Барлоу Роберт Хэйуорд, Лавкрафт Говард Филлипс. Пока моря не высохнут до дна

На вершине выветренного отвесного утеса лежал человек и пристально всматривался в долину. Со своей позиции он мог обозревать на огромное расстояние, однако на всем высохшем пространстве не различалось ни малейшего движения. Ничто не тревожило пыль равнины и измельченный песок давным-давно иссякших русел рек, по которым когда-то мчались бурные потоки молодой Земли. В этом конечном мире, на заключительном этапе затянувшегося пребывания человечества на планете, зелени было совсем немного. За несметные эоны засуха и песчаные бури опустошили все земли. На смену деревьям и кустам пришли низкорослые искривленные кустарнички, благодаря своей выносливости продержавшиеся довольно долго, но и они, в свою очередь, сгинули под натиском сорных трав и жесткой волокнистой растительности, этого причудливого продукта эволюции.

Неубывающая жара, по мере того как Землю притягивало все ближе к солнцу, беспощадным излучением иссушала и убивала все и вся. Она наступила не вдруг: миновали целые эоны, прежде чем перемены стали ощутимы. И на протяжении начального периода адаптивный человеческий род медленно претерпевал мутации и приноравливался к неуклонно разогревающемуся воздуху. И все же настал день, когда люди больше уже не могли выносить раскаленные города без вреда для себя, и тогда-то и началось последовательное отступление -- неторопливое, пока еще планомерное. Города и поселения вблизи экватора, естественно, покидались первыми, однако черед дошел и до остальных. Человек, размякший и изнуренный, более не мог противостоять безжалостно усиливающемуся зною. В своем естественном состоянии люди буквально поджаривались заживо, в то время как эволюция была слишком медленной, чтобы сформировать в них устойчивость к новым условиям среды.

Тем не менее, огромные города на экваторе отдали на милость паукам и скорпионам отнюдь не сразу. На раннем этапе многие жители все еще оставались в них, разработав прелюбопытные щиты и доспехи против жары и губительной сухости. Эти бесстрашные люди экранировали от захватнического солнца часть строений и создали миниатюрные безопасные миры, где даже не возникало надобности в защитных доспехах. Они изобретали невероятно хитроумные устройства, благодаря чему какое-то время могли по-прежнему обитать в ржавеющих башнях, надеясь таким образом продержаться на обжитых землях, пока зной не спадет. Потому что многие не верили предупреждениям астрономов и ожидали, что былой мир умеренного климата настанет снова. Но однажды подданные Дафа, из нового города Нияра, подали сигналы в Юанарио, свою столицу с незапамятных времен, и так и не получили ответа от горстки ее жителей. А когда разведчики достигли тысячелетнего города из соединенных мостами башен, то застали там лишь тишину. Даже ужаса разложения не осталось: ящерицы-падальщики оказались весьма проворными.

Только тогда люди и осознали окончательно, что эти города для них потеряны; только тогда и смирились, что теперь хозяйкой тех мест навечно станет природа. Последние поселенцы жарких земель покинули свои стойкие цитадели, и за высокими базальтовыми стенами тысячи опустевших городов воцарилась полнейшая тишина. Тесные толпы и разнообразная деятельность прошлого в конце концов исчезли без следа. Над бездождными пустынями отныне нависали лишь покрытые волдырями башни пустующих домов, заводов и прочих всевозможных учреждений, отражая ослепительное сияние солнца и выгорая на все более и более невыносимом зное.

Впрочем, многие земли пока оставались не затронутыми испепеляющей погибелью, так что вскоре беженцы были поглощены обустройством в новом мире. На протяжении веков необъяснимого процветания дряхлые заброшенные города на экваторе постепенно предавались забвению и обрастали причудливыми легендами. Лишь очень немногие помнили о тех призрачных истлевающих башнях... О лабиринтах обветшалых стен и заполоненных кактусами улиц, угрюмо молчаливых и покинутых...

Вспыхивали войны, ужасные и затяжные, однако мирные времена все же длились значительно дольше. Тем не менее, излучение раздувшегося солнца беспрерывно усиливалось, по мере того как Землю притягивало все ближе к ее пламенному родителю. Планета словно бы вознамерилась вернуться к источнику, из которого эоны тому назад была выхвачена в перипетиях формирования космоса.

Через некоторое время иссушающая погибель медленно расползлась за пределы центрального пояса. Южный Ярат вытлел в необитаемую пустыню -- а вслед за ним и север. В Перате и Бейлине, этих древних городах, где века застыли в раздумьях, если и возникало какое-то движение, то лишь чешуйчатых форм вроде змей и саламандр; а потом и в Лотоне отдавались эхом только спорадические обрушения обветшавших шпилей и растрескавшихся куполов.

Размеренно, всеобще и неумолимо продолжалось выселение людей из краев, испокон веков бывших для них родными. Не был пощажен ни один клочок земли в пределах расширяющегося пораженного пояса, и каждый человек отправился в путь. Массовое бегство из человеческих городов -- то была эпическая, колоссальная драма, фабула которой для ее актеров так и осталась нераскрытой. Безжалостные перемены растянулись не на годы, и даже не на века, но на тысячелетия. И так все продолжалось и продолжалось -- зловеще, фатально, варварски опустошительно.

Сельское хозяйство сошло на нет: мир быстро стал слишком засушливым для пищевых культур. Проблему разрешили посредством искусственных суррогатов, довольно скоро распространившихся повсеместно. И по мере оставления насиженных мест, что помнили великие деяния смертных, вызволяемые беженцами ценности все мельчали и мельчали. Предметы громаднейшей значимости бросали в мертвых музеях на произвол веков, и в конечном счете наследие древнего прошлого оказалось преданным забвению. Вместе с вероломной жарой наступило и вырождение -- как физическое, так и культурное. Ведь человек жил в комфорте и безопасности столь долго, что исход из прежнего окружения обернулся для него тяжким ударом. И происходящее отнюдь не воспринималось флегматично -- повергала в ужас одна лишь медлительность событий. Всеобщая деградация и невоздержанность не заставили себя долго ждать; правительства развалились, и цивилизация неприкаянно скатывалась обратно в варварство.

Когда же спустя сорок девять веков после начала распространения иссушающей погибели из экваториального пояса все западное полушарие обезлюдело, хаос стал всеобъемлющим. В заключительных эпизодах этого колоссального, умопомрачительного переселения уже не оставалось и намека на какой-либо порядок и благопристойность. Бок о бок с беженцами ступали безумие и неистовство, и фанатики заходились воплями о грядущем Армагеддоне.

Отныне человечество представляло собой жалкие остатки прежних народов -- и бежало не только от господствующей жары, но и от собственной деградации. Те, кто еще мог, спешили на север и в Антарктику, прочие же годами погрязали в невообразимых вакханалиях, легкомысленно отмахиваясь от надвигающейся катастрофы. В городе Борлиго устроили массовую казнь новоявленных пророков, так и не дождавшись за многие месяцы исполнения их предсказаний. Неверящие считали бегство на север излишним и совершенно не страшились прогнозируемой гибели.

В действительности же их конец -- всех этих ничтожных, вздорных созданий, замысливших бросить вызов вселенной -- наверняка был ужасным. Однако обугленные, выжженные города хранят молчание...

Все эти события, впрочем, навряд ли достойны упоминания, ибо для размышлений имеются вещи и поважнее, нежели подобное многогранное и затянувшееся крушение сгинувшей цивилизации. На протяжении долгого периода настроение немногочисленных смельчаков, обосновавшихся на чуждых арктических и антарктических берегах -- где в ту пору уже царил умеренный климат, прямо как на берегах южного Ярата в давнем прошлом, -- было преисполнено унынием. И все же здесь люди получили передышку. Местная почва отличалась плодородностью, и позабытые было сельские ремесла вновь возродились. Впервые за долгое время появилось скромное, но вполне удовлетворительное воплощение утраченных земель, пускай даже и без огромных толп и величественных строений. Лишь скудные остатки человечества пережили эоны перемен и населили рассеянные деревушки новейшего мира.

Сколько тысячелетий сохранялись благоприятные условия -- неизвестно. Солнце не спешило вторгаться в последнее пристанище человечества, и по прошествии эпох в тех краях сформировался здоровый и сильный народ, без всяких воспоминаний или даже легенд о древних, оставленных землях. Мореходство у этого нового племени едва развилось, а о летающих машинах даже не вспоминали. Приборами они пользовались простейшими, да и культура их недалеко отстояла от примитивной. Тем не менее, подобный образ жизни их всецело устраивал, и теплый климат они воспринимали как нечто естественное и само собой разумеющееся.

Вот только безвестно этому неприхотливому крестьянскому народу неторопливо надвигались дальнейшие природные катаклизмы. Пока поколения сменяли друг друга, воды безбрежного и непостижимого океана медленно убывали -- все еще увлажняя воздух и сухую почву, но с каждым веком опускаясь все ниже и ниже. Пенящийся прибой по-прежнему ярко вспыхивал на солнце, и водовороты тоже пока кружили, однако над водными просторами уже нависал рок иссушения. Впрочем, их сокращение если и можно было зарегистрировать, то только приборами гораздо более чувствительными, нежели имевшиеся в распоряжении того племени. И даже догадайся люди об отступлении океана, навряд ли это вызвало бы у них безмерную тревогу или величайшее волнение, поскольку убыль была такой пустяковой, а моря такими огромными... Лишь с десяток сантиметров за несколько веков -- но века шли за веками, и сантиметры эти...

***

В конечном счете океаны на выжженном солнцем земном шаре исчезли, а вода стала редкостью. Человек постепенно расселился по всем арктическим и антарктическим землям, экваториальные же города, равно как и большинство поздних обиталищ, стерлись даже из смутных легенд.

И снова мир был нарушен -- из-за скудных запасов воды, отыскиваемой лишь в глубоких пещерах. Однако и там ее было мало, и люди умирали от жажды, странствуя по отдаленным районам. Тем не менее, эти гибельные изменения происходили столь медленно, что каждому новому поколению не верилось в рассказы родителей. У людей в голове не укладывалось, что в старые времена жара была слабее, а вода в избытке; не желали они и внимать предостережениям, что впереди еще более жестокий зной и засуха. И подобных настроений придерживались даже в самом конце, когда под лютующим солнцем задыхались всего лишь несколько сотен человеческих созданий -- жалкая скученная группка от всех тех несметных миллионов, что некогда обитали на обреченной планете.

Но и число сотен убывало, пока счет и вовсе не пошел на десятки. Эти остатки держались влажных, но неумолимо высыхающих пещер, и теперь-то они осознавали близость конца. Столь узок был ареал обитания землян, что никто из них в жизни не видал мизерных мифических ледников, что сохранились вблизи полюсов -- если таковые действительно еще существовали. Впрочем, даже если бы запасы льда и имелись, и человек знал бы их местонахождение, все равно никому уже было не под силу добраться до них по нетореным опасным пустыням. Так что последняя жалкая горстка людей сокращалась...

Ужасающая череда событий, выкосившая все население Земли, не поддается описанию: размах катастрофы слишком грандиозен, чтобы ее можно было вообразить и осмыслить. Из всех обитателей Земли эпохи благоденствия, миллиарды лет назад, лишь единицы пророков и безумцев были способны постичь грядущее -- были способны уловить видения безмолвных мертвых земель и давным-давно опустевшего океанского ложа. Остальные не верили... Как не верили и в тень перемен на планете, и в тень рока на всем людском роде. Ибо человек всегда мнил себя бессмертным хозяином природы...

II.

Облегчив предсмертные муки старухи, Ул в благоговейном оцепенении побрел в ослепляющие пески. Почившая была сущим ужасом, дряхлой и высохшей, что твой пожухлый лист. А лицо ее цветом напоминало бледно-желтую траву, что так хрустит на горячем ветру, и она была стара до омерзения.

Но она была собеседником, с которым можно было пошептаться о смутных страхах, поболтать о чем-то невероятном. Товарищем, чтобы делиться надеждами на помощь из поселений за горами, что упорно не желали себя выдавать. Ему просто не верилось, что в других местах больше никто не живет -- ведь Ул был молод и стариковской убежденностью в этом еще не преисполнился.

Вот уже много лет он только и знал, что эту старуху -- ее звали Младна. Она объявилась на его одиннадцатом году жизни, в тот день, когда все промысловики отправились на поиски пищи и больше не вернулись. Матери Ул не помнил, а женщин в их крохотном племени было совсем немного. Когда мужчины сгинули, три эти женщины -- одна молодая и две старые -- ужасно голосили и долго причитали. А потом молодая сошла с ума и убила себя заостренной палкой. Чтобы похоронить ее, старые принялись рыть голыми руками неглубокую яму, так что Ул был предоставлен самому себе, когда пришла эта совсем уж древняя Младна.

Она опиралась на сучковатую жердь, бесценную реликвию из лесов прошлого, залубеневшую и затертую до блеска за годы использования. Гостья ни словом не обмолвилась, откуда взялась -- просто проковыляла в лачугу, пока хоронили молодую самоубийцу. Там она дождалась возвращения двух других женщин, и те приняли ее, даже не поинтересовавшись происхождением.

Вчетвером они и жили на протяжении многих недель, пока те две женщины не заболели, и Младна не смогла их вылечить. Странно все-таки, что хворь выпала на долю не совсем старых женщин, но обошла стороной дряхлую и немощную. Младна выхаживала своих новых соплеменниц несколько дней, но в конце концов они умерли, и Ул остался в обществе лишь пришлой незнакомки. Он плакал всю ночь, и в итоге старуха потеряла терпение и пригрозила тоже умереть. Пронятый ее словами, мальчик мигом успокоился -- уж полнейшего одиночества он точно не желал. С тех пор Ул и жил с Младной, и вместе они собирали корешки для еды.

Для такого рациона гнилые зубы старухи не годились, однако они наловчились измельчать добычу, чтобы Младне не приходилось пережевывать. В утомительной рутине поиска и поглощения пищи и прошло детство Ула.

И вот теперь, в свои девятнадцать лет, он был сильным и крепким, а старуха мертва. Причин оставаться не имелось совершенно, так что Ул тут же принял решение отыскать мифические хижины за горами и поселиться с тамошними людьми. Вещей собирать в дорогу у него тоже не было. Оставив покойницу в лачуге, парень закрыл за собой дверь -- толком даже не зная зачем, ведь животные исчезли в округе вот уже много лет назад. Все еще пребывая в некотором оцепенении и страшась собственной отваги, он долгие часы брел по сухой траве и в конце концов достиг подножья первых холмов. День был в самом разгаре, и Ул карабкался вверх, пока не выбился из сил, и тогда он улегся на траву. Растянувшись на склоне, парень принялся размышлять об уйме вещей. Дивился жизненным превратностям, страстно мечтал об обнаружении забытого поселения за горами, и так его сморил сон.

По пробуждении небо уже усеивали звезды, и он чувствовал себя отдохнувшим. Теперь, когда солнце на какое-то время скрылось, Ул продвигался гораздо бодрее. На еду он едва ли прерывался, задумав проделать путь как можно быстрее, пока отсутствие воды не станет совсем невыносимым. С собой запасов у него не было, поскольку последние люди держались одного места и не испытывали надобности уносить куда-либо драгоценную жидкость, так что сосудов попросту не изготовляли. Ул надеялся достичь своей цели в течение суток, и таким образом избежать жажды. Вот он и спешил в свете ярких звезд теплой ночи, то срываясь на бег, то переходя на трусцу.

Ул держал такой темп до самого восхода, но его по-прежнему окружали невысокие холмы, а три массивных горных пика все еще маячили впереди. В их тени парень снова немного отдохнул. Потом все утро продолжал восхождение и в середине дня одолел первый пик, где и расположился на время и принялся разглядывать местность перед следующей грядой.

Наступила вторая ночь, заставшая Ула среди скалистых пиков -- долина и место его предыдущего отдыха остались далеко позади. Он уже почти перевалил через вторую гряду, но все равно спешил. В тот день его охватила жажда, и парень горько раскаялся в проявленном безрассудстве. И все же не мог он жить в той хижине вместе с трупом, в полном одиночестве среди лугов. Так Ул доказывал себе правильность принятого решения и продолжал путь -- выбиваясь из сил, но не сдаваясь.

И вот лишь несколько шагов отделяли его от расщелины в отвесной скале, откуда открывался вид на земли за горным хребтом. Ул обессиленно ковылял по каменистому пути, снова и снова спотыкаясь и ушибаясь. Она была уже почти перед ним -- земля, где, по слухам, обитали люди. Земля, о которой в детстве он слышал столько легенд. Путь был долг, но и цель великой. Вид ему заслоняла глыба огромных размеров, и парень нетерпеливо взобрался на валун. Наконец-то в лучах заходящего светила он мог лицезреть долгожданное место назначения, и жажда и ноющие мышцы враз позабылись, стоило ему с ликованием приметить кучку строений у самого основания скалистого склона в отдалении.

Отдыхать Ул не стал -- воодушевленный зрелищем людского жилья, оставшуюся пару километров он бежал, кое-как переставлял ноги, полз. Ему даже чудилось, будто меж примитивных лачуг мелькают фигуры. Солнце почти село -- ненавистное смертоносное солнце, умертвившее человечество. Деталей было не разобрать, но до строений оставалось уже совсем чуть-чуть.

Они оказались очень старыми -- как-никак, в безветренной сухости умирающего мира глиняные кирпичи сохранялись невообразимо долго. Менялось вообще мало что, за исключением живого -- травы да последних людей.

Перед Улом покачивалась на грубо вытесанных колышках открытая дверь. До смерти уставший, в меркнущем свете он ввалился внутрь, жадно выискивая желанные лица.

Да так и рухнул на пол и зарыдал: за столом сидел завалившись высохший древний скелет.

***

Через какое-то время Ул поднялся -- на грани помешательства от жажды, вне себя от нестерпимой боли и величайшего разочарования, какое только может выпасть на долю смертного. Стало быть, он был последним живым существом на земном шаре. Ему в наследство досталась вся Земля... все ее пространства -- и все равным образом для него абсолютно бесполезные. Ул с трудом выпрямился, стараясь не смотреть на тускло белеющие в лунном свете кости, и выбрался наружу. В поисках воды он принялся бродить по пустынной деревушке, с горечью изучая давным-давно обезлюдевшее местечко, законсервированное неподвижным воздухом в сущий призрак. Здесь было чье-то жилье, а там -- примитивная мастерская, где изготавливали всякую утварь -- вот только в глиняных сосудах лежала лишь пыль, и нигде не было ни капли влаги утолить мучительную жажду.

И вдруг, в центре деревушки, Ул увидал колодец. Ему сразу стало понятно, что это такое, потому что о таких вещах рассказывала Младна. Радость шевельнулась в нем, и он нетвердо доковылял до сооружения и перегнулся через парапет. Наконец-то его поиски увенчались успехом: взору его предстала вода -- илистая, застойная, буквально на самом дне, но все же вода.

Издав стон раненого зверя, Ул принялся нашаривать цепь с ведерком. Внезапно рука его сорвалась со склизкого края, и он повалился грудью на кромку парапета. Какой-то момент тело его сохраняло равновесие -- а затем беззвучно рухнуло в черную шахту.

Мутный мелкий водоем отозвался лишь тихим всплеском, когда парень врезался в какой-то притопленный камень, вечность назад выпавший из кладки массивной стены. А потом на потревоженном дне колодца вновь воцарилась тишина.

И вот теперь Земля окончательно умерла. Ее последний жалкий наследник погиб. Все кишащие миллиарды, неспешные эоны, все человеческие империи и цивилизации свелись к этой злосчастной скорчившейся фигуре -- и какой же колоссальной бессмыслицей все это обернулось! Теперь-то поистине настал конец и апогей всех трудов человечества -- да какой чудовищный, какой невообразимый апогей в глазах презренных изнеженных дурачков дней процветания! Никогда снова планете не знавать громоподобного топота многомиллионных толп -- да даже ползания ящериц и жужжания насекомых, ибо и они сгинули. Отныне настало царство бессочных побегов да бесконечных полей жесткой травы. Земля, как и ее холодная, невозмутимая луна, навсегда отдалась тишине и мраку.

Ничто не нарушило гула звезд, и весь небрежный план продолжал действовать, устремленный в неведомую бесконечность. Подобное тривиальное завершение пренебрежимо малого эпизода не значило ровным счетом ничего ни для далеких туманностей, ни для новорожденных, сформировавшихся или же умирающих солнц. Людское племя -- слишком тщедушное и преходящее, чтобы иметь подлинное назначение или цель -- словно бы никогда и не существовало. К такой вот развязке и привели эоны его нелепо кропотливой эволюции.

Но когда первые лучи убийственного солнца пробежали по долине, проникший в колодец свет упал на измученное лицо изувеченного трупа, что покоился в липком иле.

От переводчика

Совместный рассказ закончен в январе 1935 г., впервые опубликован в The Californian vol. 3, no. 1 (Summer 1935); pp. 3-7.

Название рассказа -- цитата из песни шотландского поэта и фольклориста Роберта Бёрнса (Robert Burns,1759-1796) "Красная, красная роза" (A Red, Red Rose, 1794), в переводе С. Я. Маршака "Любовь": "Сильнее красоты твоей // Моя любовь одна. // Она с тобой, пока моря // Не высохнут до дна." [As fair art thou, my bonnie lass, // So deep in luve am I; // And I will luve thee still, my dear, // Till a' the seas gang dry] В начале девятнадцатого века широкую известность обрела версия песни на фольклорный мотив, и ее популярность сохранялась на протяжении довольно долгого времени, так что для англоязычных читателей рассказа -- по крайней мере, лавкрафтовской эпохи -- название отдавало некоторым цинизмом (к слову, российский читатель может быть знаком с версией песни на слова С. Я. Маршака и музыку В. Я. Шаинского).

Произведение относится к постапокалиптическому жанру, хотя во времена его создания подобное определение было еще не в ходу. Несмотря на предрекаемую гибель человечества, описываемое будущее все же довольно оптимистично, поскольку соавторы не скупятся на отводимые людям для жизни эоны, даже если под таковыми не подразумеваются геологические периоды в сотни миллионов и миллиарды лет. Вообще эоны в произведении -- величины весьма условные (благо что число их "несметно"): такие эпохальные события, как обезлюдение западного полушария "спустя сорок девять веков после начала распространения иссушающей погибели из экваториального пояса" и убыль населения планеты до десятков человек через "миллиарды лет" после "эпохи благоденствия", представляются не очень коррелирующими друг с другом. И, коли речь зашла о научных терминах, отметим, что упоминаемые в первом абзаце "кустарнички" -- форма деревянистых растений, отличная от кустарников как таковых.

Соавтором Лавкрафта выступил тогда еще семнадцатилетний Роберт Хэйуорд Барлоу (Robert Hayward Barlow, 1918-1951) -- писатель, поэт-авангардист, антрополог, историк и, согласно воле Лавкрафта, распорядитель его литературного наследия. Строго говоря, данное произведение относится не к совместным, а к лавкрафтовским переработкам, и оно даже опубликовано в ставшем хрестоматийным сборнике ""Ужас в музее" и другие переработки" (The Horror in the Museum and Other Revisions, Lovecraft, H.P. et al, August Derleth (Intro), Sauk City (WI): Arkham House, 1970 и переиздание The Horror in the Museum and Other Revisions, by H. P. Lovecraft, with texts edited by S.T. Joshi, and an introduction by August Derleth, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1989). В издании приводится факсимиле третьей страницы машинописной рукописи Барлоу с исправлениями и дополнениями Лавкрафта от руки (ознакомиться с данным документом в полном объеме можно на интернет-странице Библиотеки Брауновского музея https://repository.library.brown.edu/studio/item/bdr:417338/ ), и один лишь внешний вид этих бумажных листов позволяет получить представление о проделанной Лавкрафтом титанической работе. Меньше всего его правок приходится, кстати говоря, на самую "человеческую" часть повествования, относящуюся к биографии и путешествию Ула -- по ней-то и можно оценить писательский стиль Барлоу.

Также по факсимиле видно, что "Даф" и "новый город Нияра" введены Лавкрафтом (нельзя не заметить, что the new city of Niyara очень похоже на New York), в то время как "южный Ярат" (в оригинале southern Yarat -- т. е. прилагательное "южный" не является составляющей топонима) у Барлоу изначально представлял собой "отдаленные регионы Европы" (the extremes of Europe), а Перат и Бейлин -- соответственно Париж и Берлин. Оригинальные "Британские острова" Лавкрафт заменил на Лотон -- несомненно, переиначив название Лондона. Без изменений остались лишь изобретенные Барлоу Юанарио и Борлиго.

Несмотря на свой юный возраст, одаренный Барлоу вполне мог где-то ознакомиться со славянскими словами и назвать старуху Младной (Mladdna) намеренно, привнеся в рассказ скрытую черную иронию.

Оставить комментарий © Copyright Барлоу Роберт Хэйуорд, Лавкрафт Говард Филлипс (перевод: Попов Д. В.) (abysslooker@rambler.ru) Размещен: 25/10/2023, изменен: 25/10/2023. 26k. Статистика. Рассказ: Переводы Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Опубликованный в Говард Филлипс Лавкрафт "Шепчущий во тьме" (Феникс, 2023) перевод Попова Д. В. без редакторских правок. С издательством заключен договор неисключительной лицензии. Оригинал произведения см. https://www.hplovecraft.com/writings/texts/fiction/tas.aspx

Барлоу Роберт Хэйуорд, Лавкрафт Говард Филлипс : другие произведения.

Пока моря не высохнут до дна