| Почувствовать, отчетливо и ясно, что сомнительная слава - это как молчание
всех деревьев в жаркий полдень, что ткут свой сон свернув ветви листами вовнутрь
рассеянно и невозмутимо, сквозь который еле слышно жужжание работы пчел, без
фиесты и перекуров. Травы еле дышали у подножий, жались к корням, их тени, а
она скользила в сторону востока, посматривая с поветреной стороны на еле дрожащий ветром запад. В упругую пустоту дня крутя педали минут убегало время, а легкий
ветерок отсчитывал их листами, не желающими поворачивать к еще пёкшему солнцу лицевые жилы вен, оберегая влагу. Трепал, расстегивал щель кустов пробежавший от моря
бриз, послышался его солоноватый йодистый дых и в этом беззвучном
скольжении меж рядов деревьев и папоротников, внутри светящегося
зеленого тоннеля, пахнущего грибами, мохом, сыростью - бриз терся о них, как пес
купается в дерьме, чтоб скрыть свой собственный запах.
Лес был тот и не тот, во всяком случае это был другой лес для полудня,
который томился остановкой солнца в зените, и был грязен сочными короткими тенями, мечтая о ночи, прижимая к подстилке из жухлых шершавых листьев легкое дуновение добежавшего с десяток километров бриза, пробившегося сквозь кроны дерев, и растеряв последние силы готового упасть в лицо холма, преграды на опушке. Смутно пытаясь
сообразить, что будеть дальше - оставаться ли в этих краях или спуститься в
долины, где, возможно, его пропустит ущелье на запад, туда, куда через несколько часов упадет опаленное солнце. Как молоко, раскаленное до бела оно томится в подвешенном состоянии, как будто раздумывает - к чему все время тянет меня на запад, может вернуться назад, в прохладное утро востока? Потом, как будто спохватившись, шевельнулось, как будто глянуло вниз - и ... покатилось. Сразу закричали диким ором птицы и цукаты, забегали мураши, листья закудрявились под тысячами ног, спешащих закончить дневную норму сбора жратвы для своих прожерливых семейств. Выползло зверьё, дремавшее в жару под тенями кустов, разминают свои хребты, готовясь к ночной охоте на больших дорогах мигрирующих в ночной прохладе стад, или затеряться все в тех же
лесах, вечно голодными, одолеваемые бессильной, сводящей скулы яростью хищников.
На узком перепутье лань затормозила в нерешительности: налево, или
направо, или по-прежнему прямо, настолько зелено и свежо все было кругом,
будто вся земля раскрылась перед ней огромной доверчивой ладонью. Она
не чуя опасности, как только стало прохладней, потому что воздух в пыли зноя
был спертый и тяжелый, а дыхание жары, как обрывки кошмаров, с запахом гари
поджаренных пеклом тел, а до полуночи они, разбившись на пары и стаи, бегут и
бегут в сторону моря, чтоб насладиться его прохладой. Солнце, как будто
недовольное этими идиотскими миграциями туда-сюда, преследует до самого своего падения за горизонт их мельтешащие ноги, протягивая длинные тени, как веревки, о которых спотыкаются скользящие тени трав, и валятся косыми длинными следами, что ночью будут лежать отдыхая, но утром уже подымутся к лучам, забывая за ночь о ожогах. Еще полусонные, но уже дребезжащие привычкой безобидно подшучивать над природой данности
птицы, звери, насекомые, все двигающееся, ползающее и летающее, скворчит, шипит, стрекочет, и каждый говорит одно и тоже - моё, моё, моё. И только травы и деревья, цветы и кустарники шепчут - берите, да возьми те же, возьмите.
В поле, перед тем как начинается лес, остановилась полянка, как на лежанку завернула травами остров уходящего солнца. Утром она его встречает, всматриваясь сквозь ветви на восток, с ночной компанией мелкотни, промышлявшей охотою у нее в травах.
Пока есть время до ночи - заполняет свой *дневник* стороннего наблюдателя в апельсиновой обложке падающего вечернего света, щурится на закат. Уже немало исписано временем теней, немало накручено миль мельтешащих ног, склонных покорять большие, открытые пространства, глазами которых не поймать, ловят полными легкими, жарким дыханием бега. Светлые распущенные волосы трав, высокие, атлетично сложенные кипарисы, разбросанные сейчас по прибрежным холмам, налево, где начинался легкий тенистый склон, один поворот - и, вдруг, в это сбалансированное природное месиво вкатывается велосипед. Не останавливаясь на резком повороте, жарко вертя педали, все грузнее оседая на седле, девушка - по телу выступила испарина, на ходу расстегивает лифчик, с поднятой рукой, чтобы ветерок освежил тело под блузкой, вехляет зигзагом по тропе. Было уже больше десяти, скоро стемнеет. Лес наполнялся медленным, глубоким
Шумом прощания с светом; быть может, прежде чем стемнеет, неплохо было бы сесть под
каким-нибудь дубом, послушать болтовню цикад, выпить воды, отдохнуть. Но ночью передвигаться опасно, хоть и прохладней. Довольно часто прерываясь россыпью надутого бризом песка, дорога тормозит бег велосипеда, и она, спуская ноги с двух сторон, бежит, неся его на себе. За ней наблюдают сотни глаз из-за опушки леса и кустарников холма, но она не чувствует этого, сердце поет строчками стихов или не всегда складными обрывистыми мыслями, которые гонят желание жить этой природной полнотой, просят
запечатлеть глазами, как карандашом и кистью, что лежат у нее в рюкзачке, и ждут ее вдохновения, всегда готовые схватить на кончик любую ее мысль, затем немедленно, со смаком съесть увиденное ее глазами, чтоб выплюнуть сочной краской, сильным росчерком, уверенным в том, что жизнь принадлежит творению, а не наоборот.
Заметить сарай с тропинки было непросто. Он прятал себя в деревьях и кустарнике, а в нескольких шагах от него, спящего на траве мужчину. Сквозь широкие щели в сосновых досках, из которых были сколочены стены, виднелся пол, усыпанный сухой соломой, и почти целая, не протекающая крыша сквозила все-таки прорехами на скате, сквозь которые налители листья и сучья ветвей. Не двигаясь, толи притворяясь спящим, толи нет, он лицом свом повернутый к девушке, слегка подрагивал ресницами. От неожиданности она встала как вкопанная затаилась, тогда он открыл один глаз и смотрел затормозившую на тропинке велосипедистку, в растерянности глядевшую на полускрытое деревьями
сооружение. Он уже знал все, все о себе и о ней, и это все слилось в одно головокружительное бессловесное чувство, в глубине его притаилось свернувшееся, как зародыш, будущее. Она медленно повернула голову, одной ногой стоя на земле, велосипед наклонен, и встретилась с ним взглядом. Оба моргнули одновременно.
Единственное, что можно сделать в подобных случаях, не частых, но
возможных, это сказать привет и спокойно проехать дальше. Она было так и сделала, но подтолкнула велосипед, чтобы развернуть его; нога ее уже
оттолкнулась от земли, готовая нажать на педаль, когда мужчина шагнул
наперерез и схватил руль рукой с чернотой под ногтями. Все смешалось в
каком-то отчетливом бреду: и опрокинувшийся велосипед, и первый
протестующий, полный ужаса крик, беспомощно бьющиеся в воздухе ноги, руки, обхватившие ее плотным кольцом, мелькающие доски стен, животный и одновременно юный запах потной кожи, темная колючая щетина, ожог укуса на шее.
Мгновенно стемнело. Сразу замолчали птицы и цукаты. Ветер тоже стих, и шумное дыхание разрывало все пространство леса, повторяясь охающим эхом в дали чащи.
Он совсем не хотел сделать ей плохо, он вообще никогда никому не делал
Плохо. Все произошло так быстро, и так неожиданно, что он даже подумать не успел, что он делает. Все было быстро, как то движение, которым он хватал оставленную без присмотра бутылку молока или сохнувшие на траве возле дома брюки, все могло быть одновременно медленно и моментально, и вслед за решимостью пришло желание, чтобы все это тянулось как можно дольше, чтобы эта девчонка не дралась так глупо, ведь он совсем не хочет сделать ей плохо, чтобы она поняла, что ей все равно никуда не деться,
и никто ей не поможет, и лучше уж ей вести себя тихо, тихо и спокойно, как
он, прижавший ее к соломе и шептавший ей на ухо, чтобы замолчала, не была
дурой, пусть подождет, пока он разберется со всеми этими пуговицами и
крючками, но она билась, как припадочная, и все кричала что-то на непонятном
языке, кричала и кричала, а ведь могут услышать.
Кто? Кто услышит, до деревни еще три с лишним километра, а ночью никто не пойдет на выемку, здесь нет сейчас работ.
Для нее все было не совсем так, как думал он. Хотя был и ужас, и оцепенение, когда этот дикий зверь набросился на нее, старалась вырваться и убежать,она барахталась некоторое время, но теперь это было уже невозможно, и ужас внушал ей не
столько сам этот обросший, волосатый зверь, потому что он был все же не зверем,
он шептал ей что-то на ухо, и когти его не впивались в ее тело, его поцелуи
как укусы делали ей больно, и небритая щетина кололась, но это были все-таки поцелуи, он не убивал ее - он ее ЛЮБИЛ! А оцепенение она чувствовала потому,
что ей приходилось подчиниться натиску этого человека, который все же был человеком,
а не диким мохнатым зверем; и оно, это оцепенение, в каком-то смысле казалось ей не то, чтобы приятным, но не противным. Долгое молчание, если не мычание его страсти, теперь ей казалось обременительным, и она стала скороговоркой, довольно громко рассказывать, что задержалась на ферме, что ее предупреждали, что опасно в лесу, и она очень рада, что встретила его, не понимая еще, что он не слова не знает по-русски, а на английский переходить в такой взбудораженной ситуации она не в силах. Ее неожиданные для нее самой слезы у него где-то в животе смешались с пылью и соломой, глаза у нее выкатились из орбит, и она умоляла о чем-то на своем языке, брыкалась, стараясь встать, а он говорил ей что-то на своем; это уже было лишнее, эти слова, но они все говорили и говорили, наконец он буквально пригвоздил ее к соломе, навалившись всем телом, упрашивая только, чтобы она так не кричала, что нельзя больше так кричать, не ори, не
ори, говорю. Она не орала, просто у нее была манера говорить громко, но его это все больше злило, и тогда он с размаху ее ударил по лицу. Она сразу замолчала. Он и не заметил, как долго она молчит.
Каждая пядь его тела касалась ее обнаженной кожи, и тогда наслаждение
настигло его, как удар хлыста, и, бормоча что-то бессвязно-благодарное, он обмяк
в бесконечном слепом объятии. Подняв лицо от выемки плеча, он поискал глазами ее
глаза, чтобы сказать ей, чтобы поблагодарить, и только сейчас увидел кровь у нее на виске, и странно раскрытый рот, с забившееся в него пряди волос. Что случилось, перестав быть, что-то было, но иначе, словно все продолжалось, но
иначе, по ту сторону сознания и чувств. Блестящая капелька крови стекала по ляжке.
Он разглядел наконец темные отметины на горле и дико, неестественно
свернутую набок голову, которая придавала ей сходство с
издевательски глядящей на него, рассыпавшейся по земле марионеткой, у
которой разом перерезали нити, на которых она держалась.
Некоторое время он смотрел на нее в оцепенении, потом медленно как зомби с повисшими руками пошел в сторону леса. Черный кустарник беззвучно его пропустил
в свою утробу ночи. В еще безлунном сумраке неразличимо сливаясь с окружающим лесом строение просвечивало черными щелями скоро к ним стали собираться любопытные обитатели этого пространства, его жители. Тут же, как плоскости. Распростертое на дощатом полу в ворохе соломы тело ожидало свою хозяйку с косой, но раньше приползли, прошмыгнули, прилетели на действо зрители - сова уселась на притолоке входа, на стропилах повисли мыши, старый барсук с интересом обнюхивал протянутую руку, парочка зайцев без боязни жевали солому, как будто время позднего ужина было табуировано перенесением на попозже.
В проеме двери показался лось, он смотрел на собрание с нескрываемым презрением. Сова вдруг ухнула неожиданно, все вздрогнули, а барсук, как проснувшись, встрепенулся и сказал громко, как будто он декламирует на сцене и задние ряды обязательно должны его услышать:
- Нужно позвать Эргу, пока не поздно. Ее еще можно спасти.
- Не пойдет она, - прошепелявил лось, едва шевеля губами, - болеет.
- Придет, придет, - заверещали мыши - даже если болеет, все равно
- Ну так летите за ней - барсук злился, - не теряйте время, летите.
- Сам лети - захихикали мыши, но спрыгнув с жерди улетели.
- не получится ничего, - сквозь прожеванную солому процедила зайчиха - Поздно.
- получится, не получится, а пробовать нужно - барсук считал себя главным, пока не явились главные судьи леса, - за ними тоже бы послать не мешало!
- да все уже знают, крику то сколько было - сказал заяц, но тут же выбежал, всем понятно - заискивает перед Большими, первыми хочет сообщить.
Барсук продолжая обнюхивать ладонь, вдруг резко отскочил - пальцы вздрогнули и разжались. Из горла вырвался какой то нечленораздельный всхлип.
- вот, а вы говорите поздно! - торжественно, как будто он причастен к пробуждению жизни девушки - сказал, и тут же сгинул, удивительно откуда такое проворство у старика.
Сцена опустила, но ненадолго - через мгновенье опять стала заселяться новыми любопытствующими. Живность леса принимала непраздное участие, каждый надеялся, что вот придут старейшины, провозгласят - умерши умерши забрать и съесть - и тогда они из первых рядов получат самые лакомые кусочки. Но травоядные блюстители справедливости наблюдали строго, и конечно, все сделают, чтоб не умерла девка. Вон и за Ургой уже послали. Живности набилось уже полный сарай, начался галдеж, и когда в проеме показалась наконец Урга, а следом за ней седые волки, старейшины леса, все смолкли.
Волк обнюхал промежность девушки с запекшейся кровью, в первых рядах облизались лисы, он постоял, подумал и изрек:
- может быть плод, это интересно.
Сообщение вызвало взрыв новых эмоций и галдежа, но Урга подняла указательный палец, все опять замолчали, а волк продолжил:
- может быть плод, это уже не одно тело, плод вырастет, и тоже может размножиться, нам это надо? ... - все молчали - ну да, это интересно для нас, я так думаю.
(продолжение следует) |