Капри больше не был убежищем. Он стал мраморной ловушкой, где каждый шепот волн напоминал мне голос Ливии. Её запах - мирра и полынь - преследовал меня в спальне, в садах, в вине. Он въелся в стены, как её воля когда-то въелась в мою душу.
"Ты будешь", - звучало в скрипе кипарисов за окном.
"Тыыы будееешь!" - завывал ветер.
"Ты будешшшь..." - шипели пауки по углам.
"Ты всегда был моим мальчиком. Моим послушным императором".
Призраки стали навязчивее. Друз являлся с лицом, искаженным предсмертной мукой, и молча указывал на шрам на моей ладони - шрам от его хватки в последний миг. Германик стоял у изголовья, в заблеванной тунике, с синим лицом, и качал головой: "Зачем, дядя? Я бы никогда..." А за их спинами, в самом темном углу, сидела она. Ливия. Не старая и немощная, а в расцвете сил, с тем самым золотым браслетом-змеей. И улыбалась.
Я не мог оставаться. Мысль о Риме, о Палатине, где каждый камень помнил её поступь, сводила с ума. Но и на Капри я больше не мог оставаться. Воздух на вилле стал густым и тягучим, как сироп. Я не просто вспоминал её запах - я вдыхал его. Он поднимался от нагретого мрамора террас, струился из глубины гротов, примешивался к солёной пене прибоя, превращая её в какой-то адский фимиам. Этот запах въелся в лёгкие, отравлял кровь, и я понимал - даже если я умру и тело моё обратят в прах, частицы этого праха будут пахнуть ею. Её полынью. Её победой...
Мизен... Вилла Лукулла. Холм над морем. Может быть, там, подальше от этих призраков, я найду покой. Или хотя бы умру по-человечески, а не как загнанный зверь в клетке. Хотя... А имею ли я право на спокойную смерть?
Я приказал готовить либурнийскую галеру.
Потребовалось несколько тщетных попыток, чтобы подняться с ложа. Ноги, отёчные и почти нечувствительные, не слушались, позвоночник ныл тупой, непрекращающейся болью. Я опёрся на столик у кровати, и рука наткнулась на серебряное блюдо с фруктами. Спелый инжир, тёмный и мягкий, поддался под пальцами, оставив на коже липкий, сладкий след. Я с отвращением смотрел на эту кашицу, на это напоминание о тленной плоти, о гниющей плоти Августа, о той самой отравленной плоти Рима, что теперь разлагалась и во мне.
Гай, бледный от предчувствия, пытался возражать.
- Дед, путь опасен. Ты не в силах...
- Молчи! - мой хриплый крик заставил его отступить, а меня самого испугал. - Молчи и выполняй! Или ты, как все, уже делишь мою власть?
Он смолк, и в его глазах я прочел не страх, а боль. Боль, которую я причинял ему снова и снова, как когда-то причинял его отцу и его деду... Я схватил его за руку, чувствуя, как мои костлявые пальцы дрожат.
- Ты поедешь со мной. Только ты.
II. Дорога призраков
Путь в Мизен стал дорогой через ад моей памяти. В каюте, под мерный скрип весел, ко мне приходили они все.
Друз...
Он сидит на сундуке, обнимая колени, как в детстве. Его шея вывернута под неестественным углом. Изо рта капает слюна вперемешку с кровью. Пахло медью... Или это пахло кровью?
- Почему ты не отомстил сразу, брат? - его голос был шепотом, полным песка и крови.
От него пахло сыростью подземелья и тлением. Этот запах перебивал даже привычный медный дух крови. Я смотрел на его вывернутую шею и чувствовал, как мой собственный желудок сжимается от спазма, выдавая вонь полупереваренной пищи и жёлчи. Это был запах моей ничтожности, и он был реальнее, чем скрип качки под ногами.
- Ты дал убийцам имя "несчастный случай". А ведь их имена звучали совсем иначе. Ты опозорил мою смерть.
- Я боялся! - выдохнул я, чувствуя, как по щеке ползет что-то влажное. - Боялся гражданской войны. Боялся её.
- А теперь не боишься? Теперь, когда ты старый, больной волк, которого скоро добьют свои же? Не боишься гражданской войны, которая начнется, едва ты закроешь глаза? Или ты думаешь, что этот недоделанный волчонок справится с сенатом?!
Я не выдержал его упреков. Вскочил и заковылял на палубу. Однако, первое, что я там увидел, - был знакомый силуэт.
Германик...
Он стоял у борта, глядя на проплывающие берега. Его туника была забрызгана той самой розовой рвотой. Глаза смотрели с укоризной.
- "Сбереги моих детей", - просил я тебя. А ты что сделал, дядя? Ты отдал мою Агриппину в руки её палачей. Ты позволил сломать её. Мои мальчики...
- Я сберёг Гая! - закричал я. Матросы на палубе в ужасе оглянулись.
- Он здесь! Он жив!
Германик отвернулся. Его лицо было печальным.
- Жив? А не вырастил ли ты себе новую тень? Какую же цену он заплатит за это твоё спасение, дядя?
- Ты мертв!! И скоро я тоже буду мертв! - попытался прошептать я, но слова застряли в горле. Я повернулся и побрел обратно в каюту.
Тут было тихо. Как в склепе. Я с трудом опустился в кресло.
Она материализовалась из солнечного луча, падающего сквозь крохотное окошко. Запахло миррой.
- "Ты будешь", - сынок. Ты был. Ты есть. И даже умирая, ты будешь моим творением. Ты думал, что сбежишь? От себя не убежишь. А от меня и подавно. Твоя плоть - из моей плоти. Твоя власть - из моей воли. Ты до последнего вздоха будешь подчиняться мне.
Я закричал. Я кричал и кричал, пока Гай не ворвался в каюту, не схватил меня за плечи, не прижал мою голову к своей груди.
- Дед, я здесь! Это Гай! Твой Сапожок! Держись! Держись за меня!
Я вцепился в него, как когда-то в тех ужасных германских болотах вцепился в руку умирающего Друза. Он был моим якорем. Единственной реальностью в этом кошмаре.
- Ты же не любишь, когда тебя называют Сапожком. - прошептал я.
III. Агония в Мизене
Вилла в Мизене встретила нас холодными залами. Трудно было поверить, что когда-то тут звучала музыка, раздавался смех и пахло умопомрачительными яствами - Лукулл давал свои легендарные пиры.
Было пыльно и темно. Воздух был неподвижен и тяжёл. Я почувствовал - это конец. Пахло затхлостью, египетской пылью веков и сухими травами, которыми набивали подушки для умерших. Этот запах стоял в покоях Лукулла, будто вилла с самого начала была не пиршественной залой, а гробницей, ждущей своего хозяина. Я привёз сюда свои страхи, а они лишь смешались с запахом готового савана, который ждал меня здесь испокон веков.
Из-за двери доносились приглушённые голоса. Голос Агенобарба, сдавленный и резкий, и низкий, утробный бас Макрона. Я не мог разобрать слов, но смысл был ясен и без того. Они решали судьбу империи, делили её, как наследство, которое я ещё не успел оставить. И в этом не было предательства - был лишь холодный, неумолимый порядок вещей. Легионер умирает - его щит и меч переходят к следующему. Император умирает - его власть переходит к тому, кто сумел подойти ближе всех к его постели. Я был почти что трупом, а они - грифами, собравшимися на пир. Но самый главный гриф - она - уже сидел у меня в изголовье. Я знал это. Я чувствовал запах.
Последние три дня слились в один долгий, мучительный кошмар. Жар сменялся ознобом. Озноб - потом. В бреду я метался между прошлым и настоящим. То я снова был на Родосе с Германиком, то стоял над телом Друза, то слушал предсмертный хрип Августа. Реальность все сильнее размывалась. Ливия сидела на моей постели и улыбалась. Иногда она протягивала ледяную руку и гладила меня по голове. Ливия... мать... Почему я даже сейчас не могу назвать её матерью? Ливия..
Гай не отходил от моего ложа. Он стискивал мою руку, его голос, то твердый, то надтреснутый от усталости, пытался вытащить меня из пучины:
- Я здесь, дед. Я с тобой. Ты не один.
Он обтирал мой лоб влажными полотнами, подносил к губам воду. В его глазах я видел не страх перед чужой смертью, а страшную, выворачивающую душу наизнанку жалость. И любовь... Ту самую, в которую я не мог поверить всю жизнь.
От его фигуры исходило сияние - казалось, ещё чуть-чуть, и это сияние прогонит, уничтожит тьму, что клубилась в моей спальне.
Но её тень была сильнее. В эту ночь она явилась во всей полноте. Это был даже не призрак, а уверенность, заполнившая комнату.
- Время, сынок. Ты исполнил всё, что я предначертала. Ты был моим жезлом, моим бичом, моим императором. А теперь... пора стать моей самой главной жертвой. Умри достойно. Как подобает моему творению. Моему императору... Август умер достойно - теперь твой черед.
Я зашелся в немом крике. Я пытался бороться, вырваться, но её воля сковывала меня, как стальные тиски. Это была не болезнь - это было удушение. Её пальцы сжимали моё горло. От запаха мирры слезились глаза... Или это я просто плакал?
Это был не просто запах. Это была физическая субстанция, густая, как дым от погребального костра. Она заполняла рот, нос, лёгкие. Я задыхался не от болезни, а от неё. Каждый вдох был глотком её сущности. Горькая полынь щипала язык, а приторная мирра обволакивала гортань, не давая пройти воздуху. В ушах звенело, сердце, измученное, рвалось из груди, и в этом хаосе не было ни бога, ни человека - только она и её воля, вдавливающая меня в постель, в небытие, в историю, как гвоздь в крышку саркофага.
- Нет! - хрипло вырвалось у меня. - Я... не твой! И он не твой! Он - кровь Друза. Единственное, что ты мне оставила. Я... спасу его... от тебя!
- Дед?
Я из последних сил повернул голову. Глаза с трудом различили Гая. Его лицо, искаженное горем. Его слезы, текущие по щекам. Я собрал всю свою волю, весь остаток жизни в один жест. Моя дрожащая, иссохшая рука потянулась к его руке, сжимавшей мою, уже ничего не чувствующую, левую ладонь. Я дотянулся. Я нашёл её. И слабым, почти неуловимым движением - сжал.
Это не было прощанием. Это было напутствием. Последним приказом. Заветом.
"Живи. Будь другим. Победи её. Победи их всех. А если сможешь - уничтожь".
Потом взгляд мой упёрся в пыльные складки занавеса у кровати. Мне показалось, что это - пурпур моей мантии. Тот самый, в который меня облачили в день провозглашения. И сквозь него проступало лицо Ливии. Радостное. Улыбающееся.
Запах мирры и полыни заполнил лёгкие, горький, приторный, всепоглощающий.
И наступила тьма...
IV. Мальчик остался один...
Тишина.
Сначала я не понял. Я всё ещё чувствовал слабое, едва заметное давление пальцев деда на своей руке. Потом давление исчезло. Рука Тиберия обмякла, став безжизненно тяжёлой.
Я затаил дыхание, всматриваясь в лицо старика. Мучения на нём сменились странным, невыразимым покоем. Он был свободен.
Тогда мальчик, которого когда-то звали Сапожком, и мужчина, которого теперь звали Императором, медленно поднялся. Он не плакал. Вся боль, весь ужас, вся ярость, копившиеся неделями, месяцами, годами, спрессовались внутри в тугой, раскалённый шар.
Он вышел из спальни. Прошёл через атриум. Стражи, заслышав его шаги, замерли по стойке "смирно". Он не видел их.
Он вышел в сад. Утреннее солнце слепило глаза. Воздух был свеж и пах морем. И тогда он увидел ЕГО.
Старое фиговое дерево. Тучные, тёмно-фиолетовые плоды, отяжелевшие от спелости, висели на нём, как отравленные дары. Дерево Ливии. Дерево Августа. Точная копия дерева, с которого всё началось. Символ той ядовитой, удушающей любви, что отравляла мой род из поколения в поколение.
В памяти вспыхнули слова: "Она стояла у старого инжира... смазывала плодоножки... Я разрешил ей себя убить". И мой собственный детский ужас от рассказа деда о гниющей плоти Августа.
Что-то внутри меня оборвалось. Я даже услышал этот звук - словно лопнула веревка.
С диким, животным рёвом я выхватил из ножен у остолбеневшего преторианца его гладиус. Сталь блеснула на солнце.
- НЕТ! НЕТ! БОЛЬШЕ НИКОГДА!
Мальчик не рубил дерево. Он уничтожал его. Он разрубал саму память, саму тень, нависавшую над ними всеми. Щепки летели во все стороны, сочная мякоть плодов брызгала, как кровь, смешиваясь с землёй. Он кричал, рыдал, выкрикивал бессмысленные, отчаянные слова, в которых было всё: и боль за отца, и ярость за деда, и свой собственный, накопленный за годы заточения на Капри, страх. А также ужас, нежелание идти и становиться императором.
- Я ВЫРВУ ТЕБЯ С КОРНЕМ! ВЫРВУ!
Последний удар гладиуса вонзился в сердцевину ствола. Дерево с страшным скрежетом, медленно, почти нехотя, рухнуло на бок, обнажив бледные, изорванные корни.
Я стоял над ним, грудь вздымалась, с лица стекали слёзы, смешанные с потом и соком инжира. Гладиус выпал из ослабевших пальцев. Я пошатнулся и рухнул на землю, в клочья листьев и обломки веток. Я лежал, вдавив лицо во влажную землю, пахнущую перерезанными корнями и греческой трагедией. В горле стоял ком - тот самый, что душил деда. Слёзы стекали по кончику носа и уходили в чернозём. Я был императором. Я был сиротой. Я был палачом и жертвой в одном лице. А над всем этим, непобеждённый, витал знакомый горький дух, будто сама тень Рима смеялась над моей яростью. Я вырвал дерево, но земля, в которой оно росло, была отравлена навсегда.
Я лежал на земле, и мне открылась простая и ужасающая истина. Дед боролся с тенью, пытаясь отгородиться от неё молчанием, стеной и морем. Он проиграл. Я буду бороться с ней иначе. Я не буду прятаться. Я стану ярче, громче, больше самой тени. Я стану таким безумным солнцем, при свете которого никакие тени не смогут существовать. Если Рим - это больное тело, отравленное её ядом, то я буду не лекарем, а раскалённым железом. Я буду выжигать. Выжигать всё!
Я вскрикнул - отчаянно, яростно, как простреленная на вылет цапля. В рот тут же набилась земля. Я попытался вскрикнуть снова, но лишь закашлялся. Я забил кулаками по грунту и перевернулся на спину. На секунду увидел небо. И тут...
Свет померк...
P.S.
Преторианцы бросились к мальчику. На пороге виллы, бледный как смерть, стоял Макрон, в его глазах читался холодный расчёт: старый волк мёртв. Новый - сломлен. Настал его час.
Но он ошибался. Это не была сломленность. Это было рождение. Рождение в муках. Рождение Императора, который, в отличие от своего деда, ненавидел тень не молчаливым отчаянием, а яростным, всесокрушающим огнём.