Александрия, Египет. 30 октября 79 года нашей эры.
Знойное александрийское солнце отражалось в золочёной броне Колосса, заставляя толпу зажмуриваться. Статуя была поистине титанической - стопятидесятифутовое изваяние из бронзы и мрамора, вознёсшееся на молу, у входа в Великую гавань. Это был не просто памятник. Это был новый, величайший в мире маяк.
У его подножия, на украшенной пурпуром и золотом платформе, стоял император Нерон Юлий Цезарь Германик. В свои сорок два года он был воплощением мощи и уверенности, его красивое лицо, обрамлённое длинными рыжими кудрями (вот же ш - так и не стал носить прически на римский манер!), дышало спокойной силой. Десять лет стабильного и мудрого правления стёрли с него следы юношеских треволнений. Рядом с ним, как две капли воды похожие друг на друга, стояли его одиннадцатилетние сыновья-близнецы - Гай и Тиберий, названные в честь великого дяди и сурового прадеда.
И всё же, даже сейчас, в этот триумфальный миг, он не мог отделаться от призрака укоризненного взгляда матери. Агриппина-младшая, ушедшая в небытие пять лет назад, казалось, навсегда впитала в себя все несбывшиеся амбиции их рода. "Ты мог бы добиться большего, сын, - слышался её шёпот, холодный, как мрамор. - Маяк мог бы быть выше и изображать тебя. Ты мог бы быть богом на земле, а выбрал роль писца при истории". Он отгонял этот голос, как назойливую муху. Он строил не для славы в веках, а для жизни сегодня. Но яд сомнения, ею привитый, был единственным, от чего не находилось противоядия.
Прохладный морской бриз овевал его лицо, но не мог охладить ту странную смесь гордости и горечи, что клокотала внутри. Десять лет у власти. Иногда ему всё ещё казалось, что он не настоящий император, а лишь талантливый актёр, играющий роль, написанную для него дядей. Он стоял здесь, в Египте, у края империи, а в ушах словно бы звенел отчаянный рёв того самого мальчика (о котором столько раз рассказывали мать и тётки), рубящего фиговое дерево в Мизене. Тот мальчик, его дядя Гай, заложил фундамент этой новой монархии, заплатив за это своим душевным покоем. А ему, Нерону, выпала честь и бремя возвести на этом фундаменте не дворец тирана, а храм просвещённого правления. Колосс был символом этого храма. И его факел - символом того света разума, который он поклялся нести.
- Внушающе, не правда ли? - император обернулся к сыновьям, указывая на статую. - Он сжимает в руке не меч, а факел - символ света, а не войны. Так и должно быть.
Гигантская фигура императора Гая Юлия Цезаря Германика - "Калигулы" - внушала благоговейный ужас. Черты лица, знакомые всем по монетам, были облагорожены и идеализированы, но в них без труда угадывался тот самый юноша, сорок два года назад принявший бразды правления, выпавшие из рук его деда. В его поднятой руке пылал огромный светильник, огонь в котором поддерживался чистой нафтой - ночью его свет был виден за тридцать миль.
- Он смотрит на Запад, отец? - спросил юный Гай, вглядываясь в лицо колосса.
- На Рим, сын, - поправил Нерон. - Как бы напоминая, что сердце Империи - там. Но её свет, её знание, её мощь - исходят отовсюду. В том числе и отсюда, из Александрии. Этот маяк - символ единства. Единства, которое ваш дед скрепил железом и волей, а мы должны поддерживать мудростью.
Он положил руки на плечи сыновей, чувствуя их хрупкость под дорогими тканями их одежд. Они были рождены в золоте и багрянце, не зная страха Капри или ядовитых интриг Палатина. Их детство было наполнено уроками философии, математики и искусств, а не заговорами. Иногда он ловил себя на мысли: не слишком ли он оградил их? Смогут ли они, если потребуется, проявить ту стальную волю, что была у его дяди? Ту безжалостную решимость, что позволила ему выстоять? Возможно, в этом и был величайший дар, который он им дал - шанс править, не будучи сломленными властью, а черпая из неё силу для созидания.
Его взгляд скользнул по лицам сыновей. Гай, названный в честь великого дяди, смотрел на статую с восторженным трепетом, его душа, казалось, рвалась ввысь, навстречу тому гигантскому факелу. А Тиберий... Тиберий стоял чуть поодаль, его поза была напряжённой, а взгляд, устремлённый на статую, был не детским восхищением, а скорее... оценкой. Как будто он уже взвешивал на незримых весах бремя этого имени - имя прадеда, чьё наследие было столь же велико, сколь и мрачно. И в этой разнице таилась пропасть, которую Нерон пока не решался измерить.
Он с гордостью смотрел на своё творение. Именно он, унаследовав чертежи и замыслы дяди, довёл их до совершенства, вложив в строительство колоссальные средства из императорской казны. При нём абсолютная монархия, установленная Гаем, достигла своего расцвета, но обрела и черты просвещённого правления.
Внезапно по мраморным плитам платформы раздался быстрый, тяжёлый бег. К императору, запыхавшись, пробивался Клавдий Британник, префект претория. Сын того самого Клавдия-наблюдателя, он унаследовал не только имя, но и преданность дому Юлиев-Клавдиев. Его лицо было обезображено ужасом.
В этом лице цезарь на мгновение увидел черты того самого дедушки Клавдия - того тихого, заикающегося наблюдателя, чьи тайные донесения и безмолвная поддержка, как он позже узнал, помогли его дяде Гаю удержаться у власти в первые, самые опасные годы. Именно Клавдий-старший когда-то написал в своих секретных записках: "Империя выживет, если её правитель будет видеть в народе не стадо, а детей, за которых он в ответе". Сейчас, глядя на ужас в глазах сына этого человека, Нерон понял, что фраза эта была не метафорой.
- Цезарь! - Британник опустился на колено, переводя дух. - Гонец из Путеол! Беда! 24 октября ... Везувий! Проснулся!
Нерон замер, его уверенность на мгновение дрогнула.
- Что? Говори яснее!
- Огромное облако пепла и камней! Помпеи... Геркуланум... они уничтожены! Скрыты под многометровым слоем! Неаполь сильно повреждён, гибнут тысячи! Море отступило и обрушилось на берег! Хаос!
Пока Британник, задыхаясь, выкладывал чудовищные детали, взгляд Нерона метнулся к лицу Колосса. Гигантский бронзовый Гай, его дядя-призрак, с факелом, устремлённым в небо, казалось, смотрел на него с немым вопросом. "И что теперь, племянник? - словно бы спрашивало каменное изваяние. - Будешь ли ты любоваться своим величием или докажешь, что оно чего-то стоит?" В этот миг все философские трактаты, все речи о просвещённой монархии полетели прочь. Оставалась лишь голая, обжигающая правда: его народ погибал. И никакой символизм не спасёт ни одной жизни. Нужны были действия - быстрые, жёсткие и безошибочные, как удар гладиуса.
Тишина, повисшая на платформе, была оглушительной. Толпа внизу ещё ликовала, не ведая о трагедии.
Император зажмурил глаза буквально на секунду. Затем они открылись - и в них горел уже не свет торжества, а огонь решимости.
- Немедленно! - его голос прозвучал, как сигнальный рог. - Отменяем все церемонии! Готовить мою либурнийскую галеру к отплытию! Собирать врачей, инженеров, весь запас продовольствия и палаток из Александрийских складов! Префект, мобилизуй флот!
Он повернулся к сыновьям, его лицо было сурово.
- Вы видите, дети? Власть - это не только статуи и триумфы. Это - ответственность. Наш народ гибнет. И его император должен быть с ним.
Не оглядываясь на Колосса, олицетворявшего его могущество, цезарь быстрым шагом направился к спуску, где его уже ждала свита. Он не ехал в Рим, чтобы отдать приказы из дворца. Он мчался в эпицентр катастрофы, как сорок лет назад его дядя Гай бросился бы в самую гущу битвы.
Галеру снаряжали с лихорадочной скоростью. Нерон, отдавая последние распоряжения, не видел, как его сын, юный Тиберий, отделился от свиты. Мальчик вернулся на помост и стоял, вцепившись пальцами в мраморные перила, его взгляд был прикован не к мечущемуся у галеры отцу, а к Колоссу. Но это был уже не взгляд внука на памятник деду. Это был взгляд хищника, оценивающего добычу. В уголке его губ играла та же ядовитая улыбка, что когда-то была на устах его прапрабабки, Ливии. Подбежал запыхавшийся Гай. Тиберий повернулся к брату, который с трепетом смотрел то на поднимающую паруса галеру, то на него.
- Не бойся, Гай, - тихо, но отчётливо произнёс Тиберий. - Когда-нибудь и мы будем управлять миром. Но наш мир не будет тонуть в пепле. Он будет гореть в огне, который мы разожжём.
Империя, построенная Тиберием, спасённая Гаем и укреплённая Нероном, была живым организмом. Император был его сердцем. И сердце империи мчалось на север, туда, где организм испытывал боль. Но её будущее оставалось здесь, на солёном ветру Александрии, в душах мальчиков, один из которых нёс в себе свет, а другой - неугасимый огонь будущей трагедии. Цикл, начатый в тени старого фигового дерева, готовился продолжиться в новом, куда более страшном витке.