Иберийский язык звучный, живой и богатый. И тем не менее, жители благословенного солнцем, шумного припортового Кадиса, этого, по видимому, не знают. Разговаривая, они сопровождают свои слова энергичной жестикуляцией. Когда смотришь на них издали, кажется, что они вот-вот подерутся, а это всего лишь дружеская беседа. Даже спасибо, "грацияс", имеет массу смысловых оттенков и сказанное самым сердечным способом еще не вершина благодарности. "Мучас грацияс" - большое спасибо, кто хочет поблагодарить еще более сердечно скажет вам "мучиссима грацияс". Но и это еще не последняя ступень, можно сказать и "мил грацияс" - тысячу раз спасибо!
У нищих, что плотно, как голуби, обсаживают закоулки и паперти, нашего славного квартала Пенья всегда есть в запасе немалый арсенал подобных благодарностей, иной же конченный калека или ветхая старушка, благословит вас и украдкой и, стесняясь, перекрестит. Прося милостыни, они протягивают покрытые язвами руки. Чтобы в них не попала пыль, они обматывают раны прозрачным полиэтиленовыми пакетами.
В обмен на это проходящие мимо прохожие в противоположность весьма лаконичны: "маньяна" скажет спешащий куда то по делам служащий или урвавшая по сходной цене еще не стухших потрохов домохозяйка. В нашем чудесном городе не принято говорить "нет", "не могу" или "не будет" - на Полуострове говорят "завтра". Это не обещание и не обязательство, это просто "маньяна".
Безногий, с выдубленными солью и ветрами морщинами, военный инвалид бормотал под ухом что-то о своей правой раковине, а у Чаки по прежнему не шли дела. Сегодня он выдавал себя за слепого, намотав на глаза стянутую где то тут же грязную тряпицу - благо чувствовал он себя в таком положении превосходно, сказывались два года на басконских шахтах, проведенные почти в полной темноте с кайлом на ощупь в мелкой силикозной пыли. Сам он довольно легкомысленно относился к тому факту как он не сдох за те минувшие годы подобно многим, однако настоящее свое существование считал вполне сносным. Разумеется у него были мечты, и его самая заветная и была сейчас причиной отсутствия милостыни - сегодня лунный день и Красная Команда собирала свою долю со всех кто имел счастье не только дышать здешним воздухом но и умудрился получить какую-никакую прибыль во вчерашний базарный день. Как он завидовал этим вчерашним оборванцам, малярийным тучам малолеток копавшихся в кучах отбросов и мрущих как мухи с вечно прилипшими к хребту животами. Теперь же они, пусть и не вдруг, стали самой известной и опасной бандой не только алеманской округи но и всего северного пригорода. По хозяйски они обшаривали цепким взглядом каждую лавочку и каждый угол, и тоньше мелкой пыли в воздухе витала тревога - мало ли на кого падет этот взгляд? - каждый прохожий предпочитал меньше находиться на улице, быстрее спеша по своим важным или не очень делам. Чаки пристального внимания к своей особе не боялся, в его положении вообще было бы странно кого-либо бояться, наоборот он даже надеялся что на него обратят внимание. Возможно, удастся напроситься на какое-нибудь дело или даже убить кого то, и тогда получить шанс вступить в их бандеру. Но как назло на него никто не обращал внимания, а быть слишком назойливым было чревато, немудрено и получить шило в глаз. Возможно, он, в свои неполных двадцать, просто был слишком стар для этих шестнадцатилетних повелителей улиц.
Так или иначе, а похоже сегодня придется идти в порт и подряжаться под какую-нибудь разгрузку. Гроши конечно, но почти всегда стабильные, особенно если знать меру - Чаки знал немало случаев когда трупы вымотавшихся бедолаг неосторожно угодивших под тяжелую стрелу с грузом уходили под пирс обнявшись с камнем. Да и немногие выдерживали тяжелую работу в доках каждый день.
Сегодня брали всех - стоял какой то рефрижератор Мамиты Юнай, оттуда грязно- коричневые в брикетах сахарные туши, туда набитые по самый верх паллеты ярко-желтых лимонов. Худой и высокий управляющий, с ровной чёлкой безукоризненно причесанных черных волос, брезгливо разглядывал их работающих с почтительного расстояния. За такую работу не платили деньгами, расплачивались "натурой" - "попутным продуктом", зато брали всех, сгребая с самого уличного дна. Потому, не жалующемуся на ловкость рук Чаки, удалось в процессе еще и стащить с десяток лимонов, в дополнение к обещанному вознаграждению. Улучив момент и отойдя к портовой ограде, он сменял у шатающихся всегда на такой или подобный случай торговок лимоны на пресную лепешку.
Когда то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о первоначальном назначении. Гостиница "Труба" - так называют её постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоявшей на очаге кастрюлей. После ужина, очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля просто банкой из под маринованной собачатины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне. Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы и томаты - взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца - взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от неё охапку слегка подпорченных овощей, Фелипе, или как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца из чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. "Будет день, будет и пища!". Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть её - упаси боже! - а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю... Тогда рагу приобретает удивительную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно когда приправой служит голод. Пепе сглатывает слюну и только собирается произнести свое обычное: "Кто поздно приходит - ничего не находит!", как шорох кустов возвещает о приходе Чака, третьего и последнего постояльца гостиницы "Труба". Он, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется на сколько позволяет труба, и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает из-за пазухи пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно-мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Питье, как и еду, разделят на троих - вот и всё.
Когда посудина опорожнена до дна, а бутылка лишь на половину, наступает час беседы. Дон Мигуэль, сворачивая из газеты папиросу, удовлетворенно икает и произносит:
--
В конце концов всё в мире относительно. Поверьте, друзья мои, то ощущение довольства, которое я испытывал, отведав лучших яств в лучших ресторанах Теночтитлана и Сипакабры и раскуривая затем сигару, ничем, в сущности, не отличается от того что испытываю сейчас. Можете мне смело поверить. Я, как вы знаете, читал курс материальной культуры в тамошних университетах.
--
Знаем, знаем, - хохочет Чак, - только вот непонятно, что это такое - "матерчатая" культура!
--
Материальная, - небрежно поправляет Дон Мигуэль и продолжает: - Это легко объяснить, - Мигуэль величественным жестом обводит очаг, кастрюлю, бутылку и три пары рваных башмаков. - Вот это мы относим к материальной культуре. Нашу же беседу - во всяком случае моего участия в ней - к духовной.
Чак делает экономный глоток из бутылки и морщится.
--
Что касается меня, я предпочитаю материальную, хотя она и смердит изрядно.
Пепе в свою очередь делает глоток и, деликатно обтерев горлышко бутылки рукавом, передает её Дону Мигуэлю. В свои двенадцать Пепе всегда охотно, раскрыв рот слушает Дона Мигуэля. Чак же раскрывает его только для того, чтобы съязвить, но слушает так же охотно: Дон Мигуэль любит и умеет поговорить.
--
Всё относительно, дети мои, - повторяет он. - Изучая материальную культуру, я понял, сколь ничтожные причины привели к нынешнему положению вещей. Мои теперь уже бывшие коллеги любят приводить что мозг среднего европейца на 40-45 грамм меньше полноценного человеческого - нет, не правы, трижды не правы они! Человек есть человек, а каков цвет кожи и размерения черепа - его личное дело. И ведь всё могло быть наоборот! Впрочем, вряд ли... Мы слишком миролюбивы, захватнический инстинкт доминирования нам не свойственен. Если бы мы взяли верх, то именно в силу этих качеств мы не были бы столь нетерпимы.
Чак что то неразборчиво ворчит, приканчивая бутылку. Он метис, полукровка, и сейчас одна гордая половина его предков готова вцепиться в глотку другой половине. Пепе слушает как завороженный, и перед его глазами возникают картины, одна заманчивее другой. У них с Доном Мигуэлем один цвет кожи - тот самый, за который Дона Мигуэля в конце концов и вышибли из университета при обстоятельствах, о которых он предпочитает помалкивать.
Дон Мигуэль поднимается с места.
--
Мы накрывали на стол, Чак. Будет справедливо, если ты разложишь постель, пока мы покурим на свежем воздухе.
Пепе выползает из трубы. Перед ним белеет в темноте спина Дона Мигуэля. Из трубы слышны проклятия Чака, который, сгребая угли, расстилает на прогретой каменистой земле разное тряпье. Невидимый в темноте океан дышит далеко внизу. Над их головами, также невидимая в темноте, возвышается циклопическими размерами древняя пирамида, воздвигнутая там, где пятьсот лет назад, 4 ахав, 7 кумху(примерно 1492 год по таинственному и до сих пор до конца не расшифрованному календарю древних европейцев), высадились с кораблей златосверкающие эпибаты и начала свой разбег железная конница императора Никанора-Куатемока двинувшись в глубь Нового Света, повергая в прах разобщенные и отсталые племена Европы.