, мой дед был человеком, о котором слагали легенды, хотя и простым пастухом. Нечисто это место... нечисто...
-- Что?! Что здесь не так?!
-- Посмотрите вокруг, мистер Айрлэнд. Обратите внимание на туман. Вы видели когда-нибудь, чтоб туман стелился так близко к земле словно покрывало?
-- Это атмосферное давление, Мэт! Ты слышал когда-нибудь об атмосферном давлении?
Мой кучер от природы был слегка глуховат, и мне частенько приходилось кричать на него не в качестве нарекания, а просто, чтобы слова достигли его слуха. Мэт, о давлении даже если и слышал, мне об этом не счел нужным сообщить. Он для чего-то осторожно оглянулся назад и как-то украдкой посмотрел на привратника Хортса.
-- Видите этого человека, мистер Айрлэнд? Не нравится он мне. Странный взгляд, странные повадки, темная душа...
Было совсем нежарко, но я почувствовал, что весь вспотел. Одежда противно липнет к телу, под мышками уже бегут ручьи, придавая моей парфюмерии суррогатный болотный запах. Я достал платок и вытер влажное лицо. А Мэт тем временем, используя все доступное его интеллекту красноречие, продолжал:
-- Он так внезапно глянет на меня и отвернется, глянет и снова отвернется... Все время, как я здесь стоял, ожидая вас, он многократно глядел в мою сторону и такое же количество раз отворачивался. Очень, очень странный человек...
-- Странный человек, странный замок, странно светит солнце, странно воет ветер, цвет травы тоже странный. Что еще нашел ты здесь странного, Мэт? Прошу тебя, поехали домой!
Но мой кучер не унимался:
-- Еще, мистер Айрлэнд, вспомните того юродивого, что мы встретили по пути сюда...
-- Да мало ли сумасшедших бродит по всей Англии?! -- я уже от души рявкнул на него. -- Их полно и в Лондоне, и в Манчестере, и в Глазго, да где угодно! Почему-то все эти места у тебя "не странные", а здесь тебе все "странно"? Едем, я сказал!
-- Простите, мистер Айрлэнд, я сказал много глупостей...
-- Да, Мэт, сегодня ты превзошел самого себя в изречении всяких глупостей!
-- Просто душа моя чувствует...
-- Хорошей плетки твоя душа давно не чувствовала!
Под недовольное ржание лошадей кабриолет тронулся с места. Мое тело погрузилось в приятную дорожную тряску, чувства размякли, а ум произнес сам в себе: "почему в этом мире столько красивого невежества и столько скучного благоразумия?" Ум мой имел пагубную привычку задавать вопросы, на которые сам же не мог ответить. Менлаувер канул в мутную зелень тамасских лесов. Его башни еще долгое время величественно возносились высоко над землею, точно были не от мира сего и к земле этой отношения никакого не имели. Сизые облака терлись своими телами о твердое небо, рвались в клочья и, не имея плоти, как духи исчезали в небытие. Облака всю жизнь казались мне просто иллюзией природы, нарисованной фантазией гуляющих по небу ветров. Помню, еще в далеком детстве я часто спрашивал свою мать: "мам, когда произойдет то-то или то-то?", она отвечала мне: "когда сможешь подержать в руке кусочек облака, сказанное тобой сбудется". Что можно было смело читать, как: "глупый ребенок, то, о чем ты говоришь, вообще не может быть". А я и впрямь был глупым: нет чтобы разобраться в метафоре, выбегал на улицу, подставлял свои ладони к небу и подолгу ждал, когда же наконец сверху отвалится хоть малюсенький кусочек хоть самого невзрачного облака.
Мэтью, кажется, на меня немного обиделся. Беспощадно стегал лошадей, те ускоряли свой шаг, в своей лошадиной наивности полагая, что смогут таким образом убежать от его кнута, а кабриолет от этого только сильнее трясло. И мне это нравилось. Вдруг раздалось такое ржание, что лошади повставали на дыбы, и я уже приготовился рявкнуть на кучера, чтобы тот не сходил с ума. Но Мэт меня опередил:
-- Ах, ты поганец!
Кому была адресована реплика, первые мгновения я даже не мог сообразить. Сказать такое мне Мэт мог только в состоянии реально свернутых мозгов. Резкое торможение подкинуло меня с сиденья и я буквально вывалился наружу, поняв наконец в чем дело. На самую середину дороги внезапно выскочил Чарли -- тот самый юродивый, которого мы повстречали на пути к замку. Уж эти заплатки на грязной дерюге да шляпу с двумя большими дырами я запомнил минимум на полжизни. Таких оборванцев даже на помойках беднейших городских кварталов не увидишь.
-- Мистер Айрлэнд! Позвольте, я наконец отстегаю как следует этого сволоча! -- мой кучер уже замахнулся кнутом. -- Будет знать, как своей неумытой рожей господам дорогу загораживать!
-- Подожди, Мэт. Это же просто больной.
Наши реплики пронеслись сквозь уши Чарли, как ветер сквозь решето. Он стоял как ни в чем не бывало, будто являлся хозяином положения, улыбался во весь рот и постоянно чесал свою поясницу. Я почувствовал, что тоже начинаю закипать.
-- Чарли, в чем дело? А ну быстро уйди с дороги! На тебе немного денег, -- и я снисходительно бросил несколько монет к его ногам.
Монеты Чарли не заинтересовали. По всей видимости, он был бессребреником. И тут он громко крикнул:
-- Господа, порадуйтесь вместе со мною! Я поймал дракона! Живого! Настоящего!
Тут только я заметил у него за спиной мешок, в котором барахталось нечто живое. Предположительно -- дракон. Мы с Мэтью как-то озабочено переглянулись. По-видимому, ни в мою, ни в его голову в этот момент не пришла реплика достойная той, которую мы только что услышали. Чарли тем временем продемонстрировал нам свой рваный мешок, из дыры которого торчала и дрыгалась одна из лап "дракона", как две капли воды похожая на куриную. Мешок был торжественно развязан и юродивый достал оттуда ощипанного хромоногого петуха, наверняка спертого в ближайшем деревенском курятнике.
-- Вот! Я охотился за ним полжизни! Красавец, а? Господа, теперь хочу я вас спросить: у кого из вас двоих хватит смелости сразиться с моим драконом и одолеть его в честном бою?
Мы с кучером снова переглянулись. Несчастная птица, хромая на одну лапу, пыталась уковылять обратно к курятнику, но Чарли тут же ее хватал и ставил на место. Он, как импресарио поединка, важно расхаживал взад-вперед, один из его рваных башмаков едва не слетал с ноги. Грязные, немытые годами пальцы, торчащие наружу, наводили на воспоминания о существующих где-то неграх. Впрочем, нет -- у тех ноги и то светлее выглядят.
-- Господа, я вами поражен! Вы трусите? Вы онемели при виде столь грозного чудови...
Ему не дано было договорить. Кнут Мэтью внезапно хлестнул по его спине, оторвав одну из заплаток.
-- Пшел вон, мразь! -- и Мэт тут же добавил еще пару ударов.
Чарли завизжал, сорвался с места и даже нечаянно наступил на своего дракона, а тот, истерически кудахтая, скрылся в ближайших кустах.
Вся эта сцена вместо того, чтобы меня развеселить, произвела эффект прямо противоположный -- повергла в омерзительное состояние апатии ко всему существующему миру. Остаток дороги мы ехали молча, лишь единственный раз Мэт обернулся и виновато произнес:
-- Мистер Айрлэнд, извините, я наверное погорячился.
* * *
Сделка с графом Каллистро была наконец совершена. Резина тягучего времени лопнула. И через пару дней я стал новым владельцем Менлаувера. Еще как минимум неделя понадобилась для того, чтобы хоть мало-мальски освоиться в этом трехэтажном каменном чудовище с четырьмя высотными башнями вместо голов и множеством роскошных комнат вместо внутренностей. Замок для того, кто впервые в него попадал, выглядел настоящим лабиринтом. Его основатель (ох, как не хочется упоминать его имя, но придется, и неоднократно), видать, задумывал сотворить восьмое или девятое по счету чудо света. Малость не дотянул, надо сказать.
Имена всех слуг я так и не запомнил, да впрочем, знать всех и не требовалось. По поводу хозяйственных вопросов достаточно было обратиться либо к дворецкому Голбинсу, либо к экономке миссис Хофрайт. Как я понял, подлинными владельцами замка являлись эти двое и с барской легкостью отдавали распоряжения всем остальным. Мне не хотелось рушить сложившиеся здесь традиции: пусть все остается как было, во всяком случае до тех пор, пока они не запятнают себя каким-либо подозрением.
Помню, первые дни жизни в Менлаувере моим излюбленным занятием было подниматься на одну из четырех его башен и почти что с царственной высоты созерцать наш бренный мир -- обремененный, наверное, в большей степени собственным существованием. Зеленеющее одеяло лесов раскидывалось во все стороны света и согревало землю, если не теплом, то по крайней мере своей красотой. Стена замка, вычерчивая правильный четырехугольник, служила границей нашего маленького каменного царства и создавала разительный контраст извечной матери-природе. Она серым монолитом возвышалась над всеми ее владениями. Я любил контрасты и многотональные цвета лесных массивов, поэтому мог часами любоваться картиной самого непревзойденного и искусного в своем ремесле Художника. Кое-где из океана зелени выглядывали пестрые островки близлежащих деревень -- нонсенс разумной жизни на фоне первобытного хаоса.
А по вечерам в нашем мире расцветала тьма -- тогда на небе кто-то от скуки зажигал звезды, наивно полагая, что их призрачное мерцание служит людям надежным освещением в непроходимых дебрях ночи. К утру все звезды гасли -- наверное, тоже от скуки. И возникала увлекательная иллюзия, что из-за горизонта начинает выглядывать огромный светящийся глаз некого подземного чудовища. Тогда желтые и фисташковые прямоугольники засеянных полей -- зримый эквивалент моих будущих доходов -- загорались мнимым огнем утреннего пожара, уж не счесть какой раз приходящего на нашу землю.
В такие минуты меня посещало глубокое внутреннее удовлетворение от гармонии собственного бытия: некая помесь самодовольства, тщеславия и присущего каждому чувства прекрасного. Душа готова была воспевать дифирамбы, только не понять -- чему именно. Кажется, самой жизни. Да, у меня имелись все компоненты земного счастья: имя, деньги (теперь уже и замок с прилегающими землями), стабильный годовой доход и неплохое здоровье, дополняющее относительно молодой возраст. Есть люди, которые верят в существование какого-то "счастья небесного". Не понимаю, о чем они говорят, но мне в тот момент вполне хватало того, что я имел.
Сейчас, уже поздним числом, склонившись над своими листами, исписанными халдейским почерком, я иногда думаю: если бы в нашей дикой вселенной существовала реальная возможность путешествия по времени, если бы каким-нибудь способом можно было заставить стрелки часов двинуться вспять и снова попасть в те дни, я бы, не раздумывая ни секунды, плюнул на земли, доходы, собственную репутацию и убежал бы от этого места на самый край Англии. Я бы даже согласился превратиться в нищего, одеться в рубища и ходить вместе с Чарли, отлавливая "драконов" по деревенским курятникам.
"Если бы, если бы, если бы..." -- излюбленная реплика отчаяния и безвыходности. Что толку теперь об этом говорить, причиняя себе лишнюю и бессмысленную боль?
Не помню точно: кажется, дней десять-двенадцать после покупки Менлаувера, я решил лично проехать по собственным владениям. Хозяину полезно бывает вспомнить, что у него есть хозяйство. Если не из делового усердия, то хотя бы от безделья жителям близлежащих деревень надо было показать лик их нового господина. И в этот вояж я не взял с собою никого, кроме молчаливого, преданного и во всем послушного Винда.
Лошадь долго шла медленным аллюром по проселочной дороге, благодаря чему у меня появилась возможность ближе познакомиться с естественной живописью местных лесов: оценить стройность сосен, продегустировать пахучесть ветвистых кедров и в заключение сказать самому себе: "когда-то здесь будет прекрасная охота". И вот же судьба-злодейка со своей черной иронией! Слова эти оказались пророческими. Одного только в тот момент я не мог предвидеть: кто станет охотником, а кто будет выступать в роли жертвы. Впрочем, не хочу забегать вперед, ломая последовательность повествования: постараюсь рассказать все по порядку.
Итак, миновав несколько деревень и лишь бегло познакомившись с некоторыми крестьянами, я оказался скованным со всех сторон частоколом неприветливых деревьев, и уже не мог сообразить: в своих владениях нахожусь или по простительному неведению посягнул на чужие. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что совершать в одиночестве такие дальние прогулки, в общем-то, небезопасно. Этот инстинкт по сути являлся атавизмом, унаследованным нами еще от животных, но иногда порождал разумные мысли. Винд подо мной постоянно фыркал, высказывая тем собственную обеспокоенность. Я ласково потрепал его за гриву и спросил:
-- Что, захотелось домой?
В лесу стояла напряженная тишина, затаившийся ветер перестал дышать в лицо и чего-то выжидал. Винд несколько раз кивнул и тут же настороженно замер: где-то совсем поблизости заржала еще одна лошадь. На всякий случай из возможных вариантов я приготовился к худшему: лесные грабители. "Это весело... это уже приключения..." Я потрогал свой пистолет под камзолом и тихо пустил коня в сторону источника звука. Узкая лесная тропинка как-то внезапно сделалась устьем обширной поляны, на которой...
В одно мгновение я вдруг понял, что всю жизнь мечтал, чтобы меня кто-нибудь ограбил. Именно в лесу. Именно на этом месте. И именно таким очаровательным способом. Даже улыбнулся столь приятной мысли. На поляне паслась каурая лошадь с весьма привлекательным наездником, точнее -- наездницей. Юная совершенно незнакомая мне леди в темной амазонке с капором, украшенным голубой ленточкой, повернулась в мою сторону и с полминуты смотрела, не производя ни звука, ни движения. Моя рука, все еще сжимающая этот дурацкий пистолет, резко одернулась, смущенно скользнула к поводьям, произвела еще несколько несуразных движений и вместе с остальным телом замерла в нерешительности...
Через какое-то время взаимное молчание уже стало пугающим. Я боялся своей... внезапной робости. Юная леди, возможно, боялась... меня. Первая мысль, пришедшая в голову, была очевидна: вряд ли одинокая беззащитная дама станет прогуливаться в безлюдном лесу без чьего-либо сопровождения. Наверняка где-нибудь поблизости затаился уже ревнующий кавалер, а может, паж или слуга, в худшем варианте -- муж. Я оглянулся вокруг. Никого. Во всяком случае, в пределах поляны. Мы опять немым взором уставились друг на друга, и это ощущение взаимной неловкости оказалось столь ново и столь приятно, что его вовсе не хотелось нарушать. Винд что-то философски фыркнул, и каурая лошадь отозвалась звонкоголосым ржанием. Райская тишина все же была нарушена, и тут только я сообразил, что как мужчина должен первым завести разговор.
-- Извините, мисс... -- почему-то вздрогнул от собственного голоса. -- Неужели вы здесь совершенно одна, без охраны и сопровождения?
Согласитесь, вопрос выглядел отчасти туповато, отчасти нагловато, но понял я это уже после того, как его задал. Она погладила своего коня, возможно, демонстрируя тем собственное спокойствие, и ответила:
-- Я всегда предпочитаю прогулки в одиночестве.
Снова молчание... Не пустая тишина, не физическое отсутствие звуков, а скорее романтическое безмолвие... Что-что она сказала? Ах, да! "Я всегда предпочитаю прогулки в одиночестве". Нужно было срочно искать какую-то зацепку для продолжения разговора, а главное понять -- желает ли она вообще его продолжать.
-- Прошу прощение за... невольное вторжение. Меня зовут Майкл Айрлэнд, я новый хозяин Менлаувера. Решил проехаться по своим владениям, но кажется, Винд завел меня слишком далеко. Вы не скажете, где мы сейчас находимся?
-- Это земли моего отца, барона Стинвенга, если вы когда-нибудь слышали о таком...
-- Конечно, конечно! -- тут же соврал я. -- Неужели и в самом деле вы дочь барона Стинвенга? Ничего себе! Очень приятное знакомство...
Она слегка опустила взор и, кажется, почувствовала мое притворство. Со всеми более-менее состоятельными английскими баронами я был давно знаком. Увы, фамилии "Стинвенг" среди них даже не упоминалось. Моя лесть получилась слишком выразительной, и необходимо было как можно скорее спасать ситуацию. "Чего б такого сказать?.. чего б сказать?.. чего б сказать?"
-- А согласитесь, здесь чудная природа, замечательный воздух, а главное -- удаление от шума цивилизации. Вообще, тамасские леса навевают некую мечтательность, так что хочется бесконечно гулять по ним в обществе своих мыслей. Просто девственная красота!
Кажется, я снова совершил ошибку: нес обычную сентиментальную околесицу, тошнотные банальности, которых постыдился бы всякий интеллигентный человек.
Она уловила мое внутреннее замешательство, немного осмелела и слегка дернула поводья своей лошади, чтобы подъехать ближе. Наконец-то можно было разглядеть ее лицо... О, Господи (если Ты существуешь), лучше бы мы оставались на длинной дистанции! Представительницы противоположного пола нередко вызывали у меня болезненно-меланхолические чувства. Я любил всех дурнушек -- этакой гуманитарной общечеловеческой любовью, с почтением относился к красивым женщинам (нередко даже ими увлекался), но уж слишком красивых -- боялся как огня. Чем-то мучительной для меня была их гипнотическая красота. Именно это чувство довелось мне испытать и сейчас.
Когда ее взгляд скользнул по моим глазам -- мое сердце словно окатили кувшином горячего вина. Оно шипело и пьянело одновременно. Самый невинный, лишенный всякого кокетства взгляд... Она мне показалась принцессой из далеких детских грез. Да, да, еще маленьким мальчиком, начитавшись сказок перед сном, я по ночам мечтал о девочке идеальной красоты, нелепо рисовал ее своим воображением, мысленно разговаривал с ней, уверенный, что когда-нибудь наверняка ее повстречаю. И эти детские мечтания сейчас так ярко вспыхнули в памяти, что впервые в жизни я пожалел: "зачем вообще было становиться взрослым?"
Мир вокруг превратился в самое искусное творение самого замечательного божества. Ее завитые локоны походили на позолоченные серпантины, свисающие почти до плеч. Челка слегка небрежно выглядывала из-под капора, но никогда бы раньше не подумал, что небрежность может быть столь очаровывающая. Взгляд карих глаз я мог выдержать секунды две, не больше. Готов был смущаться и краснеть, как маленький ребенок. Дивился самому себе, злился на свою слабость, но был совершенно беззащитен перед ней. Малейшее изменение в мимике ее лица тут же отражалось в моей душе. Если она улыбнулась -- внутри все ликовало, когда была задумчива -- наступала некая озабоченность, а если вдруг в ее глазах я улавливал тень равнодушия или пренебрежения: в душе у меня надвигалось нечто апокалипсическое.
Та-ак... минимум несколько бессонных ночей мне обеспечены, а может чего и похуже. Я до смерти не хотел поддаваться этим юношеским амурным чувствам, да и не по статусу мне было (как-никак стал владельцем крупного имения!).
-- Извините, можно узнать ваше имя? -- дабы как-то прервать очередную неловкую паузу, и я задал вопрос, без которого немыслимо всякое знакомство.
-- Элена... Элена Стинвенг.
-- А... далеко до вашего замка?
-- Около мили отсюда, -- она указала рукой в сторону захода солнца, в каждом ее незатейливом жесте присутствовало чуть ли не откровение.
На моем месте в подобных ситуациях мужчины обычно распыляются пестрыми комплиментами, а у кого нет комплиментов довольствуются просто веселой болтовней. Я же с величайшим усердием выдавливал из себя каждое слово. Все мои умные мысли и острые фразы предательски разбрелись по закоулкам сознания, как бы давая мне понять: "выкручивайся сам как хочешь, мы тут не при чем".
-- Вы не против, если я побуду некоторое время вашим сопровождающим... то есть, я не то хотел сказать! Наоборот. Я сам немного заблудился, и понятия не имею, найду ли вообще дорогу домой. Будьте моим гидом, мисс Элена! В этом дремучем лесу немудрено потерять всякий ориентир.
Мастера риторики из меня явно не получалось, слова путались, но кажется, ей это нравилось. Она рассмеялась и молча кивнула. Какое-то время мы ехали рядом, почти касаясь друг друга, в совершенно непонятном, безразличном для меня направлении. Вдруг поймал себя на мысли, что в присутствии мисс Элены потерять ориентир куда боле вероятно, так как я совершенно не смотрел по сторонам. После того, как пару раз я неудачно и нелепо пошутил, наша беседа стала наконец более непринужденной и легкой. Словно вокруг разорвались и рухнули наземь невидимые цепи, в коих постоянно путались наши мысли и слова. Она много рассказывала об этих местах, о том, какая дичь здесь водится, еще о каких-то бытовых мелочах, что было совершенно несущественно. Я наслаждался одним ее голосом и не упускал ни одной возможности поймать искоса ее взгляд. В эти минуты я забыл обо всем на свете: о своем замке, о выжившем из ума бароне Маклине с его идиотскими завещаниями, о планах на будущее, даже о собственном существовании. Вся Англия с ее несущественными, лишенными смысла заботами осталась где-то там, за пределами нашей пустой веселой болтовни. Присутствовала только она и этот короткий участок лесной дороги, что улавливал взор.
-- Вы когда-нибудь были в Менлаувере? -- спросил я, надеясь отыскать повод для приглашения.
-- Да, причем, много раз. Мой отец всю жизнь дружил с графом Каллистро, а я -- с его дочерью Анной. Она уже два года как замужем... за каким-то итальянским сеньором, не помню его имени.
Интересно. По крайней мере, любопытно. Значит она неоднократно видела эти сумасбродные портреты, раз уж они висят на виду, причем -- в гостиной. Не хотелось бы столь милый романтический вечер осквернять скучной доисторической темой, но мне почему-то стало интересно знать ее мнение о всех этих вещах. Даже не как мнение очаровательной леди, а просто как мнение со стороны. В моем замке буквально все помешались на этих мистических тайнах, и с ними вряд ли можно было разговаривать, как с людьми полноценного рассудка.
|