М-м-мой кабинет в доме на Палатине дрожал от гула, доносившегося с Форума. Толпа ревела, как один организм, одно гигантское горло, выкрикивающее одно имя: "ГАЙ! ЦЕЗАРЬ!!!"
Более тихо звучали смешочки: "Калигула"..
Я подошёл к окну, к-косясь на свою тогу - она была, как всегда, перекошена. Внизу, по Священной дороге, двигалось шествие. Впереди - он. Мой племянник. Гай. Не тот испуганный мальчик с Капри, а юный бог на белом коне. Солнце золотило его доспехи, он улыбался, махал рукой, и народ сходил с ума. Его сёстры - Агриппина, Друзилла, Ливилла - ехали за ним в открытых носилках, цветы летели им под ноги. Они были прекрасны и страшны, как три парки, внезапно, по какой-то своей прихоти, вернувшие Риму молодость.
А за ними... за ними в-везли урну. Зелёный камень. С прахом Тиберия.
Народ не проклинал его. Народ его забыл. За один день. Как будто стряхнули с себя тяжёлый, душный сон. И проснулись в новом, ярком, шумном мире, где правил юный сын Германика.
Я прильнул к щели между ставнями, как вор, наблюдая за праздником, который был мне не по душе. Внизу, у подножия Палатина, кипела жизнь, которую я знал лишь по книгам. Торговцы с бурдюками дешёвого вина уже вовсю спекулировали, продавая его втридорога ликующей черни. Какая-то женщина с растрёпанными волосами, уставившись стеклянным взглядом на Гая, давила себе грудь кулаком и выла, обнажив гнилые зубы. Рядом молодой безбородый аристократ в идеально белой тоге, выйдя из крытой порфиром носилок, с надменным презрением взирал на толпу, но в его глазах читался тот же животный восторг. Этот хаос обожания был страшнее тишины страха при Тиберии. Страх был предсказуем. Эта любовь - слепа и ненасытна. Она требовала новых зрелищ, новых подачек, новых жертв на свой алтарь. Новой крови.
И я с ужасом понял, что Гай, этот новый юный актёр на сцене театра Помпея, возможно, единственный, кто понимает природу этого зверя. И он намерен кормить его, пока хватит сил, или пока зверь не обратится против него самого.
Я отошёл от окна и налил себе неразбавленного фалерна. Вино обожгло горло, но не смогло смыть ком, застрявший где-то в груди. Я снова взглянул на ту урну. Зелёный камень, холодный даже на вид. И странная мысль пронзила меня: а был ли вообще внутри прах? Или старик, как всегда, всех перехитрил, и его истинный прах развеян над бездной у Мизена, куда не доберётся ни одна живая душа? Мне почудился на миг его знакомый, обжигающий презрением взгляд: "И ты, Клавдий, повёлся на этот дешёвый спектакль?" Я отшатнулся от окна, и моя тога цепко зацепилась за ножку стола. Весь я был такое же неуклюжее, нелепое противоречие - тело, жаждущее действия, и дух, цепляющийся за прошлое.
Рука дрожала. Я был свидетелем ухода богов. Августа. Теперь Тиберия. И ч-чувствовал: рождается новый бог. Или... чудовище? Нет. Гай был спасён. Дед вырвал его клыки. Так ведь?
II. Речи и лисы
Первые дни его правления были похожи на сплошной праздник. Он говорил то, чего народ ждал десятилетия.
Выступление перед Сенатом:
- Отцы-сенаторы! - его голос, звенящий и уверенный, нёсся под своды Курии. - Я пришёл не как мститель, а как наследник. Наследник воли моего отца, Германика, и... моего деда, Тиберия, который в последние годы нёс своё бремя в одиночестве и тьме. Я объявляю всеобщую амнистию! Отныне забыто crimen laesae maiestatis - преступление оскорбления величества! Все процессы прекращены! Все доносы, хранящиеся в архивах, будут публично сожжены на Форуме!
Сенат взорвался аплодисментами. Старые, испуганные лица светлели. Но я, сидя в самом углу, замечал иное. Взгляды, которыми обменивались эти злобные бешеные лисицы вроде Луция Аррунция. Лёгкие кивки. Сжатые губы. Они видели не освобождение. Они видели... узурпацию. Монархию. Юноша одним махом уничтожил их главный инструмент влияния и страха. Он сосредотачивал всю власть в своих руках. А от них она уплывала, скользкая, как форель в ручье. И они, республиканцы в душе, пусть и прогнившие, не могли этого принять.
Они шептались на застольях:
- Он вернул из ссылки сестёр? Хорошо. Но зачем он сделал их такими близкими к трону? Это восточный обычай!
- Он требует божественных почестей... при жизни!
- Он раздаёт деньги плебсу? А на что будет содержать легионы?
" Вы посмотрите: он и легионам раздает деньги! Однако Тиберий накопил неслыханные суммы!
И самый громкий шёпот:
- Он собирается назначить консулом своего к-коня! Инцитата! Это же насмешка над нами всеми!
Однажды, притворяясь пьяным, я застрял в нише за занавесом во время пира у сенатора Гнея Корнелия Лентула Гетулика. И услышал разговор, от которого у меня похолодела спина.
- Мальчишка опасен, - шипел хриплый голос, принадлежавший, как я понял, Марку Юнию Силану. - Он выкорчёвывает сами основы нашей власти. Республика издыхает.
- Республика умерла с Цезарем, - спокойно, со звоном омывая вином кубок, ответил Гетулик. - При Августе и Тиберии мы хотя бы сохраняли видимость. А этот... этот шут сносит декорации. Конь-консул? Это не глупость, друзья. Это послание. Он говорит нам: "Вы для меня - не больше чем животное".
- Его нужно остановить, - прозвучал третий, дрожащий голос.
- Остановить? - Гетулик усмехнулся. - Его нужно перенаправить. У него есть сестры. У него есть амбиции. Вспомните Восток. Вспомните Египет. Пусть он играет в своего фараона. А мы... мы будем ждать. Всякая стена, даже золотая, имеет трещины. Нужно лишь найти её.
Эта беседа была куда страшнее прямых угроз. Они не планировали заговор. Они планировали долгую осаду.
Вернувшись домой, я попытался утолить тревогу в вине, но даже оно не помогло. Я взял в руки свиток с биографией Цицерона. Величайший оратор, борец с тиранией, казнённый по приказу триумвиров. Его голова и руки были доставлены в Рим как трофей. И теперь я, его духовный наследник, готов был стать тайным стражем того, кого он, несомненно, назвал бы тираном. Во имя чего? Во имя стабильности? Во имя памяти о деде? Или просто из трусости, из страха перед хаосом, который был мне ещё ужаснее? Мои "Гражданские войны" внезапно показались детским лепетом. Я описывал битвы прошлого, сам стоя на пороге новой, и моим единственным оружием было предательство и ложь.
Я слушал Рим и писал. Всю ночь напролёт я писал свою "Историю гражданских войн". Перо выводило строки о Марии и Сулле, а уши ловили отголоски новой, надвигающейся бури. Гай был солнцем, но под солнцем зрели семена будущей грозы.
III. Тень Орла
Как-то раз он вызвал меня. Не как дядю-дурачка, а как... я не знаю, кого. Возможно, как единственного родственника-мужчину, не представлявшего угрозы.
Он сидел в кресле Тиберия в его же дворце на Палатине. Те же покои, тот же вид на Рим. Но всё было иным. Воздух пах не пылью и страхом, а вином и дорогими благовониями.
- Дядя Клавдий, - начал он, и в его голосе не было насмешки. Была усталость. Глубокая, как океан. - Ты пишешь историю. Что ты напишешь обо мне?
Я заикался, что-то бормотал о справедливости, о милосердии...
Он усмехнулся, коротко и безрадостно.
- Они ненавидят меня, дядя. Сенат. Консулы. Они хотели, чтобы я был марионеткой. Как дед в начале правления. Но я не буду. Я видел, к чему ведёт их игра. Я буду царём. Настоящим. Единственным. Как Александр. Как... - он замолчал, глядя на статую Августа. - Как мечтал мой отец.
Я не стану лгать и изворачиваться, как этот рыжий задохлик.
Гай вскочил и развернул Августа лицом к стене.
- Н-но народ... народ тебя обожает, - пробормотал я.
- Народ? - он повернулся ко мне, и в его глазах горел тот самый огонь, что был у Тиберия, когда он говорил о заговорах. - Народ - это глина. Сегодня он лепит из меня бога, завтра - чудовище. Я дал им свободу, а они уже требуют новый цирк и бесплатных гладиаторских боёв! Больше, больше, всегда больше! - он нервно прошёлся по комнате. - Знаешь, что я понял, живя в этой клетке на вилле Юпитера? Император - это тот, кто говорит "нет". Август говорил "нет" с улыбкой. Тиберий - с молчаливым презрением. А я... - он остановился и посмотрел на меня с внезапной, почти детской уязвимостью. - Я буду говорить "нет" так громко и так театрально, что они примут это за "да". Они будут так заняты обсуждением моего безумия, что не заметят, как я перестрою всю эту старую, прогнившую машину управления. Конь-консул? Им это смешно? Да, пусть смеются! Зато, когда они устанут смеяться, они обнаружат, что все реальные рычаги власти уже в руках у вольноотпущенников из моего дома, а не у них, потомков Сципионов!
Он замолчал, его грудь тяжело вздымалась. Внезапно его взгляд упал на мои руки, судорожно сжимавшие ручки кресла.
- Твои руки... они похожи на его руки, - прошептал он, и в его голосе не было ни насмешки, ни злобы. Было что-то вроде голодного любопытства. - Такие же костлявые, с выступающими суставами. Иногда ночью мне кажется, что он здесь. Сидит в этом кресле. И не говорит ничего. Просто смотрит. И ждёт...
Он резко отвернулся, отгоняя видение. В этот миг я понял, что его "щит" из эксцентричности - это не только тактика. Это единственный способ удержаться от безумия, которое подкрадывалось к нему не извне, а изнутри, из тех самых тёмных покоев на Капри, которые он унаследовал вместе с властью.
Гай подошёл к ещё одной статуе Августа и тоже развернул ее к стене: -Толпа?
Да кто им даст побольше - перед тем они и будут скакать, как дрессированные обезьяны...А эти ...- он схватил с постамента бюст Суллы и сунул мне его под нос.-О... эти обожают власть. Власть, а вовсе не Республику!! И они не простят мне, что я отнял её у них. Ты понимаешь? Впереди - борьба. Не на жизнь, а на смерть. И не факт, что я смогу победить.
Он подошёл к окну.
- Дед спас меня от них. От их яда. Но чтобы победить их... мне придётся стать сильнее их всех. Мне придётся стать... одиноким.
В тот миг я увидел не императора, а мальчика, который только что потерял последнего близкого человека. Мальчика, который знал, что его ждёт.
И я понял. Понял всё. Его странности, его эксцентричность, его конь-консул - это был не бред. Это был щит. Вызов. Он намеренно дразнил их, проверял их на прочность, выманивал из тени. Он знал, что война неизбежна. И готовился к ней.
IV. Моё решение
Вернувшись домой, я долго сидел в темноте. Передо мной лежали свитки с историей Республики. Я видел цикл: тирания - заговор - хаос - новая тирания. Гай ломал этот цикл. Он строил нечто новое. Точнее - старое. Монархию. То, что так и не смогли построить Август и Ливия. И он был прав - Сенат никогда не смирится.
Они будут плести заговоры. Они будут пытаться его убить. И если они преуспеют... Рим погрузится в новую гражданскую войну. Легионы, преторианцы, сенатские клики... новые проскрипции...и кровь, кровь, кровь, в которой захлебнётся всё!
Я, Клавдий, хромой, заикающийся дурак, которого все игнорируют... я был свидетелем слишком многих смертей. Я видел, как гибнут лучшие. Я не мог допустить, чтобы погиб он. Последний сын Германика. Мальчик, которого спас его дед.
Но что я мог? Придурковатый историк, чьи труды вызывают лишь снисходительные улыбки? Моё оружие - перо, а не меч. Моя броня - маска глупости, а не стальная кираса. И тогда до меня дошло. Именно это и было моей силой. Они все - консулы, аристократы, сенаторы, Макрон - видели во мне никчемную ветошь, мусор, не заслуживающий внимания. Я был невидимкой. А невидимка может ходить повсюду, может слышать всё. Я мог стать тенью тени. Защитником того, кто даже не подозревал, что нуждается в защите.
Мысль была одновременно гениальной и отвратительной. Я предавал свой класс, своё сословие. Я становился тем, кого больше всего презирал в истории - тайным осведомителем, доносчиком. Но разве Сенека, этот хитрый ритор, не учил, что для высшего блага иногда приходится пачкать руки? А что может быть выше блага Рима, спасённого от новой резни?
Я подошёл к своему рабочему столу. Отодвинул свитки с историей. Достал чистый лист пергамента.
Я не буду воином. Не буду оратором. Я буду его тенью. Его тихим сторонником. Я буду использовать свою "дурость" как ширму. Я буду слушать, наблюдать, и доносить до него всё, что услышу в курии, на пирах, в тавернах. Я стану его ушами там, где его собственные уши ничего не услышат. Я буду его учить. Учить всему. А знаю я о-о-очень многое..
Он одинок. Но он не будет один.
Мальчик, который выжил... Его спасал дед - теперь это моя обязанность.
Я обмакнул перо и начал писать. Не историю. Первое донесение. О шёпоте в сенатской уборной. О встрече Аррунция с Макроном. О тревожных намёках.
Они хотят войны? Что ж. Они её получат. И я, Тиб-б-берий Клавдий Друз Нерон Германик, буду сражаться на стороне своего императора. До конца.
Я обмакнул перо и начал писать. Не историю. Первое донесение. Слова давались трудно, не из-за заикания, а из-за гнетущего чувства, что я пересекаю некую невидимую черту. Я больше не был беспристрастным летописцем. Я становился участником, со-заговорщиком.
Вдруг дверь в мой кабинет скрипнула. На пороге стояла моя жена, Мессалина. Её глаза, обычно томные и ленивые, сейчас с интересом скользили по моему лицу, по пергаменту в моих руках.
- Опять пишешь свою скучную историю, муж? - прощебетала она, но во взгляде читался острый, хищный интерес.
Она улыбнулась, сладкой и опасной улыбкой, повернулась и вышла, оставив за собой шлейф тяжёлых духов.
И тут меня осенило. Война шла не только в Курии. Она шла здесь, в моём доме. И моя собственная жена, возможно, была самым опасным шпионом из всех. Гай был одинок. Но и я, приняв решение стать его тенью, обрёк себя на точно такое же одиночество.
Судьба, о, великая ирония, вновь сделала меня наблюдателем. Но на этот раз - наблюдателем в самой гуще битвы, от исхода которой зависела судьба мира. И перо в моей дрожащей руке вдруг показалось мне тяжелее любого гладиуса.
Я дописал донесение. Песок покрыл чернила, превращая живые слова в безличный шифр. Было уже под утро. Где-то пел петух, возвещая новый день, но для меня начиналась ночь. Долгая ночь тайной войны.
Я подошёл к железному ларю, где хранились самые ценные свитки. Под "Историей" Тита Ливия лежала стопка чистого пергамента. Я положил своё донесение в самый низ. Это будет первый свиток в новой истории. Не истории Республики или Империи. Моей собственной истории. Истории предательства, которое я совершал во имя верности. Истории разума, вступившего в союз с безумием, чтобы победить ещё большее безумие.
Я, Клавдий. Шпион в доме цезаря. Летописец собственного падения. И, быть может, последняя надежда Рима, который даже не подозревает, что нуждается в спасении.
И когда первые лучи солнца упали на мой стол, я не ощутил ни надежды, ни уверенности. Лишь леденящую тяжесть долга. Долга мальчика, который выжил, перед другим мальчиком, который пытался выжить, став богом. И тишина, воцарившаяся в доме, была красноречивее любого грома. Это была тишина перед бурей. А я, со своим пером, был отныне её грозовым разрядом.