Постникова Екатерина

БЕГСТВО ЧЕРЕЗ ФОРТОЧКУ

Ночью у маленького Славки схватило живот, и до расвета в квартире никто не спал. Зоя носилась с клизмой, растворяла в стакане воды какие-то порошки, стряхивала термометр, охала. Димка и Толик по очереди поднимали рев, а Маринка с Ленкой затеяли игру в прятки в лабиринте кроваток и шкафов.

Боря курил, равнодушно наблюдая за суетой. Иногда ему казалось странным, что он - отец всей этой оравы. Ладно еще Ленка, быть ее отцом необременительно и даже приятно, но остальные - откуда в них эта живость, визг, энергия, постоянная беспредметная активность?

Болела голова. Висок. Словно оттуда торчал ржавый строительный гвоздь. Чернело окно за шторой. Ночь. Беззвездная и глухая.

Он ждал утра, чтобы уйти из этого дома. Выгладить белую рубашку, тщательно побриться, постоять под душем, отодвинув в сторону висящие над ванной детские шмотки... Ленку поцеловать в прохладный лоб. И выйти в свежее утро, напряженно, мечтательно, нетерпеливо высматривая за домами трубы лакокрасочного комбината "Радуга". Это ведь совсем рядом. В окно их тоже видно.

Там, на проходной, в стеклянной будке, словно рыбка в аквариуме, сидит каждый четвертый день его единственная любовь.

Он помнил свое детство: церебральный паралич, интернат, изобилие белых халатов, костыли, тренажеры, боль в слабых ногах после многочасовых упражнений, каша, иногда - мама с пакетиком пряников и вымученной улыбкой. Он хотел выздороветь. Ничего другого он так не хотел. Врачи не верили. Он вытирал пот и полз умываться, хватаясь за стенку и повторяя: нет, я БУДУ ходить!...

В тринадцать лет он ходил. Километрами, чтобы привыкли ноги. Бегал. Приседал. Таскал гири. Отвык сидеть, только ходил. Мать плакала, а он шел рядом с ней по интернатовской аллее и говорил: ты подожди, я БУДУ здоровым. Не плачь, мама.

Никто не понимал, почему он пошел. Медицина предсказывала инвалидную коляску, а он играл в волейбол. Хромал, правда. Походка осталась странной. Всю жизнь припадал на левую сторону. Случались судороги. От боли и усталости он зарывался в подушку и прятал слезы.

В армию, понятно, не взяли. Жил вдвоем с матерью в крошечной квартирке, закончил техникум, работал, а потом мать умерла, и появилась Зоя.

После похорон. Месяца не прошло. Девушка в ситцевом платье выгуливала за деньги чужого младенца и читала книжку. На пустыре, заросшем дикими цветами. Синяя коляска, синее платье, пшеничные волосы. Он подарил ей василек, и она сказала: какой ты славный.

О болезни она догадалась сразу. Все догадывались. И она тоже. Но ей нравились его голубые глаза, и вообще она была одинока, так одинока, что это читалось у нее на лице. Некрасивая девушка. Юная, а потому миленькая, в ореоле светлых волос, в яркой одежде, с тонкими руками. Но некрасивая. И знала это. Знала, что лет через десять шансов не будет никаких.

Они поженились в сентябре, молодой фотограф сделал снимок, и на этом снимке они выглядели совершенно нормальной парой: скромная невеста с розами в хрупких руках, серьезный жених в галстуке-бабочке... Цветное фото повесили в спальне.

Молодая жена оказалась довольно ограниченным существом: ее волновали только дешевые детективы, индийское кино, швейная машинка и сплетни. Но это была все-таки женщина, а о женщине Боря в свое время не смел и мечтать.

Она была стервой. Странно: некрасивые - обычно душевные люди. Не сбылось. И он привык.

Проходная в конце аллеи, словно сказочный дворец. Стеклянные двери. Елочки - симметрично, справа и слева. Сегодня - ЕЕ день. Не надо спешить. Счастье коротко: тридцать шагов от одних дверей до других, а на середине этого пути - чистенький аквариум, вертушка, панель с кнопками. Его номер "Б-33". На будке - бирка: "Контролер Платонова Нина Александровна". Она протянет ему пластиковый прямоугольничек и улыбнется. Ни-на.

Пару раз Боря видел ее вне дежурства. Однажды рискнул поздороваться и целый вечер таял от тихой радости.

Милая, родная, единственная... Красивое имя - Нина. Ей двадцать два года - тетка из отдела кадров мимоходом сказала кому-то в коридоре. Он услышал. Платонова только одна на комбинате. Значит, это - о ней. И ей двадцать два. Совсем девочка.

Он шел, пытаясь справиться с мучительной сухостью в горле. Ниночка. Волосы странного оттенка: вроде пепельные, но на солнце отдают рыжинкой. Глаза такие огромные, серые, глубокие - его душа уже давно утонула в них. Розовое лицо, аккуратный мягкий нос. Улыбчивая, щеки с ямочками. Не передать. Фантастическая красота. Невинность. А голос!...

- Доброе утро! - она протянула пропуск и встряхнула челочкой. Желтый свитер с веселой рожицей на груди. Самодельный браслетик из желтого бисера на нежном запястье.

- Здравствуйте, Ниночка! - Боря неотрывно смотрел на нее, пытаясь удержать обожаемое видение навечно в памяти, - Какая вы сегодня... праздничная...

- Спасибо! - Нина улыбнулась, и у него задрожали руки.

... С ребенком как-то не получалось. Пошли разговоры: ну конечно, ведь церебральный паралич, это, знаете ли, болезнь серьезная... Зоя дулась, зло вздыхала каждый, каждый месяц, и эти вздохи звучали укором и мольбой одновременно.

Боря хотел дочку. Или сына. Неважно. Но доказать. Прежде всего - себе. Могут быть дети. Все - ерунда. Он нормальный, полноценный человек. Все будет.

Оказалось - это у Зои какая-то аномалия. С облегчением положил ее в больницу, а через два года, зимним утром, она сообщила: будет. Кружилась, веселая, по комнате, и повторяла: будет, будет!

Маринка и Ленка родились под знаком Весов. Двойняшки, но абсолютно разные: Елена пошла в отца, а Марина - в родственников Зои. Комнату перегородили шкафом. На комбинате Борю поставили в очередь на улучшение жилищных условий. Все шло прекрасно.

... Как я могу говорить с тобой о любви, моя маленькая девочка, кто я такой для тебя? У меня пятеро детей, однокомнатная квартира, маленькая зарплата, я хожу, переваливаясь... Хотя, конечно, стараюсь держаться при тебе прямо. Ты - единственное, что есть у меня. Я вижу тебя перед рассветом: мы идем по солнечной дороге в стране счастья. Ты держишь меня за руку, доверчиво, и ладошка у тебя теплая. Ветер играет твоими волосами.

Ты не знаешь, что однажды я купил тебе розу. Это случилось в первый день моего отпуска, я пришел и четыре часа простоял у проходной, пряча за спиной цветок, хрупкий, как ты сама. Не смог. Ты читала книжку в будке, а я любовался твоим нереальным профилем за преградой стекла. Прядь волос касалась носа, ты сдувала ее. Милая, маленькая колдунья. Уверен - ты читала Гарри Гаррисона, как-то раз я заметил край обложки на твоем столе. Ты была там - в мире ином. И я не рискнул.

Мне тридцать пять, и я впервые люблю. Что делать, подскажи?

Тройня была уже лишней. Три сына сразу. Тяжелейшие роды, после которых Зоя не вставала две недели. Комната превратилась в три клетушки, разделенные шкафами, очередь на квартиру замерзла, как река в декабре, и Боре стало казаться, что и сама жизнь тоже замерзла, остановилась, хотя время летело по-прежнему. Никакого просвета. Бесконечная картошка, каша, вопли, лабиринты мокрых пеленок над головой, тяжелые сумки, грязь. Запах, как в том, далеком интернате. Не стало места для существования. Он ютился на кухне. Дети, везде дети. Зоя с плоским, подурневшим лицом и легким кисловатым запахом. Жуткие синие вены на ее ногах. Две последние рубашки в шкафу: синяя джинсовая и белая, похожая на форменную.

НЕ МОГУ БОЛЬШЕ!...

Ночью он вставал, открывал форточку и дышал, глядя на звезды. Зоя настояла, чтобы на окна приварили решетки (первый этаж), и он ощущал себя заключенным.

Не было еще любви, не было Нины, не было просто ничего.

Был друг. Огромный, рыжий, ясноглазый, богатырского сложения Генка.

- Слушай, глядя на тебя, я думаю, что у меня счастливая жизнь! - рыжее чудо качало головой, - Да как ты вообще живешь-то, скажи?! Если есть Бог, и он тебя за что-то наказал, то, значит, в прошлой жизни ты шибко нагрешил. Убил кого-нибудь. Или сироту ограбил. Иначе - за что?...

Взмах руки, улыбка, белые зубки. Вместо старой карги с бородавкой под глазом возникла юная принцесса. У нее была прическа - два хвостика. Полосатая футболка. Невероятные, лучистые, светлые глаза. Детская рука протянула пропуск, и нежный голосок сказал:

- Доброе утро!

Боря пропал, исчез, растворился. Весь день внутри нарастало что-то необычное, новое, яркое, нетерпеливое, и вечером, услышав: "Всего хорошего!", он понял, что это было. Так просто - любовь. Это же так просто... Не надо усилий. Ничего не надо. Ты просто начинаешь жить.

Она работала сутки через трое, и каждый четвертый день Боря гладил белую рубашку и шел на свидание. Услышать за весь день четыре слова. Увидеть, как она улыбается.

Через две недели он, глотая комок в горле, ответил сочувствующему Генке:

- Да, у меня все хреново. Но я люблю!...

И рассказал, запинаясь, все. Генка не понял:

- И ты что, до сих пор ее в кино не сводил?!

- ЕЕ?! - испугался Боря.

Он стал объяснять: да ты пойми, она же такая молоденькая, красивая, такая еще маленькая... ну, как я могу... она же, наверное, спать ложится и кладет с собой плюшевого мишку... а я женатый, многодетный, да еще и ноги у меня... сам знаешь... Да она меня просто пошлет подальше! А я умру, если это случится.

Генка орал: ну, ты и дурак!... Ты - даже - не - пробовал! А если не пошлет? Нет, ты представь такое. Будешь встречаться, целовать ее будешь, расскажешь ей, как сильно любишь, и вообще... Борь, ты действительно дурак. Хороший парень, чудо, но сдвиг у тебя какой-то. Она же обыкновенная девчонка, она среди людей живет, людьми воспитывалась, а не марсианами. Попробуй! Кольца на руке у нее нет? Ну, и скажи ей: "Нина, давайте сходим в кино". Не съест же она тебя.

Не могу, отозвался Боря. Я не переживу, даже если она просто усмехнется от моих слов. Руки на себя наложу. Лучше пусть не знает.

Лучик мой ясный. Ад, в котором я живу, меня больше не пугает. Есть ты. Дай мне на тебя посмотреть. Сегодня ты в розовом, волосы переливаются, как жемчуг.

Знаешь, что мне снилось?... Лето, огромное зеленое дерево. Трава, как мех - нежная. Мы сидим в тени, и я расчесываю твои волосы, а ты мурлычешь, как котенок. Уррр... Уррр... А потом я поднимаю тебя на руки и несу под синим небом куда-то далеко, далеко... Ты говоришь: "Я люблю тебя", и я знаю, что ты не врешь. Ты вообще не умеешь врать.

Проснулся, а Димка орет, как резаный - таракан к нему заполз. Темно и душно в квартире. И нет тебя рядом.

Он узнал: смена у них в семь вечера. Присел на скамейку под ветвями акации, закурил, а руки ходили ходуном. В полвосьмого выйдет. Надо просто подойти и сказать: "Разрешите вас проводить?". Больше ничего.

Время превратилось в невероятно тягучую резину. Заморосил дождь. Кто-то еще ждал, когда откроются стеклянные двери. Парень лет двадцати пяти в новеньких джинсах.

Кольнуло: за кем он пришел?...

Еще раз кольнуло: а если - за ней?...

Уйти немедленно и ничего не видеть, не знать. Бежать отсюда, пока не увидела она. Бежать... А ноги - чужие.

Вышла. Белые штаны, розовый свитер, ленточка в волосах розовая. Рюкзачок.

- Нинуля! - парень качнулся навстречу, - Как жизнь молодая?

Она улыбнулась, и Боря, сгибаясь под тяжестью страшной, слепой тоски, очень ясно и отчетливо увидел в последний раз ямочки на ее щеках.

Не заснул. Ленка кашляла в подушку. Посидел рядом с ней, так на него похожей. Вышел на кухню, курил, давясь слезами. Лишь бы не услышала Зоя. Хотя она спит. Устала. Только бы не проснулась, не пришла и ни о чем не спросила. И Ленка... Только бы не встала, чтобы пожалеть папочку. Никого сейчас не надо.

В форточку смотрела срезанная злая луна. Черная ночь. Сердце, как измученный мотор старенького "Запорожца". Все обложено ватой тоски. Даже уши заложило.

Пепел сыпался на пластиковую крышку стола. Как снег, укрывающий землю.

Ему показалось - он заснул.

Очаровательная девочка в ярко-розовой одежде потянула его за руку: пойдем. Пойдем, милый, просто отдохнем от всего. Погуляем по ночному городу. Знаешь, какой у нас красивый город? Море огней. Теплый асфальт. У меня есть любимая песня...

Она запела вполголоса, а глаза ее светились счастьем.

Время нас не ждет, мы уйдем туда,

Где в реке течет чистая вода,

Где зеленый лес вместо черных труб,

И касанье застенчивых губ.

Полчаса на то, чтобы быть вдвоем,

Чтобы позабыть, что такое дом,

И ночной асфальт скоростных дорог

Променять на прибрежный песок...*

Вот же я, прямо за окном. Неужели ты не замечаешь, что я стою в десяти метрах от тебя и вижу, как ты плачешь? Иди ко мне.

- Иду... - отозвался он.

...Начальница, добрая тетка в неизменной зеленой кофте, потрепала Нину по макушке:

- Ничего. Может, заболел. Он же нездоровый, инвалидность у него. Придет. Не сегодня, так через недельку. Главное, ты Сашке все сказала. Поступила честно.

Нина подняла глаза:

- Да Сашка и не расстроился, кстати. У него таких, как я... Коллекционер он. А я не хочу.

- Правильно, что не хочешь. Ты молодая, тебе такие незачем. Тебе серьезный человек нужен. Чтобы любил, а не пользовался.

- Серьезный... - Нина порывисто вздохнула, - У него жена, дети... Грех это, тетя Таня.

- Он тебя любит, - грустно сказала начальница, - Понимаешь? Любит. Весь комбинат знает, что он без тебя жить не может. А семья... Не знаю, Нин. Это вы сами решайте.

- Но вы... Но вы... - Нина дрогнула, - Вы точно, обязательно ему скажете? Вы не забудете? Точно?

- Да точно. Как только увижу. Так и скажу: Боря, поговори с Ниной. Я же вижу, как ты извелась. Но сам он не решится, и ты не решишься. Так и будете переглядываться до пенсии. Я помогу...

То, что его не стало, выяснилось к обеду. Позвонила жена. Все как-то всколыхнулись, пронеслось - сердечная недостаточность. Остались пятеро детей. Заговорили о квартире. Кто-то сказал, что он особенно любил дочь Елену. Начали собирать деньги, две женщины с коробкой ходили по цехам и сообщали всем, что случилось.

Вспомнили о Нине.

Никто не вызвался сказать.

Тогда ей позвонили по внутреннему телефону.

А через десять минут начальница предложила снять ее с дежурства:

- Не может работать. Не ходите к ней. Она в ужасном состоянии. Вы бы видели ее лицо. Надо отпустить домой. Она даже не плачет. Или не отпускать? Боюсь за нее. А если под машину попадет? Проводить бы...

Нину отпустили.

Рельсы убегали змейками, уходил последний летний день, качалась полынь.

Она шла по шпалам и, чтобы не сойти с ума, считала их. На трехсотую присела и опустила голову на руки.

Спустя два часа она все еще сидела так, и медленному маневровому тепловозу пришлось долго разрывать воздух пронзительными гудками прежде, чем она очнулась и отошла в сторону, освободив ему путь.

***

* Группа "Технология", песня "Полчаса".