Он видит прямую трассу, асфальт, огни, разметку, бордюры, кленовую позолоту. Я вижу обрубки, коряги, кривые пни, и тинную жижу, склизкую муть болота. Он слышит какую-то музыку изнутри, я слышу тягучий плеск и тревожный клёкот, да глухо и вязко булькают пузыри, да ухают совы где-то неподалёку.
Я вижу: изъедены руки кровавой ржой, изодрана обувь в пьяной, голодной гонке. А он - как на привязи, полуживой, чужой. Натянуты - между пальцами - перепонки. Горит иссушённый румянец. Играет спесь. Его лихорадит. Стонет трясина шатко. Но он всё твердит, что наше спасенье - здесь, вот просто дойти, осталось ещё полшага.
Он видит: открылся ввысь изумрудный лаз, и всё, что казалось бредом, явилось былью! Я вижу мятеж воспалённых и пыльных глаз. А были они родниковые, голубые. Хватаю его не за руку - за крыло, тащу, из последних сил тащу на свободу, а он отбивается грузно и тяжело, шипастые крылья плещут, взрезают воду...
И я задыхаюсь в крике, навзрыд хриплю: "Ведь это же я, почему ты меня не помнишь?!" Он тянет меня к болотному киселю, и некого, совершенно, позвать на помощь.
Ощерился выбор - усмешка, кровавый мим. Шипастым крылом - внезапно и с разворота.