Поздней ночью, один выходя из кинотеатра,
надышавшись вволю заморским цветным пейзажем -
уношу с собой только взгляд из немого кадра,
прячу в память и сон драгоценную эту кражу.
Поздней ночью, один, нашаривая сигареты,
спичкой чиркаю - гаснет одна, вторая -
я иду тяжело по квадратам и ромбам света,
как несчастная спичка чернея в ночи, сгорая.
Поздней ночью, один, дохожу до чужого места,
в лифт влекусь, пробираюсь в квартиру тихо
и валюсь у окна в неудобное злое кресло.
...ох, темна, ох, темна августовская ночь-портниха!
Все кроит она, шьет, эта ночь, все следит за ниткой,
оголяет руки, родинки и коленки.
Поздней ночью, один, под неистовой этой пыткой
я крошу стишок неведомой малолетке,
потому что выдался век мне горький
и в багровых пощечинах стынет и стонет лето,
потому что качусь кувырком я с магнитной горки -
наплевать, что потом и друзья предадут за это!
Поздней ночью, один, в незаправленной сплю постели.
Дошивает портниха лиловое с желтым платье,
чтоб сорвали его, не дождавшись конца недели,
с бедолажки какой-нибудь - Любы, Ирины, Кати!
* * *
В. М.
В этих комнатах пахло бумагой и книжной мглой.
Запекался за шторой закат золотой смолой,
и вставал я лениво, и шел я к окну, когда -
за окном, чуть дрожа, приближалась к звезде звезда.
В этих комнатах, скомканных страхом одной души,
столько пыли скопилось, обиды, любови, лжи -
что подумаешь только: уборку затеять, что ль?
И от мысли такой на спине выступает соль.
В это лето, сулящее голод, разруху, мор, -
мы с тобой пребывали, забыв годовой раздор.
На балкон выходили, смотрели на близкий пруд
и на город, чей короток век да крут.
До приезда хозяина, что улетел в края
обетованные, - стали и ты, и я
совладельцами здесь. Этот остров весь
нам одним подчинялся такой, как есть.
...Но шуршат тараканы-воры посреди бумаг.
И бредет по земле человек, одинок и наг.
По ночам, отпевая ушедшую в жалость жизнь,
тополя каменеют... Держись, мой дружок, держись!
На балкон выходи - за рекою такая даль
и такая, скажу откровенно тебе, печаль...
* * *
Е. Терлецкому
Замедленная раскадровка августа -
воспоминание, напоминание,
письмо туманное без подписи, без адреса,
без обращения и знаков препинания.
Окно распахнутое, горн и горло города,
бензинный запах сладковатый, обязательный.
...Письмо, написанное зло, коряво, коротко,
но вместе с тем влюбленно и признательно.
Там яблоки в ночи без ветра падают,
а если ветер вертанет - вовсю закрутятся.
Ах, молодая, объяснять мне долго надо ли, -
что ничего у нас с тобой, увы, не сбудется!
Но тянет тени и зовет любовный промысел,
и ревность бьет в колокола, рождая молнии.
Все это так, все это так, но это прописи,
а что таится в глубине - мы не запомнили.
Язык наш темен и тяжел. Литературщина
сбивает c ног и не таких. Но очи осени
следят внимательно - а где, а где натурщица?
Она, конечно, есть, жива, ее не бросили.
Суха палитра у меня. Сухое дерево
плодов не даст. В конце концов, запьет и трезвенник.
Но слава Богу, что еще не все потеряно,
а что потеряно уже - то и отрезано.
Замедленная расшифровка дня... К кому, куда еще?
Нависла туча и висит, подобно кочету.
Живу на свете, как могу. Ищу товарища.
А вот поди-ка ты узнай его по почерку!
* * *
Вид из окна первого этажа -
верхняя часть кустов, мокрая, ветровая,
звуки детсада, стройки и гаража
и перестуки удаляющегося трамвая.
Если открыть форточку - это еще сквозняк,
щелчок зонта, раскрываемого девицей -
вышедшей в магазин погулять, просто так
выпорхнувшей из комнаты, словно из клетки птица.
Перемежается светом и тенью день.
Взгляд из окна нового микрорайона -
не приближает идущих мимо меня людей,
говорящих о ценах, нации, корнях и коронах.
Густеет к вечеру. Сгас еще день один.
Быстро и медленно, путано и туманно.
...И вот уже ангелы летят впереди мужчин,
и жены на лавочках вслед им кричат: "Путаны!.."
* * *
Посреди кирпича и железа,
промазученных труб и прокладок,
городского каленого леса,
превращенного в спальни и склады,
посреди этой нуди и неги,
в тошнотворном клею живодерен -
похмеляется юный Онегин
и блюет почерневший Печорин.
Проверяя замки и задвижки,
веря опыту, а не капризу, -
запирает сберкнижки князь Мышкин
и уходит с небедною Лизой.
На распутье темно и туманно,
голодны эти ночи пустые -
и украдкой Каренина Анна
отлепляет ресницы густые.
Ах ты, Русь - окаянство да пьянство!
Тяжко жить и не легче подохнуть.
За окном убывает пространство
незаметно - ни ахнуть, ни охнуть!
Буераки, бараки, бочаги,
целины золотая бумага,
где чахоточный Павка Корчагин
озирает плантации мака.
На зашмыганной, рваной дерюге
спят синюшные пасынки века,
неподвластные посвистам вьюги
и веселой тщете человека.
Прорывается лава сквозь кратер,
заливая поля и предгорья.
Белоснежный качается катер
у причалов Средиземноморья.
Покрываясь здоровым загаром,
счастлив Чичиков Павел Иваныч,
покупая почти что задаром
тыщу душ, костенеющих за ночь.
* * *
Вот и дождь идёт. За окном туманно,
как всегда, дает комбинат сверх плана.
И кряхтит-пыхтит, в мокрой тьме по пояс,
пассажирский твой да не скорый поезд.
Жизнь - моих друзей и моих подружек
вдруг сдала в музей заводных игрушек.
В полный рост стоят молодцы-мужчины,
поднимая хвост по толчку пружины.
И лежат, грустя высоко и строго,
девы ночи, что вдруг узрели Бога.
Ай, судьба-судьба! Все в полоску-клетку
норовишь воткнуть - и довольно метко.
Был строптив? Теперь получай, дурила,
и меняй свое шило здесь на мыло.
Жизнь полна прикрас. Но представить жутко
мне себя при вас. Впрочем, это шутка.
Я давно один - раб любви и пьянства -
гражданин страны, только без гражданства.
Вот и дождь идет, поздний дождь июльский.
За стеной ревет самовар не тульский.
Я гляжу в туман. За туманом глухо.
На столе стакан. Над стаканом муха.
Жизнь моих друзей развела по стаям -
тот убег к волкам, этот к горностаям.
Третий стал лисой, а четвертый червем.
Ах, как дождь шумит, смуглый дождь-кочевник!
Вот и дождь идет, вот и дождь хороший...
Надевай, жена, надевай галоши!
Может быть, в ночи, у затертой елки
нас зацепит друг мертвой хваткой волка!
Может быть, в лесах, всласть напившись крови,-
подползет лиса поискать любови!
Может быть, а чем
с нами черт не шутит, -
мы уснем. И все. Ничего не будет.
Вина
Не хватает дыхания, в горле сипит пустота.
Не хватает любви, не хватает надежды и веры.
Распускаются листья и пчелы гудят у куста,
и зовет пионерка в кусты своего пионера.
Ах, стервоза-весна, полублажь ты и полумираж!
Выгиб черных ресниц оттеняет голодные щеки.
Настежь окна домов и распахнут дворовый пейзаж,
и утраты видны, и ушибы его, и ожоги.
Слышишь, я говорю, что не слышу уже ничего -
только близкий, больной, в жар бросающий пульс пораженья.
Посмотри на меня - под глазами сине и черно,
я не стою любви, а на кой мне твое уваженье!
Ошалевшая улица шлепнет меня по спине.
И на ровной дороге споткнусь я пропащий, пропавший,
и сверну в переулок, прижавшись к шершавой стене, -
на одну чью-то молодость и виноватей, и старше.
Пейзаж
Здесь, в девятиэтажке с видом на сумасшедший дом -
во поле, где ромашки над заводским прудом
салютуют выбросам коксовых батарей -
трудно нормальным выбраться вечером из дверей!
В мае, в июне перистом, в августе дорогом -
дети кричат в песочницах, но мрачно молчит дурдом,
заполоненный зеленью квелою городской
и опоенный зельями, смешанными с тоской.
Вот она, воля вольная, горький калейдоскоп -
Наполеон с Гагариным встретились здесь лоб в лоб,
Цезарь пирует с цензором... Вахту сдает вахтер.
К полночи раскрывается звездный, сквозной шатер.
Я понимаю, милая, ласковая моя, -
ты это ты и, следовательно, я это тоже я.
Через пустырь с проплешиной, хлам и металлолом -
как поводырь ослепших всех в Лету летит тот дом!
Что ж твою душу трогает? Это не наша скорбь.
...Утром послушно горбится старого дома горб.
Рыцари и оратаи, жертвы и палачи
скрытно куют в палатах там панцири и мечи.
И проходящий мимо них дюжий, хмельной медбрат
сплевывает в сторонку и очень, похоже, рад -
что эти души бедные, глупые дураки,
вздрагивая, поглядывают на гирю его руки!
* * *
Не уяснив, где ямб, а где хорей,
пойдем гулять вдоль ям и фонарей.
Быть может, посреди иных теней
нас повстречает новый Назорей.
Но вянут кисти звездного ковра
и штукатурка сыплется с небес.
И, приближая праздник Покрова,
белеет ночь, закатываясь без
страха на чердак иль сеновал.
Мелка, колюча снежная труха.
Куда ж тебя, душа моя, позвал
тот парень с третьим криком петуха?
Пустеет город... Около витрин
сопит и стонет сумеречный век.
Никто не скажет - здравствуй, гражданин!
Тем более - будь счастлив, человек!
Здесь сны весны безумцам отданы.
Тощает осень. Тяжко под ярмом.
Хотя дымы красивые видны,
но пахнут, прости Господи, дерьмом.
Подворья спят, устав от маеты.
Неся листву в заплатах мокасин,
бегут, бегут, бегут мои мечты
вслед за тобой - то в рай, то в магазин...
* * *
Еще какие были зимы,
приобретенья и уроны!..
Ночной звонок необъяснимый
вздыхал и плакал, как ребенок.
Сугробы плавились на солнце,
снежок летел легко и липко.
И ты, как в вещее оконце,
гляделась в зеркало с улыбкой.
Все предвещало появленье
любви, и вальс крутился венский.
Предсказывали потепленье
синоптики и экстрасенсы.
Расхлябанные мостовые
вскипали, и на перекрестках
расслабленные постовые
гадали на крестах и звездах.
...Все пролетело мимо, мимо,
как это в юности бывает -
когда звонок необъяснимый
нас радует, а не пугает.
Плывет корабль зимы, переча
ветрам, свистит пурга сквозная!
И больше я тебя не встречу,
а если встречу - не узнаю.
Не побегу по злому следу
с тем юношеским раздраженьем.
Мы тоже верили в победу,
но потерпели пораженье.
Катулл
Туфелек тоненький, точный стук -
"хочешь", "не хочешь", "хочешь", "не хочешь", -
и обрываемой песни звук,
и раздираемый атлас ночи.
И приходящая тьма, и тьма,
нас покидающая внезапно...
Только не надо сходить с ума -
надо готовить питье и завтрак.
Жизнь продолжается. Плот и плуг
не срифмовать, как разруху с мухой.
...туфелек тоненький, точный стук -
"хочешь", "не хочешь"... ах, глупо, глухо...
Передавайте привет другим!
Мы не готовы еще к поступкам.
Но соблазняется бедный гимн
тоненьким, точным, порочным стуком.
Падает ручка на стол. И стул
сам поворачивается к востоку.
И оживает в гробу Катулл,
и, усмехаясь, глядит жестоко.
Протечка
И. Бродскому
Кран подтекает, роняя слезу за слезой.
Все холодильники мира включаются разом.
Ночь подтекает, роняя звезду за звездой,
и подтекает, страдая бессонницей, разум.
С левого бока - что снится тебе, расскажи?
Или на правом бравей и ужасней сюжеты?
Глянешь в окошко - ан нет в темноте ни души.
Все графоманы и гении пишут "Про это".
Кран подтекает и ночь подтекает, течет
все во вселенной меняется, нас изменяет.
С левого бока к супруге соседа влечет.
С правого бока к пивному киоску гоняет.
Бред бытия, если вдуматься, даже не в том,
что мы за краем не видим ни ада, ни рая.
Пьем и поем, и работаем, и понемногу живем -
может, вернее сказать, что слегка умираем?
Эта протечка, течение, вечный проток
необъяснимы и неудивительны - что же,
глядя на небо, и ты восклицаешь: "О, Бог!"
Опоминаешься - кран протекает: "О, Боже..."
Прощание
В. Мозговому
Мой временный приют, прощай, не обессудь,
что пыль в твоих углах на вечность уповает.
Я сделал все, что мог. Но временный мой путь
пресекся на тебе - хозяин прибывает.
У нас жара и дождь... И август на дворе,
как Цезарь во дворце, кейфует в подогретом
бассейне и пыхтит - и струи в серебре! -
вдохни! - еще пока благоухают летом.
Мы пожили с тобой и жили без тебя
три месяца, три дня в безденежье и боли.
Твою же простыню на ложе постеля,
"Архипелаг Гулаг" читали без любови.
Мой временный приют с балконом над прудом,
с пейзажем на дурдом, где русич пляшет польку,
я так к тебе привык! Как будто ты мой дом,
а прочие дома - гостиницы и только.
Ах, что я говорю! И вправду без костей
язык у новостей - вываливаешь вместе
все то, что принесла сорока на хвосте, -
и сплетни о жене, и вести о невесте.
Мой временный приют, прощай, не обольщай
теплом последних дней и качеством улова.
Я выпил твой - увы! - индийский добрый чай
и выволочки жду от В. И. Мозгового.
Но Бог бы нас ни драл и дьявол ни порол!
На перекрестке гроз, в дни эпохальных съездов
я тоже ведь впускал на ржавый свой порог
гостей по той поре довольно интересных.
Ночной автомобиль и роза в волосах,
и юбка на спине, и губы где-то близко,
и серая печаль в зашторенных глазах!
...ведь я предупреждал - не подходи так близко,
не мылься, Одалиска!
.........
Прощай, прощай, корабль, высотный кошкин дом,
ты отлетишь от нас и позабудешь мигом -
с пейзажем на дурдом, с балконом над прудом.
И кто-нибудь потом об этом слепит книгу.
Почти серьезно
В ранней юности разве следишь за собой?
Пятерней причесался - и ладно, и хватит.
И гудит в голове голубой разнобой,
и таит ветерок край любого из платьев.
Темень парка пугает, да не темнотой,
а дыханием женщины, жалости, жара.
В ранней юности разве следишь за собой?
Ты пошел не туда, а она убежала.
Всю любовь, что осталась, - в тебя перелью.
Мне хватает покуда пустячного чуда.
Будешь слушать - тогда и скажу, и спою,
а не будешь - и я, дорогая, не буду.
Примиряюсь со всем, что грядет на пути,
раздавая остатки последней получки.
Что во мне ты, дуреха, сумела найти -
вот в таком доходном и дошедшем до ручки?..
Ночь
В октябре жутко выйти в город - темень,
начинают без повода сразу дрожать колени.
Завернешь за угол, вздохнешь: пронесло - и в темя
для начала получишь шлепок от своей же тени!
Облака студеные долго ползут по крышам,
невесома раскисшая эта каша.
Завернешь за угол - шалманом пахнет, Парижем.
Перекрестишься, взглянешь - да нет, все наше!
Начинается паника, смута, кашель
одолевает, шепчется матерщина.
Черта к черту пошлешь, так и ангел страшен, -
потому что ангел вдвойне мужчина.
По провинции осень идет, жируя.
Дым костров принимает калым сульфита.
...Сорок лет, никого не виня, живу я
на земле этой злой, золотой, забитой!
* * *
Размышляя о прожитых днях -
ибо к этому клонится осень -
в трех бы я подзапутался пнях,
не считая березок и сосен.
Что припомнить из жизни былой
с благодарностью нищего духом -
только холод да страх под полой,
да безденежье, да нескладуху.
Да чужую какую-то ночь,
утро ватное, как одеяло.
Впрочем, все сожаления прочь.
Только их мне еще не хватало.
Был ли, не был ли счастлив - теперь
ни к чему выяснять. Отболело.
Как с замком не расстанется дверь,
так душа не расстанется с телом.
А когда белый снег на ветру
отгорит и просохнут пеленки,
я покорно и мирно умру -
и засветятся все фотопленки.
Когда погода меняется
1
Когда погода меняется несколько раз на дню
и в голову лезут суицидальные мысли -
все корабли в океанах идут ко дну
и самолеты без Бога в Господни уходят выси.
Подземные реки взрывают бетонный наст,
пески пустынь переползают в кисель болота.
Когда погода меняется несколько раз -
у нас при взгляде в окно возникает, прости, зевота.
Не помогают Рабле и его толкователь Бахтин,
насквозь пропитавшийся раблезианским ядом.
Когда погода меняется несколько раз - пыхтит
один-одинешенек ад, называемый комби-адом.
Коллегу с Запада переплюнул советский Дисней.
Страшней зарубежного чудища наше чудо -
матёрей мартены, матрёны в манто толстей,
расхристаннее Христос и иудливее Иуда.
2
Когда перечитав, перемолов
три тыщи книг умнейших, обнаружишь,
что небогат и скуден твой улов:
спроси себя - какому Богу служишь?
Подслуживаешь дьяволу чьему?
...я молод был, шатался по толкучкам
провинциальным, в розовом дыму
пил розовую сладкую шипучку,
с красотками заигрывал, дошел
до ручки - срифмовал три тыщи строчек.
И стал, как видишь, скучен и тяжел -
язык длинней да песня все короче.
Скажу сегодня: жил как жил. А вы
живите как живете...
...только жалко,
что позабыл - увы, увы, увы! -
как ночью пахнет пьяная фиалка.
Как шелестит, стихая на ветру,
апрельский дождь, как дворник матерится
и, словно жезл, несет свою метлу,
а на метле гнездится голубица...
3
Когда ты ночью спишь, прижав к щеке
ладошку, и не помнишь дня, и дышишь,
как водоросль, как лилия в реке, -
ты слышишь, что течет в тебе, ты слышишь,
как сумрак обволакивает сон,
и комнаты меняют очертанья,
и окна пошевеливает стон
бетонных стен, задуманных как тайна.
На правый бок перевернись, вредна
привычка спать на левом - там, где сердце
уже скрутила дерзкая весна.
...то форточка стучит в окно, то дверца
буфета разоренного скрипит.
На правый бок перевернись, попробуй!
И не проснись от боли и обид,
от ревности и боли крутолобой -
все спит...
4
Когда толпа девиц, изображая бунт,
размахивает лифчиками перед
солистами рок-группы "Контрапункт" -
надежны ли гостиничные двери?
Кумиры, запирая туалет,
на каждой плитке в предвкушенье пытки
напишут горделиво: "Бога нет -
зато Лолит набоковских в избытке.
Мы были здесь как пленники любви
и получили знаки и медали.
И, как повсюду, Спаса на Крови
не видели или не увидали..."
* * *
Огней предпраздничная дрожь,
коварный гололед.
...В начале марта не поймешь -
то ль дождь, то ль снег идет.
То ль это эхо с облаков
былых ночей и дней.
В начале марта свет таков -
не перечтешь теней.
Но, опрометчиво смела,
еще твердит зима -
что мгла, густая как смола,
нас всех сведет с ума.
Я помню - двадцать лет назад
я слышал этот бред.
Тогда мы проходили сад.
Я трогал твой берет.
И ощущал живую дрожь
твою, и жар, и лед.
...В начале марта не поймешь -
что деготь и что мед?
Но так доверчив человек
и так спешит, чудак,
к цветенью лип, к теченью рек,
что это будет - так.
И закипят ключи в ночи,
раскроется цветок,
роняя тени и лучи
на запад и восток...
* * *
Так я устал, что уже притворяться не надо.
Можно спуститься к дремучей, стоячей воде.
Да не узришь ни русалки речной, ни наяды,
не полетишь по лучу к полуночной звезде.
Город мой, край раньше срока стареющих женщин,
хилых мужчин, хитромордых заморышей и
тех соловьев, что от собственной песни трепещут
и продают тороватые песни свои!
А над страной черный ангел листает страницы,
в мокрой постели рыдает грядущий судья,
ластятся листья, и лица повернуты к птицам -
будто бы птицы проникнули в суть бытия!
Город мой, край, горизонт производственных будней -
я понимаю поспешные сутки цехов.
Чувствую сердцем не тишь, но затишье пред бурей -
словно молчание перед рожденьем стихов!
* * *
Я на кухне сижу при свете.
Полвторого уже. Спит Бог
два столетья. И дремлют дети,
забираясь в его чертог.
Спят кастрюли, тарелки, чашки,
подстаканники спят. И лишь
непростиранные рубашки
нарушают сухую тишь.
Капли падают на пол, словно
неотжатая их душа
просит отклика, эха, слова
без бумаги-карандаша.
И, врываясь в мое сознанье,
плачет песня, дрожа в ночи, -
как несбывшееся свиданье,
отпадание, тленье ткани
у горящей еще свечи.
Что ж ты, Господи, с нами сделал -
ты зачем остудил слова?
Почерневшая вся - на белом
наша частная жизнь мертва!
- Это все суета мирская, -
скажет воин, точа клинок.
Но ведь сгибнет волна морская,
если брать без конца песок.
Если вечно на место боли
призывать будет нас поэт,
перестанет быть полем поле,
и устанет быть светом - свет!
* * *
Туч полночных куски и разливы,
неустанные смены теней
ничего не навеют счастливым -
одиноким все в мире видней!
Оглянусь, никого не замечу
и пойду, но опять за спиной
будто кто-то все шепчет и шепчет:
Боже мой, что ты сделал со мной?..
Перед зеркалом
Ты не стой перед зеркалом,
ты не стой, ты не стой
с очумелыми зенками
да с щетиной густой.
Ртутный сын поколения,
отраженный в толпе,
жертва астмы, давления
и т. д. и т. п.
Поддающий, играющий
с кличем "пан иль пропал",
продающий товарища,
чтобы он не продал.
Ты не стой возле дерева
ни у нищих могил,
ни у нашего терема -
ты его не садил!
Облака, пробегаючи,
тронут в небе огонь.
Только песенку Галича
ты, паскуда, не тронь!
Ах, как в зимние сумерки
звездный плещется хор
тех, кто жили и умерли
и живут до сих пор.
Возвращаются гении,
чтоб судить этот век -
и Христосом, и Лениным,
и глазами калек.
В запорошенном крошеве
спросят ведь и с меня:
как вы жили, как дожили
до последнего дня?..
Осенняя радуга
Льет дождь. Небо мглою обложено.
Промыленны мглистым дождем
тропинки в саду унавоженном
и ветер к земле пригвожден.
Печален аквариум осени.
Но что ты там ни говори -
все ж добрые духи подбросили
нам эту погоду к двери.
Льет дождь то сильней, то смиреннее,
гудит и поет водосток.
Но вроде бы стали сиреневей
и лес, и разъезд, и восток.
Светлее как будто бы, ветреней...
Не зря же стал в комнаты вхож -
завихренный бред геометрии,
оград и деревьев чертеж.
Пей чай, полыхающий огненно,
пей чай да спокойно смотри -
пусть лужи за потными окнами
пускают в зарю пузыри.
Пусть кот ластоногий украдкою
ныряет за мокрый порог.
...Видать, дело движется к радуге -
последней на нынешний срок.
Звезда бездорожья
...А чем же осталось еще дорожить,
о чем еще думать и думать?
Ну, буду по улицам пыльным кружить
худой, сумасшедший, угрюмый!
Туда и обратно, к вокзалу, к реке,
где тины зеленые пятна.
Кленовый листок зажимая в руке -
к вокзалу, к реке. И обратно.
Душа моя, что тебе, остепенись!..
Быть может, минует расплата -
за ту, как не надо, прожитую жизнь!
Остаток протянем, как надо.
Душа моя, сколько там нитей еще?
К вискам серебро прикипает.
И все безнадежнее впадины щек,
и ветер к земле пригибает.
Звезда бездорожия и пустырей
стоит и стоит до восхода...
Душа моя, ну-ка давай поскорей
свисти убегающим годам!
* * *
Проснусь или вновь засну я,
продолжу, продлю полет -
ошую и одесную
упрямая жизнь поет.
Налево или направо,
лишь только взгляни - везде:
то камни любви и славы,
то мученики на кресте.
Молчат города и веси.
Но снова дежурный сбор
вплетает слова из песен
в непесенный разговор.
Я думаю онемело
о плате за милый мир -
и что мне там Ойкумена
и кратеры черных дыр,
когда кислотой и сажей
душа до краев полна,
когда в сердце ужас всажен
и ввинчена ложь одна!..
1985
* * *
Колодец ночи нем и глух,
глубок и влажен.
Пусть тополиный тонкий пух
на плечи ляжет,
на плечи нежные твои...
Прощай, Руфина!
Отпели наши соловьи
непоправимо.
Я расстелю ковер из слов,
тропу из песен -
иди по ним, моя любовь,
твой путь чудесен.
Иди, мерцая наугад,
к другому дому.
А мне стезя и в рай и в ад
уже знакома.
Я побывал в твоем краю,
как в душегубке -
и только рифмами крою
свои поступки.
И не взываю к небесам -
мол, все исчезни! -
как это раньше написал
невольник чести!
Пускай продлятся дни твои
светло, привольно.
Отпели наши соловьи.
...Уже не больно.
Сон
В нечаянной проснешься темноте,
перемогая жизнь свою, как милость.
А за окном дома уже не те
и вроде бы как власть переменилась.
И наяву почти произошло
крушение, приснившееся сердцу.
И новый ветер долбится в стекло,
расшатывая форточную дверцу.
Что в мире поднебесном? Полон рот
ночных косноязычных междометий:
метеорит упал? Переворот!
Готовьте, значит, пряники и плети.
Трагедия, похожая на фарс,
все длится, продолжается. Свидетель
успел вздремнуть и в профиль, и в анфас,
и пробудиться аж на Моссовете!
Ох, зыбкая политика небес,
ты связана с гаданием цыганки:
по карте ангел значился, но бес
выруливает вдруг на грозном танке!
Вперед - назад. Назад или вперед?
Забыл, куда начальники просили -
прет динозавр дремучий, как народ,
все по Руси, товарищ, по России!
Затюрканный по злобе и тоске,
ездок срывает ручки всех заглушек.
И только жилка скачет на виске:
"Эй, кто-нибудь! Спасите наши души!"
К вопросу о первичности
Не поможет утюг и щетка:
сколь с иголкою ни ворожи -
все подкладка глядит решеткой,
сквозь карманы ловя гроши.
Расползаются швы... Ветшает
ткань имперского полотна.
И, беспомощность ощущая,
огибает углы спина.
Жаль состарившейся одежды,
с телом спарившейся, родной, -
и поэтому нет надежды,
что привыкнуть смогу к иной.
Но ведь в чем-то являться надо,
как-то следует дальше жить?
Дабы спрятать грехи распада -
треба новый костюм пошить.
Обязательно справить тройку!
Чтоб по-русски да по-людски
с Перестройкою спорить бойко,
а не кукситься от тоски!
Что же все же у нас первично -
коль по плацам родной земли
без материи, неприлично
ходят дамы и короли?