Постникова Екатерина

НЕ МОЙ РЕБЕНОК

- Сынуля, тебя украли? Ты не слышишь, как мама тут надрывается?

Он останавливается, глядя из-под белых бровей застенчивыми голубыми глазами. Я уже не злюсь, хотя паршивец мог и не шляться по соседним дворам, пока я ору на балконе.

- Ну? Кто кого?

Улыбнулся:

- Они - нас. Но это пока, вот завтра...

- Поднимайся, я тебе третий раз рыбу разогреваю. Завтра... А если надают тебе там по голове, кто виноват будет?

Он взлетает быстрой птичкой, звонко стуча ладонью по перилам, притормаживает перед дверью и вежливо шаркает кроссовками о половик. Пыль на его лице лежит маской, оставляя лишь белые очки вокруг глаз, волосы стоят дыбом.

- Извини, мам, - плюхается развязывать шнурки, хотя, не будь меня рядом, просто стащил бы обувь с ног, безжалостно обдирая задники. - Я часы забыл. И я... и еще...

- Что? - я сажусь рядом на полосатый пуфик и кладу руку на стриженый затылок сына. Ощущение приятное, словно гладишь игрушечного ежика.

- Ты сейчас можешь не подглядывать? Мне тут надо... - напряженная улыбка, - в общем, ты не смотри.

Я-то знаю, в чем дело - завтра мой день рождения, двадцать семь лет. Он хочет перепрятать подарок из ящика письменного стола под свою кровать - из года в год повторяется одно и то же. Но я серьезно киваю:

- А как же. Буду сидеть в своей комнате, как мышка.

Ужинаем. Он грызет рыбу, как маленький забавный щенок. Зубы у него белые, молочные, между передними широкий просвет - будущая проблема. Но пока все безмятежно. Открыта балконная дверь, шевелится от ветра яркая штора, солнце мажет по стенам щедрой кистью, капая на пол сияющей краской. Под столом лежит забытый всеми красный мячик, от него тянется длинная тень.

Мой сын кидает на меня взгляд, синий и ясный:

- Ты чего, мам?

- Я люблю тебя.

* * *

Вдалеке, за новостройками и фабричными трубами - красный, как кровь, зимний рассвет. В палате бело, чисто, стекла перечерчены холодно блестящими новогодними гирляндами, висят бумажные снежинки в тетрадную клетку. Мои вещи - кучей на стуле, ботинки стоят, медленно стекая на линолеум грязной талой водой.

- Переоделась? Халат можешь не надевать, у нас топят сегодня хорошо. Носки, тапочки есть? Нет носков - я дам, за двадцать рублей. И пеленку. Не пила, не ела?

Отвечаю автоматом:

- Не пила, не ела.

- Больно не будет, - тетенька в голубом халате с нашитой биркой Фельдшер ждет меня в дверях. - Сделают укол, и сразу уснешь. Температуры нет?

- Нет.

- Лет сколько?

- Семнадцать.

- Угу, - записывает в карточку. - Срок?

- Шесть недель.

В коридоре взмывает и тут же стихает горький плач, тихий женский голос уговаривает: Ну, доченька, ну, милая, ну, ты же все понимаешь....

И я бы заплакала, а лучше схватила бы свои шмотки и вымелась бегом в разгорающееся утро. Домой. Но дома - он, а ему не нужны мои дети.

- Не бойся, - фельдшерица поторапливает движением руки. - У нас хороший доктор, женщина, она хорошо всегда делает. Пошли, пошли, время.

Отодвинув ее, в палату въезжает каталка с телом: светлые волосы, лет тридцать, стонет.

- Ей больно?.. - чувствую, как трясутся руки.

- Нет. Снится. Вот если будешь бояться - и тебе приснится.

Встаю и иду, заплетаясь.

- А кто ей снится? Ребенок?

Легкий колющий взгляд:

- Не думай об этом как о ребенке, иначе крыша съедет.

* * *

В одной ее ручонке - моя ладонь, в другой - цветы, и мы идем в школу. Хоть и сентябрь, а тепло, солнечно, летает паутина среди тонких деревьев парка.

- Мама, а там точно не надо спать после обеда? - моя дочь озабоченно хмурится. Белый бант подпрыгивает у нее на затылке, клетчатая юбка вихляется при ходьбе.

- Совершенно точно.

- Смотри, если врешь - я тебе никогда не прощу! - хмурость вдруг сменяется улыбкой. - А я покажу им, как прыгаю в резиночки, да? У меня будет куча подруг.

Улыбнулась, шагает уже бодро. Рюкзак ей великоват, надо лямки, что ли, подтянуть. Ногами шаркает по-страшному, скоро от подметок одни воспоминания останутся.

- Заяц, ты можешь ноги поднимать? Ты же не на лыжах, в конце концов.

- Не учи меня жить!

Я посильнее сжимаю ее ладошку, крошечную и слабую, будто это и не рука вовсе, а стебель цветка.

Мы много гуляли в это лето - почти каждый вечер. Выходя с работы, я уже видела ее - она кружила перед проходной пестрой бабочкой в ярком шелковом платье, и все смотрели на нее. А моя капризная девочка, не замечая никого, ждала только меня. И, взявшись за руки, мы вместе проваливались до темноты в омут фантазий: обычный микрорайон становился для нас то страной эльфов, то удивительной долиной, населенной невидимками, то морем, то горами, то иной планетой со своими законами тяготения.

И вот - осень.

- Мама, а я знаю секрет, - смотрит снизу вверх, хлопая ресницами. - Сказать? Вон там, за деревьями, есть пещера. В ней живут дикие люди - они выходят только ночью. Но можно подсмотреть, как они спят. Пойдем сегодня? Ты все равно отгул взяла. Пойдем?

- Обязательно.

- Ты штаны надень, - она озабоченно глядит на мою юбку, - а то все колготки порвешь. Там та-акие заросли! - ее воображение уже рисует невероятные картины. - И волки там! Им надо дать колбасы, а то не пропустят, понимаешь?..

- Да, заяц.

Я веду ее первый раз в школу и вижу сквозь солнечный парк маленький кусочек будущего: русая голова моей дочери, склоненная над клавиатурой компьютера, щелчки клавиш, а потом - яркие обложки ее книг в магазинной витрине с надписью Новинки и рядом - девочка, уже взрослая, позирует мне с авторским экземпляром в руках: Мам, щелкни меня здесь!, а я навожу фотоаппарат, стараясь захватить в кадр любопытную стайку новых читателей и улыбку продавщицы...

- Мама, ты боишься? - дочь останавливается и с опаской оглядывается на безмятежные деревья за оградой. - Не бойся, я им тебя не дам! Пока я рядом, можешь не бояться, я же знаю, как отпугнуть волков! - на ее лице расплывается торжествующая улыбка. - А ты думала! Надо просто сказать: Кыш! и хлопнуть в ладоши...

- Что ты, с тобой я никого не боюсь.

- А почему ты плачешь?

- Я люблю тебя.

* * *

- Привет! - вокруг белого гинекологического кресла кружком, как сказочные маги, стоят трое в темно-зеленых халатах. - Заходи, заходи. Ты первый раз? Это не больно, просто поспишь, и все. Ты не пила, не ела?

Я неотрывно смотрю на докторшу, она молодая, с добрыми серыми глазами, в легких очках. Руки, спрятанные в резиновые коконы перчаток, кажутся невесомыми и неживыми, как руки статуи, застывшие у груди.

- Проходи, - она кивает на кресло, - ложись. Наркоз как переносишь? Не знаешь?

Анестезиолог - молодой парень, но я не чувствую стыда, только страх. Ложусь, изнывая от дрожи. Теплая рука толстой медсестры касается моей коленки:

- Все будет хорошо. Тебе же сказали: будешь бояться, кошмар приснится. Ну, давай, расслабься. Пока не уснешь, доктор ничего делать не станет...

- Скажите, а это будет видно - мальчик у меня или девочка?

Переглядываются:

- А это имеет значение?

- Подождите! - мои руки хватаются за жесткое ложе, застеленное шершавой простыней. - Скажите: он уже как человек? Руки, ноги... глаза?

- Может, еще подумаешь? - сестра гладит меня по голове. - Хочешь? Подумай. Иди домой и подумай, время еще есть.

- Тебя кто-то заставляет аборт делать? - докторша смотрит серьезно. - Ты сама-то как? Ты хочешь ребенка?

Стискиваю зубы и ложусь на место, покорно складывая руки в замок. Обручального кольца у меня нет, зато есть Он - но ему не нужны мои дети...

- Дай ручку, - ласково говорит анестезиолог. - Сейчас будешь считать вслух, хорошо?

- Ты решила? - медсестра наклоняется низко.

Я киваю. Сейчас меня съедят, и никто не крикнет Кыш!, чтобы защитить меня от волков. Мгновенная мысль: а вдруг не выдержит сердце, и я не проснусь?..

Тонкая игла приносит мурашки в ногах и волну тупого успокоения.

- Раз, два, три, четыре... четыре, пять... Кыш, кыш!... - это последнее, что я слышу.

* * *

Утром сын снова бежит играть в войну, но сначала, хитрый, как лисенок, подкрадывается к моей кровати и тоненько поет:

- С днем рождения, мама!..

В руки мне ложится блестящий сверточек. Внутри - маленький бегемотик из искусственного меха, и не покупной, а сшитый собственными руками, это видно по грубым стежкам и глазам-пуговицам.

- Господи, сынуля, это ты сам?..

Сияет от радости:

- Угу. Ну... девчонки помогли... немного.

Он - честный. Наверное, в наше время это не так и хорошо, но и встречается не так часто. Надо растить в нем это, чтобы через много лет (снова крохотный кусочек будущего) люди, зависящие от него, не погибли в страшной катастрофе на полигоне: он найдет в себе силы признаться, что установка не готова к пуску, и потеряет работу. Но они - эти люди - смотрят на меня оттуда, из середины двадцать первого столетия. Живые и невредимые благодаря моему сыну.

- Спасибо, милый. Это здорово.

Все размывается.

Я одна.

* * *

На животе у меня лежит пластиковая бутылка со льдом, но я почти не чувствую холода. Вот и все. А ведь правда - больно совсем не было. И сердце выдержало, не остановилось.

Внизу - голоса. Дотягиваюсь до окна: у дверей родильного отделения молодую женщину с маленьким свертком на руках встречают с цветами благообразная мать в каракулевой шубке, седоватый отец, три щебечущие подружки. Мужа среди них нет, но она вдруг вскидывает сияющие глаза и смотрит на меня сквозь пелену счастья - смотрит с той стороны, откуда пришла и я. У нее тоже есть (или был) какой-то Он, которому оказались не нужны ее дети. Но...

Я знаю: по-настоящему плохо мне станет потом, когда полностью отойдет наркоз, и я смогу чувствовать взгляд ребенка, мной не рожденного, принадлежащего прошлому - а не будущему.

И я не буду ни перед кем оправдываться за свои слезы.

* * *