Однажды утром я проснулся. Не оправдавшим ожидания и с головной болью. Застыв в белизне комнаты, я жду. И они появляются. Из меня. Прозрачные и легкие. Пушинки неоправданных ожиданий. Они взмывают вверх сквозь потолок.
А вокруг люди. Плача не слышно, но все серьезны. Следят. Считают. Апчхи. Проверяют себя. Шепот, да скрип пера по бумаге.
И архиепископ на пол комнаты. Да посреди них батюшка. Размахивает крестом. И бородой. Блохи его живым дождем на пол. Сеет зерно веры по всему полу. Прыгают зернышки. Постукивают каблуки.
Парочка в углу с интересом вокруг. Влюбленные. В мою квартиру. Она щипает его. Дергает за локоть. Похоже, они собираются здесь жить.
Где-то там за окном забивают быков. Крики активистов тоже где-то там. В середине. Между тупым стуком топоров о мясо и истошным воплем бычьей агонии. Да что же вы, изверги, делаете! Где ваша гуманность? Кто дал вам право? Вы же их мучаете! Симфония потасовки врывается в окно. Не смейте! Мы не дадим убить их всех! Дайте нам топоры, и мы их через одного. Так гуманней. И в голову меж рогов.
Влюбленные на пару окошко с треском. Захлопывают. Она морщится на него. Утонченность всегда морщится, закусывая говядинкой. Да на моем столе. В моей комнате. Постойте.
Я им - я ведь не умер! Пискнул покойничек. Возмущение хрипом.
Один из них приближается. Мое плечо в тисках его костлявых пальцев, а он мне мягко - умер, сынок. И тебе теперь придется с этим как-то жить.
СОН
А? Что? И где же это. Блин, свет!
Глаза настежь. Руки рвутся к слепящему свету. Сон. Обрывки. Разматываются черно-белой пленкой. Осторожно беру в руки. Поднимаю на свет и прищуриваюсь. Что же мне приснилось? Разматываю. Еще мокрая. Потом моим трусливым. Слепят капли на полуденном солнце. На подушке темные разводы. И на щеках складки, если в зеркало. Долго спал.
А ногами уже в траве. Трутся стебли о голые икры. Шорохом раздвигаю. В стороны и по тропинке. Колдует желтая змея меж деревьев. Сухим песочком стелится. Манит. Тащит меня. Музыка чащи. Ветки барабанят по лицу, и продираюсь. Сгибаюсь. Поднимаюсь. Иду во тьму. Свет пятнами еще мелькает. Играет.
А ноги-то! Словно сами собой. Мне бы сейчас стадион, и я на рекорд! Но куда?
Последний куст в сторону с треском и я. В нос затхлым чадом. Удар боксера-головореза. Меж глаз - искра. Я падаю на ринг. Сквозь пелену. Шесть. Семь. Веко судорожно вверх. Я навзничь на поляне.
Вонючий хлам. Зубастый клавишами. По стойке смирно - шеренга ржавых труб. Труп органа. Седой громадой в чаще леса. Он мертв, но музыка. Звучит. Как будто изнутри. Чуть приподымаюсь. В гниющих досках - потайная дверь. Открыто. Голос - сухое потрескивание костра. Свист и клокотание.
Едва прислушался, как я уже внутри. Смотрю в глаза седого старика. Шуршат мертвенные губы. Слова. Какой-то бред. Больное бормотанье. Что он здесь только пять минут. Что он раздавлен. Немощен и стар. Уже минуту. Вздрогнул и затих. И тут же стены с треском на меня. Морщины едкой паутиной горло душат. Фортиссимо бьет уши в кровь. Безвольно обвисает кожа. Крик намертво в горле. Стиснут голос.
И я несусь прочь, оставляя на ветках клочья седеющих волос.
Сейчас. Дайте же отдышаться. Так. Здесь я свернул на подлую тропинку. Вон там. Где только что мелькнула юбка. По-над травой. Красная шапочка. Раскачивается пахучая корзинка. Мелькание косичек в листве. Наивная, слепая радость детства. Хочу взглянуть на жизнь ее глазами. Смотрю. И в чащу стелится тропинка. Машу корзинкой, раздвигаю ветки. Поляна. Музыка. Дрянной каркас органа. Лишь в вышине. Над клавишами. Горит огнем на рыжем солнце.
Шеренга новых труб.
ПРОЩАЙ, Я
Я. Сейчас. Нелепо думать про себя - я, когда это я уже давно закончилось. Оно было вчера, в прошлом году, минуту назад. Секунда, и смотришь как он в мыслях о своем я с ручкой в руке. Секунду назад был тобой, а сейчас его медленно относит в прошлое. Прощай, я! Махнем ему рукой. Уплывай, нелепый и взлохмаченный. Сейчас я думаю о другом. Хотя скорее. Я стараюсь подумать о другом.
Взгляд сползает с нелепой фотографии на стене. Такие обычно забраковывают. Небрежно тычут пальцем в ателье, и брезгливая гримаса вычеркивает гадкого утенка. А я все смотрю на нее. Спина на весь кадр, да затылок с расплескавшимися волосами. Я был чуть сзади и позвал ее. И каждый раз, когда я смотрю на снимок, я знаю - еще секунда, и она обернется. Губы расплывутся в улыбке, а руки поправят на шее легкий прозрачный шарф. И я улыбаюсь ей в ответ. Улыбаюсь виновато. Дрогнула тогда моя рука.
Я отворачиваюсь и мешаю лицо руками. Растираю до слез глаза. Пора вставать.
Неудовлетворенный человек. Ты только отвернись. Уже карабкается по скалам. Хватает булыжники и разгрызает их в песок. И яичницу он готовит по утрам в горах, на огне своих безумных глаз. И в дверь он, только разбив стекло. Ему вслед только у виска и крутят, да только ему плевать. С такими он пообщается позже. В зените своей славы, утирая сентиментальность с лица хрустящими купюрами.
Но не дай бог! Как только человека все устраивает, он толстеет, берет в руки газету и ложиться на диван. В голове вяло текут мысли. Когда их накапливается порядочно, он вступает в шлепанцы и вяло бредет в уборную, чтобы смыть их в унитаз. Халат замызган и в отчаянии. Пытается обхватить живот. Он вяжется поясом, трещит по швам, и все-таки гордый, волосатый пупок освещает путь ленивца в полутьме коридора.
Так. Похоже, к занятию я подготовлен. Довольная гримаса зевает в зеркале. Мне бы только проснуться.
Вода вежливо теплая. Ушат английской теплоты бодрит. Бормотание. Брр... Жизнь внутри тебя. Вскакивает. Спросонья неразборчиво. Неужели купание так необходимо? Именно сейчас?
Каждое утро ты идешь на встречу с миром. И иногда кажется, что он этой встречи тоже ждет. Большой шутник. Обдает тебя ушатом холодной воды. Смеется слезами. Да только глаза сверкают. Яркие расщелины глаз. Разрезает духоту. А ты проклинаешь себя, и в голове твоей - зонтик. Большой, черный и забытый в прихожей. А в остальном у меня все нормально. Хотя. Я ненавижу историю. Ну зато уж все остальное. Да нет, и правда все хорошо. Сегодня я готов к встрече с миром. А эта неестественная извращенная бодрость - она к обеду пройдет.
Я вышел на улицу.
ОСТАНОВКА
Братишка, давай! Слышишь? Ну что мне с тобой, блин?
Двое. Согнувшись, трепещут на ветру. Я чудом попадаю в их маслянистые перископы. Мы знакомы. Давно. Веселье безумным взрывом разрывает пьяные зрачки. Я мимо. Рука неровно на меня. Замызганный палец полуживого. Гвоздит. Убогая Фемида. Самый смешливый мешком на землю под тяжестью веселья. У стойкого оловянного режется голос.
Видал, братишка? А ему еще все завидуют, блин. Но ты бы его лицо. Когда он по улице, блин. Я как-то. Случалось. Видел? Я говорю - я видел. Идиот! Да, что он вообще о себе? Сообразил? Говно возил! Вот и я тоже. А главное, блин. Ты понял, да? Хрендель засунчатый. Вот ты кто! Вот мне если. Если плохо. То я это, блин. Заливаю трудной. Родной нашей горе свое. Заливаю. А он прыгает, понимаешь? Шарахается. Вот ты. Ты как ходишь? Нет, не сейчас. Сейчас ты лежишь, мать твою так. И чавкаешь блевотиной. А я тебе приколы, блин. Чтоб не уснул, пока блюешь. Эй! Ну что мне с тобой?
Покорность в плечах. И он на карачки рядом с другим. Угрюмо. От жизни ведь вдруг. Неожиданно так устаешь. Задумчивость мутной слюной. Стекает с уголка рта. Капает. Раса божья лежащему на спину. Та еще вздрагивает некоторое время. Потом затихает.
Скорая бело-красным. Люди в форме. Вопли и энергичное руками - расходитесь! Здесь нечего тут. Те, кто чуть сзади - подпрыгивают. Им тоже чуть жизни на празднике смерти. Дайте! Ну, пропустите же носилки. А еще минуту назад. Самая пустынная улица города.
Если бы за такое ни в тюрьму, ни на виселицу, один другого бы нанизывал на прутик. И через лупу. С интересом. Такие уж мы. Все в душе - исследователи.
ЖИЗНЬ В РУКЕ
Скрип колес и белую штанину обдает пылью. Ту, что ближе к дороге. Вторую я предусмотрительно убираю. Ах, если бы знать. Женщина укоризненно смотрит, качает головой, разворачивает ко мне свой полный зад и резко наклоняется. Юбка - занавес театра взмывает вверх к пояснице. Значительная ее часть обтянута синими трусами и неподвижна, в то время как локти орудуют в воде. Брызги мне в лицо.
Я задираю голову. Капли несутся на меня из поднебесной тьмы. Шофер что-то кричит и я, присмирев, шмыгаю в машину.
Мы стартуем, и нас уносит в средневековье. Карету раскачивает во все стороны, пассажиров швыряет. Самые находчивые жмутся к дамам. Слышится лязг доспехов - мы в сердце рыцарского поединка. Самое замечательное в рыцарях - перья. Красивые и глупые, режут глаза разноцветием, свисают вниз.
Улицы поедены трамваем. Он выгрыз в асфальте дыры. Забрался даже туда, куда не протянули рельсы. Чудовище со сверкающими глазами громыхает в ночи.
Рабочий в оранжевой робе уверен в этом. Он ухватился за отбойный молоток и вгрызается в асфальт. На лице пот и зависть к трамваю. Сигарета в зубах.
Мы сидим с ним у костра. Его влажные глаза плачут на меня, пока он материт трамваи, а руки дрожат. Однажды я увидел его трезвым и побежал за скорой.
Я вижу его каждую весну. Он бодр и уверен в завтрашнем дне, а я каждый раз прилипаю к стеклу и долго смотрю на него, проезжая мимо, меня качает, и я больно бьюсь лбом. Бом, бом.
Гроза не смягчает, и от воды не скрыться. Даже в машине. И мы купаемся в собственном соку. Консервы в собственном поту.
Люди с суетой в глазах стыдливо отворачиваются по сторонам. Мы трясемся - каждый по своему поводу. Кочка, яма. Снова кочка. Качаемся на этих странных волнах.
Даже деньги за проезд шествуют через салон так же стыдливо и в гробовом хрипе мотора. Меня тычут в плечо. Оборачиваюсь. Машет бумажкой, за которой мелькают глаза. Беру банкноту и сжимаю в руке, ломаю ей хребет резким движением.
Расслабляю руку, и вот она, еще хуже, чем раньше. Мятая, потная и чуть грязновата.
Моя жизнь. В моей руке.
УРОК
Стайка студентов с не выспавшимися глазами. Мрачный учитель. Профессор. Его глаза уже слезятся. Словно старый пес умирать, он забрел в прохладный полумрак серой аудитории. Вроде и не ждал столько желающих проводить его в последний путь. И брови удивленно вверх. Но для улыбки еще слишком рано. Ее тень в девять утра сваливает наповал, и только храп в ответ. Он сжимает кулаки.
Начнем занятие. Сегодня у нас новая тема.
Он набрасывает на них взгляд. Накрывает страждущих сонь теплым одеялом лекции. Баюкает их длинными, непонятными, но звучными словами. Думает о своем.
Они перед ним - полулежа. За частоколом гвардейцев из первых рядов.
Сон и бденье. Крестики и нолики. Анекдоты и старательные каракули на девственно белом. Шепот о вчерашнем и чей-то приглушенный смешок. И как раз на конец притчи о самурае. О том, что наспех вырезал из дерева меч и аж пять мух. Налету. Одним ловким движением. Страшно, наверное, быть мухой, на которой тренируется самурай и которую посмертно поднимают на смех. Хотя осмеяния удостаивается только последняя. Может быть, она была самой толстой и глупой. Предсмертный хрип товарок был ей по барабану. А может, просто, глухая.
Однако, в лекции пауза, которая будит самых чутких. Что толку? Тот, кто хохотнул, уже в общих зарослях. А вчерашняя гулянка поинтереснее японских мух. Упавшая у кого-то ручка окончательно снимает вопрос. Мы все продолжаем.
Общий разносол мыслей нарушают слова, слетевшие с учительских губ. Он не нарочно. Так по программе. Это июнь раззадорил лекцию по истории. В класс ворвались волны. И чайки верхом на них весело гаркнули. На мгновенье запах соленого ветра ударил в носы.
Еще секунду назад каждый был о своем. И вдруг. Студенты, протирая глаза и хлопая ресницами. Они рисуют улыбку на его лице своим удивлением. Их объединяет внезапное желание. В эту духоту всем хочется к морю. На юг. Студентам потому, что они там никогда не были. Профессору потому, что он там когда-то был. Счастлив.
ЖАРА
Дяденька и тетенька. Раскачиваясь в голубизне прозрачной прибрежной волны. Беседа, захлебываясь в воде.
Она не него с придыханием. Профессор. Вы знаете, профессор? Глотает соленую воду и ее вниз. Прическа! Чудеса акробатики. Дельфины отдыхают, а волосы сухие и лак гордо на солнце. Вы слышали, профессор? Голос из глубины с бульканьем. Отплевывается.
У профессора свободный стиль. При каждом вздохе лысина подводной лодкой на добрых пол метра в воду. Пузо соскребает ракушки со дна. Мне кажется... Погружение. Я не побоюсь этого слова... Глубокий вздох и снова вниз. И в этой связи хочется особенно подчеркнуть, что... Он широко раскрывает глаза. Большущая рыбина торпедой уходит на глубину. Профессор завидует ей.
Смотрю им вслед и пекусь. Один приятель как-то застал меня телефоном в легкой водочной дымке. Я боюсь, пары просочились по трубке, помчались по проводам. Он слегка закачался у себя в кабинете, с трубкой в руке и рукой у сердца. Чувствительность дорого обходится в наше время.
Через трубку можно многое. Помню, сам как-то мчался, зажатый резиновой оберткой ржавых проводов. Выпрыгивал из трубки и распространял вокруг себя аромат себя...
Пахнет паленым. Сколько нынче путевка в ад? В агентствах - столпотворение. Чистилище. Кому-то везет и его прямиком на сковороду. Добро пожаловать. Август.
К морю короткими перебежками. От тени к тени. А йоги зачем-то жгут костры. Ждут углей.
Я вижу его каждый день, профессор. Я не знаю, что с ним делать! По колено в воде она яростно трясет телесами. Мокрое слоеное пирожное. Одна из складок завернута в лифчик.
А профессор это - я. Интересно, каково это. С этаким-то брюхом. Мозги, наверное, все вниз стекли. Мысли под тяжестью. Полно брюхо мозгов. И жена моя. Могла бы быть точно такой. Если бы не. Мои глаза закрываются. Ату его! Булькающий хрип. Насядем на лысину. Слоеный дьявол вертит париком в соленых брызгах. Голова профессора в ее клешнях. Остекленелые глаза в скользкую гальку. Вздрогнул. И застыл мешком в воде. Она пинает его в зад. Она счастлива. Галантно громоздится на валуны его ягодиц. Торчат из воды. Игриво оттягивает резинку трусов. Хлопок и всплеск. Болтает ногами в воде. Вы слышите, профессор? Прислушивается. Люблю, когда женщина улыбается.
Открываю глаза. Женщина.
ГАЗЕТЧИК
Меня зовут Чип, господин профессор. Чип из Дейли. Я хотел бы у Вас интервью.
Смотрит на меня. Изучает. Хорошо ли я смотрюсь? А что? Полощется студень в огромном кресле. Где-то даже очень величественно. Мясистые руки обхватывают живот. Ну, поднимай же выше, пошляк. Тяни свой ястребиный взор вверх. По ступенькам моих подбородков. У меня же ведь еще глаза. Испугался? Спрашивай, что ли. Хотя. Я уже знаю твой первый вопрос.
Говорят, Вы так и не оправились от смерти жены? Мне, право, неудобно дальше. Спрашивать. С жаром выхватывает из штанов записную книжку и строчит. Но, понимаете. Вы же не очень-то с ней и ладили. Я хочу сказать. Ходили слухи. А потом эта нелепая история. Ну, когда Вас обвинили. Следователи, прокуроры. От работы отстранили. Потом еще долго извинялись. Такое же тоже отражается. Это ведь. Это ведь так, профессор? Вы только не волнуйтесь. Я здесь, чтобы помочь Вам. Мы все хотим помочь Вам.
Мы все хотим. Мы все. Мы. Эхом разлетается по комнате. Комната наполняется людьми с ястребиным взором и блокнотами. Они каркают на перебой и кромсают исписанные страницы. Они наскакивают на кресло и тыкают пальцами в распластанное желе.
Профессор задергивает занавеску глаз. Ему холодно. Осенние листья, мокрые от дождя, выносят его на улицы города.
ВСТРЕЧА
Она. В беспокойном облаке сигаретного дыма. Рука задумчиво у подбородка. Тот чуть дрожит. Холодно. Часы в башне через речку задумчиво тянут стрелку вверх.
Ветер толкает ее в переулок. Прочь с набережной. Свободной рукой она обхватывает столб и спиной к нему. Над ней раскачивается фонарь. Легкий шарф разматывает шею. Рвется вверх. Вокруг столба к черному небу. Первый капли дождя пулями простреливают капризную дымку над ее сигаретой. Глаза уже блестят дождем. Капли стекают по лицу. Рыхлые борозды в пудре. Рука дергается, и пепел уносится за ветром. Беспомощно крутится. Окурок следом. Вниз, чтобы с шипеньем захлебнуться в мутных потоках сточной канавы.
Его судорожный взгляд на часах. Мысли вприпрыжку и галстук нелепым хвостом. Улицы безумием разлетаются в сторону. Спешка смазывает их в бурые пятна. Линии. Зигзаги.
Она слушает бой часов. На губах шевелятся цифры. Одиннадцать. Двенадцать. Тихий шелест по лужам.
Из-под шляпки решительное лицо. Уходит не оборачиваясь.
Его растрепанные волосы. Пощечины ветра. Последний поворот. Нет. Вот теперь - последний. Тяжелым вздохом его выносит сразу на середину набережной. В пустоту.
Задыхающиеся отражения рассыпаются по лужам и дрожат под ударами дождя.
Фонарный столб посреди луж. Обвившись вокруг него - нервный прозрачный шарф. Рука тянется вперед. Бережно снимает шарф и подносит к лицу. Вытирает слезы.
Часы в башне через речку задумчиво тянут стрелку вниз...
ЖЕНА
Они живут душа в душу.
Она резво штопает носки, тихо напевает и думает о новом платье. Если все-таки оставить только один разрез. Длинный. Справа. Она считает свои ноги полными, она хочет их удлинить. Она делает длинный разрез.
Чихает. Кажется, он что-то сказал.
Нет. Это чайник кипит, судорожно трясется и покрывается паром.
Когда на них вдруг свалятся свободные выходные. Она задумывается. Пытается вспомнить. Впрочем, неважно.
Они так давно не гуляла. Чтобы вокруг деревья и ветер в лицо. Рука расслабляется и носок съезжает на пол.
Интересно, что он делает.
У нее совершенно не осталось платьев. А те последние шесть штук - их просто невозможно носить.
Ну, вот - зажужжал. Устроил блокпост в коридоре. Нагишом. Привязался шнуром к стене и загудел. Тысячи волосинок разлетаются вокруг под веселое завывание бритвы.
Она вздыхает.
Он оседлал стул и с матерым остервенением растирает себе лицо раскаленной железякой. Мысленно вскрикивая, продолжает. От каждого легкого разреза его бросает на Голгофу, и он думает о себе хорошо и надрывно.
Что будет завтра? Вот следователь. Пытается сдержать платочком горячий и потный ключ, внезапно забивший прямо из его блестящего лба. Вот он уже красный. Его рот беззвучно открывается, и картины сваливаются со стен, а зеркала трескаются под это беззвучие. Как трудно быть следователем. Копаться в том, чего нет. И может быть. Никогда и не было.
Он выключает бритву. Испуганно оборачивается.
Вроде она что-то сказала. Нет. Поет. Или это чайник визжит как тюремная сирена?
Когда их будут выводить из камер на прогулку. Он вздыхает и еще яростнее впивается бритвой себе в горло.
КТО ТЫ?
Придти, чтобы забыться. Пальцы шарят в поисках бутылки. К чёрту пальцы. Из последних сил дотащиться до зеркала. Тупо. Посмотреть в глаза взъерошенному существу. Оно все еще там. Внутри. Ухмылка. Взгляд зубами из стекла.
Тайком. Руку за пазуху. Пот побежал по ладони в штаны. А вдруг? Вдруг оно не успеет. Хоть раз стеклянный оскал не сдавит шею. Хохот. Даже пот и тот почками вырос на стекле, и они лениво ползут вниз. По штанине. Стеклянные капли со звоном на пол. Миллионный раз наблюдать повтор в зеркале. То же движение. Рука за пазухой. Опять. Угадало. А может, знало заранее? Мысли змеями из головы.
Можно закрыться одеялом с головой. Можно просто. Отвернуться. Можно. Но нельзя выйти на улицу. Там витрины. Стёкла проезжающих машин. И люди. Взгляды. Уголки глаз и брови. Движения. Плечи и волосы на ветру. Приоткрытый рот и звуки голосов. Оно скалится. Раскланивается. Машет рукой. Его рукой.
Двери. Корзины. Столы и шкафы. Бумаги в объятиях рук из комнаты в комнату. Вид. Посмотрите на вид. Что? Это транспорт. Какое море? Это ведь центр города. Ах, да, машин действительно много.
Оно известно. Очень. Популярно и знакомо всем. Чудесно. Отчеты в рамочках. Ленты до пола. Глаза на строчках. А рот не может набрать воздуха, чтобы кричать. И каждый раз. Руки завязли в печатях и карандашах.
А после. Ноги домой. И нечем ухватиться за столб. Ноги вперед. Руки в карманы. В витринах нервные движения. Снова улыбки. Приветствия. Шляпа в руке. Опускается. Наклон головы. Глаза буравят асфальт. Пронзительный крик замерз во рту. Губы кривые от бессилия. Надо же! Вы всегда с улыбкой!
Нельзя выключить свет. Они после темноты. Сотни. Тысячи. Его швыряют вниз. Тело с крыши в кипящее стекло. Отражается в сотнях окон. Всплеск. Горячая боль брызгами по стенам. Раскинутые руки. Ноги. Волосы в застывающем стекле.
Много снега. Белый воздух. Звон холода. Пальцы застывают в спазмах. Хруст рёбер под стеклом. Как костюмчик. Не жмет?
Зеркало. Тысячи глаз пулями. Удары по телу. Медленное движение вокруг. Пляски перед распятым на стекле. Кто сказал, что он не такой как мы? Его члены начинают погоню за ритмом. Из глаз течет ужас грязно-красного цвета. А тело. Ловит мгновения. Плечи. Взмахи рук. Отражает всех. Всё. Мечется в эпилепсии тысячи поз. Разрывается. На части.
Однажды. Он разбил зеркало.
РАНЬШЕ
Совсем еще мальчишка. Влюбленные глаза. Руки нервным хрустом. Лущит орехи...
И девочка. Насмешливым взглядом сверху. Давай я подержу твои волосы. Чтобы не мешали работать. Давай? Ее озорная улыбка говорит с ним, а тело наклоняется вперед. Красный сарафан свешивается вниз. И его взгляд. По мальчишески застенчиво - пугливо проскальзывает внутрь. Туда, где солнце греет девичьи груди. Соски чуть раскачиваются над сарафаном. Выбивают искры на красном. Он поднимает глаза на ее усмешку. Она стоит неподвижно. Она дает ему себя. Посмотреть.
Он съеживается под ее взглядом. Он уже совсем малыш. Его ножки болтаются на сидении огромного самолета. Монотонный гул лезет в уши, и маленький сглатывает слюну. Такой хорошенький и хочет. Конфетку.
Подтянутая стюардесса с улыбкой и ногами. Короткая юбка плывет поверх коленок.
Стюардесса наклоняется к твоему сиденью из прохода. Она хочет яснее слышать, что ты ее спрашиваешь. А ее груди! Наружу из такого изысканно-официального женского пиджачка. И тянутся ручки, и сжимаются пальчики.
А потом ты лбом к покрытому снежным инеем стеклу иллюминатора. Стюардесса в легкой дымке облаков летит параллельно самолету, и тень на белом покрывале такая же. Ветер нагло срывает с нее пиджак, так недавно опускавшийся ко мне, и прозрачный шарф...
Спустя десять лет темная шатенка наклоняется к тебе, чтобы подержать твои расплескавшиеся пряди волос, пока ты лущишь орехи, сарафан плавно опускается, и твои глаза стыдливо забираются внутрь.
Как нелепо все иногда происходит. Профессор целует прозрачный шарф своей будущей жены. И думает о ее нежной пятнадцатилетней груди. И о той усмешке, что испугала его тогда. Словно она уже тогда знала все наперед. С чего все начнется. И чем все закончится.
ГОРОД СЧАСТЬЯ
Каменные колонны вокзала. Вверх. В унылое северное небо. Возносятся из яркой шустроты баулов, детских криков и сонных физиономий. И рассердился господь. И смешал их языки. Что бы брат брата не мог. Послушай, брат. Мы с юга, брат. Желтая сопля стекает на пухлую губу.
Женщина. Лет тринадцати. За ней - стайка малышни. Грузчики матом.
Пирожковая. Над толпою гордо и в белом масляном дыму. Дым лениво вверх. Застревает в голых деревьях и висит на ветках. Королева в замызганном переднике с пирожками и туалетной бумагой. Масляное тесто сиротливо вокруг катышков мяса еще утром живых и бойких кошек. Зубы хватаются за огромный кусок, руки уже в масле. Пиво пузыриться на солнце. Бутылки мелькают и поблескивают. Взгляды по прилавкам.
У моей двоюродной сестры. Ты куда же это прешь, сволочь? Звук затрещины, как выстрел эхом по рядам. Ржут. Куски мяса, застрявшие в зубах. Галантность бесцветным рукавом у лоснящихся губ.
Кусочек посиневшего мяса летит на землю. Спустя мгновение теряется в куче окурков и прошлогодних газет. Бездомные псы. Брезгливо нюхают и несутся прочь. Прочь! Нет, вы померьте! Вам же идет! Вы хоть сами соображаете, как вам идет? Кто сказал - идиот? А вот у моей двоюродной сестры.
По лицу резьба дергающихся морщин. Скрюченные пальцы бегут по прилавку. К тебе. Я знаю твой размер, сынок. Ты стройный. Как мой внучек. Кто их уважает сейчас, этих докторов? После ординатуры. Ты слышал про их зарплату? Это же не деньги. Пальцы пакуют нижнее белье. Душат коробку. Что за жизнь. Возьми три труса.
Я на нее, а на уме - белым в черном граните. Кладбище в лесу. Ручонка моя маленькая. Тянется к подолу, а ночнушка белым шаром. Дымом. Молочное облако ночной рубашки плывет в полумраке. Бабушка несет молоко. Стакан у самого лица. А я под одеялом. Ищет. Тихонько пихает мне ногу под одеяло, чтобы не выглядывала. Все. Нету меня.
Висит в проеме белая тряпка. Из рукавов высыхающие руки. Пришла на шум. Ночной концерт. Мигание телевизора на белом животе. Я заслоняю его грудью. Не даю. Утренний звонок я в тапки и к телефону. В нос и уши больницей. Операция не удалась. Осторожно освобождаю от морщин упаковку трусов. Рука недоверчиво на деньгах. Хруст.
Поворачиваю прочь. Приятель тянет за руку. Пойдем, мол. Не кисни.
Старушки. Повсюду старушки. Протягивают мне замученную вяленую. Рыбка, внучок. Спокойная старость. Скачут на станциях за поездами. Яблоки и сливы. Лед бултыхается в бутылках. Минеральная вода.
Мой приятель. Такой чудак! Он все смотрит на их лица. Все хотят быть счастливыми. Но никто не знает. Как? Да и где они - лица? Особенно, если ты спешишь. И вдруг светлый взгляд из толпы. В поисках человека. Вы удивлены? Такое еще бывает. Хотя. Человека со счастливым лицом хватают санитары в белом. Отлавливают. И люди прячут лица. Опускают головы. Грешно сиять улыбкой в эпидемию чумы. Серьезные умы. Брови насуплены. Помогите! И мы рассекаем толпу.
Лишь женщина на ветру. С задранным платьем на лице. Изогнувшись, поправила пряжку на туфельках. Ее щель меж алых полушарий. Вздрогнули ягодицы поверх чулок. Поправляет платье рукой. Нехотя. Секунду назад сгусток мужских взглядов хлестнул ее, оставив красный след. Такая секунда разбивает жизнь вдребезги. Поцелуй в стекло. Шишки и автокатастрофы. Зеленые яблоки вываливаются из опрокинутой сумки. Все теряются. А она всего лишь показала свой зад толпе. И откуда пошло про пуп земли? Явно напутали. Импотенты. Спросили бы у маркиза. Уж он бы им историю - другую. На сон грядущий.
Где-то вдали часы размеренно. И мы пойдем направо и вниз по скрюченной улице. Подгоняемые шумом да визгом цветного балагана. Неспешной трусцой вслед уходящему солнцу. Лишь немногие останутся на ночной сеанс.
МОЙ ПРИЯТЕЛЬ
Он задумчиво ныряет носом в сухую пену и смотрит поверх кружки. Спешит. Кадык нервно мечется вверх-вниз. Глаза парализовало. Пустота залила их почти на половину. Плещется и стекает каплями вдоль опущенного носа.
Парень рассказывал. День точно такой же. Канавы захлебываются от воды. А я - пловец, и руками раздвигаю толщи холодного дождя. Непослушные змеи расползаются по лицу. Сквозь шум воды только стук копыт по мостовой. Лошадь. Барабанная дробь по булыжнику и эхом в висках. Потеряла седока. Пьяная лошадь с пьяной поступью. Меня качает. Видно ветер окреп, высасывая капли из трещин домов. А мне за угол. Навстречу поток, и я жмусь к стене. Копыта перескакивают с нерва на нерв. И все ближе.
Пальцы размазывают пену по губам и растягивают их в улыбку. Смотрит на мое а дальше что? и на свое победное я в моих немытых очках.
Барахтается в солоноватом пруду и сдыхает от жажды. В глазах жадность, а я наливаю.
Я проснулся. Солнце ворвалось мне в голову и мигом расправило огненные шипы. Я приплюснутый и жестокий. Утро наступило на голову.
Кто придумал лестницы? В голове, морщась от жалящих солнечных игл и покрываясь дымом, образ грудастого мясного атлета, взмывающего вверх по наклонной.
Бледная, трясущаяся нога нервно касается первой ступени. Глаза в момент пролетают несколько пролетов и падают навзничь. Они уже там.
Задумчиво смотрит на желтые пузыри в прозрачной стекляшке. Завидует. Тело невольно силится пузырем взлететь к почерневшей люстре пивной. Грустнеет и прекращает попытки.
Мой взгляд, так странно пронзительный в осоловевшем дыму среди кружек, хватает его за грудки, стаскивает с лестницы и швыряет в открытую дверь. Вот. Ты уже там.
Улица.
Солнце сверху, и я сразу глазами в ноги прохожих. Держусь за них, а они стоят. Уши уже различают крики. Посреди толпы, сумочек, туфелек, собачек на поводках с дружелюбным оскалом, чулок и сапог сиротливо и тихо - два башмака с задранными поверх носков штанинами. Лежит. Взгляд чуть выше поверх ремня и пиджака к ослепительно красному, бесформенному сгустку. И только в самой гуще, грязноватой кашице, нелепый и лишний. Зеленоватый глаз.
Я разгребаю руками дым пивной. В одной руке кружка, и пузырящаяся желтизна расплескивается по столу. В голове Лошадь, она свирепо размахивает копытом и метит бедняге промеж глаз. Я слышу резкий хруст, а с языка летит вопрос.
Посеревшей пеной он хлопается о лоснящийся лоб и стекает по щеке к губам, вздрагивающим от пьяного храпа.
Я смотрю на него сквозь косую грань стеклянной кружки. Он сопит и рот разъезжается в лошадиной усмешке, а я уже вижу как он, врезаясь в дождь, бредет домой...
В ГОСТЯХ
Теперь он серьезен и методичен. Суров. Искрометные пальцы над папиросой. Хоть что-то живое на кладбище тела. Пустая святость коровьих глаз. И жадность первой затяжки. Папироса подмигивает мне грязноватым огоньком. Передает ее мне вместе с бормотанием ленивых губ. Однажды мир становится серым, как от сильнейшей затяжки и... задыхается. Но последние несколько секунд, до последнего предсмертного писка всем вдруг становится так легко. Некоторые называют такие секунды жизнью. Шарик напрягается и краснеет. Он пыжится, а люди утирают пот. Облегчение. Больше не будет муки и маянья скукотой. Нет -
скукотище!
Он взрывается и они, оттолкнувшись взрывом, несутся к звездам, легкие и счастливые, обвиваясь лентами созвездий. Впереди их ждет целая смерть...
Я протягиваю руку. Мне тоже хочется жизни. Отсчитайте, пожалуйста, секунду другую. Что? Ах, нет. Сдачи не надо.
И я погружаюсь. По горло в горячий песок. В голове - стайка раскаленных злобных угольков. Клубок красноватых змей. Дым из ушей. Струйки из ноздрей. Я открываю рот облаком горячего дыма. Сгораю. И кружка в горячей руке. Нетерпение толкает ее вверх. Всплеск. Я слышу злобное шипение. Оно оглушает. Метание рук в беззвучии. А по щекам текут тонкие струйки воды. Здравствуй, темнота.
НАДЕЖДА
Во тьме. Взмахи рук, как мысли. Вопросы, на которые отвечает отскакивающий от сырой породы лом. Пот. Капает с рук и лезет в глаза. Он сжигает зрачки. Он несет с собой боль. Руки вцепились в лом. Вцепились за нее. И боль - для неё. За неё.
По колено в грязи домой. Вечный лабиринт тоннелей. Хлюпающие шаги и руки, цепляющиеся за каменный кошмар. Злость в руки. Злость в лом. И удар. Искры во тьме. Грохот падающей на дно тележки породы и лязг ржавых колес. Ещё удар.
Дом. Вонючий, замызганный закуток в тупике каменного лабиринта. В темноте её руки на звук его шагов. Тихие пальцы, липкие от грязи проводят по лицу. За грязью кожа и ресницы. За темнотой. Лом упёрся в каменную стену.
Дрожь. Сыростью идущая от стен к сердцу. Несущая с собой отдалённый гул побоев во тьме. Стены говорят. Они повсюду. Стены знают все. Лом выбивает из камня детский плачь и предсмертный крик. Руки отрывают от стен куски хохота. Вопли зараженных. Дрожь.
Домой. Сквозь рыхлый смрад тел у стен. На ощупь. Навстречу. Тело встает на умирающую ногу. В последний раз. Запах разложения быстрее слов. Шаг в сторону и удар о стену.
Голод. Губы в судороге впиваются в валун. Она. Ноги в коленях. В стороны. Рука запуталась в липких волосах. Сзади. Сопит в спину. Загоняет желудок под горло. Боль.
Последний толчок, и довольная рука разжимается. Запах хлюпает в лужу к упавшему лицу. К ресницам. К губам. Еда. Жующий рот смешивается с удаляющимися шагами. Рука судорожно сжимает кусок. Мнет. Мается. Мучение.
Грохот лома не заглушает грохот сердца. Осколки в лицо. Песок в глаза. Смех со всех сторон. О его спину вытирают руки. Стены повсюду. Их не пробить. Им не будет конца. Никогда.
Но каждый раз, когда лом выбивает из породы сноп искр. Лишь мгновение. Он видит. Эти руки. Камни. Лужи, утонувшие в грязи. А иногда. Ему просто кажется. В грязных лужах он видит ее отражение.
ПУСТОТА
Мы пьем за мир во всем мире. И тихо ненавидим друг друга.
Ключ штопором в замочную скважину. Вкладываю всю силу. Знаю, что должен проткнуть. Насквозь. Непременно проткнуть. На раз, два и с хрустом. Хриплый выкрик эхом по лестничной, а я вытаскиваю. Разглядываю задумчиво. Его - нанизанного на ключ. Весь покрытый красноватой сукровицей. Маленький и смешной. Чей-то глаз - шашлычок. Я смотрю, а ушами за дверью, где грохот и крик. Где скрюченное тело кубарем по ступенькам. Вниз. Кровь струйкой из глазницы. Дыра в голове. Протекает. И волны накатывались на неприступный остров. И ветер крепчал. В общем - подглядывать нехорошо.
Да и на что смотреть, собственно?
ПОСЛЕ БАЛА
Тихо и устало. Я поворачиваю ключ. Скрипит дверь. Скрип в пустоту меня. Белая клетка о четырех стенах. Занавески ресницами на ветру и дождь полощет рамы стеклянных глаз. Добро пожаловать! И бежит вода-водичка. Я хлопаю дверью. Посыпаю голову штукатуркой. Пронзительным монахом в горькую келью. Черти, черти. Черное на белом. Да когда так было? Хитрецы. Хамелеоны. Мой смех истерикой в гулком. И этот смех из соседней комнаты. И я уже не уверен. Толи это - она. Играет с собакой. Толи черти шуршат картишками. Наставляют друг другу щелканы. Трещат лбы. Трах. Или это все же.
Она врывается в мой рассказ. Нагло и без стука. Она. Всегда неожиданна. В моей белой пустоте. Тонкий голосок.
Скажи, милый, ты понял, из-за чего мы расстались? Скажи. Назойливая муха у уха. Жужжит. А я отмахиваюсь. Я схватился за газету. Бумагу с шелестом в трубочку. Размахиваюсь. Я же помню. Я же все помню, черт тебя подери! И кладбище. И первую ледяную снежинку. Она назойливой мухой на нос и обжигает. Аж слезы из глаз. Брызги. Застывают на щеках и звоном. Звонит колокол в церкви. Это я кидаю первый комочек обледенелой земли на красное с ленточками. Там внизу. Интересно, тебе там не холодно? Дно. От удара комья разлетаются. Да, это я испортил твой последний наряд.
Ты все перепутал. Лицом к стене она ловит его отражение в зеркале. Смущение красным сползает с него вместе с душным пиджаком. За ним смех. Неожиданно гулко в пустом полумраке. Он вытягивает вперед руку и сжимает кулак. Они смотрят на пыль Арены. Могучий Галл под мечами гладиаторов. Солнце в пот, пот в кровь, кровь в песок...
Августина ловко поворачивает кулак Цезаря большим пальцем вниз. Ей нравятся его могучие члены - она вертит его кулак в руках. Ее пальцы развратно рассыпаются вокруг него, между ними бесстыдные щели. Зияют пустотой. Его глаза с застывшей толпы на похотливый клубок рук. Смотрят мимо. Очень мимо.
Галл будет убит. Мысли эхом по толпе, и их уже слышно.
Тут Августина в сердцах разрывает одежду и грязной тряпкой размазывает Колизей со всей толпой по стене. Они дарят ей свои предсмертные крики и кучкой пыли летят к полу.
Она расстроено на него. Я перепутала. Хотела пальцем вверх. Мне нравился этот Галл.
Я один в белой комнате.
Я вернулся домой.
ПОЛНОЧЬ
Утром я держу жизнь в руке, а в полночь она хватает меня за горло.
И что это я здесь делаю? Дурь вальсирует с пивом. Просторно в моей голове. На раз два три. Проносится сладкая парочка. И снова по кругу. Хо. Ро. Шо. Раз два три. А мне тяжело удержать расплясавшихся. Распоясавшиеся. Мне бы прилечь. Меня бы размазать по полу. Мне бы чуть. И я бы встал. За письменный стол. Я бы написал то, что мне давно следовало. Они так долго хотели увидеть мое прощай, что я написал бы. Здравствуй. Обмакнул бы перо в красные слезы. И - в радостный вихрь. В сладостном вальсе. Мои глаза напротив твоих глаз. Комната красного света. Яркая вспышка.
Я так и не заплакал. Моя кровь - мои слезы. Выстрел сносит голову и я. Потным галлом на раскаленный песок Колизея. Брызги. Забытый завтрашний день в дождь. Соленые капли воспоминаний по щекам. Вниз. Впиваются в землю. Сырой мыслью. Летит капля. Блеск будущих мгновений. В ней. Мир.