|
|
||
Однажды юная девушка вышла замуж за вдовца с маленьким ребенком, и вот что из этого получилось... | ||
Екатерина Постникова
1.
- Добрый день. Милиция, - парень в форме показал раскрытое удостоверение, - Капитан Силантьев. Вы - Ухов Владимир Венедиктович?
За спиной милиционера маячил еще один, в гражданке.
- Да, - мужчина лет сорока стоял в дверях квартиры с чашкой кофе и близоруко щурился на неожиданного гостя. Из чистенькой светлой комнаты доносилось посвистывание канареек, негромкое бормотание радио.
- Это хорошо. Гражданин Ухов, пройдемте сейчас со мной.
- С какой стати?
- Кое-что проясним, и сразу домой поедете.
- Что проясним?
- Но войти-то можно? - широко улыбнулся капитан. Он прошел мимо посторонившегося хозяина, второй так и остался на пороге, не говоря ни слова. Ухов оказался между ними. Силантьев быстрым взглядом обежал прихожую, зачем-то заглянул в комнату. Потом его взгляд остановился на хозяине квартиры, его пижаме, чашке кофе в дрожащей руке, - Ухов, вы же прекрасно понимаете, что задержаны. По подозрению в серии убийств, совершенных с особой жестокостью. И не заставляйте меня, пожалуйста, применять силу, хорошо?
- Хорошо, - Ухов послушно покивал, - Я понимаю. Сейчас поедем. Я оденусь только... Ну, хоть кофе-то можно допить? Я даже не завтракал.
- Конечно, можно. Если недолго.
Во дворе стоял милицейский жигуленок с подгнившими порогами и продавленными сиденьями. Ухова посадили сзади, между капитаном и гражданским. Силантьев рядом с ним всю дорогу молчал, то посматривая в окно, то делая какие-то пометки в блокноте. Владимир молчал тоже. Спрашивать не хотелось. Вот так все и происходит, - вяло думал он, - И никаких вертолетов с опергруппой, криков: На пол! и пинков по ребрам. Зачем? Я даже драться не умею. И бесполезно... Только выехали, а как хочется домой! Может, ничего еще не будет?..
Жигуленок затормозил во дворе двухэтажного отделения милиции. Ухов попытался выйти, но капитан, положив руку ему на плечо, остановил:
- Сначала я.
На пороге Ухов невольно задержался, ему неожиданно стало тоскливо и тревожно. Он ясно понял, что эта дверь сейчас закроется за ним если не навсегда, то очень и очень надолго.
- Останавливаться не нужно, проходите, - сухо сказал капитан и подтолкнул его. От былой доброжелательности не осталось и следа, сейчас это был не человек, а робот, и Владимиру сразу вспомнился фильм Робокоп, где механический полицейский безжизненным голосом зачитывал преступнику его права перед тем, как открыть огонь.
Ему казалось: сейчас, сразу же, поведут к следователю, но вместо того ему пришлось выложить у стола дежурного все из карманов, снять часы, брючный ремень и расшнуровать ботинки. Потом его отправили в аквариум - тесную комнатку с огромным окном прямо в комнату дежурного, забранным решеткой. В комнате было несколько лавок, на одной из них спал бомж в старом и невероятно грязном зимнем пальто.
Владимир сел на лавку в углу, подальше от бомжа. Неожиданно он подумал, что все, что должно было случиться, случилось, и ему уже нечего бояться, не нужно прятаться и ждать такого вот утреннего звонка в дверь.
Он ведь действительно их убил. Восьмерых мальчиков, старшему из которых стукнуло, наверно, не больше десяти. Может быть, и с особой жестокостью - он уже не помнил деталей...
Пару раз к окну из комнаты дежурного подходили какие-то люди в форме и внимательно рассматривали его, как зверушку в зоопарке. Переговаривались, качали головами, отходили. Он начал дремать. Вонь бомжа как-то отошла на второй план, и вместе с ней отошло нервное напряжение, стало легко и безразлично.
Он уснул.
...Туман рассеялся, и он увидел ее, молодую, красивую, в белой шелковой кофточке, склонившуюся над низкой детской кроватью:
- Спи, Вовочка.
- Мама, сказку! - он улыбнулся и даже приподнялся на подушке, ожидая.
Она придвинула стул, уселась, расправила на коленях юбку и сцепила руки:
- В некотором царстве, в некотором государстве...
Он как-то смутно помнил, во сколько возвращался с работы отец. То ли в девять, то ли в десять часов. Во всяком случае, поздно. Маленький Вовка уже спал к тому времени. Она укладывала его спать в половине девятого, а сама ждала на кухне, поглядывая в окно, не покажется ли в конце улицы большая черная машина с пронзительно яркими фарами.
Однажды он не смог заснуть, полежал немного под одеялом, обнимая старого плющевого зайца, встал и прокрался вместе с этим зайцем к кухонной двери, замирая от любопытства и страха.
В огромной квартире было очень тихо, часы в коридоре только что пробили десять, и Вовке казалось, что он ступил на запретную территорию, где кончаются детские законы и начинаются законы иные, непонятные.
Из приоткрытой двери светлой кухни на коридорный паркет падал желтый луч. Большой дубовый буфет почти загораживал стол, виднелся только край белого платья в красный горошек да голый локоть, опирающийся о вышитую скатерть. Она пила чай, не вынув из чашки ложку, и эта ложка тихонько звякала при каждом глотке.
Тренькнул телефон. Она отставила чай и взяла трубку:
- Да?.. Здравствуй, пап. Ну, я-то ничего, а ты?.. Нет, одна. Венька все трудится, опять сидят до полуночи, никак не решат, кто виноват, что трубы лопнули. Да, представь. Я уж не дождусь, когда он на пенсию уйдет, в кино последний раз два месяца назад были. Одичала тут совсем. Да этот еще... то понос у него, то уши, то мама, сказку!...
Про меня, - мгновенно догадался Вовка и присел, напряженно слушая.
- Мама! - фыркнула она и засмеялась, - Поздравляю, папуля, в сорок лет ты уже дедушкой стал... А что я могу? Какой, к черту, детский сад, папа, о чем ты... А Веньке я как объясню? Нет, только тебя там не хватало, испортишь все. Да Бог с ним, подрастет, в школу выпихну... Тоня там как? Выздоравливает?..
Вовка сидел на корточках за огромным кованым сундуком в прихожей, смертельно боясь выдать себя хоть шорохом. Ему показалось странным даже не то, что мама говорит о нем таким тоном, а то, что у нее, оказывается, тоже есть папа, которого он, Вовка, ни разу в жизни не видел, и этому папе она не столько рассказывает о своей жизни, сколько жалуется на нее.
А может быть, он и видел ее отца, может быть, незнакомый высокий мужчина с пышными усами, который как-то днем зашел и принес ей (не ему, Вовке, а только ей) кулек конфет - это и был неведомый дедушка?..
Он хотел спросить. На следующий день. Но побоялся. Мама иногда становилась очень неприятной, какой-то холодной и угловатой, с острыми ледяными иголками, не дающими подойти и прикоснуться. Ничего не менялось, ни лицо, ни голос, но Вовка буквально видел эти иголки, торчащие во все стороны, как у ежа.
Бывало, что она весь день ходила колючей, и он боялся взять ее за руку на прогулке. В такие дни, встречая на улице подруг, она надолго останавливалась с ними, забывая о нем, стояла и разговаривала, смеялась, слушала какие-то истории до тех пор, пока он не начинал ныть. Тогда она нетерпеливо оборачивалась и надевала на лицо ласковую улыбку, но как-то не сразу, а с запаздыванием на секунду-другую, и Вовка вновь натыкался на ледяной лик с пустыми бесцветными глазами, ненавидяще смотрящими на него.
Но случались и светлые периоды, когда она искренне улыбалась, играла с ним, расспрашивала о чем-то, шила из старой шубы мягкие игрушки, водила его в парк и покупала фруктовое мороженое. Это как-то совпадало с плохим настроением отца. Четко: сначала раздраженный отцовский голос: Ты зачем трогал мои бумаги?! Зачем, а? Тебе своих игрушек мало? Ты меня доведешь, я когда-нибудь ремень возьму!.., потом мамины увещевания: Веня, Веня, ну успокойся, он же маленький, ты сам говорил, что он маленький и ничего не понимает..., а на следующий после скандала день - парк и фруктовое мороженое. Все было связано. Чем больше сердился на Вовку отец, тем спокойнее и веселее становилась мама.
Однажды, после страшного сна, он проснулся в мокрой постели, с бьющимся сердцем и застрявшими в горле слезами. Зашел отец, чтобы, по обыкновению, поцеловать его перед уходом на работу. И увидел.
- Ты что?!.. Тебе пять лет скоро! Даша! Иди сюда, скорее, он описался... Нет, это что ж такое, большой парень, стыдоба какая!..
Вовке действительно было стыдно, но он не мог найти слов, чтобы оправдаться, объяснить - сон уже рассеялся и не казался таким уж страшным. Красный, смущенный, он сидел на мокрой простыне и теребил край одеяла, а отец смотрел на него, кусая нижнюю губу. Влетела мама с большими перепуганными глазами:
- Что тут?.. Ой, Веня, ну ладно, мало ли что приснилось, бывает, я вот аж до трех лет...
- Это разные вещи, - отчеканил отец, - Ему не три. И он не девочка.
- Ну, хочешь, к врачу его сводим?
- Посмотрим.
Отец уехал, впервые не поцеловав его на прощание. Мама молча перестелила постель, протянула Вовке сухие штанишки и подмигнула:
- А пойдем в парк!
И был хороший день, омраченный только одной мыслью: отец не поцеловал его.
Но все-таки маленький Вовка не мог понять, на чьей она стороне - мама. Вроде бы - пытается смягчить отцовские шлепки, сластит горькую пилюлю подарками и конфетами. И в то же время рассказывает отцу о малейшей провинности, словно нарочно вызывая новые шлепки и угрозы.
Воскресенье. Солнечная, людная улица. Отец несет Вовку на плечах мимо ярких весенних клумб и первой зелени подстриженных кустов. Мама идет сзади, сунув руки в карманы пальто, и тихо улыбается.
- Мама! Скорее! - Вовка оглядывается на нее, не понимая, почему она не хочет идти рядом, - Ну, скорее!..
Она не отвечает и не прибавляет шага, просто идет и улыбается, но Вовка точно знает, что завтра не будет ни парка, ни мороженого, ни ласковых слов, ни улыбки, пусть даже ненастоящей. И ему почти хочется, чтобы отец сейчас разозлился и накричал на него. Что угодно, только бы она была доброй.
2.
К следователю его повели лишь во второй половине дня. Это оказался низкорослый мужчина лет пятидесяти с какими-то пыльными всклокоченными волосами, одетый в поношенный, весь в катышках, джемпер и джинсы с вытянутыми коленками.
- Садитесь, Ухов.
Владимир опустился на твердый металлический стул и сложил руки на коленях:
- Товарищ следователь...
- Гражданин, - спокойно поправил тот, придвигая к себе стопку чистых бланков.
- Гражданин, - покорно кивнул Ухов, - Я только хотел спросить...
Солнце сквозь грязное стекло било прямо в глаза.
- Спросите.
- Я здесь... сейчас... надолго?
Следователь поднял голову, и Владимир торопливо объяснил:
- У меня животные дома. Канарейки, собака. Если я домой сегодня не поеду, можно вызвать соседа?.. Я бы ключи ему отдал...
- С этим мы разберемся. А теперь я буду спрашивать, а вы отвечать. Ваша фамилия, имя, отчество?.. Год рождения?..
Владимир вздохнул. Значит, надолго.
...Настоящую свою мать он не помнил. Она умерла при родах, и остался от нее лишь старый альбом с фотографиями. Остальное - одежду, драгоценности - отец отдал ее младшей сестре, а вот альбом сохранил на память, и маленький Вовка иногда листал его, со странным, почти болезненным любопытством рассматривая застывшие на глянцевой бумаге незнакомые лица.
- Мамочка, а это кто?..
Мама гладила рубашки у окна, и солнце насквозь просвечивало ее тонкое голубое платье.
- Где?
- Вот. Эта тетя, с папой.
- Это не тетя, - мама отставила утюг, подошла и наклонилась над альбомом, - Это твоя мать.
- А ты тогда кто?
- А я - никто. То есть, мачеха. Вторая жена отца.
Вовка поглядел на нее снизу вверх:
- Как это?
- Подрастешь - поймешь, - сказала она одну из нелюбимых его фраз и вернулась к глажке, - Тебе это сложновато еще.
- Но ты же моя мама, - уперся Вовка.
- Да мне все равно. Пусть мама... - помолчав, мачеха вдруг засмеялась, - Хотя в мамы я тебе не слишком гожусь.
Вовка уже научился считать и знал даже, что ему шесть лет, а ей - двадцать два, но подобные мелочи его не волновали. Двадцать два года - это все равно возраст запредельный, а уж тридцать девять, как папе, - вообще глубокая старость.
- Мам, - позвал он, - Ты отведешь меня первого сентября в школу?
- Куда ж я денусь...
Она менялась, неуловимо, но все же. Вовкино детство утекало, и он почти не помнил, как когда-то мачеха таскала его на руках, пела песенки, качала на коленках, показывала подругам, словно большую куклу. Это было, но в далеком прошлом, и в памяти остались лишь ее ласковые, но неродные руки, и еще длинные сказки, в которых никогда не побеждало добро.
- Мама, я тебя люблю, - пробормотал он.
Она хмыкнула и взяла со стула очередную рубашку:
- Ничего, лет через пять научишься ненавидеть, и все будет в порядке.
Она ждала начала школьных занятий едва ли не с большим нетерпением, чем сам Вовка. Что-то должно было измениться в первый день сентября. И - изменилось.
Проснувшись глубокой ночью, он прислушался и сразу понял, что родители тихо ссорятся. Даже не голоса, а само их настроение проникло через стену и вползло в его комнату, словно сырой ночной туман.
- ...и радоваться этому - мерзко, Даша! - бубнил отец, - Мерзко!
- А я буду радоваться! - почти в полный голос отозвалась мачеха, но тут же снизила тон, - Господи, как мне надоело разговаривать здесь шепотом! Я - человек, Веня, и у меня не железные нервы.
Вовка стоял в коридоре, зажмурившись и напряженно ловя каждый звук. С каких-то пор подслушивать вошло в привычку и не казалось ему чем-то скверным. Правду надо знать, а просто так ее никто не скажет.
- Что ж ты на ребенке отыгрываешься? - отец шагал туда-обратно по комнате, - Он-то чем виноват?
- Ребенок! - с непонятной горечью произнесла мачеха, - Я от тебя только и слышу: ребенок, ребенок!.. Почему ты не говоришь: Даша, Даша? Любишь меня меньше? Или взрослые - не люди?..
- Не сравнивай! Он же маленький, он себя защитить не может... Да что я тебе объясняю! У него же главного - матери! - нет. А ты...
- А я прислуга, нянька, клоун, да кто угодно... - мачеха всхлипнула, - Я все понимаю, Веня. Но я не виновата в том, что она умерла. За что же я расплачиваюсь?..
- Даша! Он тебя любит! Больше, чем меня! - отец заговорил срывающимся голосом, - Больше всех на свете!..
- Да не нужна мне его любовь, - тихо и устало ответила мачеха, - Если бы я хотела быть матерью, я родила бы своего ребенка. Думаешь, сложно? Да раз плюнуть. Я молодая, здоровая... - она сделала паузу длиной в целую жизнь, - Когда я выходила за тебя замуж, мне хотелось твоей любви, а не чьей-то еще...
- Ты же знала, что у меня есть сын.
- Я не отказываюсь его воспитывать, Веня. Но очень прошу в дальнейшем не требовать от меня чувств к нему. Пусть привыкает, что я человек посторонний. Вырастет, и расстанемся мы с ним навсегда...
Утром Вовка робко подошел к ней и остановился в двух шагах, глядя в пол. Она сидела у окна, подперев кулаком щеку, и думала о своем, никого не замечая.
- Ма... - пробормотал Вовка и неожиданно для себя поправился, - Даша, а мы правда расстанемся навсегда?
Мачеха обернулась:
- Опять подслушивал? Господи, что же из тебя вырастет... Да нет, это еще не скоро будет.
- Почему ты меня не любишь? - он старался не заплакать.
- Я тебя люблю. Как человека. Может быть, как младшего брата. Но ты ведь мне не сын.
- Ладно! - он обрадовался, - Хоть как брата! Ладно! Только не бросай меня, пожалуйста!..
Она засмеялась, но не обняла его, как раньше. С некоторых пор она вообще к нему не прикасалась.
После Нового года в их доме неожиданно появилась тихая грустная женщина с огромными серыми глазами. Даша объяснила Вовке, что это - сестра его матери, живет в другом городе, и вообще - замечательный человек. Ту неделю, что тетка провела у них, Вовка запомнил как постоянное ощущение веселого подъема и даже праздника: отец был непривычно оживлен, а Даша просто летала по квартире на крыльях, не зная, чем бы еще этаким угостить родственницу.
Неделя. Вся, кроме последнего дня.
Накануне вечером Даша и тетка долго шептались на кухне, а наутро, за завтраком, отец вдруг отложил вилку и покачал головой:
- Лена, я подумал... Знаешь - нет. Я не могу.
Тетка погрустнела:
- Веня, может, ты еще подумаешь? Я же ему родная тетя...
- А я - отец.
- Мальчику прежде всего мать нужна, иначе вырастет он чурбаном бесчувственным. А я смогу быть матерью. Живу одна, квартира большая, лес, речка...
- А что будет, Лен, когда ты замуж выйдешь? Обратно его привезешь?
- Не привезу, не беспокойся, - тетка перевела взгляд на Вовку, - Котенок, хочешь ко мне поехать? В Свердловск?
Вовка удивленно уставился на нее, потом посмотрел на Дашу, ища поддержки, но та лишь прикрыла глаза.
- Если он скажет да, то я разрешу, - буркнул отец, утыкаясь в тарелку.
- Ну, милый? - подбодрила тетка, - Тебе у меня хорошо будет. Ребят у нас полный дом, друзей себе найдешь. Я каждое воскресенье буду пирожки с повидлом печь...
- Не дави на него, - попросил отец.
А Вовка снова посмотрел на мачеху. Почему-то в тот момент для него не было ничего важнее ее мнения. Она молчала. Что-то решалось, очень важное для нее, но она не издавала ни звука...
3.
- Я ведь должен давать только правдивые показания? - уставший от бесконечных вопросов Владимир с силой потер лицо.
- Вы можете давать любые показания, а наше дело их проверить и подтвердить. Или опровергнуть, - следователь тоже устал, - Хотя, если честно, лучше бы вам сразу все рассказать и показать. И нам мороки меньше, и вам зачтется. Может быть.
Он достал из конверта пачку фотографий и положил их на стол перед Уховым. На верхнем черно-белом снимке было отлично видно распростертое на грязном весеннем снегу тельце мальчика лет десяти с распоротым от шеи до пупка животом.
- Что вы на это скажете?
- Да. Это я сделал, - Ухов кивнул, - Я расскажу, но вот показать... дело в том, что я и не помню ничего. Накатывает такое... и не ненависть, а что-то вовсе непонятное. Ярость? Не знаю. Мыслей-то в это время нет.
- Хотите сказать, что не отдавали себе отчета? - криво усмехнулся следователь, поморщился и спрятал снимки назад в конверт, - Это не мне, Ухов. Это вы врачу споете. Врачу в институте Сербского. Только он там таких песен, я вас уверяю, за свою жизнь наслушался. И не думайте, что в психбольнице жизнь лучше, чем в тюрьме. Конечно, оттуда вы, в конце концов, выйдете, только лекарствами вас заколют так, что ничего больше в жизни не захочется. А может, и не выйдете. Там ведь четких сроков, как по суду, нет.
- А зачем мне врач? - удивился Владимир, - Я же не болен.
- А это? - следователь тряхнул конвертом, - Это сделал здоровый человек? И человек ли вообще?
- Человек, - Ухов упрямо наклонил голову и вдруг пробормотал, - А что, взрослые - не люди?.. Извините. Она так однажды сказала, а я запомнил. Мне хоть повидаться с ней дадут?
Следователь вздохнул, давя зевок:
- С женщиной?
- С матерью. То есть, она мачеха моя... бывшая. Но у меня нет никого ближе. Только увидеть. Пять минут. Ее зовут Дарья Алексеевна, а как сейчас фамилия - не знаю. Могу адрес и телефон сказать... Очень вас прошу. Только это.
- Дарья Алексеевна... Мачеха? Да еще бывшая? Вот уж чего не знаю, того... Вы что, Ухов?! Плакать тут вздумали?!..
- Извините.
В камере он чуть успокоился, но сидел понуро и рассматривал стену, словно будущее было написано на ней большими белыми буквами. Именно белыми, печатными, детской рукой: Высшая мера наказания. Слова не пугали. Они обещали то, о чем он мечтал несколько последних лет - освобождение.
Если она все-таки придет, нужно сказать ей: прости. Прости, что сын твой, или младший брат, или вообще чужой... - убийца. Я ведь убивал не их, я убивал себя в них, того себя, который сказал однажды нет и перечеркнул этим все.
...- Ну, Вовка, хочешь поехать к тете Лене? - хмуро спросил отец, глядя со странной смесью надежды и горечи.
Маленький Вовка отодвинул тарелку и набычился. Он не знал, что нужно сказать, чтобы Даше стало лучше. Отец его не волновал, но мачеха в тот момент казалась настолько родной и любимой, настолько близкой и все равно далекой, что у него рвалось сердце. Да или нет?.. Ехать не хотелось, но, если это нужно Даше, он поедет. И расстанется с ней навсегда?..
Глаза у него защипало.
- Правду скажи, - потребовал отец, - Врать ты уже научился, я знаю. А сейчас мне нужна правда. Ты ХОЧЕШЬ поехать? Или ты готов согласиться только для того, чтобы мы с мамой не ссорились?..
- Ты на него тоже не дави, - тихонько сказала тетка, - Пусть думает спокойно.
Вовка не выдержал:
- Мама! Даша! А ты как хочешь?!..
Она посмотрела на него сквозь полуопущенные ресницы:
- Мне слова не давали.
- Дарья! - отец сердито хлопнул ладонью по столу.
- Если я что-то скажу, - миролюбиво объяснила Даша, - то выйдет, что я давлю сильнее вас обоих. Особенно если я скажу то, что думаю. Так что мне лучше сейчас помолчать.
Вовка не сводил с нее глаз, пытаясь уловить хоть что-то, хоть какой-то намек, но она оставалась непроницаемой. Смотрел на нее и отец, и впервые его взгляд почти не выражал тепла.
Тетка грустно вздохнула:
- Вам друг для друга пожить надо. А то так и будете собачиться. Вы молодые, вам своего бы родить...
Вот тут Вовка и сказал нет. Позже он сам не мог понять, почему вырвалось это слово, то в ту минуту он просто опустил голову и буркнул:
- Нет, я НЕ ХОЧУ уезжать.
И тетка уехала одна.
С вокзала возвращались в молчании, особенно замкнулась мачеха. От нее веяло холодом и обидой, и ни слова Вовка от нее не дождался.
Но поздно вечером она вдруг села рядом и начала рассказывать сказку, совсем как раньше, в пору безмятежного детства, только сказка в этот раз оказалась по-настоящему страшной. Это была вывернутая наизнанку история Красной Шапочки, которая шла через лес, чтобы убить бабушку, и темные, жуткие, злые слова срывались с губ мачехи естественно, будто она читала по книге. Поразили Вовку и ее глаза - застывшие, больные, измученные. Он лежал, крепко зажмурившись от страха, и живо представлял себе предвечерний лес, узкую тропку в зарослях и маленькую девочку, несущую корзинку с отравленными пирожками. Иногда картинка менялась, и на месте девочки возникала Даша, а в роли волка вдруг выступал его отец. Бабушкой же был он сам - маленький Вовка, и такая метаморфоза тоже казалась естественной.
И вдруг, словно гром с темного вечернего неба, до него донесся возмущенный голос отца:
- Это что такое?!.. Что ты ему рассказываешь?!..
Даша умолкла. Вовка испуганно открыл глаза. Отец стоял у мачехи за спиной, помятый, в пижаме и тапочках, и смотрел зло и недоверчиво.
- Сказку, Веня.
- Я что, сказок не слышал? Что за гадость ты несешь?!.. Взрослая баба, а не соображаешь, что делаешь?!..
- Не ори, - попросила Даша, - Сказки бывают и страшными, ты не знал? Тебе, наверное, рассказывали в детстве только счастливые истории. Это заметно. Живешь, как на другой планете, не видишь ничего и видеть не хочешь...
- Ладно, - отец крепко ухватил Дашу за запястье и потащил вон из комнаты, - Вовка, вздумаешь опять подслушивать, всыплю по первое число, ясно? Закрывай глаза и спи.
Он не подслушивал в ту ночь и не знал, что происходило за стеной. Там было очень тихо, и тишина эта пугала сильнее любых криков.
А утром отец неумело пожарил ему яичницу и нарезал хлеба. Вид у него был хуже некуда, Даша бы сказала: Краше в гроб кладут. Но ее не было, и Вовка не решился спросить, где она.
После школы он побежал к ее родителям, готовый на любые жертвы, даже немедленно уехать к тетке, лишь бы все было хорошо. Открыла ему высокая девочка с косой: сестренка. Прикладывая мокрый платок к припухшим глазам, она спросила гнусаво:
- Тебе кого, мальчик?
Но тут в прихожей возник мужчина с усами, и Вовка сразу узнал его:
- Дедушка!..
- Ты зачем пришел? - агрессивно спросил усатый, - К папе своему иди, а сюда забудь дорогу!
- Даша в больнице, - сказала девочка и громко всхлипнула, - Плохо ей стало утром. Не приходи больше, пожалуйста, и отцу скажи, чтобы не приходил и не звонил. Ладно? Все, шагай, шагай, - и дверь тихо закрылась.
В больницу его пропустили, поддавшись на слезы, но, как ни странно, Даша отказалась разговаривать, и докторша вежливо выпроводила Вовку из отделения:
- Иди домой, мальчик, что-то ты путаешь. Она говорит, нет у нее никакого сына.
Через пару дней соседка из квартиры напротив проговорилась:
- Ночью она убежала, под утро уже. Плакала сильно. Я уж не знаю, какие там у вас дела, но плакала, ой, как плакала... Бедная девочка, как ни увижу ее, грустная всегда...
Еще через неделю он все-таки подкараулил мачеху у подъезда, подбежал, еще надеясь, обнял, уткнулся лицом в ее шубку. Она не оттолкнула, но тело ее было каменным, как статуя.
- Вова, все. Я больше не буду с вами жить.
- Ну, почему, почему?! - закричал он, впервые ощутив прикосновение чего-то темного, какой-то воющей, странной пустоты.
- Твой отец все решил. Я тоже.
- А я?
Она не ответила. Из окна высокий женский голос тревожно позвал:
- Дашенька! С тобой все хорошо? Не помочь? А то папа выйдет...
- Нет, мама, я уже иду, - мачеха осторожно отцепила Вовку от себя и присела перед ним на корточки, подобрав полы шубки, - Послушай. Все у тебя будет нормально. Только оставь меня в покое, хорошо?..
...Он брел домой, и земля казалась ему неровной и скользкой, а дома кренились над головой, готовые рухнуть. Ощущение тяжкой, какой-то изнуряющей тоски разрасталось, и спасения от него не было. Он понимал две вещи: что нельзя больше видеться, невыносимо, и что виной всему случившемуся - он сам. Его слово нет. Или даже само его существование.
Отец был дома, подошел, помог размотать шарф, что-то спросил, но Вовка вдруг сжал руками голову и через силу выговорил:
- Папа! Отвези меня к тете. Я больше не хочу с тобой жить.
4.
- Входите, Ухов.
Она сидела чуть сбоку от стола следователя, положив на стол руки в пушистых рукавах свитера, и курила. Владимир застыл в дверях, и конвоир подтолкнул его в спину.
Он ожидал увидеть кого угодно, но только не ту же самую девочку, разве что с тонкой сеткой морщинок на лице и выкрашенными в пепельный цвет волосами. Годы пощадили ее, всего лишь тронув, а не искалечив. Она улыбнулась:
- Добрый день, Володя.
- Спасибо, что ты... что вы приехали, Дарья Алексеевна, - Владимир сглотнул и неуверенно опустился на стул.
- Ничего. Мне не сложно. Так вот каким вы стали... И не узнать. Хотя я, наверное, тоже не помолодела.
- Вы такая, какой я вас помню... - он почувствовал, что сейчас заплачет, - Пожалуйста... я давно хотел попросить... простите меня.., - слезы уже потекли.
Она вздохнула, стряхнула пепел в старую медную чернильницу с полустертой гравировкой:
- Вас-то не за что прощать, Володя, дети не отвечают за идиотизм взрослых . Я понять хочу - для чего вы это делали? Мне обязательно нужно понять. Для меня это очень важно.
Он плакал, уткнувшись в ладони, бормотал:
- Дарья Алексеевна... мама... я же просто... я жизнь вам поломал... просто я тогда испугался, что больше вас не увижу, потому и сказал нет... простите, милая, я вас так раздражал, вы хотели, чтобы я уехал, а я остался... А что касается детей, так я не хотел их убивать... находило что-то... как будто они меня точно так же раздражают, только сильнее... А в сказках же... в сказках полагается убивать своих врагов...
- Володя, дорогой мой, успокойтесь, пожалуйста! Вам сейчас отдохнуть надо, - женщина посмотрела на следователя, и тот сразу же вызвал конвой.
- Мы больше не увидимся? - тоскливо спросил Ухов, поднимая заплаканное лицо.
- Почему? Увидимся. Скоро. И обо всем подробно поговорим. Я обещаю. Вы мне верите?
- Да, мама, - безвольно отозвался он.
Его увели.
После молчания женщина поправила волосы и вытянула руку, разглядывая ногти с безупречным маникюром:
- Голубчик мой, да вы что? Это же тяжело больной человек. Я надеюсь, он не в общей камере?
- Нет, - неуверенно ответил следователь, - Нельзя его в общую. Забьют.
- Правильно. А как вы догадались, что это - именно я?
- Да так... по наитию.
- Будем считать, просто повезло. Я, конечно, добьюсь, чтобы его поместили ко мне в отделение. И, само собой, его признают невменяемым, с первого же взгляда видно, что у него шизофрения. Я вообще вам удивляюсь. Взрослый человек, с огромным опытом работы...
- Да вы же знаете, они все под психов косят.
- Все да не все, - женщина тонко улыбнулась, - Я, на самом деле, его и не помню толком. Был какой-то мальчик, была какая-то история... Сейчас я говорю как кандидат медицинских наук: его надо очень долго и очень серьезно лечить.
- Дарья Алексеевна, - вдруг спросил следователь, - А в детстве он был нормальным?
- Не знаю, - она уже встала за своим пальто, - Ничего не понимаю в детях.
* * *