"Прости, отец. В душе, внутри, в глуби, не бунтарей - себя ты предал казни. В который раз? А как же "не убий"? Бог отказал - топор-то безотказней...
Здесь каждый мнит, что он неоценим. Зачем пиры со швалью родовитой? Красуются один перед одним. Им не указ - "не лги" и "не завидуй"!
Прости, что мне о тайном не с руки, но ты в летах - и молодецки прыток... Я не могу с тобой вперегонки одних и тех же тискать фавориток. Я понимаю, до чего нелеп мой книжный бред - моё смешное девство. Но ты внушил мне с отроческих лет простую догму: "не прелюбодействуй".
Излишества отбили аппетит. Я верю в труд - отрадный и тяжёлый. Я буду сеять, жать и молотить. Жить в простоте. И "не желать чужого". И по прямой ступать, наперекор твоей тропе к отчаянью и краху. И беднякам не учинять побор, но отдавать последнюю рубаху! Я не желаю знамя подымать отборных войск, твоих "кровавых сотен". Я буду чтить своих отца и мать (но мачеху, прости, я не способен)..."
И лязгнули врата: о меч - мечом.
И вышел царский сын, упрям и кроток.
И сразу был низложен, отлучён -
на всю страну, в сто тысяч медных глоток!
Но в ужасе бежал придворный льстец,
узрев, как рвёт пунцовые одежды
наследника лишившийся отец.
Не удержавший... и не разглядевший.
"Грязь на руках - о да! и кровь, и пот, в руках же - богом проклятое злато! - ты умываешь руки... идиот... уверенным движением Пилата. А что потом? А трон уже дрожит, и бельмами глядит мне старость в очи!
В одном загоне нам с волками жить... ну так и выть приходится по-волчьи. Рычать. И огрызаться. Славы для и жизни для - не избегать обмана. Зализывать ночами, не скуля, несросшиеся, ноющие раны. Железной лапой сжать - и удержать. Не допустить губительных промашек. Я старый волк, матёрый волк, вожак.
А ты щенок... хороший и домашний. Щенок, презревший кровные долги! Сынок, да разве ж я не понимаю?!