|
|
||
Конгрегация - 8 Германия, 1415 a.D. В Констанце в самом разгаре XVI Вселенский собор: европейские правители и духовенство впервые смогли объединиться для решения проблемы Папского раскола. Все внимание приковано к эпохальному событию, каждый день балансирующему на грани срыва, все силы Конгрегации и Империи сосредоточены на том, чтобы довести дело до конца. Однако ежедневной службы никто не отменял, и инквизитору первого ранга Курту Гессе предстоит разобраться, что же вот уже целый год творится в лесах вокруг далекого Богом забытого городка. | ||
Induite vos arma Dei, ut possitis stare adversus insidias diaboli, quia non est nobis conluctatio adversus carnem et sanguinem, sed adversus principes et potestates adversus mundi rectores tenebrarum harum, contra spiritalia nequitiae in caelestibus.
(Eph.6:11, 12) [1].
Лоренц Бёлер вот уже час разрывался меж чувством долга и жаждой наживы.
Хотя, в общем, это было слишком громко: должен он никому и ничего не был, а называть звучным словом "нажива" вероятный доход было даже смешно. Однако проблема имелась, и решать ее следовало. В первом случае - итогом будут чистая совесть и осознание исполненной миссии, пусть и взятой на себя добровольно (или, что точнее, самовольно), но скорее всего - ни гроша в ответ. Во втором - наверняка несколько монет в награду, но упущенная возможность совершить то, ради чего он и топчет эту землю столько времени и почему наступивший 1415 год встретил не как все добрые люди, у домашнего очага, а в пути, едва не замерзнув насмерть.
Лоренц вздохнул, опустив взгляд на стол перед собою. Последних денег как раз и хватило на миску невнятного кашеобразного варева и кружку бурды, которую полагалось называть пивом. В общем, на этом и запасе сухарей в сумке можно было протянуть еще сутки, а там, может, и подвернется что-то... На посетителя, уже полчаса занимающего стол с пустой посудой, хозяин начинал коситься уже откровенно враждебно, и вскоре Лоренца наверняка попросту выставят отсюда, а значит - решать надо быстро.
Он исподволь оглядел залу, оценивая присутствующих. Двое за столом у двери - крепкие, загорелые мужики средних лет - точно крестьяне. Едят спокойно, обстоятельно, после трапезы явно не намерены задерживаться, встанут и уйдут. Одинокий молодой путник за столом слева - похоже, наемник, причем удачливый: экипировка небедная, снеди на столе было, судя по оставшимся тарелкам, в достатке. Хотя, возможно, парню просто повезло хорошо пристроиться на постоянное место, и здесь он проездом по делам своего нанимателя. У стены напротив - поджарый, как охотничий пес, немолодой горожанин, судя по добротной одежде и оружию - похоже, из ратманов; тоже в одиночестве и тоже, кажется, не намерен засиживаться. Справа - тоже городские, семейство с двумя детьми-подростками...
Н-да. Здесь вряд ли стоит ожидать особенно теплого отклика...
"Non necesse habent sani medicum, sed qui male habent, non enim veni vocare iustos, sed peccatores[2]"...
Лоренц повторил это трижды, не столько убеждая самого себя, сколько настраиваясь на нужный лад, и, поднявшись, подошел к владельцу трактира. Вопреки ожиданиям, в ответ на его просьбу хозяин не стал хмуриться и ворчать, а лишь пожал плечами, отмахнувшись и пробормотав что-то в духе "да ради Бога". Лоренц благодарно кивнул, возвратился к своему столу, уселся на скамью спиною к столешнице, уже чувствуя всей кожей, как начали коситься в его сторону посетители. Не смотря по сторонам, дабы невзначай не встретиться ни с кем взглядом, он неспешно взял лютню, так же неторопливо уселся, утвердив инструмент на коленях, медленно перевел дыхание и закрыл глаза.
Следить за тем, куда становятся пальцы и какой именно струны они касаются, давно было ни к чему: эту мелодию Лоренц сыграл бы, наверное, даже оставшись слепым и вдобавок глухим, а петь так было намного легче. Так он не видел лиц вокруг и не слышал разговоров, которые никогда не смолкали, так он почти переставал видеть и слышать даже самого себя. Он видел и слышал реки - горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, людей - множество людей этой земли, горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых на своем месте и держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей...
Лоренц пел, как в последний раз. С этой песней всегда было так - всегда не видя никого и не слыша ничего, и всегда - как в последний раз, словно с последним словом, с последним звуком, с последней нотой ему предстояло упасть замертво, и эти слова и ноты - единственное, что должно было остаться после него в этом мире. И когда последний отголосок затихал вокруг, Лоренц всегда еще долго сидел, не открывая глаз и не глядя ни на кого, слушая исчезающие в воздухе отзвуки, почти чувствуя их, почти видя...
Потом он начинал слышать звуки вокруг. Иногда это была тишина, нарушаемая лишь чьим-то покашливанием или стуком ложки о миску, или шепотом, иногда голоса вокруг продолжали звучать таким же ровным гулом, как и прежде, до того, как пальцы шпильмана коснулись струн, иногда ненадолго стихшие разговоры тут же начинались снова. Потом Лоренц открывал глаза, но на слушателей по-прежнему не смотрел и с просьбами одарить певца монеткой после этой песни никогда не обращался.
Сегодня, как и всегда, он просто отвернулся, неспешно подобрал свою сумку и забросил лютню на плечо. Когда за спиной скрипнула по полу скамья и зазвучали приближающиеся шаги, Лоренц подобрался, ожидая чего угодно, и в мыслях мелькнуло позорно испуганное "будут бить".
- Сильно, - коротко сообщил голос над головой, и на стол перед ним упали несколько грошей.
Лоренц смятенно пробормотал благодарность, однако парень, похожий на наемника, его уже не слушал - молча развернувшись, направился к двери и вышел вон. Он торопливо подобрал и спрятал монеты, поднялся, поправил на плече сумку и тоже двинулся к выходу, все так же не глядя по сторонам.
- Эй.
Лоренц вздрогнул, остановившись, и медленно обернулся на голос одинокого горожанина у дальней стены. Тот кивнул, подзывая шпильмана к себе, и он неохотно приблизился, на всякий случай готовясь в любой момент дать деру.
- Присядь, - повелел горожанин, и Лоренц шлепнулся на скамью напротив, запоздало удивившись тому, что не пришло в голову ослушаться или хотя бы задуматься над тем, стоит ли подчиняться.
Смотреть в сторону и дальше было уже неучтивым, и он с усилием поднял глаза к незнакомцу. Вблизи стало видно, что одинокий посетитель заметно старше, чем показалось вначале - лет под пятьдесят, и теперь Лоренц заметил, что для простого знатного горожанина у него уж слишком загорелое и обветренное лицо, да и неровный широкий рубец, пересекающий правую бровь, вряд ли был оставлен сковородкой ревнивой жены. Взгляд у незнакомца был неприятный, острый и пронизывающий, точно зимний сквозняк.
- Чья песня? - без предисловий спросил тот, и Лоренц настороженно отозвался:
- Моя...
Незнакомец одобрительно и, как показалось, чуть удивленно кивнул и коротким движением придвинул к нему два чуть потемневших талера.
- Твоё, твоё, - подбодрил он, когда Лоренц замялся, не решаясь взять. - Хорошая песня. Правильная. Нужная.
- Так мне еще не говорили, - неловко улыбнулся он, спрятав деньги. - Что "нужная".
- Да? А как говорили?
- Ну... Говорили "красивая" или "душевная"... Или "бездарная".
- Она необычная, - отозвался незнакомец уверенно. - Не по правилам. Слова согласно предписаниям стихосложения принято нанизывать, а ты ими жонглируешь. И язык простой, любому рыболову понятный. У кого другого с таким подходом, может, вышла бы кабацкая пошлятина, но у тебя талант... И играешь не плектрумом, а всеми пальцами - как будто не одну мелодию выводишь, а две или три, от того такую песню и не хочешь - а запомнишь... Как звать?
- Лоренц Бёлер.
- Из чьей гильдии?
- Я... - пробормотал он и, помявшись, договорил: - Ни из какой. Я сам по себе.
- Выгнали? - бледно улыбнулся незнакомец.
Улыбка у него оказалась столь же колючей, как и взгляд, и Лоренц поежился от почти физически ощутимого холода, с тоской покосившись на дверь.
- Нет, я... Я не вступал даже, - неуверенно ответил он. - Никаких тайных знаний у них для меня нет, все гильдейские секреты давно всем известны, надо только не лениться и учить. Я и изучил. Но вот эту песню, вы правы, писал не по правилам, а как мне показалось лучше.
- Много у тебя таких в запасе?
- Эта единственная, - смущаясь и удивляясь собственной откровенности, сожалеюще вздохнул Лоренц. - Есть-то тоже что-то надо... За истории о рыцарях или народные побасенки платят неплохо.
- А за эту?
- Где как, по-всякому бывало...
- Тебя еще нигде за нее не побили? - хмыкнул незнакомец, и Лоренц невольно улыбнулся в ответ:
- Однажды было дело... Но не за саму песню: это случилось под Нюрнбергом, и напали гильдейские. Не понравилось, что чужак-одиночка у них хлеб отбивает...
- Хочешь сказать, что в целом тебя с этой песней принимают благосклонно?
- Мне кажется, людям нравится. Не все об этом прямо говорят, но мне кажется, я многих заставляю задуматься. Это уже немало.
- Тебе сколько лет? - с таким сочувствием в голосе спросил незнакомец, что он растерялся, не зная, как реагировать.
- Девятнадцать... - ответил Лоренц не сразу. - А что?
- Я правильно понял, ты это свое творение несешь, как проповедь, и для этого именно в путь и пустился?
- Но кто-то же должен...
Собеседник коротко усмехнулся снова, и на сей раз теплоты в его лице было куда больше, хотя Лоренц был уверен, что улыбался он каким-то своим мыслям или воспоминаниям, а вовсе не ему.
- Действительно, - согласился незнакомец уже серьезно. - Ты в город или из города?
- Из города.
- Вернись, - велел тот и аккуратно выставил на столешницу столбик из пяти талеров. - Это чтоб тебе было где остановиться и чтоб не помереть с голоду.
- Не понимаю... - окончательно растерявшись, пробормотал Лоренц. - Зачем мне туда снова? Что я там должен делать?
- Найди там дом Клауса Месснера.
- Это же...
- ...местный обер-инквизитор, да, - договорил незнакомец, когда он запнулся. - Найди его дом и поговори с ним.
- О чем?
- Ты хочешь, чтобы тебе не пришлось тратить время и силы на то, чтобы заработать пару лишних грошей историями про рыцарей и страдающих дам? Не предпочел бы израсходовать это время и эти силы на то, чтобы лишний раз донести до людей то, что хочешь? Чтобы появилась возможность создать хотя бы еще одно такое же творение, как это? Не думая о том, что будешь есть завтра, хватит ли средств на ночлег? Хочешь, в конце концов, узнать однажды, что слова твоей песни знает и рыцарь в Вестфалии, и крестьянин в Богемии?.. Словом, решай, - подытожил незнакомец, поднявшись и забросив на плечо стоящую у его ноги дорожную сумку. - Можешь оставить эти деньги себе и идти дальше своей дорогой, их ты в любом случае заслужил. А можешь сделать, как я говорю, и не зарывать талант в землю.
- Погодите! - не слишком учтиво схватив уходящего собеседника за руку в потрепанной поводьями перчатке, торопливо окликнул Лоренц. - А что мне ему сказать-то? Я же не могу вот так вломиться к обер-инквизитору с улицы и начать что-то там рассказывать. Что я должен сказать, кто меня к нему послал?
- Скажи - "фон Вайденхорст велел зайти", - аккуратно, но непреклонно высвободив руку, ответил незнакомец. - Он поймет.
- Александер, еще один разок!
- О нет, ma chérie[3], довольно. Я больше не могу.
- Всего один раз, честно! Да перестаньте, вам же не сложно.
- Я польщен столь высоким мнением о своей персоне, однако я не стальной. Ты и без того превратила меня в кусок ветоши.
- Да ведь мы только начали!..
- Альта, - жестко оборвал Курт. - Отвяжись от человека.
- К человеку я и не довязывалась, - возразила та и, развернувшись, зашагала в сторону плаца.
- Извини, - вздохнул Курт, и фон Вегерхоф с улыбкой отмахнулся:
- Laisse[4]. Ерунда.
- В двадцать три года пора бы знать, что такое тактичность...
- Да, - с деланой серьезностью кивнул стриг. - Ты прав: вся в отца.
Курт поморщился, бросив на приятеля хмурый взгляд исподлобья, однако спорить не стал. Фон Вегерхоф расправил плечи, потянувшись, и поудобнее устроился на каменном блоке, на котором восседал последние десять минут, наблюдая за происходящим на тренировочной площадке лагеря. Хауэр сидел рядом, и хотя видеть его не расхаживающим по плацу, а вот так сидящим в стороне приходилось в последние годы все чаще, Курт не мог отделаться от ощущения, что что-то в окружающем мире идет не так, как должно...
- Как Крамер, справляется? - поинтересовался он, и Хауэр коротко усмехнулся:
- Вольф молодец. Достойная смена. Порой, правду сказать, ударяется в сожаления о том, что на оперативную работу ему путь закрыт, но когда видит очередной результат своих трудов - снова вдохновляется и берется за дело с еще большим рвением. Я и не слежу за ним особенно - выхожу сюда больше для того, чтоб не подохнуть со скуки и полюбоваться на хорошую работу... А вот и Хагнер.
Курт обернулся, глядя на рослого и широкого, как дверь, человека - обойдя собравшихся на плацу людей, тот двинулся к сидящим, на ходу надевая куртку и неприязненно щурясь от бьющего в глаза солнца.
- Максимилиан! - нарочито просительно воскликнула Альта, бросившись наперерез, и Хагнер, отшатнувшись, вскинул руки, не дав ей договорить:
- Нет!
- Макс!..
- Нет-нет-нет, - решительно повторил тот, обходя ведьму по широкой дуге. - Мне послезавтра заступать на ответственную службу, а от помятого и выжатого телохранителя толку не будет. Ведь ты не хочешь, чтобы Его Высочество в самый нужный момент остался без защиты?
Упомянутое Высочество, идущее следом за Хагнером, с показным сожалением развел руками:
- Он прав, Альта. Максимилиан не может себе позволить свалиться на несколько дней, если вдруг один из твоих ударов будет, скажем так, особенно неудачным.
- Это случилось только однажды, вы теперь будете поминать мне это до конца моих дней?
- И стоит лишь посмотреть на господина фон Вегерхофа сегодня, - продолжил Фридрих, не ответив, - чтобы понять, что подобное развитие событий совсем не маловероятно.
- Вот так, - буркнула Альта. - Никто меня не любит.
- Неправда, ma cherie, я тебя люблю, несмотря ни на что, - возразил фон Вегерхоф с улыбкой, и Курт ощутимо наподдал ему локтем в бок, мрачно пояснив:
- Убью.
- Вас также любит ваш брат, - с подозрительной благожелательностью вмешался Вольф Крамер, кивнув на Мартина, что стоял в сторонке, пытаясь привести в норму дыхание после пробежки вокруг корпуса. - И он, полагаю, не откажется уделить вам несколько минут. Вспомните, когда в последний раз вы посвящали занятие отработке обычных, человеческих навыков обычного, простого смертного бойца?
- "Смертного", - повторила Альта многозначительно. - Это вы правильно сказали, майстер Крамер. И я это познаю в полной мере, если ввяжусь в драку без применения своих умений.
Инструктор вздохнул, исподволь переглянувшись с Хауэром, и подошел ближе.
- У нас ведь был этот разговор не раз, так? - спросил он уже серьезно, и Альта поджала губы, потупившись. - И думаю, что был он не только со мной. Вас направляли сюда не только для того, чтобы вы отрабатывали ведьминские боевые умения на сверхнатуральных существах, способных это вынести, ваш отец и ректор желали, чтобы из вас сделали бойца. Потому что вы не можете знать, как способна повернуться судьба и не доведется ли вам однажды ввязаться в драку, в коей эти умения будут бесполезны. Или, как знать, в драку придется ввязаться, этих умений по какой-либо причине лишившись. Вы женщина, Альта. Существо от природы более слабое физически, нежели мужчина, а по причине хрупкого сложения - не преуменьшу, если скажу, что без наших тренировок были б и более слабой, чем некоторые женщины.
- Ну, нет у меня таланта к драке, - уже без улыбки отозвалась Альта, не поднимая глаз. - Не получается. Не могу. Меня бьют. Все время.
- Ерунда, - возразил Крамер твердо. - Научить можно любого, это вам не ведьминские штучки. Любой, у кого есть четыре конечности и голова, может стать сносным бойцом. Ваша же проблема в том, что вы не уделяете таким тренировкам достаточно внимания, зная, что за вами сила, которая, случись что, вас спасет. Мысли о том, что однажды вы можете ее утратить или почему-либо не суметь применить - вы не допускаете, а потому и не выкладываетесь так, как могли бы. Вы не видите стимула постараться, и с этим я уже ничего не могу поделать. Да, я могу приказать вам отжаться или пробежать десять кругов вокруг корпуса, или выйти на плац и выставить вам напарника по бою, но заставить себя делать все это добросовестно, с отдачей - можете только вы сами.
- Ладно, - понуро вздохнула Альта, мельком обернувшись на Курта, и кивнула: - Я поупражняюсь с Мартином.
- А вы бы, думаю, не стали вот так терпимо расточать словеса, - тихо хмыкнул Фридрих, остановившись рядом с Хауэром, и тот улыбнулся:
- У Вольфа пока хватает терпения сюсюкаться с каждым, Ваше Высочество... И у него это обычно работает. Поглядим, что будет спустя лет десять. Впрочем, не исключаю, что он останется этакой мамашей: нервы у парня стальные, и подозреваю, что в этом заслуга его родителей, по чьей милости он был старшим ребенком в семье с пятью детьми... Что скажете? Как у вас идет?
- Нам надо будет выйти сюда еще хотя бы пару раз, - ответил Хагнер, когда наследник замялся, подбирая слова. - Даже не для тренировки, а просто побыть рядом друг с другом. Не знаю... прогуляться вокруг корпуса, вместе побегать по полосе препятствий... Просто побыть рядом.
- Я дергаюсь всякий раз, когда Макс оборачивается, особенно без предупреждения, - нехотя пояснил Фридрих и неискренне, криво улыбнулся: - Разумом понимаю, что опасности нет, но я с трудом сосредотачиваюсь на том, что происходит вокруг меня. Не сказал бы, что впадаю в оторопь, но чувствую себя довольно... неуютно. Да, знаю, что все вы скажете - "за столько лет можно было бы привыкнуть", и вы будете, разумеется, правы, но я ничего не могу с собой поделать. Пройдя две войны, побывав под стрелами и мечами - при виде внезапно возникающего подле меня оборотня я теряю присутствие духа, как мальчишка, даже зная, что он мне не враг. И разум требует бежать или бить. Со стыдом признаюсь, что более всего он настаивает на варианте "бежать". Извини, - с заметным смущением оговорился Фридрих, и Хагнер отмахнулся:
- Бросьте, Ваше Высочество, это нормально. Ведь и на этом тоже мы строим расчеты, приставляя меня к вам? Эффект неожиданности, испуг противника, растерянность, выигранное время... Но вы-то себе этого позволить не можете. Если все сложится так, что мне придется наплевать на все и раскрыться, это будет означать, что ситуация серьезная, то есть, вам и самому придется активно действовать. И неважно, драться вам надо будет или бежать, в том и другом случае потерянные мгновения - это плохо.
- Понимаю, - понуро кивнул Фридрих и, вздохнув, неохотно предложил: - Тогда после ужина выйдем ненадолго.
- После ужина - это правильно, - усмехнулся Хагнер и, поведя плечами, кивком указал в сторону: - Пробегусь по полосе.
- Пожалуй, и я с тобой, - устало вздохнул Фридрих. - Я и вовсе пренебрегаю тренировками безбожно.
- Бардак, - хмуро заметил Курт, глядя вслед уходящим. - Не тренировочный лагерь, а pique nique[5]. Лишь один Мартин и пытается заниматься делом.
- Laisse, - повторил фон Вегерхоф и прикрыл глаза, с видимым удовольствием подставив лицо солнцу. - Послезавтра все разъедутся, нормальной тренировки все равно бы не сложилось. Да и явились мы все сюда не столько ради укрепления своих навыков, сколько для того, чтобы в последний раз собраться вместе и попрощаться.
- А вы, господин барон, само воодушевление, - угрюмо заметил Хауэр, и стриг, не открывая глаз, тускло улыбнулся:
- Надеюсь, нет.
- С чего бы?
- Это ужасное качество, майстер Хауэр. Оно свело в могилу больше народу, чем все болезни и войны, вместе взятые, - еще шире улыбнулся фон Вегерхоф и, поднявшись, кивнул Курту: - Вечером, когда вся эта суета уляжется, зайди ко мне. Надо поговорить. Заседание Совета ты снова непотребно прохлопал...
- Не по своей воле.
- Понимаю. Но как бы там ни было, оно было важным, тем обсуждалось много, и кое-какие из них касаются тебя.
- Как обычно, - пожал плечами Курт. - Даже не стану гадать, в какую дыру меня намереваются заслать на сей раз...
- Все еще мотаешься по всей Империи? - спросил Хауэр, когда стриг ушел. - Понимаю, это не мое дело, да и не все мне позволено знать...
- Побойся Бога, Альфред, - невесело хмыкнул Курт. - С моей-то репутацией - каждое мое появление где бы то ни было моментально становится предметом сплетен, домыслов и всеобщего обсуждения, какие уж тут тайны. Да, я все еще на оперативной службе. Пока не списали, Бог дал.
- А сам-то не подумываешь на покой? Не хочу наговаривать, и дай тебе Господь здравия и крепости, однако будем честны, ты...
- Однажды кто-нибудь упокоит, - оборвал его Курт и, не дав продолжить, спросил: - Как тут мой парень?
Хауэр ответил не сразу; бросив посерьезневший взгляд на Мартина и Альту на плацу, вздохнул, неопределенно качнув головой, и тут же торопливо кивнул:
- Отлично, он прекрасно справляется.
- Но?.. - уточнил Курт, уловив смятенную заминку в голосе, и инструктор вздохнул:
- Нет, все правда отлично. Мартин тут регулярно с детства, и в отличие от сестры - от занятий не отлынивает и с наставником не пререкается; при таком подходе с чего б не отлично-то... Сам у него спрашивать не пробовал?
- Мне он отвечает лишь "Хауэр хвалит".
- И этого тебе не довольно? - хмыкнул инструктор, и Курт коротко улыбнулся в ответ:
- И то верно.
***
Ужин прошел в общей трапезной, но каждый сидящий за столом словно пребывал в своем собственном мире - то оживление, отчасти напускное, что владело всеми на тренировочной площадке, ушло, оставив после себя какую-то неловкость и неясное предчувствие. По лицам собравшихся никак нельзя было сказать, что в трапезной зале сидят люди, связанные если и не дружескими, то уж точно приятельскими или родственными узами, впервые за долгое время нашедшие возможность увидеться: казалось, что тут, под высокими темными сводами, те самые приятели и родичи поминают кого-то из близких, ушедшего в мир иной прежде срока.
Мартин словно и вовсе утратил способность к речи - и без того обычно неразговорчивый, сегодня он произнес не больше дюжины слов, даже с сестрой обходясь междометиями, молчаливыми рассеянными улыбками или кивками, что было явлением невероятным. После ужина он исчез все так же молча и так поспешно, что Курт даже не успел заметить, как и когда это произошло. Минуту он колебался, решая, не стоит ли совершить набег на комнату сына и прямо спросить, в чем дело, однако, подумав, постановил события не торопить и выждать - хотя бы до вечера. К прочему, устраивать Мартину очередной допрос не хотелось, а именно допросом и бывал всякий разговор, при котором отпрыска приходилось разводить на откровенность, особенно если это касалось его взаимоотношений со знаменитым отцом, воспринимать коего иначе, чем "тот самый великий Курт Гессе Молот Ведьм", выпускник академии Мартин Бекер, кажется, так и не научился. И что с этим делать, Курт, к собственному унынию, понятия не имел - от стараний наладить общение по душам Мартин терялся, а попытки, по совету Альты, "оставить его в покое и дать разобраться в себе самому" хоть каким-то успехом увенчивались не всегда...
С Альтой никаких проблем подобного рода не возникало: для этой своенравной девчонки, все те свои девять лет прожившей, по сути, в отрыве от мира, он стал тогда просто незнакомцем, однажды появившимся в ее жизни. Кто такой человек, назвавшийся ее отцом, и кем его почитают окружающие, Альта узнала намного позже и, в отличие от выросшего под опекой академии Мартина, особенного пиетета перед легендой Конгрегации не испытывала. Впрочем, ее подчеркнуто независимое поведение носило больше характер игры, и штатный expertus Конгрегации Альта Гессе всегда знала, когда пора придержать лошадей. Как бы он выкручивался, если б сложилось иначе и при своих способностях дочь обладала еще и по-настоящему строптивым норовом - Курт не представлял и был благодарен судьбе за то, что был избавлен от такой головной боли. Хотя судьба, вообще говоря, имела вполне человеческий облик некой ведьмы и ректора академии, не устающих упрекать майстера инквизитора за недостаточное внимание к воспитанию чада, однако сам Курт подозревал, что именно в этом и есть основная его заслуга: даже спустя столько лет вообразить себя в роли полноценного наставника он мог с трудом и, откровенно сказать, с некоторым содроганием...
Однако перед смертью не надышишься, мысленно напомнил он самому себе и медленно, нехотя поднялся с лежанки, невольно бросив взгляд в окно - сумерки сгущались стремительно, замешанные на рыхлом неплотном тумане. Курт поморщился, массируя ноющее правое плечо; жест механический, такой же привычный, как и бессмысленный - это никогда не помогало, но куда хуже было то, что ныла старая рана в последнее время уже не только в сырую погоду. В коридор он вышел неторопливо, с неудовольствием отметив, что самому себе не может точно сказать, отчего - оттого ли, что оттягивает тот момент, когда придется войти в комнату Мартина со словами "надо поговорить", или оттого, что нехорошей ломотой в некогда сломанной правой ноге отзывается каждый шаг.
В безлюдных коридорах монастырского корпуса плавала тишина, собственные шаги слышались преувеличенно громко, и въевшаяся привычка заставляла ноги ступать мягче, тише, незаметнее, хотя уж здесь-то совершенно точно было не от кого таиться - ввиду нетипичности прибывших в тренировочный лагерь даже собственная охрана оного лагеря была попросту удалена из этого крыла. Посторонним здесь взяться было неоткуда, а телохранители наследника по коридорам не разгуливали, да и они опасности не представляли - ни теоретической, ни практической...
Поэтому, когда за поворотом коридора послышались отчетливые шаги, в сознании затрезвонили тревожные колокольцы, и Курт встал на месте, вслушавшись и напрягшись. Шаги были тихими, слишком тихими - так ступает человек, не желающий быть услышанным, таящийся, идущий скрытно; на мгновение шаги замерли, донесся едва различимый стук двери - даже не стук, чуть слышный шорох створки - и вновь воцарилась тишина.
Курт медленно прошагал за поворот и остановился, глядя в пустой коридор с четырьмя дверями по правую сторону. Тревожные колокольцы внутри смолкли, и теперь вместо беспокойства и напряжения в душе медленно поднималась холодная, темная волна раздражения. Заселенными были лишь две комнаты из этих четырех; в одной, ближайшей к повороту, расположился Мартин, разговор с которым он так долго и тщательно продумывал сегодня, но неведомый ночной гость, судя по звуку шагов, вошел не в нее.
Курт приблизился ко второй двери, остановился снова, склонившись к створке и прислушавшись, а потом решительно, громко постучал. Внутри комнаты послышался испуганный возглас, более похожий на какой-то придушенный вдох, тут же смолкнувший; шагов к порогу не прозвучало, ничей голос не осведомился, кто это бродит здесь со столь поздними визитами, и дверь ему никто не открыл.
- Альта! - проговорил Курт четко, склонившись к косяку, и, по-прежнему не услышав ответа, повторил: - Альта! Открой дверь и не делай вид, что не слышишь.
Тишина внутри стала совершенной - такой, что Курт почти физически ощутил звенящее напряжение, заполонившее комнату. Выждав, он ударил в створку кулаком, уже не пытаясь блюсти даже видимость невозмутимости, и повысил голос:
- Если ты думаешь, что я постесняюсь позвать Александера, чтобы он выломал дверь, ты сильно ошибаешься. Ты всерьез считаешь, что я просто развернусь и уйду?
Тишина висела еще миг, и к порогу, наконец, зазвучали медлительные, словно у приговоренного, чуть слышные шаги. Засов по ту сторону зашуршал сухим деревом, нехотя поднявшись, и Альта, приоткрыв створку, сделала несколько поспешных шагов назад. Курт вошел внутрь, закрыл дверь за собою и остановился посреди комнаты, глядя вокруг молча и хмуро.
Альта была без своей тренировочной куртки, в наскоро и неровно заправленной в штаны рубашке, и собранные в короткую толстую косу светлые волосы кое-где выбились беспорядочно торчащими прядями. Фридрих, прямой, точно старательно выструганный брус, застыл чуть в стороне, неловко поправляя второпях натянутую куртку и явно желая провалиться сквозь пол прямо здесь и сейчас.
- Приятно видеть, что вы не скучаете, Ваше Высочество, - сухо констатировал Курт.
- Пап... - начала Альта негромко, и он оборвал:
- Помолчи! Я, - продолжил Курт с подчеркнутым спокойствием, - даже не знаю, кого из вас и за что стыдить. Тебя за то, что соблазнилась высокородным любовником, или вас, Ваше Высочество, за то, что свой интерес "а каково это с ведьмой" вы решили удовлетворить именно за ее счет.
- Прекрати! - потребовала Альта гневно. - Ты же сам понимаешь, всё не так! У нас серьезно!
- В самом деле? Тогда почему я слышу это от тебя, а не от него?
- Я... - начал Фридрих и, запнувшись, с усилием продолжил: - Я подбираю слова, майстер Гессе, которым вы поверите.
- И во что я должен поверить - в то, что "у вас серьезно"? У вас не может быть серьезно. Я даже не стану читать проповедей о грехе...
- Да уж, - буркнула Альта тихо, - сделай одолжение, сам хорош.
- ...я только обращу твое внимание, - не ответив, продолжил Курт, - на то, что ты внебрачная дочь ведьмы, а он - наследник императорского престола.
- Между прочим, я еще и дочь инквизитора.
- Да. Отличная подобралась компания. Canes, et venefici, et impudici[6]. Не раскроешь секрет, каким ты видишь свое будущее?
- А ты всерьез рассчитывал однажды узреть меня в толпе детишек, замужем за торговцем вяленым мясом? Да я non factum что доживу до таких лет на этой службе!.. Вот только этого взгляда не надо, - поморщилась Альта, не дав ему возразить, - и не надо снова старых лекций: бросать эту службу я не собираюсь, потому что она мне нравится, ясно?
- Майстер Гессе... - начал Фридрих с усилием, и он перебил:
- А вы чем думали? Бог с ней, она девчонка, в голове невесть что, тем паче были вы у нее, как я разумею, первым и последним, о рассудочном решении тут и говорить не приходится. Но вы-то взрослый человек, вам тридцать три года! Каким из мест своего организма думали вы, Ваше Высочество?
- Знаете, - угрюмо отозвался тот, - уж лучше б вы попросту молча своротили мне челюсть, чем раз за разом величать Высочеством.
- Не искушайте, - мрачно предупредил Курт и, на миг прикрыв глаза, тяжело перевел дыхание, мысленно радуясь тому, что наследник стоит слишком далеко, чтобы стать жертвой его внезапного порыва. - И все же, Фридрих, - повторил он с расстановкой, старательно следя за тоном каждого слова, - я бы хотел услышать ответ.
- Какой ответ вам нужен, майстер Гессе? - негромко переспросил тот. - Вы же сами понимаете, что задаете вопрос, на который невозможно ответить. Да, я знаю, я должен был поступить рационально и не идти навстречу желаниям, да, я знаю, моими действиями должен был руководить разум... Должен был, да.
- Но хоть вы-то понимаете, что это ваше "серьезно" - глупость?
- С чего это вдруг? - недовольно осведомилась Альта, и Курт весьма неучтиво ткнул пальцем в сторону наследника:
- У него есть жена, помнишь?
- И что? Это сделало его скопцом?
- Боже... - смятенно пробормотал Фридрих, и на щеках будущего властителя Империи отчетливо проступили красные пятна.
- Кроме того, - добавила Альта с нажимом, - она уже который год сидит в монастыре, откуда, насколько мне известно, возвращаться не собирается. Однажды это должно было случиться, не со мной - так с другой. Ты взываешь к рассудку? Хорошо, вот тебе глас рассудка: порадуйся тому, что в постель к нашему ценному проекту не пробралась какая-нибудь шпионка, подосланная богемской или немецкой знатью, а то и кем похуже. Сейчас ты доподлинно знаешь, что любовница наследника престола не станет вытягивать из него государственных тайн во время постельных игрищ, а он сам, бормоча во сне, не выболтает какую-нибудь важную тайну нашим противникам.
- Он говорит во сне? - недоверчиво нахмурился Курт, и Альта неловко дернула плечом:
- Нет, даже не храпит. Только зубами скрипит иногда. Противно довольно-таки.
- Эй, - недовольно окликнул Фридрих. - Я все еще здесь.
- О, Господи... - обессиленно выдохнул Курт и, усевшись на единственный в комнате табурет у старого массивного стола, тяжело оперся локтем о столешницу.
В комнате снова повисла тишина - Альта, утратив запал, порожденный скорее растерянностью, нежели действительной злостью, молча смотрела под ноги, теребя рукав рубашки, а Фридрих, похоже, по-прежнему пытался найти и никак не мог отыскать нужные слова. Впрочем, какие слова тут могут быть нужными, Курт с трудом представлял и сам...
- Давно? - спросил он коротко, и Фридрих вздохнул:
- Пятый год.
- И насколько далеко все зашло?
- У меня нет тайно рожденных детей, если ты об этом, - буркнула Альта, и он кивнул:
- Уже неплохо... Мать знает?
- Я не говорила, но... Думаю, догадывается.
- Мартин?
- Нет, - четко и куда более уверенно выговорила Альта. - Я ему не говорила, и тайн от тебя у него нет.
- А Бруно?
- Так, вот отца Бруно не трогай! - снова повысила голос она. - Смирись уже с тем, что он не только твой духовник, и перед другими у него тоже есть обязательства!
- К примеру, покрывать прелюбодеяние, - с усталой желчностью согласился Курт. - Каковое, к тому же, пробивает немалую брешь в безопасности второго лица государства. Хороши обязательства, ничего не скажешь.
- Никакой опасности нет, - уверенно возразила Альта. - Я знаю, что у тебя на этот счет иное мнение...
- Да, знаешь ли, здоровяк со стрелой бога у твоего горла был весьма убедителен.
- Но все же обошлось, - нарочито бодро улыбнулась она и, встретившись с Куртом взглядом, вздохнула: - Да брось, пап, неужто ты всерьез считаешь, что я сама об этом не подумала?
- Когда прыгнула в постель к титулованному любовнику в восемнадцать лет? - холодно уточнил он. - Разумеется, я всерьез считаю, что ты не думала вообще ни о чем.
- Ну, хорошо, - нехотя согласилась Альта, - тогда не подумала. Но подумала позже. Во-первых, брешь и так имеется: у него есть сын, тоже будущий наследник, причем опять единственный. Во-вторых, а что, в конце концов, такого страшного может случиться? Меня похитят, будут его запугивать смертью любовницы, требовать каких-то действий, уступок, решений? Да не примет он их условия, и всего-то проблем. Меня убьют, они ничего не получат...
- ...зато мы получим подавленного апатичного наследника Империи...
- ...который пострадает немного и уймется, - докончила Альта уверенно. - В конце концов, злее будет.
- Дочь своего отца, - тихо пробормотал Фридрих и осекся, когда к нему разом обратились два хмурых взгляда.
- Как я понимаю, - подытожил Курт, - если я повелю вам обоим все это прекратить, вы кивнете, дадите обещание и нарушите его при следующей же встрече.
- Не могу поклясться, что так не случится, - подтвердил Фридрих сдержанно.
- Я надеюсь, вы оба понимаете, что попросту с хрустом сломали жизни друг друга через колено?
- Боюсь, да, - тихо согласился наследник, и он лишь молча кивнул, с усилием опершись о стол и неспешно поднявшись.
- Пап... - начала Альта и запнулась, не договорив - аргументы у нее явно иссякли, а то, что давить на эмоции в отношениях с отцом есть затея напрасная, она усвоила быстро и давно.
Курт обвел взглядом притихшую парочку, снова зачем-то обернулся на темное окно и, вздохнув, молча направился к выходу.
- Все будет хорошо, - с принужденной, фальшивой убежденностью произнесла Альта вслед, и он остановился, задержав ладонь на ручке двери.
- Нет. Все будет плохо, - отозвался Курт ровно, не оборачиваясь, и вышел, аккуратно прикрыв створку за собой.
Мимо комнаты Мартина Курт прошел, не останавливаясь, свернул в соседний рукав коридора и, уверенно преодолев десяток шагов темного узкого пространства, без стука распахнул первую от поворота дверь.
- Опять не запираешься, - хмуро констатировал он, войдя, и фон Вегерхоф, отложив на стол небольшую потрепанную книжицу, коротко усмехнулся:
- В этом лагере? Pourquoi faire?[7]
- Когда ты это узнаешь, будет поздно, - ответил Курт, усевшись за стол напротив, и, помедлив спросил: - Выпить есть? Моя фляжка осталась в комнате.
Стриг помедлил, пристально глядя в его сумрачное лицо, потом, не ответив, поднялся, подошел к стоящей на полу дорожной сумке и извлек из нее пузатую серебряную флягу. Протянутый ему сосуд Курт взял преувеличенно сдержанно, с удивлением отметив, как в душе начинает скрестись запоздалая злость - на самого себя за слепоту и на этих двоих за их безрассудство, и на Бруно, снова, уже не в первый раз, скрывшего от него то, что он должен, обязан был знать...
- Альта и Фридрих, - сказал он, глядя в глаза стригу. - Ты знал?
- Что? - растерянно нахмурился фон Вегерхоф, и Курт, удовлетворенно кивнув, молча откупорил флягу и сделал четыре больших жадных глотка. - Je demande pardon, повтори, будь любезен, что ты сказал, - дождавшись, пока он продышится, осторожно уточнил стриг. - Только на сей раз поясни, что под этим следует разуметь, а то ведь фантазии у меня сейчас возникли самые презабавные.
- Альта склеила Фридриха, - коротко пояснил Курт, со стуком водрузив флягу на стол. - И это не забавно.
- Oh, merde, - пробормотал фон Вегерхоф тихо, и он кивнул:
- Очень емкое описание ситуации, я бы сказал.
- Когда и как они успели?
- Видимо, когда Альта приезжала в замок заниматься лечением его супруги, а потом от случая к случаю, как сегодня, когда я застукал их почти в процессе. Подозреваю, что и сегодня я бы ничего не узнал, если б они не утратили осторожность и не повели себя настолько нагло; видимо, решили провести побольше времени друг с другом перед расставанием и потому даже не стали дожидаться, пока все уснут. Прежде они явно были куда осмотрительней, раз уж столько лет ухитрялись это скрывать, даже встречаясь здесь... А я-то, идиот, радовался тому, что она постоянно рвется в лагерь, и осыпал похвалами Фридриха за то, что он находит время на уроки Хауэра за государственными заботами... Но ты-то! Ты куда смотрел? Ты же видишь, чувствуешь, слышишь больше любого из нас, ты как не понял, не почуял, не раскусил?
- Вот что точно забавно, - мягко заметил стриг, - так это то, что отец задает такой вопрос постороннему... Нет-нет, - вскинул руку он, не дав Курту ответить, - я понимаю. Тебя почти никогда не было рядом, и в том не твоя вина - ты вечно на службе, вы и виделись-то раз в полгода, и я как член Совета отвечаю за вверенных Конгрегации подопечных, согласен... Однако я и сам, позволь напомнить, не так чтоб умирал от скуки и бездействия в последние годы. Да, в те дни, когда меня приглашали для тренировок Альты, я видел здесь и Его Высочество. Да, замечал, что они друг к другу неравнодушны. Да, подозревал, что дело не лишь только в том, что Альта знакома с ним с детских лет. Но - нет, я не думал, что у них зашло настолько далеко. Дурак? Дурак, согласен. Однако дело, ты прав, куда серьезней, нежели задетая родительская честь. Это теперь... многое меняет.
- Именно потому и любопытно, что Бруно не счел необходимым поставить тебя в известность как члена Совета: все-таки это информация, прямо влияющая на безопасность наследника.
- А Бруно откуда это известно?
- Альта призналась на исповеди, как я понимаю.
- Тогда ничего удивительного: тайна исповеди подразумевает...
- Хренов святоша.
- А ты верен себе, - укоризненно вздохнул фон Вегерхоф. - Но сейчас не время для наставлений... И должен заметить, многое из того, о чем я сегодня намеревался говорить с тобой, начинает выглядеть для меня самого иначе. И многое становится куда яснее.
Курт молча смерил собеседника взглядом, помедлил и, взяв со стола флягу, снова неторопливо, вдумчиво отпил три глотка. Стриг кивнул, словно одобряя столь верную подготовку к грядущему разговору, и придвинул табурет ближе к столу, утвердившись поудобнее.
- Вопросов, требующих обсуждения, - сообщил он неспешно, - имеется три. И тот, что я думал обсудить последним, я все же оговорю в начале нашей беседы.
- Вещай, - хмуро подбодрил Курт, закупорив и отставив флягу. - Предчувствую вечер изумительных открытий.
- Собор в Констанце подходит к самому пику, - продолжил фон Вегерхоф. - Косса уже начинает нервничать, и что может случиться - неведомо, посему Император находится под неусыпным надзором, под защитой лучших людей его самого и Конгрегации. Это - то, что тебе известно.
- И не вполне людей. Это - то, что мне известно быть не должно, но до чего на моем месте не догадался бы только дурак... Даже при том, что сегодня я имел все возможности усомниться в должной трезвости собственного ума.
- Да, - кивнул стриг, - но это не имеет отношения к делу; забудь на время об Альте, сосредоточься. Одно ты должен понять: Император защищен, защита собрана немалая, усиливать ее не имеет смысла. Далее - Его Высочество. Он направляется к своей армии у границ Австрии. Сведения подтверждаются, герцог не просто огородился из осторожности, а явно планирует активные действия; учитывая, что сам он отсутствует на Соборе в Констанце - какие это будут действия, можно только гадать...
- Будет война.
- Да, - вздохнул фон Вегерхоф. - Это практически не вызывает сомнений. Настоящая, полноценная война, вопрос лишь во времени, и время это - считаные недели, если не дни; наследник едет на бой, это бессомненно. Вокруг него также целое сонмище телохранителей, агентов, людей и не вполне, и его защита - задача едва ли не более важная, нежели оберегание Императора: не станет Рудольфа - это беда, но случись что с Фридрихом - это катастрофа...
- Все это я тоже знаю, - оборвал Курт устало, и фон Вегерхоф вздохнул:
- Я понимаю, но должен был напомнить об этом, дабы ты осознал: принятое Советом решение, о котором я сообщу, не родилось ex nihilo, а было продуманным, взвешенным и обоснованным. И еще одно: когда я говорю "решение" - на сей раз я не разумею нечто утвержденное и неизменное, на сей раз от тебя зависит, претворится ли оно в жизнь.
- Что надо сделать? Куда ехать, где жечь?
- Альте надо ехать, - негромко возразил фон Вегерхоф. - С наследником.
Курт мгновение сидел недвижимо и молча, потом скосился на стоящую перед собою флягу, снова перевел взгляд на собеседника и подчеркнуто спокойно уточнил:
- Чья была идея?
- Решение принимал Совет... - начал фон Вегерхоф, и он перебил, не повышая голоса:
- Чье было решение - я понял с первого раза, я спросил, чья это была идея.
- Ты пытаешься заставить меня признаться, что задумка принадлежит Бруно?
- А ему?
- А это имеет значение?
- А у меня есть привычка интересоваться тем, что не имеет значения?.. Стало быть, ему, - кивнул Курт, когда стриг замялся, не ответив, и коротко усмехнулся. - Quam belle[8]... Id est, у меня есть "veto" на это решение?
- Есть.
- И если я им воспользуюсь - какие указания на этот счет ты получил? Плюнешь и махнешь рукой, станешь уламывать, уговаривать, давить на совесть?
- Пытаться приводить разумные аргументы, - с заметным трудом сохраняя невозмутимость, ответил фон Вегерхоф. - У меня их в запасе несколько, я разместил их в порядке повышения важности и выложу, если услышу "нет". Если же это "нет" останется неизменным - как я и говорил, на сей раз за тобой сохраняется право на решение.
- Я мог бы услышать те самые аргументы? Так, любопытства ради.
- Eh, bien[9], - кивнул стриг с прежним наигранным спокойствием. - Самым важным, на мой взгляд, является аргумент самый очевидный: Альта - единственная, кто в себе сочетает разом и лекаря, лучшего в Конгрегации, и боевого expertus"а, и второго такого человека у нас просто нет. Наследник - самое ценное наше имущество на данный момент, без него все планы идут прахом, а Конгрегация будет вынуждена начинать все сначала. Одною лишь Альтой мы заменяем двоих, и при том такая замена на эту "одну" качественней, нежели гипотетические "два". Второй аргумент идет довеском: она женщина, и от нее никто не ждет угрозы, что дает ей определенную фору.
- Третий есть?
- Есть. И мне он стал очевиден лишь сейчас, после принесенной тобою новости... Учитывая их отношения, мы можем быть уверены в том, что наследник не станет упрямствовать и, pardon, кочевряжиться, пытаясь избавиться от докучливого телохранителя, споря с его указаниями, и уж точно не станет давить титульным авторитетом, если случится конфликт. Равно как и сам телохранитель (и лекарь, что тоже имеет значение) будет более обычного заинтересован в том, чтобы сохранить подопечного в целости.
- Нельзя не согласиться, - кивнул Курт безучастно. - И должен заметить, что Бруно на месте ректора делает успехи. Надеюсь, он еще не завел привычку после каждого подобного решения спускаться в подвал и предаваться там самобичеванию.
- Бруно...
- ...клятый праведник, - оборвал он, не дав стригу договорить. - И да, спустя столько лет я все еще жду, когда он лопухнется. И да, это его решение меня радует: если он так обошелся со старым другом и собственной воспитанницей - в прочих ситуациях тем паче поступит верно... Да, я согласен. Пусть едет.
Фон Вегерхоф замер, даже не пытаясь скрыть растерянности, и осторожно переспросил:
- Est-il si facile?[10]
- Аргументы у тебя были серьезные, - перечислил Курт сдержанно, - доказательства необходимости - весомые; впрочем, и без них я разумею, что Совет решил послать Альту в пекло не шутки ради или от скуки. Считай, что убедить меня тебе удалось, и давай перейдем к обсуждению оставшихся двух вопросов.
- Ты можешь сказать, что тебе страшно, - мягко заметил стриг. - Здесь никого больше нет, никто не услышит, не увидит и не узнает, что у Молота Ведьм тоже есть душа, а я никому не раскрою этой страшной тайны. Не обязательно делать вид, что тебе все равно, Гессе; в запертой комнате в далеком монастыре, наедине с тем, кто знает тебя вдоль и поперек, ты вполне можешь сказать то, что думаешь.
- Могу, - отозвался Курт сухо. - А смысл?
- Да хотя бы чтоб не околеть прежде времени, - с легким раздражением сказал фон Вегерхоф. - Когда под этой приросшей к мясу маской ты просто перегоришь от того, что кипит внутри, не находя выхода - в один совсем не прекрасный день отдашь Богу душу от остановки сердца.
- Согласно последним сводкам с мест, такого органа в моем теле не имеется, посему жить я буду вечно, - криво улыбнулся Курт и, помедлив, неохотно спросил: - Знаешь, что выдала Альта сегодня, пытаясь себя оправдать? Что я должен радоваться нынешнему положению вещей, ибо Конгрегация в ее лице имеет своего агента в ближнем круге Фридриха, и тем самым пресекается попытка внедрения оного агента со стороны.
- Нельзя сказать, что она неправа, - осторожно согласился фон Вегерхоф и решительно, четко, словно боясь вдруг передумать, добавил: - Это и будет темой второго вопроса, который нам надлежит обсудить сегодня. А если точнее, это не вопрос, а новость, каковую ректор академии и твой духовник настоятельно рекомендует тебе принять как факт и подлежащее исполнению указание.
- Мне велено не лезть и предоставить Альте окучивать Фридриха ко всеобщей пользе?.. Боюсь, я не смог бы этому помешать, даже если б Бруно приказал положить живот свой на исполнение такой миссии.
- Речь не совсем об этом, но близко, - кивнул фон Вегерхоф. - Прежде, чем передать тебе решение ректора лично и Совета в целом, хочу уточнить один важный момент. Ты ведь понимаешь, что связь наследника престола с незаконнорожденной дочерью простолюдинки сильно ударит по его репутации, если (а точнее, когда) об этом станет известно?.. Не отвечай, вопрос риторический. Отчасти ситуацию спасает то, что она при том дочь знаменитейшего в Европе инквизитора, а также имперского рыцаря и барона... Но всего лишь барона. И внебрачная. Для любовницы будущего Императора, согласись, набор регалий не слишком солидный.
- Ну так пусть Его Императорское Величество пожалует мне графский титул, - раздраженно фыркнул Курт, - и ценность Альты в глазах высокого общества разом подскочит на пару десятков процентов.
- Собственно говоря, уже, - негромко отозвался стриг, и Курт поперхнулся, уставившись на собеседника растерянно и зло, не сразу найдясь с ответом. - Мне об этом сообщили перед моей поездкой в лагерь, - продолжил фон Вегерхоф, пока он все так же сидел молча, переваривая услышанное, - однако сделано это, как я понимаю, давно. Бруно наверняка не одобрит, но я все-таки скажу: предполагаю, что подобный разговор имел место между ним и наследником, и Фридрих выбил у отца соответствующее решение именно по просьбе Бруно. Словом, как бы там ни было, а хочешь ты того или нет - вот уж чуть более года ты граф. Мои поздравления. Соответствующие документы хранятся в Совете, и тебе их, полагаю, покажут, буде у тебя возникнет желание на них полюбоваться. Je demande pardon, что забыли сообщить.
- Иди ты вместе с ними... - начал Курт ожесточенно и запнулся, не договорив.
- Негодная, Гессе, дурная это традиция - казнить гонца за принесенные им вести, - укоризненно вздохнул стриг, - дурная и не христианская... Имей в виду, что теперь ты владеешь бывшим имением Адельхайды. Стараниями Сфорцы и Фридриха оно долго пребывало под прямым императорским управлением, и Рудольф не передал его никому из толпы жаждущих, pardon, наложить лапу. Оцени, сколько сил было задействовано ради тебя.
- Ради меня или ради имения Адельхайды?
- Да, управление имением, равно как и доходы с него, по-прежнему отходят к Конгрегации, но хотя бы формально ты - граф фон Вайденхорст цу Рихтхофен - обеспеченный знатный отец, за которого твоим отпрыскам будет не совестно перед общественностью. Однако, - игнорируя кислую физиономию Курта, продолжил фон Вегерхоф, - даже при всем этом - положение Альты весьма незавидно, что крайне неприятно, даже если не брать в расчет высокородных любовников. Да, ты ее признал. Да, твое имя она носит. Да, ее отец - знатная особа, знаменитость и практически живая легенда... Мартину этого достаточно: он мужчина и к тому же сам - обладатель Печати и Знака, а весьма расплывчатое звание expertus"а Конгрегации, каковое имеет Альта, особых преимуществ в глазах окружающих ей не дает, ибо сохраняется главный компрометирующий ее момент: она внебрачный ребенок. Бруно считает, что это следует исправить хотя бы post factum.
- Numne[11], - безвыразительно сказал Курт, и фон Вегерхоф с показным бессилием развел руками:
- Это решение Совета.
- Я все еще жду, когда ты скажешь, что это глупая шутка.
- В таком случае тебе и впрямь придется обрести бессмертие, ибо ждать придется долго.
- Да вы там спятили.
- Tout se paye[12], Гессе, - без улыбки заметил стриг. - Уж тебе ли этого не знать... А что, в конце концов, тебя так беспокоит? Никто не требует от тебя сочетаться браком со старой девой восьми десятков лет от роду или малолетней неразумной дурнушкой. Насколько мне известно, в те дни, когда ты наведываешься в академию, ваши с Готтер встречи не обходятся совместным чтением "Pater noster", иными словами, одна из важных составляющих брака уже присутствует. Она - вряд ли станет возражать, ибо не имеет на примете иных фаворитов. Ты, если не ошибаюсь, уж давно не отличаешься тягой к собиранию трофеев, посему твою свободу этот факт никак не ограничит, а матримониальных планов в отношении других женщин ты не имеешь. На твоей службе это также никак не скажется... Да и годы у вас обоих, признаемся, не те, чтоб так хвататься за вожделенную свободу. Приведи хотя бы один разумный довод, в связи с которым сие действо тебе претит.
Курт молча и хмуро скосился на фляжку, однако на сей раз за нее не взялся, лишь вздохнув и отвернувшись.
- Доводов нет, - кивнул фон Вегерхоф, так и не дождавшись ответа. - Стало быть, если не распадется Конгрегация, не сгорит в пламени войны Империя и ты останешься в живых после нового расследования, наведаешься в академию и утрясешь формальности.
- Отличный стимул сдохнуть вовремя... - пробурчал Курт и, не дав стригу возразить, повысил голос: - Со вторым вопросом разобрались. Что на третье? То самое расследование, как я понимаю?
- И оно тоже, - подтвердил фон Вегерхоф и, на мгновение замявшись, добавил: - И Мартин. С ним тоже проблемы.
- Я заметил.
- Ouais?[13]
- Он сам не свой сегодня, это не увидит только слепой. До внезапного знакомства с личной жизнью Альты я намеревался с ним поговорить, но... не сложилось.
- "Сегодня", - повторил стриг недовольно. - А ты сама проницательность, о лучший инквизитор Империи... Как он тебя зовет?
- Что?.. - непонимающе нахмурился Курт, и тот повторил с расстановкой:
- Мартин. Как он к тебе обращается в разговоре?.. Задумался? - с усталой едкостью констатировал фон Вегерхоф. - Полагаю, это оттого, что каких-либо обращений он по возможности избегает вовсе. А знаешь, как он зовет тебя за глаза?
- Майстер Гессе, - нехотя ответил Курт, и стриг кивнул:
- Да. До сих пор. И сейчас ты не спросишь, почему Бруно молчал, ибо, сколь мне известно, об этом тебе говорили не раз, и не только ректор, и на сей раз спрошу уже я: где хваленая способность Молота Ведьм влезать в душу и располагать к себе?
- Ты что-то путаешь, - хмуро отозвался он. - Хваленой способностью Молота Ведьм является талант пробуждать в собеседнике грешные мысли о смертоубийстве.
- Ты в очень выгодном положении, согласен: увиливать от ответа и отговариваться сумрачными шуточками о собственной репутации ты можешь долго. А вопрос меж тем остается. И еще кое-что: ты давно интересовался, как у него дела на службе?
- Спрашиваю при каждой встрече. И у него, и у Бруно.
- И что говорит тебе Бруно?
- Я полагал - ты спросишь, что говорит Мартин.
- "Нормально". Так он говорит, - уверенно предположил фон Вегерхоф. - А ты не докучаешь ему выяснением подробностей. Так что тебе говорит Бруно?
- Я так понимаю, тебе и без меня это прекрасно известно, - огрызнулся Курт. - Но если ты хочешь непременно услышать это от меня, скажу: по его словам, Мартин чрезмерно рьяно взялся за службу и настойчиво пытается доказать, что Сигнум и Печать получил не зря и достоин следовательского звания.
- Доказать, что достоин тебя, - с нажимом поправил стриг. - А когда ты даже не в последний раз, а хотя бы лишь однажды сказал ему, что им гордишься?
- Я не могу им гордиться, это - понятно? Дни, когда я был рядом, можно сосчитать, не напрягаясь; хвалиться здесь совершенно нечем, но сие есть факт. Не я его воспитал - его воспитали академия, Бруно, Висконти и Готтер. Даже ты его видел чаще, чем я, и даже Хауэр с Крамером повлияли на него больше, чем я, а помимо прочего - все, чего достиг Мартин, это в первую очередь и его собственная заслуга тоже, заслуга его прилежания, ума, устремленности. Чем я могу гордиться - тем, что когда-то имел отношение к его зачатию? Это глупо.
- Mon Dieu[14], Гессе, - поморщился фон Вегерхоф, - ты скоро упрёшься в полвека жизни, а ведешь себя порой, как мальчишка. Можно хотя бы изредка отбрасывать свою принципиальность? Ты можешь ему это просто сказать?
- То есть, сказать то, чего я не думаю?.. Судя по началу этого разговора, Бруно и тебе во всех детальностях поведал о служебном рвении Мартина, и, стало быть, ты должен знать, каковы его успехи на этом поприще. Ведь так?
- Так. Перед тем, как направиться сюда, я видел стопку отчетов с его подписью, и стопка, Гессе, была толщиной с палец; и это по большей части не промежуточные выписки по ходу расследований, а именно итоговые отчеты. И пусть заметная их часть - это обыденная мелочь, но у тебя самого не набиралось столько даже таких расследований в его годы.
- Quod suus eam,[15] - одобрительно кивнул Курт. - И этому человеку ты мне предлагаешь солгать в надежде, что он этого не поймет?
- Mon Dieu... - повторил фон Вегерхоф уныло. - Просто беда с вашим семейством... Хорошо, оставим это. Зайдем с другой стороны. Как и ты сам верно заметил, за все эти годы побыть вместе вам почти не доводилось, и Совет также признает свою часть вины в этом, не перекладывая всю ее тяжесть исключительно на твои плечи. Обратить прошлое вспять невозможно, но можно попытаться исправить хоть что-то, посему новое расследование вы проведете вместе.
- Если мне не изменяет память, при выпуске Мартина именно Совет постановил, что наша совместная работа скверно на него повлияет.
- А ты не умничай, - недовольно осадил стриг, и Курт невесело усмехнулся, демонстративно вскинув руки. - На самостоятельную службу у парня было два года, он вполне освоился и понял свои силы, и сейчас ваша пара не будет представлять собою матерого следователя и мальчишку-выпускника без права и желания голоса и мнения. Это, к слову, прямое указание: сие назначение не подразумевает, что тебе придали нового помощника, которого разрешается доводить до душевного срыва и монастыря.
- Мне это теперь будут поминать вечно?
- Гессе, от тебя в смятении и запредельном ужасе, точно от всадника Апокалипсиса, сбежали два напарника, - подчеркнуто мягко напомнил фон Вегерхоф. - И на твоем месте я бы особенно не бунтовал, а учел сказанное.
- Я учту.
- Надеюсь. Припомни себя в его годы. Поставь себя на его место. Подумай. Когда тебе покажется, что ты все понял - подумай еще раз. Испортишь парня - тебе ничего за это не будет, bien sûr[16], но сам себе этого не простишь.
- Я достаточно проникся и уже загодя устыдился, - заверил Курт. - Поскольку отказаться от этого плана мне явно не предоставили права - я бы хотел перейти к сути. Что нам предстоит и где?
Фон Вегерхоф бросил на собеседника хмурый взгляд, словно сомневаясь, что все сказанное возымело хоть какое-то действие, и кивнул, вздохнув:
- Грайерц.
- Вот как, - многозначительно отозвался Курт спустя несколько секунд молчания, и фон Вегерхоф многозначительно кивнул:
- Да.
Курт медленно кивнул в ответ, снова умолкнув, и стриг замолчал тоже, давая ему время осмыслить услышанное.
Грайерц. Небольшой городок в орте[17] Фрайбург, недалеко от границы с Францией. Но что куда более важно - неподалеку от владений Австрийца; по сути, до этой границы можно дойти пешком, не особенно напрягаясь. Констанц, где сейчас проходит Собор, приблизительно в сорока двух-трех милях к северо-востоку, стало быть, грядущее расследование с Собором не связано...
- До сих пор, - продолжил, наконец, фон Вегерхоф, - наши там бывали набегами. Постоянного следователя, на которого было бы возложено это дело, нет: слишком дело необычно, слишком расследование растянуто, и тому, на чью долю оно выпало бы безраздельно, пришлось бы попросту сидеть на одном месте месяцами, а этого мы себе позволить не можем. И вот сейчас дело в руках Мартина.
- Вы выяснили, наконец, хотя бы приближенно, что там происходит? - спросил он, и стриг вздохнул:
- Если бы...
- Понятно, - коротко кивнул он.
Год. Почти год назад, летом 1414 года, началось одно из самых странных расследований в истории Конгрегации. После ненастной июльской ночи с грозой и градом в окрестностях Грайерца, по словам местных, "начались чудеса". Пропало несколько человек - сначала мальчик, потом его мать, которая пыталась разыскать его, потом влюбленная парочка, спустя еще неделю - двое мужчин, дровосеки. После этих случаев жители навскидку определили regio abnorma - чуть менее чем в четверти мили от того холма, где располагается городок.
Смычка леса с близлежащим лугом находится, если Курт верно помнил отчеты, примерно в часе пути от Грайерца или чуть больше, если принять во внимание холмистую местность и неспешный шаг. Однажды обитатели городка заметили, что есть некая область в лесу, где стоит свернуть чуть в сторону - и путник окажется на лугу через пару минут. Будь эта странность единственной, из этого даже можно было б извлечь пользу... Однако это был довольно узкий коридор - то самое место, которое выкидывало такой занятный кунштюк, а стоило сделать от этого коридора несколько лишних шагов в сторону, и оказавшееся там живое существо таяло в воздухе. Оно исчезало и не появлялось больше нигде и никогда.
Таким образом сгинули коза и собака одного из горожан у него на глазах, и, как знать, возможно, один из пропавших жителей ушел тем же путем. А возможно, его "съела земля" - именно такие слова одного из местных хранили отчеты. В определенном участке леса земля могла внезапно разверзнуться и поглотить идущее по ней существо.
Курт не следил за расследованием с особой пристальностью - там работали другие сослужители, это было не его делом, но не слышать о происходящем было невозможно, и подробности время от времени доходили до его ушей. О том, что происходит в глубине этой "странной" части леса, среди местных начали бродить столь занимательные истории, что уже невозможно было понять, где правда, увиденная истинными свидетелями, а где измышленные кем-то сказки, зажившие собственной жизнью, но за одно можно было поручиться: неподалеку от Грайерца происходит нечто сверхобычное. Люди продолжали исчезать - не часто, ибо жители опасались забредать на ту территорию, однако время от времени это случалось. Людская тяга к тайне за историю человечества сгубила больше народу, чем войны и разбойники...
- Вот только не понимаю, при чем здесь я или кто угодно из следователей? - непонимающе уточнил Курт. - Если дело настолько завязло, туда надо не меня, туда надо expertus"а и бойцов побольше.
- К слову, если найдешь присланного в Грайерц expertus"а живым, будет неплохо, - заметил стриг, и он вздохнул:
- Понятно. Как пропал - сведения есть?
- Никаких. В очередной раз вышел на место оценить обстановку и сгинул. Тела не нашли, хотя, как ты понимаешь, особенно глубоко в лесу никто и не искал. Мартин сражаться с призраками в одиночку не стал: отправил отчеты Совету и по первому требованию покинул Грайерц для обсуждения дальнейших действий.
- Молодец, - одобрительно заметил Курт, и стриг усмехнулся:
- А ты бы послал Совет последними словами, остался и попытался бы разобраться сам.
- И вляпался бы в очередное дерьмо, попутно погубив уйму народу и спалив хозяйский замок.
- Замок-то зачем?
- Не знаю, я бы наверняка нашел зачем.
- Тут ты прав, - уже серьезно согласился фон Вегерхоф. - При всей схожести ваших натур, твоей горячности у Мартина нет, он прежде думает, лишь потом действует; тешу себя надеждой, что доля заслуги Совета в воспитании у него этой черты имеется... Еще находясь в Грайерце, он запросил людей в поддержку и дальнейших инструкций от более опытных сослужителей и руководства, и вот тут-то и было решено привлечь тебя.
- Почему?
- Клипот, - многозначительно произнес фон Вегерхоф, и Курт болезненно поморщился. - Мы не считаем, что в Грайерце случился именно прорыв в клипот, но ни одного другого следователя, побывавшего в странных потусторонних местах и вышедшего оттуда живым и в своем уме, мы не знаем. У тебя есть хотя бы близкий, похожий опыт, у других нет вовсе никакого.
- Логика есть, хотя сомневаюсь, что мой опыт поможет...
- Хуже не сделает - это уж точно, - серьезно заметил стриг. - А если тебе удастся помочь Мартину раскрутить дело, сразу оттуда ты направишься в Констанц. Бруно считает, что твое присутствие на Соборе будет нелишним, учитывая собравшихся там персон.
- Как ты, однако, просто это сказал. Просто вот так взять - и раскрутить дело.
- Ну ты же Гессе, - пожал плечами фон Вегерхоф. - А тут у нас будет целых два Гессе.
- А почему вообще Мартин все еще здесь, почему я здесь? Почему нас обоих просто не направили в Грайерц сразу, зачем этот общий сбор у Хауэра?
- Вы оба, вполне возможно, в последний раз увиделись с друзьями и родными, - мягко напомнил стриг. - Отсюда до того городишки два дня верхом; потеря времени - несколько дней, но с этой потерей можно смириться, учитывая, что сия встреча, возможно, последняя. К прочему, время и не терялось совсем уж впустую - по запросу Мартина были собраны солдаты для оцепления сомнительных участков, и к тому времени, как вы прибудете на место, они уже будут там. Исчезновения людей участились в последнее время, и мы согласились с его мыслью, что стоит хоть как-то, в меру наших сил, блюсти границу этого места.
- Что за вояки?
- Наши. Никаких городских солдат, никакой наемной силы. Не зондеры, bien sûr[18], но люди надежные, к бунту и сумасшествию не склонные, приказы не обсуждающие, под командованием молодого, но смышленого рыцаря. Бенедикт фон Нойбауэр, был взят на службу в Конгрегацию лет пять назад, показал себя достойно.
- У местных есть версия? Старые легенды, подозрения, слухи, бабушкины сказки?
- Нет. Каких-либо особенных, выдающихся персон в Грайерце не обитало, специфических легенд не имеется, сказки такие же, как и по всей Германии и за ее пределами. Версий также ни у кого никаких нет... Хотя говорить с местными вообще затруднительно: городок замкнутый, отдаленный, французская граница близко, и смешение там происходило долгое и изрядное...
- Боже, - поморщился Курт; фон Вегерхоф кивнул:
- Oui. Причем это и не французский, ему я Мартина обучил, насколько хватило у меня времени (сам понимаешь, виделись мы в эти годы нечасто), это самостоятельный диалект. Немецкий большинство жителей немного разумеет, однако говорящих на нем так, чтобы их было возможно понять, можно перечесть по пальцам. Мартин неплохо справлялся, хотя и сознавался, что пришлось нелегко. Но на сей раз с вами буду я и смогу помочь, если возникнут затруднения.
- Ты?.. - нахмурился Курт. - Зачем? Только не говори, что Конгрегация выдала нам тебя как переводчика, потому что даже для великого Молота Ведьм это будет чересчур.
- Ты прав, - согласился фон Вегерхоф сумрачно. - Чересчур.
"Йонас Фёллер, expertus.
Итоги первого дня любопытны, но не слишком богаты на полезную информацию.
Городок производит странное впечатление. Полагаю, до начала этих событий ему бы более подошло зваться деревней, ибо по сути это и есть лишь деревня, прилегающая к замку графа Грайерца и питающая оный замок. У местных это звучит весьма странно, причем у всех по-разному - "Грюйер", "Гроер", "Гройц"... По словам майстера Бекера, однако, его вопросы понимают, и что более важно - майстер Бекер понимает их ответы. Мои попытки пообщаться с горожанами потерпели крах, я понимаю одно слово из пяти, и это ужасно.
К моменту нашего прибытия этот маленький городок стал похож на бочонок, переполненный содержимым более надлежащего объема. За те месяцы, что расползались слухи о здешних событиях, к Грайерцу стянулись всевозможные странные личности. По пути сюда я видел монаха, явно бесприютного, в поношенной рясе; он бродил по лесу и возглашал молитвы так громогласно, что пугались наши кони. Участок леса не отзывался никакими эманациями, в самом монахе не было ничего сверхобычного, простой брат во Христе и совершенно очевидно - в экзальтации. Говорить с нами он отказался, явно сочтя недостойным прерывать свои молитвы даже ради беседы со служителями Конгрегации. Майстер Бекер решил, что будет неверным сходу вступать в конфликты с неведомыми персонами, и постановил найти его для беседы позже".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Нанесли визит графу Акселю фон Грайерцу. Сей сорокадвухлетний отец семейства (жена, двое сыновей, один из коих недавно обрел рыцарское звание и ныне находится на императорской службе), увы, злоупотребляет спиртным сверх меры. Происходящее совершенно очевидно оказалось непосильной ношей не столько для его ума, сколько для духа. Граф в растерянности, так как не знает, что думать о напасти, постигшей его владения. Так называемый Предел поглотил собою заметную часть леса, луга и прилегающей речушки, чем лишил графскую казну некоторых доходов и удобств, включая, например, внушительный кус козьего и коровьего выпаса.
Так называемые паломники собирают на его землях сушняк и ягоды, и, возможно, изредка охотятся на мелкого зверя (не доказано), что еще больше истощает графскую казну, однако приказать гнать с оружием нагрянувших к нему паломников он опасается, так как они не представляют опасности, не причиняют вреда его подданным, а также показывают себя как люди, ищущие Господнего блага, и обрести славу гонителя верующих ему никак не хочется. К прочему, у его подданных так называемые паломники зачастую покупают провизию, платя за все честно и без торга, что хоть как-то восстанавливает финансовый баланс от их пребывания и возмутительного существования Предела.
Его супруга пребывает в уверенности, что где-то во глубине поколений осталась некая неприглядная история рода, и теперь Господня кара настигает потомков. Никаких причин так думать у нее нет, никаких преданий на это счет ни в ее семье, ни в семействе графа не существует, и с уверенностью могу отнести сию версию исключительно к области фантазий испуганной женщины. Младшему сыну графа пять лет, поблизости от так называемого Предела он не бывал и как свидетель интереса не представляет.
Когда пошли первые слухи об исчезновениях и странностях, граф им не поверил, решив, что (v. i.[19]) "у каждого уважающего себя захолустья должна быть своя легенда о дьявольских местах в лесу, куда нельзя заходить". Прошу заметить, как себя воспринимает владетель одного из приграничных графств - на мой взгляд, для человека, на чьих плечах лежит ответственность за один из серьезнейших участков границы, это настроение не слишком бодрое. Впрочем, это лишь мое мнение.
Далее, когда слухи стали чаще и громче, граф отрядил двоих солдат из своей стражи для проверки территории, будучи уверенным в том, что найдено никаких странностей не будет, но зато это успокоит народ. Солдат до границы так называемого Предела сопровождало около двух дюжин горожан, каковые остановились у этой границы, наблюдая, и по словам присутствовавших, пройдя вглубь, оба солдата "растворились в воздухе, как кусок соли в воде". Из свидетелей мною после было опрошено четверо, все четверо сходятся в этих показаниях.
Граф Грайерц был "взволнован и раздосадован", но все же не поверил услышанному, ибо (v. i.) "а вы бы, майстер инквизитор, поверили в столь редкостную чушь?". Так как горожане отказывались входить в "дьявольскую" часть леса, а также даже и под угрозой не желали заходить на сомнительный участок луга, граф решил успокоить подданных самолично, для чего и явился сам. Впрочем, от того, чтобы показать безопасность своих владений на собственном примере, он был удержан горожанами, и по их настоянию была отловлена и выпущена вперед коза, пожертвованная одним из них.
Со слов как присутствовавших, так и самого графа Грайерца, "бедное животное скрутило в жгут" и "похоже было, как если б невидимый великан возжелал свернуть из нее фитиль для светильника". Именно после сих событий граф Грайерц обратился к Конгрегации".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
У подножия холма, где располагается Грайерц, в подлеске, множество самодельных шатров и шалашей. Кто эти люди - местные не могут сказать, все зовут их "паломники", ибо собрались эти толпы здесь исключительно с целью оказаться поблизости от Предела. Сие название зародилось именно в среде паломников: до их прихода жители Грайерца называли территорию, подвергшуюся странным изменениям, с народной простотой - "Дьявольское место". Однако вскоре отовсюду стянулись люди, по чьему мнению в окрестностях городка случилось не то явление ангела, не то снисхождение Господней силы, не то что-то в этом роде. Составить более упорядоченное мнение об их чаяниях пока не могу, ибо в среде самих паломников, как мы поняли, нет единой идеи; побеседовать с кем-либо из самих паломников пока не удалось, и представления о них на сей момент мы имеем с пересказов горожан. Однако почти все явившиеся явно сходятся в том, что Предел есть явление не диавольское, но божественное. Под их влиянием установился в обиходе и новый термин. Опасаюсь того, что они могут доставить множество неприятностей.
К границе Предела мы не приближались, посему собственных выводов, хотя б и начальных, о происходящем у меня пока нет".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Народный слух оказался более благосклонным к распространяемым рассказам о чудных делах в Грайерце, нежели графский, и к тому времени, как сюда прибыли мы с майстером Фёллером, лагерь "паломников" в подлеске, а in breve cogere[20], искателей чудес, о возникновении которого сообщали ранее посланные в Грайерц коллеги, существенно вырос. Мое мнение - немногие из них сами понимают, что делают здесь, чего ожидают и почему здесь остаются. Возможно, мнение ошибочное, для его подтверждения или опровержения планирую побеседовать с паломниками.
Прибывшие сюда люди не причиняют вреда, не замечены в кражах, нападениях или излишней назойливости в отношении горожан, однако считаю необходимым направить в Грайерц бойцов Конгрегации. Primo, подобные сообщества непредсказуемы и в своих поступках зачастую внезапны. Secundo, считаю необходимым оцепить подходы к так называемому Пределу. По данным, которые я успел собрать, кое-кто из местных и также из прибывших заходят внутрь, каким-то непостижимым образом исхитряясь оставаться невредимыми. Правда это или нет, счастливое ли стечение обстоятельств или некое чутье, а также для чего они это делают - мне пока неизвестно, но даже и просто от любопытствующих, дабы уберечь их от опасности и гибели по собственной глупости, оградить так называемый Предел следует".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
Совершил первый выход на место. Сосредоточиться было сложно, ибо за мной неотступно бродили любопытствующие из числа горожан и паломников. Они держались в отдалении, однако их пристальное внимание несколько выводило из равновесия и отвлекало, ибо было неясно, чего от них можно ожидать.
Впрочем, первое впечатление я составил, однако не могу сказать, что составил мнение. С одной стороны, я не уловил каких-либо эманаций, говорящих о диавольской природе возникшего в Грайерце явления, а также каких-либо признаков чего-либо много худшего. С другой стороны, после такого предварительного заключения (по логике действия и ad imperatum[21]) я был вынужден произвести также и проверку версии, принятой в среде паломников, однако и никаких сил, могущих быть отнесенными к божественным проявлениям, я также ощутить не сумел.
Напряжение, бессомненно существующее в Пределе, носит довольно странный, запутанный характер, и я затрудняюсь в определении его природы. Возможно, следующий выход принесет больше пользы.
Ситуацию еще более осложняет то, что местному населению и паломникам мне приходится представляться просто священнослужителем, опасаясь дурной реакции на мой status. К самому факту служения expertus'ов в Конгрегации люди уже почти привыкли, однако в их головах все еще удручающе скверно приживается мысль, что expertus может быть и священником".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Удалось поговорить с так называемыми паломниками. По первому впечатлению могу сказать, что собрались в Грайерце люди странные (впрочем, это характеризует всех паломников вообще), однако с виду доброжелательные. Я бы сказал, именно этим они страннее прочих и именно это вызывает наибольшее подозрение и неприятие.
Брат Якоб, коего мы встретили при въезде расхаживающим у границы так называемого Предела, явился сюда из Мюнхена, так как слышал, что здесь (v. i.) "творятся вещи дивные и восхитительные". По слухам, которые подвигли его на это путешествие, в Пределе слышали ангельское пение и видели (v. i.) "светозарные образы". Подтверждений этому от других паломников мне получить не удалось, посему отношу это к искажению свидетельских показаний и прямой фантазии. Брата Якоба в этом, однако, убедить не удалось, и он, сколь я понимаю, твердо вознамерился бродить по границе Предела с молитвами, пока собственными глазами не узрит образы и собственными ушами не услышит пение ангелов. Я предостерег его от опрометчивых попыток идти в поисках ангелов вглубь и буду надеяться, что со временем бедняга разочаруется в своих поисках и уберется восвояси.
Примерно с теми же чаяниями собрались здесь и прочие. Иными словами, все они убеждены, что в Грайерце имеет место нечто вроде откровения, события божественной природы, и если вести себя должным образом, это откровение можно постичь.
Самой мысли о возможной ереси каждый здесь страшится и при всяком разговоре подчеркивает, что никто не намерен создавать новый орден, проповедовать недолжное противление канонам Церкви или иным образом покушаться на установленные порядки. Майстер Фёллер прогулялся по их лагерю, и по его заключению - обладателей сверхобычного дара среди присутствующих нет. Разумеется, это лишь первый поверхностный взгляд, и он полагает, что следовало бы совершить еще одну "прогулку". Я с ним согласен. Не похоже, чтоб здесь ему что-то грозило.
Незлобивость и смирение почитаются в среде паломников за неоспоримые добродетели, и как я понимаю, при всей разнородности, которую являет собой эта communio spontanea[22], таковые - необходимое условие для пребывания в ней. Возможно, они попросту опасаются, что при иной линии поведения местные жители не станут их терпеть и изгонят, вполне обойдясь без участия людей графа.
Но повторюсь: считаю, что все выглядит слишком благостно, чтобы быть безобидным".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
В среде паломников нет какого-либо единого предводителя или нескольких, все они держатся мелкими группками либо сами по себе, исхитряясь при этом жить в довольном согласии и без явных конфликтов. Впрочем, есть люди, коих они слушают как проповедников, хотя те себя за таковых не выдают и считают, что попросту умеют вслух выразить то, что думают прочие, а также добрым словом ободрить людей, оказавшихся вдали от родного дома, и за то их любят. Должен заметить, что в целом они правы: одну такую беседу я услышал, содержательного в ней не было ничего, лишь повторение разными красивыми словами одной мысли, что все они собрались здесь, дабы узнать, что происходит. Я бы сказал, что такой бессомненной очевидности мне ранее и слышать-то не доводилось.
Дважды я прошелся по всему лагерю, пытаясь уловить эманации, исходящие от кого-либо из присутствующих, и пока результат отрицательный: ни одного обладателя сверхнатуральных возможностей среди паломников не обнаружено. Однако, памятуя расследование в Бамберге, не считаю возможным с точностью дать заключение, что таковых нет.
Обозначить подозрительных персон не могу: подозрительными в таких условиях кажутся все. В этом полагаюсь на проницательность майстера Бекера".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Опрос горожан показал довольно ровное отношение к так называемым паломникам. Правила, принятые ими, дали свои плоды: так как они никому не мешают и не позволяют себе никоим образом задевать местных жителей, они и не вызывают особой неприязни.
Мои попытки задавать вопросы в лагере самих паломников встречаются без воодушевления, но и без враждебности: мне отвечают, от разговоров не бегут, при общении ведут себя со сдержанной уважительностью. Есть, впрочем, и отдельные представители этого сообщества, вступающие в беседы со мною мало того что охотно, но и по собственному почину; они полагают, что прибытие инквизитора ускорит раскрытие тайн так называемого Предела и явит им откровение, ради коего все они сюда явились. Пытаясь придать нашей беседе долю задушевности, однажды я в шутку спросил одного из них, не ждет ли он, что я или майстер Фёллер за руку выведем к ним ангела или вынесем из кустов Святой Грааль. Боюсь, что как шутку паломник это не воспринял.
Должен также отметить еще один важный момент. Все паломники блюдут пост. Поначалу мне думалось - это из-за того, что мясо дорого, а дерзать еще и охотиться во владениях графа они опасаются, но оказалось, что поста обитатели этого лагеря придерживаются осознанно. На мои вопросы они отвечают, что блюдут чистоту души и тела, дабы не осквернять собою святое, возможно, место, однако меня беспокоят иные доводы, кои они при том приводят. Так называемые паломники, объясняя принятые ими правила, говорят о (v. i.) "любви ко всякой живой твари" и милосердии, и даже если оная тварь не была умерщвлена для пропитания лично ими, (v. i.) "во время трапезы, поедая плоть Божией твари, нельзя не привести на ум ее мучения во время гибели".
Я никоим образом не подвергаю сомнению, что кротость сердца и искоренение в своей душе всякой жестокости достойны похвалы, а ожидание дней, когда "lupus et agnus pascentur simul[23]" - благочестивое и верное чаяние, однако то, как выражают его так называемые паломники, вызывает у меня подозрение. Alias[24], чувствую ересь, хотя доказать еще не могу.
Позже вернусь в лагерь и выясню подробности".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
Узнал, что сегодня в Пределе исчез брат Якоб. Если сказать точнее, он ушел из лагеря паломников два дня назад, но так как до сей поры не вернулся - его было постановлено считать погибшим. Я пытался вызнать хоть что-то об обстоятельствах происшествия и должен сказать, что говорили со мной на удивление охотно, хотя полезного я узнал мало. Вместе с ним пропал и один из паломников - молодой парень, как считается - наемник, одинокий; по крайней мере, о его семье никому ничего не ведомо.
Должен отметить некую странность в ответах паломников на мои вопросы. Несколько человек сказали мне, что не удивляются смерти наемника (а они убеждены, что и он, и брат Якоб именно погибли), ибо к Пределу он явился не как все, за откровением и чудом, а "в поисках наживы", и его грех погубил также брата Якоба, с которым они явно ушли вместе. Что за наживу разумели паломники, я не смог понять, а быть слишком назойливым по известным причинам опасался. Еще из своих бесед с ними я смог уяснить, что подобных тому наемнику здесь бывало множество (не могу сказать, сколько именно), и все они сгинули бесследно. Впрочем, говорят также, что некоторые из них нашли, что искали, и удалились со своей добычей.
Одна из женщин, с которой я говорил, обмолвилась также о пяти случаях пропажи людей, кои никогда и не пытались вступать в Предел, опасались его и уж точно не пошли бы туда без предупреждения и в одиночку. Их вещи оставались в лагере, а стало быть, эти люди не решили попросту бросить свою затею и уйти по домам. Тел их не находили, живыми тоже.
Местным жителям или людям графа никто об этом не сообщал, справедливо полагая, что судьба непрошеных гостей никого из них не интересует".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Я проверил информацию, полученную через майстера Фёллера от так называемых паломников. Согласно ей, в лагере имели место исчезновения людей, о коих доподлинно не было известно, входили ли они на территорию Предела. Опрос свидетелей показал, что все они исчезли, войдя глубоко в лес за какой-либо надобностью, например, для сбора сушняка, но неизвестно, так ли это, или сие было отговоркой с их стороны.
Также выяснил кое-что любопытное относительно "пришедших за наживой". Как я понял из рассказов так называемых паломников, все это не более чем слухи, а то и попросту фантазии либо же неведомо на чем основанные надежды. Считается, что на территории Предела находятся предметы, прежде бывшие обыкновенными и такими с виду оставшиеся, но впитавшие в себя неведомую силу того места и оттого приобретшие чудесные свойства. Говорили о камнях, обыкновенных булыжниках, исцеляющих болезни, о ветках, срезанных с деревьев, каковые теперь обрели едва ли не свойства волшебных жезлов, исполняющих желания. И если в историю о камнях я еще готов поверить (ибо классифицировать эманации Предела майстер Фёллер до сих пор не смог, и ждать можно всякого), то в сказки о волшебных жезлах верится с трудом. Обнаружить хотя бы одного человека, видевшего подобные предметы въяве, я не смог, все рассказы были лишь переложением чьих-то слов, а те слова, в свою очередь, также были пересказом услышанного.
Один из тех, с кем я говорил, Грегор Харт, по свидетельству его собратьев паломников, явился в Грайерц именно в поисках таких предметов, входил внутрь так называемого Предела и возвращался оттуда. На мои вопросы Харт долго не желал отвечать, после чего неохотно пояснил источник слухов: на территорию Предела он заступил однажды, сбившись с пути, но прошел недалеко и вовремя возвратился, не угодив ни в одну из его странных ловушек. Рассказав об этом кому-то из паломников, он сам же на следующий день услышал о себе, что бродил в тех местах часами, а теперь говорят, что он едва ли не живет там, и какой-то человек даже предлагал ему поход в так называемый Предел в поисках исцеляющих камней, от чего Харт отказался.
Не знаю, верить ли ему. Поймать его на лжи я не смог, но что-то в его поведении меня настораживает".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
Вле
Вчера на
Вымарано две строки.
Adnot.[25]: Майстер Фёллер находится в состоянии крайнего возбуждения и не в силах писать. Записываю с его слов.
Вчерашним утром я решился на еще один выход к границам Предела с целью выяснить хотя бы, не различается ли сила исходящих из него эманаций какими-либо оттенками и насыщенностью в зависимости от места. Обойдя границу по лугу, я могу с уверенностью заключить, что ощущаемые там токи столь же полны и явственно осязаемы, как и в части леса, что я исследовал первой.
С луга я возвратился в лес и ушел вглубь, намереваясь для полной убежденности обойти с другой стороны Предела. Его я четко ощущал по правую руку от себя и был полностью открыт, дабы ненароком не сбиться с пути и не вступить за его границу. Внезапно я ощутил приступ тошноты и в первый миг решил, что не рассчитал сил, переутомился, но тут же понял, что сие ощущение не телесной природы. В следующее мгновение меня накрыло волною темных, отвратительных, гнетущих эманаций, от каковых я едва не лишился сознания. Сделав механически несколько шагов, я ощутил, как они ослабли. Преодолевая себя, я отступил назад, к месту, которое только что миновал, и услышал их снова, а вчувствовавшись, понял, что исходят они из земли подо мною.
Отметив место, я возвратился в Грайерц и сообщил о своей находке майстеру Бекеру, и вместе с ним и двумя горожанами мы вновь пришли к отмеченному мною месту. Пока горожане копали, где было сказано, приступы дурноты одолевали меня все сильнее, и я сам не понимаю, как удержал себя по эту сторону сознания.
Один из копателей вдруг вскрикнул и хотел бросить лопату, но майстер Бекер велел ему продолжать, и вскоре в земле обнаружилось тело, при виде коего оба горожанина выскочили из ямы и с громкими молитвами убежали в кусты. Мне кажется, им стало дурно, но на это я не обратил особенного внимания, потому что дурно стало и мне. Однако увидев, как недоуменно смотрит на нашу находку майстер Бекер, я вынудил себя приблизиться и заглянуть.
Здесь я потерял сознание и далее не могу свидетельствовать".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
В лесу, вдалеке от лагеря так называемых паломников и неподалеку от границ Предела, обнаружено тело, захороненное, насколько я могу судить, около полутора недель тому назад или чуть больше. Прежде чем отдать нашим не вполне добровольным помощникам приказ копать, я осмотрел место, указанное майстером Фёллером. Очевидно, что некогда дерн был аккуратно снят, а два невысоких куста, что росли там, высажены человеческими руками и также недавно. Несмотря на поразительно раннюю в этом году весну, должен заметить, что все описанное явно заняло много времени и сил, ибо земля тогда еще не оттаяла полностью. Сделано все это было крайне тщательно, покров прошлогодних листьев (тоже явно набросанный кем-то) и подсохшей травы скрыл следы этой работы, и мимо сей могилы вполне можно было пройти, ничего не заметив, если б не дар нашего expertus'а.
Тело, обнаруженное в незаконном захоронении, должен сказать, ввергло меня в недоумение, а удручающее состояние майстера Фёллера лучше всяких иных свидетельств показывало, что то, с чем мы имеем дело - не какой-то дикий lusus naturae[26], а настоящая малефиция.
С довольным трудом вытащивши горожан из кустов, где они попрятались, я потребовал от них дальнейшей помощи, а именно - извлечь труп из ямы и безотлагательно отыскать для меня инструменты, годные для анатомирования. Я счел, что этим можно побеспокоить графа Грайерца, так как этот достойный муж обещал мне любую помощь. Напомню: при моем расследовании в Биркенбахе неподалеку от мест, где жители добывали глину, также было обнаружено незаконное погребение, и тело, пролежавшее в глиняной могиле более месяца, было извлечено почти неповрежденным, однако на глазах разложилось на воздухе. Опасаясь повторения подобного провала, я счел, что имею достаточно оснований, дабы спешить с анатомированием.
На анатомирование граф Грайерц явился лично, по его словам - из любопытства, но я думаю - просто не поверив посланному мною горожанину. Отмечу также, что граф, хоть и был в явном stupor'е от нашей находки, заверил меня, что готов всецело способствовать расследованию, для чего необходимые инструменты вытребовал у своего эскулапа.
Майстер Фёллер, несколько опамятовавшись, также выразил желание присутствовать, отказавшись уходить. Условившись, что он все же покинет это место, как только ощущаемые им энергии станут слишком давить на его разум, я возражать не стал.
Отчет по вскрытию.
Тело с признаками мужского пола: отсутствие грудей, в наличии organa genitalia masculina externa[27] человеческого устройства. Рост не слишком высокий, но с точностью его определить затруднительно. Конечности человеческие. От плеч и до головы (включительно) тело имеет признаки молодого бычка. Сама голова, глаза, форма ушей и рта (пасти), зубы, остатки волосяного покрова и зачатки роговых бугров надо лбом явственно указывают на животную природу. О кожном покрове что-то точное сказать затруднительно, разложение уже зашло довольно далеко, однако мне показалось, что и он более похож на животную шкуру.
У тела такой давности смерти и захоронения должна наблюдаться гнилостная сетка, при вскрытии сама кровь должна иметь консистенцию застоявшихся сливок и серо-бурый цвет, однако в обнаруженном теле сосуды и вены составляли сетку темно-серого цвета, кровь же была почти черного окраса, но при должной консистенции.
При анатомировании тканей отмечены многочисленные внутренние кровоизлияния. Несколько внутренностей лопнули (печень, одна почка, селезенка), сердце же разорвано почти на клочки. Следов гематом на коже против пострадавших органов и тканей не имеется, трещин и переломов ребер или иных костей нет, следовательно, внутренние органы не были повреждены в результате избиения.
В мышечных тканях также очевидно излитие крови, судя по всему - из множества лопнувших сосудов, мышечные волокна в этих местах тоже разорваны. Наибольшее количество таких повреждений отмечено там, где тело человека переходит в тело животного. Это не похоже на неудачную операцию по совмещению двух натур - никаких швов и соединений не наблюдается, скорее все выглядит так, что тело разорвало изнутри в процессе его превращения.
Смрад и ускорившееся разложение, а также состояние майстера Фёллера, явственно указывающее на малефическую природу существа, вынудили меня спешно уничтожить тело. Во избежание возможных проблем, под мою ответственность и по моему указанию, труп был сожжен в тот же день.
Опрос горожан и обитателей лагеря так называемых паломников отложен на завтра ввиду позднего времени".
***
"Йонас Фёллер, expertus.
Я не знаю, к чему отнести свое состояние, есть ли моя подавленность следствие воздействия сил, с коими я соприкоснулся, или же мой разум отзывается на пережитые ощущения, но в любом случае - я считаю необходимым об этом упомянуть. Минувшей ночью я плохо спал, просыпался в лихорадке и смятении. Сновидений не было вовсе, посему нельзя сказать, что меня мучили кошмары, однако будто нечто темное облекало меня всего - и душу, и словно бы тело. Я бы сказал, что повсюду мерещилась кровавая пелена, но это не было похоже на болезненный бред или даже обычный пугающий сон, я повторю с уверенностью, что снов и видений не было. Это было чувство. Чувство, коего я до сей поры не испытывал.
Утром я поднялся разбитым, и даже кажется, что лучше бы мне было не ложиться вовсе.
Майстер Бекер отправился беседовать с паломниками, и в этом я не могу ему помочь, но и сидеть без дела не могу тоже. Это существо не дает мне покоя. Что оно? Порождение Предела? Казалось бы, какие еще могут быть версии? Но ведь от самого Предела не исходит ничего подобного, он пугает своей непознаваемостью, но не испускает никаких темных эманаций, он совершенно не похож на то, что я слышал подле той страшной могилы и после, присутствуя на анатомировании.
Или, быть может, я что-то упустил? Быть может, Предел, который сам является пятном чуждого в нашем земном мире, в себе содержит как бы дверь в двери, какую-то часть чуждого для себя самого? Быть может, где-то в той части леса, которую я еще не исследовал, есть нечто вроде коридора в неведомое, откуда и пришла эта тварь?
Так как исполнить рекомендацию майстер Бекера и просто отдыхать не выходит физически, я решил не терять понапрасну время и проверить свою версию. Пройду чуть дальше того места, где была найдена могила, и обойду границы Предела с той стороны. Не уверен, что мне стоит пытаться пройти внутрь него самого, но попытаюсь приблизиться настолько, насколько это окажется для меня возможным, попытаюсь вслушаться в него и понять, что происходит.
Хотелось бы мне знать, сколько правды в слухах о Грегоре Харте, который, как считается, входил в Предел и выходил оттуда. Хоть он и отрицает это, но ведь он может говорить так, опасаясь обвинений в ереси или сговоре с каким-то силами, помогающими ему выживать в этом странном месте. Вдруг слухи не лгут? Вдруг это шанс пощупать Предел изнутри?..".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Первый опрос так называемых паломников дал мало. Все они напуганы, но сложно понять, чем именно - то ли рассказами о странном существе, то ли тем, что это привлекло к ним внимание служителя Конгрегации, и теперь они опасаются, что их поголовно заподозрят невесть в чем.
Один из немногочисленных детей, присутствующих в лагере, рассказал, что около двух недель назад слышал в лесу "страшное мычание", но я не уверен, что сие не есть его фантазии, порожденные донесшимися до него новостями об облике существа. Никто более его слов подтвердить не смог. Впрочем, памятуя о том, что игнорирование детских показаний, не подтвержденных иными свидетельствами, уже заводило следствие в тупик, я a posteriori принимаю в расчет и правдивость его слов.
Обитатели Грайерца также возбуждены и встревожены, и если к так называемым паломникам мне приходилось довязываться с вопросами, то эти осаждают меня сами, охотно отвечая, но более одолевая вопросами меня самого, будто я, заглянув в нутро этого существа, должен был тотчас постичь все и сразу.
P.S. Майстер Фёллер покинул Грайерц еще утром, и до сих пор я его не видел. Люди, с которыми я говорил в лагере так называемых "паломников", утверждают, что видели его в лесу, сосредоточенного и явно болезненного. Волнуюсь".
***
"Мартин Бекер, следователь второго ранга.
Наступил вечер, и майстера Фёллера все еще нет. Осмотрев его вещи, я нашел последний составленный им отчет, в коем сказано, что он намерен снова осмотреть прилегающую к так называемому Пределу территорию. Хуже то, что по словам майстера Фёллера мне показалось - он намерен также войти внутрь. Надеюсь, я ошибаюсь. Грегор Харт утверждает, что майстер Фёллер не обращался к нему с просьбой провести по территории так называемого Предела, и его собратья, кажется, подтверждают, что он весь день был в лагере. Даже если все они не лгут - не уверен, что наш expertus не рискнет сунуться туда в одиночку.
In omnem eventum[28] вечер я посвящу составлению копий наших с ним отчетов, и если к завтрашнему полудню майстер Фёллер не появится, отправлю с этими копиями курьера".
Грайерц лепился на холме, покрытом свежей молодой зеленью, в прозрачном воздухе ощутимо пахло травяным соком, и казалось, что травинки лопаются под подошвами сапог и копытами коней, будто переполненные мехи. Зима в этом году решила отступить непривычно рано, уже в середине февраля снег сошел полностью, и сейчас, в начале апреля, все вокруг уже пропиталось солнечным теплом.
Заметно отощавшие за зиму четыре коровы бродили у подножья холма, у самой городской стены, выискивая растительность повыше, и на путников взирали равнодушно. Чуть в отдалении сгрудились десятка три овец с уже окрепшими ягнятами и столь же безучастно наблюдающий за прибывшими пастух - мальчишка неопределенного возраста.
- Pastorale... - пробормотал фон Вегерхоф не то с тоской, не то с легким раздражением; Мартин скосился в его сторону, однако ничего не сказал.
Майстер инквизитор Бекер вообще все время пути до Грайерца предпочитал блюсти молчание, если иного не требовали обстоятельства. Он рассказывал детальности начатого следствия, отвечал на вопросы о свидетелях и событиях, выдвигал свои версии и делился сомнениями, но когда тема расследования исчерпывалась - умолкал, пока какая-либо необходимость не принуждала его заговорить снова. Обыкновенно Курт ценил молчаливых спутников: обсуждение последних событий в политике, высоком свете или народе не относилось к числу его любимых занятий, если эти события не были чем-то значимы или не касались лично его, излияния и рассмотрения своих душевных тревог ему с лихвой хватало на исповеди, а чужие волнения давно перестали быть уникальными, чтобы вызывать не рабочий интерес.
Однако в этот раз молчание напарника неприятно давило на нервы, и временами казалось, что воздух вокруг дрожит от напряжения, точно над кипящим котлом. Окончательную ненормальность ситуации придавало то, что фон Вегерхоф, явно ощущавший царящую вокруг принужденность, пытался ее развеять, изображая разговорчивого легкомысленного попутчика. От того, что оба - и Мартин, и Курт - знали, что стриг в их присутствии играет ту роль, каковую привык исполнять в образе барона фон Вегерхофа, обоим становилось неловко; хотя, надо отдать должное, порою попытки эти и впрямь увенчивались успехом, и напряжение почти без остатка растворялось.
- Городок вправду небольшой, - сказал Мартин, увидев, как Курт разглядывает приближающиеся стены, и он молча кивнул в ответ. - Граф как-то сказал, что каждого своего подданного он знает в лицо, и я не удивлюсь, если это не фигура речи. Я сам за несколько дней выучил почти всех горожан.
- Не люблю мелкие городки, - вздохнул Курт недовольно. - В них обыкновенно вызревают самые крупные неприятности.
- Пражские обитатели могли бы напомнить, что ты не совсем прав.
Курт не ответил, с заметным трудом попытавшись ускорить шаг - с виду пологий холм оказался довольно крутым на подъеме, и идти становилось все тяжелее, особенно после нескольких часов пути. Не прихрамывать из-за тупой тянущей боли в правой ноге уже было невозможно, и от того, что спутники медлили, подстраиваясь под него, на самого себя в душе просыпалась тоскливая бессильная злость. Может, и впрямь - прав Хауэр, правы Бруно и Висконти, уже не намекающие, а прямо говорящие ему при каждой встрече, что пора бы сменить бродячую жизнь агента Совета хотя бы на должность обер-инквизитора в любом городе на выбор... Больше чем четверть века службы поминались все чаще, и отзывалось на эту память не разум, а тело - с каждым годом все назойливей, все явственней; однажды сырым осенним утром вдруг начинал ныть перелом, о котором, казалось, забыл уж лет десять как, или зажившая, как думалось, полдюжины годов назад рана вдруг вспыхивала внезапной резью, или в суставе, вывихнутом лет двадцать назад, начинало ломить, и все менее удачными становились попытки не обращать внимания, отмахнуться "пройдет", ибо ничего не проходило. Каждое новое напоминание о былых днях, приходя, водворялось в теле прочно, по-хозяйски, устраивалось основательно и навсегда. И хотя при каждом появлении в лазарете академии Курт неизменно становился объектом приложения целительских умений Нессель и Альты - с каждым годом становилось все яснее: даже лучшие лекари Империи не в силах вечно противиться обычной смертной человеческой природе, медленно, но верно берущей своё...
- А здесь как будто стало поживей, - заметил Мартин, когда до раскрытых ворот оставался десяток-другой шагов, и фон Вегерхоф хмыкнул:
- Найденный в лесу труп минотавра и явление конгрегатских воителей способны оживить и не такое болото.
Мартин кисло улыбнулся в ответ, невольно бросив взгляд через плечо, словно отсюда мог увидеть оставшихся в оцеплении у границ Предела бойцов.
Их было около полусотни, неразговорчивых и невыразимо мрачных - оттого, был уверен Курт, что вся их работа заключалась в беспрерывном хождении взад и вперед и ожидании невесть каких событий, которые, вернее всего, либо не произойдут вовсе, либо приключатся через месяц или год. Впрочем, случиться что угодно могло и завтра, и через минуту, и люди имперского рыцаря Бенедикта фон Нойбауэра это понимали, а потому не позволяли себе расслабиться, и это ежесекундное напряжение вкупе с бездействием сказывалось на них явно не лучшим образом.
С другой стороны, быть может, именно потому бойцы и исполняли возложенные на них обязанности с особым прилежанием и патрулированию границ Предела предавались рьяно и усердно. Расставить стражу так, чтобы охвачен был весь периметр, было невозможно - для этого сюда пришлось бы согнать три-четыре сотни человек, а посему отмеченную границу поделили на отрезки, каждый из которых и отдали под надзор одного из бойцов. Как сообщил господам дознавателям фон Нойбауэр, встреченный по пути сюда во время проверки обстановки, за время их присутствия в Грайерце при попытке проникнуть в Предел было остановлено и развернуто восвояси четверо паломников.
- Эти люди совершенно безумны, если хотите знать мое мнение, - категорично заявил молодой рыцарь, и хотя его мнения никто не спрашивал, Мартин кивнул с понимающим вздохом. - Я пытался говорить с ними, и Бог свидетель, сам едва не лишился ясности рассудка. Вот скажите, человек в своем уме станет соваться в местность, о коей известно, что она нашпигована невидимыми ловушками, уже погубившими более дюжины несчастных? Я пытался воззвать к их разуму. Пытался хотя бы добиться от них ответа, как они вознамерились бродить там в поисках, прости Господи, ангелов или неопалимых купин, или уж не знаю, что они ожидают отыскать в этом лесу... Они не знают. Вообразите, они не знают! Не знают, зачем туда идут, и не знают, как будут идти, но не истекает и пары дней, как кто-то из моих людей ловит и заворачивает назад одного из них. И если в ближайшее время это абсурдное паломничество не прекратится, так мое мнение таково, что всем им место в госпитале для умалишенных.
Мартин, судя по его лицу, был всецело согласен с рыцарем и с превеликим удовольствием отправил бы всю эту братию в дом призрения немедленно, не дожидаясь дальнейшего развития событий. Нельзя сказать, что Курт эту мысль не поддерживал.
Самих паломников увидеть пока не довелось - путь к Грайерцу пролегал в стороне от их лагеря, а в город они, судя по отчетам и рассказам Мартина, не совались без особой нужды даже минувшей зимой, каким-то чудом ухитрившись обойтись без насмерть замерзших... либо же где-то глубоко в лесу при должном упорстве кого-то из expertus'ов можно будет обнаружить еще пару десятков могил. Впрочем, зима в этом году была довольно мягкая, что вкупе с ранней и теплой весной ринувшиеся на паломничество люди ничтоже сумняшеся расценили как благословение Господне.
Городок же и впрямь казался переполненным и похожим на кувшин с мышами. И без того крохотный, на фоне возвышавшегося вдалеке пика Де Брок Грайерц выглядел совершенно игрушечным; в былые дни его явно нельзя было назвать многолюдным, редкие домики лепились друг к другу, разделенные единственной не слишком широкой улочкой, и легко отличимые от местных немногочисленные чужаки, казалось, заполонили его, хотя за все время пути к своему временному обиталищу господа конгрегаты повстречали их не более десятка. Чужаки взирали на новоприбывших с затаенной надеждой, явно уповая на то, что инквизиторская команда сделает их дальнейшее пребывание здесь ненужным или хотя бы не столь безрадостным, разбавив унылое патрулирование и ловлю паломников парой стычек, пусть и с потусторонними тварями или малефиками.
- C'est gentil[29], - кисло отметил фон Вегерхоф, когда Мартин остановился у невысокого одноэтажного домика с деревянной вальмовой крышей. - Я буду верить, что этот ужасающий хлев нам не предоставили из соображений скрытого глума.
- Не смотрите на его непритязательный наружный вид, внутри довольно уютно. Кроме того, это один из немногих домов с конюшней, и единственный, который мы смогли занять; конюшня при здешнем постоялом дворе доверия не внушает, к тому же Агнес предоставила нам почти всю жилую половину, да и готовит она просто волшебно.
- Это не дом с конюшней, - категорично возразил стриг. - Это конюшня с кухней. Надеюсь, хотя бы еда там человеческая, в отличие от условий, и "волшебно" не означает "из жабьих кож и пальцев повешенного".
- По-моему, кое-кто зажрался, - серьезно предположил Курт, и тот изобразил на лице гримасу оскорбленной невинности. - Господь Иисус не счел зазорным явиться в наш мир в хлеву, а его служителю отчего-то претит пожить в нем несколько дней. Если крыша не течет, а еда не ядовита, предлагаю считать сие обиталище годным.
- Я бы предпочел третьим пунктом еще и постель без клопов.
- Боишься конкуренции?
- Вас кусают клопы? - уточнил Мартин, возившийся с поводьями у коновязи, и стриг криво усмехнулся:
- Да, я тоже задумывался над тем, какие процессы происходят в их организмах после такого ужина. Похоже, что никаких... или же они тихо и мирно отдают души своему клоповьему богу, но исследовать постель с лупой в поисках трупов, дабы узнать, так ли это, мне как-то в голову не приходило.
Инквизитор тихо хмыкнул и, кивком пригласив следовать за собой, распахнул дверь и переступил порог.
Курт замешкался на несколько мгновений, невольно бросив взгляд на ожидающих лошадей. Фон Вегерхоф своего жеребца привязал сам, а он, едва остановившись, передал поводья Мартину; и сделано это было мимодумно, как-то невзначай, как нечто само собой разумеющееся, и хуже всего, что тот точно так же механически, явно безотчетно, поводья принял, поведя скакунов к коновязи.
А ведь если припомнить дни пути до Грайерца - так всегда и бывало; были какие-то мелочи, на которых не останавливалось внимание, вроде разведения огня или принесения воды, вроде первой стражи у костра... Всюду Мартин был первым, всюду брал на себя заботы, которые в его отсутствие легли бы на плечи майстера Гессе. Отличный зачин, кисло подумал Курт, входя внутрь дома следом за стригом. Работа еще толком не начата, а великий и прославленный Молот Ведьм уже по сути невольно указал младшему напарнику его место, и сам напарник это место так же необдуманно принял. Стало быть, установка на равноправие, данная руководством и чаемая им самим, уже была нарушена...
Правда, оставался еще один вариант - молодой и полный сил служитель попросту старался избавить от лишних хлопот старшего коллегу, потертого и поношенного, и какая из этих двух версий хуже, Курт затруднился бы ответить и самому себе.
Агнес Лессар, крепкая матрона лет тридцати, похожая на одну из башен замка Грайерц, встретила своих постояльцев так, словно они менее часу назад вышли из дверей ее дома; молча выслушав имена вновь прибывших, хозяйка лишь кивнула и сообщила, что обед будет готов с минуты на минуту, а горячая вода, дабы умыться с дороги, и того раньше. Более Курт ее не видел и не слышал до того самого обеда, после которого матрона снова исчезла вместе с посудой.
Насколько он знал со слов Мартина, дом принадлежал вдове Лессар и двум ее дочерям, которых она на время сплавила к сестре, дабы освободить постояльцам комнаты; деньги, получаемые за сдачу жилой части, матушка Лессар делила с сестрой, возмещая также затраты на два лишних рта, и Курт даже знать не хотел, насколько испуган граф, раз уж пошел на такие расходы - Конгрегация и Мартин лично на пребывание в этом доме не издержали ни гроша. Разместить прибывших бойцов также было предложено за счет владельца замка, однако в этом вопросе конгрегатское руководство не стало злоупотреблять гостеприимством и истощать без того изрядно подтаявшую казну графа.
Говор владелицы дома и впрямь оказался какой-то невообразимой кашей из немецкого с французским, причем каша эта, судя по всему, была смешана, сварена и остужена не одно поколение назад. Курт понимал одно слово из трех-пяти, скорее догадываясь о значении прочих, нежели разбирая звучание и переводя, и даже фон Вегерхоф заметно морщился, пытаясь вникнуть в услышанное. К счастью, по словам Мартина, граф Грайерц вполне владел благородным немецким, и большинство собравшихся в лесу у городка паломников также прибыли сюда из центральных районов Империи, посему расследование не грозило превратиться в увлекательное языковедческое изыскание.
- Удостовериться в этом ты сможешь довольно скоро, - заметил Мартин многозначительно, - когда побываешь в замке графа.
- И что я там забыл? - настороженно уточнил Курт.
- Просто поставь себя на его место. Живешь в глуши на границе, твоя жизнь не выглядит унылым дерьмом только потому, что эта самая граница - на твоих плечах, а весь твой мир - это крохотный городок, население которого ты знаешь поименно и поголовно. И вдруг - вот это всё, - Мартин широко повел рукой вокруг. - И для расследования в твое болото является легенда Конгрегации, лучший инквизитор Империи, друг наследника и ночной кошмар всех малефиков Молот Ведьм... Ты бы не пригласил его, скажем, на скромный обед в тайной надежде потыкать пальцем?
- Стало быть, графу лучше как можно позже узнать, кто именно явился для расследования, - решительно подытожил Курт и, поднявшись, с подчеркнутым выжиданием огляделся: - Итак, майстер инквизитор Бекер, каков по плану следующий пункт в вашем следствии?
- "Передохнуть с пути"?
- А если его опустить?
- Тогда "наведаться в лагерь паломников", - не задумываясь, ответил Мартин. - Для начала надо взглянуть, что у них происходит и не случилось ли каких перемен за время моего отсутствия. Как хочешь, но эта братия мне не по душе, и я жду со дня на день, что вся эта благообразная шайка в один далеко не прекрасный момент выкинет нечто пакостное.
- Например?
- Идем, - не ответив, сказал Мартин, кивнув в сторону двери. - Побываешь там сам, присмотришься, побеседуешь с ними - и сам поймешь, о чем я говорю. Быть может, ты мне и скажешь, чего именно я жду. Всё же твой опыт...
- Experientia fallax[30], - напомнил Курт, не дав ему договорить. - И зачастую он лишь позволяет совершать более искусные ошибки.
- И все же одна голова - неплохо, но две головы...
- ...это anomalie[31], - договорил фон Вегерхоф. - Впрочем, головы будет три, и ты прав: больше глаз и ушей - больше информации.
- А что намерены делать вы?
- Буду находить предлоги, чтобы прогуливаться по лагерю этих, si je puis dire[32], паломников - прислушаюсь к ним и присмотрюсь, и, разумеется, следует присмотреться также к самому Пределу.
- Один уже присмотрелся...
- О нет, - усмехнулся фон Вегерхоф, - земная жизнь давненько мне приелась, однако обрывать ее столь причудливым способом я не намерен. Внутрь я не сунусь.
- Фёллер не обнаружил в их лагере никого подозрительного.
- Возьму на себя смелость допустить, что Фёллер и во мне не обнаружил бы ничего подозрительного, - уже серьезно заметил фон Вегерхоф. - Можно заметить свечу, но не когда она накрыта колпаком... К прочему, магия крови - это не врожденный талант и не обычная малефиция, которая неизбежно накладывает ясно видимый любому expertus'у отпечаток.
- Да и видимый отпечаток, если постараться, можно замаскировать, - хмуро напомнил Курт; стриг кивнул:
- О чем я и говорю.
- Тогда как вы узнаете...
- Узнаю, - мягко оборвал фон Вегерхоф и, не дав ему продолжить, спросил: - Как ты узнаёшь на допросе лгуна? Вот видишь, - развел руками стриг, когда Мартин замялся, - ты не можешь этого сказать двумя словами, это целая наука. Ты ее постиг, ты можешь прочитать долгую лекцию о ней, но описать ее коротко несведущему - не можешь. Разумеется, и от меня можно скрыться, и я могу не почувствовать чего-то сразу, но я почувствую скорее, чем кто-либо другой - как только он чем-то себя выдаст. А он однажды выдаст.
Стоянка паломников приютилась в подлеске, явно основательно поредевшем со дня водружения здесь первого шалаша. В лагере было на удивление чисто и аккуратно, даже сам воздух казался старательно выстиранным, как приготовленная для новобрачных простыня, и лишь через несколько мгновений Курт смог понять, в чем дело - здесь даже звуков почти не слышалось, кроме доносящегося с крон деревьев птичьего пения и шелеста ветвей. Людские голоса звучали редко, не было окриков или громкого говора, не звучало смеха, песен или, на худой конец, брани; притом люди в лагере были - какая-то женщина шила, сидя у огня с огромным котлом, двое мужчин поправляли каркас кособокого жилища, помеси палатки и шалаша, еще один перетаскивал в соседний шатер какой-то скарб, сваленный в кучу поблизости - кажется, одно из временных строений разобрали, и теперь его жители перемещались к гостеприимным соседям. Чуть поодаль высилось почти настоящее жилище, явно сооруженное из повозок, ткани, кож и еще Бог знает чего; на земле подле него возились со сплетенными из травы и веток фигурками двое мальчишек, переговариваясь едва слышно.
- Думаю, ты уже понял, что я имел в виду, - тихо заметил Мартин, перехватив взгляд Курта, и он кивнул:
- Подозреваю, что да. И будь моя воля - каждый здесь уже сидел бы в отдельной камере, подробно и чистосердечно отвечая на множество любопытных вопросов.
- Отдельную для каждого здесь взять негде, - с явственным сожалением вздохнул Мартин. - И увы, прошли времена твоей молодости... Да и воли нашей на это нет, - поспешно добавил он, осознав, что вышло двусмысленно, - ибо разгоним эту братию - и никогда не узнаем, что за ними стоит.
- Давайте-ка для начала взглянем на то, что лежит, - предложил фон Вегерхоф и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: - Могила твоего минотавра. Хотелось бы взглянуть на это место.
- Полагаете, сумеете уловить там что-то? - кивком пригласив идти за собою, с сомнением уточнил Мартин и свернул в сторону, за пределы лагеря. - Из материальных улик вы точно ничего не отыщете: поверьте, я обшарил, ощупал и обнюхал там все заросли на дюжину шагов окрест. Там нет ничего, никаких следов, посторонних предметов или чего иного, что выбивалось бы из порядка вещей.
Стриг кивнул, молча направившись за ним, и Курт двинулся следом, мимоходом обернувшись на лагерь паломников с неприятным, мерзким предчувствием. Хотя предчувствие ли? Или это просто привычная, с годами службы ставшая неизменной, неприязнь к подобному люду, от которого всегда бывают неприятности... Впрочем, нет, стоит быть честным: не всегда. Бывало и так, что всевозможным общинам вроде этой со временем просто приедалась собственная набожность, и они разбредались по домам, каясь потом на исповедях в грехе самонадеянности, гордыни и фарисейства.
Тому, что подобные внезапные народные порывы случались все чаще, удивляться не приходилось: в последние годы слухи и реальные факты, которые прежде удавалось дозированно выдавать обывателю, скрывая большую часть происшествий, все чаще уходили в народ быстрее, чем в канцелярию Конгрегации. Странные видения, которые опасались называть знамениями громко, но шепотом звали именно так. Внезапные вспышки малефиции в спокойных, тихих городках. Болезни - странные, неведомые, смертоносные, в ответ на которые лучшие эскулапы Конгрегации лишь растерянно пожимали плечами; таинственные хвори возникали внезапно и так же нежданно кончались. Призраки умерших. Стриги. Ликантропы. Сейчас почти невозможно поверить в то, что когда-то встреча с таким созданием была не просто делом редким, это было чем-то почти невероятным, а теперь, отправляясь в другой город, на пустынной дороге среди прежних опасностей, вроде грабителей и зверья, надлежало иметь в виду и этих тварей.
И в одном Мартин был прав: времена и впрямь изменились. Уже и в первые годы своей службы Курту частенько доводилось слышать сожаления о тех самых 'прежних временах', которые Конгрегация всеми силами тщилась искупить, уже не хватая по первому подозрению любого и не учиняя вместо расследования допросы. А сейчас, на фоне всего происходящего, некогда отпущенные вожжи приходилось ослаблять дальше, ибо Совет понимал: попытка их подтянуть лишь сделает хуже.
Гасить апокалиптичные настроения с трудом, но все же удавалось, однако перенаправить их в созидательное, деятельное русло, внушить мысль о поре особенно жестокой невидимой брани - это уже было много сложнее: добрые христиане на пороге великих перемен в большинстве своем предпочитали зажаться в угол, запереть двери умов и сердец, но не слышать о враге и не думать о вероятной схватке. Давить страх страхом было выходом не лучшим: без возможности выплеснуть этот страх, без какой-либо отдушины - у котла попросту сорвет крышку.
Поэтому, учтя прошлый печальный опыт, то и дело возникающие приступы паломничеств к святым местам, нечаянные братства и общины, проповеди на улицах и взрывы чрезмерного благочестия на местах - все это Конгрегация встречала с материнским пониманием и любовью, не объявляя ересью сходу и не карая немедленно, однако пристально надзирая за каждым шагом и направляя время от времени, когда незлобиво, а когда и жестко. К счастью, такое вмешательство требовалось нечасто: когда подобные движения не оказывались изначально организованными, не бывали спланированными - все это не переходило черту, сходя на нет со временем; как подозревал Курт - в немалой степени именно потому, что не подогревалось пламенем запретности. Головной боли, однако, такой подход к делу добавлял порядочно, хотя, надо признать, приносил и свои плоды: самые непоседливые и жаждущие действий пополняли ряды надежных чад Империи и Конгрегации.
Что в преддверии уже совсем не духовной войны с австрийским герцогом, а то и с половиной Европы, было как нельзя кстати...
- Не думаю, что именно в этом месте происходило само убийство.
Голос Мартина вырвал его из задумчивости, не дав погрузиться в не нужные сейчас помыслы о том, что всего в нескольких днях пути отсюда, быть может, уже поднялись первые клинки и полетели первые стрелы.
- Или не убийство, - сам себя поправил Мартин, остановившись у края чуть осыпавшейся ямы и глядя в нее задумчиво. - В любом случае, все похоже на то, что тело сюда принесли лишь для захоронения.
Курт огляделся, отметив, что земля вокруг изрядно вытоптана, однако за пределами тесной поляны не видно ни сломанного кустарника, ни поврежденного дерна, ни ссадин на стволах деревьев...
- А это что? - указав внутрь разрытой могилы, уточнил фон Вегерхоф, нахмурясь. - Опалена земля, и зола на дне.
- Это я. Ткани этого существа были местами повреждены, и немного крови смешалось с землей. Так как я понятия не имел, может ли эта субстанция доставить неприятности - Фёллер могилу освятил, и я выжег ее изнутри как следует.
- Не помешало бы указать это в отчете, - заметил Курт. - Или мне чего-то не показали из твоих записей...
- Виноват, - смятенно пробормотал Мартин, невольно распрямившись, точно в начальственном присутствии. - Упустил.
- Laisse[33], - с подчеркнутой беспечностью отмахнулся фон Вегерхоф, исподволь бросив на майстера инквизитора многозначительный взгляд. - На сей раз это ничего не меняет. Хотя я бы не отказался, разумеется, заполучить пробирку этой крови...
- Я подумал об этом, но в близкой доступности не было ни одного expertus'а, который сказал бы, есть ли чего опасаться при ее хранении, Фёллер не в счет, он был практически невменяем...
- Нет, ты все сделал верно, - возразил Курт. - Безопасность прежде всего. Бог знает, с чем мы имеем дело, и лучше уж упустить улику, чем вляпаться в дерьмо... Александер? Как успехи?
- Шутишь, - отозвался стриг, отойдя от могилы и оглядевшись вокруг. - Майстер Бекер постарался на славу, место зачищено до блеска в лучших инквизиторских традициях... Однако я сомневаюсь, что мне удалось бы ощутить хоть что-то, даже если б он оставил все как есть: согласен с Мартином - не похоже, что здесь происходило что-то, кроме погребения, и после извлечения тела все эманации и без того развеялись бы сами собою. А вот Предел я слышу...
- В самом деле? - встрепенулся Мартин, не сумев или не пожелав скрыть волнения. - И что там?
- Я все-таки не expertus, - мимолетно улыбнулся фон Вегерхоф, сделав несколько шагов вперед, и остановился, глядя в пространство между деревьями. - Я просто ощущаю... что-то.
- И... какое оно?
- Как и писал в отчетах Фёллер. Никакое. Не ощущаю присутствия чего-либо горнего, но и не могу сказать, что от этого места веет чернотой... Я не знаю, что это. Но совершенно точно это не связано с магией крови: уж это бы я узнал тотчас.
- Вам приходилось иметь с ней дело?
- С магией - нет, - пожал плечами стриг и, подумав, договорил: - С кровью - да.
Курт, не сдержавшись, сухо хмыкнул, тоже невольно всмотревшись в чащу, раздражаясь от того, что лес здесь, рядом, и там, поодаль, за темными стволами и плотным кустарником, для него выглядит совершенно одинаковым, ничем не отличным, и он не может ощутить даже того, что почувствовал стриг.
- Словом, ловить нам здесь нечего, - подытожил он решительно, отвернувшись от не видимого ему Предела. - По крайней мере, сейчас.
- Да, - с явным недовольством согласился Мартин, - я тоже надеялся, когда направлялся сюда, что от Фёллера пусть не сразу, но придет хоть какая-то внятная информация, с которой уже можно будет работать... Но судя по всему, даже если притащить сюда всех expertus'ов Конгрегации, каждый скажет все то же самое, и выходит, мы попросту никогда не имели с таким дела. Все, что сейчас в нашем распоряжении - это люди. Паломники, горожане... Свидетели. Или виновники. Идем?
- Нет, я сам по себе, - отмахнулся Курт. - У тебя я лишь буду путаться под ногами. И все-таки пройдусь здесь еще, присмотрюсь.
- Только без фанатизма, - предупредил Мартин многозначительно, и он усмехнулся:
- Ну, я не из maleficanes[34], на меня очарование этого места не действует и исследовательский зуд не манит; Александер со мной, посему и заступить внутрь Предела по неосторожности я тоже не смогу.
- Тебе видней, - неохотно согласился Мартин и, кивком попрощавшись, двинулся прочь.
- Не стоило ли тебе все же пойти с ним? - предположил фон Вегерхоф, глядя младшему сослужителю вслед. - Быть может, ему как раз хотелось бы...
- ...чтобы рядом торчал надзиратель, и он думал не о деле, а о том, как перед этим надзирателем не осрамиться? Навряд ли. Да и не хочу стоять над душой у тех, кого ему уже удалось хоть отчасти к себе расположить, лучше пойду и найду себе кого-нибудь, кого расположу к себе сам.
- Не убей никого, - серьезно предупредил стриг, и Курт подчеркнуто широко улыбнулся:
- Ты же рядом. Ты ведь здесь зачем-то нужен?
***
Момент, когда отец перестал смотреть в спину, Мартин ощутил буквально затылком, словно взгляд, направленный на него, был чем-то материальным. Интересно, есть ли в этом что-то сверхобычное, или подобному выучиваются со временем все следователи - чувствовать спиною взгляды? У отца такой талант есть и не раз спасал жизнь не только ему самому, это всем известно... Наследственное, быть может? Или все-таки наработанное? Не забыть, спросить у кого-нибудь из собратьев-следователей, замечали ли за собой такое...
Когда поляна с разрытой могилой осталась далеко позади, он замедлился, теперь уже не стараясь шагать твердо и уверенно, делая вид, будто знает, куда идет. Мысли сейчас были не там, подле той выжженной ямы, а в лагере паломников, через окраину которого сегодня прошли мимоходом.
Лагерь выглядел как-то иначе, что-то здесь изменилось за несколько дней его отсутствия, появилось какое-то слабо определимое словами напряжение, повисшее в воздухе над хлипкими жилищами, как туман - липучий, душный, тяжелый. Все было так же, как прежде, и вместе с тем как-то... Неправильно, докончил Мартин смутную мысль и сам поморщился от неопределенности собственной формулировки. Да, в отчете такого лучше не писать... Да и скорее всего, паломникам просто все еще не по себе от страшной находки, а больше - от присутствия в лесу солдат, и теперь они гадают, чем еще грозит им инквизиторское расследование.
Мимо трех домиков-палаток на краю лагеря Мартин прошагал неспешно, озираясь; людей сегодня явно было меньше, чем обыкновенно - никто не сбивался в маленькие группки, чтобы послушать фантазии друг друга о таящихся в Пределе ангелах (что на языке паломников называлось отчего-то душеспасительными беседами), никто обученный грамоте не собирал округ себя своих собратьев, чтобы зачитать евангельские сцены... Разбрелись по бытовым нуждам, за сушняком и... К слову, в самом деле, а чем можно питаться в лесу об эту пору, кроме коры и травы?
На другом краю лагеря Мартин остановился, всматриваясь в пространство между деревьями, где за свежей листвой и плотными ветвями кустарника на небольшом взгорке неясно виднелась чья-то спина. Спина не шевелилась, ни единого движения он не увидел ни спустя минуту, ни позже - человек в зарослях был недвижим, точно статуя. Выждав минуту, Мартин медленно двинулся вперед, на всякий случай опустив ладонь на рукоять меча, стараясь ступать осторожно и тихо, невольно порадовавшись тому, что тут, вблизи лагеря, паломники собрали весь сушняк до единой веточки, и под подошвой нечему хрустнуть, выдав его...
- С возвращением, майстер инквизитор, - отрешенно поприветствовала спина, когда до нее оставалось несколько шагов. - А я уж решил, что вас отсюда забрали, передавши все дела в руки тех вояк.
Мартин вздрогнул и остановился, едва не ругнувшись вслух, и снова пошел вперед, уже не скрываясь, обошел сидящего на взгорке человека и встал напротив, перебирая в памяти длинный список имен и примет. Около тридцати пяти, заметная рыжеватость в волосах, обветренное, но почти не загорелое лицо, на щеке и подбородке два старых шрама - если не врет, остались после неудачного падения...
- У тебя на затылке глаза? - поинтересовался Мартин с подчеркнутым равнодушием и, помедлив, уточнил: - Йенс, так?
- Йенс Гейгер, все верно, - кивнул тот: - Глаз на затылке не нужно, я вас слышал, а кто еще станет так подкрадываться?.. А еще я вас увидел, когда вы сюда свернули, - бегло улыбнулся Гейгер, и Мартин хмыкнул в ответ. - У вас снова вопросы, или так, осматриваетесь, не натворили ли мы чего за время вашего отсутствия?
- А вы натворили?
- Намедни пару наших прихватили при попытке пройти в Предел, - флегматично сообщил паломник. - Это считается?
- Зачем?
- Зачем считаться?
- Зачем пытались пройти.
- Спросите рыцаря, что верховодит вашими солдатами, как его... Фон Нойбауэр. Он допрашивал тех, кого задерживали.
- По его словам, они сами не знали, зачем шли туда. А ты сам? Тебя не было среди них?
- Нет, - равнодушно отозвался Гейгер, отведя рассеянный взгляд от собеседника и устремив его перед собою, в чащу леса. - Мне ни к чему.
- А им к чему?
- Я не знаю.
- Они не рассказывали?
- Они ведь сами не знают.
- Они так сказали?
- Вы так сказали.
- А они?
- А они молчали.
- И ты не спрашивал?
- Мне ни к чему, - повторил Гейгер и, вздохнув, снова поднял взгляд. - Майстер инквизитор, никчемные ведь вопросы. Вы и сами знаете, зачем мои собратья пытаются войти в Предел. Вы провели здесь не один день, допрашивая каждого и каждому залезая в душу, и, смею сказать, эту душу каждый здесь вам открыл. Ангелы, место сошествия Господа, вход в преддверие Рая, каждый надеется увидеть, найти здесь благословение, ответы на вопросы, прикоснуться к непостижимому... Вам это кажется глупым? Вы ищете иные ответы? Простите, иных нет. Отчего вас не удовлетворяет этот? Считаете, что времена искренней веры миновали, наш век развращен, в людских душах не осталось света?
- Считаю, что людские души, собравшиеся здесь, ходят по краю ереси, - с невольной резкостью отозвался Мартин. - Допускаю, что по собственной глупости, а не по злому умыслу. Но по все той же глупости эти души рискуют собственным спасением и искушают души других, ведя их, возможно, к погибели. Via peccantium complanata lapidibus, et in fine illius fovea inferi[35].
- Вот так сразу 'ад'? Вы так убеждены в том, что здесь действуют диавольские силы? Вы знаете, что здесь происходит?
- Я узнаю.
- По тому судя, что всех нас еще не разогнали во имя нашего спасения и не ввергли в узилища по обвинению в ереси, от этого вы пока далеки, майстер инквизитор, - благодушно улыбнулся Гейгер, и Мартин столь же кротко улыбнулся в ответ:
- Да, времена нынче не те.
Тот рассмеялся - негромко и беззлобно, вяло отмахнувшись:
- Полно вам, майстер инквизитор, вовсе вам не хочется всех нас немедля запереть в подвал или втащить на костер. Вам самому любопытно узнать, что происходит, чему вы стали свидетелем, что скрывает в себе Предел...
- Ошибаешься, Йенс, очень даже хочется, потому как именно сидя в подвале - вы не сможете навредить себе и другим, а также перестанете путаться у меня под ногами, мешая выяснить, что происходит и что скрывает в себе этот так называемый Предел. И я вполне могу это сделать, если сочту нужным.
- Но вы не знаете с достоверностью, кто из нас прав. Вы не знаете, что там. Ведь так?
- Я не знаю, что там, - подтвердил Мартин, - но знаю, кто прав. В отличие от тебя, я имею на то все основания: на моей стороне соответствующий опыт и запас знаний.
- Не так ли говорили ученикам Христа?
- Ты все-таки решил наговорить себе на обвинение?
- Просто испытываю пределы вашего человеколюбия, майстер инквизитор, - вновь добродушно улыбнулся Гейгер. - Простите, не обращайте внимания на моё ёрничество. Все мы, собравшиеся здесь, тщимся блюсти душу в чистоте, насколько хватает наших сил, но не могу не признать, что у меня в глубине этой самой души кроется недовольство: мне досадно оттого, что во мне и каждом из нас вы видите каких-то тихих безумцев вроде тех, что бродят по дорогам с надрывными проповедями, полностью оторванные и от мира сего, и от людей, и от здравого смысла, и потому не могу удержаться, чтобы не поддеть вас.
- Я не считаю вас безумцами, - возразил Мартин со вздохом. - Однако не скрою, что ваши слова и деяния полагаю далекими от здравого смысла; впрочем, все еще надеюсь, что успею переубедить вас до того, как станет поздно... Так здесь ничего не происходило все эти дни?
- Минотавров в могилах более не находили, - пожал плечами Гейгер, - в Пределе никто не пропадал, из Предела никто из пропавших не возвращался... Нет, не происходило, майстер инквизитор, все идет своим чередом.
- Исключительно интереса ради: а каким именно? Ты говоришь, что пытаться проникнуть в Предел тебе ни к чему, тогда что ты здесь делаешь и сколько еще намереваешься это делать? Если ничего не будет происходить еще месяц, год, десять лет... Ты построишь здесь избушку и поселишься навеки, ожидая, пока ангел или Господь Бог постучат в дверь? Подозреваю, что граф фон Грайерц будет несколько недоволен таким поворотом и вряд ли отнесется к подобным планам с прежним благодушием.
- Настолько далеко я не заглядывал.
- И ты мне говоришь о здравом смысле?
- А вам не кажется, что вся жизнь любого человека на земле похожа на мое бытие у Предела, майстер инквизитор? - отозвался Гейгер со вздохом. - Никто точно так же не может сказать, что с ним будет даже не через десять лет, а через год, месяц... завтра. Никто или почти никто не знает, чего он ожидает от жизни и куда идет. Никто не знает, зачем он идет.
- Я знаю, куда иду, - возразил Мартин, и паломник серьезно кивнул:
- Да. И вы счастливый человек, майстер инквизитор.
- А Евангелия тебе недостаточно, чтобы определить свой путь?
- 'Пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах', - с нарочитой торжественностью процитировал Гейгер и улыбнулся: - Я так и сделал.
- '...и приходи и следуй за Мною', - многозначительно докончил Мартин и широко повел рукой: - Вот здесь - ты вправду полагаешь, что здесь Он, что сюда ты пришел за Ним?
- Вы же сказали, что не считаете меня безумцем, - укоризненно заметил паломник. - Разумеется, я не думаю, что в этом лесу укрывается Господь Иисус и ждет, когда мы придем к нему, или же сам выжидает момент, когда пора будет нежданно выскочить из кустов. Но ведь что-то здесь есть?
- В Германии, в Империи, в мире, в конце концов, есть немало мест, чья благословенность не подлежит сомнению. Почему ты не направился туда? Почему сюда? Монастыри, часовни, чудотворные изваяния - все это слишком скучно, привычно, недостаточно щекочет чувство?
- Я туда и направлялся, - уже без улыбки отозвался Гейгер, отвернувшись и снова вперив взгляд в лесную чащу перед собою. - Если точнее, в Гладбахский монастырь[36]. Но на своем пути я повстречал людей, идущих сюда, услышал их рассказы - и вот я здесь.
- И что именно убедило тебя в том, что присутствие здесь Господнего благословения более вероятно и ценно, чем в Его обители? Пропавшие или погибшие люди? Ты вправду думаешь, что Спаситель явил в нашем мире свою волю вот так? Скажи, - поторопил Мартин. - Объясняете же вы это друг другу хоть как-то? Кому-то ведь пришла в голову хоть какая-то мысль, пусть и самая дурацкая, из-за которой все вы рванули сюда? Почему Бог милосердия и человеколюбия, собственную кровь проливший за людей, сейчас убивает их?
- А с чего вы взяли, что убивает, майстер инквизитор? - тихо уточнил Гейгер, с неохотой подняв взгляд к собеседнику, и Мартин нахмурился:
- Это шутка?
- А вы видели хоть одну человеческую смерть в границах Предела? Или кто-то из опрошенных вами свидетелей - видел это?
- Опрошенные мною свидетели видели двух солдат графа, растворившихся в воздухе.
- Мертвыми?
- Ты полагаешь, что после этого можно выжить?
- После чего? Вы же не знаете, что это было, что с ними случилось, и никто не знает. Они не взорвались, не распались на части, не развеялись, точно прах на ветру, они просто исчезли. Куда?
- Так-так, постой, - уже с искренней заинтересованностью перебил Мартин, усевшись на траву напротив паломника. - Неожиданно любопытный поворот... Но никто из вошедших в Предел не вернулся оттуда.
- Грегор вернулся. И не раз.
- Харт? Грегор Харт?.. Он утверждает, что всего лишь сделал несколько шагов внутрь, испугался идти дальше и возвратился, и из этого случая раздули слухи о его способности ходить в Пределе невредимым.
- И вы верите?
- Ты осознаёшь, что сейчас de facto пытаешься сдать мне своего собрата? - вкрадчиво поинтересовался Мартин. - Я, положим, допускаю, что он может лгать - как потому что в самом деле способен чувствовать Предел и обнаружил внутри нечто, о чем, по его мнению, не стоит знать инквизитору, так и потому, что ничего не обнаружил, никакой сверхобычной чувствительностью не обладает и остался цел по чистой случайности, а теперь попросту опасается излишнего внимания Конгрегации к своей персоне. Но допускаю и то, что он сказал правду. А сейчас ты по сути склоняешь меня к первому варианту. Ты его невзлюбил за что-то?
- Я верю в слухи, - снова улыбнулся Гейгер. - Моя вера вряд ли может являться аргументом чего бы то ни было, и я не сказал вам ничего, о чем бы вы не знали сами. Но пусть так. Пусть Грегор говорит правду, и он выжил чудом...
- Случайно, - поправил Мартин с нажимом, и паломник улыбнулся еще шире.
- Пусть так, - повторил он с видимой снисходительностью. - И все же никто не видел человека, погибающего в Пределе.
- Я бы уточнил: никто больше не видел вообще человека, вошедшего в Предел.
- И где они все?
- И где же?
- Я не знаю, - пожал плечами Гейгер. - И вы не знаете тоже. И никто не знает.
- Взяты на небеса в смертном теле, аки Илия? - усмехнулся Мартин, нарочито сокрушенно покачав головой. - Ох, чувствую, наработаю я себе на следующий ранг с вашей теплой компанией; ересь наклевывается презанятнейшая.
- А вы нас разубедите, - беззлобно предложил паломник. - Скажите, куда они все исчезли? Погибали на глазах у свидетелей только животные, - продолжил он, не услышав ответа. - Существа без воли, стремящейся к вышнему, без разума, способного постичь спасение. Никто не видел, чтобы это место причинило вред человеку. Никто.
- Как-то беспечно ты сказал это, - заметил Мартин. - А ведь вы, если я не ошибаюсь, не просто блюдете ежедневный пост, но и ратуете за отказ от причинения животным какого-либо вреда вовсе.
- Мы никого не призываем открыть загоны и выпустить на волю свиней и кур, всего лишь мы сами не вкушаем мяса и не предаем смерти никого из тварей Божьих, дабы не будить в себе греховного начала, не подкармливать жестокосердие грешной человеческой натуры. Никогда мы не упрекали за это никого, кто не влился в наше паломничество. Для этих людей забой козы или курицы - обыденность, работа, привычное дело, это не пробуждает в них никаких чувств вовсе: не пробуждает сострадания, но не будит и жестокости.
- То есть, если убивать без чувств, то можно?
- Я не это сказал, майстер инквизитор. Лишь объяснил, отчего лишили себя мясной пищи мы сами.
- К слову, ты вот на траву сел, а проверил ли перед этим, нет ли там каких-то букашек? - с нарочитым беспокойством уточнил Мартин. - Вдруг ты ненароком загубил с десяток бедных созданий.
Гейгер склонил голову набок, одарив инквизитора демонстративно укоризненным взглядом, и так же подчеркнуто сокрушенно вздохнул.
- Не только ты не можешь удержаться от желания поддеть, - усмехнулся Мартин. - И скажу тебе как инквизитор с двухлетним опытом работы: ересь ваша - дрянь. Непродуманная она какая-то, сырая. Дыры там и тут, прорехи... Хорошая ересь должна быть логичной, завершенной, с каким-то хотя б самым малым набором непререкаемых истин, причем куда более привлекательных, нежели каноничные, иначе какой смысл в эту ересь впадать? А у вас что? Вот зарезать курицу на обед ты считаешь бессердечием, а сам о погибших в Пределе живых существах поминаешь так пренебрежительно.
- Никто из нас против канонов Церкви не идет, - отозвался Гейгер по-прежнему незлобиво, по-прежнему с улыбкой, и Мартин подумал невольно, что улыбка эта у его собеседника всегда наготове, точно оружие у опытного наемника...
Или нет, не оружие; щит. Словно ею Гейгер укрывает себя от всего извне, что кажется ему опасным... Или напротив - прикрывает то, что есть вовне, от себя самого. И это не снисходительность старшего летами по отношению к младшему, не пренебрежение, которое приходится скрывать лишь потому, что младший наделен властью. Этот щит словно бы ограждает от мира что-то куда более серьезное, чем просто раздражение назойливым юнцом... Что-то вроде той самой греховной человеческой природы, ради отказа от коей он запретил себе такую обыденную вещь, как убиение и поедание бессловесной твари, предназначенной в пищу самим Создателем...
Усмиряемая агрессия. Сознательно загнанная в глухой подвал души, запертая, связанная злость.
Маскировка. И даже не столько для других, сколько для самого себя...
- И как ни трудитесь, ереси вы здесь не найдете, - восприняв его молчание как готовность слушать, продолжил паломник. - Никто из нас не перечит Писанию, не призывает менять обряды или толкования, не извращает учение... Отвечая же на ваш вопрос, скажу так: мне неприятны страдания умирающего живого существа, но я и не вижу причин делать из этого трагедию большую, нежели из смерти человеческой, каковой в Пределе ни я лично, ни кто бы то ни было еще не наблюдал. И разве я сказал что-то бессердечное? Животные не имеют осмысленного духа, могущего возвыситься и приблизить разум к божественной милости, разве это не правда?
- И зачем бы Господу убивать их, а не позволить пройти сквозь Предел, ничего не найдя и не увидев?
- Для предостережения, - отозвался Гейгер тоном человека, констатирующего нечто само собой разумеющееся. - Дабы мы видели это и поняли, что допущен будет лишь тот, кто пойдет в Предел с чистыми помыслами, с осознанием своей цели, своего пути, с открытой душой... Поэтому я даже не пытаюсь. И многие не пытаются.
- Хочешь сказать, попытавшиеся мнят себя чистыми и познавшими Бога?
- Нет, - снова улыбнулся паломник, неловко пожав плечами. - Должен признать, что в этом пункте у нас наблюдаются... некоторые разногласия. Они считают, что гибель тварей бессловесных была им показана для испытания их веры и решимости, и надо превозмочь страх и идти. Я из тех, кто с этим не согласен.
- Я же говорю, - удовлетворенно кивнул Мартин. - Ересь дрянь. Даже здесь столковаться не можете... Впрочем, будет интересно послушать, что вы скажете, когда кого-то из таких превозмогателей сомнет в мясо на одной из полян Предела, и вы это увидите. С удовольствием поприсутствую на ваших богословских прениях на тему 'Был ли он недостаточно чист или недостаточно уверен в своем пути'. Заключим pari?
- Что?
- Спор. Побьемся об заклад, что это случится в ближайшие пару недель? Если я окажусь прав - ты собираешь вещи, оставляешь эти глупости и возвращаешься домой.
- Нет, благодарю, - усмехнулся Гейгер, - азартные забавы также не поощряются здесь, майстер инквизитор.
- Это правильно, - серьезно согласился он, неспешно поднимаясь. - В условиях тесного лагеря вдалеке от дома - не хватало еще проблем с игровыми долгами... В чем-то ваши предводители весьма разумны.
- У нас нет предводителей. Ведь я - и не только я - уже говорил вам об этом, майстер инквизитор.
- Брось, - отмахнулся Мартин, - не верю. Даже если все вы стеклись сюда каждый сам по себе или отдельными семействами - за такое время, пусть и негласно и полуофициально, руководящие персоны сами собою проявляются и подчиняют себе общий порядок.
- Да, есть люди, чье мнение для всех ценно, - согласился паломник сдержанно. - Они умеют со всеми найти общий язык, успокоить беспокойных и ободрить унывших... Но я бы не назвал это предводительством. Скорее материнской или отеческой заботой. Однако...
- Да? - осторожно поторопил Мартин, когда паломник замялся, и тот ответил нерешительно, тщательно подбирая слова:
- Но это забота о теле. С того дня, как пропал отец Якоб, некому стало взять на себя заботу о наших душах. Он был...
- Слегка не в себе, - подсказал Мартин, и Гейгер недовольно поморщился, впервые за все время разговора столь явно проявив нечто, похожее на раздражение.
- Слишком пылким иногда, - поправил он сдержанно. - Однако ношу исповедателя нёс смиренно. Сейчас его нет, а благодушие местных обитателей обнаруживается лишь тогда, когда кто-то из нас является для покупки еды или иных товаров.
- Местный священник отказал кому-то из вас в исповеди? - прямо спросил Мартин, и собеседник вздохнул:
- Да. Всем. Думаю, он боится, что свяжется с еретиками, и потом его вместе с нами отправят за решетку и на костер. Я осознаю, что ваша служба - видеть ересь во всем, майстер инквизитор, но очень прошу поверить мне: никто из нас и в мыслях не имеет отпадать от матери нашей Церкви. И если бы вы могли...
- Я поговорю с ним, - кивнул Мартин, не дослушав. - Сегодня же. В конце концов, - добавил он с усмешкой, - если среди вас и вправду зреет ересь, будет неплохо иметь под рукой человека, которому все ваши помыслы будут известны. Тайну исповеди он, конечно, нарушить не сможет, но это лучше, чем ничего.
- Встанем лагерем?
На голос стрига за спиной Курт обернулся не сразу, с неохотой оторвавшись от созерцания леса перед собою, и вопросительно-непонимающе нахмурился.
- Это было сатирическое замечание, - серьезно пояснил фон Вегерхоф, - или ironia, то есть, фраза, в которой истинный смысл скрыт и умышленно утверждается нечто противное тому, что подразумевается. Иными словами - долго ли ты еще вознамерился стоять тут, точно памятник Цезарю?
Курт не ответил, снова отвернувшись и вперившись в лесную чащу.
Здесь, под ногами, была обычная земля и обычная трава, по обе руки и за спиною - обычный лес, а там, впереди, всего в двух шагах, начинался другой мир, все тот же обычный с виду лес становился уже другим, иным, диковинным и чуждым... Но увидеть этого Курт, как ни пытался, не мог. Нет, он видел зарубки на деревьях, вбитые в землю кособокие колья-столбики, привязанные к низким ветвям потрепанные куски ткани - метки, оставленные по указанию пропавшего expertus'а, по которым ориентировались солдаты оцепления. Но больше не было ничего. Не ощущалось ничего из того скопленного за годы службы весьма немалого набора косвенных признаков, могущих показать самому обычному человеку, что перед ним опасность, которой следует остеречься. Никаких изменений в природе вокруг - ни сухой или, напротив, слишком сочной и пышной травы и листвы, ни странных растений, ни невиданных существ или звуков. Никакого крадущегося в душу страха или хотя бы тревоги при попытке приблизиться. Никакого зова с той стороны, который тянул бы к себе, вынуждая идти вперед. Никакого сумрака или света, или тумана. Никакого неестественного безветрия или, напротив, воздушных потоков, несущихся не так, как им полагается. Никакой границы между двумя мирами, и не будь этих меток - ни за что нельзя было предположить, что тот лес впереди - уже не просто лес...
- Там птицы поют, - полувопросительно произнес он, и фон Вегерхоф, помедлив, подтвердил:
- Да, слышу. Стало быть, описанные в отчетах ловушки либо редки, либо действуют избирательно, и существ меньше определенных размеров пропускают сквозь себя.
- Или запускаются лишь время от времени... По определенным дням или часам, скажем. Или действуют исключительно на земле.
- Мышь я тоже видел, - возразил стриг. - Правду сказать, лишь одну, а посему не знаю, свидетельствует ли ее существование о чем-либо, или же это была редкая счастливица, ненароком забредшая в Предел и чудом миновавшая все опасные участки.
- Когда мы с Бруно входили в Пильценбах, кони заартачились и отказались идти, - задумчиво произнес Курт, все так же глядя вперед. - При попытке их подстегнуть - вовсе встали на дыбы и едва не сбросили нас наземь... А здесь, похоже, животные не ощущают опасности. Коза, которую погнали вперед для проверки, собака горожанина - никто из них, как я понимаю, не попытался избежать своей участи; также в Пределе обитают птицы и, возможно, грызуны.
- И что это значит?
- Я думал - ты скажешь.
- Я не expertus, - вздохнул стриг. - Не имею ни требуемых знаний, ни опыта, я всего лишь существо, способное ощутить сверхобычные эманации. Делать выводы - ваша с Мартином работа, Гессе.
- Хотелось бы знать, каково это... - по-прежнему не отрывая взгляда от деревьев перед собой, сказал Курт, и фон Вегерхоф невесело усмехнулся:
- Поверь, не хотелось бы.
- Не поверю, - отвернувшись, наконец, от невидимого и неощутимого Предела, возразил Курт. - Ты тяготишься и своими возможностями, и самой необходимостью прилагать их к делу - тяготишься потому, что тебя ими наградили, не спросив, да еще и подкинули в довесок вечную жизнь с неприятными привычками. А для следователя Конгрегации подобный арсенал умений был бы ох как полезен...
- Особенно вкупе с вечной жизнью?
- Способность долго сохранять юность и бодрость тела, а также заживлять раны и, в свете этого, безбоязненно лезть почти в любые переделки - тоже штука неплохая.
- Особенно любопытны и назойливы такие мысли на пороге полувека, когда и бодрость уже не та, и раны с прежней легкостью не переносятся, да и сердчишко уже пошаливает...
- У меня проблемы с сердцем? - равнодушно поинтересовался Курт, и стриг, запнувшись, с заметным смятением качнул головой:
- Нет. Никаких шумов, сбоев, никаких проблем. И я должен...
- Не должен, - оборвал он. - Если ты сейчас начнешь расшаркиваться и оправдываться, я непременно растрогаюсь, а это зрелище не для слабонервных, Бруно подтвердит... Если же я окажусь в таком положении, на каковое ты взялся намекать - надеюсь, рядом найдется кто-нибудь расторопный и с хорошо наточенным оружием. Моя же мысль всего лишь была о будущем, которое ты увидишь, а мне не доведется, посему мне достаются лишь фантазии, планы, предположения и мечты. Если Конгрегация выживет, если сохранится все то, что столько лет собиралось и нарабатывалось, если и впредь будет собираться, изучаться, развиваться... Как полагаешь, насколько велика возможность того, что среди expertus'ов, скажем, начнут рождаться дети, унаследовавшие возможности своих родителей или одного из них, приумножившие эти возможности, развившие их?
- Альта уникальна, - осторожно заметил стриг. - И тот факт, что она сумела спаять в себе способности матери с твоей устойчивостью - случайность, Господне благословение... Словом, что угодно, но не норма.
- Знаю, - раздраженно покривил губы Курт. - Но если чисто в теории? Ведь людям привычно тянуться к своим, к таким же, как они сами, а стало быть, и большинство обладателей какого-либо дара будут искать себе спутников жизни среди своих. У кого-то дети не унаследуют ничего вовсе, у кого-то будут слабее... Но и те, что унаследуют, а то и приумножат - ведь их рождение от такого брака куда более вероятно, нежели от брака простых смертных. Согласен?
- И, разумеется, они с готовностью пойдут на службу в Конгрегацию, где станут следователями, от которых не укроется и не спасется ни одна нечисть? - с усмешкой договорил фон Вегерхоф. - Мечта неплохая. Жаль только, что фантазии и планы частенько не берут в расчет непредсказуемую сущность человеческую. Я также не стану заострять внимание на том, что далеко не всякий будет настолько увлечен, как кое-кто из моих знакомых инквизиторов, не будет так одержим служением, обереганием, справедливостью и d'autant plus[37] - милосердием, и уж точно немногие захотят 'безбоязненно лезть в любые переделки'. Как правило, Гессе, человек мечтает не о вечном подвиге, а о тихой и праздной жизни, хорошем доходе, уютном доме и отсутствии врагов. И многие отдали бы все свои возможности, таланты, умения и не подвластные простым смертным силы за обычный шанс прожить как все и скончаться в своей постели, в окружении любящей семьи.
- Какой халтурщик посвятил тебя в рыцари? - с подчеркнутым укором вздохнул Курт. - С таким-то подходом к бытию - да тебе еще до всей этой неприятной истории надлежало уйти в монастырь. Жизнь тихая, доходы не беспокоят вовсе, из врагов - одни внутренние...
- Я сказал 'о тихой и праздной жизни', - напомнил фон Вегерхоф с улыбкой. - А в монастыре надо работать, и поспать там толком не дают...
Стриг запнулся, оборвав сам себя на полуслове, и замер неподвижно, вслушиваясь во что-то; Курт затаил дыхание, бросив быстрый взгляд вокруг, и прислушался тоже, однако в лесу по-прежнему царила тишина, нарушаемая лишь птичьими трелями. 'Что?', - спросил он одним взглядом, и фон Вегерхоф все так же молча махнул рукой, развернувшись и уверенно зашагав вдоль границы Предела.
Крики Курт услышал через полсотни шагов: два голоса препирались, не скрываясь, громко - один гневный и угрожающий, другой раздраженный, возмущенный, но явно оправдывающийся. Нарушителей тишины он увидел еще шагов через десять, когда в двухголосой перебранке стали различимы отдельные слова: молодой парень в добротной, но сильно запыленной одежде, и напротив него, спиной к границе Предела - солдат из оцепления, с арбалетом, вскинутым наизготовку.
- Пень безмозглый! - почти выкрикнул парень, но назад все-таки отступил. - Придурок!
- Сам... - в том же тоне откликнулся солдат, завернув конструкцию, от которой фон Вегерхоф нервно дернул бровью и едва заметно поморщился¸ а парень растерянно замялся, явно не найдясь с достойным ответом. - Пшол прочь! - присовокупил страж границы Предела и рывком развернулся, наставив арбалет на вновь явившихся.
- Инквизиция, - коротко бросил Курт, приподняв за цепочку висящий на груди Знак, и солдат, помедлив, отвел оружие в сторону. - Мы помешали? У вас тут, я смотрю, любопытная и весьма оживленная дискуссия.
- Ходок еще один, - раздраженно отозвался тот. - Еле перехватил, самоубийца хренов...
- Да не хотел я туда! - чуть сбавив тон, но по-прежнему зло выпалил паломник. - Сто раз сказал же, ты, идиота кусок!
- А я думал, что эти ребята блюдут учтивость и благолепие, - заметил Курт подчеркнуто спокойно, и солдат желчно выговорил:
- Ага, как же! А этот еще и врет, не краснея: я его прямо за метками за шкирку схватил.
- Хворост я собирал, ясно, хворост! Там сушняк лежал! Всего три шага туда сделал!
Курт обернулся к границе предела, и впрямь увидев выроненную в траву охапку хвороста, и лишь сейчас понял, что отличало эту часть леса от той, за границами Предела. Здесь, по эту сторону, весь сушняк был выбран подчистую, а там, где зарубки и матерчатые метки обозначали начало запретной зоны, в траве и низком кустарнике без труда было можно увидеть никем не тронутые за последние несколько месяцев сухие ветки.
- За дровами полез в ловушки! - с патетической укоризной объявил солдат, словно призывая господ инквизиторов вместе с ним ужаснуться человеческой беспечности. - Ему лишний час по лесу проходить - страшней, чем сдохнуть!
- А ведь он прав, - заметил Курт, неспешно подойдя ближе, и паломник попятился, отозвавшись все так же ожесточенно, но уже менее уверенно:
- Три шага всего!
- Они могли стать последними в твоей жизни. Тебе действительно настолько лень, что лучше рисковать шеей ради пары сухих сучков?
- Нет там ничего, - буркнул парень, явно растеряв уже весь запал, и, покосившись на молчаливого фон Вегерхофа, настороженно уточнил: - Можно я хоть собранное заберу? Оно ж по эту сторону.
- Вон пошел! - прикрикнул солдат, и Курт вскинул руку, оборвав:
- Спокойно. Забирай, - кивнул он, и паломник кинулся к брошенной охапке, обойдя охранителя границы по широкой дуге. - Звать как?
- Харт, Грегор.
- А, знаменитый ходок по Пределу?
- Ах вот оно что... - с усталой неприязнью протянул солдат. - Знакомое имечко, предупреждали нас о тебе. Вот, наконец, господа следователи и разберутся, дурак ты или с тобой что-то нечисто.
Парень распрямился, прижимая к себе хворост, крепко, точно малое дитя, которое грозится вот-вот выхватить из рук лютый враг, и изобразил лицом нестерпимую муку.
- Да что же это! - провозгласил он, нарочито страдальчески возведя глаза к небу. - Я же тысячу раз повторял: случайность это! Каюсь, похвастался однажды, был грех, хотел покрасоваться. Похваляться дурно, знаю, но что ж теперь, вечно меня за это карать?
- Сам сказал, - пожал плечами Курт, - хвастовство - грех, вот и расхлебывай теперь... Идем-ка. Хвороста ты, как я вижу, насобирал уже довольно, так пока будешь нести его до места, ответишь на пару вопросов.
- Я не знаю, как ходить в Пределе, - не двигаясь с места, произнес Грегор с расстановкой. - Я не умею находить там дорогу. Я не знаю, что надо делать, чтобы не угодить в ловушки. Я ничего особенного внутри не видел, никаких волшебных предметов не находил и вообще я только с дюжину шагов прошел. Ну, не было ничего, понимаете? Не о чем спрашивать!
- А это уж позволь мне решать, - подчеркнуто любезно улыбнулся Курт, выразительно указав рукой в сторону лагеря: - Давай, ходок, топай. Мы ждем.
Паломник, помявшись, бросил напряженный взгляд на хмурого солдата, на по-прежнему молчащего фон Вегерхофа и, обреченно вздохнув, зашагал вперед, не оглянувшись, чтобы убедиться, следует ли за ним майстер инквизитор.
- Так рассказывай, - подбодрил его Курт после пары минут молчаливой ходьбы. - Как было дело?
- Я вашему сослужителю уже все рассказал, - буркнул Грегор, перехватив хворост поудобнее. - И как было дело, и что было потом.
- Расскажи еще раз.
- Зачем?
- А ты сам подумай, - предложил фон Вегерхоф многозначительно. - Ты понимаешь, что из всех, шагнувших за границу Предела, ты единственный, возвратившийся оттуда живым? Не имеет значения, по какой причине - посчастливилось тебе или сам Господь Бог провел тебя невредимым, или существующие в Пределе ловушки почему-то не сработали, или... Неважно. Важно то, что ты у нас единственный свидетель такого рода.
- Никакой я не свидетель, - начал Грегор и, встретившись с Куртом взглядом, вздохнул. - Ладно. В общем, я туда вошел...
- Зачем?
- Низачем, случайно.
- Это твоя личная традиция - случайно входить в Предел?
- Нет, - с заметным раздражением отозвался паломник и, снова показательно вздохнув, продолжил с расстановкой, всем своим видом показывая, что повторяет сказанное уже не один раз: - Я собирал хворост. Так сложилось, что это взвалили на меня почти с самого начала, как я тут. Готовить я не умею, вообще ничего 'полезного для общины' делать не умею. Пытались посылать в город покупать провизию, но не сложилось, еду выбирать я тоже не умею, мне подсовывали всё не то, или некачественное, или прокисшее, или просто не то, а я...
- Тебе сколько лет? - спросил фон Вегерхоф, и паломник насупился:
- Ну восемнадцать. У меня четыре сестры, три из них старшие, мать еще живая, откуда мне было все это постичь? Своих дел по горло... Вот мне и поручили бродить по лесу и собирать топливо. Вокруг лагеря все давно выгребли, даже сухостой весь снесли, дальше в лес тоже редко чего попадается, приходится уходить дальше и дальше. Ну, и вот... Собирал, собирал и вдруг понял, что я за метками.
- Метки кто-то поставил еще до появления здесь наших сослужителей?
- Да, несколько. В тех местах, где замечали, как пропадают животные или люди, там еще графские люди всякого тряпья навязали или сделали зарубки, а потом уже конгрегатские продолжили, ну и этот ваш expertus обозначил еще плотней и подробней всю линию.
- Наш expertus?
- Ну, который священник.
- С чего ты взял, что он expertus?
- Да что ж я, совсем дурак? - с заметной обидой фыркнул Грегор. - Если я не умею сварить кашу, это ж не значит, что я скорбен умом... Ходил тут, смотрел вокруг. По лесу ходил - останавливался, закрывал глаза, отступал в сторону, чуть ли не воздух нюхал, потом веревочки завязывал на стволах или насечки на коре делал... Expertus, кто же еще? Пришел обозначить границы, ясно же.
- С кем-то это обсуждал?
- Я? - уточнил паломник. - Вот еще... Оно мне надо? И так все на ушах стоят, что инквизиция приехала, а еще и про expertus'а узнают - вообще рехнутся...
- А ты как-то не очень благодушно настроен к своим собратьям.
- Они мне не собратья, - отрезал Грегор и, поняв, что слова его прозвучали излишне резко, неохотно пояснил: - Я тут сам по себе. Но самому по себе тяжело, поэтому вот... Ну, не ставить же себе шалаш отдельно, глупо как-то.
- И сестер с мамой рядом нет, опять же, - подсказал фон Вегерхоф; паломник бросил на него короткий взгляд исподлобья, но промолчал. - Так ты не ищешь откровения в Пределе?
- Ищу, - помявшись, ответил тот. - Но не такое, как они. Не Иисуса и не Грааль, и не... что там они все себе придумали...
- А что?
- Не знаю. Но тут же есть что-то, так? Что-то необычное. А если ваши до сих пор не согнали сюда армию экзорсистов и не начали все кругом кропить, святить и изгонять, значит, это не дьявольщина, так? Значит, что-то непонятное, даже вам непонятное, а значит - жутко интересное. Говорят, отсюда волшебные камни уносили и всякое такое...
- И ты хотел поискать в Пределе 'всякое такое'?
- Я ж сказал, что не дурак, майстер инквизитор. Мне еще жить не надоело. Я думал, что кто-то найдется, кто отсюда что-то вынес или просто ходил... Ну, кто видел, что там внутри, кто может рассказать. Такого же еще нигде и никогда не бывало, и я хочу узнать, что это.
- И что потом будешь делать с этим знанием?
- Понятия не имею, - легкомысленно пожал плечами паломник. - Может, tractatus напишу, а что?
- Ясно, - хмыкнул Курт. - Рассказывай дальше, философ-испытатель.
- А что дальше... В общем, я понял, что стою за метками, и ничего со мной не случилось. Сначала испугался и хотел рвануть обратно, но тут увидел рядом, шагах в трех, деревце; то ли грозой его, то ли ветер повалил когда-то... в общем, переломленное и высохшее. Я так прикинул - деревце довольно тонкое, всё сухое, а значит, легкое, и если волоком, то дотащу. По-любому получалось больше, чем я насобирал... Словом, я хворост бросил и пошел к этому деревцу. Дошел до него - со мной так ничего и не случилось. Я ухватил его за ствол, попытался тащить, а оно ветками там за кусты зацепилось и еще за ствол рядом. Чтобы высвободить - пришлось зайти еще на пару шагов внутрь Предела и подергать его как следует... Ну, и вот. Я его из кустов вытащил, выволок за метки и потом в лагерь. Я бы и не говорил никому, что смог войти, но...
- Но захотелось похвастаться.
- Ну... - явно смутившись, замялся Грегор, - вроде того... Оно случайно вышло. Матушка Урсула удивилась, что я так быстро вернулся, потому что, я уже говорил, тут поблизости всё выгребли...
- Что за матушка?
- Ее так тут называют, - отмахнулся паломник. - Она вроде как главная. В том смысле, что не предводительница какая-то, - торопливо поправился он, заметив, как переглянулись его слушатели, - а просто быстро соображает, как что организовать, кому что поручить, кто чем должен заниматься... Новеньких встречает. Сюда же когда-то валила толпа, и не все со своими средствами, иногда приходит такой оборванный-голодный и с пустой мошной, всё потративший, чтоб только сюда добраться... Матушка Урсула прикидывала, кому сколько надо дать, чтобы все сбросились, и никто не остался голым и голодным. А так как за что-то отвечать и кем-то руководить всем страшно или лень, а тут так хорошо - за тебя все проблемы кто-то другой разгребает, то все и согласились, что пусть она будет как бы главной - ну, как в монастыре мать экономка.
- На тебя, как я погляжу, сбрасываться не пришлось?
- Я к походу подготовился, - кивнул Грегор с плохо скрытым самодовольством. - Сумку собрал, одежду выбрал покрепче, денег взял...
- А твои четыре сестры и еще живая мать в курсе, где ты и на что 'денег взял'? - уточнил Курт. - И кстати, а отец-то жив и знает ли, куда ты направился и с какими целями?
- Деньги были мои, - оскорбленно отрезал паломник. - Собственные. Семью я не грабил.
- Да все равно это было б не моим делом, даже если б и ограбил, - отозвался Курт со вздохом. - Увещевать тебя только б мог, да и все... Ну, слава Богу, что не придется. Так что ваша матушка экономка?
- Спросила, чего я так быстро, - все еще обиженно буркнул Грегор. - А я возьми и скажи - 'я это из Предела принес'... Она на меня так посмотрела, знаете, как смотрят на героя какого. Вроде как на паломника, который вернулся из Святой Земли, а там в плену побывал и собственной рукой уложил сарацинских воинов тыщу... И меня чего-то понесло. Сказал, что не случайно туда вошел, а решил войти в Предел сознательно, и что бродил там какое-то время, и что не с самого краешка, а глубже, а деревце, мол, прихватил, потому что оно мне просто под ноги попалось. Потом только сообразил, во что мне это выльется...
- И во что вылилось?
- Сначала на меня этот полоумный монах насел... Простите, майстер инквизитор, - осекся Грегор, запоздало сообразив, что конгрегатский служитель может оскорбиться столь нелестной характеристикой собрата во Христе. - Но он в самом деле был... не в себе слегка. Вы о нем спросите, и у своего сослужителя, который тут раньше был, тоже спросите, он вам скажет. Может, совсем безумным и не был, но не в полном уме точно... Повис на мне клещом и стал говорить, что меня Господь избрал для того, чтобы ввести их всех в Предел, и ни с кем ничего не случится. Надо было сразу сказать, что я наполовину всё придумал, но... Нет, я сказал. Но не сразу, сразу испугался: так все всполошились от моего рассказа, что я подумал, признаюсь - побьют вообще... А потом рассказал, потому что понял, хуже будет. Когда уже поползли слухи, что я в Пределе чуть ли не днями гуляю, я пошел к матушке Урсуле и ей сказал, как все было. Она-то поневоле общается со всеми, вот чтоб она всем и рассказала, что и как... Но теперь они думают, что я просто испугался, а потому вру. Но я в самом деле там случайно оказался, майстер инквизитор! И вашему сослужителю, который перед вами был, все это уже рассказывал.
- Все-таки личный разговор - он куда доходчивей, чем сухой отчет, - улыбнулся фон Вегерхоф. - В отчете и про маму с сестрами не было... Видно, в прошлый раз ты об этом умолчал.
- В прошлый раз к слову не пришлось, - огрызнулся Грегор. - И какая разница-то? Это вообще тут ни при чем...
- Ни при чем, - согласился стриг, не сдерживая усмешки. - Однако момент занятный.
- Я готовился в университет, - хмуро отозвался паломник. - Чуть время свободное - садился за учение, чтоб не прийти туда совсем дураком. Кашу варить - дело, конечно, хорошее, но в университете малополезное.
- Я так понимаю, на свое путешествие к объекту будущего tractatus'а ты спустил те средства, что тебе откладывали на этот самый университет? - вкрадчиво предположил Курт и, не услышав ответа, нарочито серьезно кивнул: - А что, неплохой вклад. Если б ты этот tractatus написал, в любом университете тебя б с руками оторвали, да... Жаль, что это так в мечтах и останется.
- С чего это вдруг? - настороженно спросил Грегор, и он пожал плечами:
- Предположить, что тебе второй раз так повезет, было б уж очень самонадеянно. Допустить, что тебе повезет еще больше, и ты в своих исследованиях... то есть, в периодических случайных пересечениях границы Предела зайдешь еще дальше, и с тобой по-прежнему ничего не случится - не просто самонадеянно, а глупо. Ну, а тех, в поисках кого ты сюда явился - id est, тех, кто вошел и вышел, что-то там увидев - здесь, как я понимаю, ты не нашел. Иными словами, проев в этом городишке не награбленные у семьи деньги, ты просто возвратишься домой, получишь втык от отца, пару нелестных слов от сестер и матери, а в университет, если сильно посчастливится, пойдешь, как все, с экзаменом и уплатой, на общих условиях. И без tractatus'а.
- Еще посмотрим, - пробормотал Грегор уязвленно, и Курт охотно согласился:
- Посмотрим, само собою... Ты вот уже немного посмотрел. Что увидел?
- В каком смысле?
- В прямом, - уже серьезно пояснил Курт. - Когда был внутри Предела - что видел? Что-то необычное, не такое, как в лесу кругом, странное что-то - заметил? Все равно, что, и все равно, точно заметил или просто показалось, что заметил.
- Нет... - нерешительно и не сразу отозвался паломник. - Всё там было такое же...
- А если припомнить? И если честно?
- Да честно! Всё такое же, только вот сушняка много, вся и разница. Никакие голоса там не завывают, призраки не бродят, ангелы не летают...
- А воздух? Не было чувства, что он там не такой, как везде? Например, слишком холодный или слишком стоячий? Или, быть может, было просто чувство, что что-то не так? Такого - ничего не было?
- Я ж не ваш expertus, откуда у меня такие чувства?
- Я тоже, однако бывали места, в которых и простой смертный сразу понимает, что что-то в мире вокруг не такое, как должно быть.
- Нет, там точно ничего такого не было, - уверенно возразил паломник. - Лес, как и везде, листики шуршат, птички поют, ветки скрипят, воздух как воздух, земля как земля.
- Птицы... - повторил Курт задумчиво. - Животных видел?
- Каких?
- Любых. Кабанов, коз... Мышей. Ежей. Да хоть строфокамила. Хоть какую-то живность.
- Нет... А что? Это что-то значит?
- Увидел бы - значило б, - вздохнул Курт. - Как я понимаю, из всей вашей братии ты один такой... непоседливый и везучий? Других людей, побывавших внутри и вышедших живыми, среди вас нет?
- Были бы - сейчас бы об этом все шумели, и солдаты ваши только и успевали б ловить стремящихся в Предел... Нет, никого больше нет. Говорят, что еще задолго до меня была парочка приятелей, которые вроде как входили внутрь и вышли оттуда с камнем, который заживлял раны. Говорят, был это обычный камень, вот какие под кустами валяются, а полежал в Пределе - и стал волшебным. Правда, те, кто тех парней знал, тоже давно ушли, а из тех, кто остался, нет никого, кто лично видел или их, или камень, никто не может сказать, правда это или нет.
- Но ты думаешь, что правда.
- Вот и пошел сюда для того, чтобы узнать, правда ли... Да, я так думаю, - серьезно кивнул Грегор. - А если и не всё правда - то хотя б отчасти. С чего-то же такой слух пошел?
- Например, с того, что два проходимца выкопали из-под ближайшего куста булыжник, всем рассказали, что он волшебный, и продали его какому-нибудь бедолаге, свалив отсюда прежде, чем тот понял, как его облапошили, - предположил Курт и, встретив взгляд паломника, снисходительно вздохнул: - Неужто сам не знаешь, сколько по миру гуляет частиц Креста или лоскутов одеяний всех святых вплоть до Крестителя? Чем этот ваш Предел хуже в глазах мошенников? Такой же удобный способ нажиться. А пострадавший, дабы не стать посмешищем, сделал таинственный вид, подтвердил всем, что камень вот только что вылечил ему грыжу, и тоже уехал от греха подальше. Не кажется, что это более вероятная версия?
- Как я понимаю, ни одного обладателя чародейственной вещи, взятой из Предела, ты лично не встречал, - подытожил фон Вегерхоф, когда заметно поникший паломник так и не ответил, и тот молча мотнул головой. - И никого, кто прошел бы внутрь дальше, чем ты, тоже не видел... Что ж, Грегор, должен заметить, что твой tractatus грозит стать самым увлекательным чтением в категории 'Современные сказки Германии'.
- Вы инквизитор Гессе? - отвернувшись от стрига, спросил Грегор. - По приметам похожи. Это вы?
- С утра был я, - не став скрывать недоумения от столь резкой смены темы, отозвался Курт. - И что это значит?
- Что мне надо просто сидеть тут и ждать, - явно довольный своей идеей, охотно пояснил паломник. - Я читал все шпигели[38] о вашей службе - все, какие мог найти. И вот что я думаю: если вы здесь - всё вскоре выяснится, все тайны раскроются, чем бы это ни оказалось, и мне надо просто быть здесь, когда вы станете героем очередного выпуска. А tractatus и по теме вашего расследования написать можно, получится очень душеспасительно.
- Твой отец, часом, не торговец? - хмыкнул Курт и, не получив ответа, вздохнул: - А теперь без шуток, Грегор. Я понимаю, что молодая кровь кипит, душа просит приключений и тайн, а беззаботная юность шепчет, что ничего плохого с тобой не случится, однако и в самом деле - сия идея это самое лучшее из того, что приходило в твою голову с момента, как ты покинул родительский дом. А именно - просто сидеть на месте и не делать лишних движений. In optimo[39], разумеется, тебе бы стоило собрать вещи, остаток денег и возвратиться к родителям и сестрам, но на это, как я понимаю, тебя уговорить не удастся.
- Теперь, когда здесь вы? Еще чего... А это ваш новый помощник? Правда, что всех ваших помощников убивают, и поэтому вы всегда один?
- Это ты тоже вычитал в одном из шпигелей? - уточнил Курт с сомнением.
- А что? Неправда?
Фон Вегерхоф едва заметно дрогнул губами в усмешке, бросив на парня взгляд мельком, однако вмешиваться не стал, хотя мог бы напомнить, как предрекал в свое время, что распространяемые Конгрегацией брошюрки все равно никогда не перебьют народной молвы.
Так называемые 'шпигели', впрочем, нельзя было назвать полностью идеей Конгрегации: эти листки и брошюры, рассчитанные на простонародье, плохо читающее либо не знакомое с грамотой вовсе, издавались и прежде - немногочисленные мелкие типографии, состоящие из пары работников и владельца, а то и вовсе объединяющие в одном лице того и другого, делали свой небольшой, но стабильный доход на заказах от соборов, монастырей и епископов. Конгрегация, само собою, тоже старалась не отставать, выгодно отличаясь от конкурентов тем, что типографии и работников имела собственные, однако способ производства этих, прямо скажем, одноразовых печатных трудов был непомерно затратен, долог и сложен, учитывая требуемые объемы. Некоторую массовость в руки Конгрегации дал брат Гюнтер Лейтнер, чье изобретение, некогда неумело присвоенное неким Гутенбергом[40], позволило поставить производство выпусков шпигелей на поток. И разумеется, первым претендентом на главную тему оных брошюр (после житий святых и проповедей) стал легенда Конгрегации Молот Ведьм.
Курт, имевший сомнительное удовольствие присутствовать при обсуждении текста первых двух выпусков, готовящихся к печати, покинул собрание под всеобщий хохот и несущиеся вслед подначки, хмуро сообщив не в меру развеселившимся членам Совета, что читать эту унылую галиматью все равно никто не станет. О том, что ошибается, он догадывался, но даже не предполагал, насколько...
- Нет, неправда, - ответил Курт, наконец, поняв, что паломник все еще ждет его реакции. - И сомневаюсь, что такую чушь написали бы в шпигеле.
- Значит, я это просто слышал где-то, - почему-то с сожалением вздохнул Грегор. - Но неважно. Важно, что вы тут, и мне надо просто не упустить момент.
- Боюсь тебя разочаровать, Грегор, но расследование веду не я: я здесь всего лишь в роли в своем роде adjutor'а, главным же следователем по-прежнему остается майстер Бекер.
- Ваш этот майстер Бекер зануда и хам, - буркнул паломник, и Курт безучастно уточнил:
- А я, надеешься, буду весельчак и сама обходительность? Сейчас, скажем, ты несколько перестал следить за языком, говоря о моих сослужителях, и как полагаешь, я это просто так оставлю? В темницу я тебя, само собой, не посажу, но затрещину в воспитательных целях отвесить не постесняюсь.
- Простите, - явно искренне смутившись, вздохнул паломник. - Просто этот... ваш сослужитель сюда сразу явился, сообщив, что считает всех тут еретиками и рано или поздно это докажет, и если все думают, что они не еретики - то докажет и им самим.
- И в чем он неправ? Разве что в одном: версию, что собравшиеся в этом лагере - всего лишь скучающие или разочаровавшиеся в жизни глупцы, он рассматривает особняком, а я полагаю, что с версией 'еретики' это связано неразрывно.
- А я что, тоже еретик?! Я же вообще сюда не шел охотиться за ангелами, я ведь из любознательности и...
- ...и чтобы написать tractatus, - с подчеркнутой серьезностью договорил Курт. - Да, на ересь и разочарование не тянет, а вот на глупость - вполне. Впрочем, как знать, tractatus-то еще не написан, посему впасть в ересь ты еще имеешь все шансы.
- А я его вам сначала отдам, для рецензирования. Если что-то будет не так - вы меня поправите ведь?
- Ловкий малый, - заметил фон Вегерхоф с одобрительной усмешкой. - К тексту можно будет приписать 'Одобрено лично Куртом Гессе' и продавать любому университету на выбор. Озолотиться можно, не говоря уж о поступлении в привилегированном порядке.
- Мне деньги не нужны, - оскорбленно возразил паломник, и стриг кивнул:
- Да, пока ты еще не проел последние. Потом твое мнение о земных благах, поверь мне, претерпит занятные изменения... К слову, о деньгах и еде, Грегор: хотелось бы пообщаться с вашей матушкой Урсулой. Полагаю, она знает тут всех, и если есть кто-то, слышавший или видевший более прочих, она не может не быть в курсе, а мы бы предпочли сразу поговорить с нужными людьми, а не опрашивать всех подряд, раз за разом слыша 'я ничего не видел'.
- Она в городе сейчас, как будто. Собиралась, когда я уходил. Что-то там кончилось у женщин, то ли соль, то ли хлеб, то ли сковородки... Словом, вы завтра лучше приходите, поздним утром. Ранним она всегда занята, днем молится или с кем-нибудь разговаривает, или лечит.
- Она врачевательница?
- Травница... - неуверенно ответил Грегор. - Да и вообще... Простуду, там, вылечить, или сказать, чем от живота или от головы помочь. То есть, от боли, в животе или голове. Всякие там порезы замотать правильно, переломы сложить, зуб вырвать... Такое вот. И вечером она обыкновенно опять занята, а потом опять молится или с кем-то беседует, а матушка Урсула сильно не любит, когда ее отвлекают. Нет, она женщина не злая, не подумайте, просто набожная уж очень. Мне кажется, - понизив голос, сообщил Грегор, - что у нее когда-то семья была. Ну, знаете, муж, дети, как у всех... А потом что-то случилось, болезнь или еще что, и осталась одна. И с тех пор она вот так, ударилась в благочестие и о других заботится. Но это просто мое соображение, я не знаю, что там на самом деле.
- Или она просто всю жизнь так и была одна, а теперь обоз ушел, и все, что ей осталось - заботиться о посторонних людях и самозабвенно ударяться о благочестие. Или набожность повихнула ей разум, и здесь она пытается создать новый орден, в котором займет место настоятельницы, дабы получить если не любовь, то признание.
- А вы, майстер Гессе, не слишком хорошего мнения о людях, да?
- А говорил, что все шпигели обо мне читал.
- Там про вас по-другому было написано...
- Однажды я видел, как на стене портового склада было написано 'Schwanz', он даже был там нарисован - видимо, для вящей убедительности; но представь себе, когда я туда заглянул -- на складе были лишь тюки и корзины... Не верь всему, что написано. Кроме Писания, - уточнил Курт и, подумав, добавил: - Да и ему - с осторожностью.
- Это вы сейчас ересь сказали? - осторожно осведомился Грегор. - Про Писание?
- Про Писание - это factum. А то сочиняют потом, обчитавшись его, разные беспокойные умы всякие tractatus'ы, а нам - разгребать последствия... Спасибо за подробные ответы, Грегор, - не дав собеседнику задать следующий вопрос, подытожил Курт, завидев впереди окраины лагеря паломников. - Мы с тобой еще, несомненно, побеседуем, однако ты уже очень помог.
- А потом расскажете, что нашли в Пределе, майстер Гессе? - нетерпеливо спросил Грегор, и он серьезно кивнул:
- А как же. Непременно, во всех подробностях. Напишу отчет в двух экземплярах и передам тебе лично, с детальными пояснениями, примечаниями и дарственной надписью.
Харт поджал губы, одарив майстера инквизитора почти по-детски обиженным взглядом, невнятно попрощался и ускорил шаг, направившись к тропинке, ведущей к лагерю.
- Однако ты сегодня превзошел сам себя, - негромко констатировал фон Вегерхоф, глядя вслед паломнику. - Не угрожал, не распускал руки и даже почти не хамил, и даже (c'est incroyable![41]) поблагодарил свидетеля за ответы... К слову, напрасно ты сам не читал ни одного шпигеля, чтиво занятное и, прямо скажем, увлекательное местами. Ульмская история особенно хороша, удалась.
- Не скажу за рукоприкладство, но норму по угрозам и хамству я все еще могу выполнить, - предупредил Курт хмуро и, проигнорировав глумливую ухмылку стрига, развернулся от лагеря прочь.
'...имя ему было Куно Краузе. Я сказал бы, что, приди мне на ум описать свершенные им преступления - пергамент не стерпел бы написанного, и вспыхнул бы, и сгорел бы, но архив хранит протоколы допроса и суда, и терпит, и повествует нам, а посему я не стану вновь перечислять сии жуткие зверства. Однако пергамент и бумага - хранители ненадежные, подверженные тлену и разрушению, и нельзя исключить людскую беспечность и злонамеренность, ведущие к утратам и уничтожению, и вкратце изложу самую суть, дабы ты, мой неведомый читатель, мог понимать, с чего или, если вернее, с кого начиналось всё то, что нынче ты, быть может, почитаешь бытовавшим извека.
Краузе, нечестивец, чернокнижник и убийца невинных, допрашиваем был братом нашим Альбертом Майнцем, после чего раскаялся и слезно молил суд определить ему кару в виде казни в огне'...
***
Германия, 1373 a.D.
- Я понимаю, что шутка 'у Майнца еретики со слезами на костер просятся' может поднадоесть за такое-то время.
На то, как Сфорца произнес 'ermüdigend', Майнц поморщился, однако смолчал, лишь тяжело вздохнув. Справедливости ради стоило отметить, что немецкий кардинала становился все лучше, говорил он уже без запинки, бегло, вот только избавиться от акцента папский нунций, похоже, не сможет уже никогда.
- Однако, - продолжал тот настойчиво, измеряя келью размашистыми шагами, - прежде чем затевать такое дело, стоило бы посоветоваться.
- Знай я, что так п-повернется - непременно сделал бы это, - сдержанно кивнул Майнц, и его обычное заикание стало чуть заметней, как всегда в минуты волнений. - Но откуда мне было знать? И да, Гвидо, п-представь себе, мне надоело отправлять на смерть людей, что пришли к раскаянию, и мне т-тошно оттого, что я сумел пробудить в них человечность и совесть, но не умею убедить не избирать легкий путь. Я de facto убиваю их: избавляю от погибели душу, взамен ведя к п-погибели телесной.
- Не всем довольно воли и упрямства, чтоб искупить прошлое долгой жизнью, а не скорой смертью, - кивнул Сфорца, остановившись посреди кельи и вперив в собеседника укоризненный взор. - Но эксперименты с Божьей благодатью, Альберт, это уж слишком.
- Не п-передергивай, - болезненно поморщился он, ощутив в очередной раз неприятное покалывание в груди. - Я всего лишь хотел дать шанс раскаявшемуся зверю перейти в мир иной человеком, чадом Божьим, п-пришедшим к примирению с самим собой.
- Cazzo di caccare[42]... - устало вздохнул кардинал и, подумав, уселся на табурет напротив. - Хорошо, рассказывай дальше. Очередного запросившегося со слезами ты отчего-то решил на костер не отправлять, а запер вместо этого в одиночной келье. А потом вы на пару затеяли еретические игрища.
- Я могу дальше не рассказывать, - сухо отозвался Майнц. - К чему тебе с-соучастие в ереси?
- Давай, кудесник недобитый, вещай дальше, - поморщился кардинал, и тот продолжил:
- Да, п-поначалу я сам не решался принять эту мысль. Однако она не давала мне покоя, я думал об этом ежечасно, всё вспоминал, как он с-сказал это...
- Что он, ad vocem[43], сказал? Если в точности. Чтоб потом я знал, как пересказывать всю эту дичь Бенедикту.
- 'Если б мне довелось здесь, на грешной земле, испытать те с-страдания, что выпали погубленным мною, я так не стремился бы в мир иной, где оных страданий мне будет дано сполна, и душа моя, быть может, успокоилась бы'. Я запомнил это ad verbum[44].
- Ты прежде делал такое? Во времена... - видеть Сфорцу смущенным инквизитору доводилось нечасто, и сейчас он невольно улыбнулся от того, как осторожно тот пытался подобрать нужные слова.
- Нет, когда предавался малефиции - не делал. Я и вовсе не знал, что с-сие числится в моих умениях, лишь со временем заподозрил, что отчасти в этом могут заключаться причины моего успеха на поприще спасителя душ. Осознаю, что раскаяться глубоко может всякий, а сила п-переживания этого раскаяния от многого зависит; так же и в простой плотской любви или ненависти, тебе ли не знать - одни любят тихо, другие пылко, одни ненавидят холодно и молча, другие же пропускают любое чувство сквозь с-себя, напитываясь им, точно губка... Но когда один за другим вот так истово, так горячо проникся раскаянием один, после другой, т-третий, десятый... Они делали это...
- Одинаково, - подсказал кардинал тихо, и Майнц кивнул:
- Да. Само собою, слова были разные, они держали себя по-разному, но было чувство, что все они п-после моих допросов, после суда - испытали потрясение одинаковой силы, каковое изменило их, вселило в них мысли, коих прежде не бывало. И вот п-после слов Куно я подумал: а что, если это я воздействую на них так? Если я не просто с-способен ощутить в человеке против себя собрата по дару, если не просто вижу, когда оный дар применен был во зло, если эта с-связь обоюдна? Если я, умея раскрыть душу подозреваемого для себя, могу ее не просто видеть, но и показать ему же самому? Если вот так невольно я заставляю их проживать все то, что они совершали, но не заново, самими собою, а другими - теми, кому они п-причиняли зло?
- И этот Куно был удобным случаем проверить теорию...
- И спасти его душу от отчаяния, - строго уточнил Майнц. - И вот я предложил ему попытаться. Я откровенно с-сказал, что поручиться за успех не могу, что сие мне самому внове и кончиться это может чем угодно, что пытаться мы будем вместе, и он согласился. Мы произвели всё в той же келье, где он заключался; это была обитель, в которой когда-то я сам спасал свою душу, меня там знают и помнят, и отец настоятель охотно принял к себе кающегося грешника и дозволял мне навещать его часто.
- И как это выглядело?
- Жутко, - коротко отозвался Майнц. - К счастью, к выкрикам, доносящимся из келий, в обители п-привыкли. Братия там порой попадается... экспрессивная.
- Небось, решили, что ты устроил ему инквизиторскую исповедь со всеми прелестями, - с заметной нервозностью хмыкнул Сфорца. - И что же? Он очнулся примиренным и освобожденным от отчаяния?
- Скорее наоборот. Погруженным в него всецело. Но ты п-прав, примиренным... Или, скорее, смирившимся. И было у меня чувство, Гвидо, что он видел нечто, чего не видел я, и понял что-то, чего я не понимаю.
- Бога?
Над тем, как почти серьезно спросил это кардинал, Майнц даже не улыбнулся, лишь отозвавшись:
- Или сатану.
- Причем в себе самом.
- Да. Потому я и не говорю, что он п-примирился с собою или Господом, а именно смирил себя и... Я не знаю, как это сказать.
- Ты - и вдруг не знаешь?
- Мне прежде не доводилось такое описывать. Словом, мне стало понятно, что его путь раскаявшегося малефика завершился, но он начал какой-то иной путь, с-свой, который я пока п-понять и увидеть не могу. Он попросил меня и дальше оставить его в обители. Я полагал, что там Куно и поселится, когда найдет мир в себе, либо же будет искать этот мир до конца жизни, но...
- Ну, он там, как я понимаю, остался, - язвительно заметил Сфорца, когда собеседник запнулся, подыскивая слова. - И из убийц скакнул в святые чудотворцы. Майнц Гроза Еретиков стал Майнцем Делателем Святых.
- Учитывая обстоятельства, я бы п-поумерил остроумие, от греха, - одернул тот и продолжил, когда кардинал умолк, как-то торопливо и с плохо скрываемым беспокойством осенив себя крестным знамением: - Два года он провел в той к-келье. Братия, поставленная в известность относительно его персоны, говорила, что он лишь изредка принимал пищу и воду и, похоже, почти не спал. Он молился - постоянно. И скажу тебе, п-при каждой следующей нашей встрече все более на кающегося грешника походил я, а на инквизитора - он.
- Давай сразу о главном. Ты пошел на малефика и зачем-то рассказал ему об этом. О том, зачем ты вздумал ломиться в дом опасного колдуна в одиночку, мы поговорим после.
- Со мной были городские с-стражи, - невесело улыбнулся Майнц, и кардинал кивнул:
- Это и есть в одиночку. Сии вояки что есть, что нет их - разница невелика.
- А что мне было делать, Гвидо? Вот воплотим нашу безумную идею, создадим академию инквизиторов, воспитаем в ней п-подобных тебе бойцов - и тогда, быть может, если доживу, я стану ходить на малефиков в окружении воинов. А покамест что есть, то есть... И да, я сказал ему, что мне предстоит. Если точнее, он, глядя на меня, спросил, что за дело меня ожидает и отчего 'словно туча надо мною'.
- Прямо так и сказал? Про тучу?
- Да, - многозначительно кивнул Майнц. - И я ответил, что с-сегодня попытаюсь избавить мир от человека, каковой наверняка забыл слова 'покаяние', 'человечность' и 'совесть', но может повернуться так, что он направится по жизни далее, а мой п-путь прервется. Куно помолчал и сказал: 'Буду молиться о вас. Господь должен вас оградить'.
- 'Должен'... В каком тоне он это сказал?
- Верно мыслишь, - вздохнул инквизитор. - Именно так, к-как обыкновенно говорят, к примеру, о бюргермайстере и его обязанностях. 'Бюргермайстер должен повесить новый колокол'. Выглядел Куно при том так же уверенно, как член городской знати, который вознамерился идти к бюргермайстеру требовать колокол - безмятежно, покойно. Тогда я решил, что ему нет п-причин тревожиться обо мне, ведь кто я ему? Даже не духовник и не друг...
- И вот вы вломились к этому малефику, и малефик?..
- Ударил в нас.
- Это когда вот так? - Сфорца изобразил руками нарочито живописный пасс и издал звук, похожий на шипение лопнувшего кузнечного меха; Майнц мимолетно улыбнулся:
- Да, это когда вот так. Нас должно было размазать по стенам, но... П-представь себе человека, который бросил во врага камень, и вот этот камень не полетел дугою, а повалился к ногам метнувшего. Так это и выглядело.
- In altre parole[45], было бесспорно ясно, что что-то пошло не так?
- Да.
- У него могло просто не получиться?
- Нет.
- Даже у самого лучшего бойца однажды может не выйти самый простой, ученический удар.
- Гвидо, к-кто из нас expertus в сверхнатуральном?
- Просто уточнил, - примирительно отозвался Сфорца. - И ты решил, что это молитвы твоего подопечного сработали как... защита? Он что ж, Dio me lo perdoni[46], Божью силу заключил в реторту и употребляет по своему усмотрению? Или ты впрямь сотворил нам святого, а теперь позвал меня, чтобы спросить, что с ним делать?
- Для начала, - помедлив, возразил Майнц, - я п-призвал тебя, дабы предложить, что делать, а не спросить об этом. Святой ли он... Я не знаю. Но то, что мы с ним с-сотворили, явно не прошло даром, и он уж точно более не грешник в отчаянии, он... нечто иное.
- Ты хоть понимаешь, что это звучит так, будто ты говоришь о каком-то неведомом существе, родившемся от черного козла?
- Главное, что ты п-понимаешь, о чем я говорю, - вкрадчиво произнес Майнц, и кардинал умолк, поджав губы и смятенно глядя в угол кельи. - Я не знаю, как воплотится наша задумка, - вымолвил инквизитор тихо. - Не знаю, что у нас выйдет, чего мы добьемся, а что п-придется отложить на годы, десятилетия или вовсе позабыть как невозможное. Но такие люди не должны попасть в руки нынешних властителей душ.
- И тихо прожить свою жизнь, разумеется, не должны тоже, - с усталой иронией добавил Сфорца. - Да, безусловно, я понимаю, о чем ты говоришь. Полагаешь, что он не уникален? Что такие будут еще?
- Я не знаю, - развел руками Майнц. - Знаю лишь, что мне с-самому недостало то ли любви к Господу, то ли глубины осознания свершенных мною грехов... И потому я не могу, как в иных случаях, судить по себе, не могу с-сказать, свидетелем и соучастником чего я стал. Не смогу повторить его путь, чтобы испытать все на собственной душе. Я могу лишь п-предполагать, сопоставлять, теоретизировать... Быть может, на такое способны лишь одаренные, некогда использовавшие свой дар во зло, а после искренне и глубоко раскаявшиеся - глубже и искренней, нежели я. Быть может, Господь п-прислушивается к ним более, чем к прочим, потому что они обладают более тонким, чувственным душевным устройством и могут достучаться до Него.
- Еретик, - буркнул кардинал хмуро.
- А быть может, - не ответив, продолжил собеседник, - для этого и не нужно ничем обладать. Лишь душой, с-стремящейся к раскаянию, благу и миру.
- Стало быть, ты желаешь ставить эксперименты в будущем над теми раскаявшимися малефиками, что будут попадаться тебе?
- Я ценю твою прямолинейность, однако же звучит это не слишком к-красиво, Гвидо.
- Va bene, - кивнул тот, - я скажу иначе. Ты намерен в будущем не отправлять на костер просящихся туда со слезами, а убеждать их искупать злодеяния не смертью, но жизнью... В надежде, что таких чудотворцев обнаружился еще с полдюжины?
- Звучит все равно не слишком хорошо, но viscera causae[47] такова.
- Особый отряд молитвенников... Заманчиво.
- Одна п-проблема, - выразительно проговорил Майнц, и взор кардинала, уже мечтательно возвысившийся к потолку, вопросительно обратился на него. - У меня есть большие сомнения к-касательно использования таких молитвенников по нашему произволению. У меня пока нет верных свидетельств и очевидных доказательств, однако чувствую, что подобное заступничество Куно или п-подобные ему (коли таковые отыщутся) не будут или не смогут предоставлять, как телохранитель - свои услуги и меч.
- Не смогут или не будут? Это важно.
- Я не знаю. Если не ударяться в ересь вовсе, то, полагаю, с-скорее именно не смогут. Полагаю, Куно просто понял в тот момент, что его молитва обо мне будет чего-то стоить и по какой-то причине возымеет действие.
- Это любопытно, - произнес Сфорца задумчиво. - Понимаешь, что ты сейчас сказал?
- Смотря что ты услышал.
- Я услышал, как ты сказал 'Господь почему-то решил, что меня стоит поберечь, и мой подопечный понял это'. Касательно использования сих персон в будущем, если и впрямь их обнаружится более одного, могу лишь сказать, что лучше такое заступничество, чем никакого, а вот вопрос 'почему он решил, что Господь защитит Альберта Майнца' куда более интересен.
- Не броди вокруг, Гвидо, говори п-прямо.
- Лично мне нравится думать, что начатое нами дело чего-то стоит и отчасти получает благословение свыше, - улыбнулся Сфорца почти самодовольно. - Ведь ты - существенная, немаловажная часть нашего плана, и без тебя он пусть и не обречен на провал, но грозит вылиться неведомо во что. Стало быть, защищая тебя - Господь защищает и всех нас.
- В гордыню не впади, - предупредил инквизитор строго, и кардинал столь же серьезно кивнул:
- Это как водится.
***
- Abyssus, - произнес отец Бенедикт безвыразительно, и Сфорца с подчеркнутым удивлением шевельнул бровью:
- Что?
- Ты действительно считаешь, что это самое лучшее название для обители, в которой в добровольном заточении и отречении от мира будут заключаться по сути святые?
- Ты сам сказал. Заточение, отречение, заключение... И адские муки, каковые они пробуждают в разуме и душе и проживают ежедневно. Как еще ты намерен назвать это место - Locus amoenus[48]?
- И никто не подвергает сомнению, что это дозволительно вообще?
К брату Теодору обернулись все разом, и какое-то время над собранием висела тишина. Монах, введенный некогда в круг заговорщиков Майнцем, обыкновенно был молчалив, вечно собран, точно в уме его непрестанно решались сложные подсчеты и задачи, а за все время сегодняшнего обсуждения, кроме приветствия при встрече, это и вовсе были его первые слова.
- Что именно? - осторожно уточнил отец Бенедикт, и Теодор обвел собравшихся рукой:
- Всё это. Ваша мысль заточить в одиночных кельях раскаявшихся злотворцев и использовать их силу, неведомо как и от кого обретенную... Это ли не ересь? Это ли не малефиция?
- Мне к-казалось, ты веришь в меня, - тихо сказал Майнц. - Когда бывало так, чтобы я ошибался и принимал одно за другое?
- А кто непогрешим? - вопросом отозвался Теодор. - И можешь ли ты сам за себя поручиться, что не пришло время твоей ошибки, а все прочие с охотой поверили тебе, потому как уж больно заманчиво все это?
- Меня частенько называли дураком, но еще никогда столь благожелательно, - буркнул Сфорца недовольно. - Вы это к чему, брат мой?
- Я предлагаю не спешить с такими решениями. Предлагаю обдумать...
- Четыре года думаем, - не слишком учтиво оборвал Сфорца. - Сколько можно думать-то?
- Хоть сорок лет, - упрямо возразил Теодор. - Решение слишком важное, ошибка будет стоить слишком дорого. Надо взвесить все еще раз, еще раз перепроверить...
- Как?
- Как угодно. Хоть бы и с участием отцов инквизиторов.
- Альберт, - мрачно произнес Сфорца, не отрывая взгляда от строптивого собрата во Христе, - напомни своему приятелю с плохой памятью, что у нас тут заговор против Инквизиции, вообще говоря.
- Гвидо, - укоризненно одернул отец Бенедикт и вздохнул: - Теодор, он выразился излишне резко, но он прав. Ты здесь, я здесь, все мы здесь - именно потому что нынешнее состояние Инквизиции мы полагаем неприемлемым и нуждающимся в исправлении. Как ты воображаешь себе их участие? И вспомни, что они говорили об Альберте во время оно, а после вообрази, что скажут они о наших планах.
- И все же я против.
- Мы это учтем, - сообщил кардинал с дипломатичной улыбкой, и Теодор нахмурился:
- Это означает, что вы не намерены меня слушать и сделаете по-своему?
- Ты неправ, - мягко произнес Майнц. - И ты с-сам это увидишь.
- Стало быть, не намерены, - кивнул тот и, помедлив, поднялся. - Я не могу в этом участвовать. До сего дня все то, что говорилось, я мог бы сказать и сам, и все то, что делалось, мог бы сделать сам, но то, что говорится теперь и что будет делаться - этого я сказать и сделать не могу. Простите, братья.
- Теодор...
- Я покидаю ваш круг. И я не могу вам позволить сгубить себя, людские души и остатки той святой службы, что еще пытается противоборствовать малефиции. Прощайте.
- Это означает, что он накляузничает на нас инквизиторам, - холодно сообщил Сфорца, когда дверь закрылась за бывшим сообщником. - Думаю, все понимают, чем это грозит?
- И ведь это я его п-привел, - уныло пробормотал Майнц. - Он прав, непогрешимых нет, только вот моя ошибка была не такой, как он думал...
- Самобичеванию предашься после, и я не останусь в стороне и непременно тебе этот твой ляп припомню, - оборвал его кардинал и, решительно поднявшись, выглянул в окно. - Ждите здесь, я решу нашу проблему.
- Гвидо!
- У тебя есть другие предложения, Бенедикт? Ты что намерен делать - уломать, разжалобить, подкупить? Сдаться и сидеть в ожидании инквизиторов? Или бежать?.. Ждите здесь.
- Нет, - жестко выговорил Майнц, преградив ему путь к двери. - Даже не думай.
Кардинал замялся, нетерпеливо переступая на месте, точно боевой конь, рвущийся в драку, однако отпихнуть с дороги собрата по заговору явно не решался.
- Давай не станем проверять, что пересилит - навыки кондотьера или умения одаренного, - произнес он с расстановкой. - Давай я попытаюсь тебя убедить; только быстро, время уходит. Ты сам понимаешь, что выхода нет. Любое иное решение погубит всё.
- Это решение тоже.
- Это решение погубит, быть может, мою душу, на которой и без того пробы ставить негде, посему вас это тревожить не должно.
- Уверен? Вспомни, что мы задумали. К-какое дело начинаем. Ты хочешь начать его с кровавого жертвоприношения?
- Да полно тебе, я сам люблю метафоры в проповедях, но сейчас не до того.
- Никаких метафор, Гвидо. Мы начинаем войну с мраком и х-хаосом, с тьмой и злобой, мы всерьез рассчитываем на покровительство Господне, и начало такого пути ты хочешь обозначить маркой братской крови? Сейчас цена вопроса не к-куриальная интрига, и речь не о кардинальском чине в обход правил, - чуть мягче продолжил Майнц, когда кардинал отвел взгляд. - Мы просто не можем себе этого п-позволить. Да, я понимаю, что впереди у нас множество непростых решений, двусмысленных поступков и однозначно неблагих деяний. Но начинать с такого - нельзя. Если ты это с-сделаешь, а мы одобрим, это будет первым шагом к краху, ты не душу свою погубишь, а наше дело.
- И что ты предлагаешь? - хмуро поинтересовался Сфорца. - Плюнуть и рассчитывать, что передумает?
- Нет, - качнул головой Майнц и, вздохнув, кивнул: - Ждите здесь.
Когда он вышел, кардинал еще минуту стоял напротив двери молча и неподвижно, глядя на закрывшуюся створку с нескрываемым беспокойством и некоторой опаской, и, наконец, медленно развернулся к остальным.
- А вы, отец Альберт, здесь вместо мебели? - раздраженно поинтересовался Сфорца, и сидящий в самом углу старик тяжело вздохнул.
- Осознаю, - выговорил он медленно, - что тебя гложет тревога и одолевает досада, а посему не стану оскорбляться. Однако ж ты и прав отчасти, хоть твои слова и вырвались в минуту гнева, не будучи обдуманными... Будет для всех лучше и для дела лучше, если мой голос будет звучать нечасто и не решительно, если только речи не пойдет о судьбоносных решениях, и хорошо будет, если в нашем круге я буду орудием, помощником, пусть и мебелью, но не решателем.
- И чем вот это - не судьбоносно?
- К чему мне было мешаться, если Альберт всё сказал и без меня?
- Вот говорят, что очутиться меж двумя людьми с одним именем - к удаче, - буркнул кардинал, пройдя к табурету и усевшись, - но меня, чую, Господь за что-то покарал двумя Альбертами... Так вы с ним согласны? Думаете, что мой способ решения проблем наложит проклятье на наше дело?
- Как ты это сказал славно - 'способ решения проблем', - улыбнулся отец Альберт. - Хорошо звучит, легко. Бенедикт, правда же?
- Да идите вы оба... - устало отмахнулся Сфорца и, вздохнув, спросил: - Как полагаете, что он задумал? Рассчитывает убедить собрата по обители? Надавит на дружбу? Соврет, что мы откажемся от своей идеи?
- Сомневаюсь, - откликнулся отец Бенедикт многозначительно, и вокруг вновь повисла тишина.
Никто более не произнес ни слова; кардинал так и сидел, поминутно косясь на дверь и нервно хмурясь, отец Бенедикт смотрел себе под ноги, медленно перебирая розарий, а отец Альберт, казалось, и вовсе пребывал где-то далеко, перестав замечать и окружающих, и само время.
Когда Майнц открыл дверь, Сфорца вздрогнул, рывком поднявшись ему навстречу, однако остался стоять все так же молча, глядя на сообщника вопросительно и нетерпеливо.
- Всё.
Голос инквизитора был сухим, как валежник, едва слышным, слабым, точно у истощенного тяжелой болезнью человека, да и выглядел он так, будто вышел из уединенной кельи после полугодового строгого поста и ночного бдения.
- Он не был членом никакого заговора, - все так же тихо и надтреснуто продолжил Майнц. - Он не знает ни о чьих п-планах. Все его отлучки из монастыря по моим просьбам были связаны исключительно с моими расследованиями. В этот раз он явился п-по собственному почину, дабы убедить меня оставить мое с-служение и возвратиться в обитель, ибо здоровье мое оставляет желать лучшего. Ему не удалось, и сегодня он двинется в обратный п-путь. Более он ничего не вспомнит.
Во все той же тишине Майнц медленно прошел к лавке у стены, тяжело уселся и с усилием отер лицо ладонью.
- На чем мы остановились... - произнес он, ни на кого не глядя, и, так и не услышав отклика, сам себе ответил: - Ах да. Abyssus. П-подходящее прозвание, считаю, однако делать его официальным именованием я бы остерегся. Далее п-по плану что?
- Нам нужен святой покровитель, - так же негромко сказал отец Бенедикт, и инквизитор кивнул:
- В самом деле. Без него никак.
***
'Прозвание для сей обители 'бездна' явилось как-то само собою, хотя и не было принято всеми единочаятелями тотчас, однако же после вдумчивой дискуссии все согласились, что надо так. Ибо что лучше отражает самую суть этого места? Что более передает ту глубину, что лучше отразит ту беспросветность, в каковую добровольно ввергают себя бывшие грешники, ныне наши братья во Христе?
Надобно заметить, что и сама мысль о основании сей обители не была принята всеми единодушно. Один из братьев, привлеченных Альбертом Майнцем, возмутился и усомнился, сказав, что нет в Писании и трудах Отцов Церкви ничего о подобном средстве избавления от греха, что покаяние должно свершаться в душе мыслью и верою, а все то, что брат Альберт совершает над жаждущими адской кары на земле, суть ересь и недопустимо.
После недолгого обсуждения сей брат решил покинуть тогда еще тайное собрание будущих отцов Конгрегации, а уходя, сказал, что не может терпеть сие, и хотя по-прежнему горит братской любовью к присутствующим, во имя их же блага и спасения душ полагает необходимым раскрыть их планы и предоставить оные на рассмотрение отцам инквизиторам. Все это вызвало немалое смятение в наших рядах, и Его Преосвященство Сфорца даже рвался принести в жертву свою бессмертную душу, взяв на нее грех посягательства на жизнь служителя Господня. 'Пусть гибнет моя душа, - воскликнул он горячо, - но я не позволю уничтожить то, что спасет многие души!'. Брат же Альберт и брат Бенедикт смирили его, ибо нельзя начинать благое дело неблагим, и не принесет успеха добро, окропленное невинной кровью.
Тогда Альберт Майнц, догнавши в пути возмущенного брата, сам взял грех на душу свою, но грех меньший, ибо не тронул ни жизни его, ни души, а лишь обратился к новому своему умению открывать сердце и вникать в разум. Так он сделал в памяти брата бывшее небывшим, и долго каялся потом за то, однако время показало нам, что деяние его было благом, и я убежден, что Господь отпустил ему сей грех'...
***
Констанц, 1415 a.D.
Отец Альберт подошел к окну, не зажигая света, и остановился, глядя на вечернюю улицу. Уже почти стемнело, но с приходом Собора Констанц перестал засыпать; то и дело кто-то куда-то бежал или шел, или церемонно ехал верхом, или пара девиц совсем не благочестного вида, не скрываясь вовсе, неспешно семенила мимо, хихикая и полушепотом переговариваясь. Вавилоном этот город за годы Собора не назвал лишь немой...
- Нехорошее подобие, - сам себе тихо сказал старик у окна. - Нехорошее...
Утро традиционно началось с разминки - сначала прямо в постели, не вставая, покрутить рукой, помассировать сустав, потом сесть и согнуть-разогнуть ногу; подняться, наклониться, поднять-опустить руки, наклониться, присесть, наклониться... Недовольный организм неохотно, но привычно просыпался, оживал, смиряясь с неотвратимо наступающим рабочим днем, настойчиво намекая, что лечь все-таки следовало пораньше, а не сидеть за отчетами допоздна. Тем паче, что такое служебное рвение совершенно очевидно было отговоркой для себя самого: попросту майстер инквизитор, поминутно поглядывая в темнеющее окно, дожидался возвращения Мартина, застрявшего в лагере паломников что-то уж очень надолго.
Возвратился тот ближе к ночи, проскользнув в выделенную ему комнату еле слышно, и судя по мгновенно воцарившейся тишине, спать улегся сразу же, всю отчетную деятельность, видимо, отложив на утро.
Предположения подтвердились, когда Мартин обнаружился в общей комнате за столом с чернильницей; три исписанных листа лежали поодаль, несколько смятых черновиков валялись рядом, а на листе перед собою инквизитор задумчиво выводил невнятные линии. Фон Вегерхоф молчаливой статуей сидел в стороне у окна с книгой на коленях и игнорировал происходящее с обычной невозмутимостью.
- Поздно вчера вернулся, - заметил Курт, пройдя к оставленному хозяйкой столовому бочонку с пивом и, подумав, нацедил себе половину кружки. - На что-то наткнулся?
- Нет, ничего особенного, - не отрывая взгляда от бумаги, отозвался Мартин. - Просто походил по лагерю, перекинулся парой слов с кем получилось, а потом сходил в город к местному священнику. Паломники пожаловались, что он отказался принимать у них исповедь, и попросили посодействовать.
- И как прошло?
- Нормально, - пожал плечами инквизитор. - С немецким у святого отца неплохо, я справился. Все оказалось ровно так, как я и думал: он попросту испугался связываться с вероятными еретиками, но раз уж сам служитель Конгрегации не просто позволил, а даже и велел стать блюстителем их душ - противиться не стал и в ближайшие дни навестит их в лагере, а также согласен принять любого, кто не станет этого дожидаться и явится к нему сам.
- О чем-то еще с ним говорил? - осведомился Курт как можно беспечнее, стараясь следить за голосом, дабы ненароком не перейти к начальственному тону. - Помимо этого.
- Да, всё в отчете, - кивнув на сложенные в сторонке листы, отозвался Мартин, все так же глядя в страницу перед собой.
Курт отпил половину налитого пива, поставил кружку на стол и, не садясь, подтянул к себе отчеты. В первом излагалась беседа с неким Йенсом Гейгером, приправленная столь щедрыми замечаниями следователя о несомненной еретичности singulatim[49] Гейгера, in universum[50] паломнического сообщества и in potentia - всего мироздания, что Курт не сдержал понимающей усмешки. Второй лист заключал в себе краткое изложение довольно бессодержательного опроса остальных паломников, а в половину третьего втиснулась вся беседа со святым отцом, в реальности занявшая, судя по позднему приходу Мартина, не один час. Отец Конрад сокрушался о происходящем, о смущенных умах, о несомненной испорченности человечества и грядущей гибели всего живого, ибо грех катится по миру, подобно чуме, проказе и египетским казням. Ничего важного или хотя бы любопытного по делу он сообщить не мог, так как ни к Пределу, ни к лагерю паломников ни разу даже не приближался.
- А как тебе этот Харт? - оторвавшись, наконец, от созерцания исчерканного листа, спросил Мартин. - Александер пересказал вашу беседу... Что о нем скажешь? Как думаешь - лжет или вправду побывал в Пределе случайно, а все эти слухи - лишь слухи и есть?
Курт бросил взгляд на стрига, каковой, даже не поведя ухом, все так же сидел неподвижно, погруженный в чтение, и медленно присел к столу, отложив отчеты.
- Не могу сказать, - ответил он не сразу. - Отговаривается мальчишка убедительно, и чисто в теории - да, все могло быть и так, как он говорит.
- Чисто в теории, - повторил Мартин; он многозначительно кивнул. - Он был как-то слишком довязчив, тебе не показалось? Возможно, это ложное впечатление, ибо я не присутствовал, а лишь слышал пересказ...
- Нет, впечатление верное. Как я понял из твоих отчетов, паломники не склонны особенно запираться и на контакт идут охотно, однако Харт даже при этом излишне...
- Жизнерадостен, - подсказал фон Вегерхоф, не поднимая головы от книги. - И общителен.
- Да, - кивнул Курт, и Мартин ответил таким же понимающим кивком:
- О чем и я. Быть может, он все-таки нашел какой-то способ обходить ловушки? Он и не скрывает, что находится в лагере вынужденно, что не связывает себя с прочим сообществом, что он сам по себе и его интересует то, что внутри. Не может ли он быть как-то с этим связан, а его открытость - лишь попытка подобраться поближе, дабы быть в курсе расследования?
- Скажем так, - снова не сразу отозвался Курт, усевшись поудобнее. - Тип 'Грегор Харт', а если точнее - тип 'молодой общительный участник событий, благодушно настроенный к следователю', гипотетически может оказаться одним из четырех подтипов. Первый - это подтип 'игрок'. Восторженный юный помощник, в нужные моменты глуповатый, глядящий в рот и готовый помочь, а в один прекрасный момент он оказывается предателем или соучастником.
- Подтип 'Бруно' считается отдельно?
- Да, Бруно все-таки не был так уж благодушен, скорее настроен был и вовсе враждебно. Его я отношу к типу 'невольный участник событий, действующий под давлением обстоятельств'; не наш случай. Второй подтип - 'реальный помощник'. Id est, то, как он выглядит, и есть истина. Он в самом деле может оказаться чрезмерно задорным искателем приключений на свою голову, жаждущим не столько помочь, сколько огрести этих приключений как можно больше. Впрочем, помогают такие тоже искренне... Из-за чего обыкновенно плохо кончают. Один такой пополнил список тяготящих мою совесть потерь в расследовании лет пять назад.
- Ротенбург, - кивнул Мартин. - Молодой неуёмный вояка из местной стражи, пытался помогать в расследовании, твой поклонник, погиб при задержании малефика, потому что влез, когда не просили. Читал.
- Что именно читал?
- Отчет, а что же еще?
- Наплюй, - отмахнулся Курт, услышав, как издевательски хмыкнул стриг.
- Ладно... - с заметной растерянностью согласился Мартин и предположил: - Третий подтип - это 'обманутый'?
- 'Добросовестно заблуждающийся', да. Вляпался в историю, введен в заблуждение истинным виновником и является в своем роде шпионом, не осознавая этого. Используется втёмную. Также случалось несколько раз за время моей службы. И четвертый подтип - просто жизнерадостный придурок. Никому помогать особенно не желает, но и не отказывается, тяга к приключениям умеренная или отсутствует, увлечения сменяются, как погода весной - внезапно и радикально, отвратительно позитивен и любит весь мир. Эти тоже частенько плохо кончают, потому как мир обыкновенно взаимной любовью не отзывается. Возможны комбинации подтипов, разумеется.
- И к какому варианту склоняешься?
- Ни к какому, - пожал плечами Курт. - Мало данных. А твоя версия?
- Помесь игрока с придурком, - уверенно предположил Мартин. - Я общался с ним трижды в свой первый приезд в Грайерц, и по итогам у меня сложилось ощущение, что чего-то он недоговаривает. Он явно нацелился попасть в Предел, причем не на пять шагов от границы, а всерьез, вглубь. Зародилось ли это желание в нем уже здесь, после случайного удачного входа, или ради этого он и прибыл - не знаю, но убежден, что такой план в его голове зреет.
- Он может оказаться также и типом 'охотник' - id est, попросту изображать из себя взбалмошного солнечного идиота, играя эту роль для усыпления бдительности, но и каких-либо крамольных мыслей при том не иметь, а вовсе даже наоборот.
- И такое может быть... В любом случае, к нему стоит присмотреться.
- Это его имя у тебя там? - кивнув на исчерканный лист, прямо спросил Курт; Мартин, помедлив, передвинул табурет и пересел поближе, положив лист напротив:
- Да. Вот, посмотри.
На желтовато-серой бумажной поверхности разместились несколько прямоугольников и кругов с надписями, соединенные между собой линиями и стрелками.
- Я для себя называю это 'нарисовать Луллия', - улыбнулся Мартин. - Или, как я это назову потом, когда все-таки соберусь, наконец, обсудить с Висконти, 'метод Луллия'. Или 'логическая карта Луллия'. Второе мне нравится больше, звучит как-то солидней. Я все еще испытываю эту систему, но мнится мне - я на верном пути. Это выглядит довольно наивно и, прямо скажем, по-детски, однако в последних трех расследованиях я именно так строил свои рассуждения, именно так фиксировал выводы, каковые после попадали в отчеты, и должен сказать - это вправду работает.
- Схема разумной связи? - уточнил Курт. - По Раймунду Луллию? Кое-что из макаритского учебного багажа, разумеется, вылетело у меня из головы по недостатку использования, однако подобных схем я у него что-то не припомню.
- Это не совсем она, - с заметным смущением пояснил Мартин, - идея лишь взята за основу, а я ее доработал... или напротив - упростил. Его схемы связи ведь так и остались просто забавными игрушками, он не пошел дальше и не объединил их с древом понятий[51], например, не довел дело до конца.
Курт услышал, как стриг закрыл книгу, отложил ее и приблизился к столу, заглянув через его плечо.
Вверху листа расположился большой круг с надписью 'Лес', от которого шли две линии-стрелки к прямоугольникам, помеченным 'Предел' и 'Грайерц', также соединенных между собою линией, над которой расположились крупные q над o[52], многократно обведенные. От 'Предела' уходили три стрелки к прямоугольникам поменьше: 'Паломники', 'Сгинувшие', 'Минотавр'. Отдельная, жирная от сильного нажатия линия вела к кругу с четко выведенным 'Грегор Харт'. 'Паломники' соединялись с 'Минотавром' линией, также помеченной вопросительными 'q-o', как и пунктир, ведущий от все тех же 'Паломников' к кругу с надписью 'Пропавшие'. Справа, соединенный обоюдными стрелками от 'Предела' и 'Паломников', расположился квадрат с крупными буквами 'ПРИЧИНА' и еще одной пометкой вопроса. Тонкая, неуверенная линия уходила от него и к прямоугольнику 'Грайерц'.
- Крайне любопытно... - проронил фон Вегерхоф задумчиво. - И настолько логично, что сам себе кажусь дураком: почему не догадался до столь простой вещи?
- Потому что, как верно заметил Мартин, это очень по-детски, - отозвался Курт со вздохом. - А мы ведь люди взрослые, серьезные, все размышления сооружаются стройным текстом или, на худой конец, краткими тезисами, а тут почти пояснения с картинками; это ж для малышни из приходской школы, нам ли до такого опускаться... Этакая мыслительная inertia.
- А чем 'сгинувшие' отличаются от 'пропавших'? - уточнил фон Вегерхоф, и Мартин кивнул:
- Да, сперва я всех исчезнувших обозначил как пропавших, однако при составлении схемы понял, что различие есть. Есть те, кто совершенно доподлинно пропали в Пределе (первые пострадавшие или паломники, прямо сообщавшие о своих планах туда войти), их я обозначил как 'Сгинувшие'. А есть те ('Пропавшие'), кто пересекать границу Предела не намеревались, но и по домам явно не разъехались: те, о ком упоминается в моих отчетах - 'вещи оставлены, сами пропали, всегда говорили, что в Предел ни ногой'. В чем отличие между этими двумя группами, я еще не решил, я даже не знаю, есть ли оно; я понимаю, что таков человек - вчера он говорил одно, а сегодня внезапно решил другое... Но коли уж такое разделение есть, я решил, что стоит его отметить.
- Справедливо... - согласился Курт и указал на верхний прямоугольник: - 'Лес' у тебя над всем, и над Пределом, и над городом?
- Он место действия и объединяющий factor.
- От Грайерца, однако, у тебя немного связок.
- Всего три, да, но самые главные: причина, лес и Предел. Вот, - водя пальцем по линиям, пояснил Мартин, - от Предела исходит все то, что мы сейчас имеем, от странных трупов до странных людей. Сам Предел исходит от леса. Но если, sic dicta[53], лес и Предел здесь именно потому, что здесь Грайерц? Если источник проблем в городе, а все остальное - Предел, паломники и странные события - вторично?
- А если нет?
- А если нет - на этот случай стрелки двусторонние. То есть, связь леса, Предела и города с нашим таинственным виновником я обозначил, но чему отдать лавры первопричины, что к чему привело - пока не решил. С одной стороны, паломники, сколь бы странные люди в их рядах нам ни виделись, подтянулись позже - когда главное событие, 'причина', уже свершилось. Alias[54], с Пределом паломников можно бы считать и не связанным вовсе, а связано с ним нечто внутри - в лесу или Грайерце...
- 'Sicut canis qui revertitur ad vomitum suum'[55]... - негромко проговорил стриг, и Мартин многозначительно кивнул снова:
- Да, а это с другой стороны. Среди явившихся сюда искателей Христа в кустах - вполне может оказаться и тот, по чьей вине все произошло. Зачем он явился (если явился) - исправить содеянное или докончить недоделанное, воспользоваться плодами сотворенного или еще зачем - мы не знаем, но исключать его присутствие, разумеется, нельзя. Причем нельзя исключать его наличия и среди паломников, и среди горожан... Хотя на второе я почти не ставлю, ибо ни разу со дня поднятия тревоги никого из горожан поблизости от Предела не видели, они и вовсе стали избегать соваться в лес лишний раз. Разве что он есть среди пропавших в первые дни, причем направился туда осознанно, и паломники отчасти правы, и там, в Пределе, действительно что-то есть, и люди не погибают, попадая туда... Но это уже фантазии. Я пока ставлю на то, что условный виновник, если он здесь, среди паломников.
- И у тебя под подозрением Харт? - подытожил Курт, постучав пальцем по кругу с именем непоседливого ходока. - Или он вынесен в отдельную категорию только потому, что бывал в Пределе?
- И потому что он странный, - договорил Мартин. - Здесь, само собою, странные все, однако Грегор необычен даже на их фоне.
- Тем, что входил в Предел, - повторил Курт, и тот, помявшись, вздохнул:
- Да.
- Прибью на месте, - пообещал он безучастно, и Мартин удивленно поднял брови, воззрившись на собеседника с нескрываемой растерянностью. - Ты меня понял, - кивнул Курт все так же сдержанно. - А я - понял тебя. Посему скажу сейчас, пока сия идея не водворилась в твоем разуме окончательно и не выродилась в нечто непотребное. Нет, майстер инквизитор Бекер, воспользоваться талантом или везением Грегора Харта, дабы осмотреть Предел изнутри - дурная, пакостная, отвратительная по своей сути идея, каковую стоит выбросить из головы раз и навсегда. Это - понятно?
- Но постой, если он и вправду умеет...
- Je suis d'avis[56], кто-то перетрудился, - констатировал фон Вегерхоф с подчеркнутым сочувствием, не дав ему договорить. - Такое рвение, несомненно, похвально, да вот беда, Мартин: о том, как оценили твое прилежание, ты не узнаешь, ибо пополнишь собою список 'Сгинувшие', да еще и завалишь расследование... К слову, а поименный список пропавших и сгинувших у тебя имеется? Среди отчетов такового не нашел.
- Виноват, - смятенно пробормотал Мартин, разом сникнув. - Список есть, но приложить его к отчетам забыл: хотел перед отъездом уточнить пару имен, а после запамятовал и оставил лежать в сумке, вместе с ходовыми записями по делу...
- А так называемая 'матушка Урсула'? - спросил Курт, кивнув на расчерченный лист. - Она у тебя в отчете упоминается, но здесь никак не обозначена.
- Я пока не знаю, куда ее отнести и насколько стоит фиксировать на ней внимание: о том, что эта женщина в каком-то смысле является комендантом лагеря паломников, я слышал, но с нею самой поговорить не сложилось - сначала я с ней не пересекался в лагере, а потом нашлось это тело, и все завертелось... А потом меня отозвали. Собираешься с ней увидеться?
- Да, сегодня намерен. Харт сказал, что поздним утром ее обыкновенно можно застать на месте... Список пропавших точно не потерял?
- Нет, лежит вкупе с прочими записями по делу. Перепишу начисто и приложу к отчетам сегодня же.
- Дашь потом списать, - распорядился стриг, уселся к столу и, придвинув к себе схему, деловито зашарил в бумагах в поисках чистого листа. - А я пока срисую себе твою луллийскую карту juste au cas où[57]. Тебе, Гессе, рекомендую сделать то же самое: в наши карты будем вносить поправки по ходу расследования, а после сравним, что у кого выходит.
- Мы условились, глупостей не будет? - не ответив, спросил Курт, и Мартин вздохнул:
- Не будет. Обещаю, что не полезу в Предел один.
- Ты кого вздумал одурачить этой казуистикой - завзятого казуиста? Ты не пойдешь в Предел вообще, Мартин. Один, с Хартом, с армией ангелов или при поддержке войск Империи. Да?
- Я не пойду туда без твоего одобрения, - замявшись на мгновение, отозвался тот. - Так - сойдет?
- Учитывая, что я его никогда не дам - да, сойдет... Александер, ты что скажешь? Ощущал подле этого непоседы что-то необычное? В одном Мартин прав - к парню стоит присмотреться, и хотелось бы понять, есть ли в его везении доля закономерности.
- Если б я что-то почувствовал - ты уже об этом знал бы, - заметил стриг, не поднимая головы, тщательно выводя 'Грайерц' в аккуратно начерченном прямоугольнике. - Однако сам понимаешь, это мало что значит. Если его талант - дремлющий...
Фон Вегерхоф не договорил, и майстер инквизитор лишь молча и понимающе вздохнул. Да и сам вопрос был задан скорее pro forma, нежели в надежде на четкий ответ: о том, насколько все на самом деле сложно в системе, при начале его службы кажущейся стройной и простой, теперь не знали разве что малолетние курсанты да обыватели - первые потому, что узнают позже, на старших курсах, а вторые - по соображениям безопасности, ибо по части поднятия и раздувания паники обыватель был непревзойден.
Да и сама информация все еще требовала дальнейшего изучения и классификации; знаменитое 'scio me nihil scire[58]' за последние годы прочувствовалось как никогда четко и Советом, и expertus'ами, и следователями. Как заметил однажды Висконти, пребывая в особенно дурном расположении духа, от осознания того, сколько на самом деле еще остается неизведанным и непонятым даже там, где все казалось изученным и разложенным по полкам, немудрено и впасть в ощущение, что стоишь на краю бездны и пытаешься разглядеть пылинки в ее глубине. И порой, как верно добавил Бруно, начинает казаться, что все наоборот, и это бездна разглядывает тебя.
И небезосновательно, подумал, но не сказал тогда Курт.
Имя Петера Ульмера с известных пор утвердилось как nomen appellativum[59], а последствия открытия, сделанного благодаря его словоохотливости, отзывались и по сей день. Малефик, сумевший в детские годы укрыть свой сверхобычный талант от конгрегатских expertus'ов, отучившийся десять лет в академии святого Макария, получивший Сигнум следователя и четыре года отслуживший, не вызывая подозрений... От одной мысли, что это не исключение, а явление пусть не повсеместное, но не такое уж исключительное, в Совете ненадолго воцарилось нечто, похожее на смятение. Смятение имело вид ежедневных внеочередных заседаний, длящихся часами, что на фоне начавшейся войны в Гельвеции и немалой вероятности вмешательства австрийского герцога грозило перевести ситуацию в категорию 'тихая паника'.
Сфорца существовал на лекарственных зельях, как лампа на масле, и были минуты, когда Курт ожидал, что грядущее утро встретит его известием о кончине последнего из старых наставников. Висконти, кажется, постарел разом лет на десять и напоминал призрак, обреченный скитаться по темным коридорам или восседать за столом, по временам издавая обессиленно-злобные стоны или нечто невнятное на итальянском, от чего Сфорца болезненно морщился. Бруно словно высох, став похожим на вяленого леща, и все время, свободное от заседаний, проводил в тайной библиотеке академии; когда он спал и ел, Курт не представлял и опасался спрашивать. Лишь фон Вегерхоф выглядел хоть и угрюмым, но посвежевшим: так как в сложившихся условиях на вес золота было любое бесспорно лояльное существо, могущее претендовать на звание expertus'а, Совет постановил, что стриг обязан держать себя в пике формы столько, сколько потребуется, и всеми дозволенными способами.
Вся выстроенная отцами-основателями Конгрегации система контроля и отбора пусть не рухнула, но зашаталась и основательно накренилась. По итогам допроса Ульмера стало ясно, что четкое разделение на простых смертных и одаренных, каковых при наборе в академию сортировали штатные expertus'ы, уже не имело смысла. Специалисты могли почувствовать человека, обладающего даром, могли ощутить зародыш этого дара, но не могли сходу распознать того, в ком к проявлению дара была лишь склонность, каковая могла оставаться спящей всю оставшуюся жизнь, могла быть развита целенаправленной работой, а могла проявиться спонтанно. Да что уж там, до чтения протоколов допроса Ульмера специалисты и не подозревали о самом существовании таких персон...
И уж тем паче - не имели ни малейшего понятия о том, что даже простые смертные могут оказаться не столь уж простыми: как оказалось, какая-то внутренняя сила in potentia есть в каждом, сила in sensu не магическая и не имеющая ничего общего с явным даром сверхобычного, однако могущая продвинуть человека по пути усовершенствования (или, как робко оговаривались некоторые, наилучшего исполнения замысла Создателя) неведомо как далеко.
Массовая перепроверка, начавшаяся в рядах Конгрегации, первым делом прошлась по ключевым фигурам. Одним из первых на растерзание доверенным expertus'ам был отдан Хауэр, каковой так и не оставил попыток перешагнуть достигнутые пределы возможного. Свой знаменитый трюк со свечой, гаснущей от удара ладонью на расстоянии, он повторял теперь играючи, одним движением пальцев, а ударом ладони гасил уже пламя в очаге и сшибал со стола подсвечники и книги. На момент проверки Хауэр всерьез задумывался над тем, чтобы начать эксперименты над чем-то потяжелее подсвечника - например, над человеческим добровольцем. Проверенный тысячу раз еще при начале своего служения, после пояснений комиссии инструктор едва не впал в панику сам, заподозрив в себе, быть может, даже и одержимость, на первых испытаниях нервничал и срывался, отчего не смог повторить почти ничего из своих приемов, исключая самые простые.
Почти сутки ушли на разговоры и увещевания - прибывшие expertus'ы пытались объясниться и убедить Хауэра, что он ни в коем случае не подозревается в измене, черной магии, продаже души и желании ввергнуть вселенную в апокалипсис, а напротив, представляет собою невероятно ценный для Конгрегации экземпляр, понимание коего поспособствует упрочнению Империи и усилению собственно Конгрегации. Курт подозревал, однако, что наибольшее действие возымело обещание одного из специалистов по итогам исследований и выводов составить методичку, каковая послужит своего рода учебником для проходящих стажировку зондеров, что самоочевидно поднимет показатели на новый уровень, а Хауэру позволит воспитать помощника и преемника в короткие сроки.
Результаты проверки оказались поразительными. После, как выразился один из expertus'ов, 'тонкой настройки' своего восприятия специалисты сумели ощутить ту самую исходящую от их подопытного неведомую силу; она отличалась от магической, отличалась от дара, она вообще ни на что была не похожа, но совершенно бесспорно не имела в себе ничего негативного. Сила Человека, с нескрываемой гордостью констатировал инструктор, выслушав выводы присланной комиссии. По словам все того же expertus'а, была в этой гордости немалая доля гордыни и даже надменности, но ввиду обстоятельств Хауэра нельзя было не извинить, тем паче, что гордился неутомимый экспериментатор не собою самим, а родом человеческим in universum[60].
Вторым под прицел овладевших новым методом исследователей попал Курт. Expertus'ы едва ли не буквально тянули из майстера инквизитора жилы четыре дня, заставляя производить мысленные усилия и физические действия, при которых, по их ожиданиям, должен был подать знак спящий в нем дар либо отозваться та самая сила человеческая, каковой теперь так гордился инструктор зондергрупп. Баснословное везение Молота Ведьм еще были готовы списать на счастливые случаи и даже, в самом деле, на покровительство Всевышнего, однако его невероятная устойчивость к воздействиям на разум всегда не давала сослужителям покоя, и вот, наконец, появилась возможность узнать ее природу, хоть немного приблизиться к разгадке, разглядеть...
Ничего.
Это было все, что сумели найти в легенде Конгрегации. Ничего. Nullus. Пустота. Если кто и соответствовал словам 'простой смертный' в полном их смысле - так это майстер инквизитор Курт Гессе.
Нет, нечто редкостное в нем определенно имелось, но это нечто давно уже определили и классифицировали и враги, и свои: упорное, маниакальное контролирование любого чувства, любой эмоции, любой возникшей в голове идеи, отслеживание в самом себе причины каждого движения души и разума, резона каждой мимолетной мысли и любого желания в любой мелочи, вплоть до выбора блюда к завтраку. Ничего сверхобычного в этом не было, и если та самая сила человеческая и имелась в подопытном Гессе, то вся она ушла в этот рассудочный контроль, каковой, видимо, и вставал каменной стеной на пути любого поползновения пробраться или прорваться в его разум.
Бруно, осунувшийся и какой-то словно истаявший, попытался отпустить по этому поводу пару шуток, однако вышли они столь неприятными и плоскими, что духовник оставил все попытки острить, лишь заметив напоследок, как Империи сильно посчастливилось, что гроза малефиков и обывателей Молот Ведьм в довесок к прочим своим сомнительным талантам не наделен еще и даром применять их с удвоенной силой.
Сам ректор академии был проверен также, тоже оказавшись, как бесстрастно выразились expertus'ы, 'пустышкой'; некая сила духа в нем определенно присутствовала, однако ни в какие особенные таланты, кроме 'тошнотворного благочестия', как охарактеризовал это Курт, выливаться не спешила. Висконти, Сфорца, Фридрих, коего засунули под лупу тотчас же после победного возвращения из Гельвеции, все до единого зондеры и доверенные лица Совета - все оказались в той или иной мере 'человечески сильны', но за пределы тривиальной 'силы духа' той или иной степени это не выходило. По мнению кое-кого из expertus'ов, успевших перед отъездом из горного лагеря заразиться новыми идеями воспрянувшего инструктора, подобное могло означать всего лишь, что девиз 'человек может всё' попросту не дал ростка в их душе по недостатку веры в человечество и себя самих.
Звучало это, как заметил Висконти, довольно обидно, но, похоже, близко к истине.
После ревизии внутреннего круга волна проверок и перепроверок пошла по академии, от младших курсов, где подрастали воспитанники, до предвыпускных курсантских, а также и далее, вплоть до давно вышедших на службу следователей, курьеров, помощников и даже executor'ов. Академия тихо волновалась, курсанты перешептывались, нервно шутя о внезапной начальственной паранойе, служители на местах явно были в напряжении, но привычка доверять руководству делала свое дело - информация не выходила за пределы отделений, а в самих отделениях, кроме недоумения, не возникало никаких неуставных эмоций.
Когда сообщили о двух обладателях спящего дара - одном курьере и одном помощнике следователя - Висконти побелел лицом, а Бруно устало и обреченно засмеялся, обративши очи горе и уже в сотый раз повторив ставшую присказкой фразу про не дожившего до этого дня отца Бенедикта. До этой минуты, как понял Курт, в сердце членов Совета все еще теплилась надежда, что полученная от Ульмера информация или неверна, или верна лишь отчасти, или была неверно понята, или же Конгрегацию просто миновала calix iste[61].
Еще двоих нашли среди воспитанников младших курсов и одного - среди выпускников-следователей. Всех пятерых взяли под контроль: курьера, помощника следователя и выпускника-инквизитора отозвали со службы и передали в руки expertus'ов, воспитанников перевели на особые курсы, предупредив, что новые ученики - явление до сих пор не изученное, а потому методы развития и обучения предстоит вырабатывать на месте, причем безотлагательно и при том осмотрительно.
Проверки прошли в ближнем окружении Императора и наследника, что заняло несколько больше времени, ибо от проверяемых приходилось скрывать смысл и суть производимых действий и задаваемых вопросов. К невероятному облегчению Совета, среди близких к венценосным особам персон не нашлось ни единого одаренного.
Переведя дыхание, Совет засел за решение главного вопроса: что делать? О том, чтоб сделанное открытие достигло слуха подданных, не шло и речи: никто не сомневался, что в случае выхода этой информации за пределы конгрегатских умов прежняя охота на ведьм, шумевшая по Германии до инквизиторской реформы, покажется милой тихой забавой. Добрые благонравные обыватели, прознав о том, что потаенный дар может крыться в ком угодно, от соседского мальчишки до собственной тёщи, да притом еще и проявиться внезапно и от любого чиха, в мгновение ока начнут находить этот дар во всех кряду, а в умах и обществе воцарится даже не паника, а хаос. Быть может, местами и в смысле совсем не иносказательном, потому как не воспользуется этой анархией только дурак, а противники Империи и Конгрегации, при всех их периодических ляпах, дураками не были, и исправить ситуацию без большой крови не сможет уже никто.
Главных тем оставалось две: как вычислять теперь обладателей такого дремлющего дара и что с ними делать. Специалистов, оказавшихся способными обнаруживать 'спящих' потенциальных собратьев, во всей Конгрегации нашлось четверо, причем далеко не в юных летах, и вопрос подготовки помощников, а потом и смены, встал ребром. Следовало научить expertus'ов распознаванию затаившегося, непробужденного дара, но как это сделать - никто пока не представлял: сами специалисты свои приемы нащупали методом тыка и теперь вместе со служителями архива подбирали термины и формулировки, дабы вербально выразить все то, что понимали и делали по сути на одной интуиции. Обучение воспитанников и курсантов, уже ощутивших в себе сверхобычные способности, уже понимающих, что с ними происходит, было отработано и проверено годами, схемы же работы со 'спящими' приходилось создавать с нуля.
И если в случае со служителями, нынешними или будущими, еще оставался определенный простор для экспериментов и некий запас времени, то в работе с населением обнаружилась явная lacuna: тайное оружие Конгрегации, expertus'ы, могущие почувствовать присутствие человека, обладающего каким-либо даром, вдруг оказалось не то чтобы бесполезным, но явно утратило прежнюю действенность. А так как помимо носителей непробужденных талантов существовали и умеющие эти таланты утаивать, и те, чья сверхнатуральная природа, как у того же недоброй памяти Ульмера, сама по себе подразумевала необнаружимость в её спокойном, 'не рабочем' состоянии, дело принимало и вовсе скверный оборот.
Сейчас, здесь - да, именно присутствие фон Вегерхофа было самым логичным и могущим поспособствовать расследованию, и стриг был прав: если кому и удастся почувствовать последствия или, если посчастливится, сам процесс осуществления того, что звалось магией крови, так это скорее всего ему. Однако 'если' и 'скорее всего' было не слишком большим подспорьем, и рассчитывать приходилось более на силы следователей, нежели на умения сопутствующего expertus'а...
- Словом, ясно, - подытожил Курт, решительно поднимаясь. - Первые итоги слишком разрозненны, чтобы делать какие-то выводы, однако обнадеживает, что хоть какие-то итоги имеются вообще.
- Не всё сразу, - философски отозвался фон Вегерхоф, дописав последнюю букву, и придвинул схему Курту: - Держи.
- После срисую у тебя, - отмахнулся он нетерпеливо, - а сейчас идем. Хочу наведаться в лагерь и пообщаться с их 'матушкой Урсулой', и хорошо бы, чтоб ты был рядом. Как знать, вдруг всей этой кодлой заправляет тихая славная бабуля-малефичка, да еще и так, что никто ни сном, ни духом... Случаи бывали. Вдруг она нормальная, привычная-обычная ведьма, тогда с тобою мы ее раскроем за минуту.
- Les rêves deviennent bien réalité, - хмыкнул стриг, однако тоже поднялся, аккуратно складывая лист со схемой, - la grande question est leur quantité[62]... Завтрака не дождемся?
- У меня нет аппетита с утра, а ты перебьешься, - снова махнул рукой Курт. - На крайний случай - перекусишь кем-нибудь из паломников. Должна же от них быть хоть какая-то польза.
Сегодня лагерь казался куда более оживленным, хотя между домиками и шалашами все так же бродила тишина, однако теперь она изредка нарушалась то тихим смехом, то окликом, то отголоском чьего-то разговора. Поодаль, у одного из шалашей, окруженного тюками, покосившимися дешевыми сундуками и бочонками, две девочки складывали в один из сундучков ложки и миски, рядом крепкая плотная женщина тщательно укрывала куском полотна огромный котел - завтрак, по-видимому совместный, в лагере явно недавно закончился.
- За такую дисциплину любой capitaine любого лагеря отдал бы правую руку, - чуть слышно заметил фон Вегерхоф. - Каждый занят своим делом, никаких драк, распрей, гуляний, и даже мухи летают безмолвно и строем...
- Полагаешь, любой хауптманн мечтает стоять во главе сборища еретиков, авантюристов и мошенников? - усомнился Курт и кивнул на женщину у котла: - Не это ли наша матушка-управительница?
- J'en doute[63]. Матушки-управительницы крайне редко моют котлы и вообще что-то делают сами, на то они и управительницы: они организовывают, указывают и распределяют...
- Стало быть, спросим у нее, где эта указательница и распределительница.
Двое детей, как раз управившихся с утварью, распрямились и настороженно застыли при его приближении, один из них что-то пробормотал одними губами, и женщина с котлом обернулась, прямо глядя на гостей лагеря. Вблизи стало видно, что она относительно молода, лет тридцати; сетка морщинок у глаз и губ не столько старила ее, сколько придавала какой-то солидности и серьезности.
- Майстер инквизитор Гессе с помощником, - констатировала она, не дав Курту раскрыть рта, и пояснила с едва заметной улыбкой: - Грегор мне рассказал. Попросил этим утром никуда не уходить из лагеря.
- Матушка Урсула?.. - уточнил фон Вегерхоф, не скрывая удивления. - Я думал...
- Что я буду горбатая и ворчливая старуха? - еще шире улыбнулась та и, обернувшись к молчаливым девочкам, коротким кивком отпустила их прочь. - Тут меня все называют матушкой, даже старики, сложилось уж так... Я не спорю. Не обидное прозвание, так что уж тут.
- Грегор, стало быть, сказал, что я хочу поговорить с тобой? - уточнил Курт, она кивнула:
- Он очень хотел, чтобы я вам рассказала, что он на самом деле не ходил в Пределе.
- А он не ходил?
- Я ему верю, - пожала плечами Урсула. - Грегор мальчик суматошный и беспокойный, глупости делает порой, но он хороший. Страдает вот только от ветра в голове... Ну да это пройдет с годами.
- Как знать, некоторые так и живут до преклонных лет с этим самым ветром в мозгах вместо разума, - заметил Курт серьезно. - Впрочем, большинство до этого не доживает, и если этот хороший, но беспокойный мальчик не возьмется за ум, он рискует подтвердить мои слова... Стало быть, ты уверена, что в Предел он тогда и впрямь попал случайно, ненадолго и единожды?
- Я ему верю, - повторила Урсула. - Но я, конечно, не могу сказать, что уверена, просто мне кажется, что он говорит правду.
- А ты сама не пыталась?
- Нет, - с напряженной полуулыбкой качнула головой она. - Мне бы хотелось, не скрою, но нет, опасаюсь. Я жду.
- Чего?
- Знака. Знамения... Приглашения.
- От кого? От Предела?
- Сначала, когда Грегор сказал, что долго был внутри, я и многие тут подумали, что это и был такой знак, что Предел пригласил нас войти... Но потом, когда он признался, что просто не устоял перед искушением приукрасить свою заслугу, стало ясно, что мы обманулись, и Предел по-прежнему не пускает нас.
- Тебя не смущает, что ты говоришь о нем, точно о живом существе? - многозначительно спросил фон Вегерхоф, и Урсула тихо засмеялась, отмахнувшись:
- Да полно вам, майстер помощник инквизитора, это ведь просто слова такие. Чтоб проще было. Вот как крестьянин, бывает, накопит денег и перебирается в город, чтоб жить 'как люди', а через год-другой возвращается, и что он говорит? Что город его не принял. Это же не потому что каменные стены или улицы ожили и изгнали его, ведь верно? И даже не городской совет выгнал и не соседи, а просто он не прижился там, потому что всё чужое и непривычное, или он по дому стосковался, по простору, или еще по какой причине... Вот и мы так же говорим о Пределе.
- А на самом деле?
- Так мы не знаем, что на самом деле, - развела руками Урсула. - Потому так и говорим. Если сказать, к примеру, что это Господь или ангелы не пускают - а вдруг это не так? Или так, но не совсем? А мы уже так говорить привыкнем, начнем думать всякое... Для чего ж плодить ересь-то на пустом месте? Поэтому говорим просто 'Предел'. Что-то в Пределе. Или кто-то.
- И намерены, как я понимаю, сидеть в этом лагере до тех пор, пока не узнаете, что это или кто?
- А вы, майстер инквизитор?
- У меня работа такая.
- И вы будете здесь, пока не найдете, в чем исток и причина?
- Разумеется.
- Стало быть, тогда и мы всё узнаем, - снова улыбнулась Урсула и тут же погасила улыбку. - Грегор еще сказал, что вы хотите расспросить меня о собравшихся здесь людях... Что вы хотели узнать?
- В первую очередь меня интересуют такие же непоседы, как Харт - те, кто пытался заступать за метки и, быть может, проходил еще дальше, после чего возвращался в добром здравии.
- Таких нет, - вздохнула Урсула с явным сожалением. - Все, кто пытался войти внутрь, исчезали без следа.
- А может случиться такое, что кто-то все-таки входил и выходил, но тебе не рассказывал? Например, подтвердился слух о волшебных предметах в Пределе, и кто-то нашел способ до них добираться, а теперь тайно выносит их по одному...
- Может быть... - неуверенно проговорила она и, подумав, качнула головой: - Хотя навряд ли. Вы же знаете, майстер инквизитор, как оно бывает: всегда же тянет похвалиться хотя бы кому-то, а где знает один - знает и другой, а там и слухи идут... Да и тяжело что-то скрыть здесь - все у всех на виду. Нет, не думаю, что кому-то это удалось.
- Грегор сказал, что по прибытии в ваш лагерь слышал историю о двух парнях, которые все-таки вынесли что-то. Ты их знала?
- Нет, я эту историю тоже услышала уже тут, когда пришла. Я здесь почти что с самого начала, но поселилась всё ж не первой, до меня были люди, которые приходили и уходили - кто через день-другой, кто через пару недель... Не все здесь наши друзья, некоторые в Грайерце проездом - едут по святым местам, к примеру, или просто по своим делам, а сюда заворачивают из любопытства. Подходят к Пределу, смотрят на метки, слушают рассказы, а потом уезжают.
- 'Друзья'? - переспросил Курт; Урсула кивнула:
- Мы так зовем друг друга. Нельзя же назвать нас братьями и сестрами - мы ведь не орден или какая-то община вроде монастыря, просто много людей, у которых общие чаянья, общие помыслы... Потому так и говорим - 'друзья'. Это много решает проблем - к примеру, мы условились, что никто не разбирается, кто кем был до того, как появился здесь, никто не рисуется положением или прожитыми годами... Перед тем, что там, в Пределе, перед Господом - мы все одинаково мелки и неразумны. Если кто-то хочет в мире и согласии бытовать здесь - он принимает, что все мы просто друзья, товарищи по исканию откровения.
- А если кто-то не хочет?
- Здесь нет стражи и никто никого не неволит, - снова улыбнулась Урсула. - Вот, скажем, Грегор. Я знаю, что он тишком подсмеивается над нами, что сам не сильно верит в то, что Предел скрывает в себе Господне откровение, и знаю, что прибыл он сюда просто любопытства ради...
- Трактат писать, - подсказал Курт, и та усмехнулась:
- Да, он так говорил. Как про диковинку какую. Но никто не силится его убедить или заставить что-то признать. Решит так Господь - он сам все поймет, а нет - так и нет, стало быть. Главное, что Грегор не мешает тут никому, никого не обижает, в городе ведет себя прилично и не создает дурной славы, что вот кто-то из паломников буянит... И так со всеми. Вашему предшественнику, я знаю, уже рассказывали, что среди нас нет единства в истолковании, чего же мы ищем и ждем, мы еще сами между собою все это обсуждаем, думаем; бывает - что и спорим, но все это с уважением друг к другу. Потому что как же существовать еще, когда мы сами по себе, тесным сообществом, если не в мире и согласии? Вот и ищем согласия, пытаемся. А кто не желает его искать - тот скоро сам всё бросает и уходит, потому что Предел ему не открывается, среди нас он чувствует себя чужим, а в одиночку искать истину то ли страшно, то ли леность мешает.
- Похоже на всю нашу жизнь, - вздохнул фон Вегерхоф, и Урсула с явным одобрением кивнула:
- И верно, да. Люди на дарованной им Господом земле существуют ведь таким же сообществом, отделенным от внешней тьмы, от потустороннего мира, и так же ищут откровения, знака, истины... Всем бы понять, что мы заодно, что весь мир людей - друзья и соратники в битве с врагом рода человеческого... А нет, не выходит. Всё поглощает суета, все силы тратят на стяжание земных благ и почестей... И о том, что с собою их не возьмешь и не предъявишь на Последнем Суде - не думают.
- А все вы - что предъявите?
- Не знаю. Но мы об этом думаем... Некоторые из нас, - уточнила Урсула. - Прочие, как я верю, глядя на остальных, задумаются со временем, пусть и отыщут для этого, быть может, свой путь.
- А если не найдете? - спросил Курт и уточнил, когда собеседница непонимающе нахмурилась: - Если Предел так никого и не впустит. Если его тайны так и не раскроются, не выйдет оттуда Господь Иисус, не возникнут ангелы, если ничего больше так и не произойдет. Если я и мои сослужители не сумеем разобраться в том, что здесь происходит, и Грайерц останется просто одним из таинственных мест мира... Что тогда?
- Тогда получится довольно неловко, - улыбнулась Урсула, - ведь многие продали все, что имели, чтобы оказаться тут.
- Да уж, обидно будет, - хмыкнул Курт, и блюстительница лагеря паломников тихо рассмеялась в ответ:
- Поэтому все мы надеемся получить если не откровение, то хотя бы ответы, майстер инквизитор, и по этой причине рады вашему присутствию - вашему и ваших собратьев. Пусть мы получим не те ответы, каких ждем, но хоть какие-то.
- Но все-таки уверены, что верные ответы - ваши?
- Иначе нас бы здесь не было, - все с той же с улыбкой кивнула Урсула и пояснила уже почти серьезно: - Это как в любви, знаете? Признаешься кому-то в своем чувстве и ждешь ответа, и хочешь получить хотя бы какой-то, чтоб уже не мучиться, но в глубине души веришь, что ответ будет тот самый, нужный. Иначе бы и спрашивать в голову не пришло. Вот и мы здесь так же, майстер инквизитор. Будем вам безмерно благодарны, если вы раскроете все тайны прежде нас, даже если тайны эти окажутся не тем, ради чего все мы здесь собрались... Но до той поры будем верить, что мы правы, и Предел - это...
- Что? - подстегнул фон Вегерхоф, когда блюстительница лагеря замялась.
- Потому я и запнулась, майстер помощник инквизитора, что не знаю, как это сказать, - смущенно отозвалась Урсула. - Разве что так: 'Предел - это что-то, что Господь хочет нам показать или сказать'. А уж отчего не показывает и не говорит прямо сейчас... Того мы не знаем.
- Кое-что уже показал, как я понимаю, - возразил Курт. - Тело в могиле, найденное майстером Бекером. Он точно не из твоих подопечных?
- Точно не из моих, - попыталась ответно улыбнуться Урсула и нервно передернулась: - Я его не видела, но уж одних пересказов хватило... Я не знаю, порождение ли это Предела, если вы про то меня хотели спросить, и даже мыслей нету, откуда бы оно могло взяться. Обитать поблизости такое создание точно не могло, мы бы заметили...
- Уверена? По словам майстера Бекера, один из здешних детей слышал мычание в глубине леса до дня или в день предположительной смерти этого существа.
- Боюсь, что дети... иногда могут быть очень... впечатлительными, - мягко выговорила Урсула. - И не всегда сами знают, где правда, а где выдумка. Особенно когда напуганы. Но даже если и правда, то это единственное, что кто-то из нас видел или слышал, а ни до того, ни после - ничего необычного мы не наблюдали. Кроме самого Предела, понятно... А хотите, майстер инквизитор, я созову всех, и вы зададите вопросы об этом существе всем сразу? И вообще любые вопросы, какие желаете.
- Я пока узнал все, что хотел, а новые вопросы еще не придумал, - улыбнулся Курт, и Урсула тоже отозвалась улыбкой, неловко махнув рукой в сторону:
- Тогда я пойду, да? Одна из наших девочек очень просила с ней сегодня поговорить, и я подозреваю, что придется мне быть наставительницей в понятном вопросе...
- О да, это дело неотложное, - с подчеркнутой серьезностью согласился Курт. - Спасибо за ответы, можешь идти.
- Если вам надо будет еще что-то спросить или мало ли что, вы приходите вот так с утра или совсем к ночи, майстер инквизитор, я в эти часы обыкновенно здесь.
- Всенепременно, - кивнул он, и Урсула, снова улыбнувшись на прощание, направилась к одному из домиков-шалашей.
- Занятная особа... - пробормотал Курт, глядя ей вслед, и фон Вегерхоф понимающе хмыкнул:
- Ah oui, je le vois[64].
- А вот грязные намеки попрошу оставить. Я, если помнишь, без минуты женатый человек, а потому вышедшие из крестьян предводительницы еретиков меня не прельщают...
- Впрочем, ты на этом расследовании вовсе сам на себя не похож; не Предел ли это так на тебя влияет?
- Хотя надо заметить, - пропустив вопрос мимо ушей, продолжил Курт задумчиво, - что для своих лет наша матушка недурно выглядит. Как полагаешь, питание подножным кормом сказывается или предгорный воздух?
- 'Из крестьян'... - тоже не ответив, повторил фон Вегерхоф. - Уверен? Тут сейчас каждый выглядит, как крестьянин... Или тебя заинтересовал пример 'непринятия', приведенный ею?
- И это тоже... - рассеянно отозвался Курт, всматриваясь в окружающий лагерь кустарник, и стриг уточнил, проследив его взгляд:
- Что?
- Это человек?
Фон Вегерхоф сделал шаг в сторону, встав позади, и, вглядевшись в листву, кивнул:
- Да. Сидит на взгорке, спиной к нам, не двигается, смотрит в сторону леса. Чем заинтересовал?
- Спорю на месячное жалованье, что знаю, кто там... Рыжий?
- Не переоценивай меня, видеть сквозь предметы я не умею... Но кажется - да. Слегка. Это о чем-то говорит?
Курт удовлетворенно кивнул и, не ответив, зашагал вперед, к сидящему спиною к лагерю человеку. Фон Вегерхоф разразился показательно тяжелым вздохом, пробормотав что-то о полнейшем отсутствии воспитания у отдельных представителей Конгрегации, и двинулся следом.
- Йенс Гейгер, - констатировал Курт, когда до человека на земле оставалось несколько шагов, и тот обернулся, взглянув на служителей отстраненно, будто в пустоту; взгляд собрался лишь спустя несколько секунд, и паломник медленно кивнул, отозвавшись мимолетной усмешкой:
- Не знаю, чем я стал столь знаменит, что новоприбывшие служители Инквизиции знают мое имя, но это настораживает. Да, я Йенс Гейгер. Что я сделал?
- Гессе, - коротко представился Курт, увидев в глазах напротив мгновенное удивление, тут же скрывшееся за дипломатичной полуулыбкой. - Как раз сегодня утром я читал отчет о твоей вчерашней беседе с моим сослужителем ровно на этом же месте... Это твой пост, на этом взгорке, или ты сюда уходишь помолиться?
- Боюсь разочаровать вас, майстер инквизитор, но нет, мое пребывание здесь обусловлено приземленными причинами. Я просто ухожу, чтобы побыть в одиночестве, подальше от шума, и... подумать, наверное. Или даже отдохнуть от мыслей.
- Шум? - переспросил Курт, нарочито удивленно обернувшись в сторону лагеря. - Это в вашем-то болоте?
- Так вам видится со стороны, - добродушно пояснил паломник. - После больших городов вам, верно, кажется, что здесь тишина и покой... Но если б вы пожили так месяц-другой, со временем начали бы уставать от неизменного присутствия множества людей в вашей жизни, во всей - от завтрака до... кхм... к примеру, молитвы.
- А мне казалось, что здесь собрались друзья, - заметил фон Вегерхоф с сомнением. - Люди, которых объединяет вера, идея, цели...
- Друзья, - согласно кивнул Гейгер. - Однако и с друзьями, согласитесь, порою устаешь общаться день и ночь, неделя за неделей, и хочется уединения... Потому я здесь. Достаточно близко, чтобы услышать, если потребуется моя помощь и меня кликнут, и достаточно далеко, чтобы побыть наедине с собою.
- И как давно ты начал сюда уходить?
- Не знаю...
- До того, как майстер Бекер обнаружил то странное тело в лесу, ты уже сиживал здесь?
- Да. Это как-то связано?
- Ничего странного не видел, не слышал? Поблизости от лагеря или, быть может, пару раз забредал подальше в лес, чтобы побыть в еще большем одиночестве?
- Бывало, что и забредал по разным необходимостям, но нет, не видел и не слышал. На минотавров точно не натыкался, - снова улыбнулся Гейгер, - на кентавров тоже, равно как и на циклопов... А вы уже выяснили, что это за существо и откуда взялось?
- Пытаюсь, - кивнул Курт сдержанно. - Поэтому любая информация будет к месту. Если, сидя здесь, ты увидишь или услышишь что-то необычное...
- Разумеется, тотчас же расскажу, - заверил Гейгер. - Это ведь и в наших интересах тоже, майстер инквизитор.
Курт молча кивнул и, не прощаясь, развернулся и двинулся из лагеря прочь.
- И куда теперь? - поинтересовался фон Вегерхоф, когда обиталище паломников осталось далеко позади; он пожал плечами:
- Домой. Я без завтрака.
- Недоволен уловом? - осторожно уточнил стриг, когда молчание затянулось, и Курт неохотно отозвался:
- Для первого дня неплохо... А у тебя ничего? Необычные ощущения, подозрения, предположения?.. Жаль, - подытожил он, когда фон Вегерхоф качнул головой, и до самого Грайерца не проронил больше ни слова.
Мартин обнаружился все в той же комнате, за тем же столом, над тем же листом со схемой, только стопка отчетов была потолще - он явно достал из сумки составленные прежде и теперь перечитывал их, хмурясь каким-то мыслям и задумчиво покусывая перо.
- Как успехи? - спросил он, не поднимая головы, и Курт коротко отозвался:
- Средне. А у тебя?
- Думаю.
Фон Вегерхоф остановился, подождав продолжения этой увлекательной беседы, и, не дождавшись, отошел к окну, снова усевшись и взявшись за покинутую этим утром книгу. Курт подошел к столу, окинув взглядом отчеты и схему, и заинтересованно хмыкнул:
- Однако. И ты тоже.
- Что? - уточнил Мартин непонимающе, и он постучал пальцем по соединенному с прямоугольником 'Паломники' кругу, в центре которого красовалось уверенно выведенное 'Йенс Гейгер':
- И тебя он заинтересовал? Чем?
- Он странный.
- Узнаю семейные черты... - пробормотал фон Вегерхоф едва слышно, однако к столу не подошел, и Курт раздраженно отмахнулся, уточнив:
- Чем? Мне, положим, тоже показалось в нем кое-что не вполне обычным, но было бы любопытно сравнить.
Мартин вздохнул, отложив перо, и кивнул на стопку листов:
- Один из отчетов я переписал, добавил в него то, что вызывало сомнения, но поначалу я не знал, стоит ли обратить на это внимание... В разговоре с Гейгером я процитировал из Книги Премудрости - 'Via peccantium complanata lapidibus, et in fine illius fovea inferi[65]'. И знаешь, что он мне ответил? Усмехнулся - 'Вот так сразу 'ад'?'. Он понял, что я сказал. Сразу, не напрягаясь, не пытаясь вспомнить знакомую фразу, услышанную, может, десять лет назад на проповеди... Просто понял. И еще он походя, не думая, употребил слово 'минотавр'.
- А я сегодня услышал от него слова 'обусловлено причинами', - добавил Курт и, помедлив, присел рядом, глядя на вычерченную Мартином схему. - А также он снова упомянул 'минотавров', а плюс к тому 'кентавров тоже, равно как и циклопов'. Прямо скажем, для бродячего паломника без любопытного прошлого lexicon не самый типичный.
- В теории, в наше время всякое может быть, - с сомнением произнес Мартин. - За последние годы многое изменилось. Приходские школы множатся, университеты растут, смена прежней экономики требует новых знаний и умений, рыцари постигают языки и кредитно-процентные премудрости, торговцы разбираются в богословии, крестьяне уходят в города, непреодолимые преграды между сословиями пусть медленно, но непреклонно истончаются, разные stratum'ы перемешиваются... Да и конгрегатское участие приносит плоды... Словом, я вполне допускаю, что это может быть самый обычный горожанин, попросту нахватавшийся того и этого, наобщавшийся, скажем, с торговцем из бывших благородных землевладельцев, а то и сам из них, а то и имеющий священнослужителя в близких друзьях, и даже на досуге почитывающий разные книги просто так, не по долгу службы или учебы... В теории все это может быть.
- Есть такое, грамотных нынче развелось - ступить некуда, - тяжело вздохнул Курт, и Мартин кисло улыбнулся, тут же посерьезнев. - Однако ты прав. 'В теории'. И начитанные крестьянские детки мне попадались, и худо-бедно цитирующие латынь горожане...
- Но.
- Да. 'Но'. Здесь уж как-то все слишком...
- ...странно.
- Да.
- Семейная идиллия, - констатировал фон Вегерхоф, не поднимая взгляда от книги. - В выводах вы так же единодушны?
- А твое участие в расследовании так и будет выражаться исключительно в комментариях не по делу? - отозвался Курт; стриг пожал плечами и аккуратно перевернул страницу книги.
- Я не инквизитор, мое участие, à bien prendre les choses[66], должно выражаться исключительно в присутствии на месте... И отчего же не по делу? Всего лишь отметил, как это замечательно, когда следователи не спорят, не меряются рангами и версиями...
- Хреново это, - пробормотал Мартин и, спохватившись, пояснил: - Не слишком полезно для дела. Не спорить о версиях - хорошо к концу расследования, а если такое в начале... Стало быть, или один заблуждается, или оба, или версия тупиковая.
- Или ее нет вовсе, - продолжил Курт и, подумав, вздохнул: - И это, боюсь, наш случай.
- А если просто взять его за грудки и прямо спросить, кто такой? - задумчиво предположил Мартин. - В конце концов, что мы теряем? О том, что мы подозреваем во всех смертных грехах каждого из их братии, включая его самого, он не просто догадывается, а знает доподлинно, посему вопросу не удивится, и мы его не спугнем. Соврет? Даже не сомневаюсь, наверняка соврет, но мы, быть может, сумеем что-то вычленить из его вранья: на моей памяти еще никому не удавалось солгать так, чтобы в его лжи не было ни granum'а правды.
- Не возражаю, - кивнул Курт и, подумав, придвинул к себе схему и пустой лист. - Дай-ка скопирую, пока это древо не разрослось еще в десяток ветвей... А потом, пожалуй, выйду в город. Сомневаюсь, что здесь удастся узнать что-то новое и полезное, но ad imperatum следует.
- Отлично, - одобрил Мартин и после короткой заминки добавил: - Заодно сможешь навестить графа Грайерца. В твое отсутствие являлся посыльный от него: граф хотел бы, если это не слишком затруднит майстера Гессе, разделить с майстером Гессе трапезу, и своим согласием майстер Гессе очень обяжет, хотя, разумеется, граф ни в коей мере не хочет обременять майстера Гессе и отвлекать от расследования.
- Как это мило с его стороны, - заметил Курт безучастно, вычерчивая фигуры на пустом листе. - Стало быть, я встречу полное понимание, если откажусь.
- Напрасно, - подал голос фон Вегерхоф, на мгновение отведя взгляд от книги, и он вздохнул:
- Знаю... Но сегодня мне не до него. Разве что нагрянуть к нему на ужин...
- Полагаю, граф тебя радушно встретит хоть посреди ночи, - серьезно заметил Мартин. - По городу с тобой идти?
- Сам решай, - пожал плечами Курт, аккуратно выводя 'Предел' в начерченном прямоугольнике. - Не знаешь, чем пока заняться - идем, вдруг что-то из увиденного или услышанного наведет на мысль. Есть куда приложить силы еще - действуй. Я тут тебе не указ, расследование это - твое, тебе и вожжи в руки.
- Тогда я хотел бы внести еще одно предложение, - кивнул Мартин, и Курт поднял взгляд от листов перед собою, глядя на него выжидающе. - Предел как таковой и минотавр... Мы не знаем, связаны ли эти два явления, и если да - то как, напрямую или косвенно. Я бы предложил не развеивать силы и поделить, если так можно выразиться, расследование пополам: искать истоки и причины самого Предела буду я, а след минотавра - вы. Тем паче, что Александер здесь именно из-за него, а вы уже работали вместе. Шаг за шагом будем двигаться каждый по своей линии, и убежден, что рано или поздно мы сойдемся в одной точке. Или в близких, на худой конец. Разумеется, не стоит пренебрегать уликами или сведениями, если они будут касаться 'не своей' части расследования, но...
- Не возражаю. На мой взгляд, разумное разделение... К чему отнесем визит к господину графу?
- К дипломатии, - многозначительно отозвался фон Вегерхоф. - Сим я намекаю, что вести себя в гостях кое-кому стоит поучтивей. Это преданный Императору человек, который ухитряется обитать в непосредственной близости от вражеской границы, вдали от центра Империи, всецело осознавая степень возложенной на него ответственности и до сих пор не требуя за свою службу каких-либо привилегий. Уж привилегию не быть мишенью для сомнительных острот и несомненного хамства он точно заслужил.
- Для острот я слишком устал, а для хамства недостаточно зол, - отмахнулся Курт, снова склонившись над чертежом. - А к вечеру буду еще и голоден, посему в гостях у господина графа буду слушать, молчать и жевать.
То, что Курт громко назвал 'выходом в город', состоялось тотчас после позднего завтрака: переступивши порог занимаемого дома, майстер инквизитор в сопровождении фон Вегерхофа сделал три шага вперед и остановился, бросив взгляд вправо и влево от себя. Если б не небольшая изогнутость единственной улицы городка, весь Грайерц был бы как на ладони: утоптанная ногами полоса земли с одной стороны уходила к тупику, а с другой - расходилась на две узкие тропинки, ведущие к замку графа и церкви святого Теодула, стоящей за пределами городских стен. Более ни поворотов, ни переулков, ни боковых улочек в Грайерце не было.
- Самый быстрый осмотр города на моей памяти... - пробормотал он, и стриг усмехнулся:
- Отчего столько недовольства в голосе? Стоило бы порадоваться.
- Не люблю маленькие городки.
- Ты никакие не любишь. В больших тебе слишком людно, в маленьких подозрительно, а в деревнях все поголовно ведьмы или еретики.
- В чем я неправ?
- Oublions ça[67], - вздохнул фон Вегерхоф, отмахнувшись. - С чего начнем, майстер Гессе?
- Скажем, вон с того дома, - кивнул вправо Курт. - Там, если верить отчетам Мартина, остался бытовать одинокий некогда отец семейства, чьи жена и сын пропали в Пределе.
- Только будь любезен, в присутствии оного отца охарактеризуй ситуацию несколько более соболезнующе, - попросил фон Вегерхоф. - Идем. Надеюсь, твой свидетель дома.
Курт не ответил, лишь кивнув, и направился к приземистому домику, отстоящему от их временного жилища буквально в паре дюжин шагов.
Свидетель был дома. Молодой, но сильно потрепанный горожанин обнаружился в проходной комнате, окруженный деревянными заготовками, горами стружки и старыми инструментами, и судя по сияющему свежим деревом табурету у стены, без работы хозяин дома оставался нечасто.
Вопросам майстера инквизитора он явно не обрадовался, буквально вломившийся в его дом и жизнь служитель Конгрегации откровенно раздражал молодого вдовца, и положа руку на сердце - нельзя было его за это упрекнуть: спустя столько месяцев горечь потери лишь начала притупляться, а эти расспросы бередили старую рану. Фон Вегерхоф, чьи услуги переводчика все-таки потребовались, пытался, как подозревал Курт, смягчать формулировки майстера инквизитора в меру сил и познаний; познаний ему самоочевидно не хватало, судя по тому, как тот запинался и поджимал губы, выбирая слова, однако к концу разговора стриг в какой-то степени подладился под особенности местного говора, вычислив для себя какие-то закономерности языка и произношения. Частью Курт и сам понимал ответы недовольного свидетеля, теряя нить смысла лишь в отдельных фразах, однако вопросы задавать предпочел все же через переводчика, не рискуя самостоятельно возводить эти диковинные языковые конструкции.
Да, действительно, прошлым летом сын пропал без вести. Да, жена предположила, что пропал он в лесу, потому как мальчик частенько туда наведывался. Зачем? Просто так, ему там нравилось. Приносил временами ягоды или грибы, или кислые дикие яблоки. Часто приносил, хотя яблоки эти все равно никто, кроме него, не ел, странные у него вкусы были, дети - они часто странные, наверняка же майстер инквизитор и сам знает... Да, искать его ушла жена. Нет, что вы, никто не посылал одинокую женщину в лес, сама пошла, хотя говорили же ей - подожди немного, соберемся с соседями вместе и пойдем кучей, чтоб наверняка уже. Но нет, ушла. И тоже пропала, да. Да, искал обоих, вместе с соседями искал. Не нашел ничего. Нет, в Предел тогда никто не попал, так вышло, Бог охранил, не позволил. В другой стороне искали, а там и стемнело, а на другой день искать не пошли: узнали, что там парочка пропала, оба соседские, все их знали, вот же горе-то было у родителей. Тогда и подумали, что что-то в этом лесу неладно.
Сам был в лесу потом, да. Когда соседей пропавших искали, дровосеков, братьев. Страшно было, конечно ж, а куда деваться... Не верилось еще тогда, что там что-то этакое, думали - зверь какой завелся или разбойник. Нет, в тот раз ничего странного не случилось, а вот потом ходили - было странное: от того леса до луга идти-то долго, а тут вдруг все разом из леса оказались на этом лугу, и скоро так, будто какая неведомая сила перенесла. Нет, больше ничего не было. И звуков никаких странных не слышал, и не видел никого и ничего. Нет, когда господин граф приходил лес проверять, не присутствовал, побоялся туда соваться снова. Конечно, майстер инквизитор, заходите еще и спрашивайте, если что...
- Непродуктивно, но занятно, - констатировал фон Вегерхоф, когда господа конгрегаты вышли из дома на другом конце городка, выслушав почти дословно такую же историю уже в пятый раз. - Однако, зная тебя, не могу не заметить, что у этого есть одна положительная сторона: написание отчета по итогам опросов займет крайне мало времени.
- Обошли всех, - подытожил Курт, не ответив. - Всех, кто как-то связан с пропавшими - родичей, друзей... И остались, с чем были. Ощущение, что этот минотавр из ниоткуда возник за минуту до своей смерти и был единственным сверхобычным явлением в этом лесу.
- Не считая самого Предела, - уточнил стриг. - Так может, из Предела он и пришел? Быть может, это один из сгинувших в нем, и именно там с ним случилось нечто, но он успел покинуть границы Предела и умер уже за нею? А похоронил его кто-нибудь из паломников, опасаясь внимания Инквизиции.
- Пока все выглядит именно так... Идем-ка вон в тот дом.
Фон Вегерхоф обернулся, бросив скептический взгляд на указанный майстером инквизитором домик, и осторожно уточнил:
- Ты выбрал следующего человека для допроса наугад? Пытаешься седлать свою хваленую интуицию?
- Подъемную ставню видишь? А уж запах ощущаю даже я, держится еще с утра. Это лавка. Дом и лавка, пекарская, хозяева живут, пекут и продают в одном месте. Если наши паломники что и закупают у местных беспременно - так это овощи и хлеб, а стало быть, надо использовать возможность узнать, как эти ребята выглядят со стороны. Не с моей или твоей точки зрения, не в общении с майстером инквизитором Бекером, а в повседневности, глазами обывателя.
- Fi, - с показательным разочарованием вздохнул стриг. - Как скучно. А я уж надеялся узреть воочию одно из твоих знаменитых озарений, каковые за годы службы должны были достичь невиданных высот...
- Идем, - повторил Курт, направившись к лавке с закрытой ставней. - И лучше молись, чтобы больше никогда моих озарений не видеть: обыкновенно они случаются именно в те моменты, когда уже пора подтягивать не логику, а зондеров.
В дом пекаря он вошел первым, без стука и оклика, непроизвольно потянув носом: запах выпечки и впрямь был все еще густым и явственно ощутимым, и несмотря на недавний завтрак - пробуждающим аппетит. Пухлая румяная женщина неопределенных лет, сама похожая на большую булку, возилась у дальней стены, укладывая в тряпичные мешки нераспроданный хлеб, а сквозь распахнутую дверь кухни было видно, как елозит по полу короткой метелкой мальчишка лет восьми.
К вошедшим женщина обернулась с заранее заготовленной радушной улыбкой, каковая тут же сменилась недовольной миной и, при взгляде на Сигнум, настороженностью. На приветствие фон Вегерхофа она ответила по-немецки, но так старательно выговаривая слова, словно говорила на чужом или позабытом наречии.
- Сюда матерь моя приехала с мною и отцом с-под Кёльна, - пояснила хозяйка на прямой вопрос майстера инквизитора. - Мне было, как вот Карлу сейчас, что-то помню, как говорить. И тут еще люди есть с Германии, только их мало, и на большом немецком они мало говорят. Я Фрида, я и муж здесь хлеб делаем. А вы пришли хлеб брать или говорить про это дьявольское место?
- Мы говорить. А ты там бывала? Или муж, сын?
- Да что вы, зачем? - удивленно и чуть испуганно возразила та и, помявшись, уточнила: - Ну сын был. Случайностью. Как раз тем годом, как оно появилось, Карл там в подлесе брал чернику. Нам господин граф разрешает. Так он там ходил, ходил, а потом взял и оказался с другой стороны подлеса, куда ходить надо только через поле или лес, а по подлесу никак. Обратно домой к вечеру только добрался. И все, больше мы туда не совались, никто. И еще ж стали говорить, как люди там пропадают...
- А потом и эти паломники появились, - договорил Курт, и Фрида кивнула:
- Да, а потом чужаки приехали. Сейчас-то ясно, безобидные, а тогда мы ох как сторожились.
- Безобидные, точно? - уточнил он с сомнением. - Как я погляжу, к ним все тут спокойно отнеслись...
- Ни, не все, - отмахнулась хозяйка, - что вы. Кому-то и не нравится. Чужих-то кто ж любит... Но уж не пугаются, как прежде. Или вот наш святой отец, он считает, что еретики это.
- А ты как думаешь?
- А мне что, я не святой отец. Разве я в таких делах смыслю? Ведут себя пристойно, не надоедают, платят за все, как сказано. Молитвы знают, дурные слова не проповедуют... Может, прав святой отец, а может, нет, того не ведаю. Вот вы, майстер инквизитор, сюда приехали, вы и скажете, правый он или нет.
- За всё платят? Всегда-всегда?
- Всегда, - кивнула Фрида. - Бывает, правда, что от них приходит кто-то, чтобы помочь, и тогда я им за работу даю хлеба. Но то я сама предложила. Этой зимой заболели я и Карл, муж управлялся один, а одному ему было тяжко, и я предложила: пусть эти люди помогают, и всем выгодно.
- Такой маленький городок, - с сомнением заметил Курт, - и столько работы, что мужчине одному тяжело напечь хлеба?
- Так мы не только соседям на продажу печем, к нам и от господина графа человек приходит, - с заметной гордостью возразила Фрида. - И много берут.
- В замке нет собственной пекарни?
- Есть, а как же. Пекарня есть, только ихний повар... - хозяйка запнулась, подбирая слова, и договорила: - Муж лучше делает. Булки его графские жена и сынок очень любят, такие никто не может. А делать их долго и тяжело, работы много, много времени, вот для того помощь и нужна была.
- Ясно. Но когда паломники приходят именно покупать - они всегда дают, сколько скажешь? Ни разу в долг не просили и не торговались?
- Сколько говорю - столько дают, - кивнула Фрида. - Но мы с ними честно: как всем продаем, так и им.
- Часто приходят?
- Часто, раза два за неделю. Берут самый дешевый, они предупреждают, что придут, так я тогда нарочно такого пеку побольше. Сегодня вот приходили.
- А вчера?
- Нет, тогда бы сегодня не пришли, - с расстановкой, словно неразумному, пояснила Фрида. - А сегодня были парень молоденький и женщина.
- Урсула?
- Не помню, как ее звать. Она один раз сказала, да давно, я и забыла. Молоденькая, длинная и тощая, чисто палка. Она часто приходит.
- Урсула - это женщина, которую те паломники считают своей матерью-экономкой и распорядительницей, лет тридцати с небольшим, плотная такая, но невысокая. Мне говорили, что она часто бывает в вашем городке.
- Ах, вон кто! - закивала хозяйка. - Видала ее, бывало. Только редко. Она поперву пришла договориться, что я буду им продавать хлеба, потом еще приходила, но я давненько ее не видала. Всё другие приходят.
- И вчера ее тут тоже не было?
- Не было. А чего?
- А кто и что еще продает паломникам? Хлеб у вас с мужем, я так понимаю, они берут давно и постоянно, а что еще и у кого они покупают всегда?
- Овощи, - не задумавшись, ответила Фрида. - У Габриэлей. Реже, чем у нас хлеб, но все равно часто. В лесу же растить не будешь, и господин граф не позволят, а мяса не едят они, постятся. Вот и берут у нас хлеб дешевый, а у Габриэлей овощи. Это если выйдете из двери, так направо пятый дом, это Габриэлей дом.
- Чем тебя так заинтересовали овощи? - осведомился фон Вегерхоф, когда майстер инквизитор, распрощавшись, вышел на улицу. - Как верно заметила хозяйка, это вполне логичная пища для постящихся.
- Овощи меня не интересуют, меня интересует наша распорядительница еретиков, - отозвался Курт, отсчитывая дома справа от хлебной лавки. - А если точнее - интересует, зачем она так часто наведывается в город, если, скажем, за хлебными запасами уж точно ходит не она.
- И если выяснится, что торговец овощами видит ее так же редко...
- Да. Куда или к кому она, в таком случае, приходит?
- Есть версии?
- Еще нет. Сначала поговорю с Габриэлями.
Говорить с Габриэлями вновь пришлось стригу: никто из довольно внушительного семейства немецкого не знал вовсе. Глава дома с грехом пополам понимал задаваемые ему вопросы, однако отвечал исключительно на той самой местной смеси наречий, от которой у Курта уже через минуту начинало свербеть в зубах. К счастью, разговор вышел коротким и почти полностью повторил беседу с супругой пекаря: да, паломники всегда и за все платят исправно и без торга, приходят регулярно, нет, матушку Урсулу здесь в последний раз видели давно, пару недель назад, а то и того больше.
- А теперь версии есть? - поинтересовался фон Вегерхоф, когда Курт, выйдя, в задумчивости остановился посреди улицы, и неуверенно предположил, так и не услышав ответа: - Быть может, любовник?
- Экие срамные помыслы.
- Или просто тайком бегает в трактиры завтракать колбасками.
- Трактир тут единственный, и уж там бы ее давно заприметили и давно уж всем об этом растрепали бы. Разве что ради колбасок по утрам она и завела себе того самого любовника. Женщины - коварные существа, ради хорошего завтрака пойдут на всё.
- Стало быть, версий у тебя нет.
- Когда мое знаменитое озарение меня постигнет, ты узнаешь об этом первым.
- Планов на дальнейшие допросы и осмотр города у тебя нет тоже, - продолжил фон Вегерхоф, и он с подозрением нахмурился:
- К чему клонишь?
- Навести графа. Поверь, это совсем не страшно, уж точно ничуть не страшней рейда в замок со стригами. В конце концов, у вас много общего: он так же, как и ты, торчит в какой-то дыре, затыкая собою брешь в обороне, разница лишь в том, что тебя перетыкают из дыры в дыру, а у него дыра своя собственная, постоянная и неизменная. Если подумать, ему даже хуже тебя... Autrement dit[68], общие темы для беседы у вас найдутся.
- Сомневаюсь, - хмуро буркнул Курт, с тоской бросив взгляд на видимую отсюда верхушку замковой башенки. - Однако увидеться с графом все равно следует: он тоже свидетель.
- D'autant plus[69], - наставительно кивнул фон Вегерхоф. - А за ужином, обсуждая судьбы Империи и мироздания, и узнать можно куда больше, нежели просто заскочив на минутку и задав пяток вопросов в лоб... Словом, я прогуляюсь по городу и за городом; как знать, вдруг замечу что-либо необычное, а ты тем временем нанеси визит верному служителю Империи. И постарайся не спалить замок.
Путь к замку занял не более двадцати минут - при том, что Курт шагал намеренно неспешно, обозревая домики по обе стороны неширокой улицы и разглядывая прохожих горожан и изредка встречающихся солдат, не занятых в оцеплении Предела. Поднимаясь на замковый холм, он несколько раз останавливался и оборачивался, отмечая, что с каждым шагом окрестности просматриваются все лучше и дальше, а с верхушки холма подле стен уже можно было разглядеть опушку леса, скрывающего в себе лагерь паломников. Из верхних окон башен наверняка отлично виделась вся округа - от гор вплоть до тех самых, упоминаемых многими свидетелями, лугов у дальнего края леса. Кто бы и когда бы ни строил эту крепость - место он избрал со знанием дела...
Замок со дня своего возведения достраивался не одним поколением его обладателей; стена и донжон явно были возведены первыми (хотя и стены совершенно очевидно местами достраивались и перестраивались), и лишь после сооружались прочие башни, включая привратную, из которой на майстера инквизитора воззрился страж, на удивление не сонный и нимало не удивленный визитом.
- Майстер инквизитор Курт Гессе! - рявкнул привратник куда-то внутрь двора, и господин следователь поморщился от резкого звука, недовольно отметив про себя, что в случае опасности этому хранителю замкового спокойствия, скорей всего, даже не потребуется пользоваться рогом.
- Итак, меня ждут, - констатировал он сдержанно, когда навстречу вышли двое - еще один страж и кто-то из прислуги, молодой нервный парень с каким-то болезненным, словно помятым лицом.
- Господин граф предупредил, что вашего визита надлежит ждать сегодня, майстер инквизитор, - с готовностью отозвался он и, мгновение помедлив, уточнил уже не столь твердо: - Или завтра. Словом, в ближайшие дни.
- Стало быть, я не побеспокою его светлость, - подытожил Курт, и парень поспешно закивал:
- Да, конечно! То есть, нет, разумеется... Прошу вас, - сам себя оборвал он, широко поведя рукой, и двинулся вперед первым, посекундно оборачиваясь, дабы убедиться, что гость не отстает.
Отстать, впрочем, было мудрено: Грайерц был лаконичным, как афоризм, с минимумом свободного места и хитрых поворотов. Крепость, издалека кажущаяся крохотным игрушечным замком, изнутри производила совсем иное впечатление: знатоком майстер инквизитор не был, но за время службы довелось насмотреться на немалое число замков, крепостей и цитаделей, и здесь, внутри этих стен, нельзя было не увидеть, что это укрепление, случись что, встанет на пути противника если и не незыблемой твердыней, то уж точно станет серьезным препятствием.
Зальчик, в который майстера инквизитора провели из двора замка, тоже был небольшим - быть может, лишь чуть больше приемной комнаты в обычном доме какого-нибудь городского толстосума, и света из узкого окна, утонувшего в толще стены, с лихвой хватало для приемлемого освещения. Судя по витающим в воздухе ароматам, неподалеку располагалась и трапезная зала, в коей либо только что завершился, либо вот-вот должен был начаться поздний обед.
- Вы крайне вовремя, майстер инквизитор, - доверительно сообщил сопровождающий, подтвердив самые худшие опасения. - Господин граф велел ожидать вас постоянно и готовить для вас место к каждой трапезе, и вот вы явились как раз к обеду. Если позволите, я проведу вас сразу в трапезную, сообщу господину графу о вашем прибытии, и он вскорости присоединится к вам.
- Позволю, - уныло согласился Курт, следом за парнем проходя в чуть более просторную залу. - Спешить мне вроде как некуда.
Трое слуг, суетящихся вокруг стола, при его появлении на миг замерли, уставившись на гостя, точно на диковинку, и тут же спохватились, смятенно и вразнобой пробормотав приветствия и с утроенным рвением продолжив свое занятие. Курт изобразил лицом самое душевное благожелательство, на какое был сейчас способен, и неспешно уселся на место, указанное сопровождающим.
- Господин граф скоро будет, - торопливо повторил тот и почти бегом выметнулся в дверь.
Курт вздохнул, попытавшись усесться поудобней и расслабиться. В одном фон Вегерхоф был прав: маленькие городки он не любил, в том числе и потому что его персона неизменно становилась центром мироздания для всех, от местных правителей до последнего нищего. Проявляемое внимание варьировалось от любопытства до панического ужаса, зачастую мешая не только работе, но и бытию. Сейчас центр мироздания ощущал на себе взгляды в целом привычные - любопытствующие и настороженные; пялиться открыто слуги опасались, но от того, чтоб поминутно коситься на гостя, удержаться не могли. Это уже стало чем-то обыденным и рутинным, а вот подобное внимание со стороны хозяев замка явно потребует серьезных моральных усилий и повышенной дипломатичности...
Когда в трапезную залу торопливо вошла невысокая пухлая дама лет сорока, Курт почти физически ощутил изошедшую от слуг волну облегчения, привычно попытавшись представить, как бы это увиделось и услышалось фон Вегерхофу, Альте или любому другому существу, наделенному чем-то большим, нежели просто опыт и внимательность. Отчасти стриг был прав: легкая толика зависти и вправду имела место, словно бы у кого-то из его коллег во владении был некий инструмент, могущий помочь в расследованиях, какового инструмента ему по странной прихоти начальства не выдали.
- Майстер Гессе! - с несколько преувеличенным радушием провозгласила хозяйка замка, все так же поспешно и как-то неловко усевшись на предназначенное для нее место. - Мы рады вас видеть в нашем доме. Аксель вот-вот придет, задержали дела, но обед он не пропустит, тем паче с таким гостем.
- Польщен, - кивнул Курт, даже расстаравшись на улыбку: Магдалена фон Грайерц явно чувствовала себя не в своей тарелке не столько по причине статуса майстера инквизитора, сколько из-за столь явного нарушения этикета и приличий - она, замужняя женщина, вышла к гостю в одиночестве, в то время как владетель дома невесть где...
Когда в залу, громко топоча подошвами, вбежал встрепанный светловолосый мальчишка лет пяти, хозяйка встрепенулась, чуть привстав, ухватила отпрыска за рукав, подтащила его к себе, и, суетливо поправляя сбившуюся рубашку и вставшие торчком волосы, что-то укоризненно зашептала ему в ухо; какими именно аргументами графиня пыталась призвать чадо к порядку, Курт не разобрал, услышав лишь многозначительное 'Карл!'. Мальчишка притих, покосившись на молчаливую фигуру в черных перчатках, и майстер инквизитор мысленно усмехнулся, отметив, что все-таки дожил до того дня, когда им стали пугать детей.
- Никакого сладу с ним, - с неловкой полуулыбкой пояснила Магдалена, легким толчком направив отпрыска к его месту за столом. - Как не покалечился до сей поры - не знаю...
- Мальчишки, - пожал плечами Курт. - Сам не представляю, как мне удалось пережить собственное детство. Но все ж лучше, чтоб они растрачивали непоседливость в такие вот годы, чем начнут пускаться во все тяжкие, когда уже пора браться за ум.
- У вас есть дети, майстер инквизитор? - понимающе уточнила хозяйка, и он кисло улыбнулся:
- Двое. Уж взрослые. К счастью. Наверное.
- Со взрослыми тоже свои проблемы, - вздохнула Магдалена, и он невольно повторил ее вздох, пробормотав:
- И не говорите...
За столом воцарилась неловкая тишина, и даже Карл фон Грайерц сидел молча, переводя взгляд с матери на гостя и явно пытаясь понять, бранят сейчас именно его или нет.
- Майстер инквизитор, - нерешительно нарушила молчание Магдалена, и нельзя было не увидеть, что этот вопрос она готовила загодя, не раз проговаривая. - Скажите, все то, что происходит, может быть проклятием нашего рода? Моего или мужа?
- Нет, - уверенно отозвался Курт. - По крайней мере мой опыт говорит, что в подобном случае нечто происходило бы в пределах вашего замка или отдельной комнаты, или двора. Ни вы, ни господин граф не можете быть причиной происходящего - лично или опосредованно. Если вы чувствуете вину за вашим семейством - забудьте, это не так.
- Майстер Бекер уже говорил мне это, - с явным смущением пояснила Магдалена, - но когда я узнала, что здесь вы... Не поймите меня превратно, майстер инквизитор, я не хочу сказать, что не верю вашим сослужителям, но ваш опыт... А вот и Аксель! - отчего-то смутившись еще больше, воскликнула хозяйка с какой-то напускной радостью, и Курт неспешно поднялся навстречу графу фон Грайерцу.
От того, чтобы поморщиться, он удержался с трудом: мощный спиртовой дух реял далеко впереди владельца замка, явственно указуя на то, как тот провел вчерашний вечер, и безошибочно поясняя, почему задержался сейчас. Взгляд тучного приземистого человека в помятом платье был нарочито внимательным, и глаза в мелкую красную сетку с трудом удерживали мутноватый взор на одной точке более двух мгновений. Ступал фон Грайерц, впрочем, уверенно, не пошатываясь, хотя и совершал каждый шаг неторопливо и опасливо, будто по хрупкому стеклу, простертому над бездной.
- Майстер Гессе! - провозгласил он так же преувеличенно радушно, как и его супруга несколько минут назад, явно стараясь дышать в сторону от гостя. - Я и не ожидал, что вы примете мое приглашение вот так сразу, был готов ждать, ведь вы здесь заняты делом... Надеюсь, ради посещения моей обители вы не вынуждены были поступиться чем-то важным?
- Нет, господин фон Грайерц, что вы, - попятившись к своему месту, ответил Курт как можно невозмутимей. - У меня как раз образовался в некотором роде перерыв в делах. Кроме того, побеседовать с вами мне необходимо в том числе и в рамках этих самых дел.
- О да, - заметно сникнув, вздохнул тот и, добравшись до места хозяина за столом, с очевидным облегчением уселся. Застывший в отдалении слуга без каких-либо указаний тихо метнулся к столу, наполнил стоящий перед ним кубок почти до краев, и фон Грайерц под молчаливым укоризненным взглядом супруги опустошил его тотчас. - Да, - повторил он, прикрыв глаза и дыша сквозь зубы, пока слуга наливал снова. - По всему выходит, что я в этом деле среди свидетелей...
- Как я понимаю, увиденное вас поразило, - заметил Курт, и фон Грайерц хохотнул:
- Поразило... Да, вы это очень точно сказали, майстер Гессе. Я, знаете, в жизни многое видел, но то, что нашел ваш служитель...
Он запнулся, отведя взгляд, и, помедлив, снова выпил - на сей раз отпив лишь половину, и кивнул слугам, каковые выскользнули за дверь и явились снова почти тотчас, неся блюда с кушаньями. Замок, видимо, и впрямь крохотный, отметил мысленно Курт, и до кухни рукой подать...
- Я знаю, что вы сейчас обо мне думаете, - уже спокойней продолжил фон Грайерц. - Но хоть убейте, не понимаю, как вы смогли столько лет оставаться на этой службе и при том - в своем уме.
- Привычка, - пожал плечами Курт. - Кроме того, я знал, к чему нас готовили, и рос в осознании того, что подобные события и существа - такая же часть моей будущей жизни, как, скажем, необходимость платить за еду в трактире или дождь за окном. Неудивительно, что вы отреагировали на увиденное столь... эмоционально: вас готовили к иному и вся ваша предыдущая жизнь по сути прошла в другом мире, каковой с моим миром не граничил и не соприкасался. Ваше душевное состояние сейчас понятно и, если можно так выразиться, в каком-то роде нормально.
- Карл, покушай на кухне вместе с Паулем, - с беззаботной улыбкой повелела Магдалена; графский отпрыск, просияв, молча кивнул, выбрался из-за стола и с топотом унесся прочь. - Это сын нашего повара, - пояснила графиня фон Грайерц, оглянувшись ему вслед. - Они почти ровесники, любят играть вместе... Не стоит ему слушать все это.
- Всецело согласен, - кивнул Курт и, подумав, отложил себе изрядную порцию жаркого; неведомо, какие там у упомянутого повара удавались булочки, а мясо источало такой аромат, что пробудило бы аппетит, кажется, и у мертвого.
- Он и так уж наслушался, - буркнул фон Грайерц, осушив кубок, и тоже наполнил свое блюдо. - В этом городке, стоит кому вечером чихнуть, утром о том узнают все и каждый, а уж такие события... Что это было, майстер Гессе? Вы знаете?
- Существо в могиле? Увы, даже не предполагаю. К величайшему сожалению, у меня нет никаких версий относительно всего происходящего в вашем городе, и должен признаться, что с таким я сталкиваюсь впервые. Откровенно говоря, я надеялся, что вы сможете мне помочь.
- Я? - не скрывая удивления, переспросил граф. - Чем? Уж я-то в подобных делах не смыслю вовсе.
- Вы видели, как исчезло в Пределе животное, которое привели для проверки местности. Как это было?
- Как животное было убито неведомой силой, - поправил фон Грайерц мрачно. - Да, видел. Вспомните, как прачка полощет сорочку, майстер Гессе, а после выкручивает ее, чтобы отжать воду... Вот так сие и смотрелось. Будто та коза была мокрой сорочкой, а некто огромный и невидимый решил ее выжать.
- Останки упали наземь или исчезли?
- Мне показалось, что... - граф замялся, подбирая слова, и осторожно договорил: - Показалось, что она не просто исчезла, а свернулась внутрь себя. Будто ее скрутило в такой тонкий жгут, что он истончился и словно сгинул сам в себе. Я даже подумал тогда - как странно, крови нет совсем; не летело по сторонам ни крови, ни внутренностей, ни ошметков мяса.
- Любопытно... Скажите еще вот что, господин фон Грайерц, когда вы приблизились к Пределу, вы не ощутили ничего необычного? Какое-нибудь странное чувство, страх, беспокойство, напряжение?
- Нет. В тот день я был убежден, что имею дело с очередной народной легендой, что пропавшие животные и люди - жертвы забредших в мои владения разбойников, а все прочее присочинили простолюдины, как то часто бывает. Я был спокоен... Быть может, слегка раздражен тем, что приходится разбираться с такими глупостями самому.
- Id est, понять, где граница безопасного участка, вы сами не смогли бы, и остановились только потому, что вас дальше не пустили горожане?
- Да, кто-то из них сказал что-то вроде 'вон за тем деревом начинается', а когда я хотел пойти вперед, парочка парней ухватили меня за руки... - фон Грайерц задумчиво посмотрел внутрь вновь наполненного кубка и усмехнулся: - Знаете, майстер Гессе, а это было приятно. Не думал до того дня, что жители этого городка настолько беспокоятся о благополучии моей персоны.
- Вас здесь любят, - кивнул Курт и, подумав, уточнил: - По крайней мере несколько семей, с коими мне довелось побеседовать. По нашим временам это и впрямь поразительно; я бы и сам меньше удивился, обнаружь я здесь толпу смутьянов вместо горожан. Быть может, помимо вашего благого нрава и должного управления, именно отдаленность и замкнутость Грайерца и играет немалую роль: эти люди чувствуют себя с вами заодно здесь, на границе Империи, в замкнутом обособленном мирке, который стоит по сути на страже покоя огромного государства.
- Я здесь обитаю, точно в монастыре, - вздохнул фон Грайерц. - Вижу только эти стены и этих людей, коих в дословном смысле знаю по именам каждого, и новости большого мира добредают до наших краев с большим запозданием, а порою и в сильно искаженном виде... Подозреваю, если внезапно рухнет Империя - я о том узнаю только от осадивших замок врагов.
- Аксель! - укоризненно и испуганно ахнула хозяйка замка, и Курт возразил:
- В том самом большом мире этого жаждут многие и многие силы, посему отчасти ваш супруг прав. Да и без сил, направленных преднамеренно на уничтожение Империи, столь большому и сложному государству нелегко удержаться в целости изнутри и сохранить должное положение вовне.
- Об этом мы здесь порой слышим, - кивнула Магдалена, и фон Грайерц невесело усмехнулся:
- Вот это она верно сказала: слышим. Сюда приходят даже не новости, а слухи, а мы по обыкновению развлекаемся тем, что пытаемся угадать, что из них истина, а что - сплетни скучающего обывателя. За неимением иных развлечений - не самое унылое времяпрепровождение.
- Вы стережете границу Империи, - усомнился Курт, - и к вам не поступает проверенных сведений?
- Поступают, - уже серьезно ответил граф. - Только о том, что наверху сочтут важным. Мне сообщали о крестьянских волнениях поблизости, об основных этапах войны наследника с гельветами - опять же, поскольку сие близко... Сообщили и о грядущем соборе в Констанце, когда он лишь планировался, однако о том, что творится в глубине Империи, рассказывать особенно не спешат, просто время от времени является человек с письмом от моего сына, он и старается держать меня в курсе.
- Откровенно говоря, это довольно неожиданно. Не думал, что Его Высочество оставил без внимания столь очевидное...
- Если сведения, поступающие ко мне, верны, - мягко возразил фон Грайерц, - Его Высочество и без того нагружен работою, как последний каменотес. Его Величество, дай ему Господь здравия на многие годы, постепенно отходит от дел, а наследник не просто перенимает эти дела, но и взваливает на себя всё новые... Невозможно предусмотреть всё, подумать обо всем, решить разом все вопросы и забить все бреши. Еще один слух говорит, что с Его Высочеством вы состоите в дружеских отношениях, майстер Гессе?
- Есть такое, да.
- В таком случае, воспользуюсь моментом и попрошу вас при следующей встрече передать ему просьбу подданного, обеспокоенного судьбою государства, - улыбнулся фон Грайерц и, подумав, сам наполнил свой кубок. - Вряд ли удастся создать нарочитую армию гонцов и секретарей ради такого дела, но уж хотя бы в полгода раз присылать подобным мне стражам границ извещение о важных событиях в Империи, пусть и не связанных непосредственно с нашим участком границы - стоило бы. Впрочем, в мирные времена, полагаю, и раз в год хватило бы... Не у всех же есть сыновья, несущие службу в удачном месте.
- Можете не сомневаться, - заверил Курт, - при первом же нашем разговоре я скажу ему об этом первым же делом... Господин фон Грайерц, вы сказали, что 'в дословном смысле знаете по именам каждого' из жителей вашего городка, стало быть, уж в лицо-то знаете тем паче?
- Разумеется.
- А незадолго до всех этих событий, до той самой ночи с грозой, в Грайерце не появлялось незнакомцев? Любых - бродяг, торговцев, солдат в поисках службы, семейства проездом?
- Мне сложно судить, - неуверенно ответил граф и, помедлив, качнул головой: - Не знаю, майстер Гессе. Ведь я не каждый день гуляю по городским улицам, разглядывая жителей, посему не уверен, что смогу ответить вам четкое 'да' или 'нет': возможно, кто-то появлялся, но я этого не видел.
- В небольших городках обычно настороженно относятся к незнакомцам. Как полагаете, появись такие люди здесь, ваши горожане их бы заметили?
- Уверен - да. И да, понимаю, к чему вы ведете; думаю, этот факт припомнили бы, когда началась вся эта дьявольщина, а стало быть - нет, посторонних не было.
- Вы сказали 'дьявольщина', - заметил Курт, - id est, не разделяете чаяний паломников относительно Предела, но при всем том терпите их здесь?
Фон Грайерц поджал губы, глядя в свой кубок, вздохнул, явно осторожно подбирая слова, и, наконец, отозвался, с неохотой подняв взгляд к собеседнику:
- Я не знаю.
- Чего?
- Ничего не знаю. Я не инквизитор, не священник, не богослов, даже просто не то, что принято звать 'образованным человеком', майстер Гессе. По мне - так это место надо выжечь сплошь, и я смирюсь с потерей части имения, ибо слышал о ваших расследованиях и расследованиях ваших собратьев по Конгрегации, а потому знаю, что этому миру грозит нечто куда более страшное, нежели утрата куска леса с лугом. Но это лично мое мнение, мнение человека, далекого от всех этих высоких материй... И кто знает, что там? Да и как я могу силой гнать людей, кои явились не на ярмарку с уличными фиглярами, а на поиски... не знаю... Бога, откровения, смысла? Если они ошибаются - далее уж дело за вами, а я просто не могу хлопнуть плетью и сказать 'как смеете вы искать Господа, вон отсюда!'.
- Все же допускаете, что сия дьявольщина может оказаться чем-то иным?
- Я не знаю, - повторил фон Грайерц и невесело усмехнулся: - Единственное, что я мог в сложившейся ситуации - это повысить бдительность стражи и с утроенной силой следить за границей, ибо допустил также и то, что происходящее может иметь подоплеку не только мистическую, но и политическую. Однако уж сколько времени прошло, а французы или Австриец при поддержке дьявольских сил изнутри Империи и не думают вторгаться... Зато, как я понимаю, вторгаемся мы?
- С чего вы взяли?
- Это содержалось в последнем императорском послании, - улыбнулся граф. - Разумеется, там впрямую не было сказано, что Империя намерена атаковать Австрию, однако sapienti sat.
- Если герцог не вздумает вмешаться в ход собора, войны не будет, - отозвался Курт и, подумав, договорил: - А если вздумает - она уже началась. Вполне может статься, господин фон Грайерц, что, пока мы с вами здесь обсуждаем дьявольские силы, поиски Господа и политику наследника, оный наследник уже ведет войско по австрийской земле.
- Да... - вздохнул хозяин замка, с тоской бросив взгляд в маленькое окошко залы. - А я тем временем сижу в этой дыре, где, видимо, и состарюсь, в итоге отдав Богу душу от тоски и скуки, так и не взяв более меча в руки.
- Дай-то Бог... - чуть слышно пробормотала Магдалена.
- Знаю одного барона, каковой охотно поменялся бы с вами местами, - усмехнулся Курт. - С его точки зрения, ваше бытие - мечта любого благоразумного человека.
- Передайте вашему знакомому барону, что готов вручить ему свой титул, обменявшись с ним, если только Его Величество это одобрит, - печально хмыкнул фон Грайерц и снова разразился вздохом: - Вот таков человек, майстер инквизитор... Никто не доволен тем, что имеет, и всегда найдется некто, желающий иметь то, чем другой тяготится. Наверняка и вашему бытию кто-то завидует всей душой.
- А вы, я вижу, не очень?
- О нет, - решительно тряхнул головой фон Грайерц. - Я готов в гущу сражения, во главу войска, да хоть в пешие бойцы наравне с ополчением, готов быть порубленным на куски десятком врагов, но однажды затемно повстречаться с кем-то вроде того существа, что майстер Бекер откопал в моем лесу... Нет, майстер Гессе, вам я не завидую уж точно.
- Уверен, распорядись судьба так, что вам придется столкнуться и с чем-то пострашнее - вы со временем свыклись бы с этим, - возразил Курт. - Солгу, если скажу, что всё время своей службы бесстрашно шел навстречу потусторонним тварям и смеялся в лицо темным магам, пока они били по мне огнями и молниями.
- Скажу вам по секрету, майстер Гессе, я и обычной-то грозы побаиваюсь, - натянуто рассмеялся владелец замка. - Когда я был ребенком, ударом молнии убило лошадь, я это видел, и с той поры никакая сила не заставит меня нос высунуть из замка в такую погоду. В ту ночь, к слову, каковая предшествовала появлению Предела, я долго не мог уснуть, хотя сама гроза была не слишком-то долгой.
- В ту ночь грохотало уж больно страшно, - нерешительно возразила Магдалена фон Грайерц. - Мы с Карлом тоже никак не могли уснуть. Оно било и впрямь недолго, но так громко и сухо, без дождя, и я страшно боялась, что загорится лес.
- Без дождя? - переспросил Курт, непонимающе нахмурясь. - Постойте; в наших отчетах сказано, что свидетели говорят о ненастье с градом.
- Да, - кивнула хозяйка, - все так, майстер инквизитор. Град был, но это не ливень перешел в град, а просто сперва поднялся ветер, нагнало туч, потом была гроза, и только после ударил град. Вот как град начался - так вскоре утихла и гроза.
- А вы не выглядывали в окно, чтобы узнать, все ли в порядке с лесом?
- Да, два или три раза смотрела.
- Молнии били по всему небу или над определенным каким-то участком?
- Я сейчас не вспомню в точности... - нерешительно пробормотала Магдалена, прикрыла глаза, изо всех сил вызывая мысленную картину в памяти, и медленно кивнула: - Да, как мне показалось, било всё по одному и тому же месту в лесу.
- По тому, где после обнаружился Предел, я верно понял?
- А ведь и правда... Майстер инквизитор, а ведь в самом деле, именно там гроза и буйствовала. Что же это значит?
- К сожалению, - вздохнул Курт, - могу только повторить слова вашего супруга, госпожа фон Грайерц. Я не знаю.
Донесение от: март, 1413 a. D.
'Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete[70].
Пишу вам сие письмо, а сам сокрушаюсь: не станут ли известия, мною здесь изложенные, уже не нужными и не злободневными, пока мое послание доберется до вас, уж больно споро развиваются события и стремительно переменяется все вокруг.
Как вам уже ведомо, три года тому назад злодей и развратник Косса избран был Папою конклавом в Болонье, и случилось это спустя менее года с того дня, как тот же Косса с помощью хитрости, угроз и подкупов созвал в Пизе Собор, на коем избрал себе в блюстители папского престола новую марионетку, тем самым преумножив раскол и подарив христианскому миру вместо двоепапия - троих Пап. Теперь же скажу о том, что вам не ведомо.
Избранный тогда Петр Филарг, принявший имя Александра Пятого, был уже стар и немощен, а посему и не было причин удивляться его внезапной смерти. Однако ввиду нравственного облика и истории бытия персоны, занявшей его место, слух, что Петр Филарг был отравлен Коссою, пошел тотчас же. Впрочем, я понимал, что та же молва пошла бы в любом случае, будь он виновен либо нет, лишь по причине того, что ожидать от этого ужасного человека можно всякого. Я осторожно (а посему столь долго) пытался вызнать и вычислить, есть ли в сей сплетне хоть толика истины, и наконец могу сказать, что слух правдив: избранный Коссой несчастный старик им же и был убит, когда занятое им место понадобилось самому Коссе.
Если мне будет позволено изложить здесь свои соображения, скажу следующее. Уже тогда, в Пизе, он сам мог бы стать Папою, всё для того было в его руках, но он предпочел выдвинуть Филарга - как я полагаю, это было так же, как порою пленных пускают перед собой по болоту, дабы увидеть, есть ли там тропа и где она, можно ли там пройти и не потонет ли любой, ступивший туда. Здесь же Косса решил испытать терпение христианского мира, пустив впереди себя несчастного старика. Если б мир взбунтовался и уничтожил нового Папу - сам Косса, как и всегда прежде, остался бы цел и невредим и сумел бы устроить свою судьбу. Если же мир принял бы такое (как и случилось) - стало быть, действие сие допустимо, и вот - он убрал прочь поставленного им Папу и взял себе его место.
Продолжу.
Так как еще Папа Григорий XII по сути вручил Сиену, Пизу и Болонью в руки Коссы, а Джан Галеаццо Висконти предпочел худой мир, а не добрую ссору, и не стал поднимать войско, дабы изгнать его, воцарилась наистраннейшая картина: миланский фогт, de jure правящий от имени Императора и на территории Империи, и папский легат, по сути безгранично правящий на части его земель. Долгое время обе стороны блюли столь хрупкий и диковинный мир, как бы не замечая, насколько сие противоестественно. И вот когда Косса поставил Папою Петра Филарга, и стало необходимым восстановить авторитет папства и возвратить себе Рим, пребывающий в руках короля Владислава, случилось нечто невообразимое: по Риму ударила армия нечестивца Коссы в союзничестве с Флоренцией, каковая все так же упрямствует и не желает избрать ни одну из сторон, и Миланом, от какового войско отправил сам фогт Висконти.
Здесь я пребываю в одиночестве и неведении, ибо вы не излагаете мне всех своих планов и толкований происходящего, и это верно, ибо нельзя мне знать многое, и посему прошу меня простить, ежели мои дальнейшие замечания окажутся наивными, ненужными или запоздалыми.
В те дни, сколь я мог судить по тому, что видел и слышал, Европа стала видеть, что Его Императорское Величество Рудольф вступился за избранного в Пизе Папу, поддержал руками своего фогта начинание Коссы и всячески ратует за возвращение Рима в руки именно пизанского понтифика. Таким образом, стало очевидно, что оба других Папы ни в коей мере не рассматриваются Его Величеством как вероятные блюстители римского престола.
Мне неведомо, было ли сие нарочитым ходом Его Императорского Величества, или то были действия под давлением обстоятельств, или же он искренне вознамерился отринуть двух понтификов, доведших мир христианский до отчаянья, и поставить всё на Бальтазара Коссу, но не могу не обратить внимание на то, что именно последнее предположение господствует, сколь я могу судить, в европейских умах.
Я изложил, а что делать с сими сведениями, решать вам'.
***
Приложение к отчету от 10 мая 1413 a.D.
К тому, что было мною рассказано о проведенном в Риме апрельском Соборе, кое-что я хотел бы присовокупить отдельной запиской, уже не по самому заседанию, а по сопровождающим его обстоятельствам. Все члены нашей делегации были свидетелями того, о чем речь пойдет ниже, и я бы взял на себя смелость рекомендовать опросить и каждого из них, дабы знать, как это было воспринято обычными людьми, не наделенными даром.
Итак, как я указал уже в составленном мною отчете, помимо прочих вопросов, обсуждаемых Папой Иоанном XXIII, Бальтазаром Коссой, было также и повторное осуждение ереси последователей покойного профессора Виклифа, какового многие все еще мнят светочем истинной веры и радетелем о чистоте христианства.
Куриальные служители, явные фавориты нового Папы (и, подозреваю, по его наущению) выказывали неприкрытые попытки приписать этому еретику, помимо собственно ереси, также и малефицию, перечисляя наиглупейшие слухи и очевиднейшим образом сочиненные байки. Так как мне было запрещено раскрывать принадлежность к Конгрегации, и я мог говорить лишь как служитель Церкви и представитель германской части Империи, я выступил против внесения подобных обвинений в протокол, сказав буквально следующее: 'Лица, заслуживающие доверия, свидетельствовали, а служители Конгрегации позже исследовали и подтвердили, что все упомянутое является ложью либо слухами, каковые были либо распущены чрезмерно ревностными осуждателями этого несомненно достойного осуждения еретика, либо сочинены вскоре после его смерти охочим до сказок людом'. К моему удивлению, меня поддержали представители Франции и Флоренции, а не только прибывшие со мною представители богемского и баварского регионов Империи, и так как общее мнение вскоре склонилось к сказанному мною, в протокол эти обвинения внесены не были, и осуждение было повторено лишь за ересь.
Однако вся та часть заседания, что была посвящена профессору Виклифу, проходила так и формулировки подбирались такие, что оные обвинения, хоть и не вносились в протокол и не носили характер официальных, как бы витали в воздухе все то время.
И вот, когда Собор завершился, кто-то выкрикнул, что надлежит Папе подать пример добрым христианам и предать огню сочинения покойного, и на площади перед собором Святого Петра уже горит костер. Тогда все присутствующие встали и спустились на площадь. Бальтазар Косса приблизился к огню, где его уже ждали несколько священников с книгами, после чего стал брать эти книги и бросать их в огонь, сопровождая свои действия громкой молитвой.
О произошедшем далее свидетельствую, что сие не было видением, навеянным каким-либо веществом, брошенным в костер, и не было мороком, посланным кем-либо прямо в разум присутствующих. Все было явственным, четко зримым, и я готов клясться чем угодно, что в тот день на площади перед собором я ощущал присутствие сил столь темных, что еще сутки после того мне потребовались, дабы полностью прийти в себя. Из-за внезапности случившегося я не успел вслушаться и всмотреться глубоко, но и того, что успел уловить, было довольно.
Итак, вот что было. Когда Бальтазар Косса намеревался бросить последнюю книгу, к нему приблизилось несколько кардиналов, итальянских и французских, каковые, очевидным образом проникнувшись торжественностью момента, сочли, что в столь же возвышенном духе пребывает и Папа. Они обратились к нему, предварив свои речи напоминанием о важности христианских добродетелей и того, сколь значимую роль играет в их насаждении Папа как высшее лицо и хранитель Церкви, а после призвали его отречься от прежней жизни и прежних грехов, каковые не только не были ни для кого тайной, но и не особенно скрывались самим Бальтазаром Коссой. Замечу, что по моему мнению он, напротив, упивался этой вседозволенностью и печальной известностью своих деяний.
И вот, выслушав своих кардиналов, Папа Иоанн ненадолго замер, и мне показалось, что сейчас он отчитает наглецов, а то и вовсе изобьет кого-нибудь той самой еретической книгой, что держал в руках. Однако он вдруг издал тяжелый вздох, изобразил своим видом сокрушение и обнял двоих кардиналов, стоящих к нему всего ближе. Потом отступил так, чтобы его было видно всем, и громко сказал, что они правы, и пришло время раскаяться и отринуть греховное прошлое, и что с этого дня более нет Бальтазара Коссы, каким его знали, а есть лишь Папа Иоанн XXIII, наместник Господа и хранитель христианства.
После этих слов, ad notam[71], множество присутствующих просветлели лицами, и, клянусь, они поверили ему! Впрочем, не стану отвлекаться на обсуждение и осуждение, лишь замечу, сколь наивными могут быть люди, все бытие которых зиждется на обмане, подкупах и злодействах.
Когда всеобщие восторги утихли, Папа бросил в огонь последнюю книгу и вознамерился уйти, однако тут в пламени за его спиною взметнулась огромная темная фигура. Описать ее четко не возьмусь, виделась она как нечто человекоподобное, но с огромными мышцами и головою и несколькими рогами, с чем-то похожим на пасть и горящие глаза. Также был слышен рык, от которого присутствующие зажали уши, а многие ослабли и пали на колена. Папа же повернулся к ней и после мгновенного замешательства осенил ее крестным знамением и закричал 'Изыди, порождение тьмы! Прочь, Сатана!'. Тогда рык повторился еще громче, а потом фигура как бы изогнулась и разлетелась клочьями пепла.
Здесь должен сказать, и в том поручусь всем своим опытом, и готов повторить и утверждать, что ни на миг, ни в чем и никак, не проявилось в происходящем каких-либо эманаций, кои можно было бы классифицировать как горние. При этом проявления потустороннего, сверхнатурального ощущались несомненно и четко, и были они вполне определенного свойства, а именно - бесовского.
Alias[72], заявляю, что и возникновение образа неведомого существа в пламени, и его видимое изгнание были явлениями одного порядка. С чуть меньшей уверенностью, но могу также заявить, что считаю то и другое произведенным одной и той же волей, а именно - Бальтазара Коссы, ныне известного как Папа Иоанн XXIII.
Мы пробыли в Риме еще два дня и на третий пустились в обратный путь, и за эти два дня рассказ о 'чуде у костра', как его вскоре стали называть, распространился далеко за пределы сей духовной столицы. К своему удовлетворению, я отмечал, что многие сему рассказу не верили, хорошо зная, кто такой человек, ныне ставший наместником Господа, а другие прямо говорили, что 'бес беса изгнал', подразумевая, что Антихрист-Папа договорился с самим Сатаною о случившемся представлении, дабы смутить верующих. Однако были и те, кто поверил в искреннее раскаяние Папы, полагая, что сие чудо было явлено Господом в ознаменование прощения его грехов и вручения ему силы и благословения Господнего.
P.S. Майстер Висконти, возьму на себя смелость выдвинуть предположение, что нашим агентам в Италии стоило бы обратить на это внимание. Однажды первое очарование пройдет, и люди одумаются, но все ж лучше бы, чтоб это случилось раньше, чем позже.
Рим производит удручающее впечатление. За время войн и его перехода из рук в руки, и периода de facto безвластия, и власти семей - некогда великий город превратился в скопище руин и трущоб, среди которых затерялись островки стабильности и состоятельности. Шайки подонков охотятся на прохожих, как хищники в своих владениях, порой даже и не дожидаясь темноты. По улочкам бегают дикие животные, я сам лично видел волчицу, охотящуюся на крыс. На этом фоне горожане пребывают в смешении отчаянья, равнодушия и ожесточения, и готовы, как мне показалось, сорваться во что угодно, от фанатичного благочестия до войны с кем угодно.
Этим должны воспользоваться мы, пока не воспользовался человек, воссевший на папский престол'.
***
Рим, август 1414 a.D.
Лис трусил по узкой сумеречной улочке, стараясь держаться ближе к стенам плотно стоящих домов, там, где тень почти скрывала рыжее юркое тело. Впрочем, он уже замечал, что обитающие тут люди все реже обращают на него внимание, если вдруг зазеваться и попасться кому-то на глаза; мужчины или дети постарше, бывало, подберут с земли камень или обломок какого-нибудь крупного мусора и с руганью метнут вслед, не особенно целясь, лишь так, попугать, а женщины и вовсе просто шарахались в сторону и отходили подальше.
Крысы здесь тоже были непуганые, нахальные и ленивые. Их было много, ловить их было легко, куда легче, чем лесных и полевых мышей, и лис уже не помнил, когда в последний раз по-настоящему охотился, долго выслеживая добычу и вкладывая силы в каждый бросок. Кажется, это было до того, как он покинул привычные места и перебрался сюда, в окрестности людского города. В городе было хорошо, сытно, на боках быстро нарос жирок, лапы довольно скоро забыли, как это - бегать подолгу, не уставая, бежать приходилось лишь изредка, когда в этих каменных лабиринтах лис натыкался на конкурентов - уличных собак или, что тоже пару раз случалось, одинокого волка. Однажды он учуял волчий запах издалека - серый мерзавец пристроился ужинать на его обычном месте, где меж стен двух домов образовалась хорошая, сытная помойка, где всегда можно было выкопать что-нибудь вкусное или ухватить зазевавшуюся крысу. Тогда он просто свернул на другую улочку, отправившись на поиски иного места для питания, но отметил, что это была бы уже третья встреча за лето. Нехорошо. Если эту территорию отхватят себе волки, придется исследовать новые места и новые улицы...
Людей он заметил слишком поздно, чтобы убежать или спрятаться, и двое мужчин остановились в трех прыжках напротив, глядя на лиса недобро, но не пытаясь чем-то кинуть или ударить. Он на всякий случай немного оскалился, вжался в стену задом и стал продвигаться вперед, всем видом показывая, что нападать не станет, но намерен пройти дальше. Мужчины покачивались, поддерживая друг друга, и от них несло тем самым духом, что всегда сопровождал людей этого города, когда они вели себя странно - громко смеялись, приплясывали посреди улицы или делали другие чудные вещи. Между ними и лисом уже было два-три человеческих шага, и он почти протиснулся мимо, как вдруг один из мужчин яростно затопал ногами и, взмахнув рукой, выкрикнул:
- Пошел вон, вонючка!
Он вздрогнул, рефлекторно тявкнув, и ринулся вперед, успев услышать позади гневное 'При Папе такого дерьма не было!'.
***
Сиена, август 1414 a.D.
- Горожане вспоминают Папу Иоанна и уже вслух, не скрываясь, чают его возвращения.
Он кивнул, продолжив перебирать бумаги, лежащие на столе. Ленца кашлянул и осторожно продолжил:
- Рим теперь делят не только Колонна с Орсини. Еще несколько семей решили, что могут отхватить себе по куску, и теперь рвут эти куски друг у друга, а Колонна с Орсини - у них.
- К слову, об Орсини.
- Да, - кивнул Ленца, не дожидаясь продолжения, какового, в общем, и не требовалось. - На рожон не лезут, однако идею 'при Папе было лучше' в народе подогревать продолжают. И как я уже сказал - у них это получается.
- Хорошо.
- Полагаю, - помолчав, продолжил Ленца, глядя на хозяина дома многозначительно, - и без их усердий сторонников вашего возвращения нашлось бы немало. Рим похож на большую помойку, а война семей уже вымотала всех.
- Отлично, - повторил тот, быстро пробежал глазами убористый текст на листе перед собою, поморщился, скомкал и бросил на стоящую рядом со столом жаровню, на которой уже скопилась внушительная кучка пепла. - Дитрих где?
- Фон Ним? - с заметной растерянностью переспросил Ленца. - Не знаю... Где-то в гостевой половине, думаю, или внизу.
- Пошли проверить. Ему нездоровилось вчера... Годы, годы никого не щадят...
- Почему вы так беспокоитесь о нем, он же просто секретарь?
- Люблю традиции, - улыбнулся Косса, на миг оторвав взгляд от бумаг на столе. - Он сидел в папской канцелярии при Урбане Шестом, при Клименте Седьмом, при Бонифации, Бенедикте, Иннокентии, Григории, Александре... Он как семейная реликвия. Как верный сторожевой пес, оберегающий тайны семейного поместья... А еще он следит за мной для конгрегатов. Или для богемца. Впрочем, это без разницы.
Ленца на мгновение замер, даже не пытаясь скрыть оторопелость, и через силу выговорил:
- Но почему вы тогда... Зачем?..
- Увидеть в траве гадюку - ерунда, куда страшнее, когда она исчезает из виду, - все с той же широкой улыбкой, сводящей с ума женщин Италии, пояснил хозяин дома. - Пусть смотрит. Пусть пишет. Пусть рассказывает. Что мне скрывать от Инквизиции, в конце-то концов, м?
Ленца смятенно опустил взгляд, кашлянув, но не ответил, хотя сказать и было что. Косса расправил плечи, прогнулся назад, разминая спину, и взял следующий лист из лежащих на столе.
- Пускай строят планы, опасаются, сочиняют небылицы и пытаются вообразить, на что способен такой страшный человек, какового в своих донесениях рисует их агент. Даже если он увидел или услышал что-то, чего я не хотел показать, это уже ни на что не влияет. Момент истины близится, и там все это значения иметь не будет... Давай, не мнись, - поторопил он, не поднимая взгляда на собеседника, и бросил на жаровню еще один смятый лист. - Ты же весь извелся. Что хочешь спросить?
- Зачем? - повторил Ленца тихо. - Зачем вам на Собор? Владислав мертв, Рим сыт по горло властью семей, стоит вам подойти к стенам - изнутри поддержат люди Орсини, из горожан сторонников уже набралось немало, армия Владислава не будет лезть из кожи вон при мертвом правителе, они уже почти разбежались из города... Зачем вы согласились на Собор? То есть... При ваших... гм... способностях - вам ничего не стоило выкинуть их из Рима ко всем чертям, ведь Владислава же вы...
Ленца запнулся, когда хозяин дома медленно поднял взгляд, улыбнувшись на сей раз едва заметно и холодно.
- При чем здесь я? Короля Владислава убила любовница. Этот гнусный захватчик Рима был развращенным грешником, за что и поплатился.
- Да, - поспешно согласился Ленца. - Разумеется. Но... Вы же могли бы войти в город в силе и славе. Зачем вам ехать в логово противника?
- Да, назначение Собора на германской территории было неприятной неожиданностью, - с показным вздохом согласился Косса. - Послов в следующий раз надо подбирать поумнее... Нет, мой милый Ленца, силы и славы сейчас недостаточно. Европа пресытилась силой, и славой никого нынче не удивишь, и даже если я стану на каждом шагу исцелять слепых и поднимать расслабленных, а путь мой будет освещать сияние ангелов, это уже мало кого впечатлит... Помнишь Бамберг?
- Да... если я правильно понял вопрос.
- Полагаю, правильно. Помнишь, что сделали тогда конгрегаты? Спасли мир! - патетически возгласил Косса. - Остановили Конец Света! Уничтожили Ангела Смерти!.. И что? Надолго им хватило 'силы и славы', и людской благодарности? Год-два, не больше. Еще один пример, уже из моего опыта: помнишь Рим?
- 'Чудо у костра'? - осторожно уточнил Ленца, и хозяин дома коротко кивнул:
- Оно самое. И что ж? Об этом поговорили день, два, неделю... И забыли вскорости, а после и вовсе открыли ворота Владиславу, помчавшись по улицам с призывом 'Долой Папу'. Люди мерзкие существа, Ленца. Сперва им подавай чудес побольше, а потом чудеса приедаются, и вот они уже сами не знают, чего хотят.
- В этот раз, похоже, знают...
- Вот, - кивнул Косса наставительно. - Вот теперь ты понял, о чем я. В этот раз они хотят чего-то простого, земного, понятного... А именно - юридически подтвержденного Папу. Одного. И легитимность этого Папы не подтвердят больше никакие военные победы, никакие чудеса, благие или устрашающие, только привычное, человеческое действо: несколько подписей на пергаменте. Европа устала, Европа хочет стабильности. Французы профукали все шансы, и первым призрак этой стабильности сумел поднять из могилы именно богемец. Или Конгрегация. Что, как я уже говорил, без разницы.
- Но если вы сумеете вернуть себе Рим, и оттуда...
- Да к черту Рим, - оборвал Косса раздраженно. - Сегодня римляне выкликают Папу и стонут о том, как было хорошо под его рукой, а послезавтра, если я вернусь в город, с тем же рвением восстанут против. Любое мое действие - пойми, любое - будет всего лишь оттягиванием времени и продолжением свары, которая длится вот уж не первое десятилетие. Просто очередной претендент на место единственного Папы сделает очередной ход, но не поставит мат.
- И вы полагаете, что сумеете в Констанце, на чужой территории...
- Должен суметь, - вновь не дав ему договорить, отрезал Косса. - Знаешь, как конгрегаты говорят? 'Debes, ergo potes'. Так вот я - должен. Там соберется почти вся Европа, и этот Собор будет куда значительней и солидней даже того, что я провел в Пизе. Его нельзя проигнорировать, нельзя просто отмахнуться, это будет самое масштабное собрание представителей Церкви и светских за последние лет сто. А если нельзя предотвратить нечто - это надо возглавить.
- Но конгрегаты...
- Конгрегаты не идиоты, Ленца. Помнишь, что я сказал о Дитрихе?.. То же самое они говорят обо мне. Сейчас у нас с ними есть общий враг: раскол, и они явно настроены сперва преодолеть его, а уж после выбрать время и вцепиться в глотку мне. Куда сподручней драться с одним сильным врагом, нежели с толпою слабых, но многочисленных, причем драться, видя этого врага, а они понятия не имеют, куда я спрячусь и что учиню, если меня согнать с тепленького местечка на папском престоле.
- Уверены?.. Не поймите меня неправильно, я не лезу в ваши решения и не пытаюсь их оспорить...
- Председательствовать на Соборе буду я, - выговорил Косса четко, и собеседник снова осекся, умолкнув. - Рудольф дважды повторил это моим послам и подтвердил сие письменно. Ему Папа нужен тоже, хоть какой-то, пусть хоть Антихрист, лишь бы он был легитимен и короновал его как Императора, чего до сих пор сделано не было, каковым фактом курфюрсты тычут ему в морду с самого начала его избрания. Григорий на Собор не приедет и уже почти готов отречься, Бенедикт боится нос высунуть из Перпиньяна, и я ставлю голову против твоей пуговицы, что и его в Констанце не дождутся. Я буду единственным из троих, кто появится на Соборе, и единственным, кто покинет его Папой, потому что это выгодно всем, и богемцу в первую очередь. Его ставленник, миланский фогт, уже предлагает мне огромную сумму за Пизу и Сиену, и я точно знаю, что он спешно собирает ее всеми доступными способами, дабы вручить сразу после того, как я возвращусь из Констанца. Более чем уверен, что задаток, который я, заметь, уже получил, он выпросил у своего племянника, а тот получил эти деньги от богемца, причем поставив в известность, на что они пойдут. Они уже сейчас инвестируют в будущее, в котором Папой буду я и никто другой. Деньги всегда были лучшим показателем серьезности намерений.
- А если...
- Да, Ленца, у меня есть запасной план. Но пусть они молят своего Бога, чтобы мне не пришлось его задействовать... Пергамент, - сам себя оборвал Косса, недовольно глядя на небольшой, чуть больше ладони, лист в своей руке. - Вот кто пишет донесения на пергаменте?..
Он наклонился к жаровне, бросив тонкую кожу не на нее, а прямо на угли, и спустя несколько мгновений по комнате пополз темно-серый дымок, неприятно щиплющий ноздри и горло. Ленца отодвинулся к другому концу стола, сдавленно кашлянув.
- Но почему не воплотить этот план прямо сейчас, не дожидаясь Собора? Зачем вам вообще играть по их правилам? Я просто не понимаю. Вы же можете...
- Могу, - кивнул Косса, когда собеседник замялся, пытаясь подобрать слова. - Но дай-ка я тебе скажу кое-что... Та неаполитанка, которая жила у тебя два года - ты мог получить ее, наложив приворот, просто подчинив разум, а то и безо всяких хитростей, не напрягаясь - удержав силой, ей некуда было бы бежать и не у кого просить помощи. Но ты потратил два месяца времени на то, чтобы ее очаровать, влюбить и совратить. Зачем?
Ленца пожал плечами, глядя на то, как нехотя удушливый дымок вытягивается в раскрытое окно, и уселся поудобнее, снова кашлянув.
- Так надежней, - отозвался он, наконец. - Все остальные способы чреваты непредсказуемыми последствиями, простая же человеческая привязанность при всей ее зыбкости - куда крепче.
- Ну вот тебе и ответ, мой милый Ленца. Ты выбрал сей путь всего лишь в отношениях с временной любовницей, а мне требуется навеки смирить целую Европу - со всеми ее князьями, королями, рыцарями, монахами, аббатами, епископами и обывателями. Я всё ж не старый безумец Мельхиор, я не желаю отдавать сей мир во власть иных сущностей, дабы они жрали его по частям или населили собою, этот мир нужен мне, мне самому. Целый и невредимый. А смогу ли я не подчинить, а удержать всё это в одиночку?.. Не мнись, - снова широко улыбнулся Косса. - Ответь, как думаешь.
- Нет? - нерешительно предположил Ленца, и он кивнул:
- Нет. Пока - не могу. Злоупотребление же силами, каковые мне доступны, скорее подчинит меня им, а не их - мне, и что ж это будет за властелин мира такой, сам себе не подвластный? Богемец мог бы подтвердить: плохой это будет властелин. Не властелинистый. Посему сейчас, здесь, мне и нужно, как тогда тебе с той неаполитанкой, пользоваться, как ты сказал, 'простыми человеческими' средствами. Они дадут мне власть, возможность и передышку для подготовки. Как там, к слову, камень?
- Мы над этим работаем, - быстро отозвался Ленца, запоздало поняв, что - слишком быстро, и напрягся, увидев, как пристально смотрит на него хозяин.
- Ленца, Ленца... - вздохнул тот почти с нежностью. - Позволь я у тебя кое-что спрошу?
- Конечно, - еще более поспешно согласился он, чувствуя, как позорно белеют щеки.
- Так вот, мой вопрос, - кивнул Косса все с той же улыбкой. - Вспомни, за что я убиваю. Не сторонних людей, стоящих на моем пути или покушающихся на мою безопасность, а тех, кто служит мне. За что?
- За... предательство и... неисполнение приказа...
- За предательство, - снова кивнул хозяин дома, с нажимом уточнив: - И за хроническую неспособность исполнять, что велено, иными словами, за глупость и бездарность. Убил я хоть кого-то, кто облажался единожды или даже трижды, во все остальное время прилежно и как должно делая свое дело?
- Эм... нет? - предположил Ленца с надеждой.
- Нет, - четко произнес Косса. - Ты работаешь на меня уже много лет, за эти годы ты доказал, что свое ремесло знаешь, а указания выполняешь, насколько хватает твоих сил. Хватает их не всегда, но вкладываешь ты их по полной. Иными словами, успокойся и не рисуй в уме страшных картин, милый Ленца, я не намереваюсь развеивать тебя в прах, ибо прекрасно понимаю, насколько сложная выпала на сей раз работа. И да: я не травил Фульво. Знаю, ты давно об этом думаешь. В моем кодексе нет понятия 'ненужный человек', я не избавляюсь от работников только потому, что они отработали своё здесь и сейчас: по моему глубокому убеждению, ненужных людей не бывает, и тот, кто кажется бесполезным сегодня, может спасти положение через двадцать или десять лет. К слову, вот тебе еще одна причина, по которой я не спешу. Сила, полученная, когда получивший к ее принятию не готов, идет во вред, припомни Каспара. Так по-глупому себя погубить по сути собственными руками... Кто знает, что случится со мною, если я потороплюсь? Быть может, так же утрачу здравомыслие. Быть может, возомню себя всемогущим, наделаю глупостей, среди которых будет и глупое избавление от людей, которых сочту более мне не нужными... А люди нужны даже богам, согласен?
- Да, - отозвался Ленца, чувствуя, что горло пересохло, а голос сел.
- Я предупреждал Фульво, что обжорство не доведет его до добра, - вздохнул хозяин дома, снова обратясь к бумагам на столе. - Но у всех свои грехи... А теперь растолкуй, будь так любезен, свое 'работаем над этим'. Детальностей хотелось бы, знаешь ли.
***
Донесение от: сентябрь, 1414 a. D.
'Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.
Мне неведомо, что случится раньше - дойдет ли до вас мое послание или же я сам появлюсь в Констанце вместе с делегацией Бальтазара Коссы, однако даже если мое письмо придет всего несколькими днями прежде меня, это уже будет, как мне думается, хорошо.
Отсюда, из папского окружения, до меня доходят сведения, каковые, быть может, и пришли уже к вам иными путями, и я лишь повторю то, что вам хорошо ведомо, а быть может, от меня будет узнано и нечто новое.
Созванный Его Императорским Величеством Собор привлек множество правителей и духовенства на свою сторону, и все они едут в Констанц без задней мысли, без черных планов, отбросив разногласия и на время отложив споры и вражду, ибо согласились между собою, что пришло время поддержать того, кто без страха решился взять в свои руки меч, дабы разрубить этот затянувшийся узел. Им уже все равно, кто станет Папой, но лишь бы он был один и признан всем христианским миром. Также и нечестивец Косса, как мне показалось, на время постановил вступить в союзничество с Его Величеством, ибо и самому ему действовать и стяжать чаемые власть и богатство в нынешних условиях стало невмочь.
В свете всего сказанного выше, Европа и особенно Италия полнится слухом, что Собор в Констанце своею волею низложит двух Пап и оставит на своем месте Бальтазара Коссу. И даже фогт Милана, как мне удалось узнать не без некоторых усилий, уже ведет переговоры с оным, дабы в будущем все же разграничить власть в Сиене, Пизе и Болонье, и Коссе обещана немалая сумма за передачу этой власти вновь в руки Висконти. Также есть сведения, что Джан Галеаццо Висконти прямо намекнул Коссе, что таков императорский план и есть, и сие придало тому воодушевления и развеяло последние сомнения в необходимости появления на Соборе.
Возможно, все это вам и без меня известно, но я не мог не заострить на сем внимания, и не могу не сказать, что за этим нечестивцем и безбожником следует надзирать как в самом Констанце, так и после, ежели в планах Его Величества и впрямь есть намерение оставить его на месте Папы. Что сотворит сей муж, обретя полноту власти, я не возьмусь и гадать, но готов и впредь исполнять порученное мне.
Последним же замечу, что лишь один из вознамерившихся явиться на Собор вызывает у меня опасения: правитель Австрии, чье имя в последние месяцы все чаще звучит в окружении нечестивца Коссы. К моей великой печали, я не смог разузнать, почему именно он столь поминаем здесь, и лишь могу предполагать, что есть у Коссы какой-то тайный сговор с австрийским герцогом на случай, если Собор повернется не так, как ему будет потребно.
Убежден, что и иными путями дошли до вас сии сведения, но я бы проклял себя сам, если б не сказал о том, что мне стало ведомо.
P. S. Душа моя напряжена и трепещет, предчувствуя неладное, и боится, и сжимается, как заяц в силке, но, Господь милосердный, как же я рад буду оказаться снова в Германии, вдохнуть ее воздух, услышать ее звуки! Годы мои уже таковы, что я и не чаял вновь ощутить под собою родную землю. И хотя невыразимо тяжко мне от того, какой для этого случился повод, не могу не возрадоваться'.
Приготовив завтрак, матушка Лессар вышла, оставив постояльцев; она поступала так всегда, возвращаясь лишь по окончании трапезы, чтобы убрать со стола, и никаких нарочитых указаний ей давать не приходилось - сию тактику хозяйка избрала сама, понимая, очевидно, что господа инквизиторы не слишком благосклонно отнесутся к присутствию чужих ушей.
На завтрак этим утром подали какую-то непотребную на вид мешанину из резаного мяса, яиц и растопленного сыра, которая, однако, наполнила дом такими ароматами, что в сторону стола косился даже фон Вегерхоф, прежде игнорировавший любой прием пищи с видом легкой брезгливости. Мартин же, напротив, ел нехотя и медлительно, больше ковыряясь в своей миске и изготовляя из снеди колодцы и валы, чем отправляя ее в рот.
- Если мне не стоит этого обнаруживать, - не выдержал, наконец, Курт, положив ложку на стол и распрямившись, - я сделаю вид, что не заметил, как тебе кусок в горло не лезет. А если размышляешь, стоит ли рассказать всем о том, что тебя тревожит, реши это поскорее, ибо от твоей постной физиономии аппетит начинает портиться у меня.
- Я уже почти решил, - хмуро откликнулся тот, не поднимая взгляда от возводимой из мясных кусочков башни. - Осталось лишь подобрать слова, от коих я не буду выглядеть мнительным дураком.
- Просто говори как есть, - подбодрил фон Вегерхоф. - Думаю, уж мы-то сумеем понять верно.
Мартин скептически поджал губы, не ответив, потом неторопливо и преувеличенно аккуратно положил ложку в миску и лишь тогда поднял взгляд.
- Мне снилась Альта, - ответил он, наконец. - Два раза. Оба - в мой второй приезд сюда. В первую ночь и в эту.
Фон Вегерхоф тихо кашлянул, с заметной заминкой переглянувшись с Куртом, и Мартин кивнул:
- Да, я знаю, что пришло вам в голову первым делом, и да, разумеется, я тревожусь о ней. Посему я и не сказал об этом в первый раз, и даже сегодня меня все еще одолевали сомнения.
- Как это было? - спросил Курт и уточнил, не услышав ответа: - Что происходило при этом? В каких обстоятельствах ты ее видел?
- Я не знаю, - отозвался тот и, повстречав удивленные взгляды, пояснил: - Я не помню, чтобы какие-то обстоятельства были вовсе.
- Не помнишь, или их не было?
- Их не было, - уверенно кивнул Мартин, на миг задумавшись. - Была только Альта и больше ничего.
- Никакой обстановки вокруг? Какое-то помещение, какая-то местность, здешняя или нездешняя? Ничего?
- Нет. Только образ.
- Какая она была? Ранена? Испугана? Взволнована?
- Печальна, - уже без запинки ответил Мартин. - Цела и невредима. И... Мне не показалось, что печалилась Альта из-за чего-то, случившегося с нею.
- Ей было грустно из-за чего-то, случившегося с тобой?
Инквизитор ответил не сразу; на несколько мгновений он замер, вновь опустив взгляд, потом вздохнул, распрямившись, и неспешно проговорил:
- Она назвала меня по имени.
- Позвала?
- Нет. Именно назвала, - Мартин снова умолк, подбирая слова, и медленно продолжил: - Однажды, когда мне было лет семнадцать, я подрался с сокурсником. Драку начал я: тот курсант неудачно пошутил о матери. Я знал, что он не со зла, что у него попросту дурацкое чувство юмора, из-за коего он уже не раз страдал, и можно было, надо было обойтись словами - при всем том парень он был понятливый и слова 'не делай так' был способен воспринять... Но меня сорвало. Нас разняли, устроили разбор. Наказывать не стали никого, да мы и помирились тогда же, на месте... Возможно, если б отец Бруно наложил на меня взыскание, я перенес бы это легче, но из-за отсутствия какой-либо кары мне было вдвойне погано. У Совета тогда точно были какие-то проблемы - это было видно по отцу Бруно и отцу Антонио, и я решил, что напрашиваться на исповедь, чтобы облегчить душу, будет крайне несвоевременно, ибо духовнику и без меня есть над чем попечалиться. Но выговориться хотелось, а потому я пошел к Нессель с Альтой. И вот, когда я рассказал о случившемся, Альта взяла меня за руку, прижалась головой к плечу и произнесла это - так вот тихо-протяжно 'Ма-артин'... Знаете, как это женщины умеют. Сразу и с состраданием, и с укоризной, и с такой вселенской грустью, что тебе тотчас делается и хорошо, и скверно разом, и не знаешь, то ли упрекнули, то ли пожалели, то ли этак вот иносказательно, единым словом, обозвали малолетним недоумком, по дурости лезущим в неприятности там, где не надо... Так вот. Эти две ночи, когда Альта снилась мне - она называла меня по имени. Тем самым печально-укоризненным 'Ма-артин'.
- И... - осторожно уточнил Курт, - у нее есть для этого повод сейчас?
- Я не натворил ничего, чего стоило бы совеститься, - качнул головой тот. - Я даже не сделал ничего, что было бы нестыдным, но просто тайным и о сокрытии чего беспокоился бы. Иными словами, здесь можешь подоплеки не искать. Историю же эту я рассказал лишь для того, чтобы передать ее чувство, ее состояние, каким я его увидел и ощутил.
- Гессе, ты всерьез? - тихо уточнил стриг. - Ты вправду устраиваешь сыну допрос, потому что ему приснилась сестра, отбывшая на войну?
- Взгляни на него, Александер, и сам скажи - он, вот лично он, считает, что это был просто сон человека, который тревожится о жизни сестры?.. Будь это не Альта, - продолжил Курт, когда тот не ответил, - я бы остановился на этой версии. И вполне вероятно, что именно она и верна. Но когда речь идет о такой женщине - опыт рекомендует мне рассмотреть все версии, в том числе (и в первую очередь) самые дикие... Итак, Мартин. Она не звала тебя за собой, не пыталась о чем-то предупредить или что-то рассказать, и в ее голосе была не тревога, а укоризна и жалость. Я верно понял?
- Да. Так, будто нечто, за что меня стоит укорить или пожалеть, уже свершилось... или она знает, что нечто свершится.
- Еретичненько, - заметил фон Вегерхоф со скепсисом. - Стоит напомнить, господа дознаватели, что мы тут все добрые католики и признаем свободу человеческой воли.
- А Исайю мы признаем? - мрачно уточнил Мартин.
- Приравнять эксперта Конгрегации к библейскому пророку - это сильно, - одобрительно заметил стриг. - Не знаю, было бы ей лестно или нет, однако замечу, что за более чем два десятка лет жизни Альта ни разу не проявила подобного дара.
- В архивах Конгрегации есть свидетельства людей, коих об опасности или иных важных событиях предостерегали их покойные или живые сородичи, не имевшие никакого дара вовсе. В случае живых предостерегателей чаще это были матери, но...
- Мартин, тебе ли я должен объяснять...
- Знаю, - не слишком учтиво оборвал тот, - и не склонен верить всему. И все же дыма без огня не бывает.
- В одном Александер прав, - вздохнул Курт, - у нас нет четких данных... Стало быть, так, Мартин. Сказанное тобою мы примем к сведению. Ты - будь осмотрителен. Вдвойне. Не шарахайся от каждого куста, но следи за собою, своими мыслями и действиями, а также втрое внимательней - за действиями окружающих. И если тебе придет в голову что-то сотворить, что-то такое, о чем нам с Александером стоило бы знать, но ты отчего-то решишь, что не стоит...
- Я. Не пойду. В Предел, - с расстановкой произнес Мартин. - Если вдруг за кустом внутри Предела мелькнет Иисус, Сатана или неведомый зверь - я сперва отыщу кого-то из вас, и мы вместе решим, как быть.
- Я сделаю вид, что поверил... Новости?
- Нет, никаких. А у тебя? Как прошел визит к фон Грайерцу?
- Кое-что узнал, однако не сказал бы, что это новость. Как я и подозревал, буревая ночь была, похоже, не совпадением, а предвестником появления Предела или побочным явлением оного, вроде искр, летящих из раздуваемых углей. Гроза, как утверждает супруга графа, бушевала над одной частью леса - там, где Предел позже и был обнаружен.
- Или и буря с молниями, и сам он - оба такие побочные явления. Может такое быть?
- Да все что угодно может быть, Мартин, - хмыкнул Курт. - Уж в той-то области, в какой лежит наша с тобою служба, тем паче.
- А есть ли вообще все эти явления воля разумного существа - человека или не совсем? Мы как-то свыклись уже с тем, что должно видеть чью-то руку за всеми событиями, каковые расследуем...
- И нельзя сказать, что ошибались при этом.
- Да, но здесь - так ли это? Быть может, это такой... - Мартин замялся на мгновение, выбирая подходящее слово, и договорил: - выплеск? Как в Бамберге. Что-то случилось... кто знает, быть может - даже и не здесь, а за сотню миль отсюда, а то и вовсе в каких-то вышних сферах... а нам здесь досталась отдача. Заметь, ни Фёллер, ни являвшиеся до него expertus'ы (двое!), не смогли найти в исходящих от Предела эманациях никакой окраски - ни темной, ни светлой, ни доброй, ни злой. Александер тоже говорит, что ничего не ощущает, лишь какую-то силу, суть которой определить никак нельзя... Быть может, и нет ее, этой окраски? Просто из-за чего-то что-то сдвинулось в сути вещей и...
- Минотавр, - коротко оборвал Курт, пояснив, когда Мартин непонимающе нахмурился: - Минотавр отлично укладывался бы в твою версию, ибо кто знает, что случится с тем, кого не сомнут ловушки при входе в Предел, и быть может, любой выживший возвратится наружу в виде полузайца или четвертьрыбы. Но есть одна деталь: могила. Кто-то его закопал, а стало быть, так или иначе с Пределом связан некто с руками, ногами, лопатой, чтобы копать, и головой, чтобы это придумать.
- Паломники. Кто-то из них нашел это создание и решил зарыть, дабы не будоражить инквизиторов, бродящих вокруг и сующих нос в их дела.
- А исходящая от могилы совсем не нейтральная эманация?
- Быть может, так начинает выглядеть сила Предела, если проявится в своем активном виде.
- И это вполне возможно, - кивнул Курт. - И в таком случае нам предстоит лишь убедиться в том, что твоя версия верна, объявить всех собравшихся еретиками, разогнать их по домам и упечь на покаяние, дать по шее самовольному могильщику за сокрытие от Конгрегации ценных сведений и оградить территорию на веки вечные или пока это неведомое нечто не рассосется само собою.
- Ты этой версии не допускаешь, верно?
- Допускаю, разумеется, - пожал плечами Курт. - Однако даже в этом случае хотелось бы знать, следствием каких таких потусторонних игрищ стало это... явление, dixerim[73]. Если не для устранения (ввиду недостачи возможностей), то хотя бы информации для. В назидание потомкам и во ублажение собственной любознательности.
- С этим спорить сложно, - улыбнулся Мартин и, вздохнув, поднялся. - У меня в планах посещение лагеря, хочу побеседовать с нашим странным знатоком латыни и минотавров. Вы со мной?
- Я, с вашего позволения, нынче сам по себе, - качнул головой фон Вегерхоф. - Хочу прогуляться вдоль Предела; меня вдруг осенила гениальная в своей простоте мысль: а что, если в этом заборе есть дыра? А за нею, как знать, может быть и коридор...
- Не увлекайся метафорами, - остерег Курт, тоже вставая. - Не слишком верю в твою гениальную мысль, но если вдруг ты такую дыру найдешь или тебе покажется, что ты ее нашел...
- Я. Не пойду. В Предел, - тем же тоном, что и Мартин, отозвался стриг с улыбкой. - Я, разумеется, своей жизнью тягощусь, но не настолько, чтобы столь экстравагантно свести с нею счеты.
***
- Не напрасно ли Александер ушел... - пробормотал Мартин, вставши на месте и оглядевшись. - Не знаю, что, но что-то у этих ребят приключилось.
- Откопали на сей раз циклопа, - сухо хмыкнул Курт.
Лишь сейчас, присмотревшись, он понял, наконец, что не так, отчего поселение паломников этим поздним утром показалось оживленным и взбудораженным, хотя, казалось, все было, как всегда - все тот же малолюдный спокойный лагерь, безмятежные люди, все та же тишина... Но у одного из самодельных домиков стояли трое, негромко что-то обсуждая, и еще двое чуть в стороне, и две женщины у шалаша справа рассказывали или доказывали что-то друг другу громким шепотом, и здесь, в этом месте, одно лишь это порождало ровно то же впечатление, что и толпы на городской площади.
- И детей нет, - заметил Мартин чуть слышно. - Обыкновенно в это время я видел их играющими.
- Расходимся?
- Пожалуй, стоит. Кричи, если что.
- Absis[74], - отозвался Курт и, развернувшись, направился к женщинам у шалаша.
Мартин остался стоять на месте, оглядывая лагерь. Несмотря на это сомнительное оживление, стан паломников выглядел вместе с тем пустым - даже, пожалуй, еще более, нежели в иные дни, и казалось, что здесь не осталось никого, кроме этих семерых. Тишина, и без того вечная хозяйка поселения, сегодня была словно еще глубже, будто в этих домиках не осталось ни единого живого человека.
Он медленно двинулся вдоль границы лагеря, краем глаза отметив, как разом смолкли женщины, когда к ним приблизился отец, и тихо, словно тени, исчезли пятеро мужчин. Проходя мимо собранного из остатков повозки, ткани и кож жилища, Мартин остановился, приоткрыл занавес и, бросив взгляд в пустое нутро самодельной кельи, направился дальше, уходя от лагеря глубже в лес.
Взгорок, на коем обыкновенно восседал созерцатель Гейгер, сегодня был пуст, поблизости от поселения не наблюдалось ни одной живой души, и Мартин свернул в сторону, уходя все дальше, в сторону границ Предела, прислушиваясь к ровному птичьему щебету и едва слышному шороху ветра. Дойдя до метки - некогда яркого, а сейчас грязновато-бурого обрывка ткани, он снова приостановился, пристально всмотревшись в заросли по ту сторону, и, медленно развернувшись, двинулся влево, вдоль рубежа Предела.
На солдата оцепления он наткнулся через минуту, с удовлетворением и долей зависти отметив, что тот не спит под кустом, не играется с ножом, сидя на траве, и не считает ворон, а приближение майстера инквизитора заметил еще до того, как майстер инквизитор увидел самого стража. Такому терпению Мартин завидовал всегда; засады, выжидания, да и просто любое бездействие раздражали его и выматывали, и сколько наставники ни пытались с этим бороться, единственное, чего им удалось добиться - это натренировать курсанта Бекера не поддаваться этому раздражению и не делать глупостей.
- Salve, - кивнул он, когда солдат, увидев Сигнум, подчеркнуто уважительно вытянулся на месте. - Что-то случилось за время твоей смены?
- У меня ничего, - отозвался солдат недовольно, - а вот кому-то сегодня явно будет втык... У этих придурков из лагеря пропал кто-то. Парень, что ли, какой-то. Они считают, что он ушел в Предел, и наши это прозевали.
- Могло такое случиться?
- Так-то могло, - неохотно подтвердил тот. - Лес же. А нас мало. Ходим вот вдоль границы, на месте не стоим, слушаем, смотрим... Но не поручусь, что проскользнуть мимо совсем уж невозможно, майстер инквизитор, сами понимаете...
- Еще как понимаю, чай не городская площадь, - улыбнулся Мартин. - И ветер этот... Я пока шел - раза три дернулся, все казалось, что кто-то идет по кустам. Потом уж перестал обращать внимание...
- Вот-вот, - многозначительно подтвердил солдат. - А только ведь все равно сомневаюсь, что этот их парень пропал в Пределе, потому что у них такое уже бывало - месяц назад женщина заблудилась, через три дня отыскали случайно, кто-то валежник собирал, далеко зашел и нашел ее, а зимой, мне рассказывали, семейная пара заплутала. Но тем больше повезло - к вечеру сами вышли на лагерь, по следам. Наверняка были и еще, просто я о том не знаю... Вот я и думаю, что эти их пропавшие - не в Предел они полезли, кишка тонка, просто где-то в лесу теперь полно трупов, а сегодня прибавится еще один. Ну или отыщут тоже через дня три, если посчастливится.
- Не исключено... - задумчиво оглядевшись, согласился Мартин. - Сюда съехались, как я понимаю, крестьяне да городские, лесная глушь им непривычна...
- Вот я так и сказал.
- Кому?
- А один из этих паломников еще ранним утром сюда подходил, спрашивал, не задержали ли мы эту душу заблудшую. Я так и сказал: хранить вас нам негде, поймали бы - попросту спровадили бы обратно, посему ищите в лесу. Вот ищут.
- То-то я смотрю, в лагере безлюдье, - понимающе кивнул Мартин, и страж вздохнул:
- Ну а что, люди ж, хоть и еретики. Тревожатся за своих.
- Ты так убежденно назвал их еретиками.
- А вы, разве, не так же думаете, майстер инквизитор? Только доказательств не нашли пока?
- Думать я могу как угодно, но решать будут именно доказательства, - улыбнулся Мартин и двинулся дальше, прощально махнув рукой: - Бывай. Пойду поищу.
- Заблудшего или доказательства? - с усталым смехом спросил солдат ему вслед, и он, не оборачиваясь, отозвался:
- А что первым найдется.
Первым нашлись двое паломников - мужчина и женщина; сначала далекое 'Густаааав!' донеслось из зарослей, а через минуту показались и они - плетущиеся по лесу с видом скучающих горожан, гуляющих по улице. Завидев майстера инквизитора, оба на миг встали на месте, кукольно дернувшись и явно намереваясь свернуть в сторону, однако, разумно рассудив, что сие действо будет неверно понято, с неохотой пошли навстречу.
- Не нашли? - сочувственно спросил Мартин, и мужчина, помедлив, покачал головой:
- Нет...
- И уверены, что не найдете. Ведь так? Полагаете, что он ушел в Предел?
Тот снова помолчал, переглянувшись со своей спутницей, и вздохнул:
- Не первый он уже, майстер инквизитор. Не всем достаёт сил и терпения ждать, не все считают, что молитва - это не потеря времени, а тоже действо.
- Это он так говорил? О потере времени?
- Говорил, - повторив вздох мужа, кивнула женщина. - Молодой он... таким скорых деяний хочется, порывистые... Говорил всегда, что не попробуешь - не узнаешь. Вот и попробовал... Но ищем все-таки. Потому как вдруг отыщется...
- Сообщите, если найдете, - всеми силами постаравшись, чтобы это не прозвучало как приказ, попросил Мартин, и оба закивали с таким видом, словно иное и не приходило им в голову.
Вслед неспешно бредущей парочке он смотрел еще минуту, по скованным и дерганым движениям обоих видя, что паломники всеми силами сдерживают себя, чтобы не ускорить шаг и не скрыться из виду как можно скорее. Шли оба прямиком в лагерь и свою поисковую миссию явно полагали завершенной; видимо, версия заблудившегося собрата и впрямь не воспринималась ими всерьез.
Еще один паломник повстречался вскоре - так же неторопливо шествующая фигура показалась меж древесных стволов, через несколько мгновений исчезнувши в кустарнике. Его Мартин окликать или настигать не стал; еще минуту он стоял на месте, прислушиваясь и озираясь, бросил взгляд за спину, где остался не видимый отсюда стан паломников, и зашагал обратно к лагерю по широкой дуге, удаляясь от границ предела.
О Йенса Гейгера он почти споткнулся, обходя долговязый бук, плотно оцепленный купой молодых побегов: паломник сидел на траве все в той же позе, что и на своем обычном взгорке у лагеря, уставясь в пространство меж деревьев, не шевелясь и не глядя по сторонам. На возникшего рядом с собою майстера инквизитора он даже не обернулся, не вздрогнул от неожиданности и не сменил позы, словно появление внезапного гостя было ожидаемым и запланированным.
- Доброго утра, майстер Бекер, - поприветствовал Гейгер спустя несколько секунд молчания поняв, что заговаривать первым служитель Конгрегации не намерен. - Решили присоединиться к поискам?
- А ты, как я вижу, решение принял иное, - заметил Мартин и, подумав, уселся напротив. - Тоже уверен, что не найдешь?
- Тоже?
- Я повстречал парочку твоих приятелей, они считают, что Густав ушел в Предел, посему обошли лес для очистки совести и вернулись в лагерь.
- Обошли лес... - усмехнулся Гейгер. - Знаете шутку про человека, который искал ключ от дома под своим окном, а не на улице поодаль?
- 'Потому что под окном светло'?
- Вот и они так же ищут, - кивнул паломник. - Обходят вокруг лагеря, кто дальше, кто ближе, но вглубь леса не идут - сами опасаются заплутать. Посему, если Густав и бродит где-то в чаще, они ему плохие помощники.
- А ты?
- Я обошел, где мог... Но он не найдется.
- Все же уверен, что он ушел в Предел?
- Да, - убежденно кивнул Гейгер. - Это давно назревало, парень то цеплялся к Харту, то бродил подле границы, прикидывал, как можно и где обойти ваших людей, то говорил, что мы напрасно просиживаем здесь штаны... Похоже, дозрел. Даже не знаю, бранить ли его за безоглядность или завидовать такой устремленности.
- Схожие чувства, - кивнул Мартин. - Так же точно и я сейчас решаю, попрекать ли тебя, что не сказал мне об этом раньше.
- А смысл? - с прежней беззлобной улыбкой отозвался паломник. - Здесь каждый третий временами заводит те же речи, и любой из них завтра может последовать за Густавом.
- Но не ты.
- Я уже говорил вам, майстер Бекер: это не мой путь.
- А каков твой путь? - спросил Мартин и, не услышав ответа, уточнил: - Твой путь до Предела, этого лагеря и встречи с матушкой Урсулой.
- А-а, - снова улыбнулся Гейгер, - и вы дозрели.
- До чего?
- До прямых вопросов. Впрочем, скрывать мне нечего.
- Хорошо, если так. Так кто ты и откуда?
- Первый вопрос и ответ на него - самый простой: я Йенс Гейгер. А вот сказать, откуда я, будет сложно, если не погружаться в философию и не отвечать, что отовсюду понемногу.
- Попутно расскажи и о философии, - кивнул Мартин, - и о мифологии тоже. Уж точно не на капустных грядках и не на городских улицах ты узнал о минотаврах и наловчился цитировать на латыни.
- Научиться к месту и не к месту вставлять латинские обороты нынче способен любой мало-мальски памятливый дурак, - усмехнулся Гейгер. - Впрочем, вы правы, майстер инквизитор, нахватался я не в подворотнях; был у меня приятель, который, повзрослевши, возжелал стать священником - и стал им, а общение наше мы не прекратили. Говорливый был парень, особенно кружки после пятой... Если б все проповеди читали так, как он вещал на наших посиделках - народу в церквях было бы не протолкнуться. Он же и в чтение меня совратил, как иные друзья совращают в пьянство.
- 'Был', 'вещал'... Он умер, или так ты говоришь, потому что он остался в той, прежней жизни до Предела?
- Умер, - кивнул Гейгер уже без улыбки. - Застудился и изошел кровавым кашлем. Жаль. Он был хорошим священником и хорошим человеком.
- А ты?
- Я не скрываюсь здесь от властей или Инквизиции, если вас интересовало именно это. Хотите деталей моей унылой жизни? Ну вот вам детали. До двадцати лет я жил в Дрездене; если вам важно знать, чем я занимался - скажу 'всем'. Помогал отцу в овощной лавке в городе и братьям в огороде за городом, подряжался на сезонные работы, однажды напросился в сопровождение к какому-то торгашу, что был у нас проездом - в охрану...
- Зачем?
- Скука, - пожал плечами Гейгер. - Мне было скучно. Смертельно скучно. Один и тот же город, одни и те же занятия, люди и дни, похожие друг на друга. Порой их разбавляли пьянки с приятелем, тем самым священником, и это вкупе с книгами было единственным светлым пятном и хоть каким-то развлечением. И еще была соседка, девица моих лет, чьи родители чаяли сосватать ее за меня. Нет, я был не против, и она не возражала, но средств и возможности обрести свое жилье у нас не было, а мой отец был только рад лишним женским рукам в своем доме.
- И?
- И я стал скрывать от него часть заработанного. А так как мы знали, что житья в Дрездене нам не дадут, все равно будут лезть и в нашу жизнь, и в наши дела - мы с Анной решили однажды тихонько уйти... куда-нибудь. Тогда мы не знали, куда.
- Отчаянная девица.
- Да уж... И вот однажды мой приятель-священник пригласил меня на очередную попойку и там по секрету, взяв с меня клятву молчания, рассказал, что намеревается покинуть не только Дрезден, но и Империю, и предложил нам с Анной уйти с ним. Он, - усмехнулся Гейгер, - сказал тогда, что наша с нею мечта исполнится так, как мы и не грезили: мы окажемся настолько далеко от родни, что добраться до нас они смогут разве что верхом на метле, и то вряд ли. Так я впервые узнал, что за морем есть земля, которую наш Император скрывает от собратьев-королей.
- Ты был в первом наборе поселенцев Винланда?..
На инквизитора Гейгер взглянул почти с удивлением, улыбнувшись еще шире и добродушней, и с подчеркнутым удивлением качнул головой:
- Надо же, и у вас случаются людские чувства, и вас можно поразить, майстер Бекер.
- Не каждый день встречаешь человека, который побывал в таких краях, - не пытаясь скрыть искренней заинтересованности, отозвался Мартин. - И как там? Почему не остался? Долго там пробыл? Почему вернулся один - твоя невеста не пожелала рисковать или с ней что-то приключилось?
- Думаю, они с моим приятелем сейчас обсуждают, куда это меня занесло и что я пытаюсь найти в этих местах... - вздохнул Гейгер, бросив мимолетный взгляд вверх, на видимое сквозь кроны высокое весеннее небо. - Нет, она рискнула. Вы верно заметили, девушкой она была отчаянной, и мы оба, как сказал мой приятель, 'отлично подошли'. Мы были готовы работать, не боялись неизвестного и готовы были плыть на другой конец света просто потому что... потому что были готовы. Потому что хотелось чего-то невероятного. Таких ведь тогда и набирали, верно?
- Я всегда этому удивлялся, - доверительно произнес Мартин. - Я был готов поверить, что нашлось множество мужчин, согласных погрузиться на корабль и отправиться через море неведомо куда, но что удалось найти столько женщин - в это я поверил с трудом.
- О, женщины существа отчаянней нас, майстер Бекер... Надеюсь, с годами вы сумеете осознать и оценить это на собственном опыте лишь с хорошей стороны, ибо отчаянная женщина, которая имеет на вас зуб - существо пострашней бешеного медведя.
- Поверь, это я знаю. Думаю, уж ты-то должен понимать, что прожитые года не всегда равны опыту.
- Верно, - легко согласился Гейгер. - Так же и мы думали тогда, и без ложной скромности скажу, что были правы; вряд ли мои или ее родители за всю свою немалую жизнь испытали и половину того, что выпало на нашу долю в двадцать лет. Море. Знаете, что это такое для человека, никогда не видевшего столько воды? Ты словно в небесах, и вокруг грозовые тучи - над головою, под ногами, со всех сторон. Только тучи, пустота, и где-то там, вдали, ты знаешь - есть берег; ты знаешь о нем, но не видишь его, и на третий-четвертый день тебе начинает мерещиться, что берега никакого и нет, и что никогда его не было... Неизвестность. Пустота позади и неизвестность впереди. Чужая земля. Крепость, почти военный распорядок при совершенно крестьянском бытии... Тогда я выяснил на своем опыте, что орденские рыцари, в сущности, неплохие парни. Со своими странностями, к которым, впрочем, легко привыкнуть, но в целом такие же люди, как все, и с ними даже можно говорить, и даже не только об оружии, политике или молитвах. И ваш служитель был занятный парень... Молодой и деятельный, но, надо заметить, рассудительный на удивление. Спустя шесть лет жизни в Винланде нам даже стало казаться, что все мы там... - Гейгер замялся, подбирая слова, и Мартин многозначительно подсказал:
- Друзья?
- Не так громко, но...
- Это было похоже на то, что ты нашел здесь, так? Только там вы и в самом деле были одни и все вместе против окружающего мира, а здесь все немного не так.
- Да, это было похоже, - кивнул паломник. - Но не совсем так, хотя во многом вы правы. И та жизнь мне нравилась, несмотря на опасности и, прямо скажем, не райские условия.
- Но потом... Что потом случилось? Ведь ты сейчас не там, ты здесь.
- Вы читали отчеты о расселении?
- Опасаешься, что мне позволено знать меньше, чем ты знаешь сам? - усмехнулся Мартин. - Будь это так - вас оттуда не выпускали бы, и сейчас ты бы со мной не говорил... Да, за историей колонизации я слежу пристально, тема Винланда меня интересовала еще с академии. Должен признать, что я тебе завидую. Меня туда не пустили.
- Не думаю, что вы много потеряли, майстер Бекер... - вздохнул Гейгер и, помолчав, продолжил: - Поселение наше стояло севернее большой реки, а поблизости от нее обитают племена дикарей, язычников, с которыми общими усилиями ваших служителей и Ордена удалось наладить что-то вроде общения. Если точнее, усилиями ваших служителей удалось внушить Ордену свежую и здравую мысль не начать немедля насаждать Христову веру привычными для него методами, - мимолетно усмехнулся паломник. - Ко времени моего там появления уже был заключен не один договор, в том числе касаемо перемещений по их землям, и сложилось что-то вроде традиции регулярно встречаться ради обмена вещами и дичью, денег-то они не знают, и, главное, сведениями. У них занятные легенды, а кое-какие из них оказались и не легендами вовсе.
- Племена реки святого Лаврентия... - повторил Мартин тихо. - Легенды, которые не легенды. Тысяча четыреста двенадцатый год. Поселение у крепости Ахорнштайн. 'Хоть и названа река именем святого Лаврентия, день которого был особенно ясным и тогда открылась глазам утомленных долгим путешествием вся красота этих мест, дела отнюдь не святые творятся на берегах её, и тьма на них таится.'
- Читали?
- Нет, так толком и не добрался до архива, чтобы ознакомиться с отчетами, но отрывки просматривал и рассказы сослужителей слышал. Зимой начали пропадать люди. Сначала это списывали на погоду, плохое знание местности и зверей. Потом догадались поговорить с местными, и те сказали - windigo. Я правильно запомнил слово?
- Да, так они называли это существо. Как оно появляется, о том говорят разное и что из этого достоверно, сами они не знают или боятся узнать, посему два сказания передаются в их народе вместе: либо это воин, который продал свою душу природным духам за сверхобычную силу для войны с врагом, либо человек, в зимний голод согрешивший поеданием человеческой плоти. Так как на нашу крепость или близлежащие поселения местные в те годы не нападали и войны не велось - полагаю, версия зимнего голода ближе к истине.
- Ты знал убитых?
- Там сложно кого-то не знать... Они не были моими друзьями, но мы частенько общались. Хорошие были люди.
- А у тебя, как я погляжу, все хорошие.
- Я бы сказал, что нет плохих людей, - улыбнулся паломник. - Есть те, кому не посчастливилось. Я бы сказал, что и виндиго - наверняка не плохой человек, просто когда-то в его жизни все сложилось не лучшим образом... Как по-вашему, майстер Бекер, Иуда - плохой человек? Или просто слабый, поддавшийся соблазну зависти? Или, быть может, он и впрямь считал, что предает в руки блюстителей чистоты веры еретика и святотатца?
- Нехорошие намеки вижу я.
- Нет, что вы, - тихо засмеялся Гейгер, - и в мыслях не было. Всего лишь пытаюсь сказать, что не мне, человеку совсем не святому, судить о том, кто плох. 'Не грешника ненавидеть, но грех', ведь так, майстер инквизитор?
- В идеале так, - вздохнул Мартин, - но где тот идеал? Я, знаешь ли, тоже в святые попаду вряд ли... Так значит, покинуть Ахорнштайн ты решил после той зимы. Верно?
- Я был готов ко многому. К тяжелой работе, к ледяным зимам, к голоду, к опасности, исходящей от враждебно настроенных людей... Но к тому, что мою жену однажды не найдут, но я точно буду знать, что с ней случилось - нет. К такому я готов не был.
- Она стала одной из жертв?
- Она была первой. А мог бы быть я...
- Расскажешь? Знаю, что вспоминать это больно, но...
- Понимаю, - с явным усилием выдавив из себя улыбку, отозвался Гейгер. - В тех местах, думаю, вы знаете, мир вокруг не слишком благоволит привычному земледелию, как дома, поэтому учиться становиться охотником пришлось всем. Местные были этим не сильно довольны, но орденские умеют быть убедительными, и в конце концов часть территории стала считаться нашей. Выходить на поиски большого зверя было можно лишь изредка, а вот мелочь вроде зайцев добывалась часто, и у меня стояла пара силков в лесу поблизости. В тот день я был загружен работой, и Анна решила, что с проверкой силков справится сама. Мороз был адский, но погода стояла ясная, леса рядом с крепостью были довольно жидкие, заблудиться, как она считала, невозможно... Она ошиблась.
- Ее искали?
- Да. Искали орденские, искали соседи... Искали вот так же, как сейчас эти люди ищут Густава - там, где светло. Орденские не позволяли затягивать поиски до темноты и расходиться группами меньше четырех человек. На второй день поиски прекратили, и тогда я ушел сам. Один.
- При всем моем соболезновании твоей потере, Йенс, это было глупо, - осторожно заметил Мартин, и тот кивнул:
- Я знаю. Но тогда во мне говорил не глас разума... Я проходил до ночи, а когда попытался вернуться - не смог найти дорогу назад. Как мне удалось дожить до утра, я и сам не знаю... Я просто шел и не позволял себе присесть, ибо и краткая остановка отзывалась сном даже на ходу, и я знал, что сяду - и больше не встану. Утром я нашел Анну. Это был то ли какой-то шалаш, то ли чья-то берлога, наполовину занесенная снегом, и там, обложившись лапником, она и смогла пережить ночи. Утром мы двинулись в путь вместе, но дорогу назад найти не смогли - началась легкая метель, следы занесло... Когда уже смеркалось, мы вышли к какой-то пещере; местность там скалистая, и этих пещерок множество, в одних живут звери, другие пусты, и в тот раз, как мы думали, нам повезло - там никого не было. В этой пещере мы провели больше недели.
- Вы не пытались найти дорогу?
- Пытались... Но каждый раз возвращались назад, когда понимали, что вот-вот заплутаем вовсе и останемся в этом лесу без еды и хотя бы такого укрытия. А потом уже ослабели настолько, что не было сил на поиски пути... Точнее, я так думал. Пока однажды ночью не появилось... это.
- Ты его видел? - отчего-то понизив голос, спросил Мартин. - Ты видел эту тварь?
- Полагаю, если б вы сами читали отчеты, майстер Бекер, а не слышали пересказы сослужителей, всего этого мне бы рассказывать не пришлось - в одном из этих отчетов наверняка есть мое имя... Позже я сказал, что и сам не знаю, что это было или кто это был; возможно, медведь. А возможно, свистящий хрип и длинные руки с когтями мне померещились от усталости и отчаяния, а вот этот порез на моем лице - не след когтя, а просто я задел какой-нибудь сук или выступ скалы, когда в панике рвался наружу из той пещеры... Я не знаю. Но никто не преследовал меня, и голоса Анны я больше не слышал... Я не знаю, как я пережил остаток ночи и на каких остатках сил двигался. Сначала я бежал. Потом шел. Потом пытался ползти... К следующему вечеру на меня наткнулся местный охотник, позвал своих, и они отнесли меня в крепость, я выслушал от вашего служителя порицание, от орденских - несколько не приличествующих христовым воинам слов, а потом сказал, что весной хочу покинуть поселение. Откровенно говоря, я считал, что нам лгут, когда при вербовке обещали отпустить назад с первым же кораблем, если мы захотим, и очень удивился, когда мне ответили 'как тебе угодно'.
- Так решили еще при составлении первых планов, - пояснил Мартин. - Поселенцы, которые не желают быть там, где они есть - это как брешь в стене, слабое звено в цепи, и случись что - эта цепь порвется, и плохо будет всем. К тому же люди, загнанные в тупик, способны на самые непредсказуемые выходки... Скрывать существование Винланда вечно все равно было нельзя, потому и было постановлено: любой желающий может все бросить и вернуться, потому и набирали таких, кто скорее захотел бы остаться, таких, как ты с женой - отчаянных, непоседливых...
- И слегка не в себе, - договорил Гейгер с усмешкой и махнул рукой, когда инквизитор попытался возразить: - Бросьте, это правда. Вот только и этому, как оказалось, есть предел... Меня пытались уговорить, но насильно удерживать не стали. И я вернулся. Остаток зимы и начало весны я прожил как во сне, в кошмарном сне. Это существо приходило еще трижды, с каждым разом все больше наглея и убивая все ближе к поселению. А дальше, полагаю, вы знаете.
- Несколько тевтонцев и инквизитор вышли на поиски этой твари, и никто не вернулся.
- Да.
- Тебя проверяли?
- Еще бы, - невесело хмыкнул Гейгер. - Разумеется... Ведь моя история как раз подходила под описание того, как превращаются в такую тварь: зима, голод, я вернулся, а жена нет... Меня проверил конгрегатский экспертус и не нашел во мне ничего необычного. Меня допрашивали больше суток с перерывами на еду и краткий сон, явно пытаясь подловить на нестыковках. Ваши сослуживцы сочли также, что я могу не отдавать себе отчета в том, кем стал, и сочинить себе историю о нападении, а потом сам же в эту историю поверить... Им не нашлось к чему придраться, однако выпускать меня за пределы Ахорнштайна перестали, я не был арестован, но все время был под наблюдением. А потом появилась новая жертва, когда я мирно спал у себя в доме, а приставленный ко мне наблюдатель это подтвердил. А потом еще одна... И меня признали невиновным. Откровенно говоря, мне отчасти нравился этот домашний арест - он избавлял меня от необходимости высовывать нос из-за укрепленных стен с вооруженными людьми внутри. Впрочем, с той зимы без сопровождения никого больше и не выпускали. А весной я покинул Винланд на корабле, который отправился за новым инквизитором.
- Тебя не приняли дома? Ты потому бродишь по святым местам и живешь... вот так?
- Я не возвращался домой. Я вообще теперь не знал, где мой дом, в чем моя жизнь и какая в ней цель, какой смысл... и во что я верю. Какая-то адская тварь растерзала мою жену, и где был Господь в это время, куда смотрел? И вместе с тем я понимал, что это не те мысли, неправильные, гадкие... Ведь бросил ее в той пещере не Господь. Это сделал я.
- Рыцари Ордена и инквизитор, - мягко напомнил Мартин. - Ты же не думаешь, что смог бы противостоять этому существу лучше них?
- Да, это разумное возражение, - кивнул Гейгер со вздохом. - Но когда душа слушалась разума, майстер Бекер?.. Тогда я и начал свое паломничество. По сути я искал то ли Бога, то ли себя самого.
- И... нашел?
- Я нашел человека, - улыбнулся Гейгер. - Это единственный человек по сию сторону моря, помимо вас, которому я рассказал о том, что со мною было.
- Матушка Урсула, - уверенно предположил Мартин, и паломник кивнул:
- Да. Я знаю, о чем вы подумали, майстер Бекер, но нет, я не заменил ею покойную супругу, и дело не в плотском влечении.
- Откровенно говоря, да, - признал он, - о чем-то подобном и была моя первая мысль. И должен сказать, что в таком положении дел не вижу ничего дурного.
- Понимаю, но... Нет. Просто мы оба потеряли свои семьи, только муж Урсулы умер не потому что был съеден адским созданием, но мы оба искали мира и утешения...
- И оба нашли его здесь.
- Мы все еще ищем, - снова улыбнулся Гейгер.
- Не устали искать?
- Можно ли двигаться по пути, если всякую минуту думать об этом?.. Я помню ту ночь, когда брел сквозь снег, майстер Бекер. Я ее никогда не забуду, и много раз с тех пор я думал, как она похожа на всю нашу жизнь и чему меня научила. Нельзя останавливаться, нельзя думать об усталости, нельзя сдаваться и отчаиваться, потому что это смерть. А смерть души куда хуже, нежели телесная. Поэтому нет. Сколько отпущено жизни - столько и будем идти.
- И как ты узнаешь, что путь окончен и ты нашел, что искал?
- Думаю, я это пойму, - серьезно отозвался Гейгер и, помедлив, договорил: - Или все-таки остановлюсь. Дважды я уже испугался и сдался - когда бросил свою жену в лапах зверя и когда повернул с середины избранного пути и покинул Ахорнштайн, бросив за морем даже и ее память. Кто знает, быть может, и сейчас мои силы однажды иссякнут.
- Но почему Предел, Йенс? Почему сюда, а не в монастырь, не к чудотворным мощам, не к знаменитым священникам, утешителям душ, раз уж возвращение к миру ты сразу отринул и искал чего-то чудесного? Что такого Урсула рассказала тебе об этом месте, почему ты выбрал его?
- Я не знаю, майстер Бекер. Быть может, это место просто слишком необычно, а та самая тяга к необычному, из-за которой когда-то меня выбрали, все еще теплится, и я никак не могу от нее избавиться, хотя именно она и погубила мою жену и чуть не погубила меня. А возможно, все дело в слухах о тех самых чародейных предметах, что люди находили в Пределе. Исцеляющие камни... Может, я надеялся, что здесь найдется нечто, исцеляющее душу, потому что у меня самого сил на это исцеление не было.
- 'Не было'... - повторил Мартин медленно. - А сейчас?
- Сейчас я не знаю, откуда они начали появляться, - снова с прежней благодушной улыбкой ответил Гейгер. - То ли Предел дает надежду, то ли вы все-таки правы в своих подозрениях относительно Урсулы. Вам бы хотелось, чтобы вы оказались правы, ведь так? Это значило бы, что все может кончиться довольно прозаично - мы с Урсулой решим, что нашли свое успокоение, покинем это место вдвоем, и остальные разбредутся со временем...
- А тебе бы не хотелось, чтобы я оказался прав?
- Если я откажусь отвечать, вы сочтете это отказом помогать следствию?
- Нет, - качнул головой Мартин. - Не сочту.
- Тогда я промолчу, майстер Бекер, - вновь незлобиво улыбнулся паломник. - Дайте сперва мне самому разобраться, где правда, и тогда, обещаю, вы первым узнаете ответ.
- И вы полагаете, что он не заблудился в этом лесу, а именно ушел в Предел? - уточнил Курт, и обе женщины взглянули на него исподлобья - без враждебности, но с неприкрытым унынием, явно тяготясь и вопросами, и его обществом.
- Он много раз говорил, что так надо, - повторила одна из собеседниц. - Чего ж еще ждать-то?
- А чего ждут те, кто ищет его?
- Чуда, - тихо пробормотала женщина, и он пожал плечами:
- Для здесь присутствующих это, как я понимаю, обыденность - ждать чудес... Хорошо. Спасибо за ответы. Ваша матушка Урсула - она сегодня здесь, в городе или ищет вместе с прочими вашего беглого собрата?
- Матушка Урсула... больна, - с заметной запинкой отозвалась вторая собеседница. - Ей сегодня... нездоровится, и она... лежит.
- Что-то серьезное?
- Нет, просто... просто нездоровится.
- И где она 'лежит'? Какая из этих халуп - её?
- К ней нельзя, майстер инквизитор, - почти с испугом замотала головой женщина, и Курт с подчеркнутым удивлением поднял брови?
- Вот как? Она в непотребном виде? Вся изранена и одета в одни бинты? Она без сознания?
- Что вы, нет!
- Стало быть, я хочу знать, где ее жилище. Это глупо, я ведь все равно ее найду, здесь чай не Кельн и не Рим, но мне попросту лень заглядывать в каждую конуру подряд. Однако если вы не ответите - именно так и придется поступить. Так где она?
Женщины переглянулись, тут же отведя друг от друга взгляды, и обе разом молча указали на одну из халуп. Курт подчеркнуто любезно улыбнулся и, все так же нарочито учтиво поблагодарив, двинулся к двери, сооруженной из каких-то палок и ткани.
Урсула лежала на вполне пристойного вида постели на боку, подтянув к лицу колени, завернувшись в застиранный, но чистый плед по самые глаза, и взгляд, поднявшийся на вошедшего майстера инквизитора, был болезненным и усталым. Курт остановился, оглядевшись; небольшое окошко в стене напротив хорошо освещало это более чем скромное обиталище, позволяя увидеть, что вещей здесь почти нет - кроме лежанки, лишь какой-то короб у изножья и тщательно выстиранные тряпицы на протянутой под потолком веревке.
- Понятно... - пробормотал Курт, потянув носом, закрыл за собою подобие двери и сделал еще шаг внутрь жилища. - Первый день?
- Второй, - едва слышно отозвалась Урсула; вздохнув, стянула плед с лица и вяло кивнула на короб: - Садитесь, майстер Гессе. Вы же о чем-то важном пришли говорить, раз сюда вошли.
Он кивнул, осторожно усевшись, и окинул оценивающим взглядом бледное лицо блюстительницы паломнического быта.
- У моей дочери тоже проходит тяжело, - заметил он, и Урсула заметно смешалась, отведя глаза и смущенно скосившись на сохнущие тряпицы в углу. - Но какие-то настойки ей помогают; она не скачет козочкой, само собою, но хотя бы не лежит трупом.
- Ваша дочь врачевательница?
- Да, и неплохая, должен заметить... Мне говорили - ты травница. Неужто врач не смог исцелить себя сам?
- Какая я травница, - тяжело вздохнула Урсула, поморщившись, и обхватила колени руками под пледом. - Знаю что-то, и все. Просто эти люди - они вообще ничего не умеют и не знают, а я - хоть что-то, вот они и сочли, что я такая мудрая... А вам она не говорила, что за травы использовала?
- Говорила, но я забыл, - с сожалением вздохнул Курт. - А если откровенно - как-то и не пытался запомнить: не думал, что мне это знание однажды может пригодиться.
Урсула тихо хихикнула, болезненно скривившись, и тоже вздохнула, тут же посерьезнев:
- Как я поняла, вы пришли спросить о Густаве, нашем друге, который пропал?
- Да. До той минуты, как я сюда вошел, я полагал, что тебе известно более, нежели прочим.
- Как видите, нет, майстер инквизитор, вчера и сегодня я отсюда выхожу только... по неотложным причинам, мне даже еду приносят прямо в постель. Стоит подняться - боль адова и голова кругом... О том, что Густав решил уйти, мне самой сказали этим утром.
- 'Решил уйти'?
- Полно вам, а что же еще? Предел, вот куда он направился. Как и другие до него. Они не хотят ждать.
- Не могу сказать, что я их не понимаю, - пожал плечами Курт. - Если б я рванул куда-то за чудесами, бросив всё и всех, я бы этого чуда хотел получить как можно больше и как можно скорее, а не сидеть в лесу в его ожидании невесть сколько.
- Вы говорили с Густавом перед тем, как он ушел?
- Я? - не пытаясь скрыть удивления, переспросил Курт. - Я даже его имя узнал только сегодня и никогда его не видел.
- Вы сейчас его повторили, - печально пояснила Урсула. - Прямо вот почти слово в слово.
- А с тобою он говорил?
- Перед тем, как уйти? Говорил третьего дня... Но мне тогда и в голову не приходило, что он вот такое выкинет, он часто со мною говорил о Пределе, о том, что мы давно ждем, что надо как-то действовать и что-то делать... В этот раз он хотел обратиться к вам, майстер Гессе.
- Ко мне? С чего вдруг?
- Ваша слава, - вздохнула Урсула и снова поморщилась, понизив голос и явно продолжая через силу: - Вы стольким знамениты. И он решил, раз вы здесь, значит, знаете, что делать. И вы можете раскрыть тайну Предела. Он даже считал, что именно вы можете повести нас туда.
- Quam belle[75], - пробормотал Курт, покривившись. - Кем только быть не доводилось, но предводителем еретиков еще ни разу.
- Зачем вы так, майстер Гессе...
- Предпочитаю честность, - коротко отозвался он. - Уж не знаю, насколько справедливо твои здешние друзья полагают тебя мудрой, но что ты не дура - очевидно, и эти ваши поиски чуда твой разум явно затмили не всецело. И уж ты-то должна понимать, что я и мои сослужители здесь не только лишь из-за Предела, и сегодня мы с тобою обсуждаем твое здоровье и женские проблемы, а завтра, быть может, я буду тебя допрашивать и подписывать обвинение. Все зависит от того, что я тут увижу, услышу и найду.
- Мне бояться нечего, - с нескрываемой обидой отозвалась Урсула, снова закутавшись в плед каким-то детским порывистым движением. - И никто здесь в мыслях не имел идти против основ веры, против Церкви и Бога. Зачем вы все это говорите, майстер Гессе? Хотите напугать, чтобы заставить быть честной? А просто задать свои вопросы не хотите попробовать, а вдруг я и так буду отвечать честно? Или хотите напугать, чтобы мы разбежались отсюда?
- Это было бы идеально, но не с моим счастьем, - отозвался он и кивнул: - Хорошо. Я буду просто задавать вопросы. О чем Густав говорил с тобой перед своим исчезновением, кроме идеи поставить меня во главе для похода в Предел?
- О том же говорил, о чем и прежде. Что ему прискучило обитать в этом лесу, что нельзя ждать вечно, что мы, сидя здесь, 'не холодны и не горячи', что 'вера без дел мертва'... Но я не думала, что он уйдет сам, он не в первый раз заводит такие беседы, и не только он. Если б я хотя бы заподозрила такое - я бы пересилила себя и была рядом с ним, удержала бы его, я...
- Если ты решила, что я подвожу к мысли, будто это ты виновата в его поступке, это не так.
- Но я виновата, - тяжело вздохнула Урсула, внезапно растеряв всю свою обиду. - Должна была увидеть, что мальчишка задумал неладное... Мальчишки. Они все такие. Вечно им не сидится, всегда надо куда-то влезть, вечно они спешат получить все и сразу.
- Кто это был? - спросил Курт и, встретив недоумевающий взгляд, пояснил: - Мальчишка, которого ты вспомнила сейчас. Кто это был и как погубил себя? Брат? Муж? Сын? Почему ты пустилась в это паломничество - одна, без семьи, в твои-то годы?
Урсула молча отвела взгляд, снова закутавшись в плед и явно желая завернуться с головой.
- Сын, - неохотно отозвалась она, наконец. - И муж.
- Как это случилось?
- У нас в Дахау на юге сплошные болота, - все так же нехотя пояснила Урсула, по-прежнему глядя в сторону. - И все знают, где нельзя ходить. И они знали... А однажды соседские мальчишки рассказали, что чуть поодаль от тропы видна голова лошади и часть поклажи, какие-то тюки. Уж не знаю, кого и зачем понесло в трясину, но кто б там ни был - сам он утоп, а то, что он вез, зацепилось за коряги и еще было видно. Муж сходил посмотреть, а когда вернулся - сказал, что тюки плотные, набитые, кожаные, и там наверняка что-то ценное. Покойнику уже и ни к чему, а нам бы пригодилось, что бы там ни было. И они с Томасом загорелись соорудить мостки и достать эти вещи. Я отговаривала, просила, потом даже ругалась... Они сделали вид, что согласились со мною, а потом утром, пока я еще спала, ушли туда. Так их и не нашли, только обувка с одеждой на тропинке остались - сняли перед тем, как лезть за теми проклятыми тюками.
- А теперь ты сама сидишь у края болота и хочешь достать тюк с неизвестным содержимым, - негромко заметил Курт, и хозяйка жилища, наконец, медленно подняла к нему взгляд. - И сама раздумываешь над тем, как бы в это болото залезть.
Урсула неопределенно передернула плечами под пледом, самоочевидно не согласившись с майстером инквизитором, но сочтя за лучшее не спорить.
- Вернемся к нашему ходоку, - вздохнул Курт, выждав несколько мгновений и поняв, что ответа не будет. - Он ушел с чем был и в чем был? Не замечали, что за день-два до этой ночи он собирает вещи, еду, явно или тайно?
- Нет, все его пожитки остались, где были. Верно, подумал, что просто зайдет и вскоре выйдет обратно... Или подумал, что там никакие земные вещи ему нужны не будут.
- Ну что ж, если он там, где все думают, в этом он точно оказался прав. У него были враги?
- Что? - растерянно переспросила Урсула, и он повторил:
- Враги. Недруги. Неприятели. Люди, которых он раздражал, которым чем-то мешал или просто не нравился. Может, любовный соперник.
- Господь с вами, майстер инквизитор!
- Надеюсь. Напрасно ты так удивляешься: даже не представляешь, сколько раз за время службы я находил разгадку таинственных и мистических событий в обычной человеческой злобе или зависти.
- Нет, даже и не думайте, - снова с откровенной обидой в голосе отрезала Урсула. - Я не скажу, что тут собрались святые люди, но чтобы убить из личной неприязни - нет, никто из них на это не способен.
- Иными словами, никаких других вариантов, кроме 'заблудился' и 'сгинул в Пределе', быть не может, - подытожил Курт и нарочито укоризненно вздохнул: - Надеюсь, у тебя самой не возникало желания проверить, что там с ними происходит? Не лелеешь мысль однажды оставить своих подопечных и вот так же ночью туда тайком уйти?
- Мысль или план? - уточнила Урсула, и он поднял бровь:
- Есть разница?
- Мыслей у меня много, майстер Гессе, но что те мысли?
- Вот и у вашего Густава все началось с мыслей, а после вызрело в план. И убежден, что каждый второй в вашем лагере эти мысли обкатывает, обдумывает и косится на Предел с вожделением.
- А вы - нет? Вы сами разве не хотите туда войти, майстер Гессе? Я много о вас слышала, и я знаю, что вы никогда не оставляли дело незавершенным, а сейчас, тут - как его завершить, не заглянув внутрь Предела?
- Ты слышала о молодом дураке, у которого в голове был ветер, а вместо рассудительности - шило в заднице, - серьезно возразил он. - Нет, внутрь я лезть не намерен и тебе не советую. И даже если мне по какой-то причине придется это сделать - я пойду туда не в поисках чудес, не в жажде приключений, а потому что будет надо. Потому что работа такая. Потому что кто-то знающий скажет, что иначе нельзя, или сам пойму, что иного выхода не останется. А ты - что тебя туда влечет, кроме любопытства и тяги к тайне? Что бы в том тюке ни было - оно того не стоит.
- Когда муж рассказал об этом злосчастном тюке, - помолчав, отозвалась Урсула неохотно, - я почти уверенной была, что там что-то ценное: конь, сбруя недешевая, сама поклажа упакована так бережно - кусок сыра в дорогу этак везти не станут. Вот только я так мыслила, что не стоит это, в тюке, того, чтоб рисковать тем, что можно ощутить и что уже есть в руках - жизни не стоит. Тогда я этого не смогла втолковать тем, кто считал по-другому.
Она замолчала, вновь натянув плед почти на самое лицо, и Курт, выждав долгую-долгую минуту тишины, осторожно уточнил:
- Стало быть, теперь ты решила втолковать это тем, кто пришел сюда за неведомым тюком в Пределе?
- Я не для того сюда явилась, - попытавшись изобразить улыбку, неохотно отозвалась Урсула, - я не святая подвижница всё ж. Пришла, каюсь, и сама для того, чтоб узнать, что здесь. Тогда мне в собственном доме стало тягостно, в жизни ничего не осталось, а слухи об этом месте шли такие...
- Интригующие?
- Что?
- Таинственные. Манящие.
- Да. Об исцелениях рассказывали. И я подумала, а вдруг тут есть и что-то такое, исцеляющее душу... Чтоб забыть. Или помнить, но не мучиться, по ночам не плакать. А уж потом, когда пришла, поняла, что все не так просто. Когда посмотрела вокруг, на людей, которые хотят туда войти, чего-то ждут, ищут, как они пропадают там... И вспомнила, как это дома было, с тюком этим. И подумала, что вот оно, может, мое исцеление и есть, если я тут сделаю то, чего тогда не смогла. Как бы искуплю.
- И как успехи?
- Исцеление пока не пришло, - вздохнула Урсула. - Кого-то удалось удержать, отговорить, но они все еще рвутся туда... Густав вот вырвался.
Курт понимающе кивнул, глядя на осунувшееся лицо опекательницы паломников, и, помолчав, спросил:
- Куда ты уходишь из лагеря каждый день?
- Что?.. - растерянно переспросила та, на миг, кажется, даже забыв о изводящих ее болезненных спазмах, и Курт повторил с расстановкой:
- Ты уходишь из лагеря каждый день. Твои друзья считают, что ты проводишь эти часы в городе, занимаешься какими-то хозяйственными делами, связанными с обустройством их бытия, но тебя уже давно не видели ни у одного торговца, продающего вам провизию. Подозреваю, если бы я просто начал останавливать прохожих на улицах Грайерца и спрашивать о тебе, они сказали бы, что ни разу тебя не встречали, а если и встречали, то давно. Где ты бываешь все это время на самом деле?
- У Предела, - не сразу отозвалась Урсула чуть слышно. - Я хожу вдоль его границ, далеко от лагеря.
- Зачем?
- Ваши люди сторожат его, но чем дальше от нашего обиталища - тем реже расставлены солдаты, там больше возможностей проникнуть внутрь так, чтобы никто не поймал. Они, видно, думают, что туда кто-то поленится идти, потому что далеко, или что головою все здесь скорбны и не осознают, что вокруг и кто вокруг, а потому будут рваться в Предел прямо сквозь стражей... Но эти люди хоть и увлеченные своей целью, а все ж не сумасшедшие. Те, кто не оставил надежду однажды собраться с духом и войти внутрь, они говорили об этом. Говорили, что если это захочется сделать, надо уходить подальше, идти долго, далеко, и там почти нет солдат, а те, кто есть, бывают невнимательны, потому что обычно там никто не ходит, и солдаты уже к этому привыкли. И вот там хожу я. Я знаю, что однажды кому-то придет в голову попробовать, и... Я одна, да, я не могу увидеть всю границу, не могу быть всюду, но могу хоть что-то, могу успеть увидеть, как кто-то решился и пытается, и помешать ему.
- И удавалось?
- Удавалось, - отозвалась Урсула невесело. - Только все они потом все равно ушли... Но что ж мне делать? Не привязывать же их к дереву, точно козу...
- Густава ты тоже встречала там?
- Нет, - коротко отозвалась она, болезненно дернув углом рта, и, помолчав, договорила: - Но я видела, что он хочет, знала, но что я сделаю, что скажу, как убедить смогу?.. Я не проповедник, я не умею говорить так, чтобы люди слушали.
- Как знать, - возразил Курт, кивнув через плечо на выход из убогого жилища. - Эти люди зовут тебя 'матушкой' и тревожатся о тебе неспроста. Стало быть, какие-то слова ты все же умеешь находить, стало быть - кто-то всё ж слушает, а найти слова такие, что будут воздействовать на всех разом, невозможно. Уж поверь опытному в таких делах человеку.
- Они тревожатся обо мне? - непонимающе нахмурилась Урсула, и он улыбнулся:
- Две твои подружки не хотели меня сюда впускать и упрямо отказывались показать, в каком из этих шалашей ты обитаешь. Возможно, пребывали в уверенности, что я ворвусь сюда, потрясая факелом и провозглашая анафему.
Она невольно прыснула, скривившись сквозь улыбку и прижав руки под одеялом к животу, и Курт наставительно кивнул:
- Видишь, не все так плохо. А спасти всех... Даже Господу Иисусу это не удалось. Можно протянуть человеку руку, можно позвать его идти за собою, предложить ему спасение - но последнее решение все равно будет за ним, и чаще всего человек выберет нечто иное. И хорошо, если впоследствии успеет осознать, что путь он избрал не тот.
Урсула молча вздохнула, уныло отведя взгляд в угол своей хибары и непроизвольно подтянув колени, почти сжавшись в комок, и Курт, помедлив, поднялся.
- Не стану тебя больше мучить, - подытожил он и уточнил: - Сегодня.
- Сегодня? - с трудом подняв взгляд, переспросила Урсула с вялой улыбкой, и Курт хмыкнул:
- Ты, как-никак, предводительница еретиков, а я инквизитор, помнишь? Разумеется, я еще приду и буду задавать каверзные вопросы - потом, когда ты не будешь давить на мою совесть своим беспомощным состоянием... Передать твоим приятельницам, чтобы что-нибудь тебе принесли?
***
С Гессе и Мартином он расстался задолго до лагеря паломников; свернув влево, фон Вегерхоф обошел поляну с убогими домиками по широкой дуге, углубившись в лес, и лишь тогда забрал вправо, подступая все ближе к границе Предела. Здесь все еще было заметно пребывание людей поблизости - обломанные ветви и вытоптанные тропинки, полное отсутствие сушняка... Сюда паломники явно захаживали частенько за те месяцы, что обитают в этом лесу.
- Густа-а-ав!
Он остановился, прислушавшись к далекому голосу, и снова услышал то же имя, выкрикнутое другим паломником с другой стороны, из глубины лесной чащи. Стало быть, кто-то заплутал... Или ушел в Предел, но его собратья все же решили прочесать лес. Еще один 'пропавший', как это обозначил Мартин...
Фон Вегерхоф двинулся дальше, время от времени слыша, как там или тут кто-то выкликает все то же имя - порой ближе, порой дальше, но никто из отправившихся на поиски, судя по всему, глубоко в лес так и не зашел. Логично и понятно, с мысленной невеселой усмешкой заметил он сам себе, следопыты из них никудышные, а разделить судьбу этого Густава, если он и впрямь заблудился, никому не хочется.
Голоса стихали, оставаясь все дальше позади - в то время как стриг удалялся от лагеря, искатели к нему приближались, явно сочтя, что сделали все возможное в меру сил, и вскоре вокруг установилась тишина. Здесь лес был уже безлюден и почти безмолвен; где-то в вышине изредка, негромко и словно бы нехотя тренькали весенние птицы, под ногами уже чаще попадались сухие ветки, а прошлогодние листья, прибитые за зиму снегом, все больше стелились непотревоженным ковром, а не грудились, сбитые ногами людей. Там и тут еще можно было заметить следы, однажды попалась навстречу ель с явно обломанными рукой человека нижними сухими ветвями и сучьями, но уже было ясно, что сюда паломники если и забредают, то нечасто.
Предел четко ощущался по правую руку, зияя навстречу миру, словно бездонная каверна, своей парадоксальной, неясной мощью, в которой, как стриг ни прислушивался, по-прежнему нельзя было ощутить ничего - ни зла, ни благодати. В обоих представителях семейства Гессе, он видел, это пробуждало любопытство, а в младшем еще и азарт, сам же фон Вегерхоф свои чувства определить затруднялся. Мир давно уже был четким, понятным и банальным, всё подлежало классификации, всё укладывалось в ту или иную систему, всё уже давно было ясным, всё уже было. Люди четко делились на типы и категории, события однозначно относились к той или иной степени либо пользы, либо вреда, либо зла, либо добра, даже когда совесть, мораль или Господни заповеди говорили, что где-то всё не так однозначно; даже это неоднозначное можно было разложить на части, и тогда уж каждой части легко присваивалась та или иная категория. События вокруг не блистали новизной - человеческая история и человеческое бытие были банальны, типичны и повторялись во всем, от бытовых мелочей до великих свершений, и nil novi sub luna[76]. С одной стороны, в этом были свои плюсы, ибо натура жаждала покоя и никогда, сколько он себя помнил, не стремилась к увлекательным приключениям и удивительным открытиям, с другой же стороны - сие положение вещей удручало, делая и без того не слишком желанную долгую жизнь еще унылей, скучней и тягостней.
Предел стал тем самым новым.
Его нельзя было разложить на составные части, классифицировать, приклеить ярлычок с именованием и описаниями, он не укладывался в готовые привычные схемы и не желал быть пусть и чем-то неизведанным, но неизведанным, о котором было бы известно, а что же именно надо изведать. Это было просто нечто. Нечто, существующее само по себе и само в себе, от него нельзя было протянуть никаких нитей и связок хоть с чем-то, что уже было известно и понятно.
Это выбивало из колеи, это рушило уже почти воцарившееся спокойствие в душе, мыслях и жизни. Это спокойствие, спасительное равнодушие, позволявшее смиренно и благодушно встречать каждый новый день, год, десятилетие затянувшегося бытия, не покидало уже давно и, казалось, не поддавалось уже никаким жизненным неприятностям. 'Неприятность', именно по этой категории проходила даже долгая агентурная работа в среде себе подобных, грозившая в случае неудачи тяжелой и неприятной смертью. Смерть сама по себе не пугала, неприятным было осознавать, что от его успеха на этом непривычном поприще зависит благополучие Конгрегации как таковой и людей, подвести которых хотелось меньше всего на свете. У этих людей не было времени пробовать и начинать сначала, не было бескрайнего права на ошибку, не было возможности ждать благоприятных раскладов...
'Если возраст, по-твоему, изъян - со временем, можешь мне поверить, он исправится'...
Когда это было? Вчера? Еще вчера. Нетерпеливый мальчишка-инквизитор за столом напротив, с нескрываемым подозрением глядящий на тварь перед собою, а тварь убеждает его, что ей можно верить, и со снисходительной улыбкой смотрит на охотничью злость в глазах... Еще вчера. Еще миг назад. И вот он, этот мальчишка, с густой сединой в волосах, длинным списком ран и увечий, телесных и душевных, а пройдет еще миг - и от него останется лишь воспоминание. На его место встанет другой, и все начнется сначала...
Ecce homo[77].
Человек приходит в мир на один миг из вечности - и уходит обратно, оставляя за собою кто пустоту, кто разруху, а кто камень или два в кладке, которую продолжит возводить пришедший следом, и кто-то разбивает эту кладку намеренно, а кто-то просто положит не тот камень или не той стороной, или раствор смешает неверно - и другим идущим следом приходится разбирать, строить заново, править... Кто-то делает это, потому что должен, кто-то - потому что хочет, кому-то важен результат, кто-то наслаждается процессом...
Александер фон Вегерхоф не стремился возводить стены, мастерок в руку он взял помимо воли, а каждый новый камень поднимал с немыслимым усилием, опасаясь всякий раз, что уложит его вкривь и вкось, каждый раз жалея, что нельзя просто взять и бросить это занятие. И вот когда, наконец, оно стало привычным, рутинным, обыденным - спокойствие пусть не рухнуло, но зашаталось. Предел, этот обломок неведомого в привычном мире, коробил своей непостижимостью, непонятностью, тайной... Но вместе с тем этот брошенный в пруд спокойствия камень всколыхнул что-то еще. Что-то совсем забытое, настолько давнее, что и сама память запнулась, пытаясь выудить из глубин себя это 'что-то'. Что-то из детства, когда мир был еще чудесен, а его познание - увлекательно и восхитительно, темный чердак - полон неведомых существ, а пруд недалеко от имения принадлежал воднику[78], которого сам лично видел вчера, именно его, что вы, нет, это не просто щука мелькнула в роголистнике, честно видел...
Предел, загадочный, неопределимый Предел был первым за долгие годы явлением, приводящим на память забытое в детстве слово 'чудо'. Не Господни чудеса, каковые ввиду собственного опыта разум уже отказывался считать чудесами, а почитал за события по-своему понятные, логичные, всего лишь попросту редкие, и не творимые иными силами зловещие чудеса, к коим уже привык так же, как к восходу и закату, а просто чудо. Оно просто было, просто существовало - самодостаточное, безличное, безмятежное. Как небо. Как птичье пение. Как ветер. И если за свою долгую жизнь Александер фон Вегерхоф научился худо-бедно читать по людским глазам и лицам - именно это чувство и тянуло сюда всех этих людей, за ним они и пришли, из-за него здесь и остались. Предел не манил к себе неведомой силой, не шептал разуму потусторонними голосами, но противиться полузабытой детской вере в чудо, тяге к чуду - это было куда сложнее, нежели противостоять дьявольским искусам. Эти люди не могли ощутить всего, как ощущал он сам или сгинувший в Пределе expertus, но что-то всё же наверняка пробивалось и к ним, что-то цепляло за душу...
Фон Вегерхоф вдруг словно запнулся, и тело само встало как вкопанное, прежде чем разум смог осмыслить, что вдруг произошло, что вдруг стало не так. Два мгновения стриг стоял неподвижно, вслушиваясь в мир вокруг и тяжело пытаясь выбраться из одолевших чувств и воспоминаний, словно из трясины, а потом медленно присел на корточки, глядя на пятачок земли перед собою.
Следы. Подошвы башмаков, много. Будь он следопытом или хотя бы завзятым охотником - быть может, сумел бы определить, сколько именно человек топталось здесь совсем недавно. Точно не один и не двое. Листва сдвинута в стороны, именно нарочно сдвинута, образуя собой неровный контур вокруг вытоптанной травы. Большое выжженное пятно в центре этого круга. Остатки погасшего костра. Недавнего: зола и мелкие угольки еще не успели слежаться. И запах...
Кровь.
Чуть уловимый, едва ощутимый, слабый запах человеческой крови.
Ее было не видно, но этот запах он бы не спутал ни с чем.
- Кровь... - повторил Курт, задумчиво массируя правое плечо и пытаясь пристроить под столом ноющую ногу так, чтобы старый перелом не навевал мыслей о пыточной камере. - Уверен?
- Заметил, что я не завтракаю?
- Что?..
- Я не завтракаю с вами. Не обедаю и лишь пару раз легко поужинал. Не заметил?
- Вы... на взводе? - неуверенно уточнил Мартин, и стриг кивнул:
- Так сложилось, что свойственного мне питания не случалось уже месяца за три до принятия решения о моей поездке в Грайерц, и за два дня до этой поездки я перестал принимать любую пищу вовсе. Посему, Гессе, поверь, если в соседнем городе на землю упадет капля крови - я это учую и сходу скажу, человеческая она или принадлежит животному. Так вот там - там пустили кровь человеку.
- А если дело внезапно перейдет в финальную фазу? - недовольно поинтересовался Курт. - Сам знаешь, как бывает: настраиваешься на затяжное расследование, готовишься неделями ворочать кипы скучных показаний, а дело вдруг нежданно-негаданно за час-другой оборачивается мощной дракой. И что тогда?
- Желаешь проверить, насколько я способен защитить себя и вас? - бледно улыбнулся стриг, и он отмахнулся:
- Не мне тебя учить, ты сам себя знаешь лучше; если уверен, что не свалишься в голодный обморок - можешь хоть ночные бдения присовокупить к своему посту. Итак, кровь. Человеческая. Много?
- Было - много.
- Было, - с нажимом повторил Мартин. - И куда она делась?
- Я не следователь. Хочу это напомнить. Посему все сказанное далее будет по большей части догадками... Судя по расположению и насыщенности следов, человек, которому эта кровь принадлежала, je suppose[79], был убит на чем-то вроде расстеленной под ним плотной ткани; возможно - поверх лапника, причем следы, каковые мне удалось ощутить - это лишь то, что не попало в какой-то сосуд, куда эту кровь пытались собрать.
- Стриги? - предположил Мартин с сомнением. - Или, быть может, кто-то из наших святых паломников, а то и все они - всего лишь обычные культисты, страстно мечтающие стать малефиками через какой-нибудь нелепый ритуал, о котором прочитали в какой-нибудь столь же бредовой книжонке.
- Стриги не годятся: эта кровь была вылита в костер. Судя по тому, что угли не выглядят склеившейся массой - вылили ее не разом, а плескали понемногу, дабы огонь не затух, и уже после этого костер еще долго горел. Либо того требовал гипотетический ритуал, либо это был лишь la bonne solution[80] избавиться от четверти ведра крови без следов.
- Итак, - повторил Курт, - мы имеем в гуще леса некое место, явнейшим образом расчищенное человеческими руками. На этом месте некто убил кого-то, выпустив из него всю кровь, однако ее не употребили в питье или пищу, а попросту вылили в огонь с пока неизвестными целями. Место убийства было чем-то застелено, однако убиваемый брыкался, либо же убийца...
- Убийцы, - поправил фон Вегерхоф уверенно, и он кивнул:
- Убийцы... были в этом деле профанами и не смогли удержать жертву точно над сосудом, посему были брызги, причем достаточно густые, чтобы просочиться через ткань и впитаться в дерн. И... никаких следов иного плана. Так?
- Exactement[81].
- Кровавый ритуал, но не магия крови...
- А вот в этом я не уверен, - тихо возразил стриг, и две пары глаз уставились на него недоуменно.
- Постойте-ка, - не слишком учтиво выговорил Мартин, - это как понимать? Ведь вы направились сюда с нами как expertus по этой категории малефиции, вы говорили, что тотчас же определите ее следы, если доведется на таковые напасть... И вы не уверены?
- Ты сказал, что следы были лишь материальными, - поддержал Курт, - лишь кровь, и все. Так имелись на этой клятой поляне какие-то, мать их, эманации, или нет?
- Нет, - невозмутимо качнул головой фон Вегерхоф, столь же сдержанно уточнив: - Когда там появился я. Что на той самой поляне творилось накануне - я не знаю... Господа дознаватели, позвольте я кое-что проясню: слова 'магия крови' звучат очень красиво и таинственно, но несколько вводят в заблуждение, ибо создают ложное впечатление, будто это магия, основой коей является кровь.
- А это не так, - почти без вопросительных интонаций договорил Мартин, и стриг спросил, не ответив:
- Магия земли - что это?
- Сказки, - твердо отозвался инквизитор, и Курт с сомнением хмыкнул:
- Лет двадцать назад я был того же мнения, а вот теперь... Я бы не был так уверен.
- Ты подобное видел?
- Нет. Но видел многое другое.
- Господи Иисусе, это же был гипотетический вопрос, - с легким раздражением перебил фон Вегерхоф. - Сказки или нет - peu importe[82], ответьте на вопрос: что такое была бы 'магия земли', если судить по известным вам её описаниям?
- Магия, управляющая землей... Я понял, к чему вы, - сам себя оборвал Мартин. - Магия крови не столько использует кровь как источник силы, сколько напротив - работает с кровью как с объектом приложения этой силы, и этот тип малефиции придает крови некие сверхобычные свойства только на время работы с нею, когда же работа окончена - никаких следов не остается, и почувствовать их невозможно.
- Oui. Разумеется, если б сие место служило своего рода жертвенником несколько лет кряду, оно пропиталось бы теми самыми эманациями так, что не заметить этого не смог бы и мальчишка-первогодок с особого курса. Однако в данном случае мы имеем нечто, случавшееся не столь давно и часто.
- 'Не столь часто', - снова повторил за стригом Мартин. - Иными словами, вы убеждены, что эта кровь, это убийство - не единичный случай?
- Я не следователь, - напомнил фон Вегерхоф мягко. - Однако могу отличить землю, по коей потопталось несколько человек в течение часа-двух, и ту, что стиралась подошвами много раз.
- Александер, - столь же подчеркнуто незлобиво и вкрадчиво произнес Курт, придвинувшись к столу ближе и даже позабыв о ноющей боли в плече. - Ты будто в первый раз показания даешь... Довольно отмеривать информацию ломтями, выкладывай, что еще ты там нашел, увидел, угадал и учуял. О чем ты еще забыл сказать?
- Я как раз к этому подхожу, - кивнул стриг. - Есть еще кое-что. Угли костра, помимо запаха жженой крови, пахнут мясным жиром.
- Eia[83], - чуть слышно пробормотал Мартин в наступившей тишине. - Стало быть, вы хотите сказать...
- Если мысль о стригах со склонностью к ритуальности все еще тлела в твоем разуме, отринь ее. В нашей среде бывает всякое, но жарить человечину в глухом лесу еще никому в голову не приходило.
- Великолепно, - с чувством проговорил Курт. - У нас здесь неведомое нечто, пожирающее всё живое, и толпа недоумков, восторженно рвущихся в это неведомое. Но этого им мало, посему они начали ночами жрать друг друга. Я полагаю, никто не сомневается, что следы сей трапезы оставлены нашими благочестивыми постниками... Мартин? - нахмурился он, увидев, как тот неопределенно качнул головой, отведя взгляд в угол. - Если есть основания для сомнений, мне бы хотелось их услышать.
Стриг тихо кашлянул, и Курт уточнил, чуть сбавив тон:
- Пришло в голову что-то, чему прежде не придавал значения?
- Вроде того, - нехотя отозвался инквизитор. - Точней сказать, придал, но не то.
- Не томи.
- Йенс Гейгер, - тихо пояснил Мартин. - Сегодня я насел на него, и парень безо всяких попыток юлить выложил о себе все. Он из первых наборов поселенцев в Винланде.
- Eia, - повторил за ним Курт. - И отчего ж он тут, а не там? Не прижился?
- Во время его жития в поселении Гейгеру случилось стать партиципатом[84] дела о нападении виндиго, причем первой жертвой была его жена, а из свидетелей - лишь он сам. Обстоятельства появления твари, на мой взгляд, слишком уж подходили под описание превращения в неё человека: двое (он и жена), заблудились зимой в лесу и находились на грани голодной смерти, и вдруг... По версии Гейгера, явившееся невесть откуда существо сожрало его жену, а ему самому удалось убежать.
- И ты полагаешь...
- Он утверждает, - с нажимом произнес Мартин, - что расследование показало его невиновность. Что он находился под надзором долгое время, был не единожды допрошен приписанным к поселению инквизитором, а также - что пребывал по сути в заточении, когда произошло очередное убийство, и тем был оправдан; тот факт, что его отпустили на большую землю, добавляет веса его словам...
- Если они правдивы в остальном. И если он не бежал каким-либо образом. Александер, ты же член Совета, а подобные отчеты из Винланда явно не проходят по категории 'мелкая записка, не стоящая внимания', и ты не мог об этом не знать и не слышать.
- Знал и слышал, - согласился стриг, с нажимом уточнив: - Но как тебе хорошо известно, большая часть моего времени была отнята не работой в архиве и не заседаниями в Совете, а агентурной службой. Посему подробностей не расскажу - я их не знаю.
- Я именно так и подумал, - не дав Курту возразить, сказал Мартин, - и сегодня, поговорив с Гейгером, я направился к фон Нойбауэру и затребовал одного из его парней, какового отправил в академию с соответствующим запросом. Если Гейгер сказал правду - в архиве должна храниться копия отчета, полностью соответствующая его словам; если же в его рассказе и отчете будут расхождения...
- И когда ты намеревался об этом рассказать?
- Когда боец фон Нойбауэра вернулся бы с ответом, - безучастно отозвался Мартин. - А до того - о чем было рассказывать?
- Узнаю семейные черты, - тихо хмыкнул стриг. - Впрочем, виндиго, сколь я помню, пожирает своих жертв сырыми и зачастую живыми, и никаких сведений о подобных кулинарных изысках в натуре этих существ не зафиксировано.
- Насколько мне известно - нет, - согласился Мартин со вздохом. - Если судить по имеющимся в архиве отчетам - ничего такого не было ни в рассказах местных, ни в каких-либо свидетельских показаниях. Мало того, согласно местным легендам виндиго, в отличие от обычного хищника, попробовавшего человечины, не начинает охотиться на людей поблизости от их жилищ, а напротив - со временем отдаляется от людских поселений, начинает жить в глухом лесу, как зверь, и вообще чем дальше, тем меньше становится похожим на человека даже внешне. А наш не прижившийся поселенец при всех его странностях все-таки выглядит вполне по-людски. Поэтому я сейчас и не стал тотчас же выдвигать версию 'Йенс Гейгер'... Другие версии есть?
- Самая логичная: в среде наших славных паломников имеется шайка любителей жареного человеческого мяса, шайка наглая, но небольшая... Как я понимаю, вокруг этого костра топталось явно не три десятка человек?
- Maximum пятеро, - подумав, ответил фон Вегерхоф. - Или четверо. По крайней мере - минувшей ночью. Я не следопыт, а распознавать тонкости запахов различных подошв спустя несколько часов - с этим, скорее, к Максу, коего мы, hélas[85], под рукой не имеем.
- Что у нас с периодичностью исчезновений? - задумчиво проговорил Курт, и Мартин кивнул назад, на дверь в свою комнату:
- Могу поднять копии своих отчетов, но и на память скажу, что это я проверил первым делом. Нет четких периодов, как бы я ни считал - всех исчезнувших вместе или пропавших и сгинувших раздельно. Две недели, месяц, два месяца, три недели... Ни одного совпадения, ни одного четкого срока. Или происходящее не имеет ритуального подтекста, или не привязано к конкретным временным отрезкам, или эти отрезки неравномерны.
- Или расчеты нам сбивают те, кто и в самом деле заплутали в лесу и не сумели выбраться... Звери-то тут все еще бродят, хотя паломническое бытие и распугало самых близкоживущих. И к тому же мы не знаем точно, кто ушел в Предел, а кто нет, все наши деления на сгинувших и пропавших довольно условны и основаны исключительно на предположениях паломников, которые что-то слышали, о чем-то догадываются или что-то как-то истолковали. Id est, так как мы не знаем с точностью, кто из девшихся невесть куда был съеден - мы не знаем и периодичности этого действа.
- Ergo, не можем даже устроить засаду у места их сборищ.
- D'une manière générale[86], я мог бы уходить туда хоть каждую ночь, - заметил фон Вегерхоф без особенного воодушевления. - Не сказал бы, что еженощное пребывание на сырой холодной земле среди насекомых и гадюк есть предел моих желаний, но на какие только жертвы не пойдешь ради службы.
- Сколько времени занял путь до той поляны?
- Часа два с лишним, однако я бродил неспешно и бесцельно, если же потребуется - доберусь за неполный час, а не мешайся на пути заросли - потребовалось бы не более получаса.
- Однако же упорные засранцы, - буркнул Мартин. - Ведь не ленятся таскаться в такую даль всякий раз... Я полагаю, в предложении Александера есть смысл; в отличие от нас, он не застудит суставы, не свалится в горячке, не станет жертвой хищника, а то и самих тех, на кого эта засада будет устроена, он услышит и увидит их издалека, он сможет выкрутиться в случае внезапной стычки... И ему не так необходимо даже само место для сна, как нам.
- Какой ужасающий цинизм, - с показательной печальной укоризной вздохнул стриг. - Где, je vous le demande[87], христианское милосердие и любовь к ближнему?
- В глубине души Мартин тебе искренне соболезнует, - заверил Курт. - Уверен.
- Безмерно, - подтвердил тот, с демонстративной искренностью прижав ладонь к груди. - И так как вскоре стемнеет, надлежит решить вопрос, когда будет иметь смысл начать это несение поста? Есть ли хоть малейшее основание предполагать, что они (или кто-то из них) вернутся туда этой ночью?
- В теории - нет...
- ...а на практике бывает всякое, - уже серьезно договорил фон Вегерхоф, с тоской бросив взгляд в окно. - И коли уж сия благая мысль пришла нам в голову сегодня, сегодня же и займемся ее воплощением, дабы после, случись что, не кусать локти.
- Быть может, не теряя времени, также и провести обыск жилищ и личных вещей наших паломников? - не слишком уверенно предположил Мартин, и Курт качнул головой:
- Не вижу смысла. Что мы найдем? Нож? Он есть у каждого, а у кого-то и не один. Орудие убийства явно хорошо, с песочком, вымыто. Если на чью-то одежду попала кровь - одежда уже выстирана, а то и сожжена, если крови много: судя по малочисленности неведомых мясоедов, далеко не вся их братия в курсе происходящего, а так как животной пищи они не принимают - показаться в лагере среди своих с пятнами крови на одежде было бы крайне неосмотрительно. Эти засранцы явно не только упорные, но и осторожные.
- Но Александер...
- Когда я сказал, что учую каплю крови, павшую наземь в соседнем городе, - мягко возразил стриг, - это была метафора.
- Это я понял, но...
- Нет смысла, - повторил Курт, не дав ему договорить. - Что ты предлагаешь - подсовывать Александеру на обнюхивание каждый ножик в надежде, что он уловит запах смытой более суток назад крови? Пустая трата времени... Разве что какой-нибудь окончательный безумец будет хранить под подушкой окровавленную веревку, но не похоже, что эти таинственные любители человечинки настолько безалаберны.
- Логика есть, - неохотно признал Мартин, с заметным раздражением поджав губы. - Но это бездействие меня убивает.
- Здесь я снова должен сказать что-то об узнаваемых семейных чертах, но не стану, - улыбнулся фон Вегерхоф, поднявшись, и потянулся, расправив плечи. - Привыкай, mon ami: в большинстве случаев ваша служба состоит именно из этого... Что ж, господа дознаватели, коль скоро мы постановили изгнать меня в ночь - покину, пожалуй, ваше несомненно приятное общество, предоставив вам предаваться унынию вдали от моих глаз.
- Постойте-ка, - несколько неучтиво схватив стрига за руку, оборвал его Мартин, - есть еще один вопрос. А кости? Кости, - повторил он, обведя взглядом примолкнувших собеседников. - Останки. Не съели же они все до последнего хрящика и не сожгли же целый скелет с остатками жил и мяса в лесу незаметно за одну ночь. Куда они дели обглоданное тело? Учитывая количество топтавшихся - покойный остался самое большее без половины ноги, и труп должен быть почти целый.
- Закопали? - предположил Курт, и Мартин скептически скривил губы:
- Брось, ты ведь даже сказал это сейчас самоочевидно pro forma. Просто представь, сколько это заняло бы времени, а ведь у них на всё про всё времени этого не так много: надо сперва дождаться, когда в лагере все уснут, потом успеть вместе с будущей жертвой добраться до места убийства, там это убийство совершить, спустить кровь, уничтожить ее, обрезать мясо, прожарить... положим даже, они любят слабой прожарки, тогда время можно уменьшить вдвое, но все же это не минута и не полчаса. Потом это надо прожевать, прибрать за собой, отмыть инструменты, возвратиться в лагерь и разойтись по постелям... На копание могил, не говоря уж об их сокрытии, попросту не остается времени.
- И где же кости? Есть идея, или свой вопрос ты задал именно как вопрос, а не как предварение версии?
- Как вопрос, - удрученно вздохнул Мартин и, заметив, что все еще сжимает запястье стрига, торопливо убрал ладонь. - Простите.
- Хорошая хватка, - демонстративно потирая руку, одобрил фон Вегерхоф с улыбкой и уже серьезно предположил: - Быть может, они и впрямь возвратятся этой ночью? В первую ночь они едят, тело прячут, а после возвращаются и зарывают его.
- Прятать вдалеке от места убийства нет смысла, - качнул головой Курт, - ведь они уверены, что о месте этом никому не известно; но будь оно спрятано поблизости - сдается мне, уж это-то ты бы учуял. Однако других вариантов, кроме как 'отнести еще дальше в лес и там выбросить в овраг или поблизости от звериных троп', мне в голову не приходит.
- Стало быть, Александеру будет чем заняться во время его ночного бдения: стоит осмотреть местность вокруг поляны с костром. Если останки они уносили все в том же полотне, на котором происходила разделка - из него наверняка подтекало, и следы должны остаться. Ночью можно осмотреться рядом с поляной, а как рассветет и станет ясно, что никто не явится - продвинуться дальше.
- Ouais[88], скучно не будет, - вздохнул фон Вегерхоф. - Есть еще какие-то пожелания, господа дознаватели? Найти убийц, раскрыть суть Предела?
- О, не стоит беспокоиться, господин барон, это уж мы сами.
- Благодарствую, - низко поклонился тот и, оглядевшись вокруг, кивнул: - Eh bien, долго собираться мне ни к чему, посему прощаюсь.
- Нервничает, - заметил Мартин, когда стриг покинул дом матушки Лессар, и Курт кивнул:
- Слишком часто его сносит на фрошэссериш[89]... Что? - приподнял бровь он, заметив, как собеседник чуть заметно поморщился.
- Ты сказал, что из Винланда Гейгер мог 'бежать каким-либо образом', - не ответив, заметил Мартин. - Что ты подразумевал? Не припомню, чтоб между Землями курсировали суда, подобно венецианским гондолам.
- Из нас двоих по Винланду expertus ты. Как полагаешь, что я мог подразумевать? Сколь мне ведомо, таинственное 'белое племя'...
- 'Племя беловолосых'.
- Племя беловолосых на юго-западе, - продолжил Курт, кивнув, - так и не обнаружено за эти годы, если не считать 'обнаружением' их регулярные набеги.
- Уже не настолько регулярные - с тех пор, как тевтонцы прочно обосновались; за последние два года не было вовсе ни одного. Однако да, обнаружить их пока не удалось.
- Не удалось обнаружить их самих, - перечислил Курт, - не удалось узнать, где и чем они живут, не удалось взять ни одного живым для допроса и не удалось выяснить, есть ли у них связь со Старой Землей, ибо не удалось убедиться в том, что тевтонская операция по изничтожению Виталийских братьев увенчалась полным успехом.
- Что значит 'не удалось убедиться'? Мы это точно знаем!
- Под полным я разумею такую степень урона их флоту и казне, чтобы былые планы рейда к Винланду появлялись в головах этих парней теперь исключительно в блаженных снах...
- Балтийские пираты разбиты десять лет назад, - возразил Мартин твердо. - В Северном море, куда сбежали их жалкие остатки...
- ...они объединились с местными пиратами.
- ...вместе с коими и были уничтожены флотами Империи и Ордена. Уничтожены, - повторил Мартин с нажимом. - Полностью. Послушай, паранойя - хорошая штука, но не думаешь же ты, что она у тебя одного работает лучше, чем у всей разведки Империи? Всё, их нет. И после смерти Каспара других идеологов того же размаха, способных собрать единомышленников и направить на что-то большее, чем нажива на месте, не появилось. Все раскрытые в Винланде агенты свидетельствуют о нескольких руководителях, ни один из которых не обладает и каплей того авторитета и веса. Я не хочу сказать, что опасаться некого и нечего, но сейчас некогда единая сила - разрозненные группы, каковые пытаются сотрудничать друг с другом с заметным трудом. Заполучить карту Винланда им когда-то не дали, и...
- И учитывая раскрытое количество их агентов - можно предположить, какое количество нераскрытых имело возможность составить или скопировать для них карту во всех красках. Возразишь?
- Нет, - вынужденно согласился Мартин. - Не возражу. Однако не могу не заметить, что даже если некая часть кораблей виталийских головорезов и была сохранена и не учтена нами, тевтонцами или имперскими разведчиками, даже если кто-то сумел их организовать для путешествия в Винланд - вряд ли это имеет вид регулярных рейсов.
- Так сказали задержанные агенты, это вывод тех, кто курирует колонизацию Винланда, или так думаешь ты?
- Все вместе. Точнее, - с неохотой поправился инквизитор, - так говорят кураторы и так думаю я. Ни один агент так и не смог сказать, есть ли у кого-либо в Европе возможность или хотя бы планы посещения Винланда. Все они агенты второго порядка.
Курт молча кивнул, и Мартин отозвался таким же бессловесным вздохом.
Агенты второго порядка, как их назвал Висконти, или 'спящие' по определению Нессель и подтянутых к делу expertus'ов. Просто люди, в целом самые обычные, ничем не примечательные, кроме той самой готовности ехать или плыть за тридевять земель, проверенные не единожды перед отбором для отправки на освоение Винланда. Однажды кто-то из этих людей просыпался утром - и вспоминал, кто он и зачем сюда прибыл на самом деле. Вспоминал, как и почему оказался на пути вербовщиков. Вспоминал, каким целям должен служить...
Таких за шестнадцать лет колонизации нашлось трое, и 'нашлось' было самым верным словом, ибо раскрыты они не были - все трое пришли с повинной сами. Все трое, вспомнив, кто они, и оценив собственное положение, пришли к выводу, что от добра добра не ищут, и мутные цели их предводителей, равно как и собственные идейные устремления прошлого, прельщают их куда меньше, чем уже устоявшаяся жизнь на новой земле. Да, там было не слишком уютно, и существовать приходилось по сути в военном лагере на военном положении, но с этими людьми вокруг их уже роднило куда больше, чем с прежними сообщниками. Да и немалый надел пусть даже такой земли и семья вносили свою лепту.
Один явился тотчас же после 'пробуждения', в то же утро, в сопровождении насмерть перепуганной жены, цеплявшейся за его рукав, и просто вывалил всю пока еще бессистемную смесь воспоминаний как есть, подытожив исповедь словами 'делайте со мной, что хотите'. Еще один пережил первое время в одиночных размышлениях, прикидках всех 'за' и 'против', и лишь спустя месяц решился раскрыться, предположив, что вскоре с ним наверняка выйдут на связь люди более высокого порядка и что-то потребуют, ибо не для любования же иноземной природой он был заслан сюда вот так, спрятанный сам в себе, с наполовину погруженной в сон душой.
Третий, по его собственному признанию, принял решение делать вид, что ничего не случилось. Со дня 'пробуждения' прошел месяц, второй, год, и ничего не менялось, и никто не являлся к нему с таинственными посланиями и указаниями, и он решил - пусть все идет, как идет. Быть может, решил он, внедрившие его люди уже забыли о нем или погибли, или случился какой-то переворот в управляющих сферах, и их свергли и отстранили от дел. Быть может, никто так и не придет, так к чему суетиться? Пробудившийся агент растил двух сыновей, старшему из коих вот-вот должно было исполниться четыре года, с упоением вгрызался в холодную каменистую землю и строил планы переместиться дальше на юго-запад с новой экспедицией, как только дети хоть немного встанут на ноги, вместе с женой осваивал искусство шить из пушнины сносную одежду, снискав на этом поприще славу золотых рук... И однажды в дверь постучали.
Сосед, весельчак и острослов, один из лучших следопытов и охотников поселения. Одинокий, но всегда благодушный и гостеприимный. Любимец всех, от молодых женщин до сорокалетних битых жизнью мужиков, своих ровесников. 'Освойся пока и осмысли сам себя, а после я скажу, что ты должен делать'...
Когда тотчас же после его ухода агент рванул к инквизитору, приписанному к поселению, служитель Конгрегации едва сдержался, чтобы не отходить раскаявшегося грешника табуреткой. Разумеется, горе-шпиону и в голову не пришло выждать, отвлечь внимание, пробраться к конгрегатской резиденции тайком, и когда немедленно направленные в дом охотника тевтонцы выломали запертую дверь - того и след простыл.
Агент для себя не просил ничего, желая лишь получить обещание защитить семью, однако разбрасываться людьми в сложившейся ситуации было не с руки, да и прощенный враг, решил инквизитор, порой куда надежней облагодетельствованного друга, посему несостоявшийся агент был оставлен где есть, с обязательством являться для исповеди тотчас же, если его память выкинет новую шутку или если на связь попытается выйти кто-то еще.
Все трое, однако, так и продолжили жить как прежде; никаких новых кульбитов их разум более не совершал, никакие агенты более значимого порядка с ними не связывались, никто не пытался отомстить им за предательство, и что самое главное - никакой дельной информации они ни о себе, ни о сообщниках на Старой Земле сообщить не смогли. Все трое бормотали что-то маловнятное о мире без Инквизиции, свободе человеческого духа без Церкви, Империи и какого бы то ни было государства вовсе, о грядущем триумфе человеческой воли и славе древних богов, смущаясь под взглядами инквизитора и братьев-рыцарей, запинаясь и явно сами удивляясь тому, как когда-то могли верить во все сказанное настолько искренне, чтобы согласиться на столь дикое вмешательство в собственный разум. Как заметил, пересказывая суть отчетов, Висконти - жизнь на осадном положении либо быстро вылечивает анархистскую блажь, либо лишает разума вовсе, и слава Богу, что в случае этих троих имел место именно первый вариант.
Что сталось с бежавшим агентом первого порядка, куда он направился, в конкретное место или куда глаза глядят, что с ним сталось - осталось неизвестным. Тела не нашли ни поблизости от поселения, ни на землях местных племен (если только те говорили правду), живым его нигде достоверно не видели тоже, и лишь мальчишки, сыновья местного охотника, говорили, что, кажется, видели пришлого человека далеко-далеко, у заросших соснами скал, куда им заходить было запрещено, но они (честное слово, случайно!) все-таки зашли.
Если мальчишки ничего не напутали и ни в чем не приврали - двигался агент именно в сторону земель, на которых, согласно предположениям местных, обитали люди, не похожие на жителей Винланда. Отчасти, как не раз отмечал Висконти, им можно быть благодарными - именно на основе противостояния их нечастым, но всегда разорительным набегам и помощи местным племенам в этом деле удалось достаточно легко наладить относительный мир и хрупкое сотрудничество с обитателями земли, открытой спустя несколько лет после основания базового лагеря на Нойфундланде[90]. За время пребывания на соседствующей с островом земле братья-тевтонцы сталкивались с ними восемь раз в серьезных схватках и еще однажды - в мимолетной драке с, по-видимому, отрядом разведчиков. Взять живым никого из них ни разу не удалось, и все, что оставалось - строить предположения по телам и снаряжению убитых и рассказам местных.
Они приходили с юго-запада, где появились, по рассказам стариков, всего несколько поколений назад. Это были высокие крепкие люди или со светлыми волосами, но с чертами лиц винландских жителей, или не похожие на них вовсе - таких легко можно было встретить в северных районах Германии где-нибудь в порту. Вооружение тоже напоминало больше хорошо знакомые мечи и скандинавские секиры, чем палицы и легкие топорики местных племен, да и одеяния их, хоть и были сшиты явно по местным обычаям, имели заметные и тоже знакомые отличия в крое. А главное - местные в один голос твердили, что не известны ни им, ни ближайшим племенам те духи, чьи изображения были выточены на амулетах, и не знакомы знаки, что были вышиты на одеждах убитых.
'Мы знаем, что случилось с исландцами', - сообщил в одном из отчетов конгрегатский служитель более десяти лет назад, но это было слишком сильным заявлением. Да, теперь стало ясно, куда исчезли полторы сотни лет назад все прибрежные обитатели Исландии. Да, можно было предположить, что им стало мало Нойфундланда, и с острова они сместились на обнаружившийся рядом с ним континент. Но что стало с первым поселением, почему они ушли глубже на юго-запад, как им удалось выжить в окружении не слишком доброжелательных к чужакам племен, почему спустя столько поколений смешения все еще не исчезла, прямо скажем, не самая стойкая порода светловолосых людей, растворившись в подавляющей массе винландской крови... Все это так и осталось без ответа.
И к тому же, возник новый вопрос: грубо сделанные золотые амулеты, в немалых количествах найденные у убитых светловолосых - это редкость, отличительная особенность экипировки 'идущих на смерть', или там, на юго-востоке, и вправду можно найти что-то, что сделает, наконец, по сути убыточную колонизацию неизведанной земли хотя бы самоокупаемым предприятием?..
Тевтонский emissarius, на чьих плечах лежала орденская часть освоения Винланда, уже стал не просто постоянным гостем в академии - в последние годы все чаще он входил в рабочую комнату Антонио Висконти почти запросто, и можно было слышать из-за двери, как они жарко обсуждают что-то, о чем-то спорят, препираются, и если склониться к створке и притихнуть, можно было услышать не приличествующие столь высоким особам выражения вроде 'от барана слышу' или 'и откуда я рожу тебе еще три корабля?'...
Корабли, правду сказать, находились. Не в тех количествах, о которых время от времени мечтал Висконти, однако рвущимся на новую неизведанную землю конгрегатам всегда было на чем туда попасть...
- Сколько раз подавал прошение? - спросил Курт и, когда Мартин непонимающе нахмурился, пояснил: - О назначении в Винланд. Сколько раз ты пытался и сколько раз Бруно тебе отказывал?
- Четыре, - нехотя отозвался тот.
- Зачем?
- Затем, что это интересно, - с явно сдерживаемым неудовольствием пояснил Мартин. - Затем, что необыкновенно. Затем, что для меня это как целый Предел-континент.
- Ах во-от оно что, - протянул Курт, кивнув с нарочитым пониманием. - Предел. Приключения, схватки, неведомые чудовища и чуждые земли. Оно и понятно, всякие там стриги да оборотни, да человеческие войны - привычные скучные пустяковины... Сюда - тоже сам напросился?
- Да не полезу я в Предел, - зло отрезал инквизитор. - Да, приключения. Да, стриги и оборотни - это скучно, когда один из них с детства учит тебя французским наречиям, а с другим ты все с того же детства бегаешь на тренировках. И ведьмы - скучно, потому что одна из них тебе штопала штанину, которую другая порвала в детской драке, а потом обе ставили тебе припарки на ссадины. Шпионы - скучно, потому что они твои родители, с малых лет отдавшие тебя на воспитание своим учителям-шпионам. Наследники престолов, могущественные организации, рулящие политикой половины цивилизованного мира - скучно. Все они - просто точно такие же друзья, родные или враги, как тысячи, десятки тысяч обывателей Европы, все эти тайные игры - байки моего детства. Ах нет, вспомнил, было нечто необыкновенное - год назад. Призрак на заброшенной мельнице в полузаброшенной деревне. К призракам я еще не привык, вынужден признать. Да, на родной земле еще может произойти много нового и интересного, только я-то вряд ли до этого доживу, а сейчас вся моя служба похожа на жизнь городского стража, следящего за карманниками.
- А тебе подавай ангела смерти на улицах? Помнишь, что говорили в академии об азарте?
- Это не азарт.
- Да в самом деле?
- Я хочу приложить силы туда, где этих сил не хватает, - с расстановкой выговорил Мартин. - Быть полезным там, где эта польза нужна. Да, я хочу, чтобы это и мне тоже было интересно, это что, настолько крамольно? И скажешь, что сам не начинал службу с той же мыслью?
- Не скажу. Ну и посмотри на меня сейчас.
- Смотрю. И знаешь, что я вижу? Человека, прожившего жизнь, какую хотел, получившего то, что хотел, и даже сверх того, человека, который погряз в службе по уши и доволен этим, а главное - чья служба принесла больше пользы, чем служба половины императорских шпионов и конгрегатских следователей, но отчего-то он противится тому, чтоб кто-то повторил его путь.
- Очень интересно ты видишь, должен заметить.
- Я не перечислил несчастья, ты хотел сказать? Неудачи, трагедии, срывы, потери? И что, дай тебе возможность все повторить сначала или самому выбрать свое будущее - ты прошел бы иной путь, от чего-то отказался бы, чего-то бы не повторил? Скажешь 'да' - я скажу, что ты врешь. Потому что ты - такой. И вся наша клятая семейка такая, обе ее половины, с шилом в заднице вместо нормального человеческого стремления к счастью и покою. И знаешь что? В отличие от тебя, не считаю, что это - трагедия!
- Альта плохо на тебя влияет, - подчеркнуто сокрушенно вздохнул Курт. - Научила хамить и орать на отца... Не стыдно?
- Ни капли, - с вызовом огрызнулся Мартин, и он кивнул:
- Это хорошо. Но должен заметить, что Бруно на тебя влияет еще хуже... Хочешь скажу, что надо сделать, чтобы он подписал очередное прошение?
Мартин запнулся, скосившись на него с подозрением, и, помявшись, осторожно спросил:
- Что?
- Остепениться и остыть. Ты сам-то отпустил бы на чужую землю, в неизведанное, вот такую горячую голову, которую тебе, к тому же, еще и было б жалко из соображений личной привязанности?
Мартин отвел взгляд в сторону, не ответив, так же молча перевел взгляд на лежащую перед собой 'логическую карту Луллия' и, наконец, спросил:
- Как полагаешь, 'Костер в лесу' стоит соединить только с 'Паломники' или с 'Предел' тоже?
Констанц, апрель, 1415 a.D..
Хронист, коему было поручено составить и после предоставить местным властям статистику приезжих духовных и светских лиц, в своих заметках и отчетах с явным, хоть и хорошо скрываемым удивлением, отмечал наплыв не только священнослужителей всевозможных рангов, но и мирскую знать со всей Европы. И даже без чтения длинных списков и цифр Бруно отмечал, что достаточно пройти по улицам города лишь несколько минут - и можно убедиться в том, что город полнится всеми народами и языками, от шотландцев и поляков до византийцев и французов. Не сбылось самое главное, самое тревожное опасение - что короли, епископы и иные правящие и просто влиятельные персоны европейских государств попросту проигнорируют Собор, объявленный Императором Рудольфом, этим самовольным государем, вооружившимся церковным щитом Конгрегации и светским мечом Империи, типом неприятным, почти ненавистным. Всего десять лет назад разгорался, грозя перейти из холодного противостояния в горячую войну, настоящий скандал, когда Европа узнала, что с помощью Тевтонского ордена человек, зовущий себя Императором Священной Римской Империи, уже не первый год осваивает и присваивает новооткрытую землю, чье расположение раскрывать собратьям-королям даже и не намеревается. Сколько тогда было шума, сколько ультиматумов и проклятий, сколько угроз... 'Всё, что надо - продержаться, - внушал Рудольфу Сфорца, в очередной раз пресекая попытки старого правителя впасть в отчаяние. - Просто продержаться год или два, давить им нечем, принудить Империю они ни к чему не могут'... Кардинал все-таки дожил до того дня, когда увидел, что оказался прав: выпустив пар и испробовав все словесные методы давления, Европа остыла. Иначе и не могло быть - во-первых, нажать на Рудольфа коллегам по правящему ремеслу и впрямь было нечем, а во-вторых, покойный отец Конгрегации не зря несколько десятилетий запускал свои щупальца куда только мог, плодя агентов, как кроликов, и наживаясь на любых финансовых операциях, включая самые сомнительные, ибо питалась эта агентурная армия отнюдь не сеном и зерном...
Европа затихла, но ее неприязнь, и прежде стоившая Императору немало седых волос, окончательно утвердилась - холодная, прочная, точно лед на озере поздней зимою. Будь меж императорскими врагами больше согласия, не рви они друг другу глотки в политических и военных дрязгах - это был бы хороший шанс ударить по Империи сообща, и далеко не факт, что из этой схватки детище богемской династии и Конгрегации вышло бы с честью. Но собратья-венценосцы своим шансом не воспользовались - ибо inter superbos semper iurgia sunt[91]... И вот спустя десять лет те же люди, что призывали небесные кары на голову Императора, гостят на его земле, в его городе, на его условиях...
- Видимо, Европе и впрямь опостылела схизма, - вздохнул Бруно, глядя сквозь зарешеченное окно на яркое, сочное весеннее солнце. - За полгода собора - ни одного инцидента, ни одного скандала, ни единой провокации... Впрочем, не сомневаюсь, что шпионов здесь тьма, и эти-то работают в обычном распорядке.
- Зачем вы мне все это говорите?
Упитанный хмурый человек с обширной лысиной и прямым острым, как у ворона, носом уже не раздражался: теперь в его голосе слышались лишь утомление и скука. Однако нельзя было не заметить, что он все же не махнул рукой на происходящее, и его тоска не претворилась в уныние. Гость, размещенный на втором этаже конгрегатской резиденции, по-прежнему облачался в лучшее из своего гардероба - судя по тому, что приодетым с иголочки Бруно обнаруживал его всякий раз, когда приходил, рядился он так ежедневно. Пухлый подбородок всегда был чисто выбрит; бритву, к немалому удивлению постояльца, ему оставили, демонстративно осмотрев при обыске вещей и так же нарочито небрежно положив обратно. При всем своем упорстве, можно даже сказать, упертости и отчаянности - такой опасности гость не представлял. Его угроза была иной...
- Я полагал, вам будет интересно, что происходит вокруг, святой отец.
- Вокруг - разврат, ересь и непотребство, - отрезал тот хмуро. - Всего лишь несколько улиц довелось мне пройти в этом городе до того, как меня схватили, но даже то, что я видел, приводит на память Исайю: 'И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра'...
- Майстер Гус, - оборвал его Бруно, и тот запнулся, как запинался всякий раз, слыша свое имя вкупе с немецким обращением. - В сотый или, быть может, уже в тысячный раз повторю свой совет быть осторожней в высказываниях, иначе когда-нибудь ваши метафоры выйдут вам боком.
- Собственно говоря, уже вышли, - буркнул Гус, и он качнул головой, поведя рукой вокруг:
- Вы об этом? Бросьте, оказаться почетным гостем ректора академии святого Макария - далеко не самое страшное, что с вами могло случиться, а я бы сказал - самое лучшее в сложившихся обстоятельствах. Или вы предпочли бы оказаться в местной тюрьме, а после и в зале Собора, отчитываясь перед Папой и епископами?
- Для того я сюда и ехал, и вы это знаете.
- Я видел довольно самоубийц, но вы, святой отец, среди них один из самых изобретательных. На родине не нашлось того, кто поднес бы вам факел к костру, и вы явились для этого в Констанц?
- Моя родина - Империя, и здесь я так же дома, как вы, и уж точно больше дома, чем этот антихрист в папской тиаре!
- Ага, - многозначительно произнес Бруно, и гость умолк, глядя на него настороженно. - Ага, - повторил он. - Вот, стало быть, как. Стало быть, хотя бы это в вашем рассудке осталось. Хотя бы это вы понимаете. Это хорошо.
Гость настороженно смолк, выжидающе глядя на Бруно, и, наконец, не услышав более ни слова, осторожно уточнил:
- Что вы имели в виду?
- Хм... - нарочито задумчиво промолвил он. - Что же я имел в виду... Вы, майстер Гус, произнесли некое утверждение, и я сказал 'рад, что вы это понимаете'. Логично предположить, что я имел в виду именно то, что вы сказали.
- Что Папа - антихрист?
- Вообще говоря, я разумел ту часть вашего изречения, которая про Империю и дом, но да, и про Папу тоже, - согласился Бруно небрежно. - Если б вы продолжили нести прежнюю чушь про защиту своего доброго имени пред ликом наместника Господня и про надежды на оправдание, я бы решил, что вы скорбны рассудком, что для человека в возрасте сорока шести лет, согласитесь, было бы весьма преждевременно и до крайности печально.
- Стало быть, сейчас вы по сути заявили мне откровенно и неприкрыто, что слушать меня не станут и в любом случае осудят?
- Да я твержу вам это с тех пор, как вы пребываете в стенах этого дома, святой отец, и меня несколько удивляет, что вы осознали это только сейчас. Вы серьезно? Вы решили переть против Коссы и всей его церкви в одиночку, со своими народническими идеями и при поддержке богемских националистов - и ожидаете, что в ответ на ваши слова вам покивают, а потом братски обнимут и восплачут? Знаете, я начинаю всерьез возвращаться к своим подозрениям касательно вашего рассудка.
- Ваше презрение к народу Богемии, - со вновь проснувшейся злостью выговорил Гус, - свидетельствует о том, что я на верном пути, и мне стоило делать то, что я делал, и говорить, что говорил.
- Народ Богемии, как вы сами заметили, часть Империи. Как служитель Конгрегации, положившей столько сил на укрепление этой Империи, я не могу испытывать презрения к одной из его частей.
- Однако эту часть почитаете второстепенной, этаким придатком, должным подчиняться и все более растворяться в тех, кто поставлен в Империи главными - в немцах. Вы уважаете богемцев? В самом деле? А знаете ли вы язык столь уважаемой вами части Империи?
- Samosebou, ne budu trvat na tom, ze znam cestinu, ale pár vety dovedu dat dohromady, - безмятежно кивнул Бруно. - Ale vidim, ze znate muj jazyk mnohem lepe, nez ja - vash. Tak proc bych trapil svuj jazyk a vas sluch?[92]
Гость на несколько мгновений смятенно застыл с явной растерянностью и, наконец, встряхнул головой, нахмурясь.
- Положим, это так. Вы что-то выучили, отец Бруно, потому что вам это требуется по долгу службы. Но...
- Послушайте, майстер Гус, - снова оборвал он, - ну к чему это все? Богемские короли управляют Империей вот уже которое поколение, а скоро (вы это знаете, я это знаю, все это понимают) к управлению перейдет и Его Высочество, и богемская задница будет попирать имперский трон и впредь. Скажете, что на месте Люксембургской династии могла оказаться любая другая? Могла. Но оказалась эта. Вам бы гордиться, но нет, вы и в собственном короле выискиваете неправильные капли крови - тут у него немецкая, тут французская... Конгрегацию основал человек, в котором этой самой богемской крови было больше, чем во многих из вашей богемской знати. Что вы сделали? Растрезвонили об этом повсюду, всякому встречному-поперечному тыча этим в лицо, чтобы все в мире знали, какие люди выходят из вашей земли и чего добиваются в жизни? Не-ет, вам и в отце Бенедикте было слишком много немецкого.
- Не в крови дело.
- Неужели? Отчего же тогда вы и ваши единомышленники при поддержке этого ничтожества, по недоразумению именовавшегося архиепископом Праги, чье мнение в вопросах веры было столь же непрочно, как положение кучки конского навоза во влтавской проруби, пытались подсунуть Императору договор, по которому все небогемские землячества в университете теряли право пропорционального голоса в управлении? Оттого, что их представители имели несчастье не говорить по-чешски? От убеждения, что в Империи права богемцев и немцев равны, но богемцев в Богемии непременно равнее?.. А может просто оттого, что вы хотели ублажить тех, кто выдвинул вас, так и не ставшего доктором теологии, в ректоры?
Гус поперхнулся, его пухлые щеки побелели и пошли красными пятнами, в горле булькнуло, и он беззвучно шевельнул губами, так и не сумев породить в ответ хоть что-то членораздельное.
- Что - не так? - уточнил Бруно и беспечно пожал плечами: - Ну, быть может, и не так... Но отчего же пойти на единение с собратьями-христианами немецкого разлива вам претит, а вот якшаться с язычниками, но зато богемцами - нет? Что за удивленный взгляд, майстер Гус, откуда это возмущение? Вы не знали, что ваши последователи вовсю заключают союзы с последователями Каспара Леманна? Вы помните, кто такой Каспар Леманн? Помните? - переспросил он, не услышав ответа, и гость нехотя буркнул:
- Прекрасно помню.
- Еще бы... И как я вижу, сейчас вы мне возражать не рветесь; стало быть, об этом маленьком грешке ваших единомышленников вы хорошо осведомлены. И, к слову, их отчего-то не смущает, что новое дыхание в 'народное богемское сознание' вложил вполне немецкий язычник. А теперь представьте, что услышали все это не от меня, а от кого-то из кардиналов или епископов на Соборе.
- Я никогда не призывал нарушать заветы Церкви, - с расстановкой произнес Гус.
- А ваш ученик Иероним, иконоборец и поборник... как он там говорил?.. 'наисвятейшего богемского народа' - призывал. И не просто призывал, а пытался искать союзников против Церкви у восточных схизматиков, и что еще хуже - подбивал на войну против Империи ее врагов. Жаль, казнен он был раньше, чем я успел спросить, как в его голове уживались идеи богемского патриотизма и союзничество с литовским королем.
- Возможно, я плохо его учил, - хмуро сказал Гус, и Бруно кивнул, подчеркнуто мягко согласившись:
- Возможно. Однако заметьте, святой отец, и ученик ваш, казненный пять лет назад, и еще живые последователи - все они отличаются удручающей склонностью к нехорошим союзам. С чего бы так?
- Я никогда не проповедовал отказ от Христа. Никогда не звал вступать в союз с язычниками, поэтому если какие-то люди, называющие себя моими последователями, так поступают...
- ...это логичное продолжение начатой вами национальной войны.
- Я не начинал никакой войны!
- Начали, начали, - благодушно кивнул Бруно. - Ну вот что вам не нравится? Пройдемся по основным пунктам. Чрезмерное увлечение земными богатствами со стороны духовных лиц? Повторю ваши слова, святой отец: чтобы убедиться в вашей правоте, довольно пройтись по улицам Констанца, посему даже и не думаю с вами спорить. Но что дальше? Вам не по душе развращенность духовных сановников? Чтобы понять, насколько вы правы, достаточно пройтись по тем же улицам вечером. Не вы первый о том говорите и, как бы мы ни надеялись на скорое исправление ситуации, не вы последний. А вот дальше - дальше и начинается ваша война. Против чего еще вы там читали свои пламенные речи - против индульгенций?
- Отец Бруно, я не вынесу еще одной проповеди о благе этого предприятия, да еще и от конгрегата.
- Даже не собираюсь, - пожал плечами он, - ибо согласен с вами и здесь: затея это была дурная. Но чего вы требовали? Повторите?
- Гнать торговцев индульгенциями с земель Империи, - твердо вымолвил Гус; Бруно кивнул:
- Хорошо. А теперь, святой отец, давайте мы с вами рассмотрим одну реальную ситуацию и одну гипотетическую. Вот вам реальная: три-четыре года назад, после восшествия Бальтазара Коссы на папский престол, торговцы индульгенциями на территории Империи часто начали становиться жертвами грабителей. Вы ведь слышали об этих досадных событиях? Не могли не слышать. Что было дальше - напомнить или скажете сами?
- Они обращались к властям с требованиями расследовать нападения, наказать виновных и возместить утраченные суммы, - нехотя отозвался гость, и Бруно поторопил, когда он умолк:
- И?..
- Ни разу не добились своего, и папские посланники стали обходить большую часть имперских земель стороной. Но это не по-христиански! Разбойничьи методы в борьбе с развращенностью духовных служителей, многоуважаемый ректор академии святого Макария, это не то, что одобрил бы Господь Иисус!
- Это Он вам лично сказал? - с интересом осведомился Бруно. - То есть, вот так пришел однажды и сказал: 'Ох, Ян, не одобряю Я конгрегатских методов'?.. Хорошо, теперь рассмотрим ситуацию гипотетическую - такую, какой ее видели вы в своих грезах о чистоте Церкви. Что, по-вашему, надо было сделать?
- Гнать торговцев из храма.
- То есть, выгнать папских посланников прочь из Империи, - кивнул Бруно. - Ага. Хорошо. И что было бы потом? Это не риторический вопрос, ответьте, майстер ректор Пражского университета.
- Бывший ректор.
- Пусть так. Отвечайте, прошу вас. Что было бы потом?
- Конфронтация с Римом.
- В которой, если следовать вашей логике, Империя должна была продолжать стоять на своем. И дальше? Не молчите, что дальше?
- Папский интердикт[93], - неохотно ответил Гус, и Бруно снова кивнул:
- Во-от. А дальше?.. Отказ покаяться и признать правоту Папы? Другого-то выхода вы не признаете, да и нет его. А потом? Надеяться, что Папа осознает, что был неправ? Что курия это осознает и вынудит его это признать? Хорошая шутка. И каков иной выход? Уйти к одному из двух других Пап в подчинение? Или провести Собор, на этом Соборе постановить, что к тем двум мы не пойдем, а Римский Папа еретик и не нужен, и выбрать своего, годного? Отличная мысль, только Европа не знает, что им делать с тремя понтификами, а мы одарили бы их четвертым. Окончательно утвердим девизом 'много Пап не бывает'?.. Однако, я вижу, вы сегодня не столь красноречивы, как на своих проповедях, святой отец. В чем дело? Реальность не желает уживаться с вашими мечтами о земной Церкви, парящей на воздусях безгрешности? Или придется признать, что в таком случае Императору пришлось бы вести самую настоящую религиозную войну, начать настоящий Крестовый поход против Рима, а о таких вещах вы, помнится, тоже отзывались неблагодушно? Что там еще у вас было... Симония? Ужасная традиция, согласен. Но опять же - не вы первый. Дальше что? Пренебрежение паствой и использование оной паствы исключительно для наживы? Жуткое дело, не спорю.
- К чему все это? Если вы сами признаете, что Церковь погрязла во грехе и ей требуется омовение...
- Кровью?
- Прекратите приписывать мне то, чего я не утверждал!
- Так это подразумевается, других вариантов нет. Или вы верите, что способны призвать всех церковнослужителей к покаянию? Всех, какие есть, от куриальных до поместных? Майстер Гус, да вы просто-таки воплощение греха гордыни.
Гость молча бросил на собеседника раздраженный взгляд, и он вздохнул:
- Что ж вам всем так неймётся-то... Вот еще одна отличительная черта идеалистов: вы всего хотите здесь и сейчас, вы не согласны ждать, не желаете делать маленькие шаги навстречу цели, вам непременно нужен прыжок, и плевать, если он завершится в пропасти... Скажите, святой отец, претензии к работе Конгрегации у вас есть?
Гус непонимающе нахмурился, на миг даже позабыв злиться.
- Н-нет... - нерешительно отозвался он. - Но к чему это?
- Сколько десятилетий назад Альберт Майнц начал делать так, чтобы сегодня вы могли это сказать? - спросил Бруно и, не услышав ответа, кивнул: - Вот то-то и оно. К слову, майстер Гус, а как вам новое поколение нашего священства?
- Что? - хмуро переспросил гость, и Бруно повторил с расстановкой:
- Молодые священники, которые стали сменять прежних по всей Империи. Не могу не признать, что их меньше, чем того бы хотелось, но уже должно стать достаточно для того, чтобы вы их заметили. Так как они вам, святой отец?
- Хороши, - через силу отозвался тот. - Они вселили в меня веру в то, что меня услышат и поддержат, что Церковь сама же вспомнит о своем предназначении, что оздоровление духовное уже...
- Вы это серьезно? - хмыкнул Бруно, и гость умолк, глядя на собеседника почти враждебно. - Вы впрямь искренне полагаете, что просто внезапно что-то щелкнуло в церковном механизме, и на свет сами собою начали вылупляться пастыри добрые?
- Вы сейчас...
- Да, прямо говорю вам, что замещение нечестивых носителей сана, не вам одному опостылевших, это целенаправленная работа Конгрегации.
- Это похвально, - кивнул гость, - однако не слишком ли медленно?
- О, вот оно, - подчеркнуто весело щелкнув пальцами, улыбнулся Бруно. - То, о чем я говорил минуту назад.
- Но время не всегда даст вам полвека на то, чтобы делать эти ваши маленькие шаги! Не есть ли ваше воспитание добрых пастырей лишь затыкание дыр в плотине пальцами, в то время как ее вот-вот прорвет?
- А ваши проповеди и воззвания - это что? Не призыв ли разрушить плотину вовсе? Возможно, вы удивитесь, майстер Гус, но реформы не обязательно проводить методом возмущения народа, игры на национальных амбициях, которые грозят развалом Империи, и принесения себя в жертву для воодушевления последователей. К слову заметить, сейчас мы с вами могли бы затеять любопытный богословский диспут о том, является ли ваш поступок по сути самоубийством, et ergo - смертным грехом.
- Я не собирался приносить себя в жертву. Я...
- Просто не подумали о последствиях, - докончил Бруно, когда оппонент снова замялся, подбирая слова. - В этом беда всех мечтателей. Это я знаю по себе, поверьте; к счастью, нашелся человек, вовремя удержавший меня на краю пропасти. В вашем случае, похоже, таких людей не отыскалось, и дурную привычку не думать о результатах вы пронесли через года. От всей души надеюсь, что она все же не срослась с вами намертво, поскольку, невзирая на то, что мне есть с чем поспорить в ваших проповедях, мне совершенно не хочется вашей гибели. Есть в идеалистах, помимо упомянутого мной грешка, и одна явная добродетель: бескорыстие и искренность, и вот их-то мне бы очень хотелось заполучить в свое распоряжение. Точнее, в распоряжение Конгрегации и, шире, Империи.
Мгновение Гус сидел недвижимо, глядя на собеседника с удивлением и заметной растерянностью, а потом вдруг расхохотался, громко хлопнув себя по коленям, точно услышавший сальную шуточку крестьянин.
- А вы интересный человек, майстер ректор, - отсмеявшись, заметил Гус с нервозной улыбкой. - Так меня купить еще не пытались.
- С чего вы взяли 'купить'? - подчеркнуто удивленно переспросил Бруно. - Богатств я вам не обещаю, выгодных должностей или санов - тоже. Привилегий тоже не будет. Все, что я могу предложить - это чаемое вами оздоровление Церкви и ее... как вы там говорили?.. 'разворот лицом к народу'? А, и bonus'ом: вам выпадет сомнительное счастье поучаствовать в спасении мира. И, возможно, выжить, но это не точно.
- Спасении... от чего? - настороженно уточнил Гус. - Или кого?
- Ну от антихриста, разумеется, у нас ведь с него начался этот разговор.
- Что... за... бред?
- Фу, - показательно поморщился Бруно. - До чего бестактно и грубо. Однако же я отвечу, но прежде снова задам вопрос о некой гипотетической ситуации. Вообразите себе, что по одну сторону высокой стены находитесь вы и все эти зажравшиеся епископы, безграмотные священники, развращенные кардиналы, и за вашими спинами - весь христианский люд... А по ту сторону стены - полчища дьявольских тварей. Вы как, оставите на время разногласия и объединитесь с этими неблагочестными служителями Церкви, пока не отобьете нападение тех, кто хуже них, или будете бегать по стенам, потрясая Евангелием и вскрывая язвы церковного общества?
- Я понимаю, к какой мысли вы меня подталкиваете, отец Бруно, - сумрачно вымолвил Гус. - И коли уж вы начали говорить метафорами, я вашу игру, пожалуй, поддержу и отвечу так: а вы готовы признать, что силы этим дьявольским ордам дают те самые развращенные кардиналы и зажравшиеся епископы?
- Я даже больше скажу: среди них есть и готовые раскрыть перед этими ордами врата крепости. И вот в то время, как некоторые не столь сильно зажравшиеся служители Господни пытаются таких собратьев нейтрализовать, вы бьете их в спину, поднимая обитателей крепости на бунт, а тем самым - обрекая на гибель всех.
- Я не мажу единым миром всех клириков...
- Именно так вас и понимают ваши последователи. И, как я уже сказал прежде, на фундаменте вашего бунта против Церкви и веры...
- Я не поднимаю бунт против Церкви и тем более веры.
- А они считают, что поднимаете, - отрезал Бруно. - И на этой точке опоры объединяются с силами, которые ничуть не лучше атакующих дьявольских орд. Итог представите себе сами или расписать в красках?
Гус пристально взглянул собеседнику в лицо, пытаясь обнаружить в нем то ли ложь, то ли издевку, помедлил мгновение и решительно сказал:
- Вы дважды упомянули антихриста, святой отец.
- Да.
- Причем вас можно было понять так, что так вы поименовали вполне конкретного человека.
- Да.
- Вы это серьезно? Или снова иносказание?
- Я серьезно, - кивнул Бруно, и его невольный гость заметно побледнел, поджав губы. - По крайней мере, он себя очевидно таковым считает и уж точно сумеет доставить неприятностей этому миру не сильно меньше, нежели описанный в Откровении противостоятель Господа. Причем проблемы будут как в том случае, если он останется у власти и усугубит ее, так и в том, если его к этой власти не пустить. Иными словами, наш сообщник дьявольских орд в нашей гипотетической крепости до сих пор не открыл ворота не потому что не может, а потому что ждет удобного момента. И пока зажравшимся клирикам и не менее зажравшимся мирянам удается убеждать его в том, что удобный момент еще не настал.
- И долго вы надеетесь сохранять столь сомнительное равновесие?
- Вы спрашивали, зачем я прихожу к вам, майстер Гус. Зачем рассказываю о новостях города и заседаниях Собора... Так вот, помимо совершенно мной не скрываемого желания призвать вас охолонуться и не гнать лошадей - я действительно хочу, чтобы вы были в курсе происходящего; или можно сказать, что именно для наилучшего воплощения этого моего желания я и делюсь новостями. Ведь само ваше появление на этом Соборе яснее ясного свидетельствует о том, что вы совершенно не в курсе происходящего в курии, в Церкви, в имперском управлении... А если и в курсе - трактуете неверно.
- В самом деле? Вы обладатель единственной истины, майстер конгрегат?
- Вы так и не ответили на мой вопрос 'зачем', - напомнил Бруно. - Быть может, скажете сейчас? Зачем вы сюда явились, с какой целью так рвались выступить перед этим собранием? На что надеялись? Если и впрямь не рассчитывали торжественно сгореть на потеху одним и для воодушевления других. За-чем?
- Вы снова о костре? Император выдал мне охранную грамоту, согласно которой я защищен...
- Вы внимательно ее читали? - оборвал Бруно, и гость нахмурился, смолкнув. - Грамоту, с которой сюда ехали - внимательно прочли? Там сказано, что вам обеспечивается безопасное прибытие в Констанц и возможность, если будет такое желание, предстать перед Собором для дискуссии о ваших взглядах. О безопасности на Соборе в ней речи не шло. Если хотите - я подожду, поищите грамоту в ваших вещах, перечитайте, убедитесь.
- Не стоит, - мрачно возразил Гус. - И что это значит? Император, который не позволял папским инквизиторам объявить меня еретиком, закрывал глаза на мое свободное присутствие в городах Империи - и вдруг сдал меня вашим?
- А вы сейчас на костре? - удивленно переспросил Бруно, демонстративно оглядевшись вокруг. - Не похоже. Тогда что вы вкладывали в слово 'сдать'? Очнитесь, майстер Гус, я перехватил вас на последнем шаге к гибели, укрываю от лап Коссы и всеми силами пытаюсь уберечь от самого опрометчивого поступка в вашей жизни, а вы даже не можете объяснить, за каким... гм... собрались его сделать! И так как вы по-прежнему не отвечаете, отвечу за вас: вы именно что не представляете себе ситуацию в курии, не представляете ситуацию в Церкви, не имеете ни малейшего понятия о том, какие силы принимают решения в Империи и клире, как эти решения вызревают и какими силами приходится их добиваться, вы даже не можете взять в толк, что 'инквизиторы' Коссы и инквизиторы Конгрегации - это два противостоящих лагеря, а не единая сила. Да, обе стороны многие годы пытаются делать вид, что это не так. Но что из вас за реформатор, что за мыслитель и предводитель, если этот вид вас обманул?
- Да не хочу и не собирался я быть предводителем!
- А поздно! Поздно, майстер Гус, вы им стали. Всё. Пути назад нет. Зато впереди - есть путь и есть выбор: упереться, как баран, и красиво погибнуть, ничего не изменив, или все-таки попытаться понять, когда стоит бежать на врага, препоясавшись мечом веры, а когда надлежит поступить как разумному охотнику, затаившись и нанеся удар тогда, когда он достигнет цели.
- Объединившись с вами? Вы уже полвека...
- Что? - поторопил Бруно, когда он снова замялся. - Полвека медленно ползем к своей цели? Полвека исподволь меняем систему вместо того, чтобы бросаться на нее грудью и разрушать до фундамента? Вам ведь уже не двадцать лет, майстер Гус, ну откуда этот максимализм, эта вера в то, что единственный выход - revolutio? Вы хотите сказать, что результатов деятельности Конгрегации не видно? Что их нет? Что мы ничего не изменили?
- Не хочу. Но это слишком медленно.
- Ну вот снова... А вы куда-то спешите?
- Орды за воротами, помните? Души гибнут, пока вы играете в политику!
- А если мы перестанем в нее играть и начнем игры в еретиков и мятежников, их погибнет меньше? Уверены? Поручитесь за это? На свою душу грех возьмете, если окажетесь неправы? За гибель душ, гибель тел, за разруху и войну?
- Я не могу отвечать за других людей, каждый человек обладает свободой воли и...
- Во-он как заговорили, - криво улыбнулся Бруно. - Какая, однако, удобная у вас позиция, святой отец. Вы хорошо читали ту часть Евангелия, которая о фарисеях?
- Сами вы!.. - зло огрызнулся Гус и, запнувшись, прикрыл глаза, медленно переводя дыхание.
Несколько мгновений - долгих, как день - протекли в тишине, и Бруно, вздохнув, негромко выговорил:
- Так не бывает. Ну вы же это знаете, майстер Гус. Не можете вы серьезно верить в то, что весь христианский мир встанет на вашу сторону. Не бывает радикальных и всесторонних преобразований без жертв. Я - это понимаю, и я это принял. Я знаю, что без них не обойтись, и я знаю, что грех этот будет лежать на моей душе, и я, все мы, по-вашему едва ль не бездельники и сообщники антихриста, делаем все возможное, чтобы жертв этих было как можно меньше. А вы? Вы даже не прячетесь в кусты, крикнув 'деритесь!', что еще было бы понятно. Нет, вы готовы погибнуть вместе с драчунами, но вы не готовы выжить. Не готовы жить и отвечать за все, что совершится по вашему слову. Если вам страшно - и я это понимаю, мы все люди, все слабы - просто уходите. Ad verbum[94]. Умолкните, прекратите проповедь, прекратите привлекать к себе внимание, уходите из этого дома, этого города, этой части Империи. У вас немало единомышленников, и вы найдете где дожить до старости и мирно прожить ее.
- Предлагаете то же, что Папа.
- Нет, я не ставлю ваше раскаяние условием свободы. Вы взрослый человек, в конце концов, и мне будет довольно того, что вы прекратите разжигать костер посреди терпящего бедствие корабля. Просто не тяните за собой в пропасть других - и можете хоть до конца своих дней считать Церковь адовым сборищем, главное - считайте молча, и как знать, вдруг вы однажды одумаетесь. Или наберитесь смелости, наконец.
- На что?
- На одно из двух. Или прямо скажите, что продолжите свое противостояние, поведете своих последователей и Империю к войне, приняв все последствия на себя как зачинателя, и я избавлюсь от вас как от опасного мятежника и врага, а то и просто выпущу отсюда и позволю Коссе принять решение о вашей судьбе... Или смирите свой идеализм и попытайтесь принести пользу, а не погибель. Мне, прямо скажем, не слишком по душе брать на себя еще один грех, а вам явно будет приятно остаться в живых.
- Вы говорили 'возможно'.
- Да, в случае второго решения вы тоже вступите в войну, но уже с таким противником, что поручиться не сможет никто и ни за что. За вами будет Конгрегация, Империя и изрядная часть Церкви, но против вас - силы, рядом с которыми все эти корыстные клирики и даже сам Сатана покажутся уличным отребьем.
Гус вновь воззрился на собеседника молча, все больше хмурясь, и, наконец, тихо произнес:
- Интересно. Или кто-то из нас двоих еретик...
- И я даже знаю, кто.
- ...или, - продолжил гость, не обратив внимания на издевку, - у вас есть что мне рассказать.
- Простите за прямоту, но вы что, ослепли, майстер Гус? Или в последние десятка полтора лет живете не в Империи? Или разум окончательно растратили в борьбе? Вы впрямь полагаете, что все происходящее в последние годы - это банальная дьявольщина? Что это следствие грехов курии или рядового священства? Что это кара Господня, или что? Вы серьезно? Обывателю допустимо так думать, но вы-то, с вашим образованием, вашими знаниями?
- Стало быть, вам все же есть что мне рассказать.
- Всенепременно, - кивнул Бруно. - Но рассказывать это я буду лишь союзнику. То, что я расскажу - не тема для дискуссий, не теории и не толкования, это информация. Думаю, вы понимаете разницу. Решайтесь уже хоть на что-то, святой отец, сколько можно метаться?
- Вы говорили, что спешить некуда.
- Нет. Я спрашивал, куда спешите именно вы.
- А вы?
- Меньше чем через месяц на Соборе будет принято решение, после коего уже ничто не будет как прежде, и - я говорю это уверенно - будет война. Настоящая, с кровью и смертью. Поэтому мне - есть куда спешить. И поэтому я хочу знать, намерены ли поторопиться вы. Итак, майстер Гус, вы ответите, наконец, или мне выделить вам на раздумья еще несколько дней из этих двух-трех недель и оставить вам еще меньше времени на то, чтобы освоиться в новой реальности, когда она возьмет вас за глотку?
Курт, пробудившийся с рассветом, обнаружил Мартина в общей комнате одетым и торопливо доедающим остатки вчерашнего ужина, явно в намерении покинуть домик матушки Лессар тотчас же после этого скорого завтрака. Причина спешки была ясна и без вопросов: фон Вегерхоф все еще не вернулся, и инквизитор явно намеревался выдвинуться в лагерь паломников.
Вообще говоря, паниковать и даже начинать беспокоиться было рано, ибо было рано объективно: солнце лишь начинало просыпаться, лениво восползая по небесному своду, и город за стенами еще дремал, и даже хозяйка их временного пристанища до сих пор не появилась, а уж это-то точно означало, что время не просто раннее, а раннее неприлично.
- Наверняка дождался утра, дабы осмотреться при свете, - без приветствия и вступления сказал Курт, присев напротив; на прикрытый пустой тарелкой недоеденный свой ужин он взглянул задумчиво и оценивающе, помедлил и, хотя аппетита не было совершенно, придвинул его к себе. - Стрижьи глаза дело хорошее, но так-то оно всё ж удобней.
- А я и не волнуюсь, - отозвался Мартин, и он усмехнулся:
- Я вижу.
Тот вяло ухмыльнулся в ответ и спорить не стал.
Завтракал Курт нарочито неспешно, невольно следя краем глаза за взбиравшимся все выше солнечным колесом и вслушиваясь в звуки пробуждающегося города - вот где-то хлопнула дверь, вот кто-то громко окликнул кого-то... Мартин уже доел и теперь сидел напротив, молча глядя в окно, но особенно и не думая скрывать нетерпение.
- Ну, идем? - подстегнул он, когда Курт едва успел дожевать последний кусок, и одним движением поднялся. - Учитывая обстоятельства - никто не удивится, что мы притащились в такую рань. Мне кажется, Александер первым делом заглянет в лагерь, а сюда придет, лишь если не найдет нас там.
- Логично, - вздохнул Курт, неторопливо поднявшись, и чуть поморщился от прострела в ноге - тело, как всегда, не слишком желало начинать активничать с самого утра и в себя приходило медленно. - Люди существа предсказуемые.
- Нелюди тоже, - отмахнулся Мартин и решительно зашагал к двери.
С матушкой Лессар они столкнулись на полупустой улице; хозяйка дома удивленно шевельнула бровью, однако лишних вопросов задавать не стала, лишь поинтересовавшись у постояльцев, следует ли держать завтрак теплым и дожидаться их возвращения, и так же невозмутимо кивнула, услышав, что беспокоиться не стоит и господа конгрегаты вполне удовлетворятся остывшей снедью.
- Нелюди тоже... - произнес Курт задумчиво, когда крошечный городок остался за спиною, а под ногами развернулся ковер орошенной травы. - Интересная мысль.
- Мы предположили, что Александер пойдет искать нас в определенном месте, и я уверен, что не ошиблись. А что?
- Минотавр. Блеснешь логикой в его случае?
- Он предсказуемо умер, - пожал плечами Мартин. - С такими-то повреждениями.
- Сдается мне, мы напрасно не зашли с этого конца. Улики, следы, свидетели... Все это хорошо, но нас не только этому учили. Повреждения. Откуда они?
- Превращение не задалось, как я понимаю. Кто-то пытался сделать из человека корову и, опять же предсказуемо, вышло не ахти.
- Почему именно корову? И точно ли это пытался сделать кто-то, а не он сам - с собою?
- Я представляю, почему можно захотеть стать, скажем, волком, - помолчав, отозвался Мартин. - И не только по беседам с Максом, это на самом деле очень по-человечески - желать быть кем-то сильным, могучим... свободным. От всех и всего. Чувствовать себя выше.
- Выше кого?
- Всех. Ты сам много раз говорил: в каждом сидит зверь. Даже если он не вылезает однажды наружу, покрывая своего хозяина шерстью и отращивая зубы. Этот же зверь в нас просыпается, когда мы вступаем в драку, пусть даже за правое дело... Поэтому волка - я могу понять. Но кто и зачем может пожелать превратиться в жвачную тварь или позволить кому-то сделать с собой такое?
- Мысли есть?
- Есть. Но логика в них сомнительная. Впрочем, как я понимаю, тебе пришла в голову мысль та же самая, иначе ты бы этого разговора не завел... Жвачные в больших количествах поблизости собрались только в одном месте.
- Паломники, - вздохнул Курт, и Мартин кивнул:
- Стало быть, не я один об этом подумал. Обнадеживает.
- Если это магия крови в руках сумасшедшего сектанта - все логично: была попытка создать существо, не нуждающееся в животной пище по самой своей природе, но что-то пошло не так и... Может статься, неведомый экспериментатор даже не знал, что превращение будет не акцидентальным, а сущностным, и случившееся было неожиданностью для всех, включая его самого. В конце концов, эта магия была придумана ангелами, учинившими бунт против Бога, и кто знает, что они там сочинили и какие мелкие подлянки, понятные только своим, заложили в текст.
- Однако логика, как я уже сказал, сомнительная, - заметил Мартин. - Их травоядная философия запрещает не только причинять смерть живому существу, но даже принимать косвенное участие в этом - например, путем поедания мяса животного, уже убитого другими.
- Обувь, однако, носят, - заметил Курт. - И вовсе не обмотки из тряпок.
- И в самом деле... Как-то не учел этого факта... Но думаю, на этот случай у них предусмотрен какой-нибудь срок давности или послабление; в любом случае, на фоне всего остального это мелочь. Главное - они отказались от осознанного причинения вреда живым существам. И вдруг - ночь, костер, кровь, мясо, людоедство. Как так-то?
- Два культа в одном месте?
- А отчего нет? Место-то такое... располагающее. При желании я за полчаса на основе этого их поклонения Пределу измыслю тебе еще пяток ересей и сект, даже безо всякой магии. И вот еще тебе версия: будь я хитрым жутким малефиком, который промышляет человеческими жертвами, обнаружь я здесь толпу недоумков, жаждущих откровения - я бы поддержал в них эти мысли и даже выдвинул бы вперед какую-нибудь возвышенную особу... желательно женщину, одинокую, с трагической историей... Так, чтобы все, включая ее, полагали, будто все сложилось само собою. И пусть они во главе с ней отвлекают на себя инквизиторов песнями о любви ко всему живому, сострадании, Господе и ангелах в кустах.
- И зачем бы малефику тащиться ради этого к Пределу, в толпу тех самых недоумков? Здесь человечина вкуснее?
- Или полезнее.
- Чем? Будь то ночное действо совершено в границах Предела - это имело бы смысл, но там, где Александер обнаружил костер, сила этого места не действует. Это просто кусок леса, такой же, как в любом другом лесу Германии, Империи и вообще земли нашей грешной.
- Он нашел что-то в Пределе, что-то такое, что придает силу всем этим манипуляциям, и решил опробовать на месте. Для того и прибыл. Или не для того, но - обнаружил и решил, и когда убедится, что все работает - уйдет. Или вынес не все, что хотел, и потихоньку стаскивает это куда-нибудь в чащу, в потайную берложку, и уйдет, когда соберет всё. Да и тот минотавр - быть может, это был не фанатик-паломник, решивший преобразиться для лучшего поедания травы, а некто, кого преобразовали для лучшего поедания его самого. Быть может, там, у костра, был съеден такой же.
- Звучит безумно, - подытожил Курт, - но на допросах приходилось слышать истории и безумней. Подозреваемый есть? Если в твоих рассуждениях есть хоть капля смысла - вряд ли он будет кем-то заметным, на кого мы уже обратили внимание. Или вовсе местный.
- Если я прав - это не сильно влияет на общую схему: так или иначе, остается цепочка 'малефик' - 'прикрытие из паломников' - 'нечто нужное в Пределе'. Быть может, это нечто - даже не преобразованные Пределом вещи, вроде волшебных камней и веток, а само то, что и создало его. Быть может... Быть может, оно тоже имеет отношение к чему-то нездешнему, вроде самой магии крови. Проклюнулось семечко от того самого райского яблока или упал кусок ангельского пера, или пробный камень, созданный Господом перед сотворением тверди, или остатки адамова ребра.
- Одну ересь уже придумал, осталось четыре.
- Я рос на отчетах Молота Ведьм, как иные растут на сказках. Не знаю, что теперь могло бы меня удивить.
- И все же ребро в этом списке лишнее. Наворотить столько - вряд ли смогла бы даже праматерь Ева целиком.
- Bene[95], ребро я, так и быть, вычеркну, - легко согласился Мартин и оба, переглянувшись, невесело хмыкнули и умолкли.
До лагеря шли уже в молчании, и напряжение идущего рядом с собою младшего сослужителя Курт ощущал едва ли не физически, снова подумав, не напрасно ли Совет затеял это их совместное расследование. Мартин явно тяготился соседством с легендой, всеми силами стремился не ударить в грязь лицом, и лежащая в архиве внушительная стопка документации с пометкой 'расследование завершено' и именем инквизитора Бекера столь же явно им же самим игнорировалась или полагалась доказательством незначительным. Инквизитор Бекер хотел успешно завершенного расследования именно здесь, именно сейчас, на худой конец - дельной идеи, именно его идеи, каковая позволит это расследование придвинуть к финалу. Инквизитор Бекер должен был доказать, что он чего-то стоит, а этого, как видно, он так и не доказал еще главному своему критику и экзаменатору - самому себе...
Дельные идеи...
А если и впрямь одна из перечисленных Мартином смеха ради идей имеет смысл? Не ангелово крыло сокрыто в Пределе, ясное дело, и не первый камень творения, а вот семечко Древа Познания - это мысль интересная. Отчего бы нет? Древо миров оказалось вовсе не таким уж мифическим, как то полагалось ранее, отчего бы столь же вещественным не быть и иному древу? Вещественным не когда-то в первотварные времена, не где-то в ином мире, созданном Творцом для своих любимых созданий, а сейчас и здесь, на земле, этими созданиями теперь заселенной? Путей, коими оно могло бы оказаться здесь, прорасти, укорениться - тьма, от халатности кого-то в небесном воинстве до плана самого Творца: случай все с тем же Древом Миров показал, что в этих планах сама Дева Мария ногу сломит. И вот, как знать, быть может, стоит теперь в этом лесу то самое дерево... Потому и не ощущал expertus никаких оттенков силы этого места, у него этих оттенков попросту нет, ибо то Древо, предмет соблазна далеких предков, в самом себе не имело ни зла, ни добра, ни тьмы, ни света, оно лишь позволяло увидеть и постичь то и другое...
А вот и вторая ересь, усмехнулся Курт мысленно. И в самом деле, после всего виденного за двадцать шесть лет службы - даже такая ахинея не кажется чем-то уж совсем бредовым.
- А тут становится живенько, - заметил Мартин, когда лагерь паломников уже стал хорошо различим. - Что ни день - событие.
Лагерь и вправду казался куда более оживленным, чем прежде, напоминая лавку городского монополиста, куда вдруг нагрянул с визитом мытарь, коего ждали лишь через месяц. Не сказать чтоб население лагеря суетилось и мельтешило, и никто не бегал взад-вперед, и не было криков или хоть какого-то шума, однако людей перед хлипкими жилищами собралось больше обычного. При приближении стало видно, что большая часть паломников старательно, но довольно бездарно изображает занятость какими-то делами, совершить которые надо именно тут, на правой стороне их поселения, однако несколько человек, включая Урсулу и Гейгера, просто стояли на месте, открыто наблюдая за происходящим.
Происходило и впрямь любопытное. У одного из тонких деревцев понуро жевали редкую подножную растительность два оседланных жеребца с дорожными вьюками у седла, а в паре шагов от них Грегор Харт, отчаянно жестикулируя, препирался с немолодым человеком в простой, но добротной одежде путника.
- Сдается мне, я знаю, в чем дело, - хмыкнул Курт, и оба, не сговариваясь, свернули к спорщикам, спустя несколько шагов различив уже и выражения лиц: упрямое, возмущенное - Грегора и гневно-досадливое - его оппонента.
Путник схватил парня за локоть, недвусмысленно изобразив второй рукой грозящий кулак, Грегор довольно неучтиво высвободился, что-то громко прошипев сквозь зубы, широко повел рукой вокруг, словно указывая разом на весь мир, и явно обвиняюще с силой ткнул оппонента пальцем в грудь. Тот хлопнул его по руке, снова ухватив за локоть, встряхнул, как куклу, и повысил голос.
- Кажется, папенька нашего философа не оценил его ученого рвения, - констатировал очевидное Мартин, и Курт так и не смог понять, проскользнуло ли в его голосе сочувствие или насмешка.
- Не сошлись во мнениях касательно святого Августина, - предположил он серьезно. - Думаю, отец семейства не согласен с первозначимостью платоников.
Грегор, стоящий почти лицом к ним, заметил господ конгрегатов первым; оборвав очередную возмущенную реплику, он распрямился, вместе с тем как-то будто вжавшись сам в себя, и коротко, явно чуть слышно, что-то пробормотал. Путник напротив него не обернулся, однако замер и смолк, выпустив руку парня и даже отступив от него назад.
- С добрым утром, Грегор! - преувеличенно радушно поприветствовал Курт, когда до обоих осталось несколько шагов. - Я вижу, денёк у тебя задался?
- И вам утра доброго, - даже не думая скрывать недовольство, отозвался тот и вяло кивнул поочередно на каждого: - Майстер Курт Гессе, майстер Мартин Бекер, здешние инквизиторы.
Его оппонент медленно обернулся, бросив взгляд как-то на обоих разом, и склонил голову в приветствии.
- Доброго и вам утра, господа дознаватели. По вашим лицам вижу, вы уже догадались, что я отец этого оболтуса. Мориц Харт, бауэр.
Курт кивнул. Словечко это, во времена его юности ничего особенного не значащее, в последние годы приобрело некий собственный, причем не самый низкий status и употреблялось уже с определенной гордостью. Крестьяне, окончательно перешедшие в расчетах со своими господами с натуральной дани на ренту, ухитрившиеся не просто приподняться и жить безбедно, а и, бывало, ссужать деньгами собственных бывших хозяев и даже их соседей. Самомнения и спеси в одном представителе этого нового сословия хватило бы на десяток графов с длиннющей родословной, и по чести сказать, им было чем кичиться. Не у всякого доставало ума, изворотливости, работоспособности и упорства, чтобы ухитриться найти свое место в новом мире с его изменившимися правилами и веяниями и собрать себе состояние только и исключительно честным трудом, даже без дозволенных законом финансовых махинаций. Этим новоявленная зажиточная страта и гордилась на полную катушку, презрительно именуя горожан 'эти лентяи' - всех поголовно, кроме представителей различных гильдий, каковые, подобно им, 'знали, что такое работать головой и руками'.
Теперь недовольство отца семейства стало еще более понятным: Харт-младший был, по его собственным словам, с детства всецело избавлен от любых хозяйственных хлопот, его тягу к знаниям не пресекли и поддержали, позволили растратить время и самого себя не на постижение тонкостей бауэрского дела, а на посвящение себя абсолютно недоходному, пусть и престижному занятию - наукам... Курт даже представить не мог, через что пришлось переступить в себе этому представителю культа работяг, дабы решиться на такое дозволение. А неблагодарный отпрыск профукал всё в погоне за призраками ad verbum, спустив в помойную яму все родительские и собственные старания...
- Да, тут сложно не догадаться, - согласился Курт. - И как я понимаю, ты явился, дабы взять этого юного исследователя за шиворот и увести домой?
- А мне все равно, для чего он явился, я отсюда никуда не пойду, - решительно начал Грегор, не дав отцу ответить.
- Пойдешь, - почти угрожающе оборвал Харт. - Побежишь впереди коня, если я скажу.
- Ну скажи! - с вызовом отозвался тот. - Скажи! Бегать - это мы любим, да? Семейная традиция такая.
- Грегор! - рявкнул бауэр так, что оба жеребца вздрогнули и фыркнули, и непокорный отпрыск, скосившись на господ дознавателей, зло поджал губы, смолкнув. - Ты сей же миг собираешь вещи и едешь домой! На всех плевать, хоть мать пожалей!
- Я бы сказал, кому здесь на всех плевать, - буркнул Грегор и, решительно вздернув подбородок, отступил назад. - Я. Никуда. Не. Поеду. Всё! - отрезал он и, развернувшись, двинулся вглубь лагеря, с силой впечатывая башмаки в землю при каждом шаге.
- Майстер инквизитор! - воззвал Харт, обернувшись к Курту. - Повлияйте на дурака! Припугните, что ли, ну что ж это такое-то!
- Боюсь, ты о нашей власти над людьми сильно лучшего мнения, чем есть на самом деле, - вздохнул он, разведя руками. - Я бы мог, конечно, пригрозить твоему философу задержанием, обвинением в какой-нибудь ереси и предложить вместо этого отсюда уйти... Но он мне не поверит - и правильно сделает: он знает, что у меня нет ни оснований, ни доказательств. Да и начальство за такое использование служебного положения по головке не погладит.
- Ну как же так-то... - с отчаянием пробормотал бауэр. - Это ж что ж такое выходит-то, мне его силой тащить? А как?!
Курт снова развел руками, ничего не ответив, но всем своим видом выражая полную беспомощность, и Харт тяжело, со стоном выдохнул, закрыв лицо ладонью.
- Я ж ему время дал, - пожаловался он тоскливо. - Я ж сразу понял, куда он сорвался, не дурак же. Но я дал ему тут побыть, чтоб посмотрел на это его таинственное место, чтоб слухи пособирал или что там он хотел делать для своей этой писульки... Но сколько ж можно-то? Он же собрался тут сидеть, 'пока не раскроется тайна', майстер инквизитор, понимаете? - отняв ладонь от лица, бауэр вскинул голову, глядя на Курта уныло и обессиленно. - Это ж до второго пришествия так можно!
- Боюсь, в этом есть часть моей вины, - сокрушенно вздохнул он. - Узнав, что прибыл я, сын твой решил, что разгадка на пороге.
- Я про вас слышал, да, майстер Гессе, - кивнул Харт. - Но думается мне, он бы и без вас то же самое учудил, уж больно загорелся он этой идеей... Ну вот что мне с ним делать?!
- Должен признаться, что по части отношений с потомством опыт у меня никудышный, и советов моих не приведи Господь послушать, - серьезно ответил Курт. - Поэтому так скажу: если позволяют средства, остановись в Грайерце, тут есть заведение, похожее на постоялый двор, в целом вполне пристойное. Передохни, соберись с мыслями, а к вечеру или завтра поговори с ним снова. Вдруг и сам он за это время передумает.
- Ох, ваши бы слова Господу в уши... - пробормотал Харт и, бросив взгляд вослед ушедшему сыну, кивнул: - Есть средства, довольно есть. А счастья от них нету...
- Философ, - заметил Мартин, когда понурый бауэр удалился. - Это у них, видимо, семейное.
- И еще бег. Интересно, о чем это он говорил.
- Этаким-то тоном? Явно разумелось убегание от какой-то проблемы... Отец нашего философа - работяга, вполне мог в каком-то конфликте не решить дело 'по-взрослому', а 'убежать' - откупиться или заболтать. Или попросту замять вопрос. И если 'на всех плевать' относилось к тому же - на семействе Хартов это сказалось не лучшим образом.
- Не исключено... - пробормотал Курт, глядя, как Урсула, мягко похлопав по плечу несостоявшегося винладского обитателя, быстрым шагом двинулась следом за Грегором. - Или это только наш философ считает, что не лучшим. В любом случае, отношения с родителем у парня не самые душевные. Не сказал бы, что это странно, но любопытно.
- Чем? - с сомнением пожал плечами Мартин. - Обычные отношения двух людей, у одного из которых собственное мнение о том, как надлежит жить другому.
- Замечу, что другому позволили жить так, как он считал нужным, и попытались схватить за руку лишь в момент, когда он решил, что надлежит спрыгнуть с колокольни.
Ответить Мартин или не успел, или не собирался вовсе: тихо и многозначительно кашлянув, он едва заметно кивнул в сторону, где среди деревьев и редкого кустарника Курт не сразу разглядел высокую тонкую фигуру.
- Вот видишь, никто его не съел, - отметил Курт и неспешно двинулся навстречу стригу.
Мартин снова не ответил и молча зашагал рядом, на ходу обернувшись на неподвижно стоящего посреди лагеря Гейгера.
- Он отчего-то взволнован приездом папеньки едва ли не больше самого философа, - согласно кивнул Курт. - Быть может, не так уж равнодушно он воспринимает свое пребывание здесь...
- Полагаешь, он все же верит, что Грегор ходит по Пределу? - уточнил Мартин тихо. - Боится, что папаша Харт увезет единственного потенциального проводника?
Курт пожал плечами:
- Подозреваю, здесь все в это верят. В том числе Урсула, меня же убеждавшая в том, что мальчишка просто приврал, чтобы покрасоваться.
- А ты?
- Вера - это про другое, - улыбнулся он мимоходом и кивнул приблизившемуся фон Вегерхофу: - Вижу по твоему лицу, что ночка была плодотворной. Или утро?
- Тело унесли в Предел, - сходу сообщил тот.
- Eia[96], - отметил Мартин, как показалось, без особенного удивления. - Как узнали? Следы? Кровь?
- Кровь. Отыскал ее, впрочем, лишь потому что знал - она должна там быть: несли наверняка быстро, просочилось немного, и капли уже засохли. Пришлось... постараться. Еще лет двадцать назад я бы ничего не обнаружил, просто не сумел бы.
'Еще лет двадцать назад'... От того, как просто, походя, фон Вегерхоф бросил это, Курту вдруг стало не по себе. Двадцать лет. Половина уже прожитой жизни для него, почти вся жизнь для Мартина - и пара мгновений бытия для стрига... И точно такие же два мгновения для многих и многих, кому вот уже полвека противостоит собрание таких же простых смертных...
- Уверен? - спросил он лишь для того, чтобы что-то сказать и не позволить себе погрязнуть во внезапных невеселых мыслях; фон Вегерхоф кивнул:
- Готов спорить на собственную голову.
- Стало быть, - тихо подытожил Мартин, - кто-то из этих ребят все-таки ходит по Пределу... Грегор Харт?
- С одной стороны, парень не слишком похож на того, кто ночами поедает своих приятелей, - отозвался Курт со вздохом, - но с другой... Будь все преступники и малефики похожи на преступников и малефиков - мы остались бы без работы.
- Кто еще... Гейгер? Эта их матушка Урсула?
- Или безымянный паломник, известный им самим лишь тем, что хорошо чистит котлы после трапезы, и не известный нам вовсе.
- Знаешь, у меня нет твоего опыта... - неуверенно начал Мартин и, помявшись, договорил: - Но какой-то все же есть. И я перечитал все твои отчеты за все годы службы, и не только твои, и мой опыт вкупе с опытом других говорит, что еще ни разу виновному не удалось остаться вовсе неприметным. Они всегда лезут вперед, вольно или невольно, прямо или косвенно. Не готов сказать, что тому причиной - самомнение, нетерпение, неосторожность - но во всех расследованиях, каковые выпадали мне самому и отчеты о которых я видел, виновник всегда так или иначе проявлялся поблизости и привлекал к себе внимание. Тот, кто попадал в поле зрения следствия, всегда был если не виновным, то соучастником, если не соучастником, то свидетелем. Поэтому я бы сосредоточился на этих троих.
- Логика есть, - согласился Курт; обернувшись на Гейгера, медленно бредущего прочь, он переглянулся с выжидающе замершим стригом и подытожил: - Ergo. Берем в разработку матушку, философа и поселенца-неудачника. Опрашиваем паломников поголовно - кто что видел, слышал, знает, подозревает. Александер, покажешь место поедания, а также путь, которым тело несли к Пределу. Мартин?
- И стоит пообщаться с папашей, - добавил тот. - Выждать, дать ему обустроиться и успокоиться - и очень осторожно пообщаться. Надо, наконец, разобраться с философом: если Грегор и впрямь обладает способностью обходить ловушки Предела, вряд ли это умение вскрылось внезапно, и наверняка в его детстве или юности уже были какие-то звоночки, каковым ни он сам, ни его семейство не придавали особого значения, но каковые будут иметь значение для нас.
- Логично, - повторил Курт и кивнул стригу: - Веди. Начнем с еретической трапезной.
До Харта-старшего господа дознаватели добрались лишь на следующий день - опрос паломников оказался делом долгим, нудным и куда более сложным, нежели прежде. Напуганные внезапной активностью инквизиторов и нарушением привычного распорядка, искатели чудес мялись и отмалчивались больше обычного, и сболтнуть лишнего явно опасались даже те, кому скрывать было нечего вовсе.
Беседа с Хартом тоже не задалась: на наводящие вопросы тот не отвечал, либо прямо игнорируя их, либо заводя пространный солилоквиум, имеющий к теме такое же отношение, как вопрос разума в вере к ценам на кровельную черепицу. Подробнейший рассказ о любимых играх, песенках и еде Грегора в детстве, а также о его нежной любви к наукам со все того же детства занял не меньше часа, и уже на пороге, провожая гостей, почтенный бауэр ухитрился прочесть еще один некраткий монолог - об испорченности молодого поколения.
- Всегда таким завидовал, - вздохнул Мартин, покинув трактирчик, где обосновался отец философа. - На экзаменах для меня самым сложным было налить достаточно воды, чтобы ответ сочли достаточно подробным. Впрочем, это умение после пригодилось в работе.
- Подозреваемый сознавался во всем, лишь бы допросчик заткнулся? - предположил Курт, и Мартин покривил губы в нарочитой улыбке.
- Ха. Ха, - произнес он с расстановкой. - Думаю, стоит заглянуть к нему снова - сегодня же вечером или завтра с утра. Или и вечером, и утром. Рано или поздно его словесный поток должен иссякнуть, и он таки начнет отвечать на наши вопросы, а не на собственные мысли.
Курт не стал возражать вслух, однако от скептической гримасы не удержался - его опыт свидетельствовал, что такие говоруны могут держать речи часами; с другой стороны, при этом они и впрямь могли дать ответ на интересующий собеседника вопрос, не столько сознательно, сколько походя и незаметно для самих себя. Правда, происходит это как правило спустя часа полтора-два нескончаемого языкоблудия, и это при неплохих раскладах.
Грегор тяги своего батюшки к высокой науке трепологии, к сожалению, не унаследовал, зато за последние три дня в совершенстве постиг искусство маскировки, и от глаз гневного отца и господ инквизиторов несостоявшийся философ таился не хуже бойца зондергруппы на задании.
Болезнь безмолвия одолела и блюстительницу паломнического быта: на вопросы она отвечала коротко и как-то уныло, и в лагере матушка Урсула появлялась еще реже, чем прежде. В один из дней Курт, зашедший в лес дальше обычного вдоль границы Предела в надежде наткнуться на Грегора, увидел меж стволов и зарослей ее платье, а подойдя ближе, долго наблюдал за тем, как Урсула бродит у границы, что-то или кого-то высматривает в сокрытой кустами и деревьями глуби леса по эту сторону...
- Следите за мной? - неприветливо осведомилась Урсула, когда явившийся в лагерь майстер инквизитор прямо спросил, кого именно она ожидала увидеть.
- Работа такая, - отозвался Курт и повторил: - Так кого ты искала там?
- А то сами не понимаете... Грегора, ясное дело. Он прячется от отца, не хочет говорить с ним, да и ни с кем не хочет. Только поздно ночью тихонько пробирается в лагерь и спит, а потом опять убегает и бродит где-то целыми днями. Я ему еду оставляю утром, он ее забирает - и уходит, а поговорить с ним не успеваю - уж засыпаю, когда он возвращается.
- И ты думаешь, что уходит он к Пределу?
- Не знаю, - понуро качнула головой Урсула. - Я с ним мало говорила. Он сам не хочет говорить ни с кем, а я и не давлю. Думаю - пусть успокоится и обдумает все. Думаю - он сейчас решает, послушать ему отца или нет. И еще думаю, что он может пойти к Пределу, чтобы... ну, знаете, посмотреть на него еще раз, прислушаться к нему и к себе... Чтоб понять, что делать. И я боюсь, что он может из-за всего этого потерять голову и решиться зайти внутрь и посмотреть, наконец, вблизи на то, ради чего сюда пришел. Вот и хожу там...
- Видела его?
- Однажды. Он сидел на траве далеко отсюда, где метки редкие, а солдат совсем нет. Сидел, смотрел туда... Но внутрь входить не стал. Я нарочно подождала, посмотрела, что будет делать. Нет, внутрь не пошел. Встал и ушел в другую сторону, в лес.
- Как думаешь, зачем?
- Я думаю, он просто бродит по лесу, чтобы убить время. Чтобы день прошел, а его отец сюда ведь днем заглядывает, чтобы с ним снова поговорить... Может, и раздумывает там. Может, он все-таки решится и уедет домой. Я только боюсь, что он может захотеть пойти обоими путями сразу - подумает, мол, забегу недалеко внутрь, посмотрю, что да как, а потом и к отцу пойду, и поеду домой... А вы так и не поговорили с ним с тех пор, как его отец приехал?
- Нет, - качнул головой Курт, - увы. Сперва хотел дать ему время подумать, а уж потом разговаривать, но что-то он больно долго думает. За три дня можно решить судьбу государства, а не только свои отношения с родителем.
- Мальчишки... - тяжело вздохнула Урсула.
Курт не ответил. Можно было многое возразить, в том числе просветить матушку блюстительницу насчет явно идеализируемых ею девчонок, но сейчас на беседы о проблемах воспитания он был настроен всего менее.
Грегор и впрямь возвратился в лагерь уже почти ночью - в темноте, пытаясь пробраться как можно тише к жилищу неподалеку от местной 'площади' - отведенного под кухарские нужды хорошо вытоптанного пятачка. Дважды он запнулся о корень, шепотом ругнувшись под нос, и вперед продвигался медленно, нащупывая дорогу. Выходит, от лагеря он забирался не так уж далеко, если ухитрялся найти обратный путь: и прошлая, и эта ночь были безоблачными, однако одно дело - почти открытое пространство здесь, а совсем другое - глухой лес...
Когда майстер инквизитор шагнул навстречу из темноты, парень подпрыгнул, издав сдавленный хрип, и схватился за сердце одной рукой, другой вцепившись в близстоящее деревце.
- Доброго вечера, Грегор, - шепотом пожелал Курт, и тот сипло выдохнул, едва не осевши наземь.
- Господи, - пробормотал он чуть слышно, тяжело переведя дыхание. - Нельзя же так... Я чуть Богу душу не отдал! Вы что тут делаете в это время, майстер Гессе?
- Догадки есть? - благожелательно осведомился Курт, и в слабом лунном свете стало видно, как окаменело лицо паломника. - Давай-ка отойдем в сторонку, не хочу разбудить кого-нибудь из твоих приятелей.
- Они не мои приятели, - привычно буркнул Грегор. - Может, завтра? Я спать очень хочу.
- Подозреваю, что завтра я тебя тут уже не застану. Как и сегодня, и вчера. Давай, Грегор, за мной, - повелел Курт и, не оглядываясь, двинулся прочь от безмолвных жилищ, к свободному от зарослей прилесью за пределами лагеря.
Харт-младший не сразу пошел следом, недовольно пыхтя и спотыкаясь, и наверняка сожалел о том, что сейчас, в темноте, не может попросту развернуться и самым обычным образом дать дёру. Курт остановился поодаль от лагеря, на открытом взгорке, огляделся и уселся на траву, постаравшись не подать виду, что правая нога протестующе заныла привычной, но от того не менее раздражающей болью. Грегор встал рядом, помялся, тоскливо обернувшись на кособокие жилища паломников, и с показным вздохом присел рядом.
- Вам чего? - не слишком обходительно спросил он. - Тоже будете давить, чтоб уехал с отцом?
- Тоже? А кто еще?
- Да все, - недовольно отозвался Грегор. - Урсула. Любовничек ее.
- Гейгер? Они любовники?
- А вы прям удивлены.
- Нет, но не думал, что это всем известно.
- Это и не известно, - возразил Грегор и, помедлив, нехотя добавил: - Это и мне не известно. Я так думаю. Ну а что еще тут может быть - она вдова, он вдовец, часто чем-то занимаются вместе, оба просто помешались на поиске путей в жизни и... Наверняка ж друг друга уже утешили пару раз.
- Тебя это раздражает?
- Меня раздражает, когда кто-то лезет в мои дела, - отрезал паломник. - Если бы мне были нужны советы, как разбираться с отцом, я бы пошел к священнику.
- А есть с чем разбираться? Помимо твоей тяги к исследованию странных мест?
- Вы это о чем? - хмуро уточнил Грегор, и Курт пожал плечами:
- Не знаю... Но довольно странно выглядел ваш разговор, который мне с моими сослужителями довелось столь внезапно застать. Я ошибусь, если предположу, что у тебя зуб на родителя?
- А если я скажу, что говорить об этом не желаю - мне что-то будет?
- Стало быть, я не ошибся, - кивнул Курт удовлетворенно. - Но в одном он все же был прав: что бы там ни было у тебя с ним, а мать стоило бы пожалеть. Ей-то сейчас каково, подумай. Отец хотя бы видит тебя и знает, что ты жив и здоров, хоть и слегка повернулся рассудком, а она сейчас пребывает в полном неведении и гадает, что с тобой, увидит ли тебя еще хоть раз...
- Это вы для того и пришли? - с подозрением уточнил Грегор. - Надавить на совесть и застыдить?
- Нет, но раз уж разговор о том зашел, почему б и не попытаться воззвать к совести. Это, знаешь ли, моя работа - пробуждать совесть в людях и склонять их к отказу от грешных деяний и помыслов. Быть может, все ж расскажешь, что у вас с отцом за collisio? Отчего ты прячешься вот уж третьи сутки?
- Это наше личное дело, - твердо сказал Грегор и, вздохнув, чуть мягче и спокойней договорил: - А прячусь, потому что проще так. Сами видели, ему ничего не объяснишь. Да еще Урсула прицепилась с этим же вот 'пожалей родителей'...
- И на что ты надеешься? Что ему надоест здесь сидеть, он плюнет и уберется восвояси?
- Я с ним поговорю. Когда он поймет, что я настроен серьезно.
- Так все это, - Курт повел рукой вокруг, - исключительно demonstratio?
- Нет, - резко оборвал Грегор. - Здесь я не для того, чтобы родители побеспокоились дома и подумали, как без меня плохо, и прибежали просить вернуться. Это не связано. Просто отец всегда... - он запнулся, сухо кашлянув, помолчал и, тяжело выдохнув, продолжил: - Пара приятелей отца хотели вынудить его влезть в некрасивое дело, и я сейчас не только о законе говорю, а оно было... морально некрасивое. Я не хочу всю вину валить на него, я понимаю, что отец вообще не хотел в это вмешиваться и сделал все, чтобы отговорить приятелей от этой глупости, но не вышло, и ему и... еще нескольким друзьям пришлось влезть и разбираться... с тем, с чем они разбираться не хотели.
Харт-младший смолкнул, глядя в темноту у своих ног, и Курт тоже сидел безмолвно, не торопя и не задавая вопросов.
- И они разобрались, - продолжил паломник. - Но... Они разобрались только со своими проблемами. То есть... Отец с друзьями из того дела выкрутились, не дали взвалить его на себя и... в каком-то роде даже помешали тем приятелям провернуть то, что они хотели, но... Но отец не довел все до конца, хотя мог. Для этого пришлось бы напрячься чуть больше, а он не хочет.
- Как я понимаю, - осторожно заметил Курт, - он опасается, что если доводить до конца - это навредит его семье или ему самому?
- А не доведенное до конца - вредит другим, - решительно отозвался Грегор. - Людям, которые ни ко всей... этой компании, ни к делам, которые они... крутят... отношения не имеют вовсе. Это... Представьте, как будто бы отец набил полные погреба денег и зерна, уничтожил конкурентов, а в итоге - по всей Империи инфляция, голод, разруха, брат на брата, бунты и 'долой Императора'.
- Аналогию я понял, однако масштабы ты, полагаю, слегка преувеличил, - мягко заметил Курт. - А большие торговые сделки - они редко когда несут благо и процветание всем на свете.
- Да... - вяло отозвался тот и, снова кашлянув, неловко ёрзнул на месте, не сразу продолжив: - Но он бы мог что-то сделать. У меня... среди тех, кому потом будет плохо, есть... друзья, можно сказать. Но дело не только в этом, я считаю, что лицемерно и некрасиво втягивать в свои проблемы тех, кто никогда не хотел в них лезть, когда сам всю жизнь говорил, что не хочешь лезть в чьи-то проблемы. Я считаю, втянул - разберись. А он считает...
- ...что надо убежать, - договорил Курт, когда тот снова умолк. - Об этом ты ему сказал, когда мы застали ваш разговор?
- Да, об этом. Мы с ним уже пытались говорить на эту тему прежде... то есть, это я пытался. Поссорились. Не один раз. И... И я ушел сюда. Но не потому что хотел, чтобы он бежал за мной и о чем-то просил, я просто решил, раз такое дело, раз он считает, что может делать что хочет, то и я могу. Без него и его советов.
- Надеюсь, ты-то сам не пойдешь стопами отца и не влезешь в глупости? - осведомился Курт, решив оставить в стороне тот факт, что отцовские советы юный философ отринул, однако скопленные отцом средства все же прихватил; возможно, Грегор счел это компенсацией морального вреда, невесело усмехнулся он про себя.
- В каком смысле? - нахмурился паломник, и Курт пояснил, кивнув через плечо на спящий лагерь:
- Урсула сказала, что видела тебя у границы Предела. Что ты сидел там на земле, больно уж внимательно за эту границу смотрел и явно думал о чем-то нехорошем. Надеюсь, не о том, как бы скрыться от разговора с родителем в пределах Предела?
- Конечно, нет! - фыркнул Грегор недовольно. - Сказал же, я с ним поговорю. Может, вот прямо завтра и поговорю, просто мне надо... продумать аргументы, понимаете. А у Предела я сижу, потому что так потом легче найти дорогу обратно к лагерю, когда начинает темнеть - иду вдоль меток, а потом сворачиваю направо, а тут уже пролесок и не заблудишься.
- Стало быть, у тебя не было мысли 'я вошел туда однажды, со мной ничего не случилось, вдруг получится снова'?
- Нет, - твердо возразил Грегор. - Таких мыслей у меня точно не было... Майстер Гессе, это все, что вы хотели? Мне бы спать уйти...
- Еще пара вопросов, - ответил Курт, и паломник снова тяжело вздохнул. - Бродя тут ночами, ты ни с кем не сталкивался? В самом лагере или за его пределами?
- С кем-то посторонним? - непонимающе переспросил Грегор, и он кивнул:
- С посторонним. С кем-то из своих. С кем угодно из тех, кому в такое время полагается мирно спать, а не бродить по лесу, точно somnambulus.
- Нет... Точней, одного из детей как-то застукал под кустиком, но вряд ли вы это имели в виду. Он меня не заметил, дело свое доделал и ушел обратно спать.
- А до того, как явился твой отец и ты начал вот так блуждать в темноте? Скажем, накануне тех дней, когда пропадал кто-то из твоих соседей-паломников. Не было ли такого, что тебя будило что-то - голоса, шаги, шорохи?
- Я от шорохов не просыпаюсь, - с заметным сожалением и, кажется, даже смущением ответил Грегор. - Обычно я сплю так, что надо мною плясать можно... Нет, майстер Гессе, если вы о том, не замечал ли я, как и куда они уходили - нет, не видел и не слышал. О случившемся узнавал уж следующим днем, вместе со всеми.
- Жаль, весьма жаль, - вздохнул Курт и, упершись ладонью в землю, неспешно встал, чуть поморщившись от колкой боли в плече.
- А почему вы сказали 'somnambulus'? - переспросил Грегор, поднявшись следом. - Просто образно, или вы думаете, что Предел однажды просто зовет кого-то, и он идет?
***
- А это любопытная идея, нам она в голову не приходила, - заметил Мартин, рассеянно вертя в руках уже и без того изрядно потрепанное письмо.
С ответом из архива Конгрегации снаряженный им солдат возвратился ранним утром, полчаса назад, и письмо было прочтено тут же, в присутствии бойца - на случай, если оного придется вновь гнать в дорогу с дополнительными вопросами, запросами или тревогой. Солдат, впрочем, был тут же отпущен, и Мартин с заметным разочарованием бросил послание на стол, усевшись рядом и дождавшись, пока ответ прочитают оба сослужителя.
- Чист, - констатировал очевидное фон Вегерхоф, и Курт уточнил, повторно пробежав глазами по ровным строчкам:
- По крайней мере, n. e. i[97].
- Проверен, испытан... взвешен, измерен и признан невиновным, - подытожил Мартин. - Стало быть, даже если он и развлекается поеданием соседей по ночам, новую разновидность тварей в своем лице он на землю Империи не привез. Даже жаль. Было бы любопытно посмотреть...
- Человеколюбие, - нарочито одобрительно констатировал стриг. - Фамильная черта семейства Гессе. А что там notre jeune philosophe[98]?
- Философствует, - пожал плечами Курт и изложил свою беседу с беглым отпрыском, постаравшись передать его довольно смятый рассказ как можно ближе к оригиналу.
- Идея любопытная, - согласился стриг, - однако в голову она никому из нас не пришла по вполне очевидной причине: никто из свидетелей не отмечал за Пределом подобного влияния на разум. И если можно допустить, что паломники скрыли от нас сей эффект, остаются еще господин граф, множество местных... да и мы с вами.
- Разве что он просыпается время от времени, - не слишком уверенно предположил Мартин, задумчиво сворачивая письмо из архива в трубку. - Предел спит, в обычное время виден и слышен только обладающим умениями expertus'ов, а потом однажды что-то щелкает внутри него и...
- Слишком сложно.
- Бывало и сложнее, и не только в твоей практике, - возразил он, и Курт полусогласно качнул головой, не ответив. - Впрочем, последний случай явно не имеет к этой версии отношения, это мы уже знаем достоверно, хотя окончательно сбрасывать в мусор идею философа я бы не стал.
- И в отчете бы ее отметил, - договорил фон Вегерхоф и многозначительно уставился на Курта. - Ты ведь пишешь отчеты по ходу дела, верно, Гессе?
- Как раз сегодня планировал заняться, - отозвался он не моргнув глазом. - Сразу после беседы с почтенным бауэром. Ad vocem[99], кто-нибудь желает присутствовать?
Мартин кивнул, молча вскинув руку, а стриг подчеркнуто устало вздохнул:
- Я, с вашего позволения, mes amis[100], отправлюсь в постель. Все же столько ночей в глухом лесу на отвратительно жесткой земле и дни, полные забот и трудов, вредно сказываются на моей тонкой натуре.
- К вопросу о снах и тонких натурах, - заметил Курт, когда они с Мартином вышли на узкую улочку Грайерца. - Ты с тех пор видел Альту снова?
- Да, - с заметным смятением кивнул тот. - Так и вижу каждую ночь. Мне может сниться что угодно - какая-нибудь бессвязная муть, что-то из происходившего за день, какие-то из моих версий происходящего или вовсе нечто, не связанное с текущими делами, но под утро всегда одно и то же. Вижу Альту, слышу ее - и просыпаюсь. Откровенно говоря... - Мартин помялся и неохотно докончил: - Откровенно говоря, начинаю опасаться за собственное благоразумие. Ежеминутно страшусь что-то сделать не так или втянуть всех нас в нечто неприятное своими выводами, или...
- А есть основания бояться?
- Я их не вижу. Но...
- Я тоже. Стало быть - не накручивай. Когда все это закончится, мы подумаем, как быть, подтянем Совет, expertus'ов и саму Альту, и разберемся, не пробудились ли в ней внезапно таланты, которых прежде не было. Думаю, если б ей было чего опасаться всерьез и она пыталась бы достучаться до тебя сознательно - эта женщина уже давно попросту взяла бы Фридриха за шиворот и заставила послать к тебе курьера с подробнейшим письмом. Быть может, и вовсе ничего нет, и твоя память лишь подбрасывает тебе знакомый образ в ответ на какую-то тайную мысль, которая гложет тебя настолько исподволь, что ты сам еще ее не осознал. Быть может - что угодно, посему просто будь осмотрителен, и все. В конце концов, в этом нет ничего нового: у тебя и без того такая жизнь и такая служба, осмотрительность - твой лучший друг.
- Паранойя же, нет? - усмехнулся Мартин, и он кивнул, улыбнувшись:
- Сфорца знал толк в друзьях.
- Я уже плохо его помню...
- Твое счастье, - хмыкнул Курт и, сощурившись на солнце, толкнул напарника локтем: - Гляди-ка, мы вовремя.
Впереди, через два дома от них, Харт-старший, хмурый и сосредоточенный, вышел из единственного трактирчика Грайерца и, не задерживаясь, решительно зашагал по узкой улочке городка. Мартин ускорил шаг, догоняя бауэра, и, не церемонясь, крикнул, перекрыв шум утренней улицы:
- Мориц Харт!
Тот вздрогнул, словно в спину ему вонзилась стрела, едва не подпрыгнул на месте и обернулся рывком, вскинув руки перед собою, точно ночной прохожий, повстречавший в темном переулке компанию неблагодушно настроенных гуляк и решивший продать свой кошелек подороже. Любопытно, подумал Курт, неспешно приближаясь и видя, как расслабляется отец философа, увидев, кто его окликнул. То ли торговля нынче дело опасное, то ли прошлое у Харта-старшего было увлекательное, но он точно не такой уж беззащитный тюфяк, каким мог бы показаться...
- Майстер Бекер, - кивнул тот, опустив руки, однако напряженность и угрюмость остались, лишь спрятавшись под маску учтивости. - Майстер Гессе.
- Хочешь поговорить с сыном? - поприветствовав его ответным кивком, спросил Курт, и бауэр вздохнул:
- Да уж который день пытаюсь. Прихожу в это их сборище - говорят, нету его, ушел, бродит где-то. Я подожду-подожду, да и ухожу. Прихожу чуть позже - снова нету. Один из них сказал, что Грегор вообще туда теперь только ночевать и приходит - видно, от меня прячется. Я уж пытался и в лесу его искать, и поздним вечером его перехватить, просидел до темноты, так и не дождался...
- Вчера дождался я. Не знаю, каков из меня проповедник, но сдается мне, я его убедил, что до второго пришествия так бегать нельзя, и сегодня Грегор обещал с вами поговорить. Надеюсь, не передумал с утра.
- Вот спасибо, майстер Гессе, - с чувством произнес Харт, прижав ладонь к груди. - От всего сердца благодарю.
- Рано еще, - улыбнулся он. - Вот если и впрямь не передумает...
- Это он может, да, - досадливо нахмурился бауэр. - Это ж такой своенравный мальчик был всегда, вы б только знали. Помнится, было ему лет этак десять, и втемяшилось ему в голову поймать лисенка. Представляете, лисенка. Живого, чтоб, значит, вырастить, как собаку. Зачем?! - вопросил он страдальчески и развел руками. - Не знаю. И Грегор объяснить не смог, хочу, и все тут. Забавно потому что. Представляете, забавно! Лису в дом! Так он еще и парочку своих приятелей на это подбил, и вот они пошли в лес мастерить силок, чтобы этого лисенка поймать. Месяц ходили проверять, каждый день. Я уж его и ругал, и затрещин пару раз отвесил, и запирал даже, потому как ну что ж такое - в лес детям одним, без присмотра? Ну и без толку. Все одно убегал. И чем дело кончилось? Наткнулись на кабанью мамку, еле ноги унесли. Но зато уж в лес долго еще не совался дальше опушки.
- Я смотрю, у него тяга к лесам с детства, - усмехнулся Мартин, и Харт мрачно буркнул:
- Да ко всему у него тяга, что в голову втемяшится. И всё поперек родительского слова, всегда! И вот видите, чем дело кончилось? Я уж ему навстречу пошел. Хочешь книжек - на тебе книжек. Хочешь в университет - иди в свой университет, хотя вот вы подумайте, господа дознаватели, единственный мужчина в семье - и не хочет продолжать отцово дело, ну как так-то! Но я уж стиснул зубы, ладно. Подумал еще, а вдруг и вправду толк выйдет, вдруг талант у мальчика, а талант - он же Господом дается свыше, и к чему я буду идти против воли Господней? А он вон как. Ему что отцова воля, что Божья - так, шелуха. Как в голову стукнет, так и делает.
- Зато уж если стукнет... - кивнул Мартин сочувствующе, и Харт подхватил:
- Вот-вот-вот, о чем и говорю, майстер Бекер! Если стукнуло - всё, ничем не вытравишь, пока сам не переболеет. Но университет этот его, это он много лет хотел, готовился, силы тратил, время, деньги... знаете, сколько книги стоят, майстер Гессе? Хотя вы-то уж знаете, да... Да я табун коней купить мог бы, если б его библиотеку продать! Да всех бы соседей купил с потрохами! Я уж думал - всё, вот остепенится парень, найдет свою стезю в жизни...
- К слову, о соседях, - заметил Курт, и бауэр смолк, глядя на него выжидающе. - Я заметил при первом еще вашем разговоре, что Грегор на тебя за что-то обижен, и попытался выяснить, с чего такой зуб на родного отца, который, как видно, всем его желаниям потакал. Не скажу, что он был совсем уж откровенен, однако кое-что рассказал.
- И что же? - с затаенным ожесточением спросил Харт. - Что ему на сей-то раз не так, кроме того, что я ему все, что думаю, сказал, когда он этот ваш Предел исследовать вознамерился?
- По его словам, в каком-то из своих торговых дел ты с приятелями подставил непричастных людей, - ответил Курт, видя, как в глазах бауэра плеснуло недоумение, тут же сменившееся пониманием и смятением. - Я не мытарь и не имперский дознаватель, это не мое дело, да и Грегор сказал, что ты не по своей воле в это влез... Собственно говоря, я не собирался от тебя допытываться, что там приключилось, просто хотел перед вашим с ним разговором поставить тебя в известность, что дело не лишь только в том, что ты не желал отпустить его к Пределу. Что-то ты в своем парне всерьез задел, Мориц.
- Это я знаю, - хмуро отозвался тот, отведя взгляд и вдруг утратив все свое многословие. - Грегор... мальчик хороший. И... ответственный, хоть и чудит временами. Как дело до чего-то нешуточного - тут-то он да, тут-то он свою душу и проявляет, а душа у него добрая.
- Даже слишком, как я вижу.
- В наши времена - это верно, майстер Гессе, - согласился Харт и, подумав, добавил: - Хотя оно и во все времена так было, даже вон и в Христовы...
- Люди не меняются, - согласился Курт и кивнул на выход из городка: - Не стану тебя задерживать больше, иди. Надеюсь, с утра Грегор своего решения не изменит, и беседа у вас наконец-то сложится.
- Экие страсти в крестьянском семействе, - тихо пробормотал Мартин, глядя вслед почтенному бауэру, когда тот, душевно распрощавшись, ушел. - Не во всяком благородном доме такие увидишь... Ты услышал от него, что хотел?
- А ты?
- Не знаю, - помедлив, ответил Мартин. - Подводя итог всем нашим прежним попыткам его разговорить, я бы сделал вывод, что никаких странностей за Грегором его отец ни в детстве, ни в юности не отмечал - если, разумеется, ничего не скрывает либо сам парень, либо Харт. Зато отмечал ослиное упрямство и ангельскую душу. И любовь к экспериментам.
- И нелюбовь к капусте и торговле.
- Да, вручать дело папаше явно придется кому-то из дочкиных мужей... Должен заметить, хоть люди, по твоему убеждению, и не меняются, однако времена меняются определенно. Всего-то лет десять назад такая терпимость состоятельного крестьянина к желанию единственного наследника вот так все бросить и уйти в город - была чем-то исключительным. Уходили со скандалами, криками, руганью и отлучением от родного очага. Встречался мне в Эрфуртском университете преподаватель, доктор права, уважаемый студентами и даже пфальцграфом, автор пары трудов - из таких вот выучившихся крестьян. Что ты думаешь, отец его до самой смерти так и не впустил в дом и едва ли не проклял за предательство семьи. Что таким сыном стоит гордиться, так и не принял и не понял.
- Времена меняются, - согласился Курт, - а люди - нет. Отойди вглубь Империи, в какую-нибудь глухую деревеньку, так там этого твоего профессора еще и дубинками бы забили насмерть за колдовство, потому что он умеет сделать порох.
- При том, что сами наверняка чудят по мелочи, - усмехнулся Мартин, - но то ж, как водится, 'совсем другое дело'. Молока оставить кобольду - это ж не ересь, традиция. Крысиный помет кинуть в очаг от порчи - не колдовство, обычай. Мужу месячной кровью подошвы измазать или после причастия ему в похлебку поплевать, чтоб не изменял - тоже ничего страшного и совсем не еретично. А вот порох - да, порох это дьявольское наущение.
- Да... - задумчиво проронил Курт и, развернувшись на месте, потянул Мартина за локоть. - Давай-ка вернемся в дом.
- Что такое? - торопливо зашагав следом, переспросил тот. - Случилось что-то? Или что-то придумал?
- Ты ведь отчеты, в отличие от безалаберного меня, пишешь исправно, так?
- Они мне самому не раз помогали, и потом меньше писать - когда расследование уже окончено. Да и ты сам не раз убеждался - еще неизвестно, будет ли оно закончено и не придется ли кому-то его доследовать, исходя из отчетов покойного следователя...
- Да-да, отчеты - не бесполезная вещь, не спорю, признаю, каюсь, - оборвал его Курт, - и мне честно и искренне совестно за мою беспечность. Среди твоих записей есть и отдельный список всех пропавших, так? Ты ведь пытался высчитать периодичность исчезновений, стало быть, у тебя эти расчеты сохранились?
- Да, лежат отдельным документом.
- Отлично, - кивнул он, нетерпеливо рванув на себя дверь жилища матушки Лессар. - Неси.
На стол, сдвинув еще стоящие после завтрака тарелки в стороны, Мартин выложил кипу аккуратно исписанной бумаги, уверенно заглянул в середину стопки и выдернул один лист, отложив его в сторону. Однако майстер Бекер и впрямь к делу написания отчетов подходит ответственно, с невольным уважением подумал Курт, усевшись и пододвинув лист с расчетами к себе. Не то что некоторые...
- Что конкретно ты ищешь? - спросил Мартин, когда минута прошла в молчании, и он кивнул на бумагу в руке:
- Здесь все или только те, о ком точно известно, что в Предел они не уходили?
- Все, кого не видели исчезающим или хотя бы входящим в Предел, - уточнил тот и повторил: - Что мы ищем?
- Исчезновения, между которыми прошло около месяца. Двадцать семь-восемь дней, тридцать, тридцать два, около того. Садись, - кивком указав на табурет рядом, поторопил Курт. - Два глаза хорошо, а четыре - больше.
Община паломников просыпалась еще раньше Грайерца - сколь бы ранним утром кто-то из господ дознавателей ни приходил сюда, обитель искателей истины всегда бодрствовала. В последние же дни, казалось, лагерь не спал вовсе, лишь затаивался на время ночи, как сторожевой пес, готовый встряхнуться и ринуться навстречу новому дню со всеми его неприятностями вроде инквизиторов, донимающих одними и теми же вопросами всех без разбору.
Сегодня все было как прежде, однако едва заметных, но ощутимых перемен не заметить было нельзя, точно какая-то натянутая струна вдруг расслабилась и перестала звенеть от напряжения, давя на нервы. Сегодня, по свидетельству одного из паломников, Грегор Харт не улизнул из лагеря с наступлением утра: проснувшись и приняв трапезу вместе со всеми, он уселся на траву подле дороги, ведущей к городу, и пребывал там до тех пор, пока не явился его отец, после чего поднялся, перебросился с ним парой слов, и оба удалились, обсуждая что-то меж собою.
- Мы все рады, - не скрывая удовольствия пояснила Урсула, этим утром тоже не покидавшая пределов лагеря. - Уж больно изменился Грегор с его приездом, стал такой раздражительный, хмурый... Слепому видно, что с отцом он поругался, когда сюда уехал, и нам очень не хотелось, чтобы тут, в этом тихом месте, кто-то учинил склоку. Да и за Грегора переживали очень. Он ведь хороший мальчик, уж не знаю, за что отец на него так зол, но не думаю, что Грегор мог что-то серьезное натворить.
- Я с ним говорил вчера, - отмахнулся Курт. - Ничего серьезного у них не стряслось, обыкновенная семейная ссора, как то бывает у отцов с сыновьями. Особенно когда сыновья мнят, что сами лучше знают, что делать и как.
- Ох как я это понимаю... - сокрушенно качнула головой Урсула. - Уж поверьте... А вы, я вижу, один сегодня, майстер Гессе? - она невесело усмехнулась. - Допросов сегодня не будет? Пришли, чтоб убедиться, что у Грегора с отцом все хорошо?
Курт ответил не сразу; огляделся, видя, как смотрят в их сторону обитатели лагеря, неумело делая вид, что увлечены своими делами, и, наконец, кивнул в сторону:
- Пойдем-ка прогуляемся. А то под взглядами твоих приятелей я себя чувствую, будто лицедей на подмостках.
- Ох, майстер инквизитор, - усмехнулась Урсула, развернувшись и пойдя рядом с ним, - а уж я-то как... Знаете, что меня уж спрашивают? Не со своим ли интересом вы ко мне приходите. Да-да, - улыбнулась она, когда Курт удивленно поднял брови. - Видят, наверно, что мы говорим с вами спокойно, что вы передо мною факелами не размахиваете, я вот улыбаюсь с вами, ну и... Думают всякое.
- А Йенс? - уточнил Курт, обогнув крайний домишко и медленно двинувшись от лагеря прочь, и она непонимающе переспросила:
- Йенс? Гейгер? А что он?
- Он тоже это спрашивает?
- Вот и вы туда же, - вздохнула Урсула укоризненно. - Неужто никак в голове ни у кого не лежит, что одинокая вдова может просто говорить с мужчиной, просто молиться вместе, просто так же, как он, искать путь в жизни? Просто, так же, как с любым другим человеком, как с ребенком, стариком, как с женщиной?
- Бывает, - кивнул Курт, свернув на тропинку, ведущую к дороге в Грайерц, - однако искать обыкновенно легче вдвоем. Да и судьбою вы схожи, уж прости за болезненное напоминание, а похожие люди часто тянутся друг к другу.
- И мы тянемся, да. Но без вот этого вот, что вы себе там придумали, майстер Гессе. Не верите? Думаете, не бывает так?
- Отчего же, мне и такое встречалось. Был у меня в первые годы службы напарник, который еще в бытность свою вне Конгрегации остался без семьи... Тот вообще всех любил - и женщин, и стариков, и, сдается мне, распоследнего еретика с парой дюжин смертей на совести.
- 'Был'?..
- Что?.. А, нет, - улыбнулся Курт, пнув попавшийся под ногу ком ссохшейся земли, и бросил взгляд вдаль, на убегающую к Грайерцу изогнутую ленту дороги. - Он не погиб. Просто теперь не служим вместе... Он все тщился научить меня человеколюбию; должен сказать, безуспешно.
- Почему?
- Люди существа в большинстве своем гадкие, - пожал плечами он. - Двуличные. Подлые. Жестокие. Случаются, само собою, и праведники, но те порой еще хуже. Знаешь, как говорят - если в семье есть один праведник, остальные становятся мучениками.
- Люди... всякие бывают, - помедлив, отозвалась Урсула. - Такова наша греховная природа, все чаще мы именно ей и поддаемся, ведь это куда легче и приятней, а докопаться до глубин души, в которой спрятано то, что Господь туда вложил - это работа. Тяжелая, как ров копать. Понятно, что это мало кому хочется. Но я в людей верю, майстер инквизитор. Господь Иисус в нас поверил, иначе не шел бы на крестную смерть, ведь так? Как тогда можно не верить нам самим? Тогда мы пойдем против веры самого Господа.
- Интересный аргумент, - серьезно заметил Курт. - Надо будет взять на вооружение. А то, знаешь ли, порой и впрямь смотрю вокруг - и думаю, что самая тупая корова вон в том стаде заслуживает большей Господней милости, чем самый разумный из людей. Корова не лжет, подлостей соседке не подстраивает, политических войн не начинает, жует себе потихоньку и молчит. Не творит добра, но хоть не делает зла. При моей службе даже такое - редкость.
- Вы потому и видите во всех нас злонравных еретиков? - улыбнулась Урсула, и он хмыкнул:
- Знаешь ли, большинство еретиков и даже малефиков, что мне встречались, злонравными себя не считали. Тех, кто творил зло и понимал это, кто творил его осознанно - из ожесточенности или политических резонов, или в борьбе за что-то или против кого-то, а тем паче тех, кто просто наслаждался творимым - тех были единицы. Остальные искренне мнили себя носителями добра и истины... или ее искателями. А что на пути этого искания после них остаются людские страдания, разрушения или трупы, так то само вышло, они не хотели. Или жертвы их исканий нехитро списывались - как, бывает, торговцы списывают порченый товар, так они списывали порченых людей.
- Незавидная у вас служба, майстер инквизитор. Этак можно ведь всю душу растратить.
- С кем-то так и случается, - кивнул Курт. - Одни болеют душой за всех и каждого и в итоге оставляют службу, уходят куда-нибудь в архив, а то и в монастырь, другие... Другие высыхают, как старое дерево, и их уж ничем не проймешь.
- А вы - из каких?
- Хотелось бы сказать, что из первых, просто до монастыря еще не дозрел, это было бы красиво и возвышенно, но не могу.
- Так вас, стало быть, не проймешь? - уточнила Урсула и, вдруг встав на месте, сделала два шага назад.
Курт остановился тоже, медленно развернувшись к ней, и та отступила еще на шаг.
- Куда мы идем? - спросила она тихо и, не услышав ответа, повторила сухо и жестко: - Куда мы идем и о чем вы хотели говорить, когда позвали меня сюда?
- Об истине, - не пытаясь приблизиться, отозвался Курт ровно. - О душе. Ты, помнится, сказала, что не видишь в подобных разговорах ничего странного.
- Почему здесь?
- А почему нет?
- Действительно, - кивнула Урсула, чуть опустив голову, глубоко вздохнула и медленно сжала кулаки.
Все произошло в какой-то миг, а быть может, и меньше. Это было похоже на то, как когда-то он видел вблизи вспышку молнии - вот что-то случилось за долю мгновения, и вот уже все кончилось, а память, мысль все еще торопливо рисует картину того, что уже миновало, подсказывая ошалевшему разуму, что он пропустил.
Образ женщины напротив содрогнулся, будто прежде он видел ее под ровной гладью воды, и вдруг кто-то бросил незримый камень, и волны скорыми кругами устремились прочь.
Воздух вокруг низко зазвенел, будто став вдруг не невесомым и бесплотным, а тугим, упругим, как растянутая membrana огромной литавры.
Урсула распрямилась, вскинув голову, разжав пальцы, стиснутые в кулаки, и точно бы оттолкнула нечто вперед, от себя, к человеку напротив.
И вот тогда пришли они - боль и темнота. В глазах полыхнуло мраком, сокрывшим собою фигуру женщины, небо, лес вдали и весь мир, и тело огненной резью скрутило от макушки до ног, словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить. Дыхание остановилось - разом, как влетевшая в стену телега, спущенная с холма.
Он, кажется, попытался вскинуть руки. Но где его руки - Курт не понимал и не чувствовал, как не понимал и не знал, цело ли еще его тело или разум витает уже сам по себе, над ним, разорванным в клочья...
Руки...
Рука. Запястье правой руки - вот что еще подсказала память. Когда поколебался в глазах образ колдуньи, когда удар ее лишь начал набирать силу - тогда что-то вспыхнуло там, словно пламя, но это пламя - не обожгло, не ошпарило болью, а будто бы облекло тело плотным покровом, панцирем, броней...
Она, кажется, что-то сказала или крикнула. А может, это просто громовой набат и звон в ушах перекатился волной.
В груди сжалось сердце, как смятый ладонью бумажный лист, через долю мгновения заколотившись бешено и неистово, во тьме перед взором зажглись разноцветные мелкие звезды, мир вокруг отступил за пределы этой тьмы, пытаясь уйти дальше и дальше, выталкивая застывший человеческий разум прочь, в небытие. Набат и звон слились в единый гул, оглушающий и тяжелый, в голове что-то взорвалось, и мир сгинул.
Мира не было, кажется, вечность. Была пустота, беспросветная, непроницаемая... И это было почти прекрасно. В этой пустоте было легко и беззаботно, в этом упоительном безмыслии можно было просто быть, ни о чем не тревожась...
Без-мыслие... Без мыслей. Мысли. Тревоги. Что это значит? Откуда это?..
Мысли...
Мысли всколыхнули пелену мрака, обратив его сумраком, уже не таким плотным, уже рассеянным и сквозистым, как дым, и в блаженство небытия снова ворвалась боль.
Боль в груди - первое, что пришло вместе с реальностью. Давящая, пульсирующая, будто огромный камень сжимался и снова вспухал там, за ребрами. Плечи... У этого тела есть плечи, и они болят. Есть спина, и в нее отдается резкая и жгучая, как молния, боль. Есть руки, есть ноги, есть внутренности, и все это ноет, ломит, трещит по швам, как старый мешок...
'Хорошо. Больно - значит, живой. Не спать, курсант!'...
Это откуда?..
Что-то из прошлого... У этого тела было прошлое?..
'Продышался, Гессе? Отлично. Встать и бегом!'...
Да ты издеваешься, Альфред...
Альфред?.. Гессе?.. Кто это?..
'Что это было?' - 'Четки отца Юргена'...
'Они намолены, аж светятся. Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты... Предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней'...
Рука, правая рука... Броня, облекшая тело...
Тело лежит на земле, на удивление спокойно сообщил выглянувший из блаженной пустоты рассудок. У тела оказались глаза (тоже болят, услужливо подсказало оно), а перед глазами - высокое небо, ясное, неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему редкими облаками. Так тихо, спокойно и торжественно... Точно похоронная процессия, заметил до боли знакомый голос в мыслях, и если ты не пошевелишься, Гессе, это будут твои похороны, встать!
Гессе.
Точно. Гессе - это он. Это его тело лежит на земле. Курт Гессе, инквизитор первого ранга, агент Совета Конгрегации.
В голове тоже взорвалась вспышка боли, и всё вдруг встало на место.
Небо - это небо над Грайерцем. Грайерц, лес, Предел, Урсула...
Курт тяжело выдохнул сквозь зубы, снова вдохнул и услышал свой хрип, похожий на последнюю попытку повешенного втиснуть хоть немного воздуха в пережатую веревкой глотку. Собравшись, как перед прыжком, он с усилием перевернул себя на бок, видя теперь и утоптанную дорогу перед глазами, и опрокинутый на сторону лес, и свои руки в пыльных перчатках.
Руки уперлись в землю и медленно приподняли тело над дорогой.
Так. Уже хорошо. Встать...
Колени согнулись, усадив тело, мир перед глазами закувыркался колесом, к горлу подступила тошнота, и до слуха донесся еще один хриплый вдох.
Вдох. Выдох.
Еще раз. Хорошо. Еще раз...
Колесо завращалось медленней, тише, неспешно останавливаясь и все более придавая миру то положение, что ему определил Создатель: земля внизу, небо вверху, неподвижные, незыблемые, как законы мироздания. Мир стал четче, материальней, ощутимей, и собственное тело перестало быть сплошным комком боли, теперь уже можно было разложить ее на части и понять, что руки и ноги болят чуть меньше, голова - чуть больше, но сильней всего та боль, что поселилась в груди, словно сердце разорвали надвое, а потом слепили как придется и принудили биться дальше, истекая кровью. Кровь, казалось, текла по жилам, как мёд - густая и вязкая, похожая на болотную тину.
Ноги напряглись, медленно распрямились - и колени подогнулись снова, не удержав тело, ставшее вдруг тяжелым и будто чужим. Чужим... Словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить...
Курт опустил взгляд на руки, лежащие на коленях, и сжал в кулаке старые деревянные четки, все так же висящие на правом запястье. Невидимая броня, отразившая основной удар колдуньи, видимо, все же не оберегла всецело - Бог знает, почему, да и не это важно сейчас. Важно встать и не дать смертному изношенному телу закончить начатое малефичкой...
- Гессе!
Значит, я сижу спиной к городу, зачем-то отметил Курт, когда фон Вегерхоф возник из-за плеча и бухнулся коленями в пыль, заглянув ему в лицо.
- Жив? Слышишь меня, видишь?
- Да.
Это короткое слово едва выбралось на поверхность из сжатой болью груди, прорвавшись сквозь горло, как сквозь тесный овраг, заросший терновником. За спиной стрига возник Мартин - запыхавшийся и встревоженный, и когда Курт поднял голову, тот вдруг отступил на полшага и побледнел.
- Так плохо? - с усилием уточнил он.
Фон Вегерхоф, помедлив, молча взял его за руку, приподнял рукав фельдрока и оттянул край перчатки. Курт опустил взгляд. Сквозь кожу руки проступали вены, вздувшиеся и узловатые, как у глубокого старика, но не синеватые, а темно-серые, будто заполненные грязью или разбавленными чернилами. Стало быть, лицо должно глядеться и того краше...
- Ох Матерь Божья!
Бенедикт фон Нойбауэр и четверо его бойцов застыли рядом, глядя на майстера инквизитора с изумлением, опаской, сомнением... Но не со страхом. Хорошо. Молодцы. Не напрасно едят хлеб на конгрегатской службе...
Мартин бросил взгляд на четки, зажатые в его пальцах, и убрал ладонь с рукояти меча.
- Все-таки Урсула? - спросил он, приблизившись и присев рядом на корточки, Курт кивнул и застонал от нового всплеска тошноты.
- Мне надо к отцу Конраду, - сквозь зубы выдавил он, переведя дыхание.
- Мне все-таки кажется, что отходную планировать рановато, - заметил стриг напряженно, и он повторил, с трудом проталкивая слова сквозь боль в горле:
- Срочно. Причастие. Урсула... Она не бьет, она изменяет.
- Понял, - кивнул стриг; подставив плечо, фон Вегерхоф закинул руку Курта себе на шею и осторожно встал, подняв его на ноги.
- Господин фон Нойбауэр, - позвал Мартин, подхватив его с другой стороны. - Вы и ваши люди - в лагерь паломников. Женщина по имени Урсула - опасная малефичка, не пытайтесь задержать. Если она все еще там, что вряд ли, и если будет возможность - стреляйте издали, желательно в голову. Одного из ваших - за подмогой, пусть уходят солдаты из оцепления, в нем уже нет смысла. Окружить лагерь. Все его обитатели - предварительно обвиняются в ереси и соучастии в покушении на инквизитора. Все лишены права покидать лагерь. Без веских поводов силу не применять, но спуску не давать. Ждать дальнейших указаний.
- Да, майстер Бекер, - откликнулся рыцарь, молча кивнул одному из своих людей, и тот, отозвавшись таким же молчаливым кивком, бегом припустил к лесу.
- Дай-ка, - отодвинув Мартина в сторону, велел стриг, перехватил у него Курта и двинулся к Грайерцу. - Но будет быстрее, если я тебя донесу.
- Чтоб потом местные рассказывали, - с усилием возразил он, - как хлипкий мальчишка-помощник нес великовозрастного инквизитора на руках, точно девчонку?
- Ты вот-вот отдашь Богу душу, не время для конспирации.
- Я сдохну, и мне будет все равно, а вам тут еще работать. Просто не дай мне упасть. Я дойду.
- Уж будь любезен, - раздраженно пробормотал фон Вегерхоф, торопливо шагая и стараясь не столько вести его, сколько почти нести, удерживая одной рукой. - Иначе наплюю на все и закину на плечо, как куль.
Курт не ответил - тупая боль в груди вдруг вспыхнула резью, в голове на миг снова потемнело, ноги подогнулись, он споткнулся и не упал лишь потому, что повис на стриге, едва не потеряв сознание.
- Non, non, non, enfoire![101] - зло прикрикнул тот, подхватив его второй рукой и ускорив шаг. - Quel tas de merde![102] Не вздумай кончиться на этой дороге, Гессе!
- В порядке, - хрипло возразил он, пытаясь переставлять ноги вслепую, и стриг отозвался нечленораздельным шипением, в котором Курт разобрал лишь 'merde[103]' и 'fils de pute[104]'.
- Сделаем так, - решительно произнес Мартин. - От меня все равно никакого толку, посему я бегу в церковь и беру святого отца за шиворот. Пусть хватает дорожный набор и идет вам навстречу. Сэкономит какие-то минуты, но уж хоть что-то.
- Полный набор, extrema unctio[105], - добавил Курт, с трудом шевеля онемевшими губами. - Ибо как знать.
- Cours[106], - коротко бросил фон Вегерхоф, тоже ускорив шаг, и зло повторил: - Не вздумай, Гессе.
Он не ответил - на слова сил не оставалось, последних резервов организма хватало лишь на то, чтобы двигать ногами, уже почти не чувствуя ни их, ни подпирающего плеча стрига, зато четко ощущалась вновь надвигающаяся темнота, мягкая, убаюкивающая... В ней была тишина. Покой. Безмятежность. Темнота обнимала кротко и бережно, заглушая боль в теле и скачущие мысли, заграждая собою мир со всей его скорбью, заботами и тревогами...
- Не спать!
Курт вздрогнул и разлепил глаза, рывком вскинув голову, и сквозь вспыхнувшие от боли звезды попытался обернуться на голос наставника, которого быть здесь не могло и не должно было. Темнота рухнула обрубленным занавесом, вновь явив мир, солнце, небо, дорогу под ногами... В паре сотен шагов виделись холм и дома Грайерца, хотя прошло, казалось, лишь два-три мгновения с того момента, как он позволил себе закрыть глаза, и до того, как голос Хауэра выдернул его из небытия. Впереди, уже хорошо различимые на серой ленте дороги, спешили навстречу двое - Мартин и долговязый тощий человек в мешком висящем на нем одеянии священника и с дорожной сумкой.
- Еще полдюжины шагов, - мягко, словно ребенку, сказал фон Вегерхоф. - Не спи, ради всего святого, и держись за эту сторону бытия, Гессе, если надо - зубами, я знаю, ты умеешь. Мой лимит на мертвых напарников на эту половину века исчерпан, и лично я настроен отравлять себе жизнь твоим обществом еще хотя бы лет двадцать.
- А довольно живописное местечко для могилы, должен сказать, - тяжело ворочая языком, отозвался он и, видя, что буквально бегущий отец Конрад почти рядом, повелел: - Давай на обочину.
Академия святого Макария, 1401 a.D.
- Ты смогла бы повторить то, что сделала с этим человеком?
- С Каспаром?
Альта сидит на массивном, слишком большом для нее табурете, он не слишком удобный, зато она может болтать ногами, не достающими до пола. Хоть какое-то развлечение.
- Мама говорит, что такое делать нельзя.
- Но в тот раз ведь было можно.
- Мама говорит, что тогда другой случай. Он мог убить меня и собирался убить маму, папу и того беднягу, который им помогал меня найти.
- То есть, если ты будешь считать, что твоей жизни или жизни близких угрожает опасность, ты это сделаешь?
- Сначала надо убедиться, что правда опасность, а мне не кажется так.
- Это тоже мама говорит?
- Ага.
- Твоя мама для тебя большой авторитет, да?
- Чего?
- Ты ее слушаешься и считаешь всегда правой или почти всегда. Это значит 'авторитет'.
- Ну... - Альта на мгновение замирает, потом ерзает на табуретке, задумчиво почесывая нос, находит позу поудобнее и снова начинает болтать ногами. - Нет, не всегда. Вот мама, например, мне соврала, что папы нет, значит, не всегда она права.
- Соврала? - голос одного из трех людей за столом искренне удивленный. - Мне казалось, она считала его погибшим, разве нет?
- Мама мне все рассказала, как было на самом деле. Она боялась, что из-за своей службы папа меня втянет в неприятности, потому что у него много врагов, и может случиться вот такое, как случилось с Каспаром. Поэтому когда папа уехал, мама не искала его и не рассказывала про меня, и мне про него сказала, что он умер.
- Ты из-за этого на маму обиделась?
- Да, сначала, немножко. Мы чуть-чуть поругались.
- Чуть-чуть?
- Ну... Она мне объяснила, что хотела меня защитить. И вот она была права, такое и правда случилось, потому что Каспар узнал, кто у меня папа, и захотел ему напакостить. Я все равно сказала ей, что зря так, но теперь не обижаюсь.
- А ты довольно рассудительная для девятилетней девочки.
- Мама тоже так часто говорит. Мне кажется, ей это не нравится.
- Почему тебе так кажется?
- Ну... Она так всегда это говорила, знаете, таким голосом - 'Вся в отца!'. Недовольно так.
От стола с тремя людьми доносится тихий смешок, и сидящий посередине отец Бруно кивает:
- Да, мы ее понимаем.
- А почему?
- Это немного... мешает, когда все решения принимает один только разум, без чувств. Разве нет?
Альта хмурится.
- Кому мешает? Как это может мешать?
- Вся в отца... - доносится чуть слышный шепот, и снова такая же тихая усмешка.
***
- Так выглядит твоя 'защита', да?
Мама и папа говорят за тонкой перегородкой, которая делит комнату пополам. Там, в той половине, где дверь, стоит мамина постель, а узкая лежанка Альты здесь, в закутке с крохотным окном. Сейчас поздно, уже почти совсем ночь, и оба думают, что она спит. Надо только дышать тихо-тихо и свернуться вовнурь, чтобы мама не учуяла и не догадалась, а папа не догадается. Мартин говорит, что он самый хитрый, внимательный и самый умный инквизитор во всей стране, но этого мало, чтобы распознать бодрствующего человека, который лежит за стенкой с закрытыми глазами, не шевелится и тихонько ровно дышит...
- Нас допрашивают. Альту допрашивают! Как какую-то преступницу!
- Знаю, как это звучит, но это для вашего же блага.
Мама явно сильно расстроена. А по папиному голосу слышно, что он оправдывается. Мартин говорит, что папа ничего не боится, но Альте кажется, что он боится говорить с мамой и с ней. Его тогда так становится жалко. Он точно ничего плохого не хочет, неужели мама не чувствует? Не может быть. Должна чувствовать. Тогда зачем она так говорит?
- 'Вас этому учили', да? Вот так врать, глядя в глаза?
- Послушай, Готтер, ну неужели ты всерьез считаешь, что я желаю вам обеим зла? Просто подумай: она была с Каспаром не одну неделю. Понимаешь, что это может значить?
Мама не отвечает, но слышно, как она недовольно сопит.
- Открою тебе служебный секрет. Из допросов Каспара стало известно об одном способе внедрения агентов, которым пользуется он сам и его сообщники, это называется 'спящий агент'. Что такое обычный агент - ты ведь понимаешь?
- Тот инквизитор в Бамберге.
- Да. А спящий - это человек, которого обработали как следует и либо перетянули на свою сторону, либо внушили ему что-то помимо его воли, а потом как бы закрыли эту часть его памяти от него самого. И до определенного момента он ведет себя, как обычно, живет, как обычно, но вдруг в один прекрасный день в его голове что-то щелкает - и все меняется.
- То есть, ты все-таки считаешь, что Каспар сделал из Альты малефичку, и она ему поддалась?!
- Не злись. Ты злишься и меня не слушаешь. Нет, я думаю иначе. Точнее, я так не думаю, просто такая опасность есть. Она ведь еще ребенок, Готтер. Альта очень умная и сильная девочка, но все-таки такие переживания, испуг, и детский разум... Сама понимаешь. Еще не окрепший и податливый. Каспар умеет заставить делать то, что ему нужно, не особенно интересуясь желаниями своей жертвы, я это знаю по себе, испытал когда-то. И кто знает, не спит ли где-то в глубине рассудка Альты пороховой бочонок с тлеющим фитилем? И когда он рванет, даже сама Альта не будет понимать, что происходит, почему и зачем она делает то, что делает.
Альта открывает глаза и тут же снова зажмуривается, внимательно следя за тем, чтобы дыхание оставалось ровным, чтобы вся она оставалась свернутой в себя...
Ничего себе, весело. Это как же так, у нее в голове может сидеть какая-то дрянь, внушенная тем противным мужиком, и с этим ничего нельзя сделать? Надо вспомнить все подозрительные разговоры с ним, все подозрительные моменты... Но папа говорит, что эту часть памяти скрывают. Значит, она сейчас может и не помнить, что такие подозрительные разговоры были, вот говорили с Каспаром про невкусную кашу - раз, и выпал кусок памяти, а в это время он ей, может, внушил всех убить или сделать еще какую-то гадость...
- Я не говорю, что так есть, Готтер. Но раз уж мы узнали, что такая возможность существует - надо это проверить. Убедиться. А кроме того, Альта не обычный ребенок, и нашим надо понять, что с ней делать.
- То есть?!
Голос у мамы уже не раздраженный, а злой. По-настоящему злой. Интересно, а вот когда она злится, папа перестает ее бояться... Хотя должно быть наоборот же. Он странный...
- Девочки в Макарии никогда не воспитывались. Точнее, не воспитывались здесь, в основной обители, для них есть отдельное место, со своими наставницами, и там все немного не так, там свои тонкости. Но воспитываются они как правило с младенчества или совсем малых лет, да и девочки это самые обычные, даже если одаренные, а Альта при твоем воспитании - уже слишком... сложившаяся, слишком самостоятельна, уже слишком уникальна, и это было бы жаль в ней убить неверным подходом. С ней говорят в том числе и для этого - чтобы понять, чтобы увидеть особенности, привычки, склонности, возможности, увидеть, быть может, какие-то зазоры, над которыми надо будет поработать - и нам, и ей.
Вот что... Наверное, они все время спрашивают, сумеет ли она повторить удар, чтобы узнать, может ли это получиться вдруг, без ее желания... Боятся, ясное дело. Мама предупреждала, что будут бояться.
- Готтер, все будет хорошо. Просто надо пережить это время ради блага всех, в первую очередь - Альты.
Тишина. Тишина...
- Всё будет хорошо.
Тишина...
- Не надо, Курт.
Тишина...
- Ладно.
Тишина...
- Просто... - мама кажется смущенной, это странно. - Мне не нравится, как это происходит.
- Кхм... А вот это было неожиданно.
Голос у папы растерянный и обиженный... О чем это они?
- Нет-нет, не в этом смысле! Я... Просто это всегда случается как-то... не так. В первый раз - по необходимости, а второй - я сама до сих пор не понимаю, не уверена, почему это сделала. Не уверена, что это не было попыткой на тебя надавить и влезть к тебе в душу.
- А сейчас не уверена, что туда не лезу я?
- Я не знаю.
- А если я просто скажу, что это не так?
Тишина. Тишина...
- Курт, прекрати, щекотно.
- А так?
Тихий смешок.
- Курт!
- А так?
Тишина и какие-то шорохи... Вздох...
Ой, вот они о чем! Фу.
Альта отворачивается к стене, натягивает одеяло на голову и закрывает им ухо.
***
- Драсьти.
- Здравствуй, Альта. Проходи.
Сегодня напротив стола с тремя инквизиторами - два табурета, а не один, и подле второго стоит незнакомый человек. Немолодой, низкорослый, тощий, похожий на сухой сорняк, и исходящей от него силой заполняет всю комнату...
Альта делает еще шаг, закрывает за собой дверь и останавливается.
- Не бойся, проходи.
- Я и не боюсь.
Она продолжает стоять на месте, рассматривая человека у табурета. Лицо недружелюбное и какое-то помятое, взгляд задумчивый...
- Альта.
Отец Бруно бросает быстрый взгляд на незнакомца, медлит и продолжает:
- Ты помнишь, кто такие expertus'ы? Мы с твоим папой тебе рассказывали.
Она молча кивает.
- Это один из них. Ничего плохого он тебе не сделает, нам просто надо, чтобы ты еще раз ответила на вопросы, даже на те, на которые уже отвечала, но теперь - во время ответов позволив ему на тебя посмотреть. Понимаешь? Знаю, что это просьба неприятная, никто не любит пускать незнакомых людей в свою душу, но это действительно нужно, в том числе и тебе самой.
- Зачем? Думаете, я вам про всё вру?
- Нет, конечно.
- Тогда зачем?
Один из инквизиторов за столом покашливает, переглядывается с отцом Бруно, как будто прося разрешения говорить, и негромко спрашивает:
- Ты когда-нибудь делала что-то, а потом не могла понять, почему ты так сделала?
- Нет. Я всегда знаю, чего хочу.
Инквизитор усмехается.
- Понятно... Ну... давай я скажу честно, хорошо?
Альта кивает.
- Ты ребенок. Это не плохо, но у тебя сейчас такой возраст, когда твой разум только-только начинает крепнуть. В этом возрасте бывает всякое, в том числе необдуманные поступки, внезапные решения...
- Боитесь, что я разнесу тут все? Или с кем-то сделаю, как с Каспаром?
Кажется, инквизитор растерялся. Снова переглядывается с отцом Бруно. Вздыхает. Улыбается:
- Если совсем честно, то да, опасаемся. Не со зла, здесь никто не думает, что ты можешь решить что-то плохое сделать нарочно, просто...
- ...просто я ребенок, - скучающе договаривает Альта и недовольно морщит нос: - Еще скажите, что девчонка. Мне все говорят, что девчонки взбалмошные.
- Нет, этого не скажем, - серьезно возражает отец Бруно. - Здесь не те люди служат... Не обижайся, ладно? Тебе же самой потом будет легче учиться, если сейчас мы с тобою вместе заметим какую-нибудь загвоздку. Хоть будем знать, над чем надо будет поработать. Или наоборот - выяснится, что загвоздок нет, и тебя не будут изводить лишними лекциями и упражнениями.
Альта стоит на месте. Смотрит на отца Бруно. На человека у табурета. Тот неловко улыбается и разводит руками, словно говоря, что он здесь ничего не решает и сам не рад. Альта вздыхает.
- Ладно.
Она подходит к табурету и взбирается на него, человек садится рядом. Очень аккуратно, как будто боясь, что сломает, берет ее за руку. Закрывает глаза. Альта снова вздыхает. Тут инквизитор прав, открывать свою душу, свои чувства чужаку очень сложно. Не только потому что это чужак, потому что не хочется, а потому что даже когда хочется - что-то в глубине рассудка протестует и возмущается. Как будто ты купаешься, и тут входит кто-то в комнату, стоит и смотрит. Фу.
- Противно, знаю, - с сочувствием говорит человек рядом, не открывая глаз. - Я постараюсь не слишком грубо копошиться.
- Ладно уж, - великодушно соглашается Альта. - Раз так надо, чего уж.
Она открывается. Человек рядом удивленно шевелит бровями, но молчит. Вслушивается. Фу. Действительно противно...
Отец Бруно прокашливается и спрашивает:
- Ты смогла бы повторить то, что сделала с Каспаром?
Альта не медлит с ответом.
- Легко.
- А случайно могла бы? Просто если разозлишься?
- Нет.
- Почему?
- Потому что нельзя убивать людей. Каспар был не обычным человеком, поэтому остался живой, а обычного человека такое убьет. А людей убивать нельзя.
- Кто сказал?
- Бог. В заповедях. И мама.
- А если твоей жизни угрожают?
- Тогда можно.
- Так мама сказала?
- Нет. Папа.
- А что мама об этом думает?
Альта на мгновение заминается, буквально всем существом чувствуя, как прощупывает ее чужой разум... Фу. Фу.
- Не знаю. Они поругались немного из-за этого.
- Почему?
- Мама считает, что папа не должен так говорить, потому что я могу решить, что можно бить всех подряд.
- А ты?
- Что?
- Ты как считаешь?
- Конечно, я не считаю, что можно, я что, буйная?
- А почему ты уверена, что у тебя это не может получиться случайно?
- Потому что не может.
Три инквизитора молчат, смотрят. Ждут. Альта вздыхает, не скрывая недовольства от чужого наблюдающего разума. Пусть он им потом расскажет, что настолько глупые вопросы ее раздражают. Они серьезно не понимают или прикидываются?
- Ну вы же не будете убивать всех, кто вам не нравится, даже если это умеете?
- Нам для этого надо совершить какие-то физические действия, а это все-таки другое, они куда обдуманней, - мягко возражает отец Бруно; она отмахивается:
- То же самое. Если чего-то нельзя, этого нельзя. Это сидит вот тут, - она стучит пальцем себе по лбу.
- Но когда-то вы с мамой узнали, что ты это можешь. Как? Не потому ли, что ты что-то такое сделала ненамеренно?
- Нет, я сделала намеренно. У мамы был ручной волк, он приходил к ней кормиться, а потом приводил волчат. Потом волк куда-то делся, волчата тоже перестали приходить, все, кроме одного. Но он уже был не совсем ручной и иногда заигрывался. А однажды почему-то напал.
- На тебя?
- На нашу кошку.
- И ты... что сделала?
- Ударила. Я просто почувствовала, что смогу, и понимала, что сейчас будет, если получится. И смогла. Волк был почти чужой и дикий, а кошка моя, и я ее любила. Тогда мама и поняла, что я умею.
- Ты как-то тренировалась потом это делать?
Альта снова задумывается, и чужой разум напрягается, пытаясь нащупать ложь или злость... Для того, чтобы не выпихнуть его из себя, пришлось собрать немало сил. Все хорошо. Папа говорил, что это для ее же безопасности. Пусть смотрят. Скрывать ей нечего...
Ой...
Папа. Мама. Подслушанный разговор. 'Курт, щекотно!', шорохи и вздохи в тишине... Все мелькает в памяти за долю секунды, и память открыта настежь...
Человек рядом чуть заметно улыбается, все так же сидя с закрытыми глазами.
Ну и ладно. Ну подслушала. Ну и что. Не нарочно же. Своему знаменитому инквизитору лучше скажите, чтобы не выбалтывал секреты, если они такие уж секретные. А остальное вообще не ваше дело.
- Не совсем. Мама меня учила... как сказать... смотреть внутрь себя и... Ну, пробуждать это в себе, а потом гасить, пробуждать и снова гасить. Чтобы потом все это происходило четко по желанию. 'Как маленького ребенка учат писать куда положено', она так говорила. И потом уже вырастаешь - и всё, и уже не обдуешься ночью, как маленький. Как-то так это работает.
За столом с инквизиторами слышен легкий смешок, потом отец Бруно кивает:
- Да, очень доходчиво. А случалось, что загасить не выходило?
- Два или три раза. Тогда я била в дерево. В дерево бить трудно, оно живое по-другому, чем человек или зверь, но в него можно сбросить самое опасное, а остальное потом растворяется само. Но это было давно, я была совсем маленькая. Сейчас у меня такого не бывает.
Отец Бруно смотрит на человека рядом с Альтой, тот так и сидит, закрыв глаза, и его разум продолжает шарить в закутках души... Фу.
***
Сегодня отец Бруно говорит очень серьезно и выглядит уставшим. Он часто выглядит уставшим. Еще бы. Каждый день пытаться держать в узде такую уйму мальчишек, и у каждого свои заскоки... Отец Бруно часто повторяет, что в Конгрегации людей без заскоков не бывает. Наверное, правда. Наверное, сама Альта тоже добавила немало седых волос своему наставнику.
Отец Бруно теперь все чаще беседует с ними обеими, а не пытается поговорить с мамой потихоньку. И папа, когда появляется, тоже. Он редко появляется. 'Работал', - с улыбкой или со вздохом отвечает он всегда, когда Альта спрашивает, почему он не появлялся так долго. Теперь она уже редко спрашивает: знает, что стоит за этим словом. А маме не нравится, что теперь она волнуется и за папу тоже. Этого она не говорит, но в двенадцать лет Альта и сама уже все понимает. Маме нравилось, как было раньше - когда папа был неизвестно где, и мама про него почти забыла, и ей на него было наплевать, а как сейчас - не нравится. Мама волнуется, иногда грустит и часто нервничает, и, кажется, поэтому с головой окунается в работу, которую ей поручают - выхаживает самых тяжелых больных и раненых, обучает молодых и совсем маленьких будущих лекарей, и еще вот уже целый год она доверенный лекарь жены наследника. Та надумала забеременеть, а у самой еле душа в теле... Отец Бруно сказал, что в следующий раз Альта поедет в королевский замок вместе с мамой: все чаще не помогают обычные средства, а необычные отнимают у мамы много сил, ей может быть нужна поддержка и помощь, потому что пациентов выходит аж два, а лекарей - одна мама.
'Большая ответственность', - сказал отец Бруно. Два раза сказал. Так выразительно. Можно подумать, это и так не понятно...
- Три года.
Отец Бруно говорит с расстановкой, настоятельно, но в глаза маме не смотрит: знает, она этого не любит. Только Альте и папе разрешает... И вот еще Мартину. Мартина она жалеет и балует, и разрешает вообще всё.
- Три года мы пытались ловить даже не двух зайцев, а целую дюжину.
Мама молчит. Слушает. Недовольная.
- Совет следил за ее успехами все эти три года, Готтер, тщательно следил, анализировал, прикидывал... Это взвешенное решение, а не ударившая внезапно в чью-то голову идея. Мы распыляем ее таланты. Уча Альту 'всему понемногу', испытывая в разных областях приложения ее немалых сил, мы просто не даем ей сосредоточиться на том, что выходит лучше всего.
- Я больше не буду учиться?
Недовольство и возмущение в голосе выходит слишком откровенным, но Альта не извиняется - не до того сейчас.
- Будешь, конечно, - отец Бруно мимолетно успокаивающе улыбается. - Учеба, самая обычная, никуда не денется. Но твои сверхнатуральные способности - вот с ними придется что-то решать. Скажи, как ты сама чувствуешь - что лучше всего у тебя выходит?
- Лечить и калечить, - не задумываясь, отвечает она и видит, как мама морщится.
- Вот.
Отец Бруно удовлетворенно кивает, и мама не выдерживает:
- Пока что это вы калечите Альту! Додуматься же надо - тащить ребенка на потрошение мертвецов!
- Я не ребенок!
- Это называется 'анатомирование'.
- Меня никто не тащил!
- И это было необходимо для обучения.
- Ты же сама это делала!
- Но меня при этом не выворачивало в коридоре, - жестко отрезает мама, и Альта обиженно огрызается:
- Ну протошнилась и продолжила, подумаешь.
Отец Бруно вздыхает и умолкает, давая им обеим время остыть.
Мама упорно называет анатомирование потрошением и не скрывает, что ей это неприятно. Мама считает это неуважением к покойным и святотатством. Она всегда читает молитву перед началом анатомирования очень искренне, долго, всегда вдумчиво и вслух произносит заверения в том, что 'сие не ради праздного любопытства, не ради темного искусства, не ради глумления и попрания образа Божьего в человеке'. Альта тоже читает искренне, но с глубокой уверенностью, что Господь давно выслушивает их молитвы в академическом подвале со скучающим видом, как дежурный отчет, потому что и так знает, что Его служители тревожат мертвых не для развлечения, а чтобы спасать живых, а это дело богоугодное без сомнения, и зачем Его беспокоить всякий раз, когда это делается?..
- Альта талантливая и уникальная девочка, - продолжает отец Бруно терпеливо. - И эти два ее таланта, таких несхожих и, казалось бы, противостоящих, даются ей в равной степени легко. Тоже не без сложностей, само собою, она всё ж не чудотворец святой, но легче, много легче, чем прочим одаренным макаритам, и это просто нельзя упустить, нельзя эти таланты закопать. Добро бы Альте этого не хотелось, но твоя дочь сама рвется постигать...
- Вы хотите сделать из нее шпионку-бойца, как из матери Мартина?
- Мать Мартина, - сдержанно, почти благодушно отвечает отец Бруно, - никто и никем не делал. Она пришла в Конгрегацию сама, с собственными планами, сама выбрала своё поприще и никогда не делала ничего, что претило бы ей. Никто и никогда не вынуждал ее ни к чему. Мы здесь понимаем, что принуждение - не самый лучший метод и всегда порождает неприятности.
- Жаль, что здесь нет Курта, - с усталой язвительностью отвечает мама. - Вот для него-то это было бы новостью.
- Каждый воспитанник имел и имеет возможность отказаться от обучения. Да, альтернатива чаще не из приятных... Однако к Альте это отношения не имеет, сейчас ситуация другая, ситуация уникальная. И ее никто не заставляет становиться агентом или следователем...
- Но я хочу! - торопливо добавляет Альта, пока мама не успела еще что-то сказать.
Отец Бруно снова коротко улыбается:
- У тебя впереди еще много лет, чтобы утвердиться в своем решении или изменить его. Сейчас же нам надо решить, как не загубить твои способности и помочь им развиться. Это не значит, что мы махнем рукой на все эксперименты, но раз уж за эти годы мы выяснили, что целительство и... скажем так, боевое применение твоей силы... это и есть твои сильные стороны - будем развивать именно их в первую очередь и усиленно.
- Но как? Свиней убивать ударом, что ли? Так это проще простого, животное не защищено силой разума, я хоть сейчас могу уложить целое стадо. Люди - это совсем другое. Но я ведь не могу тренироваться на людях, простой смертный такого не выдержит. Если бы Каспар не был пропитан силой своего бога...
- Да, я помню. У нас есть один доброволец, которого так просто в могилу не отправишь, - отец Бруно опять улыбается, хотя видно, что он не слишком уверен в том, что говорит. - В любом случае, это будет не завтра. На днях вы обе отправляетесь в королевский замок, а когда закончите дела с супругой наследника - вас проводят в лагерь, в котором мы и сможем заняться делом, а наши expertus'ы к тому времени прикинут, что и как.
- И долго мы там пробудем? - мама по-прежнему недовольна. - На какое время у меня ученики останутся без присмотра? Мы только-только добрались до серьезной работы. Девчонки это переживут, а мальчишек потом придется заново вытягивать на прежний уровень.
Отец Бруно вздыхает. Не так давно основанное Общество сестер-целительниц святой Хильдегарды[107] состоит, разумеется, из девушек и женщин - целительство отчего-то дается им проще, чем мужчинам. Одаренные мальчики очень стараются, Альта точно знает, что никто из них не отлынивает, но работать с их талантами маме и другим наставникам очень тяжело. Отец Бруно считает, это потому что девочки заботливее, а мальчики нетерпеливые и нахрапистые. Мама никак не считает, она просто учит. И говорит, что если уж среди мальчишек появится действительно талантливый целитель - он большинство девчонок оставит далеко позади. Двое таких у мамы есть, она ими очень дорожит и за них волнуется. Говорит - если не давать им расслабляться и забывать наработанное, лучшие выпускники будут. Отец Бруно считает, это потому что у мальчишек силы больше. Мама с сомнением хмыкает, но не возражает.
С целителями-expertus'ами еще столько непонятного, еще не все правила для них утверждены, и наставникам приходится, как говорит папа, 'перезапрягать коня на ходу'. В прошлом году один из лекарей, который когда-то лечил старого ректора, еще когда никакого ордена не было, перестарался - слишком упрямо пытался вытащить раненого по сути с того света, и тело не выдержало. Умер прямо рядом с ложем больного. Сам раненый прожил после этого сутки и тоже умер. Шума было много. Папа, кажется, расстроился - он немного знал этого целителя. И маме велели на занятиях почаще повторять воспитанникам, что всё хорошо в меру, и самопожертвование - в первую очередь, а смерть от переутомления никого не спасет и лишит помощи тех, кто останется без лекаря...
- Я бы предложил Альте остаться в лагере одной, - пожимает плечами отец Бруно. - Но ведь ты бы не отпустила.
- Разумеется.
- Хотя нет в этом ничего страшного. Тамошний наставник, конечно, не нянька, но и Альта уже не беспомощный ребенок; Дева Мария была всего-то на пару лет старше, зачав Спасителя...
- Это дело нехитрое, - мрачно перебивает мама. - И мне такие аналогии не нравятся. Так сколько мы пробудем там?
Отец Бруно отвечает.
Он что-то говорит, но Альта не слышит - голос расплывается, как мокрое пятно по скатерти, утекает прочь, вдаль, и образы людей рядом тоже рассеиваются, словно они выложены песком, и вот дует ветер - все сильнее и сильнее, разметая очертания...
Голоса уже не звучат, и Альта больше не сидит у старого деревянного стола.
Она стоит в полной тишине, она уже не девочка в келье академии, она взрослая женщина, ей двадцать три года, и она... где?..
Вокруг пустота. Пустота не пугающая, это не мрак и не тревожные сумерки. Цвета просто нет. Нет ничего. Есть только пустота, и в пустоте есть только она сама и...
Мартин. Он стоит спиной к Альте, впереди, шагах в десяти, на краю пустоты, и смотрит вниз. Внизу, прямо у его ног, чернота, похожая на огромную лужу. Чернота неподвижна, но все равно кажется, что она ходит волнами, пытаясь добраться до ног человека.
Альта делает шаг, чтобы приблизиться, хочет окликнуть... Тело не подчиняется, и ни звука не прорывается вовне.
Мартин тоже делает шаг вперед - и у него получается, он идет, идет осторожно, медленно, но уверенно, входит в черноту, потом еще шаг и еще, и продолжает уходить. Он не слышит немого оклика. Не видит никого. Смотрит прямо перед собой и уходит все дальше...
Чернота скрывает его с головой, и время замирает. Уже не оклик, а крик стремится наружу - и все равно не прорывается сквозь онемевшее горло, и не выходит шевельнуться, пустота сжимает, не позволяет двинуться и даже шепнуть.
Замершее время падает в вечность - и чернота расступается. Мартин выходит из нее - медленно, тяжело, как из зимней реки, он смотрит на свою руку, пальцы сжаты в кулак, пряча что-то в ладони, и он боится это выронить.
Чернота висит на нем клочьями, как паутина, липкая и гадкая. Мартин отряхивается, сбрасывая с себя черные лоскуты, и они тают, упав в пустоту. Он идет вперед, продолжая сжимать кулак, и только подойдя вплотную, видит Альту. Он смотрит растерянно и молчит.
Наверное, ему было туда нужно, в черноту. Просто так он бы туда не пошел. Наверное, это было что-то важное. Но почему ж он вечно лезет в самую гущу неприятностей!
Пустота перестает давить, позволяет заговорить и шевельнуться, и Альта шагает вперед и укоризненно вздыхает:
- Ма-артин...
***
Фридрих аккуратно убрал прядь, упавшую на лицо ведьмы, и снова подпер голову ладонью, упершись в подушку локтем. Альта хмурилась во сне. Она часто хмурится во сне. Слишком часто...
- Быть может, всё же лучше приляжешь?
Курт приподнял голову, склоненную над отчетом, который составлял последние полчаса. Буквы складывались с трудом - мелкие движения еще давались нелегко, спустя несколько минут руки начинали подрагивать, а голова кружиться, однако в себя он приходил куда быстрее, чем ожидал, хотя неприятное покалывание в груди нет-нет, да и просыпалось вновь.
- В могиле належусь, - возразил он и косо ухмыльнулся: - Тем паче, что я к ней теперь полностью готов в любое время.
- Брось, mon ami, ты за пару часов наверстаешь все отпущенные грехи, - отмахнулся фон Вегерхоф и, присев напротив, вздохнул. - Паломникам посчастливилось, что ты выжил. Je pense[108], Мартин был готов устроить аутодафе всему лагерю, не сходя с места.
- Это вряд ли, - все-таки отложив перо, Курт сжал и разжал пальцы, поднял ладони перед собою и поморщился, увидев, как они едва заметно дрожат. - Быть может, раздал бы пару тумаков, и на том все кончилось: он для глупостей парень слишком рассудительный и благоразумный. Видел - он был готов меня заколоть прямо на этой дороге, когда узрел мой дивный лик?
- Так ты скажешь, наконец, как сумел догадаться, что пересилить эту дрянь можно причастием? Нет, не в смысле - почему ты внезапно осознал пользу Святых Даров, а применительно именно вот к этому? Отчет - дело важное, но хотелось бы услышать это сейчас.
- Я не догадался, скорее почувствовал... - начал Курт и, подумав, поправил сам себя: - Или предположил. Словом, тогда мне это показалось логичным. Я помню, как меня ударил Мельхиор в подземелье Кельна, и это было совсем не похоже на то, что я ощутил сегодня.
- И что было сегодня?
- Такого, что я пережил сегодня, я не видел и не чувствовал прежде никогда. Не скажу, что большая часть моей службы состояла из стычек с малефиками, способными убивать или калечить словом или незримым ударом, однако испытать на себе доводилось всякое. Такого - ни разу.
- Ты сказал 'она изменяет'.
- А ты ответил, что понял меня.
- Предположил, что понял, - уточнил стриг. - И теперь хочу понять, так ли это. Минотавр - ее работа?
- Подозреваю, что да. То, что я почувствовал, когда удар достиг цели... Это было похоже на попытку вывернуть меня наизнанку, отдельно вывернуть каждый орган, в каждом органе - каждый сосуд и связку, и так до наимельчайших частиц тела. Уж не знаю, намеревалась ли Урсула превратить меня в лягушку, но ощущение, что меня попытались pro minimum перелицевать, было явственным. Подозреваю, что ей такое не впервой, потому она и не стала тратить время и силы на то, чтобы бить дальше: была уверена, что мне и так конец... И вот тогда я вспомнил твой опыт. Твое причастие, которое изменило измененного тебя.
- Смелое предположение, - заметил фон Вегерхоф после нескольких мгновений молчания. - Не сказал бы, что ситуации настолько схожие, хотя и... А если б не помогло?
- Других идей в любом случае не было, - усмехнулся Курт, - а у этой было хоть какое-то обоснование. И как видишь, я жив, не стал коровой или огородным слизнем, и судя по тому, что, пару часов отлежавшись, с каждой минутой чувствую себя все лучше - обоснование оказалось верным... А отец Конрад теперь до конца дней не забудет, как стал свидетелем Господнего чуда; небольшой полезный довесок ко всему произошедшему.
- А ты?
- Что я? - нахмурился Курт. - Забуду ли я о об этом? Не хочу принижать Высокое Начальство, но к Его чудесам я за последние лет двадцать пять уже почти привык.
- Я не о том, что случилось после твоей увлекательной беседы с нашей еретичкой, я о том, что случилось во время оной. Ты снова пережил то, что пережить простой смертный был не должен, и...
- Четки, - не дав стригу договорить, коротко пояснил Курт, и тот запнулся, глядя на его руку. - Просто четки. Никаких моих скрытых талантов. Просто святой Юрген где-то в приемной Главного имеет доступ к Его высокому слуху и все еще следит за судьбой непутевого инквизитора, который недостаточно искренне верит в Божьи чудеса... Этак он добьется прямо противного - я к этим чудесам настолько привыкну, что в следующий раз, не получив помощи свыше, напишу жалобу на бездействие со стороны Небесного Отдела поддержки.
Фон Вегерхоф мельком улыбнулся, задумчиво глядя на старые деревянные бусины, и Курт мог поставить ту самую правую руку, на запястье которой висят завещанные ему четки, против сломанной пуговицы, что он знает, о чем думает стриг. Эта тема уже поднималась в Совете - поначалу дипломатично и деликатно, а после и без обиняков: что станет с четками и присовокупленным к ним благословением, когда не будет в живых их нынешнего носителя? Перейдет ли вместе с ними к новому обладателю сего предмета хотя бы часть покровительства теперь уже очевидно святого Юргена, или эти старые бусины станут просто памятной вещью, и не более? Если да - передастся ли любому новому хозяину или лишь потомку старого?
Проверить это было невозможно, посему дальше теоретизирования дело так и не ушло.
- Пока ты спал, прибыл солдат фон Нойбауэра, - оставив тему чудес, сообщил стриг. - Привез ответ из отделения, в чьем ведении находится Дахау. Должен заметить, фамильные традиции - это замечательно, однако отдельные обычаи семейства Гессе не могут не вызывать недоумения, а если говорить прямо, но все еще дипломатично - некоторого раздражения. Я едва сумел его убедить не будить тебя и не 'зайти позже', а отдать привезенное им письмо мне, что было довольно сложно, если учесть, каким идиотом я выглядел поначалу, когда никак не мог взять в толк, о каком письме речь. Я понимаю, что мои слова снова пропадут втуне, но не могу не сказать: было бы неплохо, если б ты хотя бы изредка, работая в группе, вспоминал об этом факте.
- Получив ответ на свой запрос, я рассказал бы вам о нем в любом случае. Так что там было?
- Ничего особенного, - вздохнул фон Вегерхоф. - Все то же самое, что Урсула рассказала о себе, и в целом данные совпадают.
- В целом?
- Такая семья действительно была. Урсула Глёкнер действительно жила на юге Дахау, ее муж и сын действительно погибли, утонув в болоте. Дальнейшие сведения можно расценивать по-разному. По словам соседей, однажды Урсула просто пропала: ее не видели несколько дней, пытались искать, не нашли и постановили считать утонувшей там же, ибо после смерти мужа и сына она часто ходила по той самой тропинке 'без видимой цели и не вполне в разуме', ушла в себя, почти перестала разговаривать... Соседи сделали вывод, что она окончательно повредилась в уме, и какие-то извороты этого ума завели ее в топь. Посовещавшись, местный священник и те самые соседи решили, что, желай она покончить с собой - избрала бы более простой способ вроде, par exemple[109], удавления, и человек в здравом рассудке ради такого не полезет в тину. Таким образом, причислять ее к самоубийцам не стали, заочно отпели и забыли.
- Описание внешности совпадает?
- Рост, форма лица, цвет волос и тому подобные мелочи - да, но так как особых примет у Урсулы не было - сам понимаешь, насколько все это неточно. Все же думаешь, ее историей просто кто-то воспользовался?
Курт вздохнул.
- Повторю то, что сказал этим утром, Александер. Я в последние годы привык к тому, что крестьяне начинают к месту и нет бросаться латинскими цитатами из Писания, что торговцы могут худо-бедно поддержать богословскую беседу, а какая-нибудь горожанка может с помощью брата-студента изучать семь искусств просто потому что ей так хочется, и даже достичь в этом успехов... Но я не верю, что живущая на окраине какой-то дыры женщина, всю свою жизнь видевшая лишь колодец, кухню и болота, может делать столь сложные душеведческие заключения.
- Из своего дома та Урсула исчезла за полгода до того, как здесь появилась эта... - неуверенно заметил фон Вегерхоф. - И сие тоже можно расценивать по-разному. D'une part[110], это достаточное время, чтобы пешком дойти до Грайерца, часто и подолгу задерживаясь где-то в пути. И кто знает, с кем она могла в эти месяцы знаться, насколько эти душеведства - ее собственные, а насколько нет, и кто мог вложить в ее голову эти мысли...
- D'autre part[111], - возразил Курт, - теперь, помимо наших предположений, у нас есть и кое-какие факты. И я не верю, что женщина, обладающая такой силой, всю свою жизнь сидела в глуши и варила каши, или что сила эта в ней проснулась внезапно.
- Как показала практика, Гессе, мы все еще многого не знаем о таких дарованиях, и можешь ли ты поручиться, что ее талант не был спящим и не проснулся после душевного потрясения?
- Что-то одно из этого могло бы иметь место - или вложенные в голову сложные идеи, или сила, или ее внезапность... Но не всё сразу. И - вот еще. Ты был рядом со мной, пока эта дрянь все еще пребывала во мне и пыталась перекроить мое тело. Я так и не спросил, а сам ты так и не сказал, но я по твоему постному лицу вижу, что в голове у тебя с той минуты варится нечто неприятное. Итак, что ты тогда чувствовал? Это была магия крови или нет?
- Скорее да, чем нет, - поморщившись, точно от вони, не сразу отозвался стриг; Курт кивнул:
- Вот тебе и еще один факт. Можно ли ее постигнуть до такой степени за каких-то полгода даже одаренному? Таким образом, - подытожил он, не услышав ответа, - мы тут имеем Каспара в юбке.
Фон Вегерхоф снова вздохнул, не ответив, и Курт невесело хмыкнул:
- Вот так и решишь, что прежние методы-то подейственней были. Если б всю эту компанию, как во времена оны, сразу согнали на костер - попалась бы вместе с ними и наша одаренная хозяюшка, и ее приятели с тягой к поварским изыскам... Да, знаю, - не дав стригу возразить, отмахнулся он, - как раз она бы и не попалась, скорей всего, да и не стала б она в те самые прежние времена вот так лезть на глаза. В нынешнем положении вещей есть и свои положительные стороны.
- Мартин, - тихо сказал фон Вегерхоф, снова не ответив.
Дверь распахнулась, едва не ударившись о стену, и инквизитор почти влетел внутрь - хмурый, как дождливое небо; остановившись на пороге, он бросил взгляд на Курта за столом, на бумагу и чернильницу перед ним, и закрыл за собою дверь - уже спокойно и неспешно.
- Как самочувствие? - уточнил он, пройдя к столу и усевшись напротив, и Курт изобразил нарочито бодрую улыбку:
- Как у пережеванного и сплюнутого куска мяса. Но на доклад к высшему начальству уходить раздумал... А у тебя что? Как я понимаю, наша матушка Урсула исчезла в неизвестном направлении?
- Да, - болезненно дернул углом рта Мартин. - Точнее, во вполне известном, но да, исчезла. И выходит, ты подставился зря... Никогда себе не прощу нашу задержку.
- Брось, уверен - вы спешили, как могли. Тут, скорее, следует упрекнуть меня за самонадеянность: я не допустил мысли, что эта женщина способна на нечто подобное, хотя по опыту должен был рассчитывать на худшее.
- Я не хотел заострять внимания, ибо тебе и так досталось, - кивнул фон Вегерхоф, - однако, раз уж ты сам о том заговорил, Гессе... Когда мы говорили 'задержать до нашего прихода', это означало 'говорить с ней о молитвенных правилах, чистке котлов и ранней весне'. Это не означало 'вести провокационные беседы, явным образом давая понять, что ты такой умный и всё о ней понял'.
- Да, мальчишество, самодурство, лихачество, пора поумнеть, знаю, - серьезно сказал Курт, к стригу даже не обернувшись. - Ошибся. Не рассчитал. Сглупил. Был неправ. Но сейчас песочить меня и предаваться скорби - делу не поможет... Она зашла в лагерь перед тем, как исчезнуть? Выяснил, зачем?
- Пообщалась с Гейгером. Что любопытно, его она с собой не взяла, отчего он теперь пребывает в бездне страдания и уныния.
- Первое ожидаемо, - заметил стриг, - а вот второе удивительно. Быть может, они повздорили накануне?
- Если верить Гейгеру - нет. Он тешит себя мыслью, что Урсула не пожелала втягивать его с собою в неприятности... Кто их знает, этих малефиков, а тем паче женщин. Быть может, он и прав. В конце концов, с ее стороны это было очень рискованно - не уйти сразу, а задержаться в лагере для разговора с ним, для этого должны быть очень важные причины, а влюбленной женщине, будь она хоть трижды малефичка, причина 'попрощаться с возлюбленным' вполне может казаться предельно важной.
- Совсем не исключаю... Куда она ушла из лагеря? - спросил Курт и, увидев, как еще больше помрачнел Мартин, вздохнул: - Ну, этим должно было кончиться...
- Гейгер провожал ее до самой границы Предела, - хмуро подтвердил тот. - Урсула спокойно прошла внутрь и скрылась в чаще.
- Что значит 'этим должно было кончиться', Гессе? - с подозрением уточнил стриг. - Я надеюсь, у тебя не появилось еще одной глупой мысли?
- А ты предлагаешь разбить лагерь рядом с паломническим и ждать, что она выйдет к нам, дабы сдаться по доброй воле?
- А ты предлагаешь ломиться сквозь ловушки, полагаясь на благоволение свыше? Non tentabis Dominum Deum tuum[112], майстер инквизитор.
Мартин сухо кашлянул, привлекая к себе внимание, и неуверенно проговорил:
- Я, возможно, тоже сделал глупость... Но надеюсь, что ломиться не придется.
***
Смотреть на это осунувшееся, будто высохшее лицо было почти физически больно. Курт Гессе Молот Ведьм, чьим именем пугают маленьких малефиков, сейчас был похож даже не на смертельно больного, а на старый труп, и лишь едва заметное дыхание говорило о том, что это тело все еще живо. Был ли он без сознания или спал - понять Мартин не мог, но та жуткая серость в проступающих сквозь кожу сосудах ушла почти тотчас после принятого причастия, и это обнадеживало.
В домике матушки Лессар Мартин задержался ненадолго; удостоверившись, что болящий под присмотром и не намерен перейти в status покойного немедленно, он кивком попрощался со стригом и вышел прочь.
Дорога к лагерю сегодня казалась слишком долгой, какой-то бесконечной, будто цель пути с каждым шагом не становилась ближе, а напротив - удалялась, отодвигалась все дальше и дальше, и к обиталищу паломников Мартин подошел в расположении духа угрюмом и неласковом. Фон Нойбауэр, находящийся здесь же со своими солдатами, окружившими лагерь, был не в лучшем состоянии - такой же мрачный, как зимний вечер, молчаливый и подавленный, и судя по бросаемым на притихших паломников взглядам, лишь ждал сигнала предоставить Господу возможность отличать своих самостоятельно[113].
- Как майстер Гессе? - спросил он, кратко отчитавшись об исполнении приказа, и Мартин кивнул:
- Жив. Скорее всего, выкарабкается.
Тот неспешно и собранно осенил себя крестным знамением, невольно бросив взгляд через плечо в сторону дороги, и понизил голос:
- Должен сказать, майстер Бекер, что я до сего дня был не слишком благочестив, невзирая на собственную службу... То есть, нет, молился, как водится, к исповеди подходил, к причастию, видел и малефиков, и даже ликантропа однажды, и понимал всегда, чему служу и за что дерусь... Но видел в основном только гадость всякую, и, каюсь, не раз уж думал, что Создатель давно махнул на свои творения рукой - разбирайтесь, мол, сами со всем, что наворотили, надоели вы мне. И вот Господне чудо - вижу впервые. И не поймите неправильно, но... отчего мне не только радостно, а и как-то неуютно? Вы же инквизитор. Скажите, почему так? Не еретик же я, в самом-то деле?
- Майстер Гессе считает, что это нормальная реакция человека, который обнаруживает, что его отец постоянно наблюдает за ним в замочную скважину, - серьезно ответил Мартин. - Возможно, сказано излишне прямолинейно, но какая-то правда в этом, наверное, есть. Думаю, он знает в этом толк, чудес за время службы майстер Гессе повидал побольше, чем мы с вами - малефиков всех мастей.
Фон Нойбауэр взглянул на него с сомнением, однако возражать не стал, лишь молча вздохнув.
- Следите в оба, - бросил Мартин и, попрощавшись, двинулся в лагерь. - У Урсулы были сообщники, и кто знает, нет ли среди них еще какого-нибудь умельца.
- Да пускай только кто-нибудь лишь дернется, - сквозь зубы пробормотал рыцарь, однако за явным, неприкрытым гневом в его голосе мелькнули глубоко спрятанные напряжение и опаска.
- Но если что - не подставляйтесь, - договорил Мартин, приостановившись и обернувшись. - Если есть под вашим началом горячие головы, остудите их загодя, ни к чему устилать эти леса телами конгрегатских бойцов.
Фон Нойбауэр что-то пробубнил снова, но этого Мартин уже не слышал, а возвращаться не стал; в конце концов, этого человека взяли на службу не за умение слагать вирши, и он от души надеялся, что рыцарь, случись что, разберется, как любил поговаривать отец, 'по ситуации'.
Любит, торопливо поправил он сам себя. Не 'любил'. Что бы ни попыталась совершить эта женщина, ей это явно не удалось. О способности Молота Ведьм выкарабкиваться из самых немыслимых передряг ходят легенды, выберется и сейчас. Но как же жаль, что нет рядом Нессель или Альты...
'Мартин...', - вспомнился укоризненно-печальный голос, приходящий во сне каждую ночь, и он на миг запнулся, приостановившись. Быть может, вот оно - то, за что упрекала его сестра? Винила в том, что слишком задержался, что не торопил фон Нойбауэра с его людьми? Но ведь спешили, как могли... Кто же знал, что отцу придет в голову не просто задерживать подозреваемую до их прибытия, а еще и провоцировать на раскрытие? Прав все-таки Александер, напрасно он это сделал, не дождавшись солдат... Хотя, если уж сказать правдиво, наверняка и сам поступил бы так же. Просто чтобы убедиться. Просто потому что они всегда охотней раскрываются вот так, считая, что находятся в безопасности и в любой момент могут исчезнуть, а на допросе таких можно колоть неделями - и ничего не добиться...
И она не ошиблась, хмуро договорил Мартин, бросив искоса взгляд на не видимый отсюда Предел. Урсула действительно исчезла.
Йенса Гейгера он увидел еще издалека - бывший поселенец стоял у дерева на окраине лагеря в нескольких шагах от застывших в оцеплении бойцов, прислонившись к стволу спиной, и смотрел поверх солдатских голов в лес неподвижным взглядом.
- Мне нечего вам сказать, - произнес он тихо, когда Мартин приблизился, не дожидаясь вопросов. - Я не видел никаких признаков... этого. Ничто не могло заставить даже предположить нечто подобное. Не было никаких намеков, подозрений, сомнений, догадок. Для меня все случившееся столь же неожиданно, сколь и для вас... или даже больше.
- И уж точно обидней?
- А вы пришли позлорадствовать?
- Ты же понимаешь, Йенс, что под подозрением более всех в этом лагере? - остановившись рядом, вздохнул Мартин. - Думаю, понимаешь. Злорадствовать мне ни к чему: если ты и впрямь обманут ею, ты и так уже получил свое, если сообщник - еще получишь, а у меня сейчас нет настроя на шутки. Довольно неприятный, знаешь ли, выдался день.
- Майстер Гессе...
- Жив. Его убить непросто.
- Наслышан... Рад, что обошлось. Но мне действительно нечего вам сказать, майстер Бекер. Вы спросите, не обмолвливалась ли она о своих сообщниках, о каких-то тайных ритуалах или знаниях, не пыталась ли намекать, что мне когда-нибудь откроется нечто большее? Нет, ничего подобного не было. Мне... мне казалось, мы с нею здесь идем по одному пути.
- Вы действительно были любовниками, или это лишь слухи?
Гейгер поджал губы, опустив взгляд, и переступил с ноги на ногу, помрачнев еще больше.
- Не успели, - выговорил он, наконец, с явным усилием. - Но...
- Словом, дальше объятий и поцелуев не ушло, - констатировал Мартин, и тот молча кивнул. - Ясно.
- Вы пойдете за нею в Предел? - спросил Гейгер, обернувшись к нему и распрямившись. - Попытаетесь настичь ее там?
В Предел?..
Лишь сейчас Мартин вдруг осознал, что мысль эта в нем поселилась тотчас же после того, как фон Нойбауэр отчитался о положении дел. Это было настолько привычным, логичным и обыденным при любом расследовании - настигать преступника всегда и везде, где бы тот ни скрывался - что ни на миг не возникло сомнений в необходимости тех же действий и сейчас. Но ведь сейчас все было иначе...
- Еще не решил, - ответил он коротко.
- Если вы пойдете за Урсулой, - тихо попросил Гейгер, - возьмите меня с собой, майстер Бекер. Знаю, - торопливо продолжил паломник, не дав ему возразить, - я под подозрением, и под подозрением больше всех остальных, как вы верно сказали, но я прошу вас. Она не взяла меня с собою, и я думаю, это не потому что на самом деле я не дорог ей, я думаю - напротив, она не захотела втягивать меня в свои неприятности. Ведь она не просто ушла, она задержалась, чтобы попрощаться со мной, значит, это не просто так? Быть может... Быть может, Урсула не взяла меня в этот ее внутренний круг не потому что считала недостойным или не готовым к чему-то, быть может, пожалела? Вдруг она еще не до конца... погрязла в том, во что ввязалась. Вдруг, если я буду с вами, я смогу до нее достучаться, смогу...
- Ты всерьез полагаешь, что малефичка, не побоявшаяся убить инквизитора, вспомнит ваши с нею нежные объятья и беседы, поддастся твоему очарованию и раскается?
Гейгер поморщился, как от боли, и как-то совершенно по-детски мотнул головой:
- Нет, я... Вдруг она эта сделала не с холодным расчетом, а спонтанно, от страха? Вдруг сама теперь сожалеет об этом? Вдруг она еще не зашла настолько далеко, чтобы было нечего терять и нельзя было вернуться?
- Ты знаешь, что в двух часах ходьбы от вашего лагеря есть поляна, на которой в ночь пропажи вашего приятеля Густава кто-то разделал и зажарил человека? - спросил Мартин, следя за выражением его лица, и в глазах бывшего поселенца мелькнуло явное замешательство.
- Что?.. - растерянно переспросил он. - В каком смысле?
- В том же, в каком обычно разделывают и зажаривают кабана на охоте.
- То есть...
- То есть, его убили, спустили кровь, разделали на ломти и поджарили над углями, Йенс. Помощник майстера Гессе выяснил, что тело после этого завернули в полотно и унесли в Предел. Ты знаешь, кроме Урсулы, еще хотя бы одного человека, который совершенно точно, доказанно, умеет ходить внутри Предела, оставаясь в живых, и способен провести за собою еще пару человек, несущих труп?
- Грегор Харт? - неуверенно предположил тот, и Мартин мягко, но настойчиво повторил:
- Я сказал 'совершенно точно'. Ты когда-нибудь видел, как он входит в Предел?
- Нет, - нехотя признал Гейгер, и он кивнул:
- А как входит в Предел Урсула?.. И еще кое-что. Вы были близки, по крайней мере, в какой-то степени, стало быть, ты знал, что в ночь исчезновения Густава у нее завершался первый день месячного кровотечения?
- Майстер Бекер, - нахмурился Гейгер раздраженно, - я все понимаю, но эта тема...
- Оставь это, - поморщился он, - не время играть в целомудрие. Знал?
- Знал, но какое это имеет значение?
- А о практиках женского колдовства, при которых именно такие дни считаются наилучшими для проявления природной силы колдуньи, ты слышал?
- Что?..
- А теперь напряги память и вспомни: сколько раз исчезновение одного из ваших приятелей совпадало с тем же самым? Мы, к примеру, насчитали четверых. Еще один под сомнением.
- Совпадение, - через силу отозвался паломник, и Мартин вздохнул:
- Не слишком ли много их вокруг одного человека? Положим, я поверю тебе, - продолжил он, не услышав ответа, - поверю в то, что ты не знал о ее темной стороне. Но если даже так - сам видишь, Йенс, она не жертва собственной силы и взбалмошности или страха, она вершит свои преступления осознанно и расчетливо. И ты полагаешь, что твое присутствие сможет повлиять на нее и чем-то помочь?
- Если все так, как вы говорите, я тем более должен быть с вами, - упрямо возразил Гейгер. - Я хочу, чтобы она сама сказала мне это. Я должен знать. Я должен видеть, как она это признает - сама. Я должен от нее услышать, что был просто игрушкой... или узнать, что это не так.
- И что будет? Если Урсула скажет, что она жуткая колдунья, что пробавляется кровавыми ритуалами, но тебя всегда ценила и любила - что будет? Ты переметнешься к ней?
- Я просто собственными глазами увижу и собственными ушами услышу, что так бывает, - глухо отозвался бывший поселенец. - И выступлю свидетелем на процессе... в любом случае. Если вы правы - как обвинитель. Если нет... Приложу все силы для смягчения приговора. Ведь если вы все же настигнете ее, и она не предпримет попытки напасть снова, и позволит себя задержать - признайте, это будет свидетельствовать о том, что прав все-таки я?
- Если так - на это хотя бы будут основания, - согласился Мартин. - Но в таком повороте я сильно сомневаюсь.
- Вы возьмете меня с собой?
- А с чего ты взял, что мы вообще полезем в эту мышеловку? Единственный умеющий выживать внутри - сейчас находится внутри.
- Не может быть, чтобы в Конгрегации не нашлось нужного expertus'а, - уверенно сказал Гейгер. - Не может быть, чтобы вы просто оставили все как есть. Я знаю, вы что-то придумаете. И когда это случится - прошу, возьмите с собою меня.
- В любом случае, я не могу решать это сам.
- Понимаю, - кивнул паломник. - Просто передайте вашим сослужителям то, что я сказал. Уверен, майстер Гессе меня поймет.
- Я передам, - коротко ответил Мартин и, не прощаясь, зашагал вглубь лагеря.
Лагерь сегодня казался пустынным - паломники попрятались по своим шалашам и домикам, как крысы во время дождя, и лишь несколько любопытных смельчаков по временам выглядывали наружу, тихой тенью скользили к соседям, дабы обсудить происходящее, или сидели на траве по двое-трое, шепчась и разглядывая оцепление. При приближении майстера инквизитора шептуны затихали, глядя на него настороженно и напряженно, и с облегчением вздыхали, когда служитель Конгрегации проходил мимо, не задержавшись для вопросов.
Грегор Харт пребывал в одиночестве. Домик, в котором он ютился вместе с несколькими паломниками, всеми силами пытался изобразить собою крепость - косая щелястая дверь была плотно закрыта, а окна завешены каким-то старым тряпьем; похоже, обитатели просто сидели в безмолвии и темноте, замерев в ожидании, пока уберется инквизитор...
Грегор сидел на старом, вытертом множеством штанов полене и явно пристально наблюдал за гостем с первой минуты его появления в лагере. Когда Мартин приблизился, он поднялся, поправив куртку, неловко провел ладонью по встрепавшимся волосам и нервно одернул рукав, сделав шаг навстречу.
- Как майстер Гессе? - спросил он, как и Гейгер, не дожидаясь вопросов. - Жив? Тут говорят, что Урсула оказалась малефичкой и напала на него... Это правда?
- Правда. Жив, - ответил Мартин и, помедлив, кивком указал в сторону, на границу лагеря. - Давай-ка отойдем. Я ad verbum[114] вижу уши твоих приятелей, прильнувшие к этой двери.
Несостоявшийся философ с готовностью кивнул, суетливо развернувшись на месте, и пошел вперед, через каждый шаг оборачиваясь, дабы убедиться, что майстер инквизитор идет следом. Трое солдат оцепления, повинуясь молчаливому мановению руки, отступили чуть назад и в стороны, освободив собеседникам место, и Мартин, оглядевшись, мысленно перекрестился, прежде чем спросить:
- А теперь без уверток и шуток, Грегор: ты умеешь ходить по Пределу. Так?
Тот побледнел, тут же пойдя красными пятнами, отступил на шаг назад, снова оправил и без того ровно сидящую куртку и шумно сглотнул, опустив взгляд. Мартин медленно выдохнул, лишь сейчас поняв, что задержал дыхание, ожидая ответа, и тихо сказал:
- Сегодня у меня нет ни желания, ни времени наблюдать за тем, как ты разыгрываешь дурачка, и мне нужен правдивый ответ. Этот ответ я, похоже, в твоем молчании и слышу. Итак, ответ 'да'.
- Да.
- Давно?
- С тех пор, как попытался впервые. Я рассказывал о том дне вам и майстеру Гессе.
- Ты обладаешь даром?
- Нет, я... - Грегор облизнул пересохшие губы, поднял взгляд и снова уронил себе под ноги. - Я просто чувствую, где можно идти. Я не знаю, как. Я не малефик и не expertus, больше я ничего не умею и никаких чудес не творю, я просто умею ходить там, в этом месте. Почему-то.
- Для простоты решим, что я тебе верю, - кивнул Мартин. - Тогда следующий вопрос: там, в Пределе, ты встречал Урсулу?
- Нет...
- Нет, но?.. - подстегнул он, когда Грегор запнулся, и тот, помявшись, едва слышно ответил:
- Но я видел однажды, как она выходит оттуда. Именно тогда я и решил сказать ей, что все придумал, что в Предел вошел случайно и на самом деле не умею ходить в нем.
- Почему?
- Потому что она говорила, что не умеет, а сама ходила, ясно же! - отрезал Грегор и, обернувшись на солдат, снова понизил голос: - Потому что она скрывала от всех, что умеет, и я решил - это неспроста. Я испугался.
- Чего?
- Не знаю. Но решил, что будет лучше не лезть на глаза.
- Как далеко ты прошел?
- Не особенно, - вздохнул Грегор, неловко разведя руками. - Я чувствовал, куда и как идти дальше, но уходить вглубь в одиночку побоялся. Кто знает, что там и кто там...
- Зачем ты пришел в Грайерц?
- Вы пойдете за ней в Предел, майстер Бекер? - не ответив, спросил Грегор и, снова подняв взгляд, уже не отвел его, глядя собеседнику в глаза. - Сейчас вы задали мне этот вопрос, чтобы понять, есть ли у вас проводник? Хотите, чтобы я вел вас мимо ловушек Предела?
- А ты повел бы?
- Да.
- Вот так просто? - поднял брови Мартин, не скрывая удивления. - Так сразу, без раздумий и вопросов? Не торгуясь, не хныча, не думая о собственной жизни, поведешь меня в лапы малефичке, которая невесть на что способна?
- Я все обдумал, когда узнал, что происходит, а спрашивать мне не о чем. У меня был один вопрос, и вы на него ответили: майстер Гессе жив.
- Отчего вдруг такое волнение о его здоровье?
- Я не врал, - тихо, но твердо ответил Грегор. - Я не назову его своим кумиром, но считаю, что ваш отец достойный человек и хороший инквизитор, очень нужный этому миру человек, который не должен умирать вот так. Желательно - вообще никак, причем как можно дольше.
- Кто тебе сказал?
- Так никто же не скрывает, - чуть смутившись, пробормотал Грегор растерянно. - Известно же, что сын Молота Ведьм тоже инквизитор, известно имя... Конгрегация же никогда не делала из этого тайны, так ведь? Не рассказывают всем подряд, но и не скрывают. Я читал в шпигеле... Он же был легальный, этот выпуск? Там правда?
- О, Господи, - вздохнул Мартин недовольно, и Грегор неловко кашлянул:
- Простите, если вы не любите, когда об этом говорят, майстер Бекер...
- Неважно, - перебил он нетерпеливо. - Так стало быть, если я попрошу - ты проведешь меня?
- Да, только...
- Только - что? - снова поторопил Мартин, и Грегор, решительно выдохнув, попросил:
- Дайте мне поговорить с отцом сперва. Клянусь на чем хотите и чьим угодно именем, я не сбегу. Просто отпустите меня в Грайерц, это недолго, потому что... потому что или мы решим всё быстро, или мне попросту не о чем с ним говорить. Вы сами сказали - там, в Пределе, малефичка, способная неизвестно на что, возможно - там смерть и ваша, и моя... Я пойду туда, пойду с готовностью и без принуждения, я хочу помочь. Но только дайте мне перед этой возможной гибелью поговорить с отцом. Прошу вас.
- И ты его отпустил.
Мартин бросил на сослужителей короткий взгляд исподлобья и кивнул:
- Да. Он должен прийти сюда через полчаса.
Фон Вегерхоф кашлянул, переглянувшись с Куртом, и мягко осведомился:
- А если нет?
- А если нет - его приведет солдат фон Нойбауэра, которому я велел идти за нами следом и из укрытия наблюдать за трактиром, где остановился Харт-старший. Черного хода там нет, окно комнаты выходит на улицу, стало быть, никак иначе, кроме как через дверь, Грегор выйти не сможет.
- Хоть у кого-то в этом семействе разум включается вовремя, - с видимым облегчением кивнул стриг. - Тогда в чем глупость, каковую ты, по твоим словам, совершил?
- Собрался идти в Предел, - чуть растерянно ответил Мартин, помолчал, переводя взгляд с одного собеседника на другого, и осторожно уточнил: - Или... я в этом неумном решении не одинок? Ты серьезно собрался идти за ней?
- Скажем так, - вздохнул Курт, снова вытянув перед собой руку и с удовлетворением отметив, что пальцы дрожать перестали. - Я намеревался, когда приду в себя, сделать то же, что уже успел ты, а именно - сцапать за шиворот нашего философа и заставить сказать правду, после чего взять проводником.
- Меня несколько беспокоит, - заметил стриг недовольно, - что никого из вас не смущает факт привлечения к очевидно опасной затее человека со стороны, обычного мирянина, не имеющего отношения к Конгрегации и не обязанного рисковать.
- Он сам сказал, что сделает это охотно и без принуждения. Подозреваю, если б Мартин не прижал его к стенке, наш философ первым пришел бы к нам с предложением своих услуг; есть у меня подозрение, что мы все же столкнулись с подтипом 'добровольный помощник'.
- Они плохо кончают, как ты сам заметил, - любезно подсказал фон Вегерхоф. - Возьмешь на совесть еще одно имя?
- Если этот помощник не будет лезть, куда не просили, у него есть немалый шанс остаться в живых. Но что-то мне подсказывает, что лезть он будет, ибо никто из присутствующих, как я понимаю, уже не верит, что парень и впрямь явился к пределу лишь для того, чтобы написать философско-богословский опус?
Мартин коротко и молча качнул головой, стриг вздохнул:
- И для чего же он здесь, по твоему мнению?
- Думаю, он нам это расскажет, когда придет. Что уж его прижало, наконец, не знаю - то ли людоеды по соседству, то ли фокусы Урсулы, то ли испугался, решив, что люди, поднявшие руку на инквизитора, могут выкинуть что угодно... Но судя по рассказу Мартина - нашего философа вот-вот прорвет.
- Bien. Положим, так. Но Мартина, надеюсь, ты все же оставишь?
- Что значит 'оставишь'? - нахмурился тот. - При всем уважении, с каких пор я стал походной сумкой? Это вообще мое расследование, разрешите напомнить, вы сами поручили его мне.
- Да, и как член Совета считаю, что для Конгрегации будет ценнее, если в живых останется ведущий расследование молодой служитель, у которого впереди еще долгие годы работы. К тому же, кто-то должен остаться на случай, если наш рейд завершится в некотором роде печально, дабы было кому рассказать, что ему предшествовало, и продолжить расследование.
- Вот именно на это и предлагаю извести оставшиеся полчаса, - кивнул Курт, многозначительно указав на недописанный отчет. - Брось, Александер, ты всерьез полагаешь, что Мартин просто сядет и будет ждать? При всем его благоразумии - убежден, он выкинет какую-нибудь глупость; например - попытается тайком следовать за нами, из-за чего с вероятностью девять из десяти угодит в ловушку и сгинет напрасно.
- Так и сделаю, - подтвердил тот, когда стриг перевел на него укоризненно-суровый взгляд. - Посему в ваших интересах, если не хотите моей смерти на своей совести, просто включить меня в группу, идущую в Предел.
- Une famille timbrée[115]... - пробормотал фон Вегерхоф обессиленно, и Мартин кивнул, поднявшись:
- Пойду за бумагой и набросаю отчет.
Если стриг и намеревался настаивать, он отложил очередное увещевание на более удобное время и господам дознавателям, погрузившимся в работу, не мешал. Или, с невольной усмешкой подумал Курт, просто решил насладиться редким зрелищем - следователь Гессе, составляющий отчет по доброй воле.
Красотой слога ни сам майстер инквизитор, ни, похоже, Мартин мозг сегодня не отягощали, следя лишь за точностью формулировок и спеша уложиться в отведенное время. Когда отчеты были дописаны, письменные принадлежности убраны, а присутствующие вновь расселись за столом, стриг, уже раскрывший было рот для дальнейшей лекции об опасностях Предела, вдруг склонил голову набок, точно сторожевой пес, вслушался и, поднявшись, направился к двери за несколько мгновений до того, как прозвучал негромкий, но уверенный стук.
- Люблю точных и тактичных людей, - пробормотал Курт чуть слышно, краем глаза увидев, как облегченно выдохнул Мартин, когда за открывшейся створкой показалось лицо Грегора Харта.
- Я пришел, - оповестил тот и, отступив в сторону, кивнул на человека рядом: - Мы пришли.
Фон Вегерхоф помедлил, распахнул дверь шире и, пропустив обоих внутрь, аккуратно закрыл за их спинами. От стука створки Мориц Харт поморщился, бросив на сына мрачный взгляд искоса, и, кашлянув, сдержанно проговорил:
- Доброго дня желать не стану, это было бы лицемерием. Рад видеть, что вы живы и здоровы, майстер Гессе.
- На здоровье я бы пожаловался, однако вы правы, жив, - согласился Курт и указал на стол: - Садитесь. Как я понимаю, разговор предстоит долгий.
Грегор кивнул и прошел к приготовленному для него табурету - торжественно и твердо, точно еретик на допросе, намеренный держаться до конца; Харт-старший уселся на место фон Вегерхофа, и стриг, подумав, просто пристроился на скамье у окна за спинами гостей.
- Итак... - произнес Мартин, когда воцарившееся в комнате молчание затянулось, а переглядывания отца и сына в духе 'нет, давай ты' стали уже не забавлять, а раздражать.
- Итак, я поговорил с отцом, - решительно сказал Грегор. - И сейчас мы расскажем, что происходит в лесу Грайерца, а потом, если вы все еще будете желать этого, я отведу вас к сердцу Предела.
- К сердцу, - повторил Мартин безвыразительно. - У него есть сердце?
- Да. Есть центр - средоточие силы, которая и искажает мир вокруг себя.
- И... что в этом центре?
- Lapis philosophorum[116], - негромко буркнул Харт и, увидев направленные на себя взгляды, повторил, распрямившись и четко выговаривая каждое слово: - Lapis philosophorum. Нет, это не шутка. Мне, знаете ли, не до шуток сегодня.
- Откровенно говоря, не похоже на шутку, - заметил Курт сухо. - Больше похоже на некое малозаметное с первого взгляда, но необратимое поражение рассудка.
- Мы не сумасшедшие, - терпеливо ответил Грегор. - Понимаю, что так говорят все сумасшедшие, но предлагаю нам поверить.
- Я вот что вам скажу, майстер инквизитор, - шумно вздохнув, произнес Харт, тяжело навалившись локтями на стол. - Мой сын приложил все свое красноречие и залез в самые сокровенные глубины моей совести, с тем чтобы вынудить меня прийти сюда и рассказать то, что я собираюсь рассказать. Он добился того, что опасение подпасть под немилость Конгрегации сдалось под натиском этой самой совести, и это было сложно, поверьте мне. Он вывернулся наизнанку, чтобы добиться своего, причем добиться не для себя, а по сути для вас и тысяч простых смертных, посему попросил бы не вести себя с ним, как неблагодарный осел.
- Пап, - смущенно и укоризненно пробормотал Грегор, и тот отмахнулся:
- Ты хотел, чтобы я говорил? Я и говорю.
- Eia[117], - заинтересованно хмыкнул Курт, переглянувшись с Мартином. - А вы оба умеете заинтриговать. Итак, положим, мы верим. В этом лесу магистериум. И откуда он там взялся?
- Возник.
- Логично, - одобрительно заметил Мартин. - Но хотелось бы подробностей.
Харт обернулся к сыну, и тот ободряюще кивнул. Бауэр глубоко вздохнул, усевшись поудобнее, и решительно продолжил:
- Наберитесь терпения, господа дознаватели, рассказ будет долгий.
- Было бы неплохо, - отозвался Курт подчеркнуто мягко, - если бы для начала вы рассказали, кто вы такие. Отчего-то в историю с простым торговцем капустой и его строптивым чадом я начинаю верить все меньше.
- Поверьте, чадо - строптивей некуда, - мрачно отозвался Харт. - И я действительно бауэр. Однако - да, удачно торговать собственной капустой не есть мой единственный талант, равно как и доводить родню до сердечного срыва - не единственное умение Грегора. Я, как и вся наша семья - те, кого вы и ваши противники называете нейтралами[118]. Да, нас много, - не дав раскрывшему рот Мартину сказать ни слова, хмуро добавил он, - и это еще одна причина, по которой привести меня сюда для беседы с вами Грегору было непросто. По сути сейчас я совершаю предательство, раскрывая вам тайну, которую я и мои собратья пытались скрыть не одно поколение.
- Если это правда, - осторожно заметил Курт, - если правда от и до, бояться вам нечего - насколько мне известно, нейтралы не принимают ничью сторону, не помогают Конгрегации, что, разумеется, печально, но и не чинят ей препятствий и не приносят вреда людям, что несколько уравновешивает ситуацию. Ведь это так?
- Да... Обычно так. Потому нас так и назвали, что очевидно.
- Но?.. - подсказал Мартин, и бауэр снова шумно вздохнул.
- Но люди есть люди, - ответил он сухо. - Сколь мне ведомо, даже в вашем братстве есть предатели, трусы, стяжатели или глупцы.
- И?..
- Боже ты мой, - с заметным раздражением пробормотал Грегор и выпалил на одном дыхании: - В наше поселение пришел человек, пригласивший старших на беседу, на этой встрече он предложил им награду, если они придут сюда и принесут ему магистериум, одним эта идея понравилась, другим нет, одни пришли сюда за камнем, другие пытались им помешать, случилась стычка, камень рванул, и образовался Предел. Извините, - смущенно оговорился он, увидев, как смотрят на него оба инквизитора. - Иначе отец еще полчаса подбирался бы к сути.
- Поселение? - переспросил Мартин, и бауэр, снова бросив на сына недовольный взгляд, нехотя отозвался:
- Да. Два десятка семей, маленькая деревушка, нелюбопытный землевладелец, тишина и покой. Так было до того дня.
- Два десятка семей одаренных?..
- Обычно да, - ответил Грегор, когда его отец вновь замялся, явно почуяв в голосе майстера инквизитора интонации пса, напавшего на след крупной добычи, и неловко улыбнулся: - Ну, есть и такие, как я, я вообще ничего не умею делать, только чувствовать пути. Есть и совсем пустышки, но у них могут быть одаренные дети. А могут и не быть. А может вообще не быть детей. Это все сложно, мы сами еще не сумели до конца разобраться, как это работает и почему у одних все дети с даром, а у других один из троих или никого. Наши хронисты собирают статистику, но для полноценных выводов сведений пока немного и... Наши познания в области человеческого тела и разума явно недостаточны.
- В других общинах, подобных вашей, дело обстоит так же?
- Хорошая попытка, майстер Бекер, - хмыкнул Харт. - Но я не расскажу вам о других общинах.
- Потому что их нет или потому что не желаешь рассказывать?
- Мы мало знаем о других нейтралах, - снова вмешался Грегор. - И не все живут вот так, общинами, но все скрываются - так или иначе. Даже от своих. Что наши научились делать хорошо за последние несколько веков - так это бегать и прятаться, - договорил он уже не так благодушно, и Харт сдержанно кашлянул, нахмурившись:
- К счастью простых смертных, о чьем благополучии ты так печешься.
- Благополучию простых смертных помогло бы сотрудничество с Конгрегацией, а не изгнание муравьев с грядки с помощью натуральной магии.
- Не сейчас, Грегор, - сквозь зубы проговорил Харт.
- Дураку ясно, что этот разговор у вас не впервые, - констатировал Мартин, и оба смолкли, отведя взгляды в сторону. - И как я понимаю, в вашем... скажем так, сообществе не поощряется выход за его пределы?
- Мы никого не держим, - возразил Харт угрюмо. - И Грегора не стали бы держать, пожелай он поставить свои умения на службу вашего братства. Отговаривали бы до последнего, не скрою, но насильно держать бы не стали.
- Только сдались Конгрегации мои умения... - тоскливо буркнул тот. - Ни лечить не могу, ни убивать, ни даже одаренного рядом почувствовать, ничего.
- Ты говорил, что чувствуешь пути, - напомнил Курт мягко. - Это не 'ничего'.
- А зачем вам это? - уныло возразил Грегор. - Такие места, вроде Предела, это редкость, магические ловушки могу еще ощутить, но и они явление исключительное, вряд ли вашим служителям такие попадаются на каждом расследовании... Вот и выходит, что я как паршивая овца в стаде, вроде и не нормальный человек, а все равно по способностям - nullus[119].
- Если желание все еще останется, и твой отец по-прежнему не станет препятствовать, мы обсудим это позже, - пообещал Мартин. - Конгрегации нужны всякие люди. Твое чувство путей - это оно помогает тебе ходить в Пределе?
- Оно самое, - вздохнул Грегор. - Далеко внутрь я действительно не заходил, но знаю, что смогу. Просто чувствую, где можно пройти.
- Тот человек, что приходил к вам в деревню - кто он? - спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: - Вы сами - знаете, кто он, как вас нашел, для чего ему магистериум?
- Нет, - качнул головой Харт. - Он просто явился к... одному из моих соседей...
- Мориц, давай условимся, - благожелательно предложил Мартин. - Ни я, ни мои сослужители сейчас не будут пытаться вытянуть из тебя какие-то имена, названия, тайны и секреты, которые не имеют отношения к делу, которое свело нас здесь. Ты изложишь ту информацию, каковой будет достаточно для понимания ситуации, и мы не станем закапываться глубже. Если мы будем что-то спрашивать и уточнять - это будет исключительно ради того самого понимания, и не более. Договоримся, да? Так будет проще разговаривать. Например, сейчас ясно, что твой сосед - что-то вроде главы вашей общины, за которым закреплено некое право на некие решения в неких ситуациях, и именно по этой причине тот человек пришел именно к нему. Так?
- Да. Нет... Не совсем. За ним не принятие решений, за ним... согласование этих решений. Он не занимает то место, какое отводится магистру ордена или вашему Совету, не дает приказов, у нас не принято ему подчиняться и ставить выше прочих, он просто наиболее опытный, знающий, рассудительный...
- Староста, - подсказал Грегор. - Так больше подходит.
- Ясно, - кивнул Мартин. - Слова того человека вам передал ваш... староста, или пришелец присутствовал на вашем собрании?
- Мы его видели, если вас это интересует. Не так часто появляются чужаки в нашем тихом месте, и мы видели его. Обычный человек, ничем не примечательный, не старый, не молодой...
- Обычный? - многозначительно уточнил Мартин, и Харт столь же выразительно отозвался:
- Внешне, разумеется. Дар в нем был, да. Мощный. Серьезный.
- И темный? - подсказал Курт, уловив заминку, и бауэр медленно кивнул:
- Неприятный, да. Он появился, поговорил с... со старостой - и ушел, а нас созвали на совет.
- Зачем вы вообще ему понадобились? - спросил Мартин. - Если я верно понял слова Грегора, Предел стал следствием выброса некой силы, когда рядом с камнем произошла, скажем грубо, битва expertus'ов. То есть, когда камень здесь возник - Предела еще не было, и дойти до магистериума было проще простого. Почему тот человек не мог сам пойти и подобрать его? Он не знал, где камень? Знал лишь, что в этом лесу? Не мог найти его без вас?
- Почти так, - кивнул Харт, с явным трудом подбирая слова. - Магистериум... был скрыт.
- Кем?
- Мы не знаем. Есть мнение, что он скрывает себя сам, и это его столь же неотъемлемое свойство, как свойство воды - делать влажным то, чего она касается, или свойство горячего угля - обжигать. Есть также версия, что этим свойством магистериум наделили те, кто создали его.
- А кто его создал?
- Мы не знаем. Не знаем точно. Первые одаренные... очень давно. Это все, что сохранилось в нашем предании. Когда-то, знаете, трава была сочнее, девицы фигуристей, а одаренные - одаренней. И они создали то, чего теперь никто повторить не может.
- Ты сказал, что камень 'возник' здесь. Что это значит? Откуда он возник? Где он был до того, как появиться в лесу Грайерца?
- На другой ветви древа миров. Ведь вы знаете, что это такое?
- Первый камень творения или семечко древа, значит... - пробормотал Курт, переглянувшись с Мартином. - Почти попал... Так стало быть, камень... выразимся так, упал с одной ветви на другую, к нам, сюда, но оставался... невидимым?
- Он оставался скрытым, - с нажимом уточнил Грегор. - Как будто в этой комнате сняли пол, выкопали яму и в эту яму положили кошелек с монетами, а потом присыпали снова землей и положили доски обратно. Все будут ходить через это место и ничего не замечать, а потом придете вы, с вашим опытом проведения обысков, посмотрите вокруг и скажете: здесь снимали доски. Это очень грубо, но... Только через то место никто не мог ходить. Даже одаренный. Он просто бродил бы по лесу и бродил, и всегда обходил бы тот самый пятачок, где возник магистериум, и не понимал бы, что бродит вокруг. Как...
- Как отведение глаз? - подсказал Мартин, и Харт-младший закивал:
- Вот-вот, очень похожий эффект, верно. Как отведение глаз. Но это именно эффект, на самом деле камень как бы пребывал между двух миров и... Нет, не так. Он как бы сам и есть дверь, через которую оказался в нашем мире. Я не знаю, как объяснить, - беспомощно развел руками он.
- Главное мы поняли, - кивнул Курт. - Тот человек, невзирая на какие-то (неизвестно какие) свои умения, найти магистериум не мог. Но он знал, что среди вас есть те, кто могут... Такие, как ты? Умеющие чувствовать пути?
- Да, у меня даже и умение-то не уникальное, - вздохнул Грегор. - Из моих соседей еще у двоих это выходит, пусть и с трудом, еще один мог довольно легко, отец... отец немного тоже может, но не особенно хорошо. Он мог пройти к камню тогда, мог найти его, но теперь, когда образовался Предел и сила магистериума исказила мир в нем - теперь ему это будет сложнее, потому что камень... как объяснить... заглушается Пределом.
- 'Еще один мог', - повторил Мартин. - Почему в прошлом времени?
- Больше не может, - коротко ответил Харт. - После той ночи, когда мы не позволили предателям забрать магистериум.
- Предателями ты назвал тех, кто согласился на предложение того человека?
- Даже не пытайтесь давить, майстер Бекер, - поморщился бауэр. - Проповедей о вреде неучастия я достаточно наслушался от Грегора. Да, они предатели - не потому что решили покинуть общину и отказаться от нашего принципа невмешательства, а потому что отказаться решили явно во вред людскому роду и ради этого были готовы поднять руку на своих же друзей и семью. Враг у нас с вами один, но это не значит, что у нас один путь для его одоления.
- Враг... А кто этот враг?
- Тот человек пришел не от своего имени, если вы о нем. Он - лишь посланник. Само собою, он обошелся без деталей и не стал называть имени или положения того, кто направил его, он лишь предложил награду.
- Какую?
- Камень, - пожал плечами Харт, бросив на майстера инквизитора такой взгляд, будто тот спросил, сколько пальцев на одной руке. - Нам не было известно о том, что магистериум появился здесь. Он принес информацию о камне, нам предлагалось его взять, взятое предполагалось поделить - часть ему за принесенную информацию, часть нам за работу.
- То есть, как - поделить? Просто взять и разбить на кусочки lapis philosophorum?
- Он только называется так - 'камень', - с готовностью пояснил Грегор. - На самом деле это не монолит, он что-то вроде грозди... Похоже на друзу кварца. Думаю, во время создания его как-то наращивают... Не знаю, на этот счет у нас информации не сохранилось. От него теоретически можно отделить часть, и именно это тот человек предложил: информацию в обмен на часть камня.
- И лишь некоторые из вас согласились это сделать. Как я понимаю по тому, что ваше поселение продолжает жить как прежде, а вы оба живы и явно не тревожитесь о том, что оставили дома - победила та часть вашей общины, что была против. Вероятнее всего - потому что вас было больше. Отчего так? Если судить по отчетам наших expertus'ов о Пределе, essentia Предела не окрашена добром или злом, она нейтральна, ergo - такова и сила камня. Почему нейтралы так не желали получить нейтральный артефакт?
- Не получить, а поделить, - не дав отцу ответить, возразил Грегор. - Я говорил майстеру Гессе, что отец пытался исправить ситуацию, и он действительно пытался. Он до последнего убеждал, что этого делать нельзя, мы же не знаем, кто этот человек, но он совершенно точно не намеревался использовать магистериум для причинения добра всему сущему, согласитесь. Кто-то из нас предлагал взять камень, но не отдавать ему...
- Эта мысль вам тоже, как я понимаю, не понравилась.
- Жизнь в тесном сообществе расслабляет, - вздохнул Харт. - На мир снаружи начинаешь смотреть предвзято... Это и случилось со многими из нас. Слухи, новости - все это доходит до наших ушей, но сами понимаете, как все это воспринимается... Прибавьте к тому грешную человеческую самоуверенность и получите ядовитую смесь. Давайте оставим магистериум себе, говорили они, а тот человек пусть попробует отнять его у нас. Магистериум даст нам силу, даст нам знания, даст нам власть над собственной судьбой, нам не придется прятаться... И говорили это зрелые, еще вчера разумные люди, которые знали, что это за артефакт, какой непредсказуемой силой обладает, сколь мало известна эта сила нам, ныне живущим потомкам его создателей, какую опасность она в себе несет... Не только жажда власти и богатства способны затуманить разум. Жажда прикосновения к тайне порой бывает куда разрушительней.
- Нам ли не знать... - вздохнул Мартин, и Грегор понимающе закивал. - И убедить их не удалось... И они явились за камнем в Грайерц.
- Да. С того совета мы разошлись, как нам казалось, постановив отказаться, но та часть из наших, кто соблазнился - они тайно от нас сошлись за пределами нашей деревни и отправились сюда. Мы узнали об этом достаточно скоро, чтобы настигнуть их уже здесь, а дальше... Дальше вы знаете.
- Не совсем, - возразил Курт и пояснил: - Грегор.
- Я... просто пришел сюда, - пожал плечами тот. - Я долго упрашивал наших вернуться и прибрать за собой. Слухи о Пределе шли и множились, и началось... вот это, с паломничествами, с гибелью людей, и я пытался убедить отца и остальных, что надо вернуться и уничтожить камень, а когда понял, что меня не слушают - решил, что сделаю это сам. Но... мне пока так и не хватило смелости зайти глубоко в Предел, да и я пока не придумал, что сделаю, когда доберусь до магистериума.
- Уничтожить? - с нажимом переспросил Мартин. - Не забрать, не унести и спрятать, а уничтожить?
- Никто не готов им распоряжаться, - твердо сказал Грегор. - Будь такое место, где его можно было бы укрыть от людских и нелюдских глаз - туда его и стоило бы перенести, но в этом мире такого места нет.
- Уничтожить... - повторил Мартин с сомнением. - Мне казалось, что lapis philosophorum так просто не разрушишь. У тебя есть план, как это сделать?
- Ну... - Грегор снова переглянулся с отцом, заметно сникнув, и тот вздохнул:
- Надо оценить обстановку на месте. Дальнейшее зависит от многого, майстер Бекер, от размеров камня, от его состояния, от того, как он попал сюда и в каком виде...
- Стало быть, во время той стычки камня никто не видел?
- Просто тех, кто столкнулся с предателями у самого камня, мы больше не видели, а сами мы сражались на подходе и... Когда все кончилось, как это ни прискорбно, думали о том, как унести ноги из образовавшегося Предела, и едва сумели это сделать. Когда я своими глазами увижу магистериум - я, вероятно, смогу сказать, что надо делать и как, а до того это пустое теоретизирование.
- Своими глазами? - переспросил Курт, и Харт фыркнул:
- Шутите, майстер инквизитор? Полагали, что я явился сюда просто поболтать, а потом отпущу сына в эту дыру и вернусь в трактир пить пиво? Разумеется, я не позволю ему идти туда в одиночку. Да и, как он верно заметил, толк с него будет лишь на пути к месту, в этом я с ним тягаться не могу, но там, у магистериума... Там его умения не помогут. Мои тоже вряд ли, но могут помочь знания.
- А каков твой талант? Что умеешь ты?
- Тоже не слишком много, и в целом наши умения схожи. Только Грегор ощущает пути, а я - места силы. Доводилось вам слышать такое определение от задержанных или ваших expertus'ов?
- Да, доводилось.
- Мы все еще не определили, отчего и почему они возникают, но я могу их чувствовать, как... - Харт замялся, подбирая слова, и осторожно договорил: - Как силу земли. По той же причине неплохо работаю с минералами, смогу найти рудную жилу, подобрать наилучший камень для амулета... Мои таланты мирные, к сожалению, посему рассчитывать на меня в предстоящем рейде, случись что, можно исключительно как на простого смертного: на обычную мужскую физическую силу. Разве что, если Урсула надумает прятаться в кустах рядом с нами, я смогу сказать об этом, ибо также могу почувствовать обладателя сверхобычных способностей рядом с собою, людей и... не совсем.
В комнате повисла тишина, и фон Вегерхоф, до сего мгновения сидящий молча, коротко кашлянул. Мартин напряжено поджал губы, бросив взгляд в его сторону, и Харт вздохнул:
- Да, я знаю, кто ваш помощник, майстер Гессе. И уже рассказал об этом сыну.
- Удивленным не выглядите.
- Конгрегация, - пожал плечами тот. - От вас всего можно ждать. Стриг на службе... Отчего бы и нет. Ходят слухи, что у вас и ликантропы водятся в зондергруппе. Меня несколько смущает исходящая от него эманация, она довольно необычна для стрига, даже высшего, но мир велик и многообразен, разве могу я знать всё?
- Завидный флегматизм, - пробормотал Курт. - Доводилось встречаться со стригами?
- Нет, но, опять же, из теории примерно могу предположить, как они должны ощущаться. Ваш помощник явно чувствуется нетипично. А вот ликантропа я бы не почуял. Почему так - мы не знаем, но сие факт, подобные мне легко чувствуют людей, обладающих врожденной или наработанной силой, но плохо различают подобных ликантропам существ. Видимо, животная сила оборотней слишком тесно сплетена с нашей, людской, природной, слишком похожа на нашу, а потому замечается не сразу или не замечается вовсе. Стриги - они совсем иные, сущности не от нашего мира. Без обид, майстер помощник.
- Стало быть, Урсулу ты почувствовал, когда прибыл в лагерь паломников?
- Нет. Но если эта женщина опытна и осторожна - подозреваю, что она... - Харт замялся, снова подыскивая подходящие слова. - Вообразите себе стол со свитками, майстер Гессе. Половина из них свернута, половина раскрыта, и лишь о тех, что раскрыты, вы с убежденностью сможете сказать, написано ли что-то на них или они пусты. Большинство из нас, и простых смертных, и одаренных, лежат на этом столе развернутыми: кто-то сворачиваться не умеет, а кто-то не считает нужным, полагая, что рядом нет тех, кто отличит исписанный свиток от пустого. Урсула, раз уж я не ощутил в ней дара, явно умеет жить, пребывая свернутой. Но если она раскроется - я ее почую.
- Это... сворачивание требует постоянного напряжения сил? - уточнил Мартин, и Харт качнул головой:
- Только поначалу. Это как привить себе привычку, следить за собою приходится лишь первое время, после идет само собою, с этим свыкаешься и даже во сне не прилагаешь никаких усилий. С тем, насколько велика сила одаренного, сие никак не соотносится, если вас тревожило именно это; так может не уметь зрелый и опытный в ином деле одаренный - и вполне может довольно быстро научиться мальчишка, умеющий лишь видеть пути, или специалист по минералам, - вскользь улыбнулся Харт. - Урсула, видимо, научилась, коли я ее не почувствовал.
- Я ее почувствовал, - тихо ответил Грегор и, поймав на себе изумленно-укоризненные взгляды, торопливо поправился: - Точнее, я три или четыре раза чувствовал исходящую от нее силу. И это была не ее сила, такое я ощущать не умею, а ее как будто облегал кусочек Предела. Тогда я понял, что она прикасалась к камню, а может, и держала его в руках или носила с собой его фрагмент, или совершала с ним какие-то манипуляции... От нее просто разило магистериумом.
- Я знаю, куда тебя стоит пристроить, если все еще сохранишь желание связаться с Конгрегацией, - сказал Мартин, и тот оживленно встрепенулся:
- Серьезно? Куда?
- В агенты. Врать умеешь виртуозно.
- Ну не мог же я рассказать об этом сразу, - обиженно сник Грегор. - Тогда пришлось бы говорить и все остальное, а я... Я боялся. Но собирался однажды, честно. И вот когда она напала на майстера Гессе, я понял, что дальше тянуть нельзя, все слишком далеко зашло.
- Густава помнишь? - спросил Мартин сухо. - Того, который пропал недавно? Так вот, Урсула и ее приятели распотрошили и сожрали его на одной из полянок глубоко в лесу. Расскажи ты обо всем, что знал, раньше - он, вполне вероятно, остался бы жив.
Харт нахмурился, бросив взгляд на сына, на майстера инквизитора, шевельнул губами, явно намереваясь возразить, но смолчал. Грегор неловко и совершенно по-детски шмыгнул носом, и Курт кивнул:
- Хорошо, что сказал хотя бы сейчас. Id est, мы знаем, что она имеет доступ к магистериуму, умеет с ним обращаться; стало быть, может представлять серьезную опасность, и то, что она выкинула тогда на дороге, вполне может оказаться самым безобидным в ее арсенале.
- Быть может, стоит запросить expertus'а? - подал, наконец, голос стриг. - Приказывать вам обоим не возьмусь, однако...
- Сейчас все те, кто мог бы с нею тягаться, заняты сам знаешь где, - возразил Курт. - Помня валькирию, я бы мог поставить на Готтер... Но не уверен, что сейчас она достаточно в силах, чтобы схлестнуться с талантливой малефичкой, напичканной именно что чистейшей малефицией: Готтер слишком увлеклась целительством в ущерб остальному - познать природу такого извращения она бы и теперь смогла быстрее тех немногих, кто вообще способен самой душой проникать в незримые хитросплетения, но вот противостоять ему в моменты, когда время уместно измерять мельчайшими порциями вздоха... Альта могла бы. Но она - сам знаешь где.
- И я не стал бы давать этой женщине слишком много времени, - вмешался Харт и, когда собеседники обернулись к нему, осторожно пояснил: - Я не хотел бы, чтобы мои слова вы расценили как настоятельную рекомендацию или сочли бы, что я имею какие-то выгоды от вашей задумки, и мне, прямо скажем, совершенно не хочется лезть в пасть ко льву, но...
- Отец хочет сказать, что не стоит давать ей слишком много времени для общения с камнем. Бог знает, что она там сделает, какой силой сможет напитать себя и на что станет способна. Мы и так будем вынуждены задержаться: близится вечер, и соваться в Предел в темноте, измотанными, я сам не хотел бы и не советовал бы вам, а стало быть, у нее в распоряжении уже есть по меньшей мере эта ночь. Убежден, она не станет терять время зря.
- Стало быть, решено, идем как есть, - кивнул Курт. - Хотя толку от людей фон Нойбауэра тоже будет, подозреваю, не слишком много.
- Кхм... - проронил Грегор тихо. - Насчет людей... Я не смогу провести толпу. Человека три... может, пять. Не больше. Там... Там все меняется внутри. Искажения не остаются на одном месте, это не как рукотворные ловушки, они блуждают в Пределе, и там, где минуту назад ничего не было, внезапно может возникнуть что угодно. Я не смогу уследить за целой армией. И еще... Предел - он... Как вам объяснить... Чем больше людей войдет в него, тем сильнее будут возмущения.
- Последствия? - коротко спросил Мартин.
- Больше искажений. Труднее и дольше путь. И самое главное - Урсула может нас почувствовать.
- C'est formidable[120], - уныло проговорил стриг. - Почему ни одно расследование, в котором я имею дело с кем-то из вашего семейства, не заканчивается так, как ему полагается - сдачей отчетов и вызовом expertus'ов и зондергруппы?
Стоять у края Предела и знать, что вот-вот сделаешь шаг в это неведомое, было... Курт задумался и прислушался к себе, пытаясь понять, что же он чувствует. Страх? Нет. Разумеется, были опасения, и память услужливо подсказывала схожие ситуации - Пильценбах, Прага, и разум понимал, что впереди - опасность... Но не страх, нет. Азарт? Нет. Разумеется, мысль о сокрывшейся в Пределе колдунье гнала вперед, и незаконченное расследование не давало покоя, зудело, как комар над ухом... Но не азарт, нет. Любопытство? Есть немного. Однако таинственный камень философов, до сего дня сказочный и невероятный, не манил к себе и, сказать по чести, сильно проигрывал возможности настигнуть малефичку.
Курт покосился на Мартина, невольно нахмурясь. А вот тут азарт есть. Глаза горят. В лице нетерпение. И, кажется, позволь ему - бросится вперед сам, бегом, невзирая ни на какие опасности и ловушки...
Йенс Гейгер стоял неподвижно, с каменным лицом, и в лес по ту сторону границы смотрел хмуро. Позволение бывшему поселенцу присоединиться к их маленькому отряду удивило, кажется, всех, кроме все того же Мартина, фон Вегерхоф пытался возражать и даже сделал вялую попытку воспользоваться своим рангом члена Совета и запретить, однако обосновать этот запрет не смог ничем вразумительным и был вынужден в итоге сдаться. Сейчас он взглядывал на Гейгера недовольно, явно борясь с искушением плюнуть и настоять на своем.
- Я иду первым, - нарушил тишину Грегор. - Идти за мною шаг в шаг не обязательно, однако разбредаться тоже не стоит. Вообще не отходите от моих следов дальше полушага в сторону. Не растягивайтесь, держитесь ближе друг к другу. Иду я, за мной майстер Гессе... Не примите за обиду, но мне будет спокойней, если за моей спиной будет он. Дальше все вы, позади отец. Если со мною что-то случится, он сможет меня заменить.
- Уверен?
- Смогу, - негромко отозвался Харт. - У меня это выйдет с куда большими усилиями, искажения я чувствую не так ясно, как Грегор, слишком они расплываются, слишком их заглушает Предел. Но если иного выхода не будет - я все равно ваш лучший и единственный шанс.
- Все же будем надеяться, что до этого не дойдет, - сказал Мартин, и несостоявшийся философ нервно улыбнулся:
- Да, мне очень бы хотелось остаться живым и здравым. Итак, все готовы? Последняя возможность остаться.
- Веди, - коротко отозвался Курт, и тот, кивнув, сделал осторожный, неторопливый шаг вперед.
И все-таки чего-то ожидалось. Чего-то иного, не такого, как там, позади, по ту сторону границы Предела, где остался привычный мир. Чего-то странного, невиданного. Но все было, как прежде - все тот же лесной воздух, то же утреннее солнце, пронзающее листву, та же самая простая трава, просто ветви, просто деревья, до разочарования заурядные и ничем не примечательные. Просто шаг за шагом по самому обычному лесу...
Шаг.
И снова шаг. И еще один. Медленный, тихий. Шаг. Шаг. Шаг...
Грегор ступал неторопливо, молча; Курт не видел его лица, но слышал, как искатель путей по временам задерживает дыхание, словно прислушиваясь к какому-то тихому, одному ему слышимому звуку. Однажды он остановился, подняв руку, помедлил и свернул налево, обходя купу молодых елочек.
- Что там было? - спросил Мартин громким шепотом.
- Не знаю, - проводник ответил не сразу и говорил медленно и отстраненно, точно бы в полусне. - Но там опасность.
Курт обернулся на группку низкорослых деревцев, попытавшись увидеть хоть что-то, что могло бы привлечь внимание, дать понять, что эта частица окружающего мира отличается хоть чем-то - марево, туман, свечение, мрак, пусть еле заметные, пусть почти не видимые... Ничего. Просто молодые ели, точно такие же, как и тысячи других в этом лесу, безликие, одинаковые, заурядные.
- А если туда что-нибудь бросить? - снова спросил Мартин, и проводник качнул головой:
- На неживое не отзовется.
- Можно носить с собой корзинку мышей, - серьезно предположил инквизитор. - Или реагирует только на крупное живое?
- Потом, - сдавленно откликнулся Грегор и, переведя дыхание, коротко попросил: - Не отвлекайте.
Мартин с явным разочарованием вздохнул и умолк.
Проводник шел все медленней и тяжелей, будто через каждые несколько шагов некто невидимый и неведомый навешивал на него груз - еще и еще, все тяжелей и тяжелей. Однажды он остановился перед раскидистым кустом, словно в задумчивости, и неспешно обошел его, рассеянно проведя ладонью по ветвям. Идущий следом Курт, пройдя шаг в шаг, вдруг запнулся и встал на месте, напряженно окликнув:
- Грегор?..
- Здесь как раз безопасно, - отозвался тот, тоже приостановившись, но не обернувшись. - Уже сработало.
Курт помедлил и снова зашагал вперед, с сомнением оглянувшись на куст. Тонкие, с палец, ветви его росли не из земли - из внушительного валуна, и 'именно росли из', а не раскололи его, проросшие насквозь.
Раздражающе медленное продвижение сквозь все более густые заросли Грегор прервал спустя пару часов, категорично потребовав остановки. Привал сделали прямо тут же, на том самом месте, где и стояли, усевшись на траву и сняв со спин мешки с провизией.
Грегор, бледный и заметно утомленный, надолго приник к фляжке с водой и с нескрываемым облегчением откинулся назад, привалившись спиной к древесному стволу.
- Никогда еще не заходил так далеко, - пояснил он, перехватив пристальный взгляд фон Вегерхофа. - Я вижу путь достаточно легко, но очень волнуюсь, из-за этого еще больше устаю. Когда втянусь, должно пойти побыстрее... Если, конечно, ближе к сердцу Предела искажений не станет больше.
- Так что там с неживым? - спросил Мартин, и проводник вздохнул, поудобней усевшись.
- Предел отзывается на разумное живое, - пояснил он, тщательно подбирая слова. - Не только на полноценно разумное, то есть, на человека, но и на зверя, на птицу... И на их внимание, направленное на него. Мне тяжело идти не только потому, что я вынужден вслушиваться, нет ли где ловушек, я должен еще и не думать о них - Предел может отозваться на эти мысли. Если я брошу в некое место, которое покажется подозрительным, ветку или шишку - Предел может отозваться на эти действия. Но отозваться может так, что лучше б не отзывался.
- Уже пытался?
- Да, один раз. Ловушка исчезла и сместилась прямо ко мне, я едва успел отшатнуться, но сложнее было увернуться мыслью и на ходу забыть о том, чего стремишься избежать. Уверен, это не единственная возможная реакция Предела, но экспериментировать с тем, что он выкинет еще, мне в голову не приходило, и вам не советую. Просто будем идти, как шли.
- Ты сказал 'здесь безопасно' о том камне с кустом...
- Да, подобное я уже видел здесь, всего пару раз - дерево, изогнувшееся посередине ствола ровно и прямо, как по угольнику, ручей, русло которого на ровной поляне образовало круг. Сработавшая ловушка. Кто-то угодил в нее, и кусочек мира в этом месте исказился, и как я понимаю и чувствую - такие места и есть самые безопасные во всем Пределе. Молния два раза не бьет по одному дереву.
- Еще как бьет, - возразил Мартин, и Грегор вяло улыбнулся:
- Спорная вышла аналогия, как и все аналогии, да. Но вы, думаю, поняли, о чем я.
- Много ловушек мы прошли? - спросил Мартин, и тот, подумав, вяло пожал плечами:
- С дюжину... или чуть больше. Не считал.
- С дюжину... - повторил фон Вегерхоф. - Не завидую тем, кто пытался это проделать наобум.
- Любопытно, как далеко мы ушли, - пробормотал Мартин, зачем-то обернувшись назад, будто надеясь разглядеть пройденный путь сквозь плотный строй зарослей. - Мне казалось, Предел не настолько велик.
- В одной из его частей наблюдали искажение, преломляющее время и расстояние, если я верно помню, - заметил Харт. - Люди входили в лес и вскоре оказывались на лугу, до которого должны были идти едва ль не полдня, верно?.. Это Предел, майстер Бекер. Не знаю, кто первым придумал его так назвать, но суть он передал верно. Здесь лучше быть готовым ко всему, в том числе к блужданию все те же полдня по куску леса, который в иное время вы прошли бы за полчаса. Спроста ли мы велели вам взять сумки с припасами?
- То есть, как? - нахмурился Гейгер, до сих пор, с самой первой минуты их путешествия, пребывавший в полном молчании. - В реальности камень может быть в миле от нас, но мы будем идти к нему неделю?
- Это и будет 'в реальности', парень. Такая уж тут реальность. Не ломай голову, просто прими это как факт и наплюй.
- Но вопрос он задал верный, - возразил Мартин. - Что со временем и материей в Пределе творится неладное - мы уже поняли, но насколько неладное и есть ли зависимость от близости к магистериуму? Можем ли мы с Урсулой... так сказать, не сойтись во времени? Или может ли у камня пройти год, пока мы будем идти к нему три часа? Или наоборот - наш путь займет в самом деле неделю, а для Урсулы пройдет день или два? И как этот путь выглядел для нее, сколько времени занял?
- А замысел Господень и пути Его вам не раскрыть ли, майстер Бекер? - беззлобно усмехнулся Харт. - Сдается мне, это будет полегче.
- То есть... ты не знаешь?
- Теория, - терпеливо пояснил бауэр. - Это все, что меня здесь отличает от вас. Много теории, часть которой современные размышления, часть - отголоски прошлых знаний, а часть наверняка сказки, как то обыкновенно бывает в подобных случаях. Свои теоретические познания я выправляю по ходу дела, наблюдая за происходящим. Вот сейчас я понял, что помимо мест, в которых искажения сгущаются, они разлиты и в Пределе в целом, сплошь, иначе за это время мы и в самом деле уже приблизились бы к цели.
- Мы приблизились, - открыв глаза, сказал Грегор и, вздохнув, оперся о землю и встал. - Но не так сильно, как я ожидал.
- Ты не потеряешь путь? - уточнил Мартин, тоже вставая, и тот усмехнулся, подобрав свою сумку и нарочито бодро закинув ее на плечи:
- Не будь здесь ловушек, я прибежал бы к камню с завязанными глазами, майстер Бекер. Это как бродить по дому после двухдневной голодовки, а на кухне в это время поставили на стол горячего свежеприготовленного гуся. Я чувствую, в какой стороне магистериум, дальше он от меня стал или ближе... Направление не потеряем, не тревожьтесь. Идем дальше, если вы готовы, я передохнул.
- Готовы, - за всех ответил Мартин и протянул Курту руку, помогая встать. - Идем дальше.
Дальше и впрямь пошло легче. Или так виделось со стороны; в любом случае, двигался их маленький отряд заметно быстрее, проводник уже не так часто придерживал шаг, прислушиваясь и присматриваясь, и даже на несколько заданных ему вопросов ответил уже не так односложно, как прежде, хоть и снова повелел не отвлекать его болтовней.
Ожидание неведомого не ушло всецело, не ушло напряжение и готовность в любой момент увидеть нечто нереальное, опасное или нет, однако вокруг по-прежнему тянулся все тот же лес, что и час назад, и два часа, и перед входом в Предел, и ничего не происходило.
- Мне это представлялось как-то повеселее, - с заметным разочарованием вздохнул Мартин на следующем привале, случившемся еще часа через три. - Или опасней. Как-то, словом, не так уныло.
- Мало тебе веселья на службе? - усмехнулся стриг. - Не знаю, чего ты ожидал, но пока я склонен считать наш поход весьма удачным.
- Пока, - уточнил Курт, и Гейгер спросил тихо, кивнув вперед:
- А потом? Когда достигнем цели, - пояснил он в ответ на вопросительные взгляды. - Что мы будем делать, когда окажемся рядом с ними, с камнем и Урсулой? Вы ведь не идете туда в надежде просто попросить ее сдаться?
- Разберемся по ситуации.
- Если она не станет нападать первой, вы ведь позволите мне поговорить с ней? Хотя бы попытаться?
- Если ты готов превратиться в жабу или корову, или что там еще есть в ее арсенале - да ради Бога, - пожал плечами Курт. - На твоем месте, Йенс, я бы не особенно надеялся, что в ее груди теплится огонек любви, которая все превозможет.
- А как это было у вас, майстер Гессе? - спросил тот тихо. - Двадцать пять лет назад, в Кельне. Как это было?
- Полагаю, раз уж ты задал этот вопрос - ты знаешь, как.
- Я не о том, что происходило, я... О том, как это было для вас самого. Как вы решились?
- Думаю, мой ответ тебе не понравится.
- И все же?
- Никак, - коротко ответил Курт. - Я не делал выбора, не решался и не сомневался. Просто момент, когда я узнал, кто она и что сделала, перечеркнул все остальное.
- Вот так сразу?
Курт вздохнул, не видя, но чувствуя, что в его сторону смотрят все - прямо или исподволь, и медленно проговорил:
- Я предупреждал, что тебе не понравится мой ответ, Йенс. И он тебе действительно не нравится, вижу. Ты ждешь, что я расскажу, как преодолевал себя, ломал что-то в душе, боролся с искушением и чувством... Но этого я сказать не могу, потому что ничего этого не было. Было ошеломление, не скрою, ни один человек не воспримет с каменным спокойствием известие, что его возлюбленная - малефичка и убийца, была растерянность, оторопь... Но не сомнение. Я знал, что должен делать, с самой первой минуты; не решал, знал.
- И вы не думали попытаться... Она же любила вас. Ведь так? У вас потому и получилось втереться в доверие к ее покровителям - она ручалась за вас перед ними. Значит, был шанс... переубедить, переманить, что ли...
- Шансов не было, - качнул головой Курт. - Власть, жажда власти, рано или поздно перевесила бы в ней все остальное. Пытался ли я найти этот шанс? Да. И в одну из таких попыток я услышал от нее слова 'я ни о чем не жалею и довольна тем, что имею'.
- Это просто слова...
- Я не могу сейчас пересказать тебе всё, это слишком долго, а кое-что до сих пор секретно, просто замечу, что слова были не только эти, и были не только слова. Многое, очень многое свидетельствовало о том, что слова эти - правда. Сомнений не было в ней самой, вот в чем дело, Йенс, и если бы на тот момент сомнения были во мне - они бы развеялись.
- И вы решили, что Конгрегация важнее?
- Ты его не слушаешь совсем, - тихо возразил Грегор. - Не Конгрегация, при чем тут она? Это как наши, - пояснил он, переглянувшись с отцом, и тот молча и хмуро кивнул. - Отец и наши соседи - они встали против собственных друзей... а кое-кто и против семьи, потому что... просто потому что делать то, что они задумали, было нельзя. А ведь мы не Конгрегация, мы просто знаем, чем грозит миру и людям тот, кто решит для себя, что его таланты делают его... лучше. Возвышают над остальными. Не заслуги, понимаешь, а просто способность делать что-то необычное. Лучше ли других людей тот, у кого талант к стихосложению? Нет, он просто умеет хорошо складывать слова. А вот когда он напишет гимн, который поведет людей на правый бой, или любовную песню, которая соединит десятки сердец - тогда можно будет сказать, что он чем-то лучше прочих, даже талантливых, но их талант просто есть и не принес в этот мир никакой пользы, а то и причинил вред. Убивать любовников с помощью магии - не тот дар, который возвышает и который можно принять.
- Чудесно. Щенок восемнадцати лет от роду учит меня жизни и добродетели.
- К этому у него тоже талант, - заметил Харт без улыбки. - По итогам чтения его последней проповеди я теперь здесь. Не в восторге от происходящего, но все же в уверенности, что поступаю правильно.
- И ведь прав щенок-то, - добавил Мартин. - Над чем ты сейчас ломаешь голову и душу? Что делать с Урсулой, когда вы повстречаетесь, и на какую сторону встать?
- Нет, я знаю, куда встану, майстер Бекер, - возразил Гейгер твердо. - Сторону я выбрал. Но душе не прикажешь... Я хотел узнать, как майстер Гессе ухитрился приказать.
- Сомневаюсь, что выбор Йенсом нужной стороны как-то нам поможет, - осторожно заметил стриг, обведя взглядом сидящих кружком спутников. - Хоть у кого-то есть план, как остаться в живых при встрече с этой во всех отношениях чудесной дамой? Нельзя рассчитывать на небесное покровительство вечно.
- А это был бы неплохой способ проверить ваши теории, - без улыбки хмыкнул Курт. - Если я и впрямь ценный божественный инструмент, у нас должно все получиться, даже если мы выскочим на нее из кустарника с криком 'А вот и мы!'.
- Если это так, все получиться должно у тебя, - с нажимом возразил фон Вегерхоф. - Но ты, полагаю, не станешь упрекать меня за желание, чтобы все присутствующие также смогли насладиться победой, а не поздним вознаграждением за труды в виде райских кущ.
- Вполне разумное желание. Главное - логичное.
- Так у тебя есть план?
- Разберусь по ситуации. Мы даже не знаем, что встретим там, - пояснил Курт, когда стриг демонстративно закатил глаза. - Но наша единственная надежда - застать ее врасплох. Если этого не выйдет - боюсь, никакие планы не спасут... Йенс, Грегор, вопрос к вам обоим: вы видели у нее какую-нибудь книгу?
- Книгу или свиток, - уточнил фон Вегерхоф и, подумав, добавил: - Скорее именно свиток, хотя не исключено, что для удобства поздние владельцы могли разрезать его на страницы и переплести.
- Поздние владельцы? - растерянно переспросил Грегор, переглянувшись с отцом. - О чем речь?
- Стало быть, не видел, - подытожил Курт. - А ты, Йенс?
- Нет. А что за книгу вы ищете?
- С заклятьями, само собой. Книга с заклятьями, как правило, обычный атрибут всяких неуёмных персон, любящих поразвлечься с магией, особенно со столь сложной, как магия крови.
- Если Урсула просто талантливая малефичка, книга ей, быть может, и не нужна, - с сомнением произнес Гейгер. - Вряд ли она вообще даже умеет читать... Об этом у нас с нею речи не заходило, но зная ее биографию...
- Магия крови? - севшим голосом переспросил Грегор, лишь сейчас, кажется, очнувшийся от шока, и Харт-старший, недовольно насупившись, произнес, явно сдерживая злость:
- Майстер Гессе, я всецело разделяю мнение своего сына о вашей персоне, уважаю вас и вашу службу и искренне полагаю, что вы сделали для христианского мира больше, чем иные святые, вошедшие в церковные летописи... Но ваша манера вести дела, должен заметить, пробуждает желание совершить в отношении вас наказуемое Конгрегацией деяние в виде покушения на ваше здоровье.
- Мне частенько грозили набить морду, но еще никогда - столь любезно... Если б я сказал об этом сразу, ты отказался бы идти в Предел или запретил бы Грегору быть нашим проводником?
- Ни в коем разе, но...
- Тогда не вижу проблем, - пожал плечами Курт. - Впрочем, при твоих познаниях и при том, что стало известно об этой женщине, и что наверняка пересказал тебе Грегор - удивлен, что ты не допустил этой мысли сам, первым же делом.
- Это как первым же делом допустить Второе Пришествие, услышав гром и молнию, - сухо возразил тот. - Слишком невероятно, слишком... Вы уверены в том, что говорите?
- Да.
- Одуреть... - пробормотал Грегор почти восхищенно, снова переглянувшись с отцом, однако тот, похоже, восторг отпрыска разделить не спешил. - Магия крови... Настоящая! Здесь!
- Радуйся, пока можешь, - хмуро ободрил его Харт. - Рассказать об этом кому-то мы уже сумеем вряд ли. Если у вас был расчет на наше присутствие, майстер Гессе, вынужден вас разочаровать.
- Нет, на вашу помощь я не рассчитывал, - возразил Курт и, распрямившись, осторожно оглянулся, всмотревшись в лес позади себя.
- Что такое? - напряженным шепотом уточнил Мартин, сидящий рядом, проследив его взгляд.
- Там кто-то есть? - нахмурился стриг. - Никого не вижу.
- Йенс, сиди на месте, не произноси громких звуков и не шевелись, - не ответив, тихо проговорил Курт, медленно подтянув к себе арбалет. - Грегор, Харт, очень-очень медленно поднимитесь, подойдите ко мне и внимательно посмотрите на те два дерева у меня за спиной.
Гейгер заметно побледнел и кивнул, вцепившись пальцами в траву и застыв на месте, и сощурился, пытаясь увидеть что-то или кого-то в густых зарослях; сидевший подле него бауэр осторожно встал и, подойдя к Курту, неспешно опустился на колени, упершись ладонью в землю и всмотревшись. Грегор не стал подниматься - просто торопливо переполз с одного места на другое, почти прижимаясь к траве и с заметным испугом вглядываясь в лес.
- Какие именно два дерева? - едва слышным шепотом спросил он.
Курт двинул локтями, оттолкнув отца и сына так, что оба шлепнулись наземь позади него, и поднял арбалет, одним движением взведя его и направив на Гейгера.
- А теперь сядь на колени и прижми ими ладони к земле, - попросил он ровно. - Не торопясь и не совершая резких движений.
Тот, на миг опешив, рванулся встать, Курт приподнял арбалет, и бывший поселенец замер.
- Я сказал 'не совершая резких движений', - сказал он с расстановкой и, когда Гейгер медленно выполнил его указания, уселся поудобнее, положив арбалет на колено так, чтобы острие болта смотрело паломнику в грудь.
- Что происходит? - растерянно пробормотал Грегор, и фон Вегерхоф негромко отозвался:
- Ничего хорошего, очевидно.
Судя по тому, что в его голосе отчетливо слышался знакомый шелест колючих льдинок, а Гейгер побелел и напрягся, как струна, стриг явно решил, что еще один устрашающий фактор будет нелишним. Лиц Хартов Курт не видел, лишь услышал, как испуганно и вместе с тем восторженно охнул младший и осторожно перевел дыхание старший; оба, к счастью, остались на месте и не делали попыток хватать майстера инквизитора за руки, требуя объяснений.
- Что я упустил? - угрюмо спросил Мартин, и Курт качнул головой, не отрывая взгляда от человека напротив:
- Ничего. Дело решили пара оговорок и опыт.
- Он не удивился магии крови...
- Именно. И еще, Йенс, - обратившись к молчаливому паломнику, пояснил Курт, - есть в людской природе одна досадная закорючка, поломавшая немало судеб и сведшая на нет множество планов и задумок. Сам по молодости и глупости поддавался этой вредной привычке - говорить двусмысленности в расчете на то, что их не заметят. И ведь непонятно даже, зачем это нужно, но странное дело, что-то тянет за язык... Ты знаешь, куда встанешь, и выбрал сторону, стало быть?
- И что? - разомкнул, наконец, губы Гейгер, продолжая невольно коситься на фон Вегерхофа больше, чем на направленный в его сторону арбалет. - Вам это чем-то не угодило?
- Да, мне не понравился тон, которым ты это сказал. Я просто-таки услышал самого себя в схожих ситуациях, говорящим слова, истинный смысл которых был ведом только мне. К моему счастью, тогда это было верно. К твоему несчастью - сейчас это было не так.
- Тон? - переспросил Гейгер сдержанно. - Вам не понравился мой тон и поэтому вы грозитесь меня пристрелить, майстер Гессе?
- Ты назвал ее малефичкой, - не ответив, добавил Курт. - Человек, который минуту назад мучился при мысли о том, что его возлюбленная оказалась убийцей и людоедкой, страдающий от того, что ему придется выступить против нее, пытающийся найти поддержку и утешение у инквизитора... Твой язык так просто выговорил это слово, твой голос не дрогнул, во взгляде не мелькнуло ни тени сожаления. Да, тон, Йенс. Это не был голос человека, который через силу, заставляя самого себя смириться с этим, вслух именует любимого человека преступником. Это был голос человека, говорящего то, что от него, как он думает, хотят услышать. И да, как верно заметил Мартин, в ответ на слова 'магия крови' ты не спросил, что это или чем настолько отличается от прочего, если книгу я счел столь необходимой вещью. При всей твоей богатой биографии - тебе не с чего было отнестись к этому равнодушно.
- Мне стало ясно, что это нечто серьезное, этого мне хватило.
- А теперь слушай меня внимательно, - оборвал его Курт. - Я скажу несколько очевидных вещей, после чего мы продолжим беседу... Или не продолжим, все зависит от того, как ты воспримешь эти очевидности. Итак, Йенс, сейчас все мы идем в лапы к чародейке, чья сила нам неведома, но совершенно точно имеем все шансы полечь там. Мы, не ты. Ты имеешь шанс лечь прямо здесь. Стало быть, есть два варианта будущего. Primo. Я задаю вопросы, ты молчишь, я пускаю тебе стрелу в лоб, и мы идем дальше без тебя. Secundo. Я задаю вопросы, ты отвечаешь. В случае, если победа будет за нами, вам с Урсулой уже будет все равно, сколько и что мы о вас знаем, а в случае, если верх одержите вы - тем паче. Id est, объективных причин упираться и молчать у тебя нет, ибо никакая информация не даст нам оружия против нее, лишь удовлетворит любопытство. В то, что ты невинная жертва любви, я, как видишь, не верю, посему крайне рекомендую не тратить время на попытки убедить. Не выйдет. Я могу дать тебе минуту подумать, - подытожил Курт, когда паломник упрямо сжал губы, не ответив. - Решение очевидно, но я могу понять, что для его принятия нужно время.
Гейгер медленно вдохнул, задержав дыхание и прикрыв глаза, точно перед нырком в ледяную воду, коротко выдохнул и снова поднял взгляд к допросчику.
- А когда я отвечу на вопросы, - проговорил он неспешно, - меня все равно ждет та самая стрела в лоб?
- Тебя ждет крайне неудобное путешествие по лесу со связанными руками, кляпом и арбалетом, смотрящим в спину. Кто знает, вдруг ты прав и Урсула в самом деле поддалась простой человеческой слабости и воспылала нежным чувством к одному из своих сообщников. Зачем же я буду лишать себя столь удобного заложника. Еще одна очевидность: заупрямишься - твое будущее однозначно, согласишься отвечать - останется надежда освободиться, если мы переоценили свои силы и не сладим с твоей подружкой.
- Вы не сладите, - ответил Гейгер тихо. - Какие бы еще нелюди ни скрывались среди вас, вам ее не одолеть.
- Как я понимаю, мы пришли к соглашению и все же поговорим, - кивнул Курт. - Стало быть, коли уж мы заговорили о нелюдях, с них и начнем. Как тебе удалось убедить в своей невиновности инквизитора в Винланде? Неопытных новичков, которых можно уболтать, туда не шлют.
Бывший поселенец ответил не сразу, но Курт не торопил его. Гейгер будет говорить, это уже не вызывало сомнений, и в спешке не было смысла...
- Когда меня посадили под надзор, - произнес тот, наконец, - меня приходил навещать сосед, Хорст. В первый раз он принес мне стряпню своей жены, утешал. Во второй раз тоже. А когда пришел в третий раз - сказал, что произошедшее я запомнил неверно, что не только я лгу допросчикам, но и моя память лжет мне самому. Мы говорили долго, и тогда я все вспомнил.
- Вспомнил, как стал виндиго?
- Да, - коротко кивнул паломник, и краем глаза Курт увидел, как беззвучно, одними губами, ругнулся Мартин. - В тот момент я хотел немедленно позвать инквизитора и все рассказать, но Хорст меня переубедил. Тогда - не знаю, почему я его послушался. Наверное, меня слишком ошеломила новость, что отобедал собственной женой. В следующий раз Хорст пришел спустя два дня, и к тому времени я уже не находил себе места.
- Хотел повторить?
- Да, - просто ответил Гейгер. - Я почти не спал: опасался, что во сне то, что скрывалось во мне, возьмет верх и выдаст меня. Мне уже не хотелось сдаваться вашим, мне хотелось выжить, хотя жену было, клянусь, очень жаль.
- Это очень мило, - сухим, как камень, льдом, прошелестел голос фон Вегерхофа рядом, и бывший поселенец вздохнул:
- Судя по тому, что я вижу, не вам меня упрекать, майстер помощник инквизитора; убежден, у вас за спиной истории не менее душераздирающие. Жену было не вернуть, а мне хотелось жить.
- И убивать, - договорил Мартин. - Как вы это устроили, если ты был под охраной?
- Хорст вывел меня за пределы Ахорнштайна. Провел мимо охраны - эти парни меня попросту не увидели, хотя я шел рядом с Хорстом - и вывел за ворота. Там, в отдалении, я позволил виндиго взять верх, а потом Хорст вернулся за мной и так же провел обратно. Вскоре ко мне пришел инквизитор и сказал, что подозрения с меня, скорее всего, будут сняты, потому что неподалеку от крепости тварь убила одного из поселенцев. Потом Хорст скормил мне еще одного - и меня оправдали и отпустили.
- Кто он такой, этот Хорст?
- Хотите знать, был ли он малефиком и состоял ли в каком-то заговоре? Да. Он рассказал немного, но достаточно, чтобы понять: в Винланде он не просто так, а здесь, в Империи, множество его приятелей плетет заговор в надежде сбросить Императора и Конгрегацию, для чего они собирают подле себя всех, кто способен хоть на что-то сверхобычное, кого угодно, всякой твари по паре.
В голосе Гейгера, уже уверенном и почти спокойном, прозвучала явная насмешка, и Курт уточнил:
- Как я понимаю, связываться с ними ты не пожелал.
- Поначалу я был как во сне, - помолчав, неохотно проговорил паломник. - Внутри меня словно шла какая-то кровавая драка, и разум подчинялся мне с трудом. Я слушал Хорста. Он говорил, что я должен научиться владеть вторым собою, что это возможно только с практикой, для чего он еще несколько раз обеспечивал мне тыл, говоря всем, что был со мной в моем доме, а сам выводил за стены. Вскоре мне и правда стало легче, виндиго как будто уснул, и...
Гейгер снова умолк, глядя в землю, то ли подбирая слова, то ли решаясь сказать нечто, чего говорить не хотелось и что вместе с тем рвалось быть высказанным.
- Однажды я подумал, что больше не хочу, - договорил он через силу. - Мне не понравилось то, что со мной было, но если меня казнить - мертвых не вернуть. Я словно очнулся от сна и начал понимать, что происходит, кто я, где я и чего хочу. Хорст... Спасибо ему, что научил уживаться с собой, жажда убийства больше не мучила меня, но он все настойчивей вбивал в меня мысль, что в благодарность я должен примкнуть к их шайке заговорщиков, а вот этого мне совершенно не хотелось. Я хотел просто жить, приключениями я был сыт по горло. Поэтому последней жертвой виндиго стал Хорст, а я покинул Винланд. Я думал, если оставлю эту землю - виндиго оставит меня в покое.
- Ты говоришь о себе самом как о другом существе?
- Больше нет, - улыбнулся Гейгер. - Так было тогда. Теперь мы с ним примирились.
- Ты знаешь, что это ненадолго? - спросил Мартин сухо. - Ты же наверняка слышал легенды, пока шло дознание. Знаешь, как появился первый виндиго и что происходит со всеми.
- Это легенды, майстер инквизитор.
- А как он появился? - шепотом спросил Грегор.
- По ошибке, - пояснил Мартин, прежде чем Курт успел потребовать тишины. - Когда-то была великая война, и шаман-недоучка вызвал добровольца-воина, дабы провести над ним обряд объединения с божеством-предком своего племени - 'тотем', так они это называли. Но что-то пошло не так, и вместо божественного предка в душе воина поселился злой дух зимнего леса. Битву они выиграли, враги были повержены, но воина изгнали из племени, потому что жажду крови и плоти ему погасить так и не удалось. И ты знаешь, Йенс, чем эта легенда кончается. Всегда. Исключений нет.
- Или о них никто не слышал? - возразил паломник. - За несколько лет пребывания в Германии я пережил несколько приступов - иногда он брал верх, я убивал, после этого мучился раскаянием, пытался совладать с собой, он затихал, и я снова думал, что все кончилось и я свободен...
- Но все не кончалось и становилось лишь хуже.
- Одно время я даже помышлял о самоубийстве, - кивнул паломник с усмешкой. - А потом я встретил Урсулу, и она научила меня мириться с собой. Теперь... Теперь я просто живу, а не выживаю. И когда все это кончится, я продолжу жить, как прежде, майстер инквизитор, не превращусь в чудовище, живущее в глуши в берлоге, не утрачу разум и...
- Ты уже утратил и уже чудовище, - оборвал его Курт. - Без разницы, каков при том твой облик... Кто такая Урсула?
- Женщина, - пожал плечами Гейгер. - Которая вырвала меня из мрака.
- Ты участвовал в этих пиршествах?
- Да. Спросите, как это увязывается с нашим учением?
- Оно было для отвода глаз, очевидно? - снова влез Грегор.
- Нет. Просто существа, не желающие видеть пути Господни, хуже животных, в которых нет греха, нет злобы, нет алчности. Их плоть не запретна и смерть допустима.
- Eia, - отметил Мартин с мрачным весельем, кажется, даже позабыв разозлиться. - А я был прав, ересь у вас и впрямь безумная. Впрочем, неудивительно, что ты за нее так уцепился, весьма удобно. Если, конечно, Урсула не сочинила ее на ходу нарочно для тебя, чтобы утихомирить зверя, дать ему отдушину и взять на поводок.
- Я уже выбрал сторону, - с расстановкой произнес Гейгер. - Посему не старайтесь, майстер Бекер.
- Сколько еще человек, кроме тебя?
Гейгер фыркнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость.
- А сколько было рассказов, - произнес он насмешливо. - А какая молва ходила... Самый проницательный инквизитор Империи... Ересь чует за милю, любую душу видит насквозь...
- Сколько?
- Да почти все, - пожал плечами Гейгер. - Рано или поздно к трапезе подходили почти все.
- Трапеза, - повторил Мартин неприязненно. - И почему ваша братия никогда и ничего не называет прямо? Даже для самих себя маскируете смыслы, размазываете понятия... Не потому ли, что осознаете, какие творите мерзости?
- Иисус сказал 'сие есть тело мое' и завещал есть его. Это стало зваться Причастием. Что возразите, майстер Бекер?
- Что об этом напоминают всякий раз на мессе перед его принятием. А что говорили вы, поедая своих собратьев?
- Как вы этого добились? - спросил Курт, не дождавшись ответа. - Никаких слухов, никаких ренегатов, ни крупицы просочившейся информации... Как?
- Она уводила в Предел тех, кто был готов сорваться... - тихо и сдавленно пробормотал Грегор. - И вообще всех, кто мешал и был слишком неудобным. Таких они ели или уводили в Предел... Вот почему она так прицепилась ко мне, вот почему постоянно добивалась ответа, чего я хочу, зачем пришел и могу ли ходить здесь... Что вы со мной собирались делать? Увести или сожрать?
- Не знаю, - передернул плечами Гейгер. - Я узнаю ее решения в последний момент. Но под ногами ты мешался знатно, тут ты прав.
- И все эти люди так спокойно принимали ее веру? Просто брали и ели, и не пытались возразить, отговориться, ужаснуться творимому?
От голоса фон Вегерхофа веяло таким холодом, что Гейгер поежился, однако ответил подчеркнуто спокойно и вызывающе:
- Да.
- Не верю.
- А вы поверьте.
- Так сохранялся порядок в лагере, верно? - спросил Курт, знаком велев стригу умолкнуть. - Так строилась лояльность, пресекались слухи и исключалась возможность, что кто-то сдаст всю вашу теплую компанию. Всех буянов и недовольных - в Предел или на вертел, а более сговорчивых просто приводили на эту 'трапезу' и давали выбор: или так, или будешь следующим. Я верно понимаю суть процесса, Йенс?
- Заметьте, майстер инквизитор, они выбирали правильно.
- Дети, - с усилием проговорил Грегор. - Детей вы тоже в это втянули?
- Нет, - поморщился Гейгер. - Дети ненадежны. Они еще не дозрели. Могли проболтаться по глупости.
- Минотавр - это ведь ее работа? Зачем?
- Он был добровольцем, замечу. Рольф сам согласился рискнуть, он знал, что будет первым и случиться может что угодно. Исправление крови, так она это назвала, должно было сотворить новое существо, единое с созданной Господом природой, существо не только могущее осознанно отказаться от животной плоти, но и по новому роду своему не нуждающееся в ней. Новый человек. Но... Превращение пошло не так, и тело и разум Рольфа не вынесли трансформации, он начал метаться, бросился бежать... и умер.
- Почему его закопали у границы Предела? Останки ваших жертв вы бросали внутри него, почему его похоронили снаружи?
- Урсула опасалась, что сила Предела, смешавшись с тем, что было в плоти и крови Рольфа, может привести к каким-то недобрым последствиям. Она не знала, так ли это, но решила не рисковать. Она запретила даже переносить его, и мы похоронили тело там, где он упал и умер, скрыв в земле и его, и кровь.
- Слушай, Йенс, мне просто интересно... - Мартин помедлил, подбирая слова, и спросил с нескрываемым любопытством: - Ты сейчас все еще пытаешься заговаривать нам зубы или в самом деле веришь во всю эту белиберду?
Гейгер молча перевел взгляд на него, и Курт вздохнул, осторожно расслабив начавший неметь палец на спуске:
- Он верит. А самое удивительное, что верит, похоже, и она... Так кто она, Йенс?
- Я не знаю, - равнодушно отозвался паломник. - Мне она рассказала историю, которая известна и вам тоже.
- Это история случилась не с ней, так? Она никогда не жила в Дахау.
- Ну раз вы уже и так знаете... Да, спустя время я заподозрил, что это неправда, и когда Урсула это заметила - пояснила, что открывать историю своей жизни пока не хочет. Все, что я знаю - она не из Германии и вообще не из пределов Империи, но в последние годы живет здесь, ищет свой путь, а история той женщины просто задела ее за живое, и Урсула стала ею.
- Стала ею? Она подправила свой облик с помощью магии крови? Или просто взяла себе ее историю? И что именно она задела?
- Я не спрашивал. Наверное, что-то похожее случилось и с нею.
- Женщина, которая явилась неведомо откуда и о которой ты не знаешь ничего, кроме того, что в ее голове угнездилась мысль превратить одних людей в коров, а других пустить на жаркое, - проговорил Мартин скептически. - И ты ей так веришь.
- Женщина, которая подарила мне покой, - с улыбкой возразил Гейгер. - Мне этого довольно.
- Ты знал, что находится в Пределе?
- Да. Она сказала мне.
- Урсула хотела вынести магистериум?
- Да. Но для этого надо было найти способ его успокоить.
- У нее есть фрагмент камня?
- Да, очень маленький.
- У кого-то еще есть?
- Что?..
- Здесь появлялся человек, которому был нужен камень целиком или его часть, - пояснил Курт не моргнув глазом. - Никто, кроме Урсулы, как я понимаю, добраться до магистериума не может, стало быть, обратиться этот человек мог только к ней. Посему мой вопрос: ты видел, как она передавала кому-то осколок камня?
- Почему вы столько тянули и не взяли нас раньше? - с неподдельным интересом спросил Гейгер. - Если вам столько известно - почему допустили... все это?
- Все ошибаются. Так ты видел его?
- Да. Издалека. Описать не смогу. Урсула взяла меня с собой на встречу на случай, если что-то пойдет не так, и я ждал в стороне.
- Она говорила, откуда знает этого человека и зачем ему магистериум?
- Нет.
- Что он дал ей взамен?
- Перемены. Перемены, - повторил Гейгер. - Так она сказала.
- И все?
- 'Грядут перемены, судьба Господнего мира вершится рядом с нами'. Это ее слова.
- Где именно вершится? В Пределе?
- Не знаю.
- Так у нее есть книга?
- Да, - снова улыбнулся паломник. - И на вашем месте я бы боялся.
- А мы боимся, - кивнул Курт серьезно. - Откуда она у Урсулы?
- Я не знаю. Не спрашивал.
- Почему ты не ушел с ней?
- Я должен был узнать, есть ли у Конгрегации expertus, способный войти в Предел, и может ли на самом деле Грегор ходить в нем, есть ли возможность погони. Если нет - мне надо было просто сидеть на месте, она нашла бы способ меня забрать. Если да - я должен был любой ценой напроситься с вами. Когда мы дойдем до камня, мы убьем вас.
- А завидная самоуверенность...
- Вы сами сказали, майстер Гессе, вы мало что можете противопоставить ей. И скорее всего - умрете. И моя откровенность сейчас - не более чем моя добрая воля.
- И желание выговориться. Оно всегда вас подводит... Ведь на самом-то деле любой хочет рассказать о своих тайнах; любой. Это сущность людской души, Йенс. Да и не слишком приятно умирать за идею в руках инквизитора с репутацией и фантазией - у такого славная гибель может растянуться часа на четыре по меньшей мере, и разум подсказывает, что все сказанное так или иначе было бы сказано. Только в случае плохого расклада не получилось бы держать эту снисходительно-самоуверенную маску... А на случай, если тебя раскроют - она оставила тебе инструкции?.. Что, не оставила? - вкрадчиво уточнил Курт, не услышав ответа. - Или все-таки что-то сказала? Например, что она появится и вмешается, и спасет тебя?
- Нет, - отозвался Гейгер твердо. - Этого мы не обсуждали.
- Серьезно?.. Ну положим. Но ты-то об этом думал. И сейчас думаешь. И не понимаешь, почему ее здесь нет, почему она тебя бросила... снова. И все, что тебе остается - утешать себя мыслями о нашей скорой смерти от ее руки. Потому ты и так многословен - с одной стороны, тянешь время в надежде, что она все-таки появится и поможет тебе, а с другой - накручиваешь сам себя, чтобы было хоть что-то относительно приятное в происходящем. Хотя бы мысль о том, что всем нам будет плохо - когда-нибудь.
- Или просто мне приятно раскрывать эти тайны, зная, что вы напрасно радуетесь и все это не выйдет за границы Предела? - усмехнулся паломник.
- Был один человек, который сказал мне примерно то же самое двадцать шесть лет назад. Однако я, как видишь, все еще жив, а он - знаешь, что с ним случилось потом?
- Ну?
- Примерно вот это, - сказал Курт и сжал палец на спуске.
- Мать... - растерянно проронил Харт, тут же запнувшись и словно подавившись следующим словом.
- Если уж по правде, - медленно, с тяжелым вздохом поднявшись, уточнил Курт, - я его повесил, но не будем придираться.
Он все так же неспешно, в полной тишине, подошел к Гейгеру и остановился. Массивный болт с такого расстояния пробил голову насквозь, снеся внушительный осколок черепа, разметав кровь и мозг вокруг и улетев в густые заросли позади тела. Курт попытался углядеть хоть что-то в густой зелени, потом с сожалением вздохнул и, махнув рукой, возвратился на прежнее место.
- Прекрасно, - недовольно пробормотал Мартин, взирая на неподвижного паломника с откровенной тоской. - Единственный шанс посмотреть на живого виндиго! И ты его угробил.
Недалеко от Констанца, апрель, 1415 a.D..
Фридрих аккуратно убрал прядь, упавшую на лицо ведьмы, и снова подпер голову ладонью, упершись в подушку локтем. Альта хмурилась во сне. Она часто хмурится во сне. Слишком часто... Снится что-то из работы?.. Он никогда не спрашивал, что происходит на ее службе, доводилось ли применить на практике хоть что-то из всего того, чему ее учили и на что натаскивали, а Альта не рассказывала. Может, просто рассказывать было не о чем, а может, истово блюла предписания о неразглашении - даже ему. Рассказывала только о раненых, к которым ее звали.
Раненых, которых могли поставить на ноги или хотя бы сохранить по эту сторону бытия только expertus'ы Конгрегации, было не так уж много, но все отнимали немало сил. Так она говорила. Говорила очень спокойно. Она очень быстро научилась говорить об этом спокойно. Первый и единственный раз, когда Альта плакала, был давно, слишком давно. Ей было лет... сколько... четырнадцать, да. Она вместе с Готтер в очередной раз посетила королевский замок, чтобы поддержать здоровье с трудом зачатого и рожденного наследника и его чахнущей матери, и обыкновенно задорная неугомонная девчонка-вихрь в те дни была молчалива, собранна и сама похожа на больную. Сперва Фридрих списал это на усталость, но после, оставшись с нею наедине, не выдержал и спросил... 'У меня раненый умер', - тихо ответила Альта и вдруг совершенно по-детски заревела, откровенно и не сдерживаясь. Больше такого не было. Ни разу...
- Ваше Высочество.
Фридрих обернулся на вход в шатер и, увидев тактично смотрящее в угол лицо, осторожно поднялся и тихо бросил:
- Минуту.
Оделся он быстро, даже торопливо: если уж верный пес Йегер осмелился побеспокоить - дело явно неотложное...
- Ян здесь, - сообщил телохранитель, когда Фридрих вышел, и указал в сторону, где в темноте, едва разгоняемой отблесками костров, маячила неясная фигура. - Сказал - срочно.
- Пропусти, - кивнул он и, возвратившись в шатер, опустил занавес, ограждающий постель от прочего пространства.
Ночной гость просочился внутрь бесшумно, как кот, что всегда казалось Фридриху невероятным для человека комплекции чуть подсохшего дуба. Повязка, закрывающая один его глаз, была испачкана землей, в разводах влажной земли были колени и грудь, на рукаве виднелась явно свежая прореха. Поприветствовав хозяина шатра, он огляделся, задержал на опущенном занавесе взгляд единственного глаза и вопросительно изогнул бровь.
- Можешь говорить, - кивнул Фридрих. - Все свои. Как прошло?
- Как нож в масло, - широко улыбнулся тот и, увидев, как нахмурился принц, уточнил: - Без неприятностей. Тихо вошли, тихо прошли, тихо вышли. Пришлось хорошо поползать, но все живы и целы. Отправил парней спать, сам решил поставить вас в известность безотлагательно. Простите, если разбудил, Ваше Высочество.
- Нет, все верно, спасибо, Ян.
- Свою работу делаю, что ж.
- Вот за это и спасибо, - улыбнулся Фридрих. - Так, навскидку: сложно придется?
- Австрия, знамо дело, не Танненберг... Сложно будет. Но не так уж тяжко. Я б не сказал, что тяжелей, чем в Гельвеции. Сейчас сяду чертить карту, утром явлюсь уже по всей форме и с чем-то более дельным, нежели слова.
- Лучше ложись отдохнуть, время еще есть. Ближайшие сутки я здесь, в Констанц переберусь лишь послезавтра.
- Мне пятьдесят пять, у меня подагра и бессонница, - снова изобразив широченную улыбку, отозвался гость и, услышав скептический смешок, пожал плечами: - Или не подагра, кто его знает, по докторам не хожу... Словом, уснуть все одно не смогу, а на том свете все отоспимся. Утром я буду с картой.
- Ну как знаешь. Буду ждать.
- Доброй ночи, Ваше Высочество, - кивнул гость и, коротко поклонившись, так же бесшумно и невесомо выскользнул в ночь.
Фридрих обернулся на занавешенную постель, помедлил и вышел следом, остановившись у порога.
- Хельмут.
Йегер возник рядом немедленно и молча замер, ожидая указаний.
- Сменись и передохни. Передай: когда Жижка явится утром - пускай пропустят его сразу. Буду спать - разбудить.
- Да, Ваше Высочество.
Помедлив, Йегер отступил во мрак, а Фридрих остался стоять, глубоко вдыхая невероятно теплый для весны ночной воздух и оглядывая лагерь. 'Není to tak těžké'[121]?.. Ох, сомнительно...
Приподнятый настрой своего разведчика Фридрих не разделял - для этого головореза любая битва, не окончившаяся полным и окончательным разгромом, проходила по категории 'не так уж тяжко'. То же самое он сказал и после Грюнфельде, когда и потерял левый глаз. О том, что без поддержки имперских войск Жижка имел все шансы остаться на поле боя хладным трупом вместе с половиной тевтонцев, Фридрих тогда говорить не стал - это и так понимали все, от рядового бойца до тевтонского магистра. Да и король Ягайло, мир его праху, наверняка подумал о том же в последние минуты жизни.
Как Ян до сих пор жив, оставалось загадкой; не иначе Господней милостью. По той же милости, видимо, наилучшим приложением своих талантов он решил избрать имперскую армию, а не кого-то из многочисленных врагов государства, хоть бы и тех же богемских 'патриотов'. Неизвестно, насколько на то повлияли здравый смысл и совесть доброго католика, а насколько - законный способ регулярно и кроваво драться и хорошо на этом зарабатывать, но свою готовность это делать по первому слову он доказывал не раз.
Сегодня он снова сунул голову в осиное гнездо, благодаря чему завтра на руках будет полноценный план хотя бы пограничной области... Придется удовлетвориться этим, а дальше полагаться на схемы, переданные Эрнстом Железным, хотя картограф из господина герцога, надо сказать, так себе.
Эрнст, сын Виридис Висконти, внук Бернабо, двоюродный племянник Джан Галеаццо и троюродный брат Антонио Висконти... Сколько бы ни сомневался кардинал в значимости родственных уз, а тем паче - столь дальних, а они все же сыграли свою роль, в этом Фридрих был уверен. Письма старого Джан Галеаццо, агенты Антонио - неведомо, кто именно сумел зацепить что-то в душе Железного Герцога, но на сотрудничество он пошел сразу и легко.
Впрочем, свой вклад наверняка внесли и набожность Эрнста, каковая восставала против превращения части Австрии в приют малефиков и еретиков, и тот факт, что он понимал: существующим status quo двоюродный братец не удовлетворится. А между тем жена Эрнста в положении, и на свет вот-вот появится вероятный наследник, который совсем не нужен Альбрехту, и на что он может пойти, дабы уменьшить число конкурентов, можно только гадать.
Кому другому, быть может, и хватило бы для удовлетворения собственного тщеславия и пополнения кошелька и имеющейся власти, и подчиненных и почти бесправных родичей, сидящих в своих владениях тише мыши, но не Альбрехту. Этот за одну только призрачную возможность подмять под себя всю Австрию окончательно, избавившись от обоих соправителей, душу продаст. Не исключено, к слову, что это вовсе не фигура речи, да и возможность эта уже давно вполне реальна.
Что удручало, так это полное нежелание сотрудничать со стороны правителя Тироля. Единственное, что удалось вытянуть из него уговорами и, что греха таить, угрозами - это сквозь зубы данное обещание пропустить имперские войска по своей земле к землям Альбрехта.
Само собой, всем очевидно, что проще войти прямо с земель Империи, со стороны Пассау, но скопление войск под Констанцем еще можно было как-то оправдывать безопасностью Собора. Фридрих ни на минуту не сомневался, что свое обещание Тиролец забудет, когда дойдет до дела, и не избежит искушения шепнуть об уговоре Альбрехту. Эрнст, конечно, обещал брату снять с него голову голыми руками и выбросить ее псам в канаву, если тот будет слишком несдержан на язык, но Эрнст далеко, а почти уже единоправный властитель Австрии - везде.
Это было почти буквально, и это понимали все.
Это понимал Тиролец, до дрожи в коленках боящийся нос высунуть из замка, понимал Эрнст, осознанно поставивший на кон всё, понимали Висконти и сам Фридрих. Кого успел пригреть у себя Альбрехт, какой сброд собрался вокруг него, кого он приблизил к себе и чьи умения поставил себе на службу, узнать было невозможно. Да, какие-то сведения поступали, да, какие-то слухи доходили, да, какие-то незначительные и общие крохи информации добыть удавалось, но подробности, самое важное и главное, подробности...
Агентура здесь была практически бессильна - любая, от банальных шпионов до expertus'ов Конгрегации, и судить о происходящем оставалось лишь по всплывающей на поверхность пене. В междоусобицах с братьями Альбрехт явно пользовался услугами малефиков, в этом можно было не сомневаться, и без их помощи добиться существующего положения вещей он бы просто не сумел. Его осведомители явно обладали не только навыками шпионов и провокаторов, в этом тоже сомнений не было, и Фридрих вполне допускал, что Австрийцу уже известен весь план заговорщиков, ведом каждый шаг братьев, Империи и Конгрегации, что он не подозревает, а знает наверняка, когда, что и как случится, и когда придет время, перед войсками союзников разверзнется самый настоящий ад.
Впрочем, и без привлечения сверхнатуральных методов было ясно, что ад рано или поздно настанет, иллюзий не было ни у кого.
На этот собор не явился никто из троих соправителей. Альбрехт (надо признать, справедливо) опасался покушения или того, что Конгрегация воспользуется моментом, чтобы предъявить ему обвинение и довести до суда. Здесь, на своей территории, при поддержке Императора, это было бы пусть и не легко, но хотя бы исполнимо. Тиролец тоже опасался обвинений, но уже со стороны Альбрехта - дать тому хотя бы повод заподозрить себя в сговоре с противником он боялся, кажется, больше адского пекла. Эрнст же (и тоже, стоит заметить, небезосновательно) попросту опасался оставить без присмотра свои земли и беременную жену.
Все трое обошлись доверенными лицами, причем посланец Альбрехта, кажется, вообще слабо понимал, что происходит, куда он попал и что должен делать, что лишь подтверждало: сам процесс Собора Австрийца интересует мало, он ждет только его завершения и окончательных решений.
И все понимали, что ад неизбежен.
Когда три года назад граф баварского Ландсхута внезапно вздумал сочетаться браком с семнадцатилетней дочерью Альбрехта, в Конгрегации случился небольшой переполох. В версию, представленную Австрийцем - попытка наладить отношения с Империей через брак с вассалом наследника трона - не верил, само собою, никто, включая потенциального жениха.
Закинуть родовую удочку в австрийские пределы было, конечно, делом заманчивым, но пригреть змею на груди не хотелось никому, и ландсхутский граф, разрываемый противоречивыми чувствами, попросту оставил решение своей матримониальной судьбы на усмотрение сюзерена. Прикинув все 'pro' и 'contra', Висконти и Фридрих решили, что можно рискнуть, а после свадьбы тихонько, не привлекая внимания, устроить новобрачной проверку с привлечением конгрегатских expertus'ов.
Однако до этого дело не дошло: едва оставшись без надзора со стороны сопровождающих ее людей отца, Маргарита просто и открыто созналась в том, что является троянским конем, чья роль - слушать, смотреть и по возможности провоцировать супруга на заговор и бунт под девизом освобождения Баварии от власти узурпатора-Люксембурга в пользу младших Виттельсбахов. Перед Висконти, спешно призванным в замок ошарашенного графа, она спокойно и четко повторила все сказанное, тут же согласившись повторить и в третий раз, уж в присутствии expertus'а, каковой и подтвердил ее искренность.
Информацией Маргарита Австрийская делилась щедро, охотно и с явным мстительным удовольствием, однако, к сожалению, ничего особенно ценного сообщить не могла: отец растил ее тщательно, вдумчиво, как ценной породы дерево (а толк в дереве Альбрехт знал), загружая речами о семейной чести, обязательствах, высокой миссии, но не позволяя видеть и слышать лишнего.
Кое-что лишнее увидеть и услышать, впрочем, ей довелось. Перед отъездом в Баварию Маргарита изъявила желание посетить склеп матушки, Иоганны Софии, гордо носившей прозвание Баварской, каковая перед скоропостижной смертью, последовавшей от выкидыша (служанки и придворные дамы еще долго перешептывались, сокрушенно вздыхая о поздней беременности герцогини, что не могла не закончиться столь печально) весьма противилась желанию Альбрехта выдать дочь за 'выскочку, что позорит род Виттельсбахов и сделался графом не заслуженно, но лишь потому, что его трусливому отцу недостало храбрости сражаться за свое исконное право быть герцогом Ландсхута, и он предпочёл целовать сапоги люксембургскому отродью, умоляя оставить себе и сыну жизнь и хоть какой-нибудь лен', за что была однажды названа Альбрехтом просто и грубо - недальновидной дурой, несмотря на присутствие тогда еще четырнадцатилетней Маргариты.
После долгой молитвы над гробом Маргарита решила хорошенько рассмотреть статую Пресвятой Девы, что стояла в глубине склепа у стены и которой она раньше там не видела, хотя имела обыкновение регулярно наведываться в склеп и оставаться там в одиночестве, испрашивая для матери Царства Небесного и безответно повествуя покойной о своих радостях и печалях.
Фигура в полный рост была вырезана из дерева и установлена основательно, с небольшим подобием алтаря перед ней и двумя напольными подсвечниками. Сходство с покойной матушкой было поразительным, чувствовалась рука отца, не зря гордившегося своими 'скромными поделками подмастерья, ищущего в простом труде отдохновения от дел правителя'; однако, не успев утереть слёзы, девица испытала ужас - завитки волос на голове младенца, мирно смежившего очи, явственно образовывали подобие рожек, а в полуоткрытом ротике виднелись маленькие клыки.
Вернувшись в замок и придя в себя, Маргарита немедля бросилась к Альбрехту и потребовала объяснить смысл столь невообразимой прихоти отца, однако от него последовала гневная отповедь, перешедшая затем в успокоительные речи - дескать, любящая дочь расчувствовалась на могиле матери и ей оттого привиделась всякая чертовщина. Вскоре Альбрехт послал за дочерью и на сей раз они посетили склеп вдвоем, и Маргарита убедилась в том, что дьявольские атрибуты у изображения нерожденного брата были лишь плодом фантазии. Однако же при свете от свечей, что были принесены в склеп в предостаточном количестве, она не смогла отделаться от мысли, что рожки и клыки были нарочно и умело спилены - дерево в соответственных местах было потемневшим, но недостаточно по сравнению со всей остальной поверхностью скульптуры, а о том, как выглядит недавний спил, Маргарита помнила еще с детства - некогда отец при ней лично исправил сломанную ногу любимой резной деревянной куколки.
Девица предпочла промолчать и более не расспрашивала Альбрехта о случившемся с ней, но ее ума хватило на то, чтобы смутно сопоставить с увиденным брошенные как-то вскользь слова отца о жестокости Творца и неразумности пренебрегать помощью иных сил, и то, как при этом улыбался майстер Реннеке, странный человек, что, не будучи родовитым и даже мало-мальски благородным по происхождению, уже пятнадцать лет бессменно был при отце советником и астрологом, ни разу не испросившим аудиенции у Альбрехта, но всегда заходившим к нему в покои без спроса. Тот самый майстер Реннеке, которого позвали к ней в детскую, когда там обнаружилась огромная крыса, который не имел при себе даже кинжала, но с такой же странной улыбкой достал уже мертвое животное из под шкафчика, хотя до того он успел лишь зайти в детскую и сделать пять шагов, смотря перед собой куда-то в пустоту... В это кружево вплетались и насмешки отца над искренней набожностью Иоанны Софии, при этом весьма строго следившего за тем, чтобы Маргарита должным и методичным образом исполняла все, что надлежит юной католичке.
Подобные странности, а также отношение к собственной персоне, как к инструменту, все более явное и неприкрытое, вытравило остатки дочерней почтительности. На замужество она согласилась с единственной целью: вырваться, и ради этого была готова 'пойти хоть за свинопаса'.
Вряд ли ландсхутский граф остался в восторге от таких откровений юной супруги, однако судя по тому, что уже спустя год Фридрих был приглашен стать крестным отцом их первенца, как-то эти двое отношения все-таки выяснили.
Воспользоваться Маргаритой как источником дезинформации, к сожалению, не удалось: как выяснилось спустя еще полгода, получив от батюшки письмо с напоминанием о ее высокой миссии, новоиспеченная графиня Ландсхутская, не сообщив о том ни супругу, ни Конгрегации, написала ответ на двух листах, выразив в оном все, что думает о политических планах отца в целом и о нем самом в частности. Пометавшись в бессильной злобе пару дней, Висконти был вынужден признать, что осуждать ее за это сложно, и вычеркнул несостоявшуюся шпионку из списка вероятных активов.
Если прежде у Империи и были причины подозревать, что ситуация может разрешиться мирно, а Австриец мог надеяться, что его не воспринимают всерьез как противника и не ждут козней, то после означенных событий все сомнения обеих сторон развеялись окончательно. Теперь уже не стоял вопрос, будет ли война. Вопрос был - когда она будет.
По какой причине Альбрехт просто прервал отношения с дочерью, перестав ее замечать и словно о ней забыв, а не покарал за предательство, осталось неизвестным, и это крайне нервировало и Совет, и самого Фридриха. Почему он оставил дочь в живых? Не пожалел же, в конце концов. Не захотел? Счел слишком мелкой неприятностью, не стоящей внимания? Или не смог, и слухи неверны? И почему он не устранил обоих родичей, став таким образом окончательно полноправным владетелем Австрии? Европе, поглощенной своими проблемами, не до междоусобных распрей на этом клочке земли, а малефиция тем и удобна, что позволяет добиться своего, оставшись вне подозрений или хотя бы обоснованных обвинений. Разве что, мрачно отметил как-то отец Бруно, именно на это Альбрехт и рассчитывает: скрывать свои силы до последнего, заставляя противника ломать голову.
Информации, достоверных или хотя бы относительно похожих на правду сведений, получить так и не удалось. Австрия, на бумаге всего лишь княжество и часть Империи, стала государством в государстве, в меру открытым, когда это было надо ей, и напрочь замкнутым, когда открываться не хотелось.
Из сведений, могущих претендовать на достоверность, было получено лишь одно, и крайне неприятное: архиепископ Зальцбурга очевидным образом благоволит Альбрехту и закрывает глаза на его гостеприимство в отношении сомнительных персон, а то и поддерживает его в этом дурном увлечении. Призвать святого отца к порядку и покаянию, надавить, покарать, вообще воздействовать хоть как-то - возможностей не было. Точнее, они имелись у Папы, но Косса по понятным причинам вмешиваться в дела Австрии и ее княжеств особого желания не имел. Основать на ее территории отделение у Конгрегации когда-то не было ресурсов и сил, а когда оные появились - сил приросло и у самой Австрии, и сделать это, не начав прямой конфликт, стало невозможным. Медленно, но верно герцогство окрепло, оградилось, ощетинилось и замерло с поднятыми кулаками...
Сейчас, прямо в эти дни, это Фридрих знал достоверно (в первую очередь - потому что никто и не думал этого скрывать) восемнадцатилетний сын Альбрехта, заполучивший Вену, посматривает в сторону Венгрии, и у него есть все шансы получить корону без единого взмаха оружием, если венгерская знать сделает неверный выбор. Однажды она такой уже сделала, когда провозгласила своим королем Владислава Неаполитанского и усадила на трон по сути ребенка, спешно обручив, а потом и женив его на дочери покойного короля. Мария была много старше, но кого могут беспокоить подобные мелочи...
Владислав и был королем-видимостью - в Венгрии он почти не появлялся, да и королеву Марию одаривал вниманием нечасто, судя по тому, что за все годы их супружества у той родился лишь один ребенок, девочка, в этом году встретившая свое двенадцатилетие. Ребенка он вниманием тоже не баловал - ни при жизни супруги, ни после ее смерти, и вот теперь, когда Владислав убит в Риме, путь к короне Венгрии открыт, весь вопрос лишь в том, кто первым сумеет убедить венгерскую знать, что именно он лучшая партия для одинокой наследницы.
Сын Альбрехта уже отправил своих послов, это знали все. Знали и о том, что потенциальный наследник короны Священной Римской Империи, герцог Фридрих Баварский, успел сделать то же самое первым, предложив кандидатуру своего сына, и сейчас вершители судьбы страны сцепились между собой, пытаясь сделать на сей раз правильный выбор. С одной стороны - сын откровенного еретика, явно разделяющий подход отца к управлению государством, а стало быть - попирающий ценности истинно христианского правителя. С другой стороны - внук Императора Священной Римской Империи, малолетний и не способный еще править, но в смысле и репутации, и влиятельности, и знатности рода это куда лучший вариант.
Казалось бы, выбор очевиден, однако (и это Фридрих тоже знал доподлинно) имелся у венгерских знатных родов зуб на семейство Люксембургов и Империю как таковую, и зуб этот ныл, не давая покоя, уже много лет: Никополь.
Тогда армию под предводительством Владислава разбили наголову, и только ленивый и глухонемой не сказал громко или не шепнул тихонько в углу, что все могло повернуться иначе, если б на призыв дать бой туркам откликнулась Империя. И сейчас, в этом он был уверен, значительная часть этой самой знати готова была отдать свою принцессу хоть за Антихриста, но не за внука короля, который не пришел им на помощь в трудную минуту.
Ответа все еще не было - никакого, даже отговорки, позволяющей прикинуть вероятное решение. И здесь Фридрих был согласен с Висконти и отцом Бруно, которые предположили, что они попросту ждут, чем завершится противостояние Австрийца и Империи или хотя бы куда приведет следующая ступень конфликта, чтобы понять, на кого лучше сделать ставку. Если так, это даже неплохо: совсем скоро верный выбор будет для них очевиден...
Слева послышался шорох, и Фридрих напрягся, сделав полшага назад, за миг до того, как сообразить, что это сменивший Йегера телохранитель. Как он появился здесь и сколько времени уже бесшумно стоял неподалеку, почти рядом - Фридрих не заметил.
Хорошее напоминание, мысленно усмехнулся он, развернувшись и возвратившись в шатер. Ложная скромность не есть хорошо, но и быть о себе слишком высокого мнения, недооценивая других, не стоит тоже. Австриец станет тяжелым испытанием для райхсвера, каковому еще не доводилось бывать в бою в его нынешнем виде. В таких масштабах ставку на постоянную армию, а не ополчение, не бойцов своих вассалов, не наемников - не делал еще никто, и за успехом или неудачей Империи будет следить вся Европа, и уж Франция-то точно не упустит возможности вцепиться в ослабленного врага, если все пойдет не так.
Изабо Империя как кость в горле, и уже невозможно понять, что для нее на первом месте - политические амбиции или личная месть. Разумеется, даже самым закоренелым врагам Люксембургов уже было ясно, что к убийству ее отца и всего баварского рода на том турнире императорский дом отношения не имеет, но это уже давно не имело значения для Изабо. Если бы Рудольф не сотрудничал с Конгрегацией, если б не строил единовластную Империю - не было бы у него таких врагов, не было бы Каспара, не было бы поводов его ненавидеть и не было бы того взрыва. Примерно такова была логика Изабо, если верить добытым сведениям, и перебить эту логику (а точнее, ее полное отсутствие) было невозможно. А еще она просто желала власти, всей, какую только сможет взять. Страстно и бешено, больше, чем любовников, которых имела предостаточно, о чём известно было и безо всяких шпионов.
Имелся и еще один неприятный момент: те самые сведения, добываемые с невероятным трудом и через трупы агентов и осведомителей, все больше и уверенней говорили о том, что не один только Австриец привечает подле своей персоны сомнительных личностей с сомнительными способностями.
А главное - все больше возникали подозрения, что оные способности имеются в распоряжении и самой Изабо. По крайней мере она сама полностью была в том уверена, посему ко всем прочим поводам и причинам ненавидеть Конгрегацию и Империю добавлялась и эта. Цеховая солидарность, мрачно усмехнулся Висконти на очередном совещании в присутствии Фридриха, с той же угрюмой усмешкой добавив: 'Что-то правители земные все больше увлекаются тем, что грозит карой небесной. Не иначе последние времена настают'. Отец Бруно тогда нахмурился и без единого намека на улыбку заметил, что это вполне может оказаться не шуткой. И помня Бамберг, Фридрих возражать не стал...
И как ни крути, а однажды придет время решать и французский вопрос. А пока - пока надо было выжить и победить здесь и сейчас. Что ж, вот и посмотрим, не ушли ли в пустоту годы усилий и прорва серебра, потраченного на содержание, перевооружение и наём инструкторов...
- Не спится?
Не стоит недооценивать других...
Того, как Альта проснулась и уселась на постели, завернувшись в плед, он тоже не услышал. Это плохо. Устал. Еще ничего не началось, а уже устал... Плохо. Надо собраться.
- На том свете отосплюсь, - улыбнулся Фридрих, присев рядом, и она нахмурилась, поддав ему кулаком под ребра:
- Если с тобой что-то случится, Висконти с меня голову снимет. Не порть мне карьеру expertus'а и ложись.
- Ты сможешь вести?
Грегор мгновение помедлил, повел плечами, невольно обернувшись на тело на траве, и кивнул:
- Да, майстер Бекер. Я в порядке.
- У этого не будет последствий? - кивнув на покойника, спросил Курт, и Харт нервно хмыкнул:
- Главное - вовремя спросили... Нет, - посерьезнев, ответил он, поудобней устраивая сумку на плечах. - Он не встанет, если вы об этом, камень так не работает. И его неприкаянная душа не будет здесь витать.
- Будет, - возразил Мартин со вздохом и пояснил, встретив настороженный взгляд: - Точнее, может витать. В легендах жителей Винланда говорится, что к убитому виндиго призывается шаман, который должен перехватить злого духа и отправить 'в Нижний Мир', иначе дух может вернуться. Впрочем, также есть мнение, что достаточно убить его, размозжив голову, что мы и имеем... В любом случае, если останемся в живых - направим сюда expertus'ов, дабы быть уверенными.
Курт удовлетворенно кивнул, и Грегор, глубоко переведя дыхание, молча махнул рукой и двинулся вперед.
Проводник шел теперь медленней, чем прежде, прислушиваясь едва ли не при каждом шаге. Спустя полчаса он и вовсе остановился, озираясь.
- Я говорил, что не надо идти шаг в шаг, - тихо произнес он, - но сейчас именно так. Шаг в шаг за мной, и быстро.
- Поняли, - за всех подтвердил Мартин, и тот снова махнул рукой, указывая направление.
Курт бросил взгляд направо и налево, снова пытаясь увидеть хоть что-то, но вокруг по-прежнему был просто лес, самый обычный, такой же, как десятки других лесов, виденных до сего дня. По затылку мелкой толпой пробежались неприятные холодные мурашки; этот спокойный тихий лес, наполненный птичьим щебетом, пугал больше, чем мертвые деревни-призраки, чем рычащий в лицо ликантроп, чем любая из тех опасностей, что встречались за все годы службы - в первую очередь потому, что опасность эту нельзя было ни увидеть, ни почувствовать, ни хотя бы заподозрить...
- Что-нибудь чувствуете? - тихо спросил Мартин за спиной, и напряженный голос фон Вегерхофа так же негромко отозвался:
- Нет. Вообще ничего. Только сам Предел повсюду. Из меня проводник не вышел бы.
Мартин шумно вздохнул и умолк.
Курт едва удержался от того, чтобы обернуться, хотя и так знал, что лицо стрига сейчас мрачнее тучи - тот явно ощущал себя непривычно беззащитным, еще более потерянным, чем его сослужители. За все время пребывания в Пределе фон Вегерхоф ни разу не отпустил ни одной из своих шуточек, не произнес ни единого лишнего слова. Таким молчаливым, сосредоточенным и сумрачным Курту его видеть доводилось нечасто...
- Всё, - решительно проговорил Грегор, когда это безмолвное шествие стало казаться уже бесконечным, как сама вечность. - Мне нужен отдых.
- Да и темнеет, - заметил Харт, и лишь сейчас Курт понял, что уже давно всматривается в траву под ногами, чтобы сделать следующий шаг - сумерки и впрямь сгущались, и довольно быстро. - Надо бы набрать сушняка и выбрать местечко для ночлега.
- Для ночлега? - переспросил Мартин настороженно. - Сушняка? Хотите развести огонь, здесь? Нас ведь могут увидеть.
- Вряд ли Урсула станет бродить по Пределу ночами, ей это незачем: если она что-то делает с магистериумом - она сейчас подле него. А без огня в таком глухом лесу, согласитесь, майстер Бекер, всем нам будет не слишком уютно: случись что - вы этого даже не увидите во мгле. Я не знаю, могут ли здесь напасть животные или... или что иное, но ничего лучше костра для собственной безопасности в таких ситуациях человек еще не придумал. Пока Грегор еще в силах, - подытожил Харт, не услышав ответа, - пройдемся сколько сможем, каждый соберет все, до чего дотянется, потом он выберет нам подходящее местечко, и остановимся.
- Он прав, - все так же негромко согласился фон Вегерхоф. - В такой темноте какой-то толк будет лишь от меня одного.
- Я не думаю, что нам есть чего опасаться, - ободряюще улыбнулся Харт. - Но так спокойней.
С этим уже никто не спорил, и когда спустя еще час в уже густеющей темноте их маленький отряд расселся вокруг крохотного тихо потрескивающего костерка, стало почти физически ощутимо, как овладевшее всеми напряжение тает и унимается. Пляшущие над сухими ветками языки пламени словно были окном в прежний привычный мир, оставшийся за границами Предела, чем-то обыденным и простым, успокаивающим, понятным.
Грегор, за этот день осунувшийся и словно истаявший, постепенно приходил в себя, хоть и казался больным, коего бездушный эскулап выволочил на прогулку.
- Я в порядке, - улыбнулся он, в десятый раз поймав на себе пристальный взгляд Курта. - Просто притомился. Мне еще ни разу не приходилось так долго... Но это даже здорово. Теперь я знаю, что могу.
Харт недовольно поджал губы, явно желая высказать отпрыску все, что думает, однако промолчал. Фон Вегерхоф усмехнулся, переглянувшись с Мартином, и уже серьезно спросил:
- Это в порядке вещей - столь долгий путь? Мы делаем большой крюк или имеем удовольствие познавать на собственной шкуре временные игры Предела?
- Это Предел, - вздохнул Грегор. - Я иду практически по прямой, но эта прямая вытягивается все больше и больше... Нет, наша цель от нас не уходит, камень все ближе, я знаю. Просто с каждым шагом оказывается, что идти до него дольше, чем было еще шаг назад. Но уверен, что завтра мы будем на месте.
- Мориц, ты говорил, что камень 'возник' здесь, - проговорил Мартин задумчиво. - Что это значит? Почему возник и как?
- Этого я вам сказать не смогу, майстер инквизитор, - вздохнул тот. - Сам бы желал знать... Магистериум - почти сказка, древнее предание, многие даже не верили, что он впрямь существует. Все, что нам о нем известно - это жалкие крохи того, что знали люди, создавшие камень.
- Из чего они его сделали? Все то, что мы находим в конфискуемых книгах, все эти вещества, минералы - это действительно имеет отношение к созданию магистериума или все это чушь?
- Отчего же чушь, это работает. Вот только в книгах нет главного ингредиента - самого ореratоr'а, его силы, его умения. Об этом в книге не напишешь... Точней, - с усмешкой сам себе возразил Харт, - написать-то можно и где-то даже написано, но какой с этого прок. Это как писать в руководстве по мечевому бою 'подпрыгни на высоту своего роста, провернись в воздухе трижды и нанеси противнику восемьсот ударов'.
- Хочешь сказать, - уточнил Курт, - ваши предки были более сильными магами?
- Инквизиторы, - недовольно буркнул тот. - Как это вы ухитряетесь так говорить, что в ваших устах любая самая возвышенная мысль начинает звучать, как заурядная строчка из обвинительного протокола? Когда я сказал 'сила' - это не значило, что разумеется нечто подобное силе телесной, мол, кто выше и шире, тот и сильнее. Ведь служат у вас эти ваши expertus'ы, неужто вы до сих пор этого не поняли?
- Поняли, - примиряюще возразил Мартин. - Всего лишь так нам проще говорить. Если снова сравнить с мечниками, коих ты упомянул - все ж понимают, что 'сильный боец' значит нечто большее, чем просто большой и мощный парень с оружием, но - так говорят.
- Если так говорить, да, предки были куда сильней. Нам до такого владения собственными же талантами, увы, как бродячему певцу до римских певчих.
- Видел я таких бродячих певцов, что... - начал Курт и, перехватив взгляд Харта, вскинул руки: - Но мысль я понял.
- Минералы и вещества, упомянутые вами, не превращаются в магистериум сами собой, путем смешивания, нагрева или прочих манипуляций, - продолжил Харт. - Они сливаются и изменяются изнутри, в самой своей основе, и делается это исключительно сосредоточением силы ореratоr'а. Его мыслью, его волей, его талантом.
- Так же, как Урсула пыталась менять людей в самой их основе? - уточнил Мартин, и тот, вздохнув, выразительно искривил губы:
- Сравнение так себе, но направление мысли верное.
- Ты говорил, что твои таланты - земля, минералы... То есть, обладай ты такой способностью к управлению собственными силами, как ваши предки-нейтралы, ты теоретически мог бы создать магистериум?
- Обладай вы такими талантами, как легендарные воины, вы теоретически могли бы выйти один против армии врага, майстер Бекер, - усмехнулся Харт. - Но снова да, в целом вы правы. Мог бы - в силу специализации. Но - не могу. В силу бессилия. И из ныне живущих, думаю, не может уже никто.
- Раньше и трава была сочней, - вздохнул фон Вегерхоф нарочито печально, и бауэр пожал плечами:
- Что поделать, кой-какие воздыхания о прежних временах и впрямь имеют под собою основания. Чувствую, вы не вчера стали тем, кто вы есть, и подозреваю, что и вам самому есть что вспомнить с той же тоской по ушедшему.
Стриг не ответил, лишь неопределенно качнув головой, и с минуту вокруг яркого огненного пятна во все более густеющей тьме висела тишина.
- Ты сказал 'возник', - повторил Курт негромко. - Откуда? Где он был до того, как появился в этом лесу?
- Где-то, - просто ответил Харт.
- Где-то? Где-то в другом лесу, в другом городе, в чьем-то подвале, в горной пещере?
- Где-то на другой ветви Древа Миров, я же говорил. Где-то там их много.
- Ветвей или камней? - осторожно уточнил Мартин, и бауэр улыбнулся:
- Того и другого, майстер Бекер.
Вокруг костерка вновь воцарилась тишина, теперь растерянная и напряженная.
- Вы же знаете о Древе Миров, да, майстер Гессе? - осторожно спросил Грегор, и он усмехнулся:
- Об этом ты тоже прочитал в шпигеле?
- А... разве не знаете?
- А откуда я должен бы знать?
- Но я слышал, что у Конгрегации есть тайные библиотеки, в которые собираются книги, чье содержание изучается только высшими чинами. О том, что в них написано, не рассказывают обывателям, чтобы не смущать умы... Разве это не так? И у вас нет ничего о Древе Миров? А я так понял, майстер Гессе, что вы о нем знаете...
- О нем я знаю, - уже серьезно ответил он. - Я его видел.
- Да ладно?! - в голосе Грегора была такая смесь зависти и неверия, что он не сдержал улыбки, повторив:
- Я его видел. Но... начинаю подозревать, что неверно его понял. Древо - это наш мир, человеческий, земной, а также миры ангельские и тому подобные уровни бытия, так? Ветви помельче - это все те времена и события, которые могли бы случиться или могут случиться. Неслучившееся - отмирает и отсыхает. Верно?
Грегор переглянулся с отцом, явно колеблясь в выборе ответа, и Курт повторил:
- Верно?
- Не совсем, майстер Гессе, - осторожно ответил Харт. - Ветви - это миры. Потому Древо и называется так, как называется.
- Миры... в каком смысле?
- В том же, что и этот, - широко повел рукой бауэр. - Где-то есть такой же мир, в котором, быть может, живет майстер Курт Гессе, который когда-то не стал служителем Конгрегации. Та ветвь не отмерла, не отсохла, она просто растет себе поодаль от той, на которой существуете вы. Где-то есть мир, в котором и Конгрегации-то никакой нет, хотя есть все та же Германия, Империя... или есть Германия, но нет Империи - уже или вообще, потому что когда-то что-то пошло не так, как в привычном нам мире. Где-то есть мир, в котором материки, известные нам, имеют другую форму и другое расположение, и никакой Германии там нет и никогда не будет. Где-то есть мир, в коем все еще времена, сравнимые с Христовыми, а где-то время умчалось так далеко вперед, что наше с вами бытие там сочли бы глубокой древностью. Миры, майстер Гессе. Многие, многие миры. Люди, события, времена. Где-то в одном из них исчез магистериум и появился здесь.
Тишина, повисшая над маленьким лагерем снова, была теперь долгой, глубокой, непроницаемой. Курт видел, как Грегор переводит взгляд с одного лица на другое, во взгляде этом проступает почти сострадание, словно его отец только что сообщил трем людям рядом о смертельной болезни, поразившей каждого из них.
- Стало быть, - чуть слышно проговорил Мартин, наконец, - есть и миры, в которых победа осталась за местным Каспаром? Или даже те, в которых... Христа никогда не было?
- Этого мы не знаем, - мягко отозвался Харт. - Но думаем, что Создатель в каждом мире оставил человеку путь к спасению. Быть может, где-то Он явился в другое время и под другим именем, и принял другую искупительную смерть. Ведь если история там шла иначе - были там и иные языки, и иные имена, и иные войны, иные казни были приняты... Но безусловно есть и миры, в коих Он забыт или о Нем помнят лишь избранные, которых господствующая вера и власть считает еретиками и бунтовщиками или чудными сумасбродами. Свобода человеческой воли, майстер Бекер. Она едина для всех миров, и она решает, куда идет их история.
- Но откуда вы это знаете? - чуть слышно спросил фон Вегерхоф. - Это написано в каких-то ваших книгах? Это рассказали какие-то ваши мудрецы? С чего вы взяли, что это правда?
- Это... просто известно нам, - почти с жалостью ответил Грегор. - Давно известно, так же как любому жителю Империи давно известно о существовании Иерусалима или земель Московского князя. Кое-кто из нас ушел туда, например.
- Грегор... - укоризненно произнес Харт, и Курт нахмурился:
- Id est?
- То есть, ушел, - явно недовольный обмолвкой сына, пояснил бауэр; помедлив, вздохнул и вяло махнул рукой: - Ну, что уж теперь, и без того я вам рассказал столько, что дома, если вернусь живым, меня наверняка славно поколотят за слишком длинный язык... Придется рассказывать все, дабы вы не наделали неверных выводов, которые нам же после и выйдут боком... Нейтралы были давно, майстер Гессе; ну, или те, кого после стали так называть. Я даже так скажу: прежде большинство одаренных были таковыми - наши предки пользовались своими умениями потихоньку, не вылезая на свет, не строя планов по подчинению себе народов и королей. Прежде и народов-то как таковых не было, если помните историю, и королей, были какие-то племена, сообщества, мелкие царьки, жрецы... Само собою, были в этих племенах и сообществах свои одаренные сверхобычными талантами, которые решали, что негоже им пользоваться крохами со столов смертных, но их быстро ставили на место. Тогда одаренных было немного, как и людей на земле. Были и те, кто пытались заглянуть в запретное, и кому-то это удавалось, и тогда оставались в преданиях легенды о сражениях с чудовищами и жестокими колдунами, о жрецах и богах... Но все это было редким, в большинстве тайным. И обладатели дара тогда были куда сплоченней и со временем - стали влиятельней. Тогда еще наши предки понимали, что дар этот дан им свыше не для удовлетворения суетных нужд и не для того, чтобы ставить его на службу земным царям. Не по всей земле, ясное дело, и единой церковью, как христианская, это никогда не было. Это было... что-то вроде негласного договора.
- А потом?
- А потом, майстер Бекер, мир стал сложнее. Государства - больше и многообразней, народы - старше, правители - притязательней. Одаренных - больше...
- И они стали не менее притязательными, чем правители, - хмуро договорил Курт.
- Можно сказать и так, - кивнул Харт. - Мир стал больше, разделившись при том сам в себе. Войны стали обширней и судьбоносней. Политика и дела людские сильней слились с делами небесными... И тогда нейтральных почти не осталось, почти каждый выбрал свою сторону. Обладатели дара по-прежнему не лезли в первые ряды и не стремились занять места правителей... по большей части... но оказывали помощь тем правителям, чье дело полагали верным. А потом... Потом все зашло настолько далеко, что скрываться и воздействовать тайно уже не удавалось, а тех, кто на волне всеобщего безумия решил, что пришло их время, стало слишком много, и проблему пришлось устранять.
- И появилась Инквизиция...
- Тогда еще нет, но позже - да, появились ваши, если так можно выразиться, духовные предки. И охотники.
- Охотники? Те самые? Уже тогда?
- Тогда это было обширное и серьезное братство, майстер Гессе, и создано оно было задолго до Инквизиции. В него входили и простые смертные, и одаренные, и они довольно споро разбирались с возникающими проблемами и теми, кто эти проблемы создавал. Можно сказать, это была сила над силами, орден блюстителей порядка и спокойствия.
- Стало быть... Выходит, охотники, которых мы знаем сейчас - это по сути выродившаяся первая Конгрегация?
- Плохое слово, - поморщился Харт. - Скорее постаревшая, утратившая частично память, усохшая... Но согласитесь, для братства, уходящего корнями в такую тьму веков, они неплохо сохранились.
- Не стану спорить, - серьезно кивнул Курт. - Ты сказал, что тогда свою сторону выбрали почти все.
- Те, кто не захотел выбирать - это о них я говорил, - ответил Грегор. - Они ушли. Но не только они.
- Ушли в один из... миров?
- Не в один, - возразил Харт. - Просто разбрелись кто куда. Кто-то решил выбрать себе мир, в котором можно было жить, как прежде - мирно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Как сказал мой сын - изгоняя муравьев с грядок с помощью своих талантов. Кто-то просто бежал от побеждающей противной стороны, и им было все равно, куда. Кто-то... Кто-то решил, что здесь его таланты не имеют возможности для полноценного воплощения.
- И сейчас где-то в одном из миров на престоле сидит потомок какого-нибудь малефика?
- Или он сам. Или не в одном мире. Ушли тогда многие...
- Но как? - хмуро спросил Курт. - Тот, кто позволил мне когда-то увидеть Древо и мог бы, подозреваю, позволить пройтись по нему, явно не мог помочь им в этом.
- В этом помогают такие, как Грегор.
Три пары глаз сместились на притихшего у огня проводника, и тот неловко улыбнулся:
- Это в теории. То есть, мой талант находить пути - он может, если над ним поработать, вывести меня и кого-то со мной на другую ветвь.
- В теории.
- В теории, - повторил Грегор. - В теории - на земле полным-полно мест, в которых можно нащупать тропинку в один из этих миров, но я не могу этого сделать.
- Не можешь, - уточнил Курт, уловив едва заметную заминку в голосе проводника, и тот, переглянувшись с отцом, вздохнул:
- Я пробовал. У меня это получилось в детстве, один раз, и потом пару раз почти получалось, но именно почти. Когда мне было лет семь, я вышел... куда-то. И вернулся. У нас дома лежит засушенный цветок оттуда, мы таких никогда не видели, и только он не дает мне решить однажды, что мне это просто привиделось. Потом я пытался и даже чувствовал, что уже вот-вот... что почти... Но стоит об этом подумать - и всё обрывается. Знаете, это как сон. Когда засыпаешь и чувствуешь этот момент - стоит подумать 'о, я засыпаю!', и разум встряхивается, и сон уходит. Здесь что-то похожее. Я пока не понял, как... настроить себя, чтобы не терять нить. Почувствовать открытые пути я, наверное, смогу, но не более. А мои далекие предки смогли бы и почувствовать, и уйти, и возвратиться.
- То есть... - негромко проронил Мартин, - там... где-то... десятки миров, в которых... все иначе? И даже миры, в которых правят силы, с которыми мы пытаемся бороться здесь?
- Не десятки, майстер Бекер. Сотни тысяч. Может, миллионы. Десятки миллионов. И да, в них может быть что угодно.
- Значит, все зря... - чуть слышно произнес фон Вегерхоф, и бауэр нахмурился:
- Что зря?
- Все то, что мы делаем. Мы затыкаем пальцами дыры в плотине...
- Ничего подобного! - горячо возразил Грегор. - В этих мирах миллионы, сотни миллионов людей! Разных людей, простых смертных и нет, и где-то есть свой Курт Гессе, пусть и с другим именем, есть... Есть люди! Вы что же, настолько не верите Создателю? Он-то поверил, вручив человечеству столь великое множество миров. Он-то решил, что человек может...
- ...человек может всё, - тихо договорил Мартин в один голос с ним, и Грегор кивнул, расплывшись в улыбке:
- Вот именно! В этом мире, в нашем мире, есть мы. И не только мы. Есть... Есть же вы! Есть охотники. Есть еще множество людей, выбравших своим путем сохранение его от гибели. И в каждом мире есть такие люди!
- Мой сын слишком оптимистичен, - вздохнул Харт. - Хотя и в главном прав.
- И все же, - возразил Мартин сумрачно, - отчасти прав и Александер. Мы можем хоть построить здесь Рай на земле, но... Где-то во вселенной по-прежнему будет непочатый край работы. Она и здесь-то бесконечна, но мысль о том, что все дыры не залатать, все миры не очистить, всех людей не спасти - она...
- Удручает, - согласился Харт понимающе. - Но такова жизнь, майстер Бекер.
- Жизнь... - повторил Мартин, глядя в огонь. - Короткая и никчемная вспышка. Всего не успеть. Всё не сделать. За всем не угнаться. Мир недолог и хрупок, сегодня он есть, а завтра разрушен, а война... выходит, война никогда не кончается.
- Слушайте, так нельзя, - почти с отчаянием произнес Грегор. - Это я так могу говорить, а вы не должны. Вы же инквизитор, в конце концов, вы должны полагаться на победу разума и веры, должны вселять эту веру в других, а не предаваться унынию, майстер Бекер!
- Это всё внезапность, - через силу улыбнулся тот, все так же глядя в костер. - Когда все это уляжется в моей голове и душе, я снова натяну маску самоуверенности и пойду дальше по своему пути, потому что кто, если не я... Но смотреть на мир, как смотрел прежде, уже не смогу.
- Мир велик, а жизнь мала, майстер Бекер, - негромко подтвердил Харт. - Но и еще в одном Грегор прав: людей - множество. Вспомните хоть бы и Конгрегацию. Она не появилась в один день, и уверен, что ее создатели так же страдали при мысли о том, что их жизни не хватит на все свершения, все победы, все деяния, каковые должны быть совершены. Посмотрите на Империю, сколько поколений она строилась?
- А развалится все в один день...
- Что?.. - растерянно переспросил Грегор, и Мартин, наконец, оторвал взгляд от пламени, подняв глаза к сидящим напротив людям.
- Ничто не вечно, - выговорил он с расстановкой. - Я это понимаю. Сейчас мы выворачиваемся наизнанку, достраиваем начатое нашими предшественниками и, верю, однажды достроим, но... Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом: любое начинание, когда сменяются поколения блюстителей, вырождается и рушится. Я понимал это всегда, но всегда же и верил в человека. Я жил с мыслью, что даже на руинах потомки смогут возродить построенное, а быть может, построят и нечто лучшее, чем то, что делаем мы. Крепче, разумней, надежней. А наше дело - просто класть камень за камнем, сколько успеем.
- Разве что-то изменилось?
- Не знаю... - вздохнул Мартин, снова опустив взгляд в огонь. - Как сказал твой отец - мир стал больше. Слишком внезапно. И если прежде я ощущал себя ничтожным перед тем миром, какой знал, то сейчас я и вовсе...
- Раздавлен, - подсказал Курт тихо, когда тот запнулся, и Грегор округлил глаза:
- Майстер Гессе, и вы?!
- Совру, если скажу, что не ощутил себя песчинкой на речном берегу, - отозвался он с невеселой усмешкой. - Но мне сейчас проще с этим смириться, чем Мартину: я видел Древо. Думаю, я даже знал все это прежде, просто... Просто мой разум не желал впускать в себя это знание. Или все это казалось настолько невероятным, что рассудок не мог в это поверить; знал, но не верил. С таким нелегко смириться.
- Ну бросьте! - требовательно повысил голос проводник. - Вы же Гессе Молот Ведьм! Человек-символ, провозвестник эпохи людского разума!
- А я смотрю, идейки Каспара пошли в народ...
- А я считаю, что он был прав! - с вызовом отрезал Грегор. - И он - проиграл, проиграл закономерно, потому что его время кончилось, кончилась эпоха слепого служения и пришло время человека и разумной веры. Можете смеяться сколько угодно, но я не думаю, что в шпигелях, которые я читал, столько уж фантазий, сколько вы говорите. И по ним я сужу так: он - был - прав. И вот, смотрите, ваше дело есть кому продолжить, и вы не один, и все то, что начиналось как маленький заговор, теперь строит Империю и ограждает мир человеческий от погибели. Пусть вы песчинка, но когда таких песчинок миллионы миллионов, слитых, единых - это уже камень, а на сем камне Господь воздвигнет...
- Ты мне давай еще ереси тут наговори, - нарочито строго оборвал Курт, и тот запнулся, глядя на него растерянно. - Проповедник тоже нашелся...
- Но я же прав, скажите, майстер Бекер, - обиженно пробормотал Грегор.
- Прав, - вздохнул тот. - Но от этого не легче.
- 'Ваше дело есть кому продолжить', - передразнил Курт и толкнул Мартина в бок: - Ты понял, он меня уже похоронил. Утешитель из тебя так себе, философ.
- Я... Вы шутите, да? - с надеждой предположил проводник, и он предельно серьезно ответил:
- Да. А что мне еще остается.
- Урсула намерена прибрать камень явным образом не для того, чтобы убежать в один из миров, - проговорил фон Вегерхоф задумчиво. - Она вознамерилась вершить дела здесь. И судя по тому, что мы услышали от ее ныне покойного возлюбленного, она и впрямь верит, что вершит дело Господа, строит тот самый Рай на земле и возвращает человека к первородному состоянию.
- Сомневаюсь, что праотец Адам промышлял людоедством, - заметил Мартин. - Однако это противоречие в ее голове отчего-то не задержалось.
- Это были неправильные люди, - пожал плечами стриг, грустно улыбнувшись. - Уж мне-то этот подход знаком... В ее понимании все логично и никаких противоречий нет.
- Любопытно, что она сможет учинить, если все же получит власть над камнем.
- Лучше нам этого не видеть, - возразил Харт. - Быть может что угодно - как то, что она не совладает с магистериумом и погубит саму себя, так и то, что погубит весь остальной мир. И еще есть какой-то человек, у коего уже в руках фрагмент камня, напомню вам. И по тому судя, что нигде в Империи не случилось чего-то серьезного, он куда разумней и осторожней Урсулы.
- Или умеет управляться с камнем, - предположил Мартин.
- Или бережет его для какого-то определенного дела, - добавил Курт мрачно. - О котором мы еще услышим. Если останемся в живых.
Ночь была похожа на затяжное забытье. Часовых не назначали - до самого утра наблюдателем оставался фон Вегерхоф, однако толком Курту выспаться так и не удалось, и судя по помятым и осунувшимся лицам спутников, не только ему. Засыпая, он слышал, как ровно, слишком ровно для спящего дышит Мартин, пристроившийся рядом, как вертится, пытаясь найти удобное положение, Грегор, как время от времени тяжело вздыхает Харт... Сам Курт задремал поздней ночью, так и не сумев уснуть по-настоящему, и в разум настырно лезли смутные видения - исполинское дерево, огромные ветви, которые обращались вдруг бесконечно ветвящимися тропами и дорогами, неслись по ним огни и тени, слышался шум в раскинувшейся по всей вселенной кроне, голоса, шепот, вой ветра и тихий шелест...
Шелест листьев и хруст сухих ветвей и выволок его из мутных видений, уже настоящий и близкий - проснувшийся Харт сидя разминал руки и ноги, сгибал и разгибал спину и, кряхтя, массировал затылок. За тем, как к этой разминке присоединился майстер инквизитор, вяло жующий что-то из своих запасов Грегор наблюдал исподволь, с настолько отстраненным и подчеркнуто невозмутимым лицом, что Курт, не сдержавшись, усмехнулся.
Этим утром вчерашний разговор не стал вспоминать никто, лишь все тот же Грегор продолжал коситься на господ дознавателей, всматриваясь в их лица, когда был уверен, что этого не замечают.
- Маска на месте, - не выдержал, наконец, Мартин и выразительно провел ладонью по лицу, состроив нарочито равнодушное выражение. - Вот, видишь? Самоуверенная.
- Ага, - согласился тот, заметно смутившись. - Прошу прощения, майстер Бекер. Просто... мне было бы неприятно осознавать, что наши с отцом слова стали причиной утраты вами веры или что-то такое...
- Об этом можешь не тревожиться, - серьезно возразил фон Вегерхоф. - Веры этих двоих и, главное, уверенности в ней - хватило бы на всю Германию.
- Это хорошо, - так же без улыбки кивнул проводник. - Можете смеяться, но я все-таки считаю, что инквизиторская династия Гессе это надежда... - он запнулся, встретившись с Куртом взглядом, бросил взгляд на светлеющее небо, еле видное сквозь ветви, вздохнул и неловко махнул рукой: - Как только все будут готовы, готов и я. Сегодня будем на месте, чувствую.
- Меня вот что смущает, - заметил Мартин спустя пару часов, когда Грегор запросил первого привала. - Мы идем вторые сутки. Ты говорил, что чувствовал, как от Урсулы 'разит магистериумом', стало быть, она уже ходила к камню и выходила обратно или с его фрагментом, или что-то совершив с ним на месте. Но еще ни разу не было такого, чтобы она не появилась в вашем лагере вечером, так?
- Время... - произнес Курт тихо, и тот кивнул:
- Да. Выходит, такие серьезные игры со временем начались только сейчас, и... Из-за чего это может быть?
- Я не знаю, - вздохнул проводник уныло. - Возможно, так Предел отзывается на нас самих, слишком много в нем людей разом. А возможно... но это не точно... просто я предполагаю...
- Возможно, эта женщина пытается достучаться до камня, - договорил Харт мрачно.
- И это - отдача?
- Не стал бы исключать такой вероятности.
- У нее вообще есть на это шанс? Я разумею, - уточнил Курт, - допустима ли возможность, что она с ее способностями, знаниями, талантом неизвестного происхождения и уровня сможет совершить с его помощью что-то серьезное?
Харт вздохнул.
- Давайте продолжим аналогиями, майстер Гессе, - предложил он, помолчав. - Представьте себе идеальное оружие. Меч. Пусть будет меч. Совершенная работа. Безупречный баланс. Сталь, прорубающая все от шелка до камня. По сути, сейчас вы спросили, способен ли талантливый боец-самоучка причинить окружающим вред таким мечом...
- Учитывая, - договорил Мартин мрачно, - что у окружающих оружия нет вовсе.
- Да.
- C'est formidable[122], - с чувством проговорил стриг. - Впрочем, чего-то такого мы и ожидали, n'est-ce pas?[123]
- Решите для начала, зачем мы идем туда, - мягко произнес Харт. - Уничтожить камень или эту женщину? На то и другое у нас вряд ли достанет сил и попыток.
Курт не ответил, лишь коротко переглянувшись с Мартином, и бауэр тоже смолкнул, не проронив больше ни слова.
Их маленький отряд двинулся в путь все так же в молчании, следуя, как и прежде, немым указаниям проводника, и судя по тому, каким напряженным он был и как часто озирался и останавливался, выбирать путь Грегору было все сложнее.
- Быть может, снова привал? - спросил Курт, когда тот опять остановился, оглядываясь и прислушиваясь. - Тебе явно нелегко и...
- Нет, наоборот, - с заметной нервозностью возразил Грегор. - Ловушек нет. Вообще. Вот уж с сотню шагов я их не ощущаю.
- Их нет или не ощущаешь? - уточнил Мартин.
- Я не ощущаю, потому что их нет, - чуть раздраженно отозвался тот. - Ни одной, уже давно.
- А камень?
- Рядом. Совсем рядом.
- Возможно, в этом и дело, - проговорил Харт задумчиво. - Центр водоворота. Сердце бури. Вокруг шторм, сумятица и хаос, а в центре - тишина... Великоват выходит центр, скажу я вам.
- Тишина, - повторил Курт, вскинув руку и прислушавшись. - Тишина. Птицы молчат, слышите?
- В самом деле, - пробормотал Мартин настороженно. - Ни единого писка.
- Птица, - тихо проронил фон Вегерхоф, и все смолкли, обернувшись к нему. - Птица, - повторил он ровно, и Курт с удивлением услышал что-то похожее на опаску в голосе стрига.
- Где? - непонимающе пробормотал Грегор и, проследив взглядом за его указующей рукой, запнулся и шумно сглотнул.
Птица - большая, серая, с ярко-рыжими лапами и темными волнами на пепельном брюшке - сидела на низкой ветви неподалеку, неподвижная и молчаливая.
- Это же кукушка... - прошептал Мартин. - Они же не показываются никогда. И она не может нас не слышать.
- Там точно нет ловушек? - спросил стриг и, когда проводник отрицательно мотнул головой, медленно прошагал к дереву, протянул руку и, сняв птицу с ветки, так же неспешно возвратился назад.
- Труп?
- Нет, - разглядывая кукушку со всех сторон, ровно ответил фон Вегерхоф. - Жива. Сердце бьется. Дыхание есть. Голова не виснет. Теплая.
- И моргает... - чуть слышно шепнул Грегор, опасливо приблизившись. - Только очень редко... Что с ней?
- Я думал - expertus'ы по шуточкам Предела тут вы с отцом.
- Я не знаю, что с ней... Пап? - беспомощно обернувшись к Харту, уточнил тот, и бауэр лишь растерянно пожал плечами.
- Быть может, Предел изменил для нее время, - неуверенно предположил он. - Она не отощала, не выглядит изможденной, словно застряла в каком-то моменте... Нет, это слишком. Или какие-то силы камня подпитывают ее, погасив разум вместе со всеми чувствами и желаниями. Нам ведь очень мало известно о том, на что способен магистериум...
- Урсула, как мы знаем, добиралась до него и пыталась с его помощью совершать какие-то манипуляции, - сказал Мартин с расстановкой. - Также мы знаем, что у нее серьезный пунктик на правильном питании и вообще единении с Господним миром и созданной Им природой. Не вышло ли так, что из-за ее неумелых действий из магистериума выплеснулось нечто, что отчасти исполнило ее желание? Вот птица. Ей, судя по ее виду, вообще ничего есть не требуется... да и ничего не требуется. Она просто живет, и все. Технически, так сказать. А Урсула... Либо она себя как-то защитила, либо камень ударил по площади, но не задел ее, стоящую рядом, либо... Не знаю. Но чем не версия?
- Версия любопытная, - хмуро согласился Курт. - И еще любопытней будет, если она сумеет это повторить, когда мы до нее доберемся. Мы будем стоять на месте, как эта кукушка, а сия дамочка будет переходить от одного к другому и взрезать глотки. Или начнет ставить свои эксперименты по превращению людей в коров.
- Учтем это, - подытожил стриг и, подумав, положил кукушку на траву. - И будем предельно внимательны. Идемте-ка дальше.
- Да, - с готовностью согласился Грегор и, мельком бросив взгляд на лежащую в траве птицу, торопливо зашагал вперед.
Такую же недвижимую, но живую и с виду здоровую мышь стриг заметил в траве спустя несколько минут. Потом снова была птица, на этот раз прямо на земле, лежащая на боку и смотрящая перед собой невидящим взглядом, потом еще одна и еще несколько, и снова мышь... А потом внезапно, так, что Грегор тонко вскрикнул, из-за кустарника возник медведь. Зверь стоял на всех четырех лапах, опустив морду к земле, и на очутившихся прямо перед ним людей даже не обернулся.
- Я не знаю, почему это происходит и что значит, - не дожидаясь вопросов, сказал Харт чуть слышно, на всякий случай сделав шаг назад и в сторону. - Но если это и впрямь действие камня, нам стоит закончить с ним побыстрее.
Фон Вегерхоф, помедлив, неторопливо приблизился к медведю, зайдя сбоку, осторожно протянул руку и коснулся ладонью огромной бурой головы. Зверь шевельнул ушами, отстраненно, словно в задумчивости, моргнул и повернул голову к коснувшейся его руке. Он не обнюхал отстранившуюся ладонь, не сместил взгляд на стоящего рядом, лишь снова застыл, не издав ни звука, не сделав ни шага и ни движения.
- Он тоже жив, - сказал стриг, возвратившись. - Он дышит, я слышу его. Бьется сердце. И я бы даже не сказал, что бьется редко или слишком медленно - это просто сердце существа в полном покое.
- В задницу такой покой... - пробормотал Курт, покосившись на огромную пасть, и кивнул вперед: - Давайте-ка, в самом деле, поторопимся.
Животные попадались еще несколько раз, но снова мелкие - мыши или белки, такие же застывшие, словно неживые, и множество птиц, от мелких певчих до хищных; они сидели на ветвях, на земле, лежали в траве, иногда уже присыпанные прошлогодней листвой и пылью...
Проводник вдруг остановился - так внезапно, что идущий следом Курт едва не налетел на него, и было слышно, как он глубоко и с тихим хрипом, точно больной, втянул в себя воздух. Мартин и фон Вегерхоф сделали несколько торопливых шагов вперед, Курт принял наизготовку уже давно заряженный арбалет - и все замерли на месте, глядя перед собою.
Впереди царил хаос. Деревья словно перемешал кто-то исполинской рукой - часть была выворочена с корнем или переломлена у самой земли, и необъятные стволы рухнули, подмяв под себя редкий низкорослый кустарник, часть накренилась и повалилась на более стойких собратьев, часть стояла с голыми ветвями или без ветвей вовсе. Лесовал громоздился всюду, сколько хватало глаз - изгибаясь заметной дугой по обе руки и уходя далеко вперед, в пологий овраг.
- Это что? - тихо спросил Мартин, и Харт так же чуть слышно ответил:
- Я говорил, что мы торопились унести ноги?
- И... что там случилось?
- Мы не знаем. Нам, выжившим, посчастливилось оказаться далеко от тех, кто сошелся у самого магистериума.
- И сколько еще идти?
- Он рядом, - тихо ответил Грегор. - Осталось чуть-чуть.
- Рядом, - повторил Мартин нарочито бодро. - У тебя, я смотрю, как у Господа Бога - один день как тысяча лет... Ловушек по-прежнему нет?
- Ни одной. И больше не будет, в этом я уже уверен.
- В таком случае, теперь впереди я, - кивнул Курт и, окинув взглядом вал древесных стволов, двинулся вперед, обойдя первый из них и перешагнув верхушку второго.
Фон Вегерхоф догнал его, молча пойдя рядом, а оба Харта и Мартин двинулись следом, тоже в полной тишине. Тишина была абсолютной, той редкой степени, когда приходило понимание, что определение 'могильная' - действительно может не быть иносказанием; совершенное, беспросветное безмолвие распростерлось над изувеченным лесом с редкими уцелевшими деревьями и ринувшимся в рост кустарником, освобожденным от ига древесных крон. Птиц и зверей, впавших в это неведомое оцепенение, уже не встречалось, но теперь там и тут попадались в высокой траве кости - мелкие, выбеленные солнцем, и крупные, еще покрытые полусгнившей, подсушенной солнечным жаром, темной шкурой.
С каждым шагом идти становилось все тяжелее - поваленные деревья попадались чаще, нагромождение стволов теснилось плотнее, и где-то приходилось не огибать завалы стороной, а перебираться поверх, страхуя друг друга. Теперь попадались деревья и пни, опаленные ударами молний, дважды повстречались и темные пятна на земле - трава и почва были не просто обуглены, а прожжены столь глубоко, что до сих пор ни единой зеленой травинки не проклюнулось, и под ногами хрустело грязное земляное стекло.
- Похоже, здесь и впрямь было жарко, - пробормотал Мартин. - В самом что ни на есть дословном смысле...
- Тихо!
Грегор выпалил это громким сдавленным шепотом, и Курт остановился, сжав приклад арбалета и сделав шаг назад.
Несколько секунд протекли в тишине; он вглядывался вперед и вслушивался, ничего не видя и не слыша, а застывший, как статуя, Мартин, кажется, вовсе забыл дышать.
- Камень тут, - чуть слышно сообщил Грегор. - Прямо вот тут, рядом совсем.
- Пришли, стало быть, - удовлетворенно констатировал Мартин и, помявшись, нетерпеливо уточнил: - Двигаемся?
- Предлагаю так, - решительно сказал фон Вегерхоф. - Ловушек и искажений больше нет, стало быть, если один из нас уйдет вперед - он не рискует после разминуться с оставшимися на месте из-за шуток Предела. В свете чего считаю самым разумным поступить так: я пойду один и проверю, что впереди, а вы подождете здесь.
- Один? - растерянно переспросил Грегор. - Нет, так нельзя, зачем разделяться? Из этого ничего хорошего никогда не выходит! Я читал такие истории, так всегда бывает, группа разделяется, и все идет наперекосяк!
- Жизнь не похожа на истории в шпигелях, - мягко возразил Курт и кивнул стригу: - Иди. Только уж будь любезен придерживаться тобою же озвученного плана: что бы там ни было - просто осмотрись и вернись сюда.
- Каково оно, быть на месте начальства, а, Гессе? - хмыкнул тот и, посерьезнев, кивнул: - Tu n'as plus à te soucier[124], я не стремлюсь в герои. Оценю обстановку и возвращусь.
- Cum Deo[125], - отозвался он. - И не задерживайся.
Вслед стригу, неуловимо быстро и неслышно растворившемуся в переломанной лесной чаще, оба Харта взглянули с нескрываемым интересом, но если во взгляде бауэра читалось любопытство исследователя, то глаза Грегора выражали откровенные зависть и восторг.
- Вот это я понимаю - таланты! - восхищенно пробормотал он, и Курт вздохнул:
- Только к этому таланту нераздельно прилагается множество не слишком приятных довесков.
- Почему неприятных? Он же высший. Это же точно как человек, только лучше и удобней. Или... - неуверенно предположил Грегор, не услышав ответа, - вы о чем?
- Потеряешь парочку друзей - узнаешь, - хмуро отозвался Харт, все так же глядя вослед ушедшему. - Сейчас и я ощущаю магистериум поблизости... Он просто пышет. Либо с той ночи напряжение копится и растет, либо она все-таки сумела с ним что-то сделать. Либо то и другое вместе.
- Одно мы знаем точно: Урсула хотя бы не контролирует подступы к камню, - сказал Мартин уверенно. - Иначе мы бы здесь не стояли и не беседовали так спокойно.
Курт не ответил, и больше никто не произнес ни слова до того мгновения, когда в пяти шагах впереди точно ниоткуда возникла знакомая высокая фигура.
- Ну что там? - нетерпеливо спросил Грегор и осекся, увидев лицо стрига.
Фон Вегерхоф был бледнее обычного, и во взгляде поселилась растерянность пополам с тем, чего в этом лице Курт не замечал уже много лет - самым настоящим страхом.
- Там живые, - ответил он не сразу, с заметным усилием разомкнув губы, и, присев на завалившийся древесный ствол, отер лицо ладонью, будто пытаясь стереть с него что-то липкое. - Только... не совсем и не все.
***
Месиво лесовала закончилось внезапно. Деревья, кусты, лесная низкорослая трава, пересохший валежник - все обрывалось разом, будто кто-то прочертил гигантский круг посреди леса, а потом просто вынул все, что было внутри этого круга, и вставил вместо него кусок из иной части сущего. Там, где кончался лес, начиналась идеально круглая площадка, почти площадь не менее сотни шагов от края до края, мощеная гладкими плотно пригнанными камнями, и в самом ее центре утвердился одноэтажный домус[126], сияющий белизной. Стена, видимая от кромки леса, была глухой, без единого окна и двери, и на фоне камня площади и потемневшего леса казалась блистающей, слепяще-белой, как свежий снег.
- Одуреть... - восторженно прошептал Грегор сиплым шепотом, и бауэр пихнул его в плечо, призывая к молчанию.
Курт медленно сделал несколько шагов вперед, к границе поваленного леса, ближе к каменной площади. Теперь они стали видны - те, кого фон Вегерхоф назвал живыми. Около полутора дюжин человек сидели на брусчатке или стояли неподвижно, глядя себе под ноги или в небо. Поодаль, у самой стены домуса, была хорошо различима фигура в монашеской рясе, а шагах в десяти прямо напротив, устремив взор в осиянное весенним солнцем небо, застыла фигура в полевом священническом облачении. Мартин торопливо шагнул вперед, запнулся на месте, до побеления сжав пальцы на прикладе арбалета, и с усилием отступил назад.
- Фёллер, - коротко шепнул он.
Курт молча кивнул. Итак, конгрегатский expertus был найден, и найден живым... Впрочем, вряд ли он теперь будет способен порадоваться своему спасению, даже если их маленький отряд сумеет совладать с малефичкой, уничтожить камень и закончить это затянувшееся безумие.
Кое-где на мощеной площадке виднелись грязные кляксы, похожие на растекшиеся кучи сгнившего мусора, и лежащие в неестественных позах тела, вспухшие, потемневшие и покрытые пятнами, словно выловленные из реки старые трупы. Курт сощурился, всмотревшись, переглянулся со стригом, и тот молча кивнул.
- Урсулы, похоже, здесь нет, - дрожащим голосом заметил Грегор, вытянув шею и всматриваясь в пространство за деревьями. - Но камень глушит всё собою, и я не поручусь за свои ощущения... Боюсь, здесь я ее не замечу, она сольется с общим фоном.
- В любом случае, стоять тут вечно нет смысла, - сказал Мартин решительно, и Курт, кивнув, сделал три шага вперед, выйдя из лесного завала на камень площади.
Никто из застывших впереди людей не обернулся и даже не шевельнулся, оставшись стоять и сидеть, как прежде. Курт услышал позади шаги бауэра, подошли и встали рядом Мартин и стриг, а в его локоть вцепились чьи-то дрожащие пальцы.
- Простите, - неловко пробормотал Грегор, торопливо убрав руку, когда он обернулся, и указал на домус: - Камень там. Нам туда.
- Быть может, стоит взять Фёллера? - тихо предложил стриг. - Думаю, если его повести за собой, он пойдет.
- Нельзя, - возразил Курт твердо. - И он будет нам мешать, и мы его подставим. Если все кончится хорошо - выведем. Если нет - ему и нам все равно конец.
Фон Вегерхоф бросил взгляд на неподвижную фигуру expertus'а и молча вздохнул.
- Вперед, - скомандовал Мартин и первым двинулся к домусу.
Вокруг висела все та же кромешная тишина, гнетущая, теснящая со всех сторон, и звуки шагов, шелест одежды, даже собственное дыхание казались громоподобными. Неподвижные человеческие фигуры вокруг так и стояли, не обращая никакого внимания на пришельцев, оцепеневшие, застывшие, и было сложно отделаться от мысли, что их маленький отряд идет по владениям какого-то безумного чучельника, вздумавшего украсить подступы к жилищу своими творениями.
Проходя мимо одной из мусорных куч, Грегор глухо подавился, зажав ладонью рот: в расплывшейся жиже и рваных остатках грязной ткани явственно были видны глазные яблоки, фрагмент челюсти, лишь отдаленно напоминавшей человеческую, и клок длинных волос. В нескольких шагах дальше, расточая зловоние, смотрело в небо пустыми глазницами невообразимое существо, наполовину разложившееся и начавшее распадаться на части, похожее разом на свинью и человека, словно кто-то вознамерился лепить новое создание, но посреди этого занятия передумал и смял свое произведение в комок.
- Похоже, времени она зря не теряла, - заметил Мартин шепотом. - Эксперименты по сотворению нового существа шли полным ходом, благо подопытных скопилось предостаточно.
- И творец из нее по-прежнему хреновый, - подытожил Курт.
- Будем надеяться, - так же чуть слышно сказал Харт, - это означает, что с силою магистериума эта женщина не сладила.
- О Господи... - глухо пробормотал Грегор, по-прежнему зажимая рот ладонью, и когда до мраморной стены домуса оставалось два шага, почти упал вперед, привалившись к холодному камню и едва не сползя по нему наземь. - Она сумасшедшая... Она что ж, привела всех их сюда? Чтобы делать вот это?
- Любопытно, - не ответив, сказал Курт, озираясь и пытаясь услышать в этой гробовой тишине хоть один звук, увидеть хоть какое-то движение, - не вышло ли так, что мы разминулись с нею, и сейчас Урсула на полпути к лагерю... Не может же быть, чтоб она была все еще не в курсе того, что у нее гости.
- Никого не слышу, - качнул головой фон Вегерхоф, когда взгляды обратились к нему. - Впрочем, не стоит меня переоценивать, нас слишком много, и ваши дыхание, сердцебиение и запах наверняка помешают мне услышать ее, пока она не окажется слишком близко. Обычный охранный пес вместо меня сейчас был бы стократ полезней.
- Камень тут, внутри? - уточнил Мартин и, увидев кивки Хартов, переглянулся с Куртом. - Идем прямо к нему или осмотрим дом?
- Здание небольшое... Осмотрим, дабы не оставить внезапностей у себя за спиной.
- Вдруг нам повезет, и она просто спит в одной из комнат, - с заметной нервозностью хмыкнул Мартин и, перехватив поудобней арбалет, двинулся вдоль стены. - Надеюсь, дверь здесь есть...
Двери не обнаружилось ни в этой стене, ни в следующей, и при очередном повороте за угол Курт уже был готов к тому, что ее не найдется вовсе, и уже начал посматривать вверх, на двускатную крышу, и присматриваться к брусчатке под ногами в поисках замаскированного люка.
- Есть, - сказал бауэр с облегчением, когда отряд повернул снова.
Вход был здесь - небольшой портик с фронтоном, странным образом не заметным ни с одной из боковых сторон. На фоне почти идеально белого камня створка из темного мореного дерева, окованного бронзой, казалась черным провалом.
- Надеюсь, не заперто... - пробормотал Мартин и, помедлив, осторожно толкнул ее носком сапога.
Дверь растворилась медленно, без единого звука, открыв взглядам неширокую пустую комнату, всю в ярких, разноцветных пятнах света. Тишина все так же парила рядом, не нарушаемая ничем, кроме их дыхания, и Мартин медленно, ступая осторожно и чуть слышно, прошел внутрь. Курт просочился следом, пытаясь держать на прицеле вторую половину комнаты и уже видя, что она безлюдна.
- Боже мой... - чуть слышно проронил Грегор, войдя, и вдруг рухнул на четвереньки посреди комнаты, упершись ладонями в пол. - Боже!..
Мартин судорожно сжал приклад, рывком обернулся, шагнув к проводнику, и остановился, глядя на то, как тот поглаживает пальцами мозаику пола. Каменные осколки складывались в фигуру звезды, чьи многочисленные лучи были заполнены изображениями трав, цветов и животных, невероятно детальные и искусные, а в самом центре красовался гордый, как чествуемый правитель, павлин.
- Как будто вчера положили... - восхищенно пробормотал Грегор и, вскинув голову, оглядел стоящих вокруг, словно призывая вместе с ним припасть к этому памятнику искусства. - Посмотрите! Смотрите, как каждая тессера заполирована, а ведь они здесь с детский ноготь!
- Дурак, - облегченно вздохнул Мартин и, повернувшись к нему спиной, сделал два осторожных шага вперед, оглядываясь.
- Мозаика не римская, - произнес фон Вегерхоф задумчиво. - Я бы сказал... Возможно, лидийская[127]. Однако исполнение впечатляюще даже для нашего времени.
- Вот! - радостно подтвердил Грегор и, вскочив на ноги, бросил взгляд вверх, снова восторженно призвав: - Смотрите!
Курт поднял взгляд и на несколько мгновений замер, мысленно признав за парнишкой право на столь бурное выражение эмоций. От искусства он был далек, как Грегор Харт от мастерства ножевого боя, однако даже он не мог не оценить увиденное: потолок над комнатой был одним сплошным витражом, составленным из цветных, но удивительно прозрачных стекол, и каким неведомым образом удерживалась эта конструкция, оставалось только гадать.
- Матерь Божья... - проронил Харт чуть слышно. - Я даже примерно не скажу, какие умения и знания были у тех, кто строил этот дом...
- Давайте дальше! - нетерпеливо попросил Грегор.
Ушедший на несколько шагов вперед Мартин, не оборачиваясь, махнул рукой, негромко сообщив:
- Здесь труп.
- Был труп, - уточнил стриг, когда, приблизившись, теперь уже все разглядели у самой стены то, что когда-то представляло собой человеческое тело.
Сейчас это был почти рассыпавшийся в прах скелет в ошметках истлевшей одежды. Оружия или хоть чего-то похожего на него рядом не нашлось, и определить, кем являлся покойный при жизни, было уже невозможно.
Курт медленно двинулся дальше, к выходу из комнаты, и, осторожно переступив порог, снова остановился, дожидаясь остальных. Еще одно истлевшее тело явно когда-то покоилось тут, прямо посреди короткого коридора-перекрестка, ведущего к трем дверям - по обе руки и большой двустворчатой впереди, явно ведущей во внутренний дворик. Кто-то, чтобы освободить проход, сдвинул ветхий скелет в сторону, разворошив кости и раздавив часть из них в сухую крупу.
- Думаю, она здесь бывала, - заключил Мартин и, переглянувшись с Куртом, вопросительно кивнул на дверь, уводящую из коридора вправо.
Он молча кивнул в ответ, и инквизитор так же осторожно, как и на входе, толкнул створку ногой. Комната, обнаруженная за дверью, на сей раз оказалась жилой; по крайней мере такой она была когда-то - посреди небольшого помещения стоял небольшой круглый столик с тремя ножками в виде сидящих львов, рядом - низкий табурет из темного дерева, в стене справа устроилась довольно аскетичная ниша-кровать, а у окна притулилась коротенькая невысокая скамейка.
- Окно, - ровно произнес Мартин, остановившись.
- И я, должен заметить, вижу через него ту часть площади, по которой мы проходили, - столь же подчеркнуто невозмутимо добавил фон Вегерхоф.
- Не может быть... - шепнул Харт, вдруг утратив заметную часть своей выдержки и, явно сдерживая желание кинуться бегом, медленно приблизился к проему, забранному одноцветными прозрачными стеклами.
Грегор опередил его, метнувшись к окну и почти прижавшись к стеклу носом.
- Это точно то место, где мы были! - сообщил он с неуместной радостью. - Мы проходили эту стену!
- Мы проходили все стены, - возразил Курт, - и окон не было нигде. Открывается?
- Нет, вмуровано наглухо, и я на вашем месте не проверял бы, что будет, если его разбить, - предупредил Харт. - Сомневаюсь, что у вас это вообще получится, но на всякий случай - я бы даже не пробовал.
- Мы не станем, - заверил его Мартин, - тем паче, что необходимости это делать у нас нет. Идемте дальше.
Дверь в противоположной стене вела в следующую комнату, сестру-близнеца предыдущей, только столик здесь был каменным и прямоугольным, на двух плоских резных ножках, и несколько угловых стеклышек окна были цветными.
- Интересно, - заметил Мартин, войдя в уже пятую по счету и столь же полупустую комнату. - Они связаны только между собой. Насколько я понимаю по тому, что мы видели из коридора, за вот этой стеной находится каведиум[128], и по логике вещей комнаты должны иметь двери, ведущие в него. Но их нет. Только смежные.
- Находясь снаружи, мы были уверены, что здесь нет и окон, - возразил Курт. - Возможно, дверей мы просто не видим... Или обитатели этих комнат попадали в каведиум как-то иначе.
- Урсулы между тем не видно, - заметил стриг тихо. - И даже не знаю, порадоваться этому факту или насторожиться.
- Если она решила вернуться за своим любовником и мы разминулись в лесу - это даже к лучшему, - убежденно сказал Харт. - Тогда мы сможем спокойно покончить с камнем, а когда не станет его - не станет и Предела. Тогда в лагерь мы возвратимся за каких-то два-три часа и, быть может, даже обгоним ее или настигнем на последних шагах.
- Кухня, - сообщил Мартин, раскрывший следующую дверь, и прошел внутрь, оглядывая стены и продолжая держать арбалет наизготовку.
Грегор метнулся за ним следом, прежде чем Курт успел его удержать, и со все тем же восторгом кинулся к стенам, оглядывая огромный очаг, развешанную и расставленную утварь - ковши, лопатки, крюки, жаровни всех размеров, от крохотной, почти с ладонь, до тех, на которых можно было, наверное, зажарить целиком приличного поросенка. Фон Вегерхоф прошел к очагу, присел перед ним, осторожно коснувшись кончиками пальцем горки золы и углей.
- Я бы сказал, что этим пользовались недавно, с неделю назад или около того, - сказал он и, подумав, договорил: - Но в этом месте я ни за что не поручусь.
- Смотрите, вино! - радостно сообщил Грегор от дальней стены. - И солонина! Богом клянусь, настоящая солонина!
- Не вздумай, - строго предупредил Курт, и тот, обиженно наморщившись, отстранился от висящего на стене внушительного сухого ломтя, к которому только что с наслаждением принюхивался:
- Майстер Гессе, я не буду скрывать, что голова у меня идет кругом от всего, что вижу, но я все-таки не окончательно утратил рассудок. Хотя мне и кажется, что вряд ли здешняя пища ядовита...
- Не вздумай, - повторил Харт еще строже, и восторженный исследователь, тяжело вздохнув, отвернулся и двинулся вдоль стены дальше, что-то бормоча и продолжая ощупывать все, до чего мог дотянуться, будто паломник, нежданно-негаданно попавший в хранилище святых реликвий.
- Вряд ли эти запасы принесла сюда Урсула, - сказал стриг, поднявшись и отойдя от очага. - А стало быть, это пища, запасенная владельцами дома, и лично я не возьмусь сказать, как давно это могло быть.
- Как я понял, постигнуть течение времени в этом месте лучше даже и не пытаться, - вздохнул Мартин и, бросив последний взгляд вокруг, направился к следующей двери. - Надеюсь, что с пространством все не настолько плохо, и эти комнаты не окажутся бесконечными или ведущими куда-нибудь в клипот.
- Пресвятая Дева... - ахнул Грегор, когда дверь раскрылась, и Курт схватил его за плечо, не дав вбежать внутрь первым. - Господи! Пустите!
- Чисто, - кивнул Мартин, пройдя внутрь, и освобожденный философ устремился бегом, тут же остановившись посреди комнаты и явно не зная, к какой из стен кинуться первой.
- Логично, - отметил стриг, медленно пройдя следом и, тоже остановившись, оглядел ряды полок. - В таком месте - и без библиотеки?
- Чтоб мне на месте провалиться... - шепотом выдавил Харт. - Господи, дай мне выжить, я должен об этом рассказать!..
Курт вошел последним и тоже встал посреди просторного помещения, осматриваясь. Полки занимали все стены сплошь, от самого пола до потолка, в углу застыла покосившаяся библиотечная лесенка с треснувшим верхним креплением и двумя сломанными перекладинами. Впрочем, пользы от нее в любом случае не было бы никакой - все верхние полки были пусты, как и большинство ниже. Чуть поодаль, у окна, утвердились стол и широкая короткая скамья с тугой плоской подушкой, оба из темного красного дерева, заполированного до стеклянного блеска. Курт приблизился к столу, заваленному листами, и осторожно сдвинул в сторону верхние, убеждаясь, что все они пусты. Листы были соломенно-желтые, жесткие и словно сетчатые на ощупь.
- Как там говорит наш философ - 'одуреть'? - тихо сказал Мартин, тоже подойдя к столу. - Это ведь не бумага и не пергамент.
- Папирус, - согласно кивнул Курт. - Я такой видел всего несколько раз, в макаритской библиотеке. Вообще его перестали использовать всего-то лет двести как, но этот... немного не такой. Мягче и при том плотнее. Не новодел.
- О Боже!
На задушенный шепот Харта оба обернулись уже спокойно, понимая, что вряд ли отец семейства падает в раскрывшуюся под ногами ловушку или наткнулся на ядовитую змею.
- 'De re publica', - сообщил он, бережно приподняв внушительный свиток. - Издание Аттика, дохристовы времена! Он подлинный, но... почти как новый!
- Однако, - заметил стриг, приблизившись и осторожно коснувшись свитка кончиками пальцев, - если эти жалкие остатки на полках - подобного же рода произведения, на этом уже можно поднять неплохое состояние.
- 'Institutio oratoria', - сообщил Мартин, подойдя к еще одной пустой полке с единственным, довольно потрепанным свитком. - Квинтилиан. Любопытно...
- Любопытно?! - выдавил Грегор. - Да это невероятно! Вы понимаете, ведь все это подлинное, не поздние списки!
- Он хочет сказать, - пояснил Курт, тоже подойдя к одной из полок и оглядев содержимое, - что библиотека в таком месте должна бы содержать нечто более приближенное к самому назначению этого места. Чертежи, заметки о строительстве, переписку членов этого... братства или семейства, какие-то трактаты или, на худой конец, дневниковые записи, но - как видим, полки практически пусты, осталось лишь то, чем живущие здесь некогда люди, если так можно выразиться, убивали время. Легкое чтиво.
- Хотелось бы знать, где они сейчас, - вздохнул Мартин, положив труд покойного ритора обратно на полку. - Ушли ли организованно, прихватив с собой все ценное, или были убиты, или просто вынужденно бежали, а этот дом так и мечется между мирами, и интересующие нас документы были попросту разграблены теми, кому удалось сюда попасть... Или, быть может, эти люди сейчас бродят где-то по просторам Империи, рассчитывая однажды вернуться и вновь исчезнуть вместе со своим жилищем... Мориц? Что скажешь?
- Ничего не скажу, - не оборачиваясь, ответил бауэр, продолжая обследовать полупустую полку и почти обнюхивая старое дерево. - Как там сказал ваш отец, майстер Бекер?.. Я раздавлен. Я... Не знаю. Ничего не знаю.
- 'Graecum est, non legitur'[129], - с усмешкой пробормотал Мартин, осторожно взяв со следующей полки уже не свиток, а стопку прошитых листов под деревянным окладом. - Аристофан, 'Лисистрата', если не ошибаюсь, причем сшито из разрезанного свитка и довольно-таки варварски. Ничего святого.
- Пап... - дрожащим голосом позвал Грегор и, когда все обернулись к нему, он двумя руками, точно ковчежец со святыми мощами, бережно протянул сложенные вместе свитки, на сей раз пергаментные. - Посмотри сюда.
Харт торопливо подошел, осторожно приняв их, перенес на стол, расправил и склонился над строчками.
- Латынь, - сообщил он, аккуратно придерживая свитки ладонью. - Старая, сейчас так не говорят и не пишут. Здесь...
- Да? - поторопил Курт, когда бауэр запнулся, и тот продолжил чуть слышно:
- Это те самые заметки, о которых вы говорили, майстер Гессе. В основном философия... Древо, миры... человек во Вселенной, смысл рождения... здесь этого основная часть... А вот тут, слушайте: 'Великое искушение для философа - Древо. Не знай я доподлинно о существовании Единого как Благого и Его призрении вступивших на пути познания, скажу, что путешествие по ветвям его могло бы иметь двоякое последствие. Можно, видя столь сложное устроение Вселенной, прийти к мысли о том, что без внимательного Создателя сие не могло бы зародиться и существовать, и быть, об этом равно возвещали и достигшие совершенства в созерцании и искушенные в теургии. Но боги, как же поражает оно человеческий разум! Как подавляет, как восхищает его! И как велик соблазн подумать: раз Древо существует и есть, раз Одно вмещает в себя Множество и являет собой Множество, как зримо, так и в уме, зачем тут Единый? И без Единого оно есть, и было, и может быть. Или, возможно, само Древо и есть Единый?'...
- Интересно, что он разумел под 'знаю доподлинно', - произнес Курт и, ожидаемо не получив ответа, подвинул бауэра в сторону, открыв следующий свиток и пробежав строчки глазами. - Хм. А автор этих заметок и впрямь был слегка... в расстроенных чувствах. Вот любопытное, к слову. 'Зачем, зачем я не остался там? Столько знаний, столько достижений человеческого разума! Но страх, страх, эта болезнь незрелого ума! А теперь не помню ни одной настройки, дабы возвратиться!'.
- Это о чем? - заинтересованно уточнил Мартин, и Курт пожал плечами, убрав свиток и расправив следующий:
- Ни малейшего представления, обрывочная запись. Какой-то из посещенных автором миров его заинтересовал, но ему не хватило духу там остаться. По причине 'страха'. Лично мне страшно подумать, что это за мир, который с первых минут сумел напугать уровнем знаний человека, который владеет этим домом. Дальше снова обрывок... опять Древо, Вселенная, мощь, малость человеческая... Хм. А вот это совсем интересно. 'Я обречён быть слепцом - созерцать смутные и манящие образы в истощённом разуме, но воочию видеть совсем не то, что всем сердцем желаешь узреть и с каждым днём терять остатки всякой надежды, всё равно что не видеть вообще... Порой мне думается, что следует свести настройки и дать камню умереть вместе со мною, поводырем и этим опустелым обиталищем. Время от времени я подхожу к нему, и уже руки тянутся к ключам, но останавливаю себя'. Довольно депрессивно, должен заметить. Сдается мне, сей мыслитель попросту начал лишаться определенной здравости рассудка, ибо остался в этом доме в одиночестве наедине с собственными мыслями... и Древом с заключенными в нем мирами.
- Один на один со Вселенной... - чуть слышно проронил фон Вегерхоф. - Я бы тоже помешался.
- Что за dux... поводырь? - заинтересованно спросил Грегор, пытаясь тоже заглянуть в запись. - И ключи, и настройки, и камень... Они как-то управляли магистериумом, чтобы путешествовать по Древу Миров, вот что я думаю! Ключи и настройки - наверняка какой-то способ внутреннего воссоединения с эманациями камня, и... Наверное, бедолага хотел заставить его уничтожить себя, потому что перестал понимать, зачем живет и где хочет быть. Не приведи Господь так закончить жизнь...
- Если дукс - это магистериум, как он хотел дать поводырю уничтожить камень?
- Это... Не знаю, - сникнув, понуро передернул плечами Грегор. - Этого я не понимаю...
- А вот это еще любопытней, - заинтересованно сказал Мартин. - Почерк тот же, но все равно другой, глаже, уверенней. И запись, похоже, сделана с большим перерывом. 'Решили, наконец, разобрать каталог путевых настроек. Боги, какой же в них беспорядок. Сам удивляюсь, как до сих пор нас не выбросило в какой-нибудь из бесчисленных тартарических доминиумов или в сферу одного из младших архонтов, чья тупость меня удивляет не меньше, чем откровенно пугает их могущество, или вовсе промеж ветвей. Дошло до смешного, Луция перепутала настройки двух объектов, списав их в единую таблицу, и страшно представить, куда нас могло бы занести'.
- Боюсь, всецело оценить юмор ситуации мы не сможем, - произнес Курт задумчиво, - однако сама она относительно понятна. Либо наш мыслитель окончательно тронулся умом и придумал себе друзей, либо в своих скитаниях повстречал кого-то из таких же беглых путешественников и объединился с ними. И еще мы знаем, что где-то в этой библиотеке раньше был каталог неких 'настроек', позволяющих с помощью какого-то 'поводыря' отправлять этот дом в любой из миров Древа на выбор. Даже к 'архонту', то есть к чёрту на рога, ad verbum. Полагаю, с помощью все того же магистериума.
- А вот это еще интересней, - заметил Мартин, постучав пальцем по строчкам, и с расстановкой зачитал: - 'Все ж поводырь - полумеры. Он требует долгой настройки и не тотчас включается в работу. Мы с Марком считаем, что возможно управлять им напрямую, не производя физических действий, волей и сосредоточенным воображением оператора. Кажется, первые эксперименты прошли успешно'.
Мартин приподнял свиток; увидев, что это последний лист, со вздохом свернул пергамент и, подумав, убрал в заплечный мешок.
- Звучит до крайности безумно, - подытожил он. - Но должен заметить, что за последние пару-тройку дней мои представления о безумном заметно поменялись.
- Звучит как раз логично, - хмуро возразил Харт. - Создатели этого дома решили, что некий поводырь, чем бы он ни был, слишком неудобен, и захотели упростить систему. Судя по тому, что эта запись - последняя, успешными их эксперименты были недолго. И это объясняет Предел.
- В самом деле? - с сомнением уточнил Курт, и Грегор ахнул, глядя на отца ошарашенно:
- Ты прав! Я понял!
- А можно толкование для простых oper'ов? - попросил Мартин нарочито смиренно.
- Ловушки Предела! - с горящими глазами пояснил Грегор и, увидев непонимание в направленных на него взглядах, нетерпеливо продолжил: - Они реагируют на мысль, внимание... на наблюдателя, помните? Творцы этого дома хотели добиться такой реакции от поводыря, это явно какой-то механизм, коли уж его надо 'настраивать', а магистериум явно составляет его главную, рабочую часть, и они хотели... хотели настроить сам камень так, чтобы он просто отзывался на мысль оператора! Чтобы не приходилось тратить время на возню с теми самыми настройками. И они почти смогли, у них почти получилось... или получилось. И магистериум, когда до него добрались наши, был в том самом состоянии, которого они добивались, он был наготове, был... активен! И когда во время схватки он вспыхнул...
- ...возник Предел с его ловушками, отзывающимися на невольную волю присутствующих в нем, - тихо договорил Курт, и Грегор закивал:
- Именно! Это... это как если бы кто-то разбил горшок с горячими углями, заготовленными для разведения костра. Они были предназначены для создания огня - и они создали огонь.
- Теперь мне еще больше интересно, куда подевались эти горе-экспериментаторы, - пробормотал Мартин, и Грегор удрученно развел руками, вздохнув:
- Куда угодно.
- На полках больше ничего, что могло бы нас заинтересовать, - сообщил фон Вегерхоф, закончив обход комнаты. - Точнее сказать, лично меня интересует все, что здесь есть, однако вынужден смириться с тем печальным фактом, что вынести это невозможно, посему я ограничился парой наиболее любопытных редкостей.
- Думаю, те два свитка, что почтенный бауэр спешно сунул за пазуху, думая, что мы этого не видим, все-таки будут представлять некоторый интерес, - возразил Курт, и тот попятился, когда взгляды обратились к нему.
- Я не знаю, что там написано, - огрызнулся Харт. - Это какой-то шифр, я даже не знаю, какой, и чтобы в нем разобраться, моих познаний не хватит, мне понадобится помощь и библиотека.
- Пап! - с искренним укором протянул Грегор, и тот нахмурился:
- Что? Я подписался помочь трем конкретным конгрегатам, но все еще не работаю на Конгрегацию. Я понятия не имею, что может быть в этих записях, но пройти мимо не мог.
- Отлично, - сказал Мартин благодушно, требовательно вытянув руку. - Поработаешь с нашими мастерами дешифровки, если будет желание.
Харт посмотрел на протянутую к нему ладонь тоскливо и неприязненно, словно на дохлую змею, и, помедлив, нехотя вынул из-за отворота куртки два примявшихся свитка.
- Стало быть, в библиотеке всё, - кивнул Мартин, убрав их в мешок, и, забросив его на плечи, снова взялся за арбалет. - Осталось, по моим прикидкам, осмотреть пару комнат и каведиум.
- Магистериум там, - сказал Грегор, напоследок одарив отца еще одним укоризненным взглядом. - Здесь он слишком сильно ощущается, и я не могу указать точное место, но, думаю, вряд ли он просто лежит на столе в одной из оставшихся комнат.
Тому, что он оказался прав, никто не удивился, да и осмотрены были последние две комнаты скорее для порядка, чем в надежде отыскать нечто особенное. Дверь из последнего обиталища исчезнувших хозяев дома вывела их в уже знакомый перекрестный коридор, и Мартин с подчеркнутой серьезностью констатировал:
- Все-таки не в клипот.
- Туда! - нетерпеливо призвал Грегор, указав на темную арку прохода, замкнутую двустворчатой дверью. - Он там, точно!
- Однако, - тихо заметил Мартин, сделав два шага под арку, и отступил назад, позволяя остальным рассмотреть еще одно тело, тоже истлевшее и небрежно сдвинутое к самой стене. - Не знаю, что здесь было, но искренне надеюсь, что это не работа охранной системы камня.
- Урсула же как-то к нему прошла, - возразил Харт, все еще хмуро и недовольно, и, когда Мартин легким толчком распахнул створки двери, двинулся следом за ним, пытаясь выглянуть из-за инквизиторской спины и рассмотреть то, что было впереди. - Возможно, здесь было... Господи...
Курт подвинул с дороги застывшего статуей Грегора, обошел Мартина, тоже остановившегося на выходе из арки, и окинул взглядом внутренний дворик.
- И в самом деле - 'однако', - тихо произнес стриг, подойдя, и окинул взглядом каведиум с небольшим бассейном в центре. - Есть мысли?
- Меня начинает несколько пугать тот факт, что я не удивляюсь, - тихо произнес Мартин, медленно обойдя тело, лежащее прямо у входа. - Кто-то удивляется?
Курт подошел ближе и молча оглядел то, что когда-то было человеком. Верхняя часть мертвеца, что была ближе к арке, выглядела так, словно пролежала здесь не меньше полувека, ноги же в недешевых добротных башмаках словно лишь час-другой назад подогнулись, отказавшись держать своего хозяина.
- Я знаю этого человека... - ошарашенно прошептал Харт и, растерянно застыл, оглядывая каведиум.
Внутренний дворик белоснежного дома был довольно внушительным. Существенную часть пространства занимал неглубокий бассейн в центре, в который, весело журча, сбегали тонкие струйки воды - на трех углах прямоугольного водного вместилища, склонившись над ним и задорно приподнявшись на цыпочки, застыли мраморные купидоны, опрокинувшие верх донцами тонкогорлые кувшины в виде рыб. Курт подошел ближе и поморщился, увидев лица - недетские, с грубыми крупными чертами, широко раскрытыми глазами и распяленными ртами с далеко высунутым языком, будто каменные младенцы строили рожи своему отражению, да так и застыли. Четвертый купидон, разбитый вдребезги, валялся далеко в стороне, рядом со странным мертвецом.
Еще несколько тел лежало там и тут - у бортика бассейна, у самой стены каведиума, у подножий статуй, полукругом стоящих ближе к противной от входа стене.
- Я всех их знаю... - сказал Харт сдавленно, неловким движением указав на тело женщины у бассейна. - Это Ханна, она была среди тех, кто хотел забрать камень. А это - ее муж, Франц, он был с нами и ушел сюда вместе с остальными, чтобы остановить ее.
- И Эрна... - произнес Грегор, сделав два шага вперед; остановился, не подойдя к телу молодой девушки у стены дворика, и отвернулся, пробормотав едва слышно: - Покойся с миром...
- И камень, - добавил Мартин, и в каведиуме воцарилась тишина.
Простая мраморная тумба чуть выше пояса высотой, увенчанная широкой каменной чашей, утвердилась позади бассейна, в полукольце статуй, взиравших на нее со своих пьедесталов. Приблизившись, Курт увидел, что от чаши неведомый скульптор сохранил лишь внешнюю форму - углубления он не высек, вместо него была ровная круглая площадка, поверх которой закрепилось неясное устройство, состоящее из бронзовых шестеренок, циферблатов и рычажков разных форм и размеров. Над всей этой конструкцией возвышались три кольца, напоминающие армиллярную сферу.
- Что это? - спросил Грегор ошарашенно, подойдя к чаше, и, протянув руку, тут же отдернул ее, не коснувшись механизма, закрепленного на мраморной подставке.
- Я полагал - вы с отцом нам скажете, - отозвался Курт и обошел тумбу кругом, разглядывая то, что было в центре конструкции.
Друза с полторы ладони высотой, вдвое меньшей ширины, густо топорщилась полупрозрачными кристаллами всех размеров - от крохотных, с фалангу пальца, по краям до высоких и весьма упитанных в центре. По кромке каменную щетку окружали угольно-черные непрозрачные кристаллы, чуть дальше друза была насыщенного темно-красного цвета, зеленея ближе к середине, и центральные высокие кристаллы уже сияли на солнце густым зеленым окрасом без какой-либо примеси. По три одиночных зеленых кристалла крепились к двум кольцам сферы, в третьем кристаллов было два, однако по пустующему гнезду того же размера было ясно, что это не задумка мастера - кристалл выпал или был извлечен из кольца.
- Я... не знаю, что это, - растерянно пробормотал Харт, оглядывая устройство со всех сторон. - Господи всемогущий, я... я понятия не имею, но думаю, что... вот это и есть 'поводырь'. Вот тут циферблаты, рычаги, сферы, то есть... все это можно как-то двигать, и те самые ключи и настройки, о которых было в дневнике, они должны здесь как-то... настраиваться.
- Как?
- Да вы издеваетесь?! - рывком вскинув голову, свирепым шепотом выдавил бауэр. - Я откуда знаю?!
- Du calme[130], - не повышая голоса призвал фон Вегерхоф и тоже неспешно приблизился, оглядывая пьедестал, статуи и тела убитых. - Давайте-ка по порядку. Камень мы нашли. Урсулы здесь нет; вероятно, мы и вправду разминулись с нею, стало быть, у нас есть время во всем разобраться. Хотелось бы начать с вопроса о судьбе этих несчастных. Мориц, ты сказал, что всех их знаешь, что это и есть твои соседи, однако описанное тобой столкновение двух сил произошло, как я понимаю, год назад. Верно?
- Да, - не отрывая глаз от друзы, кивнул тот. - И я не знаю, почему они... такие.
- Словно минуту назад умер, - подтвердил Мартин, присев на корточки у одного из тел и коснувшись пальцами щеки покойного. - Уже холодный, но еще не окоченелый, ткани мягкие. Покровы бледные, но не посеревшие.
- Время, - сказал Курт и, переглянувшись с Грегором, уточнил: - В этом ведь может быть дело? Мог магистериум, когда он, если так можно выразиться, полыхнул, выплеснуть из себя... нечто, что... смяло время в этом месте? Тогда объясняется и вид тела при выходе из каведиума - по нему ударило волной времени... разных потоков.
- Наверное, - беспомощно оглянувшись на отца, ответил тот неуверенно. - По крайней мере это единственное логичное объяснение, как мне кажется. И тогда выходит, что там, за стенами, время идет, а здесь оно остановилось.
- Но мы же двигаемся в нем, - возразил Мартин, поднявшись, и огляделся, окинув взглядом статуи и бассейн. - Вода льется... не знаю, откуда и как, но это неважно - она двигается. Здесь чувствуется сквозняк, солнце над головой сошло к горизонту ниже, чем было, когда мы вошли в дом, стало быть, и оно движется как должно.
- Возможно... это время как-то заморозило в себе убитых, но потом... вокруг них оно потекло как прежде, а они так и остались в нем... Господи, я не знаю, - обессиленно развел руками Грегор. - Если даже отец не понимает, что происходит, уж я-то тем паче. Я, кажется, сейчас и вовсе свихнусь.
- Он живой... Живой! - торжествующе сообщил Харт, и его лицо, обращенное к механизму, озарила неподдельная, почти по-детски искренняя улыбка. - Магистериум активен, я чувствую!
- Это действительно радостная новость, или это радость исследователя, готового умереть рядом с открытием? - серьезно спросил Курт, и тот закивал:
- Это отличная новость! Камень жив, и мы сможем... ну, что-нибудь сможем, - чуть менее воодушевленно договорил он, ощупывая друзу кончиками пальцев аккуратно и почти нежно. - Надо только разобраться в поводыре и как камни связаны с ним...
- Всего-то, - кивнул Мартин, продолжая разглядывать статуи.
Курт подошел к нему, встав рядом, и тоже всмотрелся в застывшие фигуры, взирающие на происходящее невозмутимо и молча. Статуи притягивали взгляд, и вместе с тем было в них что-то отталкивающее; в них не было условности, столь прочно прижившейся в современной живописи, но не было и реалистичности античных римских статуй, на коих можно было изучать строение человеческого тела вплоть до каждой мышцы. 'Как живые' - это неотступно приходило в голову, но живость эта была какой-то чуждой и нечеловеческой во всем, от пропорций до выражения мраморных лиц. У каждой статуи была одна бронзовая деталь, и это странным образом примиряло их с реальностью, словно подчеркивая искусственность, рукотворность, о которой, если долго всматриваться, можно было и забыть...
- Нетипично, - согласно кивнул Мартин на его невысказанный вопрос. - Весь этот дом, этот каведиум, обстановка - все это попахивает Римом за пару веков до Христова Рождества, а это...
- Лет за пятьсот до, - договорил Курт тихо.
- Какой... эклектизм[131], - поежившись, сказал Грегор, тоже сделав два шага вперед, и остановился, не приближаясь к изваяниям. - Я не большой знаток, но это явно римские боги в лидийской манере. Должен сказать, меня их стиль немного пугает...
- Вот это Юпитер, - указав на крайнюю статую с двухконечным бронзовым дротиком в руке, уверенно сказал Мартин. - Это, я так полагаю, подразумевалась молния. Дальше... Вон тот...
- Вулкан? - предположил Грегор. - Безбородый, но он держит в ладонях огонь, и я не знаю, кто бы еще это мог быть.
- Сатурн, - продолжил Курт, указав на фигуру с серпом, похожим на маленькую косу.
- А эта? - Грегор медленно подошел ближе к женщине, держащей в ладони веревку с навязанными на ней узлами - по всей длине, через равные промежутки. - Что-то и в голову ничего не идет...
- Веревка... - задумчиво произнес фон Вегерхоф, тоже подойдя и оглядывая каменную деву, смотрящую прямо перед собой. - Связывающая... Нет, это измерительная веревка. Богиня, которая измеряет...
- Измеряет, уточняет... 'мера всех вещей'... - продолжил Мартин и, щелкнув пальцами, кивнул: - Минерва!
- Похоже на то, - согласился стриг, кивнув на последние неопознанные статуи. - А те двое?
- Из нас всех здесь ты самый начитанный историк, - усмехнулся Курт, прошагав к статуям ближе и оглядел их - молодого мужчину с обвившими вытянутую руку двумя змеями и убором из волчьей головы и старика без какого-либо атрибута, со слепыми бронзовыми глазами без радужки. - Мои познания в этой сфере болтаются где-то около напольной плитки.
- Со змеями - Меркурий, - сказал Грегор неуверенно и обернулся к стригу. - Слепец...
- Плутон, - предположил тот. - И disons que[132], в своем саду я бы такую красоту не поставил.
- Как работает эта штука?!
На заметно раздраженный голос Харта все обернулись разом, так же не сговариваясь бросили последний взгляд на статуи и вернулись к тумбе. Бауэр сосредоточенно ощупывал рычажки и кольца, пытаясь что-то сдвинуть и повернуть, однако детали сидели как влитые.
- Ты уверен, что одним движением не отправишь всех нас куда-нибудь на макушку Древа? - спросил Мартин с сомнением, и тот зло отозвался:
- Оно не двигается! А должно. Видите, эти кольца не цельнокованые, внутри них нечто вроде полозьев, и закрепленные в них кристаллы могут менять свое положение. Сами кольца явно тоже должны быть подвижны, но я не могу их даже пошевелить, не могу нажать или повернуть ни одного рычага...
- Стало быть, механизм не активен? - уточнил Курт, подойдя. - Однако Урсула...
- Урсула пользовалась камнем, насколько могла, - нетерпеливо оборвал Харт; прикрыл глаза, переведя дыхание, и уже спокойней пояснил: - Камень - активен. Я его чувствую. Его чувствовал Грегор, когда вел нас сюда. Я мог бы соединиться с ним, мог бы... С ним отчасти можно работать именно как с магистериумом, и Урсула это явно делала в меру своих сил.
- Она смогла извлечь кристалл из этой штуки? - уточнил Курт, ткнув в пустующее гнездо на одном из колец, и бауэр качнул головой:
- Нет, отсюда камень выпал, судя по всему, когда случилась схватка рядом с ним. Посмотрите, - он наклонился, поднял с мощеного пола темный осколок и продемонстрировал его на раскрытой ладони. - Это мертвый магистериум. От него никакого проку, разве что сохранить как безделушку в коллекции, но и это ненадолго. Видите черную пыль рядом на полу? В нее он и превратится вскоре.
- Стало быть, вот эти потемневшие кристаллы означают, что центральный камень тоже пострадал?
- Не просто пострадал, он умирает.
- Id est... если просто оставить все как есть, он разрушится сам, и Предел вскоре исчезнет?
- Думаю, лет за пять, да, - кивнул Харт, оценивающе оглядев камень.
- И если б не Урсула, - продолжил Мартин, - мы могли бы сейчас развернуться и уйти, запросили бы еще людей в оцепление, пресекли весь этот балаган с паломничествами, а через пяток лет все само собою прекратилось бы. Но она уже добралась до магистериума, уже получила один фрагмент и передала неизвестно кому другой...
- Вот здесь, - сказал Грегор уверенно, указав на явственно видимый скол. - Но как? Магистериум так просто не отпилишь и не отломишь... Видимо, у нее и того человека в руках отмирающие части, и в них еще достаточно силы, чтобы хоть как-то использовать, и их можно отделить... Или это были фрагменты, которые откололись во время схватки, но не умерли и еще сохранились в активном состоянии...
- И если где-то есть нечто опасное, - договорил Мартин, - можно быть уверенным, до него рано или поздно кто-нибудь доберется. Невзирая ни на какие патрули и угрозы.
- Не могу поспорить, - кивнул Курт. - И каков план?
- Камень активен, - повторил бауэр, - неактивна именно вот эта машина. Но она должна как-то запускаться...
- Я, возможно, задам глупый вопрос, - с расстановкой произнес Мартин, - но зачем нам ее запускать? Кто-то здесь имеет в планах пункт 'посетить соседний мир'?
- Самоуничтожение, - ответил Харт, снова начав ощупывать механизм. - Помните дневник? 'Мне думается, что следует свести настройки и дать камню умереть вместе со мною, поводырем и этим опустелым обиталищем. Время от времени я подхожу к нему, и уже руки тянутся к ключам'... и так далее. 'Ключи' - речь явно обо всех этих рычагах, сферах и прочих деталях, и создатели этой машины заложили в нее возможность... не знаю... взрыва или какого-то иного способа уничтожения, причем уничтожения вместе со всем этим домом. Бог знает, зачем и почему; возможно, их противники посягали на это убежище и хотели завладеть им, или это не запланированное свойство механизма, а просто есть такие настройки, о которых известно, что их нельзя использовать, примерно как нельзя брать меч за лезвие, нельзя выбрасывать угли из очага на пол... Неважно. Важно, что эти проклятые детали должны двигаться!
- И когда ты намеревался сообщить нам, что мы в любой момент можем взлететь на воздух? - с искренним интересом осведомился Курт, и бауэр замер, непонимающе уставившись на него. - Уничтожение, - пояснил он терпеливо. - Пока мы любовались статуями, ты пытался 'свести настройки' и запустить уничтожение дома, в котором мы находимся. А если б у тебя получилось?
- Об этом я не подумал... - растерянно пробормотал Харт и распрямился, беспомощно глядя на тумбу. - Я не знаю, что делать...
- Давайте подумаем, - мягко призвал стриг. - На покрытые какими-то отложениями или сломанные эти детали не похожи, стало быть, двигаться они должны. Но не двигаются. Значит, что-то им мешает.
- Главный ключ, - сказал Курт, подумав, и пояснил, когда все обернулись к нему: - Или главный рычаг. Что-то, что блокирует движение всех этих шестеренок и колец и не позволяет поворачивать, назовем их так, малые ключи. И если я правильно представляю себе извращенный ход мыслей древних любителей всякой мудрости - находиться такой рычаг должен не на этой тумбе, а где-то в другом месте, на стене, в земле, в одной из этих статуй... Где-то в таком месте, о котором мы бы не подумали.
- О статуях ты подумал, - заметил Мартин, и он кивнул:
- Именно поэтому, сдается мне, осматривать их и теребить нарочито выделяющиеся бронзовые детали не имеет смысла. Статуи, думаю, здесь исключительно для красоты или отвлечения внимания, а рычаг в другом месте.
Мартин огляделся вокруг, окинув взглядом гладкие стены, мощеный плоским камнем дворик, статуи, тела, бассейн и тяжело вздохнул.
- Может, его просто разбить? - предположил Курт. - Физически. Выглядит эта друза довольно хрупкой...
- Я же говорил, - начал Грегор, и он оборвал:
- Я помню, но камень уже не в полной силе, он умирает. Быть может, и получится.
- Попробуйте, - хмыкнул Харт, опустившись на четвереньки и начав ощупывать бортик бассейна.
Курт с сомнением оглядел полупрозрачные кристаллы, помедлил и решительно прошагал к разбитой скульптуре купидона. Подняв увесистую голову уродливого младенца, он вернулся к чаше и, не давая себе времени на раздумья, с размаху опустил кусок мрамора на друзу.
На миг показалось, что руки переломились во всех суставах, в лицо брызнуло каменной крошкой, в плечо ударил мелкий осколок мрамора, а в ушах зазвенело, словно рядом кто-то ударил в огромный гонг.
- Я же говорил, - сквозь неутихающий звон донесся до него насмешливый голос Харта. - Лучше примените свои знания инквизитора и проведите обыск в этом дворе.
Курт отер лицо рукавом, с трудом проморгавшись от каменной пыли, и посмотрел на механизм древних умельцев. Щетка красно-зеленых кристаллов стояла на месте, как прежде, и лишь несколько почерневших треснули.
- Статуи, - медленно проговорил Мартин. - Быть может, они все-таки имеют значение? И подсказка в их количестве или расположении?
- Подсказка кому? - возразил Курт, снова отерев глаза ладонью. - Самим себе? Не строили же они эту машину в расчете на гостей, которым захочется в ней поковыряться.
- В этом вся проблема символизма и эстетики, - медленно двинувшись по двору и озираясь, сказал тот негромко. - Даже когда этого не требуется, даже когда нет практической цели - история показывает, что второй смысл так или иначе закладывается, намеренно или нет. Они просто не могли этого не сделать. Где-то должно быть что-то... намекающее.
- Здесь шесть статуй, - пожал плечами Грегор, оглядев изваяния. - Боги. Боги римлян, но не только их. И - самые почитаемые. Шесть... Что такое шесть? Совершенное число. Число граней куба. Бог сотворил мир за шесть дней. Шесть вершин звезды Давида.
- У насекомых шесть ног, - безвыразительно договорил Курт, и тот, запнувшись, обиженно смолк.
- Они все развернуты лицом на механизм... - отметил фон Вегерхоф и сам себе возразил: - Что, в общем, логично. В чем еще может быть дело?
- Я что же, один буду здесь вытирать штанами камни? - недовольно окликнул их Харт, закончивший осмотр бортика бассейна. - Прекращайте гадать и помогите.
- Пути... Пути, - повторил Курт, когда взгляды обратились к нему. - Этот камень и этот механизм открывают путь на Древо Миров, но ни один из этих богов к путям прямого отношения не имеет. Кое-как подходит Плутон, но путь в подземный мир мертвых явно не может служить символом путешествия по мирам живых. Да и Меркурий - хранит и сообщает тайны, разносит вести, но провести смертного может лишь по пути к Плутону. Если уж символизм должен быть - какого-то божества здесь явно не хватает.
- Янус, - тихо подсказал фон Вегерхоф. - Бог дверей, проходов, входов и выходов... а также начала и конца, что особенно интересно в свете Древа. И его здесь нет.
- Его здесь нет, - повторил бауэр с упором. - Стало быть, нет и смысла в вашей догадке.
Мартин медленно прошелся по двору, снова оглядев уже многажды осмотренные стены и мощеный пол, заглянул за спины статуй, бросил взгляд на выход и на несколько мгновений замер, задумчиво покусывая губу. Подойдя к арке, заглянул за одну из створок, широко и самодовольно улыбнулся и с громким стуком захлопнул дверь.
- А вот и двуличный сукин сын, - констатировал Курт удовлетворенно и вместе с остальными приблизился, рассматривая украшенную резьбой и бронзовыми барельефами поверхность двери.
Два лика божества поместились на двух створках - юноша справа, старец слева, и оба смотрели не в противоположные стороны, а вниз, в пол.
- Здесь только лица, - отметил Харт. - Изображения тела нет... Что это значит?
- Возможно, ничего, - отозвался фон Вегерхоф, оглядывая створки. - Возможно, даже сам он ничего не значит, а секрет в одном из этих барельефов...
- Здесь виноград, ветки, пара птичек и пучок цветов, - возразил Курт. - Или это иносказательное изображение Древа, или просто на мастеров напал приступ украшательства. Или все это не значит вообще ничего, а Януса сюда прилепили просто потому что это дверь, а пантеон без него не вполне цел.
Он подошел к двери вплотную, рассматривая извивы барельефного орнамента, провел пальцами по стилизованной виноградной лозе, с усилием опустился на корточки, упершись в каменный пол коленом, и всмотрелся в лик молодой ипостаси. Мартин приблизился ко второй створке и тоже присел, разглядывая бородатый лик.
- Почему они смотрят в пол? - пробормотал Грегор за спиной. - Что это может значить? Что начало и конец едины? Что нет ни входа, ни выхода? Что путь завершается там же, где начинается?
- И всё тлен, - договорил Курт, проведя пальцем по двери над безбородой половиной Януса, и переглянулся с Мартином. - У тебя так же?
- Euge[133], - подтвердил тот довольно, пригнувшись почти вплотную к барельефу. - Царапины. Еле заметные, но - вот они, полукруглые.
- Их надо повернуть, - уверенно сказал фон Вегерхоф, подойдя ближе и вглядевшись тоже. - Тогда Янус станет таким, каким ему положено быть, и будет смотреть в разные стороны. Имеет это отношение к механизму или нет, неизвестно, но для чего-то ведь это было сделано.
- Это оно! - радостно прошептал Грегор. - Поворачивайте!
- Я бы поумерил восторги на твоем месте и не ждал слишком многого; возможно, это просто замок, который закрывает дверь изнутри, нечто вроде последней линии обороны, - осадил его Курт, снова переглянулся с Мартином, и оба положили ладони на бронзовые лица. - На счет три. Раз, два...
- Поехали, - выдохнул тот. Оба резко повернули ладони и рывком поднялись на ноги, отступив на два шага.
Две части бога сомкнулись со звонким щелчком, и в каведиуме воцарилась тишина. Курт выждал несколько секунд, глядя на изображение Януса в окружении виноградных гроздьев и птиц, и тихо хмыкнул:
- Или я был прав, и это просто замок, или надо вернуться к механизму и проверить, стало ли возможным что-то в нем сдвинуть.
Харт мгновение стоял на месте, тоже глядя на двуликую голову, потом молча кивнул и, развернувшись, торопливо возвратился к конструкции на мраморной тумбе. Грегор устремился за ним почти бегом и встал рядом, нервно приплясывая на месте.
- Попробуй пошевелить вон то! - нетерпеливо проговорил он, протянув руку к одному из колец, и Харт шлепнул его по ладони, недовольно бросив:
- Не хапай.
Грегор отдернул руку, неловко задев кольцо, и оно легко, без единого звука, провернулось, вновь замерев через два оборота.
- Сработало! - восхищенно вскрикнул тот и порывисто зажал рот ладонью, оглянувшись и бросив на господ конгрегатов такой торжествующий и довольный взор, будто сам был мастером этой неведомой конструкции.
- Так... - напряженно пробормотал Харт, убрав руки подальше от механизма, и медленно перевел дыхание, снова внимательно оглядев детали. - Одного кристалла здесь нет. Думаю, это должно добавить нестабильности, когда я запущу систему, и повысить вероятность разрушения.
- И как это будет? - уточнил Курт, опасливо приблизившись. - Мы успеем покинуть пределы этого дома?
- Думаю, да. Камень в напряжении, реакция должна быть быстрой, но вряд ли мгновенной.
- 'Думаю' и 'вряд ли', - повторил Мартин с усмешкой. - Это ободряет. А запущенный тобой процесс не прервется, когда мы откроем дверь снова? Нам ведь придется ее открыть, чтобы отсюда выйти, если у тебя нет других предложений.
- Нет, уверен, что нет. Будьте готовы бежать, господа дознаватели. Я начинаю; сколько времени это займет - минуту или пару часов, я не могу сказать, посему будьте готовы каждую секунду: как только крикну - бежим.
Харт глубоко вдохнул, размял пальцы, словно доктор перед сложной операцией, и протянул руку к одному из колец.
По ушам ударил глухой звук, будто бы где-то над головой невидимый великан хлопнул ладонями в толстых варежках, Грегора вдруг подбросило, как марионетку с обрезанными нитями, швырнуло прочь, к бассейну, и ударило о каменного младенца с кувшином. Харт вскрикнул, метнувшись к сыну, и вверху, над головами, послышалось громкое:
- Придержи коней, знаток.
Курт и Мартин вскинули арбалеты одновременно, выстрелив на голос, и оба болта, словно ударив в невидимую стену, под резким углом ушли в сторону, не долетев до Урсулы, во весь рост стоящей на крыше. Она проводила стрелы равнодушно-насмешливым взглядом и сделала шаг ближе к краю.
- Ну вот, сразу всем всё понятно, да? - улыбнулась Урсула, кивнув на неподвижно лежащего Грегора.
Констанц, апрель 1415 a.D.
Кто придумал укрыть садами складское помещение, которое единственное в городе оказалось способным вместить всех участников Собора, неизвестно, но мысленно Бруно вознес ему хвалу. Слишком ранняя в этом году весна к началу апреля превратилась уже в настоящее лето, и в черно-белом доминиканском хабите было жарковато. В каменных стенах, само собою, было заметно прохладней, но сидеть в резиденции безвылазно он просто не мог, как по причине нескончаемого уличного шума, донимавшего обитателей конгрегатского жилища, так и по резонам более значимым. Слишком многие полюбили этот сад для прогулок, слишком много бесед здесь было проговорено, слишком много договоров и соглашений заключено было именно тут, под сенью дерев, без свидетелей, лишь после этого становясь озвученными в присутствии Собора. Или не становясь вовсе.
Вчера на соседней тропинке Бруно видел Императора, которому с доверительной натужной улыбкой говорил что-то посланец Эммануила Палеолога; через минуту улыбка исчезла, и на лице его проступили отчаяние и мольба. Увы, наблюдатель от византийского правителя уедет ни с чем, это Бруно понимал и не спрашивая Рудольфа. При всем сострадании к христианским, пусть и еретичествующим собратьям, кои противостоят налётам служителей лжепророка, сейчас у Империи нет возможности бросать столько сил на помощь кому бы то ни было. Помощь в эти дни не помешала бы ей самой... 'Да, это намек', - невольно проговорил он мысленно, возведя глаза к небу, и, подумав, осенил себя крестным знамением.
- Как приятно видеть, что искренняя вера живет в душе блюстителя чистоты мира и Церкви, а не только лишь пред людскими взорами сия вера показывается.
Он не стал сразу же оборачиваться на голос за спиной. Еще на несколько мгновений Бруно остался стоять, как был, глядя на небо сквозь древесные ветви, мысленно отсчитывая - миг, два... четыре... шесть - вновь перекрестился и лишь потом неспешно поворотился, глядя на человека в пяти шагах от себя.
Бывшему пирату надо было отдать должное: поверить в то, что этому статному красавцу с редкой сединой в черных волосах пять с половиной десятков лет, можно было, только зная это точно. За время пребывания в Констанце облик любимчика женщин Италии несколько подпортили заметные мешки под глазами, однако Бальтазар Косса, как ни крути, невзирая на все свалившиеся на него неприятности, был в отличной форме. Любопытно, это природное или сам постарался?..
- Кто мы без веры? - благожелательно улыбнувшись, отозвался Бруно. - Лишь говорящие звери.
Косса шевельнул бровью, явно отметив, что ректор академии святого Макария не поименовал его Святейшеством и не сделал попытки приблизиться для должного приветствия. Помедлив, он еле заметно шевельнул рукой, велев сопровождающему остаться на месте, и неторопливо, словно обдумывая каждый шаг, приблизился. С Бруно оберегатель папской безопасности перекинулся свирепым взглядом единственного глаза, всем своим видом дав понять, что никакие чины и должности не помешают ему эту безопасность обеспечить. Гуиндаччо Буанакорса, тоже бывший пират, друг и соратник Коссы, если верить донесениям - способен голыми руками оторвать голову быку. Благодарен бывшему капитану за все свалившиеся на него блага, искренне им восхищается и предан, как собака...
- Без охраны? - уточнил Косса почти по-свойски, остановившись в шаге напротив и с показной внимательностью оглядевшись. - Опрометчиво.
- Если Господь решит, что мое время пришло, она не спасет. Впрочем, соглашусь, что времена нынче неспокойные.
- Хорошо, что окрестности этого славного города заняты огромной армией герцога Баварского, и мы можем чувствовать себя в безопасности под столь надежной охраной от всех внешних врагов и внутренних распрей.
- Этот Собор - судьбоносный, - ровно заметил Бруно. - Впервые за долгое время столь многие собрались вместе, и не все из собравшихся блюдут христианские заповеди о незлобии и мирские - о чести. Как бы ни осознавали все, что это хрупкое перемирие надлежит лелеять и поддерживать, а натура человеческая греховна и легко поддается искушениям.
Косса молча кивнул, всем лицом изобразив согласие с сей печальной истиной, и подчеркнуто обыденно поинтересовался:
- Герцог Баварский покинул свое войско и прибыл в Констанц, или мне показалось?
- Этот Собор - судьбоносный, - повторил Бруно, отмерив дипломатичную улыбку. - И не все решается в зале заседаний, многие вопросы обсуждаются в тиши садов и домашних стен. Принц Фридрих интересует многих, у многих к нему вопросы и просьбы... И он интересуется многими.
- Я так и подумал, увидев его позавчера в этом саду с архиепископом Майнца.
- Примите искреннее восхищение вашими познаниями в немецком языке, - ответил Бруно благожелательно. - Конгрегация, Император и я лично ценим столь серьезную готовность к полноценному диалогу со стороны Вашего Святейшества. Полагаю, оценил это и архиепископ, беседуя с вами вчерашним вечером в своей резиденции.
- Ох, - показательно устало вздохнул Косса; оглянувшись на стоящего в отдалении охранителя, окинул взглядом сад, убеждаясь, что поблизости не прогуливаются другие жаждущие общения члены Собора, и усмехнулся, сбросив дипломатично-сдержанный тон, точно тяжелый плащ: - Ну и как тебе такая карьера, ректор? Не давит?
Бруно помедлил, на миг снова подняв взгляд к небу, ярко-синему и жгущему, и, наконец, ответил, неспешно двинувшись по садовой тропинке вперед:
- Пока не жалуюсь. Но должен признать, что привыкать пришлось долго; не люблю все эти околичности, заговоры и хитросплетения, мне и по сию пору как-то привычней решать дела прямо и просто.
- Полевой опыт сказывается, - понимающе кивнул блюститель папского престола. - Тяжело перестраиваться, и сколько бы лет ни прошло, а всё ж привычные методы ближе. Откровенно говоря, сам не помню, сколько раз приходила в голову мысль - сколько ж проблем было бы можно решить старой доброй сталью... Но нет. Нельзя, черт подери эти условности. Надо кому-то улыбаться, с кем-то спорить, кого-то убеждать, запугивать...
- Запугивание-то должно быть делом привычным, нет? - усмехнулся Бруно, и тот хмыкнул в ответ:
- Да, это единственная отдушина, пожалуй. Тут мое житие играет мне на руку. Такая репутация, как оказалось, в работе с курией штука полезная временами. Ты бы знал, что за сброд прорывается на вершину этого святого Олимпа... И полбеды, что сброд бесчестный и ушлый, сам таков, так ведь еще и большинство тупы, как бараны. Некоторые настолько тупы, что даже не видят, когда пора испугаться. Мир их праху... Я чего-то не вижу, или твоего приятеля и впрямь нет в Констанце? Я был уверен, что лучший инквизитор Империи будет здесь, станет гулять по улицам, заходить на заседания и стращать непокорных своим видом. Где же наша легенда?
- Работает, - пожал плечами Бруно. - Наши служебные пути давно разошлись, и должен сказать, что в этом я частенько ему завидую. Курт-то по-прежнему решает дела прямо и просто. Впрочем, тебе-то это наверняка известно лучше многих.
- Не скрою, за работой майстера Гессе слежу давно и с интересом. Вы как, приняли к сведению версию Каспара? Считаете свое чадо провозвестником эпохи человеческого разума?
- Думаешь, в этой версии что-то есть? - скептически уточнил Бруно. - Как по мне, так это лишь одна из бредовых идей этого язычника. У них, знаешь, все на свете - символ, знамение, примета, эпохальное событие...
- У вас-то тем паче, - мягко заметил Косса.
Понтифик явно ждал реакции на это 'у вас', и смотрящий под ноги майстер ректор всей кожей чувствовал на себе пристальный взгляд темных глаз.
- Ну все-таки не настолько, - возразил Бруно, наконец, легонько пнув попавшуюся под ногу ветку. - И ты уж не путай народную веру и каноничную. Да и не в нашем положении, знаешь ли, настолько верить всевозможным мистическим толкованиям: этак совсем в них погрязнем, расслабимся, потеряем бдительность... И тут-то мы и получим по голове каким-нибудь умельцем-каббалистом или Ангелом смерти.
- No, no, non c'è bisogno[134], - демонстративно обиженно возразил Косса. - Каббалист был мой, не спорю, а вот идейка с Ангелом - целиком Каспара с Мельхиором.
- А тварь, убившая стража в тюрьме?
Тот нахмурился, глядя с непониманием - кажется, вполне искренним - и Бруно пояснил:
- Страж. В тюрьме, из которой ты бежал в юности. Не от твоих же рук остались на его горле следы, как от медузьего щупальца, и не твои же слезы оставили мокрым пол в камере. Просто интереса ради: что это было?
- Ах вот ты о чем, - протянул Косса с наигранным равнодушием и, помедлив, усмехнулся: - Хорошо, я делаю шаг навстречу и раскрою один из своих секретов, дабы заверить в моем благорасположении. Это было... увлечение юности, так скажем. И оно едва не вышло мне боком. Посему после того... сотрудничества в тюрьме я решил к этим силам более не возвращаться. Старый добрый ад как-то привычней и ближе.
- И безопасней.
- Само собой. Посему - повторю: на то, что устроил Мельхиор, я бы никогда не подписался, зачем мне разрушенная Империя с издохшим населением и бродящей по ней отрыжкой Хаоса? Тогда я даже не мог явиться и красиво его распылить ради укрепления веры в великого себя - силы были не те.
- А сейчас те?
- Ты же знаешь, - дружелюбно улыбнулся Косса. - Потому я и до сих пор жив, здоров, председательствую на этом Соборе, мило секретничаю с Императором и курфюрстами и вот теперь столь же приятно общаюсь с тобой.
- И потому же вернешься в Италию единственным Папой, - подтвердил Бруно, кивнув. - Если мы придем к соглашению.
- Прямо и просто, да? - тихо засмеялся тот. - Долго же ты раскачивался. Ну давай побеседуем, наконец. Почти три недели назад я заявил, что сложу с себя папские полномочия добровольно, первым, не дожидаясь, пока это сделают те два старых идиота. Напомню, что это было сделано по твоей рекомендации. И я жду обещанного результата.
- По рекомендации Императора.
- Ma per favore[135], - поморщился Косса. - Не надо иметь десятки шпионов в Империи, чтобы знать, кто управляет Рудольфом, а стало быть, и самой Империей. Уж сам факт того, что ты в курсе, какие рекомендации давал мне Рудольф на нашей с ним вроде как тайной встрече, говорит о многом.
- Вот в этом ваша главная ошибка, - сказал Бруно наставительно. - Слишком много влияния все вы приписываете Конгрегации и слишком недооцениваете старика.
- Отчего же, я не отрицаю его заслуг, и Рудольф уж точно не баран, живущий и действующий бездумно. Однако жизненно важные для Империи, судьбоносные, щекотливые вопросы - их он без вас не решает, а уж что может быть судьбоносней того, что решается на этом Соборе. К тому же, мой дорогой ректор, не зря же подле него неизменно увивается Висконти?.. К слову, как он? Смог полноценно заменить старого Гвидо, как я вижу.
- Парень неплохо вписался, - кивнул Бруно, - хотя, само собою, было жаль некоторых связей, которые со смертью Сфорцы оборвались. Но Антонио молодец, наладил новые, и все пошло своим чередом.
- А приятно все-таки знать, что все вот это, - Косса повел рукой вокруг, - сделано моим соотечественником. Все-таки есть у вас, немцев, этот самый пунктик 'прямо и просто'. Нет, я не спорю, порой только он и хорош, но нет у вас таланта или терпения применять что-то помимо него. Ваши политические споры и заговоры - это же просто-таки детские игры, читал донесения - много смеялся. Вот скажи честно: хватило бы у кого-то из вас фантазии и выдержки создать Конгрегацию из того хлама, которой была ваша Инквизиция?
- Даже и не стану пытаться защищать честь нации, - хмыкнул Бруно. - Нет, не хватило бы. В голове-то, быть может, и зрели бы какие-то мечты да планы, но планировать - одно, а суметь воплотить - другое. Но мы учимся, как видишь.
- Так возвратимся к нашим баранам, - напомнил Косса многозначительно. - Сейчас они ждут, что я это сделаю - заявлю теперь уже об отречении, и с каждым днем проволочки все более начинают подозревать неладное. Сколь мне ведомо, к тебе тоже являлись уже делегаты от различных чинов с вопросом, какого черта делает на Соборе Инквизиция, если от нее никакого проку и она даже не предлагает сковырнуть с папского престола еретика, развратника... и что там еще...
- И Антихриста, - подсказал Бруно серьезно; тот коротко рассмеялся:
- Точно. Как я мог забыть.
- Только не вздумай здесь выкинуть какой-нибудь фокус вроде того, что ты учинил в Риме, - жестко повелел Бруно. - Сейчас изображать из себя Божьего чудотворца не время и не место. Коли уж мы говорим открыто - скажу вот что. Я знаю, кем ты себя мнишь, Бальтазар, и по чести сказать - считаю это такой же блажью, как и Каспаровы фантазии о собственной избранности и всей этой чепухе о сражении двух эпох. Чем все кончилось? Пришел инквизитор, дал ему по голове, допросил, повесил, и никаких тебе богов. Чем кончится история потерявшего осторожность малефика, возомнившего себя Антихристом, я даже предсказать не возьмусь. Без обид.
- Какие обиды, - возразил Косса, - всецело согласен. Если тебя это успокоит - заверю: у меня и в мыслях не было склонять на свою сторону кого бы то ни было путем сотворения чудес или чего-то в подобном духе. Да и в Риме я напрасно это сделал, все равно все старания пропали втуне...
- Не совсем; все же тайные секты адептов великого Бальтазара в Риме обосновались. Золотая молодежь города, искренне верящая в грядущее царство Божьего оппонента... Сколько их сейчас, уже пара тысяч?
- Неплохая осведомленность, - одобрительно заметил Косса. - Да, не могу не согласиться, самолюбию это льстит. Не всякий при жизни ухитряется стать живым богом. Однако пользы с этих молодых барашков - ноль.
- И майстер Сатана явно не был доволен этим выступлением.
- Сатана? - улыбнулся Косса и, фамильярно приобняв собеседника, похлопал его по плечу, понизив голос: - Да мне насрать на Сатану, ректор. И на пророчества, как ты понимаешь, тоже. Хочешь секрет? Антихристом может стать любой, кто возьмет на себя смелость это сделать... Впрочем, - убрав руку, отмахнулся он, - ты все равно не принимаешь мои планы всерьез, посему не будем погружаться в богословие. Остановимся на том, что я просто пообещаю не чудить.
- Сойдемся на этом, - согласился Бруно. - У тебя управленческий талант. У тебя связи, деньги, изворотливый ум, способность располагать к себе и чутье. Прибавь к тому немного терпения - и все будет в порядке. Через неделю maximum мы решим этот вопрос.
- Ты говорил это до того, как Собор фактически отнял у папского престола единовластие.
- Этому помешать не смог бы ни ты, ни я, ни Император... ни Антихрист, ни сам дьявол. Противоречия накопились и вздулись пузырем, который рано или поздно должен был лопнуть, и пусть это случится сейчас и здесь, на нашей территории, под нашим надзором, пока еще мы можем хоть что-то направить в нужное русло, что-то придержать и остудить. Передача основных полномочий Собору и отнятие их у Понтифика - меньшее зло, с которым придется временно смириться, иначе папства тебе не видать, как собственной спины. Конгрегации это тоже не по душе, но предотвратить это было уже невозможно. Пойди ты на контакт раньше, лет пять назад, переступи ты тогда через гордость и самонадеянность - и вместе, сообща, мы смогли бы это предотвратить. Теперь же... Теперь поздно, Бальтазар.
- Почему неделя? - не ответив, требовательно спросил Косса. - Что будет через неделю?
- Прибытие моего агента. У меня будет на руках информация, благодаря которой Григорий и Бенедикт вылетят из пап со свистом. От тебя требуется, повторюсь, терпение, потом умение вовремя смолчать, потом - немного красноречия и очень много здравого смысла.
- Я ведь не должен говорить, что в случае неверного финала обещание о чудесах теряет силу? - благожелательно улыбнулся Косса. - Пойми правильно, ректор, я не запугиваю...
- Серьезно? - столь же дружелюбно ухмыльнулся Бруно, и тот кивнул:
- Серьезно. Как ты сам верно заметил, я все же не круглый дурак и знаю, против кого и какое оружие работает лучше всего. Против тебя - откровенность. Посему повторю, я не запугиваю. При всем уважении, ректор, ты фанатик, как и вся ваша братия, а на фанатиков запугивание действует ровно обратным образом - лишь еще больше раззадоривает и ожесточает, а мне все-таки куда выгодней Конгрегация благодушная, приязненная и сдержанная.
- Сказал человек, приложивший столько усилий для ее разрушения.
- О, давай не будем поднимать старые обиды. В конце концов, мы не заключаем священный союз на все времена, и оба мы знаем, что каждый из нас предпочел бы увидеть другого в яме с ядовитыми змеями, а не рядом с собою как союзника. Оба знаем, что каждый из нас в прошлом приложил немало усилий, чтобы уничтожить другого.
- И оба знаем, что в скором будущем настанет время, когда мы вернемся к прежним позициям.
- Вполне допускаю, - серьезно кивнул Косса. - Хотя я рассчитываю на довольно продолжительное перемирие и тешу себя надеждой, что, когда все это закончится, раздувать конфликт намеренно вы тоже не будете. Дадим друг другу передышку, дабы каждый мог разобраться с делами, подлатать пробоины и зализать раны, а там - как знать... В конце концов, получив в полное свое распоряжение всю Империю, вы должны быть довольны, а на большее распылять силы - у вас сейчас кишка тонка, это понимаешь ты, понимает ваш Совет, понимает Император. Со своей стороны повторяю заверения в невмешательстве в будущем, а кое в чем - и покровительстве. Винланд ведь все еще интересует собратьев-королей, так? Беднягу Рудольфа все так же осаждают требованиями предоставить карты новооткрытой земли? Кто-то даже угрожал...
- К тебе уже обращались?
- И не единожды, - подтвердил Косса. - В конце концов, это земли, населенные язычниками, и как же можно вести там какие-то дела без присмотра Святого Престола. Пока я отвечаю, что не могу ничего решать, что-то кому-то повелевать и к кому-то взывать, ибо не являюсь полноценным и единым Папой. Пока.
- Я понял, - коротко ответил Бруно.
- Все-таки ждешь подвоха?
- И с чего б это.
- Откровенность так откровенность, - уже без улыбки сказал Косса, на несколько мгновений остановившись, огляделся и медленно зашагал обратно по тропинке. - Когда-то я обнаружил, что у самой стены моего дома начинает расти деревце - маленькое еще и слабое, его можно было бы вырвать одной рукой, заметь я это раньше. Но раньше меня не было в том доме. Когда же я появился, усилий для этого стало нужно несколько больше, но теперь для уничтожения дерева потребовались инструменты, которых у меня не было. Инструменты были у других, но они не слушали меня. Я говорил - очевидно, что вскоре дерево разрастется, укрепит корни и сломает фундамент, но от меня отмахивались... Знаю, о чем ваши агенты писали в своих донесениях. Это в своем роде было даже приятно - такое всевластие приписывалось там мне, таким тайным управителем я там рисовался, что самому себе завидовал. Но нет, ректор, я не правил папами, точно возница лошадьми. К сожалению. Они обращались ко мне за советами, да, или я сам давал эти советы, я мог что-то навязать и в чем-то убедить, выторговать себе какую-то привилегию и beneficium, но подвигнуть хоть кого-то из них на решительные действия было попросту невозможно. Все те же бараны, только чином выше... И вот мне приходилось подкапывать это дерево голыми руками, соглашаясь на помощь любого союзника, у которого было хоть что-то, похожее на кирку. А теперь это деревце - огромный крепкий дуб. Высокий, мощный, тяжелый. И теперь у меня есть инструменты, но - время упущено, и если я свалю его сейчас, оно рухнет на мой дом. Прямо и просто, ректор. Будь у меня такая возможность, отказался бы я от союза с тобой и твоим Императором? О да. Будь у меня возможность сделать это прямо сейчас, превратил бы я в прах и вас, и ваши детища? О да снова. Но сейчас - сейчас мне это невыгодно. Когда-нибудь станет выгодно, не исключаю. И в твоих интересах сделать так, чтобы это 'когда-нибудь' настало как можно позже, потому что теперь - я то самое дерево. Вы тоже упустили время, и если сейчас ты свалишь меня - это разрушит твой дом. Свалишь позже - разрушений будет больше, ибо это дерево продолжает расти. Но время коварная штука, и кто знает, что будет спустя годы и десятилетия; быть может, меня изгрызут древоточцы, я ослабну, корни мои сгниют, древесина распадется, и достаточно будет ткнуть пальцем - и я рассыплюсь в труху. Или же это случится с вами. Вы будете надеяться на первое, я - на второе. Будущее покажет, кто останется в выигрыше. Если ты не заметил, - возвратившись к прежнему беззаботному тону, добавил Косса, - в последнее время я ведь вовсе не смотрю в вашу сторону. Не спорю, прощупывал оборону. Сделал пару болезненных тычков. Пару раз вмешался в политику...
- Пару раз помог Мельхиору.
- Не люблю я этого старого пердуна, - доверительно вздохнул Косса. - Сколько планов из-за него прахом пошло...
- Не могу разделить твою скорбь, - усмехнулся Бруно, и тот мимолетно улыбнулся в ответ:
- Ovvio[136]. Впрочем, я давно о нем не слышал и надеюсь, что он, наконец, отдал душу своим мерзким божкам где-то в глуши. Сомневаюсь, что он бессмертен. На каждый крепкий дуб рано или поздно найдется свой древоточец.
- Или же он затаился и ждет, чем все закончится, и ударит позже.
Косса помолчал, глядя под ноги, и вдруг тихо рассмеялся:
- А это будет забавно, ректор, если в не столь далеком будущем мне придется объединяться с вами против этого полоумного.
- Молись... кому хочешь, чтобы он так и оставался полоумным, - серьезно отозвался Бруно. - Если Мельхиор возьмется за ум, мало не покажется ни тебе, ни нам... ни этому миру вообще.
***
- У него что-то есть.
Вино сегодня казалось пресным, воздух чересчур жарким, еда безвкусной, а уличный шум - раздражающим, как никогда. Больше всего на свете Бруно сейчас хотел побежать к простершемуся у товарных складов озеру, скинуть одежду, бултыхнуться в воду и не вылезать оттуда час, два... а лучше - до конца этого затянувшегося действа, зовомого Собором.
- Что-то... в каком смысле? - осторожно уточнил Фридрих, и он вздохнул:
- Не знаю. Возможно, какая-то новая информация или путь к отступлению, новый план... Он осмелел, я бы даже сказал - обнаглел, и повеселел. Слишком. И это не игра, не притворство, не попытка бравировать, он действительно воспрянул духом. У него что-то есть.
- Мы ведь следим за его домом? - нахмурилась Альта. - Особые агенты, я имею в виду. То есть, если это не информация, а, например, артефакт или прибывшие на поддержку собратья-малефики, мы бы это поняли?
- Увы, не все так просто, милая. Косса порой глупит, но он не дурак... После того, как один из таких агентов был найден показательно зарезанным, мы не рискуем ошиваться поблизости. Закололи в ответ одного из его наблюдателей, дабы не остаться в долгу, и теперь следим друг за другом издалека. А издали, сама понимаешь, особенно много не насмотришь в этом смысле.
- Может, мне прогуляться перед его домом? Просто так, в открытую. Послушать, что и как. Он ведь знает, кто я, и не станет же он резать дочь Курта Гессе, когда на кону его судьба, решаемая в том числе и Бруно Хоффмайером.
- Не стоит дразнить гуся, - качнул головой Бруно. - Сейчас он, скорее всего, не понял, что я что-то заметил, а если ты начнешь обнюхивать его жилище - точно увидит, что мы подозреваем неладное. Что он тогда выкинет - неизвестно... А по своему пути он намерен идти, не сворачивая; быть может, притормаживая временами и даже отступая на пару шагов назад, но уходить с этой тропы не намерен.
- Вы все-таки думаете, что он...
- Но его биография не подходит под то, что было описано в Откровении, - усомнился Фридрих.
- Вы ведь уже немало повидали за свою жизнь, Ваше Высочество, такого, что не подходило под откровения, писания, предания, что было не совсем таким или совсем не таким... Косса выбрал свой путь, - вздохнул Бруно, с ненавистью глядя в кубок; вино обычно расслабляло нервы, утихомиривало адскую головную боль, разыгравшуюся от жары, но именно сегодня желудок отчаянно протестовал против принятия такого лекарства. - И путь этот он мостит сам. In universum[137], в этом есть и логика, и смысл... Сын получает власть и престол от Отца, Он занимает этот престол в силу самого сыновства, ибо Господь триедин. Косса-Антихрист - пытается вырвать у своего духовного отца эту власть, отнять своими силами, своей волей, в том числе через попрание всех его планов и всех пророчеств... Для него это еще один вызов, еще одно испытание самого себя и еще одно доказательство верности пути в случае успеха. Триединство - и разобщение. Неделимость - и противостояние. Богочеловечность - и добровольное... я бы сказал, самовольное расчеловечивание и одемонение до предела. По сути Антихрист должен стать пародией на Спасителя, и эту партию Косса решил отыграть по полной... И вот теперь у него есть что-то, что должно ему помочь. Или он думает, что должно, но в любом случае это что-то придало ему уверенности.
- А что думаешь об этой его сказке про дом да дерево? - осведомился Висконти. - Судить по пересказу сложно, но... Врет? Зубы заговаривает?
Бруно снова вздохнул, помедлил, отхлебнул еще глоток и скривился, когда в желудке неприятно кольнуло.
- Врет, - кивнул он и добавил: - Самому себе.
- В каком смысле? - нахмурилась Альта.
- Я, наконец, понял, с кем мы имеем дело, друзья мои, - криво улыбнулся Бруно и отставил кубок в сторону. - И открытие получается неприятное... Косса - человек, который делает, что хочет. Ad verbum[138]. А что именно он хочет - он решает за миг до того, как начинает это делать. Он просто идет по жизни, наблюдая за тем, какие эта жизнь предлагает ему возможности, радости, достижения, и решает, хочет ли он обрести что-то из предложенного. Когда он был отроком и юношей - он хотел стать успешным пиратом, и стал им. Потом он захотел получать женщин - и получал. Хотел богатеть - и богател. В студенты его сдала мать, а потому цели закончить университет Косса перед собою не ставил, ведь это не было его желанием. Зато он захотел кутежа - и кутил, хотел обрести главенство в сложившейся в университете шайке - и обрел его. Он захотел возвратиться в пиратство - и вернулся, и снова у него удавалось все, что бы он ни задумал.
- А в университете он захотел постичь колдовство... - тихо произнес Фридрих, и Бруно кивнул:
- И постиг. Потом жизнь подбросила ему возможность заниматься разбоем куда более прибыльным и менее опасным - под прикрытием папской руки, и он занялся, и снова добился успеха. Он захотел подняться выше - и поднялся. Он хотел хорошо устроиться - и устроился, хотел богатства, влияния, безопасности - и добился своего.
- А Конгрегация? - уточнила Альта. - И все его попытки нас уничтожить?
- А не было их, - коротко ответил Бруно; бросив ненавидящий взгляд на кубок с вином, помедлил, потом взял его со стола и в три глотка опустошил. - Их просто не было, - повторил он с расстановкой. - Не было такой цели - уничтожить Конгрегацию, уничтожить Империю... Он просто шел наверх. Это было его целью на тот момент. Он развивался, он учился, он умножал свою колдовскую мощь, набирался идей, собирал богатства, людей, утверждал свою власть, вязал ниточки, за которые дергал доступных ему сильных мира сего - тех, за чей счет мог получать эти богатства и власть. Какие-то мелкие пакости, какие-то камни у нас под ногами, которые он кидал вместе с Каспаром, с Мельхиором - все это было маловажным побочным делом. Отчего бы и не насолить конгрегатам, отчего бы и не помочь старым приятелям - ведь они еще могут пригодиться, а стало быть, следует время от времени создавать у них иллюзию общности и поддерживать связь.
Бруно умолк, катая пустой кубок в ладонях и глядя в него задумчиво, словно пытаясь отыскать там ту самую истину.
- И вот теперь... - начал Висконти и смолк, переглянувшись с хмурым Фридрихом.
- И вот теперь - теперь Конгрегация и в самом деле его цель, - вздохнул Бруно. - Точнее, Конгрегация - то, что стоит на пути к его цели, Конгрегация и Империя. Проще говоря, друзья, секрет наших успехов прост: прежде мы просто не имели Коссу во врагах, прежде мы попросту не интересовали его. А вот теперь - заинтересовали. И хочу надеяться, что мы поняли это прежде, чем осознал всецело он сам.
- Все-таки думаешь, есть в этих его рассуждениях о невмешательстве доля правды?
- Допускаю, что он это допускает. Как вариант. Который легко сменит на альтернативный - в случае, если этот его не удовлетворит, а альтернативный вариант у него есть, уж в этом-то можно не сомневаться. И главное - вариант этот Косса в любом случае сменит со временем.
- И что будем делать? - хмуро спросил Фридрих.
Бруно помедлил, отставив кубок, и тяжело кивнул:
- Пора, Ваше Высочество. Рассылайте приглашения, будем обрубать хвост разом.
***
- У них что-то есть, - недовольно отметил Косса и, когда Ленца непонимающе нахмурился, пояснил: - Конгрегатский ректор ждет какую-то информацию, которая, по его словам, сметет с папства этих двух идиотов.
- Но это же хорошо, так?
- Выглядит хорошо.
- Но?..
- Но это конгрегаты, - широко улыбнулся Косса. - Хитрые твари себе на уме. Разумеется, я надеюсь на их благоразумие, однако, как ты верно заметил, 'но'.
- Сказать нашему приятелю, чтобы вмешался?
- Нет. Просто... пусть будет готов.
- Ну вот, сразу всем всё понятно, да? - улыбнулась Урсула, кивнув на неподвижно лежащего Грегора. - Ваш ходящий по путям жив, это просто предупреждение, чтобы никому не пришло в голову артачиться. Если придет - второй удар отправит его следом за людьми, нашедшими покой в этом дворе. Вижу, Молот Ведьм не напрасно вошел в легенды со своей живучестью, однако во второй раз, милый, я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Мне вы причинить вреда не сможете, это вы уже тоже проверили. А теперь я буду говорить, вы - слушать, а потом делать, что я скажу.
Мартин рядом сжал пальцы на прикладе, явно прикидывая, не попытаться ли выстрелить снова, Курт тоже остался стоять, направив арбалет на фигуру на крыше, и Урсула широко улыбнулась, снисходительно вздохнув:
- Кажется, мы все еще друг друга не понимаем... Как я вижу, гроза малефиков никак не может смириться с тем, что его знаменитая способность чувствовать врага затылком дала сбой. А посмотрите на его так называемого помощника, что за ошеломленный взгляд! Ты тоже меня не услышал и не учуял, милый, да? Так вот подумайте об этом. Я слежу за вами с той минуты, как вы вошли в глубину Предела. Я знала, что вы убили Йенса. Я видела, как вы вошли сюда, обследовали дом и запустили поводыря. Спасибо. Если вам станет от этого легче, мне тоже есть чего стыдиться: я не смогла этого сделать. Итак... - Урсула демонстративно помолчала, наблюдая за тем, как очнувшийся Грегор со стоном приподнимается и садится на камнях двора. - Осознали?
- Видела, что мы убили Йенса... - повторил Курт, отведя арбалет. - Но не помешала. Женщины. Вероломство - ваше имя.
- Молот Ведьм все еще считает себя великим хитрецом, - сухо рассмеялась Урсула, - и пытается вынудить меня проболтаться, отчего же я не помешала - не захотела или не смогла? Мог бы просто спросить.
- И отчего же?
- Вот вы здесь, - широко поведя рукой, пояснила она. - Помешай я вам тогда, вас бы здесь не было. А теперь хватит разговоров - и за дело. Я хочу, чтобы ты, - палец ткнул в сторону Харта, - разобрал поводыря и отсоединил камни. Мы люди взрослые, разумные, поэтому сразу оговорю вашу награду: можете после покинуть этот дом, покинуть Предел, и я не причиню вам вреда.
- То же самое я сказал твоему звероватому любовничку, - возразил Курт, и она фыркнула:
- В отличие от вас, мои милые, я могу себе позволить сдержать слово.
- Зачем?
- Затем, что могу, - с нажимом повторила Урсула. - Тебе это чувство не знакомо, никому из вас не знакомо.
- Приятно поиграть в Господа Бога? - неприязненно усмехнулся Мартин.
- Просто я - могу, - повторила она сухо. - Я могу убить вас. Я могу пощадить вас. И для меня - нет никакой разницы, ни то, ни другое не скажется на моем будущем никак.
- Твоему любовничку я уже напомнил об одном самоуверенном типе, который тоже думал так, оставив меня в живых, - напомнил Курт. - И вот он развеян в прах, а я все еще топчу землю.
- Вы меня хотите убедить прибить вас здесь, что ли? - раздраженно отозвалась Урсула. - Если для того, чтобы мне поверить, вам нужна более понятная причина, то вот: я хочу, чтобы там, за Пределом, узнали, что случилось. Чтобы ваша самонадеянная, великая и ужасающая Конгрегация узнала обо всем этом - о тысячах миров, в которые вам никогда не дотянуться, о тысячах, миллионах подобных мне, которых вам никогда не найти, о магистериуме, который был у вас в руках и который вы позорно прохлопали. Сбить с вас спесь - ради этого я готова поступиться мелким удовольствием раздавить кучку инквизиторов здесь и сейчас, а в будущем - в будущем вы все равно уже не сможете причинить вреда мне или кому-то еще. Ни вы сами, ни ваша Конгрегация. Ваша история скоро закончится, и я хочу, чтобы вы знали, что оставляете после себя. Тебя устроит такая причина, милый?
- Ты сумасшедшая! - гневно выпалил Грегор, вскочив на ноги, пошатнулся и оперся на подставленную руку отца.
- Пришел в себя, я смотрю? - улыбнулась Урсула. - Мальчик, ты влез не в свое дело, втянул в него отца, дело это могло окончиться для вас обоих смертью, и кто из нас не в своем уме?.. Я хотя бы достаточно в разуме, чтобы понимать главное. Какими бы фанатиками вы ни были - а все же сохранность собственной жизни и для вас тоже не менее ценна, чем для любого крестьянина или торговца. И я достаточно знаю людей, чтобы понимать: именно рассчитывая получить возможность жить, вы скорее постараетесь и сделаете все, что нужно, если не из жажды жизни - то из желания когда-то в будущем отомстить, расквитаться... ну или изловить еще десяток малефиков или наделать десяток других добрых дел, дабы искупить собственную промашку. Поэтому мне проще эту жизнь вам дать, все равно мне это ничего не будет стоить, а от вас, быть может, и другие узнают, что с нами вполне можно договориться.
- С кем - 'с вами'?
- Ну не надо искать скрытые смыслы там, где их нет, - поморщилась Урсула. - С такими, как я. Если я дам вам уйти - об этом узнают. Даже если ты уберешь свой отчет начальству в самый тайный сундук - об этом узнают рано или поздно, и я расскажу тем, кому смогу, и ваши новые приятели, господа следователи, тоже расскажут, даже если вы им запретите и пригрозите. Я хочу, чтобы ваша propaganda оказалась перед фактами, которые ей противоречат. Чтобы люди это знали, слышали и видели.
- Что значит 'наша история закончится'? - уточнил Курт, и она нарочито укоризненно улыбнулась:
- Серьезно? Ты, что ли, тоже решил, что я спятила и буду болтать без умолку, лишь дай повод? Вскоре сам всё увидишь, а я и так сказала слишком много. Что поделать, - наигранно вздохнула Урсула, - поддалась чувствам, ох уж эта слабость женской натуры...
- Кусок камня, - твердо сказал Харт, и та запнулась, глядя на бауэра удивленно. - Кусок камня, - повторил он. - Мне за труды. Я намеревался уничтожить его, да, но если у кого-то будет целый мешок магистериума - я хочу хотя бы один кристалл. Ты с этого не обеднеешь.
- Нет, - сухо ответила Урсула, согнав с лица наигранную улыбку. - Довольно и того, что я не размажу вас по этим камням. Берите, что дают, и не торгуйтесь, иначе я могу счесть, что моя доброта чрезмерна, а насладиться падением вашего града земного я смогу и без вас.
- Ладно, а на один вопрос ответишь? Что? - пожал плечами Курт, когда колдунья вперила в него удивленный взгляд, явно растерявшись от подобной наглости. - Я инквизитор, задавать вопросы - моя работа. И если ты в самом деле позволишь мне выйти отсюда живым, с меня снимет голову начальство - за то, что я хотя бы не попытался. Ответишь - хорошо, нет - стало быть, нет, заставить тебя я, к моему величайшему сожалению, не могу.
- Ну? - нетерпеливо подстегнула она. - Что еще?
- Дания, Норвегия, Швеция?
Урсула помедлила, зачем-то обернувшись через плечо на лес за стенами дома, и, наконец, коротко ответила:
- Дания.
- И так легко говоришь по-немецки?
- Это уже второй вопрос.
- Ответишь?
- Немецкий я просто знаю. А произношение... Милый, в практике, где от любого неверно возглашенного звука зависит всё, быстро научаешься не плошать. Другие тут не выживают.
- И давно ты в этой практике?
- Это третий вопрос.
- А с немецкими пословицами у тебя как? Знаешь ведь, два - недостаточно хорошо[139].
- У меня и с латинскими неплохо, - уже не пытаясь изображать ложное дружелюбие, хмуро отозвалась Урсула. - Inutilis quaestio solvitur silentio[140]. Хорошо побеседовали, но время вышло; теперь - камень. Я жду. Как вы понимаете, я слышала, что вы намеревались делать, посему имейте в виду: если мне покажется, что происходит что-то не то, все свои обещания я беру назад.
- Ты находила какие-то записи в той библиотеке? - махнув рукой через плечо в сторону выхода, спросил Харт. - Мы нашли дневник, но в нем не было никаких технических описаний. Если какие-то записи подобного рода, схемы, чертежи у тебя есть, это бы сильно помогло.
- Нет. Судя по всему, жители дома сбежали, прихватив с собой все, о чем не забыли. Но ты же умный, да? Ты сможешь, я верю.
- Польщен, - мрачно отозвался бауэр и, переглянувшись с сыном, снова приблизился к конструкции на тумбе. - Но если я испорчу магистериум, не жалуйся.
- Не стану, - улыбнулась Урсула, - я просто убью всех вас.
- Хватит меня раздражать, - отрезал Харт, подойдя к 'поводырю' вплотную и оглядывая его со всех сторон. - Чтобы понять, как это устроено, мне надо сосредоточиться и почувствовать камни, а это довольно сложно, когда тебе зудят в уши, угрожая смертью. Если камни тебе нужны - заткнись, женщина, и дай мне работать.
- У-у, какой суровый мужчина, - игриво протянула Урсула и показательно вскинула руки. - Молчу-молчу. Действуй.
Харт медленно перевел дыхание, прикрыв глаза, и тихо бросил:
- Вы тоже. Молчите и не отвлекайте. С советами не лезть.
- Слушаюсь, - почти серьезно кивнул Мартин, однако на шаг ближе все-таки подошел.
Бауэр положил ладони на основание конструкции, обхватив основание друзы пальцами, помедлил, снова прикрыл глаза и склонил набок голову - точь-в-точь как Грегор, когда вслушивался в возмущения Предела. В неподвижности и тишине прошло несколько мгновений, потом минута, потом вторая... Урсула на крыше переступила с ноги на ногу и сжала губы, явно с трудом удерживая себя от того, чтобы подстегнуть.
Бауэр выдохнул, открыв глаза, и медленно, точно лекарь, обследующий живот пациента, ощупал потемневшие кристаллы друзы. Потом пальцы поднялись выше, осторожно касаясь красных камней, и, наконец, застыли, обхватив центральные ярко-зеленые. И снова потекли минуты - одна, вторая, третья...
Курт скосил глаза на фон Вегерхофа, и тот, перехватив его взгляд, едва заметно пожал плечами и качнул головой, давая понять, что не ощущает ничего. Грегор подступил ближе и чуть слышно шепнул:
- Отец пытается почувствовать магистериум. Иначе не поймет, как разобрать поводыря.
- Зачем вообще его разбирать? - так же еле слышно спросил Курт, и Урсула громко ответила:
- Затем, чтобы успокоить камень. Иначе его невозможно будет извлечь.
- Заткнитесь! - рявкнул Харт, не оборачиваясь, и чародейка снова подняла руки, всем видом изображая глубочайшее раскаяние и смирение.
Грегор приложил палец к губам, и Курт кивнул, тоже смолкнув.
Бауэр убрал ладони от друзы, все так же осторожно и медленно коснулся одного из колец, провел пальцем по кромке и наклонился, ощупывая две больших шестеренки у основания конструкции.
- Где-то здесь... - чуть слышно пробормотал он и, подумав, поднял один из рычажков рядом.
Внутри щелкнуло, Харт замер неподвижно, отняв руки от механизма. Ничего не изменилось - кристаллы в центре не засияли внутренним светом, зеленые не покраснели, темные не рассыпались в труху, кольца не пришли в движение и больше ни единого звука не донеслось.
- Так... - тихо проронил бауэр, кашлянув, и подался вперед, запустив пальцы куда-то под шестерни.
Его спина скрыла почти весь механизм, и Мартин сделал два шага в сторону, вытянув шею, чтобы увидеть происходящее, а Грегор, напротив, медленно отступил на шаг назад, нервно облизнув губы.
- Есть контакт, - сообщил он шепотом, и Курт молча кивнул.
Внутри 'поводыря' снова что-то громко клацнуло, потом захрустело, как сухой снег под подошвой, Харт приподнялся на цыпочки, нажав на что-то в глубине шестерней, и одно из колец лязгнуло, покосившись.
- Иди к папочке, - удовлетворенно выдохнул он, потянув кольцо на себя, и бронзовая деталь, мгновение посопротивлявшись, с громким клацаньем выскочила из гнезда.
- Молодец! - одобрительно воскликнула Урсула, не сумев или не став скрывать нетерпение. - А теперь придумай, как достать камни из него.
- Нечего тут придумывать, - отмахнулся Харт.
Бауэр, перевернув кольцо тыльной стороной к себе, подцепил у основания крепления широкую шайбу и легко разъединил деталь на плоский обруч с ложбиной и полоз с кристаллами. Полоз тоже распался на две части, и укрепленные в нем камни выпали на землю у тумбы.
Фон Вегерхоф подался вперед, и чародейка на крыше крикнула остерегающе:
- Стоять! Не трогай, - выразительно пояснила она, когда стриг замер на месте. - Когда он разберет поводыря, вы уйдете, и тогда я подберу камни. А сейчас, умелец, просто аккуратно отодвинь их ногой в сторонку и продолжай.
Харт молча пожал плечами, носком башмака отпихнув три кристалла подальше от себя, отбросил разобранные кольца в другую сторону и опять подступил к тумбе, разминая пальцы.
У механизма он снова замер, опять взявшись за зеленые кристаллы друзы, и Курту показалось, что два камня в поврежденном кольце с их утерянным собратом словно стали ярче. А быть может, просто спустившееся к горизонту солнце так отразилось в них...
- Эй! - остерегающе окликнула Урсула. - Камень пульсирует и напрягся еще больше. Ты же не намереваешься сделать что-то нехорошее?
- А ты не напряглась бы, если б тебя разбирали на части? - угрюмо отозвался Харт, к ней даже не обернувшись, и ощупал кольцо с двумя кристаллами. - Не мешай.
Чародейка нетерпеливо шагнула ближе к краю, и на мгновение показалось, что сейчас она не сдержится, спрыгнет вниз (почему-то не возникало сомнений, что Урсула легко проделает это, оставшись целой и невредимой), оттолкнет потомка древних алхимиков и сама примется отдирать оставшиеся части.
- У меня есть кристалл, - громко и четко проговорила она, коснувшись груди, где на толстом шнурке висел крохотный матерчатый мешочек. - И я чувствую, как он пульсирует и горит.
- Боишься - сожжет? - без улыбки уточнил Харт, все-таки приподняв голову и посмотрев на нее, и кивнул: - Сними и отложи в сторону, если так боязно. Как закончу, наденешь снова.
- Считаешь себя очень умным, да? - холодно спросила она и крепко сжала мешочек в кулаке. - Продолжай. И не вздумай сделать глупость.
Бауэр молча пожал плечами с подчеркнутым равнодушием и снова отвернулся к 'поводырю'.
- Обычно все устройства после извлечения первого фрагмента разбираются легче, - негромко произнес он, обошел тумбу, встал с другой стороны и осторожно повернул одно из колец, перекрестив его со вторым. - Но это... Здесь все по-другому. Каждый раз надо искать какой-то предохранитель, который не дает так просто взять и вынуть все части. И эта женщина права, магистериум действительно чувствует, что я делаю, и протестует.
- Если ты его погубишь...
- Не суетись, - оборвал бауэр, раздраженно отмахнувшись. - Коли уж мне не достанется камень, я хочу, чтобы удалось хотя бы потешить собственное самолюбие тем фактом, что я разобрался в работе древних. Я разберу этот клятый механизм до последней шестеренки хотя бы ради того, чтобы потом об этом рассказать!
Харт натужно крякнул, вместе с последним словом вдавив что-то в основании колец внутрь, вновь раздался щелчок, и он удовлетворенно улыбнулся, отерев выступившую на лбу испарину.
- А теперь это, - уверенно сказал он, переключив не видимые Курту рычаги, снова коснулся ладонями живых кристаллов, точно хозяйка, проверяющая, насколько горяч котел с водой, провернул две шестеренки слева и, подумав, аккуратно сдвинул полоз с двумя камнями внутри кольца.
Зеленые кристаллы в центре стали ярче, но сейчас сложно было понять, отчего - оттого, что манипуляции Харта пробудили нечто внутри магистериума, или это спустившееся ниже к горизонту солнце стало иначе преломляться в гранях. Урсула сделала еще шаг к краю крыши и, кажется, крепче стиснула в кулаке мешочек со своим кристаллом.
- Давай, малыш, поговори со мной... - тихо пробормотал Харт, сделав шаг в сторону и зайдя с другой стороны конструкции.
Щелкнув еще одним рычажком, он взялся за крепление оставшихся двух колец и медленно, с заметным усилием, повернул его вокруг своей оси. Кольцо с двумя камнями неторопливо крутанулось, а спустя два мгновения так же неспешно завертелось второе - в противоположную сторону.
- Что ты делаешь?! - напряженно крикнула Урсула, и Харт, торопливо переключив соседний рычаг, отозвался так же громко и уже с откровенной злостью:
- Спускайся и делай сама или заткнись!
- Он же пытается успокоить камень! - звонко крикнул Грегор с явственной дрожью в голосе. - Ради какого угодно Бога, не отвлекай его! Поводырь поврежден, - добавил он уже тише, переглянувшись с Куртом. - Одного кольца нет, нет трех кристаллов, и если сейчас отец где-то ошибется или не сумеет совладать с камнем, поводырь может запуститься и выбросить нас неведомо куда, он уже пытается это сделать.
- 'Совладать с камнем'? - уточнил фон Вегерхоф, не скрывая нервозности, и тот кивнул:
- Камень. Он ведь здесь самая главная, самая прочная и одновременно самая хрупкая деталь. Конструкция уже неполноценна и почти неуправляема, посему сейчас отец пытается не столько разобраться в самой технике, сколько... как же вам объяснить... старается соединиться с магистериумом, чтобы управлять механизмом через камень, а не камнем через механизм.
Харт снова взялся за центральные кристаллы ладонями, закрыв глаза и сжав губы в тонкую бледную полоску; на лбу и висках выступили крупные капли пота, а дыхание, казалось, остановилось вовсе. Два кольца над друзой закрутились быстрее, и теперь стало видно, что в зеленом нутре магистериума действительно пробуждается сияние - все ярче и ярче...
- Стой!
От крика Урсулы Курт и Мартин вздрогнули и отступили, а Грегор подпрыгнул на месте, тихо пискнув, точно придушенный щенок - настолько крик этот был не женским и почти не человеческим. Чародейка выгнулась, сжав зубы, и рука ее, сжимающая мешочек с кристаллом, распрямилась, сорвав шнурок с напрягшейся шеи. Харт остался стоять, как стоял, не шевелясь, не открывая глаз, и происходящее вокруг то ли не воспринимал, то ли игнорировал. В креплении колец что-то хрустнуло, и оба они завращались так, что почти слились в шар, мельтешащий огнями сияющих кристаллов.
Урсула закричала снова - уже без слов, просто злобно и болезненно, вскинув обе руки перед собой в знакомом до боли жесте. Курт рефлекторно пригнулся, понимая вместе с тем, что это не поможет и не спасет, и увидел, как темно-алая волна, похожая на свет затухающего костра, разбилась о невидимую сферу, укрывающую тумбу с камнем и стоящих вокруг людей. Мартин издал нечленораздельный звук, отшатнувшись, стриг коротко ругнулся и отступил назад, а Харт громко, с хрипом, вдохнул и сжал кристаллы так, что на миг показалось - неразрушимый магистериум сейчас не выдержит и треснет в его ладонях.
Урсула содрогалась в конвульсиях, крича сквозь сжатые зубы уже беспрерывно и оглушительно, срываясь на визг, и беспорядочно колошматила ударами куда придется - снова алая волна разбилась о защиту магистериума, потом разлетелся в куски мраморный Плутон, от третьего удара огромным фонтаном взвилась к небу вода в бассейне и рухнул наземь еще один расколотый купидон...
Кольца вращались с низким гудением и так стремительно, что даже огоньки кристаллов уже казались не размытыми пятнами, а извилистыми полосами, и центральная друза засияла ярко, густо, пронзительно, но словно бы весь свой свет удерживая внутри и не изливая вовне, не освещая пространство вокруг ни на йоту. Харт сипло выдохнул, сухожилия на его шее напряглись, словно он пытался оторвать от земли мраморную тумбу, и кристаллы в центре вспыхнули еще ярче, почти слившись в единый горящий монолит.
Урсула уже не визжала, а лишь громко хрипела, изогнувшись и окаменев, точно в столбняке, и перекосившееся лицо вдруг как-то будто обвисло, искривилось, смялось. Тело ее исказилось, каждый сустав вывернуло под невероятным углом, и плоть, как растопленный воск, медленно, вязко потекла с костей.
- Господь Иисус... - испуганно пробормотал Грегор.
Курт торопливо зарядил арбалет, видя, что Мартин уже вскидывает готовое к выстрелу оружие, и в этот момент чародейка, в последний раз всхрипнув, покачнулась и рухнула с крыши вниз. Тело ударилось о землю с громким хлюпом, буквально размазавшись в отвратительную розово-желтую массу и разлетевшись в клочья и брызги; сплющившийся череп приподнялся, беззвучно шевельнув челюстью, упал обратно в грязное месиво и стремительно, словно снежный комок в костре, начал истаивать и растекаться...
- Господи... - сдавленно повторил Грегор, подавившись на последних звуках, и шарахнулся назад, налетев спиной на стрига.
Фон Вегерхоф что-то сказал, но его слова потонули в оглушительном гуле - кольца 'поводыря' слились в движении совершенно, центральная друза словно потерялась в собственном сиянии, опоры и крепления деталей задребезжали и, кажется, плюнули искрами. Харт отшатнулся, вскинув руки и распахнув глаза, почти отпрыгнул на два шага прочь от механизма и хрипло, с явным усилием крикнул:
- Вон!
Стриг сорвался с места, очутившись у двери за какой-то миг и столь же молниеносно отпер ее, едва не сорвав один из ликов Януса, распахнул створку и отступил в сторону, пропуская вперед остальных. Харт выбежал первым, таща бледного спотыкающегося сына за руку, хотя и сам выглядел немногим лучше и заметно пошатывался на ходу. Мартин замялся у двери, явно пытаясь пропустить Курта вперед; стриг, непотребно рявкнув, с силой толкнул его в спину, выпихнув в проем, следом подтолкнул майстера инквизитора первого ранга и выбежал из каведиума последним.
Гудение 'поводыря' заполонило весь дом, и казалось - дом отзывается ему, и стены, пол и сам воздух гудят в ответ, все громче, все пронзительней и выше, переходя в металлический пронизывающий визг. Позади, в глубине каведиума, что-то рухнуло и загремело, и визг врезался в уши, став одновременно беззвучным и оглушающим, и показалось - мозг вот-вот вскипит и лопнет...
Еще одна заминка случилась у главного выхода - Харт споткнулся о порог, едва не упав, и теперь уже Грегор подхватил его и потащил дальше, к краю каменной площади. Курт припустил следом, видя краем глаза, что стриг придерживает шаг, чтобы не уйти вперед, и отметил краем сознания, что как и не бывало ни ломоты в суставах, ни привычной боли в правой ноге, словно тело попросту решило забыть о них или само себе велело не чувствовать...
Гудение и высокий визг неслись следом, а за спиной, внутри ослепительно-белых стен, грохотало и гремело что-то, как в корзине с гвоздями, упавшей на пол. Камни под ногами пошли трещинами и начали вздыбливаться, как поднятые плугом комья земли, совсем рядом один из них вылетел с треском, взвившись в воздух и рухнув позади. До края площади оставалось совсем чуть-чуть, и лишь сейчас Курт подумал, что понятия не имеет, как быть - бежать ли дальше или там, за пределами обрезанной ровным кругом брусчатки, уже можно остановиться.
- Майстер Бекер!
Крик Грегора прозвучал испуганно и надрывно, и Курт на ходу развернулся, уже понимая, что Мартина рядом нет, нет позади, его вообще здесь нет...
Инквизитор был далеко в стороне - бросив на камни тяжелый арбалет, он бежал к противоположному краю площади, где в нескольких шагах от смятого леса по-прежнему неподвижно стояла фигура expertus'а Йонаса Фёллера.
- Не успеет... - пробормотал бауэр и крикнул зло и отчаянно: - Бекер, назад, дубина!
Тот даже не обернулся, Курт рванулся за ним, и рука стрига железной хваткой уцепила его за локоть.
- Нет, - сухо отрезал фон Вегерхоф и подтолкнул его в сторону леса. - Погибнем все.
Тело развернулось само, ноги понесли сами - механически, безотчетно, почти рефлекторно, и какая-то часть сознания безрадостно и сдержанно отметила, что стриг прав: судя по тому, как все выше дыбилась и шла волнами брусчатка, догнать Мартина он не успеет и просто физически не сможет, а лишь попросту переломает себе ноги на этих каменных валах. А вторая часть разума не говорила ничего, она забилась в угол и зажмурилась, не видя, не слыша, просто безмолвно ожидая своего часа, чтобы снова взглянуть вокруг и увидеть то, что видеть не захочет...
- Дальше, дальше! - перекрывая шум и треск, крикнул Харт, когда кончилась площадь, и рванул вперед, поразительно ловко перемахивая через поваленные деревья.
Все так же бездумно и само собою тело продолжило делать то, что от него требовалось - руки упирались в высохшие стволы, ноги отталкивались от земли или обегали вокруг покосившихся сосен и несли вперед, все дальше и дальше, прочь от того, что осталось позади...
Позади возникла тишина. Просто разом, вдруг - смолк пронзительный визг, стихли грохот и гул; полная, беспросветная, плотная тишь обрушилась настолько внезапно, что Курту сначала показалось - перепонки просто не выдержали, лопнули, и он оглох.
Это длилось мгновение, а быть может, и меньше, а потом далеко за спиной раздался оглушительный свист, точно великан приоткрыл чердачное окошко в своем исполинском доме, и бушующий за его стенами ураган ворвался в щель. Ураган ударил в спину, швырнув тело вперед, на поваленные стволы, и едва не расплющив, над лесом разнесся громоподобный короткий хлопок - словно все тот же великан щелкнул пастушеским хлыстом - и тело вдруг потащило назад, будто всасывая в воронку этого внезапного вихря.
Курт вслепую, не видя ничего за цветными звездами в глазах, схватился за первое, что подвернулось под руки, так и не поняв, за что; пальцы соскользнули, не удержавшись, он схватился снова, чувствуя, что ничего не выходит, тело кувыркнулось, как безвольная кукла, снова ударившись о ствол, над головой одна за другой сухо и громко затрещали молнии - одна, другая, третья - и все стихло.
На этот раз тишина осталась, не нарушаемая больше ничем. Сквозь эту тишину Курт услышал шорох, кряхтение и слабые стоны рядом, потом тихо и болезненно снова помянул Господа голос Грегора, хрустнули ветки под чьим-то телом... Он открыл глаза, с трудом проморгавшись - на лицо налипла земля, трава и сухая изломанная листва. Фон Вегерхоф стоял на четвереньках, оглушенно встряхивая головой и тупо глядя в землю под руками, бауэр замер у накренившегося ствола высохшей сосны, о который его явно приложило весьма ощутительно - на щеке алела широкая ссадина, в волосах застряла кора, и голову Харт придерживал так, словно она вот-вот отвалится и укатится в кусты. Грегор сидел чуть дальше, упершись одной рукой в землю, а рукавом второй растерянно размазывая кровь из разбитого носа.
Осторожно нащупав землю под собою, Курт уперся в нее ладонью и медленно сел, прислушиваясь к телу и ожидая боли в каком-нибудь сломанном суставе или кости, а то и в том и другом сразу. Боль с готовностью отозвалась, но лишь в ушибленных мышцах и ребрах, да еще неглубокая царапина осталась на подбородке...
Курт поднялся, покачнулся, оперся о попавшееся под руку дерево, восстанавливая равновесие, и медленно, тяжело побрел назад, запинаясь о корни и натыкаясь на лежащие стволы, все еще плохо видя сквозь муть и звезды в глазах. Он остановился через минуту, глядя вперед и слыша, как за спиною тяжело дышит Харт, догоняя его, и громко хлюпает носом Грегор.
На месте каменной площади с белоснежным домом осталось ровное, идеально круглое пятно голой земли.
- Боже ты мой... - чуть слышно и потерянно пробормотал Грегор, сделав шаг вперед, и замер рядом, у самой границы земляного пятна. - Как же...
- Где он? - глухо спросил Курт, и бауэр неуверенно отозвался:
- Предполагаю, магистериум сомкнул время и пространство в себе, и себя в нем, и этот дом теперь...
- Думаю, он спрашивает не о доме, - мягко оборвал фон Вегерхоф и, сделав два шага вперед, всмотрелся в противоположный край круга голой земли.
Курт помедлил, осторожно и глубоко переведя дыхание, и двинулся вперед, чувствуя, как земля мягко проседает под ногами, словно заботливо взрыхленная пашня. Грегор, на ходу утирая нос окровавленным рукавом, подбежал и торопливо зашагал рядом, вытягивая шею и тревожно вглядываясь.
- Вижу.
От голоса стрига за спиной Курт вздрогнул, невольно остановившись на миг, и побежал вперед - туда, куда метнулась едва заметная глазу высокая тонкая фигура. Он не слышал, следуют ли за ним остальные, и не видел ничего, кроме фон Вегерхофа, который уже был у края леса за земляным кругом: стриг остановился, присел, коснувшись чего-то ладонью, и теперь стало видно, что это не обломок древесного ствола, а лежащий на земле человек.
- Жив? - напряженно крикнул Грегор, и тот коротко отозвался:
- Да!
Последние несколько шагов показались вечностью, словно уничтоженный камень все еще был где-то рядом, все еще продолжал играть со временем и реальностью, и ноги вязли во взрыхленной земле, словно в мелком болоте. Добежав, Курт, кажется, споткнулся о выступающий корень и упал коленями на траву рядом с неподвижным телом с закрытыми глазами...
- Жив, - повторил фон Вегерхоф, осторожно ощупывая голову, шею, грудь Мартина. - Голова не разбита, кости целы, je pense[141]... Но он очень бледный, руки холодные и пульс слишком частый; или это плохо, или... Этот взрыв, или как назвать то, что случилось, я почувствовал... нечто, это могло повредить ему сверхнатуральным образом?
- Я не знаю, - ответил Харт, тяжело отдуваясь. - Теоретически да. Возможно. Наверное... На мгновение я ощутил будто бы свет, другой, не тот, который видишь, кажется, что этот - намного ярче, и - пустоту в мыслях, как будто меня не стало, но я всё ещё был. Но... Не знаю.
- Я тоже почувствовал, - подтвердил Грегор, остановившись рядом. - Как будто всё остановилось, вообще всё, причем навсегда, но тут же продолжилось... Но он, по-моему, просто ударился головой и потому в беспамятстве, - с преувеличенной уверенностью оборвал он сам себя; ему никто не ответил.
Стриг осторожно приподнял Мартина за плечи, стянул с него лямки дорожного мешка, мешающего спине, отставил суму в сторону и снова аккуратно уложил тело наземь.
- Быть может, надо воды на лицо... - уже не так уверенно проговорил Грегор, и ресницы беспамятного человека дрогнули, с усилием приподнявшись и сомкнувшись снова.
- Не надо, - чуть слышно шепнул Мартин и, медленно переведя дыхание, снова открыл глаза. - Мне б сейчас не воды, если честно...
Курт выдохнул, опустив голову и упершись в землю ладонью - голова вдруг закружилась, словно от крепкого удара в затылок.
- Вздумаешь так чудить снова - выпорю, - пообещал он хрипло. - Какого тебя сюда понесло?!
- Потому что Конгрегация своих не бросает, - все так же тихо отозвался Мартин.
- Что за... Какой идиот в тебя это вдолбил?!
- Ты...
Курт набрал воздуха, чтобы высказать все, что думает об этом пафосном вздоре, и осекся, вспомнив. Годы назад, сад у корпуса академии, светловолосая девочка и мальчишка в простой одежде воспитанника. 'Альта теперь, получается, не может вернуться домой? Потому что ее опять захотят убить?' - 'Мы этого исключать не можем. Поэтому она будет здесь, под защитой Конгрегации. Потому что Конгрегация, Мартин, своих не бросает'...
- Отвратительно хорошая память, - буркнул Курт нарочито злобно, и Мартин вяло улыбнулся, тут же посерьезнев.
- Фёллер. Где он?
Курт огляделся, приподнявшись на коленях, и не сразу увидел еще одно тело вдалеке - смятое и похожее на сломанную куклу.
- Мертв.
- А вы-то как? - нерешительно спросил Грегор, и Мартин, помедлив, сдержанно ответил, по-прежнему еле слышно и словно выцеживая каждое слово сквозь сжатые зубы:
- Похоже, никак. Ноги... переломаны, похоже, обе... И, сдается мне, потроха всмятку и... внутреннее кровотечение. Словом, отбегался.
Вокруг повисла тишина, в которой слышно было, как задержал дыхание Грегор, как тяжело вздохнул бауэр и как мелко, часто дышит человек, лежащий на земле, и лишь сейчас стало не просто заметно, а видно отчетливо, что ему страшно, смертельно больно, и шепчет он лишь для того, чтобы не крикнуть...
- Уверен? - с усилием выговорил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:
- Я так себе лекарь... но симптомы сходятся.
- Боюсь, он прав, - тихо подтвердил стриг.
- Так, - решительно сказал Харт. - Если кто-то успел в этой суматохе прихватить хотя бы ничтожный обломок магистериума, самое время в этом сознаться. Он вылечит всё, даже смертельное ранение. Ну?
- Никто не успел, - подытожил Курт хмуро, когда в ответ прозвучала тишина. - Да никто и не пытался.
- Ну, мы... сделали то, зачем пришли, - с наигранной бодростью улыбнулся Мартин, и видно было, как лихорадочно дрожат побелевшие губы. - Расследование... завершено, малефичка уничтожена, опасный артефакт тоже...
- Сделайте что-нибудь, - оборвал его Курт, обернувшись к Хартам, и Грегор отвел глаза, снова хлюпнув окровавленным носом. - Вы же можете что-то сделать?
- Я боюсь, вы себе неверно нас представляете, майстер Гессе, - мягко возразил бауэр. - Мы ведь не волшебники из сказки, которые могут развеять во прах или исцелить мановением руки. Я не лекарь, мой сын тоже. Сожалею.
- Вот сейчас бы Альта... как никогда была кстати, - Мартин сухо кашлянул, на миг прикрыв глаза, и договорил, со все большим усилием складывая слова: - Похоже, это и была та самая глупость... Чуть не подставил одних, не спас другого и загнулся сам...
- Мартин, - начал Курт, сам еще не зная, что собирается сказать, и тот перебил:
- Не надо. Дурак, понимаю, и не спорь. Но раз такое дело... пока я не отрубился, хочу успеть сказать кое-что. Это важно... Давно было надо, - продолжил он, когда Курт молча кивнул, - и в день, когда мы собрались у Хауэра, я не знал... что нас обоих направят сюда, я думал, что тебя отошлют в Констанц или с наследником в Австрию... Потому что тебя же всегда втыкают во все прорехи... И хотел поговорить, но так и не собрался с духом. Скажу сейчас... Знаю, ты об этом думаешь всегда, постоянно, год за годом, и... - Мартин тяжело перевел дыхание и четко, с расстановкой выговорил: - В смерти матери тебя не виню. И она не винила. Знаю. И ты знаешь. Она... была взрослой разумной женщиной, независимой и своевольной, и... хорошо знала, на что идет, продолжая выбранный путь. Ну вот, - неловко и вымученно улыбнулся он. - Оказывается, это было легко...
- Бруно проболтался? - тихо спросил Курт, и Мартин устало прикрыл глаза:
- Что ж у тебя вечно отец Бруно виновник всех бед-то... Я же инквизитор, пап. Да еще и, говорят, потомок лучшего следователя Империи...
- Слухи врут, не лучшего, - возразил он ровно. - Но как бы там ни было, он тобой гордится.
- Слушайте, ну что вы тут устроили? - возмущенно вмешался Грегор. - Предела ведь больше нет, больше не надо идти два дня! Если сделать носилки...
- Меня нельзя нести, - не дав ему продолжить, возразил Мартин и, не сдержавшись, все-таки застонал, закусив губу и болезненно зажмурившись. - Или, - продолжил он, не открывая глаз, - я просто умру в пути от болевого шока... или вы растрясете меня вовсе в кисель, ускорив кровотечение и... Все равно не успеете. Да и какой смысл? Целителей нет и в Грайерце тоже, а обычные методы тут уже не помогут. Я хоть и не лекарь, но учился неплохо... Начинаю засыпать, руки немеют, сознание вот-вот погаснет... Всё. Недолго осталось.
- У вас есть одно средство, - глухо сказал Харт и, когда взгляды обратились к нему, молча ткнул пальцем в сторону фон Вегерхофа.
Тот недоуменно нахмурился, на миг смешавшись, и понуро качнул головой:
- Боюсь, теперь уже ты себе неверно представляешь, о чем говоришь. Кровь стрига исцеляет раны, да, но все ж не такие, это же не волшебный эликсир и...
- Я не об этом исцелении, мастер, - оборвал бауэр и, когда стриг запнулся, оторопело замерев, уточнил: - Вы же мастер?
- Нет, - напряженно отрезал фон Вегерхоф. - Я не мастер. Я не высший. Я вообще единичный exemplar, возникший неведомо как и исключительно по милости Господней. Вся моя сила - не моя, я вечный птенец, если тебе угодно.
- Бросьте, - поморщился тот раздраженно, - сейчас нет времени на риторику и флагелляции, парень умирает. Я - чувствую вас. Поэтому и сказал то, что сказал.
- Вы оба о чем? - настороженно спросил Курт. - Вы же не обсуждаете, как сделать из Мартина стрига, да? Потому что если да, то вы спятили.
- Вам нужен живой сын или нет? - резко оборвал его Харт. - Потому что если да, то это ваш единственный выход. Да перестаньте, майстер Гессе, уж вы-то должны знать, что он останется кем был и никакие страшные демоны не вселятся вместо его души!
- Уж я-то знаю, что и это не исключено! - зло отозвался Курт. - Я уж не говорю о том, что сама эта мысль - дикость!
- Почему? Потому что лично вам она претит? Я вот не треснул пополам, отпустив сына своей дорогой.
- О да, это одного порядка вещи - дать ребенку уйти в студенты и сделать его кровососущей тварью!
Курт запнулся, поймав на себе взгляд фон Вегерхофа, и замер, судорожно подбирая слова и не находя нужных, чувствуя, что краснеет - впервые за последние пару десятков лет.
- Я...
- Я понял, - не дав ему договорить, мягко перебил стриг. - И ты прав.
- Но не ему это решать!
- Эй, - тихо окликнул Мартин, и вокруг воцарилось тревожное молчание. - Я уважаю хорошую дискуссию, но я тут умираю как бы...
Он снова закрыл глаза, медленно и хрипло выдохнул, облизнув губы, и с видимым трудом снова поднял веки.
- Не тебе это решать, - проговорил Мартин едва слышно, но четко. - Он прав.
- И ты... - Курт снова осекся, снова не зная, какие слова подобрать и как спросить; тот чуть заметно кивнул:
- Да. Хочу.
- Но я не знаю, сумею ли, - так же негромко возразил фон Вегерхоф. - Никто не знает, что из этого может получиться.
- Быть... сыном любимчика начальства иногда очень выгодно, - натянуто улыбнулся Мартин. - Например, я знаю, что Совету... давно не дает покоя эта мысль - 'а что получится'. Но с добровольцами... было негусто, и вам с отцом Бруно совесть и вера не позволяли ставить такие опыты... Ну вот. У нас есть подопытный, которому хуже уже не будет, и... опыт будет оправдан чем-то большим, чем любопытство.
- А если...
- А если хуже будет, мне и так начертано сдохнуть, - отрезал Мартин и снова прикрыл глаза, дыша тяжело и сипло. - Добьёте, и всё.
- Почему и зачем? - во вновь наступившей тишине спросил Курт сдавленно.
Тот помедлил, болезненно морщась и явно пережидая приступ боли, и с трудом поднял к нему взгляд.
- Если я скажу 'чтобы жить дальше' - гордиться мной ты перестанешь?
- Нет, - ровно отозвался Курт. - Просто я должен знать, что ты сам понимаешь, что делаешь.
- Время... - голос сорвался на шепот, веки снова опустились и опять поднялись с явно немыслимым усилием. - Время. Я... Я же ничего не успел. Ничего не сделал. А впереди... Впереди немыслимое... невероятная, неизмеримая пропасть работы. Миллионы миров, помнишь? А я даже одного не видел и даже в одном не сделал и половины... А я хочу сделать. Хочу успеть. Хочу увидеть, узнать - и сделать... Как можно больше.
- Ты понимаешь, что если получится - это навсегда? - тихо спросил фон Вегерхоф, и тот вяло улыбнулся:
- Сознание уже мутится... но я достаточно четко соображаю, чтобы понимать, что такое 'всегда'.
- Ты понимаешь, что моя... уникальность не гарантирует обращения ad exemplum[142]? Что очнуться ты можешь кем угодно или не очнуться вовсе?
- Вполне.
- Ты понимаешь, чем рискуешь? - спросил Курт глухо, и Мартин с усилием перевел взгляд на него:
- Да. Ну... подставлять собственную душу - это у нас семейное.
- Я не святой, и не мне проповедовать благочестие, но все же есть разница между набором грехов и опасностью погубить себя, став... - Курт запнулся, чувствуя на себе взгляд фон Вегерхофа, и договорил, с трудом подбирая слова: - То, что вы намереваетесь сделать, это даже не грань ереси, это почти у грани малефиции и уж точно искушение Господа.
- Помешаешь мне?
Курт искоса бросил взгляд на стрига, чувствуя, почти слыша, как убегают последние мгновения, когда еще можно что-то решить, когда еще хоть что-то зависит от того, что будет сказано и сделано... Александер послушается, если сейчас сказать 'нет', вдруг четко понял он. Член Совета Конгрегации Александер фон Вегерхоф сейчас подчинится решению агента и oper'а. Не станет возражать и убеждать - он сам в сомнениях, сам готов отказаться, сам на грани того, чтобы оставить все как есть и не рисковать... в том числе и собой?.. Ведь никому не известно, что думает его Мастер о таких деяниях, и не будет ли это сочтено нарушением негласного договора о человечности, который когда-то сделал фон Вегерхофа тем, кто он есть. Но сейчас стриг самоочевидно колеблется не из опасений за собственную судьбу - это мог не увидеть только слепой. Сейчас он даже не в смятении, он в ужасе, который скрывает недостаточно хорошо для того, кто знает его - в ужасе при мысли о том, что может стать соучастником и даже самой причиной погибели души одного из тех немногих, кого мог назвать ни много ни мало семьей...
Александер откажется. Если сейчас просто сказать 'я запрещаю'. И ничего не случится. Просто будет еще одна потеря, их уже было множество и будет столько же. Пройдет время, ничто не забудется, ничто не сгладится, но с любой потерей можно смириться. Можно. И нужно. Надо просто сказать 'нет'...
- В твои годы, - произнес он, наконец, с таким усилием, словно сам лежал на земле умирающим, с истекающими силами, ослабевший, - я уже принимал решения, от которых зависела судьба Конгрегации и Империи. Думаю, ты достаточно взросл и разумен, чтобы решить за себя самого.
Мартин на мгновение замер, будто услышав нечто невероятное, немыслимое, и тяжело усмехнулся:
- Даже если все кончится скверно, оно того стоило... Ad rem[143], - выдохнул он, прикрыв глаза обессиленно. - Иначе сейчас все решится само собой, и подопытный станет непригоден.
- Хорошо, - решительно кивнул фон Вегерхоф и жестом велел Курту отодвинуться подальше.
Это было похоже на сон - настолько происходящее не вязалось с самой своей сутью. Со стороны казалось - это лекарь у постели болящего совершает какие-то манипуляции, отработанные годами практики, манипуляции обыденные, заурядные, и произносит какие-то столь же рутинные слова - 'дай руку', 'лежи спокойно', 'процесс поначалу болезненный, не дергайся', а болящий слушал, кивал, тихо отзывался 'понял' и 'да'... Словно здесь, сейчас, вершилось не жуткое потустороннее действо, не мистическая игра, где ставкой была душа человеческая, а происходило что-то банальное и прозаичное, как припарка или прием пилюли...
Когда зубы стрига вошли в вену на руке, Мартин болезненно поморщился, прикрыв глаза, и лишь через несколько мгновений разлепил подрагивающие веки с невероятным трудом, глядя мимо фон Вегерхофа затуманенным, невидящим взглядом.
- Вырубается... - едва слышно шепнул Грегор, и Курт вздрогнул - он буквально, в самом прямом смысле, забыл о присутствии Хартов. - Быстрее же, не успеете!
Ему никто не ответил. Стриг опустил руку Мартина наземь, торопливо засучил свой рукав и полоснул по запястью ногтем как пришлось - наискось...
- Мартин!
На громкий оклик тот повернул голову едва-едва, с трудом собрав взгляд на лице над собою, и фон Вегерхоф четко, с расстановкой выговорил:
- Последний шаг. Да или нет?
- Да.
Это был шепот на пределе слышимости, почти беззвучный, как слабый ветер в вершинах, веки снова сомкнулись и не смогли открыться больше, и лишь частое мелкое дыхание говорило о том, что человек на земле еще жив...
Фон Вегерхоф приподнял ему голову, осторожно подсунув ладонь под затылок, словно все тот же лекарь, желающий напоить тяжелобольного целебным настоем, и, кажется, на миг заколебался перед тем, как прижать кровоточащее запястье к его губам. Миг прошел в неподвижности, и видно было, как кровь течет мимо - по подбородку, на ворот, капает на плечо густыми тяжелыми кляксами - а потом губы сомкнулись, и Мартин сделал глоток, другой, третий...
Alea iacta est[144].
Вот и всё.
Вот и всё...
Курт услышал свой вздох, похожий на хрип - словно откуда-то издалека и как сквозь воду. Вот и всё. Эта единственная мысль заполнила все сознание, все существо, отгородив прочие помыслы и чувства. Вот и всё.
Вот и всё...
- Мартин.
Сейчас фон Вегерхоф говорил сдержанно и подчеркнуто спокойно, склонившись к лежащему и упираясь в землю порезанной рукой. Кровь бежала в сухую листву, пропитывая ее и уходя в почву, и небольшая ранка затягивалась - медленно, едва-едва заметно...
- Слушай меня. Сейчас ты уснешь. Слышишь?
'Да', - беззвучно отозвались посиневшие губы, и стриг кивнул:
- Будут сны. Разные. Страшные. Безумные. Невнятные. Тебе будет казаться, что ты умер, и это будет правдой. Тебе это будет казаться не раз. Не поддавайся панике. Слушай себя. Не слушай никого, не верь ничему, не принимай ничего. Помни, кто ты и чем живешь. Не мне учить инквизитора: лучше оттолкнуть руку Господа, чем впасть в прелесть. Он не оскорбится, ты знаешь. Верь только себе. И возвращайся.
- Он не слышит... - убито прошептал Грегор, глядя на застывшее, белое лицо Мартина. - Уже не слышит...
- Он меня слышал, - устало возразил стриг и, глубоко переведя дыхание, отодвинулся, привалившись спиной к упавшей сосне и прикрыв глаза. - И он вернется.
***
- Это занимает несколько часов, верно?
Вопрос Харта прорвал затянувшееся безмолвие, словно удар ножа - натянутое полотно; мир вокруг всколыхнулся, перестав быть замерзшим болотом, мир ожил и заговорил - ветром в сухих стволах, дыханием, шорохом...
Фон Вегерхоф кивнул, с усилием отлепившись спиной от поваленной сосны, и негромко отозвался:
- Обыкновенно да. Мы... Я пока не смог понять, от чего зависит время; у меня есть предположение, но оно не подтверждено, слишком мало данных.
- Стало быть, - многозначительно договорил бауэр, поведя рукой вокруг и завершив этот жест на солнце, почти спустившемся к горизонту, - вероятней всего, майстер Бекер очнется к утру, верно? На рассвете.
- Отец прав, - встревоженно сказал Грегор, когда никто не ответил. - Если... если он не унаследует от вас ваших особенностей, он будет в опасности. Ведь он может очнуться... ну, обычным. Не высшим. Это ведь редкость, да, когда таланты высшего передаются птенцу?
Курт поморщился при последнем слове, словно кто-то рядом с силой провел толстой иглой по стеклу, и зубы заныли, как от ледяной воды, когда разум сам собой мысленно повторил мерзкое слово.
- Ведь это не обязательно будет означать, что все плохо, - настойчиво и почти угрожающе добавил Грегор, увидев, как покривились его губы. - Это просто будет значить, что майстеру Бекеру в будущем придется сложнее. Надо сделать укрытие, чтобы он был в тени, когда очнется.
- Да, - решительно вздохнул фон Вегерхоф, одним движением поднявшись, и, мельком бросив взгляд на свою руку с почти зажившим порезом, опустил рукав. - Отойдем подальше от открытого пространства.
Курт так и остался сидеть на месте, ни слова не сказав и не отойдя от неподвижного тела. Смотреть на это мертвецки белое лицо было почти физически больно, а не смотреть - невозможно, оно притягивало взгляд, как его, бывает, приковывает к себе бредущий по городской улице уродец. Курт отвел глаза от неживого лица лишь тогда, когда бауэр тихо окликнул его; что сказал Харт, он не понял, но переспрашивать не стал, отстраненно глядя, как фон Вегерхоф присел перед неподвижным телом, осторожно поднял его на руки и двинулся вглубь покореженного леса.
Шагах в десяти от границы земляного круга стриг расчистил пятачок для костра, отвалив два довольно толстых ствола в сторону, на соседние повергнутые деревья, и тем самым соорудив нечто вроде навеса, под которым Мартин легко уместился, как в небольшом гроте. Поверх стволов были густо, внахлест, уложены крупные сосновые ветви.
- Они сухие, хвоя обвалилась, но как укрытие сойдет, - перехватив взгляд Курта, сказал Грегор успокаивающе. - Если майстер Бекер не придет в себя до утра - набросим сверху наши пледы, это даст нужную тень.
- Хорошо, - коротко отозвался он.
Помедлив, Курт огляделся, снял с плеч дорожный мешок, отставил его в сторону и уселся неподалеку от огня, прислонившись спиной к дереву. Арбалет он оглядел со всех сторон, убеждаясь, что повреждений нет и механизм в порядке, потом зарядил - тщательно и неторопливо - и уложил на колени, направив острие болта на укрытое навесом тело и пристроив ладонь на прикладе рядом со спусковым крючком.
- Это... лишнее, - нерешительно пробормотал Грегор, и Курт сухо отозвался, не повернув к нему головы:
- Нет.
- Испортишь механизм, - с подчеркнутым спокойствием сказал стриг, усаживаясь рядом с навесом, и снова закрыл глаза, привалившись спиной к одному из стволов.
Курт еще мгновение сидел неподвижно, глядя на белеющее в сумраке лицо, и медленно, неохотно разрядил арбалет, оставив, тем не менее, болт наготове и продолжив держать оружие на коленях.
- Не глупите, до утра ничего не произойдет, - настоятельно сказал Харт и, не услышав ответа, вздохнул и уселся подле костра, подтянув к себе свой мешок.
Белое неживое лицо в полумраке все так же притягивало взгляд, как магнитный камень, не давая отвести глаз; темнота вокруг становилась все гуще, белое пятно под навесом все бледнее, а в голове была все та же пустота...
- Майстер Гессе...
На голос Грегора он не отозвался, не обернулся, и Харт-младший тяжело и безрадостно вздохнул.
- Вот, вам поесть надо. Иначе упадете.
Что Грегор сунул ему в ладонь, лежащую поверх приклада, Курт не понял и смотреть не стал, и вкуса пищи тоже не ощутил, лишь отметив равнодушно, что это что-то сухое и жесткое. 'Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус'... Как давно это было - комната в доме на центральной улице Ульма, накрытый стол, а за этим столом, прямо напротив - странное, невероятное существо, с нарочитым легкомыслием рассуждающее о разновидностях своих сородичей...
- Какие у тебя теории насчет скорости обращения?
Фон Вегерхоф вздрогнул при звуках его голоса и, открыв глаза, взглянул почти удивленно - видимо, уже смирившись с тем, что Курт будет сидеть вот так, безгласно и бездвижно, до самого утра.
- Теории есть теории... - не сразу отозвался стриг, и он оборвал:
- Ну?
Тот помялся, бросив взгляд на неподвижное тело рядом с собою, вздохнул, словно решая, что можно сказать, а о чем не стоит обмолвиться даже намеком, и, наконец, неохотно ответил:
- Чем быстрее, тем дело хуже. С чем это связано - тоже не знаю и тоже могу лишь предполагать: чем слабее изначальные разум и воля - тем больше вероятность, что обращение пройдет быстро и зайдет не туда.
- Стало быть, если это пошевелится через пару часов, можно не колебаться?
- Майстер Гессе!
- Не забывай, что сейчас ситуация уникальная, - с явным трудом блюдя спокойствие, возразил фон Вегерхоф. - Быть может, он встанет через час, а может - мы просидим здесь неделю в ожидании финала. Я не знаю, что будет. Никто не знает. Никто даже не знает, будет ли что-то...
- Вы все же не простой высший, - уверенно предположил Харт и, не дождавшись в ответ ни слова, торопливо кивнул: - Понимаю, на откровенности не настаиваю, мне конгрегатские секреты не нужны, и без того уже ввязался...
- Где сейчас дом и камень? - все так же не отводя взгляда от белого лица, спросил Курт, и бауэр растерянно запнулся, растерявшись от внезапной смены темы.
- Уничтожены, полагаю, - неуверенно ответил он. - Судя по тому, как себя повел поводырь, сомневаюсь, что механизм просто переместился куда-то, при такой нестабильности системы это вряд ли возможно. И... Книга, которую вы искали, боюсь, уничтожена вместе со своей хозяйкой.
- Это хорошо. Что ты сделал с Урсулой?
- Это не я, это камень, - вздохнул Харт, как показалось, с сожалением. - Я лишь немного помог, направил его. Тот камень, что был у нее, вошел в резонанс с тем, что был у меня... Мой, как бы это сказать, оказался больше.
- Ясно.
- Он справится, майстер Гессе, - тихо, но с непробиваемой уверенностью сказал Грегор. - Я хочу сказать... Ведь не это губит душу, не обращение, вы же знаете, не можете не знать. То есть, оно может, конечно, но только если обращенный не справится. Это риск, все то, что происходит, и искушение себя и Господа, и даже грех в каком-то роде... пусть просто грех, - поправил он сам себя, увидев кривую болезненную ухмылку Курта, - да, не спорю, но не приговор, не погибель a priori! Я не видел ни одного стрига лично... ну, кроме вашего помощника... но знаю достаточно, и вы знаете: сейчас ему просто надо выстоять там, и все будет хорошо.
- 'Хорошо'... - повторил Курт неспешно. - Сомневаюсь, что можно применить это слово к тому, что сейчас происходит. Сомневаюсь, что это вообще должно происходить. Сомневаюсь, что я должен сидеть и ждать, чем все закончится, а не сделать то, что должен бы согласно моему чину. Сомневаюсь, что лет двадцать пять назад я бы сказал то, что сказал, и делал бы то, что сейчас делаю.
- Лет двадцать пять назад, - тихо возразил фон Вегерхоф, - ты не сомневался в том, что должен упокоить одно мерзкое богопротивное существо. Много в чем ты не сомневался четверть века назад, Гессе... И я тоже.
Курт не ответил, молча поправив сползший с колен арбалет, снова положил ладонь на приклад и опять вперил взгляд в неподвижное белое лицо, ставшее почти живым, почти настоящим в свете мирно трещащего костра.
***
Ночь уходила, как черная кошка из амбара - то прыжками, унося с собою целые лоскуты времени, то медленно, крадучись, и начинало казаться, что даже пламя костра не оживленно трепещет, а неторопливо вьется, а то и вовсе порой застывает в неподвижности...
Фон Вегерхоф так и сидел подле навеса, откинувшись к древесному стволу, прикрыв глаза, не шевелясь, однако он был уверен, что стриг не спит; впрочем, Курт не сомневался, что в случае необходимости даже спящий тот среагирует первым. Оба Харта уснули нескоро - Грегор долго и настойчиво пытался убедить майстера инквизитора передохнуть, предлагал нести посменный пост, настаивал на ненужности каких-либо дежурств вовсе, учитывая присутствие мастера, и лишь поняв бесплодность своих попыток, тяжело вздохнул, завернулся в плед по самые уши и в считаные минуты погрузился в сон.
Курт сидел все на том же месте, прислонясь спиною к сосне, держа на коленях арбалет и отводя взгляд от лица в темноте лишь на те несколько мгновений, что требовались на простое действие - дотянуться до ветки сушняка и бросить ее в огонь. К середине ночи сон, назойливо бродящий вокруг, пошел на приступ, а не сумев одолеть с наскока - стал пробираться в сознание постепенно, исподволь, мягко просачиваясь, словно вода в старую плотину. Сознание по временам поддавалось, погружаясь в тягучую, топкую полудрему, и начинали уходить, сглаживаться, исчезать лес вокруг, огонь костра, темнеющий черным пятном навес; сознание вздрагивало, встряхивалось, оживало, Курт подкармливал костер, и все повторялось снова.
Когда кошка-ночь сделала очередной рывок, преодолев половину своего пути, на помощь разуму в битве со сном пришло изнуренное почти постоянной неподвижностью тело - тонкими иглами забегала боль в пояснице, проснулась ломота в ноге и правом плече, все усиливаясь и растекаясь по каждой мышце, проникая в каждый сустав, и сон, махнув рукой, отступил.
Отступала и ночь - солнце все еще спало за горизонтом, вокруг все еще царила темнота, но уже не кромешная и густая, а словно разбавленная, как дешевые чернила, мутная, все более блеклая. В этой тусклой тьме стало видно, что тело под навесом уже не неподвижно: пальцы лежащих на земле ладоней то едва заметно, то резко и судорожно сжимались, зарываясь в сухую траву и дерн, закрытые веки дрожали, а челюсти сжимались так, что казалось - если прислушаться, можно услышать зубовный скрип...
А потом ночь прыгнула снова, и солнце рвануло ввысь - стремительно, кубарем выкатившись на небеса - и тьма отступила внезапно, и утро настало разом, ворвавшись в мир и озарив его. Мир зашевелился, просыпаясь - снова зашагал по сухим вершинам полуповаленного леса уснувший на ночь ветер, спящие у костра люди закопошились, прогоняя сон, а тело под навесом уже почти безостановочно содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Что-то пробормотал Грегор, ему ответил голос Харта, и Курт увидел, как оба они торопливо укрывают навес своими пледами поверх ветвей. Фон Вегерхоф все так же сидел молча, только глаза его теперь были открыты, однако стриг оставался все так же недвижим, глядя не на то, что происходило рядом с ним, а прямо перед собой.
Курт осторожно сменил позу, пристроив ноющую ногу поудобнее, снова неспешно зарядил арбалет и, пристроив его на полусогнутое колено, медленно повел плечом, пытаясь изгнать прочно обосновавшуюся за ночь боль в ключице...
Из-под навеса донесся глухой, утробный хрип, лежащее на земле тело изогнулось, и пальцы сжались, сгребая в кулаки листву, землю и старую хвою. Курт приподнял арбалет, и стриг остерегающе бросил:
- Гессе!
- Просто предосторожность, - отозвался он скупо.
Фон Вегерхоф привстал и чуть отодвинулся, упершись в землю ладонью, готовый метнуться вперед, оба Харта притихли, прекратив перешептываться и сместившись за спину майстера инквизитора с арбалетом...
Тело под навесом содрогнулось снова и замерло.
В бездвижности протекло мгновение, другое, третье; над навесом и костром парила тишина, и фон Вегерхоф все так же полусидел, припав на колено, напрягшись, как изготовившаяся к прыжку куница, не отводя взгляда от бледного лица - по-прежнему бледного, но уже не мертвого, уже странно живого...
Мартин хрипло вдохнул, распахнув глаза, выдохнул, вдохнул снова - глубоко и жадно, как спасенный утопленник, рывком распрямился, сев на земле, и ударился головой о ствол, держащий на себе навес.
- Твою ж... - прошипел он, согнувшись и зажмурившись, и схватился ладонью за ушибленную макушку. - Дерьмо...
- Увы, раниться будет по-прежнему больно.
От голоса фон Вегерхофа он вздрогнул, застыв на месте, медленно убрал руку, поднял веки и неспешно, словно в растерянности, распрямился и повернул голову, упершись взглядом в направленный на него арбалет. Встретившись взглядом с Куртом, миг Мартин сидел неподвижно, потом оглядел людей вокруг, расчищенную от завала поляну, лежащие у кострища пожитки, бросил взгляд на навес над собой, и во взгляде этом лишь сейчас начало пробуждаться воспоминание и узнавание...
- Спокойно, - тихо, но настоятельно произнес фон Вегерхоф, осторожно подвинувшись ближе, когда Мартин дернулся, судорожно ощупывая ноги, грудь и живот. - Давай спокойно. Дыши глубже.
- А мне... это нужно? - с усилием выговорил тот, и стриг кивнул:
- Не помешает.
Мартин замер, зажмурился, медленно и собранно переведя дыхание, снова поднял веки и снова огляделся, теперь внимательно и неторопливо, задержав взгляд на посветлевшем небе и на границе тени навеса. Курт сидел все так же молча, все так же держа оружие наготове, и все так же смотрел на это бледное лицо - теперь уже почти живое, почти знакомое, почти человеческое, вот только карие прежде глаза сейчас казались словно выцветшими и похожими на полированный циркон, и было, было в чертах лица что-то новое, что-то не такое, как прежде, что-то неправильное и чужое...
- Итак, - произнес фон Вегерхоф все так же подчеркнуто спокойно, и казалось - успокаивает он больше себя самого, - как видишь, самого страшного не случилось. Ты очнулся, в себе, и не обратился в мерзкого упыря. Уже неплохо, je crois[145].
Мартин снова бросил взгляд на посветлевшее небо, на направленный на него арбалет и коротко бросил:
- Четки.
- Что? - тихо и растерянно переспросил Грегор; ему никто не ответил.
Курт медленно убрал правую руку с приклада, продолжая держать арбалет в прежнем положении, пальцем левой руки подцепил висящие на запястье четки и, помедлив, кинул. Мартин поймал низку деревянных бусин на лету, тут же крепко сжав в кулаке и зажмурившись, в напряженной неподвижности протянулась вереница мгновений - бесконечных, гнетущих - и в абсолютной, гробовой тишине послышался облегченный выдох фон Вегерхофа.
Мартин открыл глаза и медленно разжал кулак. На свою руку он смотрел долго, пристально, потом сжал пальцами деревянный крестик, снова раскрыл ладонь, оглядывая ее внимательно и придирчиво, точно лекарь.
- Думаю, - подытожил он тихо, - можно считать, что меня если и не одобрили, то признали сносным.
Брошенные ему четки Курт поймал в обе ладони, надел их снова на правое запястье и неспешно разрядил арбалет, надеясь, что никто не видит, как с трудом гнутся и предательски подрагивают пальцы.
- Не знаю, что это сейчас было, - осторожно заметил доселе молчавший Харт, - но как я понимаю, дело кончилось неплохо.
- Осталось последнее, - возразил Мартин и решительно, не дав себе времени на раздумья, выбрался из-под навеса.
Курт тоже медленно встал, глядя, как тот поднял руку, рассматривая падающий на кожу солнечный луч. Помедлив, Мартин прошел дальше вперед, ближе к границе земляного круга, где поваленные стволы не давали тени вовсе, остановился снова, огляделся, подняв взгляд к небу - и вдруг болезненно зашипел, зажмурившись и закрыв лицо ладонью.
- Тихо-тихо-тихо! - запоздало прикрикнул фон Вегерхоф, метнувшись к нему, и подтолкнул в плечо, сдвинув снова в тень. - Тихо. Спокойно.
- Глазам больно... - растерянно пробормотал Мартин, убрав руку, но все так же сомкнув веки. - Почему...
- Bien sûr[146], - отозвался стриг наставительно, - еще бы не больно. Простым смертным, знаешь ли, тоже прямо на солнце пялиться не стоит, а с твоим новым зрением тем паче... Расслабься. Просто представь, как расслабляется каждая часть твоего тела - вплоть до самой мелкой. Глубоко вдохни и расслабься. Вообрази, что ты в безопасности...
- 'Вообрази'? - уточнил Грегор настороженно. - А разве нет?..
- Его сознание так не думает. Всё внове, всё непривычно, мир вокруг сейчас кажется ненормальным и чужим, все чувства обострены и на взводе... Вдох, Мартин. Вдох и выдох. Как на пробежке в лагере. Давай. Привычное дело, верно?
Тот кивнул, старательно переведя дыхание, снова глубоко вдохнул и выдохнул... Когда он медленно, опасливо открыл глаза, блеск полированного циркона в них исчез, и даже черты лица словно сгладились и стали мягче, знакомей... человечней.
- Ну вот, - кивнул фон Вегерхоф удовлетворенно. - Запомни это состояние, в нем тебе предстоит жить. Ничего сложного, сейчас ты освоишься сам в себе, и вскоре все наладится само собой; в конце концов, я к этому пришел самостоятельно в первый же вечер, а у меня советчиков не было.
- Это... всегда так будет? С яркими красками, громкими звуками? Я... я слышу, как...
- Как бьются сердца людей рядом? - тихо договорил стриг, когда тот запнулся, и Мартин молча кивнул. - Да, к этому тоже придется привыкнуть. Со временем научишься не видеть и не слышать лишнего, но сможешь разрешать себе видеть и слышать.
- Погодите, - нетерпеливо вклинился Грегор, - так что же? Всё? Получилось? Все в порядке, можно не ждать, что майстер Бекер кого-то сожрет, а майстер Гессе его пристрелит?
- А кто-то здесь меня называл беспардонным хамом, - буркнул Курт. - Все в порядке, насколько это вообще подходящее слово в этой ситуации.
- Одуреть... - восхищенно выговорил Грегор, оглядывая новообращенного со всех сторон, как диковинку, и явно борясь с желанием потыкать в него пальцем. - Кто мог подумать, что я такое увижу, такому свидетелем стану! Да наши сдохнут от зависти, когда я... - он осекся, встретившись взглядом с фон Вегерхофом, и все унылей с каждым словом договорил: - им... ничего не расскажу...
- М-да, - тяжело вздохнул Харт, - господа конгрегаты на сей раз пытку придумали знатную: завалили грудой нового знания, а рассказать о нем будет нельзя.
- О том, как ты геройски уничтожил магистериум вместе с опасной малефичкой, спасши всех нас, думаю, ты своим сказать можешь, - натянуто улыбнулся Мартин, и Курт заметил, как подрагивают его губы, а глаза с явным трудом сохраняют выражение беспечной оживленности. - А вот об остальном - да, в шпигеле не напишут.
- Не зарекайся, - возразил Курт мрачно. - Но я, к счастью, до этого ужаса не доживу.
Вымученная улыбка сползла с лица Мартина, и он, мысленно покрыв себя нелестными словами, нарочито бодро осведомился:
- Стало быть, в обратный путь? Мартин в порядке, как видим, здесь мы дело решили, но в Грайерце сходит с ума от неведения бедняга фон Нойбауэр и изнывают насмерть перепуганные еретики, а мы здесь бродим невесть сколько.
- А кто-нибудь знает, как идти обратно? - уточнил Грегор и, поймав на себе изумленные взгляды, смущенно пояснил: - Сюда ведь я шел на камень, он меня вел... А как идти назад, я не знаю. Дороги не помню, а найти ее не сумею. Это же просто обычный лес, а я вижу только необычные пути...
- На меня не надейтесь, - сказал Харт, когда взгляды обратились к нему. - Я простой бауэр, не следопыт и не охотник. Все, что я помню - кажется, надо идти вон в ту сторону.
- Александер?
- Запомнил ли я дорогу, которая отняла у нас два дня, а теперь должна занять пару часов?
- Так ты сможешь найти путь или нет?
- Я, по-твоему, как это сделаю, Гессе?
- Прекрасно, - с чувством подытожил Курт. - У меня тут два колдуна и два стрига, а толку от всей этой сказочной шайки - пшик.
- Кажется, здесь мы проходили...
Курт не ответил - Грегор говорил это уже раз в двадцатый, и порой он тоже узнавал то приметную покосившуюся ёлку, то иссохшее дерево, когда-то упавшее, почти подмявшее под себя соседние деревца и образовавшее запоминающуюся арку... Шла их маленькая группа уже больше часа, ориентируясь исключительно на солнце, и Курт не был уверен, что они не забрали ненароком далеко в сторону, делая вынужденный крюк.
Фон Вегерхоф и Мартин несли тело погибшего expertus'а, уложенное в один плед и завернутое в другой; Мартин шагал как-то неуклюже, словно каждый его сустав был налит свинцом и гнулся с невероятным усилием, и по временам можно было заметить, как он на миг замирает, прислушиваясь к себе, коротко встряхивает головой и рвется вперед, тут же останавливая себя и заставляя двигаться медленнее, спокойнее, тише...
Фон Вегерхоф, идущий впереди, вдруг споткнулся, с трудом удержав равновесие и едва не выронив ношу, и остановился, прижав ладонь ко лбу и закрыв глаза.
- Что такое?
На вопрос Курта стриг ответил не сразу, еще несколько секунд стоя все так же неподвижно, и, наконец, глухо отозвался, не убирая руки от лица:
- Голова закружилась.
- И часто это с тобой?
- За последние лет двадцать - впервые, - фон Вегерхоф опустил руку, перевел дыхание и неловко пояснил: - Думаю, просто сотворение птенца отняло силы.
- Выглядишь и вправду незавидно, - согласился Курт; это гадкое слово отзывалось в душе неприятным скрежетом, пробуждая волну бешенства и омерзения. - Личина помятая, будто лет пятнадцать прибавил.
- И чувствую себя так же... До сих пор не было повода узнать, как это на мне скажется, а у наблюдаемых мной мастеров такого упадка сил не было.
- Вернемся - отоспишься, - безапелляционно сказал Курт. - Час, пять, сутки - сколько будет надо. Без бравады и самопожертвований... Ну как, продышался? Двигаемся?
- Постойте, - возразил Мартин и, подумав, осторожно опустил наземь свою часть носилок. - У нас проблемы. Я тут... голоден. Это нормально?
Фон Вегерхоф помедлил, переглянувшись с Куртом, и, тоже положив плед с телом Фёллера на траву, кивнул:
- Да. Как раз время.
- Вот только твои познания ограничиваются развитием обычных птенцов, - заметил Курт. - И собою самим. А Мартин совершенно точно не обычный. Обычному сейчас стоило бы дать возможность поесть, ты после обращения кинулся наедаться, потому что тогда был обычным, а как быть нам?
- Изводить его голодом?
- А разве не это его ждет всю оставшуюся жизнь? Не борьба с жаждой?
- А ты видишь здесь священника с причастием?
- Даже с учетом того, что мы, по-видимому, слегка плутаем, до Грайерца осталось не так уж долго. Ты в свое время держался несколько дней, и хочешь сказать, что Мартин не выдержит пары часов?
- Я выдержу, - уверенно сказал тот, и фон Вегерхоф качнул головой:
- Стоит ли?
Курт нахмурился.
- Не понял.
Стриг вздохнул, бросив исподволь взгляд на Хартов, помедлил и сдержанно, с расстановкой, произнес:
- Это все равно случится рано или поздно, Гессе. Помнишь? 'Разрешено по мелочи'. Да и просто по логике. Этого не избежать. Это будет. И иногда будет даже необходимо. И я считаю, что пусть это впервые будет сейчас, вдали от сторонних глаз, под контролем мастера, в спокойной обстановке, а не внезапно где-то в неведомо каких обстоятельствах.
- Я выдержу до Грайерца, если надо... - начал Мартин, и Курт оборвал его в один голос со стригом:
- Помолчи. Id est, - продолжил он, тщательно следя за тоном, - ты считаешь, что послабления должны быть дадены прежде испытаний?
- Поверь мне, Гессе, испытание, которое он уже прошел этой ночью, тоже было не легкой прогулкой в царство снов.
- Так... что мне делать? - спросил Мартин, когда в ответ прозвучала тишина. - Если надо держаться - я буду держаться.
- Что делать... Раз мастер сказал 'надо' - стало быть, надо, - и не думая скрывать недовольство, ответил Курт. - Но как только возвратимся в Грайерц - бегом в церковь за причастием.
- Четки... - произнес Харт, нахмурясь. - Причастие... Если бы я не опасался, что за такие фантазии меня возведут на костер, я бы сейчас додумал до конца мысль, возникшую в моей голове, по поводу всего происходящего.
- Постойте, а кем мы его будем кормить? - снова влез Грегор, не дав никому ответить. - Мастером же нельзя. Нужен человек, но папа или майстер Гессе... ну, не стоит, вам и так досталось.
- Рвешься в добровольцы, что ли? - уточнил Курт с усмешкой, и тот смущенно дернул плечом:
- Это логичнее всего. Я тут самый молодой и здоровый, от меня не убудет, а вы с отцом...
- ...старые развалины.
- Утомлены, - твердо договорил Грегор. - А вы, майстер Гессе, после вчерашнего напряженного дня еще и всю ночь не спали. И кроме того, мне интересно. Такой опыт... Можно понаблюдать за ощущениями спокойно и внимательно, зная, что я в безопасности и меня сейчас не будут убивать.
- Серьезно? Наблюдать? Опыт? Как ты до сих пор жив с такой тягой к дурацким экспериментам?
- Fortuna favet fatuis[147], - широко улыбнулся Грегор, бодро засучивая рукав. - Ну и зачем вообще жить, если не жить интересно?
Харт взирал на происходящее хмуро, но молча, и Курт прекрасно понимал, почему. В ответ на любое недовольство он рискует услышать, что идея была его, а посему пусть принимает последствия своего участия, ибо никакое благое дело безнаказанным не остается...
Мартин медленно уселся на землю прямо рядом с носилками, и Грегор, бухнувшись рядом, неловко помахал рукой:
- Руку? Или шею?
- До того, чтобы присасываться к твоей шее, я еще не докатился, - буркнул новообращенный, и тот совершенно серьезно, понимающе кивнул. - И без того себя чувствую... странно.
- Как раз это сейчас нормально, - отозвался фон Вегерхоф и, присев на корточки напротив, с расстановкой произнес: - Итак. Сейчас от тебя зависит, как он будет себя чувствовать. Ты можешь сделать так, чтобы ему было... никак, чтобы было страшно и больно, чтобы было...
- Я помню, - оборвал Мартин, не дав договорить, и стриг кивнул:
- Хорошо. Главное - не забудь об этом в процессе. Но не надо экспериментировать, просто помни, что перед тобой не корова. Не упусти тот момент, когда простое насыщение начнет переходить во что-то большее. Ты этот момент почувствуешь, не ошибешься, остается лишь не поддаться искушению. Убить ты его не убьешь, это надо еще суметь, но навредишь обоим, причем себе даже больше. Ты понимаешь, почему.
- Да.
- Я готов, - как-то нарочито жизнерадостно сообщил Грегор, вытянул руку и зажмурился.
Курт остался стоять, где стоял, не отводя взгляда от происходящего и зная, видя, что его пристальное внимание выбивает Мартина из колеи, что тот явно хочет попросить отвернуться, но молчит, зная, что услышит в ответ. Бауэр, плотно сжав губы, стоял рядом, глядя на сына мрачно и неодобрительно, но тоже не произносил ни слова.
В момент укуса Грегор вздрогнул, дернулся, но остался сидеть с вытянутой рукой, все так же зажмурившись и болезненно сморщившись, потом медленно открыл один глаз, второй, и на его лице проступило удивление, потом любопытство...
Курт смотрел на лицо новообращенного стрига. Это чужое, холодное слово никак не хотело приживаться в разуме, не хотело сливаться с образом человека. Этого человека. Это было неправильно, кощунственно, дико - все что творилось в этом проклятом лесу в последние несколько часов, и то, что происходило сейчас, было чем-то чудовищным и попросту недопустимым.
И самое чудовищное - эта чудовищность была принята, допущена, позволена...
Это отказывалось укладываться в голове.
'Ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь - перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это - тоже будешь сам'...
Как же его сейчас не хватает, этого настырного душеведа Бруно... Как никогда не хватает того, кто, как раньше, скажет, подтвердит, что выбранный путь - верный, что принятые решения - не ошибка...
Confundantur qui iniqua gerunt frustra vias tuas Domine ostende mihi semitas tuas doce me, deduc me in veritate tua et doce me quia tu Deus salvator meus te expectavi tota die[148]...
'Тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не могу и дальше верить за тебя'...
Курт опустил взгляд на четки, висящие на запястье, сжал маленький крестик в ладони и снова перевел взгляд на знакомое чужое лицо. Снова чужое. Снова - не человеческое...
Верить. Верить... вот в это?..
Мартин оттолкнул от себя руку Грегора, шумно и надрывно вдохнув, и лишь слепой мог не заметить, каких усилий ему стоило это сделать и какое умиротворение, почти блаженство сейчас на этом лице... И как безуспешно он пытается это скрыть.
- Уф-ф, - чуть слышно выдохнул Грегор в полной тишине. - Ничего себе... Вот это, я вам скажу, эксперимент. Я буквально чувствовал, как у меня в разуме копошится...
Его взгляд столкнулся со взглядом Курта, и он сконфуженно осекся, оставшись сидеть, где сидел, зажав прокушенную руку ладонью. Мартин снова глубоко вдохнул - на сей раз медленно и почти спокойно, однако тщательно и тщетно скрываемое выражение блаженства в глазах с блеском циркона осталось.
- Остановился вовремя, - констатировал фон Вегерхоф, и Курт почти не сомневался, что сказано это было не для того, чтобы ободрить птенца, а чтобы успокоить его, и был несказанно рад тому, что не может видеть своего лица. - Все хорошо.
- Слишком хорошо, - тихо отозвался Мартин, и стриг кивнул:
- Да. С этим тоже придется привыкать жить. А главное - привыкать жить без этого.
***
На обратный путь ушло еще два часа. Фон Вегерхоф шагал все медленней и тяжелей, однажды он споткнулся, едва не упав, и незадолго до выхода к лагерю, явно смущаясь и удивляясь себе самому, попросил остановки. И без того худосочный стриг и впрямь будто высох, как-то смялся, точно внезапно состарившись на дюжину лет разом, голос сел и срывался при попытке говорить чуть громче обычного.
Мимо лагеря их маленький отряд сильно промахнулся, выйдя на открытое пространство у самой дороги к Грайерцу. Обиталища паломников виднелись далеко в стороне, окруженные солдатами фон Нойбауэра, и Курт увидел, как один из них, помедлив на месте, бегом бросился куда-то.
- Похоже, здесь все в порядке, - вяло улыбнулся стриг и, прокашлявшись, договорил: - Хоть где-то.
- И мы этому очень рады, - с чувством отозвался Харт, остановившись и придержав сына за локоть. - Как я понимаю, дальше вы обойдетесь без нашей помощи и...
- Из города не уезжать, - оборвал Курт, и тот нахмурился:
- Арестуете?
- Зачем же. Просто хотелось бы кое-что обсудить на свежую голову, задать еще пару вопросов...
- ...завербовать?
- Обсудить, - повторил Курт с нажимом. - К слову, Грегор, если мысль связать судьбу с Конгрегацией после всего пережитого еще осталась...
- Я согласен! - выпалил тот, не дав договорить, и бауэр нахмурился:
- Грегор!
- Что? Майстеру Гессе ты, стало быть, внушал, что отпустить сына в стриги это приемлемо, а отпустить меня в инквизиторы - уже нет?
- В инквизиторы я тебе не обещаю, - возразил Курт, когда Харт осекся, смолкнув. - Но нескучную жизнь гарантировать могу.
- Да все равно, хоть в курьеры! Пап...
- Удержать я тебя не сумею все равно, - недовольно отозвался тот, глядя, как от лагеря к ним спешит фон Нойбауэр. - Посему просто попрошу не вляпываться в неприятности. А вы, майстер Гессе, приходите поговорить завтра, дайте перевести дух. Обещаю, что не исчезну тайком под покровом ночи. Я вполне отдаю себе отчет, что теперь вы всю землю взроете, но нас - найдете, посему в моих интересах обсудить условия капитуляции.
- Я не намерен натравливать отряд зондеров на вашу деревеньку, - как можно благодушней возразил Курт. - Мы все же понимаем, что люди, которых принудили к сотрудничеству силой, это так себе идея. Но нам определенно найдется о чем поговорить... Ну и тебе ведь все еще интересно, что написано в том свитке?
- А ниже пояса бить - подло, - натянуто улыбнулся Харт и, бросив взгляд на приближающуюся фигуру рыцаря, кивнул: - Если вы не хотите возвратить Грегора обратно в лагерь под арест вместе с прочими, мы оба будем в трактире, где я остановился.
- Обращайтесь, если что, - добавил несостоявшийся философ, выразительно помахав рукой.
- Сбежит? - задумчиво проронил Мартин, когда оба торопливо удалились, и Курт усмехнулся:
- Не думаю. Он прав: мы уже слишком много узнали, чтобы так просто о нем забыть... Да и Грегор ему не позволит. Застыдит вусмерть.
- Майстер Гессе! - издалека торжествующе крикнул фон Нойбауэр. - Я же говорил! Я знал!
- Как я понимаю, - улыбнулся Курт, когда тот, запыхавшись, подбежал к их поредевшему отряду, - у вас с вашими людьми вышла небольшая дискуссия касательно наших шансов на выживание и возвращение?
- Да, можно и так сказать, - засмеялся тот, тяжело переведя дыхание, и улыбка словно примерзла к его губам, когда взгляд упал на тело в носилках. - Это...
- Фёллер. К сожалению.
- И вы... Боже, - невольно проронил рыцарь, взглянув на фон Вегерхофа. - Вас... сильно потрепало, как я смотрю... Что там случилось? Мы видели далекую вспышку и слышали гром...
- Урсула, - коротко пояснил Курт. - Ее больше нет, как и Предела. Но как вы верно заметили, бесследно эта стычка для нас не прошла, каждому из нас досталось.
- Вам надо отдохнуть, - твердо сказал тот. - Оставьте тело здесь, мои люди о нем позаботятся, и идите отдыхать. Эти, с позволения сказать, паломники ведут себя тихо, протестовать и провоцировать не пытаются, посему вполне поживут под арестом до завтрашнего утра, когда вы придете в себя и сможете заняться делами.
- Отдых нам бы не помешал, - согласился Курт, и Мартин со стригом осторожно опустили носилки с телом наземь. - Есть еще одна просьба. Пошлите одного из своих парней к отцу Конраду, пускай берет необходимое для причастия и идет к нам. Он очень нужен.
- Я надеюсь, никто из вас не планирует предсмертное таинство, - серьезно сказал фон Нойбауэр, снова бросив взгляд на стрига и с подозрением скосившись на бледное лицо Мартина, старавшегося смотреть в сторону. - Все сделаю, майстер Гессе. Можете не тревожиться.
В том, что молодой рыцарь все исполнит в лучшем виде, Курт и не сомневался, однако все время пути до жилища матушки Лессар его все более одолевало смутное, но неотступное ощущение надвигающейся беды. Попытки разложить самого себя по полкам и понять, увидеть, что его гложет, успехом не увенчались. Да, само собою, все случившееся было далеко от идеала, да, разумеется, судьба Мартина не пробуждала желания распевать праздничные песни, а собственные решения все еще не казались до конца верными, да, конечно, утомление давало о себе знать, а невнятные, но явно серьезные угрозы Урсулы требовали осмысления и обещали близкие беды, но... Но... Но. Но было что-то еще. Что-то много худшее, чем все это, вместе взятое... И давно забытое ощущение - режущая, неотступная головная боль над переносицей - настойчиво намекало, что он не видит чего-то или, увидев, не осознает. Или, как знать, осознавать не хочет...
Матушка Лессар выбежала им навстречу еще на подходе к дому, тут же, впрочем, взяв себя в руки и беспокойство выражая более безмолвными вздохами и встревоженными взглядами. Не задав ни единого вопроса, кроме тех, что касались пожеланий постояльцев относительно дальнейшего пребывания, заботливая хозяйка сообщила, что обед и горячая вода будут готовы через мгновение ока, и исчезла в глубинах кухни. К удивлению Курта, то и другое было предоставлено и впрямь невероятно быстро. Вода была еле теплой, а снедь скромной, однако матушка Лессар была от души осыпана благодарностями и мягко выдворена вон.
Прямо на пороге уходящая владелица дома столкнулась с отцом Конрадом. Замявшись, она бросила взгляд на постояльцев, на сумку священника, перевешенную через плечо, однако вновь обошлась без расспросов, лишь распрощавшись и убравшись восвояси.
- Я рад видеть, что все вы живы, - искренне произнес святой отец и, с заметной опаской прикрыв за собою дверь, уточнил: - Кому требуется причастие?
Курт огляделся. Мартин сидел за столом, подперев голову рукой, и отрешенно наблюдал за тем, как с прилипшей ко лбу пряди волос капает на стол вода. Фон Вегерхоф, непривычно порозовевший, точно самый простой смертный в лихорадке, пристроился на скамью, отвалившись спиной к стене и закрыв глаза, и происходящего точно не слышал и не видел...
- Думаю, всем, - уверенно ответил Курт, и священник кивнул, ответу словно не удивившись.
После совершения таинства покой в душе, вопреки тайной надежде, не водворился, и когда отец Конрад ушел, Курт еще долго стоял на пороге, зачем-то глядя ему вслед и перебирая в пальцах старые деревянные четки. Никакой молитвы в мыслях не звучало. В мыслях было пусто, мутно и тягостно...
К приготовленному матушкой Лессар обеду никто не притронулся. Мартин все так же сидел за столом, подперев голову рукою, но уже не смотрел в столешницу отсутствующим взглядом, а встревоженно косился на фон Вегерхофа, который лежал на скамье, закрыв глаза. Тот осунулся еще больше, скулы заострились, а у глаз и губ словно собрались глубокие болезненные морщины...
- Быть может, переберешься в постель?
На голос Курта стриг не обернулся, лишь приоткрыл один глаз, с усилием разомкнул губы и неискренне, натянуто улыбнулся:
- Лень. Все будет в порядке, Гессе, - договорил он уже серьезно, снова закрыв глаза. - Пара-другая часов, и я приду в себя.
- Откуда ты знаешь? Из тебя будто все соки выпили. Ты же понятия не имеешь, никто из нас понятия не имеет, как на тебе сказалось... то, что ты сделал.
- Ни один мастер еще от этого не умирал, - не открывая глаз, тихо хмыкнул стриг. - Иди. Уж тебе-то отоспаться надо.
- Я за ним присмотрю, - пообещал Мартин, когда Курт замялся, не зная, как поступить и что сказать. - А я в порядке. Я бы даже сказал, - неловко уточнил он, - слишком в порядке.
- Вот это-то меня и беспокоит.
- Я не выскочу на улицу и не начну кидаться на горожан, обещаю.
На его усмешку Курт не ответил. Бросив с сомнением взгляд на притихшего фон Вегерхофа, он вздохнул, молча кивнув, и ушел в свою комнату. Оставив дверь открытой, он рухнул на постель, не раздеваясь, и уснул, кажется, прежде, чем щека коснулась подушки.
Сон пришел немедленно, облекши со всех сторон, точно плотный туман, теплый и душный, как свежая могила. Поселившееся в душе темное предчувствие разворачивалось, как парус в безветрие - медленно, тяжело, но неотвратимо. Какой-то краешек сознания все еще держался за реальность, не позволяя провалиться в сон полностью и без остатка, какая-то часть разума не желала отступать, и невнятные видения мельтешили где-то вдалеке, сумбурные и раздражающие...
Курт проснулся от близких шагов - проснулся разом, мгновенно, и рывком уселся, глядя на Мартина на пороге. В окне за его спиной назревали поздние сумерки, в общей комнате горел светильник, и бледное лицо снова казалось чужим и мертвым.
- Александер... - с явной нервозностью произнес тот. - Я не знаю, что происходит, но так явно быть не должно.
Курт вскочил с кровати одним движением, позабыв про боли в суставах, почти на ходу влез в сапоги, выбежал в комнату, где все так же на скамье у стены лежал фон Вегерхоф; таким Курт не видел его никогда - неживая личина, плотно сжатые зубы, редкое, невидимое дыхание, и словно еще лишних лет десять на лице. К скамье был пододвинут табурет - похоже, Мартин уже давно сидел рядом, наблюдая... За чем? Он не знал, как это назвать. И точно так же понятия не имел, что происходит.
- Я почти не чувствую его, - тихо сказал Мартин и, помявшись, уточнил: - Чувствую прежнюю связь, но не ощущаю в нем... своего. Если сейчас выйду из дома, закрою дверь - я не почувствую, что Александер здесь. Он словно... гаснет.
- Пробовал будить?
- Остерегся сделать хуже.
- Сдается мне, хуже некуда, - возразил Курт, однако остался стоять на месте. - А может, это просто предельное истощение, и ему нужен отдых, а сейчас ему просто видится что-то... Стригам же снятся кошмары?
- При обращении - да, а потом... пока не знаю.
Фон Вегерхоф застонал - совершенно по-человечески и как-то обыденно, как стонет проснувшийся поутру гуляка, чьи мышцы теперь болят, а голову долбят медные молоточки - и медленно, нехотя разлепил глаза. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, в полутемный потолок, а потом так же через силу перевел взгляд на стоящих рядом.
- Что-то мне нехорошо, - тихо сообщил стриг, и Мартин торопливо присел на табурет, нетерпеливо спросив:
- Что я могу сделать? Я не понимаю, что происходит...
- Я тоже, - вздохнул фон Вегерхоф серьезно. - Чувствую себя разбитым еще больше, чем до того, как уснул. Больше всего меня беспокоит, что я именно уснул, уснул глубоко. Так не бывало уже очень давно. И...
- Вы не чувствуете меня.
- Связь есть, - не сразу отозвался стриг. - Но не та, что прежде. И еще странное ощущение... Хочется пить. Воды.
Курт на мгновение замер, глядя на больного с сомнением, потом молча кивнул, подошел к столу, взял стоящий на нем кувшин, поискал взглядом стакан и, не найдя, возвратился к скамье. Фон Вегерхоф тяжело приподнялся на локте и к поднесенному горлышку кувшина припал жадно и надолго, словно измученный путник посреди пустыни. С трудом оторвавшись, стриг почти упал обратно на скамью, закрыв глаза и прижав ладонь ко лбу, будто унимая головокружение.
- Как же вкусно, Господи... - шепнул он тихо. - Лучший вкус на свете...
Мартин обернулся, переглянувшись с Куртом; в глазах была растерянность, граничащая с паникой. Мутное предощущение беды всколыхнулось снова, все более ясное, все более очевидное...
- Александер.
Стриг убрал ладонь от лица и молча поднял вопросительный взгляд. Курт помялся, глядя на его руку, снова взглянул на лицо, и сдержанно проговорил:
- Я знаю, что происходит. Ты стареешь.
Фон Вегерхоф замер, глядя на него непонимающе, удивленно, словно слыша обращенные к нему слова, но никак не умея взять в толк, что они значат, словно Курт вдруг заговорил на языке одного из племен Винланда. Потом он медленно поднял руку, поднеся ее к лицу, и долго, внимательно рассматривал кожу, собравшуюся в отчётливо видимые мелкие, сухие морщинки. Подняв вторую руку, фон Вегерхоф несколько секунд смотрел на обе, поворачивая ладони обеими сторонами, и осторожно, точно боясь обжечься, тронул себя за лицо.
Сейчас это было уже очевидно и ясно, это уже нельзя было списать на усталость и упадок сил, уже попросту не было сомнений: это вечно молодое лицо изменилось, оставаясь узнаваемым, но став незнакомым, и здесь, на скамье перед собою, Курт видел своего ровесника...
- Domine Iesu, - шепнул тот чуть слышно, Мартин вновь переглянулся с Куртом, и от беспомощности в его глазах заломило зубы.
- Быть может, мы что-то упустили, - неуверенно сказал новообращенный и, не услышав ответа, обернулся к фон Вегерхофу. - Быть может, надо было сделать что-то еще. Что-то такое... чего не делается обычно. Может... Так же не может быть. Мастер после создания птенца не...
Он запнулся, проглотив последнее слово, и стриг договорил:
- ...не умирает?
- Это невозможно, - твердо сказал Мартин. - Это какой-то бред. Мы наверняка чего-то не учли.
- Да, - тихо улыбнулся тот. - Именно этого и не учли.
- Нет, этого просто не может быть. Никогда таких сведений не...
- Laisse[149], - оборвал фон Вегерхоф мягко, - ну какие сведения. Я ведь такой единственный... И похоже, Господь считает, что так и должно оставаться. Птенец живет, мастер уходит. Я бы сказал, что это логично.
- Наверняка что-то сделать можно, - упрямо возразил Мартин.
- Что? - просто спросил тот и, не услышав ответа, продолжил: - Подумай спокойно. Это логично и разумно - не плодить мне подобных. Случившееся некогда со мной - чудо, а чудеса не даются коллекцией, не бывают беспрестанными и неизменными. Дальше тебе придется справляться самому.
- Это несправедливо!
- А мы-то сами - справедливы? - вкрадчиво возразил фон Вегерхоф. - Само наше бытие - разве справедливость? Мы же попрание всех законов природы и Бога. Чудо и Господня милость уже само то, что мне и тебе позволено быть. Пусть и поодиночке.
Мартин шевельнул губами, явно снова намереваясь возразить, снова оглянулся на молчаливого хмурого Курта и обессиленно опустил голову.
- Это - несправедливо, - повторил он тихо. - Выходит, что я в своем стремлении сохранить жизнь забрал вашу. Без чьей-то смерти ради моей жизни обойтись мне так и не удалось, более того, я с этого начинаю.
- Я бы сказал иначе, - ответил фон Вегерхоф тихо, но твердо. - Ты избавил меня от обременительной ноши, которую я никогда не хотел нести и давно был рад сбросить. Посему это еще вопрос, кто из нас больше должен чувствовать себя виноватым... Единственное, что вселяет надежду и хоть как-то утешает - я надеюсь, что тебе эта ноша будет по плечу: в отличие от меня, ты встал на этот путь сам, ты любишь и хочешь жить, тебе всего мало и у тебя впереди множество дорог, которые ты хочешь успеть пройти. Буду надеяться, что этот запал не погаснет и все это не утратит для тебя смысл. А потери... Начинай к ним привыкать. Их будет много.
- Я это знаю, но...
Мартин запнулся, не договорив, и в полутемной комнате повисла тишина. Фон Вегерхоф, словно растратив последние силы в этом коротком разговоре, снова лежал с закрытыми глазами, и теперь было видно, как он дышит - мелко, часто...
- Хочется спать... - тихо заговорил он снова, не открывая глаз. - И я не знаю, проснусь ли снова. Поэтому я буду говорить, а ты слушай. Многое ты знаешь без меня, многое поймешь сам, а что-то понимаешь уже и сейчас... Поэтому постараюсь коротко и по делу. Слушаешь?
- Да, - отозвался Мартин сдавленно, и тот кивнул:
- Хорошо... Я надеюсь, ты понимаешь: когда все закончится и ты возвратишься в академию, Совет будет тебя проверять. Проверять будут жестко и без жалости.
- Понимаю.
- Но я в тебя верю, - вяло улыбнулся фон Вегерхоф. - И когда - не если, а когда - проверку ты пройдешь, ни на кого иного, кроме тебя, перевесить мои наработки по агентам в лояльных гнездах будет нельзя.
- Понял.
- Архивы отчетов тебе передадут. Записи я старался делать как можно более подробные. И еще одно, это очень важно, отнесись к моим словам серьезно, Мартин: не позволяй себе застояться. Не позволяй поддаться ощущению всемогущества. Оно будет, поверь. Не расслабляйся: перед многими, перед большинством тебе подобных, ты - пустое место, сметут и не заметят. Натаскивай себя сам, следи за собою сам, подгоняй себя, развивай себя - сам, больше некому, - фон Вегерхоф с усилием открыл глаза, глубоко вдохнул, помедлив, и улыбнулся: - И французский подтяни. Понадобится.
Мартин неловко усмехнулся, кивнув, и тот снова прикрыл глаза, опять умолкнув. За эти минуты, казалось, на его лице отпечатались еще несколько прожитых лет; хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что за окнами воцарилась ночь, а светильник с трудом разгонял темень, бросая на лица странные, кривые тени...
- А я ведь, Гессе, почти смирился с тем днем, - снова негромко заговорил фон Вегерхоф, - когда придется провожать на тот свет тебя. Я уже привык смиряться с этим при первом же знакомстве с кем угодно. И кто бы мог подумать...
- Ну почему, я мог. Я вполне допускал, что в каком-то особенно неудачном бою тебе кто-нибудь может снести череп, а я уйду живым и здоровым, - отозвался Курт нарочито серьезно, и тот коротко, чуть слышно рассмеялся:
- Да, на что-то такое я тоже рассчитывал. Но как-то всё не складывалось, а подставлять шею нарочно - это уже mauvais ton[150]... И да, Мартин, - посерьезнев, сказал фон Вегерхоф многозначительно, - я думаю, ты понимаешь, что не стоит пользоваться моим методом, если чаемая тобою долгая жизнь тебе опостылеет. Как бы ни захотелось уйти, освободиться, сбросить этот груз - его теперь придется нести.
- Разумеется.
Голос сорвался, Мартин распрямился, подняв голову и сдавленно кашлянув. Фон Вегерхоф вздохнул:
- Не беспокойся, слёз не будет. Их теперь никогда не будет. Я не знаю, почему... И вот что: тревожься о себе, обо мне печалиться не надо, у меня-то сейчас все как никогда хорошо. Удручает лишь то, что ухожу накануне большой драки...
- Справимся, - отозвался Курт. - Не впервой.
- И все же жаль, - чуть слышно проронил фон Вегерхоф, снова смыкая веки.
Вокруг вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь дыханием, и спустя несколько минут Мартин тихо сказал:
- Спит...
Курт не ответил.
Фон Вегерхоф просыпался и засыпал раз за разом, бодрствуя все меньше, говоря все тише и слова складывая все тяжелей, а в забытьи пребывая все дольше, дыхание звучало все болезненней, а когда рассветные лучи стали медленно, крадучись вползать в комнату, их свет озарил лицо глубокого старика на скамье. Старик открыл глаза, словно почувствовав касание солнца, и, медленно сместив взгляд к окну, улыбнулся:
- Хорошо... Обидно было бы уйти в темноте.
- Думаю, ты в любом случае получишь свой свет. Ты его для себя заслуженно вымучил.
- Немного все-таки страшно. А вдруг нет.
- Побойся Бога, - с усилием улыбнулся в ответ Курт, - тебе еще чуть-чуть благочестия - и получится Бруно, а он-то точно в святые нацелился.
- Ему это пригодится.
- В каком смысле?
- Не-ет, - протянул фон Вегерхоф, через силу изобразив усмешку, - я все еще член Совета и даже перед смертью секретной информацией разбрасываться не стану. Если все сложится - увидишь сам. Если нет... Это будет уже неважно.
- Вот ты ж сволочь.
- Иначе скучно, - хмыкнул тот вяло и, помявшись, серьезно сказал: - Напоследок, Гессе, я должен кое-что сказать. Это ничего не изменит, но раз уж исповедаться как должно у меня не сложилось, пусть хоть так... Ты ведь понимаешь, почему я так ухватился за возможность спасти Мартина? Хотя бы таким способом...
- Да, - кивнул Курт и, помедлив, осторожно добавил: - Но он не твой сын.
- И это не искупит, - тихо договорил фон Вегерхоф. - И быть может, решение было неверным...
- Это было и решение Мартина тоже, - возразил Курт твердо. - И он справится.
Фон Вегерхоф вздохнул, снова закрыв глаза.
- Я верю, - шепнул он чуть слышно.
Сомкнутые веки дрогнули, послышался еще один вздох - короткий и неглубокий, и тишина в освещенной солнцем комнате стала совершенной и полной.
Констанц, апрель 1415 a.D.
- Король Богемии, милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург. Присутствует! Герцог Саксонии, имперский великий маршал, Рудольф Третий фон Саксен-Виттенберг. Присутствует! Архиепископ Трира, имперский великий канцлер Галлии и Бургундского королевства, Вернер Третий фон Фалькенштайн. Присутствует!
Герольд, застыв подобно статуе, перечислял присутствующих, не сверяясь с церемониальным свитком, вздернув подбородок и устремив взгляд в пространство. В зале на первом этаже резиденции Императора царила тишина, вдребезги разбиваемая звучным голосом церемониймейстера, и витала темнота, сотворенная запертыми изнутри ставнями и изгоняемая в дальние углы факелами и светильниками.
- Маркграф Бранденбурга, имперский великий камергер, Фридрих Первый Хоэнцоллерн. Присутствует! Пфальцграф Райнский, имперский великий стольник, Теодор фон Лангенберг. Присутствует! Архиепископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, Максимилиан Первый Винклер. Присутствует! Архиепископ Майнца, имперский великий канцлер Германии, Иоанн Второй фон Нассау. Присутствует!
Герольд умолк, выдержав паузу после перечисления курфюрстов, и с расстановкой продолжил:
- Также присутствуют. Король Германии, герцог Баварский, Фридрих Второй фон Люксембург. Нунций Святого Престола, великий канцлер Совета Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи, кардинал Антонио Висконти. Великий Инквизитор Священной Римской Империи, канцлер Совета Конгрегации, Бруно Хоффмайер. Милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург, приветствует достойных мужей на этом райхстаге.
Медленно и торжественно скручиваемый пергамент заскрипел, и в тишине зазвучали шорохи и вздохи - собравшиеся заерзали на своих местах, усаживаясь поудобнее, расслабляясь, переглядываясь друг с другом. Фридрих поймал взгляд фон Хоэнцоллерна, и тот едва заметно шевельнул уголками губ в невидимой понимающе-ободрительной улыбке.
Майнцский архиепископ хмурился, косясь неприязненно на герольда и уже с открытым недовольством взглядывая на Императора, явно пытаясь понять, как отнестись к тому факту, что он был упомянут не только последним из духовных лиц, но и последним из присутствующих курфюрстов вообще. Рудольф не смотрел ни на кого, вдумчиво и неспешно перекладывая и просматривая тонкую стопку листов на столе перед собою, точно увлеченный работой секретарь. Тишина все тянулась и тянулась, становясь уже не просто напряженной, а почти зловещей.
- Кхм, - тихо проронил саксонский герцог, и Рудольф медленно и будто бы неохотно оторвал взгляд от бумаг.
- Столь внезапный райхстаг... - произнес райнский пфальцграф, на несколько мгновений умолк, явно ожидая ответа, и продолжил: - Во дни, когда все наше внимание поглощено текущим Собором и судьбой христианского мира, накануне одного из важнейших заседаний... Для чего вы собрали нас?
- Да еще и вот так, - недовольно добавил фон Нассау, широким жестом указав на запертую изнутри дверь и закрытые ставни.
- Я собрал вас, достопочтенные господа курфюрсты, - отозвался Рудольф все так же неторопливо, - дабы сообщить вам прискорбное известие. Со дня на день Империя начнет войну с Австрийским герцогством.
- Империя?!
- Войну?!
- С Австрией?!
Три возгласа раздались одновременно, и тишина на мгновение повисла снова; фон Ланденберг и Майнцский архиепископ переглянулись с саксонским герцогом, явно с трудом подбирая слова, и, наконец, фон Нассау с нажимом переспросил:
- Империя?
- Империя, - повторил Рудольф невозмутимо. - Вам ли не знать, сколь долгое время этот бесчестный правитель собирает на своей земле всевозможное отребье - преступников, малефиков и еще Бог знает кого.
- Именно, - кивнул тот. - Долгое время. Почему Ваше Величество сочло наиболее подобающей порой для войны именно эти дни?
- И почему все в такой тайне? - не скрывая недовольства, добавил фон Виттенберг, бросил взгляд на молчаливых представителей Конгрегации и договорил: - И почему здесь конгрегаты? Почему нет достойных мужей правящих воинских сословий, но сидят два монаха, чье дело...
- ...бороться с ересью, - мягко докончил Бруно, незлобиво улыбнувшись. - А также с колдунами, сверхобычными тварями и с теми, кто привечает их, содействует им и сам пользуется их помощью.
Висконти рядом торжественно и молча кивнул, и герцог нахмурился:
- Это что, крестовый поход?
- Можно сказать и так.
- В любом случае, все это собрание проходит с нарушением всех мыслимых положений, правил и установленных обычаев. Да и обыкновенной учтивости тоже.
- Да, мы заметили, - все так же благодушно кивнул Бруно, и тот побагровел, поджав губы.
- Так почему сейчас? - спросил райнский пфальцграф, вновь обратясь к Рудольфу, и тот кивнул, показывая, что вопрос этот ожидаем:
- Потому что иначе будет нельзя. На ближайшем заседании Собора будет принято решение, которое не понравится Австрийцу и его союзникам; не понравится настолько, что войны будет не избежать.
- Вам известно, какие решения будет принимать Собор, Ваше Величество? - напряженно уточнил фон Нассау, снова переглянувшись с саксонским герцогом. - Простите мое любопытство и не примите за недоверие, но как это возможно?
- Примерно так же, как каждому из вас известно, что происходит в моем замке, моем окружении и даже в моей спальне, - просто ответил тот и, когда взгляды напротив смятенно скользнули в сторону, продолжил: - Как верно заметил наш дражайший великий маршал, сие собрание проходит не вполне типично, однако я счел, что прежние традиции, при всем моем почтении к обычаям и воле наших предков, сегодня стоит оставить в стороне, ибо негоже, когда обычаи старины идут во вред настоящему и будущему державы. Иными словами, я не хотел бы терять время на обыкновенные в таких случаях пустословия, а желал бы сразу перейти к делу, дабы решить его быстро, верно, во благо всех, и не задерживать более необходимого вас и себя.
- Так стало быть, - проговорил райнский пфальцграф тихо, - войска Его Высочества собирались у Констанца вовсе не для обеспечения мира на Соборе и не из опасений вероломства со стороны кого-либо из явившихся в Империю королей?
- Отчего же, и для этого в том числе.
- Что это будет за решение? - спросил фон Нассау хмуро. - Собор уже принял несколько постановлений, от коих были не в восторге и Папа, и представители многих государств и университетов. После того, как Собор провозгласил себя и свою волю превыше воли Папы - что можно еще решить и объявить, чтобы это всколыхнуло такое недовольство, какого вы ожидаете, Ваше Величество?
- А вам для того, чтобы признать необходимость вторжения в логово еретика и покровителя малефиков, так необходимо это знать? - с подчеркнутым удивлением спросил Висконти. - Ваша Светлость, позвольте мне как нунцию Святого Престола заметить, что это весьма удивительно для пастыря душ человеческих.
- И крайне, крайне огорчительно, - сокрушенно вздохнул Бруно.
- Мой вопрос не связан с планами Его Величества, - сквозь зубы проговорил фон Нассау. - Всего лишь хотелось бы знать, чего ожидать на грядущем заседании.
- Вот и славно, - кивнул Рудольф удовлетворенно. - Стало быть, этот вопрос отложим на вторую часть нашего райхстага, а первую завершим общим решением. Как я понимаю, среди присутствующих нет тех, кто полагает, будто ересь должна оставаться безнаказанной, а покровитель малефиков и впредь может копить силы, невозбранно бросая вызов всему христианскому миру?
- Ересь и малефиция должны быть покараны, - твердо произнес фон Хоэнцоллерн, и Майнцский архиепископ бросил на него короткий злобный взгляд. - Думаю, среди достопочтенных собратьев курфюрстов нет тех, кто мыслил бы иначе.
- Этот недостойный человек и без того слишком долго и слишком много себе позволял, - добавил доселе молчавший Кельнский архиепископ. - Считаю, Его Величество делает шаг, каковой стоило сделать еще давно.
- Подводя итог первой части нашего заседания, - сказал Рудольф, обведя взглядом собравшихся, и выдвинул на видное место один из документов, который просматривал прежде, - я предлагаю скрепить это решение подписями, моей и господ курфюрстов.
- Постойте, какое решение? - распрямившись, возразил саксонский герцог. - Война? Но мы не приняли его.
- Хотите сказать, сын мой, - вкрадчиво уточнил Висконти, - что вы намерены остаться в стороне, когда Империя и ее лучшие сыны двинут силы на сражение с ересью? Или полагаете, будто это не достойная причина для поднятия боевых стягов?
- Я такого не говорил! - возмущенно выговорил тот. - Я лишь хотел сказать, что вот так, без подготовки, это делать преждевременно.
- Отчего же без подготовки, - пожал плечами Фридрих. - Мое войско готово давно, я бы даже сказал, что оно застоялось от безделья и может ринуться в атаку с места в любую минуту, как только я дам приказ. Имперские - соберутся быстро, такими и для того их и создавали, и подойдут на подмогу достаточно скоро. А свежие силы ваших армий, господа избиратели, вольются третьей волной и нанесут последний удар.
- За райхстаг все решили баварский герцог и два монаха? - неприязненно произнес фон Виттенберг. - Это давно надо было сказать, и я скажу, коли уж прочие малодушествуют, а вы сами утвердили, что сегодня мы отринем все условности, предписанные обычаями. И вот что я скажу. Вы превратили Империю в вотчину Инквизиции, Ваше Величество. Вы отдали страну им на откуп, целое государство со всеми его королевствами и герцогствами - отдали этим монахам, дабы они помогали вам удерживать трон. Не на нас полагались, не на ваших союзников, не на воинов и правителей, а на церковных крыс, на выбравшихся из грязи простолюдинов, которые вскарабкались на вершину по перекладинам креста. Они наводнили собою Империю, в каждом городе, в каждом замке их соглядатаи - шастают, слушают, доносят, подзуживают. Они думают, что незаметны, эти серые крысы, но нет, мы их видим и знаем о них. А когда судьбу государства тайно вершат серые, Ваше Величество, к явной власти рано или поздно приходят черные! И вот они, черные уже сидят здесь, самодовольные, напыщенные, высокомерные, они считают, что могут править Империей, править нами и вами, и вот что я вам скажу: когда они решат, что вы больше не нужны - они избавятся от вас, Ваше Величество. Да! Я говорю это прямо. Когда они решат, что так выгодней - следующим еретиком станете вы, а нас всех будут поднимать на крестовый поход против вас, всех нас поднимут против друг друга, чтобы черные могли властвовать! Да! - хлопнув по столу ладонью, почти выкрикнул герцог и умолк, обводя вызывающим взглядом собравшихся.
- Я ценю вашу откровенность, - в полной тишине произнес Рудольф буднично-равнодушно, и фон Хоэнцоллерн едва заметно улыбнулся, глядя на удивленно застывшего смутьяна, явно ожидавшего в ответ бури и грома. - И весьма рад, что моя безопасность и благо Империи так вас тревожат. Полагаю, на эту тревогу можно сделать скидку, и служители Конгрегации не станут держать на вас зла за излишнюю горячность.
- Мы не гневаемся, - вскинул руки Висконти, и Бруно согласно кивнул:
- Нисколько.
- Со смирением принимаем недовольство достойного мужа и считаем его порицание поводом задуматься над своими деяниями, - глубоко склонив голову в сторону герцога, продолжил Висконти. - Совет Конгрегации непременно пресечет все неблаговидные поступки своих служителей, если таковые имели место, и задумается над тем, что же было совершено не так, если уж даже в среде наидостойнейших сынов державы воцарилось столь превратное мнение о нашем служении на благо государства и веры.
- Благодарим вас за внушение, - повторив поклон итальянца, кротко вымолвил Бруно, и саксонец сжал губы в тонкую полоску, явно всеми силами сдерживая слова, рвущиеся в ответ.
- А теперь позвольте мне ответить на ваш вопрос, господин курфюрст, - все так же равнодушно сказал Рудольф. - Вы спросили, решили ли судьбу Империи два монаха и герцог. Ответ - нет. Ее решил я. Решил как избранный вами правитель, коему вы своим избранием и делегировали права на подобные решения, и предлагаю всем присутствующим согласиться с тем, что это решение верно. И как я понимаю, лишь вы один считаете иначе.
Саксонец огляделся, переводя взгляд с одного заседателя на другого и видя, как взгляды эти или ускользают в сторону, или устремляются навстречу с явственной усмешкой.
- Я не пойду против воли райхстага, - через силу произнес герцог, наконец. - Если все прочие, даже Их Преосвященства, полагают, что время пришло - что ж, мне остается смириться с общим решением.
- Стало быть, скрепим его, - подытожил Рудольф и подвинул исписанный пергамент вправо, где восседал архиепископ Майнцский.
Фон Нассау помедлил, глядя на документ, как на дохлую змею, и нехотя, неспешно, одним пальцем подтянул его ближе, близоруко щурясь и всматриваясь в ровно выведенные строчки. Полминуты протекли в тишине, а потом брови епископа поползли вверх.
- Это не акт об объявлении войны, Ваше Величество, - заметил он, подняв взгляд к Рудольфу. - Здесь нет даты. Согласно этому документу, просто право объявления получает... Империя?.. Но это невозможно.
- Отчего же, Ваше Преосвященство? Империя - это не только я, но и все вы. И мы только что постановили, что это единогласно принятое решение, принятое не только мною, но и всеми вами, а стало быть - принятое Империей. И в ближайшие дни именно единой Империи будет дано право решить, когда, в какой именно час, пора будет выступить против еретика.
- Но юридически...
- ...это допустимо.
- Но так никто и никогда не...
- Так сделал польский король, - подчеркнуто мягко возразил Рудольф и грустно улыбнулся: - Ох, Ваше Преосвященство... Когда вы доживете до моих лет, вы поймете мое беспокойство. Я уже в тех годах, когда могу сегодня поставить подпись под судьбоносным обязательством, а завтрашним утром не проснуться, чтобы эти обязательства исполнить. И что же будет тогда? Избрание нового Императора, новые заседания, пересмотр старых договоренностей... Время будет уходить, давая врагам Империи возможности для укрепления и подготовки, и вы сами знаете, чего стоит собрать новый райхстаг. Посему - да, этим документом утверждается, что война с еретиком и покровителем малефиков будет начата и продолжена, что бы ни случилось со мною, буду ли я жив и в здравой памяти или отдам Господу душу, или меня одолеет старческое слабоумие.
- Вы ведь не желали бы прекращения расправы над еретиком, если б Его Величество, не приведи Господь, вдруг не смог принимать в ней участие? - спросил Висконти вкрадчиво и, увидев, как поджал губы фон Нассау, удовлетворенно кивнул: - Нет. Вот видите. Стало быть, мы... вы должны сделать все, от вас зависящее, чтобы кара настигла покровителя малефиков в любом случае, кто бы ни руководил ею.
Архиепископ сидел неподвижно еще несколько мгновений, потом распрямился, обведя взглядом собравшихся, помедлил и неохотно потянулся к перу.
- Вот истинный пастырь агнцев Господних! - одобрительно произнес Бруно, когда тот подвинул подписанный лист дальше по столу, и фон Нассау скривился, точно под нос ему сунули зловонную ветошь. - Итак, доблестные мужи, перед вами пример, коему достойно последовать!
Сидящий справа от архиепископа саксонский герцог насупился, глядя на документ перед собою, и перо, переданное ему, держал так, словно в любой момент намеревался отшвырнуть его прочь. Мгновения методично отмерили новую порцию тишины, нарушаемой его недовольным сопением, и фон Хоэнцоллерн, с показательной усталостью вздохнув, приподнялся, перегнулся через столешницу, пододвинул пергамент к себе и расписался - быстро и размашисто, тут же переложив документ дальше по столу, перед архиепископом Кельнским.
- Сделали проблему из ничего, - укоризненно бросил бранденбургский маркграф, стирая с пальца чернильное пятнышко. - Словно не воины и священнослужители собрались, а какие-то, прости Господи... У нас под боком уж невесть сколько лет копит силы притязатель на имперские земли, который и власть-то свою имеет лишь по воле сомнительной бумажки, и он наглеет с каждым годом все больше. Забыли Гельвецию, а? Мало же вам потребовалось времени на это. Или что же, надеетесь отсидеться, когда он решит, что его малефический сброд заскучал? Когда решит, что им можно обещать что угодно за помощь в покушении на Империю? Когда он решит, что пора начинать войну? Думаете, успеете сбежать, прихватив накопленное? Куда? - повысил голос фон Хоэнцоллерн, оглядев лица за столом. - Кому вы нужны вне Империи?
- Вы обвиняете нас всех в трусости? - напряженно уточнил саксонец, и на его щеки снова начал наползать густой багрянец. - Это вы хотели сказать, мой достойный собрат?
- В чрезмерной осторожности, - широко и доброжелательно улыбнувшись, ответил маркграф.
Фон Виттенберг рывком поднялся и почти выхватил из рук кельнского архиепископа еще не подписанный им пергамент. Не садясь, он ухватил перо и расписался, нажимая так, что на финальном завитке перо жалобно скрипнуло и брызнуло чернилами.
- Я думаю только и исключительно о благе государства, - сухо пояснил саксонец, снова усевшись, и рывком сдвинул лист в сторону, к архиепископу Трира. - И попросту не хочу, чтобы скоропалительные решения погубили то, что строили столько поколений королей и императоров, в том числе Его Величество Рудольф.
- Побойтесь Бога, 'скоропалительные'... Сколько лет мы терпим этого наглеца. Пора бы уж и дать мерзавцу по рогам, а?
- Выбирайте выражения, сын мой, - укоризненно вздохнул Вернер фон Фалькенштайн, аккуратно и неспешно выводя подпись на документе. - Вы все же не в штабном шатре на поле брани и не среди своих несомненно отважных, но крайне неблаговоспитанных рыцарей. Не хватает лишь стуков по столу латными перчатками и непристойных боевых кличей, ну в самом деле.
- Помнится, когда эти крайне невоспитанные рыцари под эти кличи навели порядок в Бранденбурге, вы ими были вполне довольны.
- Ибо каждый ценен на своем месте, - благодушно улыбнулся архиепископ, передвинув документ райнскому пфальцграфу. - И всё хорошо в свое время. Давайте все ж не будем и без того не по протоколу идущее собрание превращать вовсе в балаган, а то как-то, знаете ли, теряется ощущение торжественности момента.
- Нет торжества в войне, - тихо проговорил пфальцграф, крутя перо в руке и задумчиво глядя на лежащий перед ним пергамент. - В войне лишь смерть и несчастья... Даже в правой войне, - договорил он со вздохом, медленно вывел свою подпись рядом с остальными и передвинул пергамент дальше.
Кельнский архиепископ расписался молча, так же не говоря ни слова передал документ обратно Рудольфу, и тот, приняв перо, вывел свою подпись. Когда договор украсился императорской печатью, райнский пфальцграф тяжело вздохнул и бросил тоскливый взгляд на забранное ставней окно.
- Сейчас вы приняли решение, которое определило будущее Империи и всего христианского мира, - сказал Рудольф так просто, словно констатировал нечто обыденное, вроде солнца за этими закрытыми ставнями или воздуха вокруг, и от этого ровного, будничного тона присутствующим явно стало не по себе. - Точнее, - все так же сдержанно и почти безмятежно уточнил Император, - вы сделали один из шагов к этому будущему. На этом райхстаге осталось сделать еще один.
- Война с Францией? - с преувеличенным оживлением осведомился бранденбуржец, и трирский архиепископ весьма неучтиво двинул локтем в маркграфский бок, укоризненно насупясь.
Рудольф улыбнулся, никак на очередное попрание протокола не среагировав, и майнцский курфюрст нервно заерзал, не зная, следует ли как-то призвать к порядку собрата по заседанию и как вообще реагировать на происходящее. Все это и впрямь чем дальше, тем больше напоминало тайную сходку торгашей, собравшихся для сговора о ценах или нарочитом создании deficit'а, и все менее походило на совет владетельных благородных особ, избирателей, вершителей судеб Империи, а то спокойствие, почти равнодушие, отстраненность, что сегодня буквально физически ощутимым коконом окутывали обыкновенно целеустремленного и темпераментного Императора, все более обращали невнятное беспокойство в явную тревогу.
- Не сегодня, - благодушно отозвался Рудольф, и фон Хоэнцоллерн неловко кивнул, и сам уже поняв, что своей игрой в не обремененного условностями полевого вояку начал все-таки перегибать палку. - Сегодня вы должны избрать Императора Священной Римской Империи.
Тишина обрушилась каменной плитой, разом убив все звуки и сковав движения; саксонский герцог замер с раскрытым ртом, словно подавившись словами, майнцский архиепископ побледнел, а фон Лангенберг застыл с приподнятой рукой, движением которой еще миг назад пытался привлечь внимание, дабы взять слово.
- Зачем?.. - растерянно и чуть слышно выдавил, наконец, райнский пфальцграф, и тишина треснула, развалившись на части, и стало слышно, как кто-то сипло выдохнул, кто-то шепнул невнятно - не то призвав Господа, не то ругнувшись...
- Затем, господин фон Лангенберг, - по-прежнему невозмутимо пояснил Рудольф, - что Империи без Императора не бывает.
- Но вы...
- Я устал, - коротко оборвал тот. - И я ухожу. А ваше дело, дело важности необычайной и ответственности неизмеримой, избрать правителя, который сумеет принять под свою руку государство, способное объявить и вести войну с ересью, а после и продолжать вести его далее, к миру и в мире.
- Но это так не делается...
- Вам помпезности не хватает? - уточнил Фридрих, и все взгляды обратились к нему, а тишина снова установилась вокруг, уже не гробовая, но все такая же напряженная, как струна. - Привыкайте. В Империи теперь многое изменится.
- Как я понимаю, выборы нового правителя будут заключаться в том, что все мы будем обязаны согласиться с единственной кандидатурой, - констатировал саксонский герцог хмуро, и Рудольф все так же ровно отозвался:
- Я рад, что вы так хорошо осознаёте политический момент, господин фон Виттенберг.
- Да будет мне позволено выразиться прямо, коли уж это заседание проходит под девизом 'Больше простоты', - еще угрюмей произнес тот, - что все это более походит на принуждение, нежели на выборы. И можем ли мы быть уверены, что не принуждены к такому решению были и вы сами, Ваше Величество? Сюда не были допущены наши самые доверенные телохранители, здесь нет ни единого епископа или богослова, или мирского правителя, но здесь сидят конгрегаты. И пусть это будет последним, что я успею сказать в жизни, но я скажу: я не верю, что ваше желание уйти - ваше решение, а не их, ваше желание, а не их, и ваше...
- Напрасно, - мягко оборвал его Рудольф и снова улыбнулся: - Но я искренне тронут вашей заботой о благе государства и преданностью императорской персоне.
- Постойте! - снова торопливо заговорил фон Лангенберг, озираясь не то в поисках поддержки, не то в попытке понять, один ли он так разгневан и ошарашен. - Это всё - вопиющее нарушение не только протокола райхстагов, но и самой их сути, самих традиций! Это произвол, в котором я участия принимать не желаю!
- Сядьте, - сухо приказал Фридрих, когда пфальцграф приподнялся с явным намерением выйти из-за стола, и тот завис на полдвижении, явно не зная, как поступить.
- Сядьте, сын мой, - тихо повторил Висконти. - Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.
Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.
- Отец Антонио всё сказал верно, - произнес он с расстановкой. - Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.
- Стало быть, - мрачно подытожил саксонский герцог, - мы у вас в заложниках? И не выйдем, пока не примем решения, которое вам нужно?
- Увы, господа курфюрсты, - с неподдельным сожалением кивнул Фридрих, - обстоятельства диктуют свои правила, нравятся нам они или нет. И я заверяю вас... особенно вас, господин фон Виттенберг, что ваши подозрения напрасны: решение, которое вас так возмутило, мой отец принял взвешенно, независимо и свободно. В отличие от многих и многих правителей, его главная забота - не власть и не удержание под оной властью земного трона как можно дольше и невзирая на последствия, его первейшая забота - благо Империи, и именно ею он руководствуется в своих решениях.
- Почему, в таком случае, мы слышим ваш голос, а не голос Его Величества? - мягко возразил трирский архиепископ, и Рудольф вздохнул:
- Потому что моего голоса не желают слышать, Ваше Преосвященство. Я говорю, что надлежит покарать еретика - а в моих словах слышат 'я хочу отдать страну на растерзание сброду в рясах'. Я говорю, что утомлен и не в силах более вести державу к победе и процветанию - а в моих словах слышат 'я лгу вам'. Говорю, что государство нуждается в сильном и разумном правителе - а слышат 'не верьте мне, я подневолен'. Считаю, это еще один аргумент в пользу верности моего решения: нельзя идти в будущее государству, чьего правителя не слышат, чьему правителю не верят.
- Простите, Ваше Величество, - оскорбленно возразил саксонец, - но я не говорил, что вы лжете. Мой язык никогда не повернулся бы сказать такое. Вот и сейчас я говорю, что вы всего лишь преувеличили мои слова. И я не говорил, что не верю вам, я... Я лишь сказал, что не верю вот им.
На кивок в свою сторону Бруно ответил сдержанным кивком-полупоклоном, но остался сидеть молча, не возразив и не ответив.
- Вам есть что предъявить этим людям и Конгрегации in universum? - спросил Фридрих прямо. - Что-то существенное, помимо обвинений в том, что они наводнили дворцы и замки шпионами и присутствуют на райхстаге? Они сделали что-то, что привело Империю на грань краха? При их участии и содействии некогда сильное государство начало распадаться и слабеть? Наши враги с их помощью нанесли нам урон? Вы лично претерпели от их произвола?
- Я не верю тем, кто слишком любит прикрываться Господом Богом, - упрямо возразил фон Виттенберг, расправив плечи и с видимым усилием заставив себя не отвести взгляда.
- А я, - тихо, но решительно произнес райнский пфальцграф, - не верю тому, кто прикрывается теми, кто прикрывается Господом.
Во вновь возвратившейся тишине взгляды снова сместились к Фридриху, а майнцский архиепископ, за чьей спиной он стоял, побелел, едва не вжав голову в плечи.
- Да, - уже смелее и уверенней повторил фон Лангенберг, - я говорю о вас, господин герцог Баварии. Мой достойный собрат подозревает служителей Конгрегации в давлении на Его Величество, но они ли одни в том виновны? Их ли это план, их ли намерение, их ли умысел? Ведь не по их приказу заперты эти двери и не по их приглашению все мы собрались здесь.
- Вы меня обвиняете в измене, бунте против Императора и попытке его свержения? - прямо спросил Фридрих, и тот замялся на миг.
- Я лишь сказал, - не сразу отозвался фон Лангенберг, - что так это выглядит. И я вижу, знаю, что так думают и прочие достойные мужи, собравшиеся здесь, всего лишь опасаясь сказать это вслух.
- Ерунда, - фыркнул бранденбургский маркграф пренебрежительно. - О том, что вскоре Его Величество передаст трон своему сыну, уже не первый год знает вся Империя и даже известно за ее пределами, и только от вас почему-то сии планы оказались сокрытыми. Чудо Господне, не иначе.
- Его Величество не может передать трон, который ему не принадлежит! - чуть повысил голос фон Лангенберг. - Главу, каковая должна быть увенчана императорским венцом, избирает райхстаг, избираем мы! А нас согнали, как чернь на площадь, чтобы выслушать повеление господина!
- Вас пригласили, - возразил Бруно с нажимом, - дабы вы могли выслушать аргументы, долженствующие наглядно показать, почему именно это решение будет наилучшим для Империи. У вас другое мнение? Другой кандидат? Вам есть что сказать нам, господин курфюрст?
- Это весьма важный вопрос, - произнес Фридрих, когда райнский пфальцграф снова запнулся. - Вопрос не риторический.
Над небольшим зальчиком снова нависла тишина; архиепископ Трира метнул беспокойный взгляд на Висконти, фон Нассау судорожно сглотнул, мельком оглянувшись на запертую дверь, а пренебрежительная полуулыбка фон Хоэнцоллерна стала холодной, как наледь. Фридрих выждал два мгновения и продолжил, неспешно двинувшись вдоль сидящих к райнскому пфальцграфу, застывшему на месте, как статуя.
- Здесь нет чужих, - продолжил принц неторопливо и сдержанно. - Здесь нет ни моих, ни ваших телохранителей. Нет челяди. Наш старый добрый герольд умеет говорить лишь то, что полагается по протоколу, и слышать лишь то, что позволено услышать, и можете считать, что его просто не существует. Столь нелюбимые господином фон Виттенбергом 'черные' знают о тайнах Империи уже и сейчас больше, чем вы, и, быть может, больше, чем я. Здесь, - подытожил он, остановившись за спиной пфальцграфа, - нет никого, кто мог бы и захотел бы вынести тайны внутреннего круга Империи вовне. Ведь сама эта мысль - дикость, верно, господин фон Лангенберг? Тайны Империи - это ее безопасность, ее жизнь, и разве хоть один разумный человек, правитель, желающий ей добра и процветания, сделал бы нечто подобное? Думаю, что нет. А вы как считаете?
Тот не ответил, все так же сидя недвижимо, глядя в столешницу перед сложенными на ней руками, и Фридрих чуть понизил голос:
- Итак, здесь все свои. Все мы здесь - опора и сила Империи. Мы все - заодно, мы все - едины в своем стремлении приумножить мощь и благоденствие нашего государства, прошедшего долгий путь становления и упрочения, а теперь стоящего на пороге тяжких испытаний. И если кому-то из присутствующих есть что сказать, есть в чем сознаться, есть в чем покаяться - убежден, и господа курфюрсты, и Его Величество, и, разумеется, я сам, все мы сумеем это понять и принять.
Тишина по-прежнему висела вокруг, и все взгляды вперились в райнского пфальцграфа, по-прежнему молча и неподвижно сидящего все в той же позе - сложив перед собою руки, глядя в стол и сжав зубы.
- Вы - ничего не хотите сказать, господин фон Лангенберг? - тихо спросил Фридрих. - Мы все готовы слушать. Если хотите.
Еще одно мгновение минуло в тишине, за ним второе, третье, и курфюрст, наконец, с усилием разомкнув губы, бросил коротко и раздраженно:
- Нет.
- Жаль, - еще тише отозвался Фридрих.
Тишина висела еще миг после того, как он мягко, почти лениво обнажил кинжал, и без замаха, коротко и резко, ударил в шею перед собой.
Тишина висела еще миг после того, как глухое и сдавленное 'Господи!' архиепископа Майнца, едва слышное и вместе с тем оглушительное, ворвалось во всеобщее безмолвие. Тишина висела еще миг, когда Фридрих отвел руку, выдернув клинок, и в этой тишине недолгий тихий всхрип пфальцграфа прозвучал, как крик.
Вслед за лезвием, сверкнув рубиновым блеском, вымахнула россыпь крупных брызг, разбежавшись по столешнице, угодив на плечо фон Хоэнцоллерна и прыснув на пол. Майнцский архиепископ отшатнулся, попытавшись вскочить из-за стола, не сумел и остался сидеть, расширившимся от ужаса глазами глядя на то, что было прямо перед ним.
Тело фон Лангенберга еще два мгновения пребывало в недвижности, а потом с сухим стуком повалилось вперед, и по столу бойко, задорно переливаясь алыми бликами, заструился неширокий ручеек, собираясь в мелкое озерцо на краю стола, стуча каплями по каменному полу, убегая на пол вязким стоком...
Тишина висела еще миг после того, как Фридрих неспешно отер лезвие о рукав убитого, так же неторопливо убрал оружие в ножны, отвернулся и медленно, не глядя ни на кого, возвратился на свое место и сел.
Тишина висела еще миг - и рухнула, когда загремел по полу опрокинутый резким движением табурет; саксонский герцог, рывком поднявшись, сделал шаг назад, обведя собрание ошалелым взглядом, обернулся на запертую дверь и хрипло, через силу, выдавил:
- Какого черта?!
Бруно поморщился, однако для внушений сейчас совершенно точно было не время и не место, и, справедливости ради, фон Виттенберг имел полное моральное право выразиться и куда крепче...
- Это что же, - напряженно и зло произнес герцог, - был пример того, как вы обойдетесь со всеми, кто посмеет не принять вашего решения? Вы намерены перерезать всех, кто пойдет против? Так вы решили начать свой путь вождя христианского мира - с кровавой жертвы?
- Я, - устало отозвался Фридрих, - безмерно уважаю ваше благочестие и благородство, господин фон Виттенберг. Однако вы плохо слушали и так ничего и не поняли. Возможно, потому что не желали понимать... Отец Антонио? - не поворачивая головы, окликнул он и коротко повел рукой: - Прошу вас.
Висконти кивнул, молча подняв с пола тощую суму и поставив ее себе на колени, развязал, запустил в ее недра руку и извлек кипу разномастных листов. Помедлив, он показательно ленивым движением бросил их на стол - в сторону от крупных алых брызг, и несколько листов разлетелось по доскам - небольшие пергаментные, потрепанные бумажные, некогда сложенные или скрученные, исписанные частыми плотными строками или редкими, крупными буквами...
- Что это? - спросил герцог, и Фридрих кивком указал на стол:
- А взгляните. И вы, любезные господа курфюрсты, тоже. Уверяю вас, это весьма занимательное чтение.
Еще на один миг молчание и неподвижность возвратились в зал собрания, а потом фон Виттенберг решительно шагнул вперед, выхватил первый попавшийся лист и нахмурился, вчитываясь в написанное. Следом за ним к листам потянулся архиепископ Майнца; его собратья из Кельна и Трира остались сидеть на месте - первый с видом почти равнодушным, будто случилось, наконец, нечто такое, чего он ждал уже давно и ждать утомился, второй - побледнев, плотно сжав губы и спрятав под стол дрожащие руки.
- Это... - пробормотал фон Виттенберг, с явным усилием скрывая растерянность, - это...
Он приподнял голову, встретившись взглядом с Фридрихом, и тот кивнул:
- Да. На самом деле переписка куда обширней, это лишь самая показательная ее часть.
- Не может быть, - раздраженно бросил герцог; отшвырнув лист на стол, он все так же не глядя схватил другой, пробежав глазами несколько коротких строчек, потом отложил и его, взял следующий...
- Это просто бумага и пергамент, - сдавленно произнес майнцский архиепископ, и было видно, как мелко подрагивает его рука, держащая потрепанный листок. - Просто чьи-то слова. Мы не знаем, чьи они, а вы только что уб... лишили нас возможности спросить об этом того, кто мог бы ответить.
- Не скрою, - кивнул Фридрих сдержанно, - кое в чем господин фон Виттенберг прав. Это и впрямь был пример того, как в Империи впредь будут обходиться с предателями. И так обойдутся со мной, если вдруг я решу совершить нечто, что приведет государство в руки врага, что ослабит его, если решу поставить собственное благополучие, власть и земные блага выше блага Империи. Это, - он шевельнул рукой в сторону неподвижного тела на столе, - дабы не было ни у кого иллюзий, что его, как в былые времена, с почестями препроводят в благоустроенную башенную комнату, где станут содержать и холить, пока он будет продумывать планы побега и возбуждать исподволь мятеж.
- Если вот это правда, - ожесточенно встряхнув зажатым в пальцах листом, сквозь зубы проговорил саксонец, - его надо было судить! По закону! Имперским судом! И казнить в соответствии с приговором, а не... не так!
- Все вы только что подписали акт, согласно которому Империя переходит в состояние войны, - возразил Фридрих ровно. - И время войны, господин фон Виттенберг, диктует свои законы. Бедняге Теодору не посчастливилось стать первым наглядным примером.
- Но никаких доказательств все еще...
- Есть, - тихо проронил архиепископ Трира, и его майнцский собрат запнулся, глядя удивленно и испуганно.
Фон Виттенберг поджал губы, переведя взгляд с Фридриха на святого отца, помедлил и, не дождавшись продолжения, угрюмо и не слишком учтиво уточнил:
- Да?
Вернер фон Фалькенштайн тяжело вздохнул, скосившись на кровавую лужу на столе и полу, оглядел рассыпавшиеся по столу исписанные листы, вздохнул снова и неохотно заговорил:
- Его Высочество был крайне снисходителен к моей несмелости и дал слово, что не станет принуждать меня свидетельствовать, если только я сам не пожелаю заговорить. Однако совесть не позволяет мне молчать, видя, как все стрелы вашего недоверия он вынужден принимать на себя, прикрывая мою слабость и трусость... Господин фон Лангенберг обратился ко мне с предложением около двух лет назад. Он не сразу стал говорить откровенно, и я долго убеждал себя, что напрасно думаю о нем дурно, и, быть может, все его слова - это простительное сомнение, размышления, не более того, ведь все мы порой задумываемся, а туда ли идем, верную ли избрал дорогу тот, кто ведет нас...
- Вот это, - перебил его саксонский герцог, снова встряхнув лист в руке, - правда или нет? Курфюрст и пфальцграф Империи, немецкий рыцарь, продался этой французской сучке Изабо или нет?
Фон Хоэнцоллерн шевельнул бровью, бросив на него удивленный взгляд, однако промолчал, а трирский архиепископ скривился, точно от зубовной боли.
- Да, - вздохнул он, не став, тем не менее, заострять внимания на непотребном поведении благородного рыцаря. - И он хотел, чтобы я вошел в их нечестивый союз. Он обмолвился, что с тем же предложением обращался и к многоуважаемому господину фон Нассау, но... он сказал, что с ним 'этот трусливый баран не стал даже говорить'.
Майнцский архиепископ засопел, побледнев и пойдя красными пятнами, отведя глаза под устремившимися на него взглядами.
- Я же, каюсь, с ним говорил, - продолжил фон Фанкельштайн со вздохом. - Сперва - потому что никак не мог поверить, будто все это всерьез. После - опасался неверным словом поставить себя под удар, ведь он мог счесть, что я знаю слишком много, и... А после я поведал о происходящем Его Высочеству и по его просьбе сделал вид, что почти согласен, и стал вызнавать все больше и больше. Посему - нет, господин фон Виттенберг, доказательства у вас есть. Я свидетель нечистых дел покойного, да простит его Господь. Если вы не желаете назвать меня лжецом, а мои слова - лжесвидетельством, доказательств у вас довольно.
- Это правда? - хмуро уточнил герцог, обратившись к майнцскому архиепископу, и фон Нассау снова вжал голову в плечи. - Теодор предлагал вам войти в союз с французской королевой, готовить заговор против Императора, готовить мятеж, ждать момента, чтобы ударить в спину, передавать ей государственные тайны? Вот это все, что в этой переписке и о чем говорил Его Преосвященство - правда?
- Он предлагал, - нехотя, чуть слышно, отозвался архиепископ. - Точнее, пытался. Но я не стал его слушать. Просто не стал. Я не шпион, не конгрегатский или имперский агент, я священнослужитель! И когда мне предложили предательство - просто отринул его...
- ...и промолчал, вместо того, чтобы сообщить о нем своему Императору, - докончил саксонец презрительно и бросил на стол изрядно помятый его пальцами лист. - Даже не знаю, кто из вас хуже.
- Бросьте, любезный маркграф, - насмешливо протянул фон Хоэнцоллерн, - господин фон Нассау давно известен тем, что смелость проявляет исключительно в войне с мужьями своих любовниц да в денежных махинациях... Не пошел на предательство - и то хорошо. Я лично даже поражен, да.
- А вы не удивлены нисколько, - не ответив, констатировал герцог, обратясь к архиепископу Кельна, все это время взиравшему на происходящее молча и отстраненно. - Не удивлены, как я вижу, ничем. И я начинаю думать, что не лгали слухи, говорящие, что блюститель кельнского архиепископства - конгрегатская креатура. И я начинаю думать, что сегодня лишь я один пребывал в неведении, лишь я явился на это собрание, не зная, куда иду и зачем, лишь я...
- Лишь вы верите не словам, но своим глазам, - мягко оборвал его Фридрих и коротко улыбнулся: - В иных случаях это даже неплохо... Нет, вы ошибаетесь. Из всех присутствующих лишь мой отец и господин фон Хоэнцоллерн знали, чем может закончиться этот день. И еще столь нелюбимые вами конгрегаты, без чьей помощи нам многое не удалось бы, без чьего содействия всего этого не было бы - ничего, включая Собор, вершащийся за этими стенами, и не было бы у нас в руках тех писем, что вы только что читали, и возможности защитить Империю от предателя... Вспомните моего деда, господин герцог, и взгляните на моего отца, и оглянитесь, посмотрите на то, где мы сейчас, куда мы пришли, что мы сумели. И вам придется признать, если взгляд ваш будет беспристрастен, что во многом это заслуга Конгрегации и ее служителей, ее помощи. Верите вы или нет, но снова скажу, что нет в этом государстве людей, желающих ему блага более, чем они... Я не стану давить на вас, господин фон Виттенберг, вынуждая отдать свой голос за меня; в конце концов, как видите, большинство и так готово вынести то решение, на которое мы рассчитываем, и главный голос, голос архиепископа Майнца, как вы понимаете, тоже будет моим - у святого отца нет выбора, и он это понимает. Если же вы останетесь при своем мнении и решите высказаться против - что ж, на то ваша воля. Я знаю, что свою ко мне неприязнь вы не обратите неприязнью к Империи и продолжите исполнять долг защитника христианского мира и этих земель, посему не стану отыгрываться на вас, не стану пытаться причинить зло из опасений или мести. Просто надеюсь, что вы сумеете понять суть некоторых решений, каковые мне доведется еще не раз принимать в будущем, и не подумаете однажды, что во главе Империи воссел Фридрих Безумный, жалкая кукла черных инквизиторов. Надеюсь, что в следующий раз, увидев или услышав о каком-то из моих деяний, с которым не будете согласны, в котором не будете видеть смысла, вы вспомните эту комнату, эти письма и слова Его Преосвященства.
Фон Виттенберг еще полминуты стоял молча, насупясь, глядя то на Фридриха, то на тело на столе, то на разлетевшиеся бумаги, и, наконец, угрюмо буркнул:
- Как я понимаю, акт об избрании тоже уже заготовлен, и его надо лишь подписать?.. И как вы намерены решить проблему отсутствия одного из курфюрстов, Ваше... будущее Величество?
- Экстраординарными обстоятельствами, - просто отозвался тот. - Каковые были оговорены в документе, каковой вы подписали в самом начале нашего заседания. Вы ведь внимательно читали его?
- Похоже, недостаточно внимательно, - с наигранным безучастием хмыкнул герцог; еще мгновение помедлив, он наклонился, поднял опрокинутый табурет и снова уселся к столу. - Видимо, слишком отвлекся на тот пункт, где было оговорено, что в случае смерти одного из нас его земли и армия отходят Империи 'до установления мира'. Не знаю, кто составлял акт, но сработано мастерски, надо признать, в лучших традициях махинаторских договоров.
- Благодарю, - отозвался Висконти, нарочито скромно потупившись. - Вы можете заметить, - продолжил кардинал, когда Рудольф молча подвинул вперед пергаментный лист, заполненный ровными витиеватыми строчками, - что здесь также не отмечена дата. Это не ошибка. Дату я внесу позже, по завершении следующего заседания.
- Это...
- Несколько лукаво, - легко согласился Висконти, - однако мы, прошу обратить внимание, не пытаемся обмануть вас, а прямо и открыто просим согласиться с такой вынужденной мерой. И если все собравшиеся здесь одобрят эту меру - что ж в том будет лукавого?
- Я плохой правовед, - сумрачно произнес фон Виттенберг, - однако что-то говорит мне, что это нечестно.
- Ни одна традиция, ни один закон не запрещает подобного действия, избрание Императора всецело в руках курфюрстов.
- Зачем вам это? - спросил герцог прямо, и Бруно вздохнул:
- На Соборе председательствует Император, и было бы слишком сложным и несвоевременным разъяснять тысячам людей, отчего и почему вдруг престол перешел в другие руки, и не хотелось бы лишних проволочек, связанных с попытками пересмотреть кандидатуру председательствующего. А французы, сами понимаете, за эту возможность ухватятся обеими руками, уж я не говорю об итальянцах. Посему это заседание проведет Император Рудольф, а по его окончании место председательствующего займет мессир Висконти - как представитель Конгрегации, силы над силами, беспристрастной и нелицеприятной. В Империи же дальнейшими событиями будет руководить императорский преемник, избранный вами Император Фридрих Четвертый фон Люксембург, который сегодня отбудет из Констанца к своему войску. Такие перемены, как внезапная смена правителя государства, принимающего Собор - согласитесь, сын мой, это привлечет ненужное внимание, а главное - пробудит ненужные мысли в головах наших недругов.
- А внезапная смерть одного из курфюрстов на райхстаге - внимание не привлечет? Как вы намерены решить эту проблему?
- До заседания самое большее два дня, - отозвался Висконти. - Господа фон Лангенберг, фон Хоэнцоллерн и Его Преосвященство архиепископ фон Нассау выразили желание остаться гостями этого дома, о чем и будет объявлено после нашего райхстага. А после заседания это уже не будет проблемой.
- Да, в резиденции Его Величества божественный повар, - благодушно согласился бранденбургский маркграф. - Не хотелось бы упускать случай.
Фон Виттенберг нахмурился, увидев, как страдальчески скривился майнцский архиепископ, и тихо сказал:
- Его Преосвященство не похож на вашего преданного единомышленника, да будет мне позволено заметить. Будет ли мне позволено узнать, что вынуждает его поддерживать вас и вынудило отказаться от союза с врагом, каковой, убежден, он с превеликим удовольствием заключил бы, будь иными обстоятельства? Позволено ли мне будет узнать, что это за обстоятельства?
- Думаю, - отозвался Фридрих все так же мягко, - пока будет довольно того, что я поручусь за его благонадежность, если так можно выразиться в отношении человека, у которого нет выбора.
Саксонец снова взглянул на бледного молчаливого архиепископа, на лежащий посреди стола пергаментный лист, поднял взгляд к запертой двери и, наконец, медленно произнес:
- Здесь лежит тело предателя, получившего по заслугам, я принимаю сторону законного Императора и действую согласно его воле и во благо Империи, но отчего у меня чувство, будто заговорщик здесь я?
- Добро пожаловать в мой мир, - улыбнулся Фридрих и кивнул на заготовленный пергамент: - Итак, достопочтенные господа курфюрсты, если более нет вопросов и возражений, предлагаю перейти к последней части нашего заседания.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus[151]...
Вытравить из мыслей эту строчку, засевшую в разуме, не выходило никак. В голову не шли молитвы об усопшем, как Курт ни старался, не шли простые, мирские горестные сетования или, напротив, отрадные мысли об освобождении, коего так чаял покойный и каковое, наконец, получил. В мыслях и чувствах не обретали отклика мысли о деле, и даже тревога о Мартине, оставшемся в одиночестве у тела фон Вегерхофа, была какой-то мутной и далекой. В мыслях и чувствах прочно водворилось серое, сухое равнодушие. Так, наверное, чувствовала бы себя марионетка уличного гистриона, если б вдруг обрела разум и осознание.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Все необходимое Курт исполнял механически и бездумно, тело само шло, куда следовало, губы складывали слова сами по себе, голос звучал сам собою, производя нужные слова, разум наблюдал за происходящим, отмечая в мысленном списке исполненные дела. Дойти до отца Конрада. Договориться об отпевании. Принять соболезнования. Навестить графа Грайерца. Кратко изложить ситуацию. Принять соболезнования. Договориться о предоставлении части семейного склепа и льда с солью из продуктового ледника для сохранения тела почившего до прибытия служителей Конгрегации. Принять благодарность за избавление и заверения в полнейшей готовности предоставить все, что угодно.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Найти фон Нойбауэра, возвратиться с ним в дом матушки Лессар. Дождаться священника. Составить протокол освидетельствования тела. Снова принять соболезнования. Отговориться обтекаемым 'малефиция' в ответ на ошеломление и вопросы. Передать фон Нойбауэру шифрованное послание для Бруно и Висконти, потребовать немедленной отправки гонца в Констанц. Выставить рыцаря и священника прочь, не давая им времени заподозрить, что майстер Бекер хмур и бледен не только лишь из-за печали по погибшему сослужителю.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Попытаться вытянуть из Мартина честный ответ о самочувствии. Наткнуться на глухую стену. Повторить попытку. Услышать неохотное 'мутно'. Попытаться вытянуть подробности. Вытянув, велеть не покидать дома. Услышать явное и нескрываемое облегчение в ответном 'хорошо'.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Помочь прибывшим графским слугам с погрузкой тела и размещением его на месте. Снова ответить 'малефиция' на изумление графа, лично явившегося почтить погибшего служителя Божия. Снова принять соболезнования. Явиться к лагерю паломников, пресечь попытки фон Нойбауэра отправить майстера инквизитора отдыхать до завтра. Велеть бойцам освободить от паломников и обустроить для допросов ближний уголок лагеря, выставить четверых в охрану рядом. Повелеть приводить паломников по одному.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Провести почти пять часов за разговорами. Отметить ответы каждого из двадцати двух допрошенных. Приказать вывести из лагеря детей (четверо мальчишек и две девочки в возрасте от трех до десяти), повелеть найти для них место содержания. Поблагодарить фон Нойбауэра за выдержку, пожать руки бойцам, оставить охрану вокруг лагеря до особого распоряжения.
Уже в сумерках вернуться в дом.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
Scio opera tua[152]...
Дом пропитался сумерками. Сумерками и тишиной. Они свились в единый клубок, оплетя жилище от кровли до порога, плотный ком сумрака и безмолвия заполонил комнаты, смотрел из окон, встретил за дверью. Шаги разбивали тишину и шуршали ее осколками, тонкими и хрупкими, как ледяная корка, а сумрак лишь плотнее сбивался вокруг, словно пытаясь утаить нечто в глубине себя...
У закрытой двери комнаты Мартина Курт остановился, вслушавшись; рука потянулась к арбалету на плече, помедлила и опустилась, решительно толкнув толстую створу. Курт сделал шаг вперед, ком сумрака и безмолвия содрогнулся, пропустив пришельца в себя, и снова замер, затаившись.
Мартин стоял у стены, упершись в нее ладонями, сгорбившись и опустив голову, и на звук открывшейся двери и шагов не обернулся. Курт медленно прошел внутрь и остановился у стола, окинув комнату взглядом.
Постель разворошена и смята. Подушка валяется у стены. Один из двух табуретов лежит рядом с нею, ножка треснула и почти переломилась. На темном старом дереве стены свежая ссадина. В одной из досок столешницы - заметная трещина, Сигнум - рядом с нею на столе, опрокинутый светильник - на полу в темном пятне масла, впитавшегося в пол...
- Я бы не входил на твоем месте.
Голос... Этот голос. Эти знакомые сухие льдины в шипящем шепоте. Голос другой, лед - тот же...
- Почему?
Сгорбленная спина распрямилась, но Мартин так и не обернулся, оставшись стоять, как стоял, упираясь в стену обеими руками, точно боясь упасть.
- Тебе не понравится то, что увидишь.
- Так себе аргумент, - отозвался Курт сдержанно. - Я и сам себе не слишком нравлюсь.
Мартин снова ссутулился, не ответив, и ткнулся лбом в стену, так и оставшись спиной к двери. Курт еще мгновение стоял на месте, потом медленно развернулся, вышел в общую комнату, взял светильник со стола и прошел с ним в пустую кухню. В очаге, как и следовало ожидать, было холодно и темно, и огонь пришлось разводить самому. Возвратившись с горящим светильником в комнату Мартина, он подтянул к себе уцелевший табурет, водрузил лампу на стол и уселся, упершись локтями в столешницу.
Тишина в полумраке, растворяемом крохотным язычком пламени, стала словно еще глубже, еще плотнее и будто физически ощутимой, и мгновения молчания повлеклись одно за другим - долго, тягуче.
- Ты так уверенно сказал, что я справлюсь, - снова заговорил Мартин и, помолчав, добавил: - И я так был в этом уверен.
Он умолк, еще ниже опустив голову и шумно вздохнув, и медленно, нехотя обернулся. Курт остался сидеть, как сидел, не изменившись в лице, не сказав ни слова, не шевельнувшись, не отведя взгляда...
- Я считал, что самыми тяжелыми были часы самого обращения, - продолжил Мартин глухо, привалившись спиной к стене и уставясь в пол у своих ног. - Тогда словно проживаешь целую жизнь. Во множестве вариантов, в бездне возможностей, и все они такие... соблазнительные. Легкие. Подкупающие. Такие привлекательные. И только один - неприятный и тяжелый. Его не хочется принимать. А ведь есть еще и пограничные пути. Их тоже можно выбрать. Не так тяжело, не так неприятно, не так много придется на себя брать, просто поступиться какой-то мелочью, совсем немного... И память сдается, память не хочет помогать, она отступает, и ты словно младенец - без прошлого, без убеждений, без веры, без себя самого, стоишь в начале пути перед множеством дорог и делаешь шаг по каждой из них, решая, хочешь ли идти дальше. Решаешь здесь и сейчас, заново, не помня себя.
Мартин умолк, все так же стоя у стены и глядя под ноги, и Курт молчал, ничего не говоря и не спрашивая, и никак не выходило отделаться от ощущения déjà vu, и пусть слова были другие, история - другая, голос - другой, другой город, другое время, но все это уже было четверть века назад. Целая жизнь...
- Когда приходишь в себя, все это забывается.
Мартин приподнял голову, но на собеседника не смотрел, обратив взгляд к окну, где уже сгущалась темнота - стремительная и плотная.
- Ты лишь помнишь, что что-то было. Что-то... трудное, как первая исповедь. Что-то опасное, что могло повернуть всё по-другому. И еще облегчение. Невероятное и воодушевляющее, и кажется, что можешь горы свернуть и больше уже ничто не страшно. Как после первой серьезной стычки, когда не на тренировке в лагере, а в бою, где потерять можно жизнь, а не одобрение наставника, и такой подъем, такое чувство... свободы. Чувство, что все позади. Ты не помнишь, что именно, но знаешь, что позади, что ты это прошел, прожил, миновал. Потом проходит время - и разум начинает подозревать неладное, потому что постепенно возвращается память о том, что было...
Огонь светильника отразился в полированном цирконе глаз, когда Мартин отвернулся от окна и уставился на пламя, по-прежнему стоя у стены и не приближаясь.
- Поначалу это терпимо. Рядом мастер, и это... это как будто тебе, одноногому, подставляют плечо. Идти тяжело, неудобно, но все-таки можно, и ты не падаешь и знаешь, что не упадешь. А потом... Потом ты остаешься один, и все это обваливается и рассыпается, как старая стена, по которой ударили тараном. И с той стороны прорывается всё - всё сразу. Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь - помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь.
- Разве теперь выбор не должен стать легче?
Мартин распрямился, отступив от стены, и впервые за эти минуты поднял взгляд к собеседнику, болезненно усмехнувшись:
- В том-то и дело. Намного легче. Слишком легко.
От того, каким чужим снова стал этот взгляд, Курта передернуло, и он всей душой надеялся, что лицо удалось сохранить невозмутимым. Тот помедлил, то ли следя за его реакцией, то ли прислушиваясь к себе самому, и вздохнул:
- Я сейчас пытаюсь напомнить себе, что я вообще делаю на этом распутье. Что привело меня сюда и зачем мне этот выбор. Это... - он запнулся, подбирая слова, и через силу продолжил: - Это первое, что пытается уйти. Чувства. Хоть какие-то. Они разбегаются, как цыплята из опрокинутой корзины. И я смотрю на них - и понимаю, что так будет лучше, так будет спокойней и легче.
- Я когда-то тоже так думал, - осторожно заметил Курт и Мартин вдруг рассмеялся:
- Да брось! Ты и сейчас так думаешь. Тебя пугает, что я говорю об этом так откровенно, но будь обстоятельства иными - ты же первый сказал бы, что все верно, что все это лишнее и только мешает жить, и быть может, это не следствие обращения, может, это настоящий я просыпаюсь? Может, просто от тебя я унаследовал это бесчувствие, и лишь воспитание отца Бруно наслоило на него то, что я считал своим? Ты же всегда таким был, - все более уверенно продолжал Мартин. - Ты проводил дни и годы на службе, видя собственных детей раз в сто лет, проводя с ними когда дни, а когда и часы, и легко расставался, снова уходя, потому что дело, потому что служба, потому что так надо. Ты и к нам приходил, потому что надо. Не потому что чувствовал необходимость, а потому что так положено, так заведено, да и для воспитания будущих служителей полезно.
- Ты ошибаешься.
- Нет! - рявкнул Мартин так, что он вздрогнул, и едва удалось удержать на столе руку, готовую схватиться за арбалет. - Я не ошибаюсь. Где ты был сегодня весь день? Исполнял свой долг! - нарочито торжественно провозгласил он и, в три стремительных шага приблизившись, уперся в столешницу ладонями, нависнув над сидящим собеседником и понизив голос до сдавленного шепота: - Работа. Служба. Дело. Вот что на первом месте. Ты видел, что со мной неладно. Видел. Понимал. Но сюда явился лишь после того, как закончил с делами. И так было - всегда. Скажи еще раз, что я ошибаюсь.
- Ты ошибаешься, - повторил Курт, не отводя взгляда от глаз напротив.
- А ты врешь, - широко улыбнулся Мартин и распрямился, глядя на него сверху вниз. - Я понимаю, зачем. Впрочем, как знать... Вдруг ты и сам в это веришь и врешь в первую очередь себе самому. А я так не хочу. Я хочу знать, во что верю, чем живу и кто я такой.
- Думаешь, легкий выбор даст ответ на все эти вопросы? Пусть разбегаются твои ненужные чувства, спроси разум: когда-нибудь так было, с тобой или кем другим, чтобы самый легкий путь давал самые верные ответы?
- Верные - для кого?
- Для себя. Если не верные, то хотя бы честные. Я лгу, по-твоему? Так и ты не слишком честен. Одно из чувств ты отпускать не желаешь, ты сейчас держишь его обеими руками, лелеешь и взращиваешь. Ожесточение. Зачем оно тебе? Не затем ли, что им так легко прикрыть пустоту, которая открылась перед тобой и в тебе?
- Да что ты обо мне знаешь?! - снова повысил голос Мартин. - Что ты вообще понимаешь во мне? В том, что происходит? Ни-че-го! - выкрикнул он, снова упершись в стол и подавшись вперед, и полированный циркон в глазах блеснул багровым, отразив пламя светильника. - Слова, слова, слова... Пустые слова! В них нет смысла, во всем этом нет смысла! Нет! Никакого! Смысла!
Сжатый кулак ударил в столешницу, трещина в доске расселась, став толщиной с палец, и Курт едва успел подхватить светильник, не дав ему опрокинуться. Мартин отпрянул, на миг застыв на месте, и метнулся прочь, с утробным рычанием ударив кулаком стену раз, другой, третий, и, точно разом утратив все силы, со стоном сполз на пол, смолкнув и ткнувшись в стену лбом.
Курт еще мгновение сидел со светильником в руке, ожидая неведомо чего, и медленно, осторожно поставил его обратно на стол, стараясь не стукнуть донцем. Мартин не шевелился, все так же скорчившись у стены, и в тишине было слышно, как он дышит - часто и хрипло, точно раненый.
- Пустота... - тихо произнес он, наконец, и обернулся, оставшись сидеть на полу, устало привалившись к стене спиною. - Даже не знаешь, насколько ты прав. Ощущение, будто выскребли все внутренности, и тут... - ладонь легла на грудь, и пальцы сжались, собрав складки рубашки в кулак, - тут словно дыра. Настоящая, без метафор. Я не знаю, что с этим делать. Я... не смог. Я ошибся. Слишком много на себя взял.
- Мы все сильнее, чем думаем, - негромко возразил Курт, и тот замотал головой:
- Нет. Я - нет. Самонадеянность, любопытство, безрассудство - этого оказалось много, а силы духа и веры недостало. Я сдаюсь. Я сползаю в эту дыру, все быстрее и безвозвратней. Эта пустота разрастается, тянет в себя, и я падаю, и скоро пути назад не будет, потому что чем глубже - тем больше мне по душе там, в этой пустоте. Если перестать ей противиться, станет легче, знаю. И у меня все меньше и меньше сил и... желания держаться.
- Ведь ты понимаешь, что это не будет длиться вечно, - осторожно заметил Курт. - Ты ведь понимаешь, что это просто последний удар, и его надо просто сдержать.
- 'Просто'... - болезненно усмехнулся Мартин. - Это не просто.
- Глупо будет говорить 'понимаю', потому что я могу вообразить, могу предположить, но не смогу всецело понять...
- Именно, - оборвал тот и медленно поднял голову, снова обратив взгляд к Курту. - Именно так. Сейчас меня понимаю только я, только я могу делать выводы, потому что только я понимаю и чувствую, что происходит и чем все закончится. Только я понимаю, что больше не смогу. Когда я сдамся - а я сдамся - всем будет плохо... Я не смогу нанести себе повреждения, несовместимые с жизнью, - продолжил Мартин устало, не услышав ответа. - Это теперь, как я понимаю, технически сложно. А чуть позже - не позволю это сделать тебе.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus...
- Отчаяние - плохой советчик, - произнес Курт, наконец, и тот качнул головой:
- Нет. Это не отчаянье, а всего лишь верная оценка собственных сил. Я не справился, надо это признать и исправить, насколько возможно. Пока это возможно.
'Ты хороший следователь, Гессе. Ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе - за что я сейчас подыхаю?'...
Голос из далекого прошлого, умирающий напарник на берегу Везера, арбалет в руке, дождь, кровь на руках и никаких сомнений, что поступил верно. Что выхода не было.
Scio opera tua...
- Хорошо, - отозвался Курт.
Он поднялся и медленно снял арбалет с плеча; Мартин сдержанно кивнул, распрямившись, но все так же оставшись сидеть на полу у стены. Курт еще мгновение стоял со сложенным оружием в руке, потом развернулся и размеренно прошагал к выходу из комнаты; переступив порог, бросил арбалет на пол, отправил следом оба кинжала и, возвратившись в комнату, закрыл дверь и вдвинул засов в петли.
- Что ты делаешь? - напряженно спросил Мартин, и он пожал плечами, усевшись снова на табурет у стола:
- Исправляю, что возможно, пока это возможно.
- Ты совершаешь ошибку.
- Нет.
Нет, Дитрих. Сейчас все иначе...
- Нет, - повторил он твердо. - Сейчас выход есть, тебе просто надо до него дойти. И ты дойдешь. Отступать некуда, Мартин, позади преисподняя. Не говоря уж о том, как ты разочаруешь Готтер и Альту, и я не знаю, что из этого страшнее.
Тот вскочил на ноги одним движением, в следующий миг уже оказавшись у двери - разом, вдруг, неуловимо стремительно...
- Вот, - сдавленно произнес Мартин, демонстративно ударив ладонью по створке. - Вот единственный выход, до которого я могу дойти! И мне нельзя этого позволить!
- Так не позволяй.
- Ты не слушал меня! - еще один невидимый шаг - и лихорадочно горящие глаза снова оказались прямо напротив, почти вплотную, и снова голос упал до змеиного шипения. - Не в то время ты решил поиграть в заботливого отца. Поздно. Ты ничего не исправишь. В любую минуту вот это может оказаться последним, что ты увидишь в жизни!
Scio opera tua...
- Да, - отозвался Курт спокойно, не отводя взгляда. - Когда мы с Александером вызволяли твою мать из замка стригов, один из них мне сказал примерно то же.
Мартин отшатнулся, распрямившись и отступив назад, и темный блеск в глазах потух, а лицо застыло каменной маской...
- Помнишь? - так же ровно произнес Курт. - Была жизнь до этой ночи. Были люди и не только. Меньше суток назад вон там, в той комнате, умирал тот, благодаря кому ты сейчас живешь, и он верил в тебя. Так же, как еще ночь тому назад в тебя поверил его, а теперь и твой Мастер; а Он поверил, иначе не дал бы шанса дожить до этой минуты, когда ты отказываешься верить в самого себя и хочешь сделать все жертвы напрасными.
Мартин снова сделал назад шаг, другой, третий, а потом, пошатываясь, прошел к разворошенной постели и обессиленно уселся на кровать, сгорбившись, упершись в колени локтями и уронив лицо в ладони.
- Эта комната - твой Гефсиманский сад, - тихо сказал Курт. - Принимай чашу, которую выбрал. Горько, тяжело, невыносимо? Разумеется. Нечеловеческим возможностям - нечеловеческое искушение. Но это тебе по силам. Deus impossibilia non jubet[153].
Мартин не ответил, все так же сидя неподвижно с опущенной головой, и в полной тишине, казалось, было слышно, как крошечная пламенная бабочка покусывает фитиль лампы, как трутся тени о стены комнаты, как медленно и лениво ползет темнота через спящий город, как тянется сквозь ночь время - скрипящей ржавой цепью...
Курт сидел так же молча и на застывшую в полумраке фигуру не смотрел, замерев на месте, не шевелясь, уставившись в столешницу у своих рук.
Scio opera tua...
'Ты ничего не исправишь'...
Bonas facite vias vestras et studia vestra[154]...
'Поздно'...
- Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum, quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me[155]...
Голос Мартина прозвучал еле различимо и снова смолк, и голова так и осталась опущенной, а сам он - неподвижным, и Курт уже не был уверен в том, что действительно это слышал, что голос этот и вправду звучал, что это не было наваждением, не усталый разум подбросил то, что хотелось бы слышать. Прошла минута, другая, а тишина так и осталась понуро стоять рядом, хрупкая и дрожащая.
Тишина...
Déjà vu.
Снова ночь и тишина, снова неподвижность и ожидание. Снова минуты, бегущие галопом и ползущие медленно, как раненые змеи. Снова напряжение, распластавшееся над головой и стискивающее со всех сторон. Снова всё, как две ночи назад, и только покореженные деревья вокруг сменились стенами тесной комнаты, и крохотный огонек светильника вместо пламени костра. Но всё те же ночь и тишина, неподвижность и ожидание, и минуты, бегущие и ползущие мимо, прочь, в небытие...
Ночь за окном продвинулась за середину - так сказала луна, заглянув в окно. Ноги онемели, в пояснице уныло и обреченно ворочалась колкая боль, но Курт все так же сидел неподвижно, опасаясь нарушить тишину даже шорохом рукава по столу...
- Все-таки родительская судьба тебя настигла, - неожиданно усмехнулся Мартин и поднял, наконец, голову, распрямившись. - Тебе все же пришлось провести бессонную ночь подле голодного ребенка с душевными коликами.
- Tout se paye[156], как сказал бы один наш общий знакомец, - осторожно отозвался Курт и медленно, стараясь не морщиться от болезненных прострелов в суставах, уселся поудобней, привалившись к столешнице боком и вытянув правую ногу.
Мартин помолчал, глядя на него с выжиданием, и снова хмыкнул:
- Предпочел не заострять внимания на 'голодном'... Гадаешь, что бы это значило и насколько пора пугаться последствий?
- Что тут гадать? - ровно возразил Курт. - Если б сейчас вкупе с прочими искушениями не пришел и голод - вот тогда я бы удивился.
- Да... - вздохнул Мартин, погасив усмешку, и яростно потер лицо ладонями. - Когда Александер рассказывал об этом, я воображал, что представляю, о чем речь. Однажды под контролем Хауэра я попытался провести опыт - сколько смогу вынести без воды и пищи. Без физических нагрузок, просто не пить и не есть. Сдался на четвертый день... И я считал, что знаю, чего мне ожидать и как это будет. Но нет. Это не похоже. Жажда... Голод... Это совсем не те слова. Это что-то другое. Это...
- Пустота, - тихо подсказал Курт, когда Мартин запнулся, и тот, помедлив, кивнул:
- Да. И... Он ведь с этим жил. Десятилетия. Жил, ворочал торговыми делами, ухаживал за женщинами, любил, шутил, чем-то увлекался - книгами, шахматами, взваливал на себя чужие проблемы и решал свои... И все это на краю пустоты. Ежеминутно. Как?
- У него все же было, чем эту пустоту заполнить, хотя бы отчасти, - напомнил Курт и, помолчав, договорил: - И он считал, что у тебя тоже есть чем.
Мартин не ответил; рывком поднявшись, он прошел к окну, остановился в шаге от проема и замер, глядя в ночное небо. Снова потекли минуты, скованные бездвижностью и тишиной - одна за другою, медленные и мутные, как заиленный ручей...
Курт медленно и тяжело поднялся, сделал вперед шаг, другой, третий и остановился на расстоянии вытянутой руки.
- Не забывай, - произнес он негромко, - и у него, и у тебя Мастер - один. В отличие от прочих, Он никогда и никуда не исчезнет, если только ты захочешь Его слушать и заполнить пустоту Им, а не подделкой, которой так тянет соблазниться.
От взметнувшейся руки Курт уклониться не успел, и на горле сжались пальцы каменной хваткой, не перекрывая дыхание полностью, но не давая говорить и отступить, и чужое лицо приблизилось - холодное, тусклое.
- Серьезно? - переспросил чужой голос, пересыпая слова острыми сухими льдинами. - И с каких пор ты стал таким набожным? Да ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают 'стать как Молот Ведьм' в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия. С чего бы, а?
Лицо придвинулось еще ближе, и губы искривились в усмешке.
- Жалеешь, что не выстрелил тогда и дал мне подняться? Жалеешь, вижу. Ты сам не веришь ни единому своему слову, просто повторяешь то, что слышал от Александера - бездумно и безотчетно. 'Мастер'... Ты служил Ему четверть века, и что, вспомнил ты об этом хоть раз, хотя бы один раз за эти годы?
Хватка чуть ослабла - едва-едва, по-прежнему не давая высвободиться и отступить, но позволив вдохнуть и заговорить.
- Ежедневно, - хрипло вытолкнул Курт, и пальцы сжались снова, на этот раз сильнее, и голова мягко закружилась, а воздух беспомощно застыл, с трудом протискиваясь сквозь пережатое горло.
- Вранье! - повысил голос Мартин, и рука его мелко задрожала, точно в лихорадке. -Но знаешь, даже если б ты был искренен... - кривая усмешка сползла с губ, сменившись ожесточенной гримасой. - Этот твой Мастер - его здесь нет!
Последнее слово тот выкрикнул резко и зло, оттолкнув Курта прочь, и он отступил назад, чтобы не упасть, с трудом глотая воздух - колючий и черствый, как песок.
- Уходи, - сухо сказал Мартин. - Надо было остановить меня, пока ты еще мог.
- Нет, - отозвался Курт, сдвинувшись в сторону и встав на пути к двери.
Мартин порывисто шагнул к нему, переведя дыхание тяжело и сипло, будто это его горло только что сжимали каменные тиски, и повторил - так тихо, что шепот еле расслышался:
- Уходи. Я не хочу начинать с тебя.
- Начинать - что? - ровно уточнил Курт. - Свой путь? Куда? На эту тропу ты встал, потому что у тебя была цель, а твой выбор был средством. И что теперь? Куда твой путь приведет без этой цели? Для чего тогда ты жить-то собрался, для кого, зачем, инквизитор Мартин Бекер?
От толчка ладонью в грудь Курт отлетел назад, ударился о столешницу спиной и повалился на пол; перед взором вспыхнули черные и цветные мошки, почти ослепив, а в груди заныло, отдавшись тупой болью в лопатку и плечо. Сквозь разноцветную муть он увидел, как Мартин попятился, прижимая к груди правую руку, точно раненую, но разглядеть этого знакомого чужого лица никак не удавалось - цветные мошки все роились и мельтешили, мешая видеть, и боль в груди все никак не уходила, не давая толком дышать...
Мартин медленно отвернулся и, пошатываясь, сделал шаг к окну, вновь остановившись, вперив взгляд в небо.
- Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи, - заговорил он - тихо, с видимым усилием выговаривая каждое слово. - Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.
Он запнулся, встряхнул головой, ссутулившись и тяжело упершись кулаками в подоконник, и глубоко, собранно перевел дыхание.
- Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи, - повторил он сосредоточенно и напряженно. - Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto[157]...
Мартин снова сбился, умолк и болезненно зажмурился, сжав зубы.
- In caritate non ficta, - продолжил Курт ровно, опершись о стол и с трудом поднявшись, - in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes[158].
- Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio[159], - тяжело складывая слова, договорил Мартин и опять замолчал, открыв глаза и уставившись в окно; минуту он стоял неподвижно, плотно сжав губы и не произнося ни звука, а потом повторил - медленно, через силу: - Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи. Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три...
Вновь словно споткнувшись на последнем слове, он смолкнул, распрямился и отступил назад, сжав виски ладонями.
- Fidelem me existimavit[160], - шепнул он сорванно; отвернувшись, прошагал к двери - стремительно и порывисто. - Fidelem me existimavit, - повторил Мартин все тем же севшим шепотом и метнулся к противоположной стене, тут же развернувшись и устремившись к окну, и снова к двери, к стене, к окну, к двери - и со стоном, похожим на рычание, саданул кулаками в тяжелую окованную створу, и еще раз, и снова. - Мартин! Бекер! - с каждым словом удар был все сильнее, и что-то жалобно захрустело в петлях. - Мартин! Бекер! Инквизитор! - выкрикнул он хрипло и застыл, навалившись на дверь спиной. - Две тысячи три, - выдавил Мартин, обессиленно сполз на пол, закрыв глаза и уже едва слышно шепнув: - Следователь второго ранга...
Тишина обрушилась снова, снова все такая же внезапная и полная, и снова воцарилась мертвая неподвижность, и лишь огонек светильника трепетал еле-еле на слабом ночном сквозняке. Мартин так и сидел у двери, привалившись к ней затылком, уронив руки на колени и закрыв глаза, и заострившиеся черты чужого лица медленно-медленно сглаживались, теплели, постепенно становясь знакомыми, живыми...
Курт неторопливо приблизился к двери, остановился и неспешно, осторожно, морщась от боли в ноге и плече, уселся на пол рядом. Еще минута прошла в безмолвии, и Мартин, наконец, размеренно произнес, не открывая глаз:
- 'Если хотите расположить к себе обвиняемого - не пожалейте времени, войдите к нему в камеру, и не пожалейте штанов, сядьте на пол подле него'...
- С чего бы мне не использовать в обыденности знания, полученные на службе? - ровно отозвался Курт и уселся поудобней, подтянув к себе колени и уложив на них сцепленные замком руки. - Однако приятно узнать, что мои косноязычные лекции еще помнят после выпуска.
Мартин скривил губы в едва заметной усмешке и открыл глаза, однако на собеседника не взглянул, уставившись в стену напротив. Еще минута тишины упала медленно, нехотя, за нею ленивыми снежинками пролетели вторая, третья, пятая...
- Все, что я наговорил... - начал Мартин, и он оборвал:
- ...во многом правда.
- В этом и суть. Правда, щедро разбавленная ложью, куда гаже и бьет больнее.
Курт не ответил, и стриг умолк тоже.
Стриг...
Кажется, лишь теперь это слово начало укладываться в мыслях, лишь теперь это начало осмысляться окончательно и всецело, лишь сегодня, сейчас это стали постепенно, нехотя принимать и рассудок, и душа. Лишь сейчас разум начал смиряться с непреложным фактом, который видели глаза, переставать содрогаться в отвращении, когда это мерзкое слово пролетало в мыслях...
- Я это чувствую, - заметил Мартин негромко и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: - Гадливость. Все это время. Точно сидишь рядом с гнилым собачьим трупом. Просто хотел сказать, что всё понимаю, и нет нужды это скрывать.
Стриг. Бессмертная тварь, прикинувшаяся человеком...
- Я привыкну, - не сразу отозвался Курт. - Привык же к Александеру когда-то. Как оказалось, это всякий раз требует новой настройки. Издержки службы, знаешь...
- А как, по-твоему, это воспримут Нессель и Альта?
Стриг...
Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи. Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.
- О Готтер ничего не могу сказать, - хмыкнул Курт, - но Альта точно первым делом выскажет все, что думает о твоей манере влипать в неприятности.
Мартин Бекер.
Личный номер две тысячи три.
Стриг...
Стриг протянул руку к висящим на его запястье четкам и тихо спросил:
- Можно?
Курт помедлил, глядя на отполированные пальцами деревянные бусины, потом неторопливо снял и, взяв Мартина за руку, сбросил их ему в ладонь. Тот вздрогнул, с явным трудом сдержав желание отшатнуться и выронить четки на пол, но тут же сжал пальцы в кулак и затаил дыхание.
- И признан верным, - размеренно проговорил Курт.
Стриг.
Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.
Мартин медленно разжал пальцы, еще несколько мгновений смотрел на раскрытую ладонь, будто не веря, будто все еще ожидая чего-то, потом аккуратно взял низку старых бусин тремя пальцами и молча протянул Курту. Он качнул головой:
- Оставь.
Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.
Стриг...
Стриг растерянно запнулся, бросив взгляд на четки в своей руке, и неуверенно возразил:
- Святой Юрген вручил их тебе. Именно тебе.
- Id est, он счел, что и принадлежать они должны мне, со всеми вытекающими последствиями, в том числе - с правом распорядиться моей собственностью по своему усмотрению.
- Эти четки спасали тебя невесть сколько раз, - упрямо возразил Мартин. - Ты оставишь себя без защиты.
Стриг.
Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три...
- Как ты там сказал - надо помнить, Кому я служу? - усмехнулся Курт, и тот смятенно отвел взгляд. - Вот я и буду. И если это меня не защитит - значит, необходимости во мне по эту сторону бытия Высокое Начальство более не испытывает, и кто я такой, чтобы с Его решением спорить.
Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три...
Стриг...
Стриг замешкался, крутя темную бусину в пальцах, и нерешительно возразил:
- Если меня снова сорвет, я могу их повредить.
- Починим.
- Полагаешь, в моих руках они сохранят свою чудотворность?
- Посмотрим.
Мартин помедлил, глядя на четки, потом осторожно продел в них запястье и снова опустил руки на колени, переведя взгляд за окно.
- Светает.
Курт молча кивнул, и стриг умолк тоже, так и оставшись сидеть недвижимо, глядя на то, как расступается тьма за окном.
Минуты снова потекли мимо, но что-то в их течении изменилось - они уже не тянулись мутным илистым ручьем, а бежали стремительным светлым потоком, и солнце за окном, казалось, помчалось за ними следом, торопясь вылить на город как можно больше света тотчас же после своего пробуждения...
Мартин приподнял голову и вслушался за миг до того, как во входную дверь постучали - аккуратно, но настойчиво и громко. Курт неспешно поднялся, стриг вскочил на ноги стремительно, прошагал к столу, подхватил лежащий на треснувшей столешнице Сигнум и, на миг задержав взгляд на стальном медальоне, надел его и обернулся.
- Грехи мои тяжкие... - показательно скривившись, пробормотал Курт, прижав ладонь к пояснице, и отодвинул засов. - Не спится же кому-то.
Свое оружие, лежащее на полу, он подвинул с пути ногой, прошел к входной двери и открыл, отметив про себя, что совершенно не удивился, увидев на пороге Грегора Харта.
- Доброго утра, - поприветствовал тот напряженно, пытаясь заглянуть внутрь через плечо Курта, и просветлел, добавив: - Доброго утра, майстер Бекер!
- Что-то случилось? - поинтересовался Курт, не ответив, и несостоявшийся философ смущенно переступил с ноги на ногу.
- Отец просил узнать, когда вы придете поговорить с ним, потому что уже сутки прошли, а ему бы хотелось вернуться поскорее, наши ведь волнуются...
- А если честно?
Харт вздохнул, снова бросив взгляд внутрь дома, и тихо спросил:
- У вас все в порядке? Вчера вы были один у лагеря с паломниками, и на вас было больно смотреть. Потом вы ушли и... я поздно вечером пришел к дому, чтобы убедиться, что все хорошо. В окнах было темно, и только в одной комнате горел свет - всю ночь, и мне казалось - я слышал... что-то. Крик или вроде того. Два раза. Я дождался рассвета, чтобы... вдруг я понапрасну паникую, и ничего не случилось, и просто кому-то из вас привиделось что-то неприятное, и это был просто крик во сне... И вот я дождался утра и пришел убедиться, что вы оба в порядке.
Курт помедлил, глядя на раннего гостя, и отступил в сторону, пропустив его внутрь.
- Не поймите неправильно, я не следил, просто...
- Ты следил, - оборвал он с усмешкой, и беспокойный философ отвел взгляд. - Но все в порядке. Просто кое-кому надо было прийти в себя.
- Понимаю, - кивнул Грегор серьезно и, помявшись, спросил многозначительно: - Моя помощь требуется?
Курт переглянулся со стригом, стоящим в шаге от распахнутой двери комнаты, где все еще горел уже никому не нужный светильник; тот замялся, тронув висящие на запястье четки, и качнул головой:
- Нет.
- Это хорошо, - отозвался Грегор с облегчением и снова повернулся к Курту. - Но отец и впрямь хотел, чтобы я спросил у вас... То есть, мы не хотим торопить, но он очень хотел бы уехать как можно скорее.
- Мы тоже хотели бы как можно быстрее покинуть Грайерц, посему можешь передать отцу, что сегодня я зайду поговорить, после чего он волен ехать на все четыре стороны.
- Вы... направитесь в Констанц, да? - нерешительно уточнил Грегор, и Курт нахмурился:
- С чего ты взял?
- Ну... Урсула... Она же говорила про решение судеб мира или земного града и всякого такого... Где сейчас решается судьба христианского мира? В Констанце. Мне кажется, туда и отбыл человек с осколком камня. Вы, разве, так не думаете?
- Сообразительный паренек, - хмыкнул Мартин одобрительно и стер с лица усмешку, обернувшись к Курту. - Что ты скажешь? Какой... у тебя план?
Мартин Бекер. Следователь второго ранга. Личный номер две тысячи три...
- То есть... - переводя настороженный взгляд с одного на другого, уточнил Грегор, - вы не поедете? Или...
- Поедем, - кивнул Курт, однако смотрел не на него, а на стрига с четками святого на руке. - Висконти я описал ситуацию и сообщил, что мы покидаем это гостеприимное графство, не дожидаясь наших - сразу же, как только немного разгребем дела. Из дел остались только беседа с многоуважаемым спецом по камням и отчеты для следователей, которые прибудут нам на замену, а за происходящим вполне способен присмотреть фон Нойбауэр.
- Ты описал всю ситуацию?
- Разумеется. В деталях.
- И уже тогда решил, что едем вдвоем?
- Вера, - криво усмехнулся Курт. - Это такая штука, знаешь ли, которая приходит внезапно и утверждается в душе и разуме сама собою и напрочь, и ничего ты с ней не поделаешь. Нерационально, глупо, но куда деваться.
Мартин не ответил, лишь кивнув и опустив взгляд на руку с четками. Грегор снова перевел глаза с него на Курта и, смущенно прокашлявшись, уточнил:
- Я еще хотел спросить, майстер Гессе... Я должен ждать здесь ваших вербовщиков, или мне можно с вами?
Германия, апрель, 1415 a.D.
Чужаки в деревне заметны всегда и сразу. Чужаки и не приходят в деревню просто так. Путник скорее обойдет незнакомое селение, а внутрь войдет лишь с просьбой - о ночлеге или пище, или спросить дорогу, если заплутал. Несколько путников - уже событие, и эти уж точно не приходят без цели, особенно если путники эти не обыватели, а воины или торговцы, или бродячие монахи - о таких один из смотрящих за стадом мальчишек прибежит рассказать заранее.
В этот раз никто не прибежал, и чужаки появились внезапно. Потом мальчишки скажут, что никого не видели, мимо них никто не проходил, и стадо не затревожилось, заметив чужаков, а стало быть - никого оно и не заметило, ведь никто не проходил... И все же появились они именно оттуда, где были мальчишки и стадо, и река - с северной стороны. Восемь монахов в старых обветшалых хабитах, изможденные и похожие на восставшие мощи, босые, без дорожных мешков или хотя бы одной тощей сумы на всех.
Они вошли в деревню и двинулись по единственной утоптанной улице насквозь, не останавливаясь, не озираясь, ни на кого не обращая внимания, не говоря ни слова. Они словно и не видели ни домов, ни людей, словно шли не через людское селение, а по пустынному полю или лесной тропе, словно и не было здесь ничего и никого, кроме них и пыльной дороги под их костлявыми ногами. Они шли - в безмолвии, как призраки.
Они шли, и деревня затихала. Потом люди расскажут, что сами не знают, как так вышло и почему. Расскажут те, кто видел восьмерых монахов, и те, кто не знал о бредущих через деревню чужаках, кто был об эту пору в доме или на птичьем дворе, или в кухне у очага, или в дровянике. Расскажут, как точно бы озарение снизошло на их разум и душу. Расскажут, как осмыслили внезапно: грех пред лицом Бога есть мерзость, и Господь отвращается от всякого, творящего грех. Как уразумели вдруг, сколь лицемерны были и вера их, и молитвы, и покаяние. Как нежданно в умы и сердца явилась мысль, что невыразимо грешна их жизнь была от младенчества и до сих лет, и самый тяжкий грех - самоуспокоение, страшная ложь пред Богом и самими собою, утешительные мысли о том, что не поднималась их рука для убийства или кражи, а стало быть, и нечего страшиться, и стыдиться почитай что нечего. Расскажут, как вдруг словно въяве увидели грехи свои, каковые не замечали прежде или забывали, или старались забыть, или раз за разом каялись в них, но вновь и вновь повторяли. Расскажут, как начала метаться и рыдать душа, в единое время и озаренная светом Господней благости, готовой простить всё любому страшнейшему грешнику, и омраченная этим внезапным осмыслением совершенных грехов, прегрешений и нечестивых помыслов. Расскажут, как молчаливые монахи ушли и исчезли, а покаянное озарение осталось и долго еще пребывало в душе, не час, не два, не день...
И то же, почти слово в слово, расскажут в другой деревне, а после и в третьей, и пятой, и еще в нескольких, и в двух небольших городках. Расскажут, что спустя дни внезапное это осенение отошло, но всё ж осталось в душе чувство пустоты и горечи. Расскажут, что, быть может, парочка дел, совершенных на благо неприятного соседа или вовсе незнакомца, или доброе слово, сказанное без выгоды, или молитва ненадолго скрывают пустоту и умаляют горечь. Расскажут, самим себе изумляясь и смущаясь. И кто-то скажет, что милосерден Господь, не позволяющий святым Своим зримо и неизменно быть среди простых смертных и смущать их слабые души...
***
Первый день мая выдался приятно прохладным. Солнце не ушло, но уже не жарило так по-летнему и по временам прикрывалось облаками, невесомыми, как пушинки, давая прозрачную легкую тень. Ко второму дню пути Мартин уже не щурился раздраженно и не закрывал болезненно глаза, когда небесное светило нехотя выбиралось из облачного кружева, и даже, бывало, первым заводил разговор, а не только односложно отвечал на вопросы.
Грегора все же, к глубочайшему разочарованию несостоявшегося философа, было решено оставить в Грайерце. Как верно заметил Мартин, толку с парня в этой поездке все равно не будет, и если уж на что и рассчитывать, так это на умения его отца, уже однажды доказавшие свою полезность. Однако втянуть камневеда в дело второй раз уже самоочевидно не вышло бы, да и Косса всё же не одаренная любительница жвачных, и Курт сильно сомневался, что Харт хотя бы просто продержится дольше минуты, не говоря уж о каком-то значимом вкладе в победу. Посему пользу оставалось извлекать ту, что была доступна: пытаться закинуть удочку к нейтралам через Харта-старшего и просто держать хоть какое-то время в зоне своего влияния младшего. Философу была вручена бумага с краткой характеристикой и рекомендациями, а на словах отдано распоряжение непременно сообщить конгрегатским служителям, что майстер Гессе велел обратить на новое приобретение внимание отца Альберта...
- Заметили, - тихо произнес Мартин, на мгновение приподнявшись в стременах, и снова уселся. - Скоро встретят.
Курт не ответил, лишь молча кивнув; всё, что касалось встречи с отрядом сопровождения, и без того было обсуждено не раз, да и без обсуждений обоим было хорошо известно, что ждет впереди. Уточнять, не ошибся ли Мартин, определив мелькнувшую вдалеке мелкую кляксу как дозорного, он тоже не стал.
Вскоре вдали снова возникли размытые темные точки; точки росли, приближались, превращаясь в крошечные пятнышки, потом в пятна побольше, еще больше, еще, потом в неясные очертания, потом сложились в фигуры всадников... Фигуры становились всё ближе, и их уже можно было сосчитать - шестеро, и уже можно было узнать кого-то из них, и увидеть, что оружие наготове...
Мартин придержал коня, спрыгнул наземь, сделал три шага вперед и встал посреди неширокой дороги. Курт остановился тоже; подумав, неторопливо спешился и остался стоять, где был, держа обоих коней под уздцы.
- Только не лезь, - тихо бросил стриг, не оборачиваясь. - Я сам.
- Да уж не маленький, разберешься, - отозвался Курт сдержанно, и тот коротко кивнул, сделав еще два шага вперед.
Пятеро из шести всадников спешились и двинулись навстречу с арбалетами наизготовку, шестой так и сидел в седле, однако на месте не остался - пустил лошадь медленным шагом вслед за пятеркой бойцов. Этого сухого, как хворост, сморщенного старика еще издалека признал даже Курт, а уж Мартин-то наверняка еще раньше смог оценить, с каким почетом их встречают на подходе к Констанцу...
- Майстер Бекер, оставайтесь на месте, - предостерегающе произнес один из зондеров, хотя тот по-прежнему стоял недвижимо; приблизившись на расстояние пяти шагов, бойцы замерли, держа на прицеле обоих путников, и все тот же зондер добавил: - Думаю, не надо объяснять, что ничего личного.
- Конечно, Штакельберг, - отозвался Мартин подчеркнуто безмятежно, приподняв руки и развернув их открытыми ладонями к собеседнику. - Если память мне не изменяет, ничего личного у вас ко мне и быть не может.
Зондер кивнул. На лице вышколенного детища Хауэра не проступило ни тени эмоции, но не заметить, что все пятеро в некотором смятении, не мог даже Курт.
- Вы без оружия, где оно?
- У него, - Мартин кивнул назад, и Штакельберг нахмурился:
- Почему?
- Я всё ж не первый день в Конгрегации, - голос стрига улыбнулся. - Предписания на подобные случаи известны. Так к чему отнимать у всех нас время.
По тени, мелькнувшей на невозмутимом лице зондера, было видно, что он едва сдерживается, чтобы не поинтересоваться, много ли 'подобных случаев' известно майстеру Бекеру и почему никаких предписаний не известно ему самому...
- Стойте на месте, - повторил он ровно и отступил в сторону; Мартин молча кивнул.
Старик за спиной Штакельберга медленно сполз с седла на землю, помешкал, глядя отчего-то не на стрига перед собою, а на Курта, и так же неспешно двинулся вперед, мимо пятерки зондеров. Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, пока старик не приблизился, остановившись в шаге от Мартина. Теперь он загораживал стрига целиком, однако зондеры остались, как были - с принятым наизготовку оружием.
Несколько мгновений старик стоял неподвижно, молча, чуть прикрыв глаза, а потом вздохнул:
- Наклонись, что ли, сын мой, в мои годы этак тянуться тяжко.
Мартин помедлил и молча, неторопливо опустился на колени, продолжая держать руки чуть в стороны, по-прежнему открытыми ладонями к бойцам зондергруппы. Старик глубоко вдохнул, выдохнул и опустил ладонь на склоненную перед ним голову, снова прикрыв глаза и замерев недвижимо. В тишине протянулся десяток мгновений, другой, миновала минута, потекла вторая... В лица зондеров Курт не вглядывался, дабы не раздражать лишний раз и без того напряженных бойцов, но видел, что с каждой секундой им все более неуютно и неловко. Pro minimum трое из них - это Курт знал доподлинно - побывали с инквизитором Бекером в совместных схватках дважды и, насколько ему было известно, чувства к вышестоящему сослужителю питали самые теплые. Мысль, что им, возможно, вот-вот придется расстрелять его в упор, зондерам явно была не по душе...
- Ох, - снова вздохнул старик, убрав руки, и Мартин поднял голову, молча глядя на него снизу вверх. - Чую, что знал, на что пошел. Но к чему?
- Мир, отец Альберт, - отозвался Мартин негромко. - Он слишком большой. Путей слишком много, а меня слишком мало.
- А совладаешь ли?
- Должен. Значит, смогу.
- Ох, - повторил старик сострадающе и обнял стоящего на коленях стрига, прижав его голову к себе. - Prosperet Deus[161]...
Наверное, обладай Курт той способностью ощущать чужие души, каковою владела Альта, сейчас его захлестнуло бы волной облегчения, изошедшей от зондеров, опустивших оружие. Впрочем, и без сверхнатуральных умений можно было догадаться, чего им стоили эти несколько минут.
- Ощущаешь себя недурно, как я гляжу, - уже серьезно и деловито сказал отец Альберт, поднимая Мартина на ноги. - Так и езжайте далее, как ехали. Но не в Констанц, там вам делать нечего.
- Почему? - решился, наконец, подать голос Курт, старик качнул головой:
- Не стану говорить. Вот доедем с вами до развилки, я и сии бравые воины - в Констанц, а вы с одним из них - в лагерь, где обосновался Его Высочество, и Антонио там же. Он вам все и поведает.
- Вы видели наш отчет, отец Альберт? - спросил Мартин нетерпеливо. - Читали его?
- Да, тщательнейшим образом изучил. Все учел. Не тревожься.
- Точно не стоит тревожиться? Мне все же кажется, что наши предположения...
- Коли я начну говорить обо всем, что творится и еще будет сотворено, - мягко оборвал его старик, - мы на этой дороге останемся до Второго Пришествия. Много мы продумали, получивши ваше послание, и есть что сказать вам, но все это в два слова не уложить. Посему - езжайте.
Курт хотел было заметить, что по пути к не видимой отсюда, а стало быть, далекой развилке можно было бы рассказать о ситуации куда более, чем двумя словами, однако спорить не стал. Говорить отец Альберт явно не желал - не то информация была столь тайной, что член Совета Конгрегации опасался оглашать ее даже в присутствии зондеров, не то время пути желал потратить не на разговоры, а на раздумья.
До самой развилки их маленький отряд так и доехал в молчании. Распрощался отец Альберт немногословно, но с такой внезапной и непривычной теплотой, что Курт еще долго не мог избавиться от ощущения, что прощался член Совета в последний раз. Мартин явно ощутил нечто схожее - на старика в сопровождении четверки зондеров он еще не раз обернулся, и до самого лагеря лицо стрига оставалось пасмурным и задумчивым.
Лагерь встретил путников настороженно. Трижды попавшиеся на подступах патрули были дотошны и придирчивы, в стане царила явственно видимая собранность и сосредоточенность, замешанные на тихо тлеющем азарте. Лагерь Фридриха напоминал огромного боевого жеребца, чующего близкую битву; жеребца вышколенного и оттого стоящего смирно в ожидании должного часа, но готового и жаждущего сорваться с места в любой миг.
- Что бы здесь ни происходило, мы вовремя... - пробормотал Мартин, и сопровождающий их Штакельберг тихо пояснил:
- Завтра особенно важное заседание Собора, Его Высочество и Совет ожидают любых последствий. Это не тайна, - уточнил он, когда оба инквизитора обернулись к нему с удивлением. - Известно всем, хотя громко о том не говорили. Даже горожане затаились, как при осаде... Бог знает, как это до них дошло.
- Тогда почему основные силы здесь, а не под самым Констанцем, почему Висконти не в городе? - спросил Курт, и зондер пожал плечами:
- Не могу знать. Надо будет - скажут. А вам, думаю, скажут прямо сейчас, - добавил он, когда впереди показался внушительный легко узнаваемый шатер с опущенным пологом.
Курт придержал шаг коня, замедлившись, потом и вовсе спешился, и Мартин с зондером последовали его примеру.
Почти все свободное место у входа в шатер было занято людьми, очевидным образом поглощенными одним-единственным делом - ожиданием, и так же очевидно было, кого именно здесь ждали. Фридрих, сидящий у самого входа, увидел гостей первым и поднялся, сделав один порывистый, нетерпеливый шаг навстречу, а следом за ним шагнули двое - Макс Хагнер и неизменный Йегер, похожий на молчаливую серую тень. Висконти поднялся тоже, но остался на месте, пристально оглядывая Мартина. Взгляд кардинала задержался на оружии, которое Курт возвратил владельцу после проверки отца Альберта, на идущем шаг в шаг со стригом Штакельберге, и не заметить облегчения, проступившего на его лице, нельзя было даже отсюда, с расстояния в дюжину шагов.
Зондер поднял руку, молча кивнув, и стоящая за спиной Висконти Альта в сером одеянии сестер-целительниц бросилась вперед, весьма неучтиво оттолкнув с дороги замешкавшегося кардинала. На Мартина она налетела сходу, обхватив за шею и едва не повиснув, ткнулась лицом в его плечо и замерла, не говоря ни слова.
- Ну... - неловко пробормотал тот, - ладно тебе. Я же в порядке...
Альта рывком отстранилась, глядя ему в глаза, и на ее лице отобразилась такая буря чувств, что Мартин болезненно поморщился, точно получив тычок под дых.
- Ты в порядке? - переспросила она недобро и повторила свирепым громким шепотом: - Ты в порядке?! Ты стриг, ау! Это порядок, по-твоему?!
- Да.
От того, как внезапно спокойно прозвучал ответ, Альта запнулась, несколько мгновений все так же пристально глядя брату в глаза, и, глубоко переведя дыхание, отступила еще на шаг назад.
- Что ж тебя вечно тянет в неприятности... - тоскливо вздохнула она, и Мартин с усилием улыбнулся:
- Как сказал один неглупый парень, если не жить интересно - зачем вообще жить.
- Умников развелось... - устало отмахнулась она и лишь теперь обернулась к Курту, тихо уточнив: - Мы все правильно поняли, Александер... да?
- Никто из нас не знал, что так получится, - отозвался он сдержанно. - Ни Мартин, ни я, ни сам он.
- Если б я хотя бы мог предположить... - начал стриг, и Альта со вздохом махнула рукой, оборвав:
- Нет, не сожалей. Мы все понимаем, что он был рад от этого избавиться. Это мы не рады и нам плохо, а ему сейчас наконец-то хорошо.
- Гессе, Бекер.
Висконти, все так же стоящий у шатра, коротким кивком указал на вход и, не дожидаясь ответа, откинул полог в сторону и вошел внутрь. Наследник бросил взгляд вослед папскому нунцию, но остался стоять, где был.
- Бить будет? - серьезно спросил Курт, и Альта вздохнула:
- Не исключено. У нас сегодня весело.
- Я привяжу ваших коней, - подал голос Штакельберг. - Идите.
Курт молча кивнул, передав ему поводья, и вместе с Мартином двинулся к шатру.
- Майстер Бекер, - окликнул зондер и, когда тот остановился, обернувшись, без улыбки сказал: - Было бы... интересно снова с вами поработать.
- Да, - отозвался тот, помедлив. - Мне тоже.
- И мне, - добавил Фридрих, когда стриг приблизился, и невесело улыбнулся: - Рад, что вы живы, Мартин. Как бы там ни было и в каком бы то ни было виде... А у вас, майстер Гессе, явный природный талант появляться вовремя. Идемте внутрь, не стоит заставлять ждать мессира Висконти. Он нынче не в духе.
- Вот это тебя угораздило, - одними губами шепнул Хагнер из-за спины наследника, приподнял полог, пропуская принца внутрь, и скользнул следом за ним.
- Как я понимаю, серьезная проверка моей благонадежности откладывается на неизвестный срок? - уточнил Мартин, когда присутствующие расселись, и Висконти сумрачно отозвался:
- Тебя одобрил отец Альберт, у тебя на руке четки святого Юргена, а главное - Гессе привез тебя живым и не в кандалах. Полагаю, этого пока довольно, чтобы счесть тебя пригодным. Выражаю всем нам соболезнования в связи с утратой Александера, а тебе персонально - в связи с нелегкими испытаниями, которые, предполагаю, пришлось пережить и еще придется. Я надеюсь, ты осознаешь, во что вляпался?
- Всецело.
- Excellenter[162], - кивнул кардинал. - А теперь, господа дознаватели, все то, что было описано в шифровке, но с деталями, подробно и быстро. Я слушаю.
***
Германия, апрель, 1415 a.D..
Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось: один из предшественников рассказывал, что видел лет десять назад, как в монастырь привезли нового насельника. Предшественник уж сам десять лет как отошел в мир иной, и за это время ни одного подобного свидетельства Никлас более не слышал. С другой стороны, болтать о службе в целом и местных происшествиях в частности как-то и не принято было даже среди своих...
Сам Никлас за четырнадцать лет несения поста в этой привратной башне лишь трижды видел посетителей - дважды являлся кардинал Сфорца, в одиночку и в сопровождении Антонио Висконти, и один раз внутрь темной каменной громады было велено пропустить 'члена Совета', о котором Никласу ничего известно не было. Выглядел он как обычный городской хлыщ, щенок двадцати с небольшим лет от роду, однако внутри пробыл невероятно долго - дольше, чем оба кардинала когда-то, а стало быть, насельникам монастыря нашлось о чем с ним поговорить.
Ни одно из этих посещений Никлас с сослуживцами особенно не обсуждал, обойдясь несколькими малозначащими фразами, хотя, надо заметить, прямого запрета на такие разговоры со стороны руководства никогда не было. Существовало, разумеется, указание не болтать о службе за пределами службы, однако обсуждать ее с собратьями по ремеслу не запрещал никто и никогда, но желания это делать почти никогда не возникало. Почему - этого Никлас не мог до конца понять сам, но многажды замечал, как неотвратимо скатывается дух куда-то в бездны уныния и тоски, стоило лишь беседе со скучающими сослуживцами отойти от обыкновенного обсуждения женщин, погоды, собак, лошадей и оружия и направиться в тему этого монастыря и обитающих в нем людей.
Никлас был далек от мысли, что это дело рук какого-нибудь особо одаренного expertus'а, таким образом защитившего это место от излишнего внимания или, как однажды шепотом предположил Якоб, пришедший в стражу пару лет назад, это сами насельники изнутри своих каменных мешков слышат и неким усилием своей мысли пресекают их разговоры. Никлас подозревал, что все куда проще. Обсуждать не шутя, пытаясь понять и прочувствовать, что происходит внутри этих стен, кто обитает там, что таится в их душе и разуме, на что способны эти люди и зачем Господь послал их в мир - все это слишком пугало непостижимостью и одновременно делало слишком близким и наглядным все то, о чем говорилось в Писании и проповедях, словно врата в Ад начинали медленно, скрипуче, приоткрываться прямо здесь и сейчас, и в лицо начинала дышать холодная, мертвая вечность. Поэтому Никлас, как и большинство, как и Якоб спустя пару лет службы, предпочитал лишнего не говорить и продолжал, когда вконец одолевала скука, обсуждать раннюю весну и последние слухи о близящейся войне. Война была делом привычным, простым, человеческим, и пугала куда меньше, чем восемь монахов внутри холодной громады за спиной.
Скука тоже была привычной. Когда-то давно, когда Никласа, тогда еще молодого бойца-новичка, вызвали 'для беседы' и долго выматывали странными вопросами, он честно отвечал, хотя и удивлялся этим вопросам не меньше, чем тому факту, что беседовать довелось аж с самим кардиналом Сфорцей. И лишь спустя год-другой Никлас начал понимать, что для стражи этих врат в бездну попросту отбирали людей особого склада - таких, кто может год за годом сидеть на одном месте, пребывая в вечном безделье и вместе с тем ежеминутно ожидая того, что что-то пойдет не так. 'А однажды пойдет', - многозначительно сказал тогда мессир Сфорца. Однако лето сменялось зимой, год сменялся годом, сменялись напарники и сослуживцы, поколения вестовых голубей в клети, но все шло, как прежде, и Никлас, как и все остальные, скучал и ждал, ждал и скучал. Время от времени прибывала повозка с водой и едой, которые передавали через маленькое окошко, Никлас привычно удивлялся тому, как простой смертный человек может выжить на таком пайке, и снова возвращался к скуке и ожиданию.
Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось...
Сначала он услышал. Звук, смутно знакомый, уже слышанный когда-то. Звук, означавший что-то важное, это важное ни за что нельзя было упустить из внимания. Это уже случалось прежде - важное, сопровождаемое этим звуком...
Якоб оборвал на середине длинное и занудное рассуждение об отличии баварского и франконского брецеля и застыл, глядя на напарника растерянно. Их общий stupor длился два мгновения, а потом оба сорвались с места, бросившись на дозорную площадку, и там замерли снова, глядя вниз, на ворота в главный корпус монастыря.
Запертые снаружи ворота открывались - медленно, тяжело, оглашая окрестности душераздирающим скрежетом, демонстрируя миру раскрывшиеся замки и засовы. Помедлив, словно в задумчивости, обе створы вдруг с грохотом распахнулись, и темное, непроглядное нутро прохода теперь зияло навстречу могильной бездной. Минута истекла в тишине - нерушимой и такой совершенной, что было слышно, как слабый ветер шевелит песчинки на камнях двора, а в голове бешеными толчками шумит кровь; минута истекла - и канула в пустоту, и издалека, из глухой темени за распахнутыми створами, донесся едва различимый шорох.
А потом появились они - не то призраки, не то восставшие мертвецы с белыми лицами, много лет не видавшими солнца, тощие, словно высушенные рыбины. Сначала двое, следом еще двое, и еще... Они брели, медленно и тяжело передвигая ноги, глядя прямо перед собою и не щурясь на яркие солнечные лучи, словно их глаза не видели открывшегося им мира и света. Пара за парой, восемь костлявых фигур в монашеских ветхих рясах.
'Остановить - не пытаться'. Мессир Сфорца был серьезен, говоря это, и Никлас помнил, как не по себе стало от понимания, что кардинал очень, очень старается донести до него, новобранца с большими планами на будущее служение, эту простую мысль. 'Ваше дело - не пускать чужаков внутрь. Если изнутри захотят выйти - остановить вы их не сможете. Да и не знаем мы, следует ли это делать'.
Остановить...
Восемь безоружных истощенных монахов в рубищах, едва подвигающие ноги и, казалось, готовые вот-вот упасть от малейшего дуновения ветра. Остановить их?..
Даже если бы кардинал и весь Совет в полном составе требовал, грозил, просил или умолял положить живот свой, но не позволить этим восьми призракам пройти дальше - в эту минуту Никлас четко осознал, что сделать этого не смог бы. Один или в пару с Якобом, или при поддержке всех зондергрупп Конгрегации, или с армией Императора за спиной - неважно. Просто не смог бы.
'Сигнал. Это все, что вы сможете и должны будете сделать. Подать сигнал. И молиться'.
Сигнал...
- Сигнал! - сдавленным хрипом висельника выдавил Никлас, и Якоб, словно очнувшись, первым вновь метнулся вниз, к клети с голубями.
Когда внезапно онемевшие ноги донесли Никласа до их крохотной караулки, Якоб уже открывал дверцу.
'Если это будет один или два, или три человека - пишете, сколько, и отправляете с голубем. Если все... Просто выпускайте всех голубей пустыми. И будем надеяться, что вы успеете сделать хотя бы это'.
Три голубя, ни разу за время обитания в этой башне не покидавшие ее, смотрели на шевеления человеческой руки недоуменно, отодвинувшись к дальней стенке, словно не понимая, что происходит и почему.
'А почему мы можем не успеть? Что может случиться?'.
Они и взлетели не сразу - еще несколько секунд смотрели вокруг, крутя головами, точно пытаясь вспомнить, кто они такие, что это за голубая осиянная солнцем бездна над головой, и крылья расправили не рывком, а как-то вальяжно и нехотя, точно совы.
'Мы не знаем. Быть может, и ничего'.
На оглушительный шум голубиных крыльев идущий последним монах обернулся, поднял голову, проследив за исчезающей в небесах сизой кляксой, и медленно развернулся к башне. Никлас окаменел у бойницы, слыша, как затаил дыхание Якоб, однако назад не отступил; отчего-то он был уверен, что эти глаза увидят его, даже скрытого камнем башни...
- Уходите оттуда, добрые воины.
Монах вымолвил это чуть слышно, едва шевеля губами, но Никлас был готов поклясться, что слышит этот голос четко и ясно, будто истощенный человек по ту сторону бойницы выкрикнул эти слова у него над ухом.
- Более нет нужды в этом месте. Идите с миром.
***
- Абиссус вышел в мир.
Висконти обвел взглядом слушателей, помедлил и продолжил:
- С таким донесением сюда прибыл два дня назад курьер из академии, где приняли голубя. А спустя четыре часа - еще один. С сообщением, что восьмерых монахов видели неподалеку от Нюрнберга. И к вечеру - еще курьер. Который рассказал, что они прошли в районе Нёрдлингена. В тот же день, когда их видели под Нюрнбергом, но на пару часов позже.
- Свидетели не могли ничего напутать? - переспросил Мартин тихо. - Туда и верхом-то за такое время не добраться.
- А вчера их видели у Гюнцбурга., - не ответив, договорил Висконти и лишь потом качнул головой: - Нет, Бекер. Никакой путаницы.
- Нюрнберг, Нёрдлинген, Гюнцбург... - повторил Курт с расстановкой. - Это моя паранойя нашептывает всякое о конечной цели их похода, или не только мне так кажется?
- Они идут к Констанцу, - хмуро отозвался кардинал.
- И что предполагается делать в связи с этим?
- Молиться? - предположил Висконти так серьезно, что Курт проглотил готовую вырваться остроту.
- Это еще не все, - многозначительно напомнил Фридрих, и кардинал кивнул:
- Да, самое любопытное я приберег напоследок. День назад прибыл еще один курьер из академии. В донесении, которое он привез, сказано, что Абиссуса больше нет.
- В каком смысле?
- В прямом, Бекер. Здание монастыря просто исчезло. Даже не так: его там словно никогда не было. На месте, где оно стояло - нетронутый ковер травы, растут деревья, которым не меньше полувека, и живописные густые кустарники.
Повисшую в шатре плотную тишину, казалось, можно было резать ножом. Курт переглянулся с Мартином, понимая, что и тот тоже с трудом удержался от того, чтобы задать вопрос, а не заплутали ли, часом, посланные к Абиссусу люди, не ошиблись ли местом, не свернули ли в сторону... Глупый вопрос, бессмысленный, беспомощный, попытка разума защититься привычным от необъяснимого...
- Что они наворотили тогда с Майнцем? - спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: - Это не было риторическим воздыханием, Висконти. Это был прямой вопрос, на который хотелось бы услышать вразумительный ответ. Это уже не тайна Совета, это потенциальная опасность для окружающего мира, и хотелось бы понимать, с чем и с кем мы имеем дело.
- Я не...
- И без философских отступлений в духе 'я не знаю'.
- Я не знаю, - ответил кардинал. - И отец Бенедикт не знал. Никто не знал. Раскаявшиеся малефики, стоящие на пороге святости, а то и этот порог перешагнувшие, это всё, что они знали и поняли. Люди, которые не творили чудеса сами, а возносили молитвы об их свершении. Или не возносили, если знали, что это не имеет смысла. Откуда знали? Думаю, оттуда же, откуда ветхозаветные и евангельские святые, чьи жития ты изучал в академии, как бы ни пугала эта мысль. Дон Сфорца считал само существование Абиссуса знаком Господнего благоволения, этаким зримым олицетворением Его одобрения самого существования Конгрегации и всего, что она делает. Отец Бенедикт полагал, что благоволение нисходило исключительно на самих насельников Абиссуса, а уж они делились им с Конгрегацией.
- А Майнц?
- Майнц считал, что пути Господни неисповедимы, а цель и смысл существования этого монастыря и этих людей простому смертному не постичь, и остается лишь благодарить Бога за то, что они есть и не враждебно настроены.
- Абиссус всегда был... так благонамерен в отношении Конгрегации?
- Сложный вопрос, - не сразу ответил Висконти. - Учитывая, что он по сути был создан лично Майнцем...
- Id est, изначально насельниками монастыря были... Кто? Раскаявшиеся подследственные Майнца, домолившиеся до святости?
- Да... Почти. Первыми были именно такие, их было трое.
- Что они там делали? - спросил Мартин. - Понимаю, что вопрос звучит глуповато, но все-таки. Что за устав у Абиссуса? Обет молчания, флагелляции, круглосуточная молитва, или что?
- Ад, - просто ответил Висконти. - У них персональный ад на земле, Бекер, вот что у них за устав. Заключенные там люди - это малефики, на чьей совести такое, что бывалых следователей мутило при чтении протоколов.
- Убийства, жертвоприношения?
- Да, в первую очередь. И то, что делают насельники Абиссуса, никакими канонами, никакими отцами Церкви не утверждено и даже не упоминается, это... я бы сказал - на грани ереси, и дон Сфорца так считал, но что мы, в конце концов, знаем о полноте Господнего промысла... Они не просто каются, они заставляют себя проживать то, что проживали их жертвы.
- Самовнушением, усиленным сверхнатуральными способностями? - уточнил Курт, и Висконти поморщился:
- Говоря твоим бесцеремонным языком - да. И не только 'само': тем, у кого было довольно желания, но недоставало воли, оказывал помощь один из братьев или все вместе. Раз за разом, каждый день. Сперва. А вот потом... Потом из простого сопереживания это переходит во что-то большее. Свой личный ад здесь, на земле, вот что я могу сказать, если передать это коротко. И это не метафора. Первые насельники добивались этого с помощью Майнца. Когда к ним присоединились еще четверо, опытным путем они сумели понять, как достичь этого... уровня раскаяния без помощи стороннего душеведа, собственным сосредоточением и молитвой. Спустя время Совет узнал, что внутри Абиссуса сами собой образовались, скажем так, два круга - внутренний, состоящий из все тех же троих первых, и внешний, из новоприбывших, почитавших себя недостойными и... - Висконти помялся, подбирая слова, и осторожно договорил: - И судя по всему, таковыми они и были, и дальше первого этапа, 'переживания', они не продвинулись. Лишь один из них спустя два года вошел во внутренний круг, стал одним из тех, чьи молитвы имели действенность.
- А остальные?
- Остальные вскоре умерли. Скончались в мире, своей смертью, без отчаяния. Иными словами, достигнувши того, ради чего ушли в столь глубокое заточение - искупления.
- Но не добившись того, что ожидал от них Совет.
- Совет тогда сам не знал, чего ожидает, Гессе. Даже приказы, полученные охраной при создании Абиссуса и спустя годы после оного, отличались разительно. Когда-то стражам было велено лечь костьми, но никого не впустить и не выпустить, а спустя время Совет понял, что этот приказ не имеет смысла, и все, чего можно требовать - это послать весть о чрезвычайном событии, если таковое случится.
- Были основания считать, что насельники захотят выйти по собственной воле?
- Строго говоря, Гессе, они и в заточение ушли по собственной воле, - заметил Висконти многозначительно. - И да, Совет ожидал всякого, ибо тогда просто не знал, чего ожидать. И не только тогда. Отец Бенедикт звал Абиссус 'ящиком Пандоры' и 'кошкой в мешке': он был уверен, что подобное место, подобные люди не могут существовать сколь-либо долго без серьезных последствий.
- Последствий для кого?
- Для мира в первую очередь. В последние годы жизни он пришел к мысли, что Абиссус если и был знаком благоволения Господа, то не к Конгрегации, а к роду людскому вообще, и скоро придет конец - либо оному роду, либо Абиссусу, либо тем, против кого Абиссус сделал оружием Господь.
- Откуда такие выводы? - спросил Мартин настороженно. - Из того лишь, что умножились сверхнатуральные события и явления, или были еще причины?
- Из того, что события умножились, - кивнул Висконти. - И из того, что насельники монастыря умножаться перестали. Такие люди, как те первые, и всегда-то появлялись редко, они были исключением; думаю, это вы понимаете. Никогда в стенах монастыря не бывало более дюжины насельников, и лишь малая их часть составляла в итоге внутренний круг, бывало даже время, когда таких нашлось лишь двое. Однако в последние лет двадцать Абиссус пополняться перестал вовсе. Дон Сфорца, по его словам, пытался затронуть эту тему с самими монахами, и те в своей обычной манере отвечать, не отвечая, сказали, что 'всё идет как должно' и 'больше не нужно'.
- Это даже в пересказе жутковато, - заметил Мартин серьезно, и Висконти болезненно скривил губы в подобии усмешки:
- А я это видел своими глазами и слышал своими ушами. Эти люди и это место... Скажем так, Бекер, более у меня не было повода войти туда - и слава Богу. Когда я был юным, глупым и восторженным, я жалел, что святые в массовых количествах наблюдаются лишь в Писании, ведь они пример для подражания, вдохновения, живое напоминание о бренности бытия и голос Господа, говорящий с нами о спасении... Посетив Абиссус, я понял, что некоторым святым среди людей не место. Этот мир Господь все-таки дал нам для жизни и не запрещал радоваться ни миру, ни жизни. Радоваться рядом с ними было... проблематично, зато впасть в отчаяние от осознания собственной суетности, ничтожности и греховности - без проблем. Посетив Абиссус, я даже подумал, что в этом и есть добросердечие Господа - скрывать Своих святых от глаз людских.
- А теперь? - хмуро спросил Курт. - Теперь, когда эти святые вышли в мир, на глаза людские? Штакельберг сказал, что завтра 'важное заседание Собора', и что-то мне подсказывает, что у монахов Абиссуса есть какие-то планы в этом отношении, ибо навряд ли они покинули свое заточение ради того, чтобы поприветствовать честное собрание. Что за заседание? Почему отец Альберт отказался говорить о нем даже в присутствии доверенных зондеров? Почему он там, Бруно там, а ты здесь?
- Потому что с этого заседания могут выйти не все, - сказал Фридрих, когда Висконти замялся. - И силы было решено разделить, дабы выжил хоть кто-то, и не обезглавить Империю и Конгрегацию вовсе.
Курт перевел глаза с наследника на кардинала, бросил мельком взгляд на понурых Альту и Хагнера и снова обратился к Фридриху, слыша, как невольно похолодел голос:
- 'Дабы выжил'? 'Хоть кто-то?'.. Всё настолько серьезно и плохо, что последней надеждой Конгрегации остаются королевские телохранитель и фаворитка, допущенные к обсуждению столь секретных событий?
- Доверенный телохранитель-зондер и лекарь-expertus, - мягко, но настойчиво поправил Фридрих, и в его голосе на мгновение проскользнула жесткость, которую в общении с майстером Гессе он себе позволял нечасто.
- Очнись, агент Совета хренов, - с усталым раздражением произнес Висконти. - Хотя бы на минуту задумайся. Когда не стало отца Бенедикта, его место в Совете занял Хоффмайер. Когда не стало дона Сфорцы, его место окончательно занял Александер. Сейчас, когда не стало и его, заменить его некем. А теперь еще на минуту задумайся над вопросом, кем заменить Хоффмайера, если что-то случится с ним? Кого поставить ректором?
- Тебя?
- А еще? А если не станет и меня? А когда не станет отца Альберта - кого вместо?.. Вот так-то, Гессе, - кивнул кардинал, не услышав ответа. - Конгрегация сделала много для Империи, веры, Церкви, людей, но за всем этим почти не оставалось времени и возможностей делать что-то для себя самой. Посему да, сейчас ценен любой из старой гвардии, любой из тех, кто знает, помнит, видит, умеет, будь то королевский телохранитель, ведьмина дочка-expertus или инквизиторский сынок. С одной стороны, мы виноваты сами, почти забыли, что люди не вечно молоды и вообще не вечны - даже те, которые не вполне люди. С другой стороны, в последние годы и сама по себе ситуация складывалась так, что талантливых следователей и священников взрастилось немало, а вот с талантливыми управленцами отчего-то сложилось куда хуже.
- Был же этот... как его... - Курт пошевелил пальцами, тщетно пытаясь припомнить имя, вычитанное в отчетах. - Весь в положительных характеристиках, подающий надежды... Недавно стал обером в Кёльне...
- Это 'недавно' было пять лет назад, - с подчеркнутой мягкостью возразил Висконти. - И его зовут Адольф Шрёдер. Ты встречал его в академии в позапрошлом году. Я вас друг другу представил.
- Да, Шрёдер. Точно. Я помнил. Просто забыл.
- Конечно, - скривил губы Висконти. - И да, его мы готовим, и место в Совете он однажды займет, но его одного мало.
- Постой, а Бамбергский обер, который пришел на смену, Царствие ему Небесное, Райзе? Ты им, помнится, так гордился, он у тебя с языка не сходил...
- И два года назад он погиб на операции по задержанию малефика. В этом проблема всех 'подающих надежды', Гессе - их-то первыми и теряем, не все такие небывалые везунчики, как ты. Приятно, что ты интересуешься судьбами сослуживцев и будущим Конгрегации.
- Я, знаешь ли, эти два года не прохлаждался, - огрызнулся он. - Было чем заняться, помимо чтения отчетов. Ты член Совета, и это твоя обязанность и работа - следить и быть в курсе, кто где погиб, почему выжил и кому какие надежды подал.
- Вот теперь и твоя тоже.
- Pardon, что? - переспросил Курт, на мгновение запнувшись, и кардинал невозмутимо повторил:
- Ты сказал, что это работа члена Совета. То есть, теперь и твоя.
- То есть, любовница наследника на секретном совещании - это еще не полное дно, ты хочешь закопаться глубже и втащить в Совет не приспособленного к работе с людьми oper'а?
- Приспособишься. Выбора нет ни у тебя, ни у Совета.
- А кто говорил о молодой крови?
- Мы не можем затащить всю талантливую молодежь исключительно в Совет, талантливые нам нужны на местах, нужны те, кто смогут взять дело в свои руки, если вдруг с нами всеми что-то случится. Нужны люди, в которых Конгрегация будет жить, даже если погибнет. А людей - мало, очень мало.
- Но с меня толк в Совете какой?
- Будешь делиться опытом с молодым поколением, - категорично отрезал Висконти. - Будешь штудировать отчеты и искать нам молодое дарование себе на смену. Что там твоя хваленая интуиция, еще не околела в корчах?
- В любом случае, - не дав Курту ответить, негромко произнес Мартин, и взгляды обратились к нему, - как я понимаю, все это будет иметь смысл, если Империя и Конгрегация выживут вообще. И судя по новостям из Абиссуса и словам Его Высочества - есть все шансы не выжить. Верно?
- Ad vocem[163], - многозначительно заметил Курт, - я бы хотел узнать, отчего словить оные шансы первыми выпало Бруно и отцу Альберту.
- И Императору, - кивнул Висконти сдержанно. - Сразу скажу главное: на совещании, где обсуждалось, кому оставаться в Констанце, присутствовали все перечисленные, в обсуждении участвовали сознательно и по доброй воле, а принятое решение было и их решением тоже. Если изложить аргументы кратко и без эмоций, в Констанце остались те, чью потерю Конгрегация и Империя пусть и болезненно, но переживут. Бруно... Бруно мы отпускать не хотели, в академии его заменить некем, и у нас на него большие планы, однако он настоял. Если на завтрашнем заседании, которое будет, как все понимают, в прямом смысле судьбоносным, не появится никто из имперских и конгрегатских значимых персон - не заподозрить подвоха может только полный дурак, посему хоть кто-то из нас присутствовать должен. Я - папский нунций, этакая кровля, худо-бедно прикрывающая Конгрегацию официально, а также держатель связей, доставшихся от дона Сфорцы. Бруно решил, что связи и прикрытие сохранить важнее, поэтому я здесь. Отец Альберт - ценный expertus, живое хранилище знаний и умений, однако его потеря не будет иметь серьезных последствий, а в Констанце его умения, если Господь даст, могут пригодиться. Его Величество сделал все, что мог, вложил в Империю все силы, какие имел, и сейчас основные надежды в любом случае связаны не с ним, а с его наследником.
- Стало быть, - подытожил Мартин хмуро, - все оставшиеся в Констанце попросту отданы на убой? Кому? Что будет на этом заседании?
- Позволю себе заметить, майстер инквизитор, - подчеркнуто сдержанно возразил Фридрих, - что вы преувеличиваете и искажаете услышанное. Оставшиеся в Констанце рискуют, так будет верно.
- Ваше Величество, позвольте я, - мягко оборвал его Висконти, и Курт распрямился, с нажимом переспросив:
- Величество?.. Чего еще мы не знаем?
Лагерь не спал. Это не столько виделось и слышалось, сколько ощущалось; вокруг царила тишина, в тишине всплывали и тонули редкие звуки - кто-то закашлялся вдалеке, кто-то кого-то тихо окликнул, что-то негромко стукнуло и стихло... Тишина не была гробовой, не звенела от напряжения, не давила и не вытягивала нервы, и лагерь сонно ворочался, как зверь в берлоге - почти спокойно, почти мирно, и вряд ли кто-то сторонний, вдруг очутившись здесь, мог бы сказать, что этот спящий хищник готовится к броску.
Временами в темноте, слабо развеянной низкими кострами, мелькали тени. Снова слышался тихий оклик, столь же чуть слышный отзыв - и тени скрывались, и вновь наступала долгая сонная тишина. Одной из этих теней дважды был сам Курт, причем во второй раз часовой окликнул его для порядка - это и слышалось по равнодушному голосу, и виделось по выражению его лица, когда майстер инквизитор, отозвавшись должным образом, прошел мимо. Сейчас и ночной страж, и редкие кляксы костров остались позади, а впереди морем расстилалась темнота. Дневные облака рассеялись к вечеру, нарастающая луна сияла щедро, и ночь лишь вдали становилась совсем черной и непроглядной, а поблизости от лагеря можно было увидеть и мелкие деревца, и пологий вытянутый холм с одиноким кустом на поросшем травой горбе. Часового на холме видно не было, но Курт знал, что он там...
- Добрые люди спят в такое время, - недовольно прозвучало за спиною.
- Брось, - отозвался он негромко, медленно обернувшись. - Мы оба знаем, что сейчас ты собиралась не спать. Ничего, подождет. У вас вся ночь впереди.
В темноте, озаренной ночными светилами, было видно, как Альта нарочито недовольно скривила губы.
- Ему выспаться надо, - серьезно возразила она, подойдя, и бросила взгляд на холм с невидимым часовым. - А ночей нам хватило.
- О них и поговорим, - кивнул Курт.
- Это в каком смысле?
Он вздохнул, оглядевшись. Тишина, ночь, костры вдалеке... Никого. Только ночь, костры, темнота впереди, а где-то там, за этой темнотой - война. Она еще не здесь и не сейчас, о ней еще почти никто не знает, но вместе с тем она словно уже началась. Словно здесь был свой Предел, спутавший, слепивший время в один комок. Словно смешались два мира, в одном из которых эта тишина, спящий лагерь, спящий город вдалеке, спящие птицы и холмы, а в другом - тут же, рядом - война и смерть...
- Сегодня, - отозвался Курт, наконец, глядя не на Альту, а вдаль, в темноту, - во время совещания в шатре Фридриха, Мартин рассказал о своих снах в Грайерце. Ты рассказала о своих.
- Да, - подтвердила Альта настороженно, когда он замолчал. - И... что такого тебе пришло в голову, что ты позвал меня сюда темной ночью, а не высказал это при всех?
- Висконти спросил, не замечала ли ты перемен в себе, - продолжил он, не ответив. - Ты сказала 'нет'. Он спросил, не изменилось ли что-то в твоей обычной жизни, распорядке дня, упражнениях, в чем угодно, что могло бы объяснить эту внезапно пробудившуюся способность. Ты ответила, что нет.
- Я сомневаюсь, что это именно способность, пап. Мне кажется... нет, я уверена, что не смогу этого повторить. Сон о Мартине был первым и, думается мне, последним таким случаем, просто больно уж случай особый.
- Возможно, - кивнул Курт и перевел взгляд на Альту. - Меня, собственно говоря, волнует не это.
- А что тогда? К чему эта конспирация?
- Когда Висконти задал вопрос 'изменилось ли что-то в тебе' - помнишь, что ты сделала?
- Ответила 'нет'.
- Если ты все еще не оставила мысль уйти однажды в агенты, дам на будущее совет от старого допросчика: следить надо не только за тем, что говоришь и как говоришь, и не только за выражением лица, но и за руками. В первую очередь за руками, они выдают куда чаще, особенно когда опасность исходит не снаружи, а изнутри. Если ты готова к провокационным вопросам и знаешь заготовленный к нему ответ-ложь и утаённый ответ-правду - это довольно просто, а вот когда ответ-правда внезапно пришел тебе самой в голову...
- Что не так сделали мои руки?
- Одна рука. Правая. Замечала, что делают многие беременные женщины, когда видят или слышат что-то, что расценивают как опасность?
Альта на миг замерла, глядя на него растерянно, а потом тихо ругнулась и отвела взгляд.
- Непроизвольно прижимают руки или руку к животу, - ответила она недовольно, и Курт кивнул:
- Именно. Ты этого не сделала, остановила себя в последний момент, но начало движения было узнаваемым.
- Фридриху ни слова.
- Это я уже понял, - ровно отозвался Курт. - Висконти? Бруно?
- Не знают. Никто не знает. Я сама это поняла только неделю назад.
- Это и есть причина твоих внезапных способностей?
- Это... - Альта замялась, подбирая слова. - Это не способности. Мама говорила - со мной у нее было точно так же, но она была одна, подсказать было некому, понять и принять происходящее тоже было тяжело, и она все это осмысливала уже post factum... Я могу учесть ее опыт и свой.
- И что выходит?
- Мой организм мобилизует силы. Все, телесные и душевные. Отсюда и проявления этих сил, каковые прежде за мной не замечались, и... Все то, что я успела постигнуть, что успела взять под контроль и вбить в себя до рефлекса - все это осталось и усилилось, но проявляется и что-то новое, причем спонтанно.
- Уверена, что не проявится что-то совсем неприятное - для тебя и окружающих?
- Да, - твердо ответила Альта. - Уверена. Оно остается неподконтрольным до тех пор, пока мое сознание - вольно или исподволь - не поймет, что происходит что-то негодное. Если поймет - пресечет. Поверь мне, над таким контролем я работала достаточно долго для того, чтобы в его итогах не сомневаться.
- Верю, - кивнул Курт, ни на миг не замявшись. - Ты сказала 'и усилилось'. Значит ли все это, что это усиление уйдет, когда твоему телу и разуму уже не придется работать за двоих?
- Судя по тому, как это было с мамой - похоже на то. Что-то останется, перестроится, улучшится, но таким, как сейчас, уже не будет... Можно я не буду беременеть каждый год во славу Конгрегации?
Курт улыбнулся в ответ на ее нервный смешок и кивнул в сторону, на сокрытый во тьме лагерь:
- Уверена, что тебе стоит здесь оставаться?
- Я на службе.
- А у меня данное Советом право ее отменить.
- Ты этого не сделаешь.
- Почему бы это?
- Потому что сам знаешь, что это значит.
- Фридриха и без тебя найдется кому защитить, а во внутреннем круге Конгрегации, сама слышала, сильный недостаток молодой крови.
- У Совета теперь есть вечно молодая кровь в виде Мартина, вот его пусть и берегут, есть целый список юных дарований, небольшой перечень дарований не столь юных и война на носу, - отрезала Альта безапелляционно. - А если свежеизбранный Император загнется, потому что рядом вовремя не окажется хорошего целителя, Конгрегация останется с десятилетним наследником на руках.
- Уже оставались.
- И с необходимостью всё начинать с самого начала. В иное время можно б и начать, но - не сейчас. Сейчас Зигмунд не запасной вариант и не план на будущее, а часть основного плана здесь и сейчас.
- Ad vocem, какие у тебя с ним отношения? Вы общались довольное время, чтобы хоть какие-то появились. Какие?
- Неплохие, - подумав, ответила Альта уверенно. - Чем старше он становился, тем реже требовалось мое внимание, мальчик вырос крепкий, все проблемы со здоровьем удалось задавить в раннем возрасте, посему мы не виделись уже год или около того. Но со слов Фридриха - Зигмунд спрашивал, не намереваюсь ли я навестить его снова.
- Он знает о ваших отношениях?
- Не удивлюсь, если догадывается.
- Прекрасно, - буркнул Курт недовольно. - Вся Империя в курсе, и только меня поставить в известность нужным не сочли... Ревнует?
- Нет, - на сей раз ни на миг не задумавшись, качнула головой Альта. - За это поручусь.
- О матери тоскует? Не считает, что ты заняла ее место?
Альта скривила губы, с заметным трудом сдержав неприязненную гримасу.
- Пап, когда мы с мамой приняли Зигмунда, Элизабет сказала 'унесите от меня это'. И это был предпоследний раз, когда они виделись, второй - на крещении. Он и не помнит ничего о матери, только знает, что она ушла в монастырь практически тотчас после его рождения, а придворные не горели желанием скрывать подробности и выгораживать ее. Очернять, правда, тоже не стали. Скажу так: к матери он равнодушен.
- А к отцу? Понимая, что само его рождение - политическая необходимость?
- А чье рождение в правящей семье - не политическая необходимость?
- Стало быть, с отцом отношения ровные?
- Ты бы навестил его хоть пару раз, - мягко заметила Альта. - И сам бы посмотрел. Фридрих уж сколько раз приглашал, Зигмунд тоже будет рад, если легенда Конгрегации...
- Я навестил.
- Да. Когда ему было три года. А для дела было бы полезней...
- Нет уж, хватит с меня наследников. А вот тебе проведать его определенно стоит, когда все закончится. Зная Фридриха, предрекаю: прятать ребенка он будет только в том случае, если этого захочешь ты, а я этого делать крайне не советую. Когда подросший наследник узнает о его или ее существовании, могут быть проблемы, в первую очередь в смысле доверия отцу и приближенным. Лучше сразу дать понять Зигмунду, что вокруг союзники, что секретов от него у них нет, а внебрачное чадо ни на что не претендует, кроме всемерной поддержки всех его начинаний. Но для начала постарайся выжить.
- Да ладно, - неловко улыбнулась Альта. - Не нагнетай. Еще неизвестно, как всё повернется; быть может, мое участие в этой войне ограничится тем, что я вместе с Максимилианом буду просто сидеть рядом с Фридрихом в шатре, слушать его приказы хауптманнам и умирать от скуки.
- Ты можешь сказать, что тебе страшно, - неожиданно для себя самого сказал Курт, и улыбка погасла.
- Могу, - согласилась Альта, помолчав. - А смысл?
- Смысл в том, что мне тоже страшно. Будем бояться вместе.
Она вздохнула, на миг прикрыв глаза, потом шагнула вперед и прижалась к его груди, сжавшись, как намокшая под дождем кошка.
- Помню, мама говорила, - глухо произнесла Альта, - что мы тебя сломали. Мы с Мартином. Как вещь ломают. Вот она служила, хорошо служила, и делала то, для чего назначалась, а вот кто-то навесил на нее ненужных деталей и начал ею делать то, что не положено, и она сломалась... Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно - бояться не за себя.
- Мама у тебя умная слишком, - вздохнул Курт нарочито недовольно, обняв ее за плечи. - И язык за зубами держать не любит.
Альта тихо хихикнула и зарылась лицом в его плечо, глубоко вздохнув и расслабившись. Минута прошла в молчании, и слышно было, как где-то вдалеке посвистывает ночная птица - робко, отрывисто, словно сомневаясь, а в свое ли время она завела песню...
- Я научился слышать Александера, - чуть повысил голос Курт, Альта отстранилась и отступила назад, озираясь. - Тебе до него пока, как до Рима спиной вперед.
- Я просто не слишком старался.
Мартин выступил из ночи подчеркнуто неторопливо, так же наигранно улыбнувшись, и Курт усмехнулся:
- Да, я так и подумал.
- Отчего не спите? - спросил тот уже серьезно. - Что-то случилось или просто бессонница?
- Нервничаю, - ответила Альта, вздохнув. - Надо проветрить голову... А ты-то сам что?
- Я, как выяснилось, могу уснуть в любой момент, - ответил Мартин и снова улыбнулся - как-то неловко и с заметной нервозностью. - И это очень... непривычно. С одной стороны, я знаю, что могу просто лечь, закрыть глаза и велеть себе остановиться - как механизм, если заклинить шестеренки. А с другой стороны, утомления не наступает очень долго, и самого желания это сделать - нет. И есть еще третья сторона. Разум все-таки требует отдыха. Не тело, разум. Александер, знаю, мог бодрствовать трое, четверо суток и сохранять ясность ума, а я... После пары дней - не суток даже, именно дней - чувствую себя переполненным кувшином, который вот-вот лопнет. Как будто рассудок просто не в состоянии переваривать текущую в него информацию без хотя бы краткой остановки.
- Это дело привычки, - уверенно сказала Альта. - Просто ты еще не свыкся с собой, этот самый разум еще хорошо помнит, как ты жил прежде - четкими и короткими периодами бодрствования и отдыха, и сейчас ему надо перестроиться, научиться, как ты сказал, 'переваривать' большую массу впечатлений, мыслей и наблюдений.
- Надеюсь, ты права, и со временем я именно привыкну, а не рехнусь, - хмыкнул Мартин, тут же посерьезнев. - Как оказалось, дарами еще надо суметь воспользоваться, и это не так просто.
- Когда всё закончится, дашь мне себя на растерзание, - так же серьезно сказала Альта. - Обещаю не делать больно. Без необходимости.
- Хорошо, когда семья тебя поддерживает и утешает.
- Можно подумать, ты ожидал от нее чего-то иного, - усмехнулся Курт. - После сегодняшнего совещания эта добрая женщина с полчаса копалась во мне с целью понять, что пыталась сотворить со мной Урсула. До сих пор себя чувствую, как побывавшая на исповеди у малефика подопытная лягушка.
- Для вас же стараюсь, господа следователи, - с нарочитой обидой буркнула Альта. - Повышаю мастерство, набираюсь знаний, усваиваю новый опыт. Благодаря которому вас же в будущем, быть может, буду вытаскивать из могилы.
- Я не жалуюсь, - вскинул руки Курт. - Я, заметь, добросовестно высидел до конца.
- Обещаю, что сдамся в твоё распоряжение, как только выпадет возможность, - улыбнулся Мартин. - Подозреваю, что в моем положении мне и самому это необходимо.
- Но в целом... - Альта замялась, подбирая слова, и осторожно договорила: - По собственным ощущениям - в общем и целом ты как?
- Странно, - не задумавшись отозвался стриг. - В общем и целом я - странно. Я ожидал, что по прибытии сюда меня посадят под надзор, позовут пару expertus'ов, начнут изводить допросами, проверками, испытаниями, что Совет будет всполошен и пристрастен... А Висконти встретил меня так, словно я просто возвратился с очередного расследования, и ничего особенного не произошло. О, ты теперь стриг, Мартин? Отец Альберт уже проверил? Славно, пойдем на секретное совещание. Кстати, завтра у нас война; если потребуется поесть - заходи, а теперь поди прочь, мне надо составить план на завтра. Не то чтоб я хотел сидеть под замком несколько дней и быть объектом исследования наших славных ребят с особого курса, но подобный выход за рамки обыкновенных предписаний несколько... выбивает из колеи.
- Время такое, - пожал плечами Курт. - Не до лишних проволочек. В конце концов, Висконти прав: проверке отца Альберта вполне можно доверять, четки отца Юргена тоже говорят сами за себя, а с возможными загвоздками и проблемами, буде таковые возникнут, можно будет разобраться и позже, по ситуации. Сейчас есть задачи помасштабней. Ну, вернулся один из служителей с задания стригом; что ж, бывает. Как верно заметил отец нашего философа - Конгрегация, что с нас взять.
- Висконти обещал 'устроить мне проверку, когда все закончится, силами всех оставшихся в живых expertus'ов, если я сам останусь жив'.
- Видишь, любимые тобой предписания остались незыблемы.
- И Висконти, как всегда, само воодушевление.
- Он спит сейчас? - спросила Альта, и Мартин запнулся, непонимающе нахмурясь.
- Не знаю... Не проверял. А что?
- Ты сказал - он разрешил к нему заглянуть, если тебя одолеет голод. Ты не спишь, а бродишь по лагерю, хотя сам же сказал, что разум требует отдыха; стало быть, разум отступил перед телом. Стало быть, тело требует чего-то более важного. Висконти дал понять, что к нему можно обратиться, если что. Я подумала - ты уже сходил проверить, бодрствует ли он.
- Папина дочка... - пробормотал Мартин, отведя взгляд в сторону, и, помедлив, неохотно кивнул: - Да, я хотел проверить. Но мне показалось глупым являться среди ночи к наставнику с... такими просьбами. Все еще как-то глупо себя чувствую, когда... это случается.
- Совсем плохо?
- Не совсем, - натянуто улыбнулся он. - Терпеть можно. Но я...
- Не знаешь, нужно ли? - договорила Альта и, увидев молчаливый кивок, вздохнула: - Без Александера нам будет сложно... Однако вместе, уверена, разберемся. Я считаю так: завтра решающий день, случиться в который может все, что угодно, и мы должны быть готовы ко всему, включая драку на кулачках с Сатаной лично. Александер в таких случаях поддерживал себя в форме.
- 'Позволено по мелочи', - произнес Курт с расстановкой. - Так он говорил. Так и действовал.
- Полагаете, - с сомнением уточнил стриг, - будет допустимо все-таки зайти к Висконти?
- Зачем будить и без того злого и усталого человека, - отмахнулась Альта. - Я же есть. Думаю, вряд ли ты отравишься ведьмовской кровью, а я от этого не обеднею. Ужинай спокойно и иди, наконец, спать; можешь считать это указанием лекаря.
***
Ужин прошел в тишине. Собственно говоря, шуметь было и некому: отец Альберт пребывал в своей комнате почти безвыходно, охрана и служки на глаза не лезли, и в конгрегатской резиденции вольготно, как сытый кот, разлеглась тишина. Бруно употребил ужин в одиночестве - неспешно и вдумчиво, даже не пытаясь отогнать мысль, что это, быть может, его предпоследний прием пищи телесной, а то и последний, если утром тревога пересилит и кусок не полезет в горло.
Доев, он еще долго сидел за столом, сложив руки перед собою и глядя в окно, выходящее на одну из самых престижных и крупных, а потому хорошо освещенных улиц. Впрочем, вполне приемлемо в последнее время освещались почти все, уж больно время это было напряженным... Мимовольно Бруно задумался, в какие же суммы в конце концов выльется этот бесконечный Собор - и тут же усмехнулся сам над собою. Как бы всё ни повернулось завтра, эти траты будут мелкой неприятностью на фоне прочего.
Бруно поднялся, еще на миг задержав взгляд на окне, и вышел из пустой трапезной. Мимо своей комнаты он прошел, не останавливаясь, и негромко, но настойчиво стукнул в створку следующей двери.
- Входи.
Тому, что голос отца Альберта ответил тотчас же, он не удивился; не стало неожиданностью и то, что святой отец пребывал вне постели и сидел за столом. На столе сиротливо примостились тарелка с тонко нарезанным хлебом, два стакана и небольшой винный кувшин.
- Не спится, - пояснил старик с показным вздохом и кивнул на стол. - Молюсь вот.
Бруно тихо усмехнулся, аккуратно прикрыл за собой дверь и, приблизившись к столу, тронул один из стаканов пальцем:
- И гостя ждали, как я вижу?
- Homines non mutantur[164], - тускло улыбнулся отец Альберт. - Садись. Сообща предадимся благочестивым помыслам.
Бруно уселся напротив; помедлив, налил в каждый стакан по трети и, придвинув один из них к себе, замешкался и принюхался.
- Биттер? На ночь? Перед таким днем?
- Хорошо после него спится, - улыбнулся отец Альберт и с видимым удовольствием отпил два глотка. - В голову не стукнет, не тревожься. А мятущуюся душу уймет.
Бруно с сомнением посмотрел в серебряный стакан в своей руке, вздохнул и отпил половину, поморщившись от травяной горечи. Для унятия мятущейся души этого явно было маловато, но грядущий день и впрямь требовал трезвой головы наутро.
- Легче тревожиться о себе самом? - спросил старик негромко; Бруно не ответил, да от него ответа, похоже, и не ждали. - О других-то всяко тяжелей. А уж о целой державе...
- Фон Ниму надо было велеть уходить, - тихо сказал Бруно и, подумав, поставил стакан обратно на стол. - Смысла в его пребывании там все равно больше нет, он сделал все, что мог.
- А ты б ушел? - так же негромко и мягко спросил отец Альберт и, вновь не услышав ответа, сам себе кивнул: - Вот и он так же. Знает, разумеет, что нельзя: нечестивец тотчас заподозрит неладное. И ты потому же сего указания не дал: ибо разумеешь, что нельзя.
- Делать Коссе больше нечего, кроме как следить за секретарем...
- О других тревожиться тяжко, - повторил старик со вздохом. - Но тебе надо.
Вопроса 'почему я?' Бруно задавать не стал - и без того вопрос этот уже не один десяток раз был озвучен и не один месяц обсуждался, и хотя по-прежнему было чем возразить - спорить он больше не пытался. Debes, ergo potes[165]...
Он неторопливо взял стакан снова, задумчиво глянув внутрь, и двумя глотками допил. Минуту в комнате висела тишина - Бруно все так же отстраненно смотрел на дно теперь уже пустого стакана, а отец Альберт медленно, словно смакуя редкостное лакомство, жевал ломтик хлеба.
- Жаль, что не удалось повидаться с Мартином...
Старик на мгновение замер, потом все так же неторопливо дожевал, проглотил, запил глотком биттера, лишь после этого проговорив с расстановкой:
- Сын твой духовный в полном здравии, как телесном, так и душевном.
- Не верю, - буркнул Бруно чуть слышно, и тот хмыкнул:
- Во грехе лжи обвиняешь?
- Скорее в добродетели милосердия. Дабы меня не смущать больше должного, не тревожить душу, которая и без того в тревоге, можно и умолчать о чем-то... Нет?
- Homines non mutantur, - с показным недовольством проворчал отец Альберт, - и лишь молодежь все дерзостней и непочтительней с каждым поколением. Что тебе потребно услышать от меня?
- Правду хотелось бы.
- Отец духовный, - наставительно произнес старик, - должен внушать своим чадам праведное, удобрять землю душ их благочестием. А не перенимать от них самое дурное, дабы после этим дурным удручать своего духовника.
- Бедняга Курт. Так послушать - он половину Германии научил плохому... Так стало быть, вы мне не всё рассказали? И Мартин не так уж 'в порядке'?
- А как сам мыслишь? - вздохнул отец Альберт. - Смятенно ему. Страшно. Чую, он миновал черту, перед коей мог оступиться и пасть в пропасть, но по краю оной все еще ходит, а главное - разумеет, что будет так до конца его дней.
- 'Конец его дней', - повторил Бруно медленно. - Понимает ли он, насколько далек этот конец? Готов ли к этому? Что вообще в голове у человека, который делает выбор в пользу вечной жизни? Я об этом хотел у вас спросить, более не у кого, никто более не даст мне ответа. Александер когда-то пытался, но его в эту жизнь ввергли, не спросив, и выбора он не делал, и доволен этой вечностью не был. Вы избрали этот путь сами. Вы, как и Мартин, отдали себя во власть бесконечности добровольно. Пусть средства ваши были иными, но путь вы избрали тот же. Так что было в вашей голове тогда, что сейчас в разуме Мартина?
Старик снова вздохнул, опустив взгляд в стакан перед собою, и долгую минуту в комнате висела глухая, плотная тишина.
- В разуме, - заговорил, наконец, отец Альберт, не поднимая взгляда, - мысль о том, что поистине - эта жизнь не вечна. Долгая всего лишь, безмерно долгая, но не вечная вовсе. Что сей 'конец дней' настанет некогда, и верней всего - насильственно, ведь иные средства уже не имеют силы. И это... - старик снова помолчал, катая стакан в ладонях, и тихо договорил: - это утешает. Поддерживает. Мысль сия не дает ужаснуться вечности, укрывает вечность, не дает разглядеть ее и вдуматься в нее, и на первое время сей мысли довольно, дабы не помутиться рассудком.
- Стало быть, - так же негромко уточнил Бруно, - он не оценивает адекватно ни свое состояние, ни свою судьбу?
- Я ведь лишь по себе могу судить, - подняв, наконец, глаза, слабо улыбнулся старик. - А люди различны, сам знаешь, не говоря уж о том, что стригом-то я не обращался, и этого в полной мере прочувствовать не сумею.
- На первое время довольно... А дальше? - не ответив, спросил Бруно. - И сколько длится это 'первое время'?
- Лет на десять хватает. А после... После нужна цель. Та самая цель, ради коей был совершен выбор - о ней надлежит вспомнить, извлечь ее из закромов разума, поставить ее перед собою...
- ...чтобы теперь уже она заслоняла собою вечность?
- Верно, - серьезно кивнул отец Альберт. - И если цель эта достойна вечности - бытие в целом сносно.
- А что... - Бруно запнулся, подбирая слова, и старик договорил:
- Какова была моя цель?.. Как сказал Мартин, мир слишком велик, а я слишком мал. Знания мира - бесконечны, а жизнь человеческая коротка.
- А этого - надолго хватает?
- Весьма, - не задумываясь, откликнулся тот. - Сперва ты копишь знания, и закрома твои полнятся, и переполняются, и наступает время, когда осознаёшь, что пора перебрать их, отделить зерна от плевел, вымыслы от были, теории от фантазий. И перебираешь накопленное, раскладываешь по сундукам, а после снова - перебрать, рассмотреть, сложить что-то в один сундук, а что-то разделить... А мир тем временем приносит тебе новое знание, и ты вновь, точно полевой хомяк, несешь и несешь его в свои запасники, и они вновь забиваются доверху, и снова ты извлекаешь скопленное и рассматриваешь, раскрываешь старые сундуки и укладываешь что-то вместе с новым или это новое кладешь в особый сундук... Если сие занятие доставляет тебе радость - этак коротать вечность можно долго.
- Но не бесконечно?
- Откуда мне знать, - снова улыбнулся отец Альберт. - Я за сим делом и двух веков не провел. Мне все еще мнится - я в начале пути и из долгой стези не прошел даже двух шагов.
- А Мартин...
- У Мартина цель сильнее, - уже серьезно отозвался старик. - Но и разочароваться в ней проще. Я желал всё узнать, он же желает всех спасти. Если сумеет постигнуть, что всех - не удастся, что можно лишь многих, и лишь в лучшем случае, если малосилие свое не воспримет как бессилие и бессмысленность... тогда сладит и с вечностью, сдружится с нею, сживется, а не будет ею влачим. Не изводись, - по-прежнему без улыбки, но мягко и почти безмятежно произнес отец Альберт. - Есть у меня убеждение, что Мартин совладает и с собою, и с миром. Он горит жизнью и любит ее. Он на своем пути.
- Остается положиться на вашу прозорливость...
- Опыт! - возразил старик нарочито строго и вновь улыбнулся, деловито долив в оба стакана. - Что б там обо мне ни сочиняли, а пророком я никогда не был. Да, писал всякое, измышлял и почти видел зримо... Но то лишь мысли, лишь мои допущения, порой по наитию, не скрою, а не по трезвом размышлении, но то не пророчества. Я лишь видел поболе многих и многое чувствовать умею.
- И мастерить, - тихо добавил Бруно.
Отец Альберт на миг замер с кувшином в руке, потом аккуратно поставил его на стол, взял свой стакан и неспешно, как-то лениво сделал один глоток.
- Простите, - все так же негромко сказал Бруно, так и не дождавшись ответа. - Я знаю, что говорить об этом вы не любите, не хотите, и уже многажды вами было сказано 'нет'. Но завтра я, быть может, уже не буду по эту сторону жизни, а мне неведомо, как много правды в суждении, что мертвые знают всё. Удовлетворите грешное и суетное мое любопытство. Расскажите, что это было. Это второй вопрос, с которым я шел к вам, и клянусь - последний.
- А в том, что сие было, сомнений ты не имеешь? - уточнил старик, наконец, и Бруно неловко пожал плечами:
- Готов услышать и о том, что это лишь байка, сочиненная людьми.
- Нет, - вздохнул отец Альберт; помедлив, сделал еще один глоток и отставил стакан в сторону. - Приукрасили люди, быть может, однако не сочинили. Но и повествовать тут, в сущности, не о чем. Я был млад, самоуверен, нетерпелив, полон жажды постигать мир, а после - как же не употребить постигнутое, как же не сотворить, не совершить нечто, чего никто еще не делал?.. Механические куклы, как у Альгазара[166], казались бессмысленным баловством. Да, в те времена, когда и башенных часов еще ни один умелец не собрал, мне это мнилось несерьезным, - вскользь усмехнулся старик, заметив, как поднял брови собеседник. - Как и сказал, я был самоуверен и нетерпелив. Я жаждал большего. Невероятного. И я это невероятное сотворил.
- Но как? Это... - Бруно замялся, подыскивая слова, и неуверенно, но торопливо договорил: - Это же, в самом деле, не часовой механизм, где фигуры ходят по ложбинам и рельсам, совершая одни и те же движения в одно и то же время. А ваш автоматон был... Как?
- А сам как думаешь, наставник инквизиторов? - хмыкнул отец Альберт.
Бруно скептически нахмурился, глядя на старика исподлобья, и медленно, неуверенно проговорил:
- Но не демона же вы в него посадили, в самом деле?
- Отчего ж нет?
- Оттого, что... - начал Бруно, запнулся, снова запутавшись в словах, и отец Альберт с прежней хитрой усмешкой докончил:
- Оттого, что так не сделал бы отец мудрости, doctor universalis, светоч веры, образчик логики, разума и благочестия? Тебе ли не знать, как склонна людская молва приукрашать услышанное и превозносить тех, кто однажды угодил в тиски доброй молвы, а уж мать наша Церковь и вовсе на том стоит веками...
- Положим так, но я сужу не по официальным житиям и не по людской молве. Сужу по вашим трудам, по вам самому, вот тут, передо мной, сидящему.
- Так я здесь восседаю спустя век с лишком, - почти весело отозвался старик и наставительно повторил: - Тогда я был самоуверенным и скорым на дело, а вот разум и осторожность, бывало, отставали.
- Стало быть... и вправду демон?..
Отец Альберт снова вздохнул, снова пригубил биттера, медленно пошевелил губами, точно пережевывая травяную горечь, и снова отставил стакан, усевшись поудобней.
- Тут надлежит повествовать ab ovo[167], - ответил он уже без улыбки. - И давать ответ на вопрос, коего ты не задавал, ибо без ответа сего не будет и ответа, тобою желаемого... Помнишь ли, как при принятии тобою должности ректора ты требовал раскрыть тебе тайну мироздания, в дословном значении? Разобиделся еще, не получив ответа.
- Я тоже был самонадеян и нетерпелив.
- Все мы такие, - добродушно махнул рукою старик. - И я все еще таков. Так Господь создал нас - нетерпеливыми, жаждущими и самонадеянными. Верней сказать, сотворил Он нас свободными, а уж всем прочим мы стали сами... Оно и хорошо, и плохо. Оттого и ереси плодятся, оттого и разум людской кипит, видя несправедливость и несовершенство мира округ себя - чуем, что нечто сокрыто от нас, и даже говорящие, что знают истину - или не ведают ее, или ведают, но утаивают. Вот и я некогда жил с той же мыслью.
- И?.. - осторожно поторопил Бруно, когда старик умолк, и тот снова тускло улыбнулся:
- Как и сказано мною было, я не пророк. Измышлял всякое... Воображал. Или чувствовал, того не ведаю. Размышлял тоже, ясное дело, не отдавался на волю озарений, а призывал разум в помощь, сопоставлял те самые знания из сундуков своих; их тогда было немного, и всякое в них было, и ошибался я, и сочинял глупости, принимая их за мудрость...
- 'Альберт Великий в своём сочинении 'О свойстве вещей' говорит, что сгнивший шалфей, положенный особенным образом в колодец, вызывает удивительные бури в воздухе'[168], - процитировал Бруно с подчеркнутой выразительностью и, встретив поднявшийся к нему взгляд, смешался. - Простите. Меня это со студенческих времен веселило.
- Всю жизнь свою толкуешь Аристотеля, - проговорил старик недовольно, - совершенствуешь философию, размышляешь над принципом двух интенций... а один раз упомянешь про гнилую траву - и именно сие увековечат.
- Еще геоцентрическая система со сферой звезд, - напомнил Бруно, не став сдерживать улыбку, и отец Альберт показательно насупился:
- Устал я что-то, и беседовать все менее желается. Да и тебе, я погляжу, питие не пошло впрок.
- Простите, - повторил он, с усилием заставив себя посерьезнеть. - И впрямь расслабился... А с тем вместе - растревожился, ибо предчувствую очередное испытание веры, что накануне завтрашнего события, с одной стороны, весьма своевременно, а с другой - опасно.
- Сомневаешься?
- В чем?
- В вере. В себе. В Господе.
- Нет, - отозвался Бруно, посерьезнев. - Ни в коей мере. Когда-то нечестивец и святотатец Курт Гессе так сказал: пусть Он окажется не тем, каким я Его себе мыслил, пусть окажется вовсе выдумкой, каковой люди заменили подлинное о Нем знание, уже навеки утерянное - от того наше служение в своей сути не изменится, а Высшее Начальство, каким бы оно ни было, очевидным образом это служение одобряет. Хорошо сказал. Мне нравится.
- Он часто хорошо говорит, - кивнул отец Альберт серьезно. - В чем-то и впрямь был прав Каспар, Конгрегация взрастила из него Человека. Се человек...
- Се философ, выученный убивать, - буркнул Бруно, и старик кивнул:
- Тяжко быть в числе первых, брать на себя бремя и с оным бременем торить дорогу для идущих следом. Он сумел. И Каспар, пусть и уносился мыслями и фантазиями чрезмерно за пределы, понимал, что он лишь один из первых, пробный камень...
- Пытались ему все это говорить?
- К чему? - усмешка снова тронула губы старика. - Все равно не поверит и лишь вновь примется насмехаться.
- Зато он не сомневается, - вздохнул Бруно, и собеседник укоризненно качнул головой:
- Ой ли?
- Не в том, в чем порою я, - поправил он сам себя и, встряхнув головой, приглашающе повел рукой: - Я отвлек вас, простите.
- Вот и я сомневался, - продолжил отец Альберт. - Размышлял - и сомневался. Прозревал некое - и вновь сомневался в своих озарениях. А когда связал воедино все то, что измыслил - ужаснулся...
- А вера?
- Лишь укрепилась, - не задумавшись, отозвался старик. - Ибо Тот Господь, коего я осмыслил во всем этом, предстал передо мною лишь еще более великим, нежели прежде.
- И... что же там с тайной мироздания? - с неловкой шутливостью поинтересовался Бруно. - Или и теперь вы мне ее не раскроете, и это было лишь размыслительное отступление?
- Всей тайны никто не ведает, - так же ни на миг не запнувшись, качнул головой отец Альберт. - И не знаю, сумеет ли изведать. А какие-то частицы ее ты и сам уже постиг, ибо не понапрасну же ты... Как там говорил все тот же святотатец - 'просиживал штаны в библиотеке'?..
- Недостаточно прилежно просиживал, на мой взгляд.
- Откуда взялся Хаос? - спросил старик, и в комнате воцарилась тишина. - Древний Хаос, древнее Создателя, - с расстановкой продолжил отец Альберт, пристально глядя на оторопелого собеседника. - Так то и дело любят говорить малефики... Думал ли, а сколь много в сих словах правды?
- Думал, - не сразу отозвался Бруно, не сводя со старика напряженного взгляда, и тот кивнул:
- Славно. И что ж надумал? Откуда он взялся и был ли прежде Творца? Говори, - мягко ободрил отец Альберт. - И прошу, не цитируй Томаса и говори своими словами, не его, будь даже его - подобны огранённому алмазу, а твои - простой речной гальке. Даже если сим вечером ты скажешь нечто несусветное и глупое, об этом никому, кроме меня, ведомо не будет. А завтра, как знать, оно вполне может стать и не ведомым никому.
- Утешили, - пробормотал Бруно тихо; помедлив, взялся за стакан, сделал два больших глотка, выдохнул, зажмурившись, и отставил биттер в сторону. - Хаос, - повторил он все так же негромко и, помолчав, продолжил: - Хаос был прежде всего, и Создатель был тоже. Они... я не знаю, были ли они одним целым или Творец изначально был отличен от него, но мне кажется очевидным, что Хаос не был разрушительным тогда, потому что нечего было разрушать: упорядоченного не существовало, или же разрушал сам себя, постоянно, ибо остановиться для него означало приобрести форму.
Старик слушал молча - неподвижно, ни единым взглядом или движением не выказывая согласия или возражения.
- Что было до того и откуда взялся этот предвечный Хаос, неведомо... Точнее, - поправил Бруно сам себя, - этого не ведаю я. Подозреваю, что не ведомо это и никому из ныне живущих... а если и ведомо - он не расскажет. И я не знаю, как человеческий разум может суметь постичь это сам, выводя неоспоримые следствия из причин и отыскивая сами причины. Был Хаос... Упорядоченной материи, времени - ничего этого не было. А потом... Потом Творец создал всё. В недрах хаотичного небытия, безвременья, беззвучья, было сказано Слово - и всё началось. Дни творения - быть может, были они, а возможно, лишь так это сумел хоть отчасти осознать человеческий рассудок, этого я не знаю, но вижу сотворение как... как... Словно бытие взорвалось в небытии, единым мигом, и возникло упорядоченное, а обломки Хаоса были отброшены прочь, к его границам, к границам материи и самого времени. И вот тогда, в тот самый миг, началась битва, которая все еще идет: Хаос хотел схлопнуться снова, поглотив собою все то, что когда-то было им и быть перестало, а упорядоченное стремилось удержать свои границы.
Бруно умолк, глядя на старика, ожидая хоть какой-то реакции, однако тот так и сидел неподвижно и молча, глядя с выжиданием.
- Создатель... - продолжил он медленно, с трудом подбирая слова, - пребывает в упорядоченном Своей благодатью, Своей любовью к сотворенному, но именно потому, из любви к этому творению, и удален от него, потому что тварное не может вместить в себя Нетварное. Тварное не выдержит прикосновения Полноты, Могущества и Света. И Творец умалил себя, дав творению жить, наделив его свободой... в том числе свободой от Себя. И... - Бруно снова помолчал, протянул руку к своему стакану и тут же убрал ее, не притронувшись. - И Он держит границу между упорядоченным и Хаосом, но чтобы граница эта выстояла - упорядоченное, мы сами, должны желать этого и держать ее тоже. Бытие должно бороться за возможность быть, иначе оно перестанет быть бытием. И там, на этой границе... Всё, - решительно подытожил он, подняв взгляд к отцу Альберту. - Дальше не знаю. У меня было куда меньше времени на размышления, нежели у вас. Что там? Кто там?
- Там сущности, - не сразу отозвался старик. - Ошметки Хаоса, которых коснулся краешек волны Творения, пронесшейся по Небытию, но не проник в них до конца, не содеял их всецело сущими. Пена на волнах. Они не пребывают в Хаосе и не вошли в бытие, они не тщатся поглотить или порушить бытие, но и не способны влиться в него, не способны стать бытием. Не способны самостоятельно.
- Так значит... - начал Бруно осторожно, запнулся и докончил через силу: - Вы... вы выдернули с границы сущего мелкую хаосятину и вселили ее в своего автоматона?!
Старик вздохнул.
- Они мнились мне такими удобными. Сии сущности не несли в себе семени разрушения и даже не стремились быть, но начинали быть, если сию возможность дать им. В них нет разума, но...
- Но разум начинает пробуждаться в них со временем? - докончил Бруно, когда отец Альберт умолк, и тот неспешно кивнул:
- Истинно так. То не был разум в совершенном смысле сего понятия, была лишь искра осознания, осмысления - поначалу мира вокруг, а после и самого себя. А следом за тем - и жажда бытия, и собственные желания, не всегда мирные... Как я и говорил, я был самонадеян и поспешен, а оно довольно долго было неосознанно, послушно и безмысленно. Как собака. Будто и живая, и есть некое подобие рассудка - довольное для исполнения нехитрых повелений, и вместе с тем безразумная.
- И вы не сразу заметили, когда это стало чем-то большим?
- Одно могу молвить в свое оправдание: я заметил вовремя. А разрушив автоматон, более ничего подобного повторить не пытался.
- А смогли бы? Чисто технически, - торопливо оговорился Бруно, когда собеседник поднял к нему взгляд. - Просто любопытно.
- Смог бы.
- А...
- И кто-то другой смог бы, - кивнул отец Альберт, не дослушав. - Однако ж ни к чему это. Армию автоматонов изготовить - пустая трата времени и сил, сии механизмы медлительны, неповоротливы, туповаты... да и денег стоить будут немалых. К чему столько затрат материальных и психических, коли есть уже автоматоны готовые. Их не надо собирать, не надо расходовать время на изготовление деталей, не надо затрачивать на них средства - женщины сами производят их и растят...
- Намекаете, что Австриец способен...
- Это ты намекал, - улыбнулся старик. - А я на твою мысль ответил. Бог знает, кто и на что способен из наших недругов. Будем уповать, что наши соглядатаи знают лишь чуть меньше Него, а мы верно истолковали узнанное.
- А как мы истолковали тайну мироздания? - спросил Бруно тихо и, не услышав ответа, осторожно пояснил: - Все же как оно было, до сотворения мира? Как... как сосуществовали Творец и Хаос? Он... один из них? Но Творец неизменен, непреложен, в том сама Его суть. Стало быть, не может быть у Него темного хаоситского прошлого, от коего Он вдруг решил отступить. Или оба они предначальны, и битва эта предначальна, и она была всегда - между хаосом и тем упорядоченным, что Он содержал в Себе? И...
- Давай, - мягко подбодрил отец Альберт. - Говори. Тут нет никого. Никто не станет смеяться.
- Да как-то оно выходит не смешно, - заметил Бруно все так же негромко. - И выходит, что сами собою напрашиваются две версии: сама Вселенная была создана как поддержка в этой битве, как... как большая крепость, в которую ввергли воинов, не спрашивая, хотят ли они того, или же Хаоса как такового просто не было до момента творения, и он просто... просто стружка, щепки, оставшиеся от работы Творца, и если бы не творение - не было бы и Хаоса. В том и ином случае получается... грустно.
- Как хитро и аккуратно ты сказал 'противно', - заметил старик с невеселой усмешкой. - Нехорошо себя осознать инструментом, а Того, Кто всегда мыслился защитой и прибежищем - виновником всех бед. Верно?
- Так стало быть... так оно и есть?
- Нет, - уже серьезно вздохнул отец Альберт. - На волне чувства, в запальчивости, я и сам некогда подумал так. Но в сии версии многое не ложится.
- Например?
- Свобода воли человеческой. Одно это разбивает оные рассуждения во прах. Будь все так, будь этот мир всего лишь форпостом на пути Хаоса - этакое попустительство оставляет для его проницания излишние лазейки. Господь и мир от свободной воли этой много настрадались, и много раз сущее было на грани погибели из-за нее, однако - она есть, и Господь так тщательно оберегает ее, что многие сыны человеческие этим еще и недовольны. А сам подумай, даже правители земные знают, что лучший солдат - не думающий лишнего.
- А 'щепки'? Эта версия...
- ...столь же негодна. От древесного ствола не остается железной стружки, а из стеклянного шара не выпечь мучного пирога. Если Хаоса не было до творения, если он суть лишь отходы, помои - с чего бы Творцу, творящему из ничего, оставлять за собою столько сора, столь противного всему разумному и упорядоченному? Когда Господь отсеял негодное - вышел ад, а не Хаос.
- А если не то и не иное, то... то, может, Творец не неизменен? И когда-то часть того предвечного Хаоса... почему-то... решила сотворить Порядок? И... Создатель с самого начала не очень себе представлял, как это делается, и рос над Собою вместе с сотворенным миром, и Его благими намерениями... получилось то, что получилось?
- Сия версия тебе пришлась по душе?
- Она хотя бы как-то...
- ...понятна, - подсказал отец Альберт, когда он запнулся, и Бруно кивнул:
- Да. В ней есть хоть что-то...
- ...человечное.
- Да. И она...
- ...похожа на правду, да. Стану ли я утверждать, что она - не правда? Не стану. Посему я и сказал в начале нашей беседы, что Творец изобразился мне лишь еще более великим по завершении моих раздумий.
- Вы... пришли к тем же выводам?
- Я рассмотрел их как мыслимые, - сдержанно уточнил отец Альберт. - И если все так - разве не еще более велик Тот, Кто пошел против собственной темной и хладной сути, встал против всего и всех, стал самим источником света и благости для целой вселенной?
- Каково пойти против собственного окружения - я прекрасно знаю, - натужно улыбнулся Бруно. - Тяжко. А я всего-то против семьи пошел, а не против богов Хаоса... В этой версии мы с Создателем еще более подобны, еще более близки и по сути в одной лодке.
- Именно потому и мнится мне, что не так все просто, - кивнул старик со вздохом. - Больно уж много человеческого в сем рассуждении. Ты помянул сферу звезд из старых трудов моих... Вот так мне это и видится. Скудным умом на фундаменте невеликих знаний я пытался прозреть мироустройство - и не разглядел его, а наделил своими фантазиями, увидел не то, что было, а то, что был способен измыслить мой ум. И мне так же казалось все придуманное непротиворечивым, понятным... по-человечески понятным. Как эти наши размышления.
- Так что ж тогда? Что... это всё? Кто они такие - Творец и Хаос? Как сосуществовали до творения? Почему... всё это?
- Мы не знаем, - просто ответил старик, и Бруно нахмурился:
- То есть как?
- А вот так. Быть может, все это просто наши домыслы, кои и близко не схожи с истиной. Быть может, мы на верном пути, но не уразумели всего до конца. Быть может... Что угодно. Наш разум на многое способен, и он далеко завел нас за века осмысления подаренного нам мира, однако, как бы ни был человек близок к Господу, в одном мы несхожи: Он абсолютен, мы ограничены. Ограничены кратким временем, ограничены малостью знаний, ограничены скудостью мысли. Мы движемся по времени медлительно, как садовые улитки, ощупью находим свои пути и натужно постигаем мир, Господа... да и себя самих.
- Особенно себя... - все так же чуть слышно проговорил Бруно, и старик пожал плечами:
- Мы все же образ и подобие, пусть и жалкое. Постигнем себя - постигнем и мир, и Господа... хотя б отчасти. Быть может, в некоем будущем разум потомков сумеет осмыслить то, чего мы не понимаем, и увидеть то, чего мы приметить не можем. Наши духовные предки даже не ведали, что мир, в коем мы поселены, не един во всей Вселенной, а мы знаем, и взгляни, как одно лишь сие поменяло всё, как сразу же многими путями разбежалась наша мысль, а сколько ложных путей мы отринули. Когда-нибудь наши наследники изведают мир глубже, узнают больше, поймут лучше. А пока... вот так.
- Начинаю понимать, что роится в голове, когда в руки дается выбор и возможность увидеть это однажды, - вздохнул Бруно и, встряхнув головой, глубоко перевел дыхание. - Смешно, - хмыкнул он без улыбки. - Еретики всех мастей уверены, что Инквизиция знает некую 'правду', которую скрывает ради сохранения власти над умами, и эту правду надо раскопать, распотрошить и раздать всем, кому сколько влезет. Когда-то и я сам так думал. А правда в том, что мы не знаем ничего, а если раздадим то, что знаем - наступит тот самый хаос... 'Что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все тайны?' - медленно произнес Бруно, глядя в стол. - 'Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия - она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними'...
- Сдается мне, - заметил старик, - я знаю, чьи слова тебе припомнились.
- Снова наш человек эпохи человека, да, - уныло подтвердил Бруно. - Тогда я считал, что Курт слишком плохо думает о людях или слишком хорошо - об известных Конгрегации тайнах. Сейчас... даже противно, насколько я с ним единодушен.
- Ничего, - благодушно отмахнулся отец Альберт и бодро наплескал биттера в оба стакана. - Завтра нас обоих упокоят, и все тайны уйдут за нами следом в могилу, и мир останется неколебимым. Ergo bibamus![169]
Сегодня полномочные члены Собора, наблюдатели и гости собирались загодя, едва ли не с рассветом. Первыми к складам на берегу озера потянулись те, кого высокие чины промеж себя пренебрежительно звали 'зеваками' - рыцари и представители мелких приходов, сперва иностранных, а после и имперских; внутри мест для них предусмотрено не было, и зрители толклись поодаль, тщась вместе с тем и не упустить выгодного местечка поближе к входу и распахнутым настежь окнам, откуда, если посчастливится, можно было разобрать, что будет говориться внутри. Следом явились сошки покрупнее - богословы и настоятели, и где-то в этой пестрой толпе можно было заметить понурого и помятого от бессонницы посланца Эммануила Палеолога, который, кажется, уже и сам перестал понимать, что он все еще здесь делает.
Ближе к началу заседания начали подтягиваться архиепископы, кардиналы и епископы, герцоги и представители королей, и пестрая масса зрителей снаружи оживилась, заговорила, закачалась волнами, собираясь во все более плотную толпу у дверей и окон. Толпа расступалась, пропуская очередного кардинала или епископа, и смыкалась за его спиной, чтобы вновь расступиться и снова сойтись.
Шагая по этому живому коридору, Бруно никак не мог отделаться от мысли, что идет сквозь строй - каждый выжидающий взгляд, каждый шепот и неясное бормотание ощущались почти физически. Где-то в этой толпе должны быть и конгрегатские expertus'ы... Остается лишь надеяться, что от них будет толк, если или когда ситуация накалится.
И наверняка где-то здесь же были люди Коссы, их просто не могло не быть. Кто и как пустил первый слух, приведший к молве о судьбоносности сегодняшнего заседания, отследить уже было невозможно, да и не нужно - это уже было неважно, но не предчувствовать, не предполагать, не допускать как один из самых вероятных именно плохой итог - Косса не мог. А стало быть, не мог и не подготовиться к нему...
Внутри метался под низким потолком невнятный гомон; acustica склада не была рассчитана на хорошую слышимость, и разобрать, что говорилось в одном его конце, сидя в другом, было довольно сложно, особенно когда первые мгновения уходили на то, чтобы сообразить, на каком из языков это было сказано. Это и сыграло на руку, когда папское единовластие удалось урезать, вверив право голоса и принятия решений не только кардиналам и епископам, но и светским богословам и знатокам гражданского права. Когда это предложение было озвучено, а после стало решением, а потом и принятым решением (буквально за считанные минуты) - Косса просто не успел сообразить, что происходит. Продвинуть второе постановление - 'каждой нации один голос' - было уже куда легче. Теперь вся огромная Империя имела единственный голос как 'германская нация', но зато и слетевшиеся в Констанц, как голуби на кормежку, итальянские кардиналы лишались численного преимущества. Третий шаг - признать Собор высшим церковным органом, имеющим верховенство даже и над Папой - было уже несложно.
Не сказать, чтоб сие решение было идеальным, но в сложившейся ситуации - лучшим из возможных...
Бруно уселся на свое место, искоса глядя на лицо отца Альберта, примостившегося рядом. Сказать по этому лицу, о чем думает старик, было невозможно: сухой сморщенный лик выражал лишь полнейшее благолепие и иконную кротость, приправленные столь же картинной торжественностью. Насколько говорящим было его собственное лицо, Бруно сказать затруднялся и надеялся, что на нем хотя бы не отражается уныние вкупе с обреченностью.
Удивительно, но паники не было; не было даже страха, лишь опасение, что все жертвы и старания могут оказаться напрасными. Странно... Сколько себя помнил - боялся всегда. Боялся старшего брата, боялся поступать в университет и завалить учебу в университете, боялся бросать учебу, боялся семейной жизни в деревне, боялся помешаться, лишившись семьи... Боялся быть пойманным, боялся колдунов, ликантропов и смерти, когда настигла служба в Конгрегации. Потом боялся ответственности, боялся решать за других, боялся быть хранителем чужих тайн... А сейчас - ничего. Сейчас, когда случиться может все, что угодно, и скорей всего - трагическое, нет ни страха, ни трепета, ни смятения. Наверное, так себя чувствуют приговоренные, когда понимают, что все равно уже ничего не изменить...
Когда в зал вошел Косса и остановился на миг, оглядывая незанятое место председательствующего, Бруно невольно усмехнулся. Понтифик явно выжидал до последнего, чтобы не прийти раньше Рудольфа, но что-то пошло не так - то ли не догадался выставить для этого нарочитого наблюдателя, то ли наблюдатель принял за Рудольфа кого-то из иных членов Собора и дал ложный сигнал, но несколько неприятных секунд пизанский Папа все-таки пережил. Радоваться этому было глупо и отдавало мелочностью и мальчишеством, но сегодня можно было себе позволить небольшую поблажку.
Рудольф явился минута в минуту, когда присутствующие уже начали заметно нервничать, высказывая всевозможные предположения - от внезапной болезни, а то и смерти Императора до его сознательного отсутствия на заседании, что, несомненно, являлось частью некоего Хитрого Плана. Его появление было встречено вздохами - облегченными и разочарованными, оживленным галдежом, и на миг возникло ощущение, что в этом торговом складе происходит то, для чего он и был построен, и это толпы торговцев, по стечению обстоятельств прибывшие все разом, пытаются поделить место и расположить свои тюки и ящики наиболее выгодно.
Косса проводил старого монарха долгим взглядом и, не дожидаясь, пока стихнет суета, поднялся, всем своим видом выражая церемонное смирение. Молитву, благословляющую высокое собрание, он тоже начал произносить, не дождавшись полной тишины, и тишина водворилась сама - суетливая, поспешная и нервная, полностью утвердившись лишь когда половина должных слов уже успела утонуть во всеобщем шуме.
Рудольф выслушал молитвословие сосредоточенно, с подчеркнутой торжественностью, и Бруно не исключал, что сейчас монарх молился искренне, наплевав на то, из чьих уст исходят эти слова. На свое место по окончании вступительного благословения он уселся молча и так же безгласно подал знак к началу заседания.
Поначалу вернулись шум и ропот, снова заскрипели скамьи, зашуршали подошвы, голоса вновь заполнили огромное здание под высокой крышей, и когда на середину вышел плотно сбитый немолодой человек в дорогом, но подчеркнуто неброском котарди, его даже не сразу заметили. Ни Рудольф, ни Косса не подали ни единого знака, не произнесли ни звука, ожидая, пока собравшиеся утихнут сами собой, и лишь когда тишина, наконец, водворилась, старый венценосец демонстративно прокашлялся, привлекая внимание, и ровно сообщил:
- Сегодняшнее заседание начнет синьор Карло Малатеста.
Он говорил медленно, тщательно подбирая слова, как и всегда, когда необходимость вынуждала переходить на латынь. Освоение языка официальных заседаний Рудольфу всегда давалось нелегко: по его собственному признанию, в этом он был похож на хорошо обученного пса - все понимал, но сказать не мог. А здесь и сейчас немалую роль играла и важность происходящего, где каждое неверно сказанное слово многого могло стоить, и Рудольф старался говорить кратко, сдержанно и с использованием максимально простых выражений.
- Из Римини тот, кто зовет себя папой Григорием XII, направил свое послание Вселенскому Собору.
Отсюда нельзя было увидеть выражения лица Коссы, зато все чувства, отобразившиеся на гладком породистом лике Малатесты, отлично виделись в подробностях, и не заметить, что представитель Григория не в восторге от прозвучавшей формулировки, было сложно.
Гомон попытался водвориться снова, однако все голоса разом стихли, когда Малатеста развернул внушительный пергаментный лист и церемонно поднял его на уровень глаз. Несколько мгновений он молчал, дожидаясь полного безмолвия, и лишь когда стало слышно в наступившей тишине, как ветер шуршит ветвями за раскрытыми окнами, размеренно и громко зачитал:
- Любезные братья!
Он снова смолк на мгновение, и теперь, казалось, даже ветер за стенами постарался утихнуть, и когда под французским кардиналом едва слышно скрипнула скамья, на него обернулись все, сидящие рядом.
- Я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, приветствую и благословляю Вселенский Собор, созванный в Констанце, и благодарю и благословляю достойных мужей и братьев, чьими усилиями он был созван, собран и блюдется.
Скрипучий французский кардинал издал невнятный звук, похожий на икание и змеиное шипение разом, и сидящий рядом с ним собрат, судя по резкому движению, весьма чувствительно стукнул его по ноге под скамейкой.
Косса, и без того похожий на статую, вовсе закаменел, взирая на посланца своего конкурента подчеркнуто безучастно.
Уже тот факт, что легаты Бенедикта и Григория были признаны полномочными представителями, ставили его на одну доску с обоими понтификами, и его личное присутствие на Соборе оставалось единственным, да и то сомнительным, преимуществом. Это было на руку французам и это оставалось лишь молча проглотить Коссе - сейчас и здесь слишком уж усердно выпячивать собственную исключительность не стоило, и он это понимал. И зачин послания, зачитанный Малатестой, настолько расходился с посланием, которое точно так же и здесь же озвучилось месяц назад, что можно было бы заподозрить заговор, подмену письма, что угодно, если б не было достоверно известно, насколько этот человек в центре зала близок к отсутствующему понтифику.
Месяц назад Григорий, упрямо отказавшийся признать легитимным Собор, созванный своим противником, направил в Констанц кардинала Доминичи, каковой под градом недовольных шепотков недрогнувшим голосом зачитал решение Папы Григория о созыве Вселенского Собора от своего имени, а потом, тут же, о его открытии. Косса тогда лишь криво ухмыльнулся, а французские кардиналы злобно зашептались - видимо, костеря своего понтифика за то, что он провернуть подобный финт то ли не догадался, то ли не осмелился.
И вот сейчас Григорий устами своего легата громко, четко и недвусмысленно переложил на руки Империи и Рудольфа половину и ответственности, и славы за организацию Собора, не вполне опровергая самого себя de jure, но противореча de facto.
- Не имея возможности присутствовать на благочестном собрании ввиду крайне прискорбного состояния моего здравия, - ровно продолжил Малатеста, - сим посланием я намереваюсь сообщить свое решение, касающееся жизни Церкви. Размышляя в душе своей и пытаясь услышать глас Господа в совести своей, я пришел к уверенности, что никакие войны и разрушения, никакие эпидемии и происки врагов не приносили и не приносят христианскому миру столько страданий, не толкают его так на край гибели, как великая схизма, терзающая церковь и людские души вот уже тридцать семь лет. И поистине слугой Диавола, гнусным и подлым сообщником отца лжи, пособником раздора будет тот, кто поставит себя выше блага Церкви, мира и спасения душ человеческих.
Легат снова умолк, будто для того, чтобы перевести дыхание, и, приподняв пергамент выше, повысил и голос.
- Посему я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, в полной мере разумея всю серьезность сего деяния, провозглашаю без какого-либо принуждения и по своей доброй воле, что отрекаюсь от титула епископа Рима, преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня.
Со скамей французских кардиналов донеслось несколько возгласов, тут же потонувших в гвалте, кто-то вскочил на ноги, кто-то засмеялся - ненатурально, громко, почти кликушески, кто-то крикнул 'Silentium!', чем добился лишь еще большего шума. Малатеста стоял недвижимо и с каменным лицом, все так же подняв папское послание, и по сторонам не смотрел, вперив взгляд в крупные витиеватые буквы.
Косса по-прежнему был похож на статую - холодную, незыблемую и неживую, и даже взгляд застыл камнем, словно приклеившись к человеку в центре зала.
Отец Альберт прижал ладонь к груди, где поверх доминиканского одеяния висел Сигнум, и что-то шепнул.
Бруно протяжно выдохнул, лишь сейчас осмыслив, что почти не дышал все то время, пока легат выходил к собранию, разворачивал свиток и зачитывал написанные Григорием слова.
Сработало. Это сработало. Григорий не припрятал камня за пазухой, Малатеста не обманул, и на Соборе действительно было зачитано то, что им и обещалось. Сработали увещевания, и престарелый понтифик все-таки пошел на сделку, остатками здравого рассудка избрав для себя лучший из худших вариантов. Сохранение кардинальского чина, место кардинал-епископа Порто и память в истории как миротворца - все это было куда приятней уже почти решенного насильственного низложения и вполне вероятной расплаты за упрямство. Так довольными оставались все: бывший Папа доживет свои невеликие годы в тиши и благополучии, никому не мешая и ни на что не влияя, а Собор получит в свое распоряжение окончательно и бесповоротно решающий аргумент и непобедимое оружие.
Теперь оба оставшихся Папы, некогда поклявшиеся сложить с себя сан, если это сделает хоть один их оппонент, были прижаты к стенке...
Того, что Малатеста продолжает читать, почти никто не заметил, а когда собравшиеся это осознали, голоса стихли почти разом, вмиг, и снова стало слышно, как ветер бродит за стенами и скрипит злополучная скамья под неугомонным французским кардиналом.
- ...преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня, - произнес Малатеста с расстановкой, и члены Собора, осознав, что легат лишь повторил последний прочитанный фрагмент, облегченно выдохнули. - Любезные братья! Благодарю вас за всю любовь и весь труд, с коими вы поддерживали меня в моем служении, и прошу у вас прощения за все мои грешные деяния, каковые были совершены по неведению, из излишнего усердия и в ревности о деле Господнем. Убежден, что мои собратья-епископы, опрометчиво избранные понтификами во дни разлада и в горячности раздора, также прислушались к гласу Господню в совести своей и уже обратились к благочестному собранию с подобным же смиренным посланием, и место главы Вселенской Церкви освобождено, и Святой Престол ожидает достойного блюстителя. Доверим же Святую Церковь заботам Верховного Пастыря, Господа нашего Иисуса Христа, и вознесем молитвы свои Ему, дабы Он вложил терпеливость и разум в души при избрании нового Верховного Понтифика.
Во все еще царящей тишине Малатеста медленно опустил руки, аккуратно и подчеркнуто неспешно скрутил свиток, столь же прилежно осенил себя крестным знамением и, развернувшись, прошагал к столу письмоводителя. Добровольный секретарь и хронист Ульрих фон Рихенталь, все время Собора державшийся невозмутимо, будто видел в жизни и не такое, сейчас был похож на прихожанина, внезапно узревшего битву ангелов Господних с сатанинскими созданиями прямо под крышей храма, в который пришел на мессу. На церемонный кивок Малатесты он ответил не сразу, смятенно изобразив то ли поклон, то ли судорогу, и осторожно, будто боясь сломать, сдвинул свиток в сторону, к самым важным документам заседаний.
Когда Малатеста, отвернувшись, двинулся к своему месту на скамье, фон Рихенталь боролся с собственными пальцами, пытаясь записать в черновик хроники невероятное событие.
Тишина все еще стояла вокруг - уже не такая плотная, дрожащая, призрачная, но все еще бездонная. Косса все так же неподвижно сидел на месте, лишь провожая взглядом фигуру легата. Рудольф со своего возвышения разглядывал скамьи французской делегации.
Бруно молча отсчитывал мгновения. Еще самое большее половина минуты - и если никто из членов Собора не сделает первый шаг, придется вставать и зачитывать речь, на написание и заучивание которой ушло два дня умственных и душевных мук...
Когда в тишине вновь скрипнула скамья, все обернулись, глядя на то, как поднялся один из авиньонских епископов, не став, тем не менее, выходить в центр зала. Пьер д'Альи, профессор теологии, канцлер Парижского университета...
Началось.
- Поскольку молчит председательствующий, - произнес епископ уверенно и четко, - скажу я.
Рудольф на столь незатейливое, почти простецкое именование своей персоны не отреагировал ни словом, ни движением, все с тем же отсутствующим видом рассматривая лица кардиналов, теологов и епископов подле оратора.
- Как видим, даже еретичествующий собрат наш, самочинно провозгласивший себя некогда главою христианского мира, нашел в душе своей довольно мудрости и смирения, чтобы раскаяться и поставить благо мира и Церкви выше блага собственного. А что же мы? - вопросил д'Альи, обведя окружающих суровым взглядом, и, не дав никому ответить, вытянул руку, указав на недвижимого Коссу. - Неужто не найдем ни того, ни другого хотя бы с горчишное зерно, чтобы лишить, наконец, папских полномочий другого еретика, много более гнусного?
- Может, сначала незаконно занятый престол освободит еретик авиньонский? - выкрикнул кто-то с итальянских скамей, и д'Альи сдержанно кивнул:
- Мы непременно рассмотрим персоны всех, брат мой во Христе. Но не кажется ли всем вам, что в первую очередь надлежит сделать то, что сделано должно быть уже давно? Человек, не достойный носить даже сана священнического, не говоря уже о тиаре, но обретший ее - этот человек давал клятву, все мы ее слышали здесь, что отречется от папского престола, если это сделает хотя бы один из других. И вот, мы видим, он молчит.
Косса действительно молчал. Он сидел все так же безмятежно, как изваяние, расслабленно возложив руки на подлокотники подобия папского трона, и даже не смотрел на обвиняющего его епископа.
- Воистину! - одобрительно возгласил кто-то со скамей сторонников Коссы.
Теперь все обернулись на этот голос, глядя с невыразимым удивлением на то, как поднялся кардинал Джамбарелла, до сего дня верный соратник и ревнитель своего понтифика. Косса по-прежнему не шевельнул и пальцем, не повернул взгляда, и лишь губы чуть покривились в легкой полуулыбке.
Отец Альберт сжал на Сигнуме пальцы ладони, прижатой к груди, и прикрыл глаза.
- Было ли постановлено, что Собор превыше Папы? - повысил голос Джамбарелла. - Было ли решено, что Собор берет на себя святую миссию восстановления всеобщего согласия, если все, провозгласившие себя главою Церкви, так и останутся во тьме заблуждения и упрямства? И вот, смотрите, даже один из этих еретиков раскаялся, как верно заметил брат наш, и отступил с дороги, и разве не должен теперь Вселенский Собор своею волею завершить начатое? И самое первое, главнейшее, что он должен сделать, это лишить титула преемника князя апостолов одного из подлейших, бесчестнейших людей из всех, когда-либо занимавших престол!
- Вы хотите сказать, брат мой, - не вставая, возмущенно переспросил кто-то из итальянских кардиналов, - что Святой Престол всегда занимали подлецы, и папа Иоанн XXIII только самый подлый?!
- Да кто только не занимал ваш римский престол! - с нескрываемым ожесточением выкрикнули из авиньонской делегации, и д'Альи вскинул руку:
- Не время для ссор, братья мои! Сейчас время объединиться, восстать против схизмы, против ересей. Против Антихриста!
- Господь да поразит тебя, брат мой во Христе! - гневно воскликнул тот же голос из итальянских рядов, и кардинал Оддоне Колонна вскочил, едва не сшибив плечом одного из соседей. - Как можешь ты, как язык твой повернулся столь святотатственно оскорбить слугу Господнего, безо всяких причин, без хотя бы малых на то оснований?!
- Без оснований? - холодно переспросил д'Альи. - Я всего лишь слушал пересказы ваших же кардиналов и епископов - и набрал полный сундук оснований, а ты, брат мой несчастный, неужто ослеп в своей преданности этому воплощению мерзости, что не видел творимого им, даже находясь подле него?
- Где доказательства?!
- Свидетели! - торжественно воскликнул Джамбарелла, попытавшись сделать шаг вперед, но кто-то одернул его сзади, и возникла короткая заминка - кардинал пытался вырвать свое одеяние из рук собрата, а тот что-то гневно шипел ему по-итальянски.
Отец Альберт нахмурился, все так же сидя с опущенными веками, и сухие губы старика плотно сжались, став похожими на давний рубец на морщинистом лице.
- Свидетели, - подтвердил д'Альи громко. - Среди тех, кто присутствует на этом собрании, таких множество. Одни молчат - из страха или корысти, но другие говорили, и говорили о многом, и всем нам известны бесчисленные злодеяния этого человека! Симония[170]! Курия и Церковь Христова превратились в торжище! Этот бесчестный пройдоха в папской тиаре продавал саны и должности, таинства и мощи! Мощи! - грозно повторил д'Альи и обвел пылающим взглядом собравшихся. - Разврат, какового еще не бывало!
- Надо уходить, - тихо сказал отец Альберт, открыв глаза.
- Но началось то, ради чего мы всё это... - возразил Бруно, и тот сухо оборвал, не дав докончить:
- Надо забирать короля и уходить. Еще немного - и я не смогу нас уберечь.
- Насилие! - возгласил епископ, сидящий по левую руку от отца Альберта, тоже поднявшись. - Нескончаемое насилие над мирскими женщинами и монахинями, над детьми!
- Я сам это видел! - поддержал со своего места Джамбарелла, и все еще вцепившийся в его одежду собрат вскочил на ноги, раздраженно потребовав:
- Умолкни!
Отец Альберт молча приподнялся, поразительно ловко юркнув за спину стоящего епископа, и засеменил вдоль скамьи за спинами сидящих. Бруно тихо ругнулся и, скорчившись в три погибели, двинулся за ним, придерживая хабит, чтобы не наступить на подол.
- Подкупы, взятки! - продолжал меж тем голос д'Альи. - Убийства! Несметные богатства, коими этот недостойный муж покупал себе сторонников, сообщников, дома и чины - все это получено было путями бесчестными, противными закону божескому и человеческому!
- И ересь! - выкрикнул кто-то с места, и кардинал повторил:
- И ересь! Присвоение себе славы пророка Господнего, а после - это слышали достойные доверия люди - он стал сам же звать себя Антихристом, противником Создателя и Спасителя! Он говорил так и насмехался над Богом!
Отец Альберт свернул вправо за скамьями и спинами, образующими угол, и ускорил шаг. Бруно приподнял голову, найдя взглядом Коссу; тот все так же сидел без движения, по-прежнему чуть заметно улыбаясь и не глядя на своих обвинителей.
- Отравительства! - продолжил д'Альи и, на мгновение смолкнув, горестно произнес: - Но что Папа?! Его грехи всем известны и всеми осуждены, а что же мы сами?
Бруно запнулся от неожиданности, едва не потеряв равновесие и с трудом удержавшись от того, чтобы распрямиться и посмотреть, на месте ли все еще французский кардинал, или это кто-то иной говорит его голосом. Отец Альберт впереди что-то коротко шепнул - то ли молитвенное, то ли нечто совсем иного рода, и засеменил еще быстрее. Несколько человек вскочили, не обращая внимания на двух конгрегатов за своими спинами, и согласно выкрикнули:
- Да!
- Воистину так!
- Тщеславие! - сокрушенно вымолвил д'Альи и повторил громче: - Тщеславие, мой вечный грех! Как я смотрел на собратьев своих по сану, о как я гордился собою и презирал их! Я выкупил у этого человека в тиаре кардинальский сан! Я отказался быть легатом Папы в Германии: Антонио Висконти заплатил мне, и я отказался!
Бруно зашипел, стиснув зубы, чтобы нелестные и недостойные священника мысли не оформились в не менее недостойные слова, и увидел, как присел, точно под ударом, отец Альберт.
- Я видел, что папский престол занимает недостойный муж, и что я сделал?! Я малодушно бежал от него под руку авиньонского папы! Я знал, знал, что он еретик и мздоимец, но лгал сам себе, говоря, что мздоимец лучше Антихриста! Я презирал короля Франции, будучи его духовником, я считал его неучем и невежей! Я присваивал милостыню, каковую обязан был раздавать от имени короля!
- Мне бы твои грехи... - пробормотал Бруно себе под нос, стараясь не отставать от поразительно прыткого отца Альберта.
Я-то свой чин обрел и вовсе по знакомству, мысленно договорил он. Просто оказался в ближнем круге по чистой случайности. Просто был на глазах. Просто сделал себе репутацию на чужой славе - на славе человека, который жилы рвал на службе и которого я только и делал, что упрекал, упрекал за малость веры, за недостаток человеколюбия, за пороки и несовершенства, истинные или мнимые...
Когда старик впереди вдруг остановился, Бруно едва не сшиб его с ног. Сухая цепкая ладонь сжала запястье ректора академии святого Макария с удивительной силой, до боли, и он поморщился, ощутив, как медленно и нехотя, точно пылинки под легким сквозняком, улетучиваются тоскливые мысли, унося с собой внезапное уныние.
- Противься! - неистовым шепотом потребовал отец Альберт, встряхнув его, как суму. - Гони прочь!
- Я платил наемным убийцам по поручению антихриста Коссы! - выкрикнул голос кардинала Джамбареллы, и кто-то отозвался от дальней стены склада:
- Я оговорил своего епископа, чтобы занять его место!
- Я стал священником, чтобы обрести богатства! - воскликнул немецкий епископ в шаге от Бруно и, вскочив, вцепился в волосы. - Я просто хотел уважения и достатка!
- Быстрее! - подстегнул отец Альберт и снова двинулся вперед, уже не отпуская руки Бруно.
- Я не верю! - донеслось издалека. - Не верю! Вера не спасает! Я знаю, всегда знал, нельзя грешить и спасаться верой! Бог сам решает, кого спасать! Я хотел говорить об этом людям, но боялся! О я малодушный!
До Рудольфа оставалось около пяти шагов, когда тот вдруг скорчился, точно от боли в животе, и обхватил голову руками, что-то бормоча. Отец Альберт рванул вперед, таща за собой оглушенного ректора, и ухватил короля за плечо.
- Поднимайтесь, надо уходить! - сказал старик громко, не таясь - его голос и так уже тонул во все более многочисленных выкриках собратьев по сану.
Кто-то у скамей напротив уже не кричал - стонал с подвыванием.
- Поднимайтесь! - повысил голос отец Альберт, встряхнув Рудольфа, и тот поднял голову, с заметным усилием собрав взгляд на человеке перед собой.
- Я подкупал и запугивал... - пробормотал король вяло. - Я убивал мирных обывателей на войне...
- Я отправил на войну дочь друга, - отозвался Бруно. - Знал, что он не сможет запретить, поэтому сказал, что решение за ним.
- Господь Иисус! - с раздражением и испугом, какого в нем прежде никогда не видели, воскликнул отец Альберт и сжал обе ладони - на запястье ректора и плече короля - так, что оба поморщились от боли. - Быстро за мною оба, грешники непотребные!
Какой-то кардинал неподалеку выкрикнул что-то нечленораздельное, воздев руки к потолку словно в молитвенном экстазе, и вдруг вцепился в глаза, погрузив пальцы в глазницы. Его вой утонул во всеобщем крике, и того, как он заплясал на месте, размахивая вырванными глазами и заливаясь кровью, почти никто уже не заметил...
- Ну! - подстегнул отец Альберт, сдернув Рудольфа с места, и перехватил его за руку.
К выходу щуплый старик пробивался, как заправский вояка через поле боя, таща за собой обоих своих подопечных, как детей. Рудольф продолжал бормотать что-то, по морщинистым щекам бежали слезы, исчезая в поседевшей холеной бородке, а Бруно продолжал перечислять, едва слыша сам себя:
- Лгал... отправлял на гибель людей... подкупал и устрашал...
Впереди, у самых дверей, распахнутых настежь, мелькнула знакомая фигура, на миг показалось знакомое лицо, и чем-то он был важен, этот человек... Но чем? Чем может быть важен какой угодно человек, если погибель близка, если душа погрязла в грехах, если спасения и прощения нет и не будет, если...
- Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix[171]! - четко и громко, словно пытаясь докричаться прямо до небес, провозгласил отец Альберт. - Nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus! Sed a periculis cunctis libera nos semper![172]
Оддоне Колонна, мечась зигзагами, точно вспугнутый заяц, наталкиваясь на людей вокруг, ударился грудью о столб, подпирающий крышу, остановился на миг, схватившись за него руками, и ударился снова - теперь намеренно, с размаху лбом, и снова, снова, снова, выкрикивая бессвязные слова на смеси латинского и итальянского. Из рассаженной кожи потекла кровь, а кардинал продолжал и продолжал биться о сухое, как камень, дерево. Кто-то повис на его плечах, рыдая и пытаясь обнять, что-то мыча ему в ухо окровавленными губами, и Бруно, прежде чем отец Альберт рывком поволок его к двери, успел увидеть, что в разинутом рте вместо языка плещет кровью откушенный обрубок.
- Местью за брата прикрыл войну... - продолжал бубнить Рудольф, с трудом поспевая заплетающимися ногами за стариком. - Радовался смерти Виттельсбахов... даже младенца...
- Non esse auditum a saeculo, quemquam ad tua currentem praesidia, tua implorantem auxilia, tua petentem suffragia, esse derelictum[173], - упрямо и сосредоточенно продолжил отец Альберт, протиснувшись между двумя кричащими людьми в разорванной одежде, что загораживали проход, пихнул одного из них плечом, протолкнув в дверной проем, и почти вывалился наружу, по-прежнему держа за руки Бруно и Рудольфа.
Солнце лилось в окно щедро и радостно. Даже солнце здесь было иное, домашнее. Небесное светило, бесспорно, по всей Господней земле одно, но это дело разума, знать сие, а дело чувств - насладиться родным домом, родными травами, небом, солнцем, вдохнуть воздух родины.
Фон Ним улыбнулся. За то время, пока нечестивец Косса обитает в Констанце, уж можно было надышаться и свыкнуться. Но нет. Сердце все так же трепетало от одного взгляда на каждый лист, каждый камень под ногами, пылинку в воздухе, и все это было другим, нежели на чужбине. Сердце радовалось и пело. Даже сегодня.
Сегодня, по большому счету, заниматься больше было и нечем. На это заседание Косса уходил сосредоточенным, недобрым, хмурым, и своему секретарю повелел сидеть в рабочей комнате безвылазно, 'дабы в единую минуту быть готовым делать, что скажу'. Ленце и Гоцци, его подручному, безбожник давал указания особняком. Подслушать, о чем шла речь, сегодня не вышло, но секретарь и без того понимал, что рассчитывает Косса на самое худшее, а распоряжения его - это, верней всего, приказ быть наготове либо драться, либо бежать.
Время сегодня текло неспешно, лениво вытягивая солнце все выше и выше, улица за окном была непривычно пустынна, и в доме царила тишина. Фон Ним сидел над строками весьма потрепанной 'La Divina Commedia', каковую перечитывал всегда, когда требовалось убить время, а дел никаких не было или же разум был на оные не способен ввиду усталости либо тревоги. Солнце и тишина парили вокруг, и дом казался безлюдным. Лишь однажды Гоцци деловито прошел в кладовую, где пробыл всего пару минут, вышел оттуда с корзиной снеди и бутылкой и, шикнув на любопытствующего секретаря, вновь удалился наверх.
Тишина стала рушиться внезапно: вот царило безмолвие и пустота - и вот постепенно, издалека, все нарастая, становясь все плотней и ближе, точно обвал в горах, пролился на улицы шум.
Фон Ним поднялся из-за стола, подвинув в сторону книгу, приблизился к окну и выглянул на улицу. Улица уже не была пустынной - вдруг возникли невесть откуда люди, множество разом; люди бежали и спешили, одни молчаливые, с сосредоточенными и перекошенными лицами, другие причитали на бегу, вдалеке кто-то кричал - одни злобно, другие испуганно или изумленно...
За закрытой дверью по коридору торопливо и громко протопали шаги, голос Гоцци выругался, что-то упало, шаги стихли и спустя минуту столь же оглушительно прозвучали обратно. Фон Ним высунулся дальше в проем, оглядев улицу. Коссы видно не было. В коридоре снова затопали мимо его двери, на сей раз оба, и так же спустя минуту оба пробежали обратно, и топот зазвучал по лестнице наверх, и донеслись голоса - нервные, злые, спорящие.
Секретарь снова бросил взгляд наружу, отошел от окна и, пройдя к столу, закрыл книгу. Читальный день на сегодня самоочевидно был окончен.
Топот у двери снова возник и снова стих почти тут же, голос Гоцци что-то просительно заныл на лестнице, и Ленца гаркнул озлобленно:
- Да, я уверен! Заткнись!
Фон Ним нахмурился. Что-то явно шло не так, что-то совершенно точно пошло не по плану - такого за все годы службы при богомерзком лжепонтифике он не мог припомнить ни разу. Ленца всегда был сдержан и чуть презрителен, всегда спокоен, разве что в присутствии своего нанимателя терял хладнокровие, но то был тихий, уважительный страх; увидеть же его таким суматошным и взбешенным до сих пор не доводилось никогда.
Секретарь медленно прошел к двери, приоткрыл створку и вслушался. Оба все так же переругивались - Гоцци жалобно, Ленца раздраженно, но теперь слов нельзя было разобрать, лишь слышен был невнятный гул голосов. Помедлив, фон Ним вышел в коридор, ступая как можно тише, и приблизился к лестнице. Отсюда по-прежнему нельзя было понять, о чем говорят эти двое - похоже, подручные нечестивца ушли в одну из комнат, оставив дверь открытой в запале спора.
Секретарь оперся о перила, постаравшись перенести на них большую часть своего невеликого веса, и осторожно, медленно встал на первую ступеньку. Как странно, сколько уже хожено по этой лестнице, а как-то не запомнилось, скрипит ли она...
Вторая ступенька и третья. Еще шаг - четвертая...
Лестница не скрипела, ступеньки не проседали, и перила стояли под рукой прочно и основательно.
Пятая...
Голоса стали спокойнее и тише, и фон Ним, переведя дыхание, сделал несколько быстрых шагов, преодолев лестницу целиком. За оглушительным стуком сердца, за шумом в ушах он не мог понять, был ли скрип, но голоса не смолкли, не приблизились, все так же продолжая спорить, и секретарь снова глубоко вдохнул, постаравшись выдохнуть как можно беззвучней. В коридор за лестницей фон Ним шагнул на трясущихся ногах, пытаясь теперь не дышать вовсе.
Голоса слышались из второй от лестницы комнаты, дверь в которую и впрямь была распахнута настежь, и сейчас говорил один Гоцци - торопливо, сбивчиво, громким шепотом. Когда до двери осталось около пяти шагов, Ленца снова оборвал его коротким 'Заткнись!'.
- Но это же будет конец всему, - уже громче и настойчивей отозвался тот. - Просто конец!
- Не будет! - свирепо рявкнул Ленца. - Это чертово копье лежит там которое десятилетие подряд, и всем на него плевать, о нем забыли - все, включая самого короля! С какой стати кто-то вспомнит о нем сейчас?! Ты сложил бумаги?
- Сложил... Но так всегда бывает! Не учли одну мелочь - и всё, всё прахом! Его надо уничтожить! Уже давно надо было, и если это не было сделано до сих пор - надо сейчас!
- Как, я тебя спрашиваю?! - снова раздраженно повысил голос Ленца. - Ты сам войдешь в королевскую сокровищницу и поломаешь его на кусочки, что ли?!
- Но сам синьор Косса мог бы...
- Мог бы - сделал бы, - отрезал Ленца ожесточенно. - Разговор окончен!
Разговор и впрямь стих - резко, разом, словно бы обоим спорщикам кто-то заткнул кляпами рты, и в комнате за раскрытой дверью воцарилась тишина. Фон Ним вовсе почти перестал дышать, пытаясь услышать хоть что-то - движение, шепот, вздох...
Ленца вышел в коридор мягко и беззвучно, как кот, и остановился, глядя на секретаря с показным удивлением.
- Это кто же тут у нас... - протянул он насмешливо и, когда фон Ним попятился, в несколько стремительных невесомых шагов приблизился, доверительно и нежно обхватив секретаря за плечи. - Наш старый добрый Дитрих...
Он молчал. Отговориться было нечем, отговорки не имели смысла, да и не было их сейчас, а сказать в лицо этому мерзкому человеку то, что роилось в мыслях... Возможно, он и сказал бы лет всего двадцать назад, когда и нервы были покрепче, и духу побольше, а сейчас самообладания хватало лишь на то, чтобы не трястись мелкой дрожью в этом нарочито дружелюбном объятии.
Гоцци вышел в коридор и молча остановился напротив раскрытой двери, глядя на неудачливого шпиона снисходительно и неприязненно. Ленца показательно тяжело вздохнул:
- А ведь он так тебя ценил. Так любил.
Секретарь сухо сглотнул, отметив прошедшее время в словах колдуна, но все так же стоял недвижно и безгласно.
- Заботился, - продолжал Ленца, по-прежнему не убирая руки. - Ведь говорил он тебе: сиди в комнате и никуда не лезь. И сидел бы себе, а потом собрался б и вместе с нами ушел... Скажем ему, куда? - не оборачиваясь спросил он, и Гоцци беззвучно скривил губы в усмешке. - Нет, не скажем, - сам себе ответил Ленца, сокрушенно качнув головой. - Ты и так уже слишком много услышал, довольно с тебя.
Левая рука колдуна, обнимающая фон Нима, обхватила его плечи плотнее, а правая коротко, резко ударила.
Удар в живот был еле ощутимым, почти мягким, похожим на дружеский тычок. Два мгновения Ленца стоял неподвижно, глядя все так же насмешливо и снисходительно, а потом отступил назад, и секретарь увидел, что в правой ладони он держит короткий кинжал, и с лезвия на пол капает что-то красное.
Потом стало больно в животе - там, куда ударил Ленца. Больно было не сильно, но в месте удара стало почему-то очень тепло, будто пролил на себя миску с полуостывшей похлебкой, и становилось все теплее и теплее. А потом стало горячо, как будто пролитая похлебка не остывала, как положено, а все нагревалась и нагревалась, и начинала жечь...
Секретарь опустил взгляд. На животе расплывалось красное пятно - все быстрее и шире, и по ноге под штаниной что-то потекло. Он растерянно прикоснулся к пятну и поднял руку, глядя на испачканную ладонь, потом тронул себя снова, и ладонь стала мокрой, скользкой, будто масляной.
- Доброго пути, старина Дитрих, - уже без улыбки сказал Ленца и кивнул подручному: - Идем.
Тот метнулся в комнату, тут же выскочил обратно, держа в руке увесистый дорожный мешок, и, кинув мимолетный взгляд на секретаря, первым сбежал по лестнице вниз. Ленца помедлил, потом снова шагнул к фон Ниму, аккуратно отер о его рукав лезвие, убрал кинжал в ножны и, развернувшись, двинулся следом за Гоцци.
Секретарь остался стоять, все так же глядя на свою ладонь, и в голове медленно-медленно, как закоченевшие ящерицы, ворочались какие-то мысли. Они были непривычными, странными. Чужими. 'Это кровь' - такой была первая. 'Это рана' - вторая. 'Я сейчас умру' - третья. И еще была четвертая - о том, что от раны должно быть больнее, он же видел, что такое раны в животе. Люди кричат, хватаются за эти раны, некоторые плачут. Если это рана и кровь - почему он все еще на ногах и не кричит, и почти не больно?
Стены коридора перед глазами вдруг съехались вместе, пол закружился, поменявшись местами с потолком, и фон Ним, пошатнувшись, навалился испачканной ладонью на стену. Ладонь поехала в сторону, и он дернулся, распрямив тело и не дав ему запрокинуться на сторону.
И вот тут стало больно. Стало очень больно. Боль саданула в живот, в грудь, в горло, и воздух стал похожим на горсть иголок, и в голову словно ударила молния, смешав редкие мысли. Кто-то крикнул, потом еще раз. Горсть иголок провалилась в легкие, растеклась по всему телу, молния в голове вспыхнула снова, и снова услышался чей-то вскрик, и откуда-то издалека-издалека пришло понимание, что здесь, в пустом коридоре, кроме него самого, кричать больше некому.
Под ногами собралась небольшая скользкая лужица, и хотя потолок и пол больше не пытались заместить друг друга - видно было плохо, какая-то мутная пелена застилала взгляд, и по щекам потекло что-то...
'Я сейчас умру'...
Нельзя.
Это слово встряхнуло мысли, всколыхнуло разум, покрывшийся ледяной коркой.
Нельзя умереть прямо сейчас. Он не имеет права. Сейчас - нельзя. Сейчас надо вытянуть из этого дряхлого тела все, что в нем еще осталось, на что оно еще способно, что оно еще может дать.
Нельзя.
Фон Ним осторожно втянул в себя воздух, сморгнув слезы на ресницах, медленно развернулся к лестнице, медленно сделал шаг, второй, третий, держась за стену. Голова кружилась, но ноги находили путь, и тело нехотя держалось на этих ногах. Еще шаг...
Спуск по лестнице был долгим, как схождение в ад, и с последней ступенькой жар в теле ушел, и вместо него стал приходить холод, и иглы в легких тоже стали холодными. Путь до двери оказался самым сложным - не на что было опереться, и тело стало крениться и шататься, и ноги захотели подогнуться, ногам тоже было холодно, и холодный язык присох к нёбу, и туман в глазах стал плотнее.
На улице были люди, много людей, но никто не обратил на него внимания - все куда-то бежали и, кажется, говорили или кричали что-то, но туман закупорил уши и не давал услышать, разобрать звуки вокруг. Кто-то промчался мимо, задев его плечом, и секретарь упал на четвереньки, и опять услышал этот вскрик - издалека и изнутри себя, и опять стало горячо, стало больно. Ноги упрямо не хотели разгибаться, и чтобы поднять тело, и пришлось выложить немалую часть из запаса сил, и это все-таки получилось, и тело двинулось по улице дальше. Тело само знало, куда идти, и это было хорошо, потому что разум никак не хотел оставаться рядом с этим телом. Разуму было плохо, страшно и больно.
Когда до цели оставалось три дома, стало можно идти вдоль этих домов вплотную к стенам, и стало можно снова опереться, и идти стало немного легче. Ноги шевелились все хуже, туман становился все темнее и гуще, и он окутывал тело, мешая двигаться, мешая идти, сковывая, сжимая. Потом стало видно дверь, до которой надо было добраться, и теперь можно было смотреть на нее и следить за тем, как она приближается, медленно-медленно, выступая из тумана все больше и больше.
Потом до двери осталось два шага, и тело подалось вперед и навалилось на нее, а потом захотело сползти вниз, наземь, и остаться там, и снова пришлось отдать часть сил на то, чтобы не позволить ему самовольничать. Фон Ним поднял руку, чтобы постучать, но пальцы отказались складываться в кулак, и он просто шлепнул по створке ладонью, оставив густой красный след. Еще один удар, вялый и неслышный, отнял еще одну порцию сил, и сил этих почти не осталось, их еле хватало на то, чтобы продолжить стоять, навалившись на дверь. Надо было собраться и постучать, чтобы услышали, но рука отказывалась шевелиться, словно прилипнув ладонью к темным доскам.
Сквозь плотный туман убегало время, исчезая в небытии, унося с собой силы по капле, и когда там, за туманом, исчезла целая вечность, ладонь ощутила дрожь досок под собой, а потом створка открылась, и фон Ним упал на человека за порогом.
***
Бруно сидел за столом, подпирая голову левой рукой, правой держась за стакан с биттером, и время от времени отхлебывал, как воду, не чувствуя вкуса. Рядом со стаканом лежал сиротливый, грязно-серый, мятый клочок бумаги, который один из стражей конгрегатской резиденции добыл незнамо где, когда спешно искал, на чем записать последние слова человека, пришедшего в этот дом умирать. 'Копье в королевской сокровищнице. Они сказали, что это будет конец всему. Хотели уничтожить, но не могут добраться. Они боятся его'.
Копье в королевской сокровищнице. Гадать, о чем речь, не приходилось: в королевской сокровищнице во всем христианском мире копье было только одно - хранимое в Карлштейне копье Лонгина, как считалось - подлинное. До сих пор - лишь считалось, и вот теперь, кажется, подтвердилось окончательно...
Отец Альберт застыл напротив, устало навалившись на столешницу локтями и грудью, и молча смотрел в пространство между полупустым кувшином и уже пустым стаканом. Изрезанное морщинами лицо пожухло, как последний осенний лист, и сам старик, казалось, высох и съежился. День у члена Совета выдался нелегкий.
Выволочив из складского здания своих подопечных, отец Альберт не повел их в город, а потащил прочь - к озеру, а потом вдоль кромки воды, все дальше и дальше, где и покинул под кустом, как мать-зайчиха свое потомство. Оба уже не каялись вслух и не перебирали грехи и провинности; языки, кажется, вовсе потеряли способность шевелиться, и души охватило бессилие, навалилась беспредельная немощность, и на смену отчаянью пришла пустота. В пустоте куда-то бежало время, сквозь нее пробивались чьи-то голоса, доносились какие-то звуки, они тут же таяли в воздухе, в мыслях, в мире вокруг, и пустота все стояла и стояла рядом, неотступная и нерушимая.
Потом Рудольф будет сидеть в конгрегатской резиденции, в выделенных ему покоях, под охраной конгрегатских стражей - молчаливый и насупленный, и с хмурой задумчивостью смотреть в единственное окно. Потом Бруно будет заставлять себя шевелиться, говорить, задавать вопросы, слушать ответы, отдавать распоряжения - когда прибежище Конгрегации встретит его кровавым отпечатком ладони на двери, кровавыми следами на полу и бездыханным телом на скамье. Это все потом.
Потом Бруно узнает, что отец Альберт вернулся в помещение склада, похожее на чистилище, пробившись через примыкавшую к озерному берегу часть города, ставшую подобной страшному сну грешника.
Потом станет известно, что выбраться удалось не только им троим: вместе, точно так же взявшись за руки и возглашая молитвы, вышли наружу четверо из делегации византийского правителя и удалились прочь.
Потом отец Альберт с усталым упреком заметит, что никто из них не вернулся и не попытался поддержать оставшихся, а Бруно возразит, что не стоит обвинять еретичествующих собратьев в черствости или трусости, и быть может, виновны они лишь в чрезмерном смирении, не позволившем увидеть в себе достойных противников служителю сатаны и защитников детей Господних. Старик в ответ тронет губы скептической усмешкой, но промолчит.
Потом станет известно, что у стен склада паника приключилась еще до той минуты, когда Косса вышел, сея вокруг себя смятение и отчаяние - оставшиеся за закрытыми дверями телохранители и челядь, слыша крики внутри, едва не накинулись друг на друга, тут же припомнив, кто из хозяев был чьим недругом и противником, а после, почти снеся створки с петель, ворвались в склад.
Потом станет известно, что кто-то из них успел увидеть, что происходит, и поразиться происходящему, прежде чем его самого захлестнуло волною всеобщего самобичевания.
Потом станет известно, что оставшиеся снаружи expertus'ы Конгрегации видели уходящего Коссу, но преследовать его не смогли. Станет известно, что в минуту, когда все началось, они успели уловить дрожь в окружающем мире, успели понять, что вот-вот грянет нечто, но что с этим делать, как противостоять, от чего удерживать себя, других - понять было невозможно, да и времени на это не хватило. Станет известно, что успели они лишь связаться друг с другом в цепь и объединить силы, готовясь ко всему сразу, и это, быть может, отчасти помогло удержать сотни вооруженных людей вокруг от фатального неистовства.
Потом станет известно, что не все поддались исступлению, не все впали в безумство. Кто-то забился в угол или прижался к стене, не имея силы разума и воли на то, чтобы покинуть это место или образумить кого-то из собратьев, но сумев не ввергнуться во всеобщее помешательство. Потом они расскажут, что слова всех молитв словно стерлись из памяти, растаяли, как первый снег под солнцем, и разум с трудом возвращал их одно за другим, и отказывался произносить, требуя оставить ненужную суету и отдаться сожалению о своих грехах, и невероятных усилий стоило не слушать разум, а слушать душу. Потом станет известно, что среди иерархов таких нашлось куда меньше, чем среди настоятелей и сопровождавших их монахов. Потом Бруно, не сдержав грешное осуждение, тихо заметит, что это, в общем, логично: большие чины - большие грехи, громче рассудок, молчаливей душа...
Потом станет известно, что рассаженные там и тут expertus'ы тоже не все совладали с собою - двое из них попросту упали замертво, и что творилось в их душах и разуме в последние минуты, узнать было уже невозможно.
Потом станет известно, что те из них, что остались в живых и в себе, выводили, кого могли - точно так же, как отец Альберт, за руки, как детей, порой преодолевая сопротивление, порой нешуточное. Станет известно, что у самых дверей бранденбургский маркграф, сквозь слезы бормочущий о душах, загубленных им в подавлении мятежа, вдруг взбрыкнул и кинулся наземь, от тихого плача перейдя к завываниям и крикам, и слава Богу, что на попытки вытащить его, как куль, за ноги не стал отбиваться, а лишь пытался цепляться за землю скрюченными пальцами. Потом станет известно, что маркграф, придя в себя, засел в снятом им доме, заперся в своей комнате и на робкий зов слуг откликается предосудительными, негодными словами.
Потом станет известно, что кто-то из рядовых монахов, стоящих снаружи склада во время заседания, вошел внутрь. Потом они скажут, что их разум так же пытался исторгнуть из себя слова молитв, а их дух так же норовил погрузиться в пучины ужаса и трепета, и лишь мысль о том, что вокруг люди, чьих сил недоставало даже на то, чтоб осмыслить это, что без помощи они обречены на погибель, придавала сил и оберегала, ограждала.
Потом станет известно, что отец Альберт метался по складу, тщась быть всюду единомоментно, ободряя молящихся, выхватывая из толпы кого придется и буквально вышвыривая их наружу, в руки оставшихся вменяемыми монахов, священников и expertus'ов. Потом те, кто молились внутри склада, расскажут, что слова невзрачного старика гремели, как боевой рог, как труба под Иерихоном, взбадривая дух и придавая сил телу, и разум начинал слушать душу, и вспоминал, что рядом братья, а со всеми - Господня сила...
Потом станет известно, что дьявольская зараза охватила многих и за пределами складов. Станет известно, что отчаяние и безумие прокатилось по всей прилежащей части Констанца, и хотя в прочем городе никто не ощутил этого наваждения - всеобщая паника передалась жителям и гостям, и выплеснулась на улицы, и потекла по ним, сминая и ломая на своем пути всё и всех.
Потом станет известно, что происходящее лишь казалось длящимся не один час. Станет известно, что случилось все за каких-то полчаса, а то и меньше, а потом смятение стало стихать, и безумство сменилось безучастием и изнеможением, и ужас сменился страхом, и улицы замерли, опустели, смолкли, и даже сейчас, к вечеру, так и не ожили.
Потом станет известно, что в панике, от рук человеческих, пало куда больше людей, нежели от сатанинского морока самозваного антихриста. Станет понятно, что город Вселенского Собора останется в истории как место самого крупного массового отпевания после Праги 1397 года.
Потом станет понятно, когда, каким путем и куда ушел Косса...
Потом Бруно будет сидеть за столом, подпирая голову левой рукой, правой держась за стакан с биттером, и время от времени отхлебывать, как воду, не чувствуя вкуса. За окном будут собираться сумерки, отец Альберт застынет напротив, устало навалившись на столешницу локтями и грудью, и молча будет смотреть в пространство между полупустым кувшином и уже пустым стаканом...
- Они не пришли.
Старик не ответил, и даже взгляд к собеседнику поднял не сразу, так и остался сидеть, навалившись на стол.
- Они не пришли, - повторил ректор святого Макария чуть громче и уверенней, и отец Альберт, наконец, с усилием разлепил губы, устало спросив:
- А ты ждал?
- А вы нет? Вы не думали, разве, что Абиссус вышел в мир из-за него? Что их путь лежал к Констанцу? Что они должны были появиться... вовремя?
Отец Альберт вздохнул. Помолчал. Снова вздохнул и медленно, тяжело отлепился от столешницы, распрямившись.
- Сей вопрос задают все воспитанники академии до единого, - проговорил он неторопливо, наконец. - Они спрашивают 'как же так?'. Они спрашивают, отчего Господь столь скуп на чудеса. Отчего слабым людям самим должно бороться с силами, кои чаще одолевают их, нежели подчиняются или бывают побежденными. Отчего ангелы Господни или Он лично не вмешиваются, когда вершится ужасное. Неисповедимость путей Его юные разумы не удовлетворяет, не удовлетворяет юные души, жаждущие справедливости...
- И что вы отвечаете?
- Ты ждал? - снова спросил старик и сам себе кивнул: - Рассчитывал на святых Абиссуса в своих планах. Уповал в душе. Не на себя и свои силы, не на мои и не на помощь людскую, а почти уж решил за Господа, что Он пришлет такую подмогу, что нам-то делать ничего и не придется - явятся посланцы Его и развеют нечестивца по ветру... Так ведь?
- Не так, я не ждал, что они сделают всю работу...
- ...но основную уж должны были. Так?
Бруно не ответил; бросив еще один взгляд в темнеющее окно, поднес стакан к губам и решительно, единым махом, точно яд, опрокинул содержимое в себя.
- Вот так-то, брат мой, - подытожил старик. - Помоги человеку однажды - он возблагодарит. Помоги снова - воспримет как должное. Помоги в третий раз - привыкнет и сочтет обязательством... И мы так же. Привыкаем к чуду - и вот уж оно, искушение, шепчет слабой душе, что нет нужды усердствовать, стремиться, вершить что-то. Придет сильный и свершит все сам, за нас.
- Но где они тогда? Зачем вышли? Куда шли? Для чего? Если не на помощь нам, то... кому? Или они просто... Просто ушли?
- Возжелали б просто уйти - мы и знать не знали б, как лежит их путь, - возразил отец Альберт и через силу улыбнулся: - Смотри, брат мой, что я делаю: я сею в душе твоей грешный помысел, который только что сам же и порицал. Вселяю в тебя надежду на помощь свыше, которая еще придет однажды. Когда будет потребно.
- А сами в это верите?
- Сие логика, не вера, - убрав улыбку, вновь разразился вздохом старик. - Не в райские же кущи они вознамерились идти по имперским городам и деревням, и не на подмогу Антихристу ведь собрались. Стало быть - еще появятся. Стало быть - попросту в сей день сочли, что и без их помощи слабые люди способны совладать с напастью.
- Счет мертвецам идет на десятки, - хмуро заметил Бруно. - Наших курфюрстов и иноземных важных персон мы уберегли чудом, да и то не всех. Из-за смерти некоторых из них международная война могла бы начаться в течение недели - кто б там стал разбираться, отчего и почему; раз Империя привечает гостей - Империя и должна обеспечивать безопасность, а раз не сумела - поделом Империи. Как повод это уж точно могли бы использовать. Наше счастье, что никто настолько важный не пострадал. А простых горожан еще и считать-то не закончили, все еще отыскивают и складывают трупы. Совладали?
Отец Альберт хмыкнул:
- Я будто из твоих уст вновь слышу не тебя, а иного нашего служителя... Что тебе сказать? Могло быть больше. Но мы сладили. И заметь, сладили не только одаренные служители наши - простые смертные люди сумели найти в себе то самое горчичное зерно веры. Это ли не должно воодушевить?
- Косса не бил всерьез, - возразил Бруно уверенно. - Он не знал, насколько безопасным и простым будет его путь до места укрытия, ему надо было беречь силы, и то, что он сделал - это так, плевок. Все равно что бочка с помоями, которую опрокинул воришка, убегающий по городским улицам от стражи. Мелкая гадость. И эта мелкая гадость вот так выбила нас из колеи.
- И все же, - с нажимом произнес старик, и он неохотно кивнул:
- И все же да.
- Но?..
- Выходит, во мне-то веры нашлось немного, - с натугой улыбнулся Бруно. - Меня просто раздавило. Не то чтоб я считал себя образцом истинного католика, но... Был о себе лучшего мнения.
- Всякому своя ноша, - пожал плечами старик. - У всякого свои таланты.
- Вот только теперь я...
Отец Альберт выждал мгновение, другое и, так и не услышав продолжения, договорил сам, возвратив на лицо благодушную улыбку:
- ...боишься?
- Да. Это как струсить на поле боя. Как... Как забиться в яму и плакать, пока вокруг звенят мечи и падают тела. Где гарантия, что в более серьезной ситуации я не окажусь столь же бесполезен, да еще и обременителен?
- Нет ее, - кивнул старик, и Бруно поморщился:
- Не скажу, что вы меня сильно ободрили.
- Меня и вовсе никто не ободряет, и живу как-то, - заметил отец Альберт все так же с улыбкой, и он осекся.
Этот живой памятник века и впрямь давно уж подспудно перестал восприниматься как человек с той минуты, когда новому ректору академии святого Макария и новому члену Совета вручили все полномочия вкупе со всеми тайнами Конгрегации. Этот старик был живой книгой, живым амулетом, живой памятью, живой историей... И почти перестал быть человеком. Он не был подвластен времени и смерти, страху и болезням, унынию и грешным слабостям. Это был вечный неугасимый фитиль, от коего огонь прочих служителей зажигался неизменно, денно и нощно. Он просто был - всегда. И до сих пор в голову не приходило, что в теле легендарного алхимика живет обычная, простая человеческая душа, что при всех невероятных достоинствах - это всего лишь человек, несущий вместе с другими на своих плечах тяжелую ношу...
- Простите, - пристыженно пробормотал Бруно, и старик улыбнулся еще шире:
- Сие тебе не в осуждение, брат мой, а в пример. Обеспокоиться напастями и испугаться погибели ты всегда успеешь, для чего себя пугать загодя? Скажу тебе, сей настрой немало споспешествует на жизненной стезе. Не бодрись чрезмерно и не страшись сверх должного. Уповай на Господа и сам не сдавайся - и увидишь, сколь многие страсти окажутся разрешимыми задачами.
- Мне, каюсь, далеко до такого отрешения. Шла бы речь лишь о себе одном - быть может, было бы проще, однако мысль о том, что мой провал, случись что, отзовется на множестве других, на общем деле...
Бруно помялся, подбирая слова, но лишь молча махнул рукой.
- Понимаю, - кивнул отец Альберт, и он скептически усмехнулся:
- Опыт у вас долгий, однако ваши-то начинания, насколько мне известно, пока кончались успешно, за мелкими исключениями.
- А может статься, я попросту о своих оплошностях не рассказываю? - хитро сощурился старик. - Держу взаперти, в душе, ошибки свои, точно опасных зверей, и жду, когда сии узники сами собой доживут свой век, а то и примириться с ними силюсь.
- И как, выходит?
- Порою да. Порою нет. Кто-то из них почил давно, и воцарился мир в этой частице души. Кто-то так и живет себе тихонько...
Отец Альберт умолк, невнятно пожевав губами, коснулся ладонью Сигнума на груди - тем же привычным, но каким-то неловким движением, что и этим утром в здании склада на берегу озера, и вздохнул:
- Вот, скажем, обрел неприятель наш осколок магистериума. Бог весть, что оный камень придаст ему, каким помощником окажется и на чем сумеет сказаться... Но у неприятеля он есть. А у нас нет.
- Не сложилось, да.
- Помнишь ли, о чем еще был уговор не вопрошать меня?
- Автоматон был, - перечислил Бруно, - суть мироздания была... Остался эликсир жизни.
Он вдруг осекся, глядя на посерьезневшего старика ошарашенно, и тот кивнул:
- Вот и одна из ошибок.
- Вы создали камень?! - выдавил Бруно с усилием. - Вы умеете делать магистериум - и молчали об этом?!
- Не умею, - возразил старик, и он снова запнулся, запутавшись в чувствах и словах. - Но он был у меня. Совсем крохотный кусочек, коего было довольно для продления моего земного бытия. А остатки его я издержал на то, чтобы поддержать Гвидо.
- Сфорцу?.. Почему не отца Бенедикта?
- Он отказался, - вздохнул старик, то ли не сумев, то ли не пожелав скрыть недовольство. - На благую ложь и подлоги я не отважился, он имел право решать свою судьбу, как ему благорассудилось, и я тщился удержать Бенедикта по сию сторону иными средствами, сколько мог и умел...
- Это на него похоже, - согласился Бруно, - но Сфорца - почему он не стал... ну, как вы? Почему все-таки умер?
- Чтобы 'как я', мало одной лишь воли к жизни и камня, - пояснил отец Альберт с сожалением. - Должны прилагаться и иные умения...
- Стало быть, легенды о том, что 'магистериум лечит все болезни' - лишь легенды?
- Они наполовину правдивы, как и все легенды, брат мой. Нельзя просто взять в руку или надеть на шею, или растворить и выпить камень, и избавиться от всех хворей, и обрести бессмертие... Надобно сие уметь и желать. Хотя бы желать - настолько, чтобы желание заместило недостаток умения. Гвидо и не умел, и не желал. Даже то, на что он уговорился, и так уж полагалось им за грех и почти ересь: коли уж Господь не пожелал наделить его особым даром, говорил он, грешно обманывать Его и судьбу алхимическими ухищрениями... Но его мне убедить удалось, и с десяток лет мы вытянули у смерти. Больше не сумели - у меня не осталось магистериума. Я пытался связаться с Фламелем, чтобы выпросить у него хоть немного...
- Фламель... Тоже?.. Это не слухи? Он...
- Не малефик, нет, - тихо улыбнулся отец Альберт. - Подытожив все знания, каковые стали нам известны за последние годы, полагаю, что он из тех neuter, что решились не таиться и приложить свои умения к миру. Но камня он мне не дал.
- Почему? Вы же не намеревались использовать магистериум во зло!
- А кто решит, что для мира добро, а что зло? - с расстановкой, нарочито патетически проговорил старик, явно цитируя, и вздохнул: - Иди речь о науке - и Николас оказал бы помощь. Но в политику он мешаться не пожелал... И сказал, что вскоре избавится от камня вовсе, ибо мир слишком испорчен и к обладанию такими силами не готов.
- Как избавится?
- Он не сказал... И я прекратил уговоры, они были бессмысленны. Мой камень иссяк, но его достало на то, чтобы удержать Гвидо еще хоть немного. Однако теперь у нас нет магистериума. Знать бы тогда...
- Тогда вы дали не только Сфорце, но и Конгрегации лишних десять лет жизни, - возразил Бруно уверенно.
- Оправдания всегда есть, - согласился отец Альберт благодушно. - И они помогают примиряться с моими узниками... Однако ж не избавляют от них.
- Но в самом деле, не могли же вы знать.
- Но мог допустить. И еще... Целый год магистериум был у нас под рукою, был рядом, а мне и в разум не вошло самому посетить Грайерц, самому прослушать Предел. Мы так привыкли препоручать все больше и больше трудов новому поколению служителей, так свыклись с тем, что оно все лучше и лучше управляется... Да и для чего-то же мы их растили, верно ведь? Не можем мы всюду поспевать сами, верно ведь? Так я думал. Так все мы думали. И на сей раз так же подумали, а не стоило...
- А где вы взяли тот камень? То есть... Вы сказали, что не умеете создавать его, но откуда-то он ведь у вас появился? Фламель, полагаю, и сейчас сочтет происходящее политикой и своим магистериумом не поделится, да и нет у нас времени и возможности вести с ним переговоры... Понимаю, что вопрос глупый, но... там, где вы взяли свой камень... там еще не осталось?
- Его там много, - отозвался старик и, когда собеседник оживился, договорил: - Но взять его мы не сможем.
- Да не томите уже, что это и где? - не сдержался Бруно. - Почему не сможем? Это далеко? Тяжело? Опасно? Его охраняет дракон? Стерегут ангелы? Прячут за пазухой боги Хаоса?
- Если б так, все было бы просто, - улыбнулся отец Альберт. - Но увы.
- Так в чем сложность?
- В том, что магистериум не создается. Он призывается. Но поскольку сие понятие людской разум привык прилагать лишь к чему-то живому, к чему-то способному на деяния - стали говорить 'создавать'. Это лишь слово, каковым можно обозначить то, что происходит в последний миг алхимической операции.
- И откуда он призывается?
- Когда я сумел это сделать - я полагал, что это иной уровень бытия, что-то близкое к внутренней, тайной материи мироздания, что-то... ангельское. Это особые, необыкновенные миры, посему я и решил, что заглянул в нечто внечеловеческое. Там немыслимое и страшное светило, похожее на солнце - блёклое, будто умершее, но с тем вместе обжигающее, жгущее почти невидимым, но всепроникающим светом. Я полагал, что это преддверие ада или особый ангельский мир, где человеку не должно и не возможно быть... Теперь же, узнав о многих мирах и преумножив свои сундуки познания, я полагаю, что алхимик добывает магистериум из иного мира Древа, материального, но необыкновенного.
- В смысле... - растерянно и нетвердо подытожил Бруно, - добывает, как из шахты? Протягивая руку сквозь миры?
- Притягивая магистериум сквозь миры, - поправил старик. - Я сумел. Однажды. Более у меня не получалось.
- И больше не получится?
- Я скопил куда больше знаний, чем имел тогда, но в этом деле они бесполезны, здесь потребен талант, потребны силы, чувство... А у меня их нет. Когда-то озарение снизошло на меня единожды, но сие не повторится, знаю и чувствую. И как же я корю себя теперь, что отдал все на откуп молодым... Как же бичую себя, что не догадался, не проявил хотя б любопытства... А мне бы вытащить свой дряхлый зад из скриптория да довлачить его до того леса, и если бы я побывал там - кто знает, быть может, сумел бы и пройти? Сумел бы добраться до магистериума? И сейчас мы не были бы безоружны...
- Мы не безоружны, - твердо сказал Бруно. - У нас есть копье. Точнее, оно есть у Императора, но сообщение ему отправлено, ситуация описана, и, уверен, Фридрих и Висконти уже придумали, что делать с этой информацией. Быть может, я излишне воодушевлен, но сдается мне, что такая реликвия вполне сумеет потягаться с каким-то камнем в руках самовольного антихриста. И как любил повторять Александер, мир его душе, если с нами Господь, кто против нас? Справимся. Даже если Абиссус и тут не намерен вмешиваться и вообще вышел из монастыря исключительно для того, чтобы подышать свежим воздухом.
- На Абиссус я бы не надеялся на вашем месте. Что на уме у этих скорбных - разве что одному Богу ведомо, причем ad vocem.
Курту никто не ответил; Висконти бросил в его сторону хмурый взгляд и вновь вперился в строчки донесения, которое уже перечитал, наверное, с полсотни раз.
- Итак, копье, - сказал Фридрих решительно. - Нам нужно копье.
- И нужно официальное объявление войны, - докончил Висконти хмуро. - Однако ж, если сия реликвия и впрямь то самое оружие, которым может быть уничтожен наш самозваный Антихрист - как быть?
- Самозваный ли... - с сомнением возразил Фридрих. - Вот что меня беспокоит. Да, пока ни одно из пророчеств Откровения не исполнилось зримо, если мы, конечно, правильно их понимаем, а желания нарочно изыскивать среди творящегося вселенского бардака знаки, мало-мальски подходящие под недвусмысленно, но в непостижимо странных образах выписанное апостолом, полагаю, нет ни у кого среди нас, верно? Но этот итальянский поганец (простите, Антонио!) так уверен в роли, которую играет, и играет её так дьявольски достоверно, пусть не по букве Откровения, но - по духу его, что мне не по себе.
- Сдается мне, что против отрубленной головы не устоит никто - подлинник он или подделка, - тихо заметила Альта, и Мартин скептически вздохнул:
- Плотское вместилище мы таким образом, положим, уничтожить сумеем, но не получим ли мы на выходе еще одного Крысолова? Сама знаешь, к чему это может привести. А между его гибелью и уничтожением тела на костре времени пройдет довольно для того, чтобы он мог... да что угодно.
- Стало быть, надо отправить гонца в Карлштейн, - подытожил Фридрих. - Гонца, снабженного моим приказом с печатью, которого допустят в сокровищницу и который...
- ...доставит это копье сюда Бог знает спустя сколько времени, - договорил Висконти недовольно. - Точней сказать, доставлять его придется даже не сюда, а в Австрию, где в это время будете вы с войском - на территорию, охваченную войной, а то и прямиком в убежище Коссы, где мы к тому времени, возможно, будем находиться. Словом, мне этот вариант кажется сомнительным по части исполнения.
- Наступление надо задержать, - сказал Курт, когда в ответ прозвучала тишина, и обвел взглядом присутствующих. - У нас тут целая толпа крючкотворов, неужто oper вам должен объяснять очевидное? Мы знаем, куда он ушел, а завтра, полагаю, Австриец даже перестанет это скрывать. И если он сам, первым, не объявит войну - надо тянуть время. Собрать очередное заседание Собора. Все равно, в каком составе и количестве, лишь бы quorum[174]. Сообща составить и отослать Коссе укоризненное письмо с требованием покаяться, вернуться и сдаться. Сочинить послание Австрийцу с воззванием к совести, мудрости и что там еще. Дождаться ответа. Поскольку ответ будет отрицательным и, скорей всего, непотребным - снова собрать quorum, во всех подробностях обсудить мерзкую личность самозванца и сочинить еще одну писульку, в которой подробно описать, как христианский мир недоволен, и дать ему какой-нибудь срок для 'подумать'.
- Заседание собирать так или иначе придется, - отозвался Висконти устало. - Пока все случившееся не улеглось в умах, пока все напуганы и возмущены - надо этим воспользоваться, составить и подписать низложение Коссы волей Собора. И пока еще помнят, кто сумел всех организовать и погасить всеобщую панику - это тоже надо использовать и поставить Собор перед фактом: председательствовать должен представитель Конгрегации. Затягивать ситуацию нельзя - когда всё это сгладится в памяти, непременно найдутся те, кто решат выступить против... На дворе сумерки, и выехать прямо сейчас гонец не сможет, стало быть, несколько часов мы уже теряем. Светает рано, однако дороги у нас, прямо скажем, не римские в большинстве своем, я уж не говорю о лесных тропах, и...
- Отец Антонио, у меня идея, - оборвала его Альта, пояснив, когда все взгляды устремились к ней: - Быстрота. Это то, что сейчас для нас важно, ведь так? Никакой курьерский конь не сможет держать высокую скорость постоянно, и нам придется делать допуск на отдых, на путь шагом, на ночевки... И даже предельная скорость, с каковой гонец проделает хотя бы часть пути, не слишком велика.
- Так в чем идея? - поторопил Курт, и она кивнула на Мартина:
- Насколько нам известно от Александера, стриги перемещаются быстро, быстрее лошадей, и не уставать могут долго. И для отдыха им требуется куда меньше времени. Быть может, мы сумеем сберечь всего-то лишние сутки, но согласитесь, что в нашем положении и это неплохо.
- Боюсь, что идея не слишком пригодная, - возразил Мартин с заметным смущением. - Я... Я еще не знаю своих сил. Но уже знаю, что не способен, как Александер, несколько дней обходиться без сна, и я ни разу не имел возможности узнать пределы своей физической выносливости и не имею ни малейшего представления, что со мной может приключиться, если мое тело решит, что оно выдохлось. Не исключено, что я, пока вы будете ожидать моего возвращения, буду лежать где-нибудь в овраге в полной прострации, не способный не то что бежать, а и подняться на ноги.
- Он прав, - с сожалением вздохнул Висконти. - Мы будем рисковать даже не задержкой, а полным провалом.
- Так может, я? - тихо подал голос Хагнер.
К нему обернулись все разом - молча, почти растерянно, будто лишь сейчас вспомнив о молчаливом королевском телохранителе, сидящем у дальней стены. Тот неловко развел руками, словно извиняясь за вмешательство, и все более уверенно продолжил:
- Скорость я развиваю не сильно выше лошадиной, но бежать могу дольше, а отдыхаю недолго, и там, где жеребцу придется останавливаться, я смогу продолжить мелкой рысью. В итоге в любом случае выйдет быстрее; со стригом тягаться вряд ли смогу, ясное дело, а вот с обычным гонцом - вполне. Силы свои знаю, пределы свои определил давно... И дороги мне ни к чему, поэтому там, где гонцу придется дать крюк, я смогу двинуть напрямик; пусть не всюду, но хоть где-то. Добавлю, что и безопасность я смогу обеспечить лучше - я не одинокий всадник, меня так просто не завалишь, а будет, согласитесь, обидно лишиться нашего оружия просто потому, что какой-нибудь разбойник решит поживиться чужим добром.
- Мысль сама по себе неплохая, - с сомнением произнес Фридрих, оглядывая Хагнера оценивающе, - но...
- Ваш указ мне не придется нести в зубах, - улыбнулся тот. - Методы давно отработанные на разные случаи: я знаю, как закрепить на мне футляр с приказом, чтобы он не мешал движениям ни в одном из видов и чтобы я мог снять его потом самостоятельно.
- А копье? А... - Фридрих замялся, изобразив пальцами в воздухе нечто бесформенное. - А одежда? Не пойдешь же ты в замок, подобно Адаму в райские кущи? А навешивать на тебя еще и лишний тюк с одеждой и обувью... Вся выгода в скорости пропадет - как его ни крепи, а мешать движениям он будет.
Хагнер переглянулся с Висконти, и тот, помедлив, кивнул.
- Предусмотрен и такой случай, - пояснил Максимилиан. - У меня в нескольких городах и деревнях есть свои люди, есть такой человек и в предместье Праги. Главное - прокрасться к его дому незамеченным, а уж в чем явиться в Карлштейн, у него найдется, он же поможет закрепить копье перед дорогой обратно. Ведь это, как я понимаю, не целое копье с древком, а лишь наконечник? Размером не сильно больше церемониального свитка и не особенно тяжелый.
- Не заблудишься?
Хагнер усмехнулся:
- За время службы в зондергруппе я забирался и выбирался из таких медвежьих еб... Простите. Нет, путь не потеряю. Если есть карта - будет неплохо, изучу перед уходом, но если нет - и без нее управлюсь.
Альта сдавленно кашлянула, и Хагнер умолк, обернувшись к ней с выжиданием, однако та даже не взглянула в его сторону, оставшись сидеть неподвижно, отстраненно глядя в пол у своих ног.
- Альта? - окликнул Курт тихо, и она вздрогнула, вскинув голову и шепотом проронив:
- Что-то не так.
- Что именно? - уточнил Висконти напряженно. - Где?
- Здесь.
Висконти успел нахмуриться и бросить настороженный взгляд вокруг. Мартин успел раскрыть рот, чтобы задать вопрос. И это случилось - всё разом, вдруг.
Фридрих пошатнулся, хрипло выдохнул и мешком повалился на пол шатра. Альта вскочила, коротко и непотребно ругнувшись, метнулась к нему и бросилась рядом на колени. Снаружи, из глубины тихих густых сумерек, донесся чей-то окрик, и тут же тишину прорезал пронзительный, острый звук сигнального рожка. Хагнер в единый миг очутился у входа в шатер с обнаженным оружием, пытаясь смотреть сразу во все стороны...
- Жив?
- Хельмут!
Оклик Курта почти заглушил вопрос Висконти, однако Альта все же услышала, ее ответное 'Да!' прозвучало испуганно и раздраженно, и ворвавшийся в шатер Йегер на миг застыл на пороге, пытаясь сходу оценить, что происходит, где угроза и на кого кричат...
- Твое место, - коротко скомандовал Курт, ткнув пальцем в пол между собой и беспамятным телом.
Альта что-то зло пробормотала снова и зажмурилась, обхватив голову Фридриха обеими ладонями; что-то мелькнуло перед глазами ко входу - что-то темное, похожее на смазанную тень, и лишь через секунду стало ясно, что Мартина в шатре больше нет.
- Ничему жизнь не учит, - прошипел Курт зло и бросился наружу, крикнув на ходу: - Висконти, сидеть!
Снаружи царила сумятица. Поодаль мельтешили тени и слышался редкий глухой звон металла, к теням издалека бежали другие тени, где-то снова запел рожок, вновь закричал кто-то, и сейчас в этом крике стало можно различить надсадное 'тревога!'.
- Как они прошли?
В растерянном голосе Мартина снова послышались сухие льдинки, и Курт, не оборачиваясь, бросил:
- Прикройся. 'Как и кто' - разберемся после, сейчас твоя задача - не допустить никого к этому шатру.
- Может, мне лучше туда? - с нетерпением возразил стриг, и Курт все так же не глядя показал ему грозящий кулак.
Тени впереди слепились в единый темный колтун, еще один силуэт возник в нескольких шагах в стороне и вскинул руки; колтун содрогнулся, кто-то крикнул - не то болезненно, не то остерегающе, два ошметка тени отвалились от темно-серой массы, и невнятное скопление поредело.
- Наши молодцы, - пробормотал Мартин, так и не сумев скрыть зависти и нетерпения в голосе. - Но на что эти придурки надеялись, если...
Договорить он не успел, а Курт не успел понять, что вдруг случилось - просто еще один ошметок тени снова пронесся перед взором, тут же расчленившись не то на две, не то на три части, мелькнули чьи-то глаза прямо напротив - почему-то только глаза, без лица - мелькнули и исчезли, что-то мутно блеснуло, а потом ударило в плечо, едва не вывихнув сустав, и он отлетел назад, ударившись оземь спиной и затылком. Тело уже вскочило на ноги - само, не дожидаясь указаний разума, и сознание едва поспевало за ним, торопливо подсказывая то, что успело запечатлеть: трое в черном, с замотанными лицами, короткий клинок у самого лица, удар Мартина, откинутый полог шатра... и никого рядом.
Изнутри донесся вскрик, что-то покатилось и громыхнуло, и Курт бросился вперед, выхватив оба кинжала на ходу и едва не запутавшись в тяжелом пологе.
Это заняло не больше пяти мгновений, и за эти мгновения в шатре все успело встать с ног на голову. Висконти мешком лежал на полу у одной стены, опрокинутый стол - у другой, Альта скорчилась над неподвижным телом Фридриха, прикрыв его, как наседка - атакованного коршуном птенца, а Йегер теснил прочь от нее что-то черное, что просто должно было быть человеком, но стоило зацепить его взглядом - и все расплывалось, и почти исчезало, и оставался лишь неясный темный морок. И еще два таких же смазанных черных пятна мелькали призрачным маревом далеко от входа - у опрокинутой лежанки за сорванным с петель занавесом, и Мартин с Хагнером метались между ними, почти такие же неуловимые глазом.
Курт рванулся вперед, черная тень отшатнулась от Йегера, и снова у самого лица блеснуло оружие; он отпрянул, едва успев, взрезав воздух кинжалами почти наугад и ни во что не попав, бывший зондер ударил тоже - и тоже промазал, и тень, на какой-то миг ставшая человеком, тут же снова расплылась, стерлась, как смазанный угольный рисунок. Курт успел увидеть растерянность на лице Йегера, успел заметить, как одна из теней между Мартином и Хагнером пошатнулась и бесформенной кучей осела на пол, и успел уловить, как тень рядом снова возникла, но уже не напротив, а на шаг дальше, прямо у неподвижного тела Фридриха...
Альта двигалась медленно. Он мог бы поспорить, что - медленно, во много раз медленней неуловимой тени. Он мог бы разглядеть, запомнить и описать каждое ее движение - вот она распрямилась, отняв ладони от головы человека на полу, вот она обернулась, вот приподнялась на коленях, подняла одну руку, выставила перед собою ладонь, словно церемонная дама, возбранившая ухажеру приблизиться еще на шаг, вот растопырила скрюченные пальцы, будто пытаясь вцепиться ими в воздух, вот вторая рука выдернула кинжал из ножен на поясе Фридриха...
Медленно, невероятно медленно. Медленный громкий выдох вырвался из ее легких, как тихий крик. Медленно поднялась вторая рука, сжавшая оружие. Невероятно медленно.
Невероятно. Но она успела. Успела раньше, чем Йегер и Курт сделали шаг к черной тени. Раньше, чем черная тень успела сделать последний шаг к телу на полу.
Тень застыла, будто налетев на незримую стену, зашаталась и рухнула набок, как-то разом, вмиг став человеческим телом с широким кровавым разрезом поперек живота и странно, неестественно вывернутой шеей.
Альта отвернулась, бросив на пол кинжал, и склонилась над своим подопечным снова, будто эта вынужденная заминка была чем-то неважным, будто пришлось отмахнуться от комара, взявшегося зудеть над ухом, и на то, как второй черный силуэт кубарем прокатился рядом, даже не обернулась. Вдогонку темному клубку метнулся Хагнер, на ходу наотмашь ударив лангшвертом, и клубок развернулся, разметав в стороны ноги и руки - вполне человеческие, а вот головы не было никакой, и из широкого обрубка на застеленный толстым ковром пол била струями вполне человеческая красная кровь.
Несколько мгновений в шатре висела тишина, в которой было слышно, как тяжело дышит Хагнер, и неподвижность, не нарушаемая ничем, а потом полог шатра махнул в сторону, и внутри стало тесно, как в бочке, от вооруженных людей, и шумно, как на площади в рыночный день, Курт отшатнулся от чьего-то клинка, Йегер бросился наперерез, преградив путь солдату с нашивкой баварского легиона на рукаве...
- Halt[175]! - выкрикнул кто-то из-за спин ворвавшихся, и всё замерло, и тишина вернулась вновь - раскаленная, хрупкая...
- Свои, - сказал еще кто-то, и тишина стала холодной и тяжелой, и из-за спин солдат протолкался вперед человек с Сигнумом expertus'а, молчаливым взглядом найдя Курта.
- Жив, - ответил тот на немой вопрос. - Альта работает.
Тот кивнул, обернулся на Висконти, и тишина нарушилась снова - сиплый вздох разорвал ее напополам, и Альта, покачнувшись, упала поверх неподвижного тела своего подопечного, оставшись лежать без движения.
Кто-то из солдат порывисто шагнул вперед и тут же остановил сам себя, кто-то охнул, expertus бросился к ней, но Мартин успел первым; подхватив сестру за плечи, он перевернул ее лицом вверх и громко, торопливо объявил:
- Живы оба!
Expertus сдержанно кивнул, присел рядом на корточки, коснулся ладонью лба Фридриха, замер ненадолго, удовлетворенно и одобрительно шевельнул губами и обернулся к Альте.
- Что с ней? - требовательно спросил Мартин, и тот, снова на мгновение замерев и вслушавшись, ровно отозвался:
- Упадок сил. Ее серьезно вымотало. Но опасности для жизни не вижу. Что с мессиром Висконти?
- Живой, - откликнулся Хагнер, - в беспамятстве. Один из них мощно ему вмазал, хорошо, что не клинком, но чудо что шею не сломал...
- Фридрих. Как.
На чуть слышный шепот Альты обернулись все, и все притихли, глядя, как ее ресницы дрогнули, веки тяжело приоткрылись и сомкнулись снова, и в тишине все такой же сдержанный голос expertus'а ответил:
- Жить будет.
- Я его сделала... - белые, как у мертвеца, губы растянулись в усмешке, и Альта с усилием открыла глаза снова, не глядя ни на кого, смотря в пространство перед собой. - Я дотянулась до этого гада. Я его прикончила...
***
Потом Витовт скажет, что не бежал с поля боя, а отступал. Что это был запланированный ход. Скажет, что не бросил мстиславскую и смоленскую хоругви своими телами прикрывать его позорное бегство, а заманивал тевтонцев на себя. Он много чего скажет потом... Пусть. Никто не требовал от него гласных признаний в трусости. Победителю легко быть великодушным. Пленному легко позволить маленькие слабости.
Потом...
Потом никто не скажет, что фон Юнгинген провел одну из лучших своих битв, но орденские рыцари едва не испортили всё тем, что забыли о главном оружии, приносящем им победы и позволявшем эти победы удержать - о дисциплине. Никто не скажет, что без поддержки имперской конницы Ордену, увлекшемуся разгромом литовцев, точно впавшее в раж ополчение, настал бы конец. Никто не скажет, что стыдно напоминать самым прославленным воинам Европы банальную истину 'на открытой спине надо иметь глаза'. Потом, остыв, рыцари вспомнят об этом сами и будут благодарны союзникам за это снисходительное молчание.
Потом...
Потом магистр скажет, что панцирная пехота райхсвера на польских позициях переломила ход битвы, и учитывая скупость фон Юнгингена на похвалы, это можно будет считать настоящей одой союзнику. Потом никто не станет рвать друг у друга из рук главную победу в битве при Грюнфельде - смерть Ягайло.
Потом...
Это будет потом. А сейчас Фридрих видел, как внук Гедимина дорого продает свою жизнь. Сейчас король польский и великий князь литовский устилал трупами землю подле себя, и порой казалось, что можно видеть зримое подтверждение слухам и донесениям, и что-то незримое впрямь хранит его от ран, и клинки невозможным образом огибают его. Сейчас Фридрих видел, как тевтонец и баварец прорвались и наседают, прорубаясь сквозь защиту королевских саргибинисов. Сейчас Фридрих пытался прорваться сам.
Потом...
Потом Висконти, позабыв о почтении, будет почти кричать, вопрошая, сколько раз Его Высочество просили не лезть в пекло, и требуя немедленно дать ответ, что будет делать Империя с трупом вместо единственного наследника трона. Потом Фридрих будет искренне стыдиться и столь же искренне возмущаться, требуя ответить и ему, требуя сказать, какое он будет иметь право звать людей в бой, если сам будет отсиживаться в шатре. Потом Висконти будет закатывать глаза, поминать Деву Марию, перемежая пречистое имя нечистыми словами, и снова безнадежно требовать обещания более не поступать так и не подставлять тех самых людей.
Потом...
Это будет потом. А сейчас Фридрих видел, как баварец мощным ударом сносит с пути молодого королевского секретаря, и тевтонец получает возможность сделать рывок, и вороний клюв в его руке свободно, как-то невероятно легко входит в голову Ягайло, пробив личину.
Потом...
Потом Фридрих скажет, что битва была плёвым делом в сравнении с тем, что потом. Потом будут слова. Много слов - произнесенных, написанных, прочтенных и услышанных. Будут похвалы польскому рыцарству, сражавшемуся достойно и бестрепетно. Будут мучительные терзания разума при составлении писем и речей. 'Никоим образом не желая покуситься на независимость и право Королевства Польского и лишь желая пресечь дурные и возмутительные дела, что творил король Ягайло, принявший имя Владислав, но не принявший с христианским именем христианской веры'...
Потом...
Потом будут встречи церемониальные и негласные, будут взаимные обвинения, порицания и требования. Потом будет тихий ровный голос Висконти и кипа бумаг с донесениями агентов и осведомителей, свидетельствами и показаниями. Будет оглашено то, что прежде было известно и так: король Ягайло, польский правитель и литовский князь, искренне любил свою державу - державу, врученную ему высшими силами, в чем он ни на миг не сомневался. О том, что это за силы, правитель думать не желал и помощь черпал отовсюду, куда мог дотянуться, с утра посещая мессу, а к вечеру приходя за поддержкой колдунов. Потом Висконти будет зачитывать вслух то, что и без него втайне подозревали или явно знали польские вельможи: убедившись, что от колдунов проку больше, от новой веры Ягайло принял лишь имя и зримые обряды, несущие политическую выгоду.
Потом...
Потом польской знати и литовскому князю было сделано предложение, отказаться от которого - значило ввергнуться в новую войну здесь и сейчас, потрепанными и обезглавленными. Потом Висконти будет шутить про чудом миновавший его сердечный приступ, и Фридрих будет сомневаться, что так уж велика была доля шутки. Потом будут договоры - Польша отступает на прежние позиции, оставив в покое орденские земли, и удовлетворяется тем, что на троне остается наследница Пястов Анна с дочерью, переносить на каковую грехи ее отца никто не станет, а Литва отказывается от претензий на Жемайтию. Потом Витовт отбудет домой без выкупа с гласным договором в руках и негласным уговором в памяти. Потом Висконти скажет, что жить хочется даже князьям...
Потом...
Потом...
Откуда в памяти то, что будет потом?..
Ведь есть только сейчас. Сейчас Фридрих смотрит на то, как падает наземь польский король, и тевтонец едва не валится следом, но успевает выдернуть застрявший в черепе противника клевец...
Сейчас Фридрих успевает заметить, как прямо в лицо стремительно, точно гадюка в броске, устремляется чей-то меч, сейчас он успевает отпрянуть...
Сейчас. Сейчас - это настоящее. Миг между тем, что было, и тем, что будет потом.
Миг сейчас, застывший в вечности.
Миг застыл...
Замер мир вокруг. Замерли люди, поднявшие и скрестившие оружие. Замер устремленный в лицо клинок и, наверное, замер тот, чья рука направила его, но разглядеть его никак не удается.
Замерло время...
- Фридрих.
В замерший мир врывается голос, которого здесь быть не должно. Не должно быть - сейчас...
- Фридрих!
Сейчас он оборачивается и замирает тоже, увидев женщину в облачении серых сестер. Женщина делает шаг вперед, хмурится, протягивает руку и касается его лба ладонью.
- Фридрих. Проснись.
Он моргнул. Женщина в сером продолжала хмуриться, ее ладонь все так же прижималась к его лбу, а мир за ее спиной дрожал и смещался, будто кто-то подвинул в сторону гобелен, висящий позади. Гобелен затрепетал, собравшись частыми складками, смявшись, скорчившись - и рухнул...
- Альта...
Альта. Так зовут женщину в сером одеянии. Мир позади нее, ставший видным, когда рухнул гобелен - это королевский шатер. Темнота вокруг, разгоняемая единственным светильником - это ночь. А замершее сейчас-и-потом - сон. Просто сон о некогда бывшем...
- Проснулся, - удовлетворенно констатировала Альта, сидящая на краю постели, и прижала руку к его лбу плотнее, потом тронула тыльной стороной ладони висок, щеку. - На сей раз без жара.
Фридрих зажмурился, изгоняя из внутреннего взора обрывки застывшего мира, глубоко вздохнул и уселся, чувствуя, что спину и лоб заметно холодит сквозняком, а рубашка прилипла к лопаткам.
- Воды?
Он молча качнул головой и тут же понял, что пить на самом деле хочется - хочется страшно, будто только что не лежал в постели, а бежал не один час под палящим солнцем, во рту пересохло, а язык слипся с нёбом. Альта скептически поджала губы, потянулась в сторону, и в ее руках появилась фляжка. Знакомая фляжка. Вода и сок какой-то ягоды. Утоляет жажду и восстанавливает что-то там в организме. Альта говорила, что именно, но вспомнить это не получается...
- Опять.
Фридрих и сам поморщился от того, каким хриплым, недовольным и почти раздраженным был его голос, и его сиделка утешающе улыбнулась:
- Но сегодня - всего один раз за ночь. Идешь на поправку.
Фридрих отер лоб от испарины, еще раз переведя дыхание, и попытался изобразить улыбку в ответ; вышло плохо.
- Чувствую себя городской девицей, напуганной соседом на темной улице, - по-прежнему хрипло и недовольно сказал он. - Никогда меня не одолевали кошмары о войнах, которые довелось провести, в которых довелось участвовать... Лагерь Хауэра - снился, бывало, а войны никогда. Не скажу, что я бросался в битву, подобно бесстрашному льву, как о том клевещут в песнях, но никогда не боялся настолько, чтобы мучиться кошмарами.
- Но ведь тебе не страшно во сне, - возразила Альта мягко. - Ты видишь угрозу, отмечаешь ее, и всё... Ты пережил встряску, которой еще не переживал никогда, ты чудом выжил, твоя anima успела увидеть небытие, в которое ты едва не низвергнулся, а твоё ratio пытается принять это и прийти в себя. Это... считай это болью в заживающей ране. У твоей vitae срастается перелом.
- Но почему-то мне не снятся какие-то умозрительные угрозы, всегда на основе чего-то пережитого. Уверена, что это не тот малефик остался жив и теперь пытается влезть в мою голову, чтобы что-то узнать, а мой разум пытается сопротивляться, подсовывая ему видения из моей памяти?
- Поверь мне, в этом ошибиться невозможно. Я его убила.
Альта улыбнулась снова, и от ее улыбки стало не по себе. Рядом сидела красивая молодая женщина, похожая на серого ангела, и улыбалась, рассказывая о том, как забрала жизнь кого-то, кого даже не видела в обычном смысле этого слова. Эта женщина выбрала должный путь, оказалась на нужной стороне и имела, по его мнению, полное моральное право не мучиться от осознания того, что принесла кому-то смерть... Но сколько таких же, как она, там, на той стороне поля боя? Сколько таких, как тот?..
- Они не смогут это повторить? Или покуситься не на меня, а на мессира Висконти, скажем?
Альта перестала улыбаться, пристально посмотрев ему в глаза.
- Ты стал бояться, - констатировала она уверенно и серьезно кивнула: - Это нормально. И даже хорошо. Мне кажется, при всех твоих знаниях - ты до сих пор слабо себе представлял, против чего мы все боремся, против чего стоишь ты сам.
- Да, на собственной шкуре пережить - всегда доходчивей, - хмыкнул Фридрих, и она снова тронула губы улыбкой. - Но почему сейчас? Почему они не сделали этого раньше и почему не повторили?
- Ты же король, - пожала плечами Альта. - И герцог. И еще кто-то там. Тебе виднее, почему соперников устраняют в какой-то момент, а не раньше и не позже; видимо, именно этот показался самым выгодным. На мой взгляд профана, время они выбрали самое удачное: именно сейчас, когда война неизбежна, а прежний Император отрекся, твоя гибель означает гибель для всех - для Империи, для Конгрегации, для твоей семьи. Возможно, какие-то не столь мощные удары и пытались наносить прежде, но... Помнишь, о чем говорил отец Альберт?
- О 'бодрствующем народе'? - недоверчиво уточнил он. - Я не стал спорить с почтенным святым отцом, однако не склонен придавать этому столь уж солидное значение. И сомневаюсь, откровенно говоря, в принципиальной возможности такой... защиты.
- Напрасно, - серьезно возразила Альта. - В Империи ежедневно поминают в молитвах правителя, в мыслях людей ежедневно оживает память о нем...
- Правитель - отец, а не я, да и мысли народные о властях предержащих обыкновенно довольно нелестные.
- Поверь дочери агента Совета, в случае вашего семейства - по большей части наоборот, - нарочито понизив голос, возразила Альта. - А о том, что ты с самого рождения по сути стоишь на последней ступени перед императорским троном, давно известно каждой собаке. Да, молятся и думают о твоем благополучии в основном простые смертные, да, кто-то произносит молитвы о здравии правителя бездумно, потому что полагается... Но Империя большая, и людей в ней много. Разных. И их единую мысль, единую силу, их бодрствование я бы не стала сбрасывать со счетов. Не забывай также, что о благополучии Империи и вашего рода молились и в Абиссусе.
- Который теперь невесть где, когда он больше всего нужен... Где они? Зачем вышли? Чего хотят? Они ушли, решив, что теперь наше время, и мы справимся сами? Или ушли именно потому, что решили - нам конец, и вмешиваться нет смысла?
Альта вздохнула.
- Не знаю. Я всего лишь expertus-лекарь и дочка инквизитора.
- Очень скромная дочка.
- Нет, - тихо засмеялась она. - Скромностью Бог не одарил, а посему отвечу на второй вопрос - 'почему наши враги не повторят удар'. Отвечу так: сделать то, что было сделано, может далеко не каждый малефик. И даже не каждый пятый. И даже среди ведьм найти таких умельцев, поверь мне, не так уж легко. Заметь, они и не рассчитывали на него одного - били по двум фронтам, и кто здесь был отвлекающим маневром, а кто основными силами - неизвестно. Не повторят, потому что поняли, что это опасно; они уже потеряли целую группу убийц и одного unicum'а, этак и колдунов не напасешься - пробовать раз за разом, да и non factum, что у них остался хотя бы еще один такой. А если и остался - его они теперь будут беречь, как зеницу ока. Я, чтоб тебе стало понятней, убила отборного убийцу.
Фридрих передернулся. Наверное, просто сквозняк слишком холодно скользнул по взмокшей спине...
- Кто он был?
- Я не скромница, но и силы свои оцениваю здраво, - ответила Альта со вздохом. - Как я уже и говорила - я смогу описать то, что почувствовала, смогу описать его образ, но не дам тебе его портрета или имени. Я даже не сумела бы дотянуться до него сама, у меня получилось направить обратно то, чем бил он, только потому что перехватила его удар и прицепилась к нему. Я не знаю, кто он и даже с кем связан... Ты ложись, - сама себя оборвала она. - У тебя не так много времени в запасе, и надо быть в силах.
Он не стал уговаривать свою сиделку отправиться спать тоже: после первого решительного 'нет' Фридрих увещеваний не повторял - знал по опыту, что это не имеет смысла. Альта дежурила у его постели каждую ночь, и каждую ночь его кошмары неизменно обеспечивали ее работой; отсыпалась она днем, тоже под присмотром, передавая венценосного подопечного с рук на руки конгрегатскому expertus'у, как ценный артефакт.
Опасения своих надзирателей Фридрих понимал и не перечил никаким указаниям и предписаниям - спал, ел и пил, когда и сколько велели, и каждый вечер смиренно отдавал себя на 'осмотр', как называла Альта беспардонное копошение в глубинах его рассудка и, казалось, самой души. От того удара он очнулся, как выяснилось, лишь на второй день после покушения, а потому вся суета, вызванная вторжением убийц, прошла мимо него.
Впрочем, если верить майстеру Гессе, вышколенностью своей армии он мог бы гордиться: эта самая суета улеглась в считанные минуты. На место убитых часовых выставили новых, лагерь проверили на предмет затаившихся диверсантов, тела убийц собрали и стащили на свободный пятачок неподалеку от шатра конгрегатов, предоставив Инквизиции заниматься своим делом, и жизнь лагеря потекла дальше, как ни в чем не бывало. Привычную рутину нарушали лишь ежечасно обновляемые слухи о самочувствии свежеизбранного Императора да бурная радость при его появлении в лагере на своих двоих и в своем уме.
Висконти, очнувшись от нанесенного ему удара без особых последствий, по словам Мартина, ходил чернее тучи - он никогда и не мнил себя мастером клинка, каким был его предшественник, однако столь ощутимое подтверждение этого факта ввергло итальянца в явное уныние. Впрочем, возможность заняться тем, что у него выходило куда лучше, довольно скоро привела главу Совета в более воодушевленное расположение духа.
Тела убийц по его распоряжению сожгли - предварительно обыскав и в буквальном смысле раздев догола. Compunctiones[176], клейма или иные знаки ни на одном из восьми тел не обнаружились, однако неприглядное темное тряпьё, которое при внимательном рассмотрении оказалось одинаковым образом хитро скроенной одеждой, и закрывающие лицо гугели с прорезями для глаз ясно указывали на тот (и без того ясный, строго говоря) факт, что внезапные гости не были случайным сбродом.
Но главное, на что Висконти накинулся, как голодный коршун на добычу, были схожие, точно копии, совершенно одинаковые амулеты - грубовато обработанные гематиты в простых веревочных закрепках на таком же простом шнурке. Амулеты обследовали все три имеющихся в лагере expertus'а и отдельно - Альта; все в один голос подтвердили, что в руки им попали не простые побрякушки. Минуту помявшись, Висконти счел допустимым и даже необходимым сообщить о находке всем - и простые солдаты, и хауптманны пребывали в смятенных чувствах от того, с какой легкостью убийцы миновали все патрули и часовых и прошли вплоть до внутреннего кольца охраны, где и обнаружены-то были по чистой случайности - благодаря почуявшему неладное конгрегатскому expertus'у.
Какой бы то ни было силы, однако, в камнях уже не осталось, ощущались лишь ее слабые отголоски - то ли сила амулетов была связана напрямую с силой создавшего их малефика, коего стараниями Альты не стало в живых, то ли вышло время, в течение которого, по замыслу создателя, они должны были действовать, то ли их жизнь была увязана с жизнью их носителей... Как бы там ни было, Висконти со вздохом собрал амулеты в связку, навестил кузнеца в хозяйственной части лагеря и отправил усердно раздробленный гематит в огонь вместе с телами убийц.
Хагнер все это время не находил себе места и напоминал буквально волка в клетке - в огромной клетке размером с военный лагерь. И едва ли не первое, чем поприветствовал очнувшегося Фридриха Висконти, было 'Ваше Величество, надо составить приказ для стражи Карлштейна'. Получив оный и убедившись, что новоизбранный Император не намеревается преставиться тотчас или in potentia, кардинал распрощался - непривычно тепло и невероятно душевно для него - и отбыл в Констанц.
Вернуться Хагнер, умчавшийся в Прагу уже через полчаса, должен был, по всем расчетам, в ближайшие день-два, и Его Величество спешно восстанавливал силы всеми способами, что имелись в распоряжении его лекарей и самого главного эскулапа, вот уж которую ночь дежурящего у его постели.
- Я в порядке.
Курт отступил на шаг назад, окинул Мартина нарочито внимательным взглядом с ног до головы и так же демонстративно серьезно кивнул:
- Да, я вижу.
Тот широко улыбнулся, распрямился и болезненно зашипел, схватившись ладонью за бедро и едва не сверзившись на пол с низкого табурета.
- Раниться и правда по-прежнему больно, - хмыкнул он недовольно. - Это, пожалуй, моя единственная проблема. А в остальном я в порядке. Вот уже и кровотечение остановилось, еще немного - и буду на ногах.
- Хочу напомнить о том очевидном факте, - мягко заметил Курт, - что отсеченную ногу или руку, или выбитый глаз ты заново не вырастишь. Не говоря уж о том, что, как верно заметила Альта, против отрубленной головы не устоит никакой организм, будь он хоть трижды нечеловеческим.
- Я осторожен, - еще шире улыбнулся Мартин.
Курт не ответил, лишь изобразив всем лицом предельный скепсис; все аргументы давно и не по одному разу были исчерпаны, воспринимать ни один из них его оппонент не желал, а пользоваться своим правом на приказ не желал уже он сам. Искушение, надо сказать, было велико и крепло все сильнее - Курту не нравилось решительно всё. Ему не нравилось рвение, с которым новообращенный стриг кинулся познавать пределы своего нового тела. Ему не нравилось воодушевление и, прямо сказать, безрассудство, с которым тот относился к происходящему. Ему не нравились планы Фридриха в отношении нового приобретения Конгрегации и тот факт, что приобретение восприняло эти планы с энтузиазмом. Ему не нравилось, как горели эти глаза, и нет, это не был тот чужой и холодный цирконовый блеск, это был самый обычный, заурядный и вполне человеческий азарт.
- Нет, ты прав, - вдруг сказал Мартин, и он нахмурился, глядя с подозрением. - Ты отчасти прав. Я понимаю, что тебя беспокоит совсем не телесное мое самочувствие...
- Да, если ты внезапно останешься без головы, меня это не удручит, главное - спокойствие духа.
Тот опять улыбнулся - все так же широко и непритворно - и, посерьезнев, продолжил:
- Со спокойствием не все гладко, ты прав. Но мне нужно вот это всё, - он широко повел рукой, указав вокруг и завершив жест на выходе из конгрегатского шатра, - мне нужно время и нужен опыт, а поскольку времени в обрез - опыта требуется втрое больше. Мне надо, понимаешь, надо избавиться от прежних настроек. Я сейчас как лютня, к которой прикрутили две лишних струны, а еще две заменили, и на ней надо как-то играть, а настраивать приходится на ходу. Мне надо привыкнуть к самому себе. Это лишь со стороны казалось, что все останется по-прежнему и восприниматься будет по-прежнему - ну подумаешь, пара новых полезных способностей и умений, пара полезных мелочей всего-то... Нет. Это меняет всё. Я даже представить не мог, насколько меняет.
Мартин замолчал, помедлил, потом осторожно поднялся на ноги, повернулся, оглядывая раненое бедро, сделал шаг вперед, назад, приподнял и опустил ногу.
- Вот, - сказал он, вновь подняв взгляд к Курту. - Мелочь. Порез, который уже зажил. А я все еще помню, что он есть. Он болел еще минуту назад, а меньше четверти часа назад кровоточил так, что... было страшно, понимаешь? - с усилием договорил он, и Курт кивнул:
- Понимаю. Потому что совсем недавно ты точно знал, что такая рана - это если и не верная смерть, то по меньшей мере ее немалая вероятность. Это привычка.
- В том и дело, - согласился Мартин; подумав, снова уселся и вздохнул: - А ведь теперь бояться нечего. К этому оказалось сложнее всего привыкнуть; тяжело отвыкать от страха. И меня швыряет из крайности в крайность - от этой привычной и вбитой в тело и разум боязни к совершенно беспечному бесстрашию и обратно, и самое скверное во всем происходящем - то, что я это не контролирую. Оно накатывает само по себе, то одно, то другое, то оба этих чувства разом. Я лезу в стычки - и привычно боюсь, боюсь ранений, боюсь гибели, боюсь неудачи. Я помню, что умирать это неприятно, больно и страшно, и - боюсь. И понимаю, что теперь не должен. Понимаю умом - но не могу в полной мере принять, и разум ежеминутно стремится об этом забыть.
- Однако...
- Да, - согласился Мартин, не дослушав, - однако при том я понимаю, что должен быть осторожным, ибо все-таки не бессмертен. Потом настает миг, когда оно приходит - то самое, о чем предупреждал Александер, ощущение всемогущества, непобедимости, неуязвимости... И я вспоминаю и понимаю, и осознаю, что теперь все иначе, теперь я могу безбоязненно лезть туда и делать то, на что прежде не хватило бы... сил, умений, возможностей, чего угодно. И теперь я могу. И я это делаю, и...
- ...у тебя сносит кровлю, - докончил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:
- Да пожалуй, крышу целиком. Вместо спокойствия и осознания своих сил приходит безоглядное воодушевление. А потом - все так же внезапно - наступает отрезвление, но вместо разумной оценки происходящего просто снова возвращается страх. И не надо говорить, что я должен переварить это, не влезая в стычки: primo, у меня нет времени на душекопательства, и в сложившейся ситуации это лучший способ, а secundo - я сейчас полезная боевая единица, которая уже вычистила несчетное количество единиц противника и спасла около десятка своих, и не прилагать эту полезную единицу к делу было бы преступлением.
- Ты хоть следишь за тем, чтоб не попадаться? - вздохнул Курт устало. - Нам будет сложно объяснить тем самым своим, что там вытворяет с недобитыми врагами следователь Конгрегации и почему он сегодня опять в строю, хотя вчера его несли на перевязку чуть живого.
- Я все ж не настолько не в себе, - снова улыбнулся Мартин. - Слежу. Восстановлением не злоупотребляю.
- Я...
- Знаю, ты спрашивал не об этом, но ты об этом думаешь. Все в порядке. Я слежу за тем, чтобы меня не заметили, я не увлекаюсь. И не позволяю видеть себя с ранами, а когда это не удалось, один раз всего - сумел не подать вида, что рана серьезна.
Курт снова вздохнул, отмахнувшись, уселся напротив и устало велел:
- Зайди к Фридриху. И серьезно подумай, пока еще есть время и возможность. Оцени ситуацию и самого себя трезво; я не смогу это сделать за тебя, а больше некому.
- А ты доверишься моей оценке?
- В прошлый раз доверился, и ты не подвел, с чего бы мне сомневаться теперь.
- Тогда не сомневайся, - кивнул Мартин серьезно. - Все будет в порядке. Мне просто нужно еще немного настроить эту лютню, но играть на ней уже можно.
- Струны не порви, - тихо буркнул Курт. - Переоденься, если не хочешь объяснять каждому встречному, откуда окровавленный разрез при здоровой ноге. Мелочи, помнишь?
Мартин бросил взгляд вниз, скривил губы, поддев пальцем прореху в штанине, поднялся и уныло поплелся вглубь шатра.
Курт вздохнул. Забывать об осторожности, само собою, не стоило, однако он сам сомневался, что каких-то встречных в этом лагере будет беспокоить чья бы то ни было окровавленная одежда - в такой сейчас были слишком многие, и сестрам Альты неизменно было чем заняться.
Без занятий не оставался и майстер инквизитор. Откровенно говоря, чувствовал он себя совершенно не на своем месте и ежедневно мысленно крыл нелестными словами Висконти, Бруно и отца Альберта, которым почему-то втемяшилось в голову, что чистой воды oper'а можно вот так просто сделать членом Совета и оставить единственным представителем этого Совета при императорской армии. C правом и обязанностью вязать и решить или, как заметил майстер инквизитор, 'связать и порешить', с каковой формулировкой Висконти спорить не стал, а Бруно лишь вздохнул. И поскольку решения теперь следовало принимать без оглядки на высокий сан прелатов, что в надлежащем количестве сопровождали армию, кардинал-епископ Антонио Висконти, дабы не уязвить их достоинства, припомнив старые обычаи, спешно возвел диакона Курта Игнациуса Гессе в чин архидиакона.
Худо-бедно втянуться в происходящее, как ни странно, помог один из присутствующих здесь же епископов; их с имперской армией было пятеро, и трое из них майстеру инквизитору были известны задолго до личного знакомства в этом походе.
Самой невероятной карьерой отличился Никодемус делла Скала, чье семейство давно имело связи с Баварией: ещё дед Никодемуса, Кангранде, властитель Вероны, женился на Елизавете, дочери Людвига IV Виттельсбаха. Но детей у них не случилось, и Кангранде сделал ставку на бастардов, имевшихся у него, как и у его предков мужского пола, в изобилии. Впрочем, его брат Кансиньоро полагал, что станет для Вероны лучшим хозяином - и убил Кангранде, на беду которого граждане Вероны разделяли мнение Кансиньоро и не любили баварских наёмников, весьма щедро оплачиваемых Кангранде из денег, с тщанием отобранных у горожан. В свою очередь бастард Кансиньоро, Антонио, был свергнут народом и... Джан Галеаццо Висконти, которому совершенно не хватало Милана для достижения счастья и довольства жизнью. Бастард же Кангранде, Гульельмо, пытался после этого осадить Верону и даже нашёл себе для этой авантюры союзников, но кто-то из них, подумав как следует, Гульельмо отравил. Вдова же и дети Гульельмо, хвала Мадонне, остались в Баварии, ставшей для них новым домом и переиначившей их фамилию на немецкий лад. Там юный Никодемус фон Ляйтер встал на духовную стезю, став сначала простым субдиаконом, но его таланты в области изыскания денежных средств там, где, казалось бы, никаких средств найти решительно невозможно, не могли не остаться незамеченными и в результате Никодемус в неполных двадцать лет сделался казначеем Фридриха, тогда ещё герцога.
Затем приключилось дело если и не совсем небывалое, то не усмотреть в нём знак и назидание свыше было просто невозможно. Когда место епископа Фрайзинга, древнейшего епископства Баварии, оказалось вакантным, его возжелал некий Конрад фон Хебенштрайт, епископ Штрасбурга и камергер Тирольца, ибо епископство это было весьма доходным в сравнении с тем, что он имел и уже почти разорил. Без проволочек дав Коссе требуемую сумму (ведь Тирольца, имевшего прозвание Пустого Кармана не обкрадывал только ленивый или глупый, но фон Хебенштрайт не был ни глуп, ни ленив), Конрад получил назначение и отбыл из Штрасбурга в Баварию, но по дороге был убит слугами, что соблазнились пятью тысячами венецианских дукатов, которые новоназначенный епископ вёз при себе... Нет, это не была operatio имперцев или конгрегатов, но Висконти немедленно ухватился за открывшуюся возможность: ещё одна хорошая взятка Коссе - и для Никодемуса фон Ляйтера, уже священника, было получено особое разрешение быть рукоположенным в епископы, хотя возраст его был весьма далёк от положенного. Доминиканцы Фрайбурга отнюдь не возражали собрату-кардиналу, и так Никодемус стал епископом-фюрстом, мудро вняв словам Висконти - 'да, наши отцы не ладили, но ты можешь оказать услугу мне, а я уже оказал услугу тебе и как знать, сколько ещё услуг мы можем оказать друг другу - а уж Империя тем более не забывает тех, кто оказывает услуги ей'.
Второй примечательной персоной был Рупрехт фон Берг - потомок старинного рыцарского рода, старший сын графа Вильгельма. Отец, не презрев природных склонностей сына, избрал для него церковную карьеру, и ещё подростком Рупрехт был отправлен обучаться в Рим, где преуспел настолько, что заслужил должность апостольского нотария. Вернувшись на родину - дерзал занять епископский трон Мюнстера, однако недоброй памяти архиепископ Кёльна, который всегда недолюбливал графа фон Берга за добрую дружбу с королём Рудольфом и окончательно возненавидел его за возвышение императорской волей до герцога, сделал всё для того, чтобы Рупрехт остался не у дел, и притом тайком распускал слухи, что герцогиня издавна и щедро одаривала своими милостями на ложе не только мужа, но и Рудольфа, "настоящего отца" Рупрехта, отчего и проистекает высокое благоволение к фон Бергам, а успех юного Рупрехта в Риме связан никак не с прилежанием и благочестием, но с особенными вкусами кое-кого в окружении Папы.
Через пять лет Рупрехт решил претендовать на место епископа Пассау, в чём был решительно поддержан Императором, но здесь у него на пути встали уже не внутренние распри имперских вассалов, а большая политика: не меньше половины епископства находилось на землях, которые Альберт, герцог Австрии, считал своими и оттого противопоставил человеку Императора сразу нескольких кандидатов из числа своих приближенных. Золотые райхсмарки купили решение Папы Бонифация в пользу Рупрехта, как уже не раз решали некоторые проблемы Империи, да и добрые миряне и клирики Пассау недвусмысленно одобрили епископа, поддержанного Рудольфом, однако это не помешало герцогу Альберту, отцу нынешнего Австрийца, позволить своей креатуре, Георгу фон Хоэнлоэ, выдвинуться в епископство с многочисленным вооруженным отрядом. С тех пор Рупрехт правил в баварской части Пассау, а Георг - в 'австрийской', засев в Санкт-Пёльтене, рукополагая верных себе священников, смущая простолюдинов и тех благородных особ, что поглупее прочих, россказнями, весьма напоминавшими измышления сожжённого архиепископа, и регулярно учиняя провокации на границе.
Рупрехт фон Берг же проявил себя не только в качестве любимого всеми сословиями духовного пастыря, но и как истинный имперский фюрст, повелев строить в городе дополнительные оборонительные стены, укрепленные заставы на переправах "угла трёх рек" и замок. В те годы, пока сын его покровителя, принц Фридрих Люксембург ещё только начинал свой путь к герцогскому престолу Баварии, фон Берг уже приобрёл серьезный опыт военачальника, отбивая не только вылазки австрийцев, но и разбойничьи притязания рыцарских союзов, связанных с Фемой. Когда же Фридрих железной рукой утверждал в Баварии своё господство и торжество будущего нового имперского порядка, именно епископ Рупрехт фон Берг первым открыто заявил о полной поддержке нового герцога Баварского и, не будучи формально его вассалом, оказал ему, не ожидая просьбы и не требуя за то никаких преференций, посильную помощь, помимо прочего - пленив тех, кто, не желая покориться Фридриху, пытался вымогать в Пассау убежище или же напрямую перебежать к Австрийцу.
Третий из известных Курту епископов был заочно знаком ему лучше всех, ибо его история жизни шла, что называется, по конгрегатской линии.
Некогда в землях Бранденбурга случилось редкое даже по тем временам злодеяние: Генрих фон Бюлов, один из самых жестоких раубриттеров Германии, вместе с братьями сжег городок Вильснак и десять деревень рядом, дабы преподать урок епископу Хафельберга, не желавшему уступать свои законные земли. Подобным образом он поступал и раньше, а затем - поселяне отправляли гонцов с недобрыми вестями к своему господину, хоронили пять-десять убитых, какая-нибудь девица могла наложить на себя руки, не снеся насилия, покалеченные умирали или отправлялись восвояси нищенствовать, если о них некому было позаботиться, дома отстраивали заново и хвалили господина, если тот проявлял щедрость и давал средства на восстановление селения, а если не выделял, ибо сам был разорен или же по натуре скареден - горестно вздыхали и продолжали жить, как жили, полагая, что зла в этом мире не избыть, а страдающих в терпении Господь вознаградит в мире ином. Но в этот раз все было иначе.
Поздним вечером, когда на дорогах уже не оставалось припозднившихся путников и в Вильснак вернулись все те, кто провел праздник Вознесения Девы Марии в Хафельберге, а было таковых среди жителей Вильснака не меньше половины, фон Бюлов, трое его братьев и их люди, числом около сотни, сопровождавшие малый обоз из трех крытых телег, въехали в городок. Еще два десятка разбойников, возглавляемых младшим братом Генриха, что лишь недавно достиг четырнадцати лет, но в порочной похоти уже пытался соперничать со старшим братом, а в неуёмном пристрастии к винопитию превзошел его, расположились наготове группами вокруг Вильснака.
Первым принял смерть трактирщик, что предусмотрительно вышел встретить доспешных всадников в гербовых накидках, как ему казалось очевидным - богатых постояльцев. И не успело еще его тело осесть на землю, как по знаку раубриттера уже начали разгружать повозки, заполненные, как оказалось, бочонками с дёгтем и смолой. Разбойники действовали быстро и слаженно: часть из них врывалась в дома, вытаскивая на улицу людей, еще не понимавших, что происходит, часть - складывала бочонки вокруг церкви, остальные - сгоняли людей на маленькую площадь перед церковью. К той минуте, когда церковь была забита людьми до предела, а двери были закрыты на цепь и приперты для верности повозкой с оставшимися бочонками, поверх которых натащили соломы и сухого сена, пятьдесят жителей Вильснака уже лежали мертвыми в домах и на улице, а тех, кто пытался бежать в поля - догоняли и убивали. Бежали, впрочем, многие, и многим даже довелось в ту ночь спастись. Отморозкам фон Бюлова-младшенького велено было не выпускать из Вильснака никого, но искушение весело позабавиться конной охотой с улюлюканьем и подсчетом дичи, состязанием в ночной стрельбе и ловлей девиц помоложе, было чрезмерно непосильным.
Впрочем, не исключено, что фон Бюлов-старший знал, с какой именно дотошностью выполнят его приказ: когда те несчастные, кто убежал достаточно далеко, остановились, не в силах сделать ни шага, оглянулись и подобно жене Лота замерли от ужаса, подкосившего их ноги более, нежели усталость, ибо зарево над Вильснаком осветило окрестности так, будто солнце взошло ранее назначенного часа, а ярче всего полыхал столб пламени над церковью, и нечеловеческие крики запертых в ней были слышны им не хуже, чем двукратный сигнал рога, призывающего убийц к сбору, раубриттер сказал (как поведали через много лет на допросе те из остатков его шайки, кому повезло прожить дольше остальных) - 'Молва делает свинью жирнее. Но для молвы нужны те, кто её разнесут. Всем возвращаться!'.
Клирики, что задержались в гостях у епископа, еще только успели заснуть после обильного угощения с добрым вином, когда над Хафельбергом раздался колокольный набат... Хорошо знающие отца Йохана Кальбуца прихожане говорили, что если бы он уже не был убелен сединой, то непременно поседел бы в тот же час, когда вернулся в Вильснак вместе с вооруженным отрядом, высланным фюрстом. И забыться сном почти на сутки он смог только через неделю, которая превратилась в бесконечную череду похорон, исповедей, причастий обычных и предсмертных, бесчисленных слов утешения, совместных молитв, слез и труда, в поте, саже и пепле, которыми отец Йохан пропитался вместе с хабитом, ибо не мог позволить себе оказывать своим прихожанам помощь сугубо духовную, как бы его ни умоляли себя поберечь.
Проснувшись, отец Йохан немедленно бросился бегом на пепелище церкви, куда ему было добираться не менее часа, учитывая возраст и расстояние - на ночлег священника устроили в деревне, которая почти не пострадала после набега и куда стеклись почти все выжившие из Вильснака и многие беглецы из остальных деревень, где разбойники лишь подпалили крыши, сараи и овины, а убили только тех, кто случайно подвернулся на пути или имел достаточно храбрости и глупости, чтобы, схватив вилы или грабли, пытаться помешать опытным головорезам. Всю дорогу отец Йохан думал только об одном - слышанном во сне голосе, как будто детском, но не напомнившем ему никого из детей, которых он знал в Вильснаке поименно, голосе, который звал его в сожженную церковь служить мессу.
Позже слух о чуде дойдет до Рима, где Папа Урбан, погрязший в борьбе за власть и постепенно теряющий рассудок, застынет в изумлении, получив неоспоримые доказательства Господнего посещения, и весь остаток дня будет спокоен и мягок, вспоминая Святую Екатерину[177], единственную, кто мог иногда обратить его мысли от земного и суетного к истинному призванию раба рабов Божьих.
А еще позже в новоотстроенную большую церковь в Вильснаке будут стекаться паломники со всей Германии, Богемии, из соседних с ними королевств и даже из далеких Кастилии и Англии. И назовут её - церковь Чудесной Крови. Ибо в памятный день отец Йохан, следуя зову и охватившему его разум наитию, голыми руками расчистил остатки алтаря и под обгоревшей дубовой алтарной плитой нашел патену[178], обернутую совершенно чистым, не тронутым огнем корпоралом[179], к которому он поначалу побоялся прикоснуться даже после того, как несколько раз омыл руки, настолько тот сиял белизной; но когда отец Йохан все же развернул корпорал, оказалось, что в патене лежат три гостии. Иного же, что потребно было для совершения таинства, не осталось, и чашей послужил простой кубок, что до того вмещал в себя чаще колодезную воду, нежели недорогое вино, какое обычно было у священника с собой в дорожной фляге.
А когда отец Йохан произнес все, что должно, не упустив ничего из того, что предназначено быть сказанным для собрания верных, хоть и было пепелище пустынным, преломил он одну из гостий и оцепенел, едва найдя в себе силы не уронить ее или не отбросить в великом страхе - на месте слома явственно выступили красные капли. И когда, превозмогая трепет, отпил он из чаши - разум его едва не помрачился, ибо вкус крови нельзя было перепутать ни с чем иным, и вид того, что было в чаше, не был видом вина. И обернувшись от алтаря с истинными и несомненными Святыми Дарами в руках - слова "Тело Христово..." отец Йохан сумел лишь прошептать, потому что те, кто неделю назад нашли здесь смерть в огне, стояли перед ним коленопреклоненные в том обличии, которое имели при жизни, и подходили к причастию, а получив его - исчезали. А потом в изнеможении распростерся ниц перед алтарём отец Йохан и пробыл так до ночи, когда же очнулся - три гостии были целыми, будто бы никогда и не преломлялись, а случившееся было сном, но белый корпорал все еще пребывал в неизменной и невероятной чистоте, что отметало сомнения в реальности происшедшего.
Выслушав рассказ священника, что примчался в Хафельберг, епископ Дитрих Ман лично прибыл в Вильснак и сам служил там на развалинах мессу, а отец Йохан теперь сослужил ему вместе с канониками и министрантами, народ же, что начал собираться со всех окрестностей, стража епископа держала в отдалении, дабы не случилось смущения и волнения. И снова на гостиях выступила кровь и стало кровью вино в чаше, а как гостии снова приобрели целый вид - никто не успел заметить, хоть многие и тщились. Иных же явлений на этот раз не произошло, только корпорал оставался девственно белым, хотя ветер, что поднялся во время мессы, немало осыпал пеплом и сажей облачения клириков. Тогда повелел епископ везти чудесные гостии вместе с патеной, кубком отца Йохана и корпоралом в собор Святой Марии в Хафельберг. В назначенный день сотни мирян собрались в храме и ещё больше - снаружи, и Святые Дары из Вильснака назначены были для поклонения после мессы. Перед мессой, когда во время омовения рук священников читались слова псалма "ure renes meos et cor meum[180]" и "lavabo inter innocentes manus meas[181]", отец Йохан зашёлся в рыданиях, и разрешено ему было не участвовать в служении. На мессе же случилось вот что: к трем гостиям добавил епископ другие и намеревался продолжить священнодействие, но тут в храме задул ветер и погасил все свечи и лампады, а три гостии и корпорал обратились в пепел, что тут же и развеялся до последней пылинки. Патена же приобрела вид совершенно оплавившийся, только чаша, принадлежавшая до того отцу Йохану, не претерпела никаких видимых изменений, но вино в ней кровью, что была бы зрима и доступна органам чувств, уже не обратилось. Свидетелем же тому, помимо прочих, был и некий служитель Конгрегации, который пребывал тайно в окружении епископа.
Также станут называть церковь в Вильснаке - церковь Блаженных Мучеников. Уже с самого начала не было разногласий в том решении, что следует в новой церкви устроить под алтарем крипту и поместить в ней часть останков убиенных, которые чудесным образом сподобились последнего причастия. На кладбище же, что было рядом, поставили особую часовню. Многие, кто приходил туда, обретали неожиданное исцеление от телесных страданий, а иные нарочно молились об этом и получали желаемое. Случались и невероятные спасения, когда захваченные разбойниками молили о заступничестве вильснакских мучеников и помощь приходила - то в лице какого-нибудь рыцаря с отрядом кнехтов, то в виде внезапного ливня с грозой, что давали возможность сбежать от мучителей, а то и разбойники почему-то вдруг переменяли свои намерения и отпускали ограбленных восвояси. А несколько раз было так, что услышавшие мольбы к мученикам злодеи, то ли по велению проснувшейся совести, то ли устрашившись повелительного шепота, что начинал преследовать их повсюду, добровольно отдавались в руки правосудия.
Когда на епископской кафедре Хафельберга утвердился Отто фон Рор, а отец Йохан Кальбуц уже двенадцать лет как отошёл к Господу, дожив свои последние дни в тихом безвестном монастыре, по Империи понемногу, но упорно поползли нехорошие слухи. Будто бы умножившееся число исцелений в Вильснаке, о которых шла повсеместная молва - обман, многие даже поговаривали, что ни исцелений, ни прочих удивительных случаев не было вовсе, а кое-кто, рискуя прослыть еретиком и безбожником, даже осмеливался утверждать, что и самой Чудесной Крови быть не могло, а покойный епископ Дитрих выдумал ее, найдя чуть ли не на кухне первый попавшийся дешевый кубок с оловянным блюдом и объявив их реликвиями, чтобы раздобыть денег на новую церковь.
Представители Конгрегации могли бы сколь угодно жестко заявлять, что чудо неподдельно и о том ей известно от людей, заслуживающих всяческого доверия, однако в Конгрегации хорошо знали, что - primo: истина может выглядеть ложью в глазах, не видевших ничего, кроме лжи; что - secundo: ересь подчас питается ложью призванных хранить истину, а также - tertio: в Конгрегации намного, намного лучше, чем где-либо еще, знали о нравах прелатов. Однако никто из тех, кто с охотой сообщал Конгрегации о всяческих нечестиях (а людей, что поступали так уже не за плату, но из искреннего желания, было всё больше), не упоминал ничего стоящего о делах в Хафельбергском епископстве. Служители же местного отделения хоть и слышали то же, что и все остальные, но испытывали затруднение расследовать все обстоятельно, ибо и без того имели несколько неотложных дел и мало того, все время были на виду.
Тогда-то с особой инспекцией в Хафельсберг и был направлен человек извне - отец Эберхард Кёльпин, один из тех выпускников академии Святого Макария, кому не была наложена Печать и который определен был не к занятиям следователя, но к пастырскому служению.
Отец Эберхард прибыл в епископство с группой паломников, что в изобилии туда стремились, и не торопясь направился в Вильснак, где некоторое время внимательно наблюдал за происходящим, не пытаясь никого нарочно ни о чем расспрашивать. При нем произошел один случай, когда некий рыцарь, несколько лет как ослепший после сильного удара, но находившийся здесь с явной неохотой и только лишь по причине нежелания огорчать своих благочестивых родичей, что привезли его в Вильснак, действительно прозрел и затем долго и горячо молился, прося Небеса простить ему недостойное неверие. Также отец Эберхард был вполне уверен и в нескольких других, не менее очевидных, пусть и не таких впечатляющих исцелениях.
Но заметил он и странное - примечая каждого, кто был болен или увечен, он заподозрил, что уже в который раз узнает двоих, мужчину средних лет и женщину помоложе. Они по-разному одевались, имели разный цвет волос и выглядели то средней руки торговцем с женой, то ремесленником и крестьянкой порознь, а однажды отец Эберхард с изумлением опознал знакомые лица в старом хромом францисканце и благородной даме, которая не вставала с носилок. И всякий раз эти двое перед тем, как более не появляться в очередном обличье, громогласно хвалили Господа, вильснакских мучеников и святые реликвии за мнимое исцеление, а после того - настоятель и некие монахи в толпе велеречиво призывали паломников жертвовать свои богатства, ничтожные или великие, не скупясь ни на талер, ни на грош, и паломники жертвовали в изрядном изобилии.
Тогда произошла еще одна встреча, оказавшаяся знаменательной. В Вильснак прибыли три магистра из Пражского университета, одного из которых, самого молодого, звали отцом Яном. Богемцев в Вильснаке было много, но эти выделялись особенно - они держались особняком, подчеркнуто сторонясь толпы и не делая исключения даже для своих соотечественников, всегда односложно давая понять, что не заинтересованы сейчас поддержать беседу ни профанического свойства, ни просвещенную, и имели вид всегда озабоченный и притом немного надменный, хотя и перемежаемый некоторой снисходительностью.
Тут же случился и небольшой скандал, когда настоятель показывал народу сделанную из серебра руку в натуральную величину и громко рассказывал о том, как пожертвовавший церкви эту руку, копию своей собственной, что была парализована, стал здоров - какой-то богемец в потрепанной, некогда приличной одежде пытался протиснуться сквозь толпу и притом кричал на ломаном немецком, что все это ложь, он и есть тот, кто потратил последние средства на драгоценную безделку, но вот его рука, и она по-прежнему не подвижнее полена. Добраться до настоятеля богемцу не удалось, в толпе раздались возгласы - 'врун! неверующий!', смутьяна сначала плотным полукольцом обхватили монахи, аккуратно отталкивая назад, а там, ближе к дверям, его подхватили стражники и выволокли прочь.
Пока настоятель призывал толпу и, попутно, Господа, не гневаться на несчастного, который, очевидно, просто потерял терпение и поддался греху отчаяния, отец Эберхард, призвав на помощь свои не слишком обширные познания в богемском наречии, которое он успел хорошенько подзабыть после обучения, внимательно прислушался к короткому, но очень эмоциональному разговору трех пражских магистров, что состоялся у них тут же, перед тем как они развернулись и быстро покинули церковь: '...я так и знал, что это мошенничество ...чего еще ждать от немецких чудес? ...они и на своей земле так же жадны, как и там, где их не звали ...о, архиепископ будет доволен! ...нет, его жаль, но надо просто уходить, могут заподозрить ...они еще ответят'.
И они ответили. Два месяца длились аресты, еще полгода - следствие и процесс, на котором отец Эберхард был тайным свидетелем, чье имя и положение не разглашались. Участниками в сговоре были дюжина священников, включая настоятеля церкви Чудесной Крови и Блаженных Мучеников, несколько десятков пройдох и ловкачей, что разыгрывали исцелившихся и попутно не гнушались воровством у паломников, бандиты, которые нанимались специально для того, чтобы, напугав как следует своих жертв, отпускать их, дабы последние уверялись в сверхъестественном вмешательстве, но главное - цепочка вела к епископу фон Рору, который оказался инициатором и главным выгодоприобретателем кощунственного предприятия.
Отто фон Рор был обвинен, помимо прочего, в экстраординарном богохульстве и надругательстве над божественным чудом, признан полностью виновным по всем пунктам и привезен для сожжения с предварительным усыплением в то же место, где тринадцать лет тому назад четвертовали и сожгли немыслимое чудовище в человеческом облике, раубриттера фон Бюлова вместе с его нечестивыми братьями, для поимки которого объединенному войску наемников Ханзы и людей Императора пришлось провести настоящую маленькую войну...
Еще через полгода отец Эберхард получил новое поручение, на этот раз иного свойства. Те трое магистров, встреченные им в Вильснаке, были тогда посланниками архиепископа Пражского, Збынека Зайица, что сменил достойного Иоанна фон Йенштейна, при котором Прагу потрясло ужасающее появление Дикой Охоты.
Архиепископ Збынек не был сведущ в богословии, и даже те, кто не был его недругами, признавали, что с обязанностями члена королевского совета Збынек фон Хазенбург справлялся не в пример лучше, например - возглавив войско, что послано было Императором Рудольфом на помощь Фридриху Хоэнцоллерну, усмирявшему бунтующую знать Бранденбурга, притом архиепископ Збынек был еще и убежденным патриотом Богемии, ставя интересы природных богемцев (неважно, настоящие или надуманные), выше остального, о чем по долгу положения полагалось бы ему иметь заботу. Не упускал архиепископ случая подчеркнуть в глазах Императора недостатки того, что делалось немцем и всячески возвысить достоинства того, что совершалось богемцем, потому и отправил тогда свою комиссию в Вильснак, включив в нее отца Яна Гуса, хорошо известного не только своим непримиримым отношением к злоупотреблениям, повсеместно совершавшимся прелатами и клиром при попустительстве, а иногда и прямом поощрении из Рима, но и нелюбовью к баварцам, саксонцам, швабам и прочим чужакам немецкого языка, а также своеобразными взглядами на таинство пресуществления.
Несколько месяцев, по возвращении комиссии с докладом, читалась по приказу архиепископа во многих приходах Богемии проповедь, в которой призывалось прекратить бесполезные и нимало не душеполезные паломничества в Вильснак, пока не пришло в Прагу известие о том, что инквизиторы Конгрегации арестовали нечестивцев, подделывавших Господни чудеса, а Великий Инквизитор Империи отец Бруно Хоффмайер нарочным посланием оповещает всех архиепископов и епископов, каноников и аббатов, священников и монахов, а также мирян всех званий, сословий и состояния, что вместе с тем - чудеса в Вильснаке несомненны и имели место быть точно так же, как и иные чудеса, памятные на этом веку жителям Праги и Бамберга, а Господь не бывает поругаем ложью кощунников и мздоимцев.
Известие это чрезвычайно смутило архиепископа Зайица, однако он, хоть и приказал прекратить проповедь, все равно продолжал благожелательно прислушиваться к речам отца Яна, который был много образованнее его и легко мог убедить архиепископа в своей правоте. Тогда же отец Ян преподнес архиепископу свой новый трактат, в котором утверждал, что истинному христианину не требуются ни знамения, ни чудеса, но достаточно только Евангелия, а священникам следует больше проповедовать учение Христа, нежели рассказывать о сверхъестественном, причастие же - в первую очередь воспоминание о жертве Сына Господня, должное поддерживать в христианах добрые нравы, и только во вторую - принятие Крови и Плоти, что присутствуют в хлебе и вине лишь невидимо. Объявлено было, что магистр Ян Гус выступит в университете Праги публично, где зачитает свое сочинение всем, кто бы ни пожелал услышать его и сумеет понять сказанное.
Так и случилось: талантлив был отец Ян Гус, и набившиеся в аудиторию студенты, профессора, толпившиеся у дверей в прилегавших коридорах благородные господа и простые горожане из тех, что хоть и не были образованы, но не упускали случая послушать ученые речи, встретили слова отца Яна одобрительным шумом и восторженными восклицаниями. Но тут, пользуясь правом на диспут и званием магистра, что у него было, слово взял отец Эберхард Кёльпин, заблаговременно прибывший в Прагу. Он сказал, что действительно, нет нужды истинному христианину в знамениях и чудесах, ведь поступает христианин как должно не из страха перед гневом Господа и не от изумления перед силой явлений сверхнатурального, но из любви к ближнему, что заповедана Иисусом Христом, но разве любовь к ближнему повсеместна и обычна? Разве не обычно и повсеместно совсем иное - когда человек ближнему волк и к дальнему присматривается алчным взглядом, когда смерть, страдания и горе щедро раздают людям не только лишь малефики и злобные духи, но живущие здесь, рядом, обычные люди, которым не нужно для успеха своих желаний иметь особенных способностей, но достаточно иметь себялюбие и злобу? Да, проповедь учения Христова важна неизмеримо. Но и здесь, и там случается, что слова человеческие, пусть и повторяющие в точности слова Господни, бессильны и тогда - тогда Господь в милости своей являет свои знаки, дабы раскрылись глаза у не желающих видеть. О чем говорит нам Чудесная Кровь Вильснака? Неужто о важности причастия? Нет, она говорит об ужасающей жестокости одних и безмерных страданиях других, о вопле невинных и правосудии для мучителей, а также о том, что тайное непременно станет явным и ничто не скроется от всеведения Господа о наших деяниях и наших помыслах. Пепел блаженных мучеников стучится в наши сердца и призывает нас устроить так, чтобы не повторялось более злодеяний, чтобы наделенные властью и силой были справедливы и блюли закон Божий, что отражается в меру нашего разумения и несовершенства в законе человеческом. И призывает громче, отчетливей и ясней, чем проповеди, для которых уши наши, увы, открываются ненадолго. Что же касается пресуществления - отрицать возможность его зримого явления значит отрицать могущество Господа.
Так говорил отец Эберхард Кёльпин, и те, кто поначалу шикали на него и выкрикивали обидные слова в адрес немецкого попа, теперь молча внимали. Затем, когда закончил свою речь отец Эберхард, не нашлось у отца Яна Гуса, что возразить ему. И долго ещё в Праге обсуждали тот диспут, в университете, в кабачках и на площадях повторяли на разные лады слова приезжего священника, что нет перед Господом ни немца, ни богемца, а есть лишь грешники и святые, и не было согласия в обсуждающих, но задумывались все. В том же году утвердил Император Рудольф кандидатуру нового епископа Хафельберга, которую ему подсказали влиятельные друзья отца Эберхарда, и клир в Хафельберге был единодушен с Императором.
В австрийском походе Кёльпин принял участие по собственной просьбе, и казалось, что все происходящее доставляет ему неизъяснимое удовольствие. Неутомимый и вездесущий святой отец, в отличие от майстера инквизитора, явно понимал, зачем он здесь, и всегда находил чем заняться и к какому делу себя приложить. Он почти не появлялся в той части лагеря, где стоял его шатер - Кёльпина можно было видеть то с кем-то из священников, сопровождавших армию, то с Фридрихом, то с кем-то из рядовых солдат, то в стане сестер-целительниц. Время от времени этот деятельный вихрь врывался в конгрегатский шатер, внося с собой набор новостей, вопросов и советов. Советы Кёльпин исхитрялся рассыпать как-то легко и ненавязчиво, ни единым словом или взглядом не давая понять Курту, которому он, вообще говоря, подчинялся de jure, что в ситуации разбирается куда легче и лучше него, и так же походя перехватывал у майстера члена Совета пару-другую необходимых на сегодня обязанностей, к которым тот не знал, как подступиться. Делать это, правду сказать, приходилось все реже, и за это мимоходное и крайне обходительное обучение организаторскому мастерству Курт был младому детищу Конгрегации безмерно благодарен.
На шепотом заданный однажды вопрос Мартина, а не тайный ли стриг господин епископ и спит ли он хоть когда-нибудь, Курт даже не улыбнулся - шутки шутками, а вообразить, как этот человек успевает всюду, знает всё и помнит обо всех, он мог с трудом. Один только костяк армии - баварский легион Фридриха - если верно помнил Курт, включал в себя четыре тысячи человек пехоты и шесть сотен рыцарей, к которым прилагался, по выражению Альты, походный священнический комплект, и весь этот набор святых отцов и служек так или иначе мог рассчитывать на доброе слово и совет, пусть даже и по мелочи, епископа Кёльпина, хоть то и не входило в его обязанности, ибо попечение над ними имел делла Скала, впрочем - последний был не против вездесущести собрата. И если это еще как-то умещалось в голове, то невероятная способность епископа помнить по именам, фанлейнам приписки, привычкам и внешности всех священников имперской многотысячной армии вгоняла майстера инквизитора в почти священный трепет.
Однако больше, чем епископ, Курта поражал свежеизбранный Император. Заглянув глубоко в собственную душу и как следует в ней покопавшись, он был вынужден признать, что все еще подспудно воспринимал венценосца как мальчишку - того самого, увиденного впервые в лагере зондеров, уже многое понимающим, но все еще мало на что способным, зато под завязку набитым собственными представлениями о благородстве и долге. И хотя представления, in universum, остались во многом неизменными, что регулярно приводило в тихое отчаяние Совет, все же мальчишка давно повзрослел, а майстер инквизитор все еще с трудом это осознавал.
Да, этот мальчишка отвоевал себе герцогство и усмирил Гельвецию, и Курт прекрасно знал, что Фридрих обязан этим исключительно самому себе - своему таланту и своему разуму, однако сия информация существовала точно сама по себе, неким независимым фактом, известным, но не осознаваемым - как знание о далеких странах, где никогда не падает снег, или о странных животных, которых он никогда не видел и не увидит. Теперь же он имел возможность наблюдать за тем, как вершится все то, о чем прежде узнавал post factum, и уже не раз приходила мысль, насколько далеки от реальности сочинители народных небылиц и сказок, в коих вершиной счастья для героя представлялись небывалой красоты принцесса и королевская корона. Курт и прежде ни минуты не сомневался, что большинство таких мечтателей, пробыв в королевской шкуре неделю, запросились бы обратно в родные поля и свинарники со слезами и стенаниями, а теперь развеялись бы последние сомнения, если б таковые и оставались.
Подобно епископу Кёльпину, Фридрих также ни минуты не сидел на месте, возникая там и тут, а когда все же удавалось обнаружить его в королевском шатре, вокруг толпились оберсты и хауптманны или кто-то из разведчиков, или шарфюреры зондергрупп, созданных по образцу конгрегатских, или кто-то, кого Курт вообще затруднялся идентифицировать хоть как-то. Вынужденно, в силу свалившихся на него обязанностей, присутствующий почти на каждом таком спонтанном или созванном совете майстер инквизитор поначалу ощущал себя мелким монастырским писцом или городским стражником, случайно забредшим туда, где ему быть не полагается и делать, вообще говоря, нечего. И лишь помощь и деликатные подсказки епископа Кёльпина позволили начать понимать хоть что-то из творимого венценосным мальчишкой.
'Александр Великий помнил в лицо каждого из трех тысяч своих воинов' - Курт всегда привычно воспринимал это как байку, каковые нарождаются, как грибы после дождя, вокруг всякого приметного правителя, однако за четыре месяца в этом убеждении пришлось не раз усомниться.
'Кайзер Фриц' - это междусобойное именование Курт слышал уже не раз и от рыцарей, и от простых пехотинцев, и нельзя было не заметить, что произносится это всегда с почти родственной теплотой.
Не было ничего особенно удивительного в том, что Фридрих помнил в лицо и по имени не только каждого баннерриттера, но и большинство подчиненных им рыцарей (впрочем, Курт подозревал, что не большинство, а всех), однако не раз доводилось видеть, как молодой Император приветствует по имени случайно попавшегося на пути простого латника. Фридрих знал каждого разведчика и командира стрелков. Фридрих знал и помнил всех священников, конгрегатских expertus'ов, армейских лекарей и сестер-целительниц. Фридрих, казалось, помнил даже клички мулов из обоза. Разбуженный ночью, мог припомнить расстановку сил, сменившуюся накануне вечером, еще раньше, чем до конца проснуться; в этом пришлось убедиться майстеру инквизитору лично, когда вставший на ночевку лагерь был атакован невесть откуда взявшимся войском. Потом expertus'ы объяснят, как так могло выйти, однако разведчики Фридриха, насколько знал Курт, так и остались в расстроенных чувствах, видя в случившемся исключительно свой прокол.
Впрочем, Австрия самой природой была неплохо подготовлена к приему гостей, и помощь малефиков не всегда была потребна тем, кто знал все эти дороги, обрывы, леса и внезапно возникающие на пути речушки, не отмеченные на картах - мелкие, но стремительные и способные задержать огромную армию не хуже тщательно спланированной засады. В самый разгар этого жаркого, как ад, лета многие из них усыхали до небольших быстрых ручьев, и больших усилий стоило не поддаться искушению и не воспринять это как знак благоволения свыше. Насколько бы замедлилось и без того неспешное продвижение войска, окажись этот лето дождливым и сырым, лучше было даже не думать.
Армия буквально ползла - похожая на растолстевшую гигантскую змею, объевшуюся сверх меры и жаждущую покоя в своей норе. Все то, что в хрониках и летописях выглядело как две строчки с несколькими цифрами и стремительными атаками и схватками, в реальности оказалось муторными, утомительными неделями и месяцами долгих переходов.
В лагере под Констанцем Фридрих оставил двести из трехсот размещенных там бойцов - город, заполоненный тысячами вооруженных гостей, большинство из которых на дух не переносило друг друга, и переживший такую встряску, какую ему устроил Косса, просто нельзя было оставить без охраны и защиты. На них же оставалась и помощь епископу-фюрсту в защите от вероятного нападения извне, и благодаря добытым Жижкой картам все возможные пути атаки с австрийской территории были под присмотром и контролем.
Едва придя в себя, вместе с сотней всадников императорской гвардии Фридрих направился навстречу основным силам, что в эти дни по сигналу, полученному с голубем, стягивались к границе неподалеку от Пассау. Разумеется, идти через земли Тирольца никто и не планировал; неизвестно, поверил ли Альбрехт полученной от брата информации и ждали ли на тирольских землях готовые к встрече гостей войска, но рисковать было ни к чему. Пройти основную часть пути по своей земле, не ожидая всякую минуту нападения, и войти через границу сразу на земли Альбрехта, не таща лишний раз людей через перевалы и не растеряв их на пути к цели, было куда сподручней.
Потом Фридрих расхвалит всех, вплоть до рядовых солдат, и скажет, что все было исполнено быстро и без лишних проволочек. Он сам со своей сотней быстро добрался до предместья Пассау, рассредоточенный вдоль границы баварский легион быстро собрался в указанном месте, быстро подтянулись основные силы имперской армии, быстро направились к границе войска курфюрстов, быстро объединенное войско миновало границу, быстро пронеслось по австрийской земле, быстро форсировав Донау...
Это и впрямь было быстро, разумом Курт это понимал. И четыре с лишним месяца, которые когда-нибудь будут указаны в хронике в нескольких строчках, вызовут у читающего уважительный кивок - протащить тысячи пехотинцев, сотни рыцарей, стрелков, артиллерию, осадные машины и обозы со всем прилагавшимся скарбом через вражескую территорию, беря городки и замки, встречая вражеские войска в засадах и форсируя реки, было достижением и впрямь немалым. Объективно это было так. А субъективно - время бежало, время убегало, словно некогда исчезнувший Предел дотянулся и сюда, и затягивал, затягивал в себя дни, недели, месяцы, вместе с тем вытягивая их в бесконечность, и перевалило за середину лето, и закончилось, и пришел сентябрь, а до цели как было, так и оставалось еще невесть сколько дней, переходов и боев...
Бесконечность пожирала время, порой выплескивая из себя сжатые в секунды дни, делая скачок - и вновь растягиваясь гигантской усталой змеей. Курт поневоле постигал на собственной шкуре, что за летописными строчками и цифрами скрываются скучные, но важные понятия вроде 'исходный рубеж', 'форсированный марш' и 'малый привал'. Через месяц он уже отмечал происходящее не днями недели, а событиями. Вторжение через границу. Первый бой. Взятый замок. Второй замок. Бой на равнине. Бой в густой роще.
Городок-крепость - мелкий и чахлый, взятый почти без боя, легко и быстро. Отравленный колодец и больше сотни смертей, прежде чем успели это заметить; сотня имперцев и все до единого местные жители - несколько семей, не ушедших вместе с отступившими защитниками. Защитники с методами не церемонились...
Снова переход, снова вытянутое и сжавшееся время - и снова отсчет событий. Нападение на ночевке. Взятый замок. Взятый городок. Бой за мост и переход Донау. Замок. Город. Бой на равнине. Переправа. Городок. Замок.
Долина Вахау - и отсчет пошел чаще. Замок. Замок. Переправа. Замок. Большой замок. Хорошо укрепленный замок. Маленький и похожий на крепость-призрак. Крупный, но населенный десятком человек. Мелкий и забитый бойцами по самую крышу, как бочка - соленой рыбой. Замок в запустении и с пятком дряхлых солдат на защите. Замок на скале. Замок у дороги...
Вахау была напичкана замками, как праздничный пирог - орехами, и вскоре Курт ad verbum[182] потерял им счет. Какие-то приходилось осаждать день, какие-то - три, какие-то брались сходу, два сдались без боя, а какие-то просто открывались изнутри спустя полчаса после тихого ухода из лагеря к замку зондергруппы легиона.
Крепость зальцбургского архиепископа, над взятием которой Фридрих долго ломал голову задолго до вторжения, в итоге просто оставили в стороне. Покорить эту твердыню не удавалось еще никому за всю историю ее существования, и тратить силы на то, чтобы испытать замок на прочность снова, Император счел лишней тратой времени. В конце концов, если победа останется за имперским войском - взять Хоэнзальцбург в осаду и держать хоть десять лет никто уже не помешает, а если Империи суждено проиграть - еретичествующий архиепископ будет наименьшей проблемой. Собственное войско архиепископа на подмогу союзнику не спешило, а наемническая бригада, попытавшаяся ударить наступающему райхсверу в спину, осталась лежать под ногами настигшей ее армии саксонского герцога, совершившего невероятно стремительный рывок для воссоединения с основными силами.
'Невероятно стремительно'... Так сказал Фридрих и так, опять же, подсказывал здравый смысл, однако смириться с тем, что теперь этим словом принято называть многодневные и многонедельные отрезки времени, Курту все еще было нелегко, и эта новая жизнь с новыми истинами и правилами, новыми условностями и фактами принималась с трудом.
Там, за пределами Австрии, жизнь текла и менялась так же стремительно, и доходящие до имперского лагеря новости настораживали, ободряли, радовали и ошеломляли.
Новость ошеломляющая пришла первой - еще до вторжения в Австрию, когда почти уже готовая к маршу армия стояла лагерем недалеко от Пассау, под замком Нойбург, что почти сто лет назад был разрушен австрийцами и недавно отстроен заново. Фридрих в этот день вошел в шатер майстера инквизитора, где тот пытался вникнуть в личные дела врученных ему expertus'ов и инквизиторов, и в его 'доброго вам дня, майстер Гессе' прозвучало замешательство пополам с каким-то нездоровым весельем.
- Что у нас плохого? - поинтересовался Курт, прервавшись на словах 'самые лучшие результаты по итогам выпуска', и отложил лист с очередной характеристикой в сторону.
- Новости из Констанца, - ответил Фридрих нарочито спокойно. - Новость требует всеобщего оглашения, однако я счел, что вам стоит узнать об этом особняком, прежде всех прочих... Собор своей волей низложил обоих оставшихся упрямцев, а объединенный конклав собрался для выборов и принял решение. У нас есть Папа.
Курт хмыкнул.
- Судя по тому, что вы не вошли сюда с похоронным видом, Висконти удалось взять всю эту церковную братию с прихлебателями в тиски и добиться по меньшей мере приемлемого для нас решения. Не сказать, что я особенно в этом сомневался, но рад узнать, что не ошибся в ожиданиях.
- О да, решение для нас более чем благоприятное, - подтвердил Фридрих и, шагнув вперед, положил перед ним на столешницу пергаментный свиток со сломанной печатью. - Думаю, вам стоит с ним ознакомиться, майстер Гессе.
Курт взял письмо, медленно его развернул, не отрывая взгляда от лица новоизбранного Императора, уже и не пытавшегося скрыть усмешку, и неспешно опустил глаза к тексту. Написанное он перечитал дважды, а потом еще трижды - имя, обозначенное в уведомлении.
- Это шутка, - сказал Курт, наконец, оторвав взгляд от пергамента, и уточнил, не услышав в ответ ни слова, но увидев уже откровенную, неприкрытую улыбку: - Это же шутка?
- От мессира Висконти я бы ждал и не такого, однако на сей раз все предельно серьезно, - отозвался Фридрих и улыбнулся еще шире: - Бросьте, майстер Гессе, вам бы порадоваться за своего духовника. Да и за себя тоже: не всякому инквизитору удается сделать наместника Христа из почти еретика и смутьяна.
- Да каждый второй из сидевших на этом Престоле - еретик и смутьян, - хмуро отозвался Курт, вновь опустил взгляд к аккуратно выведенным строчкам, зачем-то перечитав все сначала, и недовольно проворчал: - Смутьяном и остался - он даже имя менять не стал.
- А мне нравится, - с каким-то мальчишеским весельем возразил Император. - Папа Бруно Первый... Согласитесь, майстер Гессе, ведь неплохо звучит?
Курт не ответил, лишь скривившись всем лицом, будто от горсти дикой кислой смородины, и перечитал имя, выведенное ровным книжным почерком, еще трижды, словно пытаясь уместить его в разуме, осознать невероятное, принять немыслимое.
Вообще говоря, немыслимым было даже не то, что на папский престол удалось пропихнуть Великого Инквизитора с отличным послужным списком и идеальной биографией в духе какого-нибудь святого - еще полгода назад немыслимым было то, что Папой может стать немец. Тот факт, что французских и итальянских кардиналов, собравшихся в Констанце, Висконти смог повернуть в нужную сторону, особенно не удивлял - ввиду минувших событий и с хорошо подвешенным языком этого достойного духовного наследника Сфорцы было бы удивительно, если б сей финт провернуть не удалось. А вот как встретят такую новость римские граждане, от воли коих, как испытал на собственной шкуре уже не один Папа, зависело зачастую не меньше, нежели от воли кардинальской - это был тот еще вопрос, ждущий своего решения. Вопрос упирался в персону миланского фогта и его способность силами своих войск навести в городе порядок, прижав к ногтю в первую очередь семьи, окончательно постановившие считать Рим своей собственностью.
Следующую новость гонец доставил уже через два дня: избранный Понтифик при поддержке Собора и Великого Канцлера Конгрегации принял свое первое решение. Так как герцог Австрии Альбрехт публично признал свое союзничество с еретиком и малефиком Бальтазаром Коссой, а также открыто заявил о своем покровительстве, предоставил ему убежище и обещал защиту, прямо угрожая оружием всякому, кто возжелает этому препятствовать, Папа Бруно Первый отлучил обоих от Церкви и объявил о начале Крестового похода на земли Австрии.
Кандидатура короля, которому выпало этот поход возглавить, не обсуждалась никем - она была очевидна, и уже через три дня после прибывшей из Констанца папской буллы 'Venit inimicus'[183] армия под водительством Императора Фридриха Четвертого фон Люксембурга начала переправу через Инн, вторгнувшись в пределы Австрийского герцогства.
А майстер инквизитор Курт Гессе, получивший от того же гонца нарочитое, отдельное послание от избранного понтифика, кажется, лишь тогда окончательно смог уложить в голове тот факт, что не стал жертвой дурного розыгрыша, потому что в письме Папа Бруно сообщал своему 'старому драгоценному другу' о даровании 'достойнейшему собрату по Конгрегации и вернейшему сыну Святой Церкви' титула кардинала-диакона и назначении Великим Инквизитором. В отдельном же постскриптуме сказано было коротко - 'Прости. Не выпендривайся. Крепись'.
Новости меж тем настигали движущуюся армию и на землях Австрийца.
Богемия полыхнула возмущением. Недобитые адепты Фемы и до сих пор тихо мутящие воду властенцы[184] восшествия своего короля и соплеменника на престол не оценили. Богемия... нет, Чехия!.. и без того переполнилась немцами, разбавляющими чистую чешскую кровь, чешский король и без того онемечился, променяв служение родной земле на эту гнилую, пагубную идею единой Империи, сосредоточенной вокруг Германии, словно мякоть вокруг кости. И вот теперь немецкий король с немецким именем, по недоразумению зовущийся богемцем, посадил на папский престол немца и начал войну с противником немецкой Инквизиции, в каковой войне бессомненно положит в землю весь цвет чешского рыцарства и тысячи простых мужей.
К кличу 'Čechy Čechům!'[185] примкнули радикальные приверженцы идей Гуса. Сам проповедник, возвратившийся из Констанца с призывами к миру и единению с немецкими инквизиторами, был громко объявлен предателем и чуть не разорван в клочья на месте; на его защиту встали менее буйные собратья, с изрядным трудом отбив своего предводителя, однако произошедшее неугомонного богемца не охладило, и уже на следующий день он проповедовал на той же улице Праги, собрав округ себя вдвое большую толпу. На сей раз вмешиваться пришлось городской страже.
Богемия закипела. Оставшаяся в пределах страны часть имперской армии, плотная смесь богемцев и немцев, действовать старалась точечно и крупных столкновений не допускать, при этом не забывая о главной задаче - не допустить срыв плана по наступлению на Австрию с севера. Бытовые драки внезапно сменили поводы с денежных и любовных на политические. На улицы высыпали доморощенные проповедники - одни призывали одуматься, примириться и оставить решение судеб страны на усмотрение власть имущих, кои для того и поставлены, другие поддерживали властенцов, третьи повторяли слова Гуса. Первых и третьих стражи молчаливо игнорировали, вторых тихонько брали под руки по окончании проповедей, а то и накануне, если удавалось, и смутьяны исчезали с глаз народных.
В стенах Вифлеемской капеллы снова зазвучал голос ее настоятеля, и с каждым днем слушающих прибывало - кто-то одобрительно перешептывался, кто-то растерянно внимал, а кто-то пришел для того, чтобы самолично убедиться в невероятном: возвратившийся из инквизиторских лап святой отец и впрямь призывал соотечественников объединиться с инквизиторами.
Но в главном-то он прав, тихо, а после и все громче говорили потом на улицах. В главном он остался неизменен. В главном-то он оказался пророчески точен: ведь говорил же отец Ян, что Церковь погрязла во грехе, а папский трон занимает еретик и Антихрист, и вот - он оказался прав, даже Император и Инквизиция признали это! И даже пошли войной против нечестивца! Выходит, все верно говорит он и сейчас. Выходит, не с предательством вернулся он с Собора, а с победой. Выходит, что-то не то говорят властенцы и те ученики отца Яна, что спорят с ним, отступили от него и даже хотят убить его. Выходит, что-то вредное для Богемии они хотят учинить. Для чего им так надо вырвать страну из тела Империи, снова сделать маленьким королевством? Отчего так неприятен им богемский род, сидящий на имперском троне, отчего столь враждебны они молодому Императору, дерзнувшему выступить против слуги Сатаны?
Богемский котел кипел чуть больше месяца - ровно столько, сколько хватило новым ученикам пражского проповедника разнести эти мысли по стране, и кипение пошло на убыль. Тишь и благодать, разумеется, не установились, однако победа в подавляющем большинстве умов осталась за Гусом.
Об этом рассказал предводитель двух тысяч гуситов, невероятным рывком сумевших настигнуть имперскую армию уже в Австрии, дабы присоединиться к христианскому воинству в его противостоянии врагу рода человеческого. Ни единым движением брови не выдав тихий ужас, охвативший его при мысли о встраивании в четкую схему его армии этого разношерстного сброда, горящего пламенем веры, Фридрих поблагодарил единоплеменников за верность и храбрость и, поломав голову пару часов, таки сумел найти для них место и дело.
Жижка, под чью руку отдали соплеменников, скептически поморщился, а потом со своим обычным 'není to tak těžké'[186] принялся за работу.
Епископу Кёльпину и майстеру инквизитору Гессе работы прибавилось тоже: вместе с ополченцами прибыли три десятка священников и монахов, половина из которых вместо должного образования и знаний имела в голове дикое варево из идей своего вдохновителя и народных традиций, а около трети не знало ни единого слова по-немецки. К счастью, их на себя взял епископ, оставив Курта разбираться со своими проблемами, коих у него и без того было не счесть.
Очередной, хоть и ожидаемой, проблемой была Альта. Точнее, проблемой стала ее чуть округлившаяся фигура, которую еще можно было скрывать от окружающих, но по понятным причинам уже невозможно было утаить от Фридриха.
С воззванием немедленно одуматься, прислушаться к совести, родительскому долгу и благоразумию молодой Император в сопровождении хмурой фаворитки вломился в шатер майстера инквизитора ранним утром. Мартин, который уже давно был в курсе дела, поняв, к чему повернет разговор, тихо ретировался наружу, и Курт остался единственным слушателем долгой и экспрессивной тирады, смысл которой сводился к необходимости немедленно воспользоваться правом Великого Инквизитора и приказать expertus'у Альте Гессе отбыть за границу Австрии, в пределы Империи.
- Стало быть, - не дав Курту ответить, недовольно подытожила Альта, - оставаться в лагере, охраняемом тысячами вооруженных людей, в уютном шатре, валяя дурака и сидя сложа руки, по его мнению, опасней, чем тащиться через поля, леса и реки верхом, по чужой земле, охваченной войной, под присмотром десятка солдат.
- Значит, будет сотня, - отрезал Фридрих, и Курт кивнул:
- Правильно, Ваше Величество. Сотней больше, сотней меньше; в конце концов, что такое какая-то там война за будущее человечества, если на кону беременная любовница.
- Да что вы знаете... - начал тот зло, неловко осекся, и в шатре повисла тишина.
Курт вздохнул.
- Согласен, опыт у меня невеликий. И я его постигаю на ходу, все эти несколько месяцев. Но Альта права...
- Альта в лучших традициях конгрегатской риторической школы подменяет понятия, - чуть сбавив тон, оборвал его Фридрих. - Это сейчас она в безопасности и сейчас не подвергает себя запредельным нагрузкам. Но мы идем не в гости к соседу-герцогу, впереди невесть сколько боев и один главный, серьезный бой, в котором...
- ... она все равно не принимала бы участия, ибо лишь мешалась бы под ногами - беременная или нет, - отозвался Курт безмятежно. - В бою она оберегает вас дистанционно, посему не вижу проблемы.
- Но хотя бы сказать-то мне об этом было можно! - снова чуть повысил голос Фридрих. - Понимаю, что не мне обвинять вас в скрытности, однако...
- Верно, не вам, - благодушно согласился Курт, и тот запнулся снова.
- Если бы я сказала сразу, - так же мягко произнесла Альта, - ты думал бы не о том, как собрать армию, спланировать поход и организовать вторжение, а о том, как же убедить меня, наконец, отправиться восвояси. Сейчас это исключено. Сейчас ты остынешь, одумаешься - и поймешь сам, что твой план с отправкой меня в тыл... не слишком хорош, плохо исполним и грозит куда большей опасностью тому, кого ты хочешь сохранить.
- 'Я хочу'? - уточнил Император с нажимом, и Альта спокойно кивнула:
- И я.
- Но тогда почему сейчас? Зачем? Пять лет были куда лучшие условия, пять лет была возможность - и ты ей препятствовала... Зачем сейчас?
- Зачем-то, - пожала плечами Альта, и тот умолк, насупившись. - Просто я решила, что пришло время оставить этот вопрос на усмотрение Высшего Начальства. Просто почувствовала, что - можно, именно сейчас можно. И Начальство решило так. И как мы видим, решило не зря: я не знаю, хватило бы у меня сил должным образом принять тот удар, смогла бы я прикрыть тебя настолько хорошо, сумела бы дотянуться до того мерзавца и обезвредить его раз и навсегда. Быть может, хватило бы и смогла бы. Быть может, нет. Сейчас я почти на пике своих возможностей, и мое благополучие - это последнее, о чем тебе надо тревожиться.
- И ты полагаешь, что... Высшее Начальство охранит тебя в последней битве?
- Почему нет? Оно дало нам все, чтобы это стало возможным. Нам отсыпали полную корзину талантов, и все, что осталось - эти таланты не промотать.
- Мне бы твою веру...
- Это не вера. Это трезвая оценка наших сил.
- Но если мы задержимся здесь, и...
- У меня тут полный обоз лекарей, - улыбнулась Альта. - Да перестань. Живи я там, где родилась, весь срок, до последнего дня, я таскала бы ведра с водой, рубила дрова, пахала бы в доме и поле, как это делают тысячи женщин, над чьим здоровьем никто не трясется. А я просто катаюсь в повозке туда-сюда и время от времени присматриваю за твоей неугомонной персоной.
Фридрих бросил хмурый взгляд на майстера инквизитора, на выход из шатра, за которым просыпался лагерь, на Альту...
Когда Курт, махнув рукой в буквальном смысле, развернулся и направился прочь, за спиной так и оставалась тишина. Он не сомневался, что Император сим скоротечным разговором не удовлетворится и предпримет еще пару попыток переубедить и доказать, однако уже сейчас было ясно, что решение он примет верное. В любом случае, дальше Альта справится с его порывами сама, а Великого Инквизитора ждали дела.
Под контролем и в подчинении Курта были сестры-целительницы, четыре курьера, группа зондеров, восемь инквизиторов и орава expertus'ов - опытные служители и две дюжины щенков, покинувших стены академии святого Макария лишь пару лет назад. К каждому щенку прилагалась laudatio[187], похожая на оду, и Курт, перечитывая ровными строчками выведенные дифирамбы, всякий раз морщился, сам не понимая, от чего больше - от недоверия или мыслей о том, сколько этих вчерашних выпускников никогда уже и никому о своих подвигах не расскажет. Пока, впрочем, юнцы и несколько юниц себя показывали неплохо и даже оставались в живых - все без исключения, а вот среди 'стариков' уже имелись две потери.
С другой стороны, именно это и настораживало.
Серьезных проблем малефики Австрийца еще ни разу не доставили, и лишь один из погибших expertus'ов бесспорно и явно пал жертвой своих противников; другой, вышедший на поле боя для прикрытия отряда спешенных рыцарей и райхсверской пехоты, был попросту убит случайной стрелой. Сами же наносимые с противной стороны удары, как хмуро подытожил administrator expertorum[188] Каспар Новачек, проходили по категории мелких и средних неприятностей, с каковыми регулярно приходилось иметь дело на конгрегатской службе, но еще ни разу - по классу 'большие проблемы'.
Самым нешуточным испытанием стало ночное нападение на лагерь, которое выставленные в охрану maleficanes прозевали, спохватившись уже в тот миг, когда смысла в тревоге не было. Скоординироваться тогда удалось быстро, меры безопасности были усилены, expertus'ы, как выразился Новачек, перенастроились, и именно подобные сюрпризы в большинстве случаев и подстерегали идущее по Австрии войско. Вычислять врага, укрытого velamentum'ом[189], молодая поросль научилась быстро и безошибочно, и эффект от малефических изощрений такого рода довольно быстро был сведен к минимуму.
Более ничего хотя бы сравнимого вторгшейся армии не противостояло. Попадались рыцари, явно укрытые 'неуязвимостью' (произнося это слово, Новачек пренебрежительно усмехался), которая никогда не бывала полной и предохраняла лишь от случайных и легких ранений. Встречались бригады, имевшие в своих рядах (а точнее, позади них) малефиков, способных единым выплеском прокатить волну бессилия по рядам атакующих, однако их атаки вполне успешно отбивались имперскими expertus'ами, да и смысл их присутствия быстро сходил на нет, когда обе стороны сходились в схватке, и бить по площадям уже было просто невозможно. Был один маг-погодник, благодаря усилиям которого скверно стало обеим сторонам, и Фридрих говорил потом со смехом, что чародея наверняка утопили бы в ближайшей луже свои же, если б остались в живых. Было много, как выразился все тот же Новачек, 'мелких крошек' - несомненно доставлявших неудобства, но всегда относительно легко сметаемых проблем.
Не было сильных, опасных, серьезных противников. Выводов из этого могло быть два: либо нашедшие прибежище на австрийских землях скверные персоны вовсе не намеревались платить за гостеприимство и отстаивать свою берлогу, либо основные силы ожидают имперскую армию там, впереди, и будут обрушены на нее всей массой - на потрепанную боями, на вымотанную многонедельными маршами и уже заметно ослабленную. Впрочем, сам Курт придерживался срединной позиции - в том, что большинство приютившихся в Австрии малефиков попросту забились по щелям, ожидая итогов войны, а то и вовсе сбежали, он ни на миг не сомневался, как и в том, что остались и приняли бой в составе герцогских войск только самые бесшабашные, идейные или обозленные из них. Новачек его мнение в целом разделял и готовил своих подопечных ко всему, включая чуть ли не рукопашную потасовку со всадниками Апокалипсиса.
У Фридриха была третья версия - довеском, и она обнадеживала еще меньше.
Вопросом, почему вассалы Австрийца все эти годы терпят его правление, а теперь и ведут свои армии навстречу врагу и весьма вероятной смерти, не задавался только ленивый. Само собою, и Совет, и семейство фон Люксембургов были далеки от того, чтобы почитать образцовыми верующими всех объявляющих себя таковыми, однако ж для поддержки правителя с такими замашками или хотя бы для молчаливого попустительства надо быть не просто небрежным христианином, для этого требовалось что-то большее. И это большее было.
Разумеется, об этом сообщали немногочисленные выжившие шпионы и агенты, и Фридрих, разумеется, эти сведения учитывал при планировании вторжения. Разумеется, введенный некогда в баварской армии принцип, распространенный теперь на все имперское войско, был озвучен снова - громко, четко, недвусмысленно, так, чтобы услышали и не говорили, что не слышали. Никакого грабежа, никаких 'законных трех дней' при взятии городов и крепостей, никакого мародерства, обращение с местными - исключительно учтивое, ровное, сдержанное, вне зависимости от происхождения и положения. Райхсвер пришел не захватывать чужие земли, а возвращать свои, и не грабить, а карать ересь. Традиционные рыцарские набеги в гущу боя за богатыми пленниками начали пресекаться еще при Грюнфельде, и сейчас, перед выступлением в Австрию, был четко озвучен прямой запрет на подобные выходки: все захваченные пленные должны вручаться воле Императора, содержание оных при себе запрещено, переговоры о выкупе с кем бы то ни было - незаконны и почитаются изменой.
Все это, и без того вдолбленное в солдатские и рыцарские головы, было повторено не единожды в том числе потому, что именно сейчас неукоснительное соблюдение сих правил имело первостепенное значение, ибо противником был не один правитель с кучкой приближенных или горстью знати. Сейчас противником была почти вся страна.
Австрийская propaganda все эти годы холодного противостояния работала в полную мощь; как заметил Висконти - на зависть в самом буквальном смысле, и когда имперская армия вступила на эти земли, когда пошли первые немногочисленные пленные, когда стало возможным услышать местных самолично, картина, сложившаяся из прежних донесений и отчетов, подтвердилась и вырисовалась еще явственнее.
Маленькая в сравнении с Империей, но великая и непреклонная Австрия стояла одна против всего мира. Мир в лице Империи желал подавить, захватить, расчленить и разграбить славную державу, каковая застряла костью в горле жаждущих власти императоров, и лишь сильный и не боящийся противостояний герцог мог уберечь государство от позорной участи. 'Privilegium Maius'[190], который еще лет пятнадцать назад было не принято лишний раз поминать в приличном обществе, постепенно, но неуклонно занял место бесспорного аргумента, став библией любого уважающего себя австрийского патриота, духовного наследника Рима и немецких предков. Перегонный куб Империи, выпаривший из нее чистоту крови и духа, желал растворить в себе и Австрию, стоящую на рубеже обороны.
Никаких малефиков в Австрии нет. Альбрехт, удерживающий государство от гибели перед лицом врага, покровительствует тем, кого Господь одарил особым даром - посмотрите на имперскую Инквизицию, в ее рядах такие же одаренные, это всем известно. 'Конгрегация' сообща с династией Люксембургов желает узурпировать привилегию ставить на службу сии таланты и порочит эрцгерцога, дабы оправдать свои притязания на его законные земли.
А теперь истинный, единственный легитимный Папа, также опороченный врагами, нашел прибежище не где-нибудь, а именно здесь, под сенью покровительства герцога Альбрехта, и в эти дни Австрия - единственная надежда христианского мира, последний оплот преемства благодати, переданной святым Петром...
Слыша все это теперь лично, из уст пленных и местных обитателей, майстер инквизитор уныло прощался с тайной надеждой на то, что сия conceptio большинством гласных приверженцев полагается за неплохое прикрытие сразу от всех - от своего герцога, карающего предателей, и от Инквизиции в случае победы Империи. Разумеется, такие были - тех было видно сразу. Разумеется, были молчаливые несогласные, встретившие пришествие армии Фридриха с облегчением и после тщательнейшей проверки принятые на службу. Но и других, искренних адептов, было великое множество. Слишком много, чтобы полагать, что с победой над Альбрехтом все проблемы будут решены сами собой.
Потому-то, как считал Фридрих, самые сильные, самые одаренные малефики пока просто не лезли на глаза, потому же и сам Косса все еще ни разу не вступил в дело - основные силы попросту придерживались до последней минуты, как чудо-оружие для последней обороны, до безвыходной ситуации, ибо уж эти-то силы выдать сейчас за божественные будет слишком сложно, а когда они окажутся единственным, что сможет противостоять райхсверу - одни примут помощь хоть от Сатаны лично, другие вовремя зажмурятся и предпочтут не задумываться, а третьи легко убедят сами себя в том, что ничего предосудительного и не было совершено...
Курт снова вздохнул, глядя на приподнятый полог, за которым скрылся Мартин. Зачем Фридрих желает видеть стрига всякий раз после каждой стычки, зачем зовет в свой шатер поздно вечером или средь бела дня, майстер инквизитор не спрашивал - знал и так. Замок Кюнрингербург, возвышающаяся на скале крепость, к которой и лежал путь имперского войска, с каждым днем становился все ближе, и Император желал знать, насколько готов к решающему испытанию один из самых важных членов зондергруппы, которой отводилась решающая роль в грядущем сражении. Этой группе не предстояло ввязываться в общую битву, не следовало лезть на штурм - ее единственной задачей было дождаться успеха штурма, под защитой войск добраться до стен замка живыми, в целости и сохранности проникнуть внутрь крепости, в которой укрывался беглый низложенный Папа Иоанн XXIII, и сделать все, что в их силах и сверх них, чтобы уничтожить самозваного Антихриста. 'Вот так просто', - хмыкнул Курт, услышав изложение плана новоизбранного венценосца на очередном вечернем совете, и тот коротко отозвался: 'Есть предложение лучше?'.
Ему, разумеется, никто не ответил. Ответа у Курта не было до сих пор, хоть он и до сих пор полагал сию задумку безумной. Да, зондергруппа включала в себя четверку лучших expertus'ов во всей Конгрегации, каковых к боям допускали со скрипом и задействовали лишь в крайних случаях - берегли. Да, в группе были лучшие бойцы - трое конгрегатов и четверо имперских опытных зондеров, каковым также было запрещено соваться в стычки и полагалось беречь себя для грядущего решающего сражения. Да, у них было копье Лонгина, коего так боялись подручные Коссы - Хагнер выложился до истощения, но посыльным поработал на славу и реликвию доставил быстро и в целости. И все же весь этот план отдавал авантюрой, чем-то вроде игры в кости с шулером, имея за душой лишь один грош и надеясь обчистить жулика за один заход. И даже сам этот грош то ли был, то ли нет.
Да, реликвия прошла проверку на подлинность еще во времена, когда не существовало ни должности под названием 'expertus', ни собственно Конгрегации как таковой, а после и перепроверена уже ею. Был ли этот наконечник и впрямь фрагментом копья евангельского легионера - на этот вопрос ответить не мог никто, но это очевидным образом не был просто кусок металла, вся ценность коего в его древности. Однако в чем именно эта самая ценность - этого сказать не мог никто, и даже Альта, вслушавшись, всмотревшись и едва ли не внюхавшись в старый наконечник, смогла только развести руками и констатировать, что 'что-то в нем есть'. По мнению Курта, для реликвии, вселяющей страх в души пособников Антихриста, характеристика была так себе, и вручать это группе как оружие единственной надежды было так же опрометчиво, как выпустить против рыцаря в полной броне вооруженного иглой швеца. Но предложений лучше у него по-прежнему не было.
Участие Мартина во всем этом сомнительном действе постановилось словно бы само собой. Его безоговорочное 'я иду' прозвучало не вопросом, а констатацией, и в ответ не послышалось ни слова сомнения - ни от кого. Лишь Фридрих коротко и по-деловому уточнил: 'Уверены, что готовы?'.
Разумеется, уверен он не был, и готов - тоже. Разумеется, и эту идею Курт считал не слишком удачной, однако вынужден был признать, что даже сейчас это будет один из самых ценных членов собираемой зондергруппы. Разумеется, своим теперь уже официальным правом запретить он не воспользовался, и теперь Мартин в спешном порядке осваивал самого себя, как осваивают новое, непривычное оружие...
- Майстер Гессе?
Он обернулся на голос, и нарушивший его уединение посыльный Фридриха коротко склонил голову, повторив:
- Майстер Гессе... Его Величество просит вас прийти безотлагательно.
- Иду, - кивнул он, и посыльный исчез.
Курт помедлил, глядя ему вслед, и тяжело поднялся. То, как было произнесено это 'безотлагательно', ничего хорошего не сулило...
Солнце снаружи встретило неприлично радостными, не по-осеннему щедрыми лучами, и он поморщился от яркого света, резанувшего по глазам после уютного полумрака шатра. Приглушаемые стенами звуки тоже стали громче и отчетливей; по этим звукам Курт давно уже научился определять, как прошел очередной бой, большими ли были потери и успешными ли маневры. Сегодня, судя по сдержанной суете, все прошло относительно благополучно.
Суета ожидала майстера инквизитора в императорском шатре, суета незримая, но ощутимая: снаружи топтались тройка пехотинцев баварского легиона, два гельветских пикинера и двое рыцарей в помятых доспехах, в которых Курт узнал имперских хауптманнов, внутри шатра хмурая Альта сидела у дальней стены, поджав губы и сцепив на коленях руки, Фридрих стоял у стола, нависнув над картой и барабаня пальцами по исчерченному пергаменту, а Мартин неподвижно застыл рядом, глядя в карту искоса.
- Я счел, что вы должны это знать как Великий Инквизитор, майстер Гессе, - сообщил Фридрих без приветствия, бросив короткий взгляд на вошедшего и вновь отвернувшись к карте. - Есть мнение, что мы идем не туда.
- Вот как, - отозвался Курт, оглядев присутствующих, мельком обернулся через плечо на странную делегацию, оставшуюся у входа, и уточнил: - Чье мнение?
- Моё, - устало отозвался Фридрих; распрямившись, он яростно потер глаза ладонями и, глубоко переведя дыхание, пояснил: - Коссы нет в Кюнрингербурге. Три недели назад он спешно перебрался в Поттенбрунн.
- Опять.
- Да.
- Как до того он перебрался в Кюнрингербург из Аггштайна.
- Да.
- Откуда сведения на сей раз?
- Пленный сдал, - ответил Мартин, кивнув на выход. - Сейчас его приведут, и мы сможем узнать подробности.
- Если это не дезинформация, не ложь, не ошибка - придется снова дать лишний крюк в сторону, - сказал Фридрих, стукнув пальцем по карте. - Не слишком большой, но все же это задержка, а на носу зима.
- А что говорит ваша разведка?
- То же, что и ваша: ничего. Мы были уверены, что он останется в Кюнрингербурге, и это было логично, это один из самых труднодоступных замков Австрии...
- Как и Аггштайн, из которого он ушел до того.
- Да.
- А Поттенбрунн?
- Тоже, - кисло отозвался Фридрих. - Замков здесь - как грязи, и каждый второй - самый неприступный...
- До сих пор попадался каждый первый?
- Нам просто везло, - отозвался Император коротко, и Курт не стал спорить. - И если Аггштайн в прежние века брали пару раз и с меньшими силами, то Поттенбрунн - другое дело, его так просто с набега не взять и за пару дней осады не захватить. Он лишь с виду легкая добыча - небольшой, стоит на равнине, ров вокруг - единственная защита, кроме стен... Но на деле это серьезная крепость.
- Косса ушел из Констанца почти без сопровождения, - тихо заметила Альта, и, поймав устремившиеся к ней взгляды, пояснила: - С ним не было никакой армии, никакой толпы телохранителей, только трое сообщников. И выяснили мы это лишь потом, по косвенной информации. Как он уходит из одного замка в другой? Под охраной выделенных ему Австрийцем солдат или так же, как из Констанца?
- Хороший вопрос, - хмуро сказал Фридрих, вновь отвернувшись к карте. - Над ним-то я и думаю. Обнаружить перемещение даже небольшой группы вооруженных людей так или иначе можно; пусть не сразу, пусть это сложно, но это возможно, их возможно отследить так или иначе. Но если Косса попросту проходит по этой земле, как по городской улице, пользуясь нехитрым умением, подвластным даже малолетним ведьмам, умением оставаться незаметным...
- ... тогда бегать за ним мы можем долго, выматывая армию переходами, боями и штурмами, перебирая замок за замком, а потом попросту увязнем в сугробах.
- Именно, - кивнул Фридрих, тихо шлепнув по карте ладонью.
- И еще один вопрос, - добавил Курт. - Почему он бегает? Кюнрингербург был идеальным местом укрытия - гористая местность, замок на скале, мы половину армии могли положить, пытаясь до него добраться. Но оттуда он ушел. Аггштайн - по сути скала и есть, оттуда он долго мог поплевывать на нас, пока мы теряли бы людей в попытке его взять. Но он ушел и оттуда. Я так себе воитель, но сдается мне, что это ненормально.
- Поттенбрунн - тоже не лачуга с гостеприимно распахнутыми воротами...
- Но все же - почему он сменил два неприступных замка в скалах на крепость в чистом поле, защищенную лишь стенами да рвом? Почему не принимает бой сейчас? Не может? Не хочет? Тянет время? Зачем и - до какого момента? И главное: а кто именно бегает, тянет и не принимает - Альбрехт или Косса?
- Есть предположения?
- Я просто oper, - пожал плечами Курт. - Не полководец, не политик...
- Мы идем не против какого-то бунтующего королька, а против еретика и малефика, - напомнил Фридрих с мимолетной невеселой усмешкой. - Полагаю, что мнение инквизитора как раз и было бы весьма уместно. Что думаете, майстер Гессе?
- Либо правы вы, и Австриец просто выматывает имперские силы, оттягивая главное сражение, - ответил Курт, помедлив, - либо всем заправляет не он, а Косса, который планирует нечто. Обряд, инициацию... Словом, что-то такое, что поднимет его возможности на новую ступень. Согласитесь, Фридрих, для Антихриста, на чье звание Косса замахнулся, он сейчас откровенно хлипковат и прекрасно это знает. Чего-то он ждет или ищет. Возможно, именно в том замке есть нечто, что ему нужно.
- Что именно это может быть?
- Не знаю. Мне нужно знать историю этого места - официальную и полумифическую, а лучше еще и местные байки, но это, как вы сами понимаете, в нашем случае сложновато. Кроме того - возможно, что дело и не в месте. Возможно, переданный Урсулой камень ему еще не доставили, а возможно - магистериум уже у него, но одного камня недостаточно, и он ждет доставки еще одного ингредиента или артефакта... Или определенного дня - определенного каким-то взбредшим ему в голову пророчеством или положением Луны и Марса, или его собственными ресурсами, чем угодно, и именно до того дня он намерен бегать от нас из замка в замок... Чтобы сделать какие-то выводы, мне нужна информация. В любом случае, своего добьется тот из нас, на чьей стороне в итоге окажется время. Цену времени он хорошо знает, и пока оно идет против нас.
- Пришел враг.
Голос разносился далеко, перекрывая редкий нечаянный звон, стук или скрежет. Ряды застыли окаменевшими, молчаливыми, но человек есть человек, ему нельзя не шевельнуться, не вздохнуть громче обыкновенного, не переступить с ноги на ногу, не скрипнуть ненароком башмаками. Люди вздыхали, скрипели и шевелились, создавая ровный шум, но голос разносился далеко, перекрывая редкий нечаянный звон, стук или скрежет...
- Так сказал наместник Христа, призвавший нас на эту священную войну.
Вдалеке, где голоса этого уже было не разобрать, стоял армейский священник, а дальше, где уже не было слышно и его - еще один, а еще дальше - министрант, чей голос был чище, сильнее. Они стояли неподвижно, держа перед собой листы пергамента, и читали - громко, чтобы слышал каждый.
Слышал все равно не каждый, но то не беда - им, не услышавшим, потом расскажут, что говорилось здесь, повторят самое главное, что врежется в память и сердца. Говорить слово в слово, мгновение в мгновение с тем, главным голосом все равно не получалось, но священники и министранты читали - громко, четко...
***
Месяц назад.
Враг пришел ранним утром, почти ночью, когда рассвет лишь начал лениво просачиваться сквозь тьму.
Врага ждали: на сей раз разведка сработала идеально, и врага ждали - знали, откуда ждать, сколько ждать, когда ждать.
Не знали лишь, кого ждать.
Разведчики из maleficanes и Альта в один голос твердили, что ждать надлежит не только рыцарей и пехоту, не только стрелков и пикинеров, и на сей раз это будет не два с половиной мажка, способных лишь на порчу погоды, устрашение лошадей или velamentum.
Разведчиков из maleficanes и Альту майстер Курт Гессе выслушал внимательно. Очень внимательно. После чего, приложив все свое красноречие, призвал всех присутствующих на совете в императорском шатре здесь же и сейчас потребовать от венценосного полководца клятвы с сего дня не лезть в первые ряды, а лучше - вовсе оставаться лишь позади войска. 'Искренней и недвусмысленной клятвы', - многозначительно уточнил Курт, когда Фридрих собрался было кивнуть.
С венценосным полководцем после небольшой, но жаркой дискуссии присутствующие сошлись на формулировке 'без крайней на то необходимости'.
Альта громко и четко обязалась ни на шаг не отходить от своего подопечного, вверенного ее заботе Советом Конгрегации.
Подопечный одарил присутствующих хмурым взглядом, и совет продолжился.
***
- Не мы пришли сюда как враги - враг пришел к людям.
Ровный шум на миг стал чуть громче - кто-то переглянулся, кто-то кивнул, кто-то опустил голову; сотни, тысячи стальных, кожаных и стеганых одежд и лат звякнули, скрипнули, зашуршали - и шум снова утих...
- Враг пришел давно, пришел - и скрывался между людьми. Неузнаваемый, тайный, двуличный. Не от всех ему удавалось укрыться, многие и многие видели его гнилую суть и указывали другим. Но их не слушали, пока враг не раскрыл себя.
***
Месяц назад.
Враг пошел в атаку с ходу, не скрываясь, не пытаясь выманить на себя, явно надеясь застать лагерь еще спящим.
'Силы на сей раз серьезные, но все равно это лишь расчет на быстрое нападение и быстрое отступление, просто потрепать', - так сказал епископ фон Берг.
Фон Берг служил переводчиком с военного на инквизиторский с видимой охотой и легкой, но хорошо заметной завистью. Курт просто слушал, смотрел, кивал и пытался разобраться в том, что видит и слышит.
Первая волна.
Прежде он считал летописцев излишне поэтичными в их стремлении именовать красивыми словами столь приземленные вещи. Но это была не поэзия, не фигура речи, теперь Курт мог убедиться в этом сам. Это нельзя было назвать никак иначе. Это была волна - без прикрас, без метафор, настоящая, живая и смертоносная.
'Смертники'.
В голосе епископа не было презрения или насмешки, или сострадания. Была опаска и многозначительность, словно это слово все объясняло.
И оно все объясняло.
Эти отступать не будут. Им не дадут свои же и они не станут сами.
Курт не мог сказать, как он это понял, как определил, это было просто ясно. Просто видно и понятно. Любому.
Первая волна шла со смертью и на смерть.
***
- Сегодня, здесь и сейчас, мы стоим на этой земле, чтобы стереть с лица ее врага рода человеческого. Это война не за земли и замки, не за власть и богатства. Сегодня, здесь и сейчас, не Император стоит перед вами, не рыцари, инквизиторы и солдаты среди вас, не немцы, богемцы или гельветы - сегодня мы все воины Господни, Его карающая десница.
Тишина. Два мгновения тишины.
Вдалеке - тихое волнение и голоса тех, кому не слышно, но и они пытаются сохранить тишину, чтобы слышно было другим, кто стоит ближе, чтобы услышали - и рассказали потом.
Тишина...
- Наши соседи, друзья, братья, сыновья и отцы - здесь, с нами, плечо к плечу. Наши сестры и дочери - здесь, с нами, они исцеляют наши раны и спасают наши жизни, порою рискуя своими.
Тишина.
Тихие голоса в тишине - там, вдалеке...
- Братья и сестры!
Тишина.
На мгновение - тишина гробовая, ошеломленная. Не слышно скрипа и шороха, и даже дыхание ветра будто затихло вокруг - на мгновение, и там, вдали, ряды заколебались и зашептали, спрашивая стоящих впереди, что случилось, что это сейчас сказали такое, и стоящие впереди зашептали, отвечая, передавая по рядам - тихим шепотом, в сотнях уст обратившимся в громкий шум...
***
Месяц назад.
Разведчики из expertus'ов не ошиблись: в этот раз враг бил всерьез.
Каспар Новачек был похож на грозовую тучу; казалось - дай ему волю, и эта злость испепелит противника вместе с землей, по которой он идет.
Новачек рвал и метал.
Новачек хотел, чтобы ему дали волю.
Новачек не желал быть здесь, в безопасности, подле шатров, откуда он мог видеть, слышать, понимать и чувствовать, что происходит, мог согласовывать и подсказывать, но не мог вмешаться. Не мог физически - и не имел права согласно приказу.
О приказе, Совете и лично о себе майстер Гессе в тот день узнал много неприятного, хотя и не нового. Потом, когда утихнет бой и подберут раненых и убитых, и минует день, и настанет вечер - administrator Новачек придет в шатер члена Совета с извинениями и флягой шнапса. Они проговорят допоздна - два oper'а, волею судьбы оказавшиеся там, где быть не хотели...
Но в то утро Каспар Новачек не хотел говорить - он хотел действовать.
Говорить приходилось: столь же мрачный Император желал знать, что происходит и где, кто делает и что, где ожидать нападения и какого, что способны отразить expertus'ы и как, а с чем ничего не могут поделать.
Щенки с особого курса тогда поработали на славу.
Новачек супился и гневно притопывал, следя за ему одному видными движениями и вслушиваясь в ему одному слышные слова, тихо или в голос ругался - не сдерживая эмоций и выражений, и, кажется, позабыв о венценосной особе подле себя.
Венценосная особа морщилась, но непотребщины не пресекала. Ей и так было чем заняться, и порой казалось, что особа вот-вот вступит дуэтом с administrator'ом Новачеком.
***
- Сегодня некуда отступать. Позади нас - не наши дома и семьи, не наши земли, не Империя. Сегодня позади нас - весь христианский мир!
Тишина зашуршала, заскрипела, зашептала.
Отзвук голоса утонул в шорохе, в дыхании, движении...
***
Месяц назад.
С первой волной атаки пришел удар слабости - мощный, по широкой площади. Его уже ждали - и отразили почти полностью.
Потом был рой стрел - который не мог, не должен был дотянуть до имперских войск, но дотянул. Импульсию враг применял и прежде, но прежде - больше для того, чтобы укрывать своих от имперских стрелков. Но бывало и так, как сегодня, бывало, что летели в гущу тел вражеские стрелы, которые не должны были долететь.
Собраться для отражения удара щенки с особого курса сумели быстро.
Быстро, но недостаточно быстро.
Недостаточно быстро двое сумели определить locus атаки, недостаточно быстро сумели сплотиться в единую силу и ударить по импульсору, укрытому за спинами вражеских стрелков.
Но они сумели. Иначе потерь было бы больше - так скажет потом Фридрих, лично благодаря щенков за хорошую работу.
Еще трое сумели встретить 'зеркалом' удар на фланге, и успели вовремя, и удар пошел вспять, выкосив добрую часть первых рядов противника...
***
- Враг ощетинился колдовством, вооружился чародейством, с ним - сила Преисподней. С нами - сила Господня и одаренные Его благодатью служители. Они уже не раз показали, на что способны, вы все это видели. Но нельзя полагаться лишь на их силы, сила человеческая, сила ваших клинков, ядер и стрел, ваших сердец, вашей отваги - вот главный наш путь к победе. И победа - будет за нами.
Тишина и шорох, тысячи голов кивнули, тысячи глаз переглянулись...
Тишина.
Тишина...
- Мой наставник говорил: 'Если ты должен - ты сможешь'. А еще он говорил так: 'Человек может всё'.
Тишина и шорох, и шум голосов вдалеке, и снова шорох - все громче, и скрип, и лязг, и голоса...
- Ну так покажем этой нечисти, что он прав! Мы должны - и мы сможем!
Тишина взорвалась.
Тишина разлетелась на осколки и утонула в грохоте и скрежете, отзвук голоса утонул в едином вздохе, и нестройный хор отозвался, а после и повторил - уже единым гласом, и по рядам прокатилось:
- Wir können![191]
***
Месяц назад...
Месяц назад было первое тяжелое сражение, в котором Альбрехт выставил серьезные силы - во всех смыслах. Месяц назад начались серьезные потери. Месяц назад начались круглосуточные вахты expertus'ов - на маршах, на передышках, на ночевках, тотчас после боев, всегда. Настороже были и прежде, но месяц назад готовность усилили втрое, месяц назад начались молитвенные бдения воинского священства - круглосуточно, посменно. Месяц назад Новачек и епископ Кёльпин начали все больше походить на поднятых мертвецов, и даже привыкший к рваному распорядку дня майстер Гессе не сомневался, что и он впечатление производит схожее.
Работы у майстера Гессе сотоварищи прибавилось: пленных прибывало, и с каждым требовалось говорить - не перекинуться парой слов, а устраивать полноценное расследование с полноценным допросом. Всякий житель этих земель полагался еретиком по умолчанию и малефиком по подозрению - и всякий имел шанс доказать, что это не так; одних оправдывали тотчас же, других спустя несколько дней и десяток допросов, третьи не получали оправдания вовсе, четвертых причисляли к категории искренне заблудших и скидывали для обработки Кёльпину и его святым отцам. Курту уже начало казаться, что к концу этой войны он постигнет умение определять еретика в толпе на глаз, а Мартин, тщательно и тщетно пытаясь бодриться, показательно ворчал, что вечную жизнь он себе вырвал не для того, чтобы провести ее в допросной палатке...
Месяц назад бодриться стало сложно.
Месяц назад победоносное шествие имперской армии впервые споткнулось, и стремительный марш обернулся тяжелым ковылянием: мелкие стычки стали чаще, крупные бои - тяжелее, а покоя не было даже на привалах и ночевках.
Поначалу тревожное состояние всех, от хаумптманнов до последнего кашевара, сочли ожидаемым и понятным - ведь теперь стало ясно, что самые скверные ожидания оказались реальностью. Ведь теперь вполне разумно было опасаться, теперь вполне логично было ждать любой пакости, и всеобщее непреходящее беспокойство поначалу никто не счел чем-то странным... Пока однажды один из солдат в охране порохового обоза не устроил подлинную истерику с плачем, метаниями, громкими молитвами, обреченным хохотом и попыткой выхватить головню из горящего поодаль, на безопасном расстоянии, крохотного костерка. Дело не кончилось печально лишь благодаря тому, что оказавшийся рядом по чистой случайности щенок с особого курса среагировал даже быстрее, чем товарищи рыдающего воина, перехватившие его за руки: щенок огрел безумца ударом - вполсилы, выбив сознание, и тут же вцепился в уснувший разум, сходу закопавшись в самые глубины.
В глубинах обнаружился страх, и этому expertus не удивился. Но вот рождался этот страх не внутри, не в разуме - страх стучался снаружи, а разум гостеприимно распахивал ему двери. Осторожно, стараясь не потревожить, щенок прощупал стоящих рядом - приятелей солдата и сбежавшихся на крики бойцов - после чего отправился на внеочередной доклад к Новачеку.
К вечеру охватившая лагерь нездоровая тревожность сдала позиции, цепь expertus'ов с того дня несла незримую стражу беспрестанно, а в молитвенном правиле христианского воинства появилась новая литания - 'Contra timorem'[192].
Спустя неделю все тем же expertus'ам пришлось стать героями дня снова, однако на сей раз дело завершилось не столь благополучно и не обошлось без жертв. В предвечерних сумерках в одной из частей лагеря бойцы вдруг обнаружили подле себя чужаков - вооруженных, готовых к нападению и невесть как оказавшихся здесь. К тому времени, как кому-то из щенков, примчавшихся на шум, удалось распознать и переломить иллюзию и остановить начавшееся побоище, счет убийствам своих своими пошел на второй десяток.
Подобный casus приключился еще дважды - один за другим, с промежутком в пару дней, после - снова, через четыре дня, теперь во время сражения, однако ни одна из попыток прежнего успеха уже не возымела, а после того боя иллюзии и вовсе прекратились столь же неожиданно, как и начались. Что было тому причиной, осталось неизвестным, однако Новачеку было приятно думать, что его подопечным удалось показать врагу всю бесплодность его стараний и тем отвратить от дальнейших поползновений, а командиру стрелков - что стрелу кого-то из его людей Господь Бог направил в нужную сторону, и 'насылать эту хренотень стало некому'.
Почти неделю была тишина во всех смыслах - никто не теребил имперскую армию короткими набегами, не выманивал на крупные сражения, не одолевал мороком и не выбивал из колеи паникой. Общий бодрый настрой вернулся в души и разумы, и продвижение войска почти вернулось к прежним темпам - два встретившихся по пути городка, каждый размером с большую деревню, сдались без боя, да и вообще к явившейся на их земли чужой армии жители обоих поселений и местный землевладелец отнеслись почти радушно. Никто не бросал косые взгляды на солдат и рыцарей, никто не пытался подсунуть отравленное угощение или потихоньку отправить гонца к Альбрехту, кое-кто из местных девиц пытался строить глазки бравым воинам, и два дня, выделенные для отдыха и разведки, протекли спокойно и почти лениво.
К вечеру второго дня слег один из рыцарей. Тошноту, ломоту в костях и жар он списал на внезапный приступ кишечной болезни и отправился отлеживаться в свой шатер. Спустя час с теми же симптомами свалился один из служек. Потом трое солдат. Потом несколько бойцов из гуситской бригады. Потом два десятка гельветских пикинеров и пятерка разведчиков. К тому времени, как по всей армии счет заболевшим уже стали терять, на ушах стояли все - от лекарей и expertus'ов до священства.
Порчу вычислили не сразу; первым делом бросились проверять местные колодцы и выяснять, что из пищи принимали заболевшие. Из местных трех колодцев пили все, включая обитателей городка, версия с несвежей или отравленной едой не подтвердилась тоже, и майстер Гессе с некоторым даже облегчением занялся тем, что у него выходило куда лучше, чем руководить шайкой конгрегатов: расследованием. Вооружившись инквизитором и щенком-expertus'ом, господин дознаватель превзошел сам себя, отыскав вредителя за сутки с небольшим. Впрочем, Курт остался в убеждении, что местные не особенно-то и стремились выгородить виновного, а вся невнятица в их ответах была лишь следствием недоверия и настороженности.
Окрестности городков армия покинула спустя еще сутки, оставив за спиной небольшой гарнизон на радость местным девицам и внеся обе деревеньки в список лояльных. Список, надо признать, был небольшим: за все эти месяцы таких благодушных или хотя бы равнодушных городишек и деревень нашлось всего с десяток...
А потом начались дожди.
Погода настолько резко сменилась с удушающей жары на непрерывную слякоть, что Новачек усадил своих подопечных, имеющих должные умения, за проверку на малефичность и долго не желал верить в сделанный ими вывод 'просто пришла осень'.
Жаловаться, вообще говоря, было грешно - осень и без того замедлила с приходом, подарив войску дополнительные полтора месяца прохладного лета вместо холода, пронизывающего ветра и ливней, за что Фридрих уже не один раз возблагодарил Создателя. Епископ Кёльпин так же не единожды и вслух выражал уверенную мысль о прямом покровительстве Господнем, и даже майстер Гессе, кажется, отнесся к этой версии не вполне скептически.
Однако теперь, казалось, все то, что осень усердно сдерживала эти полтора месяца, будто прорвало незримую плотину и ринулось в мир разом: грозы и дожди пошли чередой, ночные заморозки все чаще ложились на вмиг увядшую траву и остывшую землю жестким панцирем, солнце лишь изредка высовывалось взглянуть, что творится на грешной земле. Детали айнармов[193] в обозе холили и укутывали, как малых детей, но уберечь крепкое дерево от сырости сполна все равно не удавалось. Сырость и холод все больше становились главным врагом, тягловые и верховые кони то и дело хворали, да и работы женщинам в обозе сестер-целительниц прибавилось в разы. Курт и сам заглядывал к ним пару раз, и сам себе он порой напоминал хромого однорукого злобного таракана.
Фридрих ходил по лагерю, как и прежде, бравым орлом, кому-то улыбаясь, кому-то кивая, с кем-то перебрасываясь парой ободряющих фраз, и лишь в личном шатре позволял себе хмуриться и говорить прямо. И говоря прямо - ситуация ухудшалась темпами удручающими.
Армия слабела. Бои и болезни проредили ее не критично, но ощутимо. Войска курфюрстов, постепенно настигавшие имперские силы в пути, выравнивали общую численность ненадолго: на пройденной земле приходилось оставлять гарнизоны в захваченных крепостях и городках, создавая безопасный коридор до Пассау и расширяя его насколько возможно. Непреложное правило 'никаких грабежей' било по снабжению и государственному карману, хотя и сводило к минимуму опасность бунтов со стороны местного населения. Военная реформа и принцип 'не воюешь - плати', в самом буквальном смысле вбитый в головы благородных подданных, пополнили оный карман существенно, влитые Висконти средства, некогда скопленные и умноженные еще Сфорцей, тоже оказались помощью заметной, но казна, к великому сожалению, имела свойство истощаться. До кризисной отметки было еще далеко, но недостаток средств виднелся уже даже не на горизонте, а на расстоянии вытянутой руки, о чём спокойно, но настойчиво напоминал Императору рачительный епископ фон Ляйтер.
Зима маячила так же близко и уже почти дышала в лицо. Войну надо было или закончить в пределах нескольких недель, или свернуть, разместив для зимовки многотысячное войско на узком мысе захваченных земель в окружении чужой территории, что было допустимо, но нежелательно, или отступить, по сути собственными руками вернув противнику всё отвоеванное, что было немыслимо.
Поддерживать боевой дух в войске пока еще удавалось - баварский легион был согласен хоть зимовать со своим предводителем в сугробах, хоть лезть по ледяным скалам, гельветские фанлейны пожимали плечами и вообще не видели проблемы, а гуситский pluk[194] был готов идти на Антихриста сквозь метель и стужу, каковые будут ниспосланы Вседержителем для испытания верных, но несомненно будут преодолены во славу Господню. Во всем прочем войске царило пусть и не воодушевление, но все еще хладнокровие, и вовремя завязанными разговорами на нужную тему оное спокойствие удавалось порой обратить в душевный подъем.
Там и тут время от времени звучали песни - чаще бесхитростные и непотребные, но порой кто-то затягивал другую, душевную. Про реки - горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, про людей - горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей... Кто-то говорил, что слышал эту песню в трактире и запомнил, кто-то утверждал, что лично знает автора этих слов, кто-то молча слушал, кто-то подпевал, кто-то ворчал, что хочет в ту самую Империю из песни, а не вот это всё, на него шикали или смотрели с укором, а слова песни всё разбредались и разбредались по войску, и пели ее уже не только у солдатских костров, но и у рыцарских шатров, и женские голоса в обозе сестер-целительниц утешали и развлекали больных уже не только молитвенными песнопениями...
Однако долго выезжать на голом пафосе нельзя, это понимал Фридрих, это понимали курфюрсты, понимали епископы Кёльпин и фон Берг, и даже такой профан в военном деле, как майстер инквизитор. Посему, когда разведка подтвердила, что Косса не делает попыток в очередной раз сменить место обитания и все так же безвылазно сидит за стенами Поттенбрунна вместе с Альбрехтом, с облегчением выдохнули все.
Армию ждет сопротивление невиданное, это тоже понимал каждый: враг решил, наконец, принять бой, а стало быть, чувствует себя в силах. К Поттенбрунну, не скрываясь, стягивались войска, и пусть численно они заметно уступали имперским - все уже смогли прочувствовать на собственной шкуре, насколько это слабое утешение. Схватки становились все серьезнее, сверхнатуральные силы вступали в дело все чаще, в грядущем главном бою ждать от противника можно чего угодно - это тоже было ясно, как ясно и то, что бой этот противник будет навязывать еще на подходе к Поттенбрунну, за несколько миль до замка. Но так же ясно было, что бой придется принимать, и другого выхода нет: времени и возможности для затяжных маневров уже попросту не осталось...
Обе разведки - армейская и конгрегатская - работали на износ. Изредка к ним присоединялась Альта, чье врожденное ведьминское умение порой давало результат куда лучший, однако чрезмерно усердствовать ей было строжайшим образом запрещено - все-таки основной ее задачей по-прежнему оставалось оберегание ценной персоны полководца, для чего полагалось оставаться в силах, бодрости и ежеминутной готовности. Альта хмурилась, спорила, доказывая, что именно тщательно обшаренные на предмет неожиданностей окрестности есть немалый вклад в это оберегание, однако приказу подчинялась, беря на себя инициативу лишь время от времени, когда ее помощь была действительно необходима, а не просто желательна.
Разведотрядам в основном выпадала работа по местности, карта которой составлялась на ходу: кривоватые и схематичные планы, присланные Эрнстом Железным, были по сути непригодны - осень с ее почти непрерывными дождями превратила в реки мелкие ручейки, обратила труднопроходимым месивом некогда ровные луга и дороги, и там, где неделю назад войско могло бодро прошагать десяток миль, сегодня было возможно лишь ползти по колено в грязи со скоростью садовой улитки. Разведка пыталась искать обходные пути, высматривать не слишком уводящие в сторону дороги; огромной удачей было найти остатки римских мощеных дорог, однако по большей части удовлетворяться приходилось тем, что разведка находила не слишком расплывшийся современный тракт или не сплошь залитое поле.
И вот в одном из таких полей очередная группа в буквальном смысле споткнулась об одинокого потрепанного человека.
Сперва его приняли за труп - тело в грязной и кое-где порванной крестьянской одежде лежало в траве лицом вниз, неподвижное и, казалось, уже окоченевшее. Однако при первых звуках шагов рядом с собой человек вздрогнул, приподнялся, поводя вокруг мутными глазами, и попытался вскочить на ноги; колени подогнулись, крестьянин упал и натужно пополз прочь на четвереньках, хрипло и нечленораздельно крича. Будучи настигнутым, он заорал истошно и надсадно, пытаясь отбиваться от окруживших его людей и одновременно крестить самого себя и их, и в его невнятном вопле отчетливо расслышалось 'vade retro Satana'[195].
Утихомирить крестьянина удалось нескоро, но и тогда он мелко трясся, все так же бормотал что-то обрывочное и на задаваемые вопросы даже не пытался ответить внятно, хоть бы и немыми знаками. На людей вокруг он смотрел с ужасом, а когда его повели за собою, внезапно сник, будто поблек и залился слезами, точно вели его по меньшей мере в пыточную камеру.
Поначалу разведчики именно на это и списали такой запредельный ужас - просто крестьянин, наверняка запуганный рассказами о страшной армии германского короля, убивающей все живое на своем пути, решил, что его ведут на казнь для развлечения армии или пытку с целью выведать дорогу или еще какие секреты. Трясущегося, тощего грязного человека вели в лагерь аккуратно и лишний раз не прикасаясь и не заговаривая; когда вдалеке показались шатры и люди, тот задушенно всхрипнул и попытался осесть наземь. Его подхватили, случилась еще одна короткая отчаянная драка, продлившаяся несколько мгновений, после чего несчастный отчаянно зарыдал, обмяк, и в лагерь его в буквальном смысле внесли на руках.
Основной проблемой при попытке добиться от него вменяемого ответа хотя бы на один вопрос было не косноязычие - каждое слово было слышно вполне отчётливо и ясно, вот только смысла в этих словах было немного. Крестьянин или мычал и плакал, или шептал отрывочные слова из самых разных молитв, или выкрикивал проклятья Сатане и его слугам, осеняя крестным знамением и самого себя, и людей вокруг, или просто застывал в явном ужасе, глядя на собравшихся так, словно у каждого из них вдруг прорезались кривые рога или расправились огненные крылья.
От каждого слова майстера Новачека и епископа Кёльпина он вздрагивал и начинал рыдать еще заполошней, а на майстера инквизитора Гессе и вовсе старался не смотреть. Явление лично Фридриха ситуацию не улучшило, лишь молитвы стали сумбурней и громче, слезы отчаянней, и несчастный, кажется, с минуты на минуту был готов лишиться либо рассудка, либо жизни.
На то, чтобы его успокоить, ушло не менее четверти часа, и лишь тогда удалось хотя бы напоить явно истощенного голодом и жаждой человека. Выпив предложенную ему воду, он зажмурился, отчаянно сжав кулаки, и застыл - явно в ожидании чего-то скверного, что с ним непременно теперь должно было приключиться. Спустя две минуты, когда стало ясно, что он по-прежнему жив и не случилось ничего ужасного, крестьянин чуть унялся, однако на попытки с ним заговорить все так же реагировал не вполне адекватно.
Лишь спустя еще с полчаса, после долгих уговоров и непрерывной демонстрации собственной человечности в самом буквальном смысле, измотанного и перепуганного человека удалось успокоить достаточно, чтобы общение с ним стало похожим на разговор, а не на сцену в келье госпиталя для умалишенных.
Его звали Матиас, его деревня осталась в четырех или пяти днях пути. Или в трех. Или в двух. В этом Матиас был не уверен, как не мог и точно сказать, в какой стороне эта деревня осталась: с того момента, как покинул ее, он только и делал, что бежал, когда не мог бежать - шел, когда не мог идти - полз на четвереньках, а потом падал и засыпал, даже не заметив, как, и счет ночам и дням он потерял.
Несколько дней назад один из соседей Матиаса, добряк Феликс, начал вести себя странно. Сначала он замирал среди какого-то дела или разговора, как будто слушал кого-то или над чем-то важным задумывался - так, что приходилось трясти его за плечо, чтобы вернуть в себя. Потом он стал... Здесь крестьянин запнулся, с явным трудом подбирая слова, и договорил: 'как дурачок'. Феликс начинал смеяться невпопад и размахивать руками, подпрыгивать ни с того ни с сего, как человек, которого окружил пчелиный рой, тряс головой и издавал невнятные звуки. Потом его дурной смех стал каким-то злобным, как обычно смеются мальчишки, подпалившие хвост собаке, и в самом его лице появилась темная злоба, а глаза стали вовсе безумные, и больше уже Феликс не приходил в себя - так и слонялся по деревне, хохоча, маша руками и выкрикивая странные слова на непонятном языке, а потом и совсем слова исчезли, а остался один хрип да вой.
А потом Феликс выволок свою свинью на площадку к деревенскому колодцу - здоровый был хряк, такого вдвоем обыкновенно держат - и там начал полосовать острым ножом, визжа громче самой свиньи и смеясь так дико, что волосы подымались дыбом. Его супруга кинулась к нему, пытаясь успокоить, и Феликс набросился на нее и стал ее бить, но не ножом, а руками. Так говорили одни. Другие говорили, что жену он не бил, а просто повалил наземь, прямо в кровавую грязь, и так держал. Бог знает, что там было на самом деле, а только потом Феликс вдруг отпустил ее, и она поднялась, но не стала больше уговаривать его вернуться домой и успокоиться, а тоже стала странно кричать и смеяться, и вместе с ним стала рвать голыми руками полуживую свинью на кусочки.
Кто-то решил скрутить обоих, ибо очевидно было, что решились ума, и где-нибудь запереть, чтобы постановить, как быть дальше. Но тут и началось самое страшное: кто приближался к ним и прикасался, тот также терял рассудок, а после такое случалось и с другими, к кому прикасались Феликс с женой, и словно вихрь безумства пронесся по деревне, и за какие-то минуты вся она превратилась в настоящий ад. Неистовство охватило всех, вплоть до малых детей, а кто не заразился этим странным бешенством - те пали замертво, а других убили обезумевшие.
Сам Матиас едва успел унести ноги, когда увидел, как его жена и дочка разрывают пополам старшего сына. Он молился и бежал, бежал и молился, и порой ему начинало казаться, как что-то заползает в его разум, как холодный червяк, и шепчет всякое мерзкое. И начинали забываться молитвенные слова, и даже собственное имя он едва мог припомнить, а однажды, когда совсем устал и оголодал, подумалось ему, что ведь можно отгрызть себе руку и поесть, ведь это же мясо, ничем не хуже другого. Тогда Матиас ужаснулся, и что-то внутри встряхнулось, и он вспомнил себя и молитвы, и так дальше и бежал, шел и полз, повторяя все молитвы, что знал, пока не упал снова, где его и нашли.
Свой ужас при виде обнаруживших его людей он объяснял смятенно, косясь уже со смущением на майстера инквизитора и сидящего напротив Фридриха, нервно теребя потрепанный подол рубахи и запинаясь. Молва уже много лет говорит о том, что в Империи германский король собирает вокруг себя страшных колдунов, а имперская Инквизиция прикрывает их, придумав для них какое-то хитрое словечко, чтобы никто не догадался, что это всё - чернокнижники и ведьмы. В середине лета через их деревню проезжали герцогские люди, которые рассказали, что король Фридрих с помощью своих колдунов стал императором и пришел в Австрию с войной, и с ним его колдуны, и творят они здесь ужасные вещи. Убегая из охваченной безумством деревни, Матиас был убежден, что стал свидетелем очередной мерзости, сотворенной врагом герцога, узурпатором и нечестивцем Фридрихом, который, говорят, убил отца своего, чтобы занять его место, а его колдуны подняли труп старого императора, и тот труп по их повелению сказал, что передает престол добровольно, а потом те же малефики околдовали курфюрстов, и курфюрсты соглашаются теперь со всем, что говорит новый император.
Об ужасах, совершаемых германским королем и его слугами, Матиас рассказывал все более охотно, все больше увлекаясь и теряя прежнее смущение, все более многословно и уже почти доверительно, и каждый новый рассказ для него же самого явно звучал все более абсурдно...
Фридрих все так же сидел напротив - молча или порой вставляя реплики вроде 'вот это да' или 'да ну?', или 'серьезно?', сдабривая свои замечания сочувствующими кивками или неподдельным любопытством, и ближе к концу беседы Матиас говорил уже почти исключительно с ним, мало обращая внимания на прочих присутствующих. Курт безгласно стоял в сторонке, задумчиво попивая глоток за глотком святую воду, которой поил крестьянина час с лишним назад, и перекидывался с таким же безмолвным епископом многозначительными взглядами.
Выговорившись, Матиас ненадолго умолк, явно прислушиваясь к самому себе, и неуверенно пробормотал, что холодный червяк в его голове, кажется, уполз. Потом, помявшись, попросил поесть. Потом поел. Потом снова попросил воды. Потом, допив то, что осталось в кувшине, вновь смолк и рассеянно уставился в пол у своих ног. А потом Матиас заплакал - уже без крика и метаний, горько, тяжело, тоскливо, размазывая слезы по грязным щекам исцарапанными руками. Когда Фридрих подсел к нему и обнял за трясущиеся плечи, крестьянин всхлипнул и завалился на него, как ребенок, скорчившись и закрыв лицо ладонью.
Матиас провалился в сон спустя несколько минут - прямо там, где сидел, и еще долго всхлипывал во сне, точно все тот же ребенок, напуганный вечером страшной сказкой. Нести пост у импровизированного больничного ложа, внезапно образовавшегося в шатре майстера инквизитора, допросчики оставили одного из expertus'ов и удалились прочь.
Разведгруппы собрали тут же - числом три, готовых выдвинуться в разные стороны, где должны быть, если верить кошмарным картам Эрнста Железного, ближайшие деревни; до той, откуда предположительно мог бежать Матиас, было верхом немногим больше суток, до прочих - чуть дальше. Еще до выхода групп на эксплорацию собралась разведка expertus'ов, к которым, на сей раз без пререканий со стороны майстера члена Совета, присоединилась и Альта.
Разведка прервалась, толком и не начавшись: как выразилась все та же Альта, соваться дальше было подобно самоубийству в особо извращенной форме. Где-то там, вдалеке, очевидным образом происходило нечто жуткое и совершенно точно не естественное, однако при малейшей попытке это распознать или хотя бы рассмотреть разум expertus'ов начинал вскипать. И судя по тому, каким тоном это было сказано, сие почти не было метафорой. Вздохнув и заметив, что порой простые человеческие методы куда надежней, Фридрих отдал приказ на выход разведгрупп.
Матиас рассказал правду. В его деревне и еще в трех небольших поселениях царил и впрямь ад - такой, каким его изображают особо ревностные в вере рисовальщики: лужи крови, искореженные и разорванные тела, растянутые по улицам кишки и части тел, насаженные на жерди заборов или разбросанные в грязи. В одной из деревень удалось найти выжившего - ребенка лет трех. Мальчишка неведомо как сумел затаиться в дальнем закутке хлева, залитого уже свернувшейся кровью вокруг чьего-то тела, каковое лишь по обрывкам платья можно было распознать как женское. Свидетель из ребенка был никудышный, да и с разумом его совершенно очевидно стало не все ладно, посему мальчика передали на попечение сестер-целительниц со строгим наказом следить во все глаза.
Двум из трех разведгрупп удалось увидеть и тех, о ком рассказывал Матиас. Люди всех возрастов и обоих полов нестройной толпой шли вперед - медленно, но без задержек, монотонно переставляя ноги, глядя бездвижными глазами перед собой, молча, но целеустремленно. Так идет домой пропойца, чей разум уже затухнул в винных парах и не способен подсказывать дорогу, но чье тело само вспоминает все эти уличные повороты, ступеньки и ямы, и шатается, но не падает, неведомым образом ухитряясь держаться на ногах.
Группы, получившие четкий приказ не ввязываться в бой, тихо отступили и возвратились с докладом, после чего, помявшись, добавили, что и безо всяких приказов сама мысль о том, чтобы подступить ближе к этим существам, бывшим некогда людьми, пробуждала почти ужас, и что-то в разуме, во всем их существе истошно кричало 'опасность!', как ночной страж, обнаруживший вторжение врага.
Сопоставив данные разведгрупп и expertus'ов, Его Величество Император и майстер Новачек, не сговариваясь, прокомментировали ситуацию точно, ёмко, хотя и не вполне достойно уст добрых христиан. Все собранные данные указывали на то, что эти толпы одержимых шли не к лагерю имперских войск - они шли в сторону войска Альбрехта Австрийского, но уж точно не для того, чтобы выступить против нечестивого воинства. И неизвестным оставалось, сколько еще деревень, а то и городов поблизости от замка, в котором укрылся Косса, охватила та же дьявольская зараза.
Месяц назад...
Месяц назад все понимали, что будет нелегко.
Сейчас все понимали, что будет тяжело немыслимо.
Войско Альбрехта дожидалось на расстоянии полудневного перехода от замка - не таясь, открыто, уже готовое к схватке. Войско Империи все еще шло сквозь грязь, холод и дожди. Альбрехт был способен на любую неожиданность. Империя была предсказуема, ограничена в средствах и шла в явную, очевидную ловушку. Армия Альбрехта еще имела шанс отступить. У армии Империи выбора не было...
И когда до решающей битвы, до выбранного противником места боя, которое не было возможности не принять, остались считаные часы, вечером накануне прошло богослужение и причастие - самое многолюдное в истории Империи. А перед тем, как возгласить первые слова молитвы, армейские священники развернули полученные этим утром пергаментные свитки и зачитали собравшимся то, что начиналось двумя словами, уже известными каждому:
- Venit inimicus. Пришел враг.
Лесистые отложистые холмы и распростертое меж ними поле словно нарочно были созданы многие столетия назад, чтобы однажды стать природным ристалищем; холмы и поле пребывали здесь эпоха за эпохой, извечные, неизменные, и ждали своего часа, и вот - час пробил...
Происходящее на этих холмах у поля казалось неестественным и диким майстеру инквизитору - устроение лагеря почти на виду у противника нервировало и пробуждало чувство, что кто-то невидимый непрестанно смотрит в затылок. Курт знал, что стоит продвинуться лишь чуть дальше, лишь немного вперед - и можно будет различить во мгле алые светляки костров. Разведка Фридриха где-то там, в темноте, именно это и видела, и никто не сомневался, что откуда-то из глубины ночи точно так же близко и одновременно издалека разглядывает огни имперского лагеря разведка Альбрехта.
Это не было сходно с прежними боями, к которым Курт уже хоть как-то привык, когда оба войска сталкивались на ходу, точно боевые кони. Это тщательное размещение почти друг у друга на глазах, с четким пониманием того, что завтра на рассвете вон там, совсем рядом, множество людей попросту выстроится, встанет против друг друга и по чьему-то сигналу ринется в бой - все это пробуждало воспоминания о днях юности, когда о драке сговаривались заранее и приходили на крохотную вытоптанную площадку в саду академии, и свидетели выстраивались кружком, и кто-то помогал своему приятелю снять и подержать куртку, давал какие-то наставления, подбадривал, кто-то убирал из-под ног упавшие ветки, кто-то командовал расступиться подальше...
Тогда все это, даже стычки из-за глупого необдуманного слова, обставлялось со звериной серьезностью, и каждый драчун мнил себя защитником истины и чести. Сейчас все было всерьез на самом деле, но избавиться от ощущения искусственности, наигранности из-за этого проклятого déjà vu Курт никак не мог.
Впрочем, Фридрих был с майстером инквизитором всецело согласен, однако долго и тщательно лелеемый им замысел невиданного прежде ночного рейда в стан герцога силами не менее половины имевшихся зондергрупп при поддержке сводного фанлейна бойцов, отобранных из всех легионов по умениям драться и убивать врассыпную не хуже, а то и лучше, чем в строю, не был осуществлен по простой и нехитрой причине: те, кто могли бы его осуществить, вымотались на дневном переходе сквозь грязевые трясины ничуть не меньше любого другого бойца или рыцаря, и такой налёт был бы чистым самоубийством, притом без серьезного ущерба противнику. Идея начать сражение внезапно, до первых лучей солнца, едва загоревшись, потухла по той же причине; армия требовала отдыха телесного и душевного, на каковой и без того осталось жалких часов пять.
Посему все шло установленным чередом - как века назад, когда на этих же холмах так же становились лагерем римские легионеры... Хотя, быть может, и не на этих, и не на холмах, а где-то в поле чуть дальше на юг или запад, подле Санкт-Пёльтена. Века назад этот город звался иначе - Элиум-Цетиум. А еще прежде того - Бог знает как, того история не сохранила. Историю пишут победившие, как верно заметил однажды Сфорца... История не знает, ворвалась ли та Империя в это безвестное поселение на силе мечей и осадных машин, или жители, вовремя осознавшие, что сопротивление бесполезно, просто молча дали ей войти. Так же, как оставшиеся без защиты горожане позволили это три дня назад - теперь уже другой Империи.
Века назад там, позади австрийского войска, когда-то не было замка и не было пригорода - был крохотный поселок вокруг колодца, и его имя тоже затерялось в прошлом. И кто знает, не канет ли так же в Лету нынешнее название вместе с самим замком...
Однажды канет. И это именование, и этот замок, и эта Империя, стоящая сейчас на пороге либо своего возвышения, либо бесславной гибели - все это однажды будет сожрано равнодушным временем, чем бы ни завершилась и эта битва, и все те, что еще будут. 'Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом'...
Возможно, Мартин увидит то, о чем говорил. Спустя еще век или два, или пять - если время не поглотит его самого. Если не станет одним из тех, о ком говорят - "ceciderunt in profundum"[196]. Если он выживет этим утром. Если не будет сам - pulvis et umbra[197].
Это утро было похоже на начало шахматной баталии - фигуры аккуратно и сосредоточенно расставлялись в нужном порядке, крестьяне[198] готовились скатываться с доски и исчезать в небытии, пробивая собою путь для идущих следом, башни[199] готовились держать удары, скороходы[200] изготовились мчаться самыми немыслимыми путями. Человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги...
Вот только в этой партии королей все-таки можно убивать.
Уломать Фридриха остаться в стороне от боя не удалось; вообще говоря, на это особенно не надеялись ни Курт, ни епископ фон Берг, ни Альта, ни прочие приближенные и удаленные. Все так же, как и сам Император, понимали: в этой битве, сегодня, сейчас - он должен быть вместе с армией, должен быть впереди, должен вести ее, вести ad verbum[201], а не фигурально. Если тот, кто звал идти вперед, на мечи и копья врага, сквозь огонь и малефические удары, сам останется прятаться за спинами умирающих - потом, после победы, молва ему этого не простит.
И пока в предутреннем полумраке десятки тысяч фигур выстраивались на этой бескрайней доске, оставшаяся в лагере Альта приготовляла себя к собственной партии - на том поле боя, которого Курт видеть не мог и на котором не мог ни помочь, ни защитить. В шатре майстера инквизитора, за опущенным пологом, горели светильники и разносился аромат благовоний, а в центре пристроился низкий, похожий на широкую скамейку, маленький столик, который Альта полушутя звала 'походным алтарем'. Столик был укрыт аккуратно расправленной алой бархатной тканью, поверх коей разместились какие-то обструганные палочки, короткий нож, виток толстых ниток, кусок воска с прядью волос, бусина богемского граната - точно такая же, какую с самого начала этого похода носил на тонкой цепочке Фридрих...
- Алый бархат и благовония необходимой частью не являются, - с напускной улыбкой пояснила этим утром Альта. - Просто нужны мне для... гештальта[202]. Ну, когда ты смотришь на облако и видишь там лошадь, или нет, даже не так - когда ты смотришь в полутьме на складку полога шатра и видишь чье-то лицо. И запахи - они помогают вспомнить то, что было где-то или - наоборот, сосредоточиться на том, чего здесь нет и быть не может. Мама все это могла бы организовать на голой земле под дождем в глухом лесу, а меня Конгрегация испортила тягой к уюту и красиво обставленным церемониям.
Ни Курт, ни Мартин ответить на ее улыбку так и не смогли - лишь бросили молча взгляд на столик за ее спиной, и никак не удавалось отделаться от чувства, что он вот-вот исчезнет, а вместо него явятся зияющие врата, куда эта женщина в сером платье сейчас сделает шаг - и сгинет...
- Ну бросьте, - уже серьезно вздохнула Альта. - Фридриха вы провожали к войску бравурными напутствиями, а меня уже похоронили?
- Нет, - коротко возразил Мартин, шагнув вперед, обнял сестру, прижав к груди, и уверенно сказал: - Ты справишься.
- А куда я денусь... - тихо пробормотала она и, высвободившись, отступила назад, деловито распорядившись: - Сидеть молча. Дайте мне втянуться. Потом можете разговаривать, но негромко. Меня - не трогать. Что бы ни случилось, как бы я ни выглядела, как бы себя ни вела и что бы ни происходило. Помочь все равно не сможете, а вот помешать - еще как.
Курт кивнул.
Сидеть молча...
Сидеть молча им с Мартином предстояло вдвоем: в этот бой стригу категорически запретили соваться, и тот, в отличие от Фридриха, перечить не стал. В этом бою не будет участвовать и Хагнер, в этом бою не будет вообще никого из тех, кто потом войдет в группу, чьей задачей станет Косса; эти люди и хранимое ими оружие сейчас были самым ценным в этой армии, а посему и все они тоже были здесь, в относительно безопасной части лагеря.
Майстеру инквизитору тоже было нечего делать на поле боя или рядом с ним. Строго говоря, ни его присутствие, ни присутствие Мартина не требовалось и здесь, подле Альты, но это создавало хоть какую-то видимость того, что время не уходит впустую, что они не просто отсиживаются в тылу, пока где-то там другие решают судьбу Империи и мира. Что будто бы оба заняты важным делом - оберегают того, кто оберегает Императора...
И вот теперь оба молча сидели в сторонке, глядя на то, как Альта усаживается на пол перед своим 'походным алтарем', касается кончиками пальцем разложенных на нем вещей, глубоко переводит дыхание, словно готовясь нырнуть в ледяную воду в узкой проруби, что-то шепчет - едва различимо и сосредоточенно, закрывает глаза...
Еще одна фигура занимала место на доске.
Там, вдалеке, расстановка уже должна была завершиться. Империя сегодня играла белыми, и первый ход был за ней, но никаких преимуществ этот факт не давал - у черных была фора. Сегодня почти бесполезны были пушки и полностью бесполезны айнармы, оружие обороны: войско Альбрехта явно и очевидно начинать первым не намеревалось, и вынудить его к атаке возможным не представлялось. Стоять без движения армия Австрийца могла хоть до скончания веков: за ее спиной была своя земля, не тронутая войной, были города и деревни, спокойный тыл, снабжение и медленно подступающий на помощь союзник - зима. Переходить в атаку без явной и четкой уверенности в победе австрийцам тоже было ни к чему: они могли отбрасывать противника и отступать на прежние позиции хоть до скончания веков, а имперцы должны, обязаны были двигаться вперед.
Все те ухищрения, каковые еще могли сработать прежде, ложные атаки и маневры с попыткой заманить противника на пушки и пики, сейчас не работали: там, в незримых сферах, битва уже началась - разведка малефиков и expertus'ов высматривала расстановку и слабые места друг друга, выискивала засадные отряды, рассматривала резервы и раскрывала заготовленные уловки. Нельзя сказать, что обе армии были как на ладони друг перед другом, контрразведка тех и других тоже трудилась на совесть, но прежние ухищрения с прежним успехом применить уже было невозможно.
Пара уловок все же оставалась в запасе, и этим утром вся надежда была на то, что степень их опасности и принцип действия врагу неизвестны, и потому они все-таки сработают.
Этим утром вся надежда была на все еще внушительный численный перевес и сочетание наглости с изворотливостью, тактики с нахрапом.
Это утро было похоже на начало шахматной баталии - фигуры аккуратно и сосредоточенно расставлялись в нужном порядке, и человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись и сливались в единые множества...
Это утро вздрогнуло и встрепенулось, когда в холодном октябрьском воздухе над окоченевшими холмами и мерзлым полем пронесся звук сигнального рожка - протяжный, торжественный и скорбный.
Утро вздрогнуло...
Холодный октябрьский воздух дрожал, дрожал серебряный иней на жухлой траве, и едва выглянувшее из-за горизонта солнце, казалось, надолго застыло, озирая то, что должно было озарить: две огромных темных массы друг против друга, почти сокрытые туманом - сквозистым и стылым, повисшим над стылым полем в стылом воздухе.
Холодный октябрьский воздух дрожал, словно голодный зверь в предвкушении броска.
Воздух дрожал, и дрожала оледеневшая земля под ногами, словно солнечные лучи пробудили ее, спящую, и она встряхивалась, пытаясь сбросить наросшую за ночь ледяную корку. Земля дрожала...
Замершее солнце ожило, поползло по небосводу выше - неторопливо, лениво; солнце видело такое не впервые и знало, что две темных массы еще долго будут стоять против друг друга, ожидая, пока оно прогреет землю и изгонит туман. Так всегда бывало, и солнце не торопилось, равнодушно взбираясь все выше. Туман сегодня был странно неподвижен и слишком плотен, но солнце не беспокоилось: рано или поздно он сдастся под поздним слабым теплом лучей и утренним проснувшимся ветерком.
А земля всё дрожала, и холодный октябрьский воздух дрожал вместе с ней, и солнце вновь замедлилось, глядя вниз растерянно: там, внизу, в одном из этих темных скопищ, что-то двигалось - что-то похожее на двух гигантских змей ползло сквозь его крылья, меж конными и стоящими людьми, и люди на змеином пути расступались, пропуская, и смыкались за длинными хвостами. Солнце встряхнулось и помчалось ввысь, чтобы рассмотреть, что происходит.
Земля дрожала, дрожал туман, силясь рассеяться, и огромные змеи выползли вперед, повернули, огибая по широкой дуге исторгнувшее их скопище, и поползли навстречу друг другу. Солнце взобралось уже еще выше, и теперь в редеющем, но все еще стойком тумане стало видно, что змеи смыкаются голова к голове...
С той стороны очнулись запоздало - то ли удержанный expertus'ами туман все-таки скрыл очертания вереницы вагенов, выдвинувшихся перед имперским войском, то ли наблюдатели не сразу поняли и оценили, что собой представляет четыре десятка возов с укрепленными на них дощатыми щитами, то ли все тем же expertus'ам хорошо удался веламентум, то ли все это вместе. Вдалеке, за слоем тумана, что-то зашевелилось и ожило, лишь когда лошадей уже торопливо выпрягли и бегом увели от возов - оглушительно рявкнуло там и тут, и совсем рядом, чуть не дотянув до возов, ухнули в мерзлую землю два каменных ядра.
В просвет между возами гаркнуло в ответ четырьмя выстрелами, слившимися в один, и из редеющего тумана донесся грохот разбитого металла, почти заглушивший болезненные крики. В тумане засуетились, кто-то кричал уже не болезненно - ожесточенно, и оттуда по левому флангу прозвучал еще один выстрел, вновь не достигший цели.
Имперские пушки жахнули - все остальные разом, не жалея ядер, смысла в которых через минуту все равно уже не будет, и солнце оглушенно замерло.
Если бы солнце чаще обращало внимание на то, что творится в мире простых смертных, оно вспомнило бы, что уже видело это - те же пушки и тех же людей подле них, уже слышало этот грохот - раз за разом, день за днем, неделя за неделей, пока ядра не начинали ложиться точно в цель без ошибок и промахов. Чтобы сейчас можно было вот так, в просвет между возами, не боясь задеть своих. Оно вспомнило бы, как все начиналось - двое, один в тапперте из синего венецианского бархата, другой в белом ваппенроке с черным крестом, и пустынное поле. 'Таких нет ни у кого, - с гордостью, которую и не думал скрывать, говорил человек в белом. - У Ордена их пять'. Человек в синем тапперте молча смотрел на скованный железными обручами ствол, а двое рядом с ним, сосредоточенные и деловитые, обходили вокруг, трогали металл ладонью, заглядывали в дуло, тихо и немногословно переговаривались. Потом солнце вспомнило бы другое поле, и человека в белом с черным крестом уже не было, а тот, в синем, одет иначе - проще, непритязательней, и рядом стоит еще один, в кардинальском облачении, а чуть впереди - четыре новеньких, свежекованых ствола и люди вокруг, и грохот, и едкий дым. 'Мне представляется, как вдаль из этих пушек летят золотые марки', - с невеселой усмешкой говорит человек в кардинальской мантии, и тот, кто прежде был в синем, улыбается в ответ: 'Лишняя причина не медлить с тем, чтоб зальцбургский рудник возвратился в руки Империи'. И снова грохот, снова дым, снова и снова... 'Нам нужны пушки побольше, Ваше Высочество', - говорит кардинал, глядя вдаль, на мишени, когда грохот стихает, и тот, кто улыбался, больше не улыбается и вздыхает: 'Пушки побольше и побольше пушек... Знаю. Мы над этим работаем'.
Но солнце этого не помнит. Солнце редко интересуется делами смертных. Лишь сегодня оно так любопытно, сегодня всё слишком необычно, слишком странно. Слишком долго и упрямо висит туман, никак не желающий поддаваться ветру и слабому осеннему теплу светила, и в этом тумане, смешанном с горьким пороховым домом, из расступившегося строя пехотинцев поспешно выдвинулись вперед огромные штурмшильды, заняв места в пространстве между вагенами, чуть впереди, чуть дальше, чуть ближе к противнику.
Теперь на пушки надежды не было.
Камнестрелы австрийцев тоже молчали, и сквозь серую дымку солнце могло видеть, что большая их часть превращена в кашу из металла и человеческих тел. Возле оставшихся кто-то суетился, покрикивал, а вперед уже выдвигались арбалетчики...
Ручницы на возах успели первыми. Нестройный рваный залп громыхнул едва ли тише пушек, и когда из тумана примчалась первая стрела, грянул второй залп, потом третий, а потом серый от пороха туман почернел от летящих с обеих сторон стрел...
Штурмшильды и вагены прикрывали лишь часть стрелков, и первые потери пришлись на лучников. Туман, больше не нужный и теперь лишь мешающий, слетел в единый миг, обнажив холодное поле, разогретое тысячами подошв и копыт, и теперь солнце могло видеть, как там, под его неплотными слабыми лучами, падали наземь тела. Штурмшильды и вагены прикрывали лишь часть стрелков, и первые потери пришлись на них, но их стрелы достигали австрийской пехоты в авангарде и конницы на флангах, и подле уцелевших камнестрелов не осталось никого...
Ручницы загрохотали снова - уже вразнобой, вразлад, и снова, уже реже, и в третий раз, и в четвертый, еще реже и нестройней, заглушая и гудение стрел, и людские вскрики, и громкое 'не отступать!' с австрийской стороны - почему-то по-французски...
'Наемники', - равнодушно подумало солнце и полезло выше - битва внизу пошла своим чередом, так, как это бывало всегда. Сейчас стрелки с обеих сторон зальют друг друга градом стрел и болтов, а когда те иссякнут - одна темная масса ринется на другую, и к разгару дня или к вечеру солнцу останется лишь подарить остаток света тем, кто будет подбирать и уносить порубленные тела. Туман рассеялся без остатка, будто его и не бывало, и беспокоиться солнцу было не о чем. Разве что пара тучек поблизости мешала немного, но солнце не удивлялось: осень...
Ручницы гавкали все реже и реже, и вот совсем смолкли, и гудение стало тише, и тучи стрел внизу поредели, но солнце не смотрело на то, как отходят с первой линии стрелки обеих армий - здесь, наверху, у него хватало своих неприятностей: две небольшие тучки подросли и приближались, и к ним невесть откуда собралось еще с пяток товарок, пухлых, темных, тяжелых. Солнце недовольно пыжилось, пытаясь отбросить их прочь, но силы осенних лучей не хватало, и тучи собирались и собирались вокруг большим табуном.
Там, внизу, пришло в движение скопище людей позади линии вагенов и штурмшильдов, стремительной волной пустилось вперед, и в первой линии, вперемешку с привычной пехотой, виделись рослые, плечистые верзилы с тугими сумками через плечо. Их прикрывали щитами идущие рядом; закрыть их целиком, тем паче на бегу, было невозможно, и они высились над соратниками, как башни.
Но солнце больше тревожили эти тучи вокруг - тучи росли и вздувались, и темнели, сливались друг с другом, заволакивая небо все плотнее... Этих туч не должно было быть сегодня, уж это солнце знало наверняка. Сегодня должен был случиться один из последних солнечных дней этой осени, уж кому это знать, как не солнцу? Но тучи откуда-то явились и уходить не собирались, а лишь толстели и множились, и наползали.
Там, внизу, снова забухали ручницы, но теперь с другой стороны - в наступающую пехоту, и все еще гудели стрелы, посылаемые навесом, и кто-то, наверное, упал, а кому-то посчастливилось. Тучи все ползли и ползли, и солнце начало злиться. Сегодня всё шло не так - сначала этот туман, теперь эти тучи, и в их глубине уже явно собирались грузные капли: ниже - водяные, чуть выше - застывшие крохотными льдинками, и льдинки сталкивались, крошились, искрились. Крупные падали вниз, к брюху тучи, и таяли там, оставаясь в темном нутре, тяжелея, копясь...
Внизу закричали людские голоса - не болезненно и не злобно, как прежде, а яростно и упоенно, и до почти запертого тучами солнца донеслось нескладное, но громогласное 'Wir können!', и повторилось - уже стройнее и еще громче, что-то ответили таким же исступленным криком с другой стороны, но слышно было плохо - тучи почти обратились сплошным ковром, и увесистые капли и ледяная пыль глушили звуки, и солнце вздрогнуло, когда внизу один за другим зазвучали взрывы. Это не было похоже на пушечные залпы, и солнце, уже отчаявшись побороть наползавшие тучи, вывернулось, чтобы бросить последний взгляд на землю и увидеть, что вытворяют смертные на холодном осеннем поле.
Там, внизу, творилось странное: вырвавшиеся далеко вперед, из общего строя, плечистые верзилы выхватывали что-то из своих сумок, на долю мгновения замирали и, широко размахнувшись, швыряли это в ряды своих противников, до которых еще оставалось с три дюжины шагов. Проходило еще мгновение - и в скоплении людей вдруг там и тут звучал гром, и вспыхивали красно-желтые солнца, одно за другим, и бегущие великаны взмахивали руками снова, и снова взрывалось ало-золотым в самой гуще человеческих тел...
Сейчас солнцу было не до того, но оно могло бы вспомнить, что и это прежде видело тоже. Эти же люди и еще другие, множество людей - выстроившись в ряд, смотрят во все глаза на того, кто проходит мимо, придирчиво оглядывая каждого. Все они - рослые, крепкие, как корабельные сосны, и солнце могло бы вспомнить, как свозили их из разных уголков того, что простые смертные зовут Империей, как отбирали их из тех, кто являлся сам, чтобы стать солдатом новой армии; их было множество, этих будущих солдат - младшие сыновья крестьян, горожане, разных возрастов и достатка, умений и статей. Новая армия, которую создавал принц Империи простых смертных, сулила им пищу, одежду, крышу над головой и дело, за которое стоило попотеть, чтобы получить твердую плату.
Солнце могло бы вспомнить, как великаны стояли в ряд, а перед ними прохаживался человек с хмурым лицом, а потом за их спинами звучал взрыв - и кто-то из них вскрикивал, кто-то бросался наземь, закрыв руками голову, кто-то отскакивал прочь... Человек с хмурым лицом дожидался, пока все утихнет, а потом указывал пальцем: 'Ты, ты, ты и ты - свободны', и растерянные рослые парни, озираясь, уходили, а хмурый человек снова и снова прохаживался вдоль ряда оставшихся, дотошно всматриваясь в лица, а потом командовал: 'Все! Бегом вон до той бочки и обратно, четыре раза. Кто первый - сегодня же получит недельное жалованье. Пошли!', и великаны бежали, спеша и задевая друг друга на поворотах, и кто-то выставил локоть, когда один из собратьев-верзил стал обходить его на последних шагах, и с силой толкнул, и тот запнулся, едва не упав... Хмурый человек снова прохаживался взад-вперед, оглядывая тяжело дышащих людей, а потом кивал: 'Ты - вон отсюда', и тот, оторопело потирая локоть, медленно уходил прочь, что-то раздраженно шепча себе под нос, и хмурый человек командовал снова: 'Еще раз. Бегом!'.
А потом оставшиеся - меньше десятка - собирались подле него кружком и, притихнув, слушали. Кто-то кивал в ответ на вопрос сразу, кто-то задумывался, кто-то переспрашивал. Готовы ли стать заменой доппельзольднерам - с тем же риском и оплатой вполовину выше? Да... Да... 'Но я никогда даже не держал цвайхандера в руках', - возражал кто-то, и хмурый человек хмуро улыбался: 'И не придется'.
И так повторялось и повторялось, и порой оставшихся для беседы бывало трое или двое, а потом солнце могло бы припомнить широкое поле (снова поле...), и шеренга великанов, каждый с камнем размером с полтора кулака, и рядом с каждым горка камней, и другой хмурый человек командует: 'Los![203]', и великаны широко размахиваются и швыряют камни - кто дальше, кто ближе, но каждый далеко, очень далеко, и хмурый человек одобрительно поджимает губы и кивает, и командует снова, снова, снова, и все повторяется завтра и послезавтра, и спустя неделю и еще одну... А потом то же поле и те же великаны, но теперь они бегут и лишь потом мечут камень, и снова, снова, и завтра, и спустя неделю, и три, а потом они же, но с сумками на плечах - тщательно подогнанными, не бьющими по бедру, снова бегут и швыряют, бегут и швыряют...
А потом вместо камней были металлические шары, и снова бег, взмах, мгновенная задержка, бросок - и взрывы, и хмурый человек хмурится и окрикивает: 'Шрёдер! Ты и в бою будешь так же жмуриться?! Смотреть во все глаза! Головы в плечи не вжимать, если вам эти головы дороги!', и все начинается сначала...
Солнце могло бы вспомнить и то, что видело задолго до того сквозь распахнутое окно - за окном в комнате были люди, и тот, в синем тапперте, сидел за столом, постукивая пальцами по гладким доскам, и слушал одного из сидящих напротив. 'Во влажном виде он просто горит, взрывается только в сухом, но взрывается от удара или очень сильного сотрясения, то есть, перевозить - или влажным, или нежнее, чем дорогое вино'. 'А как же в бой?' - спрашивал человек в синем. 'Наши парни исхитряются, - пожимал плечами сидящий у самого края стола воин с кривым сизым шрамом поперек лица. - Несколько раз ходили с такими кугелями[204] на вервольфов, неплохое подспорье. Используем редко лишь потому, что больно шумно, а шуметь можно не всегда, да и драться приходится все больше либо в лесу, либо в городе, там особо со взрывами играться не с руки... Но точно вам говорю, ничего неисполнимого в этом нет; главное - не лупить по сумке с ними кулаком'. 'Посему конструировать с ним разрывные ядра не получится, - не дожидаясь вопросов, говорил кто-то. - Рванет прямо в стволе'. 'А что там изобретатель? - спрашивал человек в синем. - У него, сколь я помню, были идеи насчет совершенствования вещества или изготовления из него иного вещества, более удобного и более мощного?'. Собеседник вздыхал и кривил губы, и снова вздыхал. 'Досовершенствовался изобретатель. Насколько близок он был к своей цели, мы не знаем, а теперь уже и не узнаем. Снесло всю лабораторию вместе с записями, теперь наши люди работают сами, на основе его старых расчетов'.
'Использовать вместо пороха для самого выстрела не выйдет?', - спрашивал человек в синем тапперте, и собеседник качал головой: 'Стволы не выдержат, Ваше Высочество. Помните, как разнесло трибуны в Праге? Вот так же будет и со стволами. Пока не случится прорыва в усовершенствовании пушек - не стоит и пытаться. Подобрать нужную порцию вещества, само собою, можно, но какой смысл, коли по мощи выйдет, как тот же порох?'. Человек в синем кивал, тоже тяжело вздыхая, и еще один собеседник неловко разводил руками: 'Мы работаем над сплавами, но пока идет не слишком хорошо. То, что мы сделали сейчас, усовершенствовав купленное у Ордена - я вас уверяю, это уже лучшие пушки в Европе, стоит что-то изменить - и потеряем либо в мощи, либо в дальности, и уж наверняка в точности. Дальше надо думать, долго думать, пробовать, испытывать... К Австрии не успеем, даже если в ближайшее время будут какие-то успехи, а они покамест не сильно вдохновляют. Это дело многих денег и не одного года времени'. 'Людей подготовить куда быстрее, - наставительно вклинивался человек со шрамом и усмехался, и шрам тянул верхнюю губу в сторону, делая усмешку похожей на оскал. - Человек может всё, Ваше Высочество, помните? Даже то, чего не могут пушки'. Человек в синем молчал, раздумывая, потом решительно вздыхал и оглядывал сидящих напротив. 'Отберите людей. До последнего не говорить, зачем. Подготовку вести вдалеке от прочих, тайно, будущим кугельверферам[205] дать четкие указания: о происходящем - не распространяться'. 'Будем гонять на пушечном стрельбище', - кивал один из собеседников, и солнце смотрело в окно, равнодушно освещая озабоченные лица.
А потом солнце смотрело, как великаны стояли в ряд, а перед ними прохаживался человек с хмурым лицом, и вот теперь оно снова это видело - те же великаны, бегущие вперед, те же взрывы, расцветающие теперь не в вытоптанной траве, а в гуще людских тел...
Перед тем, как тучи сомкнулись, обратившись сплошным беспросветным покровом, солнце успело увидеть, что великаны больше не взмахивают руками, а тянут из ножен короткие мечи, и две темных массы внизу, на стылом поле, сходятся одна с другой, как волна с каменистым морским берегом во время свирепого зимнего шторма.
А потом пришел и сам шторм. Темные тучи почернели, ледяная пыль разгорячилась, и солнце приготовилось услышать молнию - и снова замерло растерянно, ибо не было молнии, не разразилось напряжение вспышкой, не загремело в небесах; далеко внизу, под тучевым ковром, зашипев, вдруг возник плюющийся искрами огненный шар, потом еще один, чуть дальше - еще и еще, шары росли и светлели, теряя огненный окрас, и когда один из них стал ярко-голубым, он сорвался с небес вниз, с шипением и оглушительным треском врезавшись в наступающее войско.
Следом за ним сорвался второй и третий, и над полем снова прокатился грохот, будто все пушки обеих сторон заговорили разом, и вспыхнуло пламенем и искрами, и человеческие тела скомкало, расшвыряло, поломало, как старых кукол, смяв строй. Еще четыре шара низринулись из поднебесья, но на полпути вдруг замедлились, застопорились, закрутившись на месте, будто угодив в невидимый смерч. Три из них, точно запущенные такой же незримой мощной рукой, развернулись и ухнули в австрийское войско, а четвертый зашипел, побелел, вспыхнул над головами, распластавшись вскипевшим огненным покровом, и исчез.
Солнце не видело, что творится там, под пологом теряющих напряжение туч, но это было уже неважно - теперь происходило то, что оно видело бессчетное количество раз за все те столетия, что вставало над полями, холмами, рощами и лугами: две лавины, ощетиненные сталью, врезались друг в друга, и человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги. Земля, промерзшая за ночь, не желала впитывать кровь, и ноги съезжали по вязкой жиже, запинались за тела и обороненное оружие, бойцы оступались и оскальзывались, кто-то падал, кто-то исхитрялся устоять, где-то хрипели раненые и задавленные, надсадно кричали живые, заглушая грохот, лязг и скрежет.
Где-то запел рог, что-то сместилось в человеческом скопище, под светлеющим пластом туч заржали кони - крикливо, надрывно, яростно, будто и у них, безрассудных тварей, был свой клич, и клич этот катился над полем, в единый миг превратившимся в ад. Если бы солнце могло взглянуть вниз, оно увидело бы того, кто прежде был в синем тапперте; увидело, но не узнало бы - теперь он был в миланском доспехе, и лицо было скрыто, и некогда светлую броню уже кто-то окрасил красным; конь под ним недовольно пыхтел и фырчал от попавшей в ноздри крови, но послушно повиновался седоку, напирая, отступая, замирая на месте и тяжело перемахивая через мертвых и полуживых под копытами. Солнце увидело бы, что с десяток конных воинов норовит держаться ближе к человеку в миланском доспехе, оградить, не выпустить его вперед и не допустить к нему чужаков, но конь храпел, фыркал недовольно и вырывался из кольца собратьев, унося седока дальше, и десяток конных настигали его и окружали снова.
Оно увидело бы тех верзил, что расцвечивали огнем ряды неприятеля - теперь кугельверферы были в самой гуще, и мечи в их руках сеяли смерть и увечья обильно, густо, щедро, будто всадники Апокалипсиса спешились и решили потешиться напоследок. Оно ощутило бы, как задрожал снова воздух - уже не стылый, согретый дыханием десятков тысяч людей и коней - и в самой глубине наступающего войска словно прокатилась волна, и люди пошатнулись, кто-то упал, оказавшись под ногами своих, кому-то не дали упасть, а кто-то не смог, и плотным строем человеческих тел их понесло дальше, не то обеспамятевших, не то мертвых. Потом воздух вздрогнул снова, и навстречу ему ринулась ответная волна - не ощутимая идущими и бегущими вперед людьми, и даже солнце, наверное, не смогло бы заметить, увидеть, понять, что сейчас там, над полем, над головами, шлемами, остриями пик и щитами, идет своя битва - краткими, но мощными штурмами, порой успешными, порой разбивавшимися о прочные заслоны и встречные атаки...
Тучи уже не чернели - покрывали небо серой шерстяной ватой; под облаками над наступающим конным крылом загорелись и зашипели еще три шара, уже мельче, темнее, уже не голубые, а бело-желтые. Один рухнул вниз, и над полем пронесся лошадиный визг, заглушивший людской крик, второй шар взорвался над самыми головами, оглушив, а третий так и остался в вышине, теряя белизну, краснея, мечась под темным ковром туч и умирая, пока не выдохся, став яркой огненной точкой, а после и исчезнув.
Серая шерстяная вата нахмурилась, отодвинув солнце выше, собралась пухлыми складками, напыжилась - и вниз полетели тяжелые капли. Капли били редко, негусто, не долетая до земли, оседая на телах и доспехах, и люди внизу не замечали небесной влаги, не чувствуя, что кропит лица и руки, холодная вода или горячая кровь. Над полем снова запели сигнальные трубы и рога, высоко на древках закачались флаги, и рассеянная пехота противника у правого крыла собралась снова, перестроилась, и опять задрожал воздух; человек в миланском доспехе на миг замер, пошатнулся, и окружавшие его конные сомкнулись, чья-то рука ухватила коня за узду, желая развернуть, и человек встряхнулся, рванул поводья на себя и снова вылетел вперед, едва не оставив своих охранителей далеко за спиной.
Неистово раскачивался стяг на левом фланге австрийского войска и пыталась о чем-то докричаться труба, но наступающие конные медленным упрямым клином уже отрезали этот ломоть от прочей армии, окружив, и внутри этой стальной ограды две конницы смешались, слились, и теперь одна планомерно, вдумчиво крошила и втаптывала в землю другую.
Летящие с небес капли стали крупнее и гуще, серая шерстяная вата растянулась, расправилась и деловито закропила гремящее поле. Поле парило под башмаками и подковами, чавкала и дрожала расплавленная кровью земля, уже не сцепленная корнями умерших трав - подошвы и копыта разорвали, взрыли земную твердь, и по разворошенному дерну наступали все новые и новые подошвы и копыта, и новые тела валились под ноги, подставляя лица сочащейся с небес воде.
Взмахнул крылом намокший тяжелый баннер, взвыл рожок, и пехота главного легиона покачнулась нестройной волной, расступилась будто нехотя, подалась назад. Миновало мгновение - бесконечное, как эта серая пелена над головами - и в прореху потек тонкий ручеек конных рыцарей Хоэнцоллерна, расплываясь за рядами пеших, раскатываясь, точно свернутое полотно, и уже широким потоком хлынул в ряды австрийцев.
Капли с небес зачастили сильнее, ударяя в лица, сползая холодными змеями за шиворот, с трудом уходя в землю, лошади храпели и жмурились, но неслись вперед, повинуясь седокам. Снова заголосил сигнал - и сумей солнце вновь взглянуть вниз, оно увидело бы, как на левом фланге наступающих показалась тонкая бело-стальная кромка. Она приближалась и ширилась, и расстилалась, распухая в широкую полосу, и в конницу противника врезался клин верховых в белых ваппенроках с черными крестами.
Орден собрал всех, кто смог бы успеть на эту войну. Орден объявил, что благословенны братья, которые в великой поспешности немедля соединятся с войском Императора, и нимало не будут порицаемы те братья, которые в усердии нагонят воинство Господне на марше, пусть бы даже и кони их пали от изнеможения, а тем братьям пришлось сражаться пешими, но таковые из братьев, кто не пожелает прислушаться к гласу Понтифика, по неверию, тайному зловерию или лености, ещё вчера прокляты навечно, покрыты несмываемым позором и повинны смерти. У Ордена, в конце концов, все еще был должок за Грюнфельде... И сейчас солнце могло бы увидеть, сколь многие явились долг оплатить.
Хоэнцоллерн и орденские завернули коней, проигнорировав пехоту, устремившись на остатки конницы, передовой легион двинулся в атаку снова, и в правое крыло влились две тысячи свежих клинков: Жижка повел в наступление своих гуситов. Если бы солнце могло это видеть, оно ужаснулось бы виду этих лиц, этих глаз, осиянных болезненной, одержимой, неуместной радостью пополам с гневом, оглохло бы от криков ярости и наверняка решило бы, что одних лишь этих двух тысяч безумцев могло бы хватить, чтобы смести с лица земли все живое.
С вышины заструилось сильнее, и казалось, что небесная влага растворяет, рассеивает вставшее в оборону войско - еще недавно плотная масса людей и коней как-то вдруг, внезапно распалась, раздробилась на островки. На берега островков набегали волны, накатывали, сжимали, откатывали назад и набегали снова, и с каждой волной островки таяли, сжимались, убавлялись. Волны редели и вновь сгущались, подпитанные свежими ручьями, охватывали гаснущие островки...
Солнце над серой пеленой уже давно взобралось на вершину своего дневного пути и замерло, терпеливо поджидая, когда серая вата избавится от насильно скопленной влаги. Оно не видело, как там, на поле, исчез сначала один островок, потом другой, и в раздробленной темной массе пролегли два широких коридора, и вдалеке, у оконечности одного из них, кто-то вырвался верхом из общей свалки, кто-то так же окруженный всадниками, как и человек в миланском доспехе. Он на мгновение застыл на месте, и если бы солнце могло бросить взор сквозь серую пелену, оно увидело бы, как далеко у правого крыла австрийцев, уже почти смятого и растоптанного, так же замер тот, кого оно прежде видело на поле и в комнате, и миланский доспех его поблек от крови и грязи и местами помят, и шлем не то потерян, не то сброшен.
Солнце могло бы подумать, что время остановилось для этих двоих, и это, быть может, так и было.
Время остановилось, а потом понеслось вскачь, и вскачь понесся вырвавшийся из свалки всадник, окруженный охраной - прочь от тающих островков, от превратившейся в резню битвы, к видневшимся вдалеке холмам. Рыцарь в миланском доспехе рванулся вперед, явно стремясь догнать, но один из окружавших его воинов успел раньше - настиг, перехватил коня за узду, и тот забил копытами, возмущенно и нетерпеливо, и рыцарь в миланском доспехе гневно выкрикнул что-то, но рука держала крепко, и кулак не разжался.
Верховой беглец уже исчез вдалеке, и за ним потянулся неплотный косяк всадников; не будь серой пелены, солнце могло бы видеть, как они погоняют утомленных коней, обойдя холм, миновав собственный лагерь с обозом, устремившись дальше, ни разу не обернувшись назад, туда, где захлебывалось в набегающих волнах поредевшее войско...
Лесистые отложистые холмы и распростертое меж ними поле пребывали здесь эпоха за эпохой, извечные, неизменные, и ждали своего часа, и вот - час пробил...
Первыми начали сдаваться видевшие, как бежал Альбрехт с кучкой приближенных, бросив свою армию на растерзание. Как эта новость исхитрялась расходиться по охваченному резней полю, по раздробленным куцым огрызкам австрийского войска - неведомо, но оружие там и тут бросалось под ноги, на вымокшую землю и тела павших. А быть может, и никак не расходилась тяжелая весть, а попросту даже самому отчаянному рубаке, самому преданному сыну этой земли уже было очевидно, что битва проиграна, а его смерть ничего не решит.
Около тысячи простых бойцов и рыцарей успели вырваться и даже не отступить - удрать, неуправляемо, врассыпную. Их не преследовали, окружали и сжимали оставшихся.
Где-то еще пытались противиться чьи-то клинки, но уже катился над лесистыми отложистыми холмами и распростертым меж ними полем победный клич, и последние островки отчаянного, безнадежного сопротивления затихали, и поднимались руки, открывая ладони, дрожащие от напряжения...
Дождь все так же падал - неспешно, равнодушно, смешиваясь с кровью на телах и земле, смывая жирную грязь с живых и мертвых. Фридрих запрокинул лицо к небу, прикрыв глаза и слизнув влагу с губ; влага была мерзкой на вкус и хрустела на зубах песчинками, растекалась по языку смесью горечи и соли. Примятый шлем, мешавший дышать и видеть, в бою пришлось бросить, и сейчас с волос за ворот, пропитывая одежду, убегали ленивые холодные струи.
Где-то кто-то кричал, громко стонал, кто-то откровенно, не по-мужски, плакал навзрыд, вдалеке захлебывалась ржанием чья-то лошадь, но после грохота битвы мир вокруг казался тихим. Просто в этой тишине кто-то кричал и плакал...
- Мы победили!
Он медленно открыл глаза, опустив голову, и с трудом собрал взгляд на рыцаре перед собой. На его доспехи было страшно смотреть - с такими повреждениями он должен был лежать где-то там, в этом ворохе порубленных и измятых тел, а не лихо гарцевать на пышущем жаром жеребце, не улыбаться из-за поднятого забрала, не салютовать окровавленным мечом...
- Мы победили! - еще громче крикнул фон Хоэнцоллерн и засмеялся - хрипло, сорванно, но искренне, с неприкрытой радостью. - Что за похоронный вид, мы, черт возьми, победили, кайзер Фриц!
Маркграф запнулся, запоздало устыдившись непрошенной фамильярности, и Фридрих растянул улыбку в ответ:
- Да. Мы победили.
- Эх, какая была возможность красиво пасть! - снова засмеялся маркграф. - Слава, почести семье, а то и песню, может, сложили бы... Но не судьба!
- Придется слушать песню о своих подвигах лично, - с напускным сожалением согласился Фридрих.
Тот громко, неприлично заржал и, развернув коня, устремился к тому, что прежде было правым флангом, перекрикиваясь по пути с кем-то из уцелевших.
- Вы победили, - негромко сказал голос справа, и Фридрих, не оборачиваясь, качнул головой:
- Нет, Линхарт. Он все сказал верно. Мы победили.
Бессменный адъютор фон Тирфельдер не возразил, не согласился, лишь молча двинул коня так, чтобы быть чуть впереди, и вокруг снова воцарилась тишина, в которой кто-то кричал и плакал...
Истошно кричащая лошадь умолкла - кто-то прервал ее мучения или смерть пришла, наконец, сама. Редели и становились тише и людские крики, и все слышнее - дождь, шлепавший по раскисшей земле и барабанящий по доспехам...
Невдалеке сгрудившиеся в подобие отряда легионеры разом обернулись к всаднику в миланском доспехе, кто-то крикнул что-то неразборчивое, и десятки глоток подхватили его крик, воздев оружие над головами. Фридрих распрямился, послав ответный салют, и крик повторился - торжествующий, зычный, и теперь можно было разобрать 'Победа!' и 'Жив!'...
Выждав два мгновения, Фридрих опустил руку с мечом, ставшим вдруг тяжелым, как бревно; медленно, не сразу попав, убрал его в ножны и тронул коня, неспешно двинувшись вперед, переступая через тела, взметая руку в приветственном жесте всякий раз, как справа или слева, или впереди слышалось снова нестройное ликующее 'Heil Kaiser Fritz!', и снова растягивая улыбку в ответ на усталые, порой слегка безумные, но непритворные улыбки. Смертельно хотелось сползти с седла и упасть прямо в эту холодную грязь, вытянув гудящие ноги и руки, и чтобы вода так и бежала на лицо, и чтобы тишина оставалась рядом, и холодный воздух вливался в горящие легкие... Нельзя. Надо быть здесь, в седле, выситься над этим ковром из убитых и раненых, чтобы видели - Император жив.
Император жив. Главная фигура, без которой эта победа мало чего стоит. Пали сотни и сотни других, но Император жив...
Убит почти весь отряд, прикрывающий его в этом бою. Погиб верный пес Хельмут. Никогда больше не будут хорохориться и скабрезно шутить повесы Эрвин и Матиас. Остался лежать с рассеченной головой младший брат герцога фон Виттенберга. Потерял почти всех врученных ему богемцев Жижка. Никогда не встанут сотни пеших и конных, чьих имен и лиц он не знает или не помнит.
Но Император жив...
Островки разбитой армии медленно дрейфовали по бескрайнему полю, уже не щетинясь сталью, поблеклые и притихшие, окруженные имперскими легионерами, поодиночке в полукольце конвоя двигались люди в некогда украшенных дорогих доспехах - безоружные, без шлемов, пешие.
Слева вдруг кто-то крикнул остерегающе, заскрежетало сталью о сталь, загремело, чей-то голос рявкнул 'Да держите ж его, сукины дети!', кто-то зарычал, как раненый зверь, и вновь загремел металл, столкнувшийся с металлом - совсем рядом, в нескольких шагах...
Фридрих остановился и развернулся, но увидеть, что происходит, не смог - фон Тирфельдер вмиг оказался на пути, заградив происходящее, и выжившая четверка телохранителей встала рядом живой изгородью. Он недовольно дернул поводья, подавшись в сторону от своего адъютора, и столкнулся с взглядом глубоко запавших глаз - взглядом, полным ненависти и отчаяния.
Рыцарь в помятом толедском доспехе стоял на коленях в кровавой грязи, низко согнувшись - четверо легионеров с трудом удерживали его за руки, вывернув их за спину, и на сидящего в седле врага он смотрел исподлобья, все еще пытаясь подняться. Двое наступили ему под колени, прижав подошвами ноги к земле, и рыцарь снова издал хриплый рык, попытавшись стряхнуть с себя навалившихся солдат.
- Хватит прятаться за спинами своих псов! - выкрикнул он сипло. - Имел наглость явиться на нашу землю, убивать наших детей - имей и смелость смотреть нам в лицо!
- Я бы не стал... - начал фон Тирфельдер тихо, и Фридрих молча тронул коня, подвинув его с пути и выехав на два шага вперед.
Рыцарь перестал вырываться и замер, тяжело дыша, все так же глядя снизу вверх с неприкрытым отвращением. Несколько мгновений прошли в молчании, и Фридрих кивнул:
- Отпустите.
- Ваше... - опасливым шепотом начал адъютор, и он повторил громче и настойчивей:
- Отпустите.
Легионеры переглянулись, с сомнением бросив взгляд на человека в своих руках, и медленно, нехотя отступили назад. Рыцарь одним движением вскочил, метнулся вперед, фон Тирфельдер и легионеры схватились за рукояти мечей, и Фридрих вскинул ладонь:
- Стоять!
Замерли все - замер напряженный, как тетива, адъютор, замерли хмурые легионеры, застыл на месте рыцарь в толедском доспехе, все так же тяжело дыша, сжимая кулаки, и, кажется, было слышно, как скрипят его стиснутые зубы...
- Вот я, - ровно произнес Фридрих, позволив коню сделать еще шаг вперед. - Чьих детей я убил?
- Моих, - сквозь зубы выдавил рыцарь. - Здесь, на этом поле, остались оба моих сына. Твои подлые псы и колдуны, которых ты привел на нашу землю, убили их. Ты доволен? Скажи мне, король-мясник, ты - доволен?
- Колдуны?! - с трудом сдерживая злость, переспросил фон Тирфельдер, тоже выдвинувшись вперед. - А то, что вытворяли ваши сегодня, это что - не колдовство?! Вы здесь ослепли, что ли? Годами ваш герцог собирает подле себя малефический сброд, годами якшается с чародеями всех мастей, прямо встал на защиту того, кто сам себя провозгласил Антихристом, а у вас хватает наглости и глупости обвинять в колдовстве нас?!
- Ложь и вздор! - выплюнул рыцарь желчно и распрямился, скривив губы в усмешке. - Так я и думал. Король-мясник молчит, не имея смелости признать то, что совершил, а вместо него тявкает его лживый пес, выгораживая хозяина... В чем дело? Ты убил тысячи людей, ты продал душу врагу рода человеческого, взял под свое крыло служителей Сатаны и теперь стоишь на нашей земле победителем, так почему у тебя не хватает смелости сказать об этом прямо?
- Может, потому что это бред? - недобро прошипел фон Тирфельдер. - Тебе такого в голову не приходило, а? Может, дело в том, что всё наоборот?
- Как твое имя? - сдержанно спросил Фридрих, и рыцарь смешался, не то сбитый с толку его спокойствием, не то на миг, краткий миг, поддавшись сомнениям...
- Рихард фон Хинтербергер, - отозвался он, наконец. - Ты убил моих сыновей Йоханнеса и Георга.
- Я запомню.
- Запомни, - ожесточенно проговорил тот. - Запомни, и будь проклят ты сам и весь твой гнилой род! Будь проклята твоя Империя, выстроенная на лжи, крови и дьявольской волшбе!
- Подумай, глупец, - снова вклинился фон Тирфельдер. - Тебе что, ни разу не приходило в голову, насколько это странно - целая Империя, охваченная колдовской заразой под покровительством Инквизиции, настолько солидным, что даже Рим ничего не может с этим поделать? Вам ведь так об этом рассказывали, да? Все колдуны, малефики и чернокнижники собрались в Империи, а все одаренные Господней благодатью - в Австрии... Тебе не кажется, что это как-то подозрительно, а? Или вы здесь не только ослепли, но и оглохли? Тебя не смущает, что весь христианский мир, а не только Империя, признал нового Папу, который объявил крестовый поход против вашего герцога? Все - французы, итальянцы, поляки, англичане, португальцы, Бог знает кто еще - все!
- Ни тебе, ни твоему королю не удастся меня смутить, - презрительно покривил губы рыцарь. - Я заметил сегодня в ваших рядах барона фон Эбнера и его людей. Не знаю, чем вы купили их, как переманили, что обещали - богатство, почести или Бог ведает что еще, но со мной вам это не удастся.
- Да он серьезно... - растерянно проронил один из легионеров, и Фридрих повел рукой, не дав ему продолжить:
- Нет. Не сейчас. Это не имеет смысла. Мы поговорим об этом после.
- Не о чем мне говорить с мясником, - с омерзением процедил рыцарь.
Фридрих не ответил; еще мгновение он смотрел в это лицо, искаженное ненавистью, а потом молча развернулся и двинул коня дальше.
- Что ты будешь делать с пленными, мясник? - донеслось в спину. - Приносить в жертву Сатане за дарованную тебе победу? Ну вот я, перед тобой, отец сыновей, которых ты убил, и подавись нашей кровью!
Фон Тирфельдер рядом ёрзнул в седле, явно преодолевая желание обернуться, тяжело засопел, но промолчал, и их маленькая процессия пустилась дальше, снова перешагивая через тела, отзываясь на кличи, приветственно кивая...
Дождь стал реже, обратившись мелкой холодной моросью, и вдалеке, над холмами, проступили в стылом темно-сером небе сизые прогалины. Сизые бреши на глазах проступали там и тут, и лишь над самым полем все еще висела плачущая пелена - уже неплотная, рыхлая. Солнце начало свой путь вниз - пока еще неторопливо, мешкотно, лениво, будто и оно устало, растратило все силы в этот день.
И где-то в лагере сейчас должна облегченно выдохнуть растратившая силы женщина в сером платье. Ее помощь Фридрих сегодня ощутил не раз, и казалось, что она все еще здесь, все еще пристально наблюдает, готовая в любой момент прикрыть, поддержать, защитить.
'Спасибо', - подумал он, тщательно произнося в мыслях каждый звук, и прислушался к себе. Ответа не было. Или он не услышал, или женщина в сером не желала тратить силы на пустую болтовню...
- Разъезд.
Напряженный голос телохранителя выдернул из отрешенности, как щенка из проруби, он встряхнулся, обернулся, проследив за указующим перстом. Через поле, огибая валы из тел, перемахивая через мертвых, своих и чужих, неслись пятеро, погоняя и без того несущихся лошадей. Фридрих сорвался с места, припустив навстречу, слыша, как растерянно ругнулся за спиной фон Тирфельдер.
Разведчики подлетели на полной скорости, не сумев сразу остановить коней, те заржали, попятились, отплевываясь и пыхтя.
- Идут! - выпалил один. - Одержимые здесь!
- Где?
- С минуты на минуту!
- Сколько?
- Десятки... пара сотен... Не знаю, невозможно сосчитать. Простите.
- Чуть-чуть не успели к битве, - проронил фон Тирфельдер чуть слышно.
- Сочтем это Господним благоволением, - серьезно кивнул Фридрих. - Конвоирам: пленных в кольцо, прикрыть и уводить. Сигнал expertus'ам... Готовность; что делать - решать самим, по ситуации.
- Сигналить отступление за линию пушек? - быстро спросил фон Тирфельдер. - Если сечка...
- Не поможет, - качнул головой разведчик. - Они идут поврозь, со всех сторон, маленькими группами по трое-пятеро, где-то десяток, но не собираются в единую волну. Артиллерийская линия не прикроет, эти... создания попросту явятся отовсюду.
- Уж лучше иметь пушки в готовности и не выстрелить, чем иметь возможность выстрелить и...
- Лагерь, - оборвал Фридрих, и адъютор запнулся, побледнев. - Лагерь беззащитен. Лазарет, сестры, священники, обоз... Оставшихся в нем людей для обороны не хватит. Найти фон Хоэнцоллерна. Он и его люди, кого успеет собрать за минуту - в лагерь.
- Прошу вас, Ваше Величество, хотя бы вы - к пушкам, - настоятельно произнес фон Тирфельдер, когда разведчики бросились врассыпную. - Приказы отданы, все будет исполнено, вам здесь не место.
- Я ценю вашу заботу, Линхарт, - сухо отозвался он, - однако все еще способен сам решить, где мое место. Желающие могут оставить пост при моей беспокойной персоне и отступить с конвоирами, никого не посмею осудить.
Адъютор тяжело вздохнул, недовольно поджав губы, и огляделся.
- Все отступить не успеют, - сказал он ровно. - И раненые остаются на поле.
- И вы говорили, что мое место не здесь?
Фон Тирфельдер не ответил, лишь переглянувшись с остальными телохранителями, и снова выдвинул коня чуть вперед, приподнявшись в стременах и всмотревшись вдаль. Редкие прогалины вдалеке стали шире, и можно было даже видеть, как обрывается висящая в воздухе морось: вот она есть, тут, над полем, и вот ее нет - там, позади, и справа, и впереди...
- Радуга, - едва слышно шепнул голос телохранителя за спиной, и Фридрих повернул голову за указующей рукой.
Меж двух холмов, под широкой небесной брешью, протянулась коротким мостом бледная, чуть видимая дуга. Цвета небесной арки едва проступали, и казалось, что она вот-вот исчезнет, растворится, стоит лишь подуть слабому ветерку...
- Eritque arcus in nubibus, - тихо проговорил Фридрих, - et videbo illum et recordabor foederis sempiterni quod pactum est inter Deum et inter omnem animam viventem universae carnis quae est super terram[206]...
- Надеюсь, мы еще потрепыхаемся, - бросил фон Тирфельдер с внезапным ожесточением, потянул оружие из ножен, двинул коня еще на полшага вперед и чуть повысил голос: - Его Величеству лихачить не давать. Ясно?
Никто из телохранителей не ответил, да никто этого, похоже, и не ждал.
- А о субординации мы поговорим, когда все закончится, - заметил Фридрих, и адъютор, не оборачиваясь, так же серьезно отозвался:
- Возьму в адвокаты мессира Висконти.
***
Гонец, больше похожий на обитателя госпиталя для душевнобольных, влетел в лагерь полчаса назад, и даже не нужно было слышать, что он кричит собравшимся вокруг него людям - по его ошалело-ликующему лицу и так все было ясно. Австриец разбит, Император жив, остатки сокрушенной армии сдаются...
Это было полчаса назад.
Первая суета, поднятая появлением вестника, уже улеглась, и сейчас серые сестры сосредоточенно хлопотали, готовясь встретить раненых. За эти полчаса примчался, обсудил тремя отрывистыми фразами новость и вновь умчался неутомимый епископ Кёльпин. Влетел в шатер вихрь по имени Макс Хагнер, молчаливо всем лицом выразил обуревающие его чувства, на которые обыкновенно бывал до крайности скуп, мощно хлопнул по плечу Мартина, обеими руками неистово потряс ладонь майстера Гессе и вылетел прочь снова. Заглянул справиться о самочувствии Альты один из двух оставшихся в лагере expertus'ов, услышал ответ, оценил увиденное и удалился.
Полчаса...
Полчаса Альта продолжала сидеть в прежней позе - на коленях, со сложенными на них руками, со склонившейся головой, все так же едва различимо дыша.
Полчаса прошло с той минуты, как она должна была прийти в себя, оставить свой пост там, на поле у холмов.
Полчаса Курт и Мартин все так же пребывали рядом, ожидая, но она все так же продолжала сидеть в прежней позе - на коленях, со сложенными на них руками...
- Быть может, стоит... - начал Мартин, и Курт качнул головой:
- Нет. Ничего страшного с ней не происходит; видимо, просто хочет держать под контролем ситуацию до самого предела. Фридрих все еще на поле боя, в конце концов, пусть и победителем, и кто знает, что может приключиться.
- Ты в самом деле так думаешь или сам себя утешаешь, да и меня заодно?
- Когда что-то идет не так - поверь, я знаю, как это выглядит. Видел, как с таким вот полным погружением работает Готтер. Когда что-то идет не так - не ошибешься.
Альта вдруг содрогнулась всем телом, сипло вдохнула и распрямилась. Ее голова все так же бессильно свисала, глаза были все так же закрыты, и от того, как мотнулась эта висящая голова на прямом, как палка, теле, будто у мертвого цыпленка, стало не по себе...
- Вот сейчас - не так? - напряженно уточнил стриг, и Курт коротко отозвался:
- Нет.
- А когда...
Договорить Мартин не успел: издалека, от поля у холмов, сквозь плотный холодный воздух донесся отзвук трубы - протяжный, низкий в начале и торопливый, высокий в конце своей короткой песни.
- Это что - тревога? - спросил Курт, поднявшись; Мартин тоже вскочил, сделав шаг к выходу из шатра и тут же подавшись обратно, обернулся на замершую у самодельного алтаря женщину в сером...
- К Австрийцу пришло подкрепление? - предположил он неуверенно. - Вторая атака?..
- Полагаешь, Альта так отреагировала на появление вражеской конницы? - возразил Курт, и стриг снова не успел сказать ни слова - из-за стен шатра, откуда-то с окраины лагеря, донесся приглушенный крик, а спустя мгновение тревожно запел рожок, но уже не вдали, а здесь, рядом...
- Зараза, - прошипел Курт, сорвавшись с места, на ходу выдергивая арбалет из чехла.
Мартин успел первым - выметнулся наружу и остановился в трех шагах, озираясь с обнаженным мечом в руке. Что-то происходило там, за шатрами епископов и Конгрегации, кто-то всё кричал и кричал, и ему закричали в ответ, и крики множились - одни болезненные, другие остерегающие, третьи испуганные...
Охрана у шатра фон Берга чуть поодаль застыла на месте, сам епископ Рупрехт выбежал и встал рядом, прислушиваясь, восьмеро конгрегатских стражей уже были здесь и встали полукольцом. Испуганные и болезненные крики стихли, и теперь доносился чей-то громкий голос; слов было не разобрать, и лишь слышалась в этом голосе неприкрытая злость.
- Я сбегаю взглянуть? - предложил Мартин.
- Если там проблемы - разберутся без тебя, - возразил Курт, раскладывая и заряжая арбалет, - если проблем уже нет - вскоре узнаем, что случилось. Если проблемы серьезные - они придут сюда сами.
Стриг не ответил, нетерпеливо переступив с ноги на ногу, как охотничий пес, которому воспретили броситься на добычу, и замер, вслушиваясь. Злобный крик тоже смолк, и в просвет промеж шатров было видно, как пробежали в сторону лазарета легионеры, оставленные для охраны лагеря; фон Берг переглянулся с охраной, что-то коротко приказал, метнулся в шатер и тут же вылетел наружу, пристегивая на ходу ножны.
В тишине протекла минута, вторая...
Наверное, Курт успел бы среагировать. Возможно. Странная, необъяснимая способность чувствовать опасность затылком, в которой конгрегатские спецы даже пытались найти нечто сверхобычное, но так и не нашли - эта способность почти никогда не давала сбоев.
Почти.
Дала ли сейчас, он не успел сообразить, не успел понять, что случилось раньше - он сам почувствовал за спиной нечто, или так ему показалось, когда увидел глаза Мартина. В любом случае - стриг успел первым, оказавшись там, за его спиной, раньше, чем он сам успел обернуться. Мартин сбил наземь что-то похожее на человека, ударив мечом вдогонку и пригвоздив к утоптанной земле; человеческое подобие завыло, но не болезненно, а раздраженно и словно обескураженно - так, бывает, начинают выть и кричать сумасшедшие, которых изводят пакостники-мальчишки на городских улицах. Человеческие руки потянулись вперед, потом схватились за клинок, пытаясь вытащить из себя, и из порезанных пальцев засочилась кровь - вязкая, темная, похожая на загустелые чернила. Вокруг, точно смрад, разлилось ощущение безысходности, ужаса, отчаяния, вползая в душу, скручивая нервы, сковывая тело...
Курт, очнувшись, всадил стрелу в лоб - в упор, и вой превратился в булькающий хрип, но одна рука человечьего подобия все так же тянула из себя засевший в теле клинок, а вторая выбросилась вверх, пытаясь схватить Мартина. Тот саданул кулаком в перекошенное лицо, превратив его в смятую тыкву, потом выдернул меч и ударил, как пришлось - поперек все еще копошащегося тела, и еще раз, и еще, кроша хрипящее существо на ломти...
Человеческое подобие перестало хрипеть и содрогаться, лишь когда клинок перерубил горло, почти отделив от тела голову, и Мартин отпрянул, хрипло и мелко дыша, все еще держа оружие наготове и не сводя глаз с того, что лежало на земле в двух шагах от шатра. Несколько мгновений протекли в молчании, и лишь поняв, что изрубленные руки больше не тянутся, не пытаются ухватить, стриг медленно поднял взгляд, встретившись с Куртом глазами.
- Они пришли, - констатировал очевидное он, и Курт кивнул, выдернув стрелу и тоже сделав шаг назад:
- Похоже на то.
- Тревога на поле...
- Да.
- Вот только здесь им противостоять почти некому. Обоз, сестры...
- Не вздумай.
- Я могу успеть и туда, и...
- Мартин! - жестко оборвал Курт, повысив голос, и тот осекся, глядя почти с отчаянием. - Мартин, - повторил он с расстановкой чуть тише, но все так же твердо. - Нельзя. Спасти. Всех. Кем бы ты ни был. Всегда придется выбирать. Сейчас, здесь, самая большая ценность этого лагеря и этой армии - в этом шатре. Если что-то случится с Альтой - Бог весть, что случится с Императором, а если что-то случится с Императором - я с большой долей верности смогу предсказать, что случится с Империей. Твое место здесь.
- Но там...
- Я один не справлюсь.
Мартин осекся, оглянулся назад - на не видимый отсюда центр огромного лагеря, и снова переступил с ноги на ногу.
- Ты не один, - кивнув ему за спину, возразил стриг; Курт обернулся, окинув взглядом лица конгрегатских стражей, явно смущенных и злых на самих себя за свое замешательство в этой короткой стычке...
- Ты серьезно? - вздохнул он, снова обернувшись к Мартину, и тот поджал губы, опустив взгляд на останки существа на земле. - Ты один стоишь всех нас. Нельзя спасти всех. Но можно многих. Даже если иногда кажется, что спасаешь одного.
За шатрами снова закричали, Мартин дернулся, сделав шаг в сторону, и остановился, нетерпеливо перебирая пальцами на рукояти.
- Похоже, пока нападают поодиночке, - сказал кто-то из стражей; Курт не ответил, снова молча заряжая арбалет.
'Пока'... Разведчики говорили 'они идут группами'. Значит, и в самом деле 'пока'...
Крик прозвучал с другой стороны, ему отозвался еще один - впереди, но шатры и палатки вокруг заграждали обзор, и увидеть, где и что происходит, было невозможно. Крики множились и становились громче, истошней, им вторили выкрики - злобные, испуганные, призывные...
Из-за шатра одного из епископов вымахнула человеческая фигура, покрытая свежей кровью - странно изломанная, будто старая марионетка, но двигалась она стремительно и проворно; епископские бойцы отшатнулись от солдата лагерной стражи, один из них упал, глухо закричав, попытался отползти в сторону - и не смог: руки его дрожали, отказываясь держать тело, и он упал лицом в землю, уже не пытаясь подняться. Еще один выронил меч и просто осел наземь там, где стоял, будто невидимый враг ударил его под колени, и отсюда было видно, как он жадно хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Остальные набросились на внезапного гостя нескладно, вразнобой, точно и не бывало выучки, за которую их и ценили, за которую они и получили свой шанс угодить на столь достойную службу - точно толпа новобранцев вдруг очутилась на месте бывалых воинов и первосортных телохранителей...
- Сзади! - крикнул Курт, еще толком сам не успев сообразить, что или кто появился за спинами конгрегатских стражей, лишь ощутив, как опять накатило то чувство отчаяния и страха, лишь увидев краем глаза мелькнувшую тень.
Выстрелить не получилось: боец стоял прямо на пути, и Мартин снова успел первым, но на сей раз и стражи не поддались растерянности и оторопи, и в высохшего, как мумия, человека в грязной выгоревшей крестьянской одежде вонзилось сразу четыре меча.
Слева возник чей-то силуэт, и Курт ударил арбалетом, не глядя - со всей силы, тут же отступив и едва успев увернуться от скрюченных пальцев. Уши заложило от взбешенного воя, у самых глаз возникло тощее лицо и оскаленные зубы, цепкие пальцы ухватились за рукав фельдрока...
Огромная серо-бурая тень мелькнула перед глазами, и тощее лицо исчезло.
Курт пошатнулся, выронив арбалет и едва не полетев вслед за цепкой тощей рукой, Мартин ухватил его за локоть и рванул на себя, чуть не вывернув сустав, серо-бурая тень подмяла воющее существо, придавив к земле; короткий рык, хруст - и вой прекратился, а в сторону лениво, точно набитый перьями мяч, откатилась оскаленная человеческая голова. Тень метнулась влево, повалив наземь мумию в крестьянской одежде вместе с двумя стражами, утробно рявкнула, клацнула и, отскочив, размашистыми прыжками понеслась к епископскому шатру. Упавшие стражи вскочили на ноги, глядя на мумию у своих ног; голова болталась на тонком куске кожи и мяса, еще миг высохшие пальцы скребли по земле, пытаясь нащупать опору, и мумия затихла.
Тень тем временем очутилась у шатра епископа, где возникли двое - такой же высохший крестьянин и еще один солдат имперской армии; еще четыре мгновения, два прыжка, недолгий почти человеческий вопль - и на земле остались лежать две окровавленных изломанных куклы.
Волк развернулся, отскочил подальше от вооруженных людей фон Берга, тяжело поводя боками - невероятно крупный, исполинский, невиданного облика, с неправдоподобными, сказочно огромными клыками и широкой, словно у быка, грудной клеткой, встряхнул головой и в те же несколько прыжков оказался вновь у конгрегатского шатра.
- Стоять! - прикрикнул Курт, когда один из стражей шагнул вперед, и тот недоуменно застыл, явно прикидывая, не лишился ли рассудка майстер инквизитор. - Стоять, - повторил он сдержанно, подобрав упавший арбалет. - Свои.
Остальные напряженно замерли, держа оружие наготове, но не двигаясь с места, и Курт подумал, что после, когда все это закончится, если эти парни выживут - придется приложить немало усилий, дабы поставить на место их самооценку, каковая сегодня наверняка покосится, как старая хижина. Бывалые конгрегатские бойцы шарахнулись назад, когда волк словно взорвался изнутри, точно бы вывернувшись наизнанку, и рослый голый человек на его месте возник будто ниоткуда.
- Простите, майстер Гессе, - тяжело отдуваясь, сказал Хагнер, держась ладонью за бок; никаких ран на нем не было - то ли успела затянуться, то ли все еще болел просто крепкий удар под ребра. - Я подумал, что для конспирации не время, и можно... От этих тварей разит какой-то ментальной дрянью - страх, апатия, чувствуете?
- Да. Прочувствовал в полной мере.
- В таком виде мне это легче сносить, да и пользы от такого меня больше... Они сейчас нападают по двое-трое или по одному, но скоро попрут толпой, охрана сводит всех к центру лагеря, попов и expertus'ов - в середину, бойцы кольцом вокруг. Кёльпин сказал - это одержимость, но не обычная, эти люди уже не живы, умерли, пока шли сюда. Подтверждаю: кровь на вкус - как у трупа. И что в них сидит, какие твари - неизвестно. Кёльпин сказал, что будут сочинять новый exorcismus на ходу... массовый... как-то так он сказал; надеются, что поможет...
Вдалеке за шатрами снова закричали; Хагнер рывком обернулся, сжав кулак, и снова повернулся к Курту.
- Вы на отшибе, майстер Гессе, надо срочно тормошить Альту и уводить к ним, в центр, я вас прикрою по пути. Получится у них или нет - неизвестно, но там у вас шансов уцелеть все-таки больше.
- Нельзя, - возразил Мартин. - Она прикрывает Императора. Судя по тревоге - на поле сейчас началось то же самое.
- Почему нападают свои? - спросил один из стражей, кивнув в сторону епископского шатра. - Эта одержимость перекидывается на других? Почему тогда не одержало кого-то из нас?
- Кёльпин считает, что эти твари - двух видов, одни способны лишь атаковать, а к другим лучше не прикасаться - 'заразят'. Пока такой попался лишь один, и мы не знаем, сколько из них такими окажутся - один из пятерых, один из сотни или... Вы уверены, что Альту нельзя забрать? Майстер Гессе, быть может, можно так и перенести ее - как есть, в бессознании?
- Я не могу сказать, насколько для нее важно оставаться на месте, нужен ли ей этот алтарь, который она себе обустроила, так ли важно, чтобы все оставалось в неприкосновенности, включая ее саму... Мы просто попытаемся не допустить этих созданий к шатру. Выбора у нас нет.
- Тогда я останусь с вами.
- Нет, - не дав никому ответить, возразил Мартин. - Хватит одного меня.
Хагнер перевел вопросительный взгляд на Курта; он помедлил, оглядел конгрегатских стражей, растерзанные тела на земле, мельком обернулся на вход в шатер - и кивнул:
- Да, он прав. Не знаю, что там удастся сделать священникам и expertus'ам, но помощь охране точно не помешает. И уведи фон Берга, ему-то здесь точно торчать незачем.
- Майстер Гессе...
- Давай, Макс, - мягко оборвал он и улыбнулся: - Смотри только, чтобы свои же не положили с перепугу.
- Своим это еще постараться надо, - криво, неискренне ухмыльнулся Хагнер в ответ и, помедлив, кивнул. - Понял, майстер Гессе. Держитесь тут.
К епископскому шатру он потрусил как есть - в человеческом обличье, голышом, и один из конгрегатских стражей сдавленно хмыкнул:
- Если я сейчас проснусь и осознаю, что все это - пьяный бред, я не удивлюсь ничуть... И давно он у нас, майстер Гессе?
- Достаточно, - коротко отозвался Курт и, подумав, разрядил и убрал в чехол арбалет: толку с него, как показала практика, все равно не было никакого.
Что сказал епископ странному голому человеку, отсюда было не услышать и выражения его лица не разобрать; несколько секунд он слушал, стоя на почтительном расстоянии от своего спасителя, потом один из бойцов указал на конгрегатский шатер, Хагнер развел руками и жестом указал влево, на центр лагеря. Фон Берг переглянулся с охраной, посмотрел на майстера инквизитора и что-то коротко ответил, выразительно приподняв зажатый в ладони тесак.
Хагнер замер, тоже обернулся на шатер, оглядел своих собеседников, кивнул и отступил назад. Его точно скрутило внутрь самого себя и одновременно вывернуло наружу, бросив на четвереньки, донесся короткий болезненный рык - и огромный волк в два длинных прыжка исчез за близстоящими палатками.
- Однако, - заметил Мартин, когда епископ с телохранителями, озираясь и стараясь прикрывать друг друга со всех сторон, заспешили к ним. - Не ожидал.
- Какой славный муж, - не поздоровавшись, сообщил фон Берг, приблизившись к конгрегатскому шатру, и коротким жестом велел своим бойцам занять оборону. - Даже извинился за непристойный вид. Сразу видно должное воспитание.
- Спасибо, - не ответив, кивнул Мартин, и епископ улыбнулся:
- Бросьте, майстер Бекер, не мог же я покинуть вас на растерзание дьявольскому отродью.
- Хагнер рассказал, что происходит? - спросил Курт, и тот, посерьезнев, кивнул:
- Да. Вот и проверим, чего стоят мои молитвы.
Курт промолчал, подняв взгляд на солнце. Солнце медленно, устало, точно сонная муха, сползало к закату. Из-за шатров снова неслись крики.
***
Солнце устало. Этот день был странным; солнце могло бы вспомнить такие дни из далекого-далекого прошлого, подернутого веками, как ледяной коркой - когда-то бывали такие битвы, когда-то смертные уже выворачивали силы природы и суть вещей наизнанку, но то было давно, так давно, что смертные почитают те дни сказками, а само солнце их уже позабыло...
Сегодня солнце устало. Солнце спускалось к вершинам холмов медленно, точно утомленный путник - с отвесной скалы, поглядывая вниз, на то, что творилось на поле, покрытом телами и кровью. Солнце уже не удивлялось, просто смотрело, как засуетились вдруг люди, как куда-то понеслись конные - прочь от поля, туда, где вдалеке люди не могли, а солнце могло видеть многочисленные шатры и повозки.
А сюда, на поле, со всех сторон шли другие люди. Они шли странно - колеблясь из стороны в сторону, точно пьяные, но шагали быстро, все быстрее и быстрее, и на поле, покрытое телами, устремлялись уже бегом. Сначала их было немного - дюжина или две, и смертные с оружием бросались на них, кроша на части, а потом их стало больше, и они бежали вперед, а смертные с оружием вели себя непонятно - кто-то все так же устремлялся на пришельцев, рубя и пронзая, кто-то бросал мечи, обхватывая головы руками и падая наземь, кто-то бежал, не разбирая дороги, и спотыкался о тела под ногами, и падал, и полз прочь, крича и плача.
Пришельцы тоже бежали и тоже спотыкались, и кто-то падал, поднимался и бежал дальше, а кто-то так и несся вперед на четвереньках, высоко взбрыкивая ногами, похожий на неведомого зверя, никогда не сущего под солнцем, и прыгал на людей с оружием и без. И кто-то из людей с оружием вдруг кричал пронзительно и жутко, рычал, как рычат раненые медведи, и разворачивался к своим, и бросался на них, разрывая руками и рубя мечами...
Солнце видело, как безоружные побежденные осеняли себя знаком креста, как это делают смертные, когда молятся или испуганы, и пятились, и кричали, и кто-то падал, кто-то снова бежал, а пришельцы неслись мимо них, не трогая, и снова и снова бросались на тех, с оружием...
Солнце видело, что пришельцы уже идут не порознь, не дюжинами, а сотнями; они шли и бежали, и валили на поле со всех сторон, и земля снова вздрогнула от разноголосого воя и крика, и плача, и рева. Смертные на поле смешались - недавние победители и побежденные, и странные пришельцы, и солнцу казалось, что все убивают всех - не разбирая, где кто, и паника, ужас, отчаяние пеленой накрыло поле у холмов...
Вой одержимых оглушал и сам заглушался людскими криками, и сплетался с ними, и в кучу смешались люди и нелюди; Фридрих видел, как поднялся сбитый с ног легионер, поводя вокруг исступленным взглядом, развернулся и молча, неправдоподобно высоко и стремительно прыгнул на всадника в нескольких шагах от себя, повалив его наземь вместе с конем.
Что-то прокричал рядом фон Тирфельдер, но сквозь стену криков и воя слов разобрать не вышло, лишь донеслось обрывком громкое паническое 'заражают!'... Паника. Паника лилась волнами отовсюду, пыталась просочиться в душу, в тело, пыталась сковать и подавить, и Фридрих видел, что поддаются ей многие, но многие же и находят силы выстоять. Стальные холодные коготки ужаса и отчаяния скребли нервы, и бусина богемского граната на груди нагрелась, разливая по телу пронзительный жар, и паника отступала, а потом вновь шла на приступ и снова отлетала прочь...
'Я справлюсь!'.
Мысль кричала, билась в разуме, как запертый волк в клетке - 'я справлюсь! Альта, я справлюсь сам, защити лагерь!', но в ответ не было ни слова, и бусина все так же горела, разливая тепло и швыряя прочь, как щенка, атакующий ужас.
Фон Тирфельдер позади вскрикнул, загремели оземь доспехи, и крик повторился - громкий, пронзительный, жуткий; Фридрих развернул коня, готовясь ударить с седла вниз...
Толчок в бок был похож на удар осадного тарана. Дыхание перехватило, в голове загудело, зазвенело, точно невесть как вдруг оказался на звоннице, под самым колоколом, поле и небо кувыркнулись перед глазами, и от удара спиной о землю, казалось, сердце на миг остановилось. Перед лицом возникли оскаленные зубы, и сквозь звенящую пелену был близко и громко слышен вой - тот самый нечеловеческий, запредельный, леденящий, что носился над этим полем, оглушал, душил. Надо было подняться, подняться прямо сейчас, вскочить и сбросить с себя это тело - тощее, как скелет, и легкое, как соломинка... Вскочить, как учили, рывком с перекатом, сбросить...
Рот с оскаленными зубами вдруг застыл, широко раскрывшись, и вой стал хрипом, а меж зубов показалось что-то плоское, серо-красное, словно одержимый решил подразниться и высунул язык, почему-то похожий на острие меча. Острие замерло на миг и исчезло, и мелькнула сталь полотна, и верхняя челюсть нелюдя отлетела прочь вместе с половиной головы. Чей-то стальной сапог пнул застывшее тело, свалив его наземь, протянулась рука, и Фридрих не с первого раза смог ухватиться - латной перчаткой за латную перчатку.
Заходящее солнце било в глаза, решив напоследок наверстать весь тот свет и тепло, что не позволяли ему излить в этот день, и Фридрих поморщился от рези в глазах и боли в затылке, все еще с трудом держа равновесие и с удивлением отмечая, что меч все-таки не выронил.
Справа возникла фигура легионера - окровавленного и безоружного, с бешено выпученными глазами, протянулась рука со скрюченными пальцами, и пузырящийся кровью рот раскрылся, издав протяжный визгливый вой. Фридрих ударил наотмашь, перерубив лицо, добавил вдогонку, поперек шеи уже падающего тела. За спиной раздался хриплый рык, и он рывком обернулся, замахнувшись, но уже осознав, что это не завывание одержимого, а просто надсадный выкрик человека - отчаянный, ожесточенный, тяжелый.
Фридрих остановил замах, замер и опустил руку, встретившись с напряженным, усталым взглядом глубоко запавших глаз. Рихард фон Хинтербергер стоял в одном шаге рядом, сжимая рукоять дешевого короткого меча, явно чужого, подобранного с чьего-то тела на этом поле. Меча с острием, похожим на язык...
Фридрих кивнул и отвернулся, щурясь на солнце и готовясь встретить существо, что неслось с визгом прямо на него, перескакивая через груды мертвых и не обращая внимания на живых.
Солнце ползло к закату, размазывая над полем, обратившимся Армагеддоном[207], густую желто-алую тушь.
Их было около двух с небольшим тысяч - мужчин, женщин и подростков, судя по всему - все жители мелких деревенек. Убитых, своих и чужих, подсчитывали до самой темноты и продолжали в темноте при свете факелов, но все равно еще не сосчитали всех, и сложно было сказать, сколько легионеров полегло уже после славной победы над Австрийцем, кто был убит одержимыми, а кто пал от рук соратников, поддавшись одержанию сам.
Пленных атакующие поначалу игнорировали совершенно; неведомо, контролировал ли создатель этой армии все их действия ежеминутно или обошелся общим повелением, каковое одержавшие твари исполняли на свое усмотрение, но в сторону обезоруженных австрийцев никто из них даже не взглянул. До тех пор, пока кто-то из пленных, в ужасе и гневе выкрикнув, как утверждали свидетели, имя Господне, не подхватил с чьего-то мертвого тела меч и не бросился на одну из тварей. Вот тогда-то, когда, ободренные примером соратника, и прочие один за другим стали бросаться в бой, стало доставаться и им.
Вмешались, само собою, не все. Кто-то поддался той волне ужаса и бессилия, что катилась окрест вместе со всё наступающими одержимыми, и просто лежал на земле среди трупов и крови, скорчившись, плача или впав в stupor, и даже когда все закончилось, и их отыскали посланные на поиски выживших раненых - никак не могли прийти в себя и с трудом понимали, что творится и кто вокруг. Кто-то попытался бежать, воспользовавшись сумятицей, и немногим это удалось, прочие же были сбиты с ног дерущимися и затоптаны насмерть, изувечены или ранены...
А кто-то решил, что это удачный момент, чтобы продолжить бой с ненавистными имперцами.
Наскоро проведенные допросы, само собой, Курт с подчиненными намеревался продолжить с утра, однако уже сейчас можно было сказать с уверенностью, что таких нашлось немало. Многие так и остались в убеждении, что явившийся на их землю германский король заключил договор с самим Сатаной, а напавших на имперскую армию одержимых объяснили для себя просто - 'хотел натравить демонов на врага, но что-то пошло не так, и они напали на своего хозяина'...
- С этими еще можно будет поработать позже и кого-то разубедить, - устало вздохнул Курт, и Фридрих молча кивнул. - С другими сложнее. Кое-кто, и таких тоже хоть отбавляй, прямо заявили, что им плевать, какие силы и кто призвал на помощь, потому что ради независимости Австрии все средства хороши. 'Да хоть сам Сатана'.
- Так кто-то из них сказал? - уточнил Кёльпин. - Именно вот так?
- Именно вот так. Ad verbum. Переубедить этих - возможности не вижу.
Епископ переглянулся с сидящим рядом делла Скалой, обменялся долгим выразительным взглядом с фон Бергом и поджал губы, удрученно кивнув.
Физиономия его преосвященства была припухшей и перекошенной, на скуле красовался огромный синяк, а правая рука висела у груди, примотанная к дощечке: добравшегося до него одержимого кто-то из стражи лагеря успел вовремя снять, однако одержимый успел ощутимо помять святого отца.
Делла Скала был цел и здрав, и даже бодр, невзирая на глубокую ночь, а вот фон Берг глядел на окружающих одним глазом из-под плотной повязки, скрывающей лоб и половину лица. Сам глаз, как заверил лекарь, сохранить удалось, но будет ли этот глаз видеть, как прежде - остается на Господне усмотрение.
Фридрих обошелся без опасных ранений. Лицо покрывали мелкие ссадины, все тело, со слов того же лекаря, было одним большим синяком, ныл едва не вывихнутый правый локоть, болело ушибленное колено, но ни единой серьезной раны он не получил. Было ли это заслугой его самого и павших телохранителей или же руку приложила Альта, выяснить было невозможно: очнувшись и убедившись, что все кончено, госпожа expertus в прямом смысле ползком добралась до кровати все в том же шатре, где и забылась сном под присмотром одного из конгрегатских коллег.
Хагнера на этом совете не было - побитому, многажды раненому и истощенному ликантропу Фридрих жестко и непреклонно приказал отсыпаться.
- Почему все так сложно? - разрушил затянувшееся молчание Мартин, и к нему обернулись все. - Зачем сгонять к месту битвы одержимых из окрестных селений? Был немалый риск, что Косса не рассчитает время точно, и это дьявольское подкрепление не придет вовремя... Как, собственно, и случилось, и неудивительно - рассчитать это с точностью до часа просто невозможно.
- И тем не менее урон они нанесли существенный, - возразил Фридрих хмуро. - И неведомо, как бы все повернулось, если б австрийцы не встали против них вместе с нами... И если б святые отцы с expertus'ами не справились, что главное. А задержись эта сатанинская армия еще на час или тем более доберись она сюда к позднему вечеру - нас застали бы в еще более уязвимом положении. Посему вряд ли он особенно утруждал себя хоть какими-то расчетами.
- Положим, так, - нетерпеливо кивнул Мартин. - Но все же - зачем было подвергать одержанию каких-то крестьян и сгонять их сюда, если можно было поступить проще и провернуть то же самое с нами самими? Никакой битвы вообще не было бы, Австриец мог просто стоять и смотреть, как мы убиваем друг друга. Почему Косса этого не сделал?.. Только не говорите, что никто из вас не подумал об этом.
- Мы подумали, - вздохнул делла Скала. - И у меня только одно предположение: он не сумел.
- Почему?
- Что-то ему помешало.
- Логично, - не то не сумев, не то даже не попытавшись скрыть язвительность, отозвался Мартин. - Что?
- Или кто? - тихо добавил Фридрих, и когда взгляды обратились к нему, так же негромко, неуверенно договорил: - Ведь Абиссус все-таки зачем-то вышел в мир.
- Просто напомню, Ваше Величество, - заметил фон Берг мягко, - что с армией идут священники, и все они здесь не в кости играют. И накануне битвы было всеобещее молитвенное бдение с Причастием. К тому же там, дома, остались близкие каждого - жёны, дочери, матери, отцы, сестры и братья... Друзья, наконец. Ad verbum вся Империя ежечасно молится о благополучии этого войска - монахи, священники, миряне. Я бы не сбрасывал со счетов простых людей, уповая на помощь святых.
- Тем паче, что помогать эти бродячие чудотворцы как-то и не спешат, - докончил Курт и, повстречав укоризненный взгляд Кёльпина, пожал плечами: - Что? Где они были, когда одержимые покойники рвали на части чад Божиих?
- Ваше Преосвященство майстер Великий Инквизитор Гессе, - елейным голосом произнес Кёльпин, - я хотел бы напомнить, что чудеса Господни не всегда зримы явно. И хотя я не отрицаю сказанного моим собратом по сану - нельзя всецело исключить и версию Его Величества. Если же вы подразумевали в своем вопросе 'почему святые Абиссуса не явились, и Lux Аeterna[208] не осиял их, и не развеял во прах мерзких демонов', отвечу: быть может, потому что знали - мы, простые грешные люди, в силах сами одолеть их? Они укрыли нас от поползновений Коссы (согласен, он не мог не попытаться), а все прочее было в наших руках. Deus adjuvat qui sibi auxilium[209].
- В своем вопросе я подразумевал 'я и не рассчитывал на их поддержку'. Уж простите старого oper'а за маловерие, друг мой.
- Однако ответ на этот вопрос - 'чья помощь помогла нашим людям устоять' - и меня тревожит, - сказал Фридрих многозначительно. - Причем в практическом смысле: на что нам рассчитывать далее. Впереди pro minimum еще один бой.
- Если Косса снова не сменил замок и все еще в Поттенбрунне, - добавил Мартин тихо, и Император уверенно качнул головой:
- Не сменил. Это войско собралось именно здесь, а не где-то еще, именно здесь он сосредоточил все силы, а времени на это требуется немало. И именно здесь попытался не пустить нас дальше, именно здесь постановил принять решающее сражение. Теперь он не уйдет; я не знаю, почему, но Поттенбрунн - его последнее прибежище.
- Вам виднее, Ваше Величество, - кивнул Мартин и продолжил: - И я не вижу причин, по которым он прекратит свои сатанинские фокусы. Чем нам защищаться? На кого рассчитывать?
- На себя, - в один голос отозвались Фридрих и Курт, и стриг усмехнулся:
- Логично.
На себя... Если б все было так просто.
Часть австрийцев - те, что вмешались в бой с одержимыми - теперь рвалась идти с имперской армией дальше и жаждала присоединиться к штурму замка, в котором засел Антихрист со своим прихлебателем, что столько лет морочил головы подданным, и насколько новоявленным сторонникам можно доверять - предстояло решить майстеру инквизитору с подчиненными.
В том, что не все внезапно прозревшие и раскаявшиеся были полностью откровенны, Курт даже не сомневался. Нет, их желание идти против Австрийца и Коссы могло быть чистосердечным и искренним, и никто из них, вполне вероятно, не намеревался в самый неожиданный момент вонзить меч в спину своих новых союзников фигурально и буквально, и самое неприятное, чего от кого-то из них можно было ожидать - это того, что они могут взять ноги в руки, когда станет жарко. А вот в том, что прежде ни у кого из них не возникало никаких подозрений, никаких сомнений - Курт уверен не был, и чем больше говорил и спрашивал, тем сильнее убеждался в собственной правоте. Откровенно говоря, именно те, кто сходу и честно признались, что на свои подозрения закрывали глаза, ибо опасались возразить, и вызывали доверие более прочих.
Допросить, правда, пока удалось немногих, да еще и по горячим следам, и как знать, что изменится и куда сдвинется в головах пленных к утру, когда горячка двух боев пройдет, страх и ненависть утихнут, а разум получит возможность возобладать.
Когда завершился этот поздний спонтанный совет, майстер инквизитор удалился в конгрегатский шатер, где попытался уснуть, дав хоть какой-то отдых телу и духу. Тело сегодня раскапризничалось, недовольно напоминая о непрошенной разминке, и отдыха требовало настоятельней, чем обычно; впрочем, надо было отдать ему должное - сегодня, как и всегда в чрезвычайных обстоятельствах, оно безоговорочно и с готовностью вступило в дело, и ежедневного нытья в старых ранах и переломах как не бывало, и из всех ранений оно исхитрилось получить только чувствительный удар по голове.
Отоспаться так и не вышло: всю ночь ему виделись допросы и отчеты; майстер инквизитор сидел за огромным столом, почему-то установленным прямо в поле, и писал, писал, писал, а потом откладывал лист в сторону, поверх огромной, невообразимо высокой стопки, брал следующий лист и снова писал. Скрипение пером порой прерывалось, к нему подходил человек из числа австрийских пленных и что-то говорил, и Курт задавал вопросы, а потом снова писал, снова подходил пленный, и он снова спрашивал, а когда поднимал глаза, видел, как от его стола тянется длинная, бесконечная очередь, уходя вдаль, насколько хватало глаз, и исчезала хвостом там, за горизонтом. Проснулся Курт рано утром, не проспав и четырех часов, и на продолжение допросов вышел сонным, помятым и злым, дав самому себе слово, что в случае физической невозможности продолжать полевую службу попросится в зондергруппу приманкой для ликантропов, но за начальственную бумажную работу не усядется ни за какие посулы.
Следующие несколько дней от этого ночного кошмара отличались не слишком. Курт говорил, спрашивал, рассказывал, внушал, пугал, убеждал, сочувствовал, снова спрашивал, писал отчеты, принимал и читал отчеты, спрашивал, говорил, читал и писал, писал, писал... По временам он прерывался, чтобы снова говорить и спрашивать, и бесконечную череду австрийцев разбавляли другие - фон Берг, Кёльпин, делла Скала, Фридрих, Альта, а непрерывные вопросы и рассказы о гнусной сущности герцога сменялись обсуждением не менее скверной персоны Коссы.
Информация собиралась крохами, порой из самых неожиданных источников, и как всегда, самыми осведомленными оказались не благородные рыцари и землевладельцы, а простые солдаты, которые что-то где-то увидели, за кем-то что-то заметили, что-то услышали, что-то узнали через десятые руки родичей и приятелей...
- Косса перебирался из замка в замок один, Австрийца с ним не было.
Неведомо, что снилось в эти ночи Фридриху - нескончаемая очередь легионеров, лекарей и пленных или бумаги с расчетами 'как перестроить изрядно поредевшую армию' с подпунктами 'как безопасно и с пользой включить в нее новых союзников', но выглядел молодой Император вряд ли намного лучше майстера инквизитора и на каждом их кратком совете Курту казалось, что тот вот-вот закроет глаза и уснет прямо там, где сидит.
Альта, пребывающая подле своего подопечного в любую минуту, когда не спала и не удалялась по своим надобностям, смотрелась чуть живее, но тоже более походила на привидение, чем на женщину из плоти и крови. Как себя чувствует другое опекаемое ею создание, Курт не спрашивал, справедливо рассудив, что любые проблемы станут очевидны сразу и не только ей.
- Один совсем? - многозначительно уточнил Фридрих, и Курт кивнул:
- Верный вопрос. Если подразумевать 'без охраны и вооруженного отряда' - да, один. Если 'один ad verbum' - не совсем. С ним были 'огромный одноглазый громила' (очевидно, Гуиндаччо Буанакорса, больше некому) и еще два итальянца ('один почти всегда молчит, но явно скользкий тип, второй все время суетится и истерит'). Ленца и Гоцци, описание - точнее некуда. Что интересно, из одного замка Косса выехал с тремя подручными, а в другой прибыл с двумя, потеряв Гоцци где-то по пути.
- Отослал с каким-то поручением?..
- 'Все время суетится и истерит', - повторит Курт. - Думаю, что вероятней всего иной вариант: доистерился. А в Поттенбрунн он явился уже лишь с одним из своих помощников: с Ленцей. Куда подевался громила и почему - неведомо.
- И Австрийца с ним все это время не было... Но Альбрехт вывел свою армию на эту битву, стало быть - в Поттенбурнне они вместе. Стало быть, Альбрехт направился сюда сразу же, собирать и организовывать войско. А это значит, Косса и впрямь всего лишь тянул время, зная, что однажды осядет именно здесь и... И что? Зачем ему было нужно это время?
- Увы, настолько далеко солдатская наблюдательность не распространяется, - развел руками Курт. - Мы продолжаем допросы, само собой, но пока информация приходит одна и та же или не приходит вовсе. Есть одна деталь, которая может иметь значение, но какое - не могу сказать... При себе Косса возит некий деревянный ящик.
- Какого вида? - подала голос Альта, и он невесело усмехнулся:
- Да, сундук с магическим барахлом я тоже предположил первым делом. Но нет, это не сундук, не ларец, не короб, не реликварий, это именно ящик - сколоченный из дощечек, узкий и высокий, и именно так Косса его при себе и возит - стоймя. Только. И я бы, возможно, не придал этому значения; мало ли, что можно таскать с собою, когда ты по сути в одиночестве перебираешься из укрытия в укрытие по осенней Австрии, но. Один из допрошенных, рассказывая об этом, сказал 'ящичек' и показал вот так, - Курт развел ладони, изобразив нечто размером с большую кружку. - А еще один сказал 'ящик' и показал вот так, - ладони разошлись дальше, и теперь между ними уместился бы небольшой винный кувшин.
- Кто-то из них ошибся? - предположил Фридрих. - Неверно оценил размеры?
- Так я и подумал бы, однако обратил внимание вот на что. Первый допрошенный видел Коссу в Аггштайне. Второй - в Кюнрингербурге. 'Ящичек', потом проходит некоторое время - и вот уже 'ящик', и он заметно больше.
- Он... что-то собирает туда? - неуверенно произнесла Альта. - Интересно, что. И почему именно в ящик? Мне в голову ничего не приходит...
- Этого мы не знаем, ящик он никогда не открывал.
- И не переворачивал, - напомнил Фридрих. - 'Только стоймя'... Что там такое может быть, что нельзя перевернуть горизонтально? Ведь так удобней было бы везти. Что-то жидкое или сыпучее?
- Жидкое можно заткнуть пробкой, сыпучее ссыпать в мешок.
- Логично... Хорошо, а что в Поттенбрунне? Здесь каким был этот таинственный ящик?
- Мы не знаем. Из тех, кого успели допросить, большинство в Поттенбрунне никогда не были, а двое из тех, кто были, не видели того момента, когда он приехал. Продолжаем допросы. Быть может, что-то и узнаем.
И допросы продолжались.
Они продолжались днем и не прерывались ночью, и из отчетов - собственных и своих подчиненных - майстер инквизитор, наверное, мог бы уже сложить хорошую крепостную башню. За стенами шатра, отведенного для сей нудной процедуры, лагерь жил своей жизнью, а точнее - пытался вернуться к ней.
Когда три дня прошло после побоища, что учинили живые над живыми и мертвые над живыми, и живые от того стали мертвыми, настало время для живых хоронить мертвых. Тела немногих из знатных рыцарей вскрыли, дабы изъять сердца и отправить для упокоения в родовые земли, когда для того представится возможность. Так же поступили со своими павшими и тевтонцы, но более никаких особенных почестей никому оказано не было и общие могилы принимали всех без разбора, даже и австрийцев, из тех, что в предзакатной резне встали бок о бок с недавними смертными врагами.
Над полем в морозном воздухе, что уже не прогревался солнечным теплом, далеко разносился распев заупокойной мессы и редко где что-то нарушало странную гармонию тишины и мелодии, лишь кто-то из коленопреклоненных шептал - "Cмерть сама и вся природа вмиг замрут, когда из праха все творение восстанет, чтобы дать ответ Судье", а кто-то рядом негромко, но непрестанно рыдал, но никто не пытался увещевать его. И всё вокруг окутывал аромат ладана - такой майстер Гессе в последний раз ощущал лишь в Бамберге, но там к нему примешивалось множество сторонних запахов, что недвусмысленно свидетельствовали о смерти, разложении плоти и нечистоте, здесь же был лишь невесомый, едва уловимый сам по себе воздух поздней осени, и фимиам курился под прозрачным голубым куполом, распростершимся над полем. Чей-то голос снова шептал, жалуясь - "Что же я скажу, несчастный, и кого молить я стану об убежище, защите, если праведнику даже станет угрожать беда?", а хор серых сестер и юных аколитов отвечал ему на наречии, из слов которого понятны большинству из присутствующих были только немногие, но смысл ответа был понятен всем: "Lacrimosa dies illa, qua resurget ex favilla, judicandus homo reus. Huic ergo parce, Deus. Pie Jesu Domine, dona eis requiem. Amen"[210].
В последующие дни раненые пополняли лазарет и освобождали места в нем, а похоронные команды снова погребали погибших и умерших, чье число с каждым днем уменьшалось, но всё никак не сходило на нет, священники почти беспрерывно совершали требы - исповеди, причастия, мессы и снова - отпевания... Райхсвер тоже пытался ожить и зализать раны - перестраивались легионы, переформировывались отряды и бригады, назначались новые хауптманны, встраивались в общую систему реабилитированные бывшие пленные.
Спустя несколько дней отлежавшееся чудовище принялось подниматься на ноги - отсекались те, кому должно было остаться на месте и возвратиться в захваченный Санкт-Пёльтен, обеспечив тыл, снова выдвигались вперед разведотряды, вновь выстраивались в требуемом порядке легионы, артиллерия, копья, конница и обозы, и однажды ранним морозным утром вся эта живая махина, наконец, сдвинулась с места, чтобы совершить еще один короткий однодневный переход.
Поттенбрунн был совсем рядом - будь в том нужда, какой-нибудь всадник за день мог бы доскакать до его стен и возвратиться в лагерь, даже не слишком утомив коня, а пеший мог проделать путь туда и обратно за неполные сутки неторопливым шагом.
И такие пешие были. Разведчики ушли в сторону замка за два дня до того, как маршем двинулась армия, но - назад не вернулись. Не вернулась и вторая группа, посланная по их следу. Третью Фридрих направлять не стал.
Совершить вылазку попытались и разведчики-expertus'ы, однако эти попросту наткнулись на стену. 'Буквально', - хмуро пояснил один из них, когда Курт уточнил, что это значит. После долгих раздумий, споров, сомнений и пререканий решено было рискнуть и дать шанс Альте, но даже ей не удалось увидеть ничего - словно на месте Поттенбрунна зияла пустота, обнесенная бесконечно высокой стеной, и пробиться через нее было попросту невозможно. И райхсвер двинулся вперед, как с нездоровым смешком констатировал епископ Кёльпин, 'по старинке' - вслепую, без карт и разведки.
Конные разъезды все-таки высылались, но недалеко - в пределах минимальной видимости передовыми отрядами. Армия ползла медленно, разведчики продвигались улиточьим шагом, час тянулся за часом, но путь так и оставался свободным - ни единой засады, ни одной попытки налета; похоже, успевшие улизнуть после схватки австрийцы и не помышляли о том, чтобы перегруппироваться, и, оправившись, собраться для нового боя. И если это было по-своему понятно, логично и ожидаемо, то увиденное у замка ввергло в недоумение всех - и Фридриха, и разведку, и, что самое главное, майстера инквизитора с господами experus'ами.
Подъемные ворота, они же мост через ров, опоясывающий замок, были опущены, и на стенах не было видно ни единого защитника.
Ранний ноябрьский вечер исключал какие бы то ни было активные действия, кроме самой поверхностной разведки: едва огромная туша рейхсвера сперва замедлилась, а потом остановилась - вокруг уже бойко сгущались сумерки, и не видимое за серой пеленой осенних облаков солнце укатилось прочь раньше, чем армия полностью разместилась в окрестностях замка.
Беглая разведка ничего нового не принесла: огонь в окнах нигде так и не зажегся, вторая стена за цвингером и сам он, насколько было можно увидеть, не поднимаясь на мост, тоже были безлюдны, ни единого звука изнутри не доносилось, и на первый, второй и даже десятый взгляд замок выглядел вымершим. Быть может, в иных обстоятельствах Фридрих с частью своего легиона вошел бы внутрь прямо с марша, не дожидаясь, пока встанет все войско. Быть может, в иных обстоятельствах оказалось бы, что Австриец попросту покинул своего неудобного союзника на произвол судьбы и сбежал вместе с жалкими остатками своих людей. Быть может, в иных обстоятельствах беглого Антипапу нашли бы в холодной дальней комнате у единственной свечи, голодным, одиноким, всеми брошенным, напуганным и готовым на любые условия. Быть может...
В иных обстоятельствах. В текущих - Фридрих и без советов expertus'ов понимал, что просто взять и степенно въехать в этот безмолвный замок в сопровождении бравых воинов идея не из лучших. А потому войско остановилось, разместилось и устроилось на отдых, выставив усиленную стражу.
Ночь прошла спокойно - замок по-прежнему темнел поодаль черной недвижимой громадой, поля и мелкие рощицы окрест молча спали, сосредоточенно покрываясь изморозью, тусклая луна неторопливо проползала свой путь за облачным покровом, и никто и ничто не нарушило тишину и напряженный покой лагеря.
Утром не изменилось ничего. Никто не поднял мост и не крикнул со стены, требуя переговоров, и не вышел из замка к войску, чтобы их попросить; никто не мелькнул в цвингере или на второй стене, или в одном из окон, ничей голос не окликнул слуг или защитников во внутреннем дворе. Поттенбрунн так и стоял молча, гостеприимно распахнув пасть ворот.
Expertus'ы и утром не смогли сказать ничего нового. С их стороны все было так же неизменно - 'стена'. О том, что ничего доброго эта стена не скрывает, даже и не говорилось - это и без того было ясно. Ясно было и то, что по-прежнему нельзя просто взять и войти, но так же очевиден был и тот факт, что продолжать стоять под этими стенами до скончания веков нельзя тоже.
Группу для разведки в этот раз Фридрих выбирал сам и исключительно из добровольцев, каковых оказалось столько, что отбор затянулся дольше планируемого - не столько из-за невозможности избрать достойных, сколько из-за необходимости объяснять не прошедшим, что в их храбрости и преданности Император ни на минуту не сомневается. Сложнее всего было избавиться от гуситов, уцелевших в битве, и теперь, поймав слух о сборе отряда для вылазки, рвущихся вперед, в замок, где укрылся подлый Антихрист.
Второй проблемой стал сам Император, всерьез вознамерившийся возглавить отобранных бойцов. В три голоса его переубеждали господа епископы, терпеливо увещевала Альта и посулил, не сдержавшись, 'отлучить к хренам собачьим, если будет сделан хоть один шаг в сторону этого клятого замка' Его Преосвященство кардинал Курт Гессе фон Вайденхорст. Нескоро и нехотя восприняв-таки доводы, аргументы и резоны должным образом, Фридрих через силу был вынужден согласиться, что потерять Императора на пороге победы, чудом сохранив его в минувшем побоище, было бы pro minimum глупо, pro maximum несколько неприятно и уж точно неуважительно по отношению к памяти тех, чьи жизни и создали это чудо.
Наконец дюжина легионеров выдвинулась к замку, получив последние напутствия и строгий наказ в случае засады в бой не ввязываться, сигналить тревогу и всеми способами пробиваться назад, за ров. И в любом случае - первая вылазка должна ограничиться осмотром цвингера, прохода во внутренний двор и той части двора, которую можно разглядеть от этого прохода, не проникая внутрь.
Двое expertus'ов 'вели' группу от самого лагеря, еще трое были на подхвате, готовые вмешаться и по мере сил прикрыть отряд по первому сигналу. Альта, несмотря на возражения Фридриха, заняла место рядом - не встревая в общую цепь, но все же тихонько, неназойливо присматривая за группой, и судя по взглядам, которые поминутно бросали в ее сторону коллеги, тоже была наготове на случай неприятных неожиданностей. Фридрих, Кёльпин и Курт были здесь же, стараясь никому не мешать и не отвлекать лишними разговорами.
Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, был хорошо различим ров и опущенный мост, была видна уезженная дорога, широкой лентой расстелившаяся к замку издалека; было четко видно, как группа отдалилась, вышла на дорогу - прямо, не скрываясь, как приблизилась ко рву и остановилась перед мостом. Можно было видеть, как две человеческие фигурки осмотрели сам мост и обрывистую кромку рва вокруг него, убеждаясь, что нет укрытых пороховых зарядов или ловушек, как они ступили на толстые окованные доски, сделали три шага и остановились снова, обернувшись и махнув рукой остальным. Было видно, как отряд взошел на мост и ступил под свод ворот, как прошел внутрь - и исчез из поля зрения...
- Они исчезли.
На голос Альты обернулись все, кроме двоих ее собратьев по ремеслу, что следили за группой. Фридрих на миг замер, нахмурившись, бросил взгляд на замок и напряженно уточнил:
- Что значит 'исчезли'?
- Значит, ушли за стену, - тихо пояснила Альта; зажмурившись, встряхнула головой и с усилием потерла глаза пальцами. - Я не вижу их.
- Их нет, - подтвердил один из сопровождавших expertus'ов, и его напарник молча угрюмо кивнул. - Они были, я видел их, следил за ними, но когда вошли в ворота - они исчезли.
- Это магическая ловушка? Врата в иной мир? Просто ловушка? Они убиты? - нетерпеливо спросил Фридрих; Альта качнула головой:
- Смерти я не увидела. Они просто исчезли, скрылись за стеной. Я попыталась проникнуть туда вместе с ними, но... Меня отбросило.
Последние слова она произнесла неохотно и на изумленные взгляды вокруг лишь молча поджала губы. Епископ Кёльпин переглянулся с Куртом, обернулся на радушно раскрытый зев замковых ворот и вздохнул.
- Если даже наш лучший expertus не может туда заглянуть... Предположу, что пытаться пробиться через эту стену с боем - затея бессмысленная.
- А я предположу, - добавил Курт хмуро, - что как-то так и исчезли две первые группы. Они пришли, увидели открытые ворота, сочли замок покинутым - и решили убедиться. Итог - вот он. Иными словами, пытаться посылать еще один отряд - затея еще более дурная; для того, чтобы понять, что внутри творится какая-то дьявольщина, информации у нас уже и так довольно. Вопрос - что с нею делать.
- Собирать группу, - тихо сказал Мартин, и теперь все взгляды сместились к нему. - Группу, - повторил он чуть громче и уверенней. - Нашу группу.
- Ты рехнулся, - констатировал Курт мрачно, и он вздохнул:
- А есть выбор?
- Он прав, - нехотя подтвердил Фридрих. - Альта не видела их гибели, но видела стену и то, как люди исчезли за нею. Ваши сослужители вместо замка видят пустоту за стеной. Мы видим странный замок, внутри которого явно происходит нечто, что не видно нам отсюда, снаружи... Там что-то есть. И в это что-то можно попасть. И где-то там, внутри...
- ...вполне возможно, адское пламя или армия Сатаны, или хаоситская пирушка, или просто смертельная западня.
- Возможно, - кивнул Мартин спокойно. - Но идти надо, потому что там - причина всего происходящего, один человек. Устранить его - и это снова будет обычный каменный замок... в котором, вполне возможно, даже отыщутся живыми наши люди.
- И этот человек почему-то очень хочет, чтобы к нему вошли.
- И что теперь - не входить? - прямо спросил Мартин. - Плюнуть и уйти? Или сидеть здесь вечно? Или втащить в этот проход всю армию?
- Думаю, уж такой-то ход он точно предусмотрел, - вздохнула Альта. - Он прав, пап. Другого выхода нет. Ну и скажи мне, что на его месте ты бы решил иначе и не убеждал бы сейчас собственное начальство в необходимости совать голову в это осиное гнездо.
Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, был хорошо различим ров и опущенный мост, была видна уезженная дорога, широкой лентой расстелившаяся к замку издалека; было четко видно, как группа отдалилась, вышла на дорогу - прямо, не скрываясь, как приблизилась ко рву и остановилась перед мостом. Можно было видеть, как Мартин вышел вперед, окинул взглядом мост и стену, как он ступил на толстые окованные доски, сделал три шага и остановился снова, обернувшись и махнув рукой остальным. Было видно, как отряд взошел на мост и ступил под свод ворот, как прошел внутрь - и исчез из поля зрения...
Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, Курт видел это около трех часов назад. Сейчас он видел пустынную дорогу, безмолвный замок и застывшую раззявленную пасть ворот с вываленным языком-мостом, словно весь этот замок был огромным мертвым чудовищем, задохнувшимся в сдавившей его пустоте...
Альта ушла отсюда последней, попытавшись, явно без особой надежды, увести Курта с собой. Да, когда группа вернется, это увидит дозорный. Да, когда у них все получится, это почувствуют и Альта, и прочие expertus'ы... Да. 'Когда'. Она говорила 'когда', старательно избегая слова 'если', но не слышать одно вместо другого было невозможно. Если у них получится. Если вернутся...
Да, сидеть здесь не имело смысла. Но и в пребывании в конгрегатском шатре резона Курт видел не больше. Лагерь за спиной жил своей жизнью, и майстеру инквизитору в этой жизни сейчас места не было. Разумеется, найти себе дело труда не составило бы, и быть может, именно так и стоило бы поступить, чтобы хоть чем-то себя занять и не видеть, как мимо влачатся минуты и часы, но он все так же сидел на старом пне за пределами лагеря, равнодушно отмечая, как солнечный ноябрьский холодок пробирается за шиворот и в рукава, неспешно расползаясь по всему телу. Тело на этот раз не жаловалось, не постреливала назойливо боль в суставах, не ворочалась привычная ломота в пояснице, и даже дежурная усталость в этот раз не пыталась уломать, уговорить, вынудить встать и уйти.
В памяти крутились замковые коридоры и комнаты, лестницы и переходы... Замок, ночь, лестницы, комнаты, двери... Как же давно это было. Четверть века назад. И все равно будто вчера. И тот, кто был рядом тогда - тоже будто еще вчера был все так же рядом, все так же жив... В ту ночь он надеялся умереть. В ту ночь он все сделал для этого, но Высшее Начальство решило распорядиться его бытием по-своему.
Сколько времени это заняло тогда - все эти коридоры, двери, лестницы?.. Целую ночь. Но Поттенбрунн заметно меньше, да и диверсанты сейчас - не юный щенок и избалованный мирной городской жизнью стриг, и как знать, вдруг уже в следующую минуту примчится вестовой из лагеря и, переводя дыхание на ходу, выпалит: 'Велели передать: всё, получилось!'. Быть может, уже через несколько минут это мертвое чудище оживет и извергнет из своей распахнутой пасти людей... Быть может, не всех. Наверняка не всех. Но среди них будет один, кто подойдет сюда с выражением нарочитого равнодушия на лице и скажет: 'Подумаешь, Антихрист. Раз плюнуть'...
- Вообще говоря, плеваться некрасиво.
За тот миг, который потребовался, чтобы обернуться на прозвучавший рядом голос, рука успела дернуться к рукоятке арбалета за плечом - и опуститься снова, а в голове пронеслось множество мыслей - толпой, наступая друг другу на ноги, толкаясь локтями, отпихивая друг друга с пути.
Голос. Не дозорный. Чужой рядом! Голос ответил на мысль. Как?! Голос... Голос знакомый...
Курт обернулся вправо и замер, уставившись на человека в трех шагах от себя.
Сухощавый смуглый старик, облаченный в непривычного покроя далматику с накинутой поверх фелонью, и белая, как молочная пена, альба почти скрывает ноги в легких башмаках...
- Снова ты, - констатировал Курт, сложив на коленях руки и сцепив пальцы замком. - А в чужие головы, стало быть, влезать красиво?
- Неправильный вопрос, - благодушно отозвался старик, и взгляд миндалевидных темно-карих глаз вперился в майстера инквизитора с насмешкой. - Вы должны были спросить, зачем я здесь.
- В прошлый раз этот вопрос особого смысла не имел, ты все равно не ответил.
- Я и сейчас не отвечу, но когда вас останавливало нежелание собеседника отвечать?
- Ну и зачем ты здесь?
- А вы уверены, что я здесь? - вкрадчиво отозвался Мельхиор. - Что на сей раз все происходящее и впрямь происходит, а не является плодом вашего рассудка?
- Я не уверен, что и в прошлый-то раз это было не так, - хмыкнул Курт. - Но примем те же условия игры, что и тогда: раз уж ты тут, а спешить мне снова некуда - поговорим.
- А вы уверены, что на сей раз и впрямь некуда? - все так же елейно осведомился старик. - Время, как вы уже имели возможность убедиться, вещь относительная.
Курт огляделся. Лагерь за спиною жил и двигался, чуть поодаль можно было разглядеть дозорного - тот прохаживался взад-вперед, разминая ноги...
- Id est, сейчас оно не остановилось, как в тот раз? - уточнил он. - Или это снова твои словесные витийства?
- А вы уверены, что сколь угодно витиеватые словеса способны описать время, майстер инквизитор?
- Это exordium[211], или ты уже начал подводить меня к какой-то нужной мысли?
- Я не знаю, - развел руками старик. - Ведь нам по-прежнему неизвестно, Господень ли я посланник-вразумитель или часть вашего же разума, с которой вам вдруг вздумалось посовещаться.
- Мне нужен совет?
- Нужен?
- Сорок два?
- Что? - нахмурился старик, и Курт криво усмехнулся:
- Проверил, не явился ли ты для того, чтобы изображать собою эхо.
- У вас еще есть силы шутить, - одобрительно кивнул Мельхиор. - Это хорошо. Это вам пригодится. Как насчет прочих ваших достоинств, майстер инквизитор? Скажем, ваших особых отношений со временем.
- У меня были отношения с ведьмой, с имперской шпионкой, с малефичкой... Со временем - не припомню.
- Сейчас вы крадете его у самого себя, отшучиваясь в ответ на мои попытки вам помочь, - мягко, но с неожиданной серьезностью заметил Мельхиор. - А главное - вы крадете его у Мартина и всего этого мира. Бросайте детские замашки, майстер уличный воришка, и пробуждайте инквизитора.
Курт снова оглянулся через плечо на лагерь, вновь повернулся к собеседнику, пристально всмотревшись в его лицо, и вздохнул:
- Хорошо. Как инквизитор - я бы спросил, что ты подразумеваешь под 'особыми отношениями'.
- 'Главное - в том, чтобы достичь этого озарения, - размеренно процитировал старик. - Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно'... Помните?
- Да, - кивнул Курт. - Вот только Хауэр не подразумевал особых отношений с временными потоками.
- Уверены? Ведь вы этому научились, майстер инквизитор - все то, о чем говорил ваш наставник, вы сумели постичь и пробуждаете усилием собственной мысли всякий раз в опасных обстоятельствах. Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной.
- Если ты и впрямь Господень посланник, ты, похоже, не успел перенастроиться для общения с простым смертным и все еще своими думами где-то в ангельском сборище. А если ты - моя предсознательная мысль, мне явно невовремя взбрело в голову пофилософствовать.
- Хорошо, - покладисто согласился старик и повел приглашающе рукой, - изложите вашу версию.
- Нет никаких версий. Жизнь научила быстро реагировать на опасность. И спасибо Хауэру за то, что показал, как это делается.
- И как же это делается? - спросил старик и, не услышав ответа, уточнил: - Как вам удается это, майстер инквизитор - когда приходит решающий миг, уложить в этот один миг множество мыслей, догадок, выкладок, принятие решения, несколько действий?
- Никак. Так лишь кажется со стороны. Слушай, - устало вздохнул Курт, - ты ведь не пытаешься мне внушить, что я существую в личном Пределе или умею в него входить незримо для всех?
- А если бы пытался?
- Будь я одаренным - возможно, это бы меня заинтересовало. Но поскольку я простой смертный - я бы сказал, что это чушь.
- А если бы я в ответ сказал, что к одаренности это не имеет отношения?
- А к чему это имело бы отношение, если бы было правдой?
- А к чему имело отношение преломление ветви, которое вы совершили в Бамберге?
- К какому-то ритуальному действу, которое ты вынудил меня совершить по каким-то своим соображениям. Возможно, это был символ моей готовности принимать на себя ответственность за решения, или что-то вроде того, но я уж точно не уничтожил целую ветвь реальности и времени, просто обломив какой-то отросток.
- Почему вы так уверены?
- Потому что так это не делается.
- Кто вам сказал?
- Логика.
- А то, что сделала ваша дочь? То, что совершила Альта во время нападения убийц. То, что она успела сделать, а вы успели увидеть и осмыслить... Это тоже лишь казалось со стороны? Или все же со временем все не так просто, как вам думается, и оно - не ровно текущая река, одна на всем своем протяжении, одна для всех и всего?
- Предел показал, что нет, не так все просто, - согласился Курт. - Однако, если продолжить твою игру в аналогии, события вроде Предела и вещи вроде магистериума - это как плотина или лодка, или что угодно еще, способное воздействовать на течение этой реки. А я или Альта... Просто мы удачно попадаем в стремнину.
- Есть один грех, каковой вам никак не вменят в вину, когда настанет час вашего последнего суда, майстер инквизитор, - улыбнулся Мельхиор. - Это тщеславие. А вот ваша скромность, столь несвоевременно вас одолевающая порой, вполне способна сделать так, что суд этот настанет прежде срока.
- Если я не признаю, что весь такой особенный и умею управлять временем, меня немедленно укокошат?
- Вы не способны им управлять, - возразил старик, и он с показным облегчением кивнул:
- Слава тебе, Господи, всё не так плохо, как мне начало думаться.
- Вы умеете его улавливать, - продолжил Мельхиор, - умеете в него вживаться, умеете слышать его, видеть, ухватывать... Как вы верно заметили - вы простой смертный, майстер инквизитор, и плотины или лодки у вас нет.
- Тогда к чему все это было? Что я должен был понять и к какой мысли должен был прийти?
- Так к чему имело отношение преломление ветви в Бамберге?
- Id est, мой ответ тебя не удовлетворил? - недовольно уточнил Курт и, подумав, пожал плечами: - К Древу.
- К Древу, - серьезно повторил старик. - А что есть Древо? Не стесняйтесь, дайте волю своей знаменитой интуиции, присовокупите к ней знания - и вываливайте все, что приходит в голову. Что есть такое Древо, майстер инквизитор?
- Древо Жизни... - медленно произнес Курт и, не услышав ответа, продолжил: - То самое Древо познания, как считают некоторые толкователи, другие полагают это ошибочной трактовкой.
- Некоторые считают, - кивнул Мельхиор, и он продолжил:
- Ось мира. Эц хаим, десять сфирот. Иггдрасиль...
- Нет, не говорите, как его называют. Говорите, что это.
- Миры.
- А еще?
- Вселенная.
- Близко, - согласился Мельхиор одобрительно. - А еще?
- Время?
- Время, - глубоко кивнул старик. - Помните д'Отрекура[212]?
- 'Время, пространство и материя состоят из атомов, и все в мире возникает и исчезает от смены их отношений между собою'. Я многое позабыл на оперативной службе, но кое-что еще помню.
- Это славно, майстер инквизитор. Как полагаете, он прав?
- Откуда мне знать, я не философ. Ты ведь посланник Всеведущего Творца, ты и скажи мне.
- Напомню, - снова улыбнулся старик, - что нам с вами неведомо, кто я, а разве может плод вашего разума рассказать вам о том, чего вы не знаете, осознанно или нет?
- Пусть так, спрошу иначе. Я знаю, прав ли он?
- Вы знаете.
Курт помедлил, глядя на улыбку старика с серьезными глазами, и медленно произнес:
- Все увиденное и узнанное мною за годы службы свидетельствует о том, что наше понимание мира все еще сродни детскому, хотя мы и растем, совершенствуя его. Мои предки, жившие на землях Империи до пришествия Рима, много могли бы рассказать о Древе, но вряд ли многое поняли бы, начни Лукреций повествовать им об атомарности мироздания. Сам Лукреций, думается мне, нашел бы чему удивиться в нашем сегодняшнем знании о бытии. И все мы - он, я, древний дикарь германских земель - поразимся тому, что станет известно нашим потомкам через тысячу лет. Посему скажу так: я увидел много подтверждений этой теории отношений на практике, но убежден, что где-то в ней прячется ошибка или недосказанность.
- Вы стали слишком осторожны с годами, майстер инквизитор, - хмыкнул Мельхиор. - Стали много задумываться там, где прежде принимали решения.
- Это плохо?
- Как вы любите говорить - 'по ситуации'... Скажем, прародителям рода человеческого не помешало бы иметь толику вашей осторожности и не верить незнакомым змеям, и не брать от Древа познания плода с неведомым воздействием на человеческое естество. Но увы, сия осторожность приходит с опытом, какового у них не было и каковой они получили слишком экстраординарным путем.
- Древо познания... - медленно повторил Курт. - Опыт... Какое отношение это имеет к Древу миров?
- Я не могу ответить, - печально качнул головой старик. - Все то, что ныне происходит - деяния людские и людской выбор, людская воля и людское безволие, людское неразумие, и постичь это должен людской разум. В этот раз я не имею права давать ответов, могу лишь стать для вас героем 'Диалога', который вы должны написать сами[213].
- Ты серьезно? - нахмурился Курт. - Мир стоит на грани гибели, Антихрист на пороге, а вы там решили озаботиться онтологическим крючкотворством?
- Не тратьте время на споры, майстер инквизитор, - спокойно отозвался Мельхиор. - Вы задались вопросом; если он мнится вам имеющим важность - ответьте себе на него. Или оставьте его и двигайтесь дальше.
Курт сжал губы, чтобы ненароком не высказать вслух то, что было в мыслях, и глубоко перевел дыхание, унимая внезапное раздражение.
- Когда всё это рухнет в адские бездны, надеюсь, ты будешь доволен... - буркнул он и продолжил: - Кроме самого названия 'Древо', общее вижу в одном: ветви. Разветвление реальности, расхождение возможностей. Прародители избрали путь познания, к которому не были готовы, и... Создали свою ветвь на Древе миров? Самим фактом познания? Они узнали... Узнали что? Что существуют добро и зло? Они уже это знали, они знали, что ослушаться Создателя нельзя и ослушание будет злом, стало быть, отчасти были готовы принять новое знание. Тогда что именно произошло?
Мельхиор снова молчал, глядя на своего собеседника бесстрастно - не кивнул, не качнул головой, в миндалевидных глазах не было одобрения или разочарования...
- Понимание, - продолжил Курт чуть уверенней. - Это было не знание, это было понимание. Первое, что они поняли - они умеют творить зло, могут творить зло. Пусть по неразумию, но - могут. И... Они увидели свое будущее, будущее своих потомков, человечества? Возможное будущее?.. Бамберг! - вдруг оборвал он сам себя. - Бамберг, Игрок, вероятности... Если четко знать, что вероятностей больше одной, если понимать, что предсказанное не обязано сбыться - в этот момент и является возможность пойти против предсказанного. Они не смогли устоять. Они увидели возможное - и поверили в него, как в единственное. И отчаялись. Сдались. Самоисполняющееся пророчество, вот что случилось тогда. Они увидели одну из ветвей - вообразили ее единственной - и сделали таковой... Хотя бы прав я или нет - ты можешь сказать, или это Высшая Канцелярия тоже запретила?
- Верно все же сказал ваш сын, майстер инквизитор, - нарочито печально вздохнул Мельхиор. - Еретик и богохульник...
- Стало быть, я прав, - уверенно подытожил Курт. - Они вдвоем выбрали одно будущее всего человечества из множества возможных. Но - свобода воли есть свобода воли, и у человечества все еще есть множество иных путей, множество возможностей, множество ветвей, пусть и произрастающих из этой, уже свершившейся и неизменной ветви.
- Неизменность... - повторил за ним старик. - Есть ли что неизменное в тварном мире, майстер инквизитор? Ведь вы уже имели возможность понять, что время и пространство по сути едины и не так уж неизменны - даже для простого смертного вроде вас, а уж тем паче для кого-то, в чьих руках есть 'лодка или плотина', или исполинский камень, скатившийся со скалы и преградивший течение. Или, если иметь в виду образ Древа, а не реки, крюк или веревка, позволяющие преодолевать его ветви... или нож, позволяющий эти ветви обрезать. Вы, напомню, обошлись голыми руками.
- Камень, преградивший... Камень в руках Коссы? Магистериум? Ты о нем?
- Нет, это вы о нем, майстер инквизитор, - отозвался старик. - Я лишь подытоживаю ваши же слова. Вы тоже можете это сделать. Что у нас выйдет в итоге?
- Древо, - произнес Курт сосредоточенно. - Вероятности. Время. Ветви. Голыми руками... Косса намерен уничтожить какую-то ветвь реальности? Какую?
- Видимо, ту, развитие которой ему не по душе? Ту, в которой однажды случилось нечто, что теперь мешает ему и полноте его власти?
- Какую? Ту, где когда-то появилась Конгрегация? Или еще раньше - охотники? Или... С самого начала, когда нейтралы заключили негласное соглашение не вмешиваться в жизнь смертных?
- У вас самого вызывают сомнения эти версии, верно? - серьезно спросил старик. - Ведь 'самое начало' - это вовсе не то, что вы назвали. И разве человечество ограждает от полной гибели, защищает от темных сил, спасает - Конгрегация или договор одаренных? Разве это охотники дали в руки Человека его спасение?
Мельхиор умолк, глядя на собеседника с выжиданием, и Курт молчал тоже, пытаясь по выражению его лица понять, в самом ли деле этот назойливый старик подводит к мысли, внезапно вспыхнувшей в разуме, мысли дикой, невозможной...
- Самое начало это... - начал он неуверенно и тихо договорил: - Это время, когда в мир пришел Сын Божий?..
- Punctum saliens[214], - так же тихо отозвался Мельхиор.
- Но это невозможно, - уверенно возразил Курт. - Что может случиться такого, чтобы не стало этой ветви? Ангел не явится с предупреждением, и Святое Семейство не бежит в Египет, и солдаты Ирода убьют Младенца? Это же бред.
- Ну зачем же резать ветку так близко... Ведь история Господа на земле началась задолго до Его рождения, и возможностей на выбор множество.
- Все равно бред. Чтобы какой-то мажок с помощью какого-то булыжника, пусть и трижды магического, сумел переломить Провидение? Пойти против Создателя и...
- Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет? - мягко напомнил старик. - 'Еt aperuit os suum in blasphemias ad Deum blasphemare nomen eius et tabernaculum eius et eos qui in caelo habitant. Et datum est illi bellum facere cum sanctis et vincere illos et data est ei potestas in omnem tribum et populum et linguam et gentem'[215]...
- Et adorabunt eum omnes qui inhabitant terram quorum non sunt scripta nomina in libro vitae agni qui occisus est ab origine mundi[216], - договорил Курт хмуро. - Если не будет Агнца, не будет и книги жизни. И если мы пройдемся по тексту дальше, мы увидим в Откровении битву небесного воинства и победу над Антихристом, и снова Агнца... И вся эта версия разваливается, как гнилое яблоко.
- А что надо сделать, чтобы не сбылось завершение пророчества, майстер инквизитор? Чтобы в финале всё пошло не так, не по плану - что надо сделать?
- Начать не по плану?..
- И снова punctum saliens.
- Все равно бред, - упрямо качнул головой Курт. - Это же Бог. Божественное провидение. Господень план. Сила Господня, в конце концов.
- И человеческая свободная воля, - напомнил старик мягко. - Способная отдалить Апокалипсис или приблизить его... или сделать так, что он случится несколько иначе, чем в той версии, что была показана одному из святых.
- С помощью полудохлого магистериума?
- А с чего вы взяли, что именно с его помощью, майстер инквизитор? Ведь в самом деле - разве может сколь угодно сильный колдун выступить против Господа и установленного Порядка, подкрепленный всего лишь камнем, созданным людьми... С чего вы взяли, что магистериум уже не употреблен на что-то - пока отколовшийся кристалл не умер окончательно, не утратил силу, не рассыпался в порошок, как те, что вы видели в сердце Предела? На что-то такое, на что хватило бы его малых сил?
- На что?
- Подумайте. Подведите итог снова, не только из всего сказанного и услышанного сейчас. У вас ведь есть над чем подумать, не так ли? В ваших руках есть информация, которую вы получили задолго до этой нашей беседы, майстер инквизитор.
Курт несколько мгновений молча смотрел в лицо напротив, ожидая продолжения, и, не дождавшись, опустил взгляд под ноги. 'Майстер инквизитор'... Информация...
- Ящик? - спросил он и, вновь не услышав в ответ ни слова, поднял глаза к собеседнику, опять пытаясь угадать, понять по выражению этого изрытого морщинами лица, на верном ли он пути. - Ящик Коссы, который рос, пока он прятался в разных замках? Точнее... Росло что-то, что требовало всё большего ящика.
Росло...
Небольшой росток, тянущийся из трещины в плите, на какую-то ладонь возвышаясь над полом собора... 'Вот ваше древо, майстер инквизитор'... Тонкий стебель и ярко-зеленые, словно умытые дождем, листья...
- Древо.
Старик не ответил, не кивнул, не шелохнулся, все так же молча, словно статуя, стоя напротив и глядя прямо в глаза...
- Древо, - повторил Курт уже уверенней. - Он вырастил зачаток Древа. Росток растет, и Косса пересаживает его в хранилище побольше. Он бегал из замка в замок, чтобы дать ему время вырасти, чтобы росток окреп, чтобы достиг размеров, когда сможет считаться Древом хоть как-то. На это и ушел камень. И...
Он снова запнулся, и на сей раз Мельхиор кивнул ободряюще:
- Продолжайте.
- Он выехал с тремя подручными и маленьким ящиком. Потом въехал в следующий замок с подросшим Древом, но уже без одного помощника, видимо - самого малоценного... Он взращивает свое Древо на жертвах?
- А вам известен иной способ заставить его расти с такой быстротою?
- Мне вообще никакие способы не известны, - огрызнулся Курт. - Из чего Косса вырастил его? Не прямиком же из камня?
- Кто знает, - с подчеркнутым равнодушием пожал плечами старик. - Вариантов может быть множество... К примеру, говорят, что у знающих людей в Святой Земле можно найти засохший, окаменевший побег той самой смоковницы, проклятой когда-то Господом. Чем вам не версия?.. Но сейчас не это имеет значения. Чем бы и каким бы ни было это Древо в прошлом - главное, что с ним происходит в настоящем и каким оно станет в будущем. Точнее - каким станет будущее. Подведите итог снова, майстер инквизитор, только на сей раз загляните в свои знания и память дальше, поглубже в прошлое.
- Насколько?
- На этом я покину вас, майстер инквизитор, - тихо отозвался старик и, вздохнув, склонил голову в прощальном поклоне. - До последнего вашего озарения остался один шаг, и его вы сможете сделать без меня.
- Стой, куда?! - рывком поднявшись, повысил голос Курт и осекся, вспомнив о дозорном неподалеку. - Ты серьезно вот так оборвешь разговор на полуслове? К чему все это было? Что все это значит?
- Вот и подумайте над этими вопросами, - улыбнулся Мельхиор. - Ответить на них вы сможете без меня. И принять решение - тоже.
- Решение? Какое?
- Прощайте, - уже без улыбки сказал старик, сделав шаг назад. - Более я не стану вас беспокоить. Когда мы увидимся в третий раз, майстер инквизитор, вы получите ответы на все вопросы мироздания, и времени на разговоры у нас будет - целая вечность.
- Что?.. - проронил Курт растерянно, и в ответ прозвучала тишина.
Он огляделся, понимая при том, что это глупо и бессмысленно, что Господнего посланца или плода его рассудка нет больше рядом, и, тихо ругнувшись, уселся обратно на старый широкий пень.
Ответы... Один шаг... Шаг к чему?
Мартин вышел вперед, окинул взглядом мост и стену, ступил на толстые окованные доски, сделал три шага и остановился снова...
Шаг к замку. К раскрытым воротам. Почему раскрыты ворота? Почему вообще Косса позволил имперской армии вот так просто разместиться практически под стенами, почему не помешал, не попытался уничтожить? Хоть как-то, хоть чем-то - огненным градом, землетрясением, насланной порчей или волной отчаяния, какое он учинил в Констанце, или одержимыми остатками армии Альбрехта; не может быть, чтобы в арсенале такого человека не было подходящей малефиции... Почему нет? Если он уже сделал это однажды, почему не повторит?..
Лицо старика перед взором памяти снисходительно улыбнулось, и Курт почти въяве услышал - 'а как вы полагаете, майстер инквизитор?'...
Однажды сделал... Но сейчас силы надо экономить - для того, на что он замахнулся, их потребуется много, слишком много, и разбазаривать их ему не с руки. Допустим, так. Недобитые остатки некогда пригретых Австрийцем малефиков явно разбежались и попрятались; будем честными, если представить себе, что Империю атаковали некие внешние силы - большая часть тех одаренных, что сейчас на словах пылает к ней искренней любовью и превозносит, точно так же забьется по щелям в надежде пересидеть трудные времена, а то и вовсе постарается покинуть пределы сего благословенного государства, и положа руку на сердце - осудить их будет сложно. Что уж говорить о гостях австрийского герцогства...
Положим, так. Положим, уничтожить врага Коссе сейчас некем, а тратить собственные силы он не желает. Но все же - для чего этот показательно раскрытый вход? Зачем облегчать врагу работу? Напугать, вселить сомнения этой показной беспечностью? Нельзя сказать, что у него не получилось, это стоит признать... Но все же как-то слишком радикально. Случайно вышло? Нет, бред, случайно опущенный мост - это уже слишком...
Или он не просто не боится. Он хочет, чтобы к нему пришли. Почему, зачем? Заманить в западню и накормить свое Древо? Но как верно было сказано - есть там ловушки или нет, а войти внутрь все равно придется, и заманивать врага просто нет необходимости. Даже если Фридрих решился бы штурмовать этот с виду пустой замок, даже если б он ввел в эти ворота всю свою армию... говоря образно, метафорически, ибо таких замков для этой армии мало и десятка, но пусть хотя бы одну штурмовую бригаду... С ней будет группа, несущая с собой копье Лонгина, которого он так опасается, эта группа в любом случае просто должна, обязана проникнуть внутрь и...
На мгновение Курт замер, распрямившись и глядя на открытые ворота.
Группа. Копье. Группа должна проникнуть внутрь - с копьем.
Копье... Копье, о котором рассказал умирающий фон Ним... Фон Ним. Ленца. Ленца, бессменный верный подручный Коссы, не только опытный колдун, но и искусный убийца. Который не смог ударить немощного старика так, чтобы тот умер немедленно?.. Не смог или не захотел? Не захотел - почему? Хотел доставить предателю больше мучений?
Или рассчитывал на то, что преданный Императору и Конгрегации Дитрих фон Ним положит последние силы на то, чтобы добраться до своих и передать то, что услышит. Тем самым избавив самопровозглашенного Антихриста от необходимости измышлять способы проникновения в королевскую сокровищницу, от необходимости тратить время, людей и силы, чтобы добыть нужное ему копье Лонгина.
И теперь это копье ему просто принесут прямо в руки.
Курт рывком поднялся, сделал шаг вперед, потом развернулся к лагерю и снова остановился через три шага.
'Принять решение', сказал старик... Что тут решать? Надо поставить Фридриха в известность о своей догадке, и тот... Что? Пошлет уже не одну группу, а бригаду или легион в эти раскрытые ворота? Не может быть, чтобы Косса этого не предусмотрел, не предположил, не допустил как одно из самых вероятных действий противника, и значит, ему есть чем и как защититься. И значит... Значит, группы Мартина уже нет?
Нет. Неизвестно, почему и как, но - нет, группа цела. Всего несколько минут назад Мельхиор сказал 'вы крадете время у Мартина', значит - еще цела... Если, конечно, все эти явления речистого старика и в самом деле не есть плод его рассудка, если майстер инквизитор не начал лишаться этого рассудка на своей службе, оставшись без верного помощника, который прежде принимал на себя половину всех ударов и тягот, материальных, а главное - душевных. Если Мельхиор - в самом деле тот, кем назывался тогда, в Бамберге - группа еще цела, Мартин еще жив, а Косса все еще не получил копье. Почему - сейчас неважно.
Итак, что делать? Бежать к Фридриху, снова тянуть время, растрачивая его на совещания, обсуждения, споры?..
'Как насчет прочих ваших достоинств, майстер инквизитор? Скажем, ваших особых отношений со временем... Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной'...
- Да ты издеваешься... - тоскливо прошептал Курт себе под нос, снова обернувшись на застывший в молчании замок.
'Время и пространство по сути едины и не так уж неизменны, как принято думать - даже для простого смертного вроде вас'...
Бред. Полный бред. Идти в одиночку туда, где уже сгинули три группы? В одиночку - против пусть и самозваного, но Антихриста, который легким движением руки обращает в одержимых сотни людей и растит Древо миров в горшке, точно чеснок? Войти в этот замок и найти там Коссу, чтобы... Чтобы что? Что может сделать простой смертный, ничем не примечательный, ничем не одаренный, кроме сомнительного везения, которое еще и имеет дурную привычку срываться, когда оно больше всего нужно?
'Я уж точно не уничтожил целую ветвь реальности и времени, просто обломив какой-то отросток'. - 'Почему вы так уверены?' - 'Потому что так это не делается'. - 'Кто вам сказал?'...
Курт перевел взгляд на копошащееся, точно муравейник, имперское войско, снова оглянулся на приглашающе раскинувшийся мост, и, чуть слышно ругнувшись, двинулся в лагерь.
Мимо крайних шатров и палаток он прошел, ускорив шаг, ни на кого не глядя и проигнорировав чье-то приветствие, чтобы не дать повода втянуть себя в какой-нибудь разговор, по широкой дуге обошел обиталище епископа фон Берга и, войдя в конгрегатский шатер, опустил за собою полог.
Наружу он вышел спустя несколько минут и, все так же стараясь нигде не задерживаться и как можно меньше попадаться на глаза, свернул к шатру Кёльпина. Святого отца, как и почти всегда, на месте не было, лишь одинокая пара стражей скучала у входа, и Курт, на миг замешкавшись с сомнением, решительно зашагал к ним.
Неведомо, что сыграло роль большую - Сигнум, чин и титул или всем известные почти дружеские отношения с епископом, но войти внутрь, чтобы в присутствии одного из бойцов положить на стол два сложенных письма, майстеру инквизитору дозволили без особенных препон. Распрощавшись со стражами, Курт все так же спешно украдкой двинулся в обратный путь - за пределы лагеря, прикидывая, как скоро возвратится в свой шатер святой отец и увидит два послания, помеченные скорописным 'Фридриху' и 'Альте'.
Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной...
Входить...
Сделать шаг и войти...
Курт посмотрел под ноги, на окованные доски ворот-моста, поднял глаза, оглядев стену, проход, видимый отсюда отрезок цвингера, сделал еще один шаг и остановился.
И снова, как тогда, у Предела, он пытался увидеть, услышать, почувствовать то иное, что начиналось за этими воротами - и не мог.
Входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной...
Курт обернулся назад, на почти не видимые отсюда верхушки шатров, на холм, где сейчас должен быть дозорный, которому меньше четверти часа назад он сунул Сигнум под нос, ультимативно заявивши, что уходит к замку, уходит один, и так надо. Сейчас легионер наверняка смотрит на маленькую черную фигурку, замершую перед входом в бездыханный замок... Интересно, о чем он думает - о том, не сбрендил ли Великий Инквизитор, или о том, не устроят ли ему головомойку господа епископы с Его Величеством во главе за то, что позволил уйти и не поднял тревогу...
Курт отвернулся, выдохнул и, глядя прямо перед собой, решительно сделал шесть шагов вперед, миновав остаток моста и переступив незримую границу.
Мгла обрушилась сверху, навалилась со всех сторон, сжала, ослепила, оглушила.
Мгла затянула вмиг, как болото, поглотила с головой.
Мгла вобрала в себя, сковав, обездвижив, ошеломив...
Курт втянул в себя темный воздух - полной грудью, едва не задохнувшись, сморгнул выступившие слезы, в глазах защипало, словно кто-то поднес в ладони горсть земного праха, высушенного летним солнцем, и дунул прямо в лицо. В груди кольнуло, голова закружилась, и мгла перед взором завертелась колесом...
Так.
Стоять.
Так.
Перед взором... Значит, что-то тут есть, что-то могут видеть глаза, значит, эта мгла не непроглядна...
Так.
Спокойно.
Вдох. Еще один.
Пальцы правой руки привычно прижались к ладони, чтобы стиснуть четки - и нащупали пустоту.
Четки...
'Надо помнить, Кому я служу, и если это меня не защитит - значит, необходимости во мне по эту сторону бытия Высокое Начальство более не испытывает, и кто я такой, чтобы с Его решением спорить'...
Воспоминания...
Хорошо. Мысли начали выстраиваться в ряд, а не прятаться по углам и не мельтешить испуганным табуном.
Хорошо.
Вдох...
Колесо перед взором замедлилось, резь в глазах начала утихать, и мгла словно нехотя отступила чуть назад и в стороны, давая дышать, думать, видеть...
Вдох.
Закрыть и открыть глаза. Выдох...
Мгла по-прежнему была здесь, плотная и холодная, но теперь стало видно, что темь вокруг не абсолютна, и глаза могут видеть...
Почему? Окна?.. Здесь не может быть окон, это вообще еще не замок, это цвингер, над головой должно быть серое осеннее небо и хмурый ноябрьский день...
Курт огляделся. Слева и за спиной был сплошной камень замковой стены. Стена уходила ввысь, сколько хватало глаз, и терялась там в темноте, уходила вправо и тоже таяла во мраке, и противоположная стена каменного рукава так же устремлялась направо и кверху, без конца и края, и не было неба - светлого дневного или темного ночного, а отчего-то казалось, что там, над головой, каменный свод застыл на недосягаемой высоте. Увидеть, что там, наверху, Курт не мог, как не мог и понять, почему видит то, что вокруг: никаких источников света - проемов, окон, факелов - не было, и мнилось, что эта мгла озаряет сама себя, подсвечивает блеклым черным светом, позволяющим различить, что находится рядом, в дюжине шагов, и не дающей увидеть то, что дальше.
Дальше...
Дальше. Надо идти дальше.
Курт опустил взгляд под ноги. Под ногами была утоптанная земля - ровная, жесткая, как камень, самая обычная земля, утоптанная за многие годы многими сотнями ног.
Помедлив, он шагнул вперед, повернулся направо и сделал еще шаг. В тишине, мертвой и сухой, как старая кость, отчетливо скрипнули мелкие песчинки под подошвами, отозвавшись глухим, но ясным эхом; Курт остановился, и тишина вернулась.
Еще шаг. Скрип. Еще. Шуршание. Эхо. Шаг...
Шаг за шагом и минута за минутой звучали эхом вокруг, уносясь в вышину и вперед, шаг за шагом, минута за минутой, эхо, шаг, шаг, минута... Каменный рукав цвингера все тянулся и тянулся, и не кончался, все так же растворяясь во мраке вдали; этого не могло быть, не должно быть - судя по тому, сколько минуло времени, Курт должен был уже дважды обойти замок кругом и начать третий обход, но рукав все тянулся и не кончался...
Когда это случилось, он даже не сразу понял, что бесконечная стена, наконец, оборвалась. Точнее - стена уперлась в другую стену, и впереди издевательски четко, явственно различимо увиделся тупик.
Курт замедлил шаг, пытаясь всмотреться пристальней, пытаясь понять, увидеть, не обманная ли это кладка, не таит ли угол тупика скрытого прохода, поворота, не заметного даже вот так, вблизи... Дойдя до преградившей путь стены, он остановился вплотную, коснулся шершавого камня, провел по нему ладонью, нажал, уже и без того понимая, что стена материальна, что это не морок, не видимость, и нет никаких скрытых поворотов и выходов...
- Зараза...
Его шепот ударился о стену, взлетел, унесшись эхом прочь, во мглу, и возвратился, глумливо повторив собственный голос неприятным скрипучим шипением.
Да не может этого быть. Куда-то же подевались три группы. Как-то же они вышли отсюда, из этого бесконечного тупика. Значит, где-то он пропустил поворот. Где-то этот поворот все-таки был, был проход, просто он все время смотрел вперед и под ноги, а потому не увидел какой-нибудь замаскированной ниши или двери. Значит, надо развернуться и проделать тот же путь обратно, теперь внимательней глядя на стены.
Курт развернулся - и отступил назад, едва удержавшись от того, чтобы отпрыгнуть.
В шаге от него, там, где только что уходил в темную бесконечность рукав цвингера, начиналась лестница.
Лестница была широкой, занимая все пространство между двумя стенами, с высокими, в пол-локтя, каменными ступенями.
Лестница уходила вверх.
Лестница уходила вверх, во мглу, нависая над головой наискось, словно крыло односкатной крыши, и можно было, сделав шаг вперед, вытянуть руку и коснуться одной из ступеней прямо напротив лица.
Курт вытянул руку и коснулся одной из ступеней прямо напротив лица. Под пальцами был камень - твердый пыльный камень, светло-серый гранит.
Курт подошел на шаг ближе и осторожно толкнул одну из ступеней носком сапога. Камень. Светло-серый гранит. Твердый, настоящий, вполне материальный, и в тишине вокруг разнеслось эхо, когда подошва зашуршала о пыльную поверхность...
Он оглянулся; тупик оставался на месте, так и не обратившись ни лестницей, ни дверью, ни темной бесконечной пустотой. Повернулся снова к лестнице; лестница по-прежнему нависала над головой, занимая собой всю ширину цвингера.
Курт медленно поднял ногу, прижав подошву к той ступени, до которой мог дотянуться, помешкал мгновение и оттолкнулся второй ногой от земли.
Ничего не случилось - не перевернулся мир вокруг, не сместились стены, не кувыркнулась лестница перед взором, не произошло ровным счетом ничего, просто ступени вдруг оказалась под ногами, услужливо вымостившись вперед и вверх. Курт поднялся еще на ступеньку и еще на одну, остановился, оглядевшись. Каменные стены сжимали уводящую в темную беспредельность лестницу с обеих сторон, а первые ступени, которые он только что прошел, упирались в тупик прямо за спиною.
- Ну ладно, - тихо шепнул он себе под нос и поднялся на следующую ступеньку.
'Ладно, ладно, ладно', - шелестом повторило эхо, и на миг показалось, что с каждым откликом менялся и тон, и голос...
Курт встряхнул головой, глубоко перевел дыхание и, уже не задерживаясь, двинулся по лестнице вверх, и эхо зашагало следом, и снова потекли минуты, и вновь начала свой отсчет бесконечность. Ступени всё вздымались, лестница всё тянулась - так же нескончаемо, как оставшийся теперь невесть где рукав цвингера, пропадая во мгле позади и впереди.
Спустя сколько времени Курт остановился, чтобы отдышаться, сказать он не мог - время словно смешалось в плотный клубок, не позволяя увидеть себя, и лишь сбившееся дыхание и ноющие колени подсказывали, что путь был некоротким. Прислониться к стене Курт не решился и уселся на ступеньку, глядя в темноту внизу.
'Et qui ambulat in tenebris nescit quo vadat[217]'...
А если никуда? Если эта лестница так никогда и не закончится? Или упрется в другую лестницу, а та в следующую и в следующую... Или в тупик. Или просто оборвется в пустоту, или в какой-то миг попросту пропадет из-под ног...
Курт вздохнул, отвернувшись от тьмы внизу, поднялся и, развернувшись лицом к тьме впереди, снова пошел вперед ступенька за ступенькой. Гадать можно до Второго Пришествия, но куда практичней делать это на ходу.
Шаг, шаг, шаг. Ступенька, ступенька, ступенька. Эхо и мгла. Шаг...
Откуда и как возникла вторая лестница, он так и не смог понять; только что, мгновение назад, вперед уходила бесконечная череда ступеней - и вот при следующем шаге она оборвалась, упершись в другую, поперечную, уводящую вверх-влево и вниз-вправо.
Курт остановился, вновь оглядевшись. Одна из сторон этой расходящейся лестницы упиралась в каменную стену, а другая смотрела в темную пустоту.
- Ну и кто так строит?.. - тихо пробормотал он с раздражением и, шагнув вперед, остановился на лестничном перекрестке, снова оглядывая уводящие прочь ступени.
Вверх и вниз... Лестницы были одинаковыми, если не считать направления - обе заметно уже той, что привела его сюда, обе с похожими друг на друга серыми мраморными ступенями, обе одинаковой ширины, точные, зеркальные копии друг друга. Призывать на помощь логику было занятием бессмысленным: по логике верной была бы дорога влево, от цвингера к верхним этажам замка, но где тот цвингер и что теперь этот замок? Да и что такое теперь 'верх'?..
'Semita vitae super eruditum ut declinet de inferno novissimo[218]'...
Курт бросил взгляд в непроглядную тьму, над которой нависали ветви поперечной лестницы, и скептически покривился. Вряд ли Писание поможет сейчас верной подсказкой.
С другой стороны, если допустить, что сия цитата пришла на ум не просто так, не оттого лишь, что их навеяли обстоятельства, если хотя бы на миг предположить, что это и есть то самое покровительство свыше, о котором столько лет зудят в уши враги и друзья, если это подсказка - от самого Высшего Начальства или ангела-хранителя, или... Тогда выбор очевиден. Особенной мудростью майстер инквизитор никогда не отличался, а весь этот замок сейчас - личная преисподняя самовольного Антихриста.
Значит, вниз.
Направо Курт повернул, чувствуя себя не невозможности глупо, и в разум заполз неприятный червячок сомнений - а не избрал ли он этот путь лишь потому, что он именно вниз? Что ноги устали, горло пересохло, дыхание сбивается, а спускаться-то всяко проще, чем подниматься...
Он остановился, пройдя пять ступеней, и оглянулся назад, отчего-то не удивившись, когда позади - за теми самыми пятью ступенями - обнаружилась стена. Два мгновения Курт стоял неподвижно, глядя на ровно отесанный камень, а потом пожал плечами, отвернулся и двинулся вниз, стараясь не думать о пустоте в трех шагах от себя.
Теперь он пытался отсчитывать время - шагая со ступеньки на ступеньку, размеренно проговаривать в мыслях 'Ave, Maria'. 'Ave, Maria' - шаг, шаг; 'gratia plena' - шаг, шаг; 'Dominus Tecum' - шаг, шаг... Две ступеньки, два слова. 'Benedicta Tu' - шаг, шаг...
Первый раз до конца. Второй раз. 'Ave, Maria' - шаг, шаг... Третий. 'Ave'... Четвертый. 'Ave'... 'Ave'... Седьмой... Или десятый?..
Курт остановился, замер ненадолго, глядя под ноги, медленно поднял голову и огляделся. Лестница из пустоты в пустоту посреди пустоты, и пустота в мыслях. Сколько раз повторилась angelica salutatio в этой пустоте? Семь раз? Больше? Меньше? Сколько раз он сбился и начал сначала? Ни разу? Или все последние несколько раз, которых было неведомо сколько?
'Declinet de inferno novissimo'...
Курт встряхнул головой, зажмурился и снова открыл глаза, чувствуя, что голова начинает мягко кружиться, и слыша, как где-то под макушкой тонко-тонко стучат легкие стальные молоточки по невидимым колокольцам. Мгла вокруг будто вмиг стала материальной, ощутимой, навалилась, обступила и словно сжала со всех сторон - как тогда, неведомое количество минут или часов назад, когда он сделал шаг с моста в замковый цвингер. Тишина в этом безликом и безгласном нигде внезапно ощутилась всей кожей, каждым нервом - тишина, в которой не было ничего, лишь его шаги, его дыхание, его движение. Эти пустота и безмолвие словно отгладывали от него по кусочку - исподволь, незаметно, понемногу, отнимая силы у тела и разума, мягко, но настойчиво подталкивая к немощи и безумию...
Правая ладонь снова привычно сжалась, чтобы поймать в пальцы четки - и снова ощутила пустоту, и пустота вокруг сжалась еще плотнее...
'Надо помнить, Кому я служу'...
Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum[219]...
Курт глубоко вдохнул, потом медленно, тихо выдохнул и пошел дальше, повторяя псалом про себя и стараясь не обращать внимания на то, как сбивается мысль и начатая фраза сама собой обрывается на середине. Он ускорил шаг, почти сбегая по лестнице вниз, и мысль заспешила тоже, повторяя застрявшие в памяти слова раз за разом, быстрее и быстрее, и ступеньки замельтешили под ногами, а слова в разуме слились в единый поток...
Когда путь преградила стена - все так же внезапно возникшая прямо перед лицом - он едва не споткнулся, едва не налетел всем телом на низкую деревянную дверь в неглубоком проёме. Бегущие мысли разом встали, и в голове воцарилась оглушительная тишина.
Перед закрытой дверью Курт стоял неподвижно несколько мгновений, словно не веря, что бесконечные ступени, наконец, привели хоть куда-то, кроме еще одной лестницы, ведущей во тьму, а потом осторожно, медленно протянул руку и толкнул створку.
Солнце ударило по глазам резко, остро, на миг ослепив. Курт отступил на полшага назад, судорожно заморгав, и почти задохнулся от хлынувшего навстречу воздуха и волны запахов - настоящих, живых, знакомых; воздух пах старым камнем, сыростью, сквозняком, свечным воском и маслом. Спустя мгновение стало понятно, что солнечный свет не ярко-желтый, не блекло-белый, а разноцветный, и на камень пола у ног ложатся радужные блики, и яркое разноцветье разлилось по стене слева от входа, по открывшейся внутрь дверной створке...
Витраж.
Витраж, запах воска и масла...
Часовня. Замковая часовня.
Курт сморгнул выступившие от яркого света слезы, разогнав туман перед глазами, и медленно шагнул вперед, под широкую арку дверного проема. Ее изгибы заграждали правую часть открывшейся за проходом комнаты, но уже было ясно, очевидно, что он не ошибся - прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало.
Курт не глядя закрыл дверь за спиной, сделал еще шаг вперед, выйдя из ниши, и отшатнулся, выхватив один из кинжалов и застыв на месте.
Справа от входа, неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, стоял Бальтазар Косса - один, в мирском платье, безоружный...
Несколько мгновений проползли мимо - медленно, скрипуче, но человек напротив окна так и не сдвинулся с места, не оглянулся на непрошенного гостя, не сказал ни слова, будто не видел и не слышал ничего и никого вокруг.
Он сжал рукоять крепче и сделал шаг вперед; ничего не изменилось - Косса все так же стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. Позади него взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия. Курт шагнул еще раз и еще, и остановился, стараясь дышать как можно тише, но уже понимая, что самозваный Антихрист и впрямь не видит его, не замечает, не слышит. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, а в глазах...
Курт снова невольно задержал дыхание, едва не отступив. Глаза человека у алтаря были почти закрыты, но все же можно было разглядеть, что там, под веками - черная, как сажа, пустота. Отблески расплескавшегося по часовне радужного солнца озаряли лицо, его чуть приподнятые руки, алтарь, стены, раскрашивая мир вокруг в пестрые пятна, и Курт, подступив еще на два шага вперед, не сразу понял, что видит.
Вены на лице, открытой шее и ладонях Коссы горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем - все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца...
Курт думал одно мгновение. А быть может, не думал вовсе. Копье, пророчества, Антихрист, Древо - все это промелькнуло в голове за долю секунды и улетучилось, как дым; сорвавшись с места, он метнулся к Коссе, выхватив второй кинжал на ходу, разом засадил оба клинка в не защищенный никакой броней живот.
Перед глазами словно что-то взорвалось, в ушах зазвенело, и Курт ощутил, как руки уходят в пустоту, не встретив сопротивления человеческого тела. Он отшатнулся, готовясь ударить снова - и замер.
Часовня была пуста. Пустой алтарь напротив двух витражных окон одиноко серел в осеннем полумраке каменной глыбой, и яркое радужное солнце погасло, оставив лишь тусклые блики, порожденные запыленным стеклом.
Коссы рядом не было.
- Какого... - начал он раздраженно и запнулся, озираясь.
'Со временем все не так просто, как вам думается, и оно - не ровно текущая река, одна на всем своем протяжении, одна для всех и всего'...
И что это было сейчас? Иллюзия, навеянная Коссой? Нет, глупо; незачем, только лишняя трата сил... Или он увидел будущее - то, чем все закончится? Коссу, теряющего человеческий облик вовсе не фигурально? Или то, что происходит прямо сейчас, но в какой-то другой комнате этого замка?
'Время и пространство по сути едины и не так уж неизменны, как принято думать - даже для простого смертного вроде вас, а уж тем паче для кого-то, в чьих руках есть 'лодка или плотина''...
Или это не просто не здесь и не сейчас, а вовсе не здесь и совсем не сейчас? Одна из ветвей древа сцепилась с этой и показалась краешком?
'Где-то есть такой же мир, в котором, быть может, живет майстер Курт Гессе, который когда-то не стал служителем Конгрегации... есть и миры, в которых победа осталась за Каспаром'...
И есть мир, в котором сейчас, в этот миг, Бальтазар Косса становится тем, кем намеревался стать, и сейчас он это увидел?..
Курт встряхнул головой. 'Вы стали слишком осторожны с годами, майстер инквизитор. Стали много задумываться там, где прежде принимали решения'... Кем бы ни был этот назойливый старикашка, а в этом он прав. Что бы это ни было, стоять тут и предаваться теоретизированию не имеет смысла, надо идти. Хоть куда-то. Надо двигаться. Хоть как-то. Надо найти группу Мартина раньше, чем она доберется до Коссы. Как - неведомо, но надо.
Дверь, вопреки ожиданиям, осталась на прежнем месте - единственный вход и выход из этой часовни, а вот ручки или хоть какого-то выступа, за который можно было взяться, не обнаружилось. Курт отступил, медленно обведя часовню взглядом; нет, других дверей не было.
- А почему бы и нет... - тихо пробормотал он и, убрав кинжал в ножны, толкнул ладонью створку от себя, отметив, что совершенно не удивился, когда она легко, без единого звука, отворилась наружу.
Снаружи открылся коридор.
В раскрывшийся проем Курт видел каменную стену, чуть запыленный пол, отсвет факела где-то в стороне... И какие-то скрюченные растрепанные веревки, свисающие с потолка.
Он подступил ближе, помедлил, перешагнул за порог и сделал два шага по коридору, вздрогнув, но не обернувшись, когда дверь захлопнулась за спиной. Непонятные веревки неподвижно висели над самой головой, и теперь, в свете частых факелов, стало видно, что это корни - в палец-полтора толщиной, с торчащими волосками мелких корешков; корни проросли через низкий потолок, почему-то не пустив его трещинами, проросли так часто, что потолка было почти не разглядеть.
Курт окинул его взглядом, потом опустил голову и посмотрел направо, налево; слева заросли корней становились гуще, длиннее, ухитряясь при этом неведомым образом избегать пламени факелов на стенах.
'Он вырастил зачаток Древа. Росток растет, и Косса пересаживает его в хранилище побольше. Он бегал из замка в замок, чтобы дать ему время вырасти, чтобы росток окреп, чтобы достиг размеров, когда сможет считаться Древом хоть как-то'...
Это уже самоочевидно было не 'как-то'. Древо уже явно не умещалось в каком-то ящике, этот замок - весь, целиком - стал для него вместилищем. Стало быть, времени почти не осталось... Или нет? Не мог же Косса всё поставить на копье Лонгина? А если бы Ленца не смог ударить как надо, и фон Ним умер бы раньше, чем успел донести информацию? Или вовсе не стал бы ее доносить - запаниковал бы, впал в ступор и просто лежал бы и умирал в слезах... Или старое сердце не вынесло бы страха смерти и остановилось раньше, чем свое дело сделала бы рана? А если бы... Да мало ли что. Стало быть, должен иметься у Коссы запасной план. Да и как знать, быть может, Мартин с группой уже добрались до него, и копье уже у него у руках, а сам Мартин...
Курт снова встряхнул головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее мысли, как пыль из корзины.
- Слишком много стали думать, майстер инквизитор, - шепнул он одними губами и, выдохнув, двинулся по коридору налево.
Стены коридора тянулись вдаль так же бесконечно, как те лестницы над пустотой; не было видно ни единой двери, ни одного поворота, вот только дальняя оконечность коридора не терялась в пустоте - казалось, что через каждые несколько шагов новый фрагмент пола, стен, корни и факелы просто появлялись из ниоткуда, достраиваясь к его видимой части. Корни висели уже так низко, что можно было, подняв руку, прикоснуться к ним, и потолок совершенно скрылся за густыми зарослями.
Время все так же не поддавалось отсчету, и Курт вскоре бросил пустые старания его контролировать, а просто шагал и шагал вперед. К корням, нависающим все ниже, он старался не прикасаться, и когда путь преградил настоящий занавес, свесившийся до самого пола и закрывший собой весь проход, он остановился, замявшись. 'Он взращивает свое Древо на жертвах'...
Он вынул кинжал и аккуратно толкнул один из свисающих корней острием. Тот качнулся, задел соседний, крупнее, запутался в нем волосками и замер. Помедлив, Курт протянул правую руку и коснулся его кончиками пальцев, готовясь в любой момент отскочить назад.
Ничего не случилось, корень не устремился к нему, не обвил запястье, не вцепился в оружие, не попытался впиться в тело. Курт медленно вдохнул, выдохнул и отодвинул часть корневой завесы ладонью в сторону. Корни висели все так же неподвижно, ничуть не проявляя к гостю плотоядного интереса, и он, еще миг помешкав, решительно шагнул вперед, разведя плотные заросли руками. Заросли скребли по лицу и загораживали обзор, что-то посыпалось за шиворот - не то крошки камня, не то частицы самих корней, в одном из тонких отростков Курт запутался гардой кинжала, но тут же высвободился и двинулся дальше, морщась от пыли и мелких песчинок, норовящих засыпаться в глаза.
Он раздвинул густые корни обеими руками, пытаясь не зажмуриться, сделал еще два шага вперед - и остановился.
Коридор все так же тянулся вперед. Факелы все так же горели на стенах. Растрепанные веревки-корни все так же свисали сверху, снова не доставая до пола. И там, чуть впереди, прямо в этом полутемном коридоре, непостижимым образом разместилась часть комнаты - аккуратно убранной, освещенной солнцем, бьющим в открытое окно. У окна спиной к Курту застыла девичья фигурка в голубом платье - чуть сбоку от проема, явно в попытке остаться не видимой кому-то снаружи. Спустя миг она вздрогнула, отпрянула и нервным движением поправила и без того идеально уложенную косу. 'Он!' - ликующим громким шепотом воскликнула девица и, развернувшись, метнулась куда-то в сторону, поправляя рукава и подол платья. Комната, солнце, окно - всё вдруг пошло рябью, что-то затрещало, как сырое полено, исчезло, и откуда-то издалека, словно сквозь вату, Курт успел услышать, как хлопнула дверь.
Еще несколько мгновений он стоял неподвижно, глядя перед собой, ожидая неведомо чего, ожидая чего угодно, но все оставалось по-прежнему, и ничего не происходило. Коридор, факелы, густые корни под потолком - и тишина...
Альта. Это была Альта, без сомнений. Юная, лет пятнадцати. С задорными лучистыми глазами и каким-то незнакомо светлым, жизнерадостным лицом. И то, что он видел сейчас - это не келья академии и не домик Нессель, больше похоже на комнату в большом городском доме. 'Он'?.. Альта - и какой-то 'он', к которому она бежит, едва ли не спотыкаясь и прихорашиваясь на ходу? Альта?..
'Где-то есть мир, в котором и Конгрегации-то никакой нет'...
Нет, бред какой-то. Тогда и Альты бы не было. Или была бы?.. Если это не отдельная большая ветвь, а просто маленький отросток, и...
'Стали слишком много думать, майстер инквизитор'...
- Отвали, - зло прошипел Курт в пустоту коридора и, выдохнув, решительно и быстро зашагал дальше.
Это снова случилось спустя пару сотен шагов - на сей раз была не комната, а улица, улица была темной и грязной, и Курт, не остановившись, не оглянувшись, до боли в пальцах стиснув рукоять кинжала, просто прошел мимо двоих, привалившихся к обшарпанной стене какого-то дома. Один из них умирал - Курт успел увидеть закатившиеся глаза и белое, как творог, лицо; а второй, крепко, но как-то легко и почти нежно его обняв, прижимался к его шее губами. Разглядеть черты его лица как следует было невозможно, но разглядывать и не требовалось - за четверть века знакомства с бароном фон Вегерхофом майстер инквизитор слишком хорошо его запомнил...
Потом снова была улица, но дневная, с деревянными приземистыми домами и бугристой слякотной землей под ногами, и Курт прошел сквозь толпу людей - одетых странно, архаично; люди что-то кричали на языке, который он не мог разобрать, в толпе промелькнуло знакомое лицо - Керн, кёльнский обер-инквизитор. Он был много моложе, со свежим порезом через всё перекошенное от злости лицо, и с кривящихся губ срывались брызги кровавой слюны. Он потрясал кулаками над головой, рвался вперед, чего-то требуя, и трое людей рядом удерживали его, тоже что-то крича, уговаривая, унимая...
Потом снова была комната. Знакомая до каждой щели в полу. Был вечер, был полумрак, была старая лежанка в углу, кто-то под одеялом, женская фигура, склонившаяся над постелью, и нарочито строгий шепот - 'Всё, Курт, спать, а то папа будет ругаться'...
Потом не было ничего, просто наперерез, из стены в стену, пробежала черноволосая женщина в мужском платье чужого и странного покроя - в обтяжку, совсем не скрывающем фигуру, в коротких башмаках с неприлично высоким каблуком. Она смотрела прямо перед собой, сосредоточенно дышала и неслась что есть мочи, словно пытаясь кого-то настичь, и тогда где-то в душе колыхнулось что-то вроде удовлетворения - где-то там, на иной ветви древа, другая Адельхайда все так же занимается делом, и как знать - быть может, тем же самым...
Потом был клочок пустой земли - совсем пустой, совершенно, земля дымилась под ногами и казалась прахом, выжженным на пару локтей вглубь, и чей-то обугленный и почти развалившийся череп попался под ноги; Курт переступил его, хотя знал, что наступить не сможет, что может лишь видеть, но не касаться, и пошел дальше...
Потом была темная улица - явно городская, со странными, невероятно высокими домами, где-то вдали светились разноцветные огни, а в тени близстоящей башни из металла и, кажется, стекла мелькала смазанная человеческая фигура, и с соседней улицы к ней бежали двое, в их руках мельтешили фонари - маленькие, но немыслимо яркие, и не надо было понимать их незнакомый язык, чтобы знать, что они кричат. 'Стоять, тварь!'...
Потом было поле, и мимо пронесся кто-то верхом, и на этот раз он не успел разглядеть, кто это...
Потом был волк, отчетливо видимый, с огромными сказочно-неправдоподобными клыками, знакомый до каждой шерстинки, вот только левое ухо когда-то было порвано и уже зажило - криво, уродливым смятым лопухом, волк жался к какому-то частоколу, угрожающе рыча, наступая громадными лапами в лужи крови рядом с чьим-то растерзанным телом, и такие же знакомые фигуры в шипастой броне зондеров вскидывали наизготовку арбалеты...
Потом был поворот коридора, и навстречу выступили двое - человек с лицом Мартина и огромный волк...
- Макс!
Когда Курт оказался на полу, прижатый к холодному пыльному камню исполинской тушей, на мгновение кольнула досада, затмившая даже боль в ушибленном затылке. 'Вы стали слишком много думать, майстер инквизитор'... И явно теряете форму...
- Макс! - остерегающе, торопливо повторил голос.
Еще мгновение тяжелые лапы давили на грудь, а в лицо жарко дышала огромная пасть, а потом лапы и пасть убрались, и перед лицом возникла рука с раскрытой ладонью и деревянными четками на запястье.
* * *
- Лестницы... Лестниц не было.
Курт лишь молча пожал плечами, и уселся на каменном полу поудобнее, откинувшись затылком к стене. Мартин сидел напротив, скрестив ноги, и задумчиво покручивал бусину четок, рядом застыл хмурый Хагнер, завернувшись в его фельдрок; он был зондеру откровенно маловат и скорее исполнял функцию соблюдения видимых приличий, чем собственно одежды.
- Здесь, думаю, каждый идет своим путем, - сказал он тихо, и Мартин кивнул:
- Похоже на то. У меня были тропинки, у отца лестницы, у тебя бесконечный деревянный дом...
- ...похожий на тот трактир, - уточнил Хагнер многозначительно. - И я сразу оказался в этом облике, стоило мне сойти с моста и ступить внутрь цвингера. Одежду жалко...
- Пути, - констатировал стриг уверенно. - Наши пути, ветви, выбор. Тропы мерещились мне во время обращения, трактир был местом твоего выбора, а лестницы... Не знаю.
- Вверх или вниз, - негромко пробормотал Курт и отмахнулся в ответ на вопросительные взгляды: - Неважно. Важно вот что. Где остальные?
- Полагаю, идут по своим путям.
- Логично. Но вы с Максом встретились, а теперь вы оба встретились со мной. Не с кем-то из группы, не я встретился с кем-то из них, не все сошлись в одном месте, встретились только мы трое. Почему?
- Может, остальные подтянутся позже? - предположил Хагнер, и стриг медленно качнул головой:
- Не думаю...
- А что думаешь?
- Думаю, дело в нем.
Курт посмотрел на указавший в его сторону палец скептически, и Мартин повторил чуть уверенней и тверже:
- Да, в тебе. Древо. Ты с ним связан. С подлинным Древом, настоящим, первородным, если так можно выразиться, или уж не знаю, как его верно назвать. Ты даже однажды правил его, отправив в небытие целую ветвь. И это Древо, выращенное Коссой, пусть и в своем роде рукотворное, самодельное, dixerim[220], оно все-таки... - Мартин помялся, подбирая слова, и договорил: - Истинное. Это... Как вольты в работе Готтер и Альты. Только не из воска и еще более похожее на прообраз, это точно бы хорошая копия, похожая на оригинал до степени смешения и воздействие на которую равноценно воздействию на оригинал. И память которого - это память оригинала, а оригинал помнит тебя.
- Как-то слишком сложно, - возразил Хагнер с сомнением. - И что оригиналу от майстера Гессе нужно?
- Возможно, ничего. Возможно, все это просто... реакция на раздражитель. Без какой-то цели и мысли, без плана, оно просто реагирует на его присутствие. Как росянка на муху.
- Что-то мне не нравится такая аналогия, - заметил Курт, и стриг мельком улыбнулся:
- Согласен, несколько неудачно. Просто первое, что пришло в голову... Наверное, ближе будет сравнение с Пределом; согласись, похоже. Вот только причинять вред Древо тебе явно не собирается, да и никому не собирается, оно просто делает то, для чего существует - показывает пути, раскидывает ветви, создает реальности... Точнее, реальности создают люди, обитающие в миллионах его миров. И вот одна из реальностей - это реальность, создаваемая тобой, и мы оба имеем к ней непосредственное отношение, и нас друг с другом тоже связываешь ты - та реальность, которую ты творишь. Макс тот, кто он есть, потому что когда-то ты дал ему выбор, я - тоже, потому что когда-то ты не дал мне сделать выбор неправильный, мы - часть твоей реальности, ты - часть нашей, без тебя она была бы иной, и мы были бы иными.
'Волк жался к какому-то частоколу, угрожающе рыча, наступая громадными лапами в лужи крови рядом с чьим-то растерзанным телом, и такие же знакомые фигуры зондеров вскидывали наизготовку арбалеты'...
- Не думаю, что я такой уж важный элемент вашего выбора, парни, - хмыкнул Курт нарочито беспечно, и Мартин серьезно возразил:
- Напрасно. Без твоего участия в моей и его реальности - мы сейчас попросту не были бы здесь.
Хагнер многозначительно кашлянул, и когда взгляды обратились к нему, неловко произнес:
- Коли уж у нас тут пошли в ход такие версии... А если бы были? То есть, я хочу сказать - если Древо такое... ветвистое, что в нем существует множество миров, сильно друг на друга похожих, но отличных в каких-то мелочах - а откуда мы знаем, что сейчас встретились все те же мы? Что все мы трое - не с разных ветвей? Просто отличия наших реальностей пока не выяснили, потому что общаемся меньше часу.
- Любопытная версия, - не сразу отозвался Мартин. - Но даже если так - это значило бы, что существует целых три ветви, три мира, в которых есть Косса, которому нужно помешать. А значит, надо просто продолжать делать то, зачем мы пришли, чтобы это сумели сделать хотя бы какие-то 'мы' хотя бы в какой-то из реальностей. И как знать - может, сейчас где-то, еще на двух похожих ветвях, трое людей из трех реальностей ведут тот же разговор...
- Сдается мне, мы забрались в ненужные дебри, - мягко осадил его Курт. - Давайте-ка ближе к реальности наличной.
- А мне кажется, Мартин прав, - упрямо возразил Хагнер. - В смысле, чтобы двигаться дальше, надо бы понять, что вообще происходит и зачем. Меня, например, интересует, почему замок или то, во что он превратился, не охраняется людьми Коссы и Австрийца. И почему этот доморощенный Антихрист не прихлопнул нас давно. Тем паче, если вы правы, если ему нужно копье... Чего проще-то. Колданул хорошенько - и забирай хоть копье, хоть что угодно с хладных трупов. Почему он этого не сделал до сих пор? Где он там сидит и чем занимается, пока мы шляемся по его замку?
- Люди Коссы заблудились бы на своих тропах точно так же, как мы плутали по своим, от них просто не было бы никакого проку, - сказал Мартин убежденно. - Это если они вообще еще живы, а не пошли на последнюю подкормку Древа или еще на какие жертвенные нужды Коссы. Это, замечу, было бы логично, учитывая, какой резкий скачок в росте произошел с тех пор, как он прибыл в этот замок с хилым саженцем в ящике. А вот второй вопрос действительно интересен... Думаю, ответ - 'он не может'. Думаю, он даже не знает, что мы вошли, а если и знает - не может отследить, он просто потерял нас на этих тропах и лестницах. Возможно, он может как-то видеть то, что происходит за стенами замка, но внутри его власть ограничена. Теперь это обиталище Древа. Оно заняло замок, оно живет здесь, продолжает расти - и гасит силы Коссы, поглощает их, как костер - огонек оказавшейся в нем лучины.
- Логика есть, - согласно кивнул Курт, и стриг все более уверенно и воодушевленно продолжил:
- И еще я думаю - Древо в смятении. Все эти варианты реальности, что ты видел - это попытка связаться, 'выговориться'. Не осознанная просьба о помощи, сомневаюсь, что оно настолько разумно, но это как крик или плач, этакая истерика мирового Древа. Оно несет на себе отпечаток Древа подлинного, иначе в нем не было бы смысла для Коссы, но ведь но ведь по сути оно... наполовину фальшивое, 'не по лицензии': вот, скажем, взять какой-нибудь неплохой дольхмессер: сталь - вроде бы как у твоего 'золингена', и ковали - да, почти так же, но закалка не та и не разрешено гильдией... Или что-то вроде того чудовища, что создала Урсула, только у Коссы получилось чудовище жизнеспособное, насильственно внедренное в наш человеческий мир, и сейчас его колотит, как больного в лихорадке... Ему не нравится то, что происходит, и оно бредит своими реальностями, а ты это видишь, потому что связан с ним - с ним подлинным. Возможно, оно чувствует, что Косса намеревается сотворить, и...
- Так, так, потише, придержи коней, - вскинул руку Курт. - Пока тебя не унесло в метафизические дали, давай подытожим главное. Итак, главное, по твоей версии. Primo. Мы имеем некую фору и ограждены от действий Коссы, пока находимся в части замка, которую контролирует Древо. Хорошо, примем пока такой вариант; других ни у кого нет, а этот выглядит логично. Secundo. Нам троим удалось встретиться, ибо наши дороги в нашей общей реальности взаимосвязаны, и потому здесь они тоже пересеклись. Тоже сойдет, выглядит разумно. Остался один вопрос: что нам теперь делать с копьем?
- Хм, - тихо проронил Хагнер, когда вокруг воцарилась тишина. - И правда, вопрос-то непростой. Если все так, как говорит майстер Гессе, идти с ним к Коссе нельзя, он ведь этого и ждет. Просто взять и выбросить нельзя тоже, разве что закинуть на соседнюю ветвь Древа, но мы не имеем к иным ветвям доступа, а майстер Гессе мог их только мельком видеть, но не проникать в них, да и Бог знает, кто его там может подобрать и для каких целей, даже если б провернуть такое было возможно. Отправить одного из нас назад с копьем невозможно - неизвестно, как отсюда выйти...
- Сломать? - предложил Курт, и Мартин закатил глаза:
- Что у тебя за привычка крушить реликвии?.. Это всегда успеется. Давайте подумаем.
- Это не успеется, когда копье будет у Коссы в руках.
- Думаешь, если в его руках окажутся обломки, это на что-то повлияет? Это копье уже не целое - древко утрачено вовсе, кончик наконечника обломан, и тем не менее оно все еще реликвия. Разломаем его на куски - и это будет просто реликвия кусками. Не выход.
В коридоре меж каменных стен снова воцарилась тишина; Хагнер выжидающе смотрел на обоих инквизиторов, и судя по этому взгляду, версий у него не было никаких.
- Копье... - произнес Мартин спустя пару минут напряженного молчания. - Копье Лонгина, Копье Судьбы. Помнишь, почему его так зовут?
- Это народная легенда, - отозвался Курт категорично, и стриг улыбнулся:
- С твоим ли опытом так просто ее отбрасывать?
- 'Если Копье Судьбы попадет в руки того, кто сумеет постичь его чудотворную сущность, - медленно проговорил Хагнер, - и сможет овладеть ею, этот человек возьмет в свои руки судьбы Мироздания'...
- Положим, это не просто народная сказка, - вздохнул Курт устало. - Положим, в этом есть смысл. Но вот в чем проблема, друзья мои - именно к тому, кто, похоже, прекрасно отдает себе отчет в чудотворной сущности Копья Судьбы и способен этой сущностью воспользоваться, мы сейчас и идем. И попасть в его руки оно никак не должно.
- А мы что же? - возразил Мартин. - Не способны? Для чего учились столько лет? Инквизиторы мы или нет, в конце концов?
- Вот именно потому и не слишком способны. In multa sapientia multa sit indignatio[221]. Впрочем, я говорю за себя, а я, как ты сам верно заметил, в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник.
Хагнер удивленно округлил глаза, обернувшись к стригу, и тот неловко пробормотал:
- Я был не в себе.
- Но ты был прав. Посему меня из способных проникнуть в сущность копья вычеркиваем. Макс, а ты как? Сможешь взять в свои руки судьбу Мироздания?
- Я себя-то взял не так давно, - отозвался зондер, и Курт кивнул, вновь обернувшись к стригу:
- Итак, остаешься только ты сам. Ну и как? Чувствуешь себя способным и достойным?
Мартин опустил взгляд на ремень, где в самодельных ножнах висело самодельное подобие кинжала. Висконти долго ломал голову над тем, как быть с доставленной из Карлштейна реликвией и каким образом превратить в оружие тупой и помятый кусок железа; звучали даже предложения перековать его в арбалетный болт, но в итоге старый наконечник попросту прикрутили ремнями к изготовленной тут же, на месте, деревянной рукоятке. Выглядело оружие последней надежды христианского мира, надо сказать, весьма непритязательно и как-то сиротливо...
- Нет, - неохотно признал Мартин, наконец. - Не чувствую.
- То есть, мы пришли к тому, с чего начали, - вздохнул Хагнер, снова безуспешно попытавшись запахнуть чужой фельдрок поплотнее, и стриг решительно подытожил:
- Стало быть, пока действуем, как прежде. А потом разберемся по ситуации.
- Id est, продолжаем идти в логово зверя с вещью, которую он желает заполучить? И для чего я тогда тащился в этот замок?
- Чтобы мы с Максом не потерялись тут, - не задумавшись ни на секунду, ответил Мартин. - И кто знает, зачем еще? Этот потусторонний советчик, что преследует тебя, сказал четко: у тебя особый дар и связь с Древом...
- Он не так сказал.
- Неважно. По сути, если кратко - так.
- Если он вообще существует.
- А если не существует - это твоя собственная догадка, твое озарение, а твои озарения, как всем известно и как показывает многолетняя практика, никогда не ошибаются. Значит, у нас тут два артефакта: Копье Судьбы и Инквизитор Древа. Значит, идем дальше, а по ходу дела разберемся, как их использовать.
- Допустим, - отмахнулся Курт с показательно утомленным вздохом. - Но куда? Мы шли в противоположные стороны, когда повстречались.
- Туда, куда шел ты.
- Почему? Потому что я древесный артефакт?
- А есть другие идеи?
Курт переглянулся с Хагнером, и зондер торопливо вскинул руки:
- Мое дело маленькое, майстер Гессе; вы тут начальство, что прикажете - исполню, а планы строить - не моя работа.
- Стало быть, идем, - повторил Мартин решительно и, одним движением поднявшись, шагнул вперед и протянул руку.
Курт помедлил, задержав взгляд на четках на запястье, нехотя ухватился за раскрытую ладонь и встал, оглядывая освещенный факелами коридор. Выбор и впрямь был невелик - ни единой двери по-прежнему не было видно, и пути было всего два - назад или вперед; что-то подсказывало, что Мартин прав, но не было ли это что-то обычной человеческой привычкой, говорящей, что глупо идти туда, откуда только что пришел, чтобы двигаться дальше, Курт сказать не мог.
Возразить, однако, было нечем, и он, пожав плечами, двинулся вперед. Хагнер снова обернулся и потрусил чуть впереди, посекундно прядая ушами и принюхиваясь, и цокот волчьих когтей звучал в каменной тишине отчетливо и громко. Мартин молчал, время от времени то опуская взгляд на самодельный кинжал у себя на поясе, то исподволь взглядывая в сторону Курта, и взгляд этот ему совсем не нравился.
Иные миры или видения больше не врывались в окружающую реальность, и путь тянулся скучно и монотонно - по обе руки простирались ровные однообразные стены с похожими, как близнецы, факелами, вперед убегал ровный каменный пол, и лишь заросли корней над головой стали еще гуще, а сами корни - толще...
Это снова случилось внезапно, и Курт снова не сумел понять, когда и как это произошло: только что он видел уходящий вдаль коридор - и вот он исчез, и путь вдруг заградило что-то похожее на плотную засеку. Хагнер чуть не ткнулся в нее носом, едва успев остановиться, вздрогнул, растерянно рыкнул и попятился, вздыбив шерсть на загривке. Мартин остался на месте, на расстоянии вытянутой руки от узловатых перевившихся корней толщиной с руку, наклонился, заглянув в просвет между ними, а потом осторожно тронул корень ладонью.
- Не кусается, - констатировал он предельно серьезно и, наклонившись, снова заглянул внутрь. - Там можно пройти.
Хагнер повел носом, поднял голову и вопросительно посмотрел на Курта.
- И не только можно, - твердо добавил Мартин, - а нужно. Уверен, это значит, что мы приближаемся к стволу или какому-нибудь 'главному корню', и Косса наверняка где-то там.
- И в любом случае - других-то путей нет, - вздохнул Курт и махнул рукой: - Давай.
Волк коротко кивнул, примерился, принюхался, первым пролез меж двух сцепившихся корней почти у самого пола, и Мартин протиснулся следом за ним.
Здесь факелов не было, и мгла сгустилась вокруг, и здесь она уже не светила сама собою, как в том бесконечном цвингере и на оставшихся за спиной лестницах, теперь темнота становилась все плотнее, с каждым шагом позволяя видеть все меньше. Спустя несколько минут Курт двигался уже ощупью, и даже Хагнер ступал все медленнее, нецензурно поскуливая, когда громко бился лобастой головой о некстати подвернувшийся корень. Вскоре едва слышно шипеть ругательства начал и Мартин, но зажечь огонь, даже если б у кого-то при себе нашелся фонарь или свеча, было невозможно - корни сплетались все ближе, лазы меж ними становились все уже, и Курт не раз помянул добрым словом Альфреда Хауэра. Здесь через эти корни хотя бы не приходилось прыгать на бегу...
- Свет, - тихо шепнул Мартин, вдруг остановившись, и он распрямился, пытаясь разглядеть хоть что-то впереди.
Затылок стукнулся о корень, и Курт снова сквозь зубы выругался, согнувшись; в ногу уперся мягкий горячий бок, а тяжелое звериное дыхание стало затаенным и еле слышным.
- Мы же не собираемся здесь остановиться на ночлег? - прошипел он, и Мартин молча двинулся дальше.
Едва заметный зеленоватый свет Курт вскоре заметил и сам - свет не пронзал тьму лучом, не виделся издалека пятном, как то бывает, когда в конце тоннеля появляется выход, он тек отовсюду сразу, будто мгла снова начала освещать сама себя. Корни стали толще и сплетались уже не так плотно, и вскоре меж ними можно было уже пролезать куда легче, а кое-где и просто обойти, как покосившееся дерево в лесу. Корни помельче ушли наверх, закрыв потолок сплошным настилом, и лишь изредка спускались вниз, на уровень лица...
- Бог ты мой, - прошептал вдруг Мартин, снова остановившись, и Курт встал на месте тоже, молча оглядываясь.
Всё вокруг было покрыто плотными зарослями грибов - они разбегались вереницами, топорщились пучками, охватывали корни сплошными пятнами, они были размером с палец, похожие на опята, и мелкие, с половину ногтя, не похожие ни на что. Они светились - зеленым и голубоватым мутным светом, кое-где виднелось несколько бледно-рыжих пятен; грибов были сотни, а быть может, и тысячи, и воздух вокруг будто пропитался этим светом, и в нем медленно, точно во сне, плясали миллионы пылинок...
- Бог ты мой, - повторил Мартин все так же тихо, сделав еще три шага вперед, и остановился снова. - Какая красота...
Курт хотел возразить, но промолчал. В чем-то он был прав. Этот ненастоящий, холодный, могильный свет отчего-то не приводил душу в смятение, не настораживал, не страшил, напротив - создавал странное, непривычное умиротворение. И даже обыкновенно далекий от восторгов перед созданной Господом природой майстер Великий Инквизитор был вынужден признать, что это и в самом деле было невероятно красиво и завораживающе.
Хотя ведь на самом деле это просто необычное и непривычное зрелище, вот и все. Просто усталость, тишина, свет после темноты и причудливая диковина, которую обычно не увидишь... Потому отсюда и не хочется уходить. Хочется сесть среди этих корней, выгнувшихся удобными кольцами, подогнуть гудящие колени, дать отдых телу и разуму, и просто смотреть, как разгоняет мглу тихий сине-зеленый свет...
Хагнер медленно приблизился к одному из корней с семейством голубоватых грибов, вытянул шею, принюхался и оглушительно чихнул.
Мартин вздрогнул и встряхнулся, словно за шиворот ему упала холодная дождевая капля.
- Давайте-ка вперед, - сказал он напряженно. - В воздухе всюду споры. Не знаю, что это за грибы и содержат ли они какую-нибудь гадость, но что-то мне не по себе.
Курт снова хотел возразить, но снова промолчал. Уходить не хотелось. Эти часы блужданий по лестницам и коридорам, по зарослям корней и темноте, казалось, вымотали, вытянули все силы, а здесь было тихо, спокойно, красиво...
Но чтобы остаться здесь, надо было признаться, что устал. Признаться, что ноет спина, что стреляет в колене, что хочется спать и не хочет двигаться тело. Признаться, что выбился из сил. Что больше не тянет прежнюю лямку. Признаться, что сдал...
- Да, - через силу согласился Курт и натужно, будто налитые свинцом, переставил ноги одну за другой, двинувшись вперед, между толстых корней, в светящуюся сине-зеленым темноту.
Корни впереди все больше расступались, все крепли и толстели, а каменных стен уже вовсе не было видно, и вскоре начало казаться, что их маленькая группа идет по лесу - сказочному, нереальному лесу с нереальными деревьями, покрытыми вместо листьев тысячами грибов. Через несколько минут отупение и усталость пусть и не ушли, но словно отдалились, ноги двигались все легче, Хагнер перестал поминутно чихать, и воздух стал прозрачней; свечение блёкло и меркло, растворялось в темноте вокруг, вереницы и ковры грибов становились все реже и тоньше...
Солнце.
Когда вокруг засияло солнце, Курт встал на месте, зажмурившись и едва не наступив на лапу Хагнеру, который остановился тоже, часто заморгав и опустив голову. На мгновение почудилось, что Древо вновь зачем-то решило устроить показ миров, теснящихся на его ветвях, и сейчас перед глазами опять замельтешат чужие образы и знакомые лица.
Лишь спустя секунду зрение и рассудок заработали в согласии, отметив, что вокруг по-прежнему корни - уже огромные, с ногу, а то и с человека толщиной, а вдали - и вовсе похожие на колонны, и теперь эта даль видна четко, ясно, потому что вокруг пустынный зал, несколько мраморных колонн и - окна в стенах справа и слева, высокие, почти до самого потолка, в размах рук шириной. Проемы были без стекол, меж стволов вместе с солнечным светом свободно и легко бродил холодный осенний воздух, а там, за окнами, виднелись верхушки сосен с одной стороны и катящееся к холмам песочно-рыжее солнце - с другой.
- Пришли, - констатировал Мартин и, подумав, уточнил: - Правда, непонятно куда.
Курт, не ответив, прошагал к ближайшему окну слева и оглядел то, что было снаружи.
Снаружи тянулись холмы - дикие, заросшие травой, кустами и редкими деревьями. Хагнер, тоже подойдя, встал передними лапами на подоконник, выглянул наружу и поднял голову, переглянувшись с майстером инквизитором.
- Да, - кивнул Курт. - И я о том же. Наших там нет.
- С этой стороны тоже, - отозвался Мартин от противоположного окна и, отвернувшись, отступил от стены. - Сплошной лес... И я не помню, чтобы такой рос рядом с Поттенбрунном, когда мы к нему подошли. Его вырубили весь еще несколько поколений назад.
Курт бросил последний взгляд на заходящее солнце, отвернулся и отошел от окна, оглядывая зал.
- Что это вообще за место? - спросил Мартин, озираясь. - На обеденную залу не похоже, на церемониальную тоже...
- Это вообще ни на что не похоже, весь этот замок. Я не знаю, что это за зал, что за этими окнами, не знаю, где мы.
Мартин прошел дальше, миновав следующее окно, и вдруг остановился; несколько секунд он стоял неподвижно, а потом осторожно, медленно сделал три шага назад и снова посмотрел в первое окно.
- Идите-ка сюда, - позвал он тихо и, когда спутники приблизились, кивнул в проем: - Сосны, так? Я ведь не один это вижу?.. А теперь туда, - позвал он, снова сделав три шага вперед и указав в сторону следующего окна. - Что видите?
Хагнер вытянул шею, оглядев видное с его места ярко-голубое небо, потом мелкой трусцой подбежал к окну, приподнялся, снова опершись лапами, и отступил, обернувшись к Курту. На звериной морде проступили совершенно человеческое изумление и растерянность. Курт подошел и молча встал рядом, глядя перед собою.
Песок. Сливочного цвета песок - и огромная водная гладь, безбрежное озеро или море...
- Значит, и это тоже вижу не только я, - подытожил Мартин. - Не сказать, что я сильно удивлен после всего, что уже было, но... Привыкнуть к этаким поворотам нелегко, должен признать.
- Надеюсь, вся эта межмировая свистопляска прекратится, когда мы закончим дело, и нам дадут отсюда выйти куда положено, - хмуро произнес Курт, перейдя на другую сторону зала и выглянув в очередное окно. - Мне, в общем, в родной Империи было неплохо, и переезжать я не намеревался.
Ночь. Ночь и стена зелени - ни на что не похожей, густой, перевитой плющом толщиной с запястье, и, кажется, чьи-то огромные круглые глаза, светящиеся в зарослях...
- А тут снег, - подал голос Мартин с противоположной стороны. - И лед. Ни жилищ, ни деревьев, ни оврагов, сплошное ровное поле снега и льда...
Курт не ответил и направился по залу дальше, взглядывая в проемы по обе руки на ходу; Хагнер застучал когтями рядом, тревожно озираясь, и Мартин, догнав их, снова пошел чуть впереди. За окнами виднелись луга, леса, горы, потом снова море - без единого клочка суши, темное, ходящее волнами высотой с дом, потом снова снег, на сей раз пушистый и искристый, укрывший низкие холмы, снова поля...
- Интересно, что будет, если выбраться наружу через одно из этих окон? - тихо проронил Мартин и, встретившись с Куртом взглядом, уточнил: - Чисто в теории. И еще интересно, а что же видит Косса из окна той комнаты, где он находится. И если я был прав, если весь этот замок вот так захвачен Древом... а точнее, добровольно отдан Коссой выращенному саженцу, чтобы оно стало полноценным Древом... тогда у него не только нет власти над происходящим внутри - он не контролирует и даже не видит и то, что снаружи. И он знал, что так будет. Потому-то он просто оставил ворота открытыми. Даже если ввести сюда всю армию - каждый из вошедших, от епископа или рыцаря до последнего кашевара, просто исчезнет, растворится тут, уйдет на свою тропинку или лестницу; Древо защищает это место, само того не желая, просто самой своей сутью, куда лучше, чем это сделала бы тысяча одержимых или всё австрийское войско, вместе взятое. Поэтому Косса просто открыл ворота - и ждет, пока мы доберемся до него.
- Довольно самонадеянно, - возразил Курт, отвернувшись от окна, за которым темнело ночное болото, освещенное необъятной полной луной. - А если не доберемся?
- Наверняка у него есть запасной план на случай, если копье мы ему так и не принесем... Или он знает, что Древо рано или поздно приведет носителя копья, как бы он ни плутал.
Хагнер фыркнул, мотнув головой, и монструозная морда его на миг снова изобразила абсолютно человеческую эмоцию - скепсис. Оборачиваться, чтобы принять участие в обсуждении, однако, он не спешил, и Курт всерьез подозревал, что за своим обликом зондер прячется сознательно, дабы избавить себя от необходимости принимать решения, а заодно - от искушения комментировать чужие.
- Ad vocem, о копье, - сказал Курт, остановившись, и широко повел рукой вокруг. - Вот и возможность избавиться от него.
Мартин остановился тоже, нахмурился, с сомнением оглядев ряды окон, и он наставительно продолжил:
- Лучшего момента не будет. Ты спросил, что случится, если выбраться через одно из них. Мы не знаем, что произойдет с человеком, который на это решится, но с большой долей вероятия можем предполагать, что выброшенная туда вещь исчезнет из этого мира. В нашем случае это не самый плохой вариант.
Хагнер снова фыркнул, усевшись на задние лапы, и Курт поморщился:
- Или оборачивайся и говори по-человечески, с чем ты не согласен, или кончай эти многозначительные похмыкивания.
- Я не знаю, с чем не согласен Макс, - неуверенно сказал Мартин, - однако мне эта идея тоже кажется не слишком годной.
- Id est, ты все-таки решил нести в руки Антихриста артефакт, который ему требуется для неведомо какого ритуала, отринув возможность сделать этот артефакт недоступным?
- Мы сделаем его недоступным для Коссы, - с нажимом возразил стриг. - И то non factum. Быть может, если мы швырнем копье в окно, оно будет лежать в каком-то болоте или песке, или в снегах иного мира тысячи лет вплоть до Второго Пришествия. Быть может, кто-то найдет его и перекуёт в набор вилок. А быть может, его найдет тот самый кто-то, кто 'сумеет познать его чудотворную сущность', и Бог весть, чем это может кончиться. И кто поручится, что там его не подберет другой Косса или тот же самый, наш, получив таким образом возможность добраться до копья, не дожидаясь, пока мы его принесем?
- Как? Если он даже проникших в его замок диверсантов не способен увидеть?
- Да без понятия, - передернул плечами Мартин. - Как угодно. Здесь вообще может случиться как угодно что угодно. Может, когда мы швырнем копье в оконный проем, оно исчезнет и вывалится прямо Коссе под ноги... Послушай, - продолжил он все уверенней с каждым словом, - ведь мы не знаем, зачем ему копье, так? Скорее всего, чтобы что-то сделать из него или что-то сделать им - с Древом, например. Например, обрезать ту самую ветвь. Это было бы очень символично и оттого логично, согласись. Но что будет, если и в самом деле убить Коссу вот этим? Просто представь, что мы приняли твое решение как верное, выбросили копье в одно из этих окон, и оно действительно затерялось где-то в миллионах миров... Что мы сделали бы дальше? Пошли бы снова искать Коссу. А что мы сделали бы, найдя его? Попытались бы убить. Чем мы попытались бы это сделать?
- Разобрались бы...
- ...по ситуации, - в один голос с ним договорил Мартин. - Да. И скорее всего, убить его мы попытались бы тем, что у нас есть в наличии - болты, кинжалы, мечи... зубы, - кивнул стриг, когда Хагнер снова фыркнул. - Так почему не попробовать, кроме всего перечисленного, применить и копье? Копье Судьбы, копье Лонгина, пап! Это, конечно не Грааль, но все же реликвия с кровью Христа...
- ...которая стерлась еще несколько столетий назад.
- Как есть еретик... Однако что-то в нем осталось. Помнишь? Так сказала Альта. Что-то, пусть мы и не знаем, что именно, в нем все-таки есть, какая-то сила, какая-то... Что-то. Не попытаться использовать такое оружие против того, кто назвал себя Антихристом - глупо; главное - не дать копью попасть ему в руки ad verbum.
- А если ты ошибаешься?
- А ты полагаешь, что на меч надежды больше?
Хагнер засопел, переступив передними лапами, однако остался сидеть, как сидел, отвернув бурую морду в сторону и всем видом выражая готовность принять решение вышестоящих.
- А если. Ты. Ошибаешься, - повторил Курт настойчиво, и стриг пожал плечами:
- А наши шансы против него в любом случае близятся к нулю. Так хоть попробуем.
- Человек, который одним движением мысли вверг в панику целый город. Человек, который обратил в толпу бесноватых тысячи людей, находящихся за десятки миль от него. Ты серьезно решил бросаться на такого вот с этой ковырялкой?
- Это был наш изначальный план, - напомнил Мартин. - С этой ковырялкой меня сюда для этого и отправили.
Хагнер тяжело вздохнул, издал хриплый низкий звук, похожий на кашель, и пристально уставился на стрига снизу вверх; тот картинно закатил глаза:
- Et tu, Brute?[222]
- Когда продумывался изначальный план, мы не знали, что Коссе нужно копье, - как можно спокойней сказал Курт. - И как видишь, даже Макс со мной согласен... Ты говорил, что Древо отзывается, что ему не нравится происходящее... Почему не допустить, что этот зал оно предоставило нам нарочно? Это укладывалось бы в твою логику.
- А если я ошибаюсь?
Курт не ответил, и Мартин нахмурился, бросив искоса недовольный взгляд на ближайшее окно. Еще несколько мгновений он стоял молча, глядя то на собеседников, то на окна вокруг, а потом резко развернулся, на ходу сдергивая самодельные ножны, быстро прошагал к ближайшему проему, за которым пузырилась коричнево-зеленая жижа болота, размахнулся и с силой швырнул старый наконечник.
Хагнер почти по-человечески охнул и порывисто шагнул вперед, тут же попятившись. Мартин еще миг стоял на месте, глядя на бурую чавкающую топь, потом отвернулся и медленно отошел от окна.
- Довольны? - поинтересовался он ровно и, не услышав ответа, кивнул: - Идемте. Неведомо, что тут со временем, но не будем расходовать его понапрасну.
Хагнер с готовностью поднялся, как-то растерянно фыркнув, и затрусил следом за стригом вперед. Курт еще миг стоял на месте, глядя в прямую спину перед собой, и тоже двинулся дальше.
На окна он больше почти не смотрел, лишь походя отмечая, как сменяются снаружи лето и зима, лес и горы, и все равно не успел заметить тот момент, когда впереди, у противоположного конца этого исполинского зала, обрисовалась дверь в каменной стене. Перед невысокой деревянной створкой все трое остановились, молча переглянулись, и Мартин, выйдя вперед, аккуратно толкнул ее ладонью.
Дверь не открылась. Стриг потянул ее на себя, потом дернул, потом снова толкнул - сильнее, потом еще сильнее, потом навалился плечом; дверь чем-то громыхнула с той стороны, но осталась закрытой.
- Чудесно, - усмехнулся Курт. - Артефакты, Древо, магия... А между тем малефик оградился от инквизиторов, попросту заперев за собой дверь на засов. Старый проверенный способ. Просто, дешево и практично.
Мартин нахмурился, снова ударив в дверь плечом, потом еще раз и еще, прислушиваясь к глухому громыханию, и отступил на шаг, окинув створку оценивающим взглядом.
- Разойдитесь, - потребовал он коротко.
Курт отошел назад, потянув за собой Хагнера. Стриг кивнул, встав напротив двери, примерился и от души ударил ногой. Старое дерево застонало, Мартин зашипел и осел на пол, схватившись ладонями за колено и болезненно морщась.
- Сломал? - участливо осведомился Курт, и тот уточнил сквозь зубы:
- Колено или дверь?
- Дверь-то цела, как я вижу... Ты что, ни разу дверь не вышибал за два года службы?
- Не было необходимости, знаешь ли, обыкновенно открывали сами, или об этом заботились парни из зондергруппы.
- Зажралось поколение, - вздохнул Курт и уже серьезно пояснил: - Ты выворачиваешь стопу в сторону, этак можно повредить не только сустав в колене, но и голеностопный; у тебя, конечно, заживет за пару минут, но больно-то будет... Ногу прямо перед собой, носком кверху, основной упор при ударе - на пятку. Встань на ладонь дальше вытянутой руки. Дальше - не сможешь ударить с нужной силой, ближе - завалишься на задницу.
Мартин кивнул, поднялся, расправив сбившийся фельдрок, тщательно перевел дыхание, примерился и ударил снова. В двери хрустнуло, но створка осталась на месте.
- Александер такую вышиб со второй попытки, - заметил Курт безучастно; тот поджал губы, недовольно насупясь, и саданул еще раз - изо всех сил, и впрямь едва на отвалившись на пол.
Створка хрустнула, покосившись, Мартин снова навалился плечом, дверь распахнулась внутрь, криво повиснув на нижней петле, и несколько мгновений все трое стояли неподвижно и молча, глядя на то, что было на полу впереди - в пяти шагах от двери.
- Это как понимать?.. - чуть слышно проронил Мартин.
Курт не ответил.
За дверью шагах в десяти начиналась лестница. Снова. Но на сей раз - самая обычная, не висящая над пустотой, не убегающая во тьму, обычная винтовая лестница. И на ровной квадратной каменной площадке между нею и дверью, прямо посередине, лежали ножны с самодельным кинжалом, смастеренным из старого железного наконечника.
Мартин медленно сделал шаг, другой, третий - и остановился, озираясь, вглядываясь в стены, в пол, в нависающий прямо над головой потолок из перевитых корней. Вокруг царили неподвижность и тишина, пол не собирался проваливаться под ногами, стены не намеревались сомкнуться или, напротив, раздаться в стороны, выпуская смертоносные стрелы, с потолка и не думали падать камни или острые колья...
- Ладно, - выдохнул Мартин и, сделав последний широкий шаг, наклонился, подхватил ножны с пола и попятился к порогу, все так же оглядываясь по сторонам.
Хагнер засопел, вытянув шею и вдумчиво обнюхав деревянную рукоять, и многозначительно воззрился на стрига.
- Да, - напряженно ответил тот. - Это наш. Тот самый, который я несколько минут назад выбросил собственными руками в окно, ведущее на иную ветвь Древа. Как он сюда попал? Версии есть?
- На выбор дюжина, - хмуро отозвался Курт. - Древу не понравилось, что кто-то мусорит в его мирах, или оно решило, что мы потеряли копье, и услужливо перенесло его к нам, и теперь стоит тут довольное тем, как хорошо помогло смертным растяпам. Или где-то там, в том мире с болотом, миновали тысячелетия, болото высохло, копье нашел местный житель, подобрал... и какая-то нелегкая свела его путь с нашим, где он копье и выронил.
- И где он сам?
- Сожрал кто-нибудь, - пожал плечами Курт. - Или все проще. Ты не хотел с ним расставаться, и Древо это почуяло, а это, считай, приговор. Ты в своих мыслях уже связал свой путь, свою ветвь с этим наконечником, и он будет возвращаться к тебе, в какую бы дыру ты его ни зашвырнул.
- Может, все-таки попробовать еще раз?.. - неуверенно предположил Мартин, и он вздохнул, вяло махнув рукой за спину, на зал с множеством окон:
- Валяй. Но ты ведь уже сам понимаешь, что это бессмысленно... Твоя взяла. Чем бы дело ни кончилось, а идти к Коссе нам придется с копьем.
Мартин поджал губы, глядя на наконечник в своих руках, бросил взгляд на зал за свороченной дверью, и вздохнул, снова привешивая ножны к поясу:
- Быть может, ты прав. А может, прав был я, и Древо именно на это и намекает.
- А может, оно ничуть не расстроено тем, что вытворяет Косса, и помогает ему, а не нам. А может, оно всего лишь огромная тупая мировая деревяшка, и все, что тут происходит - происходит как попало и без какой-либо логики.
- Как ты сам сказал - выбора у нас нет, - решительно подытожил Мартин. - Остается только идти вперед и прикладывать все силы к тому, чтобы копье не попало Коссе в руки.
Курт лишь промолчал в ответ, и стриг, снова развернувшись, быстро и уверенно прошел через квадратную каменную площадку, остановившись у первых ступеней лестницы. Хагнер угрюмо хрюкнул, потоптался на месте и, громко цокая когтями, направился следом.
Курт прошел площадку медленно, оглядывая стены; серый затертый песчаник кончался там же, где кончалась площадка и начиналась лестница - простая винтовая лестница, каких по всей Империи сотни в любой замковой башне, вот только эта башня не была сложена из камня...
Мартин сделал еще шаг вперед, остановился и медленно провел ладонью по стене над лестницей.
- Дерево, - сказал он тихо и шагнул снова; оглядевшись, присел на корточки, всмотрелся в ступени и добавил: - И ступени тоже. И... они не вырезаны и не прилажены к стенам. Они... как будто просто выросли так.
Хагнер поднял голову, переглянувшись с Куртом, и он кивнул:
- Похоже, мы близко.
- Это не доски, - продолжил стриг, поднявшись на две ступени и снова коснувшись стены. - Нет стыков, отдельных деталей, это сплошной гладкий шплинт...
Курт не ответил, лишь молча двинувшись вперед и вверх. Лестница была заметно шире тех, что он видел прежде в замковых башнях, и на этих ступенях свободно умещались рядом и двое людей, и широкая туша волка. Здесь не было ни факелов, ни светящихся грибов, ни окон, но можно было четко различить каждую прожилку на каждой ступеньке под ногами - казалось, сияют мягким ровным светом сами светло-янтарные стены.
Здесь пахло древесиной. Запах был густым, насыщенным и таким безмятежным, спокойным... 'Домашним', - почему-то подумалось, хотя ни одно из тех жилищ, в которых проходила жизнь майстера инквизитора, никогда не пахло ни свежей стружкой, ни живым деревом, все чаще камнем или старыми пыльными досками. А здесь, на этой лестнице, со всех сторон облекал именно запах древесины.
Уловить, на что он похож, никак не удавалось - то мнилось, что вокруг витает дух терпентинового масла, то явственно различался уксус, то казалось, что даже на языке остается сладковатый и немного терпкий аромат вишни; Хагнер рядом нервно дергал носом, морщился, порою встряхивал головой и напряженно сопел. Мартин больше осматривался, чем принюхивался, и время от времени его ладонь снова и снова касалась гладкой стены, словно он никак не мог поверить в то, что видит, и все пытался найти хотя бы крохотную щель в невидимых досках...
Лестница закончилась внезапно и быстро, и Курт, уже изготовившийся, как и прежде, брести по этим ступеням неведомое количество минут или часов, ощутил что-то вроде разочарования - это долгое скитание по бесконечным лестницам, коридорам и переходам начало почти нравиться. Двери на сей раз не было - была еще одна площадка, только теперь круглая, все с теми же древесными стенами, и на той стороне этого круга виднелся глубокий арочный проем, образованный переплетением мелких корней.
Мартин поднялся на последнюю ступеньку, потом на площадку, сделал два шага вперед и остановился, склонив к плечу голову и прислушавшись. Хагнер встал рядом, тревожно и напряженно принюхался, переступил лапами на месте и выразительно обернулся на Курта.
- Ну, что скажете?
Хагнер встряхнул головой, засопев, и Мартин кивнул:
- Idem[223]. Не могу услышать, что там. Как...
- Как было перед входом в замок?
- Не совсем, тогда не ощущалось ничего вовсе, а сейчас... Там что-то есть, чувствую. Но я не слышу, что.
Курт оглядел деревянные стены, бросил взгляд на проем и пожал плечами, вынув и взведя арбалет:
- Стало быть, узнавать это будем старым добрым способом: пойдем и посмотрим.
Вперед он двинулся первым, и спустя миг следом снова застучали по ровному дереву волчьи когти. Проход под аркой был заметно уже лестницы, войти в него одновременно всем троим было невозможно, и Мартин мягко, но настойчиво отстранил его назад, пойдя первым и дав рядом с собою место Хагнеру.
Проход тянулся всего семь шагов - и оборвался, выведя в просторную комнату...
- Benvenuto a bordo[224].
Мартин вздрогнул, на миг запнувшись у входа, Хагнер подпрыгнул на месте и рыкнул, вздыбив шерсть, и Курт тоже на мгновение смешался, не сразу поняв, откуда взялся этот человек, почему его не было видно всего миг назад. Всего миг назад перед глазами была лишь комната, даже скорее небольшой зал - почти идеально круглый, похожий на огромную корзину размером в пару дюжин шагов. Множество тонких ветвей, сплетаясь тесно, без малейшего просвета, образовали собою пол и ровные стены без единого окна, стены вздымались высоко вверх, и там, в вышине, ветви расходились, делились все мельче и мельче, и круглый зал, точно купол, венчала сочно-зеленая крона. Плотная листва полностью скрывала собою небо, если оно там было, и солнце, если ему было там место, но в зале было светло, как на летней поляне, и откуда-то словно веял легкий теплый ветерок, и едва слышный шелест доносился отовсюду, хотя и ветви, и каждый листок были неподвижны.
Посреди зала высилась колонна - пробившая плетеный пол толстая, в три обхвата, гладкая ветвь без сучков, трещин или наростов; ветвь уходила вверх и сливалась листвой с укрывшей зал кроной...
У колонны-ветви, прислонившись к ней плечом и заведя ногу за ногу, стоял Бальтазар Косса, глядя на вошедших подчеркнуто дружелюбно и насмешливо.
Мартин и Хагнер метнулись вперед - и отпрянули, словно невидимая ладонь оттолкнула обоих прочь; Курт выстрелил, ни на что не надеясь, уже понимая, что смысла в этом нет никакого - и потому не удивился, увидев, как болт кувыркнулся и загремел по древесному полу, точно сбитый наземь порывом ветра...
- Бац... - тихо прокомментировал Косса, лениво пронаблюдав за полетом стрелы, и с неподдельным интересом осведомился: - Что дальше по плану?
Курт отступил на шаг назад, сжимая приклад, помедлил, неторопливо сложил арбалет и, убрав его в чехол, нарочито спокойно отозвался:
- Дальше по плану ты должен снять защиту и устроить показательную взбучку этим смертным.
- Хорошая попытка, Гессе, - без улыбки кивнул беглый понтифик. - Жаль, не удалась. Еще что-нибудь?
Мартин сделал шаг вперед и остановился, сжав бледные губы в узкую полоску и взявшись за рукоять самодельного ножа с деревянной рукоятью; Хагнер шагнул вместе с ним и остановился тоже, протяжно, утробно рыкнув.
- Плохой, плохой волк! - строго проговорил Косса и, оттолкнувшись от колонны-ветви плечом, распрямился, сложив на груди руки и обведя собравшихся взглядом. - Итак, больше идей нет, как я понимаю?
- У тебя, как я понимаю, тоже, - Мартин снова шагнул вперед. - Иначе с чего бы мы все еще стояли здесь, живые и невредимые.
- Догадливые... - одобрительно произнес он. - А теперь посмотрим, насколько разумные. Поскольку ситуация у нас патовая, предлагаю ничью. Положи вон там на пол копье - и уходите, Древо наверняка вас выведет назад. В конце концов, семейству Гессе не впервой оставлять врага непобежденным, давайте сделаем это доброй традицией. Твоему отцу, разумеется, уже не остается надежды когда-нибудь расквитаться, но тебе-то спешить некуда, будешь потом копить силы и изыскивать способы, и как знать...
- Ты серьезно думал, что он согласится? - хмыкнул Курт, и тот пожал плечами:
- Нет, конечно. Но попробовать стоило. Это тоже в своем роде традиция.
- Это и есть наша ветвь? Внушительный отросток, надо заметить, долго придется пилить.
Косса смерил взглядом колонну и медленно, нежно провел ладонью по гладкой коре.
- Один из самых крепких, прочных миров... Жаль, что бедняга Альбрехт не сможет оценить, чем увенчался его вклад, ему бы понравилось, он знал толк в дереве.
- 'Вклад' - это стать подкормкой? - уточнил Мартин неприязненно. - Судя по размаху, сюда вложились вместе с ним и все его выжившие люди.
- Большие дела требуют больших жертв, - с показной печалью вздохнул Косса. - Ты уже начал это постигать и сам, верно?
- Ты, надеюсь, понимаешь, - спросил Курт, не дав стригу ответить, - что без родившегося и пострадавшего когда-то Христа не будет и тебя тоже? Не будет Папы, который вытащил тебя из тюрьмы, потому что не будет христианской церкви, не будет... А ты вообще представляешь, что будет? Вся история этого мира пойдет по-другому, и ты уверен, что тебе будет место в этой истории, что ты вообще будешь? Что не намереваешься ad verbum отпилить сук, на котором сидишь?
- Да, сложно придется... Столько линий надо будет оборвать, столько свести, столько создать из ничего... В одиночку творить альтернативу человеческой истории тяжко, но - у меня есть помощник, а уж с Древом мы договоримся.
- Договоритесь? Ты намерен его покалечить, антихрист недоделанный, и собрался с ним договариваться?
- У Древа нет чувств, Гессе, - спокойно отозвался Косса, все так же поглаживая колонну-ветвь, точно любимого питомца, прикорнувшего у ноги. - Оно не умеет мыслить, обижаться, расстраиваться, не может ненавидеть или любить, не помнит зла... Оно само и есть и добро, и зло.
- Положим, так. Но ты исправишь по-своему лишь одну ветвь, а на других ветвях все останется по-прежнему. Это ты понимаешь?
- Пусть будет. Там, где нет меня. Но там, где я - не будет его.
- Он везде, - возразил Мартин сухо. - На любой ветви Древа, во всем Мироздании, так или иначе - Он есть везде. И с чего ты взял, что испорченную тобой ветвь Он не уничтожит? Иоанн, пятнадцать-шесть, помнишь?[225]
- Я Папа, - улыбнулся Косса. - Мне ли не помнить Писание. А ты - помнишь? Помнишь, как он обещал, что больше никогда не станет уничтожать человечество? А он всегда исполняет свои обещания, в этом его слабость.
- А еще Он обещал Конец Света и Пришествие Судии, - мрачно напомнил Курт. - Когда Антихрист явится и начнет насаждать свои порядки. Не боишься, что Он исполнит обещание и в этот раз?
- А я рискну, - отозвался Косса уже без улыбки. - Исполнение Откровения уже началось не так, как предрекалось, с чего бы ему закончиться так? И хочу тебе напомнить, Гессе: пока создатель миров видит, что люди справляются сами, он не будет вмешиваться с радикальными методами - до последнего. И вот, вы справляетесь. Вы сопротивляетесь. Вы выставили войско против адских орд. Вы подняли против Антихриста весь христианский мир. Вы пришли сюда, чтобы дать ему отпор. И когда я завершу то, что начал - наверняка ведь найдутся недовольные; даже в мире, где не будет вашего бога - найдутся люди, которым не понравится то, что вокруг. И рано или поздно какой-нибудь непоседа соберет вокруг себя заговорщиков, бунтовщиков, он выступит против меня, будет противиться и пытаться свергнуть, нутром чуя, что вокруг всё должно быть не так, должно быть по-другому... Сущность человеческая, Гессе, убережет этот мир от уничтожения. И подарит его мне.
- Так все мы здесь для этого?
- И для этого тоже, - кивнул Косса и нарочито легкомысленно махнул рукой: - Ох, ну ты же знаешь этих малефиков. Им мало сделать гадость, им надо, чтобы эту гадость было кому оценить, а тут, как видишь, больше никого не осталось. Иисус, знаешь ли, тоже не ушел умирать куда-нибудь в пустыню, он из своей смерти устроил целое представление на публике; должны же быть и у меня хоть какие-то зрители, соблюдем традицию. Фарисей, легионер и... - Косса склонил голову набок, с сомнением оглядев Хагнера. - Пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел. Струсил?
- Зачем тебе копье? - спросил Мартин, и Косса вдруг сделал несколько стремительных шагов вперед, остановившись вплотную к незримой стене, в трех шагах от него.
- А зачем ты с ним сюда пришел? - спросил он тихо.
Шелест листвы над головой словно стал громче, и едва ощутимый ветерок обратился зябким сквозняком... Курт поежился, когда холодное дуновение скользнуло по затылку.
- Зачем ты сюда пришел? - снова спросил Косса - негромко, спокойно, но голос его отдался в голове эхом, этот голос будто слился с шорохом ветвей, с ветром, сам веял вокруг, точно ветер, обступил со всех сторон...
Мартин дважды шагнул вперед и остановился, глядя в глаза прямо напротив, но не ответил, все так же молча сжимая деревянную рукоять самодельного ножа. Косса склонил набок голову, точно разглядывая невиданную диковину, и неторопливо проговорил:
- Дороги... Миры... Множество путей... Ты ведь этого хотел?
Откуда тебе это знать?! - хотел спросить Курт и не спросил, не смог спросить, не сумел, а ветер в кроне становился все громче и громче, и холодный сквозняк леденил кожу все настырней...
- Да. Ты хотел именно этого. Увидеть, узнать, пройти - как можно больше... Так вот они, все твои дороги, здесь, выбирай любую. Ты отчего-то решил, что уже выбрал, но так ли это? Посмотри в себя, прислушайся к себе, загляни в ту часть себя, что ты от себя отгородил, и скажи честно перед самим собой: ты выбрал? Или заставил себя выбрать? Молчишь... Хорошо. Значит, начал думать. Подумай. Хорошо подумай, сейчас самый подходящий момент для этого.
- Я подумал.
Голос стрига звучал хрипло, тяжело, едва слышно, заглушаемый шумом листвы и холодным ветром...
- Что ты мне можешь предложить? Я уже получил больше, чем ты мог бы дать. Дороги? Ты сам сказал, у меня впереди долгая жизнь, а стало быть, недостатка в них не будет, и как знать - быть может, миры еще раскроются передо мной, и без довеска в виде тебя. Но даже если нет, дорог и в этом мире не счесть. Чем ты можешь меня заманить, что можешь предложить, чем собрался соблазнять? Ты ведь даже вечной жизни мне посулить не можешь, потому что она уже у меня есть.
- Вечная жизнь... - повторил Косса медленно, словно гоняя слова на языке. - Вечная жизнь без свободы... Это правда то, чего ты хочешь? Хочешь ежедневно сверять свои желания с дозволениями Мастера?
- Меня это устраивает.
- Серьезно?
Ветер подхватил голос человека за незримой стеной, взвил смерчем, унес в вышину, к сплошной зеленой кроне, переплел с шелестом листьев, низринул обратно и облёк со всех сторон...
- Не верю. А сам-то ты себе веришь?
- Чего ты от меня хочешь? Просто скажи прямо.
Ветер и шелест стали громовыми, точно грохот водопада, плотными, как полотно, и сдавили, сжали, оглушили...
'Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь - помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь'...
Что ты делаешь, Мартин?..
Спросить не получается. Не получается крикнуть. Не получается двинуться с места и шевельнуть губами...
'Когда я сдамся - а я сдамся - всем будет плохо'...
Что ты делаешь?..
- Что тебе от меня нужно?
- Помощник, - ответил ветер и взвыл невидимым вихрем, сотрясая зеленую крону.
- Почему я?
- Потому что ты прошел сюда. Потому что Древо признало тебя. Всё верно, творить историю с нуля - тяжкая задача, а Древо - оно инструмент, а не сподвижник. Ты проделал долгий путь, осталось сделать один шаг. Шаг в историю, Мартин... Если только захочешь, если сам себе позволишь, в этой истории останешься ты - ты такой, какой есть - и не останется твоего Мастера, и никто, никто больше не будет стоять над тобой и управлять движениями твоей души, твоей волей, твоими желаниями. Твоей жизнью. Твоими дорогами.
- Никто, кроме тебя?
- Я не нуждаюсь в подданных, у меня их теперь будут десятки, сотни, тысячи тысяч, зачем мне прилагать столько сил, чтобы добыть еще одного? Не стану лгать: я обойдусь и без помощников, я не ждал твоего появления, не планировал его, не надеялся на него, и мысль предложить тебе заново выбрать путь - возникла спонтанно прямо сейчас. Просто потому что мне так захотелось. Тебе достаточно лишь быть там, где буду я - назовёшь меня Ариманом, назови себя как пожелаешь, хоть Ормуздом. И всё, что может быть только для меня и только для тебя - будет, вечно меняясь и вечно возвращаясь, в таких сочетаниях, созвучиях, вкусах и красках, которые мы сейчас не можем себе представить, но можем о них помечтать. Просто подумалось - было бы неплохо, если в будущем одиночестве рядом будет кто-то, кто понимает, как все на самом деле.
Ветер в кроне над головой и вокруг шумел, выл, захлебываясь, и ветви хрустели и скрежетали...
- А если я не понимаю?
'Надо было остановить меня, пока ты еще мог'...
Что ты делаешь...
- Так поймешь.
Косса протянул руку ладонью вверх и остался стоять, все так же глядя глаза в глаза, и ветер метался и ревел, и ветви стонали над головой и вокруг...
- Шаг вперед. Это все, что нужно. Если в самом деле хочешь понять - Древо пропустит тебя.
Мартин опустил взгляд на протянутую руку, помедлил и убрал ладонь с рукояти самодельного ножа с деревянной рукояткой.
- Пути, - тихо напомнил Косса. - Твои пути. Такие, какими ты их захочешь сделать. На выбор - любой, или все сразу.
'Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три'...
Что ты делаешь...
Мартин шагнул вперед и сжал протянутую ладонь. Еще миг прошел в неподвижности под голос неистовство воющего в вышине ветра - и он шагнул снова, оказавшись рядом с Коссой.
- Поздравляю, - серьезно сказал тот, отступил назад и, потянув стрига за собой, отпустил его руку. - Твой первый по-настоящему самостоятельный шаг.
- И каким будет второй?
Ветер кричал в зеленой кроне, визжал, сливаясь с голосами и подхватывая каждое слово.
Что ты делаешь...
- Я должен отдать тебе копье?
Косса улыбнулся - снисходительно и укоризненно, коротко качнув головой, и снова отступил назад, и ветер захохотал безумным смехом...
- Ты все же решил, что это трюк?.. Нет, оставь его у себя. Тебе оно сейчас будет нужнее. Править судьбу мироздания будешь ты сам - так, как сочтешь необходимым.
Он повернулся спиной и медленно прошагал к колонне-ветви; остановившись, провел по огромному стволу ладонями, поднял голову, бросив взгляд на зеленую кровлю. Мартин медленно приблизился и остановился в шаге позади, снова положив ладонь на рукоять, глядя на гладкую кору молча.
Обернись... Обернись... Что ты делаешь...
- Древо знает, что сейчас что-то случится, - проговорил Косса тихо, и этот едва слышный голос немыслимым, невероятным образом звучал громче кричащего в ветвях ветра. - Оно понимает, что пришел час перемен, какие в его истории были лишь однажды. Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста, история сделала поворот к новому миру... Теперь тому миру конец. Оно это чувствует...
Косса обнял ветвь, прижавшись к ней щекой, и закрыл глаза.
- Оно слышит...
- Надеюсь.
Ветер успел зареветь в зеленых ветвях, когда неподвижная фигура в черном фельдроке сдвинулась вперед - молниеносно, неуловимо. Ветер заголосил, заметался, завизжал - и стих, оглушив тишиной, и в тишине было слышно, как хрипит человек, пригвожденный к огромной ветви. Старый железный наконечник пробил шею насквозь, глубоко засел в древесине, и по гладкой светлой коре медленно, все больше набирая силу, струился тонкий красный ручеек...
Мартин отшатнулся, оставив самодельный клинок в теле, точно незримая волна снова отбросила его, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, отступил назад, кинул взгляд наверх, на зеленую крону, уже не терзаемую невидимым ветром...
Курт выдохнул - сипло, тяжело, словно все это время чья-то рука держала за горло, не позволяя дышать, говорить, думать; лишь теперь он увидел и Хагнера - массивная бурая туша лежала на боку, запрокинув голову и свесив язык, и сейчас лапы слабо скребли по плетеному полу, пытаясь упереться и поднять тело, и затуманенный взгляд медленно яснел...
- О-о-о! - хрипло протянул Косса и, упершись одной рукой в ствол, второй выдернул засевший в горле наконечник.
На ветвь плеснуло ярко-алым, и кровь осталась на коре, уже не стекая вниз, словно впитываясь, проникая, въедаясь...
- О-о-о! Какое коварство! - возгласил Косса и обернулся; Мартин отступил. - Я предложил тебе свободу! Я предложил тебе всю вселенную!..
Он вдруг умолк, бросил взгляд на зажатый в ладони наконечник и, снова подняв глаза к стригу, улыбнулся:
- Врал, конечно.
Косса раскинул руки, и воздух вокруг вздрогнул, задребезжал, как разбитая сталь, и словно волна ветра ударила единым порывом; Мартина отшвырнуло прочь, с силой вмазав в стену, и Курт отлетел назад, ударившись затылком о сплетенные ветви и услышав, как взвизгнул Хагнер...
- Но в одном я сказал правду: ты решишь судьбу мироздания. И ты ее решил!
Голос Коссы звучал хрипло, булькающе, и сквозь цветные мошки перед глазами Курт видел, что нанесенная стригом рана затягивается на глазах, а по венам на шее медленно разливается алое пламя...
Это уже было, было час или вечность назад - часовня, солнце сквозь витражи, человек у алтаря...
Бальтазар Косса - один, в мирском платье, безоружный... Косса стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, и вены на лице, открытой шее и ладонях горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем - все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца...
- Предсказуемость! Вот что такое человеческая сущность!
Мартин, упавший рядом с Куртом, приподнялся, упершись ладонями в пол, оглушенно встряхнул головой и остался сидеть, вжавшись спиной в стену. Рана на шее Коссы исчезла почти совершенно, и голос уже не хрипел и не булькал, голос звучал ясно и громко, оглушительно...
- Любой жертве нужен жрец, ваш бог это знал, как никто другой. Древо, жрец, свидетели, кровь и жертва - как мало нужно, чтобы повернуть историю вспять!
Он засмеялся, запрокинув голову, и смех покатился по залу, свитому из ветвей, ударяясь о стены, взметаясь к зеленой кроне, падая вниз, носясь вокруг незримым ветром. Огонь в венах стал гуще, сильнее, и смеющееся лицо потемнело, исказилось, сминая человеческие черты и лепя из них что-то дикое, невозможное...
- Можешь собой гордиться, Мартин Бекер! - выкрикнул утробный голос, и черные глаза воззрились на застывшего, как камень, стрига. - Именно ты собственными руками отправил свой мир в небытие. Как тебе роль ангела Апокалипсиса?
'Чтобы какой-то мажок сумел переломить Провидение?' - 'Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет?'...
Антихрист... Anti-christus...
Анти. Против. Вместо. Наоборот. Всё верно, логично, всё настолько очевидно, что теперь непонятно, как не осознал это раньше, как не понял...
'Фарисей, легионер и... пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел'...
Повторить Распятие - в извращенном, сатанинском духе, но с теми же условиями, в схожих обстоятельствах, возведенных в ритуал: ветвь Древа вместо креста, зрители и - палач. А ведь мог бы догадаться и раньше, dummkopf, asinus[226]! Помнится, бывший ангел, именовавшийся 'наездником на Древе' пытался провернуть подобное, хоть и решил, что ни в зрителях, ни в палаче не нуждается и будет ими всеми сам...
- Добро пожаловать в новый мир!
Этот голос уже больше был похож на рычание, и это лицо больше не было похоже на лицо человека - темный, как уголь, искаженный лик, отвратительный и чудовищный, и вместе с тем странно притягательный; огонь в венах пылал уже невозможным, нестерпимым сиянием, и горела тьма под веками...
И горела кровь на ветви, пробившей плетеный пол.
Кровь разъедала светлую кору, прожигала - медленно, но настырно, и в зеленой кроне застонало, и снова завыл ветер; завыл - и тут же стих. Содрогнулись плетеные стены и пол, и сверху посыпалась листва - желтая, медная, темно-красная, коричневая, иссохшая, и огромная ветвь в центре вздрогнула, скрипнув, и кровь на коре зашипела, впившись в древесину...
Кровь на Древе...
Кровь Распятия...
- Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста... - пробормотал Курт чуть слышно; стриг обернулся, глядя непонимающе, и он повторил, заглушая сатанинский рык: - Кровь Сына Господня! Кровь Мастера! Древо!
Мартин на секунду замер, обернулся на колонну-ветвь, разъедаемую тёмно горящей кровью, кинул короткий взгляд на железный наконечник, чуть смявшийся в нечеловеческой черной руке, снова повернулся к Курту и кивнул.
- Макс! - скомандовал он сухо. - Взять.
Хагнер замялся лишь на миг; в карих волчьих глазах проступило недоумение, на долю мгновения мелькнул совершенно человеческий страх, почти отчаяние, а потом массивная бурая туша припала к полу, оттолкнулась и молча прыгнула.
Утробный голос взвыл, когда огромные челюсти размером с медвежьи сомкнулись на запястье; Косса встряхнул рукой, но челюсти вцепились намертво и всё продолжали сжиматься, и что-то хрустнуло, точно сухая ветка. Мартин подхватился с пола вмиг, вскочив и метнувшись вперед одним невидным движением, за долю мгновения оказавшись рядом с нечеловеком, на котором повис исполинский волк; подхватил на лету выпавший из разжавшейся ладони самодельный нож с деревянной рукоятью и кинулся к ветви в центре плетеного зала. Косса снова взвыл, скрюченные пальцы свободной руки ударили в бурый мохнатый бок, из-под пальцев брызнуло красным, гигантская туша беззвучно отлетела прочь, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно.
- Это называется отчаяние! - прогремел рыкающий голос. - Отчаяние смертных на пороге смерти приговоренного мира!
Мартин торопливо вздернул левый рукав, перехватил примявшийся железный наконечник поудобнее и с нажимом полоснул по руке - через всю ладонь и вдоль предплечья. Косса смолк и застыл, глядя на Курта, все так же сидящего на полу у стены, а потом медленно обернулся.
- Это называется хрен тебе, - вытолкнул Мартин сквозь зубы и, закусив губу, с силой провел окровавленной рукой по изъязвленной коре.
Нечеловек с перекушенным запястьем закричал - злобно, истошно, срываясь в рычание и визг; плетеные стены содрогнулись снова, снова зашумело ураганом в кроне над головой, завыло ветром, заглушая вой. Пол заходил ходуном, где-то треснули ветки, и снова посыпались листья - сплошным разноцветным ливнем.
- Стал героем, да?! - закричал оглушающий голос, Косса сделал шаг к ветви-колонне, покачнулся, Мартин попятился. - Времени у меня впереди не меньше, чем у тебя, глупый маленький стриг. Вот только мою следующую попытку ни эта старая развалина, ни ты - уже не увидите!
'Следующую попытку'... Значит, получилось, равнодушно подумал Курт, глядя мимо Коссы на светлую кору ветви в центре плетеного зала; сатанинская кровь больше не горела и не прожигала ствол. Получилось. Жаль, рассказать об этом Фридриху уже не выйдет... Не выйдет предостеречь, не выйдет предупредить, что Косса не уничтожен и вернется, чтобы попробовать снова, и кто знает, насколько скоро...
В ушах зазвенело, перед глазами невесть откуда взялся блеклый туман, и что-то неприятно кольнуло в груди. Подняться бы, чтобы эта нечисть не добивала его на полу, как крысу... Но руки не подчиняются и ноги не слушаются, а в груди словно раскаленный камень, и туман в глазах не дает увидеть, что происходит... Мартин что-то выкрикнул в ответ - злое и наверняка неприличное... Курт вяло хмыкнул. Жив еще, стало быть...
Голова закружилась, и в тумане перед глазами поплыли какие-то невнятные фигуры, и Мартина было уже не слышно, а голос Коссы снова сорвался в вой - раздраженный и болезненный, а потом какой-то темный силуэт заградил свет...
Лба коснулась чья-то ладонь. Ладонь была теплая и сухая, ладонь крепко прижалась к коже и на два мгновения замерла, точно кто-то пытался удостовериться, не в горячке ли майстер инквизитор.
А потом ладонь исчезла, и исчез туман. Исчез раскаленный камень в груди, и исчезла боль в ушибленном затылке, и перестала кружиться голова, и мир вокруг вынырнул из небытия внезапно и четко. На миг Курт застыл, а потом вскочил на ноги, мельком поразившись тому, как непривычно легко это получилось.
Мартин стоял в двух шагах от ветви, по-прежнему сжимая в правой ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из левой опущенной руки плетеный пол густо кропило кровью. Ветер в кроне стих, и редкие цветные листья падали вниз медленно, невесомо кружась в воздухе. Косса, сжавшись, как раненый зверь, застыл на месте, и оглушительный вой стал тихим злобным шипением, и огонь в венах на нечеловеческом лице погас.
Вокруг бывшего понтифика стояли шестеро в старых потрепанных хабитах. Еще один, только что бывший рядом с Куртом, уже присоединился к ним, а другой, присев на корточки, поглаживал ладонью бурого волка, залитого кровью. Через мгновение он поднялся, отвернулся от неподвижного тела, встал рядом со своими собратьями, и тщедушные босые монахи, изможденные настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого, сделали полшага вперед, заключив Коссу в плотный круг.
Нечеловек в окружении монахов скорчился, будто вжавшись в самого себя, пытаясь спрятаться в себе самом от внешнего мира, от людей, обступивших его, и раздраженное шипение перешло в сдавленный стон...
- Ты творишь дурное, бедное чадо Божие, - тихо и грустно сказал один из монахов. - Грех великий идти против Господа.
Косса умолк и распрямился. Темное лицо исказилось от злости, черные провалы глаз вперились в монаха перед собой, и презрительно скривившиеся губы выплюнули:
- Иди к черту вместе со своим Господом!
- Мы понимаем твою боль, - все так же негромко отозвался тот. - Но ты же знаешь, что раскаяние все еще возможно даже для тебя.
- Одумайся, - кротко попросил монах за спиной нечеловека. - Эти люди не дали тебе совершить непоправимое, и путь к Господу все еще открыт для тебя. Одумайся, пока не пробил час.
- Одуматься?! - свирепо прошипел Косса, оглядевшись, и коротко хохотнул: - И кто мне об этом говорит - неслыханные грешники, убийцы, преступники? Кайтесь сами!
Кайтесь сами...
Кайтесь...
Утробный голос отдался от плетеных стен эхом, заметался вокруг, снова загрохотал ветром - пронизывающим, острым, ввинчиваясь в разум, в самую глубь мыслей, в душу...
Кайтесь...
'Ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают 'стать как Молот Ведьм' в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия'...
Кайтесь...
- И то верно, - отозвался спокойный тихий голос, и наваждение ушло, сгинуло, не успев вцепиться когтями во внезапно ослабевший рассудок. - Верно говоришь, грешники. Я убивал и ел некрещенных детей в надежде обрести невиданную силу. Их надо было есть живыми, и я делал это.
- А я не хотел силы, - сказал монах за спиной Коссы, и тот вздрогнул, будто от удара. - Я просто ловил молодых девушек и мальчиков, совокуплялся с ними и убивал их, пока делал это. Двести одиннадцать человек, столько их было. Они очень страдали.
- Я тоже не хотел силы. Она была у меня. Я мог исцелять людей. Я мучил взрослых сильных мужчин, мне нравилось видеть, как они кричат и плачут, точно дети. Я исцелял их раны, удерживал жизнь в их теле многие дни и продолжал мучить. Так я убил пятьдесят шесть человек.
Косса скорчился, затряс головой, словно невидимые пчелы окружили и теперь жалили его, словно все то, что он пытался направить вовне, отразилось от этого круга людей, как от зеркала, и теперь с каждым их словом возвращалось обратно...
- Я убивал всех. Детей, женщин, мужчин. Я хотел призвать Сатану, чтобы он исполнял мои желания и дал мне власть и богатства. Сорок три человека приняли смерть от моих рук.
- Я убивал женщин. Моя возлюбленная супруга скончалась в первый год после венчания, и я стал завидовать, ведь у других мужчин их женщины были здравы, веселы, живы. Двенадцать женщин я убил мучительно и страшно. Одна из них была беременна, и я вынул ее плод и в ярости топтал его.
Косса глухо застонал, сжав голову ладонями, зажмурился, пошатнулся...
- Когда я стал юношей, я узнал, что могу забрать жизнь человека, коснувшись его чела. Я получал неземное наслаждение, когда делал это. И вот я пошел служкой в госпиталь и там забирал жизни больных. Я говорил себе, что я ангел смерти, который приносит им облегчение, но то не были смертельно больные, мне просто нравилось так делать. Я убил двадцать восемь мужчин и женщин.
- Я убивал юношей. Утратив мужскую силу, я узнал от старухи, слывшей колдуньей, что должен оскопить сотню юношей, едва вошедших в половую зрелость, и стремиться доставить самому себе наслаждение, пока они умирают, и тогда вновь стану силен и здоров.
Нечеловек, окруженный истощенными босыми монахами, упал на колени, вцепившись в голову пальцами, словно пытаясь разъять ее на части и извлечь, выцарапать из нее то, что ввинчивалось, впивалось в его разум, тихо завыл, съежившись, сжавшись в комок...
- Я убивал детей своей дочери, которым сам был отцом. Я хотел силы. Я держал ее взаперти и принимал роды, и убивал младенцев, чтобы делать порошок из их сердец. Пять детей я убил. А потом я убил свою дочь, когда она пыталась убить себя, но не смогла, лишь глубоко порезала себе руки.
- Все мы грешники, такие же, как ты, - смиренно произнес монах-целитель, и Косса снова распрямился, но остался сидеть, глядя в пол у своих коленей и тяжело дыша. - Но Господь всем дает путь исправления.
- Будь с нами, чадо Божие, - тихо попросил убийца юношей. - Мы поддержим тебя. Мы поможем тебе.
- Час пришел, - печально сказал поедатель детей. - Пора выбирать.
- Прими протянутую руку, - безмятежно предложил госпитальный служка. - Прими, или адские глубины примут тебя.
- Ты сам их отверз, - пояснил убийца дочери. - Покайся, или придется сойти в них.
- Идите туда сами! - рявкнул Косса, вскинув голову, сжал кулаки, и ветер вновь вернулся, зашумел, завыл... и смолк, точно поперхнувшись.
- Мы пойдем, - благодушно согласился убийца женщин. - Но тебе придется пойти с нами.
- Прислушайся к гласу своей души, - настоятельно проговорил призыватель Сатаны.
Косса вскочил на ноги, раскинул руки со сжатыми кулаками, взрыкнул, точно бродячий силач, силящийся столкнуть телегу, груженную камнями, и снова зашумело в зеленой кроне, и незримый вихрь завыл - все громче и громче...
- Никто не смеет встать у меня на пути! - закричал нечеловек, окруженный босыми изможденными людьми, и ветер отозвался эхом. - Никто, включая вашего распятого бога!
Снова захрустели ветви в стенах, и плетеный пол задрожал под ногами, и невидимый ветер закричал раненым зверем...
- Как жаль... - печально вздохнул убийца мужчин, и его тихий шепот перекрыл вопль бушующей в вышине бури и рык нечеловека...
Восемь монахов, вставших в круг, молитвенно сложили руки у груди и закрыли глаза.
Косса вскинул руки над головой.
Ветер взвыл...
Курт едва успел зажмуриться, но невероятно яркая вспышка все равно ослепила, ветер взвизгнул, раздался утробный разъяренный крик - и упала тишина.
Еще два мгновения он стоял, зажмурившись, и звон в голове разбивал тишину, и в этой тишине кто-то тихо стонал и шуршал, и в глазах медленно гасли отблески нездешнего света. Курт медленно приоткрыл глаза и застыл, глядя вокруг.
Вокруг были каменные стены. Прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало. Неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, на полу лежало тело Бальтазара Коссы в окружении восьми неподвижных тел в потрепанных хабитах, и взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия.
Хагнер - в человеческом облике, голый - возился на полу у стены, пытаясь подняться, и тихо постанывал, держась ладонью за плечо, где не было ни единой раны. Мартин стоял по ту сторону алтаря, все так же сжав в ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из все еще не до конца зажившего пореза на каменный пол медленно и вязко капало красным.
- Куда теперь?
Курт недовольно вздохнул, оглядевшись, словно где-то тут, в саду академии святого Макария, прятался ответ, который он уже отчаялся найти.
- Ни малейшего представления. Послезавтра заседание Совета, и снова, как водится, очень важное и требующее моего присутствия. Чую, до нормальной службы я нескоро доберусь. Пытался уломать Висконти лишить меня этой сомнительной чести...
- Даже не буду спрашивать, чем закончился разговор, - усмехнулся Мартин, и он покривился:
- Обещал подумать. Что в переводе на простой немецкий означает 'размечтался'... Ладно, Бог с ним. Как тебе Кёльн?
- Нормально, - улыбнулся Мартин. - Другие люди, другие нравы, но in universum все то же, что и везде. Начальство вменяемое, сослуживцы в меру ушибленные, горожане приличные. Но я рад, что меня отозвали: откровенно говоря, эти месяцы в Кёльне были скукой смертной.
- Пообтесаться на службе в большом городе тебе было нужно.
- Понимаю.
- С Висконти еще не говорил?
- Нет, пока не виделись, и не представляю, зачем меня вызвали... А что?
- Вряд ли я выдам страшную тайну Совета, посему... Он нашел тебе среди наших полуфранцуза в помощники. Приставит к тебе, чтобы ты с ним говорил; Висконти считает, что основы ты уже постиг, а дальше нужна практика, потому что хорошо научиться языку по книгам невозможно, а время поджимает.
- В этом он прав, - нехотя заметил Мартин и вздохнул. - Помощник... Не привык я с помощниками.
- Помощник - это удобно, - улыбнулся Курт. - Поверь. Главное - не поубивать друг друга в первую неделю, а там сработаетесь. Я его видел, парень характером ровный, сообразительный, и главное - без ветра в голове.
- Да, - согласился Мартин серьезно. - Такой помощник служителям из нашего семейства просто необходим. Надо бы и Альте такую подыскать.
Курт с усмешкой кивнул, поудобнее устроившись на скамье, привычно попытавшись найти удобное положение для правой ноги, и стриг осторожно спросил:
- Ты как?
- Я отлично, - хмыкнул он, расслабившись. - Но за два с половиной года так и не смог привыкнуть, что старые переломы и раны больше не ноют в сырую погоду, не отзываются прострелами в неловком положении, не мешают двигаться, не требуют от тела долго и тяжело подниматься по утрам... И сердце явно передумало ломаться. Молодым жеребцом не скачу, однако поблагодарить покойного есть за что.
- Да и всех восьмерых есть за что, - тихо отозвался Мартин, и он молча кивнул снова. - И раз уж разговор о том зашел... Я все это время честно старался не злоупотреблять близостью к Совету и не лезть в то, что не моего ума дело, но... Нет о них каких-то новостей?
- Какие могут быть новости с того света?
- Может, они и не на том свете? Может, кто-то из них являлся отцу Альберту, например... Понятно, - вздохнул стриг, увидев выражение его лица. - Но есть окончательный вердикт, что это было? По мнению Совета, они сошли в Ад, чтобы увести Коссу с собой, и... и что? Куда они делись потом?
- По мнению Совета - они сошли в Ад и увели Коссу с собой, - повторил Курт. - А вот дальнейшее, как ты сказал, не нашего ума дела, видимо. Мы считаем, что насельники Абиссуса поработали конвоем: сопроводили преступника к месту заключения и отправились... Куда их там направили, предполагать не беремся. Почему они столько тянули и явились в последний момент - не спрашивай.
- А ты спросил.
- А я спросил. Выслушал от отца Альберта многословную проповедь, сведшуюся к традиционному 'неисповедимы пути' и что-то там про человеческую волю. Предпочел не спорить.
- Альта считает так же. Она считает, что монахи Абиссуса... 'вышли на совсем иной уровень бытия', так она сказала. Она сказала, жизнь - это как озеро...
- ...и любое наше деяние - как брошенный в него камень, - размеренно проговорил Курт, - от которого расходится волнение. Волна идет от тебя и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно не входить в воду, а можно просто следить за тем, чем бросаешься... Да, Готтер мне сказывала ту же притчу много лет назад.
- Вот, - кивнул Мартин наставительно. - Альта считает, что в руках монахов Абиссуса не мелкие камни, как у всех нас, а огромные валуны, которые нельзя кидать, как только вздумается, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Один они все-таки бросили, когда другого выхода просто не осталось.
- Богослов тоже нашелся, - буркнул Курт, и стриг толкнул его локтем в бок, одарив укоризненным взглядом. - Когда она все это тебе говорила?
- Четыре дня назад, когда я навестил ее в Карлштейне. Но к этой мысли она пришла давно, а точнее сказать - сразу, как только мы рассказали, что происходило в Поттенбрунне. А что?
- Готтер мне говорила примерно то же самое, - неохотно пояснил Курт. - И тоже - сразу после случившегося.
- Предлагаю ввести одну из них в Совет на правах толкователя Господней воли, - улыбнулся Мартин; посерьезнев, на миг замялся и осторожно сказал: - Я еще вот о чем думаю... Древо. Косса ведь успел его повредить. Когда мы всё это остановили - ветвь уже начала повреждаться.
- Думаешь, не сказалось ли это на чем-то? - уточнил Курт и натянуто улыбнулся: - Пока, насколько могу судить, каких-то изменений в прошлом мы не обнаружили.
- Полагаешь, мы бы знали о них, если б они свершились? Ведь тогда и мы сами были бы порождением этого прошлого.
- Не думаю. Мы были подле Древа, ты был участником всего процесса... Мнится мне, воздействие измененного времени, если б оно было, сработало бы так же, как работал магистериум, когда с ним пыталась взаимодействовать Урсула: тот, кто является частью процесса, защищен и находится как бы над всей действующей системой. В нашем случае - вне времени и пространства, а потому должен помнить исходный вариант.
- Даже если так... Не изменило ли поврежденное Древо наше будущее?
- А вот на этот вопрос, подозреваю, тебе и сам наш недоделанный Антихрист не ответил бы... Поживем - увидим, - Курт помолчал и уточнил: - Ты-то уж точно увидишь, а я так и помру в любопытстве.
Мартин неловко кивнул, и он мысленно покрыл себя нелестными эпитетами: неправ был Господень посланник, не так уж часто майстер инквизитор стал думать вместо того, чтобы делать - в очередной раз язык оказался быстрее мозгов... Того, что Мартин в общении с ним почти стыдится своей грядущей долговечности, не заметить мог только слепой, и Курт уже тысячу раз давал себе зарок следить за словами, и вот только что дал в тысяча первый...
- В любом случае, - нарочито бодро продолжил он, - с будущим проще. Как мы выяснили, оно в наших руках и нашей воле, какие бы там деревья и как ни росли и какие бы горе-садовники в них ни ковырялись.
- Не пойму, как он собирался 'править миром', - отозвавшись мимолетной улыбкой, произнес Мартин задумчиво. - Он ведь натурально одемонился. В самом прямом смысле этого слова, буквальном. Я, конечно, понимаю, что в истории мира, где не было бы христианского учения, были бы несколько иные взгляды на потустороннее, но сама человеческая природа отторгает настолько чуждое. Даже ведьму принять как нечто сносное для большинства - сложная задача, не говоря уж о ликантропе или стриге, да даже и просто чужеземца, который выглядит чуть иначе, чуть иначе говорит... А тут - демон. Rex mundi[227] - и в таком виде, о чём он думал?
- Кто его знает... Быть может, скрывал бы это иллюзией. Быть может, попросту запугал бы всех. А возможно - это было временным явлением, и по окончании ритуала эта демоническая суть спряталась бы внутри него, и он снова выглядел бы обычным человеком, оставаясь полудемоном... Жаль, теперь уже не спросишь.
- Ну нет, - хмыкнул Мартин, поежившись. - Мне не жаль.
Оба тихо рассмеялись, и стриг, помедлив, уже серьезно сказал:
- Альта просила кое-что передать. Она считает, что в следующем году стоит перевезти Александера из Карлштейна в приют Конгрегации. На время.
- Она помнит, на чем мы условились?
- Да, и просила обсудить это в Совете. Альта считает, что быть при дворе и при отце - дело хорошее, но Александеру стоит начинать налаживание связей с будущими макаритами с самого детства, и ему будет полезно проводить время частью в Карлштейне, частью в Макарии. А ей полезно будет хотя бы ненадолго вернуться к работе, 'пока совсем не закисла'.
- Ему два года, - напомнил Курт терпеливо. - Какие связи, о чем она? Вот когда будет хотя бы лет пять - тогда и обсудим. Пусть даст человеку спокойно пожить, хотя бы пока он не научится толком говорить и хоть как-то понимать, что происходит вокруг.
- Тебе придется сказать ей это самому, - мягко, но настойчиво сказал Мартин. - Придется выделить время в своем плотном служебном плане и их навестить.
- Разумеется, - невозмутимо отозвался Курт. - Как только цепкие когти Висконти соизволят меня выпустить. Сдается мне, у него тем для заседаний запасено на пару томов.
- Неудивительно, - хмыкнул стриг. - Даже я понимаю, сколько всего пришлось разгребать.
Курт не ответил: поспорить тут было не с чем.
Два с половиной года, миновавшие с того памятного дня, когда их маленькая группа вышла из Поттенбрунна с безжизненным телом беглого понтифика, и впрямь выдались насыщенными, и покоя не знали ни Фридрих, ни Конгрегация.
Первые же проблемы начались тотчас после того, как в замок вошли инквизиторы в сопровождении собственной стражи и легионеров Императора: часовня оказалась пустой. На полу остались пятна крови Мартина, осталось на стене треснувшее Распятие, но тел восьми монахов в потрепанных хабитах не было. Замок обыскали с крыши до подвала, заглянув во все возможные закутки, но ни единой живой души обнаружить не удалось; что сталось с бойцами и разведчиками, направленными сюда ранее, тоже осталось неизвестным.
По лагерю тем временем разнеслась весть о смерти еретика, зовущего себя антихристом, и к телеге с телом Коссы потянулись делегации и отдельные любопытствующие, желающие лично взглянуть и убедиться. Поняв, что препятствовать бессмысленно, да и неполезно для пропаганды, майстер Великий Инквизитор махнул рукой и лишь велел выставить охрану, дабы пресечь возможные инциденты, если кому-то в порыве гневных чувств вздумается учинить с телом поверженного противника какое-нибудь непотребство вроде пинания, плевания или отрезания выступающих частей на сувениры.
Погоды, к счастью, стояли предсказуемо студеные, и тело могло относительно спокойно дожидаться решения своей судьбы. Везти его через половину Австрии в пределы Империи, само собой, было затеей исполнимой, но рискованной, посему торжественное сожжение останков еретика следовало учинить на месте, тщательно рассчитав, где, когда, каким образом и в какой обстановке, дабы репутационные выгоды были максимальными. В итоге был выбран небольшой холм неподалеку, где и соорудили солидный костер.
Тем временем одна за другой повалили новости.
Первой пришла весть из Вены: войска Эрнста Железного в кровопролитном, но успешном сражении после долгой осады захватили город. Взять в плен сына Альбрехта Австрийского не удалось - тело было найдено на камнях у подножия башни его резиденции, и осталось неизвестным, решился ли он сам на добровольный уход из жизни, дабы не оказаться в руках врагов, или ему помогли. Как бы там ни было, Фридрих со спокойной душой мог исполнить то, что было обещано Эрнсту при планировании вторжения, а именно - вручить ему фогство и собственно Вену, наведение порядка в которой и стало заботой герцога. Точнее, бывшего герцога: упразднение герцогств как таковых на всей территории Австрии и установление вместо них фогств было вторым решением Императора. Впрочем, кое-что Эрнст приобрел, став графом новосозданной единой Австрийской марки - Империя не забывала о каре для врагов, но и друзей и подданных без награды не оставляла.
Еще одной проблемой, требующей незамедлительного решения, были те самые территории. Не сказать, что война опустошила эти земли, но из-за вычур Коссы ближайшие несколько деревень обезлюдели в самом буквальном значении, да и армия Альбрехта положила в боях большую часть дееспособных мужчин. Бывшее герцогство австрийское требовало и управленцев на местах, и рабочих рук, и решение было найдено простое и проверенное еще Орденом за многие десятилетия: переселенцы с германских и богемских земель. Фридрих таким образом убивал даже не двух, а трех зайцев - заселял опустевшие территории, обеспечивал землей своих подданных и вбивал в австрийский монолит имперские колья.
Советы и мимоходные совещания 'на лету' шли едва ли не каждый день - решения, взвешенного, с учетом дальних последствий, требовало буквально всё, включая возвращение победителей к родным пенатам. На захваченных землях следовало оставить гарнизоны, по еще не пройденной территории - пройти, редкие очаги сопротивления - загасить, сдавшихся и пожелавших присягнуть - принять, сомневающихся - убедить. Оставался еще замок архиепископа Зальцбурга, осаду и штурм которого Фридрих уже распланировал, когда от святого отца прибыл парламентер с предложением сдать Хоэнзальцбург без боя в обмен на обещание сохранить жизнь пастырю душ и позволить ему провести остаток дней простым монахом - в любой, даже самой захудалой обители, на выбор Его Величества.
Тем временем Орден и Конгрегация занимались своими проблемами, в кои-то веки совместно, не вырывая друг у друга кормило и не интригуя друг у друга за спинами. Ситуация на сей раз была особенной и прежде небывалой: два орденских комтурства, некогда оставшиеся на территории Австрии по стечению обстоятельств, а после - постепенно, незаметно, но прочно перешедшие под руку герцога, закрывая глаза на все его грехи. В сражениях они, правду сказать, участия не приняли, не запятнав себя братоубийством и предпочтя отсидеться в стороне, и теперь следовало решить, как быть с собратьями во Христе. Расследование проводили вместе - инквизиторы майстера Гессе и комтуры фон Юнгингена. Решение судьбы братьев-отступников и претворение этого решения в жизнь майстер Гессе полностью передал Ордену.
За многочисленными хлопотами духовного и светского порядка пришла зима - настоящая, холодная и многоснежная, и возвращение победоносного войска домой пришлось отложить до весны. Традиционная торжественная коронация новоизбранного Императора в Майнце тоже вынужденно откладывалась, и Rex Romanorum[228] Фридрих, прикинув все возможные последствия, принял решение сразу после Рождества короноваться в Санкт-Пёльтене - городе, ближайшем к месту славной победы над силами Антихриста.
А в январе Альта родила мальчика. Первое, о чем спросил Фридрих после того, как убедился, что оба участника процесса в полном здравии, это унаследовал ли новорожденный дар женщин своего рода. Отрицательный ответ он постарался принять с видимым равнодушием, но нельзя было не заметить, что Император испытал огромное облегчение, да и Альта, кажется, была сим фактом весьма довольна.
К концу зимы пришли самые долгожданные новости - из Италии. Миланский фогт вошел в Рим, а главное - сумел в нем остаться, что было, с учетом норова славных граждан Вечного города, куда большим достижением. Разумеется, немалый вклад в успех внесло то, что граждане попросту устали. Граждан совершенно не устраивал Рим, превратившийся в помойку, в грязных закоулках которой семьи самозабвенно делили районы и кварталы, таверны и мастерские, склады, рыночные места и даже уличных девок, не заботясь о том, сколько непричастных горожан попадает под горячую руку. Великий город, город славы мирской и горней, будто снова возвратился во времена пришествия готов, а в варваров, к собственному ужасу, постепенно превращались его исконные обитатели.
Старый фогт еще до того, как подступить с войском к стенам Рима, выслал вперед парламентера, каковой сообщил горожанам волю своего господина: господин предлагал добрым гражданам, страдающим под гнетом семей, для коих благо города не стоит ни гроша, зато собственное благополучие стоит всего, не вмешиваться в битву, не сопротивляться идущим воинам, остаться в своих домах и позволить руке Императора навести порядок в израненном городе. Таковым гражданам фогт обещал безопасность и всяческое благоволение, а если же кто из них поспособствует установлению законности и выдаст или иным образом обезвредит глав семейств, их ближних лиц и рядовых головорезов, Император этого не забудет.
Расчет оказался верен, и боя как такового не было: вошедшее в город войско просто и беззастенчиво вырезало распоясавшиеся семейства вместе с присными, нескольких женщин незамедлительно постригли в монахини и тут же увезли, и ни одного горожанина, что не дерзнул поднять руку на имперских миротворцев, не тронули, как и было обещано.
Потом начались чистки. Немногочисленная, но заметная доля римской молодежи, в творящемся беспределе не нашедшая ничего лучше, чем создать тайные общества поклонения Антихристу, была частью казнена, частью вручена родителям для перевоспитания старыми добрыми методами, частью убита на месте - прямо перед алтарями с козлиными головами и какой-то невообразимой мешаниной символов, взятых отовсюду понемногу и скорее всего - без особого понимания.
К тому времени, как Джан Галеаццо Висконти засел за составление письма с новостями для Его Величества, покой и порядок в Риме пусть и не воцарились всецело, но уверенно и прочно воцарялись, а тщательно подготовленные агенты уже начали работу по внедрению в головы горожан мысли о том, что новый Папа - наилучший выбор из всех, что могли бы быть. Теперь дело было за понтификом: надлежало как можно скорее достигнуть города и предстать перед славными гражданами лично. Никто особенно не удивился, узнав, что Папа Бруно I двинулся в путь незамедлительно, не дожидаясь конца зимы, и весной врата Вечного города уже торжественно распахнулись перед викарием Христа.
Часть Латеранского дворца к тому времени силами горожан и фогта худо-бедно привели в состояние, достойное быть жилищем, и водворившийся там Папа первым делом выразил горячую благодарность обитателям Рима за труд, терпение и крепость в вере.
А потом случилось заседание курии, оставшееся не только в письменной истории города, но и в памяти граждан, и случившееся пересказывалось друг другу и обсуждалось в домах и тавернах, причем, вопреки устоявшейся народной традиции, без прикрас и преувеличений, что, впрочем, было неудивительно, ибо и без того случившееся выходило за рамки всего, что уже повидал этот город.
Собравшиеся на Собор в Констанце итальянские кардиналы, епископы и капелланы прибыли в Рим вместе с новым Папой, однако восторги горожан и воодушевление понтифика разделяли далеко не все из них: святых отцов немало тревожила судьба не только христианского мира, но и своя собственная. Раб рабов Божьих меж тем сию тему так ни разу и не поднял, на попытки выведать хоть какие-то детали не поддавался, на прямые вопросы отвечал туманно, и со всеми обращался благодушно, терпеливо и ласково. Куриальные интриги, дело обычное при восшествии на Престол нового блюстителя, в таких условиях были решительно невозможны, будущее рисовалось неясным, отчего святые отцы пребывали в беспрестанной нервозности и подавленности, рисуя в мыслях самые невероятные версии.
Заседание 3 мая 1416 года, в праздник Обретения святого Креста, началось весьма типично - с молитв, взаимных приветствий и благодарностей, перейдя к переделу полномочий и постов, после чего Папа Бруно, размеренно постукивая пастырским посохом в такт шагам, сошел с тронного возвышения, вышел на середину и там остановился. Минуту он молча оглядывал собравшихся, и свидетели утверждали, что почтенные кардиналы и епископы начали ёрзать и прятать глаза, точно школяры, не выучившие урока, да еще и нашкодившие, а тишина воцарилась столь плотная, что ее можно было потрогать рукой.
Потом Папа заговорил. Папа говорил мягко, негромко. Он говорил о великой миссии Церкви и веры, о важности добродетели, потом упомянул о недавно свершившемся покарании еретика и малефика силами объединенного христианского мира... Папа говорил все громче и тверже, и заговорил о грехах, каковые одолевают не только простых людей, но и тех, кто поставлен быть пастырем и достойным образцом истинного христианина. А вместо этого, сказал Папа, мы видим распущенность, стяжательство, злословие, гордыню, зависть. Вместо этого, сказал Папа, мы видим разгул греха и непотребства. Мы видим, сказал Папа, шагнув к первому ряду заседающих, и те напряженно застыли, что дом молитвы вы сделали вертепом разбойников[229]. Вон отсюда, позор Церкви, сказал Папа и перехватил посох в обе руки.
О том, как из дверей выбегали кардиналы, епископы и капелланы, неприлично задрав одежды, спотыкаясь на пороге и крича в панике, добрые жители Рима рассказывали потом долго. Рассказывали, как держались за побитые бока кичливые служители, как отпихивали друг друга с пути, чтобы успеть выскочить первыми и помчаться по улицам прочь. Рассказывали, как потом показался в дверях Папа с посохом, держа его, как дубинку, оглядел собравшуюся толпу горожан, поклонился ей и ушел обратно. Рассказывали, что на том заседании из всей курии осталось не больше полудюжины священнослужителей, которых понтифик не тронул.
А к середине лета в Рим явился Фридрих фон Люксембург. Избранный Император прибыл с малым войском - приличествующим высокой особе, но явно недостаточным для того, чтобы представлять серьезную угрозу. Опасаться нападения в Риме, впрочем, у него вряд ли были причины - основная часть городской стражи все еще состояла из людей миланского фогта, к тому же слухи и новости, поразительно быстро и плотно запрудившие к тому времени город, уже убедили подавляющее большинство добрых граждан в том почти неоспоримом факте, что принимать от Папы императорский венец едет ни много ни мало спаситель всего христианского мира.
8 августа, в день памяти святого Доминика, в Латеранском соборе при стечении народа и в присутствии обновленной курии Папа Римский под пение Te Deum[230] впервые за долгие годы великой схизмы помазал на царство Императора Священной Римской Империи Фридриха Четвертого.
Присутствовал на церемонии и майстер Великий Инквизитор: так повелел папский нунций и так просил в личном письме сам понтифик. Да и, откровенно говоря, так хотелось самому: с этим человеком, с которым когда-то были неразлучны, точно два сапога, он не виделся слишком давно. Все время церемонии Курт смотрел на торжественное лицо под папской тиарой, пытаясь принять душой то, что давно было известно разуму, и в память лезло ухмыляющееся лицо беглого студента, беспечно хамящего молодому запальчивому следователю в глухой немецкой деревне. Если б какой-нибудь бродячий пророк сказал тогда, к чему все придет - в лицо ему рассмеялись бы оба...
'Теперь на свете есть один человек, который может распахивать ногой дверь не только в зал Совета, но в папскую резиденцию', - улыбнулся Бруно, когда все должные церемонии завершились, и им удалось пообщаться в обстановке спокойной и келейной. 'У меня тогда книги были в руках', - напомнил Курт с наигранным недовольством, и Бруно все так же с улыбкой пожал плечами: 'От занимательных книг папская библиотека тоже не откажется'.
А потом было возвращение домой. Было шествие армии-победительницы через австрийские земли обратно к границе, на сей раз куда более скорое, было шествие по имперским землям, были торжественные речи и богослужения во встречных городах, была Прага, был бурлящий город, шум и огни на улицах допоздна...
А потом была академия, довольно торопливое и сумбурное венчание с Нессель и наконец-то блаженный покой и тишина.
А потом был Висконти и понимание, что покою, тишине и вообще прежней жизни пришел конец. Попытки внушить нунцию, что член Совета и тем паче Великий Инквизитор из oper'а никудышный, потерпели крах. Заседания шли одно за другим, и всякий раз, когда Курт требовал отпустить его на привычную оперативную службу, находился новый повод собрать Совет. И вот спустя полгода он попросту стукнул кулаком по столу в буквальном значении и заявил, что у Висконти есть выбор между двух зол: дать ему, в конце концов, поработать или получить в свое распоряжение отупевшую от говорильни и бумажной работы и потому бесполезную канцелярскую крысу.
В порученное ему расследование Курт ухнул с головой, постаравшись забыть происходившее в минувший год, как страшный сон; потом было еще одно дело и еще, и опять новое расследование... А потом был гонец из академии и снова заседания Совета одно за другим.
- Ничего, - уверенно ободрил Мартин, - ты справишься. Ты дрался с ликантропами и дерзил в лицо малефикам, не капитулируешь же ты перед какими-то бумажками. Я, in universum, тоже в агенты не стремился, и мне, откровенно говоря, страшно до жути, но куда тут денешься. Конгрегация сказала 'fac'[231] - инквизитор отвечает 'obedio'[232].
- Да, - не сразу отозвался Курт, помрачнев. - Не мне тут жаловаться.
- Нет, - мягко произнес Мартин, глядя на его потемневшее лицо. - Не надо.
- Не надо что?
- Не надо просить Висконти отказаться от планов на меня. Только не говори, что подумал не об этом, у тебя на лице все написано горящими буквами размером с коня... Пап, послушай. Я, наконец, получаю то, чего и хотел. Дороги, помнишь? Множество путей, еще не пройденных. И вот он, один из них, вот новая тропа, на которой, ты прав, я не смогу спасти всех, но очень постараюсь хотя бы немногих. Помнишь, что ты сам сказал? Что толку в моем выборе, если я не буду идти по этим тропам, если буду обходить опасные дороги? Для чего все это было тогда? Да, в таких операциях мне участвовать не доводилось, и провал будет дорого стоить, поэтому да, мне страшно... Но это и хорошо, - улыбнулся стриг - почти искренне, почти легкомысленно. - Вот когда я перестану бояться, тогда и впрямь пора будет бить тревогу и уговаривать отца Антонио забрать меня от греха подальше.
- Следи за собой, - попросил Курт серьезно. - Если почувствуешь, что что-то не так, хоть что-то... Если заподозришь, что пахнет жареным, если заметишь, что начинаешь сползать не туда... Хоть какая-то неувязка - сигналь, мы выведем тебя из дела. Понял?
- Да все будет нормально, пап.
- Ты понял? - повторил Курт, и стриг вздохнул:
- Понял. Обещаю.
Курт молча кивнул, и в саду академии повисла тишина.
'Конгрегация, Мартин, своих не бросает'...
Все это было уже однажды, много лет назад - академия, сад, вот эта скамья и холодный мерзкий червяк где-то в груди. Уже тогда не было иллюзий, уже тогда было ясно, что жить с этим мерзким червем, точащим душу, придется до конца дней...
'Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно - бояться не за себя'...
- Знаешь что, я есть хочу, - вдруг решительно и нарочито жизнерадостно сообщил Мартин и поднялся, потянув его за руку. - Ну я же тебя знаю; уверен, ты все еще без завтрака. Что сегодня за разносолы в академической трапезной? Жидкая каша? Вчерашние овощи? Прошлогодние колбаски? Обожаю. Пойдем. Все беды мира - не повод сидеть голодным.
И рёк тот стриг в печали - доколе мне страдать?
И жажду не водою, но кровью утолять?
И был тут глас негромкий - внимай же мне скорей,
Пока никто у храма не отворил дверей...
Пивная кружка была большой, а стол - крохотным и в самом дальнем и темном углу, и Курт от души надеялся, что выражения его лица не видно другим посетителям. Посетители, впрочем, по сторонам особенно не глядели, а слушали - внимательно и серьезно, кто-то даже кивал, скорбно поджав губы.
...ты думаешь, что душу навеки ты сгубил,
Но знаю я, что веру ты в тайне сохранил.
Хитёр диавол древний, но истина проста -
Его дары ты проклял и не попрал Креста.
Не для тебя геенна и не дождется ад,
Но путь тебе заказан в далекий райский сад.
Сегодня Курт снял фельдрок, утрамбовал его в дорожную сумку, а из сумки извлек многажды порезанную старую куртку и спрятал за ворот Сигнум. В этом маленьком и не слишком чистом кабаке совершенно не хотелось быть объектом внимания, а хотелось перед дальнейшей дорогой посидеть спокойно и выпить пива, не думая о Совете, Риме, императорских и своих проблемах, и даже о службе... Но не сложилось.
Продолжишь путь нелегкий и, облик сохранив,
От Сатаны спасёшься, причастия вкусив.
Спеши, пока есть время и не взошла заря -
Возьми святую чашу скорее с алтаря.
Бери её без страха и жажды не тая -
Вкуси, повелеваю! То - плоть и кровь Моя.
Курт чуть слышно застонал и закатил глаза, снова спрятав лицо за кружкой, и мысленно поставил себе пометку спросить при следующем визите в академию, что это такое было - народное творчество и невесть как просочившаяся информация, или пропагандисты Конгрегации окончательно пошли вразнос.
К счастью, 'Балладу о благочестивом стриге' певец вскоре закончил, и Курт выдохнул с облегчением: вторую кружку хотелось все-таки выпить в тишине и покое. Тишина в кабаке - понятие условное, но все же...
- И стриги, да, - донесся до него негромкий голос из-за стола позади. - Стриги у них, вишь. И нравится же это людям, вон, смотри, носами хлюпают.
- Так прощённый стриг же.
- А колдуны? Колдунов себе набрали, умным словом назвали - и думают, что всех провели. У Великого, говорят, самого дочка ведьма.
- У нас в деревне тоже ведьма есть. Хорошая баба, добрая. Помогает всем. Инквизиторы ее проверили, сказали - можно. Они ж людям вреда не причиняют, а кто причиняет, тех инквизиторы все так же ловят.
- Ну да, ну да. Ты уши-то больше развешивай. Им что главное? Чтобы им подчинялись. А вред пусть причиняют, лишь бы причиняли тем, кому надо. Ты думаешь, кто императору Фридриху помог одолеть австрийца? Колдуны! Да там колдуны против колдунов и бились, и у кого они оказались сильнее - тот и победил. Смекаешь? Империя ого-го какая, народу много, вот и колдунов много. А Австрия меньше, и колдунов там меньше нашлось. Вот то-то. Просто инквизиторские колдуны на императорскую власть не покушаются и согласились подчиняться инквизиторам, вот их и не трогают.
- А тебе, штоль, австрийца жалко?
- Мне себя жалко. Детей своих. За веру и державу обидно. Что в Писании сказано? 'Ворожеи не оставляй в живых'! То-то. А эти развели тут похабень чародейскую...
- Ну не знаю... Чего за державу обижаться? Державе они плохого не сделали, наоборот. Цены на зерно видел? Давно ль так было-то? И землями вот прирастаем.
- А тебе чего те земли? Австрию на хлеб не намажешь. Это императору она нужна, там рудники серебряные, а нам с нее что? То-то. Попомни мое слово, дурно кончится это все.
- Ну ты как всегда. У тебя всегда все плохо кончается. Ты и про австрийский Крестовый поход так же говорил, а что вышло? Вышло, что промазал. Наши победили.
- Ду-рак ты, - с чувством произнес недовольный голос, и скрипнула ножками по полу скамья. - Пошли-ка отсюдова.
Курт вздохнул.
Посмотрел в спины двух людей, переступивших порог.
Посмотрел с сожалением во вторую кружку, из которой сделал лишь три глотка.
Вздохнул снова, отставил кружку в сторону, поднялся и вышел следом.
* * *
Лис трусил по узкой сумеречной тропке, стараясь держаться ближе к низким веткам плотно стоящих кустов, там, где тень почти скрывала рыжее юркое тело.
Мыши здесь были пуганые, тощие и юркие. Их было мало, ловить их было нелегко, куда сложнее, чем жирных ленивых городских крыс, зато лис, наконец, вспомнил, каково это - по-настоящему охотиться, долго выслеживая добычу и вкладывая силы в каждый бросок. В городе было хорошо, сытно, на боках быстро нарос жирок, лапы довольно скоро забыли, как это - бегать подолгу, не уставая. Здесь он похудел, подобрался, и лапам пришлось многое вспомнить... Однажды в этом лесу он учуял волчий запах издалека и свернул на другую тропку, хотя мог и не сворачивать, но тратить силы на серого мерзавца было не с руки.
Лис обогнул небольшой овражек, пробежал мимо вытянутого, как сосна, дуба, свернул в ельник и уже спокойным шагом направился к домику в окружении малиновых зарослей. На пороге зверек остановился, опустив голову, точно в задумчивости, встряхнулся...
Если бы было кому это увидеть - он увидел бы ветер. Плотный мерцающий вихрь охватил рыжее тельце, скрыв его и будто размазав, будто на свежий рисунок кто-то капнул водой, и контуры поплыли, а краска растеклась по листу...
Человек на пороге еще миг стоял недвижимо, опустив голову, точно в задумчивости, а потом толкнул дверь и вошел.
Внутри он остановился снова, глубоко вдохнул, выдохнул и, медленно пройдя к лежанке у стены, сначала уселся, а после и улегся на нее, подложив руки под голову и глядя в потолок. Мысли в голове неслись галопом, как и всегда после пробежки по лесу, и пришлось приложить усилие, чтобы замедлить их и не дать разбежаться. Но сейчас это хотя бы получается просто и быстро. Сейчас контроль дается куда легче. А ведь едва не утратил его, едва не сорвался... Тогда, в Риме, когда в лисьем облике приходилось бегать днями - однажды поймал себя на мысли, что думает, как зверь, что помнит себя зверем, что чуть не лишился человеческой памяти... Тогда, возвратившись в людской облик, чувствовал себя разбитым и истощенным. Тогда едва не перешел грань, когда восстанавливал силы, выпивая их из прохожих. Знал, что злоупотреблять нельзя, помнил, чем это грозит. Стриги, вервольфы - да что они знают о настоящей цене потери контроля... Тогда удержаться было сложно. Тогда едва сумел. Тогда не перешагнул черту, за которой подстерегает утрата всего - себя самого, разума, силы, жизни, души...
Он прикрыл глаза и снова сосредоточенно перевел дыхание. Что ж, за эти два года вернуться в форму удалось, и это хорошо. С Коссой не срослось, и это плохо; как работодатель он был почти идеален - ровно до того момента, когда решил кормить свое Древо теми, кто под рукой. Проверять, дойдут ли у Коссы руки до него, желания не было, и лучше было довериться инстинкту. Инстинкт не подвел, удалось сделать ноги вовремя, и это хорошо. Империя все-таки добилась своего, всосала Австрию, покорила Рим, закрепилась в Риме, и это плохо. Припрятанный в тайном убежище запас средств на крайний случай цел, и это хорошо.
Но из Италии надо валить. Плохо ли это, Ленца еще не решил.
Январь 2020
[1] Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, ибо наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф.6:11, 12).
[2] Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (лат.).
[3] Моя милая (фр.).
[4] Брось, перестань (фр.).
[5] Загородная увеселительная прогулка или поездка (фр.).
[6] Сознательно вырванная Гессе из контекста цитата из Откр. 22:15 - "Foris canes, et venefici, et impudici, et homicidae, et idolis servientes, et omnis qui amat et facit mendacium" ("А вне - псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду").
[7] Для чего? (фр.).
[8] Как мило (лат.).
[9] Ну, хорошо (фр.).
[10] Вот так просто? (фр.).
[11] Да неужели, да ладно (лат.).
[12] За все надо платить (фр.).
[13] Да неужто? (фр.).
[14] Боже мой (фр.).
[15] Вот! / Вот оно / Вот именно (лат.).
[16] Разумеется (фр.).
[17] Швейцарский кантон.
[18] Разумеется (фр.).
[19] Verba ipsissima, 'Точно переданные слова', дословная цитата (лат.).
[20] Короче говоря (лат.).
[21] Согласно предписаниям (лат.).
[22] Spontanea (лат.) - самопроизвольно возникшая, communio (среднев. лат.) - община, группа, сообщество.
[23] Волк и ягненок будут пастись вместе (Ис. 65;25).
[24] Иначе /говоря/ (лат.).
[25] Adnotatio (лат.) - пометка.
[26] Игра природы (лат.). В реальности термин был введет натуралистами в XVII веке.
[27] Мужские наружные половые органы (лат.).
[28] На всякий случай (лат.).
[29] Мило (фр.).
[30] Опыт обманчив (лат.).
[31] Отклонение, аномалия (фр.).
[32] С позволения сказать, так сказать (фр.).
[33] Брось (фр.).
[34] Насмешливое прозвище, которым курсанты и выпускники следовательских курсов называли будущих и действующих expertus'ов. Maleficus - с подачи Инквизиции установившееся всеобще принятое именование колдуна (точное значение - "злодей", от maleficium - злодеяние); canis - пес, собака (лат); соответственно, здесь - переиначенное курсантами "Domini canes" - "псы Господни", что можно расценить и как "злобные собаки", и как "собаки-малефики", и даже как "собаки малефика".
[35] Путь грешников вымощен камнями, но в конце его - пропасть ада (Сирах. 21:11) ('благими намерениями вымощена дорога в ад').
[36] Согласно преданию, некий 'знатный человек' по имени Бальдерих приказал построить на Гладбахском холме (неподалеку от Мёнхенгладбах) церковь. Первые реликвии (частицы мощей святых Вита, Корнилия, Киприана, Варвары и Хрисанфа) подарил этой церкви император Карл Великий. Церковь была разрушена уграми в 954 году, а реликвии защитники храма спрятали при приближении врага.
В 974 году архиепископ Кельнский Геро и сопровождавший его Сандрад, монах из Трира, искали место для будущего монастыря. Возле руин на Гладбахском холме они услышали колокольный звон, идущий из глубины горы, и пойдя на звук, обнаружили спрятанные реликвии. Так определилось место для основания нового монастыря было определено волей Божьей, и Сандрад стал первым настоятелем.
В дальнейшем архиепископ умножил коллекцию реликвий: он подарил монастырю кусок ткани, почитаемой как часть скатерти с Тайной Вечери, еще один фрагмент ткани, который считался частью багряницы Христовой, осколки посуды с той же Тайной Вечери, а также части одежд девы Марии и евангелиста Иоанна.
[37] Тем более (фр.).
[38] Дословный перевод - 'зеркало'. В Германии ок. 14 в. так назывались ксилографически иллюстрированные назидательные брошюры ('Зерцала'), по большей части религиозного, душеспасительного содержания.
[39] В идеале (лат.).
[40] См. том 6 'Утверждение правды'.
[41] Невероятно! (фр.).
[42] Нецензурное ругательство, используемое как адресно, так и для характеристики ситуации (итал.).
[43] Кстати, к слову (лат).
[44] Дословно (лат.).
[45] Иными словами (итал.).
[46] Прости Господи (итал.).
[47] Суть дела (лат.).
[48] Аллегорический, мифологический образ, символ земного рая, 'прекрасное место'.
[49] В частности (лат.).
[50] Вообще, в целом (лат.).
[51] В XIII веке каталонский миссионер, поэт, философ и теолог Раймунд Луллий создал 'логическую машину'. Этот механизм, изображаемый в сочинениях Луллия соответствующими фигурами, состоял из нескольких подвижных концентрических кругов, разделённых поперечными линиями на отделения ('камеры'), в которых в известном порядке обозначались общие понятия или основные категории всего существующего; вследствие концентричности кругов, подразделения каждого из них занимали определённое положение относительно тех или других подразделений прочих кругов, а вращая их так или иначе, можно было получать множество новых, более или менее сложных комбинаций, в которых Луллий видел новые реальные истины. Сам Луллий утверждал, что система его кругов была ему открыта свыше. Также Луллий прибегал к другим наглядным способам пояснения своей системы, например, к родословному древу понятий.
Луллий предполагал, что действительность есть правильное и постепенное усложнение общих понятий через их различные комбинации друг с другом, а потому разум, следя за логическим порядком понятий, может открывать действительную связь вещей.
[52] 'Прародитель' вопросительного знака, сокращенное написание латинского 'quaestio' (поиск ответа). Со временем запись трансформировалась в современный знак препинания: 'о' превратилось в точку, а 'q' - в 'крючок'.
[53] Так сказать (лат.).
[54] Иначе /говоря/ (лат.).
[55] Sicut canis qui revertitur ad vomitum suum, sic inprudens qui iterat stultitiam suam - Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою (лат.). Притч.26:11
[56] Сдается мне (фр.).
[57] На всякий случай (фр.).
[58] Я знаю, что ничего не знаю (лат.).
[59] Имя нарицательное (лат.).
[60] Вообще, в целом (лат.).
[61] Чаша сия (лат.).
[62] Мечты и правда сбываются // вопрос в их количестве (фр.).
[63] Сомневаюсь (фр.).
[64] О да, я /и/ вижу (фр.).
[65] Путь грешников вымощен камнями, но в конце его - пропасть ада (Сирах. 21:11) ('благими намерениями вымощена дорога в ад').
[66] Если на то пошло, если уж так (фр.).
[67] Забудем (фр.).
[68] Иначе говоря (фр.).
[69] Тем более (фр.).
[70] Здравствуйте, будьте здоровы, приветствую (лат.).
[71] Для заметки, должен заметить (лат.).
[72] Иначе /говоря/ (лат.).
[73] Так сказать (лат.).
[74] Сгинь, изыди (лат.).
[75] Как мило (лат.).
[76] Ничто не ново под луной (лат.). Парафраза слов Экклезиаста, 1,9: 'Нет ничего нового под солнцем'.
[77] 'Се человек' (вот человек) (лат.). С этими словами, согласно Евангелию от Иоанна, Понтий Пилат показал народу Иисуса Христа после бичевания.
[78] Vodník (чеш.). - водяной, водяник.
[79] Я так полагаю (фр.).
[80] Хороший способ (фр.).
[81] Точно, верно, именно так (фр.).
[82] Неважно (фр.).
[83] Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).
[84] Участник, фигурант, от 'participatio' - 'причастность' (лат.).
[85] Увы (фр.).
[86] Вообще говоря (фр.).
[87] Я вас спрашиваю (фр.).
[88] Да уж (фр.).
[89] Froschesser (нем.) - поедатель лягушек.
[90] Neufundland - 'новооткрытая земля' (нем.).
[91] От высокомерия происходит раздор (лат.). - Притчи, 13:10.
[92] Конечно, нельзя сказать, что я его знаю, хотя и могу худо-бедно связать пару фраз. /.../ Но ведь вы говорите на моем языке лучше, чем я на вашем. Тогда зачем я буду мучить свой язык и ваш слух? (чеш.)
[93] От лат. interdictum (запрещение). В римско-католической церкви это временное запрещение всех церковных действий и треб, которое временно налагает папа или епископ. Чаще всего интердикт налагался на население целого города или страны, гораздо реже - на частных лиц. Предполагалось, что оставшееся без отправления духовных нужд население вынудит виновника или виновников покаяться.
[94] в буквальном смысле (лат.).
[95] Хорошо, ладно (лат.).
[96] Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).
[97] Non est invеntus (corpus delicti) - 'не найден' (состав преступления) (лат.).
[98] Наш юный философ (фр.).
[99] Кстати, к слову (лат.).
[100] Друзья мои (фр.).
[101] Нет, нет, нет, сволочь! (фр.).
[102] Ну что за дерьмо! (фр.).
[103] Дерьмо (фр.).
[104] Сукин сын (фр.).
[105] 'Последнее помазание' (лат.) - Елеосвящение, таинство, в Западной Церкви совершаемое над умирающим. Согласно старой традиции (до Второго Ватиканского собора) совершается одним или несколькими священниками и заключается, в своей существенной части, в помазании частей тела больного, соответствующих пяти чувствам освященным маслом. Во время помазания произносится формула: 'Через это святое помазание и по совершеннейшему милосердию Своему да простит тебе Господь все грехи, которые ты совершил посредством зрения [и т.д.]' . Затем умирающему, уходящему в "последний путь" преподают причастие, называемое 'viaticum' (от лат. via - дорога).
[106] Беги (фр.).
[107] Св. Хильдегарда Бингенская (1098 - 1179) - немецкая монахиня, аббатиса созданного ей монастыря Рупертсберг, еще при жизни прозванная и признанная "тевтонской пророчицей", автор трудов по медицине и естествознанию и т.д. Фактически сразу после смерти была объявлена святой и широко почиталась в качестве таковой, хотя формально канонизирована и провозглашена Учителем Церкви только в 2012 году Папой Бенедиктом XVI.
[108] Мне кажется (фр.).
[109] Например (фр.).
[110] С одной стороны (фр.).
[111] С другой стороны (фр.).
[112] Не искушай Господа Бога твоего (лат.).
[113] 'Убивайте всех, Господь узнает своих' - эти слова приписывают Арнольду Амальриху, который, как считается, произнес их в июле 1209 года при осаде крепости Безье. Амальрих был папским легатом при войске крестоносцев - участников Альбигойского крестового похода. Согласно традиционной версии, это был ответ на вопрос, как отличить альбигойцев от католиков при взятии города. Накануне осады католикам предложили покинуть город, но те отказались, и крестоносцы задавались не вопросом, как уберечь от гибели мирное население Безье, а как отличить врагов-католиков от врагов-альбигойцев.
Фраза впервые появилась в труде Цезария Гейстербахского, цистерцианца, "Dialogus miraculorum" ("Беседа о чудесах"), но ее достоверность под большим вопросом.
[114] Дословно (лат.).
[115] Чокнутая семейка (фр.).
[116] Философский камень (лат.).
[117] Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).
[118] 'Neuter' (лат.) - 'держащийся в стороне', 'не примыкающий ни к одной из сторон'.
[119] 'Никакой' (лат.), ноль.
[120] Прекрасно, чудесно, потрясающе (фр.).
[121] 'Не так уж тяжко' (чеш.).
[122] Прекрасно, чудесно, потрясающе (фр.).
[123] Не так ли, разве нет? (фр.).
[124] Можешь не беспокоиться (фр.).
[125] С Богом (лат.).
[126] Домус - domus (лат.), италийский особняк небольших размеров, предназначенный для проживания одного семейства, один из типов домов, распространенных в Древнем Риме.
[127] Лидийцы (также туски) - этруски.
[128] Изначально - центральная часть древнеиталийского дома, представлявшая собой внутренний световой двор, откуда имелись выходы во все остальные помещения. Впоследствии роль помещения свелась к эстетической, а также сакральной: там размещались изображения божеств-покровителей - ларов и пенатов.
[129] /Это/ по-гречески, не читается (лат.). Примечание, часто оставляемое в латинских текстах, содержащих цитаты на греческом языке.
[130] Спокойно, успокойся (фр.).
[131] Смешение, соединение разнородных стилей, идей, взглядов. Термин введён в употребление во II веке родоначальником философской школы эклектизма Потамоном.
[132] Скажем так (фр.).
[133] Довольное восклицание, наиболее близкое по смыслу к 'ага!' (лат.).
[134] Нет, нет, даже не пытайся (итал.).
[135] Я тебя умоляю, да брось ты, да ладно (итал.).
[136] Само собой, разумеется (итал.).
[137] Вообще, в целом (лат.).
[138] в буквальном смысле (лат.).
[139] Подразумевается 'Aller guten Dinge sind drei' (нем.) - 'Всех хороших вещей /должно быть/ по три'.
[140] На неуместный вопрос отвечают молчанием (лат.).
[141] Мне кажется (фр.).
[142] По образцу (лат.).
[143] За дело, к делу (лат.).
[144] Жребий брошен (лат.), решение, не допускающее отступления, возврата к прошлому состоянию.
[145] Я считаю (фр.).
[146] Само собой (фр.).
[147] Дуракам везет ('фортуна благосклонна к дуракам') (лат.).
[148] Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день (Пс. 24:4) (лат.).
[149] Брось, перестань (фр.).
[150] дурной тон (фр.).
[151] Знаю твои дела, ты ни холоден, ни горяч, о, если бы ты был холоден, или горяч (лат.). Откр. 3:15.
[152] Знаю дела твои (лат.).
[153] Бог не требует невозможного (лат.).
[154] Исправьте пути ваши и деяния ваши (лат.). Иер. 7:3.
[155] Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они утешают меня (лат.). Пс. 22:4.
[156] За всё надо платить (фр.).
[157] Мы никому ни в чем не полагаем преткновения, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в стеснении, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом (лат.). Молитва, входящая в чин посвящения в служители Конгрегации и получения Печати и Знака, прямо цитирует 2 Кор. 6:3.
[158] В нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (лат.).
[159] Благодарю давшего мне силу Христа Иисуса, Господа нашего, что Он признал меня верным, определив на служение (лат.).
[160] Признал меня верным (лат.).
[161] Дай Бог (лат.).
[162] Отлично, превосходно (лат.).
[163] Кстати, к слову (лат.).
[164] Люди не меняются (лат.).
[165] Должен - значит, можешь (лат.).
[166] Абу аль-Из ибн Исмаил ибн аль-Раззаз аль-Джазари - механик, изобретатель, математик, астроном. Автор трактата 'Книга знаний об остроумных механических устройствах. Аль-Джазари придумал и собрал конструкцию из четырех кукол-музыкантов, сидящих в лодке. Куклы играли на музыкальных инструментах несколько простых мелодий; механика конструкции была основана на зажимах и кулачках и 'программировала' мелодию, которую издавали барабан и цимбалы.
[167] 'С яйца' (лат.), то есть, 'с самого начала'.
[168] Цитата из 'Молота ведьм'.
[169] Итак, выпьем! (лат.).
[170] Продажа и покупка церковных должностей, духовного санa. Термин возник от имени волхва Симона, который пытался выкупить у апостола Петра и апостола Иоанна дар (благодать) Святого Духа или, иначе, купить за деньги священство.
[171] Под Твою защиту прибегаем, Святая Божья Родительница! (лат.).
[172] Не презри молений наших в скорбях! Но от всех опасностей избавь нас всегда! (лат.).
[173] Никогда не было известно, чтобы прибегающие к тебе, просящие о твоей помощи, ищущие твоего заступничества были оставлены без помощи (лат.).
[174] 'Quorum praesentia sufficit' (лат.) - 'которых присутствие достаточно'. Установленное законом или уставом число участников собрания, достаточное для того, чтобы данное собрание считалось правомочным принимать решения.
[175] Стоять, ни с места, не двигаться (нем.).
[176] Татуировки, наколки (лат.).
[177] Екатерина Сиенская - терциарка (монахиня в миру) доминиканского ордена, итальянская религиозная деятельница и писательница позднего Средневековья, первая женщина, которой впервые за долгое время разрешили проповедовать в церкви. В схизме приняла сторону Урбана VI, по его просьбе приехала в Рим, где тщетно пыталась исправить скверный характер папы.
[178] Лат. patena, 'блюдо' - один из литургических сосудов. Представляет собой блюдо с изображением сцен из Нового Завета.
[179] Лат. corporale - квадратный плат, который раскладывается на алтаре в ходе Евхаристической литургии и на котором на всем ее протяжении находятся патена с гостиями и чаша с вином для Евхаристии.
[180] Расплавь внутренность мою и сердце мое (лат.), Пс., 25:2.
[181] Омою среди невинных руки мои (лат.), Пс., 25:6.
[182] в буквальном смысле (лат.).
[183] 'Пришел враг'. Бу́лла (от лат. bulla) - основной папский документ с печатью. Булла всегда называлась по первым двум словам текста. Здесь подразумевается отсылка к Евангелию от Матфея, притча о плевелах и добром семени: 'Сum autem dormirent homines venit inimicus eius et superseminavit zizania in medio tritici et abiit' (лат.) - 'Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел'.
[184] Vlastenci (чеш.) - 'патриоты'.
[185] 'Чехия для чехов!' (чеш.).
[186] 'Не так уж тяжко' (чеш.).
[187] положительная характеристика (лат.).
[188] Распорядитель, управляющий экспертами (лат.).
[189] Velamentum - покрывало, завеса (лат.).
[190] 'Большая привилегия', сборник фальшивых писем и указов императоров Римской и Священной Римской империй, предоставляющих особые права монархам Австрии и закрепляющих фактическую независимость австрийского государства от Германии. Сборник был составлен в 1358 г. австрийским герцогом Рудольфом IV (1358-1365). В частности, в 'Privilegium Maius' впервые упомянут новый титул правителей Австрии - эрцгерцог.
Из всех документов подлинным был только 'Privilegium Minus' ('Малая привилегия') - патент об особых правах Австрии и ее правящей династии, изданный 17 сентября 1156 года Фридрихом I, императором Священной Римской империи. Согласно 'Privilegium Minus' Австрия, ранее бывшая маркграфством, повышалась до статуса герцогства, разрешалось наследование земель по женской линии. Патент также объявлял Австрию независимой от Баварии.
[191] Мы можем! (нем.).
[192] 'Против страха' (лат.).
[193] Einarm (нем.) - 'одна рука', 'однорукий', одноплечевой камнемет. По своему устройству напоминает онагр, однако в качестве основного упругого элемента используются деревянные доски или стальные пластины. Особенность айнарма - возможность стрелять двумя снарядами (один камень помещается в "чашу" метательного рычага, второй - в закрепленную на нем пращу). Немалый плюс этого вида машин - легкость и скорость сборки, не требующие особой квалификации 'обслуживающего персонала', а также довольно быстрая установка и перемещение.
[194] Полк (чеш.).
[195] Vade retro, Satana (лат.) - католическая молитвенная формула, основанная на цитате из латинского Евангелия от Марка и являющаяся частью рифмованной молитвы из наследия последователей св. Бенедикта: "Crux sancta sit mihi lux / Non draco sit mihi dux / Vade retro satana / Numquam suade mihi vana / Sunt mala quae libas / Ipse venena bibas" ("Да будет Святой Крест моим светом / Да не поведёт меня дракон / Отступи, сатана / Не искушай меня суетными вещами / То, что ты предлагаешь мне - зло / Выпей свой яд сам").
[196] Пали в бездну (лат.).
[197] Прах и тень (лат.).
[198] Пешки.
[199] Ладьи.
[200] Слоны.
[201] в буквальном смысле (лат.).
[202] Gestalt (нем.) - "образ, форма, представление", в контексте философии и психологии термин означает акт целостного восприятия ситуации, явления, предмета или их совокупности, дополненных сознанием до чего-то большего, связанного с особенностями личности воспринимающего. В реальности термин был введен Кристианом фон Эренфельсом в 1890 году.
[203] Давай (вперед, поехали, начали)! (нем).
[204] Die Kugel - шар, ядро (нем.).
[205] От werfen (нем.) - 'метать, бросать'. 'Метатели шаров/ядер'.
[206] 'Будет радуга в облаках, и увижу ее, и вспомню завет вечный между Богом и между всякой душой живою во всякой плоти, которая на земле' (лат.). Быт. 9:16. Согласно толкованиям, радуга является символом прощения человечества и обещания, что 'великое уничтожение' вроде потопа больше не повторится. Наряду с этим - само появление радуги означает, что Бог озабочен происходящим и снова происходит что-то, могущее привести человечество к гибели.
[207] В 'Откровении Иоанна Богослова' - место последней битвы сил добра с силами зла в конце времен.
[208] Свет Вечный (лат.).
[209] Бог помогает тем, кто помогает себе (лат.).
[210] День слезами преисполнен
тот, когда из праха встанет
грешник для суда над ним.
Пощади его, о Боже,
О, Иисусе милосердный,
подари ему покой.
Аминь (лат.).
[211] Вступление, начало речи (лат.).
[212] Французский философ-атомист, схоласт (1299 - 1369 гг.).
[213] Диалог - литературная форма устного или письменного сочинения в форме диалогов между различными историческими и/или вымышленными персонажами (известные примеры - 'Диалоги' Платона, Аристотеля, Цицерона).
[214] 'Трепещущая точка', самая суть, 'в точку' (лат.).
[215] 'И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком, и племенем (лат.). Откр. 13: 6, 7.
[216] И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира' (лат.). Откр. 13: 8.
[217] И ходящий во тьме не знает, куда идет (лат.). Иоан. 12:35.
[218] Путь жизни мудрого вверх, чтобы уклониться от преисподней внизу (лат.). Прит. 15:24.
[219] Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла (лат.).
[220] Так сказать (лат.).
[221] Во многой мудрости много печали (лат.).
[222] И ты, Брут? (лат.).
[223] То же самое, так же (лат.).
[224] Добро пожаловать на борт (итал.).
[225] Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 6: Si quis in me non manserit mittetur foras sicut palmes et aruit et colligent eos et in ignem mittunt et ardent (лат.) - Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие [ветви] собирают и бросают в огонь, и они сгорают.
[226] Осёл (лат.).
[227] Король мира (лат.).
[228] Римский король (лат. Rex Romanorum) - титул главы Священной Римской Империи от избрания до коронации Папой в Риме, после которой он и получал полное право зваться Императором. Титул 'избранный император', которым именовался отец Фридриха Рудольф по причине невозможности римской коронации, в реальной истории впервые и единственный раз был использован (с одобрения Папы) Максимилианом I в 1508 году.
[229] Цитата из Евангелия: 'И вошёл Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, - дом Мой домом молитвы наречётся; а вы сделали его вертепом разбойников' (Мф. 21:12-13). Этот сюжет повествует о празднике Пасхи в Иерусалиме. Евреи на Пасху были обязаны принести жертву, и дельцы сгоняли в храм скот, а также устраивали лавки для продажи жертвенного инвентаря и обмена монет. Иисус, возмущенный развернувшейся в храме торговлей, взял бич и изгнал торговцев.
[230] Te Deum (лат. Te Deum laudamus - 'Тебя, Бога, хвалим') - старинный христианский гимн. Традиционно поется в конце утрени по воскресеньям и большим праздникам, а прежде исполнялся и по особым случаям, таким как коронация императоров, возведение в сан церковных иерархов, празднества по случаю военных побед.
[231] Букв. 'делай /это/' (лат.).
[232] /Я/ повинуюсь, слушаюсь (лат.).
|