Запах лекарства - острый и тошнотворный. Запах пыли, насквозь пропитавшей ковёр. Вокруг полумрак - пепельный, кислый, седой, старческий... Драные прорези между портьерами. Закат - воспалённые оранжевые щупальца стелятся по полу, тянутся к тёмным углам, где копится пыль, и скребутся незримые мыши.
По мягкому удушливому ворсу мы вышли из спальни - робко, стараясь не шуметь. Шелестящий шёпот за чуткой дверью:
- Доктор, она...
- Не волнуйтесь, она вне опасности. Но...
- Да-да, понимаю... конечно... спасибо...
Дверь застонала, мои тугие накрахмаленные юбки прошуршали обратно. Я ступала осторожно, точно по ковровому болоту.
Тётушка лежала тяжело и неподвижно, словно с мумия, с широко распахнутыми тусклыми глазами. Руки - заскорузлые, жёлтые, бессильные, - утопали в стёганом пуховом одеяле.
Я нагнулась нерешительно, и тени от моих развившихся волос заплясали тёмным костром по изрытой подушке.
- Тётушка...
Да, дорогая, - отозвалась она ржавым скребущим голосом. - Дорогая... девочка моя любимая...
- Тётушка, доктор сказал, что всё хорошо. Вы скоро поправитесь.
Она как будто не расслышала; неловко завозилась в постели.
- Детка... послали уже за священником?
- Тётушка, да, но зачем? Уверяю вас, доктор сказал...
- Неважно, что он сказал. - Она с усилием качнула головой. Седые вялые пряди под старомодным чепцом. - И священник мне нужен... не для того. Я должна рассказать. Ради тебя. Если я умру...
- Что вы, тётушка, это невозможно!
- Послушай. - Она сжала мои пальцы. Её щёки запали тёмными дырами. Мне вдруг захотелось её поцеловать. И я сделала это. Кожа была, словно протёртый плюш, и пахла точь-в-точь как ковёр под ногами - пылью и временем.
- Когда-то... о, боже... это было так давно.... Пятьдесят лет назад. Я была совсем молодой, восемнадцатилетней.
Мне вновь захотелось воскликнуть: "Что вы, тётушка, это невозможно!" Но я промолчала, конечно.
- Дорогая... - она заглянула мне прямо в глаза. Её взгляд был мутным, но осмысленным. Хотела бы я знать, что она там увидела. - Ты... влюблена?
- О... тётушка...
- Нет, не отвечай. - Она рухнула бессильно на подушки, закрыла глаза. В углах её век заблестели ртутью скудные слёзы. - Молчи, я и так это вижу. Ты влюблена. Господи, боже, за что мне всё это?
- Тётушка, милая, о чём вы?
- Слушай. - Она снова сжала мои руки, она их почти ломала. - Ты должна всё знать. Этот бал, после которого мне стало плохо...
- Да...
- Пятьдесят лет назад тоже был бал. Я была молодой, на мне было платье с глубоким вырезом и кринолином. Боже, это было так давно...
Я вдруг представила нелепую картину: тётушка - такая, какой я знала её все эти годы, - в вечернем платье юной дебютантки. Оплывшая талия безжалостно втиснута в узкий корсет, а обвившие морщинистые груди обрамляют кокетливые кружевные рюши. Что за бред.
- В тот вечер я тоже впервые влюбилась, - продолжала она. - Мы танцевали всего один танец. Он приглашал всех дам подряд, и они не могли отвести от него глаз. Он был как сон... как ангел, сошедший с небес в этот бальный зал. Никто абсолютно не знал его имени, но все склонялись пред ним, как пред венценосной особой. Его глаза... я обезумела, просто обезумела.
Меня вновь посетило непрошеное гадкое видение: тётушка, тяжёлая, седая, неуклюжая, с несмелой улыбкой на нетронутых нежных устах и с увлажнёнными горящими глазами. И её ведёт в танце, стремительно кружит по бальному залу полубог, окружённый неземным сиянием. О, боже.
- И что было дальше? - спросила я, борясь с истерическим смешком.
Темнота загустела и льнула, лоснясь, к настороженным стёклам. Мне захотелось распахнуть окно и погладить иссиня-чёрную ночь, точно огромную кошку.
Вокруг белой свечи, слабо мерцавшей у изголовья, заметался банальный ночной мотылёк. Я не стала его отгонять, а только смотрела. Тётушка тихо лежала, сипло дыша, и глядела во мрак, в далёкое тёмное прошлое. Чьё лицо она видела в серых тенях, что расползались от одинокой, беспрестанно чадящей свечи?..
- Потом... - прошептала она после долгой, пронзительной паузы. Её губы шелестели жалкими обрывками крошащейся бумаги. - Я заметила, как он уводит из бального зала какую-то даму. Очень красивую, да. Она была королевой бала. Я повела себя как сумасшедшая, знаю. Я дождалась момента, когда на меня никто не смотрел, и выскользнула вслед за ними.
- Право, тётушка, - я не сводила глаз с мотылька. Ещё чуть-чуть - и он загорится. Нет, отлетел... - Это и в самом деле было... неосторожно.
- Я знаю. Да. Я дорого за это заплатила. Вся моя жизнь... Нет, послушай. Я нашла их в саду, они были вдвоём. Он обнимал её. Я плакала от ревности. Они меня не замечали, нет. Им было не до этого. Сперва мне казалось, что они всего лишь целуются. А потом... я увидела это. О, господи, боже! - она заметалась по простыням, комкая их и сбивая, точно хотела избавиться от собственного тела. Чепец соскользнул с её увядших перчёных волос. Лицо было мокрым, белым, горящим. Свеча покосилась, едва не погасла. Затрещали, падая, капли горячего воска. Мотылька не было видно. Я пыталась её удержать, успокоить. Напрасно. В неё словно вселились бесы.
- Что - это? Что вы увидели, тётушка? Вот вода, выпейте, вам станет лучше...
- Нет! - Она оттолкнула стакан. Вода пролилась мне на платье, на вздыбленное бурей одеяло. - Нет. Послушай. Ты должна это знать. Он не целовал эту женщину. Вышла луна, и я всё увидела. Он укусил её за шею и пил её кровь. Весь его рот был в крови!
Тётушкин голос вознёсся до визга. А мне вдруг стало нестерпимо жарко. Всё стало тесным - домашнее платье, бархотка на шее, узел, в который я наспех стянула волосы...
- Тётушка, - я заплутала в словах, потёрла виски. Мои мысли кружил ураган. - Я понимаю. Я всё понимаю. Но я уверена, вам это только почудилось!
- Я тоже, тоже хотела так думать! - её пальцы искорёженные, цепкие, чуть не рвали в клочья одеяло. - Когда... я увидела этот кошмар, я побежала, прочь, со всех ног, упала и потеряла сознание. Несколько дней у меня был жар... совсем как сейчас. А потом я узнала, что эту даму больше никто никогда не видел. И его тоже. Все решили, будто она в ночь бала сбежала с ним, бросив мужа. И я хотела в это верить, видит бог, хотела! Я пыталась. И мне почти удалось. День и ночь я твердила себе, что это лишь бред, дурман, горячка, проказы лунного света. И убедила себя. Это так. Но я никогда не могла уже больше влюбиться. Каждый раз при одной только мысли об этом я вспоминала ту ночь и тот ужас, ужас... Его прекрасное лицо с глазами дикого зверя, в крови... Я так и не вышла замуж, осталась одна на всём белом свете. До тех пор, пока ты не лишилась родителей и не осталась на моём попечении. Это был такой дар, такое счастье, моя девочка, моя единственная радость...
- Тётушка, милая...
- Постой, помолчи. Это не всё. Теперь я знаю. Знаю, что всё это было правдой. Чудовищной правдой... Потому... о, боже правый, помоги мне! Потому что я снова его увидела.
- Как? - У меня во рту стало горько. Горечь, тёмная горечь, полынь.
Она скомкала мою измученную руку, и я, наконец, её вырвала. Пот серебрился в лабиринте линий на моей онемевшей ладони. Линия жизни очень короткая. Так мне сказала когда-то цыганка в замусоленных пёстрых юбках и с зубами чёрными, точно угли.
Где-то в пустых небесах нить моей жизни равнодушно вертят в руках древние мойры. Старухи, похожие на ту цыганку и на тётушку, что мечется по влажной развороченной постели.
- Я видела его. - Она зажмурилась; от этого её беззубое лицо стало почти как у младенца. - На том самом балу. Потому мне и стало плохо. Прошло полвека, а он нисколько не изменился! Он всё так же прекрасен, как ангел, Но он падший ангел, демон, исчадие ада, пьющее кровь невинных людей. И это с ним, моя радость, ты танцевала... и смотрела на него такими же точно глазами, как я когда-то. Но с тобою он танцевал не один только танец, нет. Вы танцевали весь вечер. Не знаю, как я могла это вынести... Боже! Боже, за что? Почему ты, почему именно ты?
Пол под моими ногами качался, как бурное море. Мы летели, мы разбивались на части, мы падали в пропасть и тонули во тьме. И не было смысла, не было исхода. Тьма и тьма и потолок с золочёной облупившейся лепниной, нависавший над нами как крышка гроба. И змеи, скользкие юркие змеи ползут и ползут с раскалённым шипением из каждого угла.
Так вот оно что. Я не думала. Это конец.
Что же. Нам всем приходится делать выбор.
Бархотка на шее превратилась в удавку, платье давило, тискало грудь. Я не могла, не могла дышать, не могла говорить. Мне казалось, что если я заговорю, изо рта у меня хлынет кровь и испачкает бурыми пятнами кипенно-белые душистые подушки...
И всё же я заговорила. Словно посторонний равнодушный наблюдатель, я видела собственное гладкое лицо, слышала свой ровный, баюкающий голос.
- Тётушка, вам лучше отдохнуть. Я понимаю, я всё понимаю. Но вы больны, вам нужен покой. Потом мы обо всём поговорим. Пожалуйста.
- Ты не веришь, - прохрипела она в отчаянии. - Господи! Конечно, ты не веришь! Разве я сама бы поверила, если бы не видела?.. Но я спасу тебя от этого чудовища. За этим-то я и позвала священника. Он поверит, я знаю, он поймёт. Есть же способы уничтожить такое существо. Святая вода, огонь... я не знаю. Если надо, я расскажу это всем! Пусть мне не верят, пусть считают безумной старухой! Рано или поздно, все это поймут. И тогда... Да, я сделаю это. Святой отец мне поможет, я знаю. Я избавлю мир от этого монстра... и тебя, моя любимая единственная девочка.
- Спите, тётушка, - тихо попросила я. - Усните. Пожалуйста.
- Поклянись, - она вскинулась вдруг, из последних сил, испуганная, встрёпанная, точно ведьма. - Поклянись, хоть ты и не веришь... Поклянись никогда не подходить даже близко... к нему... к этому чудовищу... Клянись!
- Да, да, я клянусь.
Она успокоилась. Её лицо опало и расслабленно застыло - точно кто-то вынул череп из-под кожи.
- Дорогая... - сонно полепетала она. - Я люблю тебя.... Больше всех в этом мире... Священник... разбуди меня, когда придёт священник...
Веки задрожали и плотно сомкнулись. Она задремала.
Несколько бездонных сумрачных секунд я сидела неподвижно на её кровати, продавленной весом бесформенного старческого тела.
Она дышала ровно и свободно. Я ощущала, замерев в этом пепельном пыльном склепе, как под пышным одеялом, под бессмысленной иссохшей грудью ровно и гулко бьётся её сердце.
- Да, тётушка, - чётко сказала я, рассеяно глядя куда-то в даль, мимо пухового облака постели, мимо безмятежного знакомого лица. - Я вас тоже люблю, милая тётушка. Но, увы, не больше всех в этом мире.
Я поднялась. Бледная свеча почти что догорела. Оплывшая, как старческое тело на кровати.
Сгорел ли мотылёк? Я не знала.
Я посмотрела на руки, на собственные руки. Осторожно взяла одну из подушек. И, уже не колеблясь, прижала к её лицу.
Моё сердце отбивало долгие секунды.
Наконец, всё было кончено. Кончено.
Я не знала. Не знала, что это так просто. Я не знала!
Я отшвырнула подушку. Она не дышала. Рот был разжат, приоткрыт, в безнадёжной попытке... Опущенные веки запали ещё глубже.
Всё кончено, кончено, кончено. И это так просто.
Я поднялась, подошла к туманному старому зеркалу. Сорвала наконец-то с шеи опостылевшую тесную бархотку. И провела дрожащими пальцами по затянувшимся с прошлой ночи тёмным отметинам. Его отметинам.
Я поняла, что улыбаюсь.
- Бедная тётушка... - смех зародился где-то внутри и вырвался вдруг, - непристойный, безумный, - опаляя кривившиеся губы. - О, бедная тётушка, бедная тётушка. Вы ничего абсолютно не поняли. Впрочем, как вы могли понять? Ведь вы с ним станцевали один-единственный танец. Только один...