Лавкрафт Говард Филлипс. Празднество

Efficiunt Daemones, ut quae non sunt, sic tamen

quasi sint, conspicienda hominibus exhibeant.

Лактанций

Я находился вдали от дома, во власти чар восточного моря. В сумерках моего слуха достигал шум прибоя о скалы, и я знал, что море раскинулось сразу же за холмом, где на фоне проясняющегося неба и первых вечерних звезд корчились искривленные ивы. И поскольку прародители призвали меня в старый город по ту сторону, я торопливо пробирался по засыпанной свежим снегом дороге, что пустынно взмывала к мерцающему меж деревьев Альдебарану -- в направлении того самого древнего города, где я никогда не бывал, но который часто видел во снах.

Стоял Йоль, который люди именуют Рождеством, хотя в глубине души и осознают, что праздник этот старее Вифлеема и Вавилона, старее Мемфиса и самого человечества. Стоял Йоль, и я наконец-то достиг древнего приморского городка, где мой народ когда-то обитал и блюл празднество в стародавние времена его запрета -- и где он заповедал своим потомкам устраивать праздник раз в столетие, дабы не стиралась память о первичных тайнах. Народ мой был старым -- был старым еще даже до заселения здешних земель три века назад. И он был чужеземным, потому что объявился загадочным смуглым племенем из дурманных южных орхидейных садов и, прежде чем усвоил речь голубоглазых рыбаков, говорил на ином языке. С тех пор мои сородичи рассеялись, и связывали их меж собой лишь мистерийные обряды, что не способна постичь ни одна живая душа. Я был единственным, кто возвращался той ночью в старый рыбацкий город по наказу легенды, потому как не забывают лишь неимущие да одинокие.

И вот по ту сторону гребня холма глазам моим предстал Кингспорт, холодно раскинувшийся в сумерках -- заснеженный Кингспорт с древними флюгерами и шпилями; коньками крыш и колпаками дымоходов; причалами и мостиками; ивами и кладбищами; бесконечными лабиринтами крутых, узких и извилистых улочек и увенчанной церковью головокружительной центральной вершиной, что не осмелилось тронуть время; город с непрерывной путаницей построек колониальной эпохи, нагроможденных и рассеянных по всем сторонам и высотам словно разбросанные детские кубики; с самой стариной, парящей на седых крыльях над выбеленными зимой щипцами и двускатными крышами; с веерообразными и многосекционными окнами, одно за другим вспыхивающими в холодной полутьме, чтобы присоединиться к Ориону и архаическим звездам. А об трухлявеющие пирсы с шумом билось море -- полное тайн извечное море, из которого в незапамятные времена вышел человек.

Над дорогой на гребне нависал еще более высокий холм, голый и продуваемый всеми ветрами, и я понял, что часть его отведена под кладбище -- там из снега подобно сгнившим ногтям гигантского трупа зловеще торчали черные надгробия. Дорога без единого следа навевала уныние, и порой в отдалении мне чудилось жуткое поскрипывание, словно от раскачивающейся на ветру виселицы. В 1692 году за колдовство повесили четырех моих сородичей, но точное место казни мне было неизвестно.

Дорога побежала зигзагами вниз по обращенному к морю склону, и я прислушался, не доносится ли из городка шум вечерних забав, однако признаков людской суеты не различил. Для праздничной поры это было странно, и тогда я решил, что рождественские обычаи местных старых пуритан наверняка мне совершенно непривычны и исполнены безмолвных молитв подле очага. Так что больше я не пытался расслышать веселье или разглядеть путников, но продолжал спуск мимо притихших освещавшихся ферм и затененных каменных стен туда, где на морском ветру поскрипывали вывески антикварных лавок и береговых таверн, да в свете занавешенных оконцев вдоль безлюдных немощеных улочек поблескивали гротескные дверные молотки на украшенных колоннами входах.

Загодя я изучил карты города и потому знал, где искать дом сородичей. Меня уведомили, что узнают и радушно примут, поскольку сельские легенды живут долго, и я поспешил по Бэк-стрит к Серкл-корт, пересек по свежему снежку единственную в городе полностью выложенную плитняком мостовую и оказался на Грин-лейн, что уводила за крытый рынок. Старые карты все еще отвечали действительности, и сложностей у меня не возникло. Вот только в Аркхэме, пожалуй, все-таки соврали, пообещав здесь трамвайный путь -- никаких проводов над головой было не видать. Что до рельсов, их в любом случае засыпало бы снегом. Я же порадовался, что решил пройтись пешком, потому что с холма белый городок выглядел очень красиво. Мне уже не терпелось постучаться к своим сородичам -- в седьмой дом по левой стороне Грин-лейн, постройки первой половины семнадцатого века, со старомодной островерхой крышей и выступающим вторым этажом.

Но вот дом и отыскался, и в нем горел свет. Судя по окнам с ромбовидными секциями, старинное здание практически полностью сохранилось в первозданном виде. Его верх нависал над узкой, поросшей сорняками улочкой, едва не соприкасаясь с такой же выдающейся вперед частью противоположного дома, так что я находился чуть ли не в тоннеле, и низкое каменное крылечко строения даже не засыпало снегом. Тротуара попросту не было, и входные двери многих других домов располагались так высоко, что к ним вели двухпролетные лестницы с чугунными перилами. Местность выглядела довольно диковинно, и поскольку родом я был не из Новой Англии, подобного никогда прежде не встречал. И мне здесь нравилось, вот только окружение доставило бы куда больше удовольствия, если бы имелись отпечатки ног на снеге и люди на улицах, и хотя бы парочка окон не была наглухо зашторена.

Не без опаски я постучался архаичным железным дверным молотком. Возможно, жути на меня нагнали своеобразие культуры предков, царящая вечерняя унылость да подозрительность тишины в этом старинном городке с причудливыми обычаями. Ответ же на стук и вовсе поверг меня в ужас, потому что перед тем, как дверь со скрипом отворилась, никаких шагов не раздавалось. Впрочем, я быстро успокоился, ободрившись безмятежным выражением лица возникшего на пороге старика в халате и домашних туфлях. Хозяин жестом дал мне понять о своей немоте, однако написал старомодное приветствие стилусом на вощеной дощечке, что держал в руках.

Старик поманил меня в освещенную свечами комнату с открытыми массивными стропилами под низким потолком и редко расставленной потемневшей чопорной мебелью семнадцатого века. Помещение буквально дышало прошлым, поскольку в нем были собраны все его неотъемлемые признаки. Здесь имелся огромный камин и прялка, за которой спиной ко мне сидела сгорбленная старуха в мешковатом капоте и капоре с опущенными полями. Несмотря на праздник, она молча трудилась. В комнате ощущалась беспредельная сырость, и меня удивило, что очаг даже не подумали разжечь. Непосредственно перед зашторенными окнами слева стояла деревянная скамья, обращенная высокой спинкой к остальной комнате, и на ней как будто тоже кто-то располагался, но разглядеть наверняка было нельзя. Представшее моим глазам зрелище мне не понравилось совершенно, и меня вновь охватил страх. И он лишь усиливался от того, что прежде его развеяло, потому что чем дольше я всматривался в безмятежное лицо старика, тем больше эта самая безмятежность меня пугала. Глаза хозяина дома сохраняли абсолютную неподвижность, а кожа чересчур смахивала на восковую. В конце концов я уже и не сомневался, что это и не лицо вовсе, а дьявольски искусно изготовленная маска. Тем не менее, его вялые руки -- что удивительно, в перчатках -- радушно вывели на дощечке, что мне придется немного подождать, прежде чем меня сопроводят к месту празднества.

Указав на стул, стол и стопку книг, старик удалился, я же уселся на предложенное место и обнаружил, что книги были ветхими и заплесневелыми, и среди них наличествовали сумасбродные "Чудеса науки" старого Морристера, ужасная "Saducismus Triumphatus" Джозефа Гленвилла, 1681 года издания, шокирующая "Daemonolatreia" Ремигия, напечатанная в 1595 в Лионе, и, зловещее всего, недозволенный к упоминанию "Некрономикон" безумного араба Абдула Альхазреда, в запрещенном латинском переводе Оле Ворма -- гримуар этот я видел впервые, хотя и достаточно наслушался передаваемых лишь шепотом мерзостей о нем. Никто со мной так и не заговорил, и мой слух только и различал, что доносящееся снаружи поскрипывание вывесок на ветру да жужжание колеса, пока молчаливая старуха в капоре все пряла и пряла. Комната, книги и хозяева внушали мне отвращение и тревогу, но раз уж старинная традиция прародителей призвала меня на диковинное пированье, я твердо настроился и на дальнейшие странности. Потому я попытался занять себя чтением и весьма скоро оказался трепетно поглощен одним отрывком, попавшимся мне в проклятом "Некрономиконе" -- некой идеей и легендой, чересчур ужасными для душевного здоровья и рассудка. И я даже испытал досаду, когда меня отвлек почудившийся звук закрываемого окна перед скамьей, словно бы ранее его тайком открывали. Причем шум этот вроде бы последовал за жужжанием -- только отнюдь не тем, что издавала прялка. Впрочем, звуки эти я едва расслышал, поскольку старуха налегала на работу изо всех сил, да еще пробили старинные часы. После этого ощущение чуждого присутствия на скамье меня оставило, и я снова погрузился в чтение, хотя и не переставая содрогаться, и именно за этим занятием меня и застал вернувшийся старик, уже обутый и облаченный в старинный костюм свободного покроя. Он уселся на ту самую скамью, и потому пропал из поля моего зрения. Ожидание определенно выдалось нервным, и богохульная книга в моих руках лишь усиливала неприятное чувство. Тем не менее, когда часы пробили одиннадцать, старик поднялся, скользнул к внушительному резному сундуку в углу и достал из него две накидки с капюшонами. Одну он надел, а другую набросил на старуху, наконец-то прекратившую монотонное прядение. Затем оба двинулись ко входной двери. Старуха еле волочила ноги, хозяин же, предварительно прихватив ту самую книгу, что я читал, жестом позвал меня, после чего натянул капюшон на свое неподвижное лицо -- или маску.

Мы вышли в безлунный и коварный лабиринт этого неимоверно древнего города, вышли как раз тогда, когда один за одним гасли огни в зашторенных окнах, а Сириус злобно взирал на сборища фигур в накидках с капюшонами, что беззвучно вытекали из каждой двери и сливались в жуткие процессии на одной улице, на другой, на третьей, под поскрипывающими вывесками и допотопными щипцами, соломенными крышами и окнами с ромбовидными секциям; собирались и шествовали по ущельевидным проходам между ветхими домами, напирающими друг на друга и всем сонмом заваливающимися; крадучись пересекали проходные дворы и церковные кладбища, где огни покачивающихся фонарей складывались в непостижимые хмельные созвездия.

И среди этих тихих толп я следовал за своими безмолвными проводниками, то и дело получая толчки локтями, что ощущались противоестественно мягкими, или прижимаясь к чьей-то груди или животу, что ощущались аномально тестоватыми, но при этом не видя ни одного лица и не слыша ни единого слова. Вверх, вверх и вверх текли пугающие колонны, и вскоре я понял, что все потоки путников сходятся возле эдакого фокуса безумных улочек на вершине высокого холма в центре города, где громоздилась величественная белая церковь. Именно ее я и видел с дороги на гребне, когда созерцал Кингспорт в опускающихся сумерках, и тогда она вогнала меня в дрожь, потому что на какой-то момент Альдебаран словно бы замер на острие ее призрачного шпиля.

Вокруг церкви раскинулась открытая местность -- частью кладбище с какими-то нереальными стволами деревьев, частью полумощеная площадь, почти полностью очищенная ветром от снега, вдоль которой тянулись болезненно архаичные дома с островерхими крышами и выступающими щипцами. На могилах плясали блуждающие огни, являя зловещие виды, однако в их свечении странным образом ничто не отбрасывало тени. По другую сторону кладбища, где не было домов, открывалось пространство за вершиной холма, и я даже различал искорки звезд, отражающиеся в водах гавани, но вот сам город утопал в полнейшем мраке. Лишь изредка на извилистых улочках пугающе подрагивал фонарь одинокого путника, догоняющего толпу, которая к тому времени уже безмолвно вступала в церковь. Я выжидал, пока через чернеющий проем дверей не просочится все сборище, включая и отставших. Старик нетерпеливо тянул меня за рукав, но я был полон решимости войти последним. В конце концов я все же двинулся ко входу, следом за своим жутким хозяином и старой прядильщицей. Переступая порог этого переполненного храма неведомой тьмы, я напоследок обернулся взглянуть на внешний мир, где вымощенная площадь на вершине холма блекло озарялась кладбищенской фосфоресценцией. И меня тут же проняло дрожью. Хоть ветер и вымел практически весь снег, на подходе к дверям все-таки сохранилась пара-тройка занесенных участков, но при беглом взгляде назад мои утомленные глаза не обнаружили на них никаких следов, даже моих собственных ног.

Внутри церковь уже не освещалась всеми внесенными фонарями, поскольку основная часть сборища исчезла. Явившиеся на празднество непрерывным потоком прокатились по проходу меж белыми скамьями с высокой спинкой к люку склепа, чей открытый провал омерзительно зиял перед самой кафедрой, и теперь бесшумно протискивались в отверстие. Я бездумно двинулся по истертым ступеням в промозглую и душную крипту. Хвост змеевидной вереницы участников ночного похода производил пугающее впечатление, а уж вид мерно покачивающейся процессии в недрах древней усыпальницы и вовсе вгонял в ужас. Затем в полу склепа моим глазам предстал ведущий вниз проем, в который толпа и втекала, и уже мгновение спустя мы все спускались по зловещей лестнице из грубо отесанного камня -- по узкой винтовой лестнице, сырой и необычайно зловонной, бесконечно вьющейся в самое нутро холма вдоль однообразных стен из сочащихся каменных блоков и осыпающегося известкового раствора. То было молчаливое и ошеломительное нисхождение, и через устрашающий промежуток времени я заметил, что природа стен и ступенек изменилась -- теперь они, судя по всему, были высечены в скальном массиве. Больше меня, однако, тревожило то, что мириады шагов не издавали ни единого звука и абсолютно не отдавались эхом. Спустя целую вечность спуска на глаза мне стали попадаться боковые проходы -- или норы, -- ведущие из неведомых глубин черноты в этот колодец беспросветной тайны. И вскоре количество ходов, этих нечестивых катакомб безымянной угрозы, уже не поддавалось исчислению, а исторгающаяся из них едкая вонь гниения стала совершенно невыносимой. По моим прикидкам, мы, несомненно, уже пробрались через весь холм и находились непосредственно под Кингспортом, и я содрогнулся от мысли, что человеческий город вообще может быть столь древним и изъеденным подземным злом.

А потом я увидел ядовитое мерцание бледного света и услышал коварный плеск лишенных солнца вод. И вновь меня охватила дрожь, потому что мне были очень не по душе дары ночи, и я горько пожалел, что предки призвали меня на этот первичный обряд. По мере того, как ступени и проход становились шире, я стал различать и другой звук -- тоненький скулеж, эдакую пародию на тихую флейту. И затем передо мной внезапно раздался бескрайний вид внутреннего мира -- необозримый грибковый берег, озаренный изрыгающимся столпом болезненно-зеленоватого пламени и омываемый широкой маслянистой рекой, вытекающей из пугающих и негаданных бездн, чтобы влиться в чернейшие пучины извечного океана.

Чувствуя дурноту и задыхаясь, я бросил взгляд на нечестивый Эреб исполинских поганок, прокаженного пламени и вязких вод -- и тогда увидел, что толпа в накидках выстраивается полукругом перед пылающей колонной. То был обряд Йоля, древнее человечества и обреченный его пережить; первичный обряд солнцестояния и обещания весны за снегами; обряд огня и вечнозеленых ветвей, света и музыки. И в этой стигийской пещере я видел, как явившиеся сюда совершают обряд, поклоняются тошнотворному столпу огня, из сложенных ковшиком ладоней бросают в воду клейкую растительность, в хлорозном сиянии переливающуюся зеленым. Я видел все это и еще видел нечто -- аморфно сидящее на корточках вдали от света и гнусно дудящее на флейте, и мне чудилось, будто игре твари вторит приглушенное мерзкое хлопанье крыльями из зловонной тьмы, где мои глаза уже ничего не различали. Но что пугало меня более всего, так это пылающая колонна, вулканически брызжущая из глубин бездонных и непостижимых, абсолютно не отбрасывающая теней, как это положено здоровому огню, и обволакивающая селитровый камень вверху омерзительной, ядовитой патиной. Ибо все это клокочущее горение не отдавало теплом, но лишь вязкостью смерти и разложения.

Мой проводник уже протиснулся к месту непосредственно рядом с омерзительным пламенем и теперь, стоя лицом к полукругу празднующих, совершал сдержанные церемониальные пассы. В определенные моменты ритуала толпа раболепно кланялась, особенно когда бессловесный проповедник поднимал над головой ужасающий "Некрономикон", что он принес с собой -- и я тоже выполнял поклоны, ибо на празднество меня призвали письмена предков. А затем старик подал знак едва различимому в темноте флейтисту, и тогда существо сменило тоненький писк на звук чуточку погромче и в другом тоне, призвав тем самым ужас, немыслимый и непредсказуемый. При виде этого ужаса ноги у меня так и подкосились, и я опустился на покрытую лишайником землю, парализованный благоговейным страхом, что не принадлежал ни нашему миру, ни какому-либо другому -- лишь безумным межзвездным пространствам.

Из невообразимого мрака за гангренозным сиянием этого холодного пламени, из тартаровских далей, чрез которые сверхъестественно, неслышно и негаданно катила волны маслянистая река, донеслись ритмичные хлопающие звуки стаи укрощенных и выдрессированных гибридных крылатых тварей, коих не дано полностью воспринять здравым глазом или полностью запомнить здравым мозгом. То были не совсем вороны, не совсем кроты -- ни сарычи, ни муравьи, ни летучие мыши-кровососы, ни разложившиеся человеческие трупы -- но нечто, что я не могу и не должен вспомнить. Они неуклюже приближались -- отчасти посредством своих перепончатых лап, отчасти посредством мембранных крыльев, -- и когда достигли толпы празднующих, фигуры в капюшонах принялись ловить их и усаживаться верхом, после чего ускакивали друг за другом вдоль плёса погруженной во мрак реки, к шахтам и штольням панического ужаса, где ядовитые источники питают страшные и необнаруживаемые водопады.

Старая прядильщица удалилась вместе с толпой, старик же оставался только по той причине, что я не послушался его, когда он жестом велел мне поймать животное и присоединиться к остальным. Нетвердо поднявшись на ноги, я увидел, что аморфный флейтист уже уковылял из виду, зато рядом терпеливо дожидались две твари. Я попятился, и тогда старик достал стилус и дощечку и написал, что он является подлинным представителем моих прародителей, учредивших йольский культ на этом древнем месте, что мое возвращение было давным-давно предначертано, и что самые тайные обряды еще только предстоит совершить. Почерк у него был весьма стародавний, и, видя мое дальнейшее колебание, в качестве доказательства своей личности он извлек из-под балахона перстень с печаткой и часы, и то и другое с моим фамильным гербом. Вот только предъявленное доказательство оказалось чудовищным, поскольку из старинных документов я знал, что часы эти положили в гроб моему прапрапрапрадеду в 1698 году.

Меж тем мой проводник откинул капюшон и указал на семейное сходство в наших чертах, однако я лишь содрогнулся, поскольку не сомневался, что лицо его было всего-навсего дьявольской восковой маской. Хлопающие крыльями животные теперь беспокойно рыхлили лишайник, и от меня не укрылось, что терпение теряет и старик. Одна из тварей потопталась на месте, да и двинулась тихонько прочь, и он поспешно повернулся, чтобы остановить ее, и от резкого движения восковая маска сместилась на том, что должно было быть его головой. И вот тогда, поскольку расположение этого ходячего кошмара преграждало мне путь к бегству по каменной лестнице, по которой мы сюда спустились, я бросился в маслянистую подземную реку, с плеском убегающую в неведомые морские пещеры -- бросился в этот гнилостный сок глубинных кошмаров земли, прежде чем мои безумные вопли навлекли бы на меня все кладбищенские легионы, что могли таиться в этих чумных пучинах.

В больнице мне сообщили, что меня обнаружили на рассвете в Кингспортской гавани, в полуокоченевшем состоянии вцепившимся в дрейфующий брус, ниспосланный случаем ради моего спасения. Найденные на снегу следы свидетельствовали, что вечером накануне я неверно свернул на развилке дороги на холме и свалился с обрыва на мысу Ориндж-Пойнт. На это я ничего не мог ответить, потому что все было другим. Все было совершенно другим: из широкого окна открывался вид на море крыш, из которых, пожалуй, только одна из пяти отличалась древностью, а с улиц внизу доносился шум трамваев и автомобилей. Меня убеждали, что я нахожусь в Кингспорте, и отрицать данный факт было бессмысленно. А когда от известия, что больница располагается возле старого церковного кладбища на центральном городском холме Сентрал-Хилл, я впал в исступление, меня незамедлительно перевели в больницу Святой Марии в Аркхэме, где мне могли обеспечить надлежащий уход. На новом месте мне понравилось, потому что врачи там придерживались широких взглядов и даже оказали мне содействие в получении в библиотеке Мискатоникского университета тщательно охраняемого одиозного "Некрономикона" Альхазреда. Доктора все твердили про некий "психоз", и я счел за благо согласиться, что мне следует избавиться от терзающей мое сознание навязчивой идеи.

Так я и прочел снова ту омерзительную главу -- и содрогнулся вдвойне, поскольку текст действительно не оказался для меня новым. Я видел его прежде, о чем бы там ни свидетельствовали отпечатки ног -- а уж место, где я ознакомился с этими строками, лучше предать забвению. И никто на свете -- наяву -- не может напомнить мне об этой главе, но вот сны мои отныне наполнены кошмарами из-за пассажей, что я не осмеливаюсь повторить. Мне хватает духу процитировать лишь один абзац, насколько мне удалось перевести его с далекой от изящества вульгарной латыни:

"Нижайшие пещеры, -- писал безумный араб, -- не для восприятия глазами, что даны нам для зрения, ибо чудеса их непостижимы и ужасающи. Окаянен край, где мертвые мысли оживают вновь да в диковинном воплощении, и нечист разум, что не в голове содержится. Воистину, мудро говорил Ибн Шакабак, что блаженна та могила, в коей не покоится колдун, и блажен тот город в ночи, колдуны чьи обращены в пепел. Ибо издревле ходит молва, будто купленная дьяволом душа не бежит вовсе из гробового праха, но откармливает и наставляет того самого червя, что гложет прах сей, пока из разложения не возникает отвратительная жизнь, и скудоумные падальщики земли не набираются злокозненности, дабы раздирать землю сию, и не разбухают чудовищно, дабы зачумлять ее. Гигантские норы тайно прорыты там, где должно быть порам земным, и научились ходить твари, коим должно ползать."

Замечания и комментарии переводчика

Рассказ "Празднество" (The Festival) написан Лавкрафтом в октябре 1923 г. и впервые опубликован в Weird Tales, vol. 5, no. 1 (January 1925); pp. 169-174.

Произведение было вдохновлено его первым посещением (в декабре 1922 г.) города Марблхед, штат Массачусетс, и о данном событии он спустя даже восемь лет отзывался в письме куратору Патерсонского музея (а в прошлом анархистскому активисту) Джеймсу Ф. Мортону (James Ferdinand Morton Jr., 1870-1941) в крайне восторженных тонах: "Это был самый впечатляющий эмоциональный взлет, что я испытал почти за сорок лет своего существования. В мгновение ока все прошлое Новой Англии -- все прошлое старой Англии, все прошлое англосаксов и Западного мира -- захлестнуло меня и слило с умопомрачительной полнотой всего сущего так, как никогда прежде и уже никогда в будущем. То было апогеем всей моей жизни." (Selected Letters III (1929-1931), by H.P. Lovecraft, edited by August Derleth and Donald Wandrei, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1971; pp. 126-127.)

Благодаря этому визиту Кингспорт обрел конкретные и столь красочные черты, навеянные Марблхедом -- до этого вымышленный город появлялся лишь в качестве формальных декораций для криминально-оккультных событий в рассказе "Страшный старик" (The Terrible Old Man), написанном 28 января 1920 г. и впервые опубликованном в The Tryout, vol. 7, no. 4 (July 1921); [pp. 10-14]. Зловещая церковь в "Празднестве" списана с реально существующей -- Епископальной церкви Святого Михаила на Саммер-стрит (бывшей Фрог-лейн). Примечателен тот факт, что во времена Лавкрафта о существовании склепа под алтарем известно не было -- его обнаружили лишь в 1976 г. (см. The H. P. Lovecraft companion, by Philip A. Shreffler, Westport, Conn.: Greenwood Press, 1977; pp. 67, 70) Мрачный же "высокий холм, голый и продуваемый всеми ветрами", мимо которого герой проходит в самом начале рассказа -- это марблхедское кладбище Олд-Бьюриал-Хилл, одно из старейших в Новой Англии.

Как бы Лавкрафт ни почитал -- да едва ли ни обожествлял -- англосаксов, главного героя рассказа он все же делает выходцем из "загадочного смуглого племени из дурманных южных орхидейных садов", подчеркнуто контрастирующего с "голубоглазыми рыбаками". Насколько представляется, на подобный шаг писатель решился, чтобы как раз и не компрометировать своих белых предков, поскольку злополучное "смуглое племя" выродилось, и, что еще ужаснее, его "праотцы" замещены могильными червями.

Некоторый подвох кроется и в латинском эпиграфе, переводящемся следующим образом: "Демоны способны воздействовать на людей таким образом, что несуществующее представляется им реальным." "Демонами" -- или же их повелителями -- в рассказе выступают, надо полагать, мертвые колдуны-душепродавцы, но к какому именно их "воздействию" подготавливает эпиграф? Что приключение рассказчика с замаскировавшимися червями ему лишь привиделось -- возможно, и вовсе в горячечном бреду? Но ведь он уверен, что впервые прочитал "Некрономикон" во время своего визита в Кингспорт -- и если этот эпизод происходил в реальности (а не в одном из снов о городе, которые упоминаются в самом начале), то тогда имело место и все остальное, не так ли? Быть может, "воздействие демонов" подразумевает нереальность событий после того, как главный герой очнулся в больнице? И тогда в преследующих его кошмарах ему открывается подлинная -- и ужасающая -- реальность? А как насчет реальности событий до его появления в приморском городке -- ведь если ночное путешествие по Кингспорту и подземелью не было бредом того или иного происхождения, то почему на снегу перед церковью не осталось отпечатков ног рассказчика? Не потому ли, что черви, вскормленные душами колдунов, не оставляют следов, равно как и не издают звуков? Иными словами -- не потому ли, что рассказчик все это время сам был червем "во власти чар" -- не моря, как это упоминается во вступительных строчках, но другого колдуна? Да хоть бы и своих собственных, коли на то пошло? Гость следует с толпой червей и присоединяется к ритуалу вовсе не по той причине, что его "призвали письмена предков" -- нет, все дело в том, что он сам такой же. Может, на это и намекает эпиграф? А может, впрочем, искать логику в канве рассказа -- пустое занятие. Лавкрафт попросту предоставляет читателю самому выбираться из созданного им лабиринта загадок.

Но кем бы ни являлся злополучный потомок, он туманно намекает на замогильный -- в буквальном смысле -- аспект своего приключения еще в самом начале повествования. И действительно, кое-какие его фразы носят двусмысленный характер: вот он направляется "в старый город по ту сторону" (to the old town beyond) -- контекст подразумевает, что "по ту сторону холма", но почему "по ту сторону" (beyond) оставлено в таком оборванном виде? Не для демонстрации ли "потусторонности" цели путешествия? Для сравнения, буквально через абзац полное описание "по ту сторону гребня холма" (beyond the hill's crest) со всей определенностью привязывает к местности. А ниже рассказчик упоминает "мистерийные обряды, что не способна постичь ни одна живая душа" (the rituals of mysteries that none living could understand) -- только ли эзотеричность обрядов подчеркивается столь изящным оборотом? Ведь обряды эти, как в итоге выясняется, как раз мертвые и проводят.

В целом же сюжет произведения, равно как и его сновиденческая -- или бредовая -- атмосфера отчасти перекликаются с ранним лавкрафтовским стихотворением в прозе "Ньярлатхотеп" (написано в 1920 г., впервые опубликовано в The United Amateur, XX, 2, Nov. 1920; pp. 19-21) -- здесь тоже фигурирует загадочное сборище, шествие через снег, нелепые чудовища, безумное завывание флейты -- да даже ненавязчивый мотив трамваев. И развязка "Празднества" если и уступает "Ньярлатхотепу" в фантасмагоричности, то лишь масштабностью, при этом все так же подводя к "бурлящему кладбищу вселенной", выведенному в стихотворении.

И после этого замечания нам остается лишь прокомментировать некоторые упоминаемые в произведении имена и термины.

Луций Цецилий Фирмиан Лактанций (ок. 250 - ок. 325) -- раннехристианский сочинитель, апологет христианства, советник римского императора Константина I и воспитатель его сына. Приведенные в качестве эпиграфа строки на деле являются не точной цитатой, но парафразом отрывка из главы 14 книги 2 его труда "Божественные установления" (Divinae institutiones, написан в 303-311 гг.), и позаимствованы Лавкрафтом, скорее всего, из книги "Великие деяния Христа в Америке, или духовная история Новой Англии" (Magnalia Christi Americana, or The Ecclesiastical History of New England, 1702) американского проповедника, писателя и биолога Коттона Мэзера (Cotton Mather, 1663-1728). Детальное исследование на эту тему см. http://blogicaster.blogspot.com/2011/10/lovecrafts-lactantius.html .

Альдебаран -- альфа Тельца, одна из самых ярких звезд на ночном небе. Упоминание звезд и созвездий в рассказе отражает увлечение Лавкрафтом астрономией.

Йоль -- языческий праздник середины зимы у германских народов, связываемый исследователями с Дикой охотой Одина.

Щипец -- верхняя часть торцовой стены здания, ограниченная скатами крыши и, в отличие от фронтона, не отделенная от остальной плоскости стены карнизом.

Орион -- одно из самых заметных и узнаваемых созвездий на ночном небе.

1692 год ознаменован охотой на ведьм в Массачусетсе, самой масштабной в американской истории. Ее эпицентр пришелся на печально знаменитый Салем, и в общей сложности в 1692-1693 гг. было повешено девятнадцать человек.

"Чудеса науки" Морристера -- придуманная американским писателем и журналистом Амброзом Бирсом (Ambrose Gwinnett Bierce, 1842 - ок. 1914) книга, упомянутая им в рассказе "Человек и змея" (The Man and the Snake, 1890).

"Saducismus Triumphatus" -- книга о черной магии английского церковного деятеля и философа Джозефа Гленвилла (Joseph Glanvill, 1636-1680), латинское название переводится как "Торжество саддукеев".

"Daemonolatreia" Ремигия -- трехтомный трактат (название означает "Почитание демонов") о ведьмах и их связях с дьяволом французского судьи Николя Реми (Nicolas RИmy, 1530-1616), писавшего под псевдонимом Николаус Ремигий (Nicholas Remigius). Реми утверждал, будто за пятнадцать лет своего судейства приговорил к смерти за чернокнижие не менее 800 человек -- согласно современным исследователям, однако, реальная цифра его жертв в несколько раз меньше.

Сириус -- альфа Большого Пса, самая яркая звезда на ночном небе.

Эреб -- в древнегреческой мифологии подземное царство вечного мрака.

Хлороз -- заболевание растений, при котором нарушается образование хлорофилла в листьях, вследствие чего они желтеют или обесцвечиваются.

Тартар -- в древнегреческой мифологии глубочайшая бездна, находящаяся под царством мертвых.

Ибн Шакабак -- в первой публикации рассказа в "Виэрд тэйлз" имя значится как "Ibn Schacabac" (см. на странице Архива Интернета https://archive.org/details/WeirdTalesV05N01192501/page/n173/mode/2up ), в то время как в машинописной рукописи "Празднества", напечатанной позже, в 1927, другом Лавкрафта писателем Дональдом Уондри (Donald Albert Wandrei, 1908-1987), уже стоит "Ibn Schacabao" (см. факсимиле на интернет-странице Библиотеки Брауновского музея https://repository.library.brown.edu/studio/item/bdr:425239/ ) -- по-видимому, с этой версии текста ошибка в последствии и распространилась. Имя же "Ибн Шакабак" Лавкрафт позаимствовал из "Тысячи и одной ночи" -- данный персонаж упоминается в "Рассказе о шестом брате цирюльника", хотя в некоторых русских переводах имя опущено.

Оставить комментарий © Copyright Лавкрафт Говард Филлипс (перевод: Попов Д. В.) (abysslooker@rambler.ru) Размещен: 25/10/2023, изменен: 25/10/2023. 33k. Статистика. Рассказ: Переводы Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Опубликованный в Говард Филлипс Лавкрафт "Шепчущий во тьме" (Феникс, 2023) перевод Попова Д. В. без редакторских правок. С издательством заключен договор неисключительной лицензии. Оригинал произведения см. https://www.hplovecraft.com/writings/texts/fiction/f.aspx

Лавкрафт Говард Филлипс : другие произведения.

Празднество