Поволоцкий Александр, Моисеева Маргарита, Трещалова Александра : другие произведения.

Обещай мне вернуться

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.57*20  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Подвиги становятся подвигами, когда о них напишут в газетах. А пока не написали - это просто тяжёлая работа". Семнадцатилетняя Майка Соколова понимает это осенью 1941 года. Наотрез отказавшись ехать с матерью в эвакуацию, она убегает на фронт. Но попасть на передовую Майке не удаётся. Вместо этого она становится медсестрой в тыловом эвакогоспитале.

  -- Александр Поволоцкий

Маргарита Моисеева

Александра Трещалова

  -- Обещай мне вернуться
  
  
  -- Война
  
   20 июня отшумел выпускной бал. Четыре тройки в аттестате -- по алгебре, геометрии, физике и химии -- Майку не особо огорчили. Ни в инженеры, ни в техники она не собиралась. Ее манил Литинститут. Говорят, что там спрашивают на экзаменах очень строго, особенно по основам марксизма, и Майка решила не терять зря времени. Проспав в субботу до полудня после выпускного вечера, она собрала тетрадки и отправилась в Ленинскую библиотеку -- готовиться к экзаменам.
   В тишине библиотечных залов Майка одним махом прошла треть учебника, тщательно законспектировала статьи Ленина о Толстом и партийной литературе и решила, что на сегодня хватит. Домой она вернулась вечером, ужасно довольная собой и голодная.
   В квартире пахло мятными каплями, а из коридора доносился голос матери, которая громко жаловалась кому-то по телефону:
   -- Ах, Людочка, вообрази -- опять главную роль отдали этой каракатице Астаховой. Она же своей бездарной игрой способна загубить любой спектакль! Я не могу слушать ее монологи, мне прямо-таки делается дурно. Да-да, хочется заткнуть уши! Больно видеть это надругательство над Островским! Я, конечно, не стерпела, пошла к главному, говорю -- вы же обещали, что Катерину буду играть я. И что этот мерзавец мне ответил? Что? Ах, Людочка, ты его плохо знаешь! Вообрази только! Заявил, что худсовет утвердил Астахову, а он, режиссер, дескать, вовсе ни при чём. Да... Все знают, почему она получает лучшие роли. Вспомни, кто у нее в покровителях! Да-да, тот самый. Что? Ах, главный? Заюлил, рассыпался в извинениях и предложил мне роль Варвары. Ой, Людочка, я так расстроена, ты не можешь себе вообразить. Ну, целую, тут Майя пришла, я потом перезвоню.
   "Начинается", -- подумала Майка, сбрасывая босоножки и проходя в кухню.
   Домработница тетя Глаша уже налила девушке полную тарелку борща, когда звякнула опущенная на рычаг телефонная трубка. Нервно теребя кисточки шелкового пояска халата, мать вплыла в кухню, уселась за стол напротив дочери и стала жаловаться уже ей: -- Вообрази, Майечка, этот мерзавец отдал мою роль бездарности Астаховой. И знаешь, что он предложил мне взамен? Сыграть Варвару в "Грозе". Ну какова наглость, а! Тебе меня жалко?
   -- Не-а, -- хладнокровно ответила Майка, с детства привыкшая к подобным сценам. -- Скажи спасибо, что тебе не предложили сыграть Кабаниху. Инженю в характерной роли -- публика валом повалит на спектакль, аншлаг обеспечен.
   -- Бесчувственная девчонка, просто бесчувственная! Мать страдает, а ей хоть бы хны! И в кого ты такая уродилась?
   "А Васька слушает да ест", -- съехидничала про себя Майка, невозмутимо принимаясь за котлеты с картошкой.
   Мать удалилась с видом оскорбленного достоинства. Вскоре из коридора снова донесся ее хорошо поставленный голос: она пересказывала очередной приятельнице историю своих злоключений.
   -- Теть Глаша, папа сегодня поздно придет?
   -- Откуда ж я знаю? Он мне не докладывался.
   -- Ясно...
   Майка уже знала, чем закончится вечер. Сначала мать обзвонит всех подруг и знакомых, от каждой требуя утешения. Потом на три дня сляжет с мигренью, будет стонать и жаловаться, как она несчастна. Отец начнет задерживаться на службе и может даже уехать в командировку...
   -- У нас не квартира, а желтый дом какой-то. Палата номер шесть, -- тяжело вздохнула девушка. -- Заниматься мне сегодня точно не дадут. Теть Глаша, я на дачу поеду, пока автобус от станции еще ходит.
   -- Ну поезжай, Маня, чего уж там. Ключи в прихожей на гвоздике. С подружками не полуношничай, стряпай, голодная не сиди. Керосинку-то сама вздуешь?
   -- Да что ж я, теть Глаша, маленькая? Управлюсь. Пирожка мне на дорожку дашь?
  
   В окна пригородного поезда лилось летнее солнце. Мелькали зеленые перелески, поляны в солнечных золотистых пятнах. В такой день невозможно долго грустить. Вот и Майкина обида понемногу улетучивалась.
   "Эх, мама-мама... Что же это с тобой сделалось?"
   Майка помнила мать другой, веселой и неворчливой. Когда та училась в театральной школе-студии, а Майка еще не ходила в школу, всё было по-другому. Мама прибегала с лекций, довольная, соскучившаяся, о чём-нибудь со смехом рассказывала и ни на кого не сердилась. Учила дочку декламировать стихи из детских книжек, играла ей на пианино, разыгрывала с куклами смешные сценки и водила за кулисы. Однажды Майка даже сыграла крошечную роль в каком-то спектакле. Дело было так. Мама оставила ее в коридоре, наказав немного подождать, а сама куда-то ушла. Девочка уже рассмотрела все картинки на стенах, поковыряла пальцем обивку плюшевого дивана, прокатилась с разбегу по зеркальному паркету, а мама всё не возвращалась. Тогда Майка легла на широкий подоконник и стала смотреть на улицу. Через некоторое время ее окликнул какой-то дяденька:
   -- Девочка, ты чья будешь? Ты для чего на подоконнике лежишь?
   Майка обернулась к нему и важно ответила:
   -- Я не девочка, я кошка. Я птичку караулю.
   -- Нашел! Нашел! Какой великолепный типаж! -- непонятно закричал дяденька, схватил Майку в охапку и потащил за собой.
   Заработанных денег хватило на мороженое и новые ботинки. Из старых Майка тогда как раз выросла.
   Тогда они еще не переехали на новую квартиру, Майкина нянька не жила при хозяевах, а домработницы вообще не было. Мама сама готовила ужин, жарила на керосинке картошку и кипятила чай в старом бабушкином самоваре с чеканными медалями на блестящих медных боках.
   Может, с квартиры всё и началось? Умерла бабушка, потом переехали, новая мебель, самовар куда-то делся -- прошлый век, пережиток, по маминым словам. Папа стал больше работать, дольше задерживался на службе, а мама -- на репетициях. Взяли домработницу -- тетю Глашу. Теперь она готовила, прибиралась и даже приглядывала за первоклассницей Майкой, когда та учила уроки. Вроде бы и не стала мать меньше дочку любить. Но выражалась любовь теперь в разных "нельзя, ты девочка". Все Майкины увлечения записывались сходу в мальчишеские, несерьезные, неподходящие для взрослой девушки. Почему так? Девочкам нельзя лазить через забор, гонять с мальчишками на велосипеде, запускать змея, прыгать с парашютной вышки в городском парке. Можно только носить платьица с оборочками, брать уроки танцев, играть на пианино, вышивать и рисовать. С тем не дружи, с этим не водись -- они тебя плохому научат.
   Даже в Артек мама не хотела ее отпускать, хотя путевку Майке торжественно вручили на школьной линейке. Тогда Майка в сердцах ляпнула, что ее воспитывают как буржуйскую дочку, а мама ужасно обиделась: "Я только хочу, чтобы ты росла приличной девочкой!" Хорошо, папа вмешался: "Всесоюзный пионерский лагерь, значит, неподходящее место для приличной девочки? Думай, что мелешь!" Мама очень испугалась, и в Артек Майка поехала.
   Может, тем летом всё и испортилось? Майка вернулась из Артека, переполненная впечатлениями, и с мамой вдруг сделалось ужасно скучно. Ее спектакли, новые платья и новые знакомые -- всё стало казаться каким-то чужим и нелепым.
   Вот и сегодня. Поссорились, считай, на пустом месте, а почему? Потому что надоело слушать, как мать ругает своих коллег и жалуется на невнимание к себе. Ну действительно, сколько можно ворчать? Раньше она не была такой. Или просто сама Майка выросла и стала замечать то, что не замечала раньше? И не посоветуешься -- не с кем. Папа о таких вещах говорить не любит. Он скажет, что маму надо уважать.
  
   Воскресным утром Майка проснулась поздно. Солнце стояло уже высоко, пахло разогретой смолой и полевыми цветами. Было жарко. Хотелось есть, но готовить было лень, а тети Глашины пирожки она умяла еще вчера. Майка потянулась, решила взять велосипед и сгонять на станцию в магазин. Она позавтракает молоком, хлебом и мороженым, потом съездит на пруд искупаться, а потом -- вот честное слово -- сядет повторять пройденное. Красота!
   Майка накинула голубой сарафанчик и закружилась по комнате, напевая "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля". Включила радио, надеясь, что передают танцевальную музыку...
   Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Граждане и гражданки Советского Союза. Сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие...
   "Война?!" Майка не поверила своим ушам. "Как -- война?! У нас же договор с немцами! Ну, сами виноваты, раз полезли! Мы им покажем, где раки зимуют! Японцев побили -- и их побьем! Надо что-то делать. На фронте всегда нужны переводчики, а я со второго класса немецкий учила. Домой! Успеть бы с папой попрощаться. Когда война, он всегда уезжает. Была финская -- уезжал. Когда воевали на Халхин-Голе -- тоже уезжал. И в Испании... ой, нет. Об этом нельзя".
  
   Майка бурей ворвалась в квартиру. Вся семья была в сборе. Испуганная мать даже забыла о своей пресловутой мигрени. Отец, хмурый, сосредоточенный, собирался на службу.
   Майка влетела к нему в кабинет.
   -- Пап, а мне как быть? В военкомат идти? Но мне только семнадцать! Меня возьмут? -- она с надеждой посмотрела на отца.
   -- Зачем тебе в военкомат?
   -- Так я же немецкий знаю. Пойду в переводчики.
   -- В переводчики? -- хмыкнул отец. -- Ну-ну. Как будет по-немецки "танк"?
   -- А... Не знаю...
   --А "самолет"? Как ты скажешь: "Сколько солдат в вашем подразделении?" Переведи: "Какое у вас вооружение?" Не знаешь? Вот то-то же. Ну вообрази: сидит перед тобой матерый диверсант. Рядом два бойца с винтовками, его охраняют. Ты должна его допросить. О чём ты будешь его спрашивать? "Как поживает ваша бабушка?"
   Майка промолчала, понимая, что папа прав: язык можно знать по-разному. Ее немецкий для фронта не годится.
   -- В военкомате тебе делать нечего. Иди в райком комсомола и спрашивай: "Чем я могу быть полезна?" Поняла?
   -- Поняла.
   -- Ступай.
   Так Майка попала в московский эвакогоспиталь. В райкоме ей пообещали, что после трех месяцев работы направят на краткосрочные курсы медсестер РОККа, а уже оттуда она точно попадет на фронт. "Там узнаешь, почем фунт лиха!" Впрочем, это Майка узнала гораздо раньше: напарница Зоя сразу невзлюбила чистенькую и хорошенькую девочку. Она ничего новенькой не объясняла, зато нещадно костерила за каждую ошибку. Майка вымыла пол в коридоре тряпкой для туалета -- Зоя в крик: "Перемывай! Стерильно тута!"
   -- А откуда я знаю, какой тряпкой мыть? На ней не написано.
   -- Все знают, а ты не знаешь? Как другие делают -- так и ты делай.
   "Другие" работали в другие смены.
   Послали Майку застелить койки в палатах -- через два часа должны привезти раненых. Майка решила, что справилась отлично -- на одеялах ни складочки, подушки взбиты, простыни на пол не свисают. А Зоя подняла ее на смех: оказывается, одеяла надо класть черными полосками к ногам. А откуда ж Майке знать? Она думала, так будет красивее. Перестилали в четыре руки, Зоя торопила подчиненную, ругая бестолочью и неумехой. Та тихо огрызалась, а потом ревела втихомолку: "Не выдержу я три месяца!"
  
   Однажды, вернувшись домой после первой ночной смены, Майка застала в квартире кавардак. Тетя Глаша металась из кухни в столовую со свертками и тут же уносила их обратно. Из кабинета доносился сердитый отцовский голос и расстроенный материнский. Майка не успела снять туфли, как в прихожую выбежала заплаканная мать:
   -- Майя, иди скорее попрощайся, папа уезжает.
   -- Куда уезжает? -- глупо спросила девушка, заранее угадывая ответ. Отец мог ехать только на фронт.
   Она вбежала в столовую. Там царил непривычный беспорядок. На столе лежал раскрытый чемодан. Отец, уже одетый в шинель, стоял с вещмешком в руках. Мать торопливо совала в чемодан очередную пару белья, теплые вещи, зачем-то кашне. Отец сердито выложил половину обратно.
   -- Незачем. Это лишнее.
   Рядом с чемоданом уже образовалась приличная куча.
   -- Но как же? -- мать бестолково металась по квартире, выгребала вещи из распахнутых настежь шкафов, гоняла туда-сюда тетю Глашу, совала отцу в руки какие-то промасленные пакеты, свертки.
   -- А пирожка-то? Пирожка, Александр Владимирыч! Неужто не возьмете? -- суетилась домработница.
   -- А ну, цыц! -- прикрикнул отец. -- Развели курятник!
   Майка подошла, обняла отца, уткнулась лбом в плечо, вдохнула знакомый с детства запах одеколона. Соколов потрепал ее по затылку.
   -- Не реветь!
   Девушка поспешно сглотнула.
   -- Даже и не думала.
   -- Вот и молодец.
   -- Меня скоро на курсы пошлют, -- не утерпев, похвасталась Майка. -- Окончу -- медсестрой буду.
   -- Что ж, дело хорошее. Служи честно, семью не позорь.
   Звонок в дверь прервал его. Мать всхлипнула. Тетя Глаша побежала открывать.
   -- Ну, пора мне, -- произнес Соколов. -- Машина ждет.
   Обнял на прощание жену и дочь:
   -- Не скулить. Я напишу. Свидимся после победы.
  
   Когда за ним захлопнулась дверь, мать осела на пол и громко зарыдала.
   "Этого еще не хватало! Война скоро кончится -- а она концерты закатывает. Стыдобища!"
   -- А ты чего столбом стоишь? -- вдруг накинулась она на Майку. -- Отец на фронт уехал, а ей хоть бы хны!
   "Ах ты, чёрт! Актриса погорелого театра. Опять на публику работает"... -- Майка ничего не ответила. Схватила со стола пирожок и ушла к себе.
   -- Бесчувственная девчонка, просто бесчувственная! -- полетел ей вслед любимый упрек матери.
  
   Было обычное вечернее дежурство. Майка развела карболовое мыло в ведре с водой и старательно выжимала тряпку, собираясь мыть пол. Зоя линовала температурные листы.
   Внезапно до их слуха долетели шум, хохот и улюлюканье, раздававшиеся откуда-то из дальних палат.
   -- Ну, что там еще? -- недовольно подняла голову напарница. -- Соколова, почему у тебя больные шумят? Сходи, глянь, в чем дело.
   "И опять Соколова!"
   В палате Майка увидела, как два раненных в ногу молодых кавалериста, сидя на койке, под общий хохот отплясывали "цыганочку" здоровыми ногами. Топали так громко, что едва штукатурка с потолка не сыпалась.
   Завидев вошедшую Майку, оба смутились, вскочили, поддерживая друг друга, проковыляли к ней и шутовски поклонились. Потом снова плюхнулись на койку, а один, рыжий, стриженный ежиком, на вид не старше двадцати лет, попытался натянуть сапог на загипсованную ногу. "Ух, какое голенище интересное", -- удивилась Майка. Оно было вырезано полукругом, отгибалось, закрывая колено, а сверху -- ушко, колечко с дырочкой. Кажется, это специальные сапоги для верховой езды, она такие раньше только в кино видела.
   Майка несколько секунд постояла, потом проговорила укоризненно:
   -- Ну и как? Удобно?
   -- Никак нет, товарищ профессор! -- бойко отрапортовал рыжий.-- Только, разрешите доложить, неприлично перед дамой -- босиком. Пусть даже и в гипсе.
   Последние слова потонули во всеобщем хохоте.
   -- Ну вы и гусар, -- невольно улыбнулась Майка. -- Прямо Денис Давыдов. Ложитесь, товарищ, отбой скоро.
   Отправив лихого "гусара" в постель, девушка заметила, что всё его веселье внезапно исчезло, как воздух из проколотого воздушного шарика. "Устал", -- решила она и вернулась на пост.
   Когда пришло время гасить свет, Майку сварливо окликнул сосед того рыжего, пожилой кругленький майор-колобок.
   -- Это что ж такое, товарищ няня? Смотрите, плохо человеку, голова у него болит, сделайте же что-нибудь!
   Она посмотрела на "гусара". Тот лежал неудобно, наискось, закрыв глаза. Подушка свалилась на пол, одеяло сбилось комком.
   -- Ну? Делать что-нибудь будете? -- насел на девушку майор.
   Майка растерянно захлопала глазами.
   -- Я... не назначаю лекарства... Сейчас старшую позову.
   Зоя как раз собиралась куда-то отлучиться и просто отмахнулась от напарницы.
   -- А, ерунда, контузия и должна болеть. Он вставал? Вставал? Ну и чего ты хочешь? Свет везде погасила? Иди, гаси. Я скоро.
   Обескураженная Майка вернулась в палату, освещенную слабым ночником.
   Похоже, "гусару" стало еще хуже. Или это игра теней? Тени на щеках, тени в складках простыни. Из-за неяркого света казалось, будто раненый постарел лет на двадцать.
   Лежал, не шевелясь, хмурился, кусал губы. Майка присела рядом на табуретку. "Что же делать? -- тревога за раненого мешалась с досадой на себя, на Зойку, на войну проклятую. -- Ну почему я ничего не умею... Хуже нет -- хотеть помочь и не знать, как. Ненавижу бессилие!"
   Майка тронула лоб подопечного -- проверить, нет ли жара, хотя сама вечером старательно ставила точки на температурном листе.
   Парень скривился, вяло мотнул головой -- отстань, дескать, без тебя худо, и уже крепко ухватил Майку за запястье, намереваясь сбросить руку. Но вдруг передумал -- словно извиняясь, накрыл ее узкую ладошку своей, сухой и горячей, и вроде бы даже слегка пожал.
   Майка так и замерла в неловкой позе, боясь пошевелиться. Впрочем, она скоро забыла о неудобстве. И мысли пропали. Кроме одной -- так зачем-то надо. Очнулась только тогда, когда рука раненого упала на одеяло. "Ой, сознание, что ли, от боли потерял?" -- испугалась она. Нет. Дыхание ровное, пульс хороший. Спит. Уф-ф. Гора с плеч.
  
   ...Боммм! Боммм! -- глухо ударили часы в ординаторской. "Полпервого. Надо же! Это сколько ж времени прошло? Почему никто меня не хватился?" Майка взглянула на раненого и убрала затекшую руку с его лба.
  
   Поднялась и едва не упала -- так закружилась голова. Ноги от неудобной позы тоже затекли, болели спина и шея. Майка ухватилась за спинку чьей-то койки, подождала, пока палата перестанет вертеться перед глазами, вздохнула и потянулась. В палате было душно и жарко. Пахло пСтом и карболкой. Тускло светили ночники на тумбочках. "Ой, чего это я? Точно пьяная. От духоты, наверное. Проветрить бы надо, -- рассеянно подумала Майка. -- А вдруг простудится кто? Нет, всё же проветрим".
   Она отодрала тяжелую раму, оставила узкую щелочку, заклинив ее толстенным справочником. "Через четверть часа надо будет закрыть, сыро, дождь льет как из ведра..." -- подумала она, обходя койки ряд за рядом и укрывая раненых. -- "Зато бомбить сегодня точно не будут".
   Майка вышла в коридор, тихонько прикрыв за собой дверь палаты. После тусклого света ночников сорокаваттные лампочки показалось ей невыносимо яркими. "Я и-ду по ко-вру, ты и-дешь, по-ка врёшь..." -- шепотом бормотала она. Когда думаешь о каждом шаге, не так голова кружится.
   -- Ты где шлялась? Где шлялась, я тебя спрашиваю! -- накинулась на нее Зоя. -- Я по часам засекала -- двадцать пять минут тебя не было! Где тебя носило, Соколова?
   -- В палате, -- ответила Майка.
   -- В какой еще палате? Я на тебя такую характеристику напишу, ни на одни курсы не возьмут!
   Голова закружилась сильнее, накатила противная тошнота. Пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Хотелось только одного: лечь где-нибудь, закрыть глаза -- и чтобы никто не трогал. "Заболела, что ли? Этого еще не хватало".
   -- Ты слышишь, что я тебе говорю? -- Зоя, разозленная Майкиным молчанием, хлопнула ладонью по столу. ? Вот наглая девка, старшие выговор делают -- а ей хоть бы хны, стоит, глазищами своими бесстыжими хлопает. Я завтра же на тебя такой рапорт напишу...
   -- Контора пишет, -- огрызнулась Майка. -- А если я напишу? Ишь, нашла прислугу! Сидит -- температурные листочки линует, пока младший товарищ за нее работает. К больному лень лишний раз подойти. Вот погоди, старшая придет -- я ей всё расскажу!
   -- Ой, ой, напугала! -- скривила губы напарница. -- Ты сюда учиться пришла? Вот и учись. Полы, так и быть, потом домоешь.
   -- Сама домоешь, не барыня! -- рявкнула девушка. -- Я в палату 5-а ушла. Окно там закрыть надо.
  
   Утром Майка задержалась на работе, дожидаясь обхода. Тетя Лена, старшая санитарка другой смены, удивилась, столкнувшись с ней в палате:
   -- А ты чего, девка, домой не идешь?
   Майка принялась путано объяснять про "гусара", пляски в гипсе и головную боль.
   -- Хотела доктора спросить, нет ли каких изменений в режиме.
   -- Голова, говоришь, у него болела? А чего своей старшей не доложила?
   -- Доложила, -- мстительно проговорила девушка.-- Только она меня и слушать не стала.
   -- А дежурному врачу чего не сказала?
   -- Я думала, старшая должна сказать...
   -- Так-так... А чего это, девка, ты бледная такая? С чего синячищи такие под глазами? Выкладывай, не тушуйся. Зойка забижает? Ну-ка, пойдем, присядем.
   И тетя Лена увела Майку в дежурку на диванчик. Халат у нее был чистый, до хруста накрахмаленный, и вкусно пах мятными каплями. Мама такие пьет, когда ей роль не дают.
   "Сказывай, дИвица, сказывай, слушаю..." -- вспомнилось из "Снегурочки".
   -- Ах, Зойка, ах, курва! -- всплеснула руками тетя Лена. -- Совсем малую заездила. А ты что ж, дуреха, молчала столько времени?
   -- Я на курсы РОККовские хочу. А она характеристику грозилась испортить.
   -- Ох, дуреха! Ну что за дуреха! Нос у твоей Зойки не дорос характеристики писать. Ну вот что, кудлата твоя голова. Хочешь в мою смену перейти? Я старшей сестре за тебя словечко-то замолвлю. А Зойке лахудру нашу отдам, на нее где сядешь, там и слезешь. Вот и подберутся -- два сапога пара.
   В новой смене Майка проработала месяц. Получив наконец отличную характеристику с заветной строчкой "Рекомендовано обучение на курсах РОКК", она радостно полетела домой.
  
   В квартире снова царил переполох. Распахнутые шкафы, груда вещей на полу и на стульях. На секунду сердце радостно подскочило: неужели отец приехал?! Но нет.
   Занавески с окна столовой исчезли. Скатерть со стола была снята и была расстелена на полу, а сверху, точно какой-то случайно забежавший лесной зверь, распласталась материна лисья шуба. Мать с тетей Глашей стояли над ней и что-то оживленно обсуждали.
   -- Майя, собирайся. В Москве оставаться опасно. Наш театр эвакуируется в Алма-Ату, мы уезжаем с ним.
   -- Что-о?!
   Такого удара Майка не ожидала.
   -- Какая эвакуация? А мои курсы? А госпиталь?
   -- Какой еще госпиталь? Хватит грязь возить. Поблажила -- и будет. Уволишься. Я тебя к нам в театр устрою.
   -- Да в гробу я видала твой театр! Что я там забыла? Буду играть пятую служанку в четвертом ряду? Тоже мне занятие!-- сгрубила Майка. -- Хочу в госпитале работать!
   -- В госпитале так в госпитале, -- неожиданно покладисто согласилась мать. -- В Алма-Ате тоже госпиталей достаточно. Охота горшки таскать -- вольному воля. Но здесь ты не останешься.
   -- Нет, останусь! Я отцу напишу!
   -- Вот из Алма-Аты и напишешь.
   -- Ни за что!
   -- Ты сведешь меня в могилу! -- мать схватилась за сердце.
   Но на Майку эти фокусы уже давно не действовали.
   -- Сердце не там, -- рубанула она. -- Хватит комедию ломать.
   Мать чудесным образом исцелилась и начала бодро раздавать указания тете Глаше:
   -- Глафира Андреевна, умоляю, вы за домом хорошенько приглядывайте. Цветы поливать не забывайте. Ах, только бы не подселили к нам кого! Только бы вещи не растащили! Глафира Андреевна, я так на вас надеюсь...
   -- Это что за новости? -- девушка подбоченилась. -- Это как же понимать прикажешь? Пожилому человеку никто эвакуации не дает, ты драпаешь, как таракан, а ее здесь одну бросаешь? Это не по-советски, так баре в Гражданскую за границу удирали! Да провались ты пропадом со своими тряпками и цветочками! Хоть бы сгорели они все!
   -- Совсем в своем гошпитале от рук отбилась, -- запричитала домработница. -- Мать ведь тебе добра желает. Ты ж смотри, как оно стало-то нынче, -- кажну ночь, почитай, бомбят. Успокоится -- вернетесь, куда денетесь.
   -- Ах, Глафира Андреевна, я всегда была против этой затеи с госпиталем, -- мать тяжело вздохнула. -- Но Саша просто безобразно разбаловал девчонку. Всем ее капризам потакал. Она мать уже ни в грош не ставит, всё папа да папа. А у матери душа не на месте -- как бы чего не вышло. Там же мужчи-и-ины! А она, глупенькая, не понимает еще ничего.
   -- Верно всё, Марина Анатольна, всё верно вы говорите, -- поддакнула хозяйке тетя Глаша. -- Девка безголовая, желторотая, а там мужики, да молодые, да смерть повидавшие, они теперича до жизни ой какие жадные!
   -- Что?! Какие мужчины! -- Майку разобрал злой смех. -- Не мужчины, а ранбольные. Защитники Родины, кровь за нас проливавшие. Что за мещанские разговорчики!
   -- Всё! -- мать сердито хлопнула ладонью по столу и тут же, сморщившись, стала дуть на ушибленные пальцы. -- Ты едешь в Алма-Ату. Все документы я уже оформила. Я твоя мать, в конце концов. Будешь спорить -- посажу под замок, так и знай. Марш собираться!
   Взбешенная дочь убежала к себе и хлопнула дверью.
   "Ну, мамаша, ну, тихоня... Всё уже оформлено -- это ж надо. Ух, если папа узнал, как бы он ее разнес!" Майка, словно наяву, услышала голос отца: "Это что еще за паникерские настроения? Товарищ Сталин в Москве -- а ты драпать задумала?!"
  
   "На фронте паникеров вообще расстреливают. Да, да! Как же мне это всё надоело! Мятные капли при каждой воздушной тревоге, в убежище свести под белы рученьки, шаль на плечи, плед на колени, ах, мы вернемся к развалинам, я это предчувствую, ах, какой ужас, ах, когда же немцев от Москвы отгонят. А школьники в это время зажигалки на крышах тушат. А у нас в госпитале врачи во время бомбежек оперируют. Да я и сама с тяжелыми в палате во время налетов оставалась. Если нельзя человека с места трогать -- что ж делать? Сидишь рядом, трясешься как заячий хвост, слушаешь разрывы и бодро говоришь: "А, ерунда, далеко упала!". Сбегу я отсюда, вот что..."
   Майка полночи мучилась, придумывая, как бы так выкрутиться, чтобы не ехать в эвакуацию. Прикидывала и так, и эдак. Но находила только один выход: удрать из дома.
   Она никогда всерьез не думала о побеге. Иногда, конечно, кричала матери в пылу ссоры, -- мол, в общежитие уйду. Но в глубине души знала, что угрозу свою не выполнит. Пороху не хватит.
   "Что ж, значит, так тому и быть! Прикинусь овечкой -- да, милый друг маменька, я всё осознала, из родительской вашей воли не выйду. Усыплю бдительность. Начну открыто собираться. А потом каак дам дёру!"
   Утром Майка ушла в госпиталь, пока мать еще спала.
  
   -- Ты чтой-то зареванная такая? -- приметила тетя Лена. -- Случилось чего?
   У Майки вспыхнула безумная надежда: а вдруг тетя Лена поможет? А вдруг скажет, что ее, Майку, из госпиталя не отпустят? Но -- нет.
   -- И что ж, и поезжай, -- рассудительно заметила та. -- Чай, не на службе, вольнонаемная. Захотела -- уволилась.
   -- А курсы?
   -- И там курсы есть. А с матерью ругаться негоже. Вот в полные года войдешь -- будешь сама себе хозяйка. А покуда в родительском доме живешь -- слушаться надо. Ну, пошли к старшей, бумаги твои оформлять.
   "Видно, ни от кого мне помощи не дождаться. Всю жизнь за мамкину юбку держаться. Нет уж, дудки. Комсомолка я или нет?! Значит, сбегу. Только бы назад не вернули. А то позору не оберешься. В восемь лет такие фокусы еще сходили с рук, но мне ведь уже семнадцать. И война..."
  
   На зимних каникулах второклассница Майка одолела "Пятнадцатилетнего капитана" и стала бредить морем. Повесила над кроватью карту мира, начала рано вставать, делать зарядку, соорудила из старого ящика и велосипедной шины корабль и часами играла в капитана. Мама в награду за хорошее поведение обещала свозить ее летом на юг, к морю. Но это ж разве будет по-настоящему! Майка отлично знала, что купаться досыта мать ей не даст: "Ах, тебе нельзя, ты такая слабенькая!" И в пиратов играть не разрешит. А она, Майка, вовсе не слабенькая. И ее обязательно примут в капитаны.
   Когда снова начались уроки, Майка на перемене отвела в сторонку четвероклассника Вовчика, старшего брата закадычной подружки Леночки.
   -- Я тебе страшную тайну открою. Ты только не говори никому! -- Майка для убедительности вытаращила глаза. -- Клянешься?
   -- Могила.
   Майка утащила его за школьный дровяной сарай, прижала к забору и затараторила:
   -- Я поеду в Ленинград поступать в мореходную школу! Буду капитаном!
   Вовчик глянул с сомнением.
   -- Туда девчонок не берут.
   Майка фыркнула.
   -- А я штаны надену и косички срежу -- вот никто и не догадается! Меня на даче все за мальчишку принимали.
   Вовчик подумал, посопел. Сдвинул ушанку на затылок, сунул руки в карманы.
   -- В капитаны она собралась, малявка. Ты хоть Жюль Верна читала?
   -- А вот и читала! Дик Сэнд в пятнадцать лет командовал кораблем. Мне, правда, только восемь... но я же советский ребенок.
   -- А деньги на билет где взять?
   -- На завтраках скоплю.
   Вовчик еще немного подумал.
   -- Я тебя одну не пущу. Вместе убежим.
  
   Бежать решили после уроков.
   В каморке уборщицы Майка храбро отчекрыжила обе косички большими садовыми ножницами. Получилось криво, но Вовчик утешил:
   -- Наплевать, там всё равно как в армии, всех под ноль стригут.
   Майка кивнула, натянула пальтишко, завязала капор, и они с Вовчиком отправились на вокзал.
   В кассу стояла длинная очередь. Майка с Вовчиком встали в конец и стали терпеливо дожидаться. Прошел час, другой -- очередь почти не двигалась.
   -- Нету билетов, товарищи, не-ту! -- прокричала кассирша и захлопнула окошечко.
   -- Вот так номер, -- растерялась Майка. -- Что ж делать-то теперь?
   -- Погоди, -- велел Вовчик, решительно направляясь к высокому моряку, стоявшему неподалеку.
   -- Товарищ капитан, разрешите обратиться.
   Тот с улыбкой оглядел мальчишку.
   -- Разрешаю.
   -- Товарищ капитан, а вы в Ленинград едете?
   -- А тебе зачем?
   -- А там мореходная школа есть?
   -- Есть и школа. Только детишек туда не принимают, не-е-ет. Восемнадцать стукнет -- тогда приходи.
   Вовчик понуро вернулся к Майке.
   -- Ничего у нас не выйдет. Туда детей не берут.
   Майка не выдержала и разревелась. Вовчик вытирал ей слезы варежкой. Какая-то бдительная гражданка тут же начала их расспрашивать: кто такие, да откуда, да куда едут.
   -- Вы что ж, одни?
   -- Да, -- ответил Вовчик.
   -- Нет, -- тут же перебила Майка, толкая его в бок. -- Наша мама во-о-он туда пошла, -- она неопределенно махнула рукой. -- Пирожков купить.
   Но тетка не поверила и позвала милицию. В отделении с ребятами долго церемониться не стали. Больше всего досталось Вовчику, потому что он не плакал, а у Майки на щеках виднелись грязные разводы от его варежки и засохших слез.
   -- Эх ты! Сестренку с собой сманил. А еще пионер, небось!
   -- Это я его сманила! И я ему никакая не сестренка!
   Но ей никто не поверил.
   -- От прСпасть! -- рассердился милиционер. -- Еще и заступается! Тьфу ты! Воспитывают ее, учат, хотят человеком вырастить -- ан всё одно выходит баба. Эй, Хромченко, сведи этих гавриков домой. А ты, -- это уже насупленному Вовчику, -- передай отцу, чтоб выдрал тебя хорошенько.
   "Драть" их не стали. Вовчика на месяц лишили кино и мороженого. А с Майкой серьезно поговорил отец.
   -- Что в моряки хочешь -- это похвально. Хорошая мечта. Только как же ты собиралась учиться в моряцкой школе, если у тебя по арифметике "плохо"? Хочешь в море -- учись, занимайся как следует. В судомодельный кружок запишись. Подрастешь -- будешь географию проходить, физику, естествознание. Всё это -- очень нужные моряку науки. А удирать из дома -- это полнейшая безответственность, Майя. Я не ожидал от тебя такого поступка.
   Вскоре Майка по легкомыслию увлеклась чем-то еще. А Вовчик мечту о море не оставил. Закончив школу, он и вправду уехал в Ленинград поступать в мореходку.
  
   Из госпиталя Майку отпустили без всяких проволочек. Старшая сестра почти слово в слово повторила напутствие тети Лены: мол, родителей слушаться надо, а в Алма-Ате тоже курсы есть.
   "Пусть будут курсы, но не в Алма-Ате!"
   Дома ее ждала сердитая мать.
   -- Ну? Что надумала? -- капризно протянула она. -- Поедешь или насильно тебя тащить?
   Майка потупилась и кротко ответила.
   -- Хорошо, я поеду.
   И про себя добавила: "Только не с тобой, милый друг маменька".
  --
  -- Майка бежит из дома
  
   В тот день тетя Глаша ушла куда-то, мать поехала в театр "окончательно утрясать вопросы с отъездом", и Майка осталась в квартире одна. "Сегодня! -- решила она. -- Некуда дальше тянуть".
   Девушка металась по комнатам и торопливо собирала оставшиеся вещи. "Всё равно сбегу, всё равно! -- твердила она, запихивая в чемодан шерстяное платье. -- Сколько можно терпеть! Я не маменькина дочка, я папина дочь... Что бы еще взять? Дневник? Кто ж на фронте дневники ведет? Не положено. Наряды? На что они мне на передовой? Куда я в них ходить буду? Нет, одно платье всё же возьму. Вот это -- шерстяное, в бело-коричневую клетку, с пелеринкой. Терпеть его не могу. Сменяю на что-нибудь по дороге. Вот мыло. Да, мыло -- обязательно. Чистое белье. Хлеба и сахара в дорогу. Теплую шаль -- пригодится. И ехать не с вокзала, а с пригородной станции. Чтобы сразу не попасться патрулям".
   Майка подхватила чемодан, сдернула с вешалки в прихожей ватник тети Глаши, в котором та ездила навещать деревенскую родню, замотала голову пуховым платком и захлопнула за собой дверь московской квартиры.
  
   На станции гомонила разношерстная толпа. Никто не знал, будет ли поезд и когда. Но ждали. Столько народу сразу Майке приходилось видеть только на демонстрации. Но там люди были улыбающиеся, нарядные. А здесь -- хмурые, озабоченные, злые, плохо одетые. Майку толкнули, отдавили ногу, грубо обругали. Она огрызнулась, пихнула кого-то в ответ, спотыкаясь об узлы, чемоданы и мешки, протиснулась подальше от края. Облокотившись о закрытую будку кассы, девушка с любопытством оглядывалась по сторонам. Вот прошел похожий на профессора дядька в хорошем пальто и шляпе. В одной руке у него маленький узелок, в другой -- громоздкий тяжелый патефон. "И на что ему патефон?" -- удивилась девушка. Молодая изможденная мать, прикрывшись шалью, кормила ребенка. Старорежимного вида пожилая дама в черном пальто, шляпке с вуалью и черной шали с бахромой и стеклярусом везла в большой птичьей клетке огромного пушистого серого кота. Коту было тесно и неудобно, он дергал передними лапами дверцу и обиженно орал. Дама хмурила седые брови и, не повышая голоса, выговаривала своему питомцу:
   -- Тише, Пьер. Как вам не стыдно! Будьте мужчиной.
   "Вот это образ! -- восхитилась Майка. -- Жаль, я блокнот с заметками дома оставила. Такие наблюдения надо сразу записывать, а то потом забудешь".
   Больше ничего интересного на глаза не попадалось. Поезда всё не было. Майка проголодалась и вспомнила, что с утра не завтракала. Под крышкой чемодана дожидался своего часа сверток с пирожками и яблоками. "А прилично ли будет есть на улице?" -- вдруг засомневалась она. Неподалеку деревенского вида деваха, сидя на огромных узлах, лузгала семечки. Шелуха так и летела во все стороны. "Ну, раз ей можно, так и мне можно. Буду некультурной".
   Майка достала пирожок с капустой и с удовольствием откусила половину. Вдруг кто-то дернул ее за юбку. Сначала было даже непонятно, кто это -- не кот же старухин?..
   Перед ней стоял худенький рыжий мальчуган лет четырех-пяти на вид. Когда-то нарядная матросская курточка, слишком легкая для поздней осени, истрепана, покрыта пятнами и пылью. Штанишки коротки, а ботинки, надетые на босу ногу, без чулок, наоборот, велики. На щеках следы грязи и засохших слез. Под мышками завязан дырявый бабий платок. Под носом стерто почти до крови. Малыш умоляюще смотрел на Майку и сглатывал слюну.
   -- Да-ай! Тетя, да-а-ай! -- он ткнул пальцем в недоеденный пирожок.
   Майка растерялась. Ей было не жалко, но... разве можно надкусанным угощать? На всякий случай она переспросила:
   -- Это?
   Мальчишка часто-часто закивал и сложил ручонки.
   -- Дай, тетя, даай!
   Девушка отдала ему недоеденный пирожок и в оцепенении смотрела, что будет дальше. Малыш вцепился в него обеими руками и быстро побежал прочь. Споткнулся по дороге о чей-то мешок, упал и выронил добычу в лужу, где плавали окурки и шелуха от семечек.
   "Ну,теперь точно есть не станет", -- решила Майка.
   Как бы не так! Мальчишка ловко выловил пирожок из лужи и подбежал к такой же рыженькой девочке с косичками -- сестренке, наверное.
   -- Мика, и не стыдно тебе клянчить? -- упрекнула она. А сама не отрывала голодных глаз от измазанного в грязи пирожка. Мика молча разломил его и отдал половину сестренке. Та схватила свой кусок и сразу же начала торопливо жевать.
   Майка смотрела, не в силах сдвинуться с места. "И это у нас, в Советской стране?!"
   Майка стряхнула оцепенение, обругала себя последней идиоткой и, укушенная стыдом и жалостью, бросилась догонять детей.
   -- Эй, ребята, постойте! Вот... Берите всё, -- она сунула девочке в руки сверток с едой. -- Берите-берите.
   Раздался паровозный гудок, и хлынувшая отовсюду толпа скрыла брата и сестру от глаз. Люди штурмовали двери поезда, лезли в окна, висели на крышах вагонов. Майке повезло: толпа буквально внесла ее внутрь и бросила в угол. Девушка сочла за лучшее там и сидеть, а то затопчут. Рядом кто-то швырнул чемодан, сверху узел, другой, третий. Майка сидела на своем чемоданчике и боялась пошевелиться, чтобы вся эта гора вещей не рухнула на нее.
  
   Ехали долго, медленно, останавливались возле каждого столба, пропуская военные эшелоны. Майка даже задремать успела. Спала чутко, часто просыпалась, быстро проверяя, на месте ли документы. В очередной раз ее разбудил шум и суета в вагоне. Мешочники подхватывали свои узлы и быстро исчезали.
   -- Драпайте! Патрули щас пойдут! -- крикнула румяная тетка в ватнике.
   Майка осталась сидеть -- она не боялась патрулей. К ней подошли два парня, с виду ее ровесники, курсанты артиллерийского училища.
   -- Ваши документы, гражданочка, -- строго хмурясь, потребовал тот, что постарше.
   Майка спокойно предъявила свои бумаги. "Хорошо, что мама не догадалась метрику спрятать. А то так бы и сидела я в Москве".
   -- Куда направляемся?
   -- На фронт! -- громче, чем следовало, ответила Майка.
   Ребята переглянулись. Вернули Майке документы.
   -- А направление от военкомата у вас имеется?
   -- Н-нет... -- растерялась Майка. Она не думала, что еще и направление понадобится.
   Подошли еще четверо мальчишек, тоже с артиллерийскими петлицами, ведя под конвоем не успевших улизнуть мешочников. Заговорили негромко с теми двумя:
   -- Этих субчиков -- в отделение. А с вашей красавицей что делать?
   -- Я на фронт еду!! -- возмутилась Майка. -- Отпустите!
   -- Ладно. Сашко, сведи ее в комендатуру, там разберутся.
   Майку вывели на платформу. В глаза бросилось название станции -- Реутово. "Полдня ехала, а доехала всего-то... тьфу", -- разочарованно подумала она.
  
   ...В кабинете какого-то начальника Майка расчихалась от висевшего в воздухе густого табачного дыма. "Хоть бы иногда проветривал, что ли... -- тоскливо подумала она. -- Неужели так теперь будет всегда? Что ж, придется привыкать".
   -- Вот, товарищ капитан. На фронт рвется. Документы вроде в порядке, а что с ней делать?
   -- Еще одна... Медом вам там, что ль, намазано? -- ворча, усталый капитан развернул Майкины бумаги и присвистнул.
   У девушки упало сердце. Мелькнула глупая мысль:
   "А вдруг он папу знает? Сейчас скажет: а ты не того ли самого Соколова дочка?"
   -- Тю! -- сказал капитан. -- Да тебе ж всего семнадцать лет. Марш домой -- в куклы играть! А тебе, Савельев, на будущее: таких сразу в отделение, пущай там разбираются. Мое дело -- ловить тех, кто от фронта бегает, а не на фронт. Понял?
   -- Так точно, товарищ капитан. Только как ее в отделение-то, со всяким сбродом? Жалко ведь. Девчонка приличная.
   -- Р-разговорчики! А тебе, краса ненаглядная, я сейчас пропуск подпишу -- и катись колбаской назад к мамке.
   "Вот так всё и кончится. И вернут меня домой с позором. Стыдоба. Нет, надо что-то делать..."
   Майка сперва хотела зареветь, но тут же передумала: не поможет. Лучше так, как маменька, когда с кем-то ругается...
   -- Немедленно направьте меня к коменданту. На фронте медсестер не хватает, а вы обученную сестру с опытом работы в тыл отсылаете! Как ваша фамилия, товарищ? Я сообщу куда следует.
   Капитан, не меняясь в лице, сунул Майке пропуск и махнул рукой Савельеву:
   -- Убери ее отсюда.
  
   -- Ну чего? К коменданту пойдешь? -- необидно усмехнулся парень.
   "Вдруг поможет? Ему ж самому через месяц-другой на фронт", -- осенило Майку.
   -- А куда?
   -- По коридору налево, потом вверх по лестнице. Только я тебе ничего не говорил.
   -- Спасибо!
  
  
   Еще один прокуренный кабинет. На столе -- два телефона, пепельница, полная окурков. За столом -- серолицый пожилой человек с черными кругами под глазами. Похоже, несколько суток не спал.
   -- Здрасте, мне бы коменданта, -- заявила Майка, просунув голову в дверь.
   -- Ну, я помощник коменданта. Что вам от меня...
   Майка скороговоркой выпалила заранее заготовленные слова:
   -- Работала в эвакогоспитале. Вот справка с места работы, паспорт, комсомольский билет... На фронт хочу.
   -- Все хотят на фронт, -- медленно произнес помощник коменданта. -- И всех ведут ко мне. Погодите-ка...
   Он неожиданно легко поднялся, быстро пересек кабинет и выглянул в коридор.
   -- Товарищ доктор, товарищ доктор! Секундочку!
   Обернулся к Майке, сунул ей документы.
   -- Вот доктор, ступайте к нему, он вас определит.
   "Ишь ты, прямо сияет весь -- так рад от меня избавиться..."
  
   В коридоре Майка догнала долговязого военврача лет сорока. "Циркуль. Или журавль", -- подумала девушка, разглядывая его. Врач прислонился к стене и молча смотрел на Майку, ожидая объяснений.
   Не откладывая дело в долгий ящик, она в третий раз протараторила:
   -- Работала. В Москве. Эвакогоспиталь номер... На фронт.
   -- Работали? -- переспросил военврач. -- 2027-й? Общая хирургия. Неплохо. Что ж вы так поздно явились, товарищ сестра? Личный состав госпиталя почти набран.
   -- Я только что приехала, -- честно призналась Майка.
   -- Только что? Так-так... Подождите-ка здесь.
   И он скрылся за одной из многочисленных дверей. Порядочно уставшая девушка уселась у стены на чемоданчик и стала ждать. За дверью раздавалась ругань: доктор что-то кому-то доказывал, чего-то требовал. "Меня отстаивает?" -- Майка тут же отогнала дурацкую мысль: "Ну уж нет. Не до тебя тут. Будешь как все".
   Наконец военврач вышел и сказал:
   -- Идемте.
  
  
   Здание бывшей больницы, когда-то желтое, а теперь -- рябое. Краска кое-где отлетела, в кирпиче -- щербины от осколков. На крыльце разбиты ступени. Двое рабочих сооружают временные, деревянные. Еще один разгружает с телеги доски. Серая лошадь уныло жует пучок пожухлой осенней травы. Табличка "Городская больница" -- буквы еще виднеются из-под новой фанерной вывески, на которой масляной краской от руки написано: "Эвакогоспиталь N..." "Как в Гражданскую!" -- невольно подумалось Майке.
   В длинном широком извилистом коридоре доктор поймал за рукав пробегавшую мимо долговязую некрасивую девицу в белом халате.
   -- Пополнение вам привез, Наталья Андреевна. Уже обучена, опыт есть.
   Та критически осмотрела "пополнение".
   -- А чего только одну?
   -- Уж сколько дали. Забирайте.
   -- Ладно, идем, -- бросила та девушке. -- Звать как?
   -- Майя Соколова.
   -- Какие курсы окончила? РОКК или настоящие?
   -- Я... Я еще не окончила. Только собиралась.
   -- Выходит, обучать надо? А я-то уж обрадовалась. Зря мне только Владимир Иваныч голову морочил...
   -- Я в Москве почти полгода в госпитале санитаркой отработала, -- поспешила оправдаться Майка. -- У меня отличная характеристика. На курсы хотели послать, да не успели.
   -- А что помешало?
   -- Отец на фронте, мать в эвакуацию собралась. А я не поехала...
   -- Восемнадцать есть?
   -- Через полгода будет.
   Наталья только тяжело вздохнула. Новенькая, похоже, сильно разочаровала ее.
   -- А как бы мне на курсы? -- осмелела Майка.
   -- У нас при госпитале тоже курсы организуются. Для себя кадры ковать станем. Посмотрим, как себя покажешь, может, и возьмем. Пришли, -- Наталья толкнула дверь с табличкой "Отдел кадров". -- Заходи.
  
   Внутри оказалось еще более тоскливо, чем снаружи. Голые коричневые стены украшал только один плакат: "Враг будет разбит! Победа будет за нами!"
   За столом, заваленным бумагами, сидела усталая коротко стриженная тетка: мешки под глазами, седина, морщины у крыльев носа. В уголке, примостившись на тумбочке, старательно что-то писала рыженькая кудрявая девушка в форменном платье. "Моя ровесница, -- решила Майка. -- Интересно, а где все остальные? Заняты, наверное... Какие же у меня тут будут подруги?"
   Наталья быстро объяснила кадровичке суть дела и ушла. Майка отдала свои документы и отправилась заполнять анкету на тумбочку, к рыженькой. Та бросила на новую соседку быстрый любопытный взгляд.
   -- Как пишется "не состояла"? -- громким шепотом спросила она. -- СостОяла или состАяла? Вместе или раздельно?
   -- СостОяла и раздельно, -- ответила Майка, про себя удивившись такой безграмотности.
   -- Ага, мерси большущее, -- и рыженькая снова склонилась над своим листочком.
   Поставила точку, аккуратно промокнула, подула для верности, чтобы чернила высохли.
   -- А я уже всё.
   -- Постой, Потапова, не убегай, -- устало велела кадровичка. -- Новенькую в бухгалтерию проводишь. Новенькая, ты долго еще копаться будешь? Через два часа раненых привезут -- встречать пойдете.
   "Как -- встречать?" -- у Майки упало сердце. -- "Я же никогда ничего такого не делала. И все решат, что я просто хвастунья и неумеха. А я же не такая! Придется делом доказывать".
   За спиной у кадровички Потапова скорчила страдальческую гримаску и возвела глаза к потолку. Майка спрятала улыбку. Рыжуля ей понравилась. Похоже, веселая и компанейская девчонка.
  
   -- Тебя как зовут? -- немедленно спросила рыженькая, выходя с Майкой в коридор.
   -- Майя.
   -- А меня Верочкой. Ты давно приехала?
   -- Только что. С поезда сняли.
   -- А я давно, -- похвалилась Верочка. -- Две недели как. Ты почему не в форме? Присягу еще не принимала? У нас в Люберцах после курсов все приняли. Во, младший сержант, видишь? -- Верочка показала на треугольнички в петлицах.
   Майка окончательно скисла: "Как же я здорово отстала!"
   -- А я не успела на курсы поступить, -- грустно сообщила она. -- Я только санитаркой работала. В Москве. С июня.
   -- А уколы делать умеешь? Я вот и внутримышечные, и внутривенные могу.
   -- Только внутримышечные, и то не очень... Так, нахваталась немножко.
   Верочка, убедившись в своем решительном превосходстве над новенькой, покровительственно хлопнула ее по плечу.
   -- Это горе -- не беда. Выучишься. У нас при госпитале тоже скоро курсы будут.
   -- А Наталья Андреевна сказала, что сперва посмотрит, как я работать стану.
   -- А, это старшая-то? Дадут ей кадрами разбрасываться, держи карман! Всех примут, не боись. Девяносто человек набрать надо. Если на каждую фыркать, страна вовсе без сестер останется. Наташку послушать -- так после курсов РОККа вообще никого к больным подпускать нельзя. Противная -- страсть. Мы ее знаешь как зовем? Наташка-полврача.
   -- А почему полврача?
   -- В медицинском шесть лет учатся, а она только два успела. Но форсит, как будто все три! -- весело пояснила Верочка. -- А ты летучки раньше встречала?
   -- Нет.
   -- Не-е-ет? -- поразилась Верочка. -- Да как же ты работала? Откуда у вас раненые брались?
   -- На грузовиках привозили...
   -- А-а, это, значит, с эвакопункта. У нас-то здесь всё попроще, чай, не Москва. Тебя, как пить дать, на санобработку сперва поставят, а там видно будет.
   -- А трудно у вас?
   -- Да по-всякому. Смены по 12 часов, но бывает, что и сутками не спим. Ничего, все живы. Владимир Иваныч, который тебя привез, добрый, девчата хорошие, только Наташка, зараза, придирается. Ну да она, слава богу, не с нами, а во врачебном корпусе живет. А мы в общежитии, спим на матрасах. Печку топим, песни поем. Столовка у нас своя, от больных отдельная. Кормят не ахти как, ну так а где сейчас хорошо кормят? На завтрак -- пшенка на воде, хлеба кусочек, чай. На обед -- перловка с чаем. На ужин тоже перловка. Ничего, перебиваемся. Иногда столько уколов делаешь -- даже иглы тупятся. Кончик загнулся -- и всё. Тупой колоть нельзя. Так мы их сами выпрямляем.
   -- Как?
   -- Молотком. На полу, -- и Верочка фыркнула от сдерживаемого смеха.
   -- Брось заливать!
   -- Молодец, не купилась. Давай дружить?
  
  --
   ...Майка навсегда запомнила первый эшелон, который пошла встречать вместе со всеми. Ночи уже морозные, холодный ветер, на перроне темно. Подошел поезд. Громыхнул, останавливаясь, последний вагон. Двери распахнулись. А там, внутри, духота, тяжелый запах крови и пота, отовсюду -- "пить, пить". Начали выносить раненых. Губы у Майки подрагивали, она нервно хмурилась и отводила глаза: "Не зареветь бы!"
   -- Ты новенькая, что ль? Домашняя. Сразу видать. Ничего, обвыкнешься, -- прошептал ей кто-то.
   Темноволосая кареглазая девушка ободряюще улыбнулась. Майка благодарно коснулась ее руки. Она-то думала, старшие станут ее стыдить за то, что сопли распускает. Или решат, что чувствительная барышня приехала за романтикой. Но ничего такого не случилось.
   -- Меня Даша звать. А тебя?
   -- Майя.
  
   Даша казалась ужасно взрослой и опытной. Желая доказать ей и всем остальным тоже, что она, Майка, не балованная папы-мамина дочка, а хороший боевой товарищ, она вцепилась в первые попавшиеся носилки... И не смогла оторвать их от земли.
   -- Стой-стой, надорвешься! -- остановила ее Даша. -- Лямок, что ли, нет? На, держи мои запасные. Потом сама такие сошьешь, дело нехитрое. Лямки надеваешь -- крест-накрест. Побачь, як надо. Села. Ручки носилок -- в петли. Теперь -- раз, два, три, -- взяли! Не в ногу. А то носилки трясутся. Следующего. Раз, два, три!
   Было заметно, что Даша чуть прихрамывает.
  
   Вечером перед отбоем Майка принялась шить себе лямки. Верочка пристроилась рядом, трещала без умолку и давала советы.
   -- Ты с девчонками познакомилась?
   -- Угу.
   -- А с кем? -- не отставала Верочка. -- С Клавкой небось? Ее за версту слыхать, она у нас таковская. Главная пошлячка в нашем коллективе, сама потом увидишь. Как чего скажет -- так даже у пехоты уши вянут. Кого хочешь в краску вгонит...
  
   Когда Майка немного пообвыклась, она убедилась в Веркиной правоте. Одна только Клава не ойкала, когда кто-нибудь из раненых мимоходом щипал ее за крутой бок. Только при ней мужики без смущения отпускали соленые шуточки. Клавка и сама порой могла загнуть такое, что самые записные остряки, краснея, прятались от стыда под одеяло. А больше всего доставалось от нее стеснительным новичкам на санобработке.
   -- Чего-о?! К бабе, да еще к молодой? Не пойду, хоть убейте! Была б еще старуха -- дело другое!
   Клавка хохотала в ответ, покачивая пышными бедрами:
   -- Ой, да чего я там не видала! У вас там всё одинаковое! Аль у тебя не так? Мож, у тебя граненый? Аль, может, целая связка висит? Так ты кажи, голубок, не стыдись! Увижу чего новое, беспременно доложу профессору. А уж он занесет в анатомический атлас. Для науки.
   Новичок вспыхивал до ушей и в конце концов сдавался.
   И всё-таки Клава была не вредная, хоть и языкастая. Она не дергала по мелочам, не придиралась и всегда была готова подсобить советом или делом. Майке понравилось дежурить с ней в паре: Клавка спокойная, как танк, с ней ничего не страшно.
  
   --  Не с Клавой. С Дашей. Мы с ней в паре работали. Она мне лямки одолжила.
   -- С Дашей? У-у-у-у! Даша у нас после Клавки самая старшая. Она знаешь какая? Она на фронте была! Москву защищала! У нее Боевое Знамя. Знамя кому попало не дают. А еще... -- Верочка перешла на драматический шепот. -- А еще, Майка, у нее пистолет есть.
   -- Заливаешь.
   -- Да честное слово, чтоб мне лопнуть! Трофейный. Правда-правда! Только она его в чемодане прячет, никому не показывает. Я случайно подглядела. А знаешь, за что у нее орден? Рассказать? -- Верочка даже раскраснелась, вываливая на новую подружку ворох старых сплетен. -- Так рассказать? Когда командира убило, она взвод в атаку подняла. И люди пошли. А она сама троих фрицев пристрелила и одного генерала в плен взяла. Во как. Вот ты бы так смогла?
   Майка мотнула головой и перекусила нитку.
   -- Не смогла бы...
   -- И я бы не смогла, -- созналась рыжая.
  
   Даша тоже Майке понравилась. Она строгая, но не злая. Сама не филонит и другим не дает. Если ты ничего толком не знаешь, но от работы не отлыниваешь -- Даша всё покажет-расскажет, и выйдет в сто раз лучше, чем у Наташки-полврача. Та только командовать горазда, а как объяснить -- так ее нет. Майка со временем стала догадываться, что Наташка и сама не больно-то много знает, только боится признаться...
  
   К концу второго дня Майка успела десять раз пожалеть о своем глупом побеге. Перловка была невкусная, набитый соломой матрас ужасно кололся, шерстяное солдатское одеяло противно кусалось, а руки болели так, будто их выдергивали из плеч. Хотелось домой. "Да, мой птенчик. Ступайте к "Розе-мимозе"", -- вспомнилось ей. Ну нет. Она останется здесь и привыкнет. Обязательно привыкнет.
  
   Прошло три месяца. Оказалось, что действительно привыкаешь и к каше на воде, и к постоянному чувству голода, и к тяжелой работе, и к неудобной постели. Когда в общежитие привезли тяжелые железные кровати с панцирными сетками, она прыгала от радости вместе с другими девчонками. Разгружали и собирали, конечно, сами. Вцеплялись вдвоем в одну спинку и тащили, как муравьи. Ничего. Зато не на полу спать.
   Учиться на курсах ей понравилось. Особенно интересно было проверять на практике все, что написано в учебнике. Она часто сама с собой играла -- угадает диагноз новоприбывшего или не угадает. Чаще, конечно, ошибалась. Но в этом-то вся прелесть игры и состояла! Найти ошибку, запомнить, что при таких ранениях ничего подобного не бывает, и учиться дальше. Майка закончила курсы с отличием. Приняв присягу, получила звание младшего сержанта. Пускай Верочка больше нос не задирает, мы и сами с усами. Ее оставили работать в том же госпитале, в первом отделении -- торакальных ранений.
  
   Перед Новым годом в госпиталь приехали корреспонденты "Красноармейской правды" -- писать репортаж о работе врачей. Девчонки-сестры, узнав об этом, устроили в общежитии веселый переполох. Каждой хотелось, чтобы ее сфотографировали для газеты. Кого выберут? Самых красивых или самых лучших? Или просто -- кто под руку попадется, того и щелкнут? Вон Наташкин портрет на Доске почета красуется, а она настоящая уродина. Волосенки жиденькие, глаза маленькие, ресницы реденькие, губы тоненькие, -- не баба, а чистый крокодил. Возьмут ее или не возьмут? А карточки потом пришлют?
   Верочка еще с вечера старательно накрутила рыжую челку на бумажку, а утром подрисовала себе брови чернильным карандашом.
   -- Везет тебе, Майка, -- вздыхала она. -- У тебя волосы сами вьются. Другие мучаются, на бигудях спят, а тебе природа всё за так дала, а ты не ценишь. Причесываться чаще надо А то кудлатка -- кудлатка ты и есть.
   -- Зачем причесываться? -- смеялась Майка. -- Всё равно под косынкой ничего не видно.
   -- Ду-урочка! Кто ж тебя замуж возьмет, лохматую такую?
   -- Кому надо, тот и возьмет.
  
   Замполит водил военкоров по отделению, всё показывал и рассказывал. Сфотографировали Доску почета, профессора, просматривающего карточку раненого, врачебный обход. На один из снимков попала и Майка. А Верочка случайно моргнула от щелчка и чуть не заплакала с досады: не видать ей теперь портрета в газете, как своих ушей!
   -- А когда напечатают? -- приставали к военкорам сестры.
   -- Скоро.
   -- А вы нам карточки подарите?
   -- С курьером пришлем.
   И правда, прислали, не обманули. На снимке была улыбающаяся Майка -- стоит в дверях со стопкой писем в руке. Кудряшки кое-где выбились из-под строгой косынки, взгляд внимательный и лукавый. Подписано: "Выпускница курсов РОККа мл. сержант Соколова раздает почту раненым бойцам. ЭГ N..., г. Реутов".
   Заметку девчонки аккуратно вырезали из газеты и повесили в Ленуголке. Знай, мол, наших. Майке даже в голову не пришло, что разыскать ее теперь не составит никакого труда...
  --
   Однажды на проходной госпиталя появился средних лет майор в распахнутой шинели.
   -- Здравия желаю, -- отрывисто поздоровался он, предъявляя суровой вахтерше служебное удостоверение НКВД. -- Где у вас тут замполит находится?
   Тетка придирчиво изучила документ, сличила фотографию и только потом ответила:
   -- На втором этаже, по коридору налево, там спросите.
   -- Спасибо.
   Майор быстро пошел к крыльцу. Дежурная проводила его любопытным взглядом.
  
   Замполитом в госпитале был пожилой капитан, потерявший руку на Халхин-Голе. Он носил смешную и неприличную фамилию Половой. Девчонки краснели, перемигивались и хихикали -- вот уж не повезло человеку с фамилией.
   -- Здравия желаю, товарищ майор. Вы ко мне? По какому вопросу?
   -- По личному. Здесь у вас Майя Соколова служит.
   -- Так точно, есть такая. А что случилось, товарищ майор?
   -- Тут такая штука... Эта девчонка -- моя родная дочь. Удрала из дома, и три месяца -- ни гу-гу, как в воду канула. Мать чуть с ума не сошла. Хорошо, я заметку в газете увидел. Отправил запрос, есть ли такая. Ответ получил -- и сразу к вам.
   -- Да, запрос приходил. Дочка, значит? А похожа, похожа...
   -- Как она? Нареканий по службе не имеет?
   -- Ни единого. С отличием окончила курсы медсестер, старается, к знаниям тянется, с товарищами ладит.
   Соколов вздохнул с облегчением.
   -- Где я могу ее увидеть? Увольнительная -- всего ничего, еле отпросился.
   -- Сейчас вызову.
   Замполит снял трубку телефона:
   -- Первое отделение? Соколову ко мне срочно.
  
   Майка весь день готовила гипсовые бинты для перевязочной. Пыль забивалась в нос, в волосы и, казалось, даже в уши. Насыпать гипс, втереть равномерно, скатать. Насыпать, втереть, скатать, положить в корзину, взять следующий. Закроешь глаза -- и видишь повязки, повязки, повязки.
   В дверь просунулась лукавая мордашка Верочки.
   -- Майка, тебя замполит срочно требует.
   Работа на мгновение затихла. Сестры с недоумением уставились на свою товарку. Никогда раньше такого не бывало.
   -- А чего надо, не сказал? -- устало спросила Майка.
   -- Не-а.
   -- Ну иди, раз велят, -- рассудила старшая смены. -- Управимся как-нибудь.
   Майка скинула грязный халат, вымыла руки, старательно вычесала из кудряшек гипсовую пыль и побежала к лестнице на второй этаж. Верочка, изнывая от любопытства, на цыпочках последовала за подружкой.
   "И чего он от нее хочет? Если в анкете что уточнить -- так для этого с работы не срывают. Странно".
   Как только за Майкой захлопнулась дверь кабинета, Верочка тут же приникла к замочной скважине.
   -- Здравия желаю, товарищ капитан! -- вытянулась Майка. -- Младший сержант Соколова по вашему приказанию явилась.
   -- Вольно, Соколова. Вон товарищ майор желает тебя видеть.
   У окна спиной к ней стоял высокий человек в офицерской шинели.
   "А этот-то с какого боку тут?" -- растерялась Майка.
   Военный обернулся.
   "Папа!"
   -- Уи-и-и-и-и-и-и!!!! -- с неприлично громким визгом девушка бросилась отцу на шею.
  
   Растроганный замполит чуть не прослезился:
   -- Я ж сам отец, двое сынов на фронте. Ладно, вы тут покалякайте, а я схожу покурю.
   Он сгреб со стола пачку папирос и вышел в коридор.
   Верочка едва успела отскочить и спрятаться в нише у окна.
   -- Ну, вот и встретились, -- сурово произнес Соколов, слегка отстраняя от себя дочь.
   "Он теперь... похож на старого капитана из песни про бригантину. Обветренный, похудевший, даже постарел за эти несколько месяцев... морщин прибавилось, седины больше стало. "Капитан, обветренный, как скалы..." Ух ты, орден! Знамя! Вот это да так да!"
   "Осунулась. Вытянулась. Бледная. Черные круги под глазами. Едва на ногах держится. Горе луковое".
   -- Вот ты где нашлась. Ну, спасибо, что жива.
   -- Папочка!
   -- Что -- "папочка"? Что -- "папочка"? Выдрать бы тебя как следует! Да нельзя -- большая уже. Мать в Москве с ума сходит.
   "Было бы там с чего сходить", -- съязвила про себя Майка.
   -- А почему в Москве? Она что, уже вернулась?
   -- Откуда?
   -- Как откуда -- из Алма-Аты, конечно! Она в эвакуацию собиралась и меня за собой хотела увезти.
   "Похоже, он ничего не знает. Еще бы, охота была маман дурой себя перед мужем выставлять. Наплела ему небось с три короба..."
   "Тьфу, дура-баба! А мне-то соловьем пела -- ах, девчонка пропала, ах, с ума сошла, подвигов захотела, только бы жива была. А сама уже лыжи навострила. Ни черта не понимает. И как только до начальства не дошло. Ну, я ей задам!"
   -- Мать добра тебе желает, -- уже не так строго заметил отец. -- По-своему, -- с заминкой добавил он. -- Никуда она не уезжала. А ты -- сразу в бега. Мне на службу не могла написать? Хотя бы две строчки: жива-здорова, нахожусь там-то. Мне передали бы.
   Майка действительно хотела написать отцу из Москвы, но решила, что это бесполезно. Письмо будет идти слишком долго, за это время можно десять раз уехать. Из госпиталя писать не стала, дожидаясь присяги. Чтобы уже точно никакая мама власти над ней не имела.
   -- Я боялась: а вдруг она первой успеет. Из Москвы-то вон как легко меня отпустили.
   -- А сейчас не боишься? -- усмехнулся майор.
   -- Не-а. Я ведь теперь не мамина, а государственная. Никто меня никуда не отпустит. Присяга есть присяга. Я тут на хорошем счету, у кого хочешь спроси.
   -- Спросил уже. Ну что ж, хочешь служить Родине -- служи честно, старайся. Матери-то хоть строчку напиши, успокой.
   -- Ладно. Па-а-ап... А как ты меня всё-таки нашел?
   -- Дуреха, -- обнял ее Соколов. -- Ну какая же дуреха, черт возьми. Заметку про ваш госпиталь в газете прочел, а дальше -- дело нехитрое.
   "Вот балда-то! -- обругала себя Майка. -- Тоже мне спряталась. Теперь вся страна знает, что Майя Соколова работает медсестрой в таком-то госпитале".
   Отец взглянул на часы.
   -- Ну, пора мне. Пошли, проводишь до ворот.
   "И всё?" -- девушка чуть не расплакалась. Ей почему-то казалось, что отец приехал надолго. Столько всего хотелось ему рассказать!
  
   У проходной отец остановился и сунул дочери в руки небольшой, но увесистый холщовый мешок.
   -- Гостинца тебе привез. На вот, держи, подкормись там. А то еще на дежурстве в обморок хлопнешься.
   Майка заглянула внутрь: "Тушенка. Галеты. Лосось в томате. Вот это да!"
   -- Ух ты-ы! Богато живешь.
   Отец только вздохнул и потрепал ее по щеке.
   -- Ну, долгие проводы -- лишние слезы. Пиши. После победы свидимся.
   -- Угу... -- опустила голову Майка.
   Редкие снежинки таяли на платье, оседали на волосах. Майка еще немного постояла у забора, провожая отца взглядом. Глубоко вздохнула. Нет. Реветь она не будет. Ни за что.
  
   На крыльцо выскочила Верочка и окликнула подружку.
   -- Майка, Майка! Ты чего стоишь? Иди назад, замерзнешь.
   Увидев роскошные подарки, Верочка на мгновение лишилась дара речи.
   Только и сумела выговорить, тыкая пальцем:
   -- Что... это... Что?
   -- Гостинцы. Сегодня с девчатами вместе и слопаем. Пошли в общежитие.
   Оправившись от потрясения, Верочка немедленно поинтересовалась:
   -- Это тот майор тебе дал? Он твой папа, да? А я думала, ты сирота...
   -- С чего ты взяла?
   -- Ну-у-у.. Ты писем не получала. И сама никому не писала.
   -- А теперь вот -- буду.
  
  -- Письма 1941 года
  
   Дорогая моя девочка!
  
   Какое счастье, что ты всё-таки нашлась! И всё-таки, признайся, ты нехорошо поступила, уехав и ничего не сказав мне. Даже если ты раскаешься в своем опрометчивом поступке, вернуться домой сможешь только после войны. Будь осмотрительнее и помни, что я тебе говорила перед отъездом. Ты молодая и наивная девочка, держи себя строго!
   У нас всё благополучно. Затемнение уже сняли, и можно снова зажигать вечером свет. Это очень успокаивает, я так боюсь сидеть одна впотьмах. Ты могла упрекать меня в бездействии, но это не так. Я выступаю сейчас во фронтовой агитбригаде, мы даем концерты в госпиталях, видишь, я тоже делаю что могу.
   Пожалуйста, не забывай писать в Москву, я очень беспокоюсь.
   Мама.
  
   Здравствуй, мама!
   У меня все хорошо. Меня нашел папа. Очень рада была его видеть. Соскучилась. Я ему всё рассказала.
   Я закончила курсы РОККа, приняла присягу и теперь работаю здесь медсестрой. Работы много, я стараюсь, меня даже хвалят. Поначалу было тяжело, но я уже привыкла. Недавно нам вручили переходящее Красное знамя. Будем держать марку и работать еще лучше.
   Коллектив у нас дружный, старшие младшим всегда помогают, но и спрашивают строго. Самодеятельность есть. Комсомольская работа хорошо поставлена.
   Все кругом уговаривают меня после войны поступать в медицинский, но я пока еще ничего не решила. Никогда не думала, что из меня может получиться медик.
   Обними за меня тетю Глашу. Нас здесь хорошо кормят, но по ее пирожкам я ужасно скучаю.
   Твоя дочка Майя.
  
   Здравствуй, дорогой друг Майечка!
Пишет тебе твоя подружка Леночка-Аленка. Адрес мне дала твоя мама, вот я и пишу. Как хорошо, что ты нашлась! Я уж не знала, что и думать. Мне сказали, что ты на фронт сбежала. Уже боялась, что погибла. Как тебе там служится? Не забыла ли про Москву и про меня?

Я устроилась корректором в "Комсомольскую правду". Ты же помнишь, у меня всегда по русскому "отлично" было. Работы много, всех мужчин из редакции забрали на фронт, один Виктор Михалыч остался, выпускающий редактор, он старенький уже. А так все женщины, даже в типографии. И в выездных редакциях на самых опасных участках фронта -- тоже женщины.

Ох, Майка, когда ты уехала, тут в сто раз страшнее стало! По ночам бомбили ужасно. Люди дежурили на крышах, тушили зажигалки. Я, ты знаешь, трусиха жуткая, первое время сидела в убежище и дрожала как заяц. А тут еще наш попугай Гоша научился подражать вою сирены ПВО и частенько поднимал на ноги всю квартиру. Поначалу аж сердце замирало, теперь привыкла.
В убежище я часто встречала какого-то старого профессора. А может, и учителя. Он приносил книги, бумагу, что-то выписывал и подчеркивал. Я по его примеру стала корректуру с собой брать, там светло, при нынешнем затемнении -- роскошь. Изо дня в день, вернее, из ночи в ночь -- одно и то же.
Сейчас уже затемнение сняли, фрицев отогнали. Потише стало. Но противотанковые ежи на улицах всё еще стоят.

Милая Майя, не хочется писать о грустном, но куда деться. Помнишь Витьку-фотографа из параллельного класса? Так он тебя удачно щелкнул на выпускном, до сих пор вспоминаю. Отличная карточка вышла. Нет больше Витьки. Сгорел в танке.
Алешка, который в шестом классе за тобой бегал, а потом в аэроклуб ушел, так и не доучился в летном училище, ушел в пехоту добровольцем. Погиб под Москвой.

Из нашего класса почти все мальчишки полегли. Сашка, Ваня, Сережка, Юра, -- все защищали Москву и на всех в ноябре пришли похоронки. Да и девчата не все уцелели. Люсю Краснову помнишь? Ее диверсант убил. Люся на крыше дежурила и заметила, как кто-то с чердака соседского дома сигналы фонариком подает. Люся -- туда. На лестнице с ним столкнулась, за руку схватила, на помощь позвала. А он ее -- ножом. И вниз скинул. Сразу насмерть. Люди прибежали, скрутили гада. Да Люсю-то уже не вернешь.

А вот Вовчик, мой брат, у нас моряк, воюет на Балтийском море. Недавно прислал письмо, спрашивал про наших и привет тебе передавал. Напиши обязательно, где ты и как у тебя дела.
Жду ответа, как соловей лета. Обнимаю тебя крепко. Твоя подруга Алена.
  -- Госпиталь едет в Саратов
  
   Едва отогнали немцев от Москвы, пришел приказ перебазироваться. Всех раненых передать другим госпиталям, а госпиталю в трехдневный срок свернуться и отправиться дальше. Куда -- никто, кроме начальства, не знал.
   День и ночь колонны грузовиков увозили раненых в московские и подмосковные госпиталя. Майка загрустила: она-то думала, что госпиталь будет стоять на одном месте. Очень не хотелось расставаться с Москвой.
  
   Перед отъездом начальник госпиталя распорядился выдать сестрам мужские ватные штаны и теплые кальсоны. Велел всем переодеться. Девчонки возмущенно фыркали, ворчали, крутили носами. Громче всех бунтовала Верочка:
  
   -- Я ни за что это не надену! Что ж я -- мужик какой?
   -- В чулочках поедешь? Может, еще и в шелковых? Застудишь себе всё -- как потом рожать станешь? -- прикрикнула Даша. -- Одевайся давай, не трандычи!
  
   Майке штаны понравились. Тепло, удобно. Лучше, чем в чулках. Эх, и чего она мальчиком не родилась. Девушка быстренько переоделась и сбегала вниз, в вестибюль, посмотреть на себя в большое зеркало. "Как молоденький солдат". Показав язык своему отражению, она вернулась к девчатам.
  
   -- Ну что, кудлатка?
   -- А здорово! -- в доказательство Майка несколько раз подпрыгнула. Брыкнула ногой: -- Смотрите. И так можно, и так можно. И ногу на ногу можно. И на голове стоять можно. И через забор лазить можно.
   -- Тебе бы только на голове стоять, -- буркнула Верочка. -- Вообще на девушку не похожа. Мальчишка, как есть мальчишка.
  
   Госпиталю выделили восемь товарных и два пассажирских вагона. Имущество грузили сами. Вымыли вагоны насколько могли -- и разместились все вместе. И начальство, и политработники, и врачи, и сестры. В тесноте, да не в обиде.
  
   Сперва ехали спокойно, почти мирно. Песни пели, болтали, выбегали за кипятком на маленьких полустаночках. Небо ясное, солнышко светит, уже немножко пахнет весной. Как будто и нет никакой войны.
   ...Не доезжая Рязани поезд остановился в чистом поле. Вечером по эшелонам прошли дежурные и предупредили:
   -- Если будет налет -- чтоб никто в вагонах не оставался, ясно?! Выскакивайте и залегайте тут же.
   Молоденькие девчата сперва не поверили:
   -- Какой еще налет, немцев вон как далеко отогнали!
   Одна Даша покачала головой и быстро собрала в узелок свою одежонку и документы.
   -- Чего глазеете? Собирайтесь живо! Чтоб выскочила--и всё было при тебе.
   Девчата притихли, переглянулись тревожно. Кто в наволочку, кто в мешочек сложили свои пожитки. Одна только черненькая Тася Митрофанова из хозчасти неподвижно сидела, схватившись за голову, и твердила:
   -- Девочки, меня убьют. Девочки, меня точно убьют.
   Ее утешали:
   -- Да ты чего, Таська, не дури! Вон сколько уже едем -- все живы. Авось пронесет.
   А Майке от этих разговоров стало не по себе.
   На рассвете в небе раздался рев моторов. Заухали зенитки. Кто бы подумал, что их тут так много.
   -- Во-о-оздух! -- закричал кто-то.
  
   Девчонки высыпали из вагонов и попадали кто куда. Кругом загрохотало. Майка вжалась в снег. Никогда в жизни ей не было так страшно. В Москве хоть в убежище пойти можно, а в открытом поле -- куда денешься? В госпитале она оставалась с ранеными во время налетов, но всегда была надежда: авось не заденет. Авось по соседству упадет. Свист, грохот... Она зажмурилась и тихонько заскулила. Казалось, что вот сейчас бомба упадет прямо на спину.
  
   Стихло. Девчонки начали подниматься. Встала и Майка. Огляделась. Два незнакомых офицера несли в погнутом цинковом корыте Таську. Она полусидела, зажимая окровавленный ватник на груди, и, выталкивая губами остатки воздуха, шептала:
   -- Тихонько... Осторожно, мальчики... Осторожно...
   Майка испуганно посмотрела в посеревшее Таськино лицо, и словно могильным холодом на нее повеяло. "Не выживет... -- поняла она. -- Будто чуяла..."
  
   Таську бережно приняли в санитарном поезде, стоявшем на запасном пути. Даша, Майка, Верочка и еще две девушки провожали ее. Когда санитары скрылись в вагоне, Даша обернулась к подругам и покачала головой.
   "Не жилица она..." -- прочитала по губам Майка.
  
   Перепуганные девчонки сбились у вагонов в кучку и дрожали. Замполит с трудом навел порядок. Велел всем построиться. Сделал перекличку. Недосчитались четверых. Погибла молоденькая повариха, тяжело ранена Таська, убило комсорга Марусю и близорукого санитара Яшу, всегда весело шутившего с сестрами. Подавленные, зареванные, девушки погрузились в вагоны. Надо было ехать дальше.
  
   Год прошел как в тумане. Дни сливались в один серый поток, и Майка уже не могла толком вспомнить, куда ехали, откуда, что было сначала и что -- потом. Переезжали с места на место, располагались то в школе, то во Дворце пионеров, то в едва приспособленном для жилья конторском здании, где от бомбежек вылетели все стекла. Недосып стал привычным, руки и плечи -- сильными и жесткими, и носилочные лямки уже вроде не так давили.
   И к своим странным способностям Майка тоже привыкла. Удивлялась только чему-то новому, вдруг проявившемуся.
   Помнится, ее впервые назначили на ночное дежурство. Надо было тихо-тихо, как тень, войти в палату, посмотреть, все ли спят и не нужно ли кому помочь.
   -- Стой! -- вдруг громко произнес кто-то.
   Майка вздрогнула и замерла в испуге. Мелькнула дурацкая мысль: "В палате шпион! Незаметно пробрался и спрятался!"
   -- Хенде хох, собачий сын! Стрелять буду! -- продолжал голос.
   -- Уфффф... -- Майка с облегчением вздохнула и даже улыбнулась своему недавнему страху. -- Я просто дура.
   Не было никакого шпиона. Просто один из новеньких метался и бредил во сне.
   Девушка подошла, поправила одеяло. Села рядышком, погладила горячий лоб.
   -- Тссс... Всех перебудишь. Спи.
   Затих. Задышал ровно.
   "Спит. Надо же, как быстро..."
  
   Тогда Майка не придала этому никакого значения. Ну, успокоила больного, и хорошо. Но когда история повторилась раз, другой, третий, она сообразила, что и это тоже -- ее особенное умение.
   Если очень хотелось помочь кому-то, унять боль, -- ладони начинали гореть, будто их крапивой отхлестали. Возьмешь раненого за руку -- зуд утихает, а человеку легче. Только голова после таких упражнений кружилась просто невыносимо. И пить хотелось ужасно, казалось, целого ведра мало будет.
   У пожилой санитарки тети Кати как-то прихватило сердце. Пока девчонки бегали за каплями, "кудлатка" усадила бабулю у окна, обняла за плечи, -- глядь, отпустило.
   Подружке косичку переплела, а у той голова прошла и усталость как рукой сняло... Майка все подмечала, но выводов не делала. Ну, умеет и умеет. Подумаешь. Вот если бы она могла взглядом армию фрицев остановить -- тогда дело другое. А это так, ерунда какая-то.
  
   На политзанятиях однажды рассказывали про знахарей и шарлатанов. Жила неподалеку одна бабка, привороты делала, порчу наводила, больных травками да наговорами лечила. Комсомольцы узнали и доложили куда надо. Бабку посадили в тюрьму.
   -- И правильно, нечего шарлатанством заниматься, людей смущать. Заболел -- иди к врачу, а не к шептухе, -- подытожил комсорг.
   Майка похолодела и до боли в пальцах вцепилась в деревянное сиденье табурета. "Та бабка мистику всякую разводила и лечила без медицинского образования. И ее за это -- в тюрьму. А я чем занимаюсь? Боль убираю. Сон приманиваю. Может, я тоже колдунья? И тогда меня -- тоже... В тюрьму..."
   Она принялась наблюдать за собой, пытаясь разобраться, что же это такое. Что-то непонятное. Ясно только одно: она, Майя Соколова, не такая, как все. И об этом лучше всего помалкивать. Помогать раненым она будет. Но потихоньку. Что такого, если сестра лишний раз подойдет к тяжелому раненому, посидит с ним, за руку подержит? Где тут колдовство? Где мистика? Пусть только кто попробует такое ляпнуть. Комсорг коршуном налетит и на комсомольском собрании так отчихвостит -- пух-перья полетят.
   Так успокаивала себя Майка. Но на сердце по-прежнему было неспокойно.
  
   Осенью 1942 года переехали в Саратов. Под госпиталь отвели школу-интернат в четырех кварталах от вокзала. Кирпичное старинное здание в пять этажей, маленький садик, волейбольная площадка, садовые скамейки. Рябинка, старые липы, сирень. Дровяной сарай у чугунной ограды. Большие окна, широкие коридоры, украшенные портретами великих писателей -- Майка обрадовалась им, как старым знакомым: "Пушкин, Гоголь, Некрасов, Толстой! Совсем как в нашей школе!" Светлые классы, из которых уже вынесли парты. Географическая карта во всю стену бывшей учительской, а теперь -- ординаторской. Кто-то тут же придумал отмечать на ней флажками продвижение наших войск. На другой стене висела черная тарелка репродуктора. "Сводки будем слушать -- и тут же отмечать. Хорошо".
   В каком-то классе осталась коричневая школьная доска. Ходячие раненые потом приспособили ее для игры в крестики-нолики. Писали углем -- мела не было.
  
   -- Ну, девки, чует мое сердце: мы тут надолго застрянем, -- проговорил кто-то.
   Никто и подумать не мог, что "надолго" растянется на целый год...
  
   -- Поспешай, ребята! -- торопил начмед. -- Завтра уже раненых привезут!
   "Завтра? -- ужаснулась про себя Майка. -- Да когда ж мы всё успеем-то?"
   Застучали топоры, завизжали пилы. Работа нашлась всем -- и столярам, и малярам, и плотникам. Каждый становился мастером на все руки. Чистили, мыли, скребли. Таскали по частям тяжеленные железные кровати. Обустраиваться и принимать раненых приходилось одновременно.
   Добирали личный состав. Новенькая Любаша стала третьим по счету комсоргом, заменив прежнего, ушедшего на фронт. Она еще до войны окончила акушерско-фельдшерскую школу и почти год отработала фельдшером в родной деревне Лапшиновка под Саратовом.
   Майке понравилось работать с ней в паре. Любаша была добрая, теплая и уютная, как русская печка. Если б не война -- лечила бы себе крестьян в деревенском медпункте, замуж бы вышла за какого-нибудь видного тракториста, детишек ему нарожала. Троих. На окошке росли бы герани, в избе -- пахло пирогами, а на крылечке умывалась бы серая полосатая кошка. Как в кино "Трактористы".
   Нашли и новую повариху. Старушка явилась в госпиталь с толстым рыжим котом в корзинке.
   -- Таисья Федоровна мое прозвание, -- с достоинством представилась она. -- Можно просто тетя Тася. А это со мной мой Рыжик.
   -- Как это с вами? -- удивился начмед. -- При кухне не положено!
   Тетя Тася всплеснула руками.
   -- Как так -- не положено? Рыжинька -- да он же мне как родня. Куды ж я без него? Да он чистоплотный, товарищ начальник, вы не сумлевайтесь. И умный, что твой профессор. И для гигиены вашей полезный -- мышей ловить будет.
   Начмед согласился, сам не понимая, как так вышло.
   Тетя Тася осталась при госпитале вместе с котом. Девчонки сразу наперебой бросились ласкать и гладить его.
   -- Какой красавец!
   -- А пушистый!
   -- Усищи-то, усищи прямо гвардейские!
   Рыжик с достоинством принимал поклонение, подставляя под девичьи пальцы то белое пузо, то голову, то спинку. Он свободно гулял по всему госпиталю и даже к начальнику госпиталя мог входить без доклада. Раненые его любили и подкармливали -- поговаривали, что котяра хороших людей чует и боль умеет успокаивать.
  
   Прежнего начальника отделения куда-то перевели. На его место пришел профессор Саратовского мединститута, старомодно вежливый Сергей Филиппович. Этот немолодой хирург всем сестрам, даже совсем зеленым девчонкам, уважительно говорил "вы", не требовал досконального соблюдения буквы устава, не придирался по мелочам, всегда объяснял непонятное, и младший медицинский состав его скоро полюбил.
  
   У Майки появилась вторая подружка: Любаша привела в общежитие девушку. Сперва показалось, что той лет четырнадцать, не больше. Худенькая, прозрачная, ростом она едва доходила Майке до плеча. Маленькая, хрупкая, как говорят, дунь-переломится. Пальцы тоненькие, косичка русая толщиной с мышиный хвостик. В уголках больших глаз -- морщинки, как у взрослой, а лицо совсем детское. Платье новенькой было велико, и казалось, что девушка голову может упрятать в его ворот, как птица под крыло.
   -- Это Люда. Люда Воробьева. С нами работать будет.
   -- Да Мила я, Мила! -- звонко перебила новенькая. -- Так и зовите.
   -- Соколова, Воробьёва... Птичник! Синичкиной нам только не хватает, -- хихикнул кто-то.
   -- Ой, хорошо-то у вас как, -- и впрямь по-воробьиному завертела головой новенькая. -- Чисто, светло, тихо, уютно. Сколько вас тут? Семеро, значит, я восьмая буду? А где мое место? Ой, и кровать, и тумбочка. Это всё мне? Ой, здорово как!
   Майка с Верочкой переглянулись. У обеих возник один и тот же вопрос: "Восемь человек -- хорошо? Тумбочка -- радость? Да откуда ж она такая взялась, детдомовская, что ли?"
  
   Когда новенькую вызвала сестра-хозяйка, Майка дурашливо пропищала, изображая первоклашку:
   -- На-ша Ми-ла ма-ла. У Ми-лы ко-са.
   И добавила уже нормальным голосом:
   -- Девочки, она хоть в каком классе?
   -- Нишкни, -- оборвала Клава. -- Ленинградская она, ясно?
   -- У-у-у...
   Ясно стало всем.
   -- Да куда ж ей с нами носилки-то таскать? -- забеспокоились девушки. -- Она сама не больше их весит!
   -- Разве что на кухню, тете Тасе помогать. А, девочки?
   -- Айда, девчата, к завхозу, -- велела Клавдия старшим. -- Пущай на кухню ее определяет.
  
   Милочка вернулась и, разложив на кровати немудреные пожитки, стала обустраиваться. Хозяйственно протерев тумбочку влажной тряпочкой, она расстелила кружевную салфетку и поставила карточку бравого моряка в рамке.
   -- Это папа мой, -- пояснила она, выкладывая рядом медный якорек на цепочке и маленький, вырезанный из жести кораблик. -- Балтийский моряк-подводник. У нас вся семья -- моряки. Династия, еще с царских времен. Одна я девчонкой родилась, вот незадача.
   "А я так и не догадалась папину карточку с собой прихватить", -- с сожалением подумала Майка.
   Милочка вынула бронзового оленя от чернильного прибора, любовно протерла его тряпочкой и устроила рядом с корабликом.
   -- Ой, и у нас дома такой есть, -- обрадовалась Майка.
   -- Я маленькая была -- с ним играть любила, никогда на месте не стоял, у меня в игрушках валялся. Как увозили нас, сказали, много вещей не брать. А я много и не унесла бы. Вот, взяла на память.
  
   За ужином Майка не могла отвести от новенькой глаз. Когда Милочка пила чай, на горле у нее вздрагивали все жилки. Вены синели на прозрачных, будто фарфоровых запястьях так явно и заметно, как на цветной вклейке в учебнике для медсестер, где про большой круг кровообращения говорилось. "Словно ледяная царевна", -- подумала Майка.
   Она решительно отломила половину своей порции хлеба и молча пододвинула к новенькой. Ее примеру последовали остальные. Перед растерянной Милой выросла горка хлеба и несколько кусочков сахару.
   -- Девочки, да не надо, да что вы, -- залепетала та. -- Со мной всё хорошо давно, я только вес медленно набираю. Я и до войны худая была. Теперь ничего, а сначала как сумасшедшая: дадут в обед суп, кашу -- а я всё сразу в тарелку, хлеба туда же, и компот, и всё вместе ем. Казалось -- вкусно невероятно. Хлеба дадут -- а я под матрас прячу и грызу себе потихоньку. Морковку молодую принесли, тоненькую, с мизинец, -- так я ее, девочки, прям сырую, прям с хвостиком...
  
   После отбоя Милочка никак не могла угомониться. Она свесила голову в проход между кроватями и все шептала Клавдии:
   -- Как из больницы вышла -- подселили меня к другим эвакуированным. Все куркули деревенские какие-то, злющие, как собаки. Ленинградских -- никого. Комната громадная, зал целый, а не комната. Танцевать можно. Потолки с лепниной, паркет наборный. На пять семей. Перегородки фанерные, без дверей, занавесками на клетушки разделенные... Окна -- от пола до потолка. Свиристит оттуда -- ужас что такое! Уголок мне отвели, так те вопить: у нас, дескать, дети, у нас инвалиды, нам самим тесно. Ну, участковый прикрикнул, присмирели вроде... А скандалы всё время! У старшСй ботинки стибрили новые, кожаные. Взамен старые оставили, похожие. Ору было!
   Как-то утром пришла я со смены, спать легла. Просыпаюсь -- дикий крик стоит в коридоре, и ломают нашу дверь. Я думала, у меня инфаркт будет. Открывай, вопят, и там по-всякому... СтаршАя-то наша к двери подходит -- "чего надо?" -- спрашивает. А те ей: "Юрку!" "Нету, -- говорит, -- тут таких".
   Слышу -- дальше по коридору пошли. И мать его орет: "Не трогайте, не бейте его, я милицию вызову!" А он в уборной закрылся и повесился. Жену, Нинку, беременной оставил. Суд потом был...
   Ну, думаю, нету больше моего терпения. Спрятала гордость-то в карман да к замполиту пошла. Так, мол, и так, товарищ капитан, нету сил терпеть. Хоть угол, хоть койку дайте в общежитии, на всё согласная. А он только в затылке почесал: "Эх, Людочка, и рад бы помочь, да нечем. Не предусмотрено у нас общежития. Все сестры местные, вольнонаемные, одна вы у нас..." -- не докончил и крякнул.
   Я прям в кабинете у него разревелась. Сижу, слезы вытираю, хоть режьте, говорю, а назад не пойду. А он мне: "Я вам, Людочка, совет дам хороший. Московский госпиталь к нам вчера приехал, личный состав набирает. У них и общежитие имеется, и коллектив там, сказывают, дружный. А переводитесь-ка вы туда? Я всё устрою".
   Ой, Клава! Я его чуть не расцеловала на радостях!
   -- Горемышная ты, -- вздохнула Клавдия.
   И еще долго в полусне Майке слышался быстрый Милочкин шепот:
   -- А хорошо-то как у вас. Кормят, поят, и всего восемь коек, и по ночам тишина. А у них там каждый чёрт -- Иван Иваныч. Ни на кого управы нет. Как что -- тут же в крик, чуть не до драки... Бабка у нас одна жила... Психическая бабка-то, тронутая совсем... До уборной, извиняюсь, не доносила, идет -- а из нее валится... Тут же ор, ругань, а внучка бабкина с совочком за ней идет да собирает. Ужас, Клава, ужас!
   -- Горемышная, -- повторила Клава.
   -- А в Ленинграде... Мы ж и не понимали ничего, думали -- разобьют сейчас фрица. Еще занятия шли, в сентябре-то. И мы с Машкой, с подружкой, идем в институт... А тут -- обстрел! А мы -- на мосту! И ни туда, ни сюда. Осколки летят, а мы с Машкой зонтиками загородились и идем. Дошли -- смотрю, а зонтик у меня что твое решето. Потеха!
  
   На следующее утро начали поступать раненые. Госпитальные машины привозили их прямо из окопов -- обмороженных, заросших, грязных, с бронхитами и пневмониями.
   -- Эти с летучки, -- пояснила Майке опытная Даша. -- Вишь, необработанные все. Негде там. Давай-ка, за дело.
   Принимали, сортировали, мыли, перевязывали, размещали по палатам. Майке запомнился молодой синеглазый пулеметчик, непрерывно кричавший: "Не трогайте меня, не подходите!" Опытные сестры быстро успокоили его и отправили в операционную. А у Майки еще долго стоял в ушах этот крик: "Не трогайте!"
   Шло время. Пулеметчик -- оказалось, что зовут его Алешей -- быстро поправлялся. После отбоя не угомонишь. И сам не спал, и всю палату будоражил.
   -- Сестренка, а сестренка, расскажи сказку! -- то ли в шутку, то ли всерьез попросил он как-то Майку, -- а то не уснем.
   -- И правда, расскажи! -- поддержали остальные раненые. -- Скучно же.
   Алеша поворочался в постели, устраиваясь поудобнее, закинул руки за голову и приготовился слушать.
   -- Бабка моя, покойница, мно-ого сказок знала. Да я малой был, перезабыл уж все, -- весело сообщил он. -- Ну, кнопка, позабавь!
   "Кнопка" немного подумала и решила рассказать испанскую сказку. Испанских точно никто не знает. Всем будет интересно.
   -- Когда-то давным-давно в Галисии, на краю испанской земли, жил в маленьком городе мальчик Хосе. Родных у него не было, кроме старшего брата. Но брат уехал далеко -- в славный город Кадис, где мачты кораблей, словно лес, поднимаются над волнами, а теплый ветер раздувает веселые паруса...
   Сказка была длинной. Майка изображала в лицах то веселого мальчика, то злого капитана, то глупого купца. Не зря всё-таки мать занималась с ней актерским мастерством.
   -- Ай да кнопка! Вот ведь молодчина какая -- прям целый спектакль нам устроила! -- хвастался наутро Алеша перед обитателями других палат.
   Майка опускала глаза, смущенно теребя поясок халата. Похвала Алеши ей была особенно приятна. "Вот она, слава, -- думала девушка, расчесывая по утрам кудряшки перед маленьким зеркальцем. -- Может, у меня талант? Может, мне всё-таки в артистки пойти?"
   Другие сестры обижались -- они тоже и читают раненым, и сказки рассказывают, а те всё равно требуют одну Соколову. Комсорг Любаша велела ей поделиться секретом с остальными.
   -- Умеешь сам -- научи товарища, а кичиться нехорошо. Не все же в Москве жили.
   Майка не стала спорить, хотя Любашина затея показалась ей глупой. Три дня подруги запоминали испанские, итальянские и французские сказки, а после пересказывали их в палатах. Потом всё тихо сошло на нет: девчонкам надоело, а Любаша принялась активно организовывать самодеятельность. Слава признанной сказочницы так и осталась за Майкой.
  
   Прошел месяц. Алеша уже бойко ковылял на костылях по коридору, шутил с сестрами, а по ночам норовил удрать через окно уборной в самоволку. "Надо же, как быстро выздоравливает. А ведь привезли -- совсем умирал. Всё "не трогайте!" да "не подходите!" Майка стала как бы невзначай попадаться ему на глаза в коридоре, изо всех сил стараясь обратить на себя внимание. Но Алеша подтрунивал над ней, как над маленькой:
   -- А, нос-курнос, ну как жизнь молодая? Коса не выросла еще? Эх, жалко! -- и шел дальше по своим делам.
  
   -- Дура ты, дура! -- поучала Верочка. -- Да разве ж так мужика завлекать надо? Ты глянь на него искоса, из-под ресниц, вот так! В кино вон позови. Картина сегодня хорошая. Сядете там рядышком, глядишь, и сладится дело. Да причешись как следует, растрепа.
   Майка последовала Верочкиным советам. Расчесала и уложила непослушные кудряшки, собралась с духом и первой подошла к Алеше.
   -- А, кнопка, здорово! Как нос-курнос поживает? Так и смотрит к солнышку? А ты его прищепкой на ночь зажимай, авось выправится! -- он хохотнул, довольный своей шуткой.
   -- А знаешь, сегодня кино хорошее привезли. Пойдем?
   Алеша остановился. Удивленно вскинул брови. Присвистнул.
   -- Это с кем же? С тобой, что ли?
   Майка незаметно стиснула кулачок. Тряхнула головой.
   -- А хоть бы и со мной! -- храбро заявила она.
   Алеша поудобнее оперся на костыль. Протянул руку, взъерошил так старательно уложенные девичьи кудряшки.
   -- Какое еще тебе кино? Поздно уже, дитям спать пора. Ясно, кнопка?
   Он похромал дальше, а пунцовая, до слёз разобиженная Майка поменялась сменами и в кино не пошла. Весь вечер она рассказывала лежачим раненым длинные сказки, и обида понемногу отступала. Утром она вернулась в общежитие и торопливо выложила подружке историю своей неудачи.
   -- Нда-а-а, -- протянула Верочка, сердито стукнув кулаком по коленке. -- Экий же бестолковый тебе попался. Ну ладно, ладно, не реви. Придумаем чего-нибудь. Ты вот что. Как мимо пойдешь, этак-то плечиком его задень, потом глянь искоса и протяни: "У-у, сильный какой, чуть с ног не сшиб". И покачнись, будто падаешь. Пускай он тебя подхватит. Поняла?
   -- Не-а, -- мотнула головой наивная Майка. -- Как он меня поймает, если он на костылях? Не получится.
   Верочка уже открыла рот, чтобы продолжить свои наставления, как откуда ни возьмись рядом возникла Даша. Тоже, наверное, с ночной смены пришла.
   -- Ах ты, шлёндра рыжая! -- прикрикнула она на Верочку. -- Ты чему малую учишь! Кавалерам глазки строить? Нечего сказать, нашла время и место! У самой одни танцульки на уме -- и подружку туда же тянешь. А ну, геть отсель! И шоб я больше такого не слышала.
   Верочку как ветром сдуло: хлопнула дверью и умчалась. Даша брезгливо поджала губы:
   -- Гадость какая! А ты, кудлатка, не слушай. Пустое это всё.
   И тихонько, шепотом добавила:
   -- Кому взаправду по сердцу придешься, тот и без этих выкрутасов полюбит. А моргать да фасонить станешь -- хороший парень от тебя как чёрт от ладана шарахнется. А ежели дурной какой пристанет, на что он тебе?
   Майка шмыгнула носом.
   -- А он... совсем на меня внимания не обращает!
   -- Ну, может, у того синеглазого невеста где скучает, и он потому себя строго блюдет. Не реви. Кому глянешься, тот сам тебя найдет. И никуда уж не отпустит. Так-то, кудлатая. -- Даша загрубевшими пальцами отерла Майке слезы, поднялась, прихрамывая, дошла до своей койки, откинула одеяло. -- А от рыжей этой держись-ка подальше. Не доведет она тебя до добра.
   Как эта история дошла до Любаши, Майка так и не поняла. Может, Верка при ней сболтнула лишнего, а может, и доложил кто. Только тем же вечером на комсомольском собрании досталось рыжей по первое число.
   -- Ты работать приехала или женихов ловить?! -- наскакивала на нее Милочка. -- Не стыдно?! Еще и подружку всяким гадостям учишь!
   -- Совсем совесть потеряла! -- возмущалась Любаша. -- Где твой моральный облик? Где честь советской девушки?
   Верочка ревела, размазывая слезы, и клялась, что она по недомыслию и это больше не повторится. Майка упорно отмалчивалась, сцепив пальцы. Она жалела глупую подружку. Но и защищать ее совсем не хотелось.
   Незаметно в хлопотах пролетел январь. Наступил снежный февраль. Алеша по-прежнему относился к Майке как к неразумной девочке. Дразнил ее, слегка щелкал по носу ("У-тю-тю, курнос!"), спрашивал, когда коса вырастет.
   -- Слышь, кнопка, а подружки у тебя есть?
   -- Есть, -- краснела девушка.
   -- А постарше, да с косой? Нету? Эх, жалко! Хочу невесту высокую, статную да с косой до пояса. И чтоб Марусей звали. Найду такую -- ей-ей, засватаю!.
   Майка до слез обижалась и убегала. Бессердечный Алеша хохотал и пробовал шутку на другой девушке. Бойкая Милочка за словом в карман не полезла.
   -- Коса, говоришь, до пояса? И чтоб Марусей звали? А как же, есть такая. Только она на тебя и не взглянет.
   -- Это еще почему? Я ли не красивый? Я ли не веселый? Да за меня любая девка пойдет!
   -- Любая пойдет, а Маруся -- не пойдет. Марусе богатырь нужен! Чтоб два метра росту, русы кудри из кольца в кольцо, косая сажень в плечах и вся грудь в орденах! Что, съел? Вот то-то же! -- высунула язык Милочка.
   Майка была отомщена.
  
  -- Соколенок
  
   Кажется, всё было точно вчера. Карусель воздушного боя под Сталинградом. Сквозь треск помех -- голос ведущего в наушниках:
   -- Мелкий, д..вай!
   То ли "давай", то ли "добивай", но и так понятно.
   "Лаптежник" задымил, сорвался в штопор . Женька взглядом проводил его до земли. Красиво рванул. И нельзя было на него засматриваться, нельзя зевать. Но не удержался. Последнее, что он услышал:
   -- Мелкий, сзади "фока"!
   И тут же страшный удар сотряс самолёт, едкий дым затянул кабину...
   А потом... через красноватый туман -- знакомое лицо.
   --Мятников! Соколенок! Открой глаза! Женя, Женька, слышишь, ты слышишь меня?! -- Чьи-то руки вытаскивают его из кабины. Не больно, просто душно. Наверное, парашютные лямки давят. Значит, он всё-таки посадил машину
   -- То-ва-рищ... командир...
   Солоно во рту и трудно говорить. Темнота.
  
   Всё это было словно вчера. И вот -- светлая палата, белый потолок, чистые простыни, бинты и запах карболки. Томительные скучные дни. И много-много времени на раздумья. Одногодки, ускоренный выпуск 1942 года, дольше двух-трех вылетов не жили. А ему вот свезло. Не дотянулась до него костлявая. Выходит, в рубашке родился.
  
   После ужина Женя вынул из тумбочки пачку папирос и направился в конец коридора, где уже дымили несколько товарищей по несчастью. Туда, в удобный закуток между широким окном и громадным фикусом, курить ходили все. Папиросы гасили прямо в цветочной кадке, но фикусу это не мешало, а может, он уже привык. Нянечки, каждый день выгребая из горшка груды окурков, только вздыхали и укоризненно качали головами.
   Женя присоединился к остальным и уже вынул папиросу, как вдруг...
   -- Товарищи, това-ри-щи! -- к ним быстро шла старшая сестра.
   С больными она была подчеркнуто вежлива и ко всем обращалась на "вы", как и положено по уставу, но с Женей, самым младшим, особо не церемонилась и "тыкала" ему. Он даже немного побаивался ее -- строгая и неулыбчивая Наталья напоминала школьного завуча. А с завучами Женя связываться не любил.
   -- Товарищи! При ваших ранениях вредно столько курить. А тебе, Мятников, особенно вредно. В твоем-то возрасте! Молоко на губах не обсохло, а смолишь, как взрослый.
   Она решительно отобрала у него пачку, демонстративно сунула ее в карман халата и собралась уходить.
   -- Наташ, ну отдай!
   -- Швы снимут -- отдам, -- старшая сестра была непреклонна.
   -- Когда-а их еще снимут, -- проворчал ей вслед Женя. -- Да из полковой санчасти я б давно уже сбежал! И летал!
   Курильщики сочувственно загудели.
   -- От ведь стерва, совсем замордовала пацана!
   -- У меня в школе точно такая училка была.
   -- Это она из вредности.
   -- Мужики, а может, сама скурит?
   -- Да я бы поделился, -- с досадой махнул рукой юноша. -- Как вот мне теперь? Прятаться от нее, что ли? Без курева уши пухнут. Тоже мне, взрослая нашлась! А у меня, между прочим, три боевых вылета и один лично сбитый на счету!
   -- Геро-о-ой! -- усмехнулся сосед по палате, коренастый боец с рукой на перевязи. -- Прям Покрышкин! Ну на, держи, страдалец, спрячь как следует, чтоб Наташка не увидала.
   Он протянул начатую пачку, на которой что-то было написано по-немецки.
   -- Трофейные? -- с уважением проговорил Женя, вытягивая папироску.
   -- А то! -- сосед горделиво приосанился. -- Разведка, брат, это тебе не жук начихал! Я, значит, к этому фрицу сзади подхожу и так вежливенько ему, по-ихнему, значит: "Камараде, гебен зи мир айне цигаретте." Ну, он, олух, не глядя мне пачку и сует -- битте, дескать, камараде. Тут-то мы его и скрутили. Да-а... -- разведчик с удовольствием затянулся.
   -- Спасибо, -- Женька спрятал подарок в карман полосатой пижамной куртки и уже собрался было возвращаться в палату, как сосед его окликнул:
   -- Слышь, пацан, ты после отбоя в окно сортира вылези, там невысоко. Отойдешь подальше от корпуса -- и дыми себе сколько влезет. Ни одна зараза не поймает.
   -- Так шинели же нету. В каптерке не выдают, говорят -- доктор гулять не велел.
   -- Эх, бедолага, -- покачал головой разведчик. -- Ну, я тебе свою одолжу.
   Когда все угомонились и сестры погасили верхний свет, Женя тихонько стянул соседскую шинель и выглянул в коридор. Дежурная сестричка крепко спала. "Тем лучше", --.он неслышно проскользнул мимо поста и вышел на крыльцо. Вдохнул морозный воздух, от которого после пропитанной запахом крови и лекарств палаты закружилась голова.
   Небо было ясным. "Видимость -- миллион на миллион, -- оценил летчик. -- Лунища-то какая огромная! Эх, в такую погоду только летать. И завтра, наверное, хорошая будет -- вон звезд сколько высыпало".
   Парень быстрыми шагами направился в дальний конец скверика, на ходу разминая в пальцах папиросу. Свернув на боковую аллею, он вдруг услышал какое-то подозрительное хлюпанье...
  
   У Алеши дело двигалось к выписке. Однажды, отдохнув сутки после дежурства, Майка пришла на смену и узнала, что он уехал еще вчера...
   "Как так -- уехал? А со мной попрощаться?" -- Майка глубоко вздохнула и тихонько смахнула выступившие слезы. Туго затянула поясок халата. Повязала косынку. "Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Не больно-то хотелось. И еще лучше найдем!"
   Пока дежурила, думать о пулеметчике было некогда, а как дежурство закончилось -- сделалось вдруг так тоскливо, что защипало в носу. "Уехал..."
   Идти в общежитие? Ох, только не сейчас! Восемь девчат в одной душной комнате. Форточку не откроешь -- тут же какая-нибудь мерзлячка заскулит, что холодно. В одиночестве ни на минутку не останешься -- в комнате всегда кто-то толчется. А сейчас Майке просто отчаянно хотелось побыть одной.
   Она всхлипнула, выбежала в заснеженный госпитальный скверик, уткнулась лбом в холодный кирпичный столб ограды и, наконец, дала волю слезам. "Уехал синеглазый... И даже не попрощался. Вообще ни в грош меня не ставил. А я-то хотела, чтобы...по-настоящему!"
   Стало так жалко себя, что девушка заревела почти в голос. А кого стесняться? Она тут одна. Никто не услышит.
  --
   -- Ты чего? -- раздался сзади чей-то голос.
   Майка обернулась.
   "Ну вот, накаркала. Даже тут пореветь спокойно не дадут".
   Чуть поодаль стоял парень в накинутой поверх больничной пижамы шинели с красными артиллерийскими петлицами, явно с чужого плеча. На лице раненого читалось самое искреннее участие.
   Она его немного знала. Его привезли около двух недель назад. В той партии раненых он оказался самым молодым. Наверное, потому Майка его так хорошо и запомнила.
   Высокий, чуть не на голову выше Майки, он издали мог бы показаться взрослым, но круглое лицо, по-детски пухлые губы и еще не знакомые с бритвой щеки сразу выдавали возраст. А взгляд темных, глубоко посаженных глаз -- вовсе не мальчишеский, серьезный и усталый.
   -- Чего ревешь? Стряслось чего?
   -- Ой, я тебя знаю, -- мгновенно овладела собой Майка. -- Восьмая палата, левое легкое, осколочное проникающее. Ты зачем ушел? Тебе гулять нельзя.
   -- А, ноги ходят -- значит, можно! Ты ведь никому не скажешь?
   Майка почувствовала смутную тревогу за него. Что-то было не в порядке.
   -- Я-то не скажу, -- она осуждающе покачала головой. -- А вот что тебе твое пробитое легкое скажет? Простудишься еще. Гляди, холод-то какой! Пошли назад, а?
   -- Еще чего! -- отмахнулся раненый. -- Мы, летчики, народ закаленный. И вообще, я только вышел.
   "Летчик? А шинель артиллерийская. Одолжил, наверное. Раз доктор гулять не велел -каптерка одежды не выдаст, хоть ты тресни".
   "Стоит, хлюпает ночью в укромном уголке. Да кто ж ее так? Пускай только укажет -- я ему ноги выдерну и спички вставлю!"
   -- Так что у тебя стряслось-то? Обидел, что ль, кто?
   -- Да никто меня не обидел!
   -- А чего тогда ревешь?
   "Да что ж он пристал, как банный лист!"
   -- Куклу потеряла, -- на ходу придумала девушка. Может, отвяжется?
   -- Куклу? -- с недоумением переспросил он. -- Важное дело. Ну не горюй, найдется еще.
   Майка растерянно замолчала и вскинула на парня заплаканные глаза.
   "Неужели поверил? Наверно, просто скучно, поговорить с кем-нибудь хочется".
   "Да сколько ж ей лет? Шестнадцать, не больше. Кнопка совсем. В куклы вон до сих пор играет".
   -- Звать-то тебя как?
   Нет, уходить он не собирался. А прогонять нехорошо. Зачем человека зря обижать. Он ведь ничего плохого не сделал.
   -- Майя.
   -- Женя, -- парень протянул руку. -- Сама откуда?
   -- Из Москвы.
   -- Вон оно что! Москвичка, значит. А я вяземский. Родные живы?
   -- Мама у меня в Москве, артистка фронтовой бригады. А папа... -- Майка запнулась. Она с детства привыкла не называть место работы отца.  -- Папа на фронте, политруком.
  
   В первом классе учительница рассказывала ребятам о разных профессиях и спрашивала, кто кем хочет стать. Дошла очередь до Майки.
   -- А ты, Майя, наверное, хочешь быть артисткой, как мама?
   Девочка мотнула головой.
   -- Не-а. Я хочу, как папа.
   -- А папа у тебя что делает?
   Майка набрала побольше воздуху и важно ответила:
   -- Шпиёнов ловит!
   -- Не шпиёнов, Майя, а шпионов. Садись.
   Дома мать долго объясняла, что не надо болтать лишнего. "Если спросят, где работает папа, скажи, что это секрет, ладно?"
   -- Трусиха, -- смеялся отец. -- Ну что такого особенного девчонка может ляпнуть? Она же ничего не знает. И ты не знаешь. Не положено.
   Это и вправду было так. Отец часто уезжал в долгие командировки и никогда не говорил, где был. Только однажды Майка догадалась -- когда папа вернулся загорелым, неразговорчивым, привез жене в подарок пеструю шаль, а дочке -- кастаньеты и иностранную шоколадку с танцующей испанкой на обертке. "Ух ты, Кармен! Спасибо, папочка!" -- радостно закричала двенадцатилетняя Майка и убежала к себе. Подумав немного, сообразила, откуда могли взяться такие подарки. Она хотела тут же пристать к отцу с расспросами, но потом решила -- не надо. И так понятно, что папа ничего интересного не расскажет. Потому что это военная тайна. Шоколадку Майка съела, а обертку тщательно разгладила и убрала в коробочку к прочим детским "сокровищам".
  
   -- Счастливая. А у меня только тетка.
   "Сирота..." -- сочувственно подумала Майка
   -- А у меня мать в эвакуацию собралась, а я от нее на фронт удрала. Только не доехала. Патрульные с поезда сняли -- и в комендатуру.
   Женя снисходительно усмехнулся.
   -- Да кто ж так на фронт бегает? Хорош бы я был, если б с бухты-барахты, без направления, в училище подался!
   -- Тебе тоже еще восемнадцати не было?
   Парень заговорщицки улыбнулся.
   -- Никому не скажешь?
   -- Могила! -- поклялась заинтригованная Майка.
   -- Семнадцать мне было. Я год себе приписал и удрал.
   -- Ух ты! А я и не догадалась метрику подправить. Ну а в комендатуре начмеду нашему под руку подвернулась. Он меня и оформил. Под свою ответственность. Мы еще под Москвой тогда стояли.
   -- А в Саратов-то тебя каким ветром занесло?
   -- Так с госпиталем приехала. Выучилась на курсах, стала медсестрой работать. Мы тут с осени стоим. Как под Сталинградом жарко стало, так и переехали.
   -- Вот как. Меня вот тоже начальник под свою ответственность в училище принял. Какие мы с тобой оба... безответственные. А начмеда вашего я видал. Дядька серьезный.
   Женя вынул папиросу. Майка загляделась на зажигалку -- бронзового цвета, размером со спичечный коробок, на темном металле сбоку яркое светлое пятно, будто новый владелец тщательно соскребал что-то. Сквозь пятно проглядывал то ли штамп, то ли вензель с иностранной буквой N.
   -- Трофейная?
   -- А то! У разведчиков на шоколад из бортпайка сменял.
   Он затянулся.
   -- А вот курить тебе нельзя, -- неодобрительно заметила Майка. -- При легочных ранениях это ужасно вредно!
   -- Знаю. Да не смотри на меня так -- я немножко.
   Докурил и загасил папиросу о подошву сапога.
   -- Слушай, давай вернемся, а? -- жалобно попросила девушка. -- Из-за вас, гулён, потом дежурной сестре достается! Обязательно кто-нибудь спать не будет и начальству наябедничает.
   -- Ну ладно, проводи, если хочешь.
   Тревога нарастала. Что-то с этим парнем должно случиться. Прямо сейчас. Что-то очень нехорошее. Надо его вывести к людям, к свету. А то плохо будет.
   У крыльца Женя остановился и вынул еще одну папиросу.
   -- Пойдем, ну пойдем, пожалуйста! -- уже почти со слезами тянула его за рукав Майка.
   -- Ну-у, опять глаза на мокром месте. Эх, девчонки... Вот докурю, и пойдем, -- невозмутимо ответил Женя. -- Дежурная ваша дрыхнет без задних ног, даже не заметила, как я уходил.
   -- Ей и так часто попадает, а если кто заметит, что тебя не было, та-а-акой тарарам начнется!
   Парень раздавил окурок носком сапога, хотел сунуть зажигалку в карман, но промахнулся и выронил ее в снег.
   -- Врешь, не уйдешь, -- он быстро нагнулся, а выпрямиться уже не смог: схватился за бок рукой, пошатнулся и привалился к стене.
   -- Ч-чёрт... да что ж это... ну и влип же я...
   В лунном свете заблестели капельки пота у него на лбу и верхней губе. Парень стал задыхаться. Майка взялась за пульс. Слабый. Частит. Плохо.
   "Ой! Похоже на внутреннее кровотечение!"
  
   Девушка подхватила раненого под мышки.
   -- Идти сможешь?
   Женя слабо кивнул.
   -- Держись за меня. И помогай, ногами перебирай хоть немножко.
   "Тяжелый! Так вот оно как на передовой-то бывает!"
   По ступеням раненый кое-как поднялся, но в вестибюле первого этажа ослабел и буквально повис на Майке. Той ничего не оставалось, кроме как окликнуть спавшую на посту подружку:
   -- Верка! Эй! Рота, подъем!
   -- А? Чего?
   -- Хватит дрыхнуть! Беда у нас! Рысью за дежурным!
   Ей вдруг стало понятно, что надо делать: видимо, от страха стала лучше соображать. Верочка бросилась на второй этаж. Майка усадила Женю в коридоре на табурет и метнулась к стеклянному шкафу за кофеином.
   "Я же всё умею! Сколько там обычно делают? Один кубик подкожно".
   Стянув с парня шинель, Майка быстро сделала укол.
   Прибежал дежурный хирург. Едва взглянув на раненого, он коротко матюкнулся и приказал:
   -- Кофеин!
   -- Я сделала, -- доложила Майка.
   -- Сколько?
   -- Один.
   -- Пока хватит. Потапова, операционную сестру и наркотизатора сюда! Живо!
   Верочка умчалась.
   -- Соколова, за профессором!
  --
   Когда запыхавшаяся Майка влетела в кабинет, Сергей Филиппович уже был на ногах. Наверное, он сегодня вовсе не ложился.
   -- Что?
   -- Похоже на вторичное кровотечение, восьмая палата.
   -- Идемте.
   Уже спускаясь по крутой деревянной лестнице, Сергей Филиппович лаконично спросил:
   -- Симптомы?
   Майка бойко, как на экзамене, отбарабанила:
   -- Бледность, испарина, одышка, угнетение сердечной деятельности.
   Хирург кивнул. Похоже, ему всё было ясно.
  
   Женю увезли в операционную, и старшая сестра шуганула "мелкоту":
   -- Кыш отсюда, не путайтесь под ногами!
   Верочка ушла на пост, Майка составила подружке компанию. Она решила дождаться конца операции.
   -- А ну как помрет? -- струхнула рыжуля. -- Что со мной будет? Прознают, что гулять ходил, под трибунал отдадут!
   Майка ругнулась про себя. "А что со мной будет?" А что с раненым будет -- об этом бы она подумала, дура рыжая! "Ладно, перетрусила, вот и ляпнула не подумавши", -- мысленно оправдала она подружку.
   -- Типун те на язык! Выживет, летчики -- они крепкие.
   -- Слушай, -- Верочка схватила подругу за руку, -- ты же сменилась. В общежитие ночевать пошла. Откуда тогда узнала? Что Наташке соврем?
   -- Да не до нас тут. Если спросят -- скажем, что ты первая увидела, а я задержалась и случайно мимо проходила. Не спросят -- смолчим.
   -- Ма-а-айка! -- выдохнула Верочка. -- Ты... ты -- человек!
   -- Да уж не обезьяна.
   -- Слышь, подружка, иди в сестринскую. Поспи немного. Я тебя разбужу, когда они закончат.
   -- Ладно...
   Майка с ногами забралась на диванчик в дежурке и почти сразу заснула, уронив кудлатую голову на руки. Разбудил ее звонкий голосок подружки:
   -- Да тут она, тут, Сергей Филиппыч! Только она уже целую смену отдежурила.
   -- Ничего, после отдохнет. Некого больше назначить.
   Майка подняла голову, потерла покрасневшую щеку, на которой отпечатался шов от рукава форменного платья, и вскочила.
   -- Майя, немедленно отправляйтесь на санпост к Мятникову в послеоперационную. Если что, я у себя наверху, -- распорядился Сергей Филиппович.
   -- Есть, -- вытянулась Майка. -- А можно спросить? (Совсем не по уставу, ну да ладно... Сергей Филиппович -- человек не военный, он разрешает).
   -- Спрашивайте, Майя, -- устало отозвался Сергей Филиппович, садясь на диванчик.
   -- Что это было?
   -- При первой операции не заметили мелкий осколок. Он застрял в ткани
   легкого, рядом с долевым бронхом. Вероятно, от резкого движения сдвинулся, возникло внутреннее кровотечение и как следствие -- коллапс. Осколок извлекли, рану ушили. Состояние больного удовлетворительное. Всё, Майя. Заступайте.
   На языке вертелась еще масса вопросов, но девушка их проглотила, решив лучше на досуге почитать учебник. Там всё написано. Она повернулась налево кругом и отправилась дежурить.
  
   ...Крохотная одиночная палата с плотно зашторенным окном -- затемнение. До рассвета было еще далеко. На маленьком столике в углу горел ночник. При его слабом свете Майка читала потрепанный учебник хирургии, который еще вчера стянула из книжного шкафа в ординаторской, грызла карандаш, что-то подчеркивала.
   "При наблюдении за больным ... важно обращать внимание на его внешний вид, так как по изменению внешнего вида больного можно определить то или другое осложнение... Пошевелился или мне показалось? Нет. Пантопон еще действует. Сразу же укололи, чтоб от боли с ума не сошел". Майка потёрла переносицу кончиком карандаша и перевернула страницу. "Один из таких важных симптомов -- бледность больного, она появляется при внутренних кровотечениях, ослаблении сердечной деятельности, обмороке и т. п. Ну надо же! Симптомы толком сгруппировать не смогла, а диагноз верно поставила. Ай да товарищ Соколова, ай да молодец! А коллапс -- это что такое? Не помню... Ага, вот, нашла. "Коллапсом называется резкий упадок сердечной деятельности, возникающий при больших потерях крови... При больших потерях крови! Там же артерия рядом. Страшно-то как! Хорошо, что сейчас обнаружили, а если бы потом, когда выписали? Ох, лучше об этом не думать!"
   Зашла с проверкой Наташка-полврача. Майка с надеждой взглянула на нее -- может, смену привела? Нет. Не угадала. Старшая вызвала ее в коридор и сообщила:
   -- Соколова, у тебя изменился график дежурств. Сегодня останешься здесь на ночь, после двое суток отдохнешь, а дальше как обычно. Вопросы есть?
   -- То есть день и еще ночь? Сутки?
   -- Именно. Потапова больше в ночь одна не дежурит. Приказ ясен?
   -- Так точно.
   Выполняй.
   "Раскусили Верочку? Да нет, вряд ли. Если б раскусили, тут бы такое началось... Под трибунал бы загремела рыжая. Нет, наверное, просто решили не рисковать. Верка всё-таки растяпа, одна проглядела бы"..
  
   Белый туман перед глазами постепенно рассеивался, предметы приобретали знакомые очертания. Женя попробовал повернуться -- в глазах потемнело от боли. Майка тут же отложила учебник.
   -- Не вертись. Нельзя тебе.
   -- Ты... опять тут?.. -- с трудом выговорил он и медленно обвел взглядом палату. -- А что... со мной?
   -- При первой операции осколок в легком проглядели. Теперь вынули.
   -- Нда-а-а... Задал я вам хлопот...
   -- Ерунда. Нам не впервой. Пить хочешь? На вот чаю тёпленького.
  
   Действие обезболивающего кончалось. Бок под бинтами дергало всё сильнее. Больно было глубоко дышать. Рукой шевельнул -- из глаз искры полетели.
   -- Ч-чёрт ... -- Женя закусил губу. -- Долго еще... так?
   "Пантопон еще не скоро разрешат уколоть, -- прикинула Майка. -- Часто ведь нельзя. Привыкнет. А, была не была, помогу, как умею".
   Где-то внутри стало щекотно, как будто в животе булькало ситро, а пузырьки поднимались вверх. Значит, получится.
   -- Ты руку-то мою отпусти. Не надо... Пальцы тонкие, сломаю еще...
   Майка не послушалась. Мягко взяв руку раненого обеими ладошками, гладила, успокаивала.
   Женя прислушался к себе. Боль начала отступать. Стало вполне терпимо.
   -- Легче... Почти не больно... Ты колдунья... что ли?
   Девушка не ответила.
   Глаза начали слипаться, голова приятно закружилась, по телу разлилось сонное тепло.
   -- Всё, -- Майка убрала руку. -- Отдыхай теперь.
   Женя собрался с силами. Ему не давала покоя одна мысль.
   -- Ты... как догадалась?.. Будто чуяла... "пойдем" да "пойдем"...
   "Ах, елки-моталки! -- осенило Майку. -- Выходит, я беду чую? Боль унимать могу. Сон приманивать умею. Значит, я и вправду колдунья? Что же теперь делать? Ведь комсомольцам не то что колдовать нельзя, даже верить в такое не полагается. А, ладно, если для пользы Родине -- то можно. И даже нужно. Но я никому не признАюсь. Разве что ему".
   -- Я, наверное, всегда так умела.
   -- Всегда? Раньше... тоже случалось? Тут, в госпитале?
   -- Нет, в детстве. Сама не помню, маленькая еще была. От мамы слышала. У нас собака тогда жила. Динка. Белая такая, большая, лохматая. Не знаю, что за порода. Летом дело было. Жара. Динка лежит на полу, язык высунула. А я, трехлетка, топаю к няне, да так, знаешь, внятно говорю: "Собачка заболела, собачке к доктору надо". Нянька не верит -- что ты, деточка, собачке просто жарко, она спит. А я -- в слезы: нет, собачке к доктору надо! Ревела, ногами топала, даже с кулаками на няньку кинулась. Она так и села -- я ведь послушная росла. Отвезли Динку к ветеринару. Подобрала, оказывается, какую-то дрянь на улице и отравилась. Еще немного, и не было бы у нас собачки... Вот так. Я никому не говорю, что колдовать умею. Это же запрещено. И ты помалкивай.
   -- Ну, может, и колдуешь... только спокойно так... с тобой... Спасибо тебе, цыпленок. Обидно было бы оно... не в бою, в тылу, за сто километров от фронта вот этак... Считай -- второй раз родился... А куклу я тебе новую подарю, еще лучше прежней...
  --
   Вечернюю сводку обычно слушали и ходячие раненые, и сестры, у которых не было срочных дел. В Ленуголке, где висело радио, яблоку было негде упасть. Стояли, задрав головы к черной тарелке репродуктора, прислонившись к косяку, к стенам, сидели на диване, на табуретках, толпились в коридоре.
   Едва заслышав голос Левитана, все зашикали друг на друга, на полуслове оборвав разговоры. Наступила полная тишина.
  
   "От Советского Информбюро.
   Сегодня, 2 февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. Наши войска сломили сопротивление противника, окруженного севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда. 2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск. За последние два дня количество пленных увеличилось на 45 тысяч, а всего за время боев с 10 января по 2 февраля наши войска взяли в плен 91 тысячу немецких солдат и офицеров.
   2 февраля нашими войсками взят в плен командир 11-го армейского корпуса, командующий группой немецких войск, окруженных севернее Сталинграда, генерал-полковник Штреккер, и его начальник штаба, полковник генштаба Гельмут Роскурт".
   Что тут началось! Девчата-сестры визжали, прыгали, обнимались, кричали "Ура!", совершенно позабыв, где находятся. Даже Наташка-полврача против обыкновения не ругалась и не раздавала нагоняи, а улыбалась вместе со всеми. Ходячие раненые быстро разнесли долгожданную радостную весть по палатам. Казалось, веселью не будет конца. Только к полуночи Майке и Клаве удалось всех угомонить и наконец присесть. Клава устало опустилась на табуретку, вытянула ноги в заштопанных нитяных чулках и отправила Майку в дежурку за кипятком. Заварили в алюминиевых кружках остатки чабреца и только собрались передохнуть минутку-другую, как из пятой палаты высунулась голова в белой косынке.
   -- Клавка, скличь дежурного! Хохлов затяжелел -- совсем помирает!
   -- Что за черт! -- подхватилась Клавдия.
   "У нас же не было тяжелых, -- растерялась Майка. -- Последний раз с Женькой возились, так две недели уже прошло. Где недосмотрели?"
   Клава уже сноровисто вынимала из шкафа лекарства.
   -- Камфара, кофеин... Мелкая, ты чего рот разинула? Бегом за дежурным!
   Хохлова отправили в отдельную палату под наблюдение. Майка заглянула в пятую палату, откуда доносился звучный голос, распекавший больных:
   -- Ох, браточки, ну мне дали из-за вас звону! Что глядишь, курносый? Чуть под трибунал из-за вас, чертей полосатых, не загремела. Додумались -- опосля морфину стакан налили. Это ж всё равно, что гранату без чеки вместо колбасы на закуску. А вы-то, товарищ младший лейтенант, ученый же человек, три курса института. Ну вы-то как же! Соображать ведь надо.
   -- Так ведь он не химик, Клавочка, а математик, -- заступился кто-то.
   -- Математик -- к-едрене-матик! Ох, Сережа-Сережа, ну кой чёрт вас на ночь глядя к самогонщице понес. И не хватай меня за бока, не хватай теперь, не подлизывайся. Меня через тебя чуть кондратий не хватил.
   -- Клавдия Иванна, ну Клавочка, ну что нам сделать, чтобы вы не сердились?
   -- Что сделать, что сделать. Давай-ка сюда эту окаянную бутылку, курносый. Давай, давай, выдуть вы ее не успели бы, -- она забрала у смущенного лейтенанта бутылку из-под лимонада. -- Вот и умница. У вас всё равно начальство после такого сыскало бы, а мне будет чем горюшко залить. Подвели под монастырь, красавцы. Обмыли победу, нечего сказать! Я хороша -- недоглядела, да и ты тоже хороша, -- обратилась она к Майке, -- разъяснительную работу не провела. Теперь будет нам с тобой клизма с патефонными иголками...
   -- Да откуда ж я знала?! Это ж еще додуматься надо!
   -- А надо было знать. Эх, ребятки вы, ребятки... -- она еще повздыхала, спрятала бутылку под халатом и тихонько унесла в раздевалку. После дежурства они с сестрой-хозяйкой на пару уговорили ее.
   От старшей сестры получила нагоняй вся смена, досталось даже санитаркам -- за то, что недосмотрели. Клава, как старшая смены, написала рапорт о произошедшем ЧП. Майка, по мнению подруги, отделалась легким испугом.
   -- Три наряда вне очереди!
   -- Есть три наряда вне очереди.
   -- Еще раз такое повторится -- до конца войны будешь сортиры драить, ясно, Соколова?
   -- Так точно, -- вытянулась Майка.
  
   Отмывая до блеска уборные, девушка угрюмо думала, что они с Клавой пострадали ни за что ни про что. Просто под горячую руку Наташке подвернулись. "Если Хохлов набитый дурак, мы-то в чем виноваты? Не знал он, видите ли, что алкоголь усиливает действие морфина и угнетает дыхательный центр. А что, такие вещи объяснять надо? Может, он и руки перед едой не моет? Выписать бы дурака за нарушение режима, чтоб другим неповадно было! Замполит было грозился так и сделать, но начальник госпиталя заступился: "Ему уже и так хватило, чтобы до пенсии в рюмку не заглядывать". А зря. Вот я бы выписала. Еще чего -- из-за каждого балбеса наряды получать! У меня ж до него никаких нареканий не было. Это несправедливо"...
   -- Не пойду-у я в этот дурацкий медициински-ий! Ни за что-о не пойду-у! -- хлюпала Майка на плече у доброй Любаши. -- Ну что за наказание! Ой, представляю, каково врачам на гражданке приходится...
   -- Еще и не так приходится, -- ворковала Любаша. -- Я дома, в Лапшиновке, на таких нагляделась умельцев! Он сейчас к тебе, а вечером к бабке-знахарке. Таблетки пьет да для верности лопухами заедает -- горе одно. Молитвами лечатся, святой водой да наговорами. Темный народ...
  
  -- Товарищ командир
  --
   О победе под Сталинградом Женя узнал, когда его перевели в общую палату. Он раскрыл захватанную множеством рук газету, чтобы узнать подробности. С удовольствием прочитал, сколько сбито самолетов, сколько захвачено танков, полюбовался на фотографию колонны пленных немцев... "Эх, жалко, что без меня!" Он дошел до последних страниц... И обмер, увидев на фотографии в газете знакомое лицо. В черной траурной рамке. Рядом -- короткая заметка:
   "Гвардии майор Самойлов в воздушном бою один сбил девять фашистских бомбардировщиков. Но и сам погиб в неравной схватке, будучи атакован четверкой вражеских истребителей. Отважному летчику было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно".
   "Командир..."
   -- Эй, пацан, ты чего? -- сосед, сообразив, что с Женькой случилось неладное, подошел к нему.
   -- Командир это... Мой... -- одними губами прошептал парень.
   Сосед, оглянувшись, не идет ли сестра, дохромал до своей койки и вытащил из-под матраса флягу.
   -- На, хлебни. Полегчает. Я-то уж знаю...
   Но от нескольких обжигающих глотков ядреного самогона легче не стало.
   Все время до отбоя Женя пролежал молча, отвернувшись к стене и кусая угол подушки, чтобы никто не видел его слез.
  
   Удрав из дома и получив в военкомате долгожданное направление в училище, Женя сел в поезд, забрался на багажную полку и уснул, сунув под голову вещмешок. Ему снилось, будто мать варит мясные щи. Пахло до того вкусно, что слюнки текли. Он еще с улицы учуял этот запах, прибежал домой и теперь крутился рядом с плитой, поминутно спрашивая:
   -- Мам, ну готово? Нет? А скоро будет?
  
   Проснулся -- а мясом наяву пахнет. Внизу шел пир горой. Попутчики, все сплошь военные, достали свои припасы и вскладчину накрыли такой стол, что у мальчишки глаза разбежались. Тушенка, сгущенка, колбаса, паштет какой-то в жестяной банке, и даже рыбные консервы. Женька и до войны нечасто такое видывал. Майор в летной форме потянул его за ногу:
   -- Слезай, парень, чаи гонять будем. Голодный небось?
  
   Долго упрашивать не пришлось. Есть теперь хотелось всегда. Продукты приходилось экономить. Если б тетка изредка не выменивала что-то на толкучке, было бы совсем худо.
  
   Женя слез, вынул из мешка свое сало и выложил его на общий стол.
   -- У меня тоже есть! Во!
   -- Ишь ты, запасливый какой, -- усмехнулся летчик, щедро отрезая попутчику толстый кружок копченой колбасы и шлепая его на хлеб. -- Рубай, не стесняйся. У нас тут всё общее.
  
   Тут паренек как следует разглядел своего собеседника и даже о еде забыл. У майора наград было столько, что и во сне не привидится. "Эх, мне бы так!" Майор Жене тушенку пододвинул, а сам давай расспрашивать:
   -- Куда едешь?
   Говорить с набитым ртом было неудобно. Мальчишка прожевал большой кусок колбасы и ответил:
   -- В Тамбов.
   -- К тамбовским волкам в гости, значит? -- сострил кто-то.
   Вагон грохнул хохотом.
   -- Зачем к волкам? -- не обиделся Женя. -- В летное училище еду. Военкомат направил.
   -- А летать-то хоть умеешь? -- хитро прищурившись, спросил майор.
   -- Умею. В аэроклубе на У-2 летал. Вот и летная книжка.
   -- Н-да, часов у тебя негусто, а, герой?
   Это "герой" и сам знал.
   -- У меня еще... Вот, "Ваши крылья". Мне эту книжку в аэроклубе сам начальник училища подписал.
   На титульном листе красовалась размашистая надпись синими чернилами: "Будущему ястребку Жене Мятникову в день окончания аэроклуба! Летай выше всех, дальше всех, быстрее всех!" И подпись: Анисимов.
   -- Ани-и-симов? -- удивился майор. -- Сергей? Как же, как же, знаю. Вместе в финскую воевали. Этот ни хвалить, ни ругать зря не станет. В каком он у вас звании?
   -- Капитан.
   -- Ишь ты, уже капитан. Время-то как летит. Инструктором был у вас?
   -- Нет. Он только экзамены у нас принимал. Сказал -- приходи учиться, возьмем без разговоров! Вот я и еду.
   -- Хорошо сдал, значит? Ну-ка, ну-ка, расскажи.
   -- Сперва-то меня в аэроклуб брать не хотели. Посмотрели документы -- всё, здоров, хорош. Происхождение самое что ни на есть пролетарское. Лет вот только маловато. Пятнадцать всего стукнуло. Но я долговязый был и жилистый. Тетка все бухтела: "Вымахал длиннющий, как неделя до получки, прости господи! Одежи на тебя не напасешься. Вот я тебе кирпич на голову привяжу, чтоб больше не рос!"
   "Комсомолец?" -- меня на комиссии спрашивают.
"Комсомолец", -- отвечаю.
Подумали они там, посовещались, -- ладно, говорят, ступай. Мы насчет тебя еще покумекаем.
"Ну всё, -- думаю. -- Засыпался. Не возьмут. Мал еще".
Пришел потом, руки в карманы, кепку на затылок, будто мне всё нипочем. Читаю списки -- и от радости чуть не прыгаю. Зачислен! Повезло мне, что я такой здоровенный получился. А то б нипочем не взяли.
Потом инструктор нас всех выстроил и рассказал, что кормежка, комбинезон летный и учеба -- всё-всё нам бесплатно!. Потому что стране нужны летчики. Вот радость-то! Я сразу вообразил, как тетке про это скажу, если она опять ворчать надумает. Жили-то бедно.
Так и пошло. Днем ходил в школу, а вечером --  бегом на занятия в аэроклуб. Старался не пропускать ни единого раза. Даже, помню, с ангиной, от температуры весь красный, -- и то пришел. Во как летать хотелось!
Тетка-то сперва поворчала немного -- дескать, чего тебе на земле не сидится, дуралей. Выучился бы, мол, на бухгалтера аль на товароведа, хорошая профессия и денежная. Потом привыкла. Соседи ей втолковали, что летчики страсть сколько много получают, -- она и заткнулась.
   Два года проучился, в мае сорок первого закончил. Школьные экзамены совпали с выпускными в аэроклубе. Уставал, конечно, смертельно. Только до койки добредал -- и сразу засыпал, как убитый.
 Экзамены принимали по одному в день. Комиссия к нам тогда приехала и военные какие-то с петлицами. Ну, теорию-то мы все назубок знали. Все "отлично" получили. А на полетах были и которые срезались. Один дурак у нас пофорсить решил, на бреющем пройтись, да расстояние плохо рассчитал и винт об землю поломал. Инструктор весь красный, чихвостит его по-всякому, кулаком грозит: "Чему я тебя, балбеса, -- орет, -- только учил!"
Из летного училища к нам на экзамен капитан какой-то приехал. В темно-синей форме, с орденом, в кожаном реглане. Козырек фуражки блестит, сапоги сияют! Мы все стоим, смотрим на него, рты разинув. А он нас по одному вызывает. И не по списку, а как придется. И вдруг называет мою фамилию. У меня сразу душа в пятки! Инструктор мне шепчет: " Давай, Мятников, не подкачай!"
Ну, я и не подкачал.
Ничего особенного-то и не спрашивали. Полет по кругу, виражи, бочка, горка, штопор. Петлю -- и то необязательно было выполнять. А я выполнил. Аж два раза.
Ну, отлетался, сажусь. Костя-инструктор меня по плечу хлопает -- молодец, дескать. Тот, пришлый, гляжу, тоже довольный, улыбается. "Оперились, -- говорит, -- наши соколята".
Потом только узнал, что это комиссар училища был, себе на учебу ребят отбирал, которые получше.
Как результаты объявили, он нам аттестаты пилота вручал. Меня подзывает, руку жмет: "Молодчага ты, Мятников Евгений. Работаешь, учишься?"
Ну, я врать не стал. "Учусь, -- отвечаю. -- В школе. В девятый класс перешел".
У него аж глаза на лоб полезли. Думал, небось, что я совсем взрослый.
"В школе еще? Да лет-то тебе сколько?" "Семнадцатый, -- говорю, -- пошел".
Вижу -- загрустил малость.
"Жалко, -- говорит, --- маловат ты покамест. Исполнится восемнадцать -- приходи, возьмем без разговоров. Ты ж прирожденный летчик. А пока вот, держи, герой". И тут же подписал "Ваши крылья" и мне вручил. А я, товарищ майор, знаете, об этой книжке с двенадцати лет мечтал! У дружка разок почитать брал -- оторваться не мог, такая книжка! Ужасно отдавать не хотелось. А своей у меня не было. Дорогая больно, семь рублей целых. Тетка удавилась бы, а денег не дала. Ну вот. Тут я прямо от гордости чуть не лопнул. Стою -- рот до ушей.
   А он наказывает: "Скажи мамке -- пусть кормит тебя как следует. Подрастешь -- и на будущий год приходи".
   А там война началась. Я сперва окопы рыл, потом в школу вернулся, в девятый класс. А как немцы подошли -- удрал от тетки и в военкомат. Ну, год, конечно, приписал себе. А то б направления не дали.
  
   Было много такого, чего Женька, понятное дело, майору рассказать не мог. Еще не отгорело в нем то, что увидел он за день до отъезда...
  
   Валерка. Друг. Так и не решился ему написать. Как он там? Жив ли?
   С Валеркой Говоровым они были приятели не разлей вода, даром, что тот был старше. С того памятного дня, когда Валеркин фанерный самолетик покрошил винтом теткины грядки, Женька стал бредить авиацией. В сорок первом Валерку призвали сразу, а приятеля его военком завернул с порога -- мал, дескать, еще. Теперь друг летал в действующем полку, уже был в боях и даже сбил фрица. Писал с фронта, что летают много, что высший пилотаж нужен не только для воздушных парадов, в бою он ой как пригождается, а вот держать строй надо учиться на месте. "Я, Женька, когда в первый раз в бой пошел, ничего разобрать не мог. Одно дело в училище фигуры отрабатывать, а другое -- вертеться, как уж на сковородке, когда на тебя сверху двое и сзади двое. Ничего, обвыкся. От врагов не прячусь, драки не боюсь. А ты, Женька, не горюй, -- заканчивал письмо Валерка. -- Настанет и твой черед, успеешь еще, навоюешься. А коль совсем невмочь станет -- сам знаешь, что делать надо. Ну, будь здоров. И не вешай нос".
  
   В тот осенний день Женя возвращался из школы длинной дорогой, через парк. Домой идти не хотелось. Фашисты подступали всё ближе, город начали бомбить. Самые ушлые эвакуировались, а тетка стала обделывать какие-то темные делишки. К ней постоянно шлялись сомнительные типы, она шушукалась с ними и таскала домой тугие свертки.
   Старшая сестра, уже совсем взрослая Нюрка, крутила роман с женатым интендантом и приходила домой заполночь. Тетка караулила непутевую дочь у калитки, визгливо ругала и драла за косы: "Только принеси мне в подоле! На порог не пущу -- иди куды хочешь!" Нюрке же хоть бы хны: наскоро проглотив на кухне холодную картошку, она отправлялась спать, а утром снова удирала к своему интенданту. Женька втихомолку злился на Нюркиного кавалера, но не из-за сестрицы -- на ее сердечные дела ему было глубоко начхать -- а из-за того, что тот не на фронте. "У-у, крыса тыловая!"
  
   Младшую, Машку, тетка каждый день посылала на базар торговать зеленью и яблоками. Женя делал в доме всю мужскую работу -- дров наколоть, воды натаскать, калитку починить, курицу зарубить. От такой жизни просто выть хотелось, поскорей бы уж этот проклятый год кончился. А там летное училище, а потом -- синяя форма с "курицей" на рукаве и небо, небо.
   "Тетка только рада будет от меня избавиться, -- невесело размышлял мальчишка. -- Только и слышно: поскорей бы тебя забрали, дармоеда, по аттестату хоть какие-то деньги капать будут. Тьфу!"
   "И чего в фабзавуч не пошел, -- пилила племянника Ефросинья, -- там и кормят, и одевают, да еще и стипендию платят! Потом на заводе бы работал, там, говорят, паек хороший дают! Всё польза от тебя".
   "Нет, только не в фабзавуч, -- решил Женька. -- Потом одна дорога -- на завод, и прощай, полеты. К Говоровым, что ли, заглянуть? Вдруг от Валерки что есть?"
  
   Взревела сирена ПВО. Это была уже не первая воздушная тревога в городе, но привыкнуть к ней было невозможно. Женя понял, что не успеет добежать до ближайшего убежища: в воздухе уже слышалось проклятое гудение вражеских самолетов, которое он ненавидел больше всего на свете. Сирена продолжала выть. Поскользнувшись на размокшей глине, он на пузе съехал в канавку, через которую был переброшен горбатый бревенчатый мостик. Вцепился в сваю, отдышался и замер.
   Вокруг загрохотало; мальчишка чувствовал, как вибрирует под потными ладонями деревянная свая, как вздрагивает от разрывов земля. Он в бессильной злобе стукнул кулаком по свае. "Вот буду летать -- я вам покажу!"
   Ухнуло где-то рядом. Женька вжался в глину.
   "Ой-ой-ой! Чёрт, вот как накроет сейчас! Каак мост обвалится! Деревянный же, хлипкий... Или осколок попадет"
   Когда все стихло, Женя на четвереньках выбрался из-под мостика, попытался кое-как отчистить перемазанные в глине штаны и куртку и, обходя воронки, пошел к дому Говоровых. Если Лерка дома, можно у нее щетку попросить...
  
   Свернув на свою улицу, мальчишка остолбенел. На месте Валеркиного дома и двора зияла огромная воронка. От соседней кирпичной трехэтажки, построенной перед войной для работников культуры, осталась только одна стена. Проезд через улицу был перекрыт обломками битого кирпича, специальная бригада быстро разбирала завал. Женя, едва переставляя ноги, двинулся туда, где раньше был двор.
   Тут же толпились вернувшиеся из убежища соседи Говоровых. ____________________________________________________________________________________________ До Жени долетали обрывки разговоров:
   -- Ой, беда, беда-то какая!
   -- Как накрыло -- никто вскочить не успел...
   -- А профессор-то все шутил: нет, согласно закону больших чисел в наш дом бомба не попадет!
   -- А вот поди ж ты...
   -- Лерка-то, Лерка со смены пришла, спать легла, а тут налетели...
   ? Что ж это творится, господи! Все Гитлер проклятый...
   Парнишка круто повернулся и зашагал в соседний двор. Жильцы разбомбленного дома из рук в руки по цепочке передавали обломки битого кирпича, досок и оконных рам. Чувствуя внезапно навалившуюся тяжелую усталость, он молча включился в работу. Острые осколки кирпича раздирали ладони в кровь, но Женька даже радовался: это была простая и понятная боль, от которой можно избавиться.
   Спустились синие сумерки, но работа еще продолжалась. Хмурая пожилая управдомша, знакомая еще по мирному времени, когда разгоняла футбольные матчи во дворе, стала выпроваживать его.
   -- Иди-ка ты домой, мальчик. Глянь -- темнеет уже.
   -- Женька, мотри, опять от Фроськи нагорит! -- подхватила соседка.
   -- Да какая тут Фроська -- не видите, горе у человека...
   Женя повернулся и, переступая через битое стекло и кирпичную крошку, пошел прочь. В луже у края воронки на глаза ему попалась искореженная жестянка, в которой с трудом можно было узнать коробку от монпансье. Рядом валялось что-то светлое. Он наклонился и поднял катушку желтых ниток. "Лерка всегда держит нитки в жестянках из-под леденцов. Шить любит. Любила..."
   Женька вышел со двора и побрел куда глаза глядят. Обернувшись в последний раз, он увидел, как от развалин несут носилки, покрытые рогожей.
   Стиснув катушку в кулаке, мальчишка, не разбирая дороги, промчался по улице, вылетел в переулок, уткнулся лбом в мокрый занозистый забор и расплакался, задыхаясь и захлебываясь слезами. В голове билась одна мысль: "Как же я теперь об этом Валерке напишу?! Как же напишу..."
  
   Домой он вернулся, когда совсем стемнело, боль не ушла, не притупилась, просто сам Женька вдруг точно окаменел и сам не понимал, почему ещё переставляет ноги. В большой комнате тетка с Машкой разбирали узел с одеждой. На диване и на стульях были разложены и развешаны поношенные платья, чулки и кофточки. Женя поморщился: "Опять наменяла чего-то, спекулянтка проклятая!"
   Завидев в дверях племянника, Ефросинья смерила его недовольным взглядом.
   -- Яви-и-ился, не запылился! Весь перемазанный, как свинья! Сам стирать будешь, ирод. Дров не наколол, -- она начала загибать пальцы, перечисляя Женькины прегрешения. -- Воды не принес. Керосина не купил. Вон Машку посылать пришлось!
   -- Так бомбили же, ма-амка-а! -- робко заступилась Машка.
   -- Ну и што ж с того, што бомбили?-- тетку было не переспорить.--Первый раз, што ль? Бомбили-то когда? А он когда явился? Где шлялся до ночи, дармоед?
   --Не. Твое. Собачье. Дело, -- раздельно произнес Женька, глядя мимо тетки, будто ее и не было в комнате.
   Та онемела от изумления. Машка уставилась на двоюродного брата расширившимися глазами, округлив рот: он никогда раньше так не огрызался.
   Ефросинья беззвучно пошлепала губами, потом оправилась от потрясения и решила поставить племянника на место.
   -- Ах ты, сопляк! Вырастила ирода на свою голову! Я тебя, дармоеда, пятый год на горбу тяну, от своих девок кусок отрываю, а ты что?! Это куда так дальше пойдет?! Скоро с топором на нас будешь кидаться, так?
   Женька сузил глаза.
   -- В Гражданскую, -- почти по слогам проговорил он, -- на спекулянтов -- и с топором! -- он повысил голос. -- И с наганом! И с маузером ходили!! Спекулянт -- хуже врага на войне! Тряпичница! -- мальчишка яростно пнул узел, схватил со стола кружку с недопитым чаем и с размаху запустил в комод. Посыпались на пол фарфоровые слоники, со звоном брызнули осколки зеркала.
   -- Ой, мамочки, убьет! Убьет! -- заверещала Машка, вскочила и, опрокинув табуретку, бегом бросилась в их с Нюркой спальню. Скрипнул засов.
   Тетка, пятясь от стола, задом толкнула дверь в сени и, бормоча: "Бандит! Убивец! Я на тебя найду управу! Вот в милицию-то заявлю!", убралась жаловаться соседкам. Женя, тяжело дыша, стоял один на поле боя. Неожиданная победа над теткой не принесла ему радости.
   Немного остыв, он прошел к себе в каморку, вытащил из-под лежанки старый, еще отцовский вещмешок и стал собираться. Поглубже запихнул в куртку метрику, летную книжку, свидетельство об окончании аэроклуба. В мешок отправились мыло, полотенце, смена белья, компас (Валеркин подарок), Леркина катушка и, конечно же, "Ваши крылья" с дарственной надписью.
   Машка в соседней комнате сидела тихо, как мышь.
   "Нужна ты мне, дуреха бестолковая!" -- Женя, не таясь, прошлепал босиком на кухню.
   "Ого, а со жратвой-то дома знатно! Видно, тетка на базар сегодня ходила".
   Мальчишка отхватил складным ножом (тоже Валеркин подарок) изрядный кусок хлеба, отрезал шмат сала, завернул в газету холодную вареную картошку и аккуратно отсыпал в чистую тряпицу соли. Сгреб с буфета деньги, отложенные на хозяйство. Пригодятся. Мало ли, сколько ехать придется. "Ничего, не обеднеет, небось! Наторгует -- разживется".
   Наверняка у тетки еще где-нибудь кубышка припрятана, но искать было противно.
   Сменив штаны и рубашку, чтобы не казаться оборванцем, парень подхватил вещмешок и проходными дворами зашагал прочь, решив любой ценой пробиваться на фронт. К тетке он больше ни за что не вернется.
   Он заночевал у школьного приятеля и рано утром уже стоял у дверей военкомата.
   -- Доброволец, значит? -- поднял усталые глаза от бумаг военком. -- Восемнадцать есть?
   -- Есть! -- лихо соврал Женька.
   -- Точно есть? А если домой отправлю?
   Свою метрику он давно уже подправил и боялся только, что военком его вспомнит. Городишко-то маленький, все друг друга знают.
   -- Права такого не имеете, -- хмуро огрызнулся Женька. -- Возраст призывной. Стране летчики нужны, а я аэроклуб кончил. Вот.
   -- Ладно, не петушись. На твою долю германца хватит. Самохвалов, -- обратился он к помощнику ,-- подпиши этому направление. Ну, герой, топай на вокзал. В Тамбов твое училище эвакуировалось.
  
   ...Майор вскрыл складным ножом банку сгущенки и пододвинул ее к Жене.
   -- Лопай давай. При нашей работе никаким пайком сыт не будешь.
   -- Да что я вас объедать буду! Вы вон тоже сало берите! А то нечестно!
   -- Ничего-ничего, рубай. Меня ребята в дорогу хорошо снарядили.
   -- Спасибо.
   -- Ну, давай знакомиться, соколенок. Ты, значит, Женя? А я -- майор Самойлов. Андрей Осипович.
  
   И всё. Теперь командира нет. Совсем нет. И никогда уже он не встретит после боя, не спросит: "Как дела, соколенок?", не отругает за беззаботность... ни-ког-да...
   "Мятников! Соколенок! Открой глаза! Женя, Женька, слышишь, ты слышишь меня хоть?! Да где же врач, черт вас всех..." -- майор первым оказался рядом. Раньше техника. Верно, он всё понял, когда увидел, как Женька садился поперек полосы.
   А через месяц после этого погиб...
  
   Когда поезд подошел к станции, майор на прощание пожал Женьке руку, как равному.
   -- Ну что ж, бывай, соколенок. Может, свидимся еще.
   В следующий раз они увиделись уже в полку.
  
   Из всего училища отобрали человек восемь. Новички попали в гвардейский истребительный авиаполк. Женя подошел к землянке на распределение, встретил выходящих оттуда летчиков и остолбенел. "Мать честна! Куда ж это я попал?! Один выходит -- вся грудь в орденах, второй выходит -- медалями звенит, третий выходит -- Герой! Куда мне до них! Налета-то с гулькин хрен. Подумают еще -- вон, дурака какого прислали". Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и боялся войти, пока наконец какой-то техник со смехом не втолкнул его в землянку. Женя огляделся и просиял от радости, увидев знакомого майора, сидевшего за грубо сколоченным столом. Тот тоже узнал попутчика.
   -- А, здорово, соколенок! Ну что, оперился? В бой рвешься? Смотри у меня! Последний экзамен в небе будешь сдавать, фрицам. Переэкзаменовка на том свете.
   И тут же распорядился:
   -- Ко мне его, во вторую.
  
  -- Пилотский рай
  --

Небо здесь не для войны -- для полета.

Как мальчишки, мы кружимся-летаем.

И встречаем мы погибших пилотов,

И с почетом их к себе провожаем...

Вика Скайнова (Volnaya )

  
   Сменившись рано утром и немного поспав, Майка успела сбегать на толкучку и выменять у спекулянтки большое крепкое яблоко -- для Жени. Чай теперь придется пить без сахара. Ну и пускай.
   Сегодня она дежурила в ночную смену. До отбоя дел было не меньше, чем днем -- кому-то морфий на ночь уколоть, кого-то переложить поудобнее, кого-то отругать за самовольные прогулки, у кого-то из-под матраса вытащить флягу самогона и взять клятвенное обещание больше ни-ко-гда...
   В восьмой палате стояло шестнадцать коек. Когда эшелоны с ранеными прибывали в город постоянно, и госпиталь, как и другие, был заполнен до предела, там помещалось ровно двадцать две. Майка уже знала точно, сколько коек входит в палату, сколько -- в коридор. Но сейчас всё было в норме: два ряда по восемь.
   К десяти вечера сестре полагалось пожелать всем спокойной ночи, сменить дневную лампочку на слабую синюю, зажечь ночник на столике и уйти на пост, но раненые еще долго не спали. Кому-то было жарко, кому-то душно, кто-то требовал пить, кто-то просил снотворное. Пахло кровью, спиртом, йодом и карболкой.
   -- Сестрица, не берет меня что-то ваше лекарство, -- жаловался пожилой майор-танкист.
   -- Погодите, Иван Семенович, -- спокойно отвечала Майка, -- морфин сразу не действует. После укола еще немножко времени должно пройти.
   -- Майечка, попить дайте!
   -- Сейчас принесу.
   -- Майечка, мне так неудобно.
   -- Давай-ка переложу.
   -- Майечка...
   -- Сестренка...
  
   Наконец, после полуночи палата начала затихать. Майка еще раз обошла раненых, проверяя, всё ли в порядке. Кто-то бормотал во сне, кто-то ворочался, слышалось тяжелое дыхание, шорох простыней, скрип пружин. Когда все угомонились, Майка сбегала на пост за яблоком и подошла к Жене.
   Он лежал, отвернувшись к окну и прикрыв рукой глаза от мягкого синего света.
   -- Как ты сегодня? Бок уже меньше болит? Да?
   -- Меньше, -- Женя явно не хотел разговаривать.
   -- А что я тебе принесла!
   Она вынула из кармана халата яблоко и гордо положила его на тумбочку.
   -- Вот! Ешь. Вкусное.
   Женя взглянул без особого интереса.
   -- Спасибо.
   Майка забеспокоилась.
   -- Жень, что случилось?
   -- Ничего, -- он отвернулся. -- Будет меня караулить. Не помру небось.
   -- Жень, что не так? Где болит? Ты не терпи, ты сразу говори! А то высадят микробы десант -- а следом целая армия прибежит!
   -- Да нормально всё, иди уже!
   Майка присела на краешек постели (что строго запрещалось) и всплеснула руками.
   -- Господи! Да от тебя спиртным разит! Что стряслось, что?!
   "Только этого мне не хватало! Мало нам вчерашнего Хохлова -- теперь и Женька туда же! Хорошо хоть, не кололи ему сегодня ничего! Узнаю, кто ему выпить дал, ей-богу, уши оборву. Только-только человек из осложнений выкарабкался!"
   -- Да иди же наконец! Ты тут ничего не сделаешь, ничем не поможешь! Поспи. Ведь на ногах едва стоишь.
   -- На дежурстве нельзя. Попадет.
   -- Если вдруг начальство заявится -- я тебя разбужу, -- хмуро пообещал Женя. -- Всё равно не спится.
   -- Жень, да что с тобой?
   Он вынул из-под подушки сложенную газету, швырнул ее на тумбочку.
   -- На, читай! Вот здесь...
   Майкины глаза привычно выхватывали из текста самое главное.
   "Гвардии майор Самойлов... один сбил девять фашистских бомбардировщиков. Погиб.... присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно".
   Майка медленно отложила газету.
   "Кто такой этот Самойлов? Друг? Командир? А, какая разница! Ясно одно -- горе у человека. А как тут утешишь? Не говорить же "успокойся""!
   Женя всхлипнул и рванулся с подушки.
   -- Ну, что ты тут наколдуешь?! Из всей эскадрильи... половины не осталось! Эх, командир! Как же ты?!
   "Рано ему пока вскакивать-то, -- озабоченно подумала девушка. -- Не дай боже швы разойдутся! А, ладно, не до того сейчас!"
   -- Ну-ка, иди сюда, -- обняла парня за плечи, притянула к себе. Тот с неохотой послушался. Некоторое время оба сидели молча.
   -- Где он теперь?.. Нас учили, что бога нет. Ни бога, ни чёрта, ни духа святого... А что же -- ТАМ? Неужели -- совсем ничего? Пустота?
   Майка тихонько баюкала его. Гладила горячий стриженый затылок. И чувствовала, как намокает от слез рукав халата.
   -- Бога нет, -- прошептала она Жене на ухо. -- И чёрта тоже нет. А знаешь что есть? Пилотский рай. Там всегда летная погода, синее небо и никакой войны.
   "Кажется, успокоился. Здорово я этот рай выдумала. И откуда только что берется!"
   -- Чистое небо, -- повторил он. -- Увидеть бы... Не через прицел, а просто так".
   Еще помолчали.
   -- Май? Ты тут еще?..
   -- Ага, -- девушка осторожно пошевелила затекшей рукой. -- Ложись. Поздно уже.
   -- Чёрт, сорвался, как мальчишка! Прости уж.
   Майка промолчала.
   -- Ладошка прохладная... Хорошо... Спать буду. И ты иди отдохни. Вон глаза какие опухшие. Цыпленок такой...
   Через некоторое время Майка неслышно поднялась и заботливо подоткнула Жене одеяло,как маленькому. Как ей самой в детстве бабушка подтыкала.
   О синеглазом пулеметчике она больше не вспоминала.
  
   А Жене приснился военный городок. Безоблачное синее небо. Огромный аэродром, он в жизни таких не видел. И много-много самолетов. Приземлялись и взлетали смешные допотопные трипланы с велосипедными колесами вместо шасси, легкие "У-2", новенькие "ЯКи", шустрые "МИГи", тяжелые бронированные "Илы", пузатые "ЛИ-2". Невдалеке --маленький поселок. Красные черепичные крыши, деревянные домики, утопающие в цветущих вишневых садах, посыпанные песком дорожки. Дальше смутно виднелись очертания гор. Женька стоял у КПП и смотрел, как завороженный. "А где же здешние летчики?" -- подумалось ему.
   И вдруг он увидел: от аэродрома к проходной, весело переговариваясь, направлялись два пилота. В одном из них легко было узнать легендарного Валерия Чкалова, а второй...
   -- Командир! -- вскрикнул парень, рванулся к майору Самойлову... и проснулся.
  
   Он не сразу сообразил, где находится. Слабый свет оставленного сестрой ночника едва разгоняет ночную темноту. Душно. Бок под бинтами печет. Здорово болит, зар-раза. Но терпеть пока еще можно. Щеки мокрые. Выходит, плакал во сне. Ну, ничего. Никто не видел. "Военный городок среди облаков. Командир... И рядом -- сам Валерий Палыч Чкалов. Выходит, пилотский рай взаправду есть! Эх, командир, командир! Как тебе там, на небесах? Хорошо?"
   Женя вздохнул. Вытер лицо о подушку. "Привидится же такое!" Захотелось рассказать кому-нибудь, да все спали. Тогда он решил записать свой сон, пока не забыл. С трудом, кривясь и кусая губы от боли, он осторожно повернулся на бок. "Только бы не застонать! Не разбудить никого!" Нашарил на тумбочке карандаш и маленький блокнот, повернулся на спину и задумался -- с чего начать?
   Первая строчка возникла в голове сама собой, будто подсказал кто. Женя торопливо, коряво, почти наощупь, сокращая слова, вывел:
   "Как скоротечен оказался первый бой!"
   "Это еще к чему тут? -- недовольно подумал Женька. -- Я ж не об этом писать хотел! И вообще, не надо врать. Тот бой был уже не первым!"
   Хотел было зачеркнуть, передумал. Пускай уж как есть. Надо что-то писать дальше. За первой строчкой появилась вторая: "Но я уже переступил черту".
   Теперь дело пошло легче. Женька сам себе удивлялся -- он никогда раньше не сочинял стихов. И вообще не считал рифмоплетство серьезным занятием.
   "И звездочку за "мессер" сбитый мой
   Мне нарисуют... но -- не на борту".
  
   "И никакой это был не "мессер"... "Мессер" попробуй-ка достань! Он хитрый, сволочь! Ладно, пускай так..."
  
   Я не познаю девушки любовь,
   И больше никогда не отругает мать...
   Но я всегда готов был свою кровь
   И жизнь свою за Родину отдать!
  
   Этот кусок ему очень понравился. Женя даже перечитал его дважды. Последнее четверостишие он написал единым духом.
  
   Боль в клочья разорвАла пустоту,
   Кровь залилА обугленный реглан...
   Но я осуществил свою мечту,
   А ты живи, товарищ капитан!
  
   "Командир майором был... И в регланах никто не летает. Ну уж ладно. Не буду исправлять". Женька нацарапал внизу: КОНЕЦ. Перечитал, хмурясь и шевеля губами. Решил оставить всё как есть. Спрятал блокнот и карандаш под подушку: "Завтра перепишу набело". Боль в боку вроде бы чуть поутихла. "Потерплю без укола. Незачем девчонку дергать. Пусть отдохнет малость".
   Парень постарался не шевелиться. Он уже знал, что от этого боль унимается. Действительно, стало легче. Он забылся тревожным сном.
  --
   Утром градусники раздавала другая девушка -- рыженькая, та самая, что недавно спала на дежурстве.
   -- А Майя где? -- отводя глаза, спросил Женя, когда сестра подошла к нему.
   -- Сменилась она, -- ответила Верочка. -- Отдыхать-то надо. Вечером теперь придет.
   -- А-а...
   Женьке стало совестно. Война есть война. За год состав полка меняется раза три-четыре. А он -- сорвался. Перед девчонкой нюни распустил! Стыдобища. Но, вспомнив маленькие теплые ладони на плечах, немного успокоился. Сколько времени уже никто его не обнимал! Разве что покойная мать. Но это было так давно, что казалось небылицей.
  
   Матери не стало, когда Женьке исполнилось двенадцать. Осенью она простудилась, долго хворала, но перемогалась и ходила на работу. Авось само как-нибудь пройдет. А там, глядишь, весна наступит, и полегчает. Мальчишке даже в голову не приходило, что мать серьезно больна. Он даже успел привыкнуть к ее постоянному кашлю.
   Женька прибегал из школы, швырял книжки в угол, кормил кур, варил ужин, прибирал в доме и ждал мать со смены. Встречал ее на углу, вел домой и ничего не давал делать по хозяйству: "Сиди! Я уж сам управился!"
   Ужинали, мама гладила сына по голове и нахваливала его стряпню. Затем он садился за уроки, а мать -- за шитье.
   К весне мать совсем расхворалась, и ее увезли в больницу. Ненадолго, как считал Женька. Недельку-другую он и один перекантуется -- большой уже, самостоятельный. И хозяйственные деньги на кино и мороженое тратить не будет -- что ж он, дурак, не понимает?
   Теперь после школы Женька забегал домой, съедал половину вчерашнего супа, остальное выливал в бидончик и нес в больницу к матери. Та торопливо ласкала его, а потом хвасталась перед соседками по палате -- вон какого заботливого парня вырастила, и кому только такой достанется?
   Однажды его в больницу не пустили. И еще, и еще раз. А потом он увидел, что на месте матери лежит какая-то чужая тетка...
  
   Следующий день просто выпал из памяти. Помнились какие-то обрывки. К Женьке заглядывали сердобольные соседки, подкармливали его, сочувственно качали головами: "Сиротинушка"... Приходили строгие училки из Наркомпроса, о чем-то спрашивали, Женька что-то невпопад отвечал. В голове колотилась одна мысль: "Детдом..."
   Одна "костюмная" училка привела смутно знакомую женщину с поджатыми губами. Кажется, она иногда заходила к матери и всегда говорила одно и то же:
   -- Бросай, Маруська, к лешему свою фабрику! Жалко смотреть, как ты за гроши убиваисси. Ей- богу, бросай! Я ж не чужая тебе, сестра, чай. Плохого не посоветую. Иди к нам в мануфактурный отдел. Я тебя устрою. Там, ежели с умом-то... -- и переходила на шепот.
   Женька молча оглядел ее. Сухонькая, малорослая. Жиденькие пегие косы уложены вокруг головы венчиком, нос уточкой, сеточка морщин у глаз. Большая родинка на щеке. Ни капельки на мать не похожа, хоть они и сестры. Нет, тетка ему определенно не понравилась.
   Гостья сняла блеклое пальтишко с потертым меховым воротником и повесила его на их с матерью гвоздик.
   -- Ну-у-у? -- обратилась она к насупленному мальчишке. -- Чего набычился, дурень? Ведь тетка я тебе родная, матери твоей, покойницы, сестра старшая, Ефросинья. Ох, горе-то горькое, -- обернулась она к училке, -- у меня своих двое, а тут еще один!
  
   Потом были поминки, пришли соседки, ели липкую кутью и переговаривались. Женька к ним не вышел. Он забился в угол и сидел там, словно окаменев. До него долетали обрывки разговоров:
   -- Чего, Фроська, с парнишкой-то надумала? К себе возьмешь аль в приют?
   -- Да какой приют, какой приют! -- вскинулась тетка. -- Как я потом людям в глаза-то посмотрю? По улице пойду -- всяк пальцем ткнет: вон Фроська пошла, что племяша в приют сдала! Неладно это. Не по совести. Да и не чужой он мне. Племянник, родная кровь. Уж как-нибудь подыму сироту. Дефьки-то мои замуж повыскакивают, вырастут -- разлетятся, а этот, дай бог, в люди выйдет, женится, жену в дом приведет. Хоть на старости лет не одна куковать буду.
   Проводив гостей, она по-хозяйски обошла комнату, повздыхала, покачала головой и обратилась к племяннику:
   -- Барахлишко-то от матери осталось какое, аль нет? Давай соберем, что сгодится, да и пойдем потихоньку. Квартира-то казенная, освобождать надо. Со мной теперича жить будешь. Со мной да с дефькими моими (она так и говорила -- "дефьки", в другой раз это бы рассмешило, но сейчас было не до того).
   Ефросинья, раскрыв сундук, стала деловито перебирать материны вещи.
   -- Та-ак, ну, это платьишко еще ничего, Нюрке, старшенькой моей, сгодится... Сарафанчик. Хорош еще сарафанчик, ишь, вышитый, подол подогнуть чуть да по бокам прострочить -- Машке на вырост пойдет, не барыня, доносит. Ну, это так и вовсе барахло!
   Она откинула в сторону цветастый мамин халатик, который та всегда носила дома. Женьку как током ударило -- всхлипнув, он схватил халатик, прижал к груди и спрятался за печку.
   -- Не отдам! Не смейте!
   -- Тю, малахольный, -- удивилась тетка. -- Да забирай свою тряпку, кто тебе не дает!
   Связав и мамино, и Женькино тряпье в узел, тетка ловко посадила бегавших во дворе кур в корзинку и вручила ее хмурому племяннику.
   -- Книжки-то свои школьные не забыл?
   -- Нет.
   -- Ну, пошли, что ль.
  
   Тетка на ласку не шибко щедрая была, да Женька и сам привык держаться от нее в стороне -- пускай со своими "дефькими" нянькается, а ему все эти сопли до лампочки. Он, оказывается, успел уже позабыть, какое оно -- живое дышащее человеческое тепло. "Майка -- цыпленок", -- вдруг ласково подумал он. А что? Цыпленок и есть. Хрупкая, теплая, кудряшки светлые, пушистые. Вспомнилось, как мать кормила цыплят во дворе, как боязно было, взяв в руки маленький желтый комочек, сделать неловкое движение и сломать тонкие косточки.
   "Всё, -- приказал он себе. -- Хватит. Больше никаких соплей перед девчонками. Женька, ты же гвардеец. Стыдись".
   Принесли завтрак. Аппетита не было, но с вечера лежавшее на тумбочке Майкино яблоко будто подзадоривало: ну съешь меня, съешь! "Яблоко! Зимой! У спекулянтов, небось, выменяла. Сама не слопала -- мне принесла, глупая!"
   День начался как обычно -- обход, перевязки, процедуры. Потом кое-кто из соседей тихо ушмыгнул через окно уборной в самоволку. Жене вставать запрещали, и он продремал весь день.
  
   Вечером в палате появилась Майка. Завидев ее, Женя отчаянно покраснел и с головой спрятался под одеяло.
   "Ох, только бы ничего не говорила! -- взмолился он про себя.-- Только бы не напоминала! Сквозь землю бы провалился, да там подвал!"
   Но вылезти из-под одеяла все-таки пришлось. Хотя бы для того, чтобы взять градусник.
   -- Таак... Женя -- 37, 8, -- Майка поставила точку на температурном листе. -- Ничего страшного. Вечером у всех поднимается. Скоро бегать начнешь. Яблоко съел?
   -- Да, -- он отвел глаза.-- Вкусное. Спасибо.
   -- Вот и славно. А чего кушаешь плохо? Мне дневная смена передала: за завтраком ты только чай выпил, в обед компотом обошелся. Жень! Ну куда это годится, а?
   -- Неохота...
   -- Что значит-- неохота?! Ты молодой сильный парень, ты добавки должен требовать!
  
   В коридоре загрохотала тележка. Лежачим раненым развозили еду.
   -- Ага, вот и ужин приехал! Если сам есть не будешь -- с ложки накормлю! Так и знай!
   Женя поглядел исподлобья.
   -- Ну-ну, рискни, -- совсем по-мальчишески хмыкнул он.
   Но он девчонку явно недооценил.
   -- А вот и рискну! -- храбро заявила она.
   Раненые оживились, предвкушая потеху.
   -- Накорми, накорми его, сестренка!
   -- Ешь, летун, а то летать не сможешь, ветром унесет!
   -- Ложечку за папу, ложечку за маму!
   -- Нету у меня родителей, -- хмуро отбивался Женя. -- А за тетку я не стану!
   -- Так и будешь сидеть над полной тарелкой? -- упрекнула Майка. -- Ну, приступим.
   Она опустилась на табуретку рядом с Жениной койкой и зачерпнула картофельное пюре.
   -- Ну-ка, в каком звании у вас командир полка?
   -- Майор, -- машинально ответил Женя.
   Майка не растерялась и отправила ему в рот полную ложку.
   -- Ложечку за товарища майора!
   Остальные раненые включились в игру. Посыпались предложения:
   -- Ложечку за товарища маршала авиации!
   -- Ложечку за всю истребительную авиацию!
   -- Замполита, замполита не забудьте!
   -- И техников! -- выкрикнул кто-то.
   -- А теперь котлетку, -- продолжала девушка.
   Женя быстро пресек это безобразие. Он намертво стиснул ложку зубами, а потом и вовсе отобрал ее у Майки.
   -- Да ну тебя совсем! За этих товарищей пить надо, а не лопать!
  --
  -- "Жди меня, и я вернусь..."
  
   На ночных дежурствах, когда не было дел, Майка обычно читала какой-нибудь учебник. В ординаторской медицинских книг было много, целый шкаф, и врачи разрешали выбирать там что-нибудь. Учебник, по которому преподавали на курсах, она уже переросла, а институтские казались слишком сложными. Через слово какие-то мудреные медицинские слова и латынь. Чёрт ногу сломит. Сейчас она нашла на верхней полке довоенную брошюру "Хирургическая работа у озера Хасан" какого-то профессора Ахутина. Бегло пролистала -- вроде легко. Взяла.
  
   Основная беготня в отделении всегда приходилась на вечер. Особенно если недавно летучка приходила. Ночью было поспокойнее, и дежурным сестрам поручали всякую бумажную работу. Выписать назначения из истории болезни в тетрадь назначений и передать по смене, написать требования на кухню, наклеить этикетки на лабораторную посуду. Сегодня Майке не повезло. Старшая сестра велела ей разграфить почти сотню температурных листов и начертить график дежурств на следующий месяц! А она, Майка, сроду не умела чертить. Если б листочки в клеточку дали, она бы справилась. Так они же чистые! Девушка с тоской поглядела на стопку бумаги и в третий раз стерла неровную карандашную линию. Ну куда это годится -- опять все столбики получились разной ширины! И что наутро сказать Наташке-полврача?!
   На стол упала чья-то тень. Майка подняла голову -- рядом стоял Женя, держа под мышкой большую серо-голубую книгу.
   -- Добрый вечер.
   -- Доброй ночи, -- улыбнулась она в ответ. -- Что, не спится?
   -- Не спится. Уже все бока отлежал.
   -- Ну, посиди рядышком. Только, боюсь, тебе скучно будет. У меня сегодня работы по горло. К утру вон сколько начертить надо, а у меня ничего не выходит!
   -- Давай пособлю.
   Майка просияла.
   -- Правда?! А ты умеешь?!
   -- А то! Показывай, чего делать надо. Тю! Всего-то? Ну-ка, подвинься. Карандаш почему такой тупой?
   -- Нажимала сильно.
   -- Нажима-а-ала она, -- передразнил Женя. -- Карандаш всегда должен быть острым. Ножик есть? Сам очиню.
   Майка сбегала за перочинным ножом и услужливо подтолкнула ему тяжелую деревянную линейку. Сама стояла с такой у доски, доказывая теоремы.
   -- На кой она мне? Себе оставь. Я и так могу.
   "Ой-ой, он такого от руки начертит!"
   Но из-под карандаша выходили совершенно ровные линии. Она, Майка, и по линейке так не сумеет. И почерк у Жени оказался четким, "инженерным".
   -- Ух ты! -- восхитилась Майка. -- Класс!
   -- Делов-то. Это тебе не курс прокладывать.
   -- А ты что, штурман?
   -- Я -- истребитель. Сам себе и пилот, и штурман, и стрелок. Не болтай под руку. Вон, книжку посмотри пока, если охота.
   Майка взглянула на обложку. Там был летящий самолет и крупная надпись: "Ассен Джорданов. ВАШИ КРЫЛЬЯ".
   Она раскрыла книгу наугад. Сила тяжести, сила тяги, угол атаки... Физика. Скукотища. Может, дальше будет интереснее? Майка перелистнула страницу и прыснула. Какой-то карикатурист нарисовал смешного дядьку с парашютом за спиной. Дядька, выпучив глаза и надув от натуги щеки, тянул за хвост корову. Корова, полуобернувшись, с укоризной поглядывала на незадачливого летчика.
   -- Ну, вот и готово, -- Женька поднял голову от бумаг. -- Принимай работу, хозяйка!
   Майка восхищенно ахнула. Колонки на температурных листах стояли ровно, как солдаты на параде. Фамилии дежурных сестер на мартовском графике можно было разобрать с трех шагов -- так четко они были написаны.
   -- Ух ты-ы! Какой молодец! Спасибо!
   -- Да ну, это разве работа! Вот в аэроклубе мы знаешь сколько чертили!
  
   Она примерно знала. Знакомые ребята и ее звали с собой в аэроклуб. Но она посмотрела, сколько там надо считать и чертить, и решила -- а ну его совсем. Точные науки ей всегда плохо давались, да еще и учителя менялись каждые два месяца. Только привыкнешь к новому -- бац, в класс влетает какой-нибудь всезнающий мальчишка и орет:
   -- Математики не будет, математик -- враг народа!
   Или:
   -- Физики не будет, физичка -- враг народа!
   Какой уж тут аэроклуб... Наверстывать придется. А у нее, Майки, воля слабая. Не выдержит, бросит. Нет уж, лучше не позориться.
  
   -- Книжка у тебя смешная. В аэроклубе дали?
   -- А то где ж! Поняла хоть чего-нибудь?
   -- Не-а. Я только картинки смотрела, -- призналась девушка. -- Мне дяденька с коровой больше всего понравился. Спасибо тебе. Чаю хочешь? Вкусный. Сама делала.
   -- Давай.
   Майка сбегала в дежурку и принесла две эмалированных кружки, от которых поднимался пар. Одну протянула Жене. Он вдохнул свежий травяной аромат. Отхлебнул глоток.
   -- И правда, вкусный. Летом пахнет. Из чего?
   -- Чабрец и мята. Я в том году насушила. Пей. Тебе полезно.
   -- В медицинский готовишься? -- парень кивнул на брошюру, лежавшую на углу стола.
   Этой ночью Майка за чтение пока не принималась. Да и днем ей почитать толком не удалось -- легкомысленная Верочка то и дело вырывала книгу из рук: "Брось ты эту тоску! Всё равно ничего не поймешь! Давай лучше поболтаем!"
   -- Вот еще не хватало! Это так... из любопытства. Я вообще-то в Литературный собиралась.
   -- В Литературный?! Да что тебе там делать?
   -- На писателя учиться. Или на поэта.
   -- Да ты что?! Тебе в медицинский прямая дорога, такой талант пропадает!
   -- И ты туда же! -- всплеснула руками девушка -- Девчонки как сговорились -- Майя, поступай в медицинский! Майя, у тебя рука легкая! Все уши прожужжали. А я ни-за-что-не-пой-ду! Там хи-ми-я!
   -- Значит, выучишь, -- спокойно, как о чем-то давно решенном, произнес Женя. -- Тебе медицинский на роду написан. Так и знай. А стишки кропать каждый дурак сможет.
   -- А вдруг я колдунья! Вдруг так делать нельзя?
   -- Колдуны да ведьмы -- это предрассудки и чепуха на постном масле, -- снисходительно объяснил он. -- Не забивай себе голову попусту. Наверняка всё это как-то объясняется. Просто люди еще не узнали, как. Вон про радио тоже раньше не знали, а теперь оно в каждом доме есть. Когда-нибудь ученые и колдовство твое откроют -- будет новая наука. Не боись. Я не выдам. Честно.
   -- Спасибо, -- повеселела Майка. "И вправду, может, ничего тут нет особенного. Война кончится -- и какой-нибудь ученый найдет моему "колдовству" объяснение. Материалистическое".
   -- Тебе спасибо, -- Женя накрыл ее руку своей. -- Если б не ты, свалился бы я возле этого заборчика. И черт знает, когда бы еще меня хватились!
   -- Да брось ты! -- смутилась Майка. -- Я знаешь, как тогда перетрусила! Раньше-то всегда кто-нибудь рядом был. Доктор... или девчонки. А тут я одна! И надо что-то делать, решать! Самой! Страшно.
   -- Когда понимаешь, что дело серьезное, всегда страшно. Я вот тоже своего первого фрица сбил со страху. Мне от ведущего потом досталось на орехи. Сказал, что я таких дров наломал -- чудо, что самого не смахнули.
   -- А как ты его сбил?
   -- Ну, выпустился из училища, приехал в полк, побыл сколько-то на земле, ну там тренировочные вылеты, в зону слетать -- ориентиры нашей площадки запомнить. Пообвыкся, показал, чего умею. А умел-то мало, строя толком не знал да и стрельб у нас в училище почти не было. Командир не ругал и не хвалил -- приглядывался. А однажды вдруг приказал: "Завтра готовься на боевой. Карту района посмотри, подготовься. На первый раз твое дело маленькое -- от хвоста не оторваться". Сказал так просто, знаешь... ну будто велел мыть руки и идти обедать.
   Я полночи не спал, вертелся, все представлял, как фрицам соли на хвост насыплю. Ух, они у меня попляшут! Взлетали, когда солнце уже высоко поднялось. Взяли курс к Сталинграду. Задание у нас было -- перехватить отряд "юнкерсов" на подходе к городу.
   Я за хвостом слежу, но иногда нет-нет, да и гляну вниз, на город. Дымно внизу, мутно, развалины вижу, вспышки артиллерийских выстрелов -- бои внизу идут. Лечу и думаю: а где же фрицы? Взмок аж, сижу в кабине, как в бане, очки на лоб сдвинул -- пот мне глаза заливает. Тут сообразил, что больно много башкой кручу, озираюсь, а в глубину не смотрю. А это, понимаешь ли, плохо, неправильно. Еще в аэроклубе нас инструктор учил: "Увидел противника раньше, чем он тебя -- считай, половина победы".
   Ну, успокоился, стал за хвостом следить. Показалась за левым плечом черная точка, стала расти -- я сперва даже и не сообразил, что это враг. Но потом будто током прошибло -- Женька, это ж фриц! Дернул машину вверх, покачал крыльями -- дескать, вижу, ребята! От волнения даже про радио забыл. А из точки уже целый самолёт вырос. Развернулся, хочу его в прицел поймать, гляжу -- мать честна! Снизу-сбоку -- еще один фриц! "Лаптежник!" Кресты на крыльях, близко -- аж все заклепки видать! Я со страху гашетку нажал да как дам по нему очередь! Тот сразу на крыло завалился, дым из него пошел, и -- к земле! А я за ним слежу, не могу оторваться -- упадет, не упадет? Вроде и выровняться пробовал. А потом этак носом клюнул -- и в штопор. Так до земли и штопорил, там взорвался.
   Знаешь, я с тех пор, как из дома сбежал, так не радовался. Ну, потом спохватился -- ведь от ведущего оторвался ж с этим фрицем. Сразу газ убрал, в строй вернулся, смотрю -- соседняя пара на виражах бой ведет, рядом еще один фриц дымит, уводит самолет в свою сторону, удирает, стало быть. Ну, остальные "лаптежники" через такое дело сразу расхотели дальше лететь. Посбрасывали бомбы кто куда и ходу дали.
   -- А за что командир ругался?
   -- За то, что от ведущего отстал. За то, что на сбитого засмотрелся. А если б в это время кто мне в хвост пристроился? То-то.
   На земле командир меня сперва поздравил при всех. По плечу похлопал: "Молодец, соколенок, открыл боевой счет". Я, оказывается, не в корпус "Юнкерсу" угодил, -- у него броня, не вдруг прошибешь, -- а в кабину. Плекс расколотил, летчика грохнул. А потом отозвал меня в сторонку и так пропесочил -- только, что называется, скрип стоял: "Ты куда, дескать, полез, дурень?! Жить надоело балбесу такому?! Ладно, повезло на этот раз, и фрица сбил, и сам целый. А если бы ты "мессеру" попался, пока любовался, как там "лапотник" этот твой падает? Свернули бы тебе голову, как куренку. Я тебя, говорит, для того, что ли, летать учил, чтобы тебя завтра какой-нибудь ганс на хвосте нарисовал, что ли?!" На хвосте, цыпленок, немцы сбитых отмечают. Черточками такими.
   Правильно он меня жучил. Этот "лаптежник" и приманкой мог оказаться. То есть, я бы за ним, а тем временем истребитель фрицевский -- мне в хвост. Они так часто делают.
   Ну, на меня будто ушат холодной воды опрокинули. Стою красный как свекла, что там уши, аж затылок горит. А командир мне: "Не горюй, -- говорит, -- первый блин комом. Дальше веселее пойдет. Всё-таки немца в землю вогнал, и в строй вернулся сам, не потерялся. В первом бою бывает, что и теряются..."
   -- Ух ты! С первого раза -- и сбил! Молодец какой! Слушай, а почему ты из дому сбежал?
   -- Да тетка у меня -- от такой куда хошь сбежишь... Не будь войны -- я б тоже удрал!
   -- Обижала? -- сочувственно спросила девушка, припомнив все детские сказки о злых мачехах.
   Женя поморщился.
   -- Да не-е-е! Много ей до меня дела! У нее свои две фифы подрастали, Нюрка да Машка. Глаза особо не мозолил, по хозяйству помогал -- и ладно. Тоже скажешь -- обижала! Сдался я ей -- обижать меня! Да только скучная она, аж тошно. От такой житухи и на Северный полюс двинешь.
   Майка честно пыталась представить себе, как это -- и не могла. До нее всегда всем было дело. Иногда даже больше, чем надо.
   -- А ты домашняя. Сразу видать, -- он улыбнулся .
   -- Ага. Чуть что -- все крыльями хлопают. Мать: "Куд-куд-куда-а-а пошла? Куд-куд-куда-а-а пошла?" А тетя Глаша -- это домработница наша, она нам как родня, -- подхватывает: "К ко-ко-ко-кому-у пошла? Ко-ко-ко-когда-а-а придешь? Ко-ко-когда-а-а придешь?"
   Женя захохотал. Поперхнулся, глотнул чаю, отдышался. "Домработница? Вот это дааа! И так спокойно об этом говорит -- привыкла, небось. Нюрка с Машкой от зависти бы лопнули! А ведь простая совсем девчонка-то, не зазвонистая. Легко с ней".
   -- Оххх... Ну и курятник! У тебя ж еще и нянька была?
   -- Да, до восьми лет. Потом мама ее в другую семью порекомендовала.
   -- До восьми?! -- поразился летчик. -- Нич-чего себе! Я в восемь всё сам умел! И дров наколоть, и на базар сходить, и суп сварить. Мать со смены придет -- а у меня уже обед готов.
   -- Да и я не белоручка,-- стала торопливо оправдываться Майка. -- Тетя Глаша всегда говорила -- Маня, учись стряпать. Она меня Маней всегда называла. Не могла запомнить, что я не Ма-ня, а Май-я. Смешно, правда? Учись, говорит, стряпать, для девки стряпня -- первое дело. Мало ли как жизнь обернется! Это мать упиралась -- у девочки из хорошей семьи должна быть няня. Так принято. А отец только плюнул -- развел, говорит, бабье царство на свою голову!
   Женя рассмеялся. Забавная все-таки девчонка. С такой не соскучишься.
   -- А мать у тебя кто?
   -- Ак-три-и-са, -- сморщила нос девушка. -- Не Любовь Орлова, конечно... Так себе, ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса. Видел -- на афишах пишут: "И другие"? Это про нее!
   -- Поругалась, что ли?
   -- Поругалась.
   Майка в подробностях пересказала историю своего побега.
   -- И тебя так легко из госпиталя отпустили?! А присяга как же? Или ты вольнонаемная была?
   -- Меня только здесь в звании определили. После курсов. Таких героинь -- пучок за пятачок, только свистни! А отцу написать не сообразила -- он уже на фронте был.
   -- А отец-то генерал, небось?
   -- Нет. Пока только майор. Майор НКВД.
   -- Н-да-а-а, -- протянул Женя. -- Серьезное дело.
   -- Он меня потом разыскал. Мы тогда в Реутове стояли. Я вот всё думаю: а вдруг он когда-нибудь еще приедет?! Ну вдруг? Я ведь папина дочка! Э-э, -- вдруг спохватилась она, -- да ты у меня спишь совсем!
   -- Да... Что-то горючее кончается. На посадку пора.
   -- Пошли, провожу.
   Во сне он не казался старше своих лет. Может, потому, что исчезала резкая тонкая складка между широких бровей. Просто мальчишка-ровесник, с которым было бы здорово сидеть в парке на лавочке, есть мороженое, смеяться и болтать о всякой чепухе.
  
   -- Соколова! -- высунулась из подсобки Клава. -- Где тебя носит? У нас чистые простыни кончились! Опять дневная смена мышей не ловит! Бегом к кастелянше, грязное сдашь по описи, чистое примешь. Живо!
   Майка бросилась исполнять поручение, раздумывая на ходу: "Надо же, какой славный парень! Будто всю жизнь его знала. Вот ведь молодец какой -- с первого раза, и фрица сбил! Талант просто. А ведь мог бы запросто умереть! Если бы я тогда не вышла пореветь... если бы он свернул на другую дорожку... уже не спасли бы. И всё из-за того, что лентяйка Верка дрыхла на дежурстве! Ее, конечно, потом отдали бы под трибунал, да только кому от этого легче?"
  
   Майка заметила, что давно уже перегнала рыжую -- потому что Верочка только хвалиться горазда. Ей ничего сложного теперь и не поручали. Назначения не путает, сиделкой работать может -- ну и на том спасибо.
   Понятно, что недавно встречали эшелон, вымотались все. Но ведь другие держат же себя в руках! Девушка вспомнила свои собственные тяжелые дежурства, когда она ходила по коридору и до синяков щипала себя за руки, чтобы не уснуть. Чем, спрашивается, Потапова хуже?! Раз заступила на пост -- будь добра отдежурить как положено.
  
   Впрочем, до истории с Женей Майка снисходительно относилась к подружкиным фокусам и как могла, старалась покрывать ее огрехи. Но сейчас?! Нет уж, дудки. Теперь рыжая, конечно, присмирела, подобралась, начала стараться. Но надолго ли ее хватит? Неделя, месяц? "Если она еще что выкинет -- доложу по форме, и пускай сама выпутывается как знает! Надоело".
  
   Женя поправлялся. Раненый бок еще побаливал, но уже не так сильно. Доктор скоро обещал разрешить прогулки. Всё веселее будет. А то скучища смертная. Всех развлечений-то -- радио в Ленуголке, иногда кино и книги. На интересные, вроде "Трех мушкетеров", "Шерлока Холмса" и "Всадника без головы", была длиннющая очередь. А всякого там Толстого да Грибоедова Женька еще в школе терпеть не мог. Как-то сестры принесли в палату маленькие тонкие книжки, напечатанные на серой газетной бумаге: "Фронтовая библиотека". Маясь от безделья, он выпросил себе одну, полистать.
   "У-у, стишки", -- разочарованно подумал он и уже хотел было отложить эту нудятину, как вдруг зацепился взглядом за две строчки:
  
   Жди меня, и я вернусь.
   Только очень жди.
  
   Понравилось. Женя прочел стихотворение целиком.
  
   Жди меня, и я вернусь,
   Всем смертям назло.
   Кто не ждал меня, тот пусть
   Скажет: -- Повезло.
   Не понять не ждавшим им,
   Как среди огня
   Ожиданием своим
   Ты спасла меня.
   Как я выжил, будем знать
   Только мы с тобой, --
   Просто ты умела ждать,
   Как никто другой.
  
   "Ух ты!"
   Перечитал еще раз. И еще. "Всем смертям назло". Здорово!
   После такого нельзя было сидеть спокойно и ждать вечернего обхода. Женя вышел из палаты, встал в коридоре у затемненного окна.
   "Вот бы меня так ждали! Девчонка какая-нибудь", -- подумал он и попытался вообразить себе, какая бы она была: "Маленькая, светленькая, курносая. Чтоб одной рукой поднять и обнять... Черт! А ведь вылитая Майка получилась. Тьфу ты, прСпасть!" Даже ушам стало жарко. Парень тряхнул головой, прогоняя навязчивые мысли, и поспешил назад в палату. Он успел вовремя: как раз обход начался. Его вертели, щупали, выстукивали, просили то дышать, то не дышать.
   -- Скоро швы снимем, -- обнадежил доктор.
   "Ура!"
   -- А гулять когда?
   -- Гулять? Да в общем-то, завтра уже можете ненадолго выйти. Холодно еще, правда...
   "Ну, насчет "ненадолго" -- это мы еще посмотрим. Мне в город до зарезу надо".
  
   Появилась Майка. Женя поймал себя на том, что ждал ее прихода. Стал рассматривать, будто впервые увидел. "Цыпленок... И в самом деле -- цыпленок. Кудряшки светлые, пушистые, как птичьи перышки. Дотронуться бы, погладить, мягкие, наверно. Нос вздернутый. Курносые обычно веснушчатые, а у этой носик чистенький, аккуратный. С виду -- кнопка кнопкой, а серьезная. Глядит строго -- не по-девичьи совсем. Слушаются ее. Худая... плоховато у них с пайком... У нас-то порции -- как на убой. Подкормил бы, да вдруг обидится, не возьмет? А легонькая какая! Идет -- будто летит над полом, шагов почти не слышно. Руки теплые, осторожные. Никогда больно не сделает. Не из простых, а нос не задирает. Легко с ней. Талант свой гробит, глупая. В Литературный собралась. Нет, чтоб в медицинский! Химия ей трудная! Да помогу я тебе с этой химией!"
   -- Же-ня! -- девушка уже стояла возле его койки и протягивала мензурку с сероватой мутной жидкостью. -- Глюкоза тебе. Пей давай.
   "Брр!"
   Это издевательство длилось третий день. Сначала вроде ничего, но потом от приторной сладости начинало мутить. Теперь на сахар даже смотреть не хотелось.
   -- Не хочу, -- проворчал он. -- От твоей глюкозы все кишки слипаются.
   -- А надо. Пей. Доктор велел. Или он тебе уколы пропишет.
   "Час от часу не легче!"
   -- Ну ладно, давай сюда.
   Женя, зажмурившись, в два глотка выпил раствор.
   "Пускай... Пускай -- она меня ждет!" -- молнией промелькнула мысль. Он задержал Майкину руку и потерся об нее плечом и щекой. "Если не выдернет -- сбудется!" -- загадал он. Не выдернула.
  
   Когда за ней закрылась дверь, из угла раздался голос бабника и волокиты Сеньки-вестового.
   -- А ничего девка, верно, мужики? Я бы с ней так закрутил -- елки-шишки бы посыпались! Эх!
   -- Ой, не заливай, сердешный! А она на тебя хоть разок глянула? Хоть словечко ласковое сказала?
   -- Да это дело наживное! Я девок, как снопы ржаные, укладываю. Любую уговорю! Раз -- и в дамки!
   -- Да ей восемнадцать-то есть? -- рассудительно заметил пожилой пехотинец. -- Тебе бы на гражданке за нее дали больше, чем она сама весит!
   -- Тю, да я ж не дурак! Порасспросил людей-то. Всё путем, есть ей восемнадцать!
   Кто-то сально гоготнул:
   -- Да она ж плоская, как доска! Это ж разве титьки? У меня и то больше!
   -- Да ну тебя! На передке землю-матушку как милку лапаешь, а окромя нее из баб разве что безносая с косой! Опосля-то любая страхолюдина красоткой покажется!
   -- Так уж и любая? Ты ихнюю старшую видал? Страшна, братцы, как смертный грех! Вот с таковской попробуй!
   -- С лица воду не пить. Личность и подушкой прикрыть можно. Главное, чтобы всё... остальное было как у людей!
   -- Это как?
   -- А не поперек!
   Заржали оба, довольные.
   -- А я, братцы, до войны в Средней Азии служил. Так для семейной жизни там одни верблюды да змеи. Если, конечно, поймаешь! Да если не заплюют и не укусят. А тут девки -- одна другой краше! Выбирай -- не хочу!
   -- Дак и я о том! -- обрадовался поддержке Сенька. -- На передке-то боец по полгода сапог не снимал, белья не менял, бабы живой не видал, уж и забыл, какая она, баба-то. А тут -- в самом соку девка, поспела ягодка! Самое время сорвать! Спорим, ребята, через неделю моя будет?
  
   Симпатичным девчонкам тут и прежде перемывали косточки. Женька такого досыта наслушался. Иногда думал с вялым раздражением: "Вот неймется же людям! Больше поговорить, что ли, не о чем?" Но теперь этот гад на Майку пасть разинул! На его Майку!
  
   -- А по уху не хочешь?! -- Женя резко оперся кулаком о матрац и сел. Ребра заныли, но он почти не почувствовал боли от внезапно нахлынувшей ярости. -- Еще раз такое брякнешь, сержант, башку сверну! Не погляжу, что ты в гипсе!
   Сержант слегка опешил -- его не столько напугала, сколько удивила такая неожиданная вспышка.
   -- Ты чего, летун, обалдел, что ли? Чего блажишь? Уже болящему человеку и помечтать нельзя! Сам-то, небось, еще бабы и не нюхал, щегол?
   -- Заткнись, сволочь!
   Женька вскочил, как ужаленный. Кинулся на сидящего на койке Сеньку, благо разделяла их всего пара метров прохода, с размаху засветил тому в нос. Похабника вклеило спиной в стену. Женя замахнулся снова, но его перехватил его руку сосед-разведчик, тот самый, что недавно поил его втихую самогонкой. "Тихо, малой, ну его к... Чего с него, дурака взять-то?" А вестовому молча показал кулак -- я, мол, тебе, балаболу... И тот, рванувшийся было подняться и дать сдачи, как-то сразу сник и остался сидеть, прижимая к кровящему носу рукав пижамы.
  
   -- А ну, цыц там! -- рыкнули сзади. Капитан-танкист Сергеев поднялся во весь свой немаленький рост, тяжело опираясь на костыль, и проковылял к Сеньке. -- Девчата с тобой как родная мамка нянькаются, а ты... И не стыдно? Не противно самому языком-то трепать? Бабабол, помело болтливое, растудыть тебя в бога душу! Парень тебе правильно врезал! Я б еще добавил!
   Капитана поддержали другие:
   -- Ты, летун, не меньжуйся, ежели чего -- мы ему сами рожу начистим. Ишь, язык распустил! А ты, гнида, еще будешь такую погань про сестричек нести -- язык выдерну, понял? Девки стараются, выхаживают тебя, а ты им вместо спасиба что? Вот подымешься -- ищи себе в городе хлюстанку какую. А здешних девчат не тронь!
   Защитников у болтуна не нашлось. Любитель рассуждать о природе Средней Азии, увидев, во что вылился разговор, предпочел не вмешиваться.
   -- Да ладно вам, мужики! Уж и пошутить нельзя! -- окончательно стушевался Сенька. -- Всё, всё, молчу как рыба. Ни словечка больше.
  
   Когда Майка заглянула в палату снова, там всё было тихо. Женя старательно притворился спящим. "Подойдет -- не подойдет?"
   Подошла. Снова теплая ладошка на лбу. Хорошо. Пусть бы всегда сидела рядом, гладила по голове, может, говорила бы что-то ласковое.
   -- Спи, хороший мой.
   Стало клонить в сон по-настоящему.
   "Кукла, -- вспомнил Женя, из последних сил цепляясь за реальность. -- Куклу ей надо подарить!"
  
  -- Кукла и самолет
  
   Майка быстро шла по пустому полутемному коридору. У двери на лестницу она нос к носу столкнулась с Женей. На нем снова была шинель внакидку, только на сей раз -- с голубыми петлицами и "крылышками". Видимо, своя. Погоны, наверное, получить не успел -- ранило. "У-у-у, да он всего лишь сержант! -- разочарованно подумала она. -- "А разве их не лейтенантами выпускают?"
   Увидев Майку, он проворно спрятал руки за спину.
   -- Привет. А я тебя по всем этажам ищу.
   -- Мы сегодня лекарства ездили получать. А что случилось?
   -- А что со мной может случиться?
   -- Гулять ходил? Не рано?
   -- В самый раз. Видишь -- шинель из каптерки выдали. Значит, можно.
   Женя огляделся по сторонам. Убедившись, что в коридоре больше никого нет, он вынул руку из-за спины.
   -- Ты, кажется, куклу потеряла? На, держи. Лучше прежней.
   Он протянул ей куколку. Маленькую, с ладошку. Волосы светлые, кудрявые, вышитое платьице цвета чайной розы, с кружевами. Как на старых открытках. На ручках были надеты крохотные перчатки, ножки обуты в высокие кожаные сапожки со шнуровкой почти до колена. Под платьем обнаружились белая кружевная сорочка и штанишки с оборочками. Фарфоровое личико было приветливым и безмятежным.
   -- Ой, какая прелесть! -- ахнула девушка. -- Это что, мне?!
   Парень широко улыбнулся.
   -- Кому же еще! Смотри, как на тебя похожа! Ну, просто одно лицо!
   Женя взял ее за подбородок и развернул в профиль.
   "И вправду ведь похожа, -- подумала Майка, разглядывая подарок. -- Видно, что старая игрушка. Может, даже прошлого века... Музейная редкость. У меня никогда такой не было. И где только откопал?"
   -- Вот бы меня так нарядить! -- мечтательно произнесла она. -- А то всё форма да форма... Скучно.
   -- А что, красиво бы получилось. Пойдем куда-нибудь? А то от начальства нагорит.
   -- За что? -- удивилась Майка.
   -- Мне -- за самоволку. А тебе... вот за что.
   Он сгреб ее в охапку и неумело чмокнул в уголок губ.
   "Ну, теперь она меня точно убьет!"
   -- Ух ты, -- Майка поднесла ладонь к губам, отняла, растерянно взглянула на пальцы, словно пытаясь увидеть на них какие-то следы и подняла глаза на Женю. -- Вот такого со мной еще ни разу не бывало...
   -- Прости! Прости, пожалуйста, -- выпустив ее и отступив, смущенно проговорил летчик. -- Сам не знаю, как вышло. Обиделась?
   -- Не-е-ет... -- она шагнула к нему и уткнулась носом в колючее шинельное сукно.
   Женя ласково погладил ее кудлатый затылок.
   -- Цыпленок ты мой дорогой!
   -- Пошли в сад, -- решительно высвободилась Майка. -- А то ведь и правда попадет! Нам замполит романов не разрешает!
   -- Да он у вас, похоже, вообще читать не любит!
   Девушка прыснула.
   -- Он у нас ужас какой строгий! Узнает, что какая-нибудь сестричка раненому глазки строит -- так распушит, у-у-у! Скажет: вы сюда зачем приехали -- Родине служить или женихов ловить? А если уж совсем далеко дело зайдет -- переведет. Куда-нибудь в Красноярск. В тайгу. Бррр!
  
   В небе горели яркие крупные звезды. Подморозило, под ногами хрустел лед. Майка остановилась, деловито стянула с себя шерстяную шаль и повернулась к Жене, собираясь укутать его.
   -- Э, э! Ты чего?! -- сконфуженно шарахнулся он. -- Не надо!
   -- Надо! -- сурово ответила сестра. -- Не брыкайся. Простудишься еще, тебе только пневмонии не хватало.
   Женя пятился, пока не уперся спиной в стену госпиталя. Дальше отступать было некуда. Тут Майка его настигла и, встав на цыпочки, крест-накрест замотала шалью. Разомлев от ее прикосновений, Женя больше не сопротивлялся, пока на нем не застегнули шинель.
   -- Вот так теперь и ходи, обормот.
   -- Обормот, -- он покаянно повесил голову.
   "Живая. Теплая. Заботится. Хорошо..."
   Они остановились в конце дальней аллеи. Женя снова обнял девушку.
   -- Уеду -- ждать будешь?
   Майка всегда считала, что ждать -- это хуже зубной боли. Она была уверена, что уж с ней-то этого никогда не случится! Ей хотелось борьбы, действия, больших серьезных дел. А ждут пускай всякие Аленушки у пруда. Она -- другая! Но теперь при мысли о том, что придется ждать Женю, ей становилось теплее.
   -- Бу-ду... -- прошептала она, прижимаясь щекой к его плечу.
   -- А писать будешь?
   -- Тоже буду... Ты вернешься? Обещай!.
   -- Обещаю. Мужики в палате шутят -- не иначе, присушила тебя девчонка!
   -- Ты что -- рассказал?! -- перепугалась Майка.
   -- Сами догадались. Видят же, как ты на меня смотришь. И где стоишь дольше положенного.
   Девушка вздохнула.
   -- Плохо. А вдруг замполит узнает?
   -- И что? Он меня сразу расстреляет или, может, поговорит сперва?
   -- Наверное, всё-таки сначала поговорит, -- серьезно ответила Майка.
   -- Ну, значит, поговорим. Что ж я -- замполитов не видал? Не бойся, цыпленок. Вон, погляди лучше, -- звезд-то сегодня сколько высыпало! Смотри -- это Орион. Его охраняют две собаки -- Большой Пес и Малый Пес. А вон там -- Большая Медведица. Эх, погода-то какая! Наши небось целыми днями летают...
   -- Жень, а здорово летать?
   -- Уууу... Во! -- Женя оттопырил большой палец. -- Как сейчас помню -- первый самостоятельный вылет! Весь город как на ладони! И фабрику, где мамка работала, и кожевенный завод, и реку Вязьму -- всё-все видел! И монастырь бывший, и Спасскую башню!
   -- У вас в Вязьме тоже Спасская башня есть?!
   -- Есть. Всё, что от монастыря осталось. Приземлился, ребята меня по плечу хлопают, инструктор поздравляет. Вечером пошел домой прям так -- в комбинезоне, в очках и в шлеме. Инструктор разрешил. Иду я по городу и кажется, будто все на меня смотрят. Гордился собой -- спасу нет!
  
   Женя прямо с аэродрома решил отправиться к Валерке. Друг разделит его радость. По дороге заскочил домой перекусить чего-нибудь. Тетка жарила пирожки с капустой. Пахло до того вкусно, что слюнки потекли. Машка, меньшая теткина дочка, уже один сцапала и перекидывала из руки в руку, чтобы остудить. Женя тоже ухватил себе пирожок. Ел и улыбался до ушей. Не утерпел, похвастался.
   -- Теть Фрося, а я летал сегодня! Сам!
   Тетка от плиты обернулась:
   -- Ну слава богу, что не расшибся! А огород поливать кто будет? Пропадаешь в кружке своем до ночи, помощи от тебя никакой!
   -- Да полью, полью! -- отмахнулся племянник.
   -- Польет он, как же! Да уж Машка за тебя управилась! Ох, горе горькое! В погребе окрошка с обеда стоит, достань да поешь. А то люди скажут -- тетка голодом тебя заморила!
   -- Ма-амка, и мне окро-ошки! -- протянула сестренка. -- Жень, а меня в летчики примут?
   -- Молчи, бестолочь! -- немедля заворчала тетка. -- Одного дурака в доме хватает! Будешь в штанах разгуливать, как парень, -- замуж никто не возьмет!
   Женька был слишком счастлив, чтобы обижаться. Ну их к чёрту, бабы -- они бабы и есть, что тетка, что мелкая.
   Машка жевала второй пирожок, болтала ногами и о чем-то усиленно размышляла.
   -- Жень, а ты теперь и в Москву полетишь? А на полюс можешь?
   -- На полюс? Выучусь -- и на полюс смогу! Как хочешь смогу, хоть вокруг шарика!
   -- Жень, а ты белого мишку оттуда мне привезешь?
   "Вот дурочка-то!"
   -- А где ты его держать будешь? В шкафу? Белому мишке у нас жарко будет. Лучше я тебя, как выучусь, в Москву свожу, будут тебе в зоопарке мишки. И белые, и всякие.
   Женя быстро дохлебал окрошку и выскочил за дверь:
   -- Я пошел!
   Валерка сразу понял, отчего друг явился в таком виде.
   -- Летал?
   -- Лета-а-ал!
   -- По коробочке или всерьез?
   -- Сам летал! Над городом!
   -- Ну?! Ай, молодчинище! Высоко поднимался?
   -- Высоко!
   -- Что видел?
   -- Реку видел! Пароходы видел! Железную дорогу, паровозы в депо! Фабрику ткацкую! Парк, где парашютная вышка! Монастырь бывший! Всё видел!
   -- Ну, молодчага! Поздравляю! Вот теперь и ты у нас летающий! Это дело надо отметить. Айда в парк мороженое есть! Я угощаю!
  
   -- И правда, здорово... Жень, а ты меня с собой в небо возьмешь?
   -- Возьму, -- серьезно пообещал парень. -- Вот война кончится, и возьму.
  --
   Утро 23 февраля выдалось ясным и морозным. Майке предстояло дежурить в ночь. Сегодня ей повезло -- удалось проспать целых шесть часов, просто роскошь! Она проснулась рано, глотнула морковного чаю и побежала на толкучку. Надо успеть вернуться до обеда -- дежурство дежурством, а поздравлять раненых девчонки собирались после мертвого часа. Самодеятельность, стенгазета, кино вечером обещали привезти. Ужас, сколько дел!
   -- Купи кофту, красавица! Хорошая! Недорого отдам!
   -- На что мне сдалась твоя кофта! -- пробурчала девушка, пробираясь сквозь плотную толпу.
   Здесь продавали и меняли все, что можно было съесть или надеть на себя, даже американский шоколад, грецкие орехи и вечерние платья. Но Майка на всё это даже не смотрела. Она искала подарок Жене. Какой -- пока сама не знала. Увидит -- поймет. Девушка обошла почти весь базар. Пора было возвращаться в госпиталь, а она так ничего и не нашла. Вдруг где-то в конце дальнего ряда ей попался на глаза неопрятный дед в драном ватнике, разложивший перед собой прямо на снегу кучу детских игрушек. Среди потрепанных тряпичных кукол и плюшевых зайчиков Майка разглядела маленький деревянный самолетик, с размахом крыльев не больше сложенного тетрадного листа. О лучшем подарке и мечтать нельзя! Она опустилась на корточки.
   -- Красивый какой! Скучно, небось, в такой компании? -- тихонько шепнула ему Майка. -- Ничего, я тебя сейчас отсюда заберу.
   -- Купишь? -- жадно спросил старик.
   -- Ага.
   -- Что дашь?
   Из сумки появилась мамина кружевная накидка, непонятно зачем прихваченная во время поспешного бегства с московской квартиры. Несколько раз она пригодилась -- надеть на танцы, но уже полгода лежала в чемодане без дела.
   -- Ну чего, дедушка, по рукам?
   -- По рукам!
   Уже отходя, она услышала, как дед сказал, оборачиваясь к своей соседке:
   -- Бормочет чегой-то. Хорошую вещь за какую-то бирюльку отдала! Чокнутая, что ли?
   Ей стало смешно. Ничего-то старый дурень не понимает!
   Жмурясь на солнце, Майка шагала по улицам и баюкала в ладонях самолетик, как котенка. Войдя в ворота госпиталя, девушка спрятала биплан в сумку -- подальше от любопытных глаз.
  
   -- Добрый день, товарищи! -- звонко поздоровалась она, заглядывая в свою восьмую палату. -- С праздником вас!
   -- И тебя тоже, сестрица!
   -- А летун твой, небось, опять курить ушел! -- наябедничал кто-то.
   -- Я вот ему сейчас покурю! -- ворчливо пригрозила Майка и умчалась.
  
   Женя сидел на подоконнике в конце коридора и курил, выпуская дым в приоткрытую форточку. Рядом лежала неизменная серо-голубая книжка. Он с ней никогда не расставался. Даже на процедуры -- и то с собой таскал.
   -- Опять дымишь? -- укорила Майка. -- Бессовестный!
   Женя обернулся, быстро загасил окурок в горшке с фикусом и спрыгнул на пол.
   -- Ну, не сердись, -- с притворным раскаянием проговорил он. -- Привычка, что поделаешь!
   -- Себя не жалеешь -- хоть фикус пожалей! Ему, думаешь, приятно? Ладно, что уж с тебя, обормота, взять... Ну как, поздравляли вас сегодня?
   -- Поздравляли. По сто грамм в столовке выдали. Девчата-сестры веточки еловые в палате поставили. Пионеры приходили, герань принесли. И что нам с ней делать?
   Майка рассмеялась.
   -- Поливать будете! А я тебя тоже поздравляю. Гляди, что у меня есть!
   Она вынула из сумки самолетик.
   -- Ого! "У-2". Я в кружке сам такие мастерил. Спасибо, цыпленок! Талисманом будет. Постараюсь сберечь.
   -- Смотри, -- оживленно затараторила девушка, -- у него даже всё крутится! И пропеллер, и колеса! Как настоящий!
   Женя снисходительно хмыкнул.
   -- Пропеллер! Колеса! -- совсем по-мальчишески передразнил он. -- Не пропеллер, а винт! Не колеса, а шасси! Это у грузовика колеса. Чему тебя только в школе учили!
   -- Поду-у-умаешь, аэроклуб закончил и воображает! А я зато в школе стихи про летчиков сочиняла! Меня даже в Артек за это посылали!
   -- Чудо мое кудлатое! -- обнял ее парень. -- И откуда ты такая взялась?! Таких же не бывает!
   -- Воспитанная барышня из приличной семьи, -- пародируя мать, сказала Майка.
   -- А я -- хулиган с городской окраины.
   -- Ужас! -- в притворном испуге замотала головой Майка. -- С кем я связалась! Маму точно удар хватит! Ты, наверное, в школе стекла бил?
   -- Один раз. Снежком. Нечаянно.
   -- Значит, водку пил? -- продолжала дурачиться Майка.
   -- В полку первый раз попробовал. Только летчику много пить нельзя. Кто выпить любит -- того сбивают быстро.
   -- А ты всегда летчиком стать хотел?
   -- Да что ты! Мелкий был -- даже не мечтал! Летчики-то -- они у-у-у-у! А я -- что? Хулиган, безотцовщина. К нам в огород модель залетела, вот с нее всё и началось. Подобрал я ее, отнес хозяину, Валерке. Гляди-ка, -- Женя вынул из книги заложенную между страниц фотокарточку. Там была группа ребят на ступеньках какого-то здания. Женьку Майка сразу узнала, хотя он там был совсем маленький, лопоухий и стриженый.
   -- Это наш авиамодельный кружок. Вот наша группа. Гриша Половцев, вот этот, в кепке, потом в МАИ поступил, Игорь Прошкин, я слышал, на "Илах" сейчас, стрелком. А остальные теперь и не скажу где. Гляди, вот он, Валерка, -- Женя указал на стоявшего в заднем ряду рослого светловолосого парня с залихватским чубом. -- Он меня туда и привел. Познакомились мы с ним. Вот он меня в летчики и определил. Сперва в авиамодельный кружок за руку отвел, а потом пошло-поехало...
  
   -- Ах вы хулиганье! Да драть вас, шантрапу, некому! Вот дознаюсь, чья работа, будет вам! -- доносился со двора визгливый голос тетки.
   "Опять чей-то мяч в наш огород залетел", -- Женя неохотно
   оторвался от затрепанных "Трех мушкетеров", заложил страницу тетрадкой,
   вскочил со своего узенького жесткого топчанчика и выскочил из дома.
   -- От ведь зараза, всю петрушку искрошил мне! Да хто ж ее таперича такую
   купит! Не отдам, покуда за урон мне не заплатите!
   Накричавшись, тетка вытерла руки о передник и решительно двинулась к
   грядке с петрушкой, где посреди искрошенной зелени, распластав крылья, как подбитый голубь, лежал деревянный самолетик. Женя успел раньше. Быстро схватив модель, он перемахнул через невысокий штакетник и ускользнул на улицу, провожаемый руганью и обещаниями "надрать паразиту уши".
   Чтобы окончательно запутать следы, он побежал через овраг, заросший крапивой. Если бежать быстро, то ничего... Почти не больно.
   Запыхавшись, мальчишка выскочил на пустырь за огородами и здесь, среди
   полыни и репейника, наконец рассмотрел как следует свою находку.
   Самолет был немаленький, но легкий. Отполированные до шелковистой
   гладкости фанерные крылья были выкрашены в зелёный цвет, на хвосте ярко
   горели красные звёзды. Женя как-то видел такие модели на городской выставке во Дворце пионеров, но самому в руках держать ни разу не доводилось. Он тронул пальцем пропеллер, крутанул колеса. "Ишь ты, даже кабину сделали... Только летчика внутри не хватает".
   Женя быстро огляделся -- на пустыре никого не было. В такую жару все либо
   сидели по домам, либо отправились купаться. Тогда он вскинул к небу руку
   с зажатым в ней самолетиком, заурчал, "включая" мотор, крикнул: "От винта!"
   и побежал через пустырь, представляя себя отважным Чкаловым. Надев
   воображаемый шлем, он суровым голосом отдавал команды экипажу:
   -- Высота... 2000 метров! Снижаемся! Крылья обледенели! В любую минуту мотор
   заклинит. Кислород экономим! Если я погибну, самолет поведет штурман!
   Вдоволь наигравшись, усталый Женя бухнулся на траву и стал смотреть в
   небо, жмурясь на солнце. Отдышавшись, он еще раз осмотрел свое сокровище и
   заметил под крылом бумажку: "Говоров Валерий, 8 "Б"".
   Имя было знакомое. С Валеркой Говоровым Женя жил на одной улице и ходил в одну школу. Тот держал голубей (вот повезло-то человеку! Женьке тетка ни за что не разрешила бы, потому
   что "никакой от них пользы, баловство одно"). Тетка говорила, что Валеркин отец -- профессор и "страсть как много получает, а вот сын у ево хулюганом растет". Впрочем, для тетки все мальчишки были хулиганами и бандитами.
  
   Женя немного поколебался, вернуть самолетик хозяину или не вернуть, но честность перевесила. Он со вздохом поднялся, отряхнул испачканные штаны (опять от тетки влетит) и в обход двинулся к профессорскому дому. Валерку он знал, как-никак, жили на одной улице, но в гостях у него бывать еще не приходилось. По-честному сказать, он бы давно хотел поближе познакомиться, но робел -- захочет ли Валерка, почти взрослый, возиться с какой-то малышней. Всё-таки три года разницы.
   Паренек оправил помятую рубашку, еще раз пошлепал ладонями по штанам и позвонил у калитки. Во двор выскочила румяная девчонка с толстой светлой косой, в легком ситцевом сарафанчике.
   -- Ты что, к Валерке? Ой, а я думала -- это ко мне, -- разочарованно протянула она, завидев Женьку с самолетиком. -- Ну, заходи.
   -- Лерка, кто там? -- раздался голос изнутри.
   -- Да твой какой-то, из кружка!
   -- Ага, я счас, вот только доклею! Проводи человека.
   Женя долго и тщательно вытирал ноги, потом просто скинул ботинки и босиком прошлепал в дом.
   -- Тебе сюда, -- мотнула косой Лерка, распахивая дверь.
   За письменным столом у окна сидел Валерка и старательно приклеивал какую-то маленькую деталь к новой модели. Комната, где под потолком на тонких лесках покачивалось еще несколько разных самолетиков, казалась слишком маленькой для ее хозяина,.не по возрасту рослого, широкого в плечах. Движения крупных, как у взрослого, рук были осторожными и четкими.
   У Жени дух захватило от восторга, когда он огляделся по сторонам. Самолеты под потолком покачивались на сквозняке, словно хотели улететь. На книжной полке над столом блестели стеклами настоящие летные очки. С газетной фотографии на стене строго смотрел сам Чкалов.
   -- Ну, вот и всё, -- Валерка оторвался от работы, и, улыбнувшись, шагнул
   навстречу. -- Здорово, Женька.
   -- Я... -- Женя откашлялся и переступил с ноги на ногу. -- Вот. Принес.
   -- Ух ты! -- Валерка бережно взял самолетик и тщательно осмотрел его -- не сломан ли. -- А я уж боялся -- вдруг в колодец упал! Ты его где взял?
   -- Нашел. Он к нам в огород упал. Тетка ругалась шибко. Грозилась отдать, только если родители придут. А я раньше успел. Отец-то выдерет небось?
   -- Не выдерет, -- рассмеялся профессорский сын, хлопнув гостя по плечу. -- Садись, чего стоишь? Вишен хочешь? У нас в этом году много уродилось.
   Женя не стал ломаться. Аккуратно сплевывая косточки в подставленное блюдце, он поинтересовался:
   -- А ты его сам сделал?
   -- Не весь. Мотор не я собирал. При Дворце культуры авиамодельный кружок есть. Мы вместе с ребятами делали, не утерпел вот, решил испытать разок. Однако долго же он держался. Много пролетел.
   -- А... мне туда можно?
   -- Почему нет? Приходи и записывайся! Хоть завтра. Хочешь, отведу?
  
   Женя, смущенно улыбаясь, вернулся в палату, держа в руках самолетик.
   -- Вот, сестренка с праздничком поздравила...
   Соседи встретили его хохотом и одобрительными шутками.
   -- Го-го-го! Чего, летун, обратно на нем полетишь?
   -- А пассажира не захватишь?
   -- Эх, кто бы мне такой танк подарил!
   -- А ну вас всех, -- добродушно отмахнулся Женька, бережно устраивая подарок на широком подоконнике. -- Я его с собой в полк увезу.
  --
   -- Радость у меня, цыпленок! Ребята меня нашли! Наши, из полка! Их сюда на переформирование отправили. Здесь стоят, поселок Красный Кут, под Саратовом! Теперь новые машины получат-- и айда фрицев добивать. И я с ними!
   -- Вы на заводе были? Тот район бомбят сильно! Все целы?
   -- Да кто ж этим гадам даст днем-то бомбить! Пускай только сунутся -- им так накостыляют, что будьте-нате! Были мы на заводе. Стоят за станками пацаны, работают, а под ногами ящики, а то до станка не достают. Своими глазами видал.
   -- А в тылу везде так, -- серьезно, даже устало пояснила Майка. -- "И отцы ушли, и братья ушли..." -- помнишь?
   Женя помолчал.
   -- Уеду я скоро, цыпленок. Попрощаться вот зашел. Жалко, а ничего не поделаешь -- надо фрица добивать. К тому же -- в родной полк возвращаюсь! Свой я, выходит! Свой в доску!
   Девушка понуро кивнула. "Так скоро... Мы даже и познакомиться толком не успели!"
   -- Проводишь?
   -- Провожу.
  
   Истребители с красными звездами на крыльях по одному взмывали в воздух и делали круг над заводом, в полете перестраиваясь в неровный клин. Майка, задрав голову, провожала их взглядом. Воздушные парады она и до войны любила... "Красиво летят. Интересно, а Женька в каком? Хоть бы крыльями качнул, что ли! Чтоб я знала. А может, ему нельзя?
   Эх, балда ты, младший сержант Соколова, как есть балда! Не могла проститься по-человечески, сказать что-нибудь доброе на прощание... Хорошо хоть, ума хватило не петь ему "Я на подвиг тебя провожала"! "На подвиг"! Тьфу. У него там каждый день -- подвиг! Ох, только бы живой вернулся!"
   Самолеты поднялись так высоко, что вскоре можно было различить только маленькие точки в небе. Майка немного постояла, глядя ввысь и стараясь загнать обратно выступившие слезы. Переступила с ноги на ногу, бездумно прочертила в снегу носком сапога канавку от одной лужи до другой. Полюбовалась, как талая вода быстро устремляется в подготовленное русло, как большая лужа выходит из берегов и разливается множеством маленьких ручейков. Вздохнула. Снова подняла взгляд в небо. Строй истребителей давно скрылся из виду, а она всё стояла, запрокинув голову.
   -- Эй, сестренка! -- окликнул ее незнакомый веселый голос.
   Майка обернулась. С другой стороны узенького переулка ей махал рукой какой-то пехотинец.
   -- Сестренка, а сестренка! Ты чего в небе потеряла? Ворон, что ли, считаешь? -- продолжал зубоскалить боец.
   -- Нет. Не ворон. Облака. Вон, смотри, какое! На самолет похоже!
   Солдат задрал голову, а Майка поплелась обратно к трамваю. "Шагай, Джен-ни, чтоб тебя! Поспи хотя бы часа четыре. Кто-то сегодня постирать собирался. А еще кому-то, кажется, в восемь вечера на дежурство заступать! Уж точно, что не Дженни. Топай давай!"
  
   Всю следующую неделю она ходила точно в воду опущенная. Вспоминала Женю, его меткие словечки, шутки и мальчишескую браваду и понимала, что будет скучать. Нет, не то. Будто что-то очень важное у нее отобрали. Влюбилась, что ли? А похоже, что так...
  
   Как-то раз на прогулке ей вздумалось почитать ему стихи.
  
   -- Как дышит грудь свежо и емко --
   Слова не выразят ничьи!
   Как по оврагам в полдень громко
   На пену прядают ручьи!
  
   В эфире песнь дрожит и тает,
   На глыбе зеленеет рожь --
   И голос нежный напевает:
   "Еще весну переживешь!"
  
   -- Красиво, -- сказал Женя. -- Сама придумала?
   Майка всплеснула руками и расхохоталась.
   -- Да ты что?! Это же Фет! Это классика! Неужели не знаешь?!
   -- Ну не знаю, и чего? Можно подумать -- ты всё на свете знаешь! Вон, гляди -- облака плывут. Скажешь сходу, какой это тип?
   -- Э-э-э-э... Кучевые? -- наугад брякнула девушка.
   -- Да какая ж это кучевка? Смотри внимательней. Высокослоистые, средней плотности, по научному -- стратусы, а по-нашему -- слоечка.
   "Ага! -- подумала Майка. -- Что, получила? И правильно. Нечего нос задирать! На свете и другие науки, кроме литературы, имеются. И тоже очень нужные!"
  
   -- Жень, а ты меня с собой в небо возьмешь?
   -- Возьму. Война кончится -- возьму.
  
   -- Нам замполит романов не разрешает!
   -- Да он у вас, похоже, вообще читать не любит!
  
   -- Э, да ты носом клюешь!
   -- Горючка кончается, на посадку пора.
  
   -- А знаешь, как фрицы в Империалистическую летали?
   -- Как?
   -- Они под мягкое место чугунные сковородки подкладывали!
   -- Зачем?
   -- Чтоб пулю в зад не словить! Бронесидений-то не было.
   -- Врешь!
   -- Честное слово! Нам инструктор в аэроклубе рассказывал...
  
   Долго унывать Майке не пришлось. Некогда было.
  
  -- Верка Криворучко
  --
   Прошлой ночью Майка уже дежурила в палате 7-б. В двухместную палату впихнули четыре койки и приставили отдельную сестру. В общем-то, возражений у нее не было -- за четырьмя ранеными, пусть даже тяжелыми, послеоперационными, присматривать гораздо легче, чем дежурить на этаже.
   Майка "зарядила" шприц и двинулась к первой от двери койке, где, как и полагалось при ранениях в легкие, полулежал молоденький лейтенант. Женькин ровесник на вид, может, чуть старше. Сразу после училища, наверное. Молодых всегда было особенно жалко.
   Завидев сестру, раненый бросил на нее тоскливый взгляд и с покорностью обреченного оттянул рукав пижамы. Тут же бросился в глаза огромный лиловый синяк у него на сгибе локтя. "Та-а-ак... Интересно, какая же кулёма безрукая передо мной тут дежурила? Узнаю -- пришибу на месте".
   Майка даже замерла на мгновение со шприцем в руке, соображая, кто бы это мог быть. Вычисления ничего не дали -- из-за приезда сразу двух летучек в расписании дежурств случилось много перестановок.
   -- Давай в другую руку уколю. Не бойся, я осторожненько. А сюда примочку холодную приложим, вот всё и пройдет, -- успокаивающе проговорила девушка, нащупывая ускользающую вену. Жалко бедолагу, и так уже натерпелся, вон бледный да худой какой.
  
   Выполнив назначения, Майка пошла относить шприцы. Проходя мимо поста дежурной, она как бы невзначай поинтересовалась:
   -- А кто передо мной в 7-б дежурил?
   -- Давай глянем, -- Клава зашуршала страницами журнала. -- А, Верка Потапова.
   -- Угу. Ясно.
   "Ну, я ей устрою! А что, если там воспаление какое начнется? Может, она лекарство мимо вены ввела! Откуда я знаю, что она там понаделала?!"
   Майке живо вспомнились все прежние промахи рыжей, и терпение у нее окончательно лопнуло. Долго разыскивать Верочку не пришлось: она уже скинула грязный халат в стирку и теперь вертелась в раздевалке перед зеркалом, поправляя кудряшки.
  
   -- Верка! Ты что, бестолочь, с больным сделала?! Ты вообще хоть что-нибудь соображаешь?! А если у него на месте того синяка воспаление какое начнется?!
   -- Во... воспаление? -- струхнула Верочка. -- Ой, а что мне за это будет?
   -- Дура!!! -- взорвалась Майка. -- Идиотка убогая! Ты не о себе -- о больном подумай! Он и так намаялся, а ты еще добавляешь! Что будет, что будет! Трепка тебе будет! И поделом! Давно пора! Не буду больше за тебя отдуваться! Не маленькая небось! Надоела ты мне хуже горькой редьки!
  
   Верочка пискнула и попятилась. В таком бешенстве она тихоню Майку ни разу еще не видела. А Майка, сжав кулаки, продолжала наступать.
   -- Значит, так. Еще раз у кого синяк на руке увижу -- лично тебе башку оторву, никакой профессор не пришьет! Все ясно?
   Не дожидаясь ответа, Майка резко повернулась и уже на ходу бросила через плечо -- зло и презрительно:
   -- Не Потапова ты, а Криворучко!
  
   Раздалось сдавленное хихиканье. Майка только сейчас заметила, что отчитывала Верку при всем честном народе: в дверях с любопытством прислушивались к разговору Милочка, Клава и... Наташка-полврача! "Черт, нехорошо как вышло-то!"
   Верке снова досталось на орехи.
   -- Как говорит товарищ Бурденко, -- вещала Наташка, -- "если раньше сестра милосердия являлась на фронт, чтобы принять последний вздох и отереть слезу умирающему, то сейчас мы в таких романтических сестрах не нуждаемся. Нам нужна сестра -- сознательный, дисциплинированный помощник врача". Ты зачем сюда приехала, Потапова? За романтикой? Так на войне, мил-моя, романтики нету. Здесь только работа.
  
   Языкастые девчонки теперь проходу Верочке не давали.
   -- Ну как, Верка? Всё слезу утираешь?
   -- Да и то промахивается! -- ввернула Клава.
   Хохот, раздавшийся в комнате, можно было принять за начало артподготовки.
   -- Да ладно тебе, Клавка, -- вступилась какая-то добрая душа. -- Сама-то лучше начинала?
   -- Чтой-то больно долго начинает, -- пропела Клавдия. -- За два года можно бы и научиться! Война же -- не в бирюльки играем! Вон Кудлатку возьми. И курсы позжей кончила, и меньшенькая она у нас -- а Рыжей сто очков вперед даст! Чего, Рыжая, правда глаза колет?
  
   Прозвище "Криворучко" намертво прилипло к Верочке. Через несколько дней Наташка-полврача велела какой-то новенькой повесить в коридоре график дежурств на следующий месяц. Утром у стены собралась толпа хохочущих сестер. На листке бумаги красивым почерком было выведено: Криворучко -- ночь, Криворучко -- утро, Криворучко -- сутки... Новенькая торопливо оправдывалась:
   -- Да я ж разве знала, что она Потапова! Всё Криворучко да Криворучко!
   -- Ладно хоть не Дунька Кулакова! -- ехидно протянула Клавка.
   Бывший при этой сцене один из ходячих раненых от смеха чуть не выронил костыли.
   -- Клавка! Дети же! -- как обычно, одернула Любаша.
   Майка ничего не поняла, но спросить постеснялась: неудобно как-то Клавка -- известная похабница, наверняка "Дунька Кулакова" -- это что-то ужасно неприличное. Красная от обиды Верочка убежала в уборную реветь и потом целую неделю дулась на Майку, посчитав ее причиной всех своих бед.
  
  -- Письма 1943 года
  
   Здравствуй, дорогой цыпленок!
   Как ты там поживаешь? Дел небось по горло, присесть некогда? Шебутной больной если попадется -- хлопот с ним не оберешься. Знаю, сам таким был.
   У меня все в порядке. Погода сейчас неустойчивая, капризничает, точно гимназистка. А все равно -- летать надо. Иногда вылетишь -- солнышко, видимость -- миллион на миллион, возвращаешься уже по приборам, снег, ветер, ничего не видать. Летаем, а что делать. Надо. Да ты не волнуйся. В воздухе не страшней, чем на карусели. Честное слово.
  
   А у меня радость. Представляешь -- Валерка нашелся! Послали меня лететь на глубокую разведку. Пока туда-обратно слетаешь -- полтора часа. Возвращаюсь -- горючее на исходе. Прохожу аэродром, сориентировался -- вроде свой. Соседи. Снижаюсь -- точно, раскраска наша. Сел. Техник ко мне бежит: "Что такое?"
   -- Бензин, -- говорю, -- кончился.
   Тут летчики подошли. Я кой-кого и раньше видал -- соседи же. В футбол вместе играли, в кино ходили, когда привозили. Вдруг вижу -- бежит ко мне здоровенный верзила, всех расталкивает.
   -- Женька! -- орет. -- Землячок! Не признал, что ль?
   Гляжу -- мать честна! Валерка! Обнялись. Он на радостях как треснул меня по спине -- аж звон пошел.
   -- Женька, -- кричит, -- чёрт такой! Живой, выучился, летаешь! Ай, молодчага! А я уж тебя потерял. Как Вязьму немец взял -- так и потерял! Хоть бы строчку написал, чучело!
   Женя молчал. Он вспоминал Леркину катушку да воронку, что от их дома осталась. Струсил он тогда, так Валерке и не написал. Не смог. А потом стыдно было.
   -- Извини, что не написал сразу... С той бомбежки в Вязьме так и не решился.
   -- Знаю я, Женька. Давно уж знаю. Соседи отписали.
   Поговорили мы с ним маленько. Номерами полевой почты обменялись. Потом мой самолет заправили, и я к себе улетел. Вот такие встречи на войне случаются.
   Обнимаю тебя. Женя.
  
   Эту смену Майка запомнила надолго. Она заступала на ночное дежурство и бежала по коридору, на ходу здороваясь с девчонками. Из двухместной палаты для тяжелых вынесли носилки, накрытые простыней. Девушка отвела глаза.
   -- Слышь, Майка, перестановки у нас, -- сообщила ей Клава. -- Сергей Филиппыч велел -- ночью в шоковой ты дежуришь. А на этаже мы с Веркой вдвоем управится.
  
   Майка удивилась, но виду не подала. Вообще-то в шоковой ей дежурить ни разу не приходилось, обычно этим занимались опытные сестры, которые до войны хотя бы медучилище закончить успели. И вдруг -- ей, с тремя месяцами курсов? "Может просто некому?"
   -- Зайди к Наташке, она тебе всё скажет.
   Девушка кивнула и направилась к двери с табличкой "Старшая сестра". Наташка-полврача подняла воспаленные от недосыпа глаза от бледно-серой папки с бумагами.
  
   -- Так, Соколова. У тебя сегодня тяжелый больной. Ранение легких, задеты крупные сосуды, большая кровопотеря, перенес шок. Плюс осколочное ранение правого локтевого сустава, нагноение. Черт знает что творится в полевых госпиталях! -- она сердито шлепнула папку на стол. -- Не могли вовремя дренаж поставить и как следует зафиксировать? И еще смеют писать -- "показана ампутация"! Можно ведь человеку руку спасти! -- тут Наталья спохватилась, что Майка, наверное, мало что понимает из ее слов. -- Обрати особое внимание: индивидуальная непереносимость морфина. Только ограниченная доза. Покой и хороший уход.
   "Понятно... Без меня тут точно не обойдется..."
   -- Ну, да я тебе тут все назначения написала. Разберешься.
   Майка пробежала глазами лист назначений. В общем-то, она всё это умела и не раз делала, но только не на таких сложных дежурствах.
  
   В палате стояло две койки, но одна сейчас пустовала. На второй лежал подопечный. Светловолосый, коротко стриженный, скуластый. Брови густые, сросшиеся, а ресницы длинные, почти девичьи. Возраст сразу не определишь -- может, двадцать два, может, и все двадцать семь. Майка глянула на температурный лист. Капитан Истратов. Первая точка на графике -- 38,5. Нехорошо.
  
   Раненый повернул голову. Разлепил запекшиеся губы.
   -- Хо-лод-но... -- еле слышно пожаловался он.
   Девушка поспешно вскочила и помчалась за вторым одеялом.
   -- Я сейчас... Сейчас...
   -- Ну как у вас дела? -- поинтересовалась сидевшая на посту Верочка.
   -- Приходит в себя. Доктору доложи.
  
   Майка схватила одеяло, наполнила горячей водой грелку, налила в кружку теплого сладкого чаю и поспешила обратно.
   "Надо же, глаза совсем ясные. Похоже, выживет".
   -- На, попей...
   "Тааак... Чему нас там на курсах учили -- теплое питье, полусидячее положение, согреть и покой? Сделаем".
   Укрыла его вторым одеялом, положила к ногам грелку.
   -- Лучше?
   Раненый опустил ресницы, попытался что-то сказать и мучительно закашлялся.
   "Ничего страшного, -- успокоила себя Майка. -- "Во всех учебниках написано, что кашель при легочных ранениях -- явление обычное и сам проходит дней через десять. А тут еще и пневмония прибавилась..."
   Надо бы ему помочь. Как Жене и другим... Кажется, и с этим получится! Интересно, от чего это зависит? Как во сне-то летаешь, то -- никак, хотя вроде всё то же самое...
   Истратов отдышался и перевел взгляд на затемненное окно.
   -- Теперь ночь?.. -- с трудом выговорил он.
   -- Ночь. Спи.
   -- Ско-ро... по-е-дем?
   "Куда поедем?!" -- едва не вырвалось у Майки.
   Она сперва решила, что подопечный бредит. Потом сообразила: он за десять дней после ранения не один и не два госпиталя сменил. Пока еще с передовой до санитарного аэродрома довезут, это сколько времени пройдет! Наверное, долго трясся в санитарных машинах по разбитым дорогам. Короткий перерыв в очередном медсанбате -- и снова в путь. Измучился, устал, промерз, осложнение получил. Бедняга, думает, что сейчас опять куда-то повезут, уже приготовился.
   -- Всё, товарищ дорогой, -- успокоила она Истратова. -- Приехали. У нас теперь долечитесь.
  
   Раненый закусил губу. Кажется, не поверил.
   -- Больно?.. -- догадалась Майка. -- Сейчас пройдет. Правда.
   Девушка взяла его за руку.
   "Не поймет он ничего, -- храбро решила она. -- В таком состоянии выводов не делают. Не он первый, не он последний!"
   --Спи. Я колыбельную спою.
   Во взгляде подопечного промелькнуло недоумение. Но кроме него -- ничего. Наверное, не возражает...
  
   Когда-то она по настоянию матери училась музыке. Пианино возненавидела сразу, но петь ей нравилось. Особенно на школьных вечерах. И на домашних концертах -- дуэтом с матерью.
   Девушка мысленно перебирала знакомые песни, ища что-нибудь подходящее. Хм. Бальмонт... "Он, конечно, упаднический и непрогрессивный поэт. Ну и пускай. Не Маяковского же мне здесь читать!" Майка вполголоса стала напевать:
   Легкий ветер присмирел,
Вечер бледный догорел,
С неба звездные огни
Говорят тебе: "Усни!"
   Не страшись перед судьбой,
Я, как няня, здесь с тобой,
Я, как няня, здесь пою: "
"Баю-баюшки-баю".
   Тот, кто знает скорби гнет,
Темной ночью отдохнет.
Всё, что дышит на земле,
Сладко спит в полночной мгле.
   Дремлют птички и цветы;
Отдохни, усни и ты,
Я всю ночь здесь пропою:
"Баю-баюшки-баю".
   -- Спишь? Вот и славно... -- Майка взглянула в его спокойное лицо. -- Будешь жить. Куда ты денешься...
  -- На следующий день Майку отправили дежурить по этажу. У Истратова ее сменила Верочка. После очередной взбучки она снова подобралась, начала стараться, и ей доверили сложное дежурство. Зря, как выяснилось.
   -- Товарищ капитан, пора капельницу ставить.
   -- Уйди! -- раненый мотнул головой и даже попытался отодвинуться, насколько позволяла узкая койка.
   -- Это что еще такое? -- строго проговорила Верочка. -- Вам кровопотерю восстанавливать надо, вы это понимаете?
   -- Тебе... не дам колоть, -- Истратов решительно спрятал руку под одеяло.
   -- Т-т-товарищ, -- пролепетала рыжая, опешив. Перед взрослыми мужчинами она сильно робела. Да и совесть, честно сказать, грызла -- утром плохо уколола, небрежно.
   -- Но ведь доктор велел! -- привела она последний, несокрушимый довод.
   -- Вот... доктора и зови, -- капитан тяжело закашлялся. -- Или эту... Которая вчера... Кудрявая, беленькая. У ней... рука легкая...
   -- Соколову, да?
   -- Не знаю... Не знаю уж, как ее... но по-зо-ви.
   Он снова мучительно закашлялся. Отдышался.
   -- Чего... встала? Налево -- кругом! Вы-пол-няй... кулема... -- произнес Истратов устало и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
   Верочка постояла в нерешительности еще несколько секунд. Шмыгнула обиженно носом и (делать нечего) побежала за подмогой.
  
   -- Майка, Майка! Майка, спасай!
   -- Ну, чем на сей раз отличилась? -- недовольно проворчала подружка. -- Выкладывай.
   . Рыжуля скорчила плаксивую гримаску и заныла:
   -- Майка, не дай пропасть! Зайди, бога ради, к Истратову, сделай глюкозу внутривенно! Такой сложный ранбольной, просто ужас! Меня прогнал, тебя срочно требует!
   -- Небось за дело прогнал, -- беспощадно припечатала, поднимаясь, Майка. -- Успел уже натерпеться. Смотри, если синяк на руке замечу, сразу Наташке доложу. Так и знай.
   Верочка проглотила обиду. Сейчас ругаться было невыгодно.
   -- Май, ну пожа-а-алуйста! Я тебе весь сахар сегодняшний отдам!
   -- Нужен мне твой сахар. Сама лопай. Не ради твоих красивых глаз иду -- больного жалко. Значит, так. Меняемся. Обойди палаты, глянь, всё ли в порядке. Я к капитану.
  
   Ступая на цыпочках, она тенью проскользнула в палату. Ни одна половица не скрипнула, но раненый услышал, повернул голову.
   "Совсем измучился, бедный", -- подумала Майка.
   -- А, пришла... Ну, давай... Тебе -- можно.
   Истратов вытянул здоровую руку и зажмурился, ожидая.
   -- Ну? Ско-ро ты? -- не открывая глаз, недовольно проворчал он.
   -- А я уже!
   -- Как... уже? Врешь... небось? Дай сам гляну... -- Раненый хотел было приподняться, но испуганная девушка прижала его руку к постели.
   -- Не смей! У тебя же игла в вене торчит! Нельзя!
   -- Даже и не почуял... Ты... кол-ду-нья... что ли?
   Майка привычно скрыла тревогу. "Да ну, глупости! Ничего он не понял. Пошутил просто. Никто в эти сказки не верит. Хватит трястись, как заячий хвост".
   -- Ага, колдунья! -- весело согласилась она. -- На метле по ночам летаю. И глаза у меня зеленые. По пятницам.
   Подопечный слабо улыбнулся.
   -- Звать-то тебя... как?
   -- Майя.
   -- За-пом-ню... Ты... не уйдешь?..
   -- Побуду еще.
   "А то мало ли что тебе взбредет! Вставать с капельницей в вене -- это ж додуматься надо! Глаз да глаз за таким больным..."
   -- Побудь... С то-бой вро-де по-лег-че...
   "Вроде! -- усмехнулась про себя девушка. -- Не догадался. Ну и хорошо".
   -- Не прыгай больше, обещаешь? -- строго спросила она.
   Капитан устало кивнул.
   -- Вот и ладно.
   Через положенное время Майка убрала капельницу, мельком заглянула в Верочкин лист назначений и досадливо нахмурилась. "Ну девка дает! Отбой уже час как был, а у нее до сих пор последний укол не сделан! Она что -- за каждый порошок с больным воюет?! Вот наказание!"
   -- Мно-го... там еще?.. -- уныло спросил капитан.
   -- Да чепуха, всего один укол. Давай я сделаю! Сейчас лекарство принесу. Я мигом.
   -- Беги, -- разрешил Истратов.
   Забрав на посту всё, что следовало, Майка побежала назад и в коридоре нос к носу столкнулась с зареванной Верочкой и злющей-презлющей старшей сестрой. "Черт тебя, заразу, принес!" -- расстроилась Майка.
   -- А, вот и Соколова явилась. Легка на помине. Кто вам с Потаповой разрешил самовольно меняться?
   -- Я не виновата, Наталь Андревна! -- захныкала Верочка.
   -- Потапова, тебя я уже слышала. Что Соколова скажет?
   -- Ничего, -- угрюмо отозвалась Майка. -- Меня больной ждет.
   -- Скажите, пожалуйста, какой профессор! Как тебе только в голову пришло поменяться и никого не предупредить?! Это ведь твоя идея была?
   -- Не моя. Больной попросил.
   -- Хватит врать, -- с брезгливой миной перебила ее Наташка-полврача. -- Сейчас сюда придет начальник отделения, пусть он с вами разбирается. По местам обе!
   Она быстрым шагом направилась в сторону кабинета Сергея Филипповича.
   -- Три наряда вне очереди, -- предположила рыжая. -- Если не все пять. Наташка -- она может!
   -- Ну и наплевать, -- Майка с напускным безразличием пожала плечами..
   -- Это всё из-за тебя! Чего копалась столько времени?!
   -- На себя посмотри! Уж полночь близится, а капельницы нет! Половина назначений не выполнена! Учти, дойдет до начальства -- я молчать не стану! Как есть всё выложу! Криворучко несчастная!
   -- Ты меня теперь всю жизнь Криворучкой дразнить будешь?! -- Верочка всхлипнула и убежала на пост.
   -- И буду! Потому что у тебя руки-крюки, -- пробурчала ей вслед подружка и вернулась в палату.
  
   "Господи, ни на минуту одного оставить нельзя!"
   Капитан, съехав с подушек, наискось лежал на кровати. Видимо, неловко повернулся и не смог подняться сам.
   "И чего меня не позвал! Горюшко. И как сумел только?!"
   -- Ты что же, встать хотел? Не вздумай! Давай-ка заново будем устраиваться.
   -- Плохо... лежать было... подтянулся... Рука поехала... Больно... -- тихо пожаловался Истратов, глядя на девушку беспомощно и устало.
   "Черт, больше ни на секунду от него не отойду!" -- казнилась Майка, перекладывая раненого поудобнее.
   Она прислушалась к себе. Знакомое легкое покалывание в кончиках пальцев превратилось в довольно сильное жжение. Словно кусачие лесные муравьи бегали от кисти до плеча. Раньше никогда такого не было.
   "Колдовство?! Мистика? Ну и пускай! Какая разница, что это! Больному лучше -- значит, хорошее умение, и баста!"
   Выполнив положенное, Майка опустилась на табурет и взяла раненого за здоровую руку. Больную трогать она все-таки поостереглась, несмотря на всё "колдовство".
   -- Сейчас пройдет. Сейчас... потерпи чуть-чуть.
   Время будто бы остановилось. Мысли текли вяло, словно густой кисель. "Если не я-то кто же? Больше никто так не умеет. Интересно, долго я так выдержу?"
  
   -- Соколова! -- сердитый шепот старшей сестры вырвал Майку из оцепенения. -- Ты что, уснула?! -- и Наташка крепко встряхнула девушку за плечо.
   -- А она часто так, Наталь Андревна, -- мстительно наябедничала Верочка. -- Сядет и замрет. В облаках витает.
   "На себя посмотри, кулема!" -- огрызнулась мысленно Майка.
   --Молчи, тебя не спрашивают, -- оборвала Наташка. -- Вот, Сергей Филиппович, полюбуйтесь. Соколова! Сколько раз я вам всем твердила -- не держать больных за руку! Вот кто-нибудь пальцы сломает -- будешь знать!
   Майка растерянно заморгала, как совенок, вытащенный из дупла. К глазам подступали непрошеные слезы.
   "Ну чего она ко мне придирается?!"
   Старый доктор насупил брови и метнул суровый взгляд на расходившуюся Наташку.
   -- Позвольте вам заметить, коллега, что вы находитесь в комнате больного! Оставьте нас. И впредь потрудитесь держать себя в руках. Вера, возьмите требование и ступайте на кухню, принесите молока товарищу капитану. Майя, подайте мне температурный лист.
   Майке вдруг показалось, что седой профессор ей подмигнул. "Примерещилось", -- решила она, а врач уже склонился над раненым.
  
   -- Так-так... Ну, товарищ дорогой, как вам у нас нравится?
   -- Тихо... Чис-то... -- с трудом выговорил Истратов. -- Хо-ро-шо...
   -- Вот и славно. Скоро поправитесь, отрицательной динамики у вас нет. Я пришлю к вам опытную сестру.
   Капитан нетерпеливо повел бровями. Собрался с силами.
   -- Товарищ доктор... Не надо...
   -- Что "не надо", товарищ капитан?
   -- Другую... не надо. Не хочу. Пускай эта... кудлатка... -- он жестом подозвал к себе смущенную Майку. -- Эту... Оставьте... Пускай...-- Истратов тяжело закашлялся.
   -- Слушаю вас, голубчик, -- мягко произнес Сергей Филиппович. -- Только не утомляйтесь -- вам вредно.
   -- Пускай... почаще заходит... Спокойно с ней... Сестрен-ка у меня... Младшая... В Сверд-лов-ске ... Такая же... кнопка, -- капитан отдышался и тихо закончил: -- Я про-шу вас... Товарищ доктор...
   -- Тише, тише. Не волнуйтесь. Такую просьбу грех не исполнить.
   -- Спа-си-бо... -- Истратов устало откинулся на подушки.
   Майка, забыв про все свои горести, просияла.
   -- Сергей Филиппович, так я останусь?! Правда?!
   -- Можно, Майя. Но с одним условием. Вы мне сейчас честно расскажете...
   "Только не про колдовство!! И не про замирания!" -- взмолилась про себя девушка.
   -- Расскажете, чем вы так прогневали нашу Наталью Андреевну. Давайте побеседуем в моем кабинете, чтобы не тревожить больного.
   Он приоткрыл дверь и позвал: -- Наталья Андреевна, зайдите, пожалуйста.
  
   -- Ну-с? -- Профессор жестом указал Майке на глубокое кресло.
   Майка торопливо выложила всё. И про синяки от неаккуратно сделанных внутривенных вливаний, и про то, что капитан на дух не переносит Верку, а вот она, Майка, ему чем-то угодила, даже отпускать не хотел. Может, и вправду на сестренку похожа...
   -- Сергей Филиппович, а можно, я теперь у него всё время дежурить буду? -- расхрабрилась она наконец. -- Если... это способствует выздоровлению. Простите, я сейчас, наверное, глупость скажу. Я думаю...ну... то есть мне кажется, что возле такого сложного больного должен находиться постоянный человек. Если персонал всё время меняется, это лишнее волнение, больной нервничает, ему становится хуже. Пусть лучше кто-нибудь один дежурит, к кому он привык.
   Старый доктор кивнул.
   -- Знаете, коллега, вы очень наблюдательны. Это полезное качество для будущего врача.
   Майка слегка удивилась "коллеге", но тут же об этом позабыла. Сейчас ей хотелось закончить мысль.
   -- Я даже без смены могу! Честное слово!
   Сергей Филиппович покачал головой, поднялся с кресла и опустил шелушащуюся от постоянной дезинфекции руку девушке на плечо.
   -- А спать ты собираешься, голубушка? -- неожиданно перейдя на "ты", ласково спросил он. -- Нет, милая, так не годится. Дежурить ты тут будешь, тем более что товарищ капитан сам меня об этом попросил. Но -- посменно с Натальей Андреевной.
   Вставать в пару с Наташкой-полврача Майке совсем не улыбалось. Но делать нечего. Назвался груздем -- полезай в кузов.
   -- Истратов -- больной тяжелый, со сложным характером, не всякая сестра справится. А вы с ним, я смотрю, подружились. Наталья Андреевна работник опытный, она и подстрахует, и поможет, если что.
   "Угу, поможет она, держи карман шире! -- мысленно возразила Майка. --С потрохами меня съест и косточкой не подавится! Одна надежда -- небось, после такой смены она вряд ли за мной строго следить будет..."
   -- Мое решение такое. Ваши перемещения будут закреплены в недельном графике дежурств, -- сказал профессор. -- Наталью Андреевну я поставлю в известность лично. Идите, товарищ сестра, работайте.
  --
  -- Товарищ капитан и его сестренка
  
   Утром Майка возвращалась в общежитие -- поспать немножко до нового дежурства. С неба сыпался крупный снег, ветер, казалось, дул со всех сторон, никуда от него не денешься. "Всё-таки хорошо, что я в госпитале, а не на передовой! -- мелькнула мысль. -- Каково сейчас в окопах сидеть-то... Бррр!"
   В комнате было тепло и душно. Топилась печка, возле нее сушилось чье-то постиранное бельишко. Девушки, пришедшие с ночной смены, собирались спать. Кто-то уже дремал.
   -- Как тебе погодка? -- спросила Клава, поднимая голову с подушки.
   -- Нелетная!
   -- Спятишь ты, кудлатка, со своим летчиком, вот что я тебе скажу. Кипяток будешь? Нагрели вот.
   -- Ага.
   Девушка налила себе кипятку, вытащила из тумбочки осьмушку хлеба и сахарин и устроилась на широком подоконнике, поеживаясь от сквозняка. Она любила метель и в детстве даже думала, что на сильном ветре можно улететь, стоит лишь хорошенько помахать руками. Полеты обычно заканчивались падением со скамейки, ревом и ворчанием няни. А однажды ночью маленькая Майка сбежала в метель из дома, чтобы встретить Снежную королеву и прицепить свои санки к ее большим саням, как Кай. Снежная королева так и не приехала, а Майка месяц провалялась в постели с воспалением легких.
  
   Распахнулась дверь, и, стряхивая с рыжих локонов растаявшие снежинки, в комнату вбежала раскрасневшаяся Верочка.
   -- Ой!!! Девочки, а у нас новости! Ни в жисть не поверите!
   -- Ну? Выкладывай, не томи!
   -- Майка-то, тихоня наша, теперь в любимчиках ходит!
   -- У кого это?
   -- У профессора, у кого еще! Ей персонального больного вести доверили! Доктор всех разогнал, одну Майку оставил!
   -- Врешь ты всё! -- заметил кто-то. -- Персонального больного поручают после трех лет мединститута. Или после медучилища. Куда уж нам со свиным рылом в калашный ряд!
   -- А Майке -- дали! Дали! -- энергично доказывала Верочка. -- У нее тоже три месяца курсов! Как у всех! А ей -- дали!!!
   -- Майка, скажи, врет ведь?
   -- Да какой там персональный больной, -- устало оправдывалась "профессорская любимица". -- Меня на индивидуальный санпост назначили. Напросилась на свою голову.
   Верочка будто не услышала:
   -- У больных на Майку рефлекс, -- съязвила она. -- Как у собаки Павлова на лампочку. Собаке при виде вспышки есть хочется, а раненым при виде нашей Майки -- жить хочется. Ее надо вместо лекарства назначать! По чайной ложке три раза в день! Майка, как твое имя по-латыни пишется? Я рецепт выпишу!
   -- Укоротись! Балаболка! -- раздался резкий окрик от двери. -- И как не стыдно только?!
   -- Ой, Дашка пришла... -- зажала рот ладошкой Верочка.
   -- Рецепт она выпишет! Скажите, пожалуйста! -- сурово продолжала Даша. -- Да ты, кулема, сначала в вену научись попадать хотя бы со второго раза! Уж большего от тебя ждать не приходится!
   -- Что, рыжая, съела? -- насмешливо проговорил кто-то.
   Верочка покраснела.
   -- А ты, кудрявая, слушай ее больше! -- обратилась Даша к Майке. -- Завидует она тебе, вот и всё!
   -- И ничего я не завидую! Только так нечестно! Все девчонки от капитана Истратова хором стонут, а ты из него веревки вьешь! Заколдовала, не иначе!
   -- Заколдовала, -- с самым серьезным видом согласилась Майка. -- И тебя могу. Хочешь, в жабу превращу?
   -- Господи, и Соколова туда же! -- всплеснула руками комсорг Любаша. -- Вот уж от кого не ожидала! Ну какое еще колдовство?! Меньше романов читать надо!
   Любаша, в отличие от Наташки-полврача, к "мелкоте" вроде Майки относилась хорошо. Исключением была Верочка, которую по-деревенски строго воспитанная Любаша терпеть не могла за "моральный облик".
   -- Будет врать, Верка! -- поддержал Любашу кто-то.
   -- А вот и не вру! Девочки, ей-ей, не вру, сама вчера видала! Сядет, больного за руку возьмет, пошепчет что-то, замрет, а потом раз! -- он на глазах веселеет! Майка, ну как ты это делаешь?
   -- Лекарство подействовало, ду-у-ура! -- отбивалась Майка.
   -- Ах, лекарство, -- наседала рыжуля. -- А с чего он только тебя к себе требует? Тебе одной Героя Советского Союза доверили! Да еще постоянно, не временно! Без колдовства тут не обошлось, вот как хотите, девочки!
   -- Трудись как следует, и тебе доверять станут! -- рявкнула Даша. -- А ты, сдается мне, вместо работы за подругой подглядываешь! Не совестно?!
   -- Какого такого Героя? -- заморгала Майка.
   -- А то не знаешь! Признавайся, что ты с ним сделала?
   Майка пожала плечами.
   -- Никак в толк не возьму, что ты городишь.
   Верочка сдула со лба челку и закатила глаза, всем видом показывая, как утомила ее глупость подружки.
   -- Ты газет, что ли, не читаешь? Твой Истратов -- Герой Советского Союза!
   Честно признаться, в последние два дня Майка действительно газет не читала. Тяжелое дежурство отнимало все силы.
   -- Правда, что ли?!
   -- А ты сама спроси! -- подначила Верочка.
   Распахнулась дверь, вбежала девчонка из соседней комнаты и звонко выкрикнула:
   -- Через час эшелон, все, кроме дежурных, на выход, быстрей, быстрей, не копаться! Соколова, а ты куда? Тебя трогать не велено.
   -- Везет же! -- протянула Верочка.
  
   Майка завела будильник и заснула, как только смогла вытянуть ноги.
   Спать пришлось недолго. Девушка вскочила, проглотила оставленную ей порцию каши, плеснула в лицо холодной водой и побежала сменять Наташку-полврача.
   -- Молодец, рано пришла, -- устало проговорила та.
   Майка мотнула головой. Не послышалась ли? Что стряслось с вечно недовольной Наташкой? Она же никогда никого из "мелкоты" не хвалила! "Да что из этих малявок может выйти?! -- ворчала она всегда. -- Медицина -- это же целая наука! Искусство даже, можно сказать! А мы их натаскали, как дрессированных собачек в цирке! Только испортили, потом переучивать придется!"
   -- Вот тебе тетрадь назначений. Приступай. Ничего нового для тебя тут нет, справишься.
   -- Как он? -- спросила Майка шепотом, кивая на капитана.
   Наталья вдруг по-бабьи жалостливо вздохнула:
   -- Тебя всё звал. Ну, я пошла. Работай.
   Девушка проводила старшую недоумевающим взглядом. "Где-то медведь сдох, не иначе. Наташка-то, оказывается, может быть человеком!"
   -- Кудлатка... -- невнятно позвал капитан. -- Ты где?
   -- Здесь я, здесь, -- успокоила Майка. -- Вот она я.
   Истратов кивнул.
   -- Руку дай...
   Майка могла поклясться, что ничего не "колдовала". Но вскоре капитан посмотрел на нее ясным взглядом и вполне осмысленно проговорил:
   -- Кудлатка... Я спал, что ли?
   -- Спал. Пить хочешь?
   -- Нет. Давай поболтаем...
   -- Хорошо. Только не переутомляйся.
   -- Ну?
   -- Девчонки болтают, ты... Герой Советского Союза! -- эти слова Майка произнесла быстро, скороговоркой. -- Правда?
   Раненый снисходительно улыбнулся.
   -- Эх, девицы-красавицы... вам... только "иконостас" подавай. Там... героев... много. Да не всем... награды вручишь...
   Он вздохнул. Майка смущенно потупилась.
   -- Я ведь просто так спросила. Интересно.
   -- Да тебе б, сестренка... в военкоры... Ну, правда, правда. Представлен... к награде. А что я такого сделал? Воевал, как все, -- забывшись, капитан привстал и заговорил в полный голос: -- Фрицев бил... и бить буду! Вот и всё... геройство.
   Тут его скрутил жестокий кашель.
   "Господи, какая я дура!!! -- спохватилась девушка. -- Ему же нельзя громко говорить!"
   Не раздумывая, подействует ли "колдовство", она опустила ладошку между ключиц раненого. Кашель представился ей в виде колючего комка. Или ежика. Надо заставить его лежать смирно. Вот так...
   Приступ стал слабеть, капитан смог вдохнуть раз, другой... Задышал свободно, повернулся, желая что-то сказать.
   -- Молчи, -- велела она, не убирая руки. -- И замри. Будет можно, скажу.
   Хитрый какой ёжик. Пока его держишь -- он не шевелится. Стоит отпустить -- начнет возиться. "А ну, цыц! Я т-тебе пошебуршусь! Уф. Кажется, всё".
   Майка стала осторожно сдвигать ладошку, тревожно наблюдая за раненым. Дыхание не сбивалось, кашель прошел.
   -- Что ж ты делаешь! Ну разве так можно? -- вырвалось у нее.
   -- Не бу-ду больше, -- виновато пообещал Истратов. -- Извини.
   "Я тоже хороша, -- грызла себя девушка. -- Верку ругаю, а сама главнейшее правило нарушила: не утомлять и не волновать больного. Если кто узнает -- у меня его отберут! А как же он без меня? Никак!"
  --
   Сдав смену Наташке-полврача, Майка направилась не в общежитие, а в ленинскую комнату. Ей не терпелось узнать, за какой подвиг капитану дали Героя. А сон подождет. Нужная газета нашлась очень быстро. Заметка была отчеркнута красным карандашом.

"Командир батальона Н-ского гвардейского артиллерийского полка гвардии капитан Истратов в бою за город Воронеж 5 февраля 1943 года заменил раненого наводчика орудия и лично подбил три вражеских танка, сжег восемь автомашин.
Был тяжело ранен, но не покинул поля боя и продолжал вести огонь. Указом Президиума Верховного Совета СССР за мужество, отвагу и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, капитану Истратову присвоено звание Героя Советского Союза".

У Майки дух захватило от восхищения. "Раненый, продолжал вести огонь. Вот это да! Ладно, хватит кудахтать, -- одернула она себя. -- Как это он с проникающим ранением в легкое продолжал вести огонь?! Не может такого быть".
   -- Кудлатка? -- неслышно вошедшая комсорг Любаша ласково тронула ее за плечо. -- Чего в общежитие не идешь? На войне сон дорог. А бледная-то какая! Больной небось замучил?
-- Да нет, -- спокойно ответила Майка. -- Мы с ним почти подружились.
-- Эх, рановато еще тебя на такие дежурства ставить! Да что ж поделаешь -- война, всё война проклятая! Некем тебя пока заменить.
-- На фронте никому поблажек не дают. И мне не надо. Я справляюсь.
   -- Справляться-то справляешься, -- проворчала Люба. -- А коль в обморок на дежурстве хлопнешься -- что делать будем?
-- Ты к чему это клонишь? -- ощетинилась Майка. -- Не уйду я с этого поста, вот как хочешь!
-- Да никто у тебя твоего капитана не отнимет! -- примирительно проговорила Любаша. -- Он Наталью уже вопросами извел -- мол, где ты да когда опять придешь. Она и в толк не возьмет, чем ты ему так глянулась. И верно, Май, чем?
"Не было печали -- черти подкачали! Что бы ей такого соврать?"

Майка помнила, как отец требовал от матери: "Никому ни полсловечка!"
   Тогда речь шла не о ней. О бабушке Гаше, Агафье Тимофеевне.
   Бабушка жила в квартире на положении вдовствующей императрицы. Маленькой Майке казалось, что ее суровый и властный папа даже немного побаивается свою матушку.
   В шесть лет Майка заболела двусторонним воспалением легких. Ходила ночью на бульвар -- встречать Снежную королеву, и замерзла. Приглашенный профессор велел готовиться к худшему: кризиса девочка может не пережить.
   Майка помнила полутемную комнату с бархатными портьерами, мягкую постель и комод на гнутых ножках, за которым изнемогавшей от жара девочке мерещился Бармалей. Было тяжело дышать, каждый глубокий вздох отзывался болью в груди. Отец ходил мрачнее тучи, мать целыми днями сидела возле дочкиной кроватки:
   -- Майечка, ну что тебе принести? Пить? Нет? Хочешь, дам бусы поиграть? Хочешь -- новую куклу куплю?
   Майка морщилась и мотала головой.
   -- Оставьте меня в покое! Дайте мне спокойно умереть! -- трагически шептала она (наслушалась, как мама репетирует свои монологи...)
   -- Может, ее в больницу отправить? -- с робкой надеждой спросила мать.
   -- Сбрендила совсем?! -- прикрикнула бабушка. -- Знаю я этих ваших врачей! Уморят они девчонку. Ну, что? Без старухи-матери не справитесь, а, Санька?
   -- Делай что хочешь, -- махнул рукой Майкин отец и увел мать из комнаты.
   -- Ну что, моя золотая? Что, моя хорошая? -- ласково заворковала бабушка, когда они остались одни. -- Жарко, да? Душно... Сейчас пройдет. Раздышишься.
   От ее рук становилось прохладнее, легче. Майка заснула. Когда она проснулась, бабушки рядом уже не было, а срочно приехавший врач разводил руками -- девочка оказалась крепче, чем все думали.
   Став постарше, Майка подслушала, как мать говорила отцу, что бабушка занималась "лечением без диплома" и распространяла "суеверия", которые могли "негативно повлиять на психику ребенка". То есть на ее, Майкину, психику.
   А сейчас... Если кто-то вдруг заподозрит, что она, Соколова, не такая, как все... За лечение без диплома могут запросто посадить в тюрьму! А за суеверия -- исключить из комсомола! И тогда -- всё.
   Ну что ж, врать -- так врать как следует. Вот когда мамины уроки актерского мастерства пригодились!
   -- Я ему в первый вечер колыбельную спела, -- виновато призналась она. -- Тихонечко.
   -- Колыбельную?!.. -- вытаращила глаза Любаша. -- Да ты что?!
   "Если поверит -- пойду в медицинский! Плевать на химию! Выучу, не развалюсь. В тюрьму сажают за лечение БЕЗ диплома? Значит, надо получить диплом -- и баста!"
   -- Ну да... Нас учили, что в палате надо тишину соблюдать, не развлекать и не тревожить больного. А я... -- Майка очень натурально понурилась. -- Разве ж так можно? Наталь Андревна ругаться будет.
   Обмануть простодушную деревенскую фельдшерицу особого труда не составило.
   -- Дуреха! -- обняла она товарку. -- Ну какая же дуреха! Да тебя не ругать -- тебя наградить надо!
   "Ура! Поверила!" -- возликовала про себя Майка.
   -- Жизнь по книжкам не выучишь! На то тебе и голова дадена, чтоб самой думать! Что больному на пользу, то и можно! Поняла? А теперь -- кыш спать, малявка! Чтоб через десять минут была в постели. Зайду -- проверю.
  
   Благодаря надзору бдительной Любаши на вечернее дежурство к Истратову Майка пришла отдохнувшей и полной сил. Когда она появилась в дверях, Наталья заканчивала проветривать палату и закрывала окно. Завидев сменщицу, старшая сестра вполне по-человечески вздохнула и пошутила:
-- Ну вот, пришла любимица ваша, товарищ капитан.
Майка застыла от изумления. "Сглазили нашу ученую-кипяченую, в уксусе моченную! Как есть сглазили!"
Наташка-полврача через силу улыбнулась:
-- Рот закрой, Соколова. Ворона влетит.
Когда старшая ушла, дав последние наставления, Майка почувствовала себя намного свободнее. Доброй Наталье она доверяла еще меньше, чем злой.

-- Как ты сегодня? -- участливо спросила Истратова девушка, присаживаясь на табуретку.
Вместо ответа капитан тревожно проговорил:
-- Сводку... слыхала?
"Ну, раз делами на фронте интересуется, значит, всё не так плохо", -- решила про себя Майка.
-- Да.
-- Докладывай, -- велел он. Вроде приказ отдал, но в голосе слышалась только усталость.
   "Что тут еще без меня случилось?!"
Майка начала добросовестнопересказывать вечернее сообщение Информбюро. Но разве всё упомнишь? Истратов остался недоволен. Досадливо прервал девушку:
-- Будет. Газету... принеси.
Майка выглянула в коридор и, окликнув дежурную няню, передала ей просьбу капитана. Сперва-то хотела сбегать сама, но вовремя вспомнила, что раненого нельзя ни на миг оставлять одного. Газета была сложена не как свежая -- видимо, ее уже смотрели в других палатах.
-- Читай.
--"Севернее Курска наши войска продолжали наступление и овладели рядом населенных пунктов. В районе Малоархангельска захвачены 14 орудий, несколько сот винтовок, до 50 000 патронов, 52 автомашины и 162 повозки с грузом, склады с зерном и картофелем. На другом участке за два дня боев Н-ская часть уничтожила до 300 немецких солдат и офицеров. Взято в плен 56 солдат противника".
   -- Вот теперь дело, -- одобрил раненый.
Прикрыл глаза, помолчал.
-- Эх, дьявол... Если б не тот чертов фриц -- давно б уже в полку был. И царапнуло-то вроде... не сильно, да "мессер", мать его так, санитарную машину обстрелял. Охотился, с-с-сволочь...
"Ага, так пулю в легкие он уже по пути в госпиталь получил! -- сообразила Майка.-- Тогда понятно, как он мог раненым продолжать вести огонь. В горячке боя еще и не то бывает!"
-- Кого-то насмерть... А я вот... -- капитан закашлялся, отпихнул мензурку с микстурой и торопливо продолжал:
-- А дорога-то -- ухаб на ухабе... Всю душу вытрясло. Дышать трудно. Думал... всё... крышка... не доеду...
"Что я творю?!" -- ужаснулась про себя девушка. -- "Нельзя ведь тяжелых больных тревожить! Никаких разговоров в палате, даже приказания отдаются шепотом. Да разве ж такого угомонишь? Перебивать тоже нехорошо, вдруг обидится или, того хуже, разволнуется!"
"На то тебе и голова дадена, чтобы думать!" -- вспомнились ей слова Любаши. "Да пускай выговорится человек. А если хуже станет -- я всегда рядом!"
Майка успокаивающе положила руку на лоб своему подопечному.
   -- Я слушаю, слушаю. Ты рассказывай, -- мягко сказала она.-- Только шепотом, тихонько, ладно?
-- Привозят... А докторша там одна... повязку на руке размотала, глянула... и велит -- на стол, ампутировать! Я хоть и слабый был, но котелок пока варил. "Не дамся, -- говорю. Не дамся -- и всё тут! Лечите. Что такое -- сразу резать..." А она в крик: рана грязная, кость задета, до гангрены хочешь довести?! Не дался я. А потом... профессор приехал... московский... важный такой... посмотрел... "Требуй, -- наказал, -- чтоб в тыл везли. Там вылечат".
Капитан перевел дыхание. С надеждой посмотрел на нее.
-- Кудлатка... У вас тут...не отрежут ведь? А?
Майка вспомнила, как ругалась Наталья, просматривая карточку Истратова, как убежденно говорила, что можно и нужно спасти ему руку.
"Опять нарушаю, -- мелькнуло у нее в голове. -- Младшие сестры не должны разговаривать с ранеными о ходе лечения. Лучше просто ответить -- не знаю, спросите у доктора. А если я знаю?!"
-- Не отрежут. Вот окрепнешь немного -- главврач сам тобой займется. Он у нас мировой! Еще на Халхин-Голе бойцам руки-ноги по кусочкам собирал.
Капитан медленно и устало покачал головой.
-- Эх, сколько я уже докторов ваших перевидал... -- горько произнес он. -- Смотрели, щупали, лопотали что-то не по-нашему... Дрянью всякой пичкали... Искололи всего -- живого места нет. А толку-то...
Он безнадежно вздохнул и отвернулся.
У Майки защемило сердце.
"Если по учебникам, я сейчас должна на него прикрикнуть -- мол, товарищ капитан, это что за настроения, не совестно так падать духом? Но нет, нельзя так с ним".
-- Ну, товарищ дорогой, что-то ты у меня совсем расклеился. У нас прекрасные врачи! Поправишься, даже не сомневайся!
   -- Ладно, кудлатка... Верю. Тебе -- верю.
"Ну вот и приручила", -- бухнул кто-то в голове.
  --
 Кончались вторые сутки дежурства. Четвертая вахта подряд. Подменить было некому. Несколько дней кряду приходили эшелоны с ранеными, и весь персонал сбился с ног, принимая и размещая новеньких. Наталью сняли с дежурства, оставили одну Майку. Сейчас ей казалось, что о ней просто забыли.
   Капитан дремал. Было видно, что чувствует он себя плохо. Его мучил кашель, по-прежнему держалась высокая температура: ртутный столбик переползал за отметку 39,5 и продолжал упорно подниматься. Врачи ждали кризиса. Майка тоже.
   -- Голова болит... -- пожаловался раненый, не открывая глаз.
   --Сейчас полегче будет.
   "И чего во мне такого целебного? -- размышляла она. -- Хорошо хоть не знает никто!"
   Капитан забылся тревожным сном. Майка пыталась зубрить, но наука не шла.
   Минуты тянулись ужасающе медленно. Самое скверное -- непонятно было, придет ли утром сменщица. "Ну, здесь еще ничего! Когда больной один -- всегда легче, чем по этажу бегать", -- утешала она себя.
  
   Истратов беспокойно зашевелился.
   -- Что такое? -- склонилась над ним девушка. -- Чего хочешь?
   Капитан остановил на ней затуманенный взгляд.
   -- Дом приснился... У нас во дворе, у крылечка, рябина стоит. Прямо в окно ветками лезет... И вижу я эту рябину как наяву -- алая, морозцем прихвачена, снегом запорошена, в рот сунь -- захрустит... И тянусь будто к ней, хочу сорвать -- а руки не подымаются... Зубами тогда отгрыз веточку, жую -- а вкуса не чую. Слышь, колдунья... Сны толковать умеешь? К чему бы это, а?
   Спросил вроде шутливо, а в глазах стояла такая тоска...
   -- К счастью, -- заверила Майка. -- Спи. Ночь на дворе. Я рядышком посижу.
   "Рябина! -- осенило ее. -- Ну конечно! Во дворе, за дровяным сараем, как раз деревце растет! Сбегать бы нарвать, да как отлучишься?!"
  
   Неслышно приоткрылась дверь, в палату тихонько проскользнула Даша. "Повезло! Надо же, как кстати!"
   -- Больных обходила, вот и к тебе решила заглянуть. Как твой?
   -- Всё так же.
   Майка вскочила.
   -- Даш, подменишь на минутку? Я за лекарством!
   -- Беги.
   "А ведь и вправду -- за лекарством!"
   Переодеваться она не стала. Еще чего -- время тратить, укутываться. Кровь молодая, горячая. Не замерзнет небось!
   Промчалась по коридору, слетела вниз по узкой лестнице. У двери черного хода на цыпочках прокралась в каморку истопника. Тот давно уже протопил все печи, тяпнул самогону и теперь видел на лавке десятый сон. Майка втихомолку стащила его громадные валенки, надела и утонула в них. Даже брезентовые тапочки, которые обязательно носили все медики в госпитале, снимать не стала. И без того валенки были ей ужасно велики. В каждый из них можно было свободно просунуть голову.
   Девушка отодвинула щеколду и в одном платье, неуклюже переступая огромными валенками, пошла по расчищенной дорожке к дровяному сараю. Ночь стояла ясная, морозная, да и от снега было светло. В лунном свете темные гроздья рябины, припорошенные снегом, виднелись четко, как на хорошей гравюре. "Красиво-то как! Нарисовать бы!" -- некстати подумалось Майке.
   Холод чувствительно покусывал уши, нос и пальцы. "Надо шевелиться, а то совсем замерзну", -- решила она и прибавила шагу. Рябина росла за сараем, у забора. Снег там, разумеется, никто не чистил, и сугробы намело почти по пояс. Майка свернула с дорожки и храбро шагнула в сугроб. Тут же увязла выше колен, потеряла валенки и двинулась дальше в одних чулках.
   Ноги мгновенно промокли и застыли.
   "Быстрее давай! -- подгоняла себя девушка. -- Вспотеешь -- согреешься!"
   Крупные гроздья рябины висели довольно высоко, и как Майка ни прыгала, как ни старалась, дотянуться до них не смогла.
   "Придется лезть!"
   Уцепилась за нижнюю ветку, подтянулась и наконец сорвала первую кисточку. "Ах ты, чёрт! Собирать-то не во что! Ну и дурища!"
   Майка зажала подол платья в зубах и стала складывать туда рябину. Так она в детстве на даче яблоки рвала.
   "Вишу, как мартышка! Только хвоста не хватает!"
   Когда класть стало некуда, а руки окончательно закоченели, она спрыгнула с дерева, кое-как доковыляла до оставленных в снегу валенок, сунула туда замерзшие ноги и потопала к госпиталю, молясь, чтобы никто не застал ее в таком виде -- растрепанную, запыхавшуюся, с задранным подолом. Ей повезло -- по дороге никто не встретился. Она вернула на место валенки и побежала на этаж. Дашкину напарницу, наверное, вызвали к больному. Благополучно миновав пост дежурной, Майка ввалилась в сестринскую и высыпала рябину в "приблудный" ничейный котелок -- получилось даже с горкой. Сменила промокшие чулки (всегда держала в общем сундуке вторую пару). У маленького зеркальца накинула халат, наскоро повязала косынку и поспешила вернуться к капитану.
   -- Ну что?
   -- Всё тихо, никто не заходил. Наталья дрыхнет без задних ног -- с утра еще одну летучку ждем.
   "Значит, придется дежурить третьи сутки..." -- загрустила Майка.
   -- А ты... что же? Рябинку? Капитану? -- понимающе спросила Даша.
   -- Кому ж еще!
   -- У нас как раз чайник кипит. Кипяточком ягоды залей -- при лихорадке самое первое средство. Сейчас принесу.
   Дашка похромала обратно на пост. Майка сочувственно глянула ей вслед: тоже, бедолага, забегалась сегодня...
   Последовав совету, девушка залила рябину кипятком и поставила кружку на подоконник -- остужаться. По палате разнесся горьковатый тонкий аромат. Капитан очнулся от тяжелого полузабытья.
   -- Пить хочешь? -- тут же спросила Майка. -- На-ка вот.
   Раненый без особой охоты отхлебнул глоток и вдруг оживился, даже глаза загорелись. Привстал на подушках, увидел на тумбочке котелок, полный алых гроздьев.
   -- Что это?! Рябина?
   -- Ага. Пей, заварила вот тебе.
   Истратов жадно выпил кисловатый настой. Вытянул здоровую руку, попросил тихо:
   -- Веточку... Дай.
   Майка торопливо вложила ему в ладонь большую гроздь.
   -- На. Только есть не вздумай -- ледяная, с мороза!
   -- Отстань, -- досадливо поморщился капитан.
   "В самом деле, чего это я? Небось не маленький, сам всё знает!"
   Раненый прижал рябину к щеке. Мечтательно улыбнулся.
   -- Домом пахнет... Хорошо... Как ты только догадалась? Может, и впрямь колдунья, а? Я ж рябину нашу, уральскую, во сне видел. Просыпаюсь -- а ты принесла... наколдовала...
   -- Да никакого тут нет ведьмовства! -- рассмеялась Майка. -- Ты же мне сам про крылечко да про рябинку рассказывал! Я и сбегала, пока начальство не видит!
   -- Сам сказывал? -- недоверчиво переспросил капитан. -- Не помню... Дома, на Урале, у крылечка тоже рябина растет. Прямо к окнам ветками тянется... Я будто хочу сорвать себе кисточку -- а рука не подымается...
  
   Девушка поняла, что он действительно не помнит, как в полубреду рассказывал ей свой сон, и терпеливо выслушала знакомую историю во второй раз.
   Истратов вскоре утомился, замолчал и уснул, прижимая рябину к щеке. "Пусть себе, -- решила Майка. -- Вреда не будет. А перед обходом на всякий случай котелок за окошко спрячу".
  --
   На исходе третьих суток девушка буквально падала с ног. Хотелось плакать от усталости. Было по-прежнему непонятно, сменят ли ее, зато понятно, что четвертых суток дежурства она уже точно не выдержит.
   Распахнулась дверь, но это была не смена. Вошел санитар из выздоравливающих. Майка его недолюбливала -- та же Верочка, только в штанах.
   -- Тебе чего?
   -- Койка у тебя тут лишняя. Велели забрать, нужна.
   -- У тебя ровно две минуты. Больного разбудишь -- башку оторву, -- равнодушно пообещала Майка.
  
   Санитар покосился на девушку и понял, что эта свою угрозу выполнит. Даром что самая младшая в отделении. Он бесшумно выкатил свободную койку в коридор и аккуратно прикрыл за собой дверь.
   -- То-то же, -- довольно пробормотала Майка.
  
   К середине дня она окончательно пала духом. О ней не вспоминали. Врач заходил каждые два часа, но не плакаться же ему на усталость!
   Тихонько приоткрылась дверь, в палату тенью скользнула Даша.
   -- Иди, мелкая, сосни маленько. Я подменю.
   -- А нам не влетит? -- озабоченно спросила "мелкая". Спать, конечно, хотелось нечеловечески.
   -- Наталья знает. Топай в дежурку. Пора будет -- растолкаю.
   От усталости Майка забыла даже поблагодарить.
  
   Капитан видел неяркое зимнее солнце, проглядывающее сквозь верхушки сосен, бледное голубое небо и изрытый снег вокруг. Он лежал на снегу, и солнце светило прямо в глаза. Дышать было тяжело и немного болело в груди. Но и тут можно приспособиться. Надо только запрокинуть голову, глубоко не вдыхать, а то, что мешает в горле, не сглатывать. Теперь совсем хорошо стало. Странно, почему снег не холодный.
   Непонятно откуда прилетевший комар ужалил Истратова чуть повыше локтя. Что он тут делает, зима же на дворе! Потом приблизилось что-то большое, теплое и оранжевое. Оранжевый шар становился ближе, и в конце концов заполнил собой все вокруг. Сосны исчезли.
  
   Над озером в карьере повисло жаркое летнее солнце. Андрей валялся на горячих камнях и с удовольствием подставлял лучам живот и бока. Наташка с маманькой затеяли пироги и с самого утра выставили его из дому. Погуляй, дескать, к обеду вертайся. Не мужское это дело -- с бабами тесто месить. Он прихватил в сарае удочку, думал лещей на уху наловить, но поплавок не двигался. В зной плохо клюет. На рассвете надо было рыбачить, чего уж сейчас-то... Душица цветет -- пышные розовые зонтики. И черника поспела уже.
   Пахло разогретой сосновой смолой, травами и свежей водой. "Скупнуться, что ли?" -- лениво думал Андрей. Но шевелиться не хотелось. Очень уж было хорошо.
  
   Истратов неохотно, с трудом просыпался. Увидев рядом незнакомую сестру, тревожно нахмурился.
  
   -- Ты кто?..
   -- Даша.
   Истратов с подозрением осмотрелся.
   -- Не та палата... -- медленно проговорил он. -- Сестра тоже другая. Опять, что ли, увезли?
   -- Да что вы! Никуда вас не увозили. И палата та же самая.
   -- Нет, другая, -- заупрямился капитан. -- Тут койка была. А теперь нет.
   -- Так забрали ее. У нас нынче раненых много. Уже в коридоры ложим.
   Истратов с сомнением покачал головой.
   -- Не верите мне, да? Не верите. А зря. Вот и рябинка ваша тут, Майка оставила, -- Даша переставила котелок с подоконника на тумбочку и повернула так, чтобы раненому было лучше видно: -- Я заварила, хотите?
   -- Давай, -- согласился он, успокаиваясь.
   Отпил глоток, посмотрел уже теплее.
   -- Когда моя сестрица придет?
   -- Скоро, -- заверила Даша. -- Соскучиться не успеете.
   -- А где она?
   -- Устала шибко. На ногах едва стоит. Спать ушла. Да и вам надо.
   Капитан устало прикрыл глаза.
   -- Твоя правда...
  
   Проспать четыре часа после трех суток на ногах -- это, конечно, мало. Но Майка была довольна. Голова больше не гудела, соображать стало легче. Наскоро умывшись, она выпила морковного чаю с кусочком черного сухаря и вернулась на свой пост.
   -- Майка! -- просиял Истратов.
   "Запомнил, надо же! А то все кудлатка да кудлатка!"
   -- Пришла! -- в голосе подопечного слышалось радостное облегчение. Майка вопросительно взглянула на Дашу: что там у них произошло?
   -- Ну, товарищ капитан, теперь-то вы мне верите? -- заулыбалась та. -- Рябинка тут, Майка тут. Всё хорошо.
   -- Верю, -- смутился Истратов. -- Совсем всё в голове перемешалось. Думал, опять повезли куда. Экие ж чертовы дороги, до смерти не забуду! Никуда больше не поеду. Хватит с меня.
   -- Да никто тебя никуда и не отправит, -- авторитетно заявила Майка. -- Ни одному врачу в здравом уме это даже в голову не придет. Ты аб-со-лют-но не-транс-пор-та-бель-ный. Вот.
  --
   Капитан медленно поправлялся. То и дело спрашивал у доктора, долго ли ему еще валяться в одиночестве и когда разрешат перейти в общую палату. Профессор качал головой: "Рановато вам еще, голубчик", -- и делал новые назначения. Майка уговаривала своего беспокойного подопечного:
   -- Вот однажды проснешься и поймешь, что температуры нет, валяться скучно и ужасно хочется есть. Тогда и переведем.
   Истратов вроде бы соглашался подождать, но назавтра всё начиналось сызнова.
   Как-то, придя на очередное дежурство, она застала своего подопечного встревоженным и озабоченным. Он, подложив планшет, левой рукой пытался выводить на листочке какие-то каракули. Завидев Майку, он отложил планшет и поморщился.
   -- Ни черта не выходит. Слышь, кудлатка... домой бы мне отписать. Своих успокоить. С ума небось сходят. Сколько уже от меня вестей нет.
   -- Давай напишем, -- с готовностью согласилась Майка, пристраиваясь на тумбочке. -- Диктуй.
   Капитан помедлил, собрался с мыслями и начал:
  
   -- Дорогие мои маманя и Наташка!
   Сообщаю вам, что я живой. Ранен, лежу в госпитале, в Саратове. Чужого почерка не пугайтесь -- сам писать не могу, рука в гипсе. Как вы там? Еды хватает? Как с дровами? Как бабулино здоровье? От бати есть чего? Аттестат свой за январь я вам выслал.
   Мне посылать ничего не вздумайте. Тут кормят прямо на убой. Я и в мирное время так не лопал. Ты, маманя, Наташку лучше подкорми. Да накажи ей, дурехе, чтоб о фронте и думать забыла. Нечего ей там делать. Не для девчонок это. Пускай на своей фабрике шинели шьет. Больше толку будет. И кавалеров от нее отваживай. Вернусь -- сам жениха ей хорошего подыщу, а покуда -- ни-ни! Незачем девчонке голову забивать...
  
   Перед Майкой постепенно раскрывалась его жизнь. Совсем не похожая ни на московскую, ни на госпитальную. Маманя, сестренка Наташка, старая бабка, отец -- красный командир, тоже воюет. Мать на военном заводе работает, Наташка -- на швейной фабрике. Бабка -- на дому, солдатское белье шьет. Полдома эвакуированным ленинградцам отдали. Не голодают -- хозяйство какое-никакое имеется. Огород держат, курочек. Майка представила себе большой деревянный дом, резные наличники, флюгер на крыше, заборчик, выкрашенный голубой краской, рябинку у крыльца. И кота. В таком доме непременно должен жить кот. И не какой-нибудь там дворовый Мурзик, а сибирский, породистый, ласковый и пушистый.
   Капитан между тем продолжал диктовать, хотя видно было, что он уже утомился:
   -- И скажи бабуле, чтобы ни масла, ни другого какого съестного попу не носила. Я не его молитвами жив, а стараниями советских медиков. А с этим длинногривым я еще потолкую по-свойски, как война кончится. Чтоб не смел дурить людям головы наживы ради.
   Обнимаю вас крепко.
   Ваш Андрей.
  
   Он устало откинулся на подушки.
   -- Ну, дальше... сама отпиши, чего знаешь. Не пугай только. Я спать...
   Майка устроила подопечного поудобнее и быстро дописала в конце несколько общих фраз. Мол, не волнуйтесь, ранение нетяжелое, госпиталь краснознаменный, врачи все как на подбор сплошные профессора, живо на ноги поставят. Приврала, конечно, малость. Ну да не впервой.
  
   Когда капитан проснулся, девушка быстро выполнила все врачебные назначения, уговорила его выпить на ужин хотя бы стакан киселя и показала, что у нее получилось.
   -- Добро, -- произнес Истратов. -- Дай-ка мне карандаш.
   Морщась и поминутно чертыхаясь, он печатными буквами сам вывел на конверте адрес.
   -- Похоже вроде... А то мои увидят чужой почерк, подумают невесть что. Бабуля у меня та еще паникерша. Мировая старуха, но отсталая. Вот, понимаешь, масла кусок попу отволокла. Чтоб получше за меня молился, паразит! Всё мать пилит. Сама, мол, безбожница окаянная, и детей безбожниками растишь, ни внучкА, ни внучку окрестить не дала... Ну что тут скажешь? Темный человек, в старое время родилась. Ничего, мать ее живо утихомирит. И попу окорот даст. Ишь чего выдумал, на чужих бедах пузо наедать! Ну? Чего мнешься, кудлатка? Спросить чего хочешь?
   -- А кошка у тебя есть? -- выпалила Майка.
   -- Кот. Сибирский. Ва-ажный, что твой генерал. Стенькой Разиным кличут. Мурчит громко, что твой мотор. Баб за хозяек не признает, паразит, куда там! У баб он только жрать требует. А ластится лишь ко мне да к батяне.
   "Угадала! -- обрадовалась Майка. -- Вот будет у нас с Женькой свой дом -- хочу, чтоб такой же! Деревянный, с печкой и с сибирским котом!"
   -- А твоя Наташка правда на меня похожа?
   -- Да у меня и карточка при себе, -- капитан левой рукой расстегнул планшет, достал оттуда небольшую фотокарточку. -- Гляди сама, коль не веришь.
   Картонный прямоугольник с зубчатыми краями. Внизу витиеватая надпись: "1940 -- привет из Ленинграда". На фоне "Авроры" сфотографированы двое: молодой лейтенант с орденом Красного Знамени на груди и голенастая курносая девчонка в клетчатом платьице. Сестренка цепляется за руку брата и тревожно смотрит не в объектив, а на него. Светлые косички, детский пухлый рот, чуть раскосые глаза. Платье явно сшито "на вырост" и висит на ней, как на вешалке. "И ни капельки не похожа! Я бы такой ужас ни за что не надела! -- решила про себя Майка. -- "Хотя-а-а... Если косички убрать и платье по фигуре подогнать -- да, что-то общее есть. Сколько ей тут? Четырнадцать? Пятнадцать? Я так в пятом классе ходила. Вроде большая девочка, пора бы уже расстаться с детскими косичками. Небось не в школе, ругать некому".
   -- Это сразу после финской, -- пояснил Истратов. -- Ранило меня, отвалялся свое в госпитале. А там и война кончилась. Профессор меня пощупал да и говорит: "Езжайте-ка вы, голубчик, в Сосновый Бор, в санаторий. Места там -- загляденье! ПодлИчитесь, отдохнете. Ленинград посмотрите. А, товарищ лейтенант?"
   Ну, а мне что? Поехал. Утром все положенные процедуры отбуду -- и по Ленинграду гулять. Была в Ленинграде-то?
   -- Была, -- кивнула Майка. -- С классом ездила. Тоже перед войной.
   -- Во. И мне довелось. Я своим сразу отписал -- мол, дорогие мои, в отпуск потом приеду, а пока выпишите-ка мне сюда Наташку. Когда она еще такую красоту увидит? Как раз белые ночи стояли.
   Приехала Наташка. В восьмой класс экзамены сдала и сразу ко мне. Пристроил я ее к нянечке одной на квартиру -- та и накормит, и приглядит. Гуляли, "Аврору" смотрели, в Эрмитаже были, в театр ходили, в Мариинский, на балет. Мороженое ели, смотрели, как мосты разводят. Сказка! Ну, и к школе я ей прикупил чего ни то. Тетрадок там всяких, портфель кожаный, ну и прочего всего, чего девчонкам надо. Ну? Скажешь -- не похожа?
   -- Похожа, даже очень, -- Майка вернула карточку. -- Только я в четырнадцать косички уже отрезала.
   -- Наташка моя тоже хотела, да маманька не велела. Маманя у меня -- золото, но строгая, девчонку в ежовых рукавицах держит. Так-то вот, кудлатка. У меня ж глаз-алмаз! Сказал -- похожа, значит -- похожа.
  --
   Через несколько дней доктор распорядился перевести заскучавшего капитана в общую палату. Это поручили сделать Майке. Перевозить больного полагалось на каталке. Девушка побежала за транспортом и выяснила, что две каталки из трех заняты, а одна в ремонте.
   -- И что же мне теперь делать? -- озадаченно спросила она у дежурного санитара. -- Мне больного в общую палату переводить надо, не на носилках же его нести!
   -- А это чем тебе не транспорт? --- санитар подмигнул и указал на стоявшее у стены допотопное громоздкое инвалидное кресло.
   Его принес кто-то из местных жителей. Наверное, сто лет у кого-то на чердаке пылилось, а вот теперь в хозчасти отремонтировали, еще послужит. Кресло было с велосипедными колесами, прямой высокой спинкой и ужасно скрипучее. Небось, какой-нибудь старый барин целыми днями сидел в саду, накрыв колени английским пледом, и покрикивал на слуг. И швырялся в них чем ни попадя, если не угодили.
   -- Глянь, прям целый автомобиль! Сажай больного и кати себе!
   Майка призадумалась и решила так и сделать.
  
   Истратов сидел на кровати и нетерпеливо поглядывал на дверь. Завидев девушку, катящую инвалидное кресло, он подобрался и натянул повыше одеяло.
   -- Карета подана! -- Майка звонко шлепнула ладонью по залатанной кожаной обивке спинки. -- Садись, поехали!
   Капитан с подозрением разглядывал "транспорт". Ощупал спинку, тронул поручни.
   -- На этом вот?! Ни в жисть!
   -- Да ты не бойся, -- по-своему истолковала она его замешательство. -- Не гляди, что дореволюционное! Оно крепкое!
   -- Да черт с ним, что крепкое! Это ж курам на смех! Не поеду. Всё, баста
   -- И как же нам быть? -- растерялась Майка. -- Каталки все заняты, для носилок три напарницы нужны, а где ж я их сейчас возьму? Все при деле.
   -- И не надо. Сам дойду!
   -- Тебе доктор еще не разрешал вставать! -- заспорила девушка.
   -- Значит, после разрешит.
  
   Майка такого сопротивления не ожидала. Она привыкла вертеть своим подопечным, как захочет. И тут -- на тебе! "Ох, не повезет его будущей жене! По струночке ходить будет! Ать-два!" -- мелькнуло у нее в голове.
   Словно извиняясь за резкость, капитан потянул девушку за руку, заставил сесть рядом и продолжал втолковывать уже мягче:
   -- Да пойми ж ты, дуреха! Не могу я в таком виде новым товарищам показаться. Чай, не инвалид какой. Верни свой драндулет на место. Раз ноги целы, сам дойду.
   "Ой-ой-ой! Взрослый человек, называется! Перед товарищами пофорсить охота, как школьнику!"
   Истратов, не тратя больше слов, вдруг взял и поднялся. Майка страшно перепугалась.
   -- Ты что! Ты что творишь! Тебе же нельзя, швы разойдутся, опять сляжешь! Давай помогу!
   -- Не мельтеши... -- он вцепился здоровой рукой в спинку кровати так, что костяшки побелели, немного отдышался и велел:
   -- Планшет мой забери... Вот и поможешь...
   -- С ума сошел, да?! -- Майка чуть не заплакала. -- Ну как есть с ума сошел!
   Капитан, держась за стену, медленно доковылял до двери, вышел в коридор, пошатнулся и оперся на ее плечо.
   -- Голова закружилась. С непривычки... Ништо. Дойду.
  
   "Ох, тяжеленный какой! Как я его потащу?! Чёрт, чёрт, ну почему я такая дура?! Не сумела уговорить, пошла на поводу! Подождала бы чуток -- может, каталка освободится! Нет -- припекло, скорей-скорей! А если начальство узнает?!"
  
   -- Да что ж ты вытворяешь, несчастье мое?! Сейчас увидят нас -- знаешь, как мне нагорит?
   -- Не нагорит. Я заступлюсь.
   -- Далеко идти-то, -- Майка в последний раз попробовала отговорить раненого. -- Через весь коридор.
   -- Ништо. Дойду. Подсоби-ка.
  
   Кто-то в белом халате быстро приближался с другого конца коридора. Зубы заныли от нехороших предчувствий: не дай боже -- Наташка! Но это была Даша.
   Поравнявшись с ними, она мигом всё поняла. Подмигнув расстроенной, взмокшей Майке, весело обратилась к Истратову:
   -- Ну, товарищ капитан, пойдемте до палаты, коли так. Не назад же теперь. Обопритесь на меня. Вот так, и пойдемте потихонечку. Слышь, кудлатка, гляди в оба, шоб, не дай боженька, дежурный в коридор не вышел!
  
   Майке было не привыкать. В школе она частенько заговаривала зубы учителям, когда одноклассники удирали с уроков. Она уже успела придумать, как в случае чего заморочить доктору голову, но этого не понадобилось. Вернулась Даша.
   -- Усё. Проводила до дому -- до хаты. Сходи, проведай.
  
   Истратов, удобно откинувшись на подушки, осматривал новую палату и знакомился с соседями.
   -- Планшет-то верни, -- улыбаясь одними глазами, под общий смех скомандовал он Майке. -- Ишь, утащила!
   Тут только девушка сообразила, что офицерская кожаная сумка так и болтается у нее на плече. Забыла снять. Она смущенно выпуталась из ремня:
   -- На.
   -- То-то же, -- и капитан убрал планшет под подушку. -- Эх ты, кудлатка!
  
   Убедившись, что с капитаном всё как будто хорошо, девушка вернулась к Даше.
   -- Как мы ловко сегодня, а?! -- Майка никак не могла успокоиться.-- Прямо как на передовой! Да?
   -- Тю-у-у, -- протянула Даша. -- Да как же, дадут тебе фрицы на передовой в полный рост расхаживать! Голову высунешь -- пулю схлопочешь. Всё ползком да пригнувшись! Позовет кто в цепи: "Сестра-а-а!" -- ты и бежишь туда. Вытащишь его из окопа и говоришь -- помогай мне! Иначе не донесу! И пока он в шоке, пока обалделый да боли не чувствует, помогает мне даже сломанными руками или ногами вытащить его из этого окопа. И оттащить на пятьдесят метров хотя бы.
   Подруга слушала, округлив глаза.
   -- А когда же перевязывать?
   Даша снисходительно усмехнулась.
   -- Вот когда оттащу за какой-нибудь бугорок или в воронку -- там и перевяжу. А ты как думала?
   Майка, краснея, пробормотала что-то про носилки. Даша фыркнула:
   -- Скажешь тоже -- на носилках! Носилок мы с собой не брали, когда шли в атаку! Ладно, заболтались мы с тобой, а дел по горло. Топай в хозчасть, забирай корзинки с бинтами и начинай скатывать.
  
  -- Майка колдует
  
   Неделю спустя Майка заглянула в шестую палату проверить, всё ли в порядке, обошла всех и уже собралась выйти, как с койки возле двери ее шепотом окликнул Истратов:
   -- Кудлатка... А кудлатка...
   Она шагнула к нему.
   -- Чего не спишь? Больно?
   -- Да нее... Терпимо... Слышь, кудлатка... Мне ж завтра опять под нож. Руку резать.
   -- Я знаю. Сам товарищ майор за скальпель берется. Считай, повезло тебе!
   Капитан потянул ее за рукав халата.
   -- Кудлатка... посиди со мной, а? Не спится что-то...
   -- Боязно?.. -- доверительно шепнула Майка, присаживаясь рядом.
   --Боязно, -- помолчав, признался раненый. -- Рука-то правая... Комиссуют ведь к чёртовой матери, если что... Сгибаться-то хоть будет?
   -- Для того и оперируют, чтобы сгибалась. Майор у нас знаешь, как хорошо суставы собирает? Гений, можно сказать! И не таких вытаскивал!
   -- А ты там будешь?
   Майка покачала головой.
   -- Да кто ж мне разрешит?
   Истратов тяжело вздохнул.
   -- Жалко...
   -- Я тебя провожу до дверей. А потом надо будет уколы делать. Ты же никого другого к себе не подпустишь...
   -- Не подпущу, -- согласился капитан. -- Особенно ту, рыжую. Как вспомню -- аж мороз по коже! Слышь, кудлатка, -- вдруг быстро зашептал он, -- ребята брешут, колдунья ты! Заколдуй меня, а?! Ну хоть немножко! Чтоб только на завтра хватило! А?
   "Верочка разболтала, некому больше... Ну, я ей! Вообще ничего не соображает девка! На комсомольском собрании разбираться не станут, кто из нас колдунья... Взгреют обеих -- и всё. Эх... что ж мне с тобой делать-то?"
   Последнюю фразу она, оказывается, произнесла вслух.
   -- Заколдуй. Ну, пожалуйста!
   -- А ты спать будешь?.. -- устало спросила Майка.
   -- Буду, -- уверенно пообещал повеселевший Истратов.
   -- Ну что ж... Уговор дороже денег.
   "Да я что угодно сделаю, только успокойся!"
   Девушка поискала глазами что-нибудь подходящее. На тумбочке лежал колотый сахар -- несколько кусочков, видимо, от ужина остались. Она взяла один в ладони, неразборчиво зашептала над ним:
   -- Ты у волка боли, у медведя боли, ты у зайца боли, у лисицы боли, у Андрея -- заживи!
   Истратов серьезно наблюдал за ней. Майка, подув на сахар для виду, протянула ему "заговоренный" кусочек:
   -- На. Съешь. Всё будет хорошо... Вот увидишь.
  
   На другой день около полудня ее снова отправили дежурить в отдельную палату к капитану -- никого другого он рядом с собой видеть не пожелал.
   Выглядел подопечный плохо: и без того худое лицо осунулось еще больше, резко обозначились скулы, между бровей залегли две складки, глубокие, словно прорубленные. Правая рука, согнутая и упакованная в гипс по всем правилам, покоилась на груди, левой раненый комкал одеяло.
   Майке некстати вспомнилась фраза из учебника: "При надлежащей
   иммобилизации конечности отмечавшиеся ранее незначительные боли исчезают на второй-третий день после операции".
   "Ага, "незначительные"... вон бледный какой, аж до зелени. Про человека, на которого обезболивающие плохо действуют, в учебнике ни слова не сказано. Как он продержится до этого "второго-третьего дня"?"
   Майка тронула его лоб. "Около 37, без градусника скажу. Ладно, поглядим, что у нас к вечеру станет... Кисть не отекает, цвет нормальный, значит, всё прошло хорошо. Рука работать будет".
   Истратов приоткрыл глаза.
   -- Опять одиночка? За-чем?.. Всё так плохо?
   -- Да что ты! -- поторопилась успокоить его девушка. -- Ну каково бы тебе было в общей, сам подумай? Шум, гам... А если кто-нибудь мимо пройдет и случайно кровать заденет? У тебя же искры из глаз полетят! Нет уж, денька три здесь полежи, в покое. Как чувствуешь-то себя?
   -- Худо мне, кудлатка... -- медленно произнес капитан. -- Ох, до чего худо... Хуже только с похмелья бывает. Что ж это? Голову... повернуть -- и то больно...
   -- Сейчас полегче станет. Потерпи чуть-чуть.
   Он не ответил, просто опустил веки. Теплая Майкина ладонь легла на его щеку, скользнула по шее к плечу, задержалась на загипсованном сгибе локтя.
   Светлые кустистые брови капитана удивленно поползли вверх -- боль
   действительно начала отступать.
   -- Да ты, похоже, и впрямь колдунья! А я-то, дурак, не верил! А еще чего умеешь?
   Майка только вздохнула.
   -- Что, товарищ дорогой? На метле летать?
   Истратов слабо улыбнулся.
   -- Ну, не знаю... Что там ведьмам по уставу положено? Порчу, например, наводить.
   -- По-орчу... -- фыркнула Майка. -- Умела. В детстве. Когда в школе училась, мне один вредный мальчишка проходу не давал.
   -- Ох, кудлатка, ничего ты не смыслишь в мужчинах! А может, нравилась ты ему!
   -- Ага-а... Нра-авилась... -- по-детски надув губы, протянула Майка.--А коси-и-ички в чернильницу зачем макать?
   Истратов негромко рассмеялся.
   -- Я после школы в театр на балет собиралась... Нарядная была. Банты в косах, платье голубое, самое любимое, -- продолжала вспоминать Майка. -- Испортил, хулиган такой! Я его треснула сумкой по башке и сказала: рожу растворСжу, зубы на зубы помножу!
   -- И что?
   -- На следующий день у него всю щеку флюсом разнесло. С уроков к зубному врачу отправили. А вечером он ко мне домой явился извиняться. Встрепанный, несчастный, за щеку держится -- "я больше не бу-у-уду"...
   -- Простила?
   -- Прости-ила... Я обычно долго не сержусь... Ну и прошло у него всё. А пока не извинился -- ничего не помогало.
   Капитан хмыкнул.
   -- Тю, удивила. Чего ж тут колдовского-то? Зуб у него, небось, давно болел, а когда виноватым себя чувствуешь -- всё заживает медленнее. Это что! Вот у меня на батарее случай был -- не захочешь, в мистику поверишь! Велели мне принять девицу одну. Вроде чья-то бывшая ППЖ. Чем-то она кавалеру своему не угодила, а может, еще чего случилось -- не знаю, врать не стану. Я вообще баб у себя на батарее не держу и другим не велю. Нечего бабе на войне делать. Сидите себе в тылу и не лезьте в мужское дело...
   Майка отвела взгляд, но спорить не стала. Девчонки тоже на войне нужны. Вон их сколько -- и связистки, и летчицы, и зенитчицы... Куда ж без них?
   Истратов заметил, как насупилась девушка, и примирительно заметил:
   -- Что, кудлатка, подвигов охота?
   "Кудлатка" покраснела до ушей: проницательный капитан попал в точку.
   "Я просто дурочка. Нам на политзанятиях что твердят? В тылу тоже Родине служить можно. Здесь наш фронт! И поле боя -- здесь! Да и не отпустит никто..."
   -- Эх, дите ты еще совсем... Ладно, дальше сказывать или как?
   -- А ты не устанешь? -- озабоченно поинтересовалась Майка.
   -- В самый раз. Ну так вот, приказ есть приказ -- матюгнулся я, а принять пришлось. А красивая девчонка -- кровь с молоком, обмундирование на груди аж по швам трещит, русы косы до пояса да глазищи зеленые в пол-лица. Батарейцы, конечно, тут же с ней хи-хи-хи да ха-ха-ха, и вот что вышло: едва кто к ней подступится, так на другой день или на мине подорвется, или пулю словит, или с задания не вернется. Гляжу -- ребята мои ее сторониться начали, да она и сама не рада -- такая, говорит, видно, судьба у меня несчастливая. И выискался-таки один смельчак, Санька Егоров, разведчик мой, хороший парень. Приглянулась она ему -- сил нет, ходит по пятам, в любви клянется, а она только слезы роняет -- и ты мне, говорит, люб, только боюсь за тебя, видишь, я какая. А он смеется -- комсомолец я, и не верю, говорит, ни в какую такую мистику. Война кончится -- женюсь на тебе.
   -- И что-о-о? -- живо заинтересовалась Майка.
   -- А ничего. Целовались да миловались, а потом приказ пришел -- разведать, где у немца огневые точки стоят. Ну, Егоров группу и повел... Гвардейцы мои на девку эту волком смотрят, тут и до беды недалеко. Ну, та вся в слезах ко мне прибегает: "Товарищ командир, да что ж делать, да мне теперь хоть пулю в лоб, если он не вернется -- хуже врага всем стану". Ну, я к ребятам: "Отставить мистику, -- говорю. Вы гвардейцы или бабы темные? Вы советские люди, ни в бога, ни в чёрта верить не должны, в колдовство всякое -- тем более. Суеверия -- пережиток царского режима". Девчонку в землянку отвел, велел -- сиди и не высовывайся. А тут и Егоров вернулся, задание выполнил, группа вся цела осталась, да еще и "языка" привели. Снял, выходит, Санька с нее проклятье это. Поженятся после войны. Так-то, кудлатка.
   Капитан замолчал, перевел взгляд на окно, прислушался, как перекликаются воробьи на старом тополе и как звонко шлепаются с крыши капли.
   -- Выпишут-то скоро? Надоело тут до чертиков.
   -- Да ты не спеши. Время должно пройти, чтобы кости срослись как следует. С такими делами торопиться вредно.
   -- А всё-таки?
   -- Ну, летом, наверное. Пока рука срастется, пока гипс снимут, потом массаж, лечебная физкультура. Да и основное ранение поджить должно...
   Истратов страдальчески поморщился.
   -- Ох-х-х... Это мне тут до лета киснуть?! Да я ж зачахну, кудлатка! Я домой хочу, в полк! За два года уже домом стал...
   -- С раздробленным суставом -- в сырые землянки? Не выдумывай, пожалуйста!
   -- Вам, медикам, не понять. Там всё быстрее заживает. Потому что при деле человек.
   -- Ты лучше до скверика дойди, на лавочке посиди, на солнышке погрейся. Весна скоро. А я за тобой приглядывать буду. Чтобы ничего не случилось.
   Раненый нашел ее руку, слегка сжал пальцы.
   -- Не, кудлатка... Пока ты здесь -- ничего плохого не случится.
   -- Знаешь, что, товарищ командир батареи, поспи немного, хорошо? Не вечер, конечно, да по глазам вижу -- тебе отдохнуть надо. К ужину как раз проснешься.
   -- Эхх... Так ведь всю жизнь продрыхнуть можно...
   Он опять замолчал. Приглядевшись, Майка поняла, что ее подопечный уснул на полуслове.
  
   -- Ох, мужики... Эта рыжая мне нонеча чуть задницу к койке не пришпилила!
   -- Ничо, терпи, казак.
   -- Да где ж тут вытерпишь? -- подал голос другой раненый. -- Мальцом был -- батяня лупил как сидорову козу, и то меньше болело!
   -- Н-да... -- протянул кто-то философски. -- Жопа -- она всё чует. Жопа -- она барыня. Что уж тут делать. Терпи, паря. Кудлатка вечером придет -- уколет, даже не заметишь.
   -- А она колдунья.
   -- Колдуны и ведьмы -- пережиток прошлого, -- наставительно заметил Истратов.
   -- Сам ты пережиток! Ложись на грунт и перископом не отсвечивай! Колдунья она. Точно знаю. У меня дед колдуном был -- его сам председатель колхоза боялся.
   -- А ты, видать, в дедушку пошел, -- поддел Истратов. -- То-то от тебя все девчата шарахаются.
   --Эх, ребята, -- мечтательно протянул летчик из правого угла, -- а девчонка-то краси-и-ивая!
   -- Красивая, -- подхватил кто-то. -- Только тощая больно. У бабы всё должно быть -- ух! Чтоб было за что подержаться! А то какая ж она баба?
   -- Ду-ра-ак... Ты бабу выбираешь или корову?
   -- Подкормить бы да приодеть -- и хоть на танцы, хоть на парад!
   -- Так чего ж зеваешь?
   -- Она на меня и глядеть-то не хочет!
   -- И не поглядит, -- осадил артиллерист. -- Опоздал ты, парень. Теперь на чужой каравай рот не разевай. Просватана уже.
   -- Хо! Уж не ты ли, капитан, засватал?
   -- Да где уж нам, грешным!
   -- Это кому ж так свезло? Он хоть кто?
   -- Да вроде летчик, -- неуверенно ответил кто-то.
   -- Видал я того летчика, -- раздался хмурый бас от окна. -- Третий месяц тут валяюсь, застал еще. Говорят, мужики, присушила она его.
   -- И я его помню, -- вступил чей-то хриплый голос. -- Пацан пацаном, не брился даже. Все с самолетиком деревянным игрался, потом с собой в полк его увез. Талисман.
   -- А что, оченно может быть, -- вставил пилот с угловой койки. -- У нас в полку один такой деятель с собой морскую свинку на боевые вылеты брал. Тоже талисман, говорил.
   -- А начальство чего?
   -- А чего начальство? Комэск сам перед вылетом самолет обходил и трижды в шасси его пинал. Иначе, говорил, удачи не будет. Так-то.
   -- А говорят, братцы, будто фрицы даже болонок к себе в кабину сажают!
   -- Суеверия, -- хмыкнул Истратов.
   -- Суеверия?! -- взвился летчик. -- А ты поболтайся с мое над целью, когда по тебе лупят из чего придется, я на тебя погляжу!
   -- Ладно, мужики, не ругайтесь. Так просватана, значит? Эхе-хе-е... Где авиация прошла -- там пехоте делать нечего.
   -- Девичьи глазки сшибают почище зениток.
   -- Меня еще никогда зенитки не сшибали! -- задиристо вскинулся летчик.
   -- Ну, всё когда-то бывает в первый раз, -- философски заметил Истратов.
   -- Ах ты, бог войны, так твою растак!
   Из угла в угол полетела подушка.
   -- Во-о-оздух! -- дурашливо выкрикнул кто-то.-- Ложись!
   -- Чего орешь -- и так все лежат!
   Капитан поймал подушку здоровой рукой и демонстративно прижал к себе: мол, всё, теперь не отдам.
   На шум прибежала Майка.
   -- Товарищи, товарищи! Это что за безобразие? Отбой уже два часа как был!
   -- Сестренка, -- давясь от смеха, попросил летчик, -- будь добра, забери у этого охламона мою подушку! А то он взял и не отдае-от!
   -- Ну что за детский сад! -- покачала головой сестра. -- Держите свою подушку.
   Капитан громко захохотал и тут же захлебнулся кашлем.
   -- Ох, чёрт... -- едва выговорил он. -- Смеяться... больно...
   Майка кинулась к нему, помогла сесть.
   -- Дыхание выровняй! -- скомандовала она. -- Ме-е-е-едленно и неглубоко... Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вот так. Всё горло, небось, содрал, несчастье мое! Не уснешь теперь. Сейчас микстурки от кашля принесу.
   -- Сестренка, а сестренка! -- ревниво подал голос летчик. -- А я тоже кашляю! Вот -- кхе-кхе. А мне микстурки?
   Девушка неодобрительно покосилась на него, но ровно ответила:
   -- Хорошо, и вам микстурки. Она безвредная, ее даже детям дают.
   -- Из ваших нежных ручек -- хоть яд!
   -- Не надо мне таких жертв... Товарищи, дверь оставляю открытой, мне все слышно. Чтобы тихо было! Сейчас приду.
  
   Майка скоро вернулась. Истратов послушно выпил микстуру, кивком поблагодарил -- дышать стало легче. Летчик тоже глотнул за компанию и сморщился -- успел уже подзабыть, какая это гадость на вкус... И сам теперь был не рад, что выклянчил.
   -- Товарищи, и вам не совестно? -- укоризненно заметила она. -- Как дети малые, честное слово. Подушками кидаетесь, шумите... Вам-то весело, а мне из-за вас от начальства попадет.
   -- Извини, сестренка, мы больше не будем, -- с притворным раскаянием сказал кто-то.
   -- Очень надеюсь на вашу сознательность, -- вздохнула Майка и вышла.
   -- А хороша девчонка, верно?
   -- Нда-а-а...
   -- Хороша дивчина, да не для такого павлина.
   -- Слышь, бог войны, а тебя она тоже присушила?
   -- А-атставить разговорчики! -- громким шепотом велел Истратов. -- Шестая палата, слушай мою команду... А-ат-бой! Приказы старшего по званию не обсуждаются.
  --
   Несколько дней спустя, пробегая по коридору со стопкой чистого белья, Майка едва не наткнулась на толпу военных. На одном белый халат сидел внатяжку, едва не трещал на широких плечах. Девушка на секунду притормозила, проводив их заинтересованным взглядом. Гости скрылись в шестой палате.
   "И чего им тут надо?" -- недоумевала она. Впрочем, долго зевать было некогда: работы накопилось по горло. Немного управившись с делами, Майка решила устроить себе передышку и под каким-то надуманным предлогом заглянула в шестую палату.
   Истратов окликнул ее.
   -- Эй, кудлатка! Поди сюда, -- чего покажу!
   -- Чего покажешь, чего? -- с любопытством спросила девушка.
   -- А вот гляди-ка.
   Капитан пошарил под подушкой и здоровой рукой вытащил оттуда маленькую красную коробочку. Открыл. Внутри, пристегнутая к красной колодке, лежала пятиконечная золотая звезда с гладкими двугранными лучами.
   -- Ух ты-ы-ы-ы-ы! -- восхищенно выдохнула Майка.
   Ей до смерти хотелось потрогать награду -- ну хоть одним пальчиком. Но даже попросить об этом казалось кощунством. Не заслужила -- не лапай. Не твое.
   -- Вот то-то, -- усмехнулся капитан, словно возвращаясь к давнему разговору. -- А ты говоришь -- Герой. Вот тебе и Герой.
   -- Поздравляю! -- спохватилась Майка.
  
   День покатился как обычно -- присесть некогда. Улучив минутку, Майка подбежала к Даше, скатывавшей чистые бинты, и взялась помогать. Ее так и распирала полученная новость.
   -- Даш, а ты видела?! Генералы приходили! Толпа целая! Пять! Нет, десять! Все высоченные! С орденами! В шестую палату!
   -- Померещилось тебе. Не десять, а трое. Генерал там один -- я их в вестибюле видела. С ним полковник и майор. Полковник -- из комендатуры. Остальных не знаю.
   -- А знаешь, зачем?! -- не унималась Майка. -- Истратову Звезду Героя вручали! Он мне сам показывал!
   -- Вон оно что... Надо зайти, поздравить товарища капитана. Вот только минутку свободную выкрою, -- Даша помолчала и добавила: -- Теперь бы только ночь спокойно прошла, чтобы никто из начальства к нам на этаж не зашел.
   Майка не поняла:
   -- А что? У нас и так всё спокойно.
   Даша вздохнула и разъяснила:
   -- Так обмывать ведь ребята будут. Непременно будут, уж я знаю. Святое дело. Не дай боженька кто увидит. Ладно, я уж с товарищем капитаном потолкую, чтоб они там тихенько.
   -- Хороший он командир, наверное... -- задумчиво протянула Майка.
   -- А и конечно, хороший, -- невозмутимо согласилась Даша. -- Плохого бы не вытащили.
   До Майки медленно доходило услышанное, и ей становилось не по себе. Чтобы прогнать тревогу, она задала глупый вопрос, давно вертевшийся на языке:
   -- Даш... А как ты думаешь -- если попросить, он меня с собой на фронт возьмет?
   -- Че-е-го-о-о?! Глупостей не болтай! Голову под пули сунуть не терпится? Я с финской между кочек да воронок ползала -- знаю что говорю. Да и капитан ни в жисть тебя туда не пустил бы. Окопную грязь месить -- руки-ноги покрепче нужны.
   -- Я сильная! -- обиделась Майка.
   -- Сильная она! -- передразнила Даша. -- А у кого намедни лямка лопнула? Кто весь вечер скулил, что рука болит? А? Не зашила вовремя, поленилась, -- вот и получай! Тут руку потянула, а на передке головы б лишилась! Стрелять умеешь?
   -- В школе в тире стреляла... -- смущенно пробормотала Майка.
   -- В тире! Так тебе фриц и даст прицелиться, как в тире. А с физподготовкой у тебя как? Сколько без отдыха прошагать сможешь? А в сапогах да с полной выкладкой? Да в любую погоду? А? Вот то-то, -- она чуть разоткровенничалась. -- Тяжко там. Холодно, грязно. Ни отмыться, ни рубашку сменить, сапог месяцами не снимаешь. С едой, с лекарствами туго. Когда подвезут, когда нет, каждый клочок бинта бережешь...
   -- Как это... бинты бережешь? Если меньше класть -- так рану не закроешь!
   -- Витки реже укладываешь -- вот и экономия. Не на две трети, а на треть прикрываешь. Поняла? И так-то девчатам на войне не сахар -- а еще обстрелы, а бомбежки?! Ты вон какая легонькая, худенькая -- сломалась бы скоро. Никому не пожелаю видеть то, что там люди видят. И мужик-то не всякий выдержит. Страшное это дело!
   -- Даш... -- помялась Майка. -- А по-женски... как?
   -- А никак! -- отрезала Даша. -- Так и ходишь -- ни подоткнуться, ни постираться! А летом и попить негде. Нет, не для девчат это. Молчи, дуреха, молчи в тряпочку -- не позорься! -- она нахмурилась, видно, вспомнила что-то. -- Капитану даже не заикайся -- на смех подымет. Уважать перестанет. Всё. Хватит об этом. Топай в третью палату. Новенький там что-то жаловался с утра, спроси, не надо ли ему чего.
  
  -- Из писем 1943 года
  
   Здравствуй, Женя!
Сегодня у меня рождения, мне исполнилось девятнадцать лет. С утра в актовом зале у нас было собрание по случаю Первомая, всем отличившимся сестрам вручали награды. Мне тоже вручили. Только насмешила я там всех, теперь самой стыдно.
Как начальник госпиталя свою праздничную речь отчитал, стали вручать значки "Отличник санитарной службы". Майор пофамильно вызывает на сцену, вручает в торжественной обстановке, всё как положено. А я с дежурства, с суток. Глаза закрываются, сижу еще как назло в первом ряду и одно только думаю -- не уснуть бы прямо сейчас. И тут слышу: "Соколова!" Меня вызывают.
Выхожу на сцену. Начальник госпиталя вручает мне награду: "Поздравляю, товарищ Соколова!"
А я взяла эту коробочку со значком и стою -- молчу, глазами хлопаю. Забыла, что отвечать надо.
Любаша мне из президиума шипит: "Майка! Что надо сказать?"
Ну я и брякнула машинально: "Спасибо".
В зале хохот. Комсорг мне из под стола кулак показывает, девчата чуть со стульев от смеха не валятся. А майор отпустил меня восвояси, к президиуму обернулся и говорит: "Вот видите, товарищи, с какими кадрами приходится работать! Я вот иногда и сам не понимаю, то ли я начальник госпиталя, то ли заведующий детским садом!"
На том собрание и закончилось. Но комсорг сильно не ругалась -- махнула рукой: "Иди, Соколова, выспись". А девчонки меня потом еще долго дразнили. "Майка, скажи "Спасибо"! Небось не конфетку тебе дали, а награду заслуженную вручили! А ты -- спасибо! Ну детский сад, честное слово!" Вот такая история вышла.
Ты пиши мне, пусть не о боях и вылетах, но хотя бы строчку. Чтобы я знала, что с тобой всё в порядке. Помнишь, как ваш полк с авиазавода улетал? Я вас тогда видела. И рукой помахала вслед. Надеюсь, с тобой всё благополучно.
Счастливо тебе, хороший мой! Пусть скорее кончится война!
Обнимаю, жду, надеюсь..."
  
   Когда собрание закончилось, Майка, которой полагалось отдыхать, побежала навестить капитана, чтобы ему первому похвастать своей наградой. В палате его не оказалось: соседи сказали, что пошел гулять.
   Майка выбежала в садик. Истратов далеко не уходил -- он сидел недалеко от крылечка на скамеечке и, прижмурясь, подставлял худое лицо солнцу. Заслышав шаги, капитан лениво приоткрыл один глаз.
   -- Ба, кудлатка! И халат сняла, и косынку...Ну точно -- где-то медведь сдох.
   -- Большой? -- очень серьезно спросила Майка.
   -- Что?.. -- не понял капитан.
   -- Большой медведь-то был?
   -- Да поря-адочный! Ого, да ты и впрямь кудлатка, под этими вашими косынками ни черта не видно. Ну-ка, в каком ты у нас звании? -- капитан привстал и приставил ладонь здоровой руки козырьком к глазам, словно силясь разглядеть знаки различия на Майкиных погонах, потом шутливо хлопнул себя по колену. -- Батюшки, товарищ младший сержант! Глядишь, лет через десять до полковника дослужишься, а, кудлатка? Еще и я тебе козырять при встрече буду?
   -- Не будешь, -- засмеялась девушка. -- Ты к тому времени уже генералом станешь!
   -- Эх, кудлатка, твои б слова -- да начальству в уши! Ишь ты, -- залюбовался Истратов, -- и сияет, чисто именинница!
   -- А... я и есть... именинница... -- лукаво улыбнулась Майка. -- Девятнадцать мне сегодня.
   -- Смотри ты, -- удивился капитан, -- совсем невеста! Наташка-то моя помладше будет -- семнадцать ей только.
   -- И значок мне дали... Вот... -- хвастаться было неловко, но уж очень хотелось, чтобы капитан ее похвалил.
   -- Хороший значок, -- серьезно сказал он. -- Почти как орден. Эх, выпил бы я за твое здоровье! Да разве ж ваших докторов допросишься? Слышь, кудлатка, ты за кадку с фикусом сегодня не заглядывай, лады?
   -- Не буду, -- великодушно пообещала Майка.-- Только смотрите, чтоб старшая не засекла!
   -- Не боись. Не впервой, чай.
  
   Отдохнув, девушка, как положено, заступила на вечернюю смену. Едва вошла в шестую палату, капитан тут же подозвал:
   -- Эй, именинница! Да погоди ты, не убегай! Вот шебутная какая! -- он сунул руку под подушку и вытащил оттуда что-то. -- На вот тебе гостинчика. Чайку попьешь.
   Майка немедленно отогнула липкую бумажку, чтобы посмотреть на подарок. Под ней оказался рубиновый леденцовый петушок на палочке! Ей ни разу не доводилось их пробовать -- так уж сложилось. Всем одноклассникам разрешали покупать на базаре леденцовых петушков и рыбок. А Майке было нельзя -- "потому что их трогают грязными руками, ты что, холерой заболеть хочешь?!" "Но у нас в классе никто не заболел!" -- пыталась возражать Майка. "Они здоровые. А ты слабенькая, где другой проскочит -- ты заболеешь!" -- твердо говорила мать. Нарушить запрет в голову не приходило.
   -- Спасибо! Ой, а ты сам как же?
   Истратов негромко рассмеялся.
   -- Да я лучше тяпну за твое здоровье! Помнишь, о чём уговаривались?
   -- Ага. Вы только тихонько. И вот еще что, -- Майка быстро указала пальцем на койки. -- Этому, вот этому и этому -- не наливать! С морфином водку не мешают! От этого умереть можно! Была у нас как-то история, еле откачали дурака такого. Запомнишь? Этому, этому и вот этому. Ни капельки!
   -- Чего там запоминать-то, -- буркнул капитан. -- Я свою роту на второй день по именам знал.
   "Во дает!" -- Майка успокоилась и пошла отдыхать. А ночью ей приснился сон, который она предпочла никому не рассказывать. Снился большой светлый зал Кремля, куда она однажды ходила на концерт, и сам товарищ Сталин, каким его рисовали на портретах: во френче, с густыми усами и трубкой. Вождь народов грозил Майке пальцем и отечески распекал:
   -- Нэ спасыбо нада гаварыт, таварищ Сакалова, а Служю Савэтскому Саюзу, вам панятна?
   -- Так точно, товарищ Сталин! -- козырнула она.
   -- Ню-ню, то-то же, -- и вождь народов почему-то вышел в окно.
   Майка проснулась, не сразу сообразив, где находится. "Ф-фу! Ну и чушь иногда снится!"
  
  -- Что писать на фронт?
  
   В тот день Майка освободилась только около полудня. Выбежала в сад. На березах уже висели сережки, распускались первые клейкие листочки на липах, земля была мягкой и влажной после ночного дождя. Мать-и-мачеха расцвела... А пахло как! Майка подумала, что от такого воздуха хорошо было бы откусить кусочек и пососать, как конфету. И запасти на зиму.
   Она задержалась немного на волейбольной площадке. На скамейке сидел Истратов и грелся на солнышке.
   -- А, кудлатка... Как жизнь молодая?
   -- Ничего. А сегодня кино после ужина будет. Новое какое-то. "Жди меня" называется. Про партизан, говорят. Пойдешь?
   Капитан мотнул головой.
   -- Не-е... Правду про войну тебе в кино не покажут. Чего баб да ребятишек зря пугать. Пока сам не увидишь -- не узнаешь, как там.
   -- А... как? -- рискнула спросить девушка.
   "Сейчас скажет, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали -- и будет прав!"
   -- Там?.. -- помолчав, откликнулся Истратов. -- Да тяжко там, кудлатка. Холодно, голодно... Грязища... А еще вши. И много, -- сурово припечатал капитан, заметив, как вздрогнула собеседница.
   У нее-то была своя кровать с постельным бельем и тумбочкой. Баня -- раз в неделю. Раз в две недели -- обязательный медосмотр всего личного состава. А вымыть голову и быстренько что-то с себя простирнуть можно и в котельной...
   Майка задумалась. Им все время твердили о подвигах и героизме на фронте. Героизм -- это вот так жить каждый день! Да еще и врага бить...
   -- Не надо тебе туда, Наташка, -- забывшись, Истратов назвал Майку именем сестренки. -- Про-па-дешь...
   "Насквозь меня видит! -- подумала Майка. -- Эх..."
   -- Значит, не покажут, как по-настоящему? -- всё-таки уточнила она.
   Истратов покачал головой.
   --И... И в письмах не напишут? Я ведь Женьке всего не пишу... И он, наверно, тоже мне правду не пишет, как летает!
   "Что ж тогда выходит -- врем друг другу?"
   -- А что надо на фронт писать?..
   -- Эх, сестренка, -- к ним, опираясь на костыли, подошли двое выздоравливающих.
   Одного Майка немного знала -- тот самый летчик из шестой палаты, что недавно микстурки просил.
   -- Да как же тебе о полетах правду писать, если ты фюзеляж от элерона не отличишь!
   -- Отличу-у, -- обиделась она. -- Элерон -- это такая штука на крыле, позволяет совершать полеты по кривым. Он же -- руль поворота. А фюзеляж -- это тело самолета.
   -- Не тело, а корпус! А руль поворота -- это на хвосте! -- высокомерно поправил раненый.
   Майка невольно улыбнулась, вспомнив Женькино: "Не пропеллер, а винт!".
   -- Цыц, Санек, мы не в училище! Вишь ты, какие грамотные сестрички пошли -- хоть свой самолет им отдавай! -- заметил его товарищ. -- Cестренка, а ты летать-то умеешь?
   -- Поучи еще колдунью на помеле летать! -- поддел второй. -- Она на метле такие штуки-фигуры выделывает -- на "горбатом" за ней не угонишься!
   -- А ты почем знаешь? -- подковырнул Истратов. -- Сам видал? Аль вместе летали?
   -- На одной метле, что ли? -- сострила Майка.-- А может, в паре? Ведущий и ведомый?
   Раненые засмеялись.
   -- Ишь ты, языкастая какая!
   -- И про строй знает!
   -- Сестренка, а сестренка! -- продолжал дразниться неугомонный летчик. -- А что такое угол атаки -- знаешь?
   -- Угол атаки... Это...-- Майка наморщила лоб, вспоминая. Точные науки ей всегда плохо давались. -- Это... Угол наклона...
   -- Ну? Так угол наклона чего к чему?
   Девушка чувствовала себя, как на экзамене. Ей страшно не хотелось ударить в грязь лицом. "Кажется, в Женькиной книжке тбыло написано..."
   -- Угол наклона... Плоскости крыла... К плоскости... ветра?
   -- Ой, не могу! Уморила!
   Привлеченные хохотом, к ним стали подтягиваться другие раненые, гулявшие неподалеку. Среди них тоже нашлись летчики, и через несколько минут на волейбольной площадке толпилось уже человек шесть.
   -- "Неуд" вам по матчасти, товарищ военврач!
   -- Какая же у ветра плоскость?!
   -- Нужно отвечать так: "Угол атаки -- это угол расположения плоскости крыла к направлению воз-душ-но-го по-то-ка". Воздушного потока, а не ветра! Поняла? Повтори!
   -- Воздушного потока, -- послушно повторила Майка
   За нее заступились.
   -- Да что ты к ней прицепился! Правильно девчонка отвечает! Воздушный поток -- он, попросту говоря, и есть ветер!
   -- Тебе вынь да положь по учебнику слово в слово?
   -- Ну, а что такое крен на сорок градусов -- знаешь? -- не обращая внимания на укоризненные возгласы товарищей, допытывался летчик.
   Майкино терпение лопнуло.
   -- Знаю, -- с самым серьезным видом заявила она. -- Это когда вот так: у-у-у-у-у-у... -- она, покачивая руками, двинулась по кругу, изображая самолет.
   -- Прямей, прямей держи! -- смахивая выступившие от хохота слезы, подбадривали ее раненые. -- Набок не заваливайся!
   -- Нос прямее к горизонту!
   Майка старательно задрала подбородок, чтобы нос смотрел на горизонт.
   -- Машину выровняй! В штопор свалишься!
   -- Стой! Ты боевой разворот делаешь или бочку?!
   Девушка не успела сообразить, что ей больше нравится: на площадке откуда ни возьмись появилась Наталья.
   -- Товарищ Истратов, запахнитесь, а то простудитесь.
   "Ч-чёрт! -- ругнулась про себя Майка. -- Что ж я так... Надо было самой сказать! Продует же!"
   -- Товарищи ранбольные, идите в корпус, через двадцать минут обед. Соколова, а ты что здесь болтаешься? Заняться нечем? Так я найду!
   И, не дожидаясь ответа, она свернула на боковую дорожку -- скликать остальных. Раненые, недовольные сорвавшимся представлением, нехотя потянулись к корпусу.
   -- От ведь стерва! Всю потеху испортила!
   -- На помеле прилетела и всех разогнала!
   -- Вот кто настоящая-то ведьма!
   Майка с виноватым видом застегнула капитану шинель, хотя до корпуса оставалось всего несколько шагов.
   -- Ты когда теперь?
   -- Вечером!
   -- Заходи...
   Она кивнула и отправилась в общежитие -- веселье окончилось, и спать теперь хотелось просто нечеловечески.
   Но сразу упасть в постель ей не удалось -- Верочка, оказывается, всё видела.
   -- Ой, девочки, -- пропела она в нос. -- А Майка-то целую комедию сейчас разыграла! Я иду, смотрю -- чего это все смеются? А это наша Майка, оказывается, выступает. Самолет изображает. Во дает! Майка, может, тебе в цирк клоуном пойти работать? Вместо Карандаша?
   -- Смех больным для здоровья полезен! -- вяло отмахнулась Майка.
   -- Правильно! -- одобрила Любаша. -- Нам ведь что говорят? У больных надо поддерживать бодрое расположение духа! Вот она и поддерживает!
   -- Ой, Верка! -- в притворном ужасе ахнула Клава. -- Ты в зеркало давно гляделась?
   -- Утром, а что? -- не поняла издевки Верочка.
   -- Бабоньки, да у нее ж глаза от зависти к переносице съехались! Верно?
   -- Верно, верно! -- со смехом подхватили девушки. -- Косая ты у нас теперь, Потапова! Замуж никто не возьмет!
   Рыжуля живо схватила зеркальце, всегда стоявшее у нее на тумбочке, и стала придирчиво рассматривать себя.
   -- И все-то вы вре-оте, -- обиженно протянула она. -- Нормальные у меня глаза! Красивые даже! Выразительные!
   -- А будешь завидовать -- косые станут! Это я тебе верно говорю! -- стращала Клавдия. -- И нос длинный-предлинный вырастет!
   -- Как у слона хобот! -- добавила Милочка и попыталась ухватить подружку за вздернутый носик.
   --А ну вас всех! -- Верочка надулась, плюхнулась на койку и накрыла голову подушкой, чтобы не слышать насмешек.
   Легла и Майка.
   Уже засыпая, она услышала укоризненный голос Любаши:
   -- Ой, Верка! И чего ты такая вредная?
   -- А чего эта Соколова такая везучая?!
  
   Вечером товарки растолкали Майку:
   -- Соколова, подъем, дежурить пора!
   -- Угу... -- она тряхнула сонной головой и стала одеваться.
   Дежурство предстояло относительно спокойное -- эшелоны уже недели две как не приходили, тяжелых раненых в отделении не было. Жаль только -- кино пропустит... Ну да что ж делать. Не развлекается она тут, а работает.
   Напарница Милочка скликала раненых в палаты, шутила с выздоравливающими и взахлеб обсуждала с ними новый фильм (в отличие от Майки, она уже видела его в городском кинотеатре). Майка решила послушать подружку ночью, когда все угомонятся, а пока пошла разыскивать Истратова. Кроме нее и Натальи, никто из сестер не рисковал связываться с капитаном, а тем более -- на что-то его уговаривать. Хотя тот поводов себя бояться не давал -- дисциплинированно выполнял все указания медиков и ни разу не нарушил режим ("а если и нарушал, -- мысленно прибавила Майка, -- то не попадался").
   Капитан курил возле открытого окна, рядом с многострадальным фикусом. Тепло... Воздух влажный, и роса скоро выпадет. Солнце садилось за деревья, небо было чистым, обещая завтра ясный день. Фронт отодвинулся далеко, бомбить перестали.
   "Женька-то, наверное, летает без передышки..." -- вздохнула она про себя. -- "Погода летная, видимость -- миллион на миллион".
   Закричала какая-то вечерняя птица. Голос у нее был пронзительный, скрипучий, как несмазанная дверь.
   -- Ишь ты, завела шарманку, -- проговорил капитан. -- Ни разу такой не слыхал.
   -- Да это птица-качели, -- брякнула Майка.
   -- Так и зовется?! -- поднял брови Истратов. -- И чего только люди не придумают!
   Майка улыбнулась его наивности.
   -- Нет, это я так ее зову. Потому что она скрипит, как деревянные качели в парке. Скрипучая птица.
   -- Выдумщица ты у меня, Наташка...
   "Опять Наташка, -- отметила девушка. -- Нам говорили -- не поправлять, если чужим именем зовут, ведь в каждой из нас боец видит мать, сестру, дочь...Оставшуюся дома".
   Неожиданно Майке стало грустно. Такой нужный глоток тепла доставался ей не по праву, она будто воровала его у той Наташки из Свердловска. Захотелось уткнуться кому-то в плечо и поплакать. И чтобы обязательно утешали. С Женькой, наверное, так было бы можно...
   -- Слышь, кудлатка... Вот ты спрашивала, что на фронт писать?
   -- Правду? Или не надо? -- встрепенулась она, жадно ловя ответ.
   Истратов сунул окурок в кадку с фикусом (Майка только головой укоризненно покачала) и негромко произнес:
   -- Пиши так, чтоб ему там воевалось легче. И домой чтоб хотелось. А как тебе тут без него приходилось -- это ты ему после расскажешь. Когда война кончится. И он тебе всё расскажет. Поняла?
   Майка задумчиво кивнула.
   -- Ну, пошли, проводишь до палаты. А то хватятся еще...
   Девушка взяла капитана за руку и, на полшага впереди, пошла с ним по коридору, немного рисуясь -- все ли видят, с кем она идет? В младших классах она мечтала на глазах у подруг пройти за руку с Чкаловым, разговаривая с ним о чём-нибудь умном и серьезном. А все вокруг чтобы умирали от зависти...
  
   Пролетел месяц. Сегодня Майка решила немного задержаться после смены -- Истратову должны были снять гипс, и она волновалась: как все пройдет? Капитан вышел из перевязочной. Больная конечность висела на косынке, легкая повязка фиксировала раненый локоть. "Могли бы и не накладывать, -- самоуверенно решила Майка. --"Перестраховщики..."
   Рука выглядела действительно неважно -- синевато-бледная, дряблая, как неживая. На лице Истратова застыло растерянное и недоумевающее выражение -- как у человека, которого обманули на базаре...
   -- Ну и что это? Что ж это, а?
   Он ухватил правую руку левой, здоровой, попытался разогнуть и поморщился -- та повиновалась с большим трудом.
   -- Чёрт знает что! -- удрученно проговорил капитан. -- Не рука, а деревяшка! Ну и как вот мне теперь?..
   "Умная, -- обругала себя Майка. -- Всё-то ты знаешь! Если бы не зафиксировали повязкой -- рука плетью бы болталась, еще ударился бы обо что ненароком..."
   -- Ничего страшного, -- сказала она мягко, успокаивающе трогая капитана за плечо. -- Не волнуйся, тебе же, наверное, уже объяснили, что это временно...
   -- Объяснили, -- с досадой буркнул Истратов. -- А толку?.. Чёрт, ждал -- не дождался, пока меня из этой скорлупы вынут -- и вот на тебе! Рука будто неродная.
   -- Не всё сразу, товарищ дорогой. Теперь массаж, лечебная гимнастика, ванны. Рука просто отвыкла работать, понимаешь? Обленилась.
   -- Так я ее заставлю! -- лицо капитана немного прояснилось. -- У меня еще никто никогда от дела не отлынивал!
   Майка решила закрепить успех и окончательно отвлечь Истратова от тягостных мыслей. "Как маленького -- видишь, какая пти-и-и-ичка полетела..."
   Она распахнула в коридоре окно.
   -- Ты гляди, красота-то какая на улице! И яблони цветут, и вишни! Черемуха распускается. А пахнет как!
   -- Черемуха -- это к холодам, -- заметил капитан.
   -- Ага... но сейчас-то тепло! Пошли в сад, наломаем?
   -- Ну, пошли.
   Истратов пригибал сырые от ночного ливня ветки, чтобы девушка могла дотянуться до самых крупных гроздьев. Вода скатывалась с мокрых листьев, обдавая ее потоком брызг. Майка хохотала, отфыркивалась, верещала, когда холодные капли стекали за шиворот, и через четверть часа ее платье можно было хоть выжимать. Капитан, стоя поодаль, умудрялся оставаться сухим. Только обшлаг пижамной куртки слегка намочил.
   Наломав большую охапку пахучих веток и разделив ее пополам, они решили возвращаться. Майка была довольна -- настроение подопечного явно улучшилось.
   В холле им встретилась Наталья. Против Майкиного ожидания, она не стала ругаться (ну, например, за то, что Истратова в мокрый сад вытащили), а устало проговорила:
   -- Соколова, марш в общежитие, греться и сушиться. А то еще свалишься с ангиной.
   Она аккуратно забрала у Майки и капитана черемуху, подозвала дежурную Милочку и велела ей расставить веточки в палатах.
   -- Соколова, тебе в ночь?
   -- Так точно!
   -- Вечером черемуху уберешь. На ночь ее оставлять вредно.
   -- Это точно, -- со знанием дела кивнул Истратов. -- А то голова потом разболится.
   -- А вам, товарищ капитан, подождать бы, пока все просохнет. Вредно вам по такой сырости гулять. Соколова, ступай.
   Капитан развел руками -- мол, что ж поделаешь, -- и пошел в палату. Майка убежала в общежитие. Веселье окончилось.
  --
  -- Земляника
  --
   В июне после суточного дежурства товарки отрядили Майку с Дашей пойти в лес за земляникой. Девушки гремели кружками и котелками, обсуждая, чей взять и сколько земляники подруги успеют набрать к ужину. Клава вызвалась пойти на рынок и обменять у спекулянтов собранный вскладчину табак на сахар.
   -- Я торговаться умею! А вас, мелких, запросто вокруг пальца обведут! -- деловито прибавила она.
   Вечером девушки собирались сварить земляничный компот на всю комнату.
   -- Нам еще лекарственные травы нужны, не забывайте! -- беспокоилась комсорг Любаша.
   -- Угу, -- зевая, проговорила засыпавшая Майка. -- Раненым пионеры нарвут, а о нас кто позаботится?
   -- Вот, кудлатка дело говорит! -- обрадовалась поддержке Любаша. -- Сейчас не наберем -- зимой опять пустой кипяток вместо чая гонять будем! А мята или чабрец -- как хорошо!
   Стало тихо, и Майка провалилась в сон. Разбудило ее бесцеремонное потряхивание за плечо.
   -- Кудлатка, а кудлатка! -- над ней стояла Даша с котелком в руке. -- Вставай, пошли! А то к ужину воротиться не успеем!
   -- А-ага-а-а... И-ду... Уже и-ду...
   -- Ох, беда мне с тобой!
   Даша вышла, и Майка даже успела увидеть кусочек какого-то хорошего сна, как ее снова разбудили. Пробуждение было не из приятных -- подруга, наклонившись, быстро провела мокрым полотенцем по ее щекам и ушам. Девушка, взвизгнув, открыла глаза и фыркнула. Вокруг засмеялись.
   -- Наша псина тоже так ушами трясла, когда братишка ее в речке купал!
   --Все люди произошли от обезьян, а кудлатка -- от болонки!
   -- Даже кудряшки похожи!
   -- Чудо природы.
   -- Ну шо, кудлатка? Полегчало? Или еще? -- с напускной заботой спросила Дарья.
   Майка спустила ноги с кровати и стала одеваться.
  
   Отойдя от госпиталя пару кварталов, девушки столкнулись с бредущим им навстречу Истратовым. Светлые волосы капитана, отросшие за три месяца лежания в госпитале, были гладко зачесаны назад. Он был в форме, со всеми наградами, но пока без оружия (его отдавали при выписке). Майка тут же оценила весь нагрудный "иконостас": Знамя... Звезда Героя... "За отвагу"... Н-да-а-а...
   Девушка весело замахала капитану рукой:
   -- Привет! Ты откуда? По городу гулял?
   -- Да вот, на вокзал ходил, смотрел, как эшелоны уходят. Сил моих больше нет, когда же комиссия-то?
   -- Через неделю, -- сообщила Майка.
   -- Ох-х-х... -- Истратов страдальчески скривился, но тут же взял себя в руки. -- А вы куда, красавицы?
   -- А мы по ягоды, -- нараспев ответила Даша. И вдруг предложила: -- Хотите с нами, товарищ капитан?
   Хмурая озабоченность мгновенно исчезла с лица Истратова, он благодарно заулыбался. Майка тут же мысленно обругала себя дурой. Мучится же человек... Не знает, куда себя деть. Вот как у Дашки это просто получилось. Позвала, и ему сразу легче стало. Конечно, Дашка воевала, она знает, как надо. В следующий раз надо иметь в виду.
   -- Ой, и правда! -- торопливо подхватила она. -- Андрей, пойдем с нами, а? И нам веселее, да и ты здешний лес посмотришь. Мы с тобой земляникой поделимся.
   -- Ну, пойдемте... Посуду дадите?
   -- Да прямо в рот можно, -- с улыбкой сказала Даша.
   -- Самый лучший способ, -- одобрил Истратов. -- Ничего не пропадет.
   -- А мы с ребятами на даче ягодки на травинку нанизывали... -- вспомнила Майка. -- Девочки себя земляничными браслетами и бусами украшали. Потом приносили домой и ели с молоком. Вкуснятина!
  
   Дошли до родника, напились. Майка плюхнулась животом на траву и пила, пока не заныли зубы. Даша аккуратно зачерпывала воду горсточкой, а капитан сразу наполнил флягу. Про запас.
   -- Хорошо-о-о... -- отдуваясь, произнесла Майка. -- Вкусная вода... сладкая...
   -- Пойдемте, что ли? -- поторопила Даша.
   Они поднялись в гору. Лес капитану не понравился.
   -- Это ж разве лес? Тю, три палки торчат! Вот у нас на Урале -- это лес так лес! Деревья -- в три обхвата! Корабельные сосны!
   -- Еще Петр Первый с Урала сосны для кораблей возил, -- вспомнила Майка.
   -- Верно, -- кивнул капитан.-- Сказку про Медной горы хозяйку знаешь? Во, самое, значит, ее царство. Кабаны водятся. Лоси. Жуки с во-от такими усищами! Бабочки там разные.
   -- Клещи, -- не удержавшись, съехидничала девушка. "А нечего наш лес ругать! Лес как лес. Хороший".
   Капитан даже сплюнул с досады.
   -- Тьфу ты, медики! Вечно какую-нибудь холеру найдете! А у вас в Саратове -- что?
   -- Холера и есть, -- спокойно отозвалась Даша, проворно ссыпая в котелок землянику. -- Саратов всю жизнь неблагополучным по холере считался.
   "И откуда она только всё знает?" -- ревниво подумала Майка.
  
   У капитана тоже получалось быстро -- видимо, привык. Пока Майка, изнывая от жары, с трудом прикрыла дно котелка, он уже половину успел набрать. Но ей завидно не было -- превосходство было столь очевидным, что и тянуться не стоило.
   -- Дай пособлю, кудлатка!
   С его помощью работа пошла веселее, и вскоре все три котелка были наполнены доверху. Даша аккуратно прикрыла ягоды сверху травой и улыбнулась, отводя со лба прядь волос.
   -- Ну вот. Теперь и в рот пособирать можно.
   -- А я и так собирала! -- удивилась Майка.
   -- То-то у тебя дело так медленно двигалось! -- хором поддели ее Даша с капитаном.
   Девушка принялась щипать землянику и отправлять ее в рот.
   Ягоды были удивительно вкусными, а если их запивать водой -- вообще пир получался. Наевшись, Майка растянулась на траве и сощурилась от счастья.
   -- Хорошо-то как! Как будто -- мир!
   -- Уморилась ты, -- ласково сказала Даша. -- Сосни маленько, время есть.
   Майка свернулась калачиком там же, где сидела.
   -- Погоди, кудлатка, -- вмешался капитан.
   Ну что там еще? Истратов указал под соседний куст.
   -- Туда лучше ложись. Там скоро тень будет, а тут самый солнцепек.
   -- Ты слушай, Майка, товарищ капитан дело говорит. Солнечный удар хватит -- на руках тебя, что ли, назад тащить?
   Спорить смысла не было.
   Ее не будили -- она сама проснулась, чувствуя себя вполне отдохнувшей. Села, протерла глаза. Неподалеку лежали пучки лекарственных трав -- Даша с капитаном успели собрать, пока она спала. Майка только сейчас заметила, как помолодела подруга в лесу. Всегда строгая, неприступная и очень взрослая, сейчас она гляделась едва ли не Майкиной ровесницей. Девушка впервые задумалась: а ведь она о Даше совсем ничего не знает. Даже сколько той лет.
   Даша сидела на траве и плела венок из одуванчиков. Способ был какой-то замысловатый, похожий на колосок. Майка даже не подозревала, что венки можно плести по-разному.
   "Да она еще и поет! И голос красивый какой! Что ж в самодеятельности не выступает?"
  
   Несе Галя воду, коромисло гнеться,
   А за ней Иванко як барвiнок вьеться.
   -- Галю, моя Галю, дай воды напиться.
   Ти ж така хороша, дай хоч подивиться
   -- Вода у ставочку, пiди та й напийся,
   Я буду в садочку, прийди подивися.
  
   "По-украински поет... Интересно, откуда она родом?"
   Доплетя венок, Даша надела его, и Майка невольно залюбовалась -- какая же красавица!
   -- Ожила, кудлатка? -- подмигнул капитан, вытаскивая из нагрудного кармана часы. -- Пора вертаться, а то к ужину опоздаем.
  
   Даша так и пошла назад в веночке. Майка всю дорогу гадала про себя, слабС подруге будет так заявиться в общежитие или не слабС? Оказалось -- слабС. Подходя к госпиталю, она отчего-то застеснялась, сняла веночек и нахлобучила его на Майку. Той он оказался велик, и она сдвинула его немного набок.
   -- Она мелкая еще, ей больше подходит, -- словно извиняясь, тихо сказала капитану Даша.
   Земляникой с Истратовым, конечно, поделились. Третий котелок ему высыпали целиком -- всё равно ведь товарищам отдаст, самому хорошо если горсточка достанется. Возражать никто не стал, даже Верочка промолчала.
  --
   Возле кабинета, где проходила медкомиссия, толпилась большая очередь. Майке там, по правде говоря, нечего было делать, но она все время крутилась поблизости, ожидая, пока выйдет ее подопечный.
   Наконец он появился. Майка сдержала первый порыв немедленно броситься к нему, затормошить и расспросить. Пошла рядом по коридору, затем по лестнице вниз и в сад. На ступеньках отважилась спросить:
   -- Ну как?
   -- Пор-рядок!--улыбнулся во весь рот капитан. -- Завтра на фронт уезжаю.
   -- Уже?!.. -- ахнула Майка. -- А санаторий?.. Ранение-то тяжелое!
   -- Предлагали -- отказался. Кто ж фрицев бить будет?
   "Без тебя не справятся, -- с досадой подумала она. -- И куда рвется, ведь буквально с того света вытащили! Неужели отдохнуть не хочет?"
   -- А отпуск по ранению? Родню навестить? Наташку?..
   Капитан вынул папиросу. Закурил, по-фронтовому пряча огонек в ладони.
   -- Родня далеко. На Урале. Туда-обратно по фронтовым дорогам -- недели две выйдет, если не больше. Чего сердце зря рвать? Вот фрицев добьем, тогда и свидимся.
   Майка понуро кивнула. Расставаться очень не хотелось.
   -- Эх, кудлатка ты, кудлатка! Что ж тебе подарить-то на память?
   Девушка пожала плечами.
   -- Блокнотики обычно дарят, карандаши трофейные. Видят -- я всё время с книжками, вот и дарят.
   -- Ну, блокнотиков у меня нет. А есть вот что. Закрой глаза!
   Майка послушно зажмурилась. На ладонь ей легло что-то тяжелое. Открыла глаза... Часы! Настоящий серебряный офицерский хронометр на цепочке! Трофейный! С чеканной крышечкой и со звоном! Царский подарок!
   -- Носи, кудлатка. Вот -- время будешь знать.
   "Взять -- не взять? Отдариться-то нечем! А не взять -- обидишь. От чистого же сердца человек дарит".
   -- А... а ты как же?
   -- А я себе еще добуду. У фрицев такого добра -- во сколько! Знаешь, как добыл?
   Майке стало любопытно.
   -- Расскажи!
   -- Фрицы побежали, мы их позиции заняли. Заходим в блиндаж -- а там всё культурненько, понимаешь, на столе тарелки, чашечки фарфоровые... Ну что ты на меня так смотришь? Немец -- он без удобства не может! Ну вот, чашечки, значит, фарфоровые, в цветочек, так их растак, а в чашечках горячий кофе дымится. Так драпали фрицы, что кофе попить не успели. И хронометр этот лежит. Ну, я себе и забрал: чего добру пропадать...
   -- А кофе? -- Майку больше интересовал кофе, чем часы.--Выпили?
   -- Еще чего!
   "Ну да, конечно, после фрицев не стали! А я бы... А я бы, -- призналась себе девушка, -- и после фрицев бы..."
   -- Свежий заварили! -- рассмеялся Истратов. -- Там еще много было! Заварили, попробовали и вылили: редкая дрянь оказалась! А часы носи, кудлатка. На память.
   -- Спасибо... А у меня... Вот! -- Майка пошарила в кармашке платья и выудила оттуда дырчатый камешек на замусоленном витом шнурке.
   -- Это "куриный бог". Я его из Артека привезла. Говорят, он желания исполняет, только я пока еще не пробовала. На. Держи на счастье. Чтоб в тебя больше не стреляли.
   -- Ну, спасибо, кудлатка!
   Майка подозрительно покосилась на капитана -- не смеется ли. Но тот, похоже, был искренне рад пустяковому подарку.
   -- Из Артека, говоришь, привезла? Училась хорошо, выходит?
   -- Не-е-е... Я стихи сочинила. И победила на городском конкурсе. Вот и послали.
   Капитан обнял Майку за плечи.
   -- Я напишу?.. -- полувопросительно осведомился он.
   Майка замерла и потупилась. Она живо представила себе, как Клава с Верочкой будут ей кости перемывать. И словно наяву услышала ехидный голос рыжей: "Везет Майке! Сразу два жениха! Одного убьют -- ей второй останется. А чего там -- война всё спишет! "
   -- Ты чего, кудлатка? -- забеспокоился Истратов. -- Аль обидел тебя чем?
   -- Ты лучше всем пиши... -- не поднимая глаз, тихо проговорила она. -- А то девчонки обидятся. Все же старались...
   Капитан выпустил ее и шутливо погрозил пальцем.
   -- Ох, девчонки! Крапивное семя, а?! Хуже вашего бабьего суда -- только трибунал! Да и то как поглядеть, трибунал-то еще и оправдать может!
   "Обидела человека, -- казнилась Майка. -- Я-то знаю, что ничего такого он в виду не имеет. И никогда не имел... А девкам как докажешь, что он просто друг? Друг, какого никогда не было. Со свету ведь сживут, сороки!"
   -- Ладно, -- подытожил Истратов. -- Буду писать на имя начальника отделения. Он человек пожилой, вдовый, про него никто ничего не подумает. Верно я говорю, кудлатка?
   -- Верно, -- едва слышно прошептала Майка.
   -- Ну, значит, на том и порешим. Проводишь завтра?
   -- Провожу.
  
   ...До вокзала было рукой подать -- две улицы перейти. Капитан остановился на углу у площади.
   -- Всё. Дальше за мной не ходи. Сам дойду.
   Истратов обнял Майку. Та уткнулась носом ему в грудь, было неудобно, она слегка повернула голову и оцарапала переносицу об орден. "Какое неуклюжее прощанье получается... Косолапое..."
   -- Ну, бывай, кудлатка. Долгие проводы -- лишние слезы. Может, свидимся еще.
   Он поправил лямки вещмешка и быстро зашагал к вокзалу. Майка, сжав на груди руки (и откуда такой театральный жест взялся? Ах да, от мамы-актрисы...), смотрела ему вслед, потом опомнилась, побежала, расталкивая локтями толпу, захлебываясь колючим воздухом, вытягивая шею, стараясь найти взглядом капитана, конечно же, потеряла его, завертела головой, заметалась бестолково, потом людской поток вынес ее дальше, к поезду. Гудок паровоза, крики, плач, кто-то бежит, кто-то машет, рядом девчонка в тесной матроске зовет какого-то Сашу... Девушка проводила глазами отъезжающий состав, и ее с головой накрыло отчаяние.
   "Вылечился и уехал... Опять на фронт! Гос-по-ди-и-и! Профессора ему легкие сшивали, руку по кусочкам собирали... Был бы мир -- вылечили бы... И он бы жил... А мы опять отправляем туда, где убивают... Зачем же мы его лечили?! Зачем всё это?! За-че-ем?!"
  
  -- Верочка
  
   После истории с "креном на сорок градусов" тот летчик старался почаще попадаться Майке на глаза. Как будто невзначай встречал ее в коридоре, рвался помочь донести стопку белья или тяжелое ведро с водой, балагурил, рассказывал веселые байки про летную службу.
    -- Это, сестренка, истребители парами летают. А у нас строй другой. Бомбардировщики летают звеньями по три самолета, треугольником. Получается такой ромб -- замыкающий самолет идет посередине, за ведущим. Три ромба -- эскадрилья. Поняла? Мы тебе не истребители.
   Стало интересно: этого Женя не рассказывал.
   --А экипаж у вас какой?
   -- Да экипаж как экипаж... -- на эту тему летчик явно беседовать не хотел. -- Пилот да воздушный стрелок. Сшибли нас над колхозным полем, я спрыгнул -- и прям в капусту угодил. Колхозницы потом подобрали. Комедия!
   -- Ах, вот как! -- подначила Майка. -- Других летчиков из училища выпускают, а вас, выходит, в капусте нашли? Буду знать теперь.
  
   Когда внимание лейтенанта стало чересчур навязчивым, Майка спохватилась, задавила в себе любопытство и стала избегать его. Зато Верочка всё время крутилась рядом, заглядывала летчику в рот и безбожно кокетничала.
   -- Ой, товарищ лейтенант, а как вы летали? А вы герой, да?
   -- Ну, герой! -- приосанился тот. -- Орден имею.
   -- Ой, а расскажи-и-ите! -- канючила Верочка.
   -- Да что ж тебе рассказать, рыжик? "Илюша" -- вот зверь-машина, я тебе доложу! Один залп -- и хана фрицу. Как-то раз я мессер на шестеренки разобрал -- до земли один мусор долетел! Вот так-то!
   -- Ка-ак интере-е-есно! -- захлопала ресницами Верочка. -- А еще расскажите!
    
   Майка вздохнула с облегчением: ну слава аллаху, отвязался, на подружку переключился. Но Верочке этого было мало. Как-то раз, когда они с Майкой остались на посту одни, рыжая спросила, хмурясь и раздувая ноздри:
   -- Слышь, Майка, ты мне подруга или нет?
   -- Ты чего, Верунчик? Какая муха тебя укусила?
   -- Нет, ты скажи: подруга или нет?!
   -- Ну, подруга.
   -- А раз подруга, так чего как собака на сене? Другим, может, тоже хочется!
   -- Верка, ты давай толком говори, чего стряслось.
   -- А раз толком, так ты мне вот прямо так скажи -- ты с Санькой гулять будешь?
   -- Это с тем летчиком? Да на кой он мне сдался!
   -- А чего тогда завлекаешь? Не видишь -- он к тебе неровно дышит?
   -- Да я и не завлекаю, -- оправдывалась Майка. Ей даже в голову не приходило, что кто-то может такое подумать. -- Он мне про самолеты интересно рассказывал...
   -- Про самолеты?! -- вытаращила глаза Верочка.-- Да ты чокнутая, что ли? Что ты ему, курсант, про самолеты тебе рассказывать?! "Фронтовую библиотеку" вон у Любаши возьми, свежий выпуск -- там и будет про твои самолеты. А живому мужику не это нужно, самолетов он еще там на фронте навидается.
   -- А вот Женька мне всё про самолеты объяснял и ничего такого...
   Рыжуля тяжело вздохнула над подружкиной глупостью:
   -- Ой, да Женька твой зеленый еще совсем, маленький, жизни не знает. Подобралась парочка -- баран да ярочка. Вы хоть раз целовались по-настоящему?
   -- Да иди ты к лешему! -- рассердилась Майка. -- Про поцелуйчики с Клавкой болтать будешь, она у нас по этой части мастерица!
   -- Не целовались, значит, -- с полным сознанием своего превосходства заметила подружка. -- Ну вот что, Майка. Ты Саньке глазки не строй. Я сама с ним гулять хочу. Такой парень пропадает!
   -- Да гуляй на здоровье. Тоже мне, нашла из-за чего дуться!
   -- Ну смотри у меня, уговор есть уговор! Чтоб потом без обид!
  
   Заполучив такого шикарного кавалера, Верочка просто расцвела. Хвасталась девчонкам в общежитии, какой он у нее герой да красавец, "а как обнимет -- так и дух вон!"
   Как-то раз Майка, сменяя подружку, застала их с Санькой целующимися в углу. Завидев ее, они смущенно отскочили друг от друга.
   -- Не боись, -- шепнула Верочка своему летчику. -- Она своя, не продаст.
   -- Я-то не продам, -- покачала головой Майка.-- Только гляди, Верка, словит тебя замполит -- полетят клочки по закоулочкам!
   Пилот подмигнул в ответ, снова прижимая даму сердца к себе:
   -- Не словит, сестрица, мы хорошо замаскируемся!
   А Верочка кокетливо хохотала, откинув голову.
  
   Шло время. Летчик выписался и уехал. Верочка скучала, грустила, ждала от него писем, потом забеспокоилась и стала выспрашивать у подруг -- а сколько письмо с фронта идет, а почему так долго? То и дело заводила разговор о том, почему Санька не пишет, не случилось ли чего. Девчата ее утешали, сочувствовали: да мало ли что, почта запоздала, бомба в почтовый вагон угодила, не реви, напишет. Верочка осунулась, побледнела.
   -- Ишь как испереживалась вся, -- жалела ее добрая Милочка. -- Вон, даже аппетит пропал, завтракать не хочет. Чувства...
   -- А может, тут и не чуйства, а кой-чего другое, -- намекнула опытная Клава.
   На нее накинулись всей гурьбой.
   -- Ты чего несешь, бесстыжая!
   -- Вон Майка никогда завтракать не ходит. И что? -- наседала Милочка.
   -- А кто в Реутове громче всех орал, что с девкой дело нечисто? -- припомнила Даша. -- А, Клавка? И сама же потом полной дурой вышла!
  
   Клавдия не нашлась, что ответить. Об этой особенности "кудлатки" знали все: ее с детства мутило по утрам, если приходилось рано вставать. Она даже глотка воды не могла заставить себя выпить. Зато днем есть хотелось просто ужасно. Майка еще в Реутове договорилась, чтобы утреннюю порцию ей выдавали в обед. Так и пошло. Девушки косились на нее, шушукались и подозревали неладное.
   -- А ну вас, сороки! -- заступалась Даша. -- Девка домашняя, по всему видать. Набалованная, лиха не знает. Ничего, поработает, вот блажь-то и слетит.
   Майка сперва тоже думала, что это просто дурная привычка. Оголодает по-настоящему -- побежит завтракать, как миленькая. Есть хотелось даже во сне, но утром всё было по-прежнему -- не проглотить ни кусочка.
   Кто-то даже наябедничал старшей сестре, но та лишь отмахнулась:
   -- Не морочьте мне голову, рано или поздно всё само выяснится.
   Но время шло, а ничего не происходило. Майка заступала на утреннее дежурство пораньше, отпускала довольную сменщицу, работала хорошо, поблажек себе не просила, и постепенно все к этому привыкли.
   -- Индивидуальная особенность нервной системы, -- важно сказала Наташка-полврача. -- На способность к трудовой деятельности никак не влияет.
   -- Ну, особенность так особенность, -- неохотно признала Клава. -- Зря, выходит, я на девку грешила. А чего еще думать? ЧуднАя больно -- никогда таких не видала.
  
   Летом Любаше с оказией прислали из родного колхоза немного картошки, банку кислой капусты и сальца чуток -- кусочек с пол-ладони. Нежадная Любаша честно разделила гостинцы с товарками. Каждой досталось по паре картофелин, политых растопленным салом. Пальчики оближешь. Раньше Майка никогда такого не пробовала. Сало дома держали только как закуску к водке, на случай прихода отцовских сослуживцев. Надо же, оказывается, из него можно столько всего приготовить! Вот война кончится, будет у них с Женькой свой собственный дом, и заведет она там свои порядки. Будет жарить картошку на сале. И тушить капусту со шкварками. Другие девчата стряпают -- и она так научится. Да.
   А вот Любашина капуста ей не понравилась. Она щипала язык, нёбо и шибала в нос, как ситро. Тетя Глаша вкуснее готовила. Дома квашеная капуста всегда была хрустящей и только самую чуточку с кислинкой. Майка с опаской поковыряла вилкой в тарелке и решила не есть: "Ну ее совсем от греха подальше. Еще живот потом заболит".
   -- Май, ты что, капусту не будешь? Дай мне, я съем! А я тебе картошку, хочешь? -- предложила Верочка. Она уже умяла свою порцию и теперь с вожделением поглядывала на подружкину тарелку.
   Майка подумала и решила, что обмен стСящий. Картошка с салом оказалась ужасно вкусной. Ей бы еще столько, да полстолька, да четвертьстолька. Эх!
   -- Давай!
    -- И давно тебя, Верка, на солененькое тянет? -- подметила зоркая Клава.
   -- Да ну тебя! Может, мне витамина С не хватает!
   -- Витамина Р тебе не хватает! -- сердито буркнула Даша.
   -- Это какого ж?
   -- Ремня! Широкого! Офицерского!
   -- А может, ей кой-чего другого офицерского не хватает! -- по своему обыкновению на что-то намекнула Клавдия.
   -- Клавка! Заглохни! -- прикрикнула Любаша. -- Дети же!
   Под "детьми" подразумевалась самая младшая -- Майка.
   Клава умолкла, а Верочка покраснела, насупилась и капусту от себя отодвинула.
  
   Разговор вскоре перешел на другое. Любаша рассказала, как в ее краях готовят суп со смешным названием "уха из петуха". Майка раньше думала, что это шутка такая, ну, вроде как "суп с котом". А оказалось -- на самом деле. Люди едят да похваливают. ЧуднС!
   Ленинградка Милочка спросила, не жирно ли будет -- всё сразу в один котел, и рыбу, и курицу. Люба пустилась в объяснения -- она почти с пеленок умела стряпать.
   -- Кудлатка, чего молчишь? -- привязалась Клава. -- Ты стряпать-то умеешь? Аль белоручкой росла при домработнице-то?
   --Умею и шить, и стряпать, и другое чего по хозяйству могу. Домработница меня всему и научила. Мать не знала, а папа говорил, что надо уметь делать всё. Ой, девочки, я вам сейчас в лицах изображу, как я в первом классе пирожки пекла, -- обхохочетесь.
  --
   На уроке учительница рассказывала, как тяжело жилось простым людям до революции.
   -- Баре жили в роскошных комнатах, а прислуга ютилась в темном закутке. Баре вкусно ели, носили красивую чистую одежду, развлекались, а прислуга на них работала. Неграмотная прачка стирала их нарядные платья, а сама ходила в отрепьях. У детей богатеев было много красивых игрушек, их забавляли няньки и гувернантки, они ходили в гимназию, читали книги, а дети бедняков играли деревянными чурочками. Бедных детей не принимали в гимназию. Царь не хотел, чтобы они учились: ведь тогда они поймут, что богатеи бессовестно грабят их! Буржуи ничего не хотели делать сами. На них работали другие. Это очень плохо, ребята.
   Дети бедняков отправлялись в учение к ремесленникам, как только им исполнялось семь-восемь лет. Помните, мы читали рассказ Чехова "Ванька"?
   Но революция покончила с гнетом богачей. У нас больше нет господ и слуг. В Советской стране все равны. Земля принадлежит крестьянам, а фабрики -- рабочим. Каждый может учиться. Простой деревенский парень, если захочет, сможет стать летчиком, профессором, музыкантом. Разве при царе могло такое быть?
   -- Нет! -- вскочила Майка. -- Конечно, нет!
   -- Почему?
   -- Потому что царь был самым главным богатеем!
   -- Верно, Соколова. А теперь откройте тетради и напишите: "Мы не рабы. Рабы не мы".
   Девочка переглянулась с соседкой Леночкой, дочкой известного композитора. В семьях обеих были домработницы. Но в школе об этом говорить не полагалось.
   По дороге домой Майка насуплено спросила подружку:
   -- У нас тетя Глаша есть. Она нам как родная. Так мы что, выходит, буржуи, а она -- прислуга?
   -- И у нас Настя... Я тоже, получается, буржуйская дочка?
   Замолчали, задумались. Майка поддала коленкой портфель.
   -- Я не хочу быть буржуйкой! -- наконец заявила она.
   -- И я не хочу!
   -- Дети должны помогать старшим!
   -- Но мы же еще маленькие! Меня Настя не пускает платья стирать! Боится, что обварюсь!
   -- А мне тетя Глаша только пояски да ленточки самой гладить разрешает! -- пожаловалась Майка. -- Знаешь что?! -- ее вдруг осенило. -- А давай пирожков напечем! Вот и поможем!
   -- А ты умеешь?
   -- А чего там уметь-то! У мамы книга есть, там все рецепты написаны! Прочитай и сделай все по книжке, только и всего! Айда к нам, у меня никого дома нет!
  
   Девочки даже не переоделись -- так им не терпелось начать. Майка подставила стул и, поднатужившись, вытащила с верхней полки буфета толстую старинную книгу. Открыла страницу.
   ТЕСТО, ХЛЕБЪ, БУЛКИ, СУХАРИ И ПРОЧ.
   -- Тес-то на дрож-жах, о-бык-но-вен-но-е и сдоб-но-е, -- по слогам прочитала она. -- Давай сдобное сделаем! Булочки с вареньем испечем!
   Майка сунула Леночке книгу:
   -- На, читай вслух, а я буду всё доставать!
   -- А почему тут такие буквы странные? Мы таких не проходили!
   -- А, это старинные буквы, царские. Ерунда, я быстро привыкла!
   Леночка уселась за стол и начала громко, раздельно и четко, будто на уроке:
   -- Вы-дать ку-хар-ке для тес-та: 3 фун-та му-ки, 1 фунт масла, 6 яиц, 2 стак. молока, 3 зо-лот-ни-ка су-хих дрож-жей и ще-пот-ку со-ли. Тесто делают на молоке с дрожжами, дают подняться, прибавляют масло, яйца, соль и остальную муку и дают еще раз подняться.
   Майка тем временем бойко хозяйничала на кухне:
   -- Так, масло у нас за окном, мука в ларе, яйца в ящике под подоконником, соль в солонке, а молоко в кастрюльке, кипяченое.
   -- А что такое золотни-и-ик? -- протянула Леночка. -- Мы этого еще не проходили!
   Майка на мгновение задумалась.
   -- Это, наверное, что-то маленькое. Помнишь поговорку -- мал золотник, да дорог?
   Подружка отложила книгу и тоже включилась в игру.
   -- А почему тут написано "сухие дрожжи"? Они же и вовсе мокрые!
   -- Не знаю. Может, их сушить надо? Старая же книжка.
   -- А фунт -- это сколько? -- продолжала занудствовать Леночка.
   -- Фунт? Ну, это... -- "хозяюшка" поискала глазами что-нибудь подходящее. -- А, вот! -- она вытряхнула карамельки из бумажного кулька. -- Тетя Глаша вчера сказала: "На вот тебе, деточка, конфеток фунтик". Значит, это и есть фунт! Сыпь сюда!
   Немного муки просыпалось на пол, но Майка быстренько всё подмела.
   -- Два стакана молока... Папин стакан трогать нельзя! А у нас только чашки!
   -- Тогда давай в чашку нальем! -- придумала Леночка.
   Налили в две чашки молока. Щедро плюхнули в каждую дрожжей. Высыпали соль и муку. Вся мука не поместилась, пришлось немного отложить.
   -- Написано же -- потом всыпать остальную! -- рассудила Леночка. -- Вот мы и оставим "на потом"! Поставить в теплое место... А где у вас теплое место?
   -- А вон возле плиты! Она не остыла еще!
   -- Майк, а тесто скоро подойдет? Я есть хочу!
   -- И я тоже! Давай варенье съедим!
   -- А на булочки?
   -- А на булочки еще вон сколько осталось!
   Попили чаю с вареньем. Сделали уроки. Немного поиграли, снова проголодались и, вспомнив про тесто, побежали его проверить.
   Опара вылезла из чашек, растеклась по столу и уже начала капать на пол. Ну прямо как в сказке про волшебный горшочек.
   -- Ой! Давай скорее убирать! В кастрюльку складывай!
   Майка вся перемазалась и стала похожа на подтаявшего снеговика. Волосы склеились и висели сосульками. Это она нечаянно схватилась за косичку измазанной в тесте рукой. Леночка была не лучше. Девочки посмотрели друг на друга и заревели.
   Тут в двери повернулся ключ -- это вернулась домработница.
   Она поставила кошелки на пол и тут же запричитала:
   -- Да на кого ж вы похожи, да что ж вы делали-то, господи, Маня, Аленка, да где ж вы так перемазались?
   -- Мы пирожки испечь хотели! -- всхлипнула Леночка.
   -- Пирожки?! В школе, что ль, задали?
   -- Не-ет! Мы са-ами! -- сквозь слезы прогудела Майка.
   -- Меня дома заруга-а-аю-ут! -- вторила ей Леночка.
   -- Акулина пироги пекла -- все ворота в тесте, -- тяжело вздохнула тетя Глаша. -- Скидавай с себя всё, я постираю, а ты покуда в Манином походишь. Я твоим позвоню, скажу -- у нас заночуешь. Маня, а ты чего стоишь? Сымай платье, мыть вас буду!
   Тетя Глаша прошла в кухню и всплеснула руками.
   -- Ой, глупышки, да куды ж вы столько дрожжей набухали, разве ж на пирожки так тесто ставят?
   --Ну во-о-от, мы все испортили, -- всхлипнула Майка.
   -- Ну, будет, будет реветь-то! -- тетя Глаша уже стягивала с нее платье и подталкивала к двери ванной. -- Это горе -- не беда, поправить можно! Хорошее тесто сделали, на оладушки сгодится. Оладушков я вам напеку! Будете оладушки-то?
   -- Бууудем! -- хором закричали проголодавшиеся девочки. -- Еще как будем-то!
   С этого дня домработница понемногу стала учить Майку готовить.
   -- Кухарить -- для бабы первое дело, вот что я тебе скажу, -- поучала она. -- Замуж выйдешь, голодному мужику не перечь. Накорми-напои сперва, а потом проси чего хочешь.
  --
   -- Умная бабка, -- заметила Любаша. -- Мне мамка тоже так наказывала.
   -- И в сказках так! -- вспомнила Майка. -- Накорми-напои добра мСлодца, а потом спрашивай.
   -- А сказки-то кто сочиняет? -- не упустила случая повоспитывать Любаша.
   -- Народ.
   -- Значит, народная бабья мудрость, веками проверенная.
   Разговор завертелся вокруг хозяйственных дел, и над Верочкой никто больше в тот вечер не потешался.
   Но ночью... Ночью проснулась Майка от чьих-то негромких всхлипываний. Кто-то плакал в углу у окна, а мягкий полушепот Даши шелестел что-то успокаивающее. Нехорошо, конечно, подслушивать, но раз уж так вышло... Майка невольно прислушалась.
   -- Дуреха ты, дуреха. Догулялась, а? Что ж ты раньше-то думала?
   -- Я... я... -- тут Майка узнала голос Верочки, -- я думала, с одного раза ничего не будет.
   -- Думала она, -- вклинился сонный голос Клавдии, -- а еще медик.
   -- Обожди, Клавк, не налетай на девчонку, ей и так несладко.
   -- Ой, что ж теперь будет-то?!
   -- Что будет, что будет? -- ехидным шепотком пропела Клавдия, -- открой учебник по акушерству да посмотри. Мальчик там, или девочка.
   -- А если к бабушке пойти... Я слыхала, можно...
   -- Ума решилась?! -- охнула Даша. -- И думать забудь! Жить надоело, что ли? Не пущу!
   -- Ой, что же делать?! Он ведь жениться обещал! Я и поверила!
   -- Кто -- он? Летчик твой, что ли?
   -- Ага-а-а-а...
   -- Ой, полюбила я пилота, а он взял и улетел! -- Клаве, похоже, было ничуть не жаль глупую Верку.
   -- Клавка, цыц! От язва-то! Слышь, Вер! Он тебе хоть номер полевой почты оставил?
   -- Не-е-ет... Сказал -- сам напишет, как доберется.
   -- И, конечно, не написал, -- закончила умудренная опытом Клавдия. -- Кобелина -- он и есть кобелина! Ох, Верка-Верка! А который месяц?
   -- Тре-ети-и-и-ий, -- прохныкала Верочка. -- Ой, девочки, вы меня только не выдавайте!
   --Ду-у-ура, -- протянула Клава. -- Как пузо на нос полезет, тоже скажешь "девочки, не выдавайте"? Или, думаешь, само рассосется?
   -- Придется Любане сказать, -- вздохнула Даша, -- раз такое дело.
   -- Ой, не надо Любке! Только не ей! Она же мне голову оторвет!
   -- Не оторвет. А оторвет -- так назад пришьем. Дело-то нешуточное. Как же ты в положении носилки тягать будешь? Нельзя тебе.
   Верочка зашмыгала носом.
   -- Ой, что ж теперь будет! Меня мать на порог не пустит! Убьет!
   -- Не убьет, -- успокаивающе журчала Дарья. -- Поругает, да и перестанет. А как дитенка увидит -- и вовсе рассуропится. Не чужой ведь, внучонок, родная кровиночка.
   -- Убьет, как есть убьет! -- твердила перепуганная Верочка. -- Она у меня такая! Такая! Ой, девочки, вы просто не знаете!
  
   Подслушанный разговор у Майки в голове не укладывался. Летчик?! Тот самый?! Ну Верка и влипла! А еще хвасталась -- мол, всё знаю, всё умею! Ох, и достанется ей от Любаши на орехи! Еще и на комсомольском собрании разберут, вот позорище-то!
   Майка очень живо вообразила себя на месте Верочки и поежилась: "Бррр! Отец бы меня самолично пристрелил. А мать точно удар бы хватил на месте! Все-таки хорошо, что Женька еще маленький".
    
   Любаша, узнав о Верке, схватилась за голову и понеслась к начмеду.
   На комсомольское собрание дело всё же не вынесли. Пожалели глупую девчонку. Бабий суд, который, по словам Истратова, хуже трибунала, решил так: Верочка -- дуреха, а виноват летун.
   -- Видел же, кобелина такой, девка молодая да зеленая! -- возмущалась Любаша.-- Чего сам не подумал?
   -- Верно, Любаня! -- загомонили сестры. -- Он старше -- должен был понимать. А он свое получил, и ау, ищи ветра в поле. Кобель -- он и есть кобель.
   -- А она о чем думала? -- фыркнула Клавдия. -- Медик же, а такую чушь несет, аж уши вянут! С первого раза ничего не бывает! Ан бывает!
   Но ее быстро заклевали.
   -- Девчонка глупая, влюбил ее в себя, своего добился -- и ищи ветра в поле!
   -- Сказок нарассказывал -- сволочь, как есть сволочь! А она и уши развесила...
   -- Найти бы его да оторвать кое-что лишнее! Чтоб впредь неповадно было!
  
   Еще несколько дней общежитие гудело, как растревоженный улей. Верочку уволили из рядов Красной Армии и велели ехать домой. Подруги собрали ей в дорогу немудреных гостинцев. Вреднющая, ехидная, языкастая Клава поразила Майку до глубины души -- она каким-то чудом раздобыла на толкучке голубую фланелевую кофточку для будущего младенца и торжественно вручила ее рыжей:
   -- На. Дитенку пригодится.
   Верочка, хлюпая носом, обняла Клаву, потом всех остальных по очереди. Майка, прощаясь, тоже всплакнула. Она за два года успела привязаться к своей непутевой подружке.
  
   Потом Верочка иногда писала, что скучает по всем своим госпитальным подругам, а особенно по Майке. Что тяжело одной растить дочку, что окрестные кумушки на нее пальцем показывают, а мать пилит целыми днями. Майка ничего не писала в ответ, так, черкнет строчку-другую в общем письме. И не потому, что вредничала -- просто не знала, что теперь сказать бывшей подруге...
  --
  -- Снова в дороге
  
   Долго горевать об уехавшей Верочке не пришлось. Вернее, не дали. На следующий же день Любаша втолкнула в комнату худенькую курносую девчушку, одетую в тесноватое коричневое платьице с белым кружевным воротничком. Новенькая выставила перед собой, как щит, потрепанный фанерный чемоданчик, на котором белела аккуратная наклейка из тетрадного листа в клеточку: "Белькова А., 5 отряд". В пионерский лагерь, наверное, с ним ездила...
   -- Вот, товарищи. Ваша новая подруга Анастасия. Пока поработает няней, затем, если хорошо себя проявит, будет учиться на сестру без отрыва от работы. Помогайте ей, товарищи, поддерживайте на первых порах.
   Любаша вышла, а новенькая осталась застенчиво стоять в дверях, смущенно теребя кончик длинной светлой косы.
   --Н-да-а-а... -- протянула, не вставая койки, Клава. -- Н-да-а-а... Это что -- медсестра? От горшка два вершка. Ну, девоньки, дожили. Скоро вообще из детского сада на работу принимать будем.
   -- Маркова, хлеборезку захлопни, -- резко приказала оказавшаяся здесь же Даша. -- Давно по затылку не получала? Это дело поправимое.
   "По затылку" Клава не хотела. Даша -- девушка суровая, у нее слова с делом не расходились. Разбуженная шумом Майка подняла с подушки кудлатую голову.
   -- Новенькая, что ль? -- зевнула она. -- Вместо Верочки? Ну иди сюда, вот твое место. Рядом со мной. Тумбочка у нас с тобой общая. Личные вещи -- в тумбочку, чемоданчик -- под кровать.
   -- Спаси-и-ибо... -- пролепетала девчушка, бочком пробираясь между койками, хотя проход был довольно широким. -- А... как я ... работать начну? Сразу? Одна?
   -- Ну, не одна и не сразу, -- Майка повернулась на бок, подперла щеку кулаком: похоже, спать ей сегодня больше не дадут. -- Сначала с кем-нибудь поопытнее в паре будешь. А потом и сама, когда научишься. Все так начинали. Да ты не трусь, от няни ничего сложного не требуется. Полы мыть умеешь?
   -- Умею, -- просияла новенькая. -- Вы не думайте, я всё умею -- и помыть, и постирать. И сготовить чего, если надо.
   -- Ну, готовить у нас есть кому... Впрочем, на первое время, может, и на кухню помогать отправят. Наша повариха старенькая, а дел у нее много.
   -- Полы будешь мыть, туалеты скрести, белье раненым менять, утки подавать, первичную санобработку делать, -- быстро перечислила Клавдия. -- Сможешь? Не забоишься?
   Настя часто-часто закивала, сидя на корточках возле тумбочки.
   -- Ничего тут страшного нет, -- подытожила Майка. -- Если минутка свободная есть -- почитай бойцам вслух. Они это любят. Остальному потом научишься.
   -- Лет-то тебе сколько? -- вздохнула Клава, гладя, как новенькая убирает в тумбочку свои нехитрые пожитки.
   -- Ше-ше.. шестнадцать, -- несмело проговорила та.
   -- Брось заливать-то! -- не поверила Даша. -- Хорошо, если четырнадцать!
   -- Я не заливаю, -- покраснела Настя. -- Мне и вправду шестнадцать. Будет. Через три месяца.
   -- Дите совсем... -- покачала головой Даша.
   -- Детеныш, -- хихикнула почти проснувшаяся Майка. -- Или нет, не так. Настеныш! Вот, теперь правильно!
  
   Прозвище прижилось, с тех пор новенькую так и звали -- Настенышем. Она сразу потянулась к Майке и в тот же вечер выложила ей свою нехитрую историю. Отец на фронте погиб, у матери еще двое пацанов на руках, Настя -- самая старшая. Куда одной вдове такую ораву прокормить? Старшего братишку удалось в ремесленное отдать -- там и оденут, и обуют, и накормят, и к делу приставят. Пристроить в госпиталь девочку помогла соседка, тетя Тася.
   -- Замолвила словечко, дай ей бог здоровья, -- частила Настеныш, явно повторяя чужие слова. -- Санитаркой буду, а там на медсестру выучусь, вот и профессия. А с меньшим мамка и сама управится.
   -- А ехать с нами она тебя отпустит? Мы ж как цыганский табор -- нынче здесь, завтра там! Со дня на день приказ сниматься придет!
   Настя вздохнула.
   -- Теть Тася приглядит. Она тоже поедет.
   -- Майка! -- Даша прервала их беседу. -- Мелкая сегодня в твою смену, будешь за нее отвечать.
   "Ну вот, -- с удовольствием подумала Майка, -- я теперь старшая!" Настеныш стала для нее чем-то вроде младшей сестренки.
  
   Всего через два дня в госпиталь пришел приказ сниматься и уезжать. Все сбились с ног. Спешно гипсовали и отправляли недолеченных раненых в другие госпиталя, сворачивали операционные и перевязочные, паковали матрасы и простыни. На сборы давалось три дня.
  
   Здравствуй, Женя!
   Пишу тебе ужасно впопыхах. Получили приказ сворачиваться и переезжать. Когда доберусь до нового места -- напишу. Куда едем, никто не знает, потому что это военная тайна. Когда ты получишь это письмо, мы будем уже не здесь.
   Едут все, даже тетя Тася. А Верочку -- помнишь, рыжую? -- мы с собой не берем. Верочка уехала домой. Жалко. Я скучать буду. С кем же теперь дружить? Старшие или серьезные, или вредные, а новенькая еще совсем малявка. Ее вместо Верки взяли. Зовут Настей, но мы ее уже окрестили Настенышем. Дите дитем, еще шестнадцати нет. Ничего не знает и не умеет, в палату зайти боится. Смешная. Чем-то на моих подшефных октябрят смахивает. Неужели я тоже такой была?
   Ну что я всё о себе да о себе. Как у тебя дела? Погода стоит хорошая, летаете, наверно, много? Напиши, как живете, как кормят. И бей их, гадов, как следует. Чтоб война поскорее кончилась.
   Ну вот, меня опять старшая зовет, кончаю.
   М.
  
   Поезд медленно шел, часто останавливался, пропуская воинские эшелоны, иногда в чистом поле, иногда -- на маленьких полустанках. Майка с Настенышем дремали, укрывшись одной шинелью. Кто-то, пользуясь передышкой, читал, кто-то штопал чулок, две подружки вполголоса напевали "Катюшу".
   Поезд лязгнул и остановился. Майка проснулась, стукнулась локтем о стенку и вскочила. Где-то вверху, над крышей вагона, она уловила всё нарастающий зловещий гул, знакомый еще по Москве.
   -- Во-о-о-о-оздух! Воздух!
   -- На выход всем! Не толпиться! -- тут же скомандовала Даша. -- Разбежаться и залечь! Живо!
   Майка спрыгнула из вагона и почти кубарем скатилась под насыпь. Где-то грохнуло. Под ногами вздрогнула земля. Перепуганная девушка бросилась бежать, не разбирая дороги. Кто-то догнал ее, сильно толкнул и повалил на землю. Даша.
   -- Ложись, дуреха! Убьет!
   И тут рвануло совсем близко. На спину посыпалась земля.
   -- Ой-ой-ой!
   Даша вцепилась в Майкин ремень.
   -- Лежи, не рыпайся! -- прокричала она ей в самое ухо. -- Побежишь -- точно убьет!
   Майка закрыла голову руками. Земля гудела, слышался рев моторов, свист падающих бомб, грохотали взрывы. Вдруг бомбы прекратили падать, только шум моторов стал громче. Майка рискнула поднять голову. Откуда ни возьмись появились наши истребители. Девушка, вмиг перестав бояться, перевернулась на спину, надеясь увидеть настоящий воздушный бой. Самолеты носились в небе, как стая рассерженных пчел. То вверх, то вниз. Как ласточки летают над крышами. Под самыми немыслимыми углами. Поминутно что-то сверкает у крыльев и дымные струи чертят воздух. Как прямые на геометрии. Пикирующий "Юнкерс" похож на ворону с когтистыми лапами. Вспышка. След дыма за подбитым самолётом -- как длинный хвост распущенной черной пряжи. И из черного дыма -- алое пламя. Еще вспышка -- и вниз летят обломки. И страшно, и здорово.
  
   Наконец всё стихло. Осмелев, Майка рискнула сесть и вытряхнуть из кудряшек сухую землю. Дашка по-прежнему лежала лицом вниз, прикрыв голову руками. Майка снова глянула в небо и увидела, как маленький самолет, оторвавшись от остальных, начинает быстро приближаться.
   -- Ой, Дашка, Дашка, смотри!
   Самолет уже спустился так низко, что можно было разглядеть красные звезды на крыльях.
   -- Ой, нашего подбили! Дашка, Дашка, смотри, садится! К лесу несет! Дашка, побежали!
  
   Даша резко вскочила на ноги и поправила санитарную сумку на боку.
   -- Во-он туда отнесло! -- махнула рукой Майка. -- Я видела! Бежим скорее!
   Они помчались через несжатое поле, путаясь ногами в полегших колосьях. Майка успела первой.
   Самолет вблизи оказался совсем маленьким. Он лежал на брюхе посреди поля, распластав крылья. От него пахло разогретым металлом, бензином и гарью. Запах опасности. Погнутый винт воткнулся в землю. Прозрачный фонарь над кабиной был сдвинут, летчик наполовину перевесился через борт и не шевелился.
   "Живой?" -- Майка вскочила на крыло, благо низко, и привычным движением нащупала пульс на сонной артерии.
   "Живой. Теплый. Дышит. Ой, ремней-то тут сколько! Как же его вынуть? Все отстегивать, что ли? А, нет, он уже сам отстегнулся".
   -- За ремень хватайся и дергай, как морковку. Потом на крыло переваливай, -- велела Даша. -- Я подсоблю.
   Летчик что-то понял, оттолкнулся ногами и повис на руках у девушек. Майка пошатнулась и едва не упала. "Хорошо, что устояла", -- мелькнуло у нее в голове. -- "Еще б и Дашку за собой потянула. Ничего себе куча мала получилась бы!"
   Вдвоем они сняли раненого с крыла и уложили на траву. Из-под шлема летчика выбивались светлые волосы. Лицо было перемазано кровью, копотью и машинным маслом, гимнастерка тоже в крови.
   "Как же тут разобрать, куда его ранило?" -- растерялась Майка и обернулась к Даше.
   -- Дай бинт.
   -- Свой надо иметь. Твоя сумка где?
   -- В поезде... Забыла...
   -- А трусы ты не забыла?! Берись, понесли. Бегом, пока самолет не рванул!
   "Ой, а что -- может?!" -- перепугалась Майка. И тут же страх перебила другая мысль:
   "Как же мы его понесем? Из чего носилки сделаем? У нас даже шинелей нет, только платья! Платья снять, в сорочках идти? Неприлично вроде... На руках разве? А дотащим?"
   -- Живей, кулема! -- прикрикнула Даша. -- За руки, за ноги -- и рысью!
   Майка послушалась.
   Они подхватили раненого как было сподручнее и бегом бросились к поезду. Летчик пытался помогать, вяло шевелил ногами, порывался идти сам, но только мешал.
   У поезда их уже встречали начальник госпиталя, профессор и Наташка-полврача. Рядом вертелись чумазая Настеныш и любопытная Клавдия. Раненого приняли. Когда его грузили в вагон, он вдруг очень четко произнес:
   -- Восьмой, я пятый, подбит, иду на вынужденную.
   Майор крикнул кому-то в вагоне: "Разворачивать операционную!".
   "Операционную?! Прямо в вагоне?! Ведь у нас же всё упаковано! Мы его что, с собой повезем?! Как на летучке? Ой, как интересно!"
   Майке страшно хотелось узнать, что будет дальше, она даже попыталась сунуться во врачебный вагон.
   -- Может, сообщить куда надо? В полку же небось волнуются, да и самолет без присмотра стоит.
   -- Не лезь не в свое дело! -- рявкнула сердитая Наталья. -- Кыш отсюда!
   Майка понуро отошла.
   Неподалеку, привалившись к колесу, сидела бледная Даша. Она стиснула щиколотку обеими руками и не шевелилась, только дышала часто. Губу закусила, глаза огромные.
   -- Даш, чего с тобой?!
   Подруга не отвечала.
   -- Э-эй! Даша, ау!
   Майка пощелкала у нее перед лицом пальцами. Никакой реакции.
   "Ах я балда! -- сообразила Майка. -- У нее ж эта нога раненая! Повредила?!"
   Она крикнула в полутьму врачебного вагона:
   -- Скорей! Там... у Дашки... болевой шок!
   ...Майор разогнул Дашкины пальцы, намертво вцепившиеся в больную щиколотку, ловко разрезал сапог и, не оборачиваясь, бросил Майке через плечо:
   -- Болевого шока не бывает.
   Он ощупал ногу и покачал головой.
   -- А не тебе ль я в 41-м сухожилие штопал? Тебе, тебе. Узнаю свою работу. Ну, поздравляю, голубушка. Совсем порвала.
   -- И... что теперь? -- разлепила губы Даша.
   -- Что-что. На стол. Попробую что-нибудь сделать.
   Военврач легко, как ребенка, подхватил Дашу на руки, взбежал по ступенькам и скрылся в вагоне.
   Майка растерянно смотрела ему вслед. "Сильный какой! И столько всего знает -- вон, пощупал и сразу понял, что там не так. Может, всё-таки стать медиком? Если стараться буду, тоже так научусь... Когда-нибудь".
   -- Соколова, завтра же сдаешь мне хирургию, главу "Шоковые состояния", -- приказала Наташка-полврача. -- Что за "болевой шок"! А еще отличница! Позорище!
   "Вот ведь не везет! -- девушка чуть не заплакала с досады. -- Ну чего она ко мне всё время цепляется?!"
  
   Началось это еще под Москвой, на курсах. Наташка объясняла будущим сестрам какую-то повязку и под конец занятия, как обычно, спросила:
   -- У кого вопросы?
   Майка по-школьному подняла руку.
   -- А почему вы на втором витке уголок бинта не отогнули? Так ведь держаться не будет. Мне в Москве показывали.
   Девчонки зашушукались. Наташка пошла красными пятнами.
   -- Я вам общий принцип объясняю! Принцип, ясно? Соколова, ты что, самая умная? Выйди сюда и продемонстрируй нам повязку Дезо.
   -- Повязку... чего? -- растерялась Майка.
   -- Не "чего", Соколова, а "кого". К завтрему чтоб назубок знала. Будешь отвечать. И вот еще что. Никому не говори, что в Москве работала. Не позорься. С такими знаниями тебя даже в оленеводческий колхоз санитаркой не возьмут. Иди на место.
   Уничтоженная Майка, едва сдерживая слезы, вернулась за парту.
  
   В учебнике такой повязки не нашлось. Верочка, выслушав подругу, за голову схватилась.
   -- Ох, дура-дура! Кто ж тебя за язык-то тянул?! Не знаю я никакой твоей Дезо! Нас этому не учили. У Дашки спроси, она на фронте была, все знает!
   Майка так и сделала.
   -- Дезо? -- удивилась та. -- Знаю. Это когда при переломах плечевой кости или там ключицы прибинтовывают руку к туловищу. Вот на передке у нас шин не было, мы так и делали. А на кой она тебе в тылу-то сдалась?
   -- Наташка задала.
   Даша выслушала историю про "уголок". Ничего не сказала. Покачала головой и за полчаса толково объяснила, куда и как надо вести ходы бинта на повязке Дезо. Верочка потащила подружку тренироваться, и на следующий день Майка ответила урок.
   Впрочем, Наталья всё равно нашла к чему придраться:
   -- У тебя египетских фараонов в роду не было? Вера у тебя скоро в мумию превратится! Чего столько витков кладешь? Реже надо!
  
   По счастью, ни одна бомба не повредила пути. Раздалась команда "По вагонам!" Майка запрыгнула в поезд, поглядела на свои перемазанные руки, на запачканную форму и пожалела, что не успела хотя бы ополоснуться у колодца. Ее тут же обступили.
   -- Ну, выкладывай, как всё было-то!
   Рассказала -- и про летчика, и про то, как сумку забыла, и про Дашкину ногу.
   Клава фыркнула.
   -- Дашка всё правильно сделала. А ты и впрямь кулема! Нечего в двух шагах от поезда ротное гнездо раненых изображать. Если б самолет рванул -- вы бы там и остались! Все втроем! Думать надо! Перво-наперво, малявки, запомните: танк, самолет, машина, -- один черт. Рванет -- даже косточек не останется.
   -- Небось не рванет! -- пискнула Настеныш.
   -- Авось да небось на фронте брось, -- отрезала Клавдия. -- Оттащи подальше и там перевязывай, ясно?
   Майка закусила губу. Только сейчас она поняла, как глупо поступила. "Помочь хотела. Тоже мне, помощница. Шила милому кисет -- вышла рукавица. Еще и Дашка теперь из-за меня совсем хромой останется. Эх, ну почему я такая дура?! Стукнуть бы себя по башке как следует!"
   Стараясь не обращать внимания на насмешки языкастых товарок, девушка уткнулась в учебник.
   "В случаях, если ранение сопровождается резкой болью и значительной потерей крови, наступает опасное для жизни состояние, называемое шоком. Признаки шока: раненый быстро теряет силы, лежит без движения, пульс у него еле прощупывается, лицо мертвенно бледно. Предрасполагает к шоку... Предупреждение шока..."
   "Ой, как тут мало! Всего-то полстранички! А Наташка говорила -- целая глава. У нее, небось, другой учебник! Так нечестно!"
   Майка тяжело вздохнула и стала подлизываться к Любаше.
   -- Любань, ты такая умная, расскажи про шоковые состояния. Мне Наташка задала, а в учебнике нету ничего.
   Подруга вытаращила глаза.
   -- А ты что ж, не знаешь?! Чему вас только на этих ваших курсах учили?
   Майка пожала плечами.
   -- Да всякому. Назначения выполнять, за состоянием следить, температурные листы линовать, повязки поправлять, санобработку делать, уколы делать, капельницы ставить, постели стелить... Всего и не упомнишь. У меня вообще какой-то винегрет в голове. Прочитаю -- вроде знаю. А как до дела доходит, всё путаю! Смотрю в книгу -- вижу фигу. Любань, ну помоги! Меня же Наташка живьем съест!
   -- Ладно уж, садись ко мне, -- добродушная комсорг подвинулась. -- Больше пота на ученье -- меньше крови на войне. И ты, мелюзга, подь сюды, -- поманила она Настеныша. -- Тебе тоже пригодится.
   Майка даже успела что-то записать, как урок прервался появлением санитарок. Они несли Дашу с загипсованной до колена ногой. Ее осторожно уложили на лавку.
   -- Что там? -- коротко спросила Любаша.
   -- Сухожилие она себе порвала. Товарищ майор сказал -- неделя строгого постельного режима.
   -- А летчик как? -- брякнула Майка. -- Может, помочь чем надо? Или присмотреть?
   -- Ты уже помогла, -- нараспев проговорила Клава. -- Сумку забыла! Пока мы до следующей станции едем, ты за него замуж выйти успеешь.
   Девчонки захихикали.
   -- У тебя вон лежачая ранбольная есть, за ней и смотри.
   Майка вспыхнула до ушей
   Стемнело. Девушки разбрелись спать. Майка осталась сидеть с Дашей.
   "А интересно, что будет, если я немножко поколдую? Вот бы где это умение пригодилось!"
   Девушка прислушалась к себе. Внутри вроде бы что-то шевелилось, но слабенько-слабенько. Нет, пожалуй, ничего не выйдет. А колдовать по заказу Майка не умела.
   "Это что ж получается? Что я только с мужчинами могу? И то не со всеми, а с теми, кто мне нравится? А подруге помочь меня нет? Ну, хороша, нечего сказать!"
   Ну что ж... Может, это и к лучшему. Даже представить было невозможно, что будет, если вдруг Даша обо всём узнает.
   "А ведь я ей завидую, -- честно призналась она себе. -- Да-да! Дашка на передовой была, Дашка всё умеет, у Дашки орден..."
   И вдруг словно стукнула новая мысль: "А ведь Верочка, наверное, так же завидовала мне..."
  --
   Майка попыталась сосредоточиться, но не смогла. Мешал доносящийся из угла шепоток Клавдии, досказывавшей кому-то скабрезную историю:
   -- Я в темноте юбку натягиваю, а сама кричу -- куда без халата? Он на меня фонариком, и говорит -- вы, мол, тоже не в халате! А я не то что не в халате, я лифчик-то найти не могу! Причинное место ладошкой прикрыла, барахло в охапку -- и бегом. Стыдобища! Утром нас собирают -- хирург, консультант фронта, профессор, лекцию читать будет. Он с разноса начал -- мол, пикетаж должен быть, направлять раненых к медсанбату, а медсанбат предупреждать заблаговременно. Слушаю я его и не могу понять, что голос такой знакомый. А он закончил, мы выходим, тут он мне -- а сегодня, смотрю, и вы в халате, и я! Думала, сквозь землю провалюсь!
   "Тьфу ты, болтушка!" -- с досадой подумала Майка.
   Клава не унималась. Теперь она пересказывала слушательнице историю своей жизни.
   -- Ну скажи, чего я такая невезучая? Замуж шла -- думала, муж будет веселый да ласковый. Токарем он был, получал хорошо. А что выпивал маленько -- так не беда, по праздникам-то можно. Выскочила не глядя, к себе в комнату его прописала. А мужик-то непутевый оказался! Невдомек было глупой, что запойный он! Всю получку, гад, пропивал! Уж и стыдила его, и у проходной караулила, и деньги отнимала -- без толку! Протрезвеет -- на коленях стоит, воет: Клавка, прости, не буду больше. Прощала дурака, думала, образумится, ведь золото, а не мужик, когда трезвый! Мирились в койке. По мужицкой-то части он ого-го, ничего худого не скажу. Вот и прощала.
   С завода его турнули, устроился в магазин сторожем. Две недели проработал, и на тебе! Ночью разбил витрину, залез в магазин, стянул бутылку водки, нажрался как свинья и завалился спать прям под прилавком. Продавцы как пришли -- тут же милицию вызвали. Забрали голубчика. На суде плакал, клялся, что, дескать, ничего не помнит, пьяный был. А судья -- баба строгая, как зыркнет на него: "Это, -- говорит, -- не оправдание, Севастьянов". И впаяла ему на полную катушку. Я думала -- со стыда сгорю! Сижу, будто аршин проглотила. И так для себя решила: будет, Клавдия Иванна, намаялась. Развелась я с ним быстренько, фамилию обратно на девичью сменила, с площади выписала. Охо-хо, хорошо -- детишек мы с ним не нажили! Кому б я нужна была, с довеском-то! А так поглядеть -- я баба видная, бойкая, хозяйственная, не старая еще, мож, и подберу себе кого! А? Как думаешь?
   Та, вторая, что-то промычала в ответ, видимо, спать хотела, и Клавка разочарованно умолкла.
  
   Майкины мысли вернулись к летчику. "Самолетик вблизи такой маленький! И никакой опоры, только воздух кругом. Болтаешься в кабине между небом и землей, как в хрустальном гробу. Страшно! А у Женьки такое -- каждый день! Ох, Женька-Женька! Как ты там? Написать ему о своем позорище или не написать? Нет, стыдно. Только теперь мне на всю жизнь наука. Больше никогда сумку не забуду!"
   Утром она с грехом пополам ответила Наталье урок и получила новое задание: рассказать про резекцию суставов.
   "Да она издевается просто! -- разозлилась Майка. -- Вот зараза, а?! Дает задание по своему учебнику, а мне где такой взять? Рожу я ей, что ли, эту резекцию?! Да пропади она пропадом вместе со своей медициной! Не буду я врачом! Ни за что не буду! И колдовать перестану!"
   Девушка решительно направилась во врачебный вагон, чтобы потребовать у старшей сестры настоящий учебник: "Или пусть книжку даст, или пусть сама рассказывает! Кто ей дал право измываться?! Мы не в бурсе!"
  
   Пробираясь между скамьями, она увидела... Наташку-полврача. Та сидела, поджав ноги, и сосредоточенно листала незнакомую Майке толстую книгу.
   -- Так-так... А тут у нас что... Резекция локтевого сустава... Коленного сустава... Первичная резекция... Вторичная резекция... Мне ж ее завтра экзаменовать!
   "А-га!--обрадовалась Майка. -- Я так и знала, что у нее учебник другой! Ну, Наташка, держись!"
   К старшей подошел профессор.
   -- Занимаетесь, Наташа? А что это вы вдруг так в теорию ударились?
   Майка подумала, что ей предоставился отличный случай наябедничать.
   -- Здрасте, Сергей Филипыч! Наталья Андреевна меня завтра про резекции спросить обещала! Я вот к ней за учебником зашла, в моем-то ничего про это не написано!
   И она едва удержалась, чтобы не показать Наташке язык.
   Та слегка спала с лица. Видимо, сообразила, что малость перегнула палку. Но, к большому Майкиному сожалению, профессор всё истолковал по-своему.
   -- Это в порядке взаимообучения? Похвально, похвально. Хорошее начинание.
  
   На следующее утро он собрал в вагоне всех медсестер и стал читать им лекции по программе первого курса мединститута. Рассказывал Сергей Филиппович хорошо и понятно, только пользы в этом Майка не видела никакой. Обрывки знаний у нее в голове еще больше перемешались. "Права была Наташка. Если я всё же пойду в медицинский, меня придется переучивать с самого начала".
   Профессор неторопливо рассказывал теорию, как будто ехать предстояло еще лет пять -- а приехали всего через неделю.
   Летчика того Майка больше не видела. На следующей же станции его сдали в местный госпиталь. Даша поправилась, но хромать стала сильнее. Носилки таскать ей больше не разрешали.
  
   Из писем 1943 года
  
   Здравствуй, дорогой цыпленок!
   Как ты там живешь-можешь? Как у вас с продуктами? Как старшая -- не обижает тебя? Я с тобой в письмах разговариваю и будто наяву тебя вижу. Пиши чаще. Про всё пиши. Даже всякие девчачьи глупости.
   А у нас беда. Валерка без вести пропал. С боевого задания не вернулся. Мне ребята из его полка написали. Парой их на разведку посылали, и оба самолета назад не вернулись. Землю запрашивали -- не видели, как падал. Соседей расспрашивали -- нет, никто не видел. Что там стряслось, ума не приложу. Не мог он погибнуть. Не верю. Не такой он человек. Может, найдется еще. Может, у партизан воюет. Может, к своим выбирается. Ты как думаешь, цыпленок?
  
  -- Майкина крестница
  
   Майка долго ломала голову, что же написать в ответ, как утешить, как поддержать. Писала, зачеркивала, хмурилась, по школьной привычке грызла кончик карандаша. И вдруг словно ударило, заныло сердце: а что, если и Женька так? Ведь в любой миг и с ним может такое случиться! Война же! Вылетел -- и пропал без вести. Ох, до чего же страшно!
   "Женя, ты только вернись! Вернись, пожалуйста!"
   Она написала и стала ждать ответа. Но ответа все не было, и девушка уже начинала всерьез беспокоиться. Погода стояла премерзкая, дожди, слякоть, ясных дней выпадало совсем мало, ноябрь... Наверняка не летают, что ж еще делать, как не письма писать? "Может, он меня потерял? Может, до него мое письмо не дошло?"
  
   Почту складывали на тумбочке в общежитии. Майка, вернувшись с дежурства, тут же бросилась перебирать конверты и серые фронтовые треугольнички: есть ли что от Жени? Много писем было от бывших пациентов. Выздоровевшие бойцы часто писали в госпиталь, расспрашивали девушек об их жизни, рассказывали о себе, передавали приветы, благодарили. Ничего в этом особенного не было, и Майка постоянно грызла себя за то, что не велела Истратову писать ей. Верочки испугалась! Дура. Чего было на Верочку смотреть -- ее давно домой отправили... Майка часто вспоминала капитана, и душа за него болела почти так же, как за Женьку.
  
   -- Это Любане, это Настенышу..
   Майка подняла еще три треугольника и конверт... и похолодела. Желтоватый полупрозрачный бланк с казенной печатью был ей уже знаком. Похоронка.
   Кому же? Кому?!
   Майка осторожно, словно боясь обжечься, вытащила его из общей стопки. У Милочки на фронте отец и два старших брата, подводники. У Любаши -- брат. У кого ж еще? Судорожно соображая, к кому же пришло несчастье и как она сегодня будет утешать подругу, девушка заставила себя взглянуть, и пальцы у нее заледенели: "Соколовой"...
   "Женька?!!" Майка чуть не уронила злополучный листок, но заставила себя прочесть.
   "Сообщаем вам, что ваш отец..."
   Папа?! Не может быть! Этого просто не может быть! Папа был всегда. С ним не могло, просто не могло никогда и ничего случиться. Он ведь прошел войну в Испании и вернулся невредимым! Не может быть! Может, ошибка? Может, в полковой канцелярии или где там что-то перепутали...
   "Ваш отец пал смертью храбрых..."
   Хлопнула входная дверь. Вошла Клава.
   -- Кто? Майка, кто?!
   Майка не ответила. Она словно закаменела. Клавдия сама вынула бланк из ее оцепеневших пальцев, ахнула и сгребла подружку в охапку. Наверное, легче было бы заплакать, но слез не было. Только тупая боль, как от удара о что-то твердое. Отец был всегда. "С папой никогда ничего не случится". Она верила в это всю сознательную жизнь.
   Майка позволила Клаве взять себя за руку и увести в комнату, хотя сама не понимала, как еще переставляет ноги.
   "Геройски погиб... 14 октября ... Значит, зря я ждала от него ответа! Когда я ему писала, он был уже убит... Я писала уже мертвому!!"
   Она зябко передернула плечами, нахохлилась и забралась под одеяло.
   "Убит... Две недели как убит..."
   Кто-то входил, кто-то выходил, из коридора слышались голоса, но Майка воспринимала всё как сквозь вату. В серую вату был укутан весь мир, а воздух неожиданно стал холодным и колючим. Бланк обошел комнату. Повисло молчание. Только Настеныш было тоненько заскулила, но мгновенно осеклась под строгим Клавиным взглядом.
   Подошла Даша. Отстранив Клаву, сунула Майке кружку:
   -- На-кось, хлебни.
   Та послушно сделала большой глоток и закашлялась. На глазах выступили слезы, горло обожгло, в животе стало горячо, а в голове слегка зашумело.
   -- Это же спирт! -- возмутилась она.
   -- Ну да, разведенный спирт, -- невозмутимо подтвердила подруга. -- А ты думала -- я тебе компоту налью? На-ка, запей.
   И дала стакан с водой.
   Появилась Наталья. Ей уже кто-то сообщил.
   -- Соколова... Майя... -- неожиданно мягко проговорила она. -- Может, тебя сегодня вечером с дежурства снять?
   Майка отчаянно замотала головой.
   -- Ни за что!
   -- Пускай, -- негромко произнесла Даша. -- Так легче...
  
   Здравствуй, мой хороший!
 Как тебе там летается? Напиши хоть немножечко, чтоб я не боялась за тебя.
 У меня беда. Получила похоронку на отца. Сижу вот на дежурстве, пишу тебе, а голова как в тумане. Ничего не соображаю, хорошо хоть назначения не путаю. Я никогда даже в мыслях не могла допустить, что его могут убить. Я всегда с этим жила -- папа самый храбрый, папа всё умеет. И сейчас не верю. Сердце не верит.
 Даже не знаю, что еще написать. Бей их, Женечка! Бей так, чтоб только пух-перья летели! За меня. И за папу моего. Чтоб ни одного не осталось и чтоб война поскорее кончилась.
 Обнимаю тебя.
 Майя. 
  
   Ответ на письмо почему-то всё не приходил...
  --
   -- Сестренько, не вiдмовь, у мене земляк лежить в другiй палатi. Голопятенко його фамiлiя. Лежачiй. Вiдвiдай, будь ласка, тютюну йому передай.
   Молодой боец протягивал Майке шелковый зеленый кисет, расшитый яркими малиновыми цветами.
   "Н-да, сочетаньице -- вырви глаз! Но ему, похоже, нравится -- вон как ласково поглаживает..."
   -- Хорошо, давайте отнесу.
   -- Будь така добра! Да скажи: дядька Голопятенко, кланяється вам Мыкола, Тараса Коваленка син. Неодмiнно навестить вас, тiльки пiднiметься. Запам'ятаєш?.
   -- Запомню. Передам.
   Майка вышла во двор и только у крыльца общежития спохватилась, что совершенно забыла про кисет. Пришлось вернуться. В коридоре ей попалась взволнованная Даша.
   -- Вот... Просили Голопятенко передать ... Где у нас такой?
   -- Ох! Умеешь же ты вовремя приходить! Какая группа крови?
   -- Четвертая. А что...
   -- В перевязочную, живо! -- Даша, изменившись в лице, схватила Майку за руку и потащила за собой. -- Может, успеем еще!
   -- Девчонка у нас затяжелела, -- на ходу торопливо поясняла она, -- твоя одногодка. Осколочное в голень, нагноение пошло, еще немного -- и сустав захватит. Ампутировать не стали -- жалко. Почистили. Крови много потеряла, переливать надо, а у нее группа редкая. Ни у кого такой нет, я уже всех расспросила. Думала в соседнем отделении пошукать... А тут ты.
  
   В перевязочной на маленьком столике привычно теснились мензурки, воронки, предметные стекла, иглы, шприцы... Майку уложили на холодный стол, перетянули руку жгутом и воткнули в вену большую иглу со скошенным концом.
   "А Клавка-то молодец, -- оценила девушка. -- Не больно ни капельки, и попала сразу..."
   -- Четыреста кубиков, -- велела врач.
   "Ох ты! Столько же здоровые мужики сдают! Ладно, потерплю. Не впервой. Вдруг Женьке тоже сейчас кровь нужна, может, он ранен! Потому и не пишет..."
   Глядя, как мензурка наполняется темной кровью, Майка загадала: "Если девчонку эту вытащат -- пусть и у Женьки все будет в порядке! Ну, девка, теперь только попробуй умереть! Вот только попробуй!!! За косы с того света вытащу!"
   Потом на нее начал медленно опускаться потолок, и кто-то зачем-то выключил свет.
   -- Эй! Сомлела, что ли, кудлатка? -- Клава встряхнула Майку, потом поднесла к носу ватку, смоченную нашатырем. -- Встать сможешь?
   -- Попробую, -- Майка сползла со стола и едва не упала. Клавдия успела ее подхватить, заметив:
   -- Экая ты у нас нежная. Прям будто впервой. Ну, поди посиди пока в коридорчике. Сейчас старшая талон на доппитание тебе выдаст, поешь -- оклемаешься.
   Майка устроилась на стуле возле сестринского поста и закрыла глаза.
   -- У меня есть минутка, айда на крылечко, покурим, -- предложила Даша.
   -- Не смогу...Голова кружится. Плывет всё.
   -- Та-а-ак... обожди, я сейчас.
   Подруга скоро вернулась.
   -- Отпросилась у Натальи на пятнадцать минут... пошли, я тебя к тете Тасе отведу.
   -- А кисет как же?
   -- Ох, беда мне с тобой! Давай его сюда. Сама снесу. В восьмой палате твой Голопятенко лежит.
   --Да не забудь сказать -- кланяется вам, дядька Голопятенко, Мыкола, Тараса Коваленко сын, -- тревожилась Майка. -- Не забудешь?
   -- Нэ злякайся. Сиди тут, не ходи никуда.
  
   Тетя Тася, как курица-наседка, прикрывала распущенным крылышком молоденьких девчонок-сестер. Те бегали к ней поплакаться и погадать на картах. За суеверия никто ее не ругал -- поговаривали, что однажды кто-то из начальства посмел на нее накричать, так у него на следующий день так живот схватило, что сутки из туалета не вылезал. Майка к поварихе никогда не заглядывала: жаловаться посторонним она не любила, а в гадания не верила.
   -- Ишь ты! Кудлатка! Да тебя ветром шатает! Садись у печки-то, шинельку накинь, горюшко. Ну? Полехшало?
   -- Теть Тася, покорми девчонку, вот на нее талон, -- скороговоркой произнесла Даша. -- Кровь она сейчас сдавала. Кто ж знал, что такая слабенькая...
   -- Я не слабенькая, -- принимая из рук тети Таси большую алюминиевую кружку с крепким сладким чаем (настоящим, не морковным!), пробормотала Майка. -- Просто взяли сразу много, а с последнего раза двух недель еще не прошло...
   -- Да что ж это творится-то! -- разволновалась тетя Тася. -- Да разве ж так можно! Ну, поешь, поешь, красавица!
   Она сунула девушке ломоть белого хлеба, щедро намазанного топленым маслом.
   Майка равнодушно взглянула на это царское угощение.
   -- Спасибо. Не хочется что-то...
   -- Я те дам -- не хочется! -- прикрикнула Даша. -- Лопай давай, раз заслужила! Теть Тася, я на дежурство. Присмотри тут за этой... А ты, чудо в перьях, оклемывайся, а то будешь мимо вены попадать! Ну, счастливо оставаться, -- и она убежала.
   Майка медленно глотала горячий чай, вполуха слушая хлопотливые причитания тети Таси:
   -- Гос-споди, что ж я с тобой делать-то стану, цыпленок такой...
   Знакомое слово как по голове ударило. Долго копившиеся слезы наконец прорвались тихими безнадежными рыданиями.
   -- Ох ты моя милая! Ох ты моя хорошая! -- тетя Тася обняла девушку, погладила ее по голове. -- Гордая. Всё в себе держишь. Ну, поплачь, поплачь... Что за беда с тобой приключилась?
   -- Все пло-хо! -- сквозь всхлипы проговорила Майка. -- Хуже не-ку-да!
   -- Жених есть?
   -- Есть.
   -- Воюет?
   -- Летчик...
   -- Ох, моряки да летчики -- самая наша бабья погибель! Не пишет, что ль?
   -- Два месяца уже нету писем.
   -- Ох ты горемычная! А давай я тебе погадаю! Карты всю правду скажут: и жив ли, и почему не пишет...
   Майка шмыгнула носом.
   -- Я вообще-то в эти глупости не верю. Ну ладно уж, один разочек можно!
   Старушка вынула откуда-то потрепанную колоду карт.
   -- Сними-ка, красавица, своей рукой.
   -- Ну...
   -- Та-а-ак... -- повариха ловко перетасовала карты и быстро начала выкладывать их на деревянную табуретку. -- Ты у нас -- бубновая дама. Он -- бубновый король.
   Тетя Тася шлепнула сверху еще три карты.
   -- Ишь ты! -- покачала она головой, и выложила еще несколько. -- Ну, посмотрим, поглядим. Судьбу попытаем... Ох, дитятко!
   Она ткнула темным костлявым пальцем в туз пик.
   -- Прошлое. Видишь -- острием вниз лег? Это злая судьбинушка. Любовный интерес... Сердечные тайны... Настоящее... Вот он -- бубновый король в ногах дамы. Верен, выходит... Восьмерка. Сплетни, значит... слезы... Хлопоты, заботы...
   Сверху легла еще одна карта.
   -- Жив твой ненаглядный. Живой. Откупилась ты от злой участи, девонька. Несчастье минуло стороной.
   Майка покачала головой.
   -- Если б он хоть строчку написал! Ну хоть два слова!
   Тетя Тася кинула на табуретку еще три карты.
   --Не может он писать. Видишь -- четыре семерки выпали? Неприятности у него. Вижу злого человека рядом.. Что-то он замышляет супротив твово милого. Теперь на будущее... Кто-то за него заступится -- гляди, трефовый король, в летах уже мужчина, начальник, небось. Что парня ждет? Ишь ты! Туз, десятка... Повышение по службе, выходит. Или награда. Или и то, и другое. А ну-ка, еще раскину! Жди радостную весть. Какую?
   Повариха выложила следующую карту.
   -- Туз бубей. Письмо тебе придет.
   -- Ох, пусть так и будет! -- стиснула кулаки .девушка. -- Только бы живой был! Только бы живой! Ничего больше не хочу! Только чтоб вернулся!
   -- И чем всё кончится? -- спросила у карт тетя Тася. -- А хорошо всё кончится, девонька. Жди. Воротится. Э, да тебя, я гляжу, сморило совсем! Ох ты, господи, что ж мне с тобой делать? А иди-ка ты в подсобку. На сундуке ляжешь, шинелишкой укроешься -- вот и ладно будет. Рыжик вон к тебе придет, помурлычет.
   -- В семь вечера разбудите, пожалуйста! Мне дежурить надо, -- пробормотала Майка, проваливаясь в сон. Теплый Рыжик устроился у нее под боком и завел свою кошачью песенку -- "мырр, мырр, мырр..."
   Снился ей унылый осенний лес под серым небом, черные голые ветви деревьев, потом какое-то поле, маленькие островки первого снега на прелых и мокрых опавших листьях. Холодно. Очень холодно. Да еще туман проклятый до костей пробирает. Но надо идти. С ощущением этого "надо" Майка и проснулась.
  
   -- Ну что? Выспалась, красавица? -- встретила ее в кухне тетя Тася.
   --Угу, -- зевнула Майка. -- Седьмой час уже. На дежурство пора.
   -- Ох ты, -- хлопнула себя по лбу старушка. -- Голова моя дырявая, забыла совсем!. Снимают тебя сегодня с дежурства. Наталья, ваша старшая, заходила. Ругалась шибко. Надо, говорит, было начальнику отделения сообщить, другого донора с нужной группой нашли бы, что такое, так и до малокровия человека довести можно. Не торопись никуда -- отдыхай, заслужила. Поужинай садись.
   Майка устроилась у теплой печки с миской каши на коленях. Спать еще целую ночь... Красота...
   -- Чегой-то смурная такая? -- ворчливо поинтересовалась повариха.
   -- Да так... Чушь какая-то приснилась.
   -- И-и, милая! Не бери в голову -- кто ж на закате сны толкует! Ни на закате, ни на рассвете сон силы не имеет. А вот ежели в полночь проснешься да запомнишь, что привиделось -- тогда и толковать можно...
   -- Ух ты! -- удивилась Майка. -- Прямо наука целая!
   -- Наука и есть, -- кивнула тетя Тася. -- Не хуже вашей медицины да гигиены будет. Только в книжках про нее не пишут. От матери к дочке знание передается. Хочешь, по-настоящему погадаю? На картах -- это так, тьфу, для отвода глаз... А сейчас я тебе истинную правду скажу.
   -- Давайте...-- поколебавшись, решила девушка.
   -- Руку протяни. О господи... Да левую, горюшко! Левую! Та-а-ак... Ну ты скажи, а! Не я тебе -- ты мне гадать должна!
   -- Че-го?! Я?! Гадать?! Да я и не умею...
   -- Ты, ты, кудлатка... -- усмехнулась тетя Тася. -- Сила в тебе есть, и немалая. От матери, небось?
   -- От бабушки... -- помолчав, призналась Майка.
   -- Эх, померла она рано, не успела тебя выучить... теперь-то поздно уже. Но что умеешь -- при тебе останется. Дочке своей передашь. А та -- своей. Воротится он, не горюй... Мужняя жена будешь. Такие, как ты, один раз любят. И до могилы. Так-то, кудлатка.
  
   Через пару дней Майка с Дашей столкнулись в коридоре общежития.
   -- Ну, как там моя крестница?
   Даша покачала головой.
   -- Слабая очень... Наташка-полврача сама с ней круглосуточно сидит. Пенициллин из Москвы доставили, говорят -- волшебное средство. Хотят на ней попробовать. Если поможет, и у нас выращивать станут.
   Еще неделя прошла как в тумане. Майка очень старалась ничего не путать, но как-то на дежурстве напарница тихонько шепнула ей:
   -- Ты хоть смотри, где точку на температурном листе ставишь... У тебя градусник чтС показывает? А ты что рисуешь?
   -- Ой, правда, чего это я?! -- девушка вздохнула, аккуратно стерла неверную точку и поставила новую, соединив ее с предыдущей тонкой линией.
   Сдав смену, она вышла из коридора отделения в вестибюль первого этажа. Хлопнула дверь. Наверное, курил кто-то на крылечке...
   -- Кудлатка, а кудлатка! -- обычно невеселая Даша заулыбалась во весь рот и затормошила подругу. -- А я тебя везде ищу! Ожила новенькая-то наша! Скоро в общую женскую переведут!
   -- Да ну?! -- встрепенулась Майка. -- Вот здорово!
   -- Ага! Пенициллин -- это просто чудо какое-то! Теперь сами выращивать станем. Даже врачи не все в него верили, а поди ж ты -- такие результаты дает! И жить будет, и ногу мы ей сохранили. Прыгать-бегать сможет.
   Майка помялась, но всё же спросила.
   -- А посмотреть на нее можно? Пускают?..
   Даша хмыкнула.
   -- Ты думаешь, чего я за тобой ношусь? Волнуется девчонка, хочет повидать свою сестрицу кровную. А ей нервничать вредно. Пошли, успокоим.
   -- Пошли! -- просияла Майка".
   ...Маленькая одноместная палата с узким окном. Герань на подоконнике. На койке у стены полулежит худенькая, почти прозрачная, стриженная под мальчика девушка.
   "А кос-то и нету! -- заметила про себя Майка. -- За что ж я ее тогда с того света тащила?!"
   -- Знакомьтесь -- это Майя, это Анюта. Сестренки вы теперь.
   -- Спасибо тебе, -- тихо проговорила Анюта, вскидывая на Майку огромные зеленые глаза. -- Врачи говорят -- теперь в строй вернусь...
   -- Вернешься, -- пообещала Даша.-- Только режим соблюдай и не переутомляйся.
   -- Ой, кака-ая ты! -- Майка кончиками пальцев осторожно погладила девушку по щеке.--Маленькая совсем. Рыженькая. Как таких только на фронт берут!
   Анюта смущенно опустила длинные ресницы.
   -- Берут. Еще как берут! С руками отрывают! Я целый год специально училась.
   Майка недоуменно уставилась на Дашу. "Летчица? На летчика за год не выучишься... Зенитчица? Вряд ли -- их, кажется, больше полугода не учат. Связистка? Тоже месяцев пять... Ну, медсестрам и трех месяцев хватает. Кто же она?"
   -- Год? -- переспросила Майка. -- Это ж на кого у нас столько учат?
   Анюта слабо улыбнулась.
   -- На снайперов. Альпинистов. Вот, гляди, -- она вынула из-под подушки карточку, на которой в ряд стоял десяток девчонок. -- Это всё наше отделение. Горные стрелки. Сейчас уже далеко, наверное, продвинулись. А вот это я...
   -- Ой, да какая же ты красавица! -- воскликнула Майка. -- А кудри какие!
   -- Да. Остригла. Мешались... Потом когда-нибудь отращу.
   Она закрыла глаза. Даша подтолкнула подружку, и они тихонько вышли из палаты.
  
   Вернувшись в общежитие, девушка нос к носу столкнулась со стариком почтальоном.
   -- Соколова? Где ж это вы ходите, товарищ младший сержант, я вас по всему корпусу ищу! Письмо вам. С фронта! Э, нет! Плясать положено! Эх, барыня, барыня, сударыня-барыня!
   -- Отдайте сейчас же!
   Майка подпрыгнула, вырвала у деда драгоценный треугольничек и, не сказав больше ни слова, унеслась в комнату.
   "От Женьки!!! Ой, а почему "младшему лейтенанту Мятникову"? Ладно, спрошу. Ну-ка, на штемпель посмотрим! Десять дней назад отправлено. Быстро же дошло! Он что, совсем рядом?!"
  
   Цыпленок, чудо мое кудлатое!
   Прости, что долго молчал. Не мог я писать. Совсем не мог, поверь.
   Не беспокойся, уже все в порядке, жив-здоров, летаю. Недавно вот "мессеру" хвост оторвал. Самолетик твой берегу. И вправду -- талисманом он мне стал.
   Письмо твое об отце получил, ответить только не успел. Обнимаю тебя, мой цыпленок. И обещаю -- пока крылья носят, буду лупить гадов фашистских без пощады. За твоего отца и за всех отцов.
   Мы тут устроили налет на их аэродром. Хорошо потрепали. Не тот уже фриц пошел. Не такой вертлявый и кусачий. Скоро и этот кончится.
   Сейчас устал очень, завтра допишу. Теперь часто буду писать. Ну, целую тебя крепко. Жди меня, и я вернусь. Женя.
  
   Майка, счастливо улыбаясь, прижимала к груди письмо, а по щекам текли слезы. "Живой. И даже не ранен. Что же там могло приключиться? Подбили, может? К своим выбирался? А тетя Тася говорила, что я откупилась. Неужели -- кровью?! Тогда, с Анютой? Но не в первый же раз я кровь сдавала... Наверное, просто надо было знать, кому..."
  
   На следующее утро из-под койки из потайного кармана чемоданчика были извлечены привезенные еще из Москвы скудные драгоценности: изящные сережки-подвески в виде бабочек и тоненькое золотое колечко с бирюзой, мамин подарок к окончанию школы. Подумав, Майка остановилась на колечке. Дырочки в ушах давно заросли, но продавать сережки всё-таки было жалко. Красивые.
   Девчонки в общежитии часто стращали друг друга историями про "клятых спекулянтов". Говорили, что с какой-то приезжей будто бы содрали тысячу рублей за бутыль топленого масла, а под тонкий слой масла натолкали протухшую вареную картошку... Поэтому, собираясь на толкучку, девушка была начеку.
   -- Почем? -- хмуро спросила она, углядев толстую румяную тетку в тулупе, перед которой на прилавке стояло множество банок с вареньем, накрытых сверху плотной бумагой и аккуратно перевязанных бечевками.
   -- Якось тоби, доню?
   -- Вон, -- Майка ткнула пальцем в банку, наполненную крупными рубиновыми ягодами. -- Какое? Вишневое, что ли?
   -- Вишневе, ясочка моя, вишневе! Сiмсот карбованцiв. Цiна гарна!
   Майка сняла колечко.
   -- Этого хватит?
   -- Хватит, доню, хватит. За колэчко тоби ще трохи сушеных в кулечек насиплю. Так-то воно у самий раз будэ.
   -- Только я проверю, что ты мне суешь. А то знаю я вас!
   -- Та ти шо! -- преувеличенно громко возмутилась бабенка. -- Та ти людей спитай, коли тiтка Параска когось обдурювала!
   -- Я с тобой детей не крестила, не знаю. А ну, показывай товар!
   Майка сунула в банку длинную сосновую лучину, специально для этого выструганную и прихваченную с собой. Повертела как следует, достала до самого дна, вынула. Густое варенье медленно сползало вниз. Майка слизнула сладкие капли, удовлетворенно кивнула.
   -- Настоящее. Эту банку давай. Да не подмени... Вот при мне укручивай.
   -- Ай, доню, зря ти мене ображаєш, -- красными руками проворно заматывая обратно бечевку, тараторила торговка. -- Я нiкого не обдурюю!
   Майка отвела глаза. "Обидела человека ни за что. Ну и пускай она спекулянтка! Все равно скверно. И в кого я превратилась? Я ж была хорошая. Я ж была домашняя! Эх-х... Ну не просить же прощения у спекулянтки! А может, если б я зазевалась, она бы мне какую-нибудь дрянь подсунула вместо вишен!"
  --
   С базарчика она сразу направилась на почту. Три горсточки сушеных вишен решила оставить себе. Вечером скинутся с девчонками по паре кусочков сахара и компот сварят на всю комнату. А вот варенье... Варенье -- это Жене.
  
   Женька! Милый мой, хороший!
   Слава богу -- живой! Я чуть тут с ума не сошла, правда. Не знала уже, что и думать. Посылаю банку вишневого варенья. Ешь, тебе полезно будет. Подробно вечером напишу, если на дежурстве время выкрою. Люблю и жду. Твой цыпленок.
   P.S. Забыла спросить -- а почему на письме стоит "младшему лейтенанту"? Разве так бывает, чтобы через звания прыгали?
  
   Дорогой мой цыпленок!
   Ребята передают тебе большущее авиационное спасибо за варенье! Разделили твою банку на всю эскадрилью. Только ты это дело брось. Не вздумай мне больше ничего посылать. Нас и так отлично кормят. Ты сама там чего-нибудь клевать не забывай.
   У меня всё хорошо. Летаем много, лупим фрицев в хвост и в гриву. После Курска не тот уже фриц пошел, не тот. Ослабел и уже не так кусается. Я теперь считаюсь опытным летчиком, меня поставили ведущим в паре. Только теперь понял, каково со мной командиру приходилось. И за фрицем следи, и о пацане сзади думай. Но Зайцев парень хороший, боевой. Толк из него выйдет. Знаешь, как он к нам попал? Обхохочешься.
   Из запасного полка прибыло к нам пополнение, целый "Ли-2". Ну, то да сё, по эскадрильям новичков разобрали, а тут еще один неучтенный вылезает. Рыжий, веснушчатый, передние зубы вперед торчат. Ну чисто заяц-русак!
   -- Здрасте, -- улыбается, -- а я к вам! Не гоните! Ни в жисть назад не поеду, хоть убейте! Летать хочу!
   -- Да ты, -- спрашиваем, -- откуда такой взялся?
   Что ж оказалось? Из училища его в запасной полк направили. Сидит на земле, горючки нет, летать не дают. А Мишка парень бедовый, в бой так и рвется. Там ему кто-то и посоветовал -- беги, мол, отсюда, парень. Тут летчики после госпиталей, битые, горелые, задору боевого в них нет. Испортят они тебя. Всеми правдами-неправдами на фронт пробивайся. Там другая жизнь.
   Ну, он так и сделал. Пробрался на борт, в брезентовые чехлы зарылся и прилетел. Молодец парень. Отчаянный. Я и сам таким был.
   Когда приходит пополнение, опытные товарищи сразу смотрят, кто хочет летать, в бой рвется, а кто в сторонке стоит-помалкивает. Если парень напористый, летает смело, -- его готовят, учат. А если в кабину сесть не успел, а уже трясется, как осиновый лист -- чего с таким летать? Только горючку зря переводить. Сплавить куда-нибудь потихоньку -- и вся недолга. Нечего такому в гвардии делать.
   А Заяц бате глянулся. Посмеялся он и не стал пацана обратно отправлять. Ко мне его приставил -- учи, дескать. Хватит уже вторым номером летать.
   Ты спрашиваешь, как вдруг я младшим лейтенантом стал? Да тут такая история была, не поверишь!
   Раньше-то как было? Техник мне перед вылетом козыряет: "Товарищ старший сержант, самолет к вылету готов, докладывает лейтенант такой-то". Знаешь, как обидно!
   А тут -- новость. Знала бы ты, кто к нам приезжал, -- ты бы ахнула! Я, цыпленок, таких звезд на погонах отродясь не видал. Очень важный генерал. Приехал он к нам боевые награды вручать. Выстроились мы перед ним: все лейтенанты, один я -- старший сержант. Вручает он мне орден, смотрит на меня: "А у вас, товарищ, почему погоны не офицерские?"
   А что тут ответишь? Я, не будь дурак, и нашелся: "На складе офицерских не нашлось, товарищ генерал!" Тот принахмурился: "Безобразие, -- говорит. -- Как фамилия?"
   -- Мятников, товарищ генерал!
   -- Приказываю: немедленно выдать младшему лейтенанту Мятникову офицерские погоны!
   С тем и укатил. Ну, меня по приказу быстренько провели и выдали погоны. Вот такие чудеса на свете бывают. Целую.
   Женя.
  
   "И пошел с тех пор граф Евграф щеголять!" -- весело подумала девушка. Показала письмо девчонкам. Как не похвастаться! Настеныш прочла и вдруг громко спросила:
   -- Майк, а правда, почему все лейтенанты, а он у тебя до сих пор в сержантах ходил? Майка и сама не могла этого понять.
   -- Ду-у-уры-ы-ы! -- Клава тяжело вздохнула. -- Раньше летунов-то сержантами выпускали, а теперь -- лейтенантами стали. Чуешь?
   Яснее не стало.
   -- Да повыбили всех, -- разъяснила Клавдия. -- Одни пацаны остались. Ох, девки-девки, война кончится -- за кого замуж иттить? Мужиков-то не останется...
   -- Голодной куме всё хрен на уме, -- буркнула Любаша.
   -- А хрен без холодца невкусный, -- пискнула Настеныш. -- Я бы и с голодухи не стала. Он же горький.
   Клава прыснула.
   -- А это уж кому ка-а-ак! Подрастешь -- поймешь.
  --
   Убедившись, что Анюта вне опасности, профессор распорядился перевести ее в общую женскую. Раньше девчат клали в одной палате с мужчинами, просто отгородив койку ширмой. Но сейчас все стало по-другому: в отделении набралось целых восемь раненых девушек, и профессор распорядился выделить для них отдельное помещение. Майку туда еще ни разу не назначали, и она с любопытством расспрашивала товарок: а как там?
   -- Да как-как, -- пожимали плечами сестры. -- Обыкновенно. То хором плачут, то хором поют. Ну, полегче, чем с мужиками. Девчонки тихие, вежливые, не капризничают, водку не пьют, матом не ругаются, режим не нарушают.
   -- И под юбку не лезут! -- под общий хохот добавила Клавдия. -- Да ты не дрейфь, кудлатая. Как свободная минутка выпадет -- сама зайди, сестренку проведай. Никто тебя не съест.
   Майка собралась было последовать этому совету, но совсем замоталась. К 8 марта надо было подготовить какой-нибудь концертный номер. Милочка выдумала станцевать испанский танец, раздобыла кастаньеты и даже соорудила себе пышную юбку из марли, крашенной в черный цвет. А Майке ничего не приходило в голову, кроме как выпросить в каптерке штаны и тельняшку и спеть уже изрядно поднадоевшую песенку Дженни. Огрубевшие от работы и таскания носилок руки перестали слушаться. Левая ложилась на струны неровно, да и отсутствие практики сказывалось, но бросать начатое на полпути не годилось, и почти всё свободное время пришлось проводить в актовом зале.
  
   Устав, Майка перестала играть. Теперь она просто сидела на табуретке в обнимку с гитарой, бездумно глядя в окно. Тут скрипнула дверь и стукнули костыли -- кто-то из больных заглянул. Медсестра обернулась. В дверях стояла ее крестница.
   Анюта улыбалась и выглядела почти здоровой. Вроде даже лицо чуть округлилось, а то была прозрачная, почти как Милочка.
   -- Ну, привет, сестренка! Ой, а ты тоже играешь? А можно мне гитару на минуточку? Соскучилась ужасно!
   "Сестренка!" -- повторила про себя Майка, словно пробуя слово на вкус. В детстве ей хотелось иметь сестру. Только обязательно близняшку. Или чтобы разница была год-два. А то вместе будет неинтересно.
   Девушка спрыгнула со сцены и усадила Анюту в первый ряд.
   -- Держи.
   Анюта устроилась на стуле, вытянув загипсованную ногу, и запела, подыгрывая себе на гитаре. У нее оказался красивый сильный альт, и с гитарой она управлялась гораздо лучше Майки.
  
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага?
Помнишь гранату и записку в ней
   На скалистом гребне, для грядущих дней?
Помнишь, товарищ, вой ночной пурги,
Помнишь, как бежали в панике враги?
Как загрохотал твой грозный автомат,
Помнишь, как вернулись мы с тобой в отряд?

-- Ой, какая песня! -- восхищенно воскликнула Майка. -- Покажи, как ее играть! Я тоже разучу, вот и будет у меня номер!
   -- Пиши слова, я продиктую. А играется тут очень просто. Смотри...
  
   Майка довольно быстро освоила несложный мотив и теперь выбирала момент, чтобы задать глупый, по ее мнению, вопрос. Зачем класть записку в гранату? Взорвется -- никто все равно не прочитает. Любопытство так и распирало, и она наконец не выдержала:
   -- Анют, а что за записка в гранате? Вы немцам, что ли, гранату в подарок оставляли? А она не взорвется?
   Анюта всплеснула руками и весело, необидно расхохоталась.
   -- Ой, сестренка, ну ты шутница! Надо же такое придумать! Немцам! Ты горы когда-нибудь видела?
   Майка смущенно мотнула головой.
   -- Только в Артеке. Издалека.
   -- Тогда все ясно. Я-то в Приэльбрусье выросла. С малолетства горы как свои пять пальцев знаю. Подросла -- с альпинистами ходила. Так вот, есть у нас такое правило. Поднявшись на вершину, делаешь пирамидку из камней и закладываешь туда записку -- что за группа поднималась, когда. Ну, вроде росписи. Для тех, кто пройдет этим маршрутом в следующий раз.
   -- А зачем? -- не поняла Майка. -- Просто так? "Коля и Мика здесь были"?
   Анюта опять расхохоталась.
   -- Ой, уморила! Ну смотри. Идёт группа на восхождение. Спускаются и хвалятся: "А вот мы, дескать, босиком на Казбек поднимались!" А им тут же: "Чем докажете?" Вот тут-то они записочку предыдущей группы на стол и выложат...
   -- И тогда им поверят?
   -- А вот шиш с маслом! Пока следующая группа альпинистов их собственную записку с вершины не доставит -- всем их словам грош цена! В мирное время бумажки чаще клали в консервные банки. А в войну, сама знаешь, с консервами напряженка. Иногда на одних только сухарях сидели. Так что банок у нас не было. А вот рубашка от гранаты -- это пожалуйста! Гранаты РГ, у которых чугунная рубашка надевается отдельно, -- знаешь? Вот в этот корпус записку и кладем. Немирные нынче горы... А ты говоришь -- немцам! Ясно теперь?
   -- Ага.
   -- Ну вот, будешь с пониманием петь.
  
   Майке еще многое хотелось расспросить у своей новой сестрицы. Но она не успела. Внезапно пришел приказ -- в трехдневный срок сворачиваться, передавать недолеченных больных другим госпиталям и переезжать на новое место. Опять трое суток без перерыва гипсовали, грузили, отправляли раненых, паковали вещи и инструменты...
   Расставаясь, обе девушки плакали. Обе не знали, куда поедут дальше. Обменялись домашними адресами, Майка даже написала пару раз. Ответ так и не пришел, но она продолжала ждать, втайне надеясь, что Анюта жива, просто письма где-то затерялись.
  
  -- Доктор Митя из Одессы
  --
   "До чего же холодно!" -- Майка зябко поежилась и спрятала закоченевшие руки под пуховую шаль. Да, нарушение формы. Да, если бы вдруг нагрянула какая-нибудь проверка, непременно бы нагорело. Но проверок не предвиделось, и девушки надевали поверх гимнастерок шерстяные кофточки: под халатом-то не видно. В палатах топили хорошо, а вот по коридору, где находился пост дежурной сестры, гуляли сквозняки. Уж все окна заклеили, все щели заткнули -- всё равно откуда-то дуло. Когда никто не видел, Майка забиралась на стул с ногами и грела руки о кружку с кипятком. Так было теплее. Собранные летом травы кончились гораздо раньше, чем в прошлом году, и приходилось глотать пустой кипяток вместо чая, чтобы хоть чуточку согреться. Майка подышала на замерзшие пальцы и взялась за карандаш -- писать письмо.
  
   Здравствуй, Женя!
   Нам под госпиталь отдали бывший Дворец пионеров -- а до этого, наверное, там какое-то дворянское собрание было. Двери широкие, конференц-зал большой, прям с бельэтажем. Даже артистические уборные есть. Там у нас начальство разместилось, а мы по соседству, в школе.
   У нас уже вторую неделю дым коромыслом. Раненых много, и всё больше моряки. Ох и беда с ними! Мало того что режим не соблюдают, так еще и девчонок наших смущают. Вот недавно история была. Собралась Настеныш пол мыть. А там не линолеум, а крашеные доски -- умаешься оттирать. По десять раз воду меняешь, потому что эта дурацкая краска тряпку пачкает. Ну так вот. Нагнулась она, значит, а тут морячок идет, из выздоравливающих. Поглядел он на нее и говорит: "Эх, сестренка, не умеешь ты полы мыть! Хошь, покажу, как по-флотски -- быстро и чисто?" Настеныш и пикнуть не успела, как он схватил ведро да и со всей дури чохнул на пол. Что было! Под батареей море-океан, тряпка уплыла, на нижний этаж протекло. Морячок в затылке чешет, Настеныш ревет, старшая ругается. Ну, правда, матрос тот порядочный оказался. Признался, что это он ведро опрокинул. Только соврал, что не нарочно, дескать, шел мимо да и запнулся ненароком. Настенышу даже не влетело. А в столовой на потолке так пятно и осталось. А Настеныша девчонки теперь морячкой дразнят.
   Моряки целый день играют в домино, это называется "козла забивать". А козел-то у них не простой, а специальный морской. Еще и других научили. Теперь весь госпиталь в морского козла режется. Костяшки домино в этом "козле" не обычные, а каменные, тяжелые. Когда стучат -- грохот стоит, что твоя канонада! Моряки песенку поют про козла морского. Я ее уже почти выучила, смешная очень.
  
   Шёл транспорт прямо в Хельсинки,
   Но, как поётся в песенке,
   Нарвался на подводников козёл.
   Знакомыми дорожками,
   И с рожками, и с ножками
   Под воду он балтийскую ушёл!
  
   Забьём козла, козла, браточки?
   Забьём, само собой!
   Так стукнем раз и стукнем два,
   Точка! Домой!
  
   Майка призадумалась, вспоминая, что же было с морским козлом дальше. Говорили, что этой в песенке множество куплетов, и чем дальше, тем неприличней. Девушка собиралась списать слова, но не решалась никого попросить об этом. Вдруг решат, что она хочет, чтобы за ней поухаживали? И так от кавалеров отбоя нет... "Моряки да летчики -- самая бабья погибель", -- вспомнила она тетю Тасю.
   "Что ж они пели?
  
   Козлы с морской пехотою
   Встречались с неохотою,
   Слыхали мы, до них она дошла...
  
   Нет, дальше не вспоминалось, несмотря на все старания.
   Внезапно с лестницы донесся грохот. Майка вскочила, забыв про недописанное письмо, и побежала взглянуть, что случилось. При свете тусклой лампочки она разглядела силуэт сидящего на ступеньках человека. Худой, длинный, отросшие в госпитале волосы топорщатся что твоя скирда. Чудо в перьях!
   Рядом с раненым удобно устроился тети Тасин Рыжик.
   -- Да-а-а-а... Вот такая жизнь, товарищ кот. И как я теперь эту палку достану? На два пролета ведь спускаться придется. Ну? Что посоветуешь, усатый?
   Товарищ кот ничего советовать не хотел. Он лег, поджал лапы, обернулся хвостом, и только желтые глаза в темноте светились. Майка быстро сбежала по лестнице, подобрала укатившуюся палку и протянула раненому.
   -- Спасибо, -- тот взял палку и неожиданно легко поднялся. -- По ровному еще ничего, а по лестнице рановато пока. Ничего, завтра опять попробую. Это полезно. Как лечебная физкультура.
   -- Ох, какие грамотные все стали! -- покачала головой Майка.
   -- А что ж мне не быть грамотным! -- он поднял голову, и большущие, в пол-лица, глаза блеснули не хуже, чем у Рыжика. -- Я, милая барышня, до войны четыре курса мединститута окончил.
   -- Серьезно?! -- заинтересовалась Майка.
   Она смутно припомнила, что этот больной частенько выпрашивал у девчонок лоскутки и нитки. И что сосед по палате как-то с добродушным смехом рассказывал, какой чуднСй сон намедни видел. "И снится это мне, братцы, будто сидит Студент -- его все Студентом зовут -- и вышивает на пяльцах, как баба! Ей-ей, не вру! Глянул я, чего он там вышивает, -- а рисунка-то и нету! Только швы, вдоль и поперек! Ну, думаю, чего-то не того мне сестричка на ночь вколола!"
   Когда кого-то поймали в самоволке, этот Студент прочел всей палате лекцию о последствиях венерических болезней. На целых две недели даже самые шебутные раненые попритихли.
   А однажды он добровольно работал "анатомическим пособием". Настеныш должна была впервые взять кровь из вены на анализ. И надо ж было такому случиться, что первым пациентом у нее оказался этот, чернявый, со шрамом над бровью. Настеныш уже всю руку бедняге истыкала, а в вену никак попасть не могла. Глаза на мокром месте, руки дрожат, от страха и вовсе соображать перестала. А Студент -- ничего, сидит да кулаком работает, как положено.
   Майка подошла, поглядела -- жалко ей стало. Обоих. Предложила: "Давай я возьму". А больной уперся: "Нет, пускай она. Когда ж ей еще тренироваться? Другой пошлет по матушке, а я -- терпеливое анатомическое пособие. И вены у меня хорошие, прямо мечта морфиниста. Ну-ка, курносая, отставить носом хлюпать! Давай еще раз".
   "И вправду врач! Как я сразу-то не сообразила! Кто ж еще такое издевательство над собой терпеть будет? А швы, наверное, хирургические были. Как же его зовут? Все Студент да Студент, а имени-то и не припомню!"
   -- Так точно. На фронт пошел почти готовым хирургом. Разрешите представиться, -- он отвесил Майке шутливый полупоклон -- военврач Зорич. Дмитрий Зорич. Можно просто Митя. А как зовут мою прелестную спасительницу?
   -- Майя.
   -- Красивое имя. Весеннее. Можно на "ты"?
   -- Можно, -- разрешила девушка. -- Вообще-то, -- она заговорщицки подмигнула, -- мы тут все на "ты". Когда начальства поблизости нет. А то по уставу не положено.
   -- Еще бы! По уставу положено "товарищ Зорич". Или "товарищ старший лейтенант". А ты в каком звании?
   -- Сержант. После курсов всех младшими сержантами выпускали...
   -- Трехмесячные курсы-то? -- Митя с любопытством склонил голову, совсем как птица-грач, когда хочет клюнуть. И сразу же засыпал вопросами:
   -- Галопом по Европам? РОКК или настоящие? Учебник какой?
   -- Краснопольского и Лемберга. Я и с собой его вожу, перечитываю все время, боюсь что-нибудь забыть.
   -- И шо ты таки боишься забыть? -- спросил Митя таким тоном, будто хотел сказать: забыть можно то, что знаешь, чего тебе-то забывать?
   Майка слегка обиделась.
   -- Я не знаю, что делать, если мне не сказали. У нас отделение специализируется на полостных ранениях, а ничего другого я и не видела. Один раз мы с Дашкой сбитого летчика подобрали, когда в другой город переезжали. Дашка -- та сразу сообразила, что надо делать. А я растерялась...
   Майка рассказала Мите про летчика, не утаив и того, что сама сумку забыла.
   -- Что ж, бывает, -- заметил Митя. -- Не ошибается тот, кто ничего не делает. Я вот тоже по глупости да самоуверенности осколок схлопотал. А кто такая Дашка? Твоя подружка?
   Майка мотнула головой.
   -- Не... Это я с ней дружу, а не она со мной. Она вообще ни с кем особо не дружит. Она на фронте была. И орден у нее есть. Знамя. Боевое.
   -- Знамя?! Ух ты! А она красивая, Дашка твоя?
   -- Красивая. Выше меня вот на столько. И коса такая толстенная! Каштановая! Вот 23 февраля вечер будет -- сам увидишь.
   Рыжик, соскучившись, зевнул, поднялся, выгнул спину, потянулся и важно удалился.
   -- Может, и нам пора? -- спросила девушка. -- Пошли, а?
   Они вернулись в отделение. Майка уселась за стол, а Митя -- на табуретку поодаль. Он явно был настроен продолжать такой интересный разговор. Она не возражала.
  
   -- Говоришь, по глупости пулю схлопотал... А как?
   "Ответит -- не ответит?"
   -- Шо, ви таки желаете поговорить за мое ранение, коллега? Да обыкновенно, как в тылу ранят. На охотников наткнулись.
   -- На каких еще охотников?
   -- Истребители на свободной охоте. Летают, ищут, кого бы без опасности для себя расстрелять -- вот санлетучку и нашли. Разбили первым заходом паровоз и принялись методически долбить состав. То есть, это я сейчас знаю, как было, а тогда... Ехали, ехали, вдруг встали так, что я чуть не улетел. Понимаешь, перед крупным наступлением,
   едем к ГОПЭПу, до вала работы часов десять, не больше. Начальник поезда у нас -- занятный такой человечек, Фрол Егорычем звали. Он, знаешь, сперва мне не понравился. Такой... жук. Лысенький, кругленький, пальцы толстые, палочка... И взгляд хитрый. Я, как его в первый раз увидел, подумал -- ну точно, завхоз. Оказалось -- начальник поезда. Ну так вот, двинулись мы к фронту -- и выдают нам на завтрак белый хлеб с салом и сахару. По норме -- чуть ли не недельную порцию. Всему личному составу. Я бегом к Фролу Егорычу -- как, мол, так? Разве нам столько положено? "Это, парень, не твоя забота. -- Но это же для раненых! -- А ты у меня для блезиру? Ты тоже для раненых. Кушай, не тушуйся, у тебя уже завтра к вечеру и сальце это, и сахарок пСтом выйдут. Я тебе ручаюсь"...
   У Фрол Егорыча вся летучка бегом бегала, и он, даром что с палочкой, умудрялся в трех местах сразу быть. Один раненый на погрузке закровил -- так его сразу оперировать, меня позвал ассистентом -- я чуть крючок не упустил, на пальцы засмотрелся. Мелькают, как у хорошего пианиста. Я еще думаю, как он будет сосуд искать -- а он уже лигатуру завязывает. Шьет, как швейная машинка, щелк, щелк, щелк -- и готово. Я потом узнал -- он еще на Халхин-Голе медсанбатом руководил. Странный дядька, вроде как и
   мухлюет он что-то со снабжением -- но не для себя, а для дела... Так об чём это я? А, ну так вот. Налил я себе чаю с сахаром, шмат сала на хлеб положил, книжечку открыл... представляешь -- как в мирное время! Да... Ну так вот, только я устроился, вдруг -- стрельба, взрывы, моторы ревут, воздушная тревога! Я что? Как все, из двери да в поле. Паровоз дымит, один вагон горит, другой занимается. Они походили, постреляли -- и вроде как улетели. Я ж до того попадал только под тех бомбардировщиков, что высыпают бомбы куда-то в нашу сторону и уходят, да под пикировщиков. Те меткие, гады, но три захода сделают, бомбы сбросят -- и улетают. И вот лежу это я со всеми в поле -- и вот-таки свербит меня, что чай остынет. Ага, нормальный такой военный психоз. Я одного самоходчика помню -- из горящей самоходки выскочил целенький, а потом вдруг приспичило ему вернуться -- ах, у меня там голенища сапог остались новые, сгорят. Ну, и вернулся -- сразу в медсанбат, ожоги, пять пуль, два осколка. По счастью, всё по мелочам -- то есть ни сепсиса, ни ампутаций, и глаза целы. Вот он себя ругал целыми днями -- понесло, мол, дурака за сапогами. И у меня так же. Желудок бунтует, жрать требует:
   "Ша, хозяин, если я-таки правильно ошибаюсь, ты мне сала обещал, а где оно? Имей стыд, я точно знаю, мне Мозг докладывал. Где обед, я тебя спрашиваю?!"
   Майка прыснула в ладошку: "Мне Мозг докладывал! Смешно! Надо запомнить".
   -- Надоело лежать, -- продолжал Митя, -- тогда встаю себе, говорю, не пора ли, мол, отбой делать? И к вагону. А тут из-за леса опять пара "мессеров". И тут на меня другой психоз напал -- ступор. Стою я посреди чиста поля, и смотрю, как один "мессер" прямо на меня заходит. Мне орут: "Ложись!" -- а у меня ноги не слушаются. Он на меня, и дает очередь, впереди пыль фонтаном. Я, в общем, понимаю, что ложиться надо, а сам стою и смотрю, как дурак. Тут меня и накрыло. Боль адская, а орать не могу -- дыхания нет совсем. Когда меня под руки-ноги подхватили -- вообще свету белого не взвидел. Более-менее прихожу в себя -- слышу: "Новокаин! Скальпель! Зажим!" -- и чувствую, наш начальник у меня в груди копается. "Что, говорит, герой, очухался? Я с Халхин-Гола воюю, истребителей не раз повидал. Они и два, и три раза вернуться могут, таких вот идиотов выслеживать. Хорошо, что промахнулся по толпе народу, а то метров на пятьдесят дальше -- были б убитые".
   Он мне нотацию читает, а я лежу и ответить не могу. Дышать всё еще тяжко.
   "Повезло, -- говорит, -- дурню -- ребра целы. А то у нас вагон с инструментами сгорел, что осталось, со всего поезда набирали. И с ребрами я б тебе ничего не сделал".
   А сам шьет уже, я слышу, как иглодержатель щелкает.
   Потом за колено взялся, крякнул так нерадостно, я ему: что, мол, с коленом? А он -- спите уже, коллега, обработаю я всё. И как-то я с обезболивания да морфия и задремал. И встали мы, как я понял, ни тпру, ни ну. Сзади к нам в затылок следующие поезда пристраиваются, паровоз разбит, путь поврежден, дороги поблизости нет. Меня как раз с началом наступления в ГОПЭП-то и сдали. А там... ну сама посуди, срок для ПХО
   пройти успел, да еще у меня легочные осложнения в ближайшей перспективе. Вот и сложили колено так, чтоб ампутировать не пришлось. Пневмония -- штука коварная, она и в мирное время прооперированных уносит за милую душу. Но тогда я об этом не думал, просто лежал и ждал. Все работают -- а я бездельничаю...
   -- Понятно... А почему ты так смешно говоришь?
   Митя насмешливо прищурился.
   -- Да потому, милая барышня, что пегед вами -- типичный одэсский евгэй! Шо ви таки себе думаете -- это смишьно? В Одессе, на минуточку, все так говорят.
   Он поднялся и похромал в палату.
  
   Через несколько дней, пробегая по коридору, Майка услышала, как за дверью палаты кто-то громко, с выражением, очень красиво читал "Сирано де Бержерака" Ростана. Майка даже задержалась на секундочку.
  
   -- Что это за отряд, который так дерется,
   Что даже у врагов находит похвалу?
   -- Это гвардейцы-гасконцы
   Карбона Кастель Жалу!
  
   -- Вот это комиссар у них был, ёлки-моталки! -- восхищенно проговорил кто-то.
   -- Какой комиссар?!
   -- Обыкновенный. Шефский концерт организовывал. Политзанятия проводил. Личным примером вдохновлял. Убитого командира заменил. Всё по уставу, самый настоящий комиссар! Только вот что объясни -- они же вроде белогвардейцы? Офицерская рота, все господа-бароны, полковник ихний свои дела всё время обделывает, а у них -- такой комиссар?
   Девушка не удержалась и заглянула в палату. Очень удивленный Митя сидел на кровати с раскрытой книжкой.
   -- Вообще-то, -- осторожно начал он, -- это было не то что до Октябрьской революции, а даже до Великой Французской.
   -- А у них тоже революция была?
   Митя поперхнулся.
   -- Да, была. Но очень давно. Не было еще ни красных, ни белых. А сам Сирано...
   ... Майка заслушалась, позабыв про дела. Пьесу-то она, конечно, знала, и даже видела не раз в театре. А вот о том, что Сирано де Бержерака прозвали Непобедимым, и он был известен как поэт и драматург, и написал удивительный роман "Государства Луны", в котором предложил достичь Луны на многоступенчатой ракете, слышала в первый раз. Тут ее позвали.
   -- Кудлатка! Где тебя носит! Ушла за кипятком -- и с концами!
   Майка спохватилась и умчалась по делам.
   "Ну, Студент, ну, дает! Вот ходячая энциклопедия! А читает как! Да по нему театральный институт плачет горькими слезами!"
  
   Здравствуй, Женя!
   Вчера у нас веселье было. Недавно привезли к нам новеньких, то ли казаки, то ли черкесы, кто их разберет. Только форма у них уж больно красивая. Кафтаны таки е черные с серебряными патрончиками на карманах, папахи, как у Чапаева, бурки да сапоги со шпорами. Красотища -- словами не опишешь! Прям как в кино "Свинарка и пастух"!
   Так нашему Настенышу и еще одной девчонке из каптерки, ты ее не знаешь, вздумалось всё это на себя примерить! Оделись, а перед зеркалом-то повертеться охота! А зеркало только внизу, в вестибюле. Так что ты думаешь? Эти две дурехи нарядились, сапоги со шпорами нацепили и пошкандыбали ночью по лестнице вниз -- в зеркало смотреться. Стоят, значит, себя разглядывают, а тут из бокового коридора начальник госпиталя идет! Ой! Девки перепугались, да как рванут обратно! А сапоги-то на четыре размера велики! А шпоры-то длинные! Шпорами зацепились! Чуть носы обе не расквасили. Потом уж сообразили сапоги снять да в одних чулках удирать. Удрали.
   А майор-то на них даже и не подумал. Это мы потом уж узнали, что он на тех джигитов грешил. "Одно слово, -- говорит, -- орлы! Только привезли -- а уже в самоволку норовят!" Ну, мы своих девчат не выдали. И ты не выдавай. Это я тебе по большому секрету рассказала.
   Целую.
   Твоя М.
  
   "Надо бы поторопиться, -- раздумывала Майка, быстро перебегая улицу. -- Настеныш только второй раз самостоятельно дежурит. Не вышло бы чего..."
  
   Переодевшись, она вымыла руки и появилась в отделении чуть раньше, чем следовало. Уже на лестнице были слышны жалобный лепет Настеныша и резкий голос Студента. "Что-то стряслось. Я так и знала".
   Майка ускорила шаг.
   У сестринского поста стоял Митька в полосатой пижаме, запачканной на рукаве кровью, и на чем свет стоит костерил Настеныша. А та только носом хлюпала, даже не оправдывалась уже.
   -- Да где у вас камфара?!
   -- Не зна-а-аю... -- рыдала Настеныш. -- Ничего я не зна-а-аю...
   Она бестолково заметалась, похоже, забыв со страху, куда засунула ключ от шкафа с лекарствами.
   -- Азохен вэй, вот недотепа! Сам возьму! Скажи только, где!
   -- Не пугай ребенка! -- напустилась на него Майка. -- Она еще маленькая.
   -- Вэйз мир! Ну таки найди мне кого постагше! -- уже с отчаянием попросил Митя.
   --Я сгожусь?
   -- Тогда камфару... -- отрывисто приказал Митя. -- Нет, лучше кофеин. Один кубик. Жгут. Нормальный! Я пока там из полотенца закрутку соорудил... И хирурга сюда! Куда все, к чёртовой матери, подевались?
   -- Все врачи третьи сутки на ногах, их менять некому. Настеныш, а ну живо дуй за дежурным хирургом!
   Та кивнула, мигом утерла сопли и убежала.
   -- Кровотечение? -- Майка уже нашла ключ и деловито вынимала из шкафчика всё необходимое. -- В какой палате?
   -- В нашей, в шестой. Чумаков. Быстрее!
   Девушка озабоченно покачала головой. Этого Чумакова, минометчика лет сорока, совсем недавно перевели из одиночки в общую палату. И вот -- на тебе...
   Они вошли в палату, Чумаков казался спящим, на первый взгляд нельзя было заподозрить ничего плохого.
   -- Жгут наложи!
   Майка затянула на бедре резиновый жгут. Митя ловко снял закрутку из полотенца и ложки.
   -- Подбинтуй! -- командовал он. -- Теперь кофеин! Нет, давай лучше я сам.
   Чумаков открыл глаза и длинно, забористо выматерился. Девушка даже не покраснела -- она уж давно привыкла.
   -- Та-а-ак, -- кивнул Митя, пощупав пульс на сонной артерии. -- Жить будешь. Эх, Чумаков, Чумаков, старый ты хрен! Кто тебя просил прыгать? Вот и допрыгался.
   -- Эх, такой сон перебили, черти...
   -- Еще б немножко, и был бы тебе вечный сон! -- сердито отвечал Митька.
   Вбежала Настеныш с круглыми глазами, за ней торопливо шел дежурный врач.
   -- Так, Чумакова на носилки и в операционную, а ты, коллега, давай обратно в койку, -- велел он. -- Соколова, на пост.
   -- Есть!
   Майка помогла "коллеге" доковылять до кровати, включила настольную лампу, которую он себе выпросил, и развернула ширму, чтобы свет не мешал спать остальным. Митя, как ни в чем не бывало, устроился поудобнее и снова обложился медицинскими книгами.
   -- Что же это могло быть? -- вполголоса рассуждал он, листая какой-то справочник. -- Гнойное расплавление артерии? Отпадает. Отделение чистое. И температура поднялась бы. Осколок проглядели? Тоже маловероятно -- он бы почувствовал... Лигатура соскользнула. Вот это, пожалуй, самое то.
   -- Ой, ты запачкался! -- спохватилась Майка. -- Сейчас чистую пижаму принесу.
   Пробегая по коридору, девушка вдруг сообразила: койка Студента стоит далеко от чумаковской, никаких признаков беды не было заметно, спит человек себе и спит... Откуда он узнал?! Почуял? Он что... тоже колдует?!
   "Спрошу, -- решила она. -- Обязательно спрошу".
  
   ...На тумбочке по-прежнему горела настольная лампа. Сложенные аккуратной стопкой медицинские журналы и учебники лежали на табуретке. Митя не читал, хотя на груди у него валялась раскрытая книга, перевернутая вверх обложкой. Майка глянула на заголовок. "Приключения Шерлока Холмса". "Отвлечься хочет, -- поняла она.-- Когда плохо, умное не очень-то почитаешь".
   Митя кусал губы, тщетно пытаясь поудобнее устроить больную ногу. Заметив подошедшую девушку, он постарался принять самый невозмутимый вид, но безуспешно. "Допрыгался", -- вздохнула про себя Майка.-- "Помочь бы надо..."
   Митя встретился с ней глазами и растерянно отвел взгляд. Жаловаться он не хотел.
   -- Сильно болит? -- спросила она тихонько, нагнувшись к нему.
   Студент поморщился:
   -- Не то чтобы... -- он попробовал найти новое положение для раненой ноги, но только лишний раз потревожил ее.
   -- От ведь прСпасть! -- досадливо прошипел он сквозь сжатые зубы. -- И почему я не умею терпеть, как всякий нормальный мужчина? Стыдно сказать: родился в семье потомственных медиков, а того же зубного врача с детства боюсь как чёрт ладана! Вот и сейчас... -- он умолк, до хруста в суставах сцепив худые пальцы.
   -- Снотворное принести?
   -- Пока в этом нет особой необходимости, -- к Мите вернулся его обычный шутовской тон. -- Люминал, Майя, действует от силы часа два. Потом, если спать не хочется, всё равно не уснешь. К снотворному может возникнуть привыкание. А молодой организм должен уметь засыпать сам.
   Майка покачала головой.
   -- Ты мне лекцию решил прочесть?
   -- Ох, извини, -- слабо улыбнулся раненый. -- Похоже, в меня вселился дух профессора Савицкого. Фармакологию вел у нас. Было дело, любил я его передразнивать. Весь курс за животики держался, когда слушал. Однажды увлекся и не заметил, что сам профессор за спиной у меня стоит. Чуть со стыда не сгорел, а он и говорит: "Не знаю, товарищ Зорич, какой из вас получится медик, но театральный институт в вашем лице много потерял". -- Он снова поморщился. -- З-зараза...
   -- Ты не шевелись лишний раз, лежи спокойно, -- посоветовала она, чувствуя, как согреваются застывшие руки. В палате топили лучше, чем в коридоре, а зима выдалась суровая...
   --Да пробовал уже, -- вяло отмахнулся тот.
   -- А ты еще разок попробуй, -- Майка опустила теплую ладонь на его раненое колено и замерла. -- Пройдет.
   Митя резко поднялся на локте, глядя на девушку загоревшимися глазами. Черная лохматая челка упала ему на лоб, и он нетерпеливо сдул ее.
   -- Чёрт возьми! А ведь ты морфий мне не колола.
   -- Верно, не колола, -- подтвердила Майка.
   Митя осторожно убрал ее руку.
   -- Уже прошло. Спасибо. Слушай... вот я который день голову ломаю, чего это все тебя колдуньей называют?
   -- Кто это -- все? -- насупилась девушка.
   Митька хитро прищурился.
   -- Младший и средний медперсонал.
   -- Слушай их больше. А если они тебе скажут, что я на метле по ночам летаю, ты тоже поверишь?
   -- А ранбольные?
   -- А они от наших балаболок нахватались. Колдуны и ведьмы -- это темное средневековье, а мы с тобой в двадцатом веке живем.
   -- Май, на полном серьезе: как же это у тебя выходит?
   -- Что у меня выходит? -- она старательно изобразила полное непонимание.
   С опозданием стало ясно, что от Мити так просто не отвязаться -- уж очень въедливый и настырный. Сам врач, знает всё лучше нее, и туманным "не шевелился -- само прошло" тут не отговоришься. Может, и не стоит? Честно говоря, Майка устала всего бояться... Никто из хирургов не обращал внимания на упорные слухи о каких-то ее "колдовских способностях". На комсомольских собраниях сестрам, замеченным в распространении "глупых сплетен о подруге", влетало от комсорга и замполита по первое число. "Колдунья" уже почти успокоилась -- никому и в голову не приходило что-то у нее выяснять.
   -- Май... -- Митя взял ее за руку. -- Ну чего ты сразу захлопнулась, как мидия? Боишься?
   Майка невольно улыбнулась.
   "Как мидия -- скажет тоже! Мидия -- это, кажется, моллюск такой..."
   -- А где ты мидий-то видел? -- спросила она, все ещё надеясь увести разговор в сторону.
   -- Дома. В Одессе. Вареных мидий и раков везде продавали. И еще каштаны жареные. С детства помню.
   -- Кашта-аны? -- удивилась девушка. -- А разве их едят?
   -- Конечно, едят. Это не те, конские, что у вас в парке растут. Наши, южные, они как раз съедобные. Чуть ли не на каждом углу стояла старушка с маленькой жаровней, а на углях каштаны жарились. Как семечки.
   -- А мне мама не разрешала семечки лузгать, -- задумчиво сказала Майка. -- Потому что это, мол, вульгарно. Так и не умею до сих пор...
   -- Если вы не знаете, как кушать лобстеров -- кушайте рСтом, как говорят у нас в Одессе. Практика, дорогая моя, практика. Любая теория без практики -- ничто, -- закончил он голосом заправского лектора.
   Девушка тихо прыснула в ладошку.
   -- Май, да ты не бойся, -- снова заговорил Митя. -- Мне -- можно. Как ты это делаешь?
   Майка покосилась на него и приняла решение. "Ну как такому соврать? Всё равно что малышу пустой фантик вместо конфетки сунуть. Вон как умоляюще смотрит, совсем как Динка наша, когда косточку просила... Только что хвостом не виляет! Ладно уж, и так все всё знают. Сергей Филиппыч наверняка догадался, только молчит".
   --А ты -- как? -- шепнула она в ответ. -- Чумаковская койка на другом конце палаты. Спит себе человек и спит. Откуда ты узнал, что случилось?
   -- Сам точно не объясню, -- честно ответил он. -- Интуиция, наверное. Врач без интуиции -- плохой врач. Я, когда раненых вез, почему-то всегда знал, в какой вагон мне нужно бежать.
   Майка оживилась.
   -- Я тоже так умею! А еще боль унимать и плохие сны отгонять.
   -- Май... Скажи, а ты... так с каждым можешь? Или... не с каждым?
   -- Не с каждым, -- она помотала головой.
   -- А... с кем? -- продолжал допытываться Студент. Даже блокнот приготовил -- трофейный, с белокурой красавицей, держащей букет незабудок, и полустершейся золотой надписью на обложке: "Vergiß mein nicht" -- "не забывай меня".
   -- Как бы это объяснить... Я вроде бы настраиваюсь на человека... На кого-то могу, на кого-то нет.
   -- Человек-радиоприемник... -- рассуждал Митя. -- Занятно, занятно... Допустим, передача каких-то еще не известных науке волн, излучаемых человеческим организмом... Майя, да ты у нас феномен!
   "Женька тоже про науку говорил. Может, и вправду ничего тут такого нет? А что от бабушки перешло -- так может, у нее тоже волны. Музыкальный слух тоже у кого-то есть, а кому-то медведь на ухо наступил. Интересно, быть феноменом хорошо или плохо? Феномен -- это, кажется, такая штука, которую наука не никак может объяснить..."
   -- Знаешь, я раньше думала, что должна помогать всем... Раз уж я так умею... А всем -- не получается. Ты майора из соседней палаты знаешь? Ну, того, который всё о долге да о мужестве твердит, а сам пустяковую перевязку вытерпеть не может.
   Митька усмехнулся.
   -- Ой, барышня, я вас умоляю! Шо ви мене рассказываете за того майора! Я знаю того майора. Дальше.
   -- Ну вот, этому -- не буду! Ни за что! Потому что он противный. Настеныша вчера до слез довел. Она у кого-то фляжку с самогоном из-под подушки вытащила и сдуру ляпнула -- о господи, да что за наказание! А он ей чуть ли не религиозную пропаганду приписал... И лекцию на час закатил -- о долге комсомолки и о религиозном дурмане. С виду правильный, "моральный долг, моральный долг", а сам... Лучше бы о долге перед своей семьей думал! -- девушка хотела еще что-то добавить, но осеклась -- вспомнила, что говорит всё-таки с мужчиной.
   -- Н-да-а-а... -- протянул одессит. -- Такого бромом не усмиришь--разве что хирургическим вмешательством.
   -- Ну вот, такому помогать не могу и не буду! Пусть морфином обходится, морфин -- он почти на всех действует!
   -- То есть, -- подытожил Митя, -- ты можешь помочь только тому, к кому чувствуешь... ммм... симпатию? Расположение?
   Майка густо покраснела -- хорошо, что в полумраке незаметно. "Что он обо мне подумает?! Да ничего он не подумает, -- тут же успокоила она себя. -- Не из таких..."
   -- Ну да, хотя бы...
   -- Май, я тебя еще об одной вещи попрошу. Пожалуйста, прислушивайся к своим ощущениям. Когда... воздействуешь. Это очень важно. Для науки. Сделаешь?
   -- Ладно, -- пообещала Майка.
   -- И вот еще что. Колдуны и ведьмы, Май, это антинаучно. Никакого колдовства здесь нет. Я думаю, что всё дело в особенностях твоей психики и нервной системы. Просто... это явление еще не изучено.
   Словно гора с плеч свалилась. "Ну конечно, всего лишь особенности нервной системы! И интуиция, которая должна быть у любого хорошего врача. Никакой мистики. И с ума я не схожу".
  --
   На следующем ночном дежурстве Майка листала анатомический атлас и безуспешно пыталась запомнить мудреные латинские названия костей и сухожилий. Вдруг из дальнего конца коридора потянуло папиросным дымом. "Опять кому-то не спится", -- Майка поднялась и решила проверить, кто там полуночничает.
   Митя устроился в лучших студенческих традициях -- на подоконнике. Сидел там, уложив больную ногу вдоль окна и свесив здоровую, на коленях держал учебник, рядом поставил кружку с чаем, а в руке зажал папиросу. Палка стояла у стены.
  
   -- Привет. Выспался?
   Митя забавно сморщил нос.
   -- Ах-ха! Чего время зря терять, -- думаю. Почитаю лучше. Что-то нынче ты имеешь бледный вид. Которую смену подряд дежуришь?
   -- Первую.
   -- Не отдохнула, что ли, перед дежурством? Зря. На войне сон дСрог.
   Майка пожала плечами:
   -- Дежуришь двенадцать через двенадцать, а за эти двенадцать надо и поспать, и поесть, и постирать чего, и зашить, если надо. И на базарчик сбегать, если есть что сменять. И в комнате прибраться, если дневалить выпадает. Мало на сон остается.
   Студент сочувственно покивал.
   -- Знакомо. Знаешь, давно хотел у тебя узнать... Когда ты... воздействуешь, -- он подобрал самое нейтральное слово, -- после этого... ты что чувствуешь?
   -- После? -- задумчиво переспросила Майка, устремляя взгляд куда-то вправо и вверх.--Знаешь, никогда об этом не думала. Точнее.. не связывала одно с другим.... А интересно получается!
   -- То есть? -- загорелся Митя.
   -- Сахарная болезнь, как по учебнику. Кружится голова, пить хочется и на сладкое тянет.
   -- Никакая это не сахарная болезнь, а типичный упадок сил. Май... А сегодня?
   -- И сегодня, -- призналась она. -- Нельзя же целый день человека на морфине держать... А после перевязок всегда больно.
   Митька пододвинул ей кружку с чаем, щедро бухнув туда три куска сахару:
   -- Пей.
   -- Ты что! -- Майка даже шарахнулась, по-детски спрятав руки за спину. -- Нам нельзя! Не разрешают!
   -- Шо, или вам уже и чай пить не разрешают?! -- сердито спросил Митя. Когда он волновался, у него всегда прорезался одесский акцент.
   В ее взгляде читался упрек.
   -- Как будто сам не знаешь... У больных ничего брать не разрешают. Ты первый, что ли, предлагаешь? Не положено нам...
   Митя склонил голову набок.
   -- А я не больной. Я вам таки врач, милая барышня. Считай, что это лекарство. Пей.
   Майка сглотнула слюну. Соблазн был слишком велик.
   -- Ну давай тогда пополам. Вот досюда я, а остальное -- ты, -- она взяла карандаш и провела черту на алюминиевом боку кружки. -- Вот так. А то не буду.
   Девушка опустила нос в кружку и медленно стала глотать сладкий горячий чай, поминутно проверяя, много ли еще осталось. Головокружение проходило, и спать хотелось уже меньше.
   -- Вот, уже и щеки порозовели, -- удовлетворенно заметил Митя. -- Полегчало?
   -- Ага, -- заулыбалась Майка.
   -- Хорошее лекарство?
   -- Хорошее, -- она вернула кружку. -- Я честно только половину выпила.
   Тот пожал плечами.
   -- Да хоть бы и всё, велика важность! Допивай уж.
   Майка сдалась.
  
   Дорогая моя девочка!

Я рада, что у тебя всё в порядке. Молодец, старайся, будь умницей. У нас сейчас всё хорошо и спокойно. Я по-прежнему езжу с нашей бригадой давать концерты. Часто выступаем без всяких сцен, просто с открытого кузова грузовика, прямо под открытым небом. Знаешь, Майя, я еще не встречала более благодарной публики, чем наши бойцы. Ни один наш спектакль в Москве не пользовался таким успехом, как на фронте.
Глафира Андреевна передает тебе привет. Она тебе связала теплые рукавички и носки, будет отправлять посылку и заодно сама тебе напишет.
Милая Майя, а теперь я перейду к самому главному. Знаю, скорее всего меня осудишь, но очень прошу, девочка моя, не торопись судить, не руби сплеча. Надеюсь, ты всё поймешь, когда повзрослеешь.
В нашей семье большие перемены. Я встретила хорошего человека, который очень поддержал меня в это страшное время. Я вышла замуж. Семен Игнатьевич капитан по званию, добрый, отзывчивый, заботливый человек. Думаю, при встрече вы друг друга поймете, всё-таки ты у меня теперь тоже военнослужащая. Он очень много для меня сделал, и я не сомневаюсь, что в случае нужды охотно поможет и тебе.
Обнимаю и целую тебя. Твоя мама.

Майка скомкала письмо и сердито швырнула его в угол.
-- Чёрт подери! Вот тебе и вдова героя!
"А ведь еще недавно писала: "Ах, мне Сашины шаги мерещатся, ах, какой ужас, я ночью просыпаюсь, -- его нет. Спросонья думаю -- опять в кабинете засиделся. Потом вспоминаю -- убит!" Теперь, выходит, шаги уже не мерещатся. Есть кому утешить. Как там было-то? "Не износивши башмаков, в которых шла за гробом мужа..."" Нашла себе гуся тылового. Предательница!"
Сердиться на мать случалось и прежде: за попытку насильно увезти в эвакуацию, за безалаберность и назойливую мелочную опеку. В глубине души она относилась к ней со снисходительной нежностью, понимая, что та действительно беспокоится о ней и заботится как умеет. Но теперь девушку захлестнула ярость. Она не могла себе даже представить, что мать так быстро забудет отца. За время работы в госпитале Майка насмотрелась всякого. Видела настоящие трагедии, когда искалеченного в боях солдата бросала жена или невеста -- и искренне презирала этих никогда не виданных ею женщин, их поступки были в ее глазах почти пределом человеческой подлости. Ну, вот -- собственная мать оказалась не лучше.
  
   -- Майка, что стряслось? Что тебе там такого написали? -- всполошилась чуткая Милочка.
   -- Да глянь, если охота.
   Письмо обошло комнату.
   -- Нда... -- протянула Клава. И тут же быстро добавила: -- А ты не суди, не суди! Всякое в жизни бывает! Жрать-то, небось, всем хочется!
   -- Ой, я тебя умоляю! -- отмахнулась Майка. -- Жрать, тоже мне! У нее что -- паек отобрали? Из квартиры выселили? Ничего подобного, только папин служебный телефон из кабинета сняли. "Страшное время" -- это значит, что вместо шоколадных конфет она теперь кушает карамельки, вот и всё.
   -- Заливаешь небось? Чего ж она тогда ни разу ни конфетки, ни котлетки, ничегошеньки тебе не прислала? А?
   -- Не догадалась. Хочешь -- верь, не хочешь -- не верь.
   Клавдия вздохнула, но спорить не стала.
   -- А я вот поверю! А я поверю! -- энергично вмешалась Милочка.--Я с папой знаешь сколько по гарнизонам моталась! Уж артисток этих навидалась -- у-у-у, девочки! Творческие личности -- они все такие! Думают, что булки на деревьях растут!
   -- Негоже бабе одной-то куковать, -- снова вступила Клава. -- Мужиков нонеча мало осталось, повыбили. Одни калеки. Война кончится -- и этих расхватают. А не всякая баба долго одна вытерпит. Есть такие, что без мужика им хуже каторги. Помани ее любой пальчиком -- она и побежит.
   -- Она как бабочка, -- поддержала Мила. -- Пестрая бабочка. Ей же надо перед кем-нибудь... порхать. Иначе никак. Зачахнет.
   -- Девочки, как же мне ответ-то писать? -- терзалась Майка. -- Может, спросить -- она папу вообще хоть когда-нибудь любила? Или так, из-за пайка да служебного положения... -- горло перехватило, к глазам подступили злые слезы. -- Что я ей скажу?! Симонов уже всё за меня написал:
  
   А бывший муж ваш -- он убит.
   Все хорошо. Живите с новым.
   Уж мертвый вас не оскорбит
   В письме давно ненужным словом.
  
-- Не боись, Майка. Подсобим.
   Девушка никак не ожидала, что подружки "подсобят" ей настолько свирепо.
   Вернувшись с дежурства, она обнаружила на тумбочке несколько листочков, исписанных разными почерками.
   -- Это еще что такое?
   -- А это мы тебе ответ сочинили. Коллективный. От всей нашей комсомольской ячейки. Симонова у нас, конечно, нет, да только чем мы хуже? Постарались. Как запорожцы турецкому султану. Переписывай набело и отсылай.
   Майка начала читать и схватилась за голову. "Ну, понастрочили! Хорошо хоть не отправили, меня подождали!"
   "Совет вам да любовь. Шаги, выходит, больше не мерещатся? Есть кому постельку-то согреть? (Это Клава написала, больше некому). Да и снабженец ваш, небось, доволен: явился на всё готовенькое. И накормят, и напоят, и приголубят. Поди, плохо! (А это -- Любаша, ее манера).
   Желаем счастья в личной жизни. Чем он вас купил? На крови да слезах чужих шикует? Ну да ладно, сыскали себе снабженца, и чёрт с вами. Как говорится, кому война, а кому -- мать родна. Не вас -- дочку вашу, нашу подругу боевую, нам жалко. Она-то, в отличие от вас, погибшего так скоро не забыла. Ну все, чао. Плывите к матери на легком катере! (Это Милочка, ее балтийская присказка).
   -- Да вы что, девчонки, белены объелись?! Разве ж так можно! Она у меня не очень плохая в общем-то. Просто легкомысленная и немножко трусиха. Не смогу я ей такого сказать, хоть и зла на нее сейчас, всё равно не смогу. Да она и сама понимает, что я ей устрою за такие фокусы. Вон, пишет и боится... И с чего вы взяли, что он снабженец? Она же ничего про это не писала!
   Ответ был логичным и обескураживающим:
   -- А какой фронтовик на такое польстится?!
   С тяжелым сердцем принимаясь сочинять "приличный" ответ, девушка вдруг отчетливо поняла, что возвращаться ей теперь некуда...
  
  -- Майка учится
  
   В конце месяца Майка пошла на толкучку -- сменять остаток сахара на какое-нибудь другое лакомство. Можно было взять немножко квашеной капусты со сливами. Однажды довелось попробовать, как ее готовят местные хозяйки -- пальчики оближешь! Или, может, лучше купить пяток моченых груш? Тоже вкусно. Или сладкий рожок с семечками внутри?
   На глаза попался лоток с разными книжками. Майка остановилась посмотреть. Худая усталая тетка распродавала, видимо, остатки богатой библиотеки. Роскошные тома собраний сочинений в кожаных переплетах соседствовали со школьными учебниками, какими-то совсем ветхими допотопными книжками и дореволюционными брошюрками про Ната Пинкертона, перевязанными веревочкой и украшенными бумажной табличкой, написанной от руки: "Все выпуски". В детстве они с ребятами находили несколько таких у кого-то на даче. Полистали -- не понравилось. "Шерлок Холмс" был куда интереснее. Внимание привлек растрепанный гимназический учебник латыни, весь в чернильных рожицах и смешных надписях вроде: "Кто возьметъ книгу да не скажетъ, того Богъ накажетъ".
   Она полистала учебник -- вроде все листы были на месте. Многочисленные яти и ижицы ее не смущали -- прочитав пару-тройку страниц, она их просто перестала замечать. А в конце от руки вписана целая страница крылатых латинских выражений, не вошедших в учебник. С переводом. И рядом русскими буквами -- как это читается.
   In vina veritas( ин винa веритас) -- истина в вине.
   Per rectum ad astra (пер ректум ад астра) -- через задницу к звездам.
   Lingva Latina non penis konina (лингва латина нон пенис канина) -- латынь -- это тебе не хрен собачий.
   "Здорово! -- решила Майка. -- С такими-то примерами я живо всё выучу!".
   Сторговались.
   Девушка покопалась еще в куче разных томов, интересных и не очень. Вытащила "Юности честное зерцало". Тоже дореволюционная книжка. О ней Майка раньше только слышала, читать не доводилось. Кажется, сборник правил хорошего тона для дворянских детей. Открыла. Выхватила взглядом фразу: "Над ествою не чавкай яко свинья и головы не чеши". Прыснула, в красках вообразив себе эдакого Митрофанушку, который за обедом скребет пятерней нечесаные волосы. Решила купить и эту -- то-то с девчонками посмеются! И раненым почитать можно.
   "Ну-ка, ну-ка... А это что такое?!"
   Майка подышала на замерзшие без рукавиц руки и выкопала из-под груды увесистых томов какой-то французской энциклопедии довольно пухлую книгу в бледно-голубой картонной обложке: "Сборник научных работ Института усовершенствования врачей за второй год Отечественной войны. Ленинград, 1942 год".
   "Нич-ч-чего себе улов! " -- подумала она. -- Книжка совсем новая, уже в войну изданная. Два года всего прошло. Значит, все данные свежие. Ну-ка, о чем там? Может, я и пойму чего... "А-ли-мен-тарное истощение"... Это то, что было у Милочки. "Лечение ранений конечностей... Иприт..."
   Про иприт Майка слышала краем уха, в Империалистическую его часто применяли. Редкая, говорят, отрава. Если на кожу попадет -- вообще никак не лечится. Но сейчас-то его уже нету? Или есть? От фашистов всего можно ожидать. Врачи изучают -- значит, повод есть. Надо бы почитать. Ценная, должно быть, книга! Профессор точно "спасибо" скажет. "Беру!" -- решила Майка.
   -- Это будет дорого стоить! -- тетка почуяла интерес покупательницы и решила заломить цену. -- Доктора-профессора с руками оторвут, коль увидят!
   -- Что ж до сих пор не оторвали? -- насмешливо фыркнула Майка. -- Профессорам да докторам по толкучке ходить некогда. У них дел по горло. Так и будешь стоять -- никто не купит. А нам в госпитале эта книжка ой как пригодится!
   Торговались долго, под конец Майка выложила оставшийся сахар и, заполучив книгу, довольная отправилась назад, в общежитие. "Вкусного не будет -- это, конечно, грустно. Ну да что делать. Перебьюсь как-нибудь. Конец месяца, скоро еще выдадут. Зато интересно!"
  
   В комнате она забралась с ногами на койку, завернулась в шаль и раскрыла сборник.
   "Кролик номер один... Кролик номер пять... Кролик номер двести двадцать один... Нич-чего себе, сколько добра перевели! Это в блокаду-то! Вместо того, чтобы зажарить этих кроликов, они на них опыты ставили! Да еще такие, после которых мясо только выбросить. Иприт -- это же страшно ядовитая штука! Неужели нельзя было другие опыты ставить? Ну, например, ампутировать этому кролику чего-нибудь..." -- раздумывала Майка.
   Она легко одолела статью про кроликов, бегло пролистала остальные и со вздохом отложила сборник. Дальше шли мудреные медицинские слова, латинские термины, таблицы, цифры и ссылки на работы каких-то профессоров, о которых девушка никогда и слыхом не слыхивала. "Ничего не понятно! Как будто не по-русски написано -- только предлоги да союзы знакомые! Ладно. Мне непонятно, так, может, другие поймут!" Учебник латыни оказался намного интереснее. За ним Майка и скоротала время до вечернего дежурства.
   В отделение она явилась с обеими книгами, надеясь позаниматься ночью, пока относительно тихо. Следующая "летучка" ожидалась только через несколько дней, тяжелых в отделении не было, и ночью оставляли дежурить только одну сестру.
   Многие раненые собирались на выписку. С Майкой сердечно прощались, просили писать, дарили всякие безделушки. "Ах да! Сегодня же комиссия была! -- вспомнила она. -- Всё пропустила, растрепа! Надо у Митьки спросить, как дела!"
  
   После отбоя он сам заглянул к ней на пост. Форма вместо привычной госпитальной пижамы. Лейтенантские погоны. На груди -- медаль "За отвагу" и значок "Ворошиловский стрелок". "О-го-го! -- изумилась Майка. -- Вот тебе и Студент! Вот тебе и зубрила! Ничего-то я в людях не понимаю!"
   Вид у Мити был расстроенный и обиженный. Он обмахивался серым листком, на котором что-то было написано.
   -- Ну, что тебе сказали?
   Митя раздосадовано махнул рукой.
   -- Ох, Майка! Или ты не знаешь, как болеют врачи? У нас же все через... кхм... одно место. Да знал я, еще до операции догадался, что анкилоз в хорошем, мать его, положении!
   "Чего он там мог знать, если нога была в гипсе? Больным ведь не принято сообщать диагноз. Только и слышно -- всё в порядке, заживление идет хорошо, не волнуйтесь. Хм, а если больной сам почти что врач? Да тем более! Мало ли чего он там себе напридумывает со своими врачебными знаниями! Наверное, до последнего надеялся -- а вдруг не то? А вдруг ошибся?"
   Митька помолчал.
   -- Конечно, это не ампутация. Ногу мне все-таки сохранили. Просто -- никогда больше не... -- он замялся, словно подбирая слово, -- бегать. И еще год ходить с палочкой.
   Вот, гляди. Официальный инвалид третьей группы. С печатью. Заключение военно-врачебной комиссии: ограниченно годен. Ограниченно! Черт! На "летучку" мне теперь ни за что не попасть. По вагонам носиться не смогу. Вот ведь штука неуправляемая -- психика человеческая. Думал -- всё, пережил, отвыл в подушку. Ан нет. Всё равно ноет, свербит, покою не дает.
   Студент отвернулся.
   -- И что теперь? -- осторожно спросила Майка. Впрочем, она уже догадалась: "У нас оставят, к гадалке не ходи! Товарищ майор не любит терять ценные кадры".
   -- Да что уж теперь! Отращу бородку, заведу себе очки и тросточку с монограммой и буду отзываться на "товарищ профессор". Как говаривал мой папа: "Митя, ну-ка бистренько одень веселое лицо, а то больные пугаются".
   "Вот сила воли у человека! -- восхитилась девушка. -- Он еще и шутить умудряется!"
   -- Вызвал меня ваш начальник госпиталя: "Мол, так и так, товарищ Зорич, вы как врач сами понимаете, что на передний край вам уже не вернуться. Оставайтесь у нас, в первом отделении. Это вам и для дальнейшей учебы пригодится. Решайте".
   -- Ну, а ты что?
   Майке ужасно хотелось, чтобы Митя согласился. Ей надоело всё время прощаться. Только с кем-то подружишься -- бац, он уже уезжает на фронт...
   -- А шо ви таки прикажете мене делать? -- развел руками Митя. -- Остался, конечно. Так что ты, товарищ сержант, теперь находишься в моем подчинении. Обязана слушаться.
   "Ур-ра!" -- совершенно бессовестно обрадовалась про себя Майка.
   -- Слушаюсь, товарищ лейтенант!
   Нехорошо, конечно, радоваться чужой беде. Но у нее в душе всё пело. "Он столько всего знает! И так понятно объясняет! И, может, мы вместе докопаемся, что у меня за колдовство такое! С его-то дотошностью и научным подходом! Ничего. Обживется у нас. Привыкнет. А я буду его отвлекать, чтоб поменьше задумывался".
   -- А знаешь, Май, я даже почти не огорчен.
   "Угу. Расскажи это своей бабушке", -- подумала девушка.
   -- Да, представь себе. Остаться работать здесь -- почему нет? Люди у вас хорошие, пользы от меня будет не меньше, чем на "летучке". Да и специализироваться на чём-то надо. Пора уже. Хирургия грудной клетки вполне подойдет. Учиться у вашего Сергея Филиппыча -- большая удача. Я еще до войны его работы читал. И еще одно, Май... Теперь ни одна сволочь не посмеет тявкнуть, что, мол, жиденок в тылу отсиживался, пока русские фрицев били. Мне стыдиться нечего. Я свое отвоевал.
   -- А что -- кто-то... мог... такое?! -- едва не задохнулась от возмущения Майка.
   -- Да было дело. Двадцать первого вечером мы пошли сессию отмечать. Вино, уха,
   гитара... Всю ночь гуляли. Утром раненько встали, часиков в одиннадцать, и в город. Глядим -- все смурные какие-то, на репродукторы поглядывают, будто ждут чего. Один парень брякнул: "Война, что ли?". Мы ему хором: "Типун тебе на язык!".
   И тут же -- Молотов. Война. Мы, естественно, бегом по домам, документы в руки и в военкомат. Добровольцами. А нас оттуда завернули. Пожилой такой капитан только глянул да как рявкнет: "А ну, марш доучиваться! Только нам хирургов с винтовками не хватает! Ваше оружие -- скальпель!" Мы ему: "Так еще сколько доучиваться, война кончиться успеет!". -- "С германцем? Даже не думайте. На всех хватит".
   "Так у нас сейчас Красная Армия!"
   "Значит, не проиграем. Но никогда германец слабаком не был. Воевать с ним и воевать. Давайте, парни, по домам. Пока ваш фронт -- это учебники".
   Вот так и завернул. Нас досрочно выпустили зауряд-врачами, мне предписание дали -- в Ташкент, в эвакогоспиталь. Я на вокзал, к поезду. Хотел было спросить, на какой путь приедет, рот раскрыть не успел, а мне в спину: "Ишь, жидовская морда! Пейсы сбрил да в Ташкент намылился, от фронта подальше, баб тискать сподручнее". Оборачиваюсь, чтоб в харю дать -- и не понимаю, кто это сказал. Бегом обратно, военкому с порога кричу: "Не поеду в эвакуацию! На фронт хочу, хоть санитаром!". -- "А что такое приказ, знаешь?" -- "Приказ будет, когда я присягу приму. Я пока что штатский. Куда мне, здоровому лбу, в Ташкент?"
   Он посмотрел на меня удивленно так и говорит -- ладно, мол, сейчас... И за телефон хватается: "Фрол Егорыч? Есть тут человечек. ... Не знаю, насколько толковый, но
   шустрый и ершистый -- за пятерых. Шустрые тоже нужны?.. Слать?" И мне:
   "Отметки кажи, студент. Коль плохо учился -- не возьмем, так и знай". Показываю -- сплошные пятерки. "Да я в третьем колене врач!" А он -- в трубку: "Отличник ... В третьем колене, говорит, врач. У него предписание было -- в Ташкент, он с вокзала вернулся -- аж фиолетовый, на фронт, говорит, хочу. Пойдет?.. Ну и
   ладно, у вас не забалует, знаю". -- "Давай, ершистый, есть место, как для тебя сделано".
   Так меня на санлетучку и отдали.
  
   Майке захотелось отвлечь друга от грустных мыслей. "Ладно уж, подарю ему эту книжку!" -- решила она великодушно. -- "Мне всё равно с нее толку мало, а он, может, развеется хоть немного. Он же любит про умное читать".
   -- Мить, гляди, чего у меня есть! Тебе точно понравится! На, держи!
   Она откинула крышку школьной парты, служившей постом дежурной сестры, и выложила свою добычу.
   -- Ух ты! -- у одессита загорелись глаза. -- "Сборник научных работ Института усовершенствования врачей за второй год Отечественной войны"... Вот это да! Я взгляну на содержание, можно?
   И уже устраивался на подоконнике, уже листал книгу, бормоча себе под нос:
   -- Так... пластика... кости-суставы... черепно-мозг... обезболивание... диагностика... так...
   Митька зашелестел страницами.
   -- "Если хочешь быть консервативным по отношению к конечности, надо быть радикальным к тканям". Труэта. Умный мужик. Юдин, гипсы... вторичная обработка? Раневой барьер... нет никакой надобности в дополнительном иссечении... ну, контрапертуры -- это понятно... плотная тампонада с йодоформом?... Хм. Юдин тампонаду ругал ругательски. А, кажется, понял... только при условии тщательной обработки... Юдин про это тоже писал, да, без тщательной обработки что ни делай, а кончится трупом... агрануляционный вал не трогать, это понятно... сквозное осколочное...
   перелом... температура 38... легочные осложнения... на третий день больной умер. На секции ... крупноочаговая сливная пневмония... обострение легочного процесса... дистрофия миокарда... ну, да, при подозрении на пневмонию -- ампутировать или ждать... а про обезболивание что пишут?..
  
   "Высокий класс! -- с некоторой завистью подумала Майка. -- Я там почти ни слова не разобрала, а ему даже интересно! Всего четыре года в мединституте -- и я тоже так смогу?! Тогда ладно. Тогда буду учиться! Надо же узнать, что он тут интересного находит!"
   Майка уткнулась в свою латынь. "Lingva Latina non penis konina...Вот с выражений и начну. Фу-ты-ну-ты! Не санпост, а изба-читальня!"
  
   Через несколько минут Митя с явной неохотой протянул книгу Майке.
   -- Извини, зачитался. Ужасно неудобно получилось. Одолжишь на денек? Очень уж интересно.
   Она подняла голову от учебника.
   -- Мить, ты чего? Я разве не сказала?! -- она хлопнула себя по лбу. -- Это тебе. Насовсем. Я всё равно там ничего не понимаю.
   -- Мне?! Насовсем?! Ма-а-а-айка-а!
  
   Он посмотрел на девушку настолько нежным взглядом, что той даже стало неловко. Только через секунду она поняла, что взгляд этот предназначался не ей, а книге, в которую Зорич прямо-таки вцепился.
   -- Ты... -- Митька смутился, едва ли не покраснел. -- Ты даже не представляешь, какой подарок сделала! Это ж просто сокровище! Шоб мне всю жизнь в ординатуре проторчать, ежели сбрехал. Где откопала?
   -- На толкучке. Вместе вот с этим, -- кивнула она на учебник. -- Буду теперь латынь учить!
   -- Ну-ка, ну-ка, покажи, -- оживился Митя.
   Он глянул на страницу и сдержанно фыркнул от смеха.
   -- Знаешь, Май, мой тебе совет -- ты на эти пометки особо внимания не обращай.
   -- Почему-у-у? -- разочарованно протянула Майка. -- Я как раз с них начать хотела!
   -- Да потому, что писал какой-то балбес! Ошибка на ошибке! Дай-ка сюда карандаш. In vino veritas, а не In vina. Lingva Latina non penis konina... Кхм. Горе-грамотей! Не Lingva, а Linguа, -- он аккуратно исправил тонким грифелем неправильную букву. -- Дальше C, а не K! От слова "canis" -- собака. Соответственно, не konina, а canina. Лошади, люба моя, тут совершенно ни при чем. И в конце обязательно должно стоять слово est . Вот так-то, Май. Латынь, конечно, не хрен собачий, но и у нас не урология. Учи лучше кости стопы. Спрошу.
   Митя погрозил ей пальцем и похромал куда-то дальше по коридору, в отдел кадров, наверное.
  
   Спустя несколько дней Клава в сестринской рисовала график дежурств на следующий месяц.
   -- Дежурный хирург -- доктор Зорич...-- Она подняла голову от листа. -- Слышь, Майка, а это кто такой?
   -- Студент, -- пояснила Майка. -- Помнишь, в шестой палате лежал, чернявый такой?
   -- А, да, -- вспомнила Клавдия. -- Цыган, что ль?
   -- Еврей он.
   -- Евре-е-ей? Хм, интересненько! Слышь, Майк, а он настоящий еврей?
   -- Настоящий...
   -- Ух ты, тихоня, уже и проверить успела!
   -- Чего проверить? Он мне сам сказал!
   -- Ой, да мало ли чего он сказал! А ты сама-то видала?
   -- Чего видала? -- окончательно растерялась Майка.
   -- Ну, у него всё на месте аль не хватает чего?
  
   Откуда ни возьмись в дверях возник Митя собственной персоной.
   -- Клавдия Ивановна, спешу удовлетворить ваше любопытство: таки да, самый настоящий еврей. Потомственный, можно сказать. Я, конечно, понимаю ваш сугубо практический женский интерес, но мне придется вас огорчить. Мой папа всегда был противником всяческих вредных суеверий. Так шо ежели ви себе думаете, чтобы да -- таки нет. И я вас умоляю, не делайте всем смешно.
  
   Клава покраснела, как кумач. Майка ничего не поняла, но ей ужасно понравилось, как лихо Митя срезал разбитную Клавку. Молодец, за словом в карман не лезет.
  
   Первое дневное дежурство у Майки с новым доктором выдалось спокойным. Они вместе обошли палаты, Митя проверил выполнение всех назначений, сделал новые, объяснил, как писать требования на витамины и лекарства -- в жизни пригодится -- и под вечер, удобно устроившись на садовой скамейке, стоявшей в дежурке вместо дивана, начал лекцию.
  
   -- Про гангрену тебе рассказать? Обширная тема. И самая пугающая болезнь. И одна из самых сложных. Только основных возбудителей у нее четыре, их так и называют "группа четырех". Все четверо -- анаэробы. Причем, некоторые исследователи считают, что сами по себе они безопасны. Вредить начинают только вместе с аэробами. Бронзовая рожа (это не памятник, это диагноз) считается одним из проявлений гангрены, а вот Оппель писал, что это -- проявление гемолитического стрептококка.
   -- Ге-мо-ли-тического -- это разрушающего кровь?
   -- Точно. И бронзовая рожа сопутствует гангрене, поэтому их часто смешивают. Интересно, что при этом гангрена развивается только в мышцах, а бронзовая рожа -- только в клетчатке, Оппель объяснял это разной тропностью...
   Дверь внезапно распахнулась, в нее просунулась чья-то голова в белой косынке и радостно прокричала:
   -- Танцы! Сегодня после ужина танцы, приходите все обязательно!
   И исчезла.
   Майка с изумлением увидела, как Митя стиснул зубы, сглотнул, вдохнул, выдохнул и с усилием заставил себя закончить фразу.
   -- ... разной тропностью тканей к различным видам микроорганизмов.
   -- Ой, Мить, ты чего?
   -- Не люблю, когда перебивают.
  
   Весь вечер Митя просидел у патефона, меняя пластинки и глядя на танцующих. Мельком бросив на него взгляд, Майка поняла, что означает фраза "держать лицо" -- ей было отлично видно, с каким трудом друг изображает равнодушие. "Танцевать, наверное, любил, -- подумалось ей. -- А теперь уже не сможет..."
   А потом к патефону подошла Даша, села рядом. Она тоже не танцевала и вообще на таких вечерах бывала редко. Вероятно, кто-то из девчат ее уговорил, сама бы не пошла.
   Следующий танец они просидели молча, а потом Майка не удержалась -- "случайно" встала к ним боком так, чтобы видеть их краем глаза и слышать разговор.
   Даша притоптывала в такт музыке здоровой ногой. Поймав Митин взгляд, ощетинилась.
   -- Ну что вы так смотрите? Да, я танцевать любила. А вы?
   -- А я иногда просто ненавидел. А у вас... сухожилие порвано?
   -- Кто вам рассказал?
   -- Никто. Просто вы одной ногой порываетесь в пляс пойти, а другую бережете. Но не хромаете. А ступаете характерно. Значит, была травма сухожилия
   -- Ах да, вы же врач... Ну, была. Мне его два раза шили, после второго -- запретили перегружать. А как это -- ненавидели танцевать? Не любить танцевать -- понимаю, а как можно ненавидеть?
   -- Когда у тебя два часа подряд какое-нибудь па не получается, а учитель говорит -- нет, Дмитрий, вы можете лучше.
   -- Учитель? -- Даша, кажется, удивилась.
   -- Представьте себе. Он, знаете ли, был очень недоволен, когда я пошел в медицинский, а не в театральный.
   -- А вы не жалеете?
   -- Что не топчусь сейчас в тылу в каком-нибудь ансамбле песни и пляски? Меня, знаете ли, когда-нибудь сын спросит: "Папа, а ты чем в войну занимался?" И я не хочу ответить -- "плясал".
   Кажется, ему удалось слегка развеселить собеседницу.
   Митя покрутил ручку патефона, сменил пластинку, а Майка, решив, что дальше подслушивать нехорошо, подхватила Настеныша и закружилась с ней в вальсе.
   Бросив быстрый взгляд на сидящих у патефона, она с удивлением заметила, что всегда серьезная Даша чему-то улыбается. А к следующему танцу вместе с ней смеялся уже и Митька, весело щурящий большие глаза.
   "А они вдвоем хорошо смотрятся", -- подумалось вдруг Майке. Дашка -- красавица, одна косища чего стоит. Митя вроде бы и нескладный, длинный, как складной метр, но как он на нее таращится! Глазищи огромные, детские совершенно. На человека с такими глазами обижаться просто никак нельзя. Клавка говорит: "смотрит, как коза недоеная". Да что она понимает, Клавка эта? А как он ее тогда срезал -- сказка просто! И Даша рядом с ним прямо светится.
   "Вот бы понравились друг другу! Такая пара красивая! Жалко, что оба танцевать не могут".
  
   Однажды Наташка-полврача дала Майке необычное задание -- отчистить прибывшие с хранения наборы инструментов. В помощь назначила Настеныша. "Не было печали -- черти накачали!" -- подумала девушка, разглядывая сложенные стопочкой брезентовые сумки с надписями: "Большой перевязочный набор", "Большой хирургический набор", "Малый перевязочный набор", "Малый хирургический набор".
   "И как прикажете это чистить?"
   Майка вытащила из стопки две сумки. Верхнюю взяла себе, нижнюю отдала Настенышу. Распаковала и с недоумением уставилась на то, что было внутри.
   Стерилизатора в таком виде она ни разу не видала и даже не думала, что такое бывает. Он был весь облеплен папиросной бумагой, пропитанной солидолом. А инструменты -- боже мой, да они, судя по штампу в описи, аж тридцать шестого года! -- были завернуты в несколько слоев этой же бумаги, скользкой и совершенно неотдираемой.
   Майка тяжело вздохнула и, помня, что терпенье и труд все перетрут, взялась за "большой перевязочный набор".
   Настеныш удивленно спросила:
   -- Май, а почему в перевязочном наборе ни одного бинта нет?
   -- Закончим -- объясню, -- буркнула Майка, -- работай давай.
   Отчистив четыре пинцета Пеана, девушка подняла голову, чтобы посмотреть, как идут дела у Настеныша. Та, совершенно очарованная раскинувшимся перед ней богатством, вертела в руках недочищенный инструмент, похожий на ножницы с четырьмя колечками -- только на другой стороне они были повернуты боком... Майка не смогла вспомнить ничего, кроме "я его на картинке видела". При ней это ни разу не применяли.
   -- Чего смотришь? Чисть давай! -- сурово прикрикнула на напарницу Майка и взялась
   за следующий пинцет.
   Услышав металлическое щелканье, Майка подняла голову и обнаружила, что Настеныш, высунув от усердия язык, сводит колечки прибора. Два колечка на другой стороне тоже сходятся вместе. А между ними -- подушечки пальцев напарницы, которая зачем-то держит инструмент и второй рукой.
   -- Ты что делаешь?!
   Настеныш резко, с хрустом сжала кольца до конца, взвизгнула и завопила на одной ноте, делая честь сирене ПВО:
   -- А-а-а-а-а-а-а!!
   Через несколько секунд на вопль влетела Наташка-полврача.
   -- Что у вас происходит? Почему так мало сделано? Вы что тут -- в бирюльки играете, вместо того чтобы работать?! Соколова! Ты старшая! В чём дело?
   За Наташкой возник Митька, молча отодвинул ее в сторону, расцепил конструкцию и одним движением снял ее с Настеныша. Та испуганно смотрела на свой палец, где наливались два маленьких, но очень темных синяка, и шумно всхлипывала.
   -- Что у вас тут стряслось?
   -- Меня... эта штука... За палец...-- прохлюпала Настеныш.
   -- Набросилась и укусила, -- съязвила Майка.
   Настеныш поглядела на нее как на врага народа:
   -- Я только посмотреть хотела!
   -- Тебе здесь политехнический музей или госпиталь?! -- рявкнула Наталья.
   -- И, между прочим, ни одной "этой штуки" тут нет, -- наставительно заметил Митя. -- Здесь медицинские инструменты, у каждого свое название и предназначение. "Этой штукой" вовсе не пальцы прищемляют.
   -- Это языкодержатель! -- вспомнила Майка. -- Я в учебнике видела!
   Настеныш испуганно вытаращилась на кусачий прибор, на всякий случай прикрыв рот ладошкой.
   -- Таки не себе, а пациентам, -- пояснил Митя.
   -- Ч-чтоб не болтали? -- пролепетала Настеныш.
   Майка не выдержала и хихикнула. Ей тут же представился плакат "Не болтай!", на котором Наташка-полврача ухватила Настеныша языкодержателем за язык. Нарисовать бы такую карикатуру, да подружку жалко. И так вон уже глаза на мокром месте.
   Митя потер лоб и вдруг сообразил:
   -- Стоп. Вы что, никогда инструменты с консервации не отчищали?!
   Обе девушки дружно помотали головами: никогда. Митя бросил на Наташку очень выразительный взгляд. Та пошла красными пятнами.
   -- Горячей водой, мочалкой и содой отчищаете стерилизатор снаружи. И крючки -- вот эти. -- Он указал пальцем. -- Они вам пригодятся, чтобы стерилизатор из кипятка вынимать. Шприц и иглы тоже не кипятят. Скальпели, поршень, иглы и ножницы
   прополощете в кипятке корнцангом -- Митька без всякого пиетета к дорогому
   и сложному медицинскому оборудованию оторвал от длинноносого захвата
   часть бумаги, потом резко развел кольца, и так туго сходившая с зажима
   бумага легко порвалась, -- а со шприцом аккуратно. Правила работы
   со стеклом помните?
   -- Помним! А кипятить -- полчаса? Как на стерилизацию?
   -- Нет, минут пяти хватит, -- ответил Митя с улыбкой. -- Только чтоб бумага отошла. Потом вынимаете, остужаете, снимаете бумагу и еще раз кипятите. Теперь уже долго. И соды не жалейте. И после этого уже проходитесь тряпочкой. Задача ясна?
   -- Так точно! -- повеселела Майка.
   Настеныш опять начала хлюпать носом:
   -- А у меня... палец...
   -- До свадьбы заживет, -- усмехнулся врач. -- А сейчас... Наташа, может, выдадим им перчатки?
   -- Порвут, -- отрезала Наташка-полврача тоном, не допускающим возражений.
   -- Значит, будем учить заклеивать.
   Старшая сестра саркастически улыбнулась:
   -- Уж они так заклеят...
   -- А мы таки будем хорошо учить!
   Наталья спорить не стала. Махнула рукой и сказала устало:
   -- Под вашу ответственность, Дмитрий Иосифович.
   -- Таки ви меня этим думали напугать? -- насмешливо прищурившись, спросил Митя. -- Давайте уже все делом заниматься. Приду -- проверю.
  
   Через пятнадцать минут в стерилизаторе весело кипел мутный "ведьмин суп", желтый с прозеленью, с отстающей бумагой, а Настеныш с сосредоточенным видом топила корнцангом всплывающие на пузырях пара инструменты. Пахло не то прачечной, не то автобазой. Но солидол не сдавался. Он сопротивлялся упорно и безнадежно, как немец
   под Сталинградом. Только после третьего кипячения тряпки с содой возымели действие. Настеныш яростно, словно желая отомстить, терла роторасширитель, когда тот вдруг распался у нее в руках на две части.
   -- Ой! Майка, я его сломала!
   Майка задумалась. Сломать металлический инструмент -- это даже для Настеныша чересчур.
   -- Дай сюда!
   Повертев детали в руках несколько секунд, девушка поняла (и одновременно вспомнила), что все эти инструменты и должны быть разборными -- чтобы отчистить их везде.
   -- Не сломала, а разобрала. Точно. Теперь всё разбираем и еще раз кипятим.
  
   Скальпели Майка подружке не доверила, оттерла сама. С выниманием сетки из стерилизатора Настеныш справилась успешно, то есть не ошпарилась и ничего не уронила. Она аккуратно разложила инструменты на чистой простыне и озадачилась.
   -- Ой, а как их назад складывать? Я не помню, что где лежало!
   Майка тоже сперва задумалась, не зная, что ответить, потом посмотрела на раскрытые укладки, и тут до нее дошло:
   -- А тут всё нарисовано!
   -- Ой, точно. Какая ж ты умная!
   Вдвоем они быстро управились с заданием, и Майка, как старшая, побежала докладывать об исполнении. Из ординаторской доносились голоса Мити и старшей сестры. Разговор показался девушке настолько любопытным, что она решила подслушать. Совсем немножечко. Интересно же. Ведь старшие никогда не ругают друг друга при младших.
   -- Вы с ними очень уж строго, Наташа. Мягче надо с младшим персоналом, мягче.
   -- Уважать перестанут, -- буркнула Наташка.
   -- Таки кто вам эту глупость сказал?! Пожалуйста, обидьтесь на того человека, он не знает, за шо говорит. Страх и уважение совмещаются не лучше, чем гений и злодейство. А уж к Соколовой я и вовсе не знаю, какие претензии. Одна из самых старательных сестер.
   -- Потому с нее больше и требую. Я ж из нее человека хочу сделать!
   "Этого еще не хватало!" -- подумала Майка.
   -- А вот тут ви таки немножечко опоздали, -- с ехидцей отозвался Митя.-- За вас, я извиняюсь, ее папа с мамой уже постарались. Учить молодежь надо, Наташа, а не пугать. Заодно собственные пробелы в образовании видны станут, по своему опыту говорю.
   -- У меня?! Пробелы?! -- взвилась Наташка.
   -- И у вас пробелы, и у меня пробелы, и у профессора Юдина тоже пробелы, -- спокойно разъяснил Митя. -- Всё знает только господь бог, а его-таки, как вы понимаете, нету. Поэтому всю жизнь приходится учиться.
  
   Послышался шорох: Митя, видимо, достал из шкафа какую-то книгу. Майка не выдержала и чуть-чуть приоткрыла дверь, чтобы видеть происходящее. На столе уже громоздилась приличная стопка учебников, и Митя добавил в нее еще один.
   -- Учить надо, Наташенька.
   -- И кто же будет ее учить?
   -- Да хотя бы и я, -- невозмутимо ответил он.
   -- Надорветесь.
   -- Таки не дождетесь!
   -- Да куда ей столько! Господи, а общая хирургия-то зачем?! Рано ей еще!
   Майка насторожилась: похоже, учить собирались ее. Впрочем, поучиться у Мити она бы не отказалась: он объяснял просто и понятно. "Всего на четыре года меня старше, а сколько знает! Жаль, что не на двадцать четыре! Был бы он профессором, преподавал бы в мединституте, я бы на лекции к нему ходила!"
   -- Рано, Наташенька, в четырнадцать лет мамою становиться. А чтение общей хирургии в девятнадцать здоровью будущего медика никаким образом повредить не сможет.
   Наташка фыркнула и демонстративно отвернулась к шкафу.
   "Ур-ра! -- обрадовалась про себя Майка. -- Молодец Митька! Красиво срезал! Наконец-то будет кому за нас заступаться!"
   Она просунула голову в дверь и позвала Митю принимать работу.
   Тот осмотрел вычищенные до блеска инструменты, похвалил девушек. Настеныш, указывая распухшим пальцем на длинную, довольно толстую, изогнутую металлическую трубку, осмелилась спросить:
   -- Дмит-Ёсич, а вот эта шту...-- она осеклась. -- Трубка зачем?
   Митя тяжело вздохнул.
   -- Ох, девчата, давайте не будем о грустном. Я вам таки даже не скажу, куда это вставляют.
   У Майки всплыла в памяти цитата из учебника.
   -- Катетер ставит только врач.
   "А куда и зачем -- не помню..."
   -- Таки да, -- важно кивнул Митя.-- И хорошо еще, если врач попадется не злой.
   -- А почему в перевязочном наборе ни одного бинта? -- Настеныш вспомнила
про свой вопрос.
-- Потому, что это набор инструментов, которыми делают перевязки. Чтобы лишний раз не дотрагиваться до раны и бинтов руками и случайно не внести инфекцию. Потому он и называется перевязочным. А раньше такой набор называли врачебным. Хирургические -- те гораздо больше.
-- Ой... и всё это врач должен помнить?
Митя улыбнулся:
-- И уметь применять. Не бойся, не боги горшки обжигают.
   И он вручил Майке учебник общей хирургии для медсестер:
   -- На, читай, просвещайся. На днях выпрошу списанный комплект инструментов, покажу тебе, как их правильно раскладывать и подавать. В жизни пригодится.
   "Значит, учить и вправду собирались меня".
  
   Митя всерьез взялся за Майкино обучение. На спокойных ночных дежурствах у них теперь шли занятия. Друг не только объяснял толково и терпеливо, но и спрашивал строго. Через неделю такой жизни винегрет в Майкиной голове понемногу стал походить на что-то осмысленное. Ей даже сны стали сниться медицинские.
  
   Ее, одетую в довоенное шелковое платье и босоножки, вели под конвоем мрачные небритые мужики в телогрейках. Она шла по мокрому осеннему лесу, утопая в размокшей глине и загребая ногами опавшие листья. Холодно.
   Конвоиры переговаривались:
   -- Надо бы ее начальству сдать, пущай разбираются, что за фифа такая.
   Майка не испугалась грозного "начальства". Ей было любопытно, весело и даже нравилось такое приключение. Вот только ноги замерзли ужасно.
   Ее привели на большую поляну, посреди которой горел костерок. Один конвоир куда-то исчез, наверное, доложить, а второй остался. Потом первый вернулся, Майка каким-то образом поняла, что командир занят, и ее снова куда-то повели, на сей раз -- недалеко, по-видимому, в лагерь. Она с интересом оглядывалась по сторонам.
   На пеньке под сосной сидел раненый. Рана у него пустяковая, в мякоть руки, сразу определила Майка. Возле него возился насмерть перепуганный молоденький чернявый парень, ужасно похожий на Митьку, только в очках. Трясущимися руками он промывал рану и собирается уже бинтовать. А раненый почему-то молчал, сидел спокойно и не дергался. "У них что -- большие запасы обезболивающего? Кучеряво живут!" -- удивилась девушка.
   И тут ее осенило: а рана-то грязная! Плюнув на своих конвоиров, она подскочила к горе-медику и закричала:
   -- Ты что делаешь, шлимазл! Так гангрена будет! У меня вон в учебнике написано -- надо рану рассечь, а содержимое -- иссечь! Тебя чему вообще учили? Не знаешь, что ли?!
  
   Началась кутерьма, Майке с перепуганным "Митькой" выделили то ли шалаш, то ли землянку. Он немедленно устроила там перестановку, в точности следуя картинке из учебника военно-полевой хирургии.
   Все почему-то решили, что она настоящий доктор. Даже обращались уважительно-товарищ доктор, вы-то нам и нужны, у нас толкового врача нет! Майке притащили кожаную медицинскую сумку.
   -- Возьмите, товарищ доктор, мы ее с одного типа сняли!
   Вспыхнула надежда: а вдруг хозяин сумки поможет.
   -- А где он?
   -- В расход пустили.
   В сумке обнаружился контейнер с ампулами с морфина, эфира, спирта и новокаина, бинты и две очень знакомые укладки инструментов. Все, что требуется врачу. Только как со всем этим обращаться? Майка велела чернявому простерилизовать инструменты и теперь растерянно стояла над раненым, неумело сжимая в потной ладони скальпель. Ей нужно сделать ПХО раны, но она понятия не имеет, как! Может, "Лжедмитрий" подскажет? Но от него толку мало -- он слишком испуган.
   Девушка, чуть не плача, попыталась ему втолковать:
   -- Я же не врач, я только медсестра! Ничего не умею, даже не ассистировала никогда, а меня все равно заставляют! Скажи им, что я не доктор!
   А он, похоже, ее не слышал. Или не понимал по-русски? Что же делать?
   -- Ну ты же больше меня знаешь! Если я тебе учебник дам -- сделаешь?
   Майка сунула ему под нос раскрытый учебник.
   -- На, читай, что написано!
   Из невнятного бормотания очкастого понятно было только одно: он готов ей ассистировать.
   -- Да я не знаю, как скальпель держат!
   Горе-доктор показал, как. Майка принялась оперировать, бормоча под себе нос:
   -- Рану -- рассечь, содержимое -- иссечь. Рассечь, иссечь.
   Доктор подсказывал, куда вести инструмент. Видимо, понял, что "хирург" и вправду ничего не знает. Но сам почему-то за дело не брался.
   Майка почувствовала себя увереннее, извлекла из раны пинцетом щепки, куски шинели, камушки и молча разложила их на салфетке, демонстрируя смущенному "коллеге".
   -- Видишь, сколько ты оставил? Завтра тут была бы гангрена. Теперь то же самое с другой стороны. И только потом -- тампонировать и бинтовать.
  
   Солнечный день. На бревнышке у землянки -- Майка и "Лжедмитрий". У них -- одни учебник на двоих, Майкин.
   -- Ну, ты же больше меня знаешь, а чего говорил, что не знаешь? -- допытывалась девушка.
   -- Да я вообще-то студент, операции только издалека видел, а ты так уверенно держалась...
   -- Я?! Уверенно?! Да я и анатомии-то толком не знаю!
   -- Так давай научу.
   И он взялся рисовать на клочке бумажки схему плечевого сустава.
  
   Майка проснулась. Во сне она сбросила одеяло, и ноги ужасно замерзли. Натянув его обратно, она повернулась на спину и протерла глаза: "Уф! Приснится же этакая чушь! Совсем заучилась! Одеяло скинула -- вот тебе и холодный лес, по которому разгуливала в туфельках. Про ПХО ты недавно читала, инструменты -- чистила, а плечевой сустав тебе Митя задал выучить. Надо ему рассказать! Вот потеха-то будет!"
   С этой мыслью она согрелась, свернулась клубочком и уснула.
  
   -- Мить, а я тебя сегодня во сне видела! И еще партизан каких-то!
   -- Да? И шо таки мы делали?
   -- Операцию!
   И Майка в красках пересказала ему свой сон.
   Митя посмеялся и сказал:
   -- Это еще что! Вот я как-то готовился к экзамену по органической химии. До рассвета за книжками просидел. Так за столом и уснул. И приснилось мне, что из пробирки вылезла длиннющая формула и басом произнесла свое название.
   -- Прям-таки басом? Здорово! -- развеселилась Майка.
   -- Представь себе -- густым таким басом, оперным, как у Шаляпина. И ты запомнила, шо я тебе объяснял за плечевой сустав?
   -- Не-а, -- виновато мотнула головой Майка. -- Ничего не запомнила.
   -- Таки давай повторять.
  
  
   Из писем 1944 года
  
   Здравствуй, дорогая подружка Аленка!
   У меня всё хорошо. Работы много, новостей особых нет. Только одна новость, но зато о ней весь личный состав гудит. Клава, есть у нас такая сестра, которая умеет делать всем смешно, так вот, эта Клава замуж собралась!
   А знаешь, как дело было? Привезли к нам новую партию раненых. И попался там один мужичок без ноги, лет под тридцать, наверно. В инженерных войсках служил. Пошли они с напарником мост чинить, а от того моста только одни опоры и остались. Кто ж знал, что немцы разрушенный мост минировать станут? А они как пришли туда -- напарника в клочья, а Васильку ногу оторвало и легкие осколками нашпиговало.
   Привезли его к нам. Вроде ничего страшного, а жить не хочет. Девчонки прознали, что жена от него, одноногого, отказалась. Так и написала -- не нужен мне инвалид, я здорового себе найду! Вот ведь гадина какая, представляешь?
   Лежит, в одну точку уставившись, не ест, не пьет. Угасает на глазах. Мы с девчатами к нему и так, и этак подъезжаем -- а он ни в какую, даже говорить с нами не желает.
   А Клавка села к нему на койку, сгребла молча в охапку да разговорила как-то.
   А на другой день подходит и спрашивает:
   -- Слышь, парень, ты, говорят, до войны столярничал? А шкаф починить сумеешь? У нас в ординаторской дверь от шкафа отвалилась.
   Тот немного заинтересовался. Совсем чуть-чуть.
   -- А что, -- спрашивает, -- у вас некому?
   А у нас, Аленка, плотник,-- это просто ужас какой-то. Он и плотник, и истопник, и всё на свете. Только пьяница горький. Когда не пьет -- чудный дед и руки золотые. А как запьет -- всё. Кошмар.
   Вот Клава Васильку и пожаловалась, -- совсем, дескать, плохо у нас. Выручай, парень, пропадаем.
   Пошел он с ней, поглядел на наш многострадальный шкаф, да и говорит:
   -- Проще новую дверь сработать. Доска с инструментом найдется -- сделаю.
   Дали ему доску. Инструмент дяди Петин принесли. Василек поворчал, что, дескать, дядя Петя мышей не ловит, инструмент весь тупой, но все же взялся. Клавка вокруг вертится, глядит, как он работает, да похваливает: ах, какой молодец, ах, работа прямо горит, да ты и на гражданке не пропадешь, гляди -- рукастый какой!
   Тот отмалчивается, а видно, что похвала ему приятна. Ужинать пошел. В кои-то веки сам пошел, без уговоров!
   Клавка -- рысью в дежурку:
   -- Девки, -- шепчет, -- все четыре этажа переверните, но найдите ему, что еще починить! Ох, не сглазить бы, может, оттает мужик!
   Наши и рады стараться. Вспомнили про старый сундук, про скамейку, у которой отваливались ножки, про щелястую расшатанную табуретку, даже колченогий столик из сестринской приволокли. Василек не отказался -- всё отремонтировал, как новенькое стало! Оказался он мастером на все руки. Всем девчонкам что-нибудь подарил. Мне гребешок из чурочки выточил -- на, говорит, кудлы свои будешь расчесывать. Любаше -- шкатулочку вырезал, Настенышу -- бусики из липы сделал.
   Я Клавку и спрашиваю:
   -- Клав, а может, его у нас оставят? Товарищ майор ценные кадры терять не любит.
   А она в ответ:
   -- Молчи, глупая, уже давно всё договорено, начальство добро дало.
   Тут-то я и сообразила, что неспроста Клавдия всё затеяла. Глаз она на этого Василька положила, вот что.
   А вечером, после ужина, она его спрашивает, -- как, мол, Василек, останешься плотником при госпитале?
   Он ей:
   -- Останусь, куда ж мне деваться? Кому я такой нужен?
   Клавка, нараспев:
   -- Ой, милай, найде-отся! Война же, баб одиноких страсть сколько!
   А он посмотрел на нее устало:
   -- Да кто ж найдется-то? Вот ты бы, сестренка, пошла за меня?
   А Клаве только того и надо было!
   -- А что? И пошла б, коль возьмешь! Ты добрый, заботливый, руки золотые, -- за такого мужика грех не пойти!
   Поженятся после войны. Вот как бывает.
   Пиши, как там в Москве, как поживаешь.
   Твоя подруга Майя.
   P.S. Извини, милая Аленка, за ужасный стиль. Я, кажется, совсем разучилась писать. "Опростилась", как сказала бы мама.
   Пока.
  
  -- Небо в серых звездочках
  
   Госпиталь снова снялся с места и двинулся дальше, на запад. Майка давно уже привыкла к кочевой жизни и старалась не привыкать к одному городу. Всё равно ведь уезжать придется.
   Поезд остановился на маленьком полустаночке. Деревянная платформа, деревянный домик станции -- чуть больше скворечника. Девушки, гремя чайниками и котелками, посыпались из вагонов -- за кипятком. Побежали и Майка с Настенышем. Только они успели подставить под струю свои чайники, как в небе послышался нарастающий гул.
   -- Во-о-оздух! -- протяжно закричал кто-то.
   -- Бежим! -- потянула Майка подружку.
   Та никак не хотела выпускать ручку чайника -- жалко было кипятка.
   -- Да к чёрту его! Бежим!
   Какой-то незнакомый военный дал Настенышу леща и, схватив девчонку в охапку, поволок в укрытие.
   Майка ринулась за ними. Ее вдруг подбросило и завертело так быстро, что она увидела собственную спину и поняла, что летит, а потом сразмаху швырнуло в сугроб. Показалось, будто лопнула голова, перехватило дыхание.
   -- Ну, вот и всё, -- почему-то очень спокойно решила она, -- не будет мне неба, и на самолете меня Женька никогда не покатает...
   Наступила тишина. Только в ушах противно звенело, будто комариный рой летним вечером. Перед глазами замелькали серые звездочки. "Вот оно -- небо в алмазах, -- вяло подумала Майка. -- А говорили, будто из глаз разноцветные искры летят. Врут. Серенькие они". Потом стало темно.
  
   Майка лежала на снегу, было холодно и сыро. Кто-то трясущимися пальцами стряхивал комочки земли с ее лица. Чуть проморгавшись, она сообразила, что это Настеныш.
   "Чего это она? Засыпало меня, что ли? Кажется, и за шиворот земля попала, и в волосы, и в рот. Тьфу!" -- она сплюнула и закашлялась.
   Синело далекое небо, теперь уже совершенно чистое -- самолёты улетели.
   Майка осторожно повернула голову: тут и там поднимались люди, она тоже попыталась встать, но, едва приподнявшись, сползла обратно -- под ребра будто ударили кулаком. Кое-как удалось встать на четвереньки. Потом на колени. Девушка хватала ртом воздух и никак не могла толком вдохнуть.
   Настеныш дрожащими руками ощупывала ее. Губы у нее шевелились, но не было слышно ни слова. "Онемела девчонка со страху?"
   Кое-как колючий комок из груди удалось протолкнуть в живот, вздохнуть раз, другой... На детском личике Настеныша вдруг отразился ужас, из глаз брызнули слезы, она широко раскрыла рот, обернулась и отчаянно замахала кому-то, указывая пальцем то на Майку, то на собственную макушку. Майка медленно подняла руку, дотронулась до головы и с олимпийским спокойствием выудила из кудряшек длинный острый осколок, торчавший там на манер индейского пера. Поднесла к глазам, задумчиво рассмотрела и зачем-то сунула в карман. Голова отчаянно кружилась и очень хотелось пить. Майка провела рукой по поясу. Ремень исчез вместе с фляжкой. Отчего-то это даже не удивило. Она вообще сейчас соображала туго. Но точно помнила, что перед налетом Настеныш наполнила свою фляжку до самого горлышка. Девушка потянула подружку к себе.
   Настеныш, всхлипывая, вынула пробку. Майка сделала два больших глотка и едва успела отвернуться в сторону. Ее тут же вырвало. "Хорошо -- с утра ничего не ела, -- мелькнуло у нее в голове. -- Ой, нет, всё-таки плохо. Лучше бы что-нибудь выходило". Она судорожно хлебнула ртом воздух. Желудок скручивали спазмы. "В жизни мне так паршиво не было!"
   Отдышалась. Набрала в горсточку снега. Подержала во рту, сплюнула.
   Кто-то заслонил свет. Майка подняла глаза: Митя. И Даша. Что-то говорят Настенышу. Кажется, ругают.
   Митя наклонился, что-то сказал. Снова ни звука не слышно.
   "Да я ж оглохла! -- насмерть перепугалась Майка. -- Буду теперь глухая, как тетерев!!"
   Митя махнул кому-то рукой. Майку уложили на шинель и понесли в вагон. Там ее усадили и накинули на плечи полотенце, как в парикмахерской. Даша вынула машинку. "Ой, это еще зачем?!" -- струсила Майка, от волнения перезабыв всё, чему ее столько времени учили. А Даша привычно и ловко состригала машинкой кудряшки. Светлые завитки медленно падали на колени, на жесткую вагонную скамейку, на пол. Довершила дело бритва. Майка шмыгнула носом. "Глухая, да еще и лысая! Теперь я буду уже не Кудлатка, а Плешивка!" Без волос было ужасно холодно.
   Митя, против обыкновения, не улыбался, не шутил, был серьезен и сосредоточен. Как только Даша закончила, он внимательно осмотрел Майкину голову и кое-где протер кожу ваткой, смоченной чем-то холодящим и резко пахнущим.
"Йодобензин", -- сообразила Майка, удивляясь, как туго и болезненно ворочаются
в голове мысли. "Это он проверяет, цела ли голова. Точно, при подозрении на ранение головы всегда так. А то просмотрят ранку -- и всё, менингит, следующая остановка -- звезда на могилке. Ничего, волосы -- не голова, обратно отрастут".
   Митя кивнул Даше и что-то сказал ей. Она быстро раздела Майку и перевернула ее на живот. Митя, аккуратно надавливая, прощупал позвоночник от шеи до ягодиц. Напоследок сильно ущипнул за бедро. Майка дернулась, попыталась его лягнуть, хотела возмущенно крикнуть "Дурак!", но не смогла издать даже писка. "Еще и немая, --похолодела она. -- Как же мне теперь?!"
   Митя с невозмутимым видом достал блокнот и крупными буквами написал:
   "Ничего страшного, голова цела, позвоночник тоже. У тебя контузия. Речь восстанавливается в течение недели у всех".
   Майка немного успокоилась. "Значит, подожду, пока не восстановится".
   Если головой не дергать, то она почти не кружилась. Майку укрыли одеялом и тремя шинелями. Девушка натянула одну на голову, вторую на ноги, третью пристроила посередине, свернулась калачиком, согрелась и уснула.
  
   Проснулась она от холода. Потянулась, открыла глаза, хотела привычно пригладить растрепанные со сна кудряшки, но рука нащупала гладкую, как шар, голову. В окно вагона заглядывало яркое солнце, по ногам гулял сквозняк. Майка огляделась. Окно напротив было наскоро заложено фанеркой. "Стекло вылетело, когда бомбили..." -- рассеянно подумала девушка. Постукивали колеса. "Едем", -- мысли все еще ворочались туго. Пахло кашей. Чья-то ложка скребла по дну котелка. Майка вспомнила всё, что было, и едва не подскочила от радости: "Ура, я слышу! И есть ужасно хочется!"
   Митя с Дашей на чем свет стоит костерили Настеныша.
   -- Кто контуженной пить дал?! Ты бы ей еще после проникающего в живот водички налила, мать твою! -- ругалась Даша.
   Настеныш торопливо оправдывалась:
   -- Она сама фляжку схватила, сама! Я не виновата! Она же сама медсестра, я думала, она знает...
   Митька сердито стукнул кулаком по скамейке:
   -- Оцым-поцым-двадцать восемь! Она контуженная! Пока не выздоровеет, она теперь не медсестра, а ранбольная! Понятно тебе?!
   Он хотел добавить еще что-то резкое, но Даша потянула его за рукав.
   -- Глянь-ка. Очухалась болящая-то наша. Ну, как голова? На месте? Не оторвалась?
   Митя тут же позабыл о Настеныше и повернулся к Майке.
   -- Слышишь меня?
   Майка шевельнула губами, но не смогла ответить.
   -- Моргни, если слышишь.
   Она сосредоточенно закрыла и открыла глаза.
   -- Перед глазами не плывет? Не двоится?
   Девушка медленно мотнула головой. Поморщилась -- снова накатило головокружение.
   -- Речь восстановится. Не сегодня-завтра, неделя -- крайний срок.
   Майка жестом попросила блокнот. Крупными корявыми буквами вывела:
   -- Ты зачем щипался?
   -- Рефлексы проверял. Цел ли спинной мозг. А ты о чём подумала?
   Майка зарделась и смущенно отвела глаза.
   -- Чайку хочешь? Девчата настоящей заварки раздобыли.
   Еще бы Майка не хотела! Впридачу к горячему сладкому чаю ей досталась миска теплой пшенной каши. Виноватая Настеныш крутилась рядом и все спрашивала, что принести.
   "Куклу. Аленушку, -- написала Майка. -- В сумке она. В стерилизаторе старом".
   Настеныш исчезла. Сытая Майка снова провалилась в сон и уже не видела, как Митя отобрал у Настеныша куклу, которую та старательно совала подружке под бочок.
   -- У меня пока побудет. Вещь хрупкая, раздавит еще во сне -- рёву потом не оберешься!
   Когда Майка снова открыла глаза, поезд, медленно набирая скорость, отходил от какой-то станции. Ни Настеныша, ни Даши рядом не было. На соседней скамье, в углу, накинув на плечи шинель, сидел Митя, уткнувшись в толстую тетрадь в клеенчатом переплете.
   -- Ну что? Проснулась, спящая красавица?
   -- А-а-а-га... -- с трудом выговорила Майка.
   "Я разговариваю! Только почему так трудно? Я теперь заикаться буду?"
   Контуженных она уже навидалась. У кого голова тряслась, у кого руки, кто заикался так, что ничего нельзя было понять, а кто-то и в припадках бился. "Со мной тоже так будет?!"
   -- Я т-те-перь вс-сег-да та-ак го-в-во-рить бу-ду?
   -- Нет. Пройдет. Доедем -- будешь как новенькая. Голова как? Кружится?
   -- Ес-ли под-ни-мать...
   -- Ну так не поднимай. Пальцев сколько видишь?
   --Т-т-три...
   -- А теперь?
   -- П-пя-ать.
   -- А сейчас?
   -- Д-два.
   -- Ну и фартовая ты девчонка! Такой взрыв -- и отделалась легким испугом! Есть хочешь?
   -- Пить только...
   -- Сейчас чайку тебе сделаем. Девчата за кипятком сбегали, пей -- не хочу.
   Зорич поднялся.
   -- Да, куколку я твою прибрал, пока ты спала. Мало ли что. На.
   Майка, улыбаясь, расправила своей фарфоровой любимице платье и пригладила локоны.
   -- А-лё-нуш-ка...
   -- На вот, чайку хлебни, "Алёнушка", -- Митя осторожно приподнял ее голову.
   Майка согрелась, мысли зашевелились быстрее. "Я теперь, наверное, хорошо работать стану. Потому что раньше я просто знала, что раз человеку больно -- надо делать то-то и то-то. А теперь знаю, как это, когда больно... Наверное, надо хоть раз на себе испытать...Правильно врачи раньше опыты на себе ставили".
   -- А ч-ч-т-то со мной слу-чи-лось?
   --Май, Май!--сверху свесились две белобрысые косички. Настеныш, оказывается, забралась на верхотуру и задремала. -- Ой, Май, что там было! Воронка здоровая--страсть! Танк поместится! Станцию напрочь снесло! Тебя-то уже на излете зацепило.
   -- Отшвырнуло тебя, сознание потеряла, -- подхватил Митя. -- Я-то уж после прибежал. Перепугался -- гляжу, лежит красавица наша, руки-ноги раскинула, как морская звезда, молчит, только дышит часто. Ну, думаю, всё. Беда приключилась.
   --Я не мол-ча-ла. Я ре-ве-ла, -- поправила Майка.
   --Это ты потом уже ревела!
   -- Ой, Майка, а я подбегаю, смотрю -- ремень у тебя начисто срезало, а из головы осколок торчит! И снегу в волосах полно! Я уж со страху подумала -- мозги вылетели! А как ты осколок вытащила -- меня с испугу чуть кондрашка не хватила!
   Девушка улыбнулась. Дуреха все-таки эта Настеныш. Снег с мозгами перепутала -- это ж надо!
   -- А как подняли тебя, я гляжу -- каблук у сапога точно бритвой отчикало!
   -- Теперь долго жить будешь, -- заключил Митя. -- В рубашке, считай, родилась.
  
   Хлопнула межвагонная дверь. Цепляясь за скамейки, к ним шла Даша.
   -- Не вытерпела, -- проворчал Митя. -- Я ж тебе велел лежать! Ногу побереги!
   -- Да ничего. Уже прошло.
   -- Вижу я, как прошло. Садись давай.
   Он подвинулся.
   -- Ну, болящая! С боевым крещением! -- заулыбалась Даша. Непривычно было видеть ее улыбающейся. -- Глянь, шо принесла тебе!
   Она протягивала алюминиевую кружку. Майка недоверчиво понюхала. А вдруг водка?
   -- Та не злякайся. Не горылка.
   Молоко! Майка опустила нос в кружку и, не отрываясь, выпила всё до дна. Слизнула напоследок капли со стенок. Вкусно! Она бы с удовольствием выпила еще парочку.
   -- И пирожка съешь. Домашний, с капустой.
   "Имей совесть, -- пронеслось в голове. -- С товарищами поделись, а то вон молоко в одно горло выхлебала..."
   Пирожок был большой, пухлый, с две Майкиных ладони. Ржаной.
   -- Н-на вс-сех! -- твердо сказала она.--Н-наст-теныш, б-бери!
  
   Еще через пару дней Майка снова бойко защебетала. Только с координацией движений было пока плоховато: постоянно промахивалась мимо мелких предметов, когда хотела их взять. Надо было хорошенько "прицелиться", чтобы ухватить ложку. И, держа кружку с кипятком, постоянно думать о ней, не отвлекаясь ни на что другое. Митя обещал, что и это пройдет. Вставать ей строго-настрого запретили. Майка скучала. Ее внимание уже давно занимала тетрадь, в которой Митя всё время что-то записывал.
   "Что у него там? Дневник? Не похоже, чтоб вел. А может, стихи сочиняет? "
   Воспользовавшись Митиной отлучкой, девушка дотянулась до тетради. Там оказались медицинские конспекты, написанные его рукой.
   "Военно-полевая терапия". Страница "Контузии" была заложена полоской газетной бумаги.
   Почерк у Митьки был хороший, разборчивый. Майка впилась глазами в текст.
   "По статистике... Речь... восстанавливается... у 70% в течение двух суток".
   И пометка карандашом на полях, наискось: "Майка???"
   "Вот так номер! А мне говорил -- у всех и в течение недели. Врунишка несчастный!"
   Когда Митя вернулся, она тут же налетела на него:
   -- Ты говорил, что речь в течение недели восстанавливается у всех. А у тебя тут написано -- через два дня и не у всех. Соврал?
   -- Соврал, -- не стал отпираться тот.
   -- А зачем? -- не отставала Майка.
   -- Ну, вдруг бы у тебя через двое суток не восстановилась.
   -- Всё равно врать нехорошо.
   -- Раненым иногда можно. Даже нужно.
   -- А своим? Я же почти медик.
   -- Своим-то... Своим... ты вот что, Май. Давай договоримся. Если не дай божечка что случится, -- Митька вдруг помрачнел и трижды сплюнул через левое плечо, -- если вдруг что -- друг другу не врать! Заметано?
   -- Заметано!
   Ехали и ехали. Возле Майки Митю сменяла Даша. Оба строго следили, чтобы контуженная не вставала.
   -- Скучаешь, Кудлатка?
   -- Надоело мимо ложки промахиваться.
   -- Пройдет. Это уже совсем не страшное. У меня тоже сперва руки дрожали, само прошло.
   -- Ой, а тебя что, тоже так?
   -- Даже хуже. Под Москвой.
   -- Даш, а Даш, -- пристала Майка на правах больной, которой многое прощается. -- А правду девчонки говорят, что ты под Москвой взвод в атаку поднимала?
   -- Взвод? -- Даша усмехнулась и щелкнула подругу по носу. -- Ну-ка, скажи, скольких фрицев я там придушила ? Запамятовала я что-то.
   -- Т-троих! И еще одного генерала в плен взяла!
   -- Троих, говоришь? А чего не целую роту? -- Даша вздохнула и притянула Майку к себе. -- Не так всё было, кудлатая. Пожар у нас случился, зажигалка в палатку попала -- а там аптека как раз, эфир. Фельдшер кинулся выносить, да похоже, дыму наглотался. Вытащила его, вынесла этот чертов эфир, ладно хоть успела. Как выскочила -- тут палатка и полыхнула. Там вата же, материал перевязочный. Как порох занялось всё.
   -- Ой! Ну, Даш! Я бы не смогла так, в горящую, честно. Струсила бы.
   -- Да всё бы ты смогла! Когда припрет -- еще не то сумеешь. Думаешь, мне не страшно было? Забежала, там уже все тюки тлеют. Думаю -- вот сейчас дойдет огонь до лекарств, так от меня и косточек не соберут. А как выскочила с тем эфиром -- Иванычу, фельдшеру, уже перевязку делают, девчонки палатку снегом закидывают... Тут как жахнет снаряд -- и меня как куклу тряпичную... -- Даша нахмурилась, опустила голову, уперлась подбородком в грудь. -- Двух девчат наших в клочья тем снарядом. А меня вот отбросило и осколок в ногу поймала. А вы -- "в атаку, взвод..." Дурынды. Какой там взвод...
   -- Значит, и пистолета трофейного у тебя нет?
   -- Ой, ну сороки! Углядели-таки и понеслось... Ну вот, побачь. Только не трофейный, а батин. Память моя. Без обоймы он, видишь.
   Она потянулась за вещмешком и достала оттуда черный пистолет.
   "Ух ты! Не врала, получается, Верка!"
   -- На наш ТТ похож. Только ствол короче. А девчонки болтали -- трофейный! У фрица, мол, отняла!
   -- Угу. Голыми руками отняла. А потом в плен взяла. Браунинг это. С Гражданской еще. Батя у меня в Гражданскую красным командиром был. Вот память мне осталась.
   -- А он у тебя где сейчас воюет?
   -- Нигде уже... Убили белые. Товарищи пистолет этот нам с мамкой передали. Мне всего годик тогда был.
  
   Из писем 1944 года
  
   Здравствуй, Женя!
   Мы опять переехали. По дороге бомбили фрицы, но наши их прогнали. Я сама немножко полетала. Вверх тормашками. Ничего страшного, как сказал Митька, отделалась легким испугом. Перетрухнула я и вправду здорово. Кудряшки мне совсем срезали. Проверяли, цела ли голова. Голова цела, а кудряшек жалко до слез. Оторви там за меня хвост какому-нибудь фрицу.
   Нас поселили в бывшем санатории. При нем -- шикарный парк, весь в снегу. Мы с Настенышем в первый же день слепили снежную бабу и поиграли в снежки.
   Нам дали три дня на обустройство, потом начнем принимать первых раненых, и тогда свободной минутки не будет. Профессор доволен, что тут много места, и мечтает развернуть лабораторию. Митька, пока работы мало, занимается со мной медициной. Его вообще хлебом не корми -- дай кого-нибудь поучить. Не такая уж противная эта медицина, просто Наташка объяснять не умеет. Митька всего четыре года проучился, а сколько всего уже знает. И я выучусь.
   Жду тебя.
   М.
  
   Здравствуй, дорогой цыпленок!
   Контузия -- это не смертельно, пройдет. Кудряшки отрастут, дело наживное. Я тебя и стриженую буду любить!
   А фрицам мы с Мишкой Зайцем за тебя всыпали будь здоров! Мы бомберов нынче прикрывали, когда они аэродром фрицевский бомбили. Там всё так отшвабрили, только клочья летели. С той площадки потом даже муха бы взлететь не смогла.
  
   Прибыла новая партия раненых, и все сестры сбились с ног, принимая, размещая, выполняя назначения. Эту смену Майка дежурила с Милочкой.
   -- Да замолчите же, черти! Орете -- башка раскалывается!
   Послышалась непристойная брань.
   Громкий капризный голос был хорошо слышен в коридоре. Напарницы переглянулись.
   -- Это кто ж там так буянит? -- подняла брови Милочка.
   -- В четвертой вроде, там сегодня новеньких положили.
   Милочка взяла лоток со шприцами.
   -- С нее и начнем. Айда?
   -- Та-а-ак! -- весело воскликнула она, входя в палату. -- Что за шум, а драки нет? Это кто у нас такой громкий, что его даже на посту слышно?
   -- Да новенький колобродит, сестренка, -- охотно объяснили ей бойцы. -- То ему шумно, то свет выключи...
   -- Экий ты, братец, нежный!
   Майка подошла к койке. Не мальчишка уже, наверное, Истратову ровесник. Чего ж это он... После передовой, после "летучки" все, наоборот, хвалили, как в госпитале спокойно и тихо. Странно. Очень странно. Девушку кольнуло нехорошее предчувствие.
   -- Сестренка, да что ж они так галдят -- спасу нет! Башка трещит. Свет глаза режет. Выключить бы?
   -- Скоро выключим, -- пообещала Майка. -- Вот всем уколы сделаем, лекарства раздадим -- и выключим.
   Бойкая Милочка присела на табурет у кровати.
   -- Ай-яй-яй, товарищ дорогой! Как нехорошо скандалить. Что болит?
   -- Глотать больно...
   -- Ну-ка, температурку смеряем и горлышко покажем.
   Майке всё больше становилось не по себе. Она машинально выполняла назначения, все время косясь на подружку, тихонько ворковавшую с новеньким.
   Когда они обе наконец смогли передохнуть, Милочка, помявшись, заговорила:
   -- Майк... Это что -- ангина?
   -- Какая ж ангина? Ты что, ангиной в детстве не болела? Горло чистое. Температуры нет. Лимфоузлы не увеличены.
   -- Может, нетипичная? -- с надеждой спросила Мила.
   Напарница задумалась. Про нетипичные случаи ангины она и сама ничего не знала.
   -- Если ангина -- ему в общей палате нельзя! -- заявила она.
   -- Майк... Ты его глаза видела? У него ж смерть в глазах стоит... Боюсь я. В палату зайти -- и то страшно. Так и кажется, будто за плечо кто схватит!
   Майка зябко повела плечами.
   -- Да ну тебя! Я теперь тоже боюсь.
   -- Май... Может, тревогу поднимать пора, а мы сидим тут, как две клуши? Может, профессора надо звать?
   -- А что мы ему скажем? Даже симптомы толком не назовем. Знаете, доктор, тут вроде ангина, а вроде не ангина.
   -- Майка! Я придумала! -- Круглое Милочкино лицо просияло надеждой. -- А может, ты к Дмит-Ёсичу сбегаешь? Вы ж дружите вроде! А?
   -- К Митьке? Это можно... Митька не Наташка, ругаться не будет.
   "К тому же, -- прибавила она про себя, -- он знает, что я кое-что такое умею..."
  
   -- Беги, Май, пока никто не видит. Если что, я прикрою, скажу -- за кипятком отлучилась.
   И Майка помчалась.
   Митя жил при госпитале, в левом крыле здания, там же, где все врачи. Только через двор перебежать... Майка даже шинель надевать не стала.
   Он никогда не запирался, но вламываться без стука было неприлично, и она постучала.
   -- Это я, Майка, открой!
   Друг стоял на пороге босой, растрепанный, сонный, в исподней рубашке и галифе. Видимо, больше ничего надеть не успел. На правой щеке рубчик и красный кругляшок: пуговица от наволочки отпечаталась.
   -- Случилось что?
   -- Карнаухов, новенький. Четвертая палата. Похоже на ангину, только какую-то странную. В летучке, может, просквозило.
   -- Погоди. Какая еще ангина? -- Митя еще не проснулся. -- Что не так? Говори толком.
   -- Горло болит, но чистое. Лимфоузлы на шее не увеличены. Температура нормальная. А ведет себя -- будто у него все 38. Мить, вот чую -- что-то там не так.
   Он очень хорошо знал Майкино "чую". Следовало только наводящие вопросы ей позадавать. А потому помрачнел и сразу подобрался.
   -- Странно? Как именно?
   -- Скандалит. Шумно, говорит, в палате. Свет просит выключить. Глаза, говорит, режет. Голова болит. И это при нормальной температуре. Ничего не понимаю.
   -- Зато, кажется, я понимаю. О, ч-чёрт!
   Митя нахмурился, пригладил пятерней волосы, прошлепал босиком к столу, зажег керосинку.
   -- Май, я тут Сергею Филипычу пару слов черкану. Отнеси ему. И пулей на пост. Я сейчас приду.
   Он вручил Майке листочек, на котором размашисто было написано:
   Карнаухов. 4-а. Tetanus?
   Вопросительный знак был обведен кружочком. Майка плохо знала латынь, на курсах больше напирали на практику. Так что загадочное слово "Tetanus" напоминало ей только о древнегреческих титанах и больше ни о чем. Митька надел гимнастерку, втиснул босые ноги в сапоги и уже накидывал шинель.
   -- Осторожно, там скользко! -- крикнул он вслед девушке.
  
   Майки никто не хватился. Когда она отнесла профессору записку и вернулась, шустрая Милочка желала раненым спокойной ночи и гасила в палатах свет. Прибежал взъерошенный Митька, за ним неслась Наташка-полврача, с другого конца коридора торопливо шел профессор. Все они направлялись в четвертую палату. У Майки глаза на лоб полезли: столько народу сразу на ее памяти прыгало только вокруг Истратова...
  
   В коридоре засуетились санитарки, завешивая дверь изолятора толстым одеялом. Из четвертой палаты вынесли носилки.
   Милочка сжала руку подружки.
   -- Ой! Глянь-ка! Чего это они?
   Майка и сама не понимала. Сколько она работала в госпитале, а таких приготовлений не видела ни разу.
   -- А зачем дверь...одеялом? -- тихонько спросила она у подружки.
   -- Чтоб шума не было слышно, наверное... Пошли в четвертую, там, небось, всех уже перебудили.
   Действительно, в четвертой почти никто не спал. Раненые беспокоились.
   -- Тише, тише, товарищи, ничего страшного.
   -- Куда это танкиста нашего потащили?
   -- Ангина у него, -- авторитетно разъяснила Милочка. -- Очень заразная болезнь, между прочим! Нечего ему в общей палате делать. Хорошо, мы вовремя спохватились, а то бы он всех перезаразил.
   -- Завтра все будете доктору горло показывать, -- подхватила Майка. -- Еще не хватало нам эпидемий. Спите, товарищи. Всё хорошо.
  
   Из палат стали выглядывать ходячие раненые, разбуженные суматохой в коридоре.
   -- Что там такое?
   -- Стряслось чего?
   -- В чём дело?
  
   Девушки разбежались успокаивать подопечных. Раненые требовали кто постель поправить, кто водички, кто -- просто посидеть рядышком. Все-таки целый этаж, и летучка недавно приходила... Постепенно волнение улеглось, больные затихли.
   -- Уфф! -- вернувшись на пост, Милочка наконец улыбнулась. -- Покой нам только снится! Убегалась -- аж бояться некогда!
   -- И я тоже, -- зевнула Майка. -- Сейчас бы упала где стою -- и спать, спать, спать! Ой, гляди, Митя идет! Давай спросим? -- не дожидаясь ответа, она дернула Митю за рукав халата.
   -- Что там с Карнауховым?
   -- Плохи дела, Май. Очень плохи. Столбняк. Проглядели. Сыворотку ему, что ли, вовремя не ввели, чёрт знает... В карточке отмечено, что ввели. Может, медсестра и регистратура действовали несогласованно. Такое бывает.
   -- Что-о?! -- охнула Майка. -- Какой столбняк? Так ведь ни капельки не похоже! Столбняк начинается со спазма жевательных мышц! Это во всех учебниках...
   Он остановился, ссутулился, будто стал меньше ростом. Повернулся к Майке. Других людей горе старит, а Митькино лицо становилось совсем ребяческим. Обиженным, как у малыша, которому пообещали игрушку и обманули.
   -- Микробы, Май, читать не умеют. Спазмы, да. Только не жевательных мышц, а глотательных. И затянувшийся инкубационный период... Чёрт его знает. Вообще-то прогноз при таком течении благоприятный. Ступай на пост.
   Майка решила больше его не теребить. "Потом спрошу... А если я там буду дежурить? Может... чего-нибудь наколдую. Вдруг я и это умею? Вот здорово будет: никто не сумел, а я -- сумела!"
  
   Следующие несколько дней девушка будто бы случайно крутилась возле дверей изолятора. Но ее внутрь никто не звал, а сама она соваться побоялась: туда даже врачи входили на цыпочках и еще в коридоре понижали голос. Митя становился всё мрачнее, и Майка не решалась к нему приставать со своими дурацкими просьбами о "колдовстве". Да и, по правде говоря, не знала сама, сумеет ли помочь.
   Однажды, придя сменять Клаву, она обнаружила, что одеяло с двери сняли. В палате шла уборка. Майка, уже предчувствуя неладное и боясь услышать ответ, спросила:
   -- А танкист тот... столбнячный... Выздоровел, что ли?
   -- Куда там выздоровел! Отмучился, бедолага. Пойду я, кудлатка. Тошно мне...
  
   Майка машинально доработала смену и сразу же побежала к поварихе.
   -- Теть Тася... Ну по-че-му?! Я же делала! Я же могла! А меня не взяли! По-че-му-у-у-у? -- стоном вырвалось у Майки.
   -- Э, кудлатка ... -- пожевала губами тетя Тася. -- Боль прогонять да сон приманивать -- это одно дело. Со смертью воевать -- на то, милая, совсе-ем другое уменье нужно... А мертвых воскрешать один только господь бог и умел. Да-а-а... Така, знать, его доля. Что ж поделать -- на всё воля божья.
   Майка безнадежно всхлипывала. Ни в какую "божью волю" она не верила, и слова эти ее ничуть не утешали.
   Тетя Тася поднялась, вынула откуда-то графинчик, аккуратно обтерла его чистой тряпочкой и плеснула в две маленькие стопочки желтовато-коричневую жидкость. Майка недоверчиво понюхала. Пахло спиртом и какой-то лекарственной травой.
   -- Звали-то его как? -- вздохнула тетя Тася, вновь опускаясь на табуретку.
   -- Сергеем.
   Старушка сложила сухие руки и подняла кверху припухшие от недосыпа глаза.
   -- Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Сергия, и прости ему прегрешения вольные и невольные, и даруй ему царствие небесное. Аминь.
   Она широко перекрестилась и залпом опрокинула свою стопочку.
   -- Пей, кудлатка. Ничего. Тебе нынче можно.
  
   Здравствуй, Женя!
   Мы стоим в маленьком городке. Вся жизнь здесь сосредоточена возле станции. Тут и кинотеатр, и Дом культуры, и толкучка. Уже совсем тепло, цветут вишни и сливы. Нас с Настенышем местные тетушки угощали черносливом. Здесь, на юге, совсем другие сливы. Крупные и сладкие. Вкусно -- невероятно!
   Мы с Настенышем недавно хохотали до упаду. Приходим мы с ней на толкучку -- поглядеть, что почем. Слышим -- фотограф к себе народ зазывает:
   "Я приехал из Америки на зеленом велике!
   Велик сломался -- я тут остался!
   Подходи, народ, сниматься!"
  
   Настеныш меня за руку тянет:
   -- Майка, давай посмотрим!
   Подходим. Стоит мужичок, перед ним -- три плаката, на фанеру наклеенных: самолет с двумя лётчиками, танкист высунулся из люка и рукой машет и капитан на мостике стоит. Вместо лиц -- дырки. Сунешь голову -- и пожалуйста: хочешь -- будешь моряком, а хочешь -- летчиком. Настеныш на меня смотрит умоляюще и канючит:
   -- Ма-а-ай...
   А мне и самой интересно! Решили в самолете сфотографироваться. Спросили, почем. Оказалось -- всего ничего: по два рубля за карточку. Продуктами тоже можно. Сторговались. В очереди -- одни мальчишки. Мы в хвост пристроились. И вдруг видим -- бабка какая-то к самолету без очереди лезет! Всех локтями распихала -- дескать, она тут всегда была, только отошла на минутку. Вот нахалка! Пацаны заорали, засвистели, я думала, разорвут старуху. Да только фотограф, похоже, тертый калач был. Взял он бабулю под локоток, развернул и ласково так ей говорит:
   -- Что, мамаша, на небеса торопишься?
   Пацаны хохочут, бабка плюется, ругается, но все ж таки идет и становится в хвост.
   Посылаю тебе карточку. Это мы с Настенышем возвращаемся с боевого задания.
   Обнимаю тебя и жду.
   Твой цыпленок.
  
   Дорогой мой цыпленок!
   Спасибо тебе за карточку. Я ее теперь всегда при себе ношу. Ты серьезная вышла, а подружка твоя -- малявка малявкой. Как таких только на работу в госпиталь принимают! Ребятам карточку показал -- все за животики держались. Заяц ухохатывался:
   -- У нас, -- говорит, -- в аэроклубе точь-в-точь такой плакат висел!
   А ребята ему:
   -- Эх, сглупил ты, Косой, не догадался дырку провертеть! Сейчас бы небось уже миллионами ворочал!
  
  -- В Германии
  
   Наступил март 1945 года. Госпиталь проехал Польшу и остановился в Восточной Пруссии, в небольшом, но даже для военного времени уютном провинциальном немецком городке, который война словно бы пожалела: он сдался без единого выстрела. Фронт снова отодвинулся дальше к Берлину, но регулярно проходящие колонны пехоты и танков вместе с ночными отзвуками канонады неизменно возвращали в суровую реальность. Нельзя было сказать, что городок вымер. Нет, он жил, но какой-то особой, прифронтовой жизнью. Раздавленный танком цветник спокойно уживался с чистыми тротуарами и аккуратно выбеленными на метр от земли деревьями. Немногочисленные оставшиеся жители боязливо прятались в своих домах, с опаской поглядывая на улицу.
   Майке понравилось здесь. Городок был красивый, маленький, аккуратный и пестрый, как будто в сказках Гофмана. Разноцветные домики, булыжная мостовая, цветы на окошках и в палисадниках. Когда-то папа на Новый год подарил ей старинную книжку. Тяжелый коленкоровый переплет, золоченый обрез, толстые глянцевые страницы цвета слоновой кости. Каждая иллюстрация прикрыта папиросной бумагой. Приподнимаешь -- и картинка делается ярче, словно приглашает войти. Маленькой Майке ужасно хотелось попасть в сказку и погулять по пряничному городку.
. "Вот и попала, -- подумалось ей. -- Только сказка невеселая получается".
  
   Под общежитие отвели какой-то старинный, но отнюдь не заброшенный дворянский особняк. Хозяева покидали его так поспешно, что один санитар даже клялся, будто своими глазами видел еще дымящиеся курительные трубки и нетронутый ужин в столовой. Майка поверила -- почему бы и нет? Ведь Истратов рассказывал ей, что фрицы оставили в блиндаже горячий кофе.
   -- Графчик так лихо драпанул, что не успел вывезти награбленное у простых людей, -- сказала комсорг Любаша.
   Наводить порядок и размещаться приходилось одновременно. В первый день все мыли и скребли будущее жилье. Девчонки то и дело находили что-то интересное, оставшееся от прежних хозяев. Майка обнаружила под лестницей дамскую шляпу со страусиным пером и немедленно ее нацепила.
-- У-у-у-у! Я страшная-ужасная буржуйка!
-- И ничуть не похожа!
-- Ой, Майка, я тоже хочу!
-- И я! И я!
-- Дай померить!
По очереди шляпу перемерили все.
Майка командовала:
-- Не так! Набок сдвинь! А то перо на глаза свалится! И поля загни! Во! Теперь правильно! Сделай загадочное лицо! Загадочное, а не надутое!
Девчата покатывались со смеху. Майка скорчила плаксивую гримаску, села на пол, поставила перед собой шляпу и затянула:
-- Пода-айте злой фашистской буржуйке на пропитание! Слуги разбежались, а я сама ничего-ничегошеньки делать не умею!
-- Да пСлно тебе, -- урезонивала Любаша. -- В самодеятельности лучше выступи.
Подруга отдала ей шляпу и пригладила пятерней растрепанные кудряшки.
-- И как они каждый день в таком ходили?!

-- Ой, девочки, девочки! А что я нашла! -- запищала Настеныш. -- А что у меня есть! Ни в жисть не догадаетесь!
-- Покажи! -- первой подлетела Майка.
Настеныш разжала кулачок. На ладошке сверкал и переливался на солнце крохотный граненый пузырек с золотой крышечкой. На этикетке красовалась золотая вязь: "Parfum. Paris".
-- Гляди-ка, -- одеколон! Таакой духовитый! И написано -- Па-риж.
-- Не одеколон, а духи! -- снисходительно поправила Майка. -- Французские! Правильно читается "Пари". Ух ты, а там еще на донышке осталось!
-- Да там и на один разочек не хватит!
-- Как это не хватит?! Ты что, мыться духами собралась? Их же совсем чуточку надо! А поворотись-ка, доню!
Девушка капнула из пузырька на мизинец, мазнула Настеныша за ушами и по воротнику гимнастерки.
-- Ой, и меня, Майка, и меня!
-- А как кончатся -- можно спирту туда налить, и опять пахнуть будет! Правда, девочки? Дадут нам в аптеке капельку-то?
-- Может, и дадут, -- задумчиво проговорила Любаша. -- Слышь, Майка, надуши меня тоже!
Ничего себе! Где-то медведь в лесу сдох, не иначе....

Вечером ужинали в огромной буржуйской столовой за тяжелым дубовым столом. Никогда, наверное, на него не ставили оловянных мисок и эмалированных кружек. Всё первое отделение благоухало французскими духами. Митька повел длинным носом и прищелкнул языком.

-- Ох! Ну прямо цветник! Клумба!
-- Весна, -- заулыбался строгий замполит. -- Вот и девчата наши расцвели и запахли!
-- Чур, по газонам не ходить! -- не полезла за словом в карман Милочка, рассмешив всех.
   Из писем
  
   Здравствуй, дорогой цыпленок!
   У меня все хорошо. Летаем, бьем фашистских гадов. Фриц теперь совсем трусливый пошел, в бой ввязываться не любит, чуть что -- сразу наутек. Стало быть, крепко мы врагу шею намылили. Вот война кончится -- возьму тебя с собой в небо, как обещал.
   Мы сейчас в бывшем женском монастыре стоим. Здоровенный, каменный, старинный. Стены толстые -- что твоя крепость, хоть оборону держи. Живем в кельях по двое -- по трое. Сейчас насмешу тебя: потеха у нас была. Заяц, ведомый мой, нашел в подвале запасы вина -- небось монашки от скуки прикладывались потихоньку. Вечером собрались мы в бывшей трапезной, где столовая у нас, распили: хорошее вино, вкусное. Развеселились, Заяц меня подначивает:
   --Не пей много, Жека -- привидение увидишь! Их в монастырских подвалах знаешь сколько бродит!
   -- Сам не пей, а то, чего доброго, монашка примерещится!
   Шутки шутками, улеглись мы спать, а ночью чертовщина какая-то началась. То послышатся чьи-то легкие шаги, то что-то загремит, потом прибежал со двора боец и закричал:
   -- Тревога! Посторонние на территории части! Тревога!
   Тут шум поднялся, караул в ружье подняли. Мы тоже все проснулись, думаем, что за дела? А часовой знай твердит, что кто-то длиннополый по двору мелькал.
  
   Мы чуть со смеху не лопнули. Вот, один уже до привидений допился! Но тревога есть тревога. Выскочили во двор -- нет никого, тишина. Легли снова, только глаза закрыли -- опять какие-то скрипы, кто-то ходит...
   Утром, чуть свет, злые, невыспавшиеся, поднялись и обшарили этот монастырь сверху донизу, даже на чердак заглянули. Там какая-то чепуха церковная, шкафы, ряса поповская вроде, вышитая вся, а в самом углу -- черные шторы. Гляжу -- огонек между ними мерцает. Подошел потихоньку, шторы раздвинул, а там три старухи-монашки дрожат. Мы -- хохотать! Вот тебе и привидения! Кое-как объяснились. Как фрицы драпанули, они с ними не пошли. Привыкли, видать. Днем тихо отсиживались, а ночью решили свои спрятанные припасы достать. Они ж тут все ходы-выходы знают.
   Жалко нам их стало. Старые, в чем только душа держится. Тощие -- краше в гроб кладут. Поделились с ними едой малость. Так они крупу да лук взяли, а тушенку -- ни-ни. Одна бабка то за крест схватится, то на небо укажет. Нельзя, дескать, боженька не велит. Вот темные люди! Да что с них взять? Божьи коровки! Им на троих двести лет в обед. Вот такая история. Обнимаю тебя крепко. Жди.
   Женя".
  
   Над письмом хохотали всей комнатой. Отсмеявшись, Майка задумчиво спросила:
   -- Девочки, а вот, правда, интересно. Если отсталым каким боженька мяса есть не велит -- как они в окопах-то выкручиваются? Неужели на одной пшенке сидят? А, девочки?
   -- Да как же -- на одной пшенке, держи карман! -- фыркнула Милочка. -- Небось голод не тетка, как брюхо подведет -- слопают тушенку как миленькие, да еще и добавки попросят!
   -- Верно говоришь, -- поддержала Любаша.-- Поголодает немного да и забудет про своего боженьку.
   Но Майке этого объяснения было мало.
   -- А вот татары вообще свинину не едят. А если тушенка только свиная? Голодать будет, а свинины в рот не возьмет?
   -- Слопает что дают как миленький! -- настаивала Мила.
   -- А если он упрямый? Тогда что?
   -- К замполиту отправят, что!
   -- Да обманщики эти попы! -- вмешалась комсорг. -- Вот у нас в Лапшиновке перед войной учитель попа знатно срезал! Бабка одна дочку замуж выдавала. Свадьбу сыграла чин по чину, всех уважаемых людей в гости позвала: попа, агронома да учителя. Попа с учителем рядом посадили, потчуют, как полагается. Ну, гости сидят, выпивают, молодых поздравляют. А учитель-то попу знай подливает. Вот как поп набрался, учитель его и спрашивает так с подковыркой: "Отец, а что это ты в постный день водочкой балуешься? А скоромное почему кушаешь? Тебе ж вроде нельзя?" Поп и говорит:
   "Люблю, грешный человек, вкусно покушать, и выпить тоже люблю. Ничего, бог милостив, он простит". А учитель ему: "Слышь, батюшка, а ты в бога-то веруешь?"
   А поп уж порядком захмелел.
   Учитель ему: "Так как, батюшка? Веруешь?" А пьяненький поп: "Да так, -- отвечает, -- не очень!" Потеха, а, девчата?
   --Так, не очень! -- Майка взахлеб расхохоталась. -- Ой, не могу!
   -- Слышь, кудлатка, а ты у Мити спроси! -- подначила Клава. -- Им, евреям, тоже свинину нельзя.
   -- Да он же атеист! Он всё ест! Сало тоже!
   -- А ты спроси, язык не отвалится. Потом нам расскажешь.
  
   Митя выслушал серьезно, смеяться не стал.
   -- Кто как. Вот у меня на летучке был санитар-татарин, Сулиев его фамилия. Я, честно сказать, сало наворачивал за милую душу, особенно под водочку, а он, если свинина была, так на голой пшенке и сидел. Упрямый был, шайтан его забодай! В тамбур выйдет, коврик расстелет и бормочет что-то по своему -- значит, с аллахом разговаривает.
   -- А коврик он специально с собой возил? Или тряпку какую расстелет -- и молится? -- полюбопытствовала Майка.
   -- Возил. Красивый такой коврик, зеленый, цветами расшитый. Уж и к начальству вызывали богомольца нашего, и на общем собрании песочили, и объясняли, что аллах его под крышей не увидит, -- без толку. Глаза в пол и молчит. Замполит даже откуда-то выкопал, что для воинов и путешественников ограничения необязательны, -- тому хоть бы что, свинины в рот не берет. И как пятница -- опять за свое. Однако санитар был хороший. Молитвы молитвами, а вагон блестит, больные обихожены, никакой проверяющий бы не нашел, к чему прицепиться.
   А вот когда я в госпиталь с пневмонией угодил, там со мной в палате еврей один лежал. Своего во мне признал, обрадовался и заговорил со мной на идиш. А я глазами хлопаю, только предлоги и понимаю. Я что -- в советской школе учился, в советском университете. На идиш знаю только зай гёзунд да кес мир ин тохес. Разочаровал я соседа своего -- словами не опишешь! Эх, говорит, вот ведь еврейское счастье, первый раз за войну своего встречаю -- а он на идиш ни бе, ни ме... огорчился. Хороший дядька был, веселый. Из Житомира родом. Он со скуки лазаретной меня еще учить языку пробовал. Но я, кроме пары-тройки фраз, так и не запомнил ничего.
   --А твой папа разве не говорит на идиш? Он ведь до революции учился!
   -- Вэйзмир, Майя! Или не знаешь, каково жилось до революции бедному еврею?
   Майка помотала головой.
   -- Откуда ж мне знать?
   -- Папа на идиш, конечно, говорит. Но меня никогда не учил. Дома переходили на идиш, когда обсуждали вещи, не подходящие для детских ушей...А папа -- он мечтал стать врачом. Но в университет его не приняли. Было при царе такое предписание -- евреи не должны получать высшее образование. Самый мизерный процент брали, а сверх того -- ни-ни. Видите ли, дражайший Иосиф Моисеевич, Российской империи нужны врачи христианского вероисповедания. Либо примите православие, либо учитесь за границей.
   -- А он что?
   -- Что-что... Денег на обучение за границей не было. Папа решил -- да и черт с ней, с этой верой предков! Что русские попы, что наши ребе -- все они обманщики. А учиться хочется. Выкрестился, в пух и прах разругался с семьей. Старики его прокляли. С тех пор так ни разу с ними и не видался. Так что я и не знаю, кто у меня бабушка-дедушка по отцу. Отец поступил учиться, комнату где-то снимал. А как империалистическая грянула, пошел зауряд-врачом на санитарный поезд. Там и маму мою встретил, она сестрой милосердия была. А у мамы всё семейство медики. Те только рады были, вот мол, династия продолжается. А потом революция, все стали равны. За "жидовскую морду" теперь можно и в морду получить, извиняюсь за каламбур...
  
   ...Поняв, что в городке им ничего не угрожает, Майка с Настенышем решили осмотреть окрестности. Городок был совсем маленький, можно пешком за час обойти. Девушки заглянули в старый парк на соседней улице, прошли его насквозь и оказались на маленькой площади, где стоял ажурный, стремящийся ввысь собор из красного кирпича. Оттуда доносились музыка и пение. Девушка прислушалась. Музыка звучала радостно, светло и торжественно. "Весна... И победа скоро! И войны больше никогда не будет! И Женька вернется! И меня на самолете покатает! А небо такое синее-синее! И солнце! И ветер в лицо!"
   -- Красиво, а? -- тихонько проговорила Настеныш. -- Как будто уже мир...
   -- Ага... А давай зайдем, послушаем! -- вдруг предложила Майка.
   -- Ты что, спятила?! Это же церковь! Мы комсомолки, нам туда нельзя!
   -- Так мы же не молиться, а музыку послушать! Никто и не узнает! Видишь -- площадь пустая! Мы только немножко послушаем -- и назад!
   Настеныш подозрительно огляделась по сторонам и решилась:
   -- Ладно. Только взаправду ненадолго. Влетит еще.
   Они вошли во дворик, поднялись по ступеням. В "прихожей" стояла большая каменная чаша. "Каменный цветок! -- вспомнилось Майке.-- Интересно, для чего он тут?"
   Подруги тихонько вошли в собор. Много воздуха. Огромные окна-витражи. Разноцветные пятна солнечного света на полу. Пахло цветами и свежей водой.
   -- Глянь, какое пианино! -- шепнула Настеныш. -- Ступеньками!
   -- Чудик! Ты что, "Антон Иваныч сердится" не смотрела? Это ж оргАн. Настоящий. Вот это да!
  
   Здесь молящиеся сидели, а не стояли. Майка с Настенышем отыскали свободную скамью на "камчатке" и тоже сели. Два сорванца в праздничных костюмчиках, прекратив толкаться и отнимать друг у друга книгу, замерли и уставились на русских девушек, разинув рты. Майка улыбнулась и приложила палец к губам. Мальчишки быстро потеряли к ним интерес и возобновили свою тихую возню.
  
   А музыка всё гремела. Крестились старые женщины в черных кружевных платках на поредевших кудрях. Опираясь обеими руками на костыль, стоял на коленях бывший солдат, худой мужчина лет тридцати, с неровно подшитой пустой штаниной вместо левой голени. Шушукались две подружки с огромными белыми бантами в косах. "У меня тоже такой бант был, только голубой! -- со щемящей грустью вспомнила Майка. -- До чего ж домой хочется!"
   -- Глянь-ка, и крестятся-то не по-людски! Слева направо и целой ладонью! -- неодобрительно заметила Настеныш. -- А поп какой тощий! Наши-то все мордатые, толстопузые, только что жир не капает!
   -- У них не попы, а эти... как их... падре! Ну, помнишь, как в "Оводе"?
   -- Да всё равно попы!
   Старый, худой как щепка священник шел между рядами, кропя всех брызгами с метелочки.
   Майка стерла попавшие на лицо капли.
   -- А зачем он меня водой облил?
   -- Это святая вода! -- пояснила подружка. -- Меня маленькую бабушка в церковь водила, там тоже так было.
  
   Священник посмотрел на двух девушек в форме, улыбнулся и широким движением руки перекрестил обеих. "Pax vobiscum", -- произнес он и поплыл между рядами скамеек, подметая подолом белого облачения выщербленный пол.
  
   -- Чего-чего он сказал? -- шепотом переспросила Настеныш. -- Бац... записка... язык сломаешь. Это по-каковски? По-немецки?
   -- Латынь, похоже. Я читала где-то. Митю надо будет спросить.
   -- Пойдем, -- потянула за рукав подружка. -- А то хватятся еще.
   Девушки вышли во дворик.
   -- Кроме Митьки, никому ни слова! -- велела Майка. -- Узнает замполит -- ох и влетит же нам!
   -- Да уж не дурочка! Понимаю!
  
   Подружки в тот же день заглянули к Мите и хором потребовали: расскажи да объясни.
   -- ОргАн, говорите? Интересно. Надо будет тоже послушать. Собор этот готический, средневековый. Век примерно тринадцатый. Странно, что в такое мрачное время родилась подобная красота.
   -- А поп нам чего сказал? Что-то вроде "Бац, записка".
   -- "Pax vobiscum", -- поправил Митя. -- Это значит "мир вам". Учите латынь, девчата. Или читайте Вальтера Скотта, -- он улыбнулся, -- в "Айвенго" есть про церковную латынь, и довольно весело. Не все священники в Средние века ее действительно знали, кроме трех-четырех молитв и десятка фраз.
   -- А почему крестятся слева направо и полной ладонью? -- не отставала Майка.
   -- Это значит, что их сердце открыто для бога. У них, у католиков, так принято.
   -- И откуда ты все это знаешь?!
   -- Да, откуда? Мить, ты что -- крещеный?! -- брякнула вдруг Настеныш.
   Тот расхохотался:
   -- Таки даже не обрезанный!
  
   По дороге в общежитие Настеныш морщила лоб и о чем-то напряженно размышляла. Потом всё же решилась спросить:
   -- Майка, а что такое "обрезанный"?
   Майка громко прыснула. Она уже давно обо всем прочитала в учебнике хирургии.
   -- Операция такая.
   -- А-а-а...
   Настеныш снова замолчала, но, видимо, желание выведать подробности не давало ей покоя. Больше всего о разных стыдных вещах знала Клава. Дождавшись, пока та сменится с дежурства и присядет отдохнуть на скамеечку в палисаднике, девчонка подкатилась к ней во своим вопросом. Майка пошла за компанию.
  
   -- О-ох, -- выслушав, Клава с хрустом потянулась и подвинулась на скамейке, давая местечко Настенышу. -- Молодо-зелено. Ничо-то не знаешь. Ну, иди сюда, расскажу, что к чему.
   Та с готовностью примостилась рядышком, и Клава что-то быстро зашептала ей на ухо. Настеныш смущенно заерзала, покраснела, и глаза у нее сделались круглые-круглые.
   -- К-как это?..
   Клава продолжала шептать. Майка навострила уши, предвкушая потеху. И точно. Настеныш, ойкнув, прикрыла рот ладошкой.
   -- Ч-что, с-совсем всё?! -- прозаикалась она. -- Целиком?!
   Клавка вытаращилась на нее, как на невидаль, расхохоталась, придерживая пышную грудь, и, смахивая выступившие от смеха слезы, сказала:
   -- Иди, иди отсюдова! Топай! Мала ишшо!
  
  -- Чёртова Бабушка
  
   Оказывается, не все местные жители разбежались. Неподалеку от госпиталя маленькая старушка в седеньких кудряшках копалась в своем саду. Милочка с Настенышем решили заглянуть к ней и выменять папиросы на цветы. Очень уж красивый у бабули садик. Тут и розовые тюльпаны, и желтые ирисы, и крокусы, и белые нарциссы, и еще что-то, похожее на голубые маргаритки. Больных привезут, а в палатах цветы, -- красота будет! Вернулись обиженные и без цветов.

-- Девочки, мы с ней вежливо, битте-дритте, продайте, фрау, цветочков, а мы фрау хорошо заплатим! -- стрекотала Настеныш.
-- А она чего?
-- А она ка-ак зыркнет -- у меня аж душа в пятки! Злющая, прям ведьма! Клюкой нам пригрозила да заорала не по-нашему.
-- А вы чего?
-- А чего нам -- драться с ней?! -- вступила Милочка. -- Она еще нам вслед плюнула. Стерва фашистская!
-- Чистая Баба Яга! Ка-ак зыркнет! -- повторила Настеныш. -- Меня аж мороз прошиб: а ну как сглазила?!
-- Глупости не болтай! -- комсорга хлебом не корми, только дай кого-нибудь повоспитывать. -- Не бывает никакого сглазу!
   -- Бывает, еще как бывает! -- заспорила Мила. -- А помните, девчата, кто старенький, как начмед тети Тасиного Рыжика из госпиталя выгнать хотел? Не положено -- и всё тут. А тетя Тася тоже ка-ак глянет -- и отвернулась...
   -- А как же, помним! -- подтвердила Клава. -- Ка-ак зыркнет -- и пошла себе! Так его, девки, та-акой понос прошиб! Всю ночь с толчка не слазил! Помните, девочки?
-- Так то теть Тася! Она добрая колдунья! А эта -- злая! Я бою-у-усь! Она меня точно сгла-азила-а-а! -- захныкала Настеныш. -- У, карга немецкая!
-- Не карга, а Чёртова Бабушка! -- брякнула Милочка.
Настя улыбнулась, отвлеклась и больше не вспоминала о сглазе.

А Чёртову Бабушку с тех пор видели часто. Она то ковырялась в своем саду, то сидела на крылечке, завернувшись в шаль. Заметив проходящих мимо русских девушек, она презрительно отворачивалась, что-то шипела сквозь зубы и плевала на землю. Девчата стали обходить дом с садиком десятой дорогой. Ну ее к лешему! Сглазит еще! Чёртова Бабушка и есть!

-- Может, она полоумная?
-- Скажешь тоже! Фашисты же всех своих психов давно поубивали!
-- А может, она только теперь спятила! Со страху!

Через несколько дней возле общежития Майку ухватила за рукав взволнованная пожилая немка.
-- FrДulein, bitte schneller! Meine Nachbarin Luise Reinhardt fЭhlt sich schlecht! Die alte Frau steht allein und hat einen schwachen Herz! (Фройляйн доктор, скорее, умоляю вас! Моей соседке, фрау Луизе Райнхардт, плохо! Она одинокая старая дама. У нее больное сердце).
   -- Moment! (Сейчас!)
   Майка побежала звать Митьку. "Только бы он никуда не ушел!" был у себя.
Девушка закричала с порога:
-- Старуха! С сердцем плохо! Пошли скорее!
Митя схватил свою докторскую сумку и через минуту был готов. Немецкая бабулька, несмотря на возраст, ходила довольно шустро.
   -- Hier wohnt Frau Reinhardt, mein Herr. (Вот здесь живет фрау Райнхардт, герр доктор), -- указала она и свернула к себе.
   Майка вздрогнула: "Чёртова Бабушка?! Только этого не хватало"!
  
   Калитка была не заперта. Дом тоже. Митя вошел первым, Майка -- следом.
В комнатах с высокими потолками, небольших и тесно заставленных мебелью, пахло пылью, какими-то полувыдохшимися духами и пудрой, нафталином и старым деревом. Запах старости, который везде один и тот же.
Чёртова Бабушка -- теперь она уже не казалась такой страшной -- сидела у окна в старинном кресле, укрыв колени пледом и закутавшись в длинную черную шаль. Маленькая голова с растрепанными седыми кудряшками откинулась на высокую спинку, покрытую сверху вязаной салфеткой. Бесцветные прищуренные глаза испуганно уставились на вошедших.
--Guten Abend, Frau Reinhardt. Ihre Nachbarin hat uns angeruft. Sie sagtet, das Ihr sind krank (Добрый вечер, фрау Райнхардт. Нас позвала ваша соседка. Она сказала, что вы нездоровы), -- учтиво начал Митя и осекся: из складок бабкиной шали глянуло черное вороненое дуло пистолета. Майка на мгновение оторопела. "Ой, мамочки! А если пальнет?!" Митя быстро закрыл девушку собой.
-- Wir werden Ihnen nichts Schlechtes zu tun (Ну, зачем же так, мы не сделаем вам ничего плохого), -- продолжил он мягко.
Сухонькая, похожая на птичью лапку рука, вцепившаяся в рукоять пистолета, мелко дрожала.
   -- Ihr sind Soldat. Sie kommen um mich zu mЖrden. (Вы же солдат, вы пришли убить меня), .-- нерешительно прошелестела старуха.
   -- Ich bin kein Soldat, ich bin Artzt. Ihr habt nichts zu fЭrchten. (Я не солдат, я врач. Вам нечего бояться).
   -- Warum tragt Ihr die Uniform? (А почему на вас мундир?)
   -- Ich bin ein MilitДrartzt. Und ich habe keine Waffe. (Я военный врач, фрау Райнхардт. И я безоружен).
Он говорил и медленно, шаг за шагом, подходил ближе к старухе. Но тут Майке надоело бояться. Она высунулась из-за Митькиной спины и решила вмешаться. Ей уже не раз приходилось заговаривать зубы тяжелым раненым, которые не подпускали к себе врача.
   -- Interessante Pistolet! Wie aus Museum! Ist er alt? (Какой интересный пистолет! Как в музее! Он старинный?)
   Митя твердо шагнул вперед, отодвинул Майку и, протянув руку, отвел дуло в сторону.
-- Das ist gefДrlich, diese Pistole zu tragen. Sie kann schießеn und wunden Ihr. (Вам опасно носить пистолет при себе, он может выстрелить и ранить вас)
   С этими словами он забрал пистолет у уже не сопротивлявшейся женщины и положил на стол.
-- Werden sie mich zu arretieren? (Вы меня теперь арестуете?) -- всхлипнула Чёртова Бабушка. Морщинистый подбородок ее дрожал, нижняя губа прыгала...
   -- NatЭrlich nein, Frau Reinhardt. Wir mЖchten Ihnen zu helfen. Bitte gibt Ihr Hand. (Ни в коем случае, фрау Райнхардт. Мы хотим помочь вам. Дайте-ка мне руку).
   Митя наклонился. Майка, решив, что так ему работать будет неудобно, торопливо придвинула первый попавшийся стул. Митя сел и стал считать пульс.
-- Камфару, живо! -- велел он Майке по-русски.
   Майка с готовностью выполнила приказ. Митя продолжал тихо разговаривать с бабкой. Хотелось послушать, о чем они беседуют, но почти ничего нельзя было расслышать: оба говорили слишком тихо.
   Соскучившись, девушка подошла к столу. С любопытством потрогала бабкин пистолет.
   "И правда, старинный! Из такого, наверное, Дантес Пушкина застрелил. С ума сойти! Такая редкость -- и не в музее под стеклом, а у меня в руках! Я его держала! Кому расскажу -- не поверят!"
   Она стала рассматривать комнату. Очень аккуратно и чистенько. Кругом вязаные белоснежные салфеточки, узор мелкий и сложный. А вот и еще салфеточки -- на них разноцветными нитками вышиты какие-то слова. Написано было явно по-немецки, но читать готический шрифт Майка не умела. Ее "фруйлян" говорила, что им уже давным-давно никто не пользуется.
Фотографии в рамочках на стенах. "Совсем как у нас!" Кое-где на обоях остались светлые прямоугольники: видимо, что-то убрали впопыхах.
На одной карточке была снята большая семья, на другой -- важный старик во фраке, на третьей -- буржуйский щекастый мальчишка в матросском костюмчике. Вот компания веселых охотников возле убитого оленя. Эта карточка Майке очень не понравилась. Точно так же фашисты фотографировались рядом с расстрелянными партизанами. На политзанятиях об этом много говорили.

Много фарфоровых статуэток на комоде. Босоногая пастушка, подобрав юбчонку, танцует под дудочку мальчика-пастушка. Лежат на лужайке олениха с олененком. Маленькая девочка с корзинкой цветов гладит рыжую охотничью собаку. Рядом парная статуэтка: девочка куда-то пропала, а пес охраняет корзинку, каждый цветочек в которой тщательно прорисован. Незабудки, ландыши, ромашки. У девочки на голубом платьице видны все складочки. А собака -- ну совсем как живая! Майке захотелось потрогать собачью шерсть: а вдруг теплая? Нет. Первое правило музея -- смотри глазами, а не руками.
Какой-то новый звук привлек ее внимание. Девушка обернулась. Чёртова Бабушка плакала. Она тихо, одышливо всхлипывала и безуспешно промокала глаза концом шали. Слезы катились по впалым морщинистым щекам.
Митя все говорил ей что-то успокаивающе, но кажется, она плохо его слышала. С трудом, но ему удалось ее успокоить. Митя поднялся.
-- Streckt Ihr bitte die Pistole, Frau Reinhardt. Ich werde Ihr zu besuchen. (А пистолет все же сдайте, фрау Райнхардт. Я еще зайду к вам).
   Чёртова Бабушка проковыляла к комоду, пошарила в ящике и стала совать Зоричу немецкие марки.
   -- FЭr Ihre Arbeit, mein Herr. (За визит, господин доктор).
   Митя покачал головой.
   -- Keine Sorge. Ihr braucht selbst diesen Geld. Ich werde Ihre Nachbarin zu bitten, auf Ihnen achtzugeben. Wie heißt sie? (Не нужно. Деньги вам еще пригодятся. Я попрошу вашу соседку проведывать вас. Как ее зовут?)
   -- Else Taube. (Эльза Таубе)
   -- Gut. Ich werde Frau Taube zu bitten, auf Ihnen achtzugeben und werde selbst Ihr nach zwei Tage zu besuchen. (Хорошо, я попрошу фрау Таубе присматривать за вами и сам еще навещу вас через два дня).
  
Тогда Чёртова Бабушка сняла с комода так приглянувшуюся Майке рыжую собаку и стала настойчиво совать девушке в руки.
-- Vielen, vielen Dank! Bitte, nihmt Ihr! (Я так благодарна вам! Возьмите, мне это, право, ничего не стоит!)
   Девушка боролась с искушением. Хорошо ли принять подарок? Это же не плата, верно? Просто статуэтка. Пусть даже старинная. А Майка уже четвертый год ничего подобного не видела и очень соскучилась по мирной жизни.
-- Welche junge MДdchen ist schon Soldatin! Nimmt man in Rußland die Frauen zur Krieg? (Такая юная девушка - и уже солдат. Неужели в России берут на войну женщин?)
   -- Unsere Frauen... -- начала Майка и запнулась.
   "До чего же слов не хватает! А я-то, дурочка, воображала, будто хорошо знаю немецкий! Ничегошеньки я не знаю! Только читаю, да и то не ахти как" .
   -- Unsere Frauen... Unsere Frauen mЖchten selbst in den Krieg zusammen mit MДnner ziehen! (Наши женщины... Они... Сражаются вместе с мужчинами!)
   --Russische WalkЭren? O mein Gott! -- вздохнула Чертова Бабушка. -- Nehmt Ihr bitte, betrЭbt mich nicht! (Русские валькирии? О, Боже милосердный! Возьмите же, прошу вас. Не огорчайте меня).
   У старой женщины были такие умоляющие глаза, что Майка не решилась отказаться

Попрощавшись, оба вышли на улицу.
-- Уф-ф, Май! Ну и струсил же я! Как пистолет увидел -- вэйзмир! Калибр -- танк обделается. Так и представил себя на полу с развороченными кишками! У хирургов, знаешь ли, воображение богатое. Если из такой штуки пулю схлопочешь -- дело табак, тут уже не врача, а попа приглашать надо. Ну, нам с тобой и замполит сойдет. Глупо-то как, думаю. Всю войну прошел, обстрелы, бомбежки пережил, из горящего вагона живым выскочил -- и тут на тебе! Перед самой победой старшего лейтенанта Зорича застрелила из дуэльного пистолета полоумная старуха! Да меня ж на том свете все собаки засмеют! Потом уже смекнул, что бабуся курок не взвела! А ты чего вылезла? Не страшно было?
-- Страшно, -- призналась Майка. -- Но я не верила, что она пальнет. Пистолет у нее какой-то ненастоящий. С загогулинками да финтифлюшками. Как в кино про Дубровского.
   -- Ох, Майка! Драть бы тебя, да некому! А если б пальнула со страху-то? Вот что бы я с тобой делал?
   Девушка поняла, что и впрямь сваляла большого дурака, и решила свернуть со скользкой темы.
-- А почему она решила, что мы ее убьем?
-- По своим судит. Сын у нее офицер, при чинах да при наградах. А как жареным запахло -- драпанул из города, только пятки засверкали. Про престарелую муттер даже не вспомнил. Оставил на растерзание красным варварам. Думаешь, фрицы пощадили бы мать красного командира?
   Майка помотала головой: о зверствах фашистских карателей на политзанятиях много рассказывали.
   -- Вот то-то же.
Вскоре Чёртова Бабушка снова возилась с цветами в своем саду. Она всё так же сторонилась русских, но перестала плеваться и браниться. И девчата больше не боялись ходить мимо ее дома.
  --
  -- Дневник
  
   Два кирпичных корпуса, чугунная решетка, напомнившая Майке и Милочке ограду Летнего Сада в Ленинграде, большой ухоженный парк с клумбами, где уже начали распускаться тюльпаны, посыпанные гравием дорожки -- всё так аккуратненько и чисто, как будто и нет никакой войны. Впрочем, городок ведь сдался без боя. Фашисты побросали своих раненых и сбежали.
  
   -- Тут раньше госпиталь был, немецкий, -- сообщила всезнающая Настеныш. -- А еще раньше -- больница для буржуев. А теперь, значит, мы будем. Пошли, а то Наташка заругается.
   Девушки вдвоем подхватили тяжелое ведро с водой и потащили на второй этаж. "Вот ведь гады, -- думала по дороге Майка. -- В палатах гильзы валяются и следы от пуль на штукатурке. Фрицы тяжелых раненых расстреливали, чтоб с собой не тащить. Все знают, что они сволочи, но своих-то! Своих не пожалели! Это не звери даже... зверь никогда своего собрата не убьет. Волк разве. Волки двуногие! Враги, конечно, но все равно как подумаешь -- жалко... Жил-был себе какой-нибудь там Фриц или Ганс, муттер с фатером любил, в церковь ходил, честно "хайль", дурак, орал этим людоедам, воевал за них -- и они же его в расход. Как... как старые чулки. Не нужен -- выкинуть. Сволочи. Ну, одно слово -- фашисты".
  
Наверху их разделили. Настеныша, Дашу и Милочку Наташка-полврача отправила мыть большую палату, а Майке вручила совок, ведро и щетку и указала на маленькую комнатушку:
   -- Здесь и одна справится. Соколова, это твой участок.
   "Да-а-а, повезло мне, как утопленнику", -- подумала Майка, оглядывая фронт работ. Окно разбито, пол усыпан осколками стекла и кусками штукатурки, с потолка отваливается побелка, паркет щербатый. "Успеем за пять дней-то всё подготовить?" -- этим вопросом Майка задавалась всякий раз, когда госпиталь переезжал на новое место. Всегда успевали, но она всё равно тревожилась.
   Узкая и длинная комната навевала мысли об унылых романах Достоевского. "Интересно, что здесь будет? Изолятор сделают или, может, кладовку? Нет, только не изолятор! В такой палате не выздоровеешь, а скорей на тот свет отправишься. Не хотела бы я здесь жить..."
   В углу стоял, и, казалось, угрюмо наблюдал за Майкой здоровенный шкаф темного дерева. Правая дверца, готовая вот-вот оторваться, висела на одном гвозде, левая, сорванная с петель, валялась рядом. Она тут же вспомнила, как в детстве боялась Бармалея и Крокодила, которые ночью вылезают из старинного комода и кушают непослушных детей. "Чушь какая в голову лезет..."
   Майка принялась за дело. Через два часа пол стал относительно чистым, а пятое или шестое ведро наполнилось кусками штукатурки. Девушка обеими руками попыталась оторвать его от пола и не смогла. Выдохлась. "Надо позвать кого-нибудь, в большой палате девчат много".
   Она вышла в коридор и нос к носу столкнулась с сердитой Натальей.
   -- Соколова, ты что, уже закончила? Идем, я проверю.
   Майка не успела ответить -- старшая решительно распахнула дверь.
   -- А это что такое? Соколова, за шкафом Пушкин подметать будет? А как ты думала? У нас краснознаменный госпиталь, здесь всё должно сверкать чистотой!
   -- Да как же я его одна отодвину-то, Наталья Андреевна?! -- взмолилась Майка. -- Тяжеленный ведь!
   Наташка критически оглядела подчиненную и, видимо, поняла, что переборщила.
   -- Назначу тебе помощницу, -- смилостивилась она. -- Сейчас пришлю.
   Когда старшая сестра скрылась за дверью, Майка тихонько ругнулась сквозь зубы: "Ссс... з-зар-раза!"
   Она втиснулась между шкафом и окном, уперлась руками в стену и попыталась сдвинуть шкаф спиной. Кажется, он чуть-чуть подался, совсем чуть-чуть. Что-то зашуршало и шлепнулось на пол. Что-то легкое, явно не штукатурка. Майка присела на корточки и заглянула под шкаф. Там было темно и пыльно. Разглядеть ничего не удалось. Тогда Майка пошарила в щели рукой. Пальцы нащупали клеенчатую обложку, и Майка извлекла на свет тонкую тетрадь.
   Листки в клеточку были исписаны убористым почерком, писавший умудрялся в двух строчках уместить целых четыре. Майка только головой покачала: ей даже в голову не приходило, что можно так экономить место. Все записи сделаны по-немецки. Она развернула тетрадь наугад. Даты... Записи... Длинные и короткие. Карандашом и чернилами. Похоже, чей-то дневник. Ей сразу бросились в глаза два слова: "анестезия" и "гипноз". Дальше неразборчиво, потом повторялось опять -- "гипнотизер"... Госпиталь... Солдаты... Дети... Бедные мальчики... Доктор... "Я -- доктор, Отто Винтерхальтер".
   Дальше почему-то было про мясо и огонь, а потом шло что-то и вовсе непонятное.
   Майка спохватилась. В любую минуту сюда может войти кто-нибудь из девчонок, нельзя, чтобы они увидели... Она быстро сунула дневник за пазуху и потуже затянула ремень платья, решив потом непременно разобраться. "У Митьки, кажется, есть немецко-русский медицинский словарь. Попрошу на денек-другой".
  
   Митька словарь одолжил, не задавая лишних вопросов. Это хорошо. Майка боялась рассказывать о находке. Даже ему. Дождавшись, пока товарки уснут, она тихонько, держа сапоги в руке, босиком прокралась в уборную. Запершись в дальней кабинке, устроилась на стульчаке, натянула на замерзшие ноги сапоги и стала торопливо листать дневник, выхватывая отдельные строчки и пытаясь поскорее добраться до сути -- так что там про гипноз-то? Но про медицину шло что-то совсем непонятное. Зато про жизнь было более-менее понятно. Майка с благодарностью вспомнила свою учительницу немецкого, добрейшую толстуху Эльзу Францевну, еще при царе работавшую в гимназии классной дамой. Она ходила к Соколовым на дом. "Не бегай со двора, -- ворчала няня, -- скоро твоя фруйлян придет!" После урока немка долго пила на кухне чай с пирожками, развлекая Майку и тетю Глашу историями из жизни гимназисток.
Ладно, сосредоточься, Май, а то все уже перезабыла! Придется вспоминать... "Исследователь... Великий ученый... Гипноз... А, вот и про гипноз! Анестезия... Учитель... Гений, психиатр... трагедия... Да что ж он все чушь какую-то пишет! Где про гипноз?! Вместе с гипнотизером... Стоп. Гипноз ВМЕСТЕ с анестезией?! Ну ничего себе, дают фрицы! Хотела бы я на это поглядеть!"
Майка залезла в словарь. Никакой ошибки, всё правильно, анестезия вместе с гипнозом. "Вот так номер! Ну-ка, а как они это делают?!" Но дальше снова шло что-то непонятное. "Главный гипнотизер каждый день выступает по радио, но его... -- волшебство? а, пассы! -- его пассы уже ни на кого не действуют".
Майка фыркнула. "Это он про Геббельса, что ли? Лихо!"
А, вот и снова про гипноз... Опять -- эксперимент... лицо... Больной... В паре... Так. А теперь он, похоже, честит на все корки дорогих коллег... за то, что они... что они делают? Опять мясо. Да при чем тут мясо?! Что за чушь?! Пишет -- пахнет... каким-то мясом... Вроде речь о больнице шла. Они что -- мясо каждый день ели?

Сгорая от нетерпения, Майка листала страницы и наконец стала читать все подряд.
"Отец мечтал, чтобы его дорогой Отто вышел в люди, стал врачом или учителем... Кто знает, через что мне пришлось пройти, чтобы стать хирургом! Это поймет только тот, кто сам по десять часов ночами стоял за барной стойкой, чтобы скопить на обучение!"
Майка слышала о таком, при царе многие студенты так жили. И ее всегда занимал вопрос -- а когда же они успевали учиться? И смогла бы она так же, если бы родилась до революции?
   "Бедный папа, хорошо, что он не дожил до этого кошмара... Его душа на небесах плачет кровавыми слезами, глядя на то зло, что вынужден творить Отто. Я должен подчиняться этим..."
   "Вынужден выполнять идиотские приказания... Вред больным. (Интересно, что же они такого делали?!) Ужасно. Бедные мальчики... Отчаяние охватывает, когда больных, которых ты вырвал у смерти, снова отправляют в этот ад... Ужасная, жестокая бессмыслица..."
Майка уронила руку с тетрадью на колени и уставилась на дверь невидящими глазами. Отчетливо вспомнилось, как она провожала на вокзале Истратова. "Мы их лечим, а потом они снова уезжают на фронт. А там убьют или покалечат... Зачем мы их спасаем, если опять отправляем туда, где могут убить?! Как машины. Сломалась, починили и снова используем..."
Да, немец правильно сказал -- бессмыслица. Самое верное слово. "Как же так?! Ведь он же фашистам служил... И... Тоже это понимает?!"
Мысли тут же перескочили на другое. "Значит, из меня тоже врач получится, если я сама до такого додумалась?"
"Папа, ты учил меня жить честно. Но вокруг творится такое... Я одинок, как былинка в пустыне. Я просто не могу. Я боюсь. Однажды... Герман, друг, блестящий ученый, психиатр, психо...(непонятно), ученик самого гениального...(дальше старательно зачеркнуто, но разобрать можно. Wolf Messing. Вольф Мессинг? Интересно, кто это такой?)
"Вот дурак-то, -- рассеянно подумала Майка. -- Он уже такого понаписал, что именем больше, именем меньше... Один конец -- расстрел".
"Светлая голова... Пришел ко мне -- и плакал, как дитя... в дом для умалишенных явились СС... приказ... веление... больным смертельные..." --  что?
   Майка снова залезла в словарь. А, инъекции! Тогда получается: "Велели сделать больным смертельные инъекции. Он отказался. Тогда несчастных безумцев погрузили в машину и увезли -- вроде бы в другую лечебницу. Но все же прекрасно знают, что за трубы дымят там, на горизонте... Я выслушал его... Он отправился домой... и повесился... Той же ночью...Почему так? От безысходности? Или боялся, несчастный, что я на него донесу?"
"А кто тебя знает..." -- мысленно ответила девушка. -- "Сидел всю войну и трясся, как заяц... слово начальству поперек боялся сказать... Мог бы в подполье уйти, слизняк несчастный!"
"Прости меня, папа, Отто живет трусом. Ненавижу нацистов, но что же я могу сделать? Я всего лишь маленький чиновник, хоть и с врачебным дипломом в кармане".
   "Тьфу ты... -- сморщилась Майка. -- Достоевщина какая-то..."
   "Красные подходят к городу, видит бог, я бы сдался в плен, им ведь тоже нужны квалифицированные врачи... Но как же малышка Эльза и ее мальчики? Их всех убьют, если я перейду на сторону врага..."
   Майка решительно захлопнула тетрадь. Всё, хватит на сегодня. И вообще хватит. Надо открыться кому-нибудь, кто все разъяснит. К товарищу майору не пойдешь -- у него и так забот хватает. И большой вопрос, читает ли он по-немецки хотя бы сносно. Чего доброго -- нагоняй получишь от замполита за чтение всякой вражеской литературы. Кто разбираться-то будет -- дневник, не дневник? По-немецки написано -- и баста. А дневник отберут, и потом всю жизнь мучиться -- гипноз, не гипноз... Сергею Филиппычу, конечно, можно было бы рассказать. Он наверняка читает по-немецки. Он профессор и очень много знает. Он бы что-нибудь объяснил. Но ведь тогда придется сознаваться и в том, что она, Майка, колдунья. Или гипнотизер? Сама уже запуталась. Как признаваться? И поверит ли профессор? Нет. Чем меньше народу об этом знает -- тем спокойнее.
   Остается только одно -- показать дневник Митьке. "А вдруг выдаст?!" -- зашевелилась где-то глубоко пакостная мыслишка. Девушка сердито стукнула себя по лбу. "Ну здрасте, приехали! Начиталась гадости всякой. Скоро от товарищей шарахаться начну. Митька -- он свой, советский. Он не продаст. Вот пойду отдавать словарь и всё ему расскажу".
Она спрятала тетрадь под рубашку и мышкой юркнула в спальню -- досыпать оставшиеся до подъема часы.
   Но ни на следующий день, ни в ближайшую неделю поговорить с Митей не удалось. Вокруг стали происходить такие события, что стало не до этого.
  
   Майка с Настенышем, помахивая букетами, возвращались из городского парка в госпиталь. Свернув к палисаднику, они замерли как вкопанные. Цветы выпали из рук. Он соседней улицы медленно, поддерживая друг друга, к госпиталю шли... нет, не люди. Скелеты. Один... Два... Пять... Восемь! Восемь скелетов в полосатых робах. Все одинаково страшные, лысые, беззубые, черепа обтянуты морщинистой землисто-серой кожей, на лицах выделяются только глаза. Майка поймала себя на мысли, что не может понять, кто перед ней -- мужчины или женщины. Впоследствии оказалось, что и те, и другие.
   -- Ч-что это? Что?! -- спросила Настеныш, заикаясь от страха и указывая трясущейся рукой на пришедших.
   "А то ты не знаешь! -- подумала Майка. -- Это из освобожденного лагеря, что за городом". "Все знают, что за трубы дымятся там, на горизонте", -- вспомнились ей слова из дневника Отто Винтерхальтера.
   Девушка зажмурилась и заорала так же отчаянно, как в детстве, когда, потерявшись, звала маму:
   -- Да-а-а-а-ша-а-а-а!!!
   --Да-а-а-ша-а-а-а!!! -- присоединилась Настеныш.
   Даша всегда знает, что делать. Даша поможет.
   -- Да-а-а-ша-а-а-а!!! -- крик перекатывался по улицам сонного городка. С мостовой, хлопая крыльями, вспорхнули перепуганные голуби.
   Из госпиталя высыпали Даша, Милочка, Клава, Любаша и другие девчонки. За ними торопливо хромал Митя.
   Увидев подошедших, Даша слегка побледнела, но мгновенно взяла себя в руки.
   -- Чего пялитесь? -- обругала она младших. -- А ну, девчата, берись, понесли!
   -- К-куда? -- глупо спросила Настеныш.
   -- На кудыкину гору! Принимать будем. Санобработка, осмотр, всё как положено. К нам это, наши больные.
   Даша подхватила на руки ближайший скелет и, даже не согнувшись под его тяжестью, понесла в приемный покой. То же сделали Любаша и Клава. Майка с Настенышем переглянулись, сплели руки "стульчиком" и последовали примеру старших. Скелет перевесил руку-кость через Майкино плечо, рукав полосатой куртки задрался, обнажив страшные незаживающие язвы на предплечье.
   "Это от чего? -- не сразу сообразила Майка. -- От голода? Или болезнь такая? А вдруг заразная?"
  
   Оказалось, что больных в госпитале уже ждали. Это была лишь первая группа, следом подтянулись еще две или три. Им отвели две палаты и приставили дежурить сестер поопытнее.
   "Летучки" тоже нередко привозили бойцов завшивленными, грязными, прямо из окопов. Сестры уже насмотрелись всякого. Но чтобы вши покрывали человека ровным слоем, падали и трещали под ногами... Неверующая Милочка вдруг тяжело вздохнула и размашисто перекрестилась:
   -- Ох, девоньки... Даже в блокаду я такого не видала. Как же это можно-то, с людьми -- так?
   Настеныш захлюпала носом.
   Кое-как доработав смену, Майка с Настенышем бегом бросились в подвал, где была оборудована душевая. Вскоре туда же примчалась и Милочка. Митя строго-настрого велел девушкам, принимавшим больных, тщательно вымыться, сдать одежду в прожарку и внимательно осмотреть друг друга -- нет ли насекомых. Майка едва успела перепрятать в раздевалке дневник.
   Девушки яростно оттирались мочалками. Настеныш ныла от страха. Ей все казалось, что у нее чешется шея. Майке тоже мерещилось, будто по ней кто-то ползет, хотя она и понимала, что это просто самовнушение. Отмылись, осмотрели друг друга, сменили форму и белье...
  
   Вечером пришла из лагеря машина со следующей партией больных. Госпитальный шофер дядя Коля, пожилой лысый язвенник, вывалился из кабины дрожащий, бледный как полотно, и спросил только:
   -- Девки, выпить есть? Налейте. Душа горит.
   Кто-то сбегал на кухню и выпросил у тети Таси чуток ее знаменитой настойки. Шофер трясущимися руками взял кружку и отхлебнул.
   -- Мы дверь открываем, а там на полу лежит мертвяк без ноги, -- сбивчиво рассказывал дядя Коля. -- И руки протянул к двери. Самое страшное -- даже не мертвецы, не ямы эти... -- у шофера даже щека слегка дергалась. -- Детишки...Они... эти... фрицы, мать их... они всё с них сберегли, одежду там, вещи... Игрушки -- шофер всхлипнул и сжал ладонями виски. -- ССсочки, сандалики, н-но-носочки, ботиночки детские. Игрушечки всякие мелкие... много... комната целая... мишки, куклы, мячики... Что ж они наделали!.. Сколько ж детей было!.. Изверги!.. И потом там между бараков взрослые ходили и искали, нет ли... тапочки какие-то детские, шапочки... собирали ... подумать только, что детишек тех... фрицы... Да я же их, гадов! Зубами буду рвать!
   Вскочил, в ярости пнул колесо полуторки:
   -- Давить, как клопов давить надо! Не люди это! Те, кто такое вот... с де-ет-т-тишками... -- он снова стал заикаться. -- Н-не люди они... Упыри!
  
   У Майки будто ледяной ком застрял в груди. Холодная, всепоглощающая ненависть. Она возненавидела этот тихий чистенький городок, угодливо-льстивых местных жителей, церковь и камни главной площади, деревья, кусты, дроздов, голубей и котов.
   "Все знают, что за трубы дымят там, на горизонте..."
   "Сбросить бы на них большую-пребольшую бомбу! Чтобы камня на камне не осталось!
   Они знали. И молчали. Копались в своих палисадничках. Выращивали цветы. Молились богу. Ходили в гости. Спокойно пили по утрам кофе. С плюшками. Когда рядом творилось такое! Сволочи! А мы еще всяких Чёртовых Бабушек лечили! Всё. Хватит быть добренькими. Пусть только какая гадюка попробует сунуться -- ах, фройляйн доктор, спасите-помогите, тут болит, там колет! Не дождутся! Привести бы их в эту палату да спросить -- так вам помощь требуется? А где вы были, когда они молили вас о помощи? Ах, вы боялись? Тряслись за свою шкуру? Так подыхайте теперь как собаки!"
  
   Вечером девчонки в общежитии ревели хором. Унимать их было некому: как назло, и Даша, и Клава, и Любаша дежурили. "Звери задрожали, в обморок упали, -- некстати вспомнилось Майке. -- Коллективная истерика. Попрошусь-ка я ночевать к тете Тасе". Она прихватила словарь и улизнула из комнаты, решив сперва зайти к Мите и во всём сознаться.
   "Жалко, что я ни пить, ни курить не выучилась. Самое бы время, -- подумала девушка.-- Да еще дневник этот чёртов под платьем мешается! Сколько ж можно его перепрятывать?! Ведь завтра опять мыться пошлют!"
  
   -- А, Майя, -- бледно улыбнулся Митя. -- Заходи.
   Майка положила словарь в теплый круг света от настольной лампы.
   -- Вот. Спасибо. Принесла.
   -- Ну что, помог он тебе?
   -- Не-а, -- пробормотала Майка. Тяжело было начинать такой разговор первой.
   -- Мить, мы же новеньких спасем? Правда?
   Митя покачал головой.
   -- Не всех.
   -- Почему не всех? -- требовательно заглянула ему в лицо Майка. -- Они же ходят и разговаривают! Милочку же в Саратове выходили. Ей глюкозу и бульон давали. Вон, бегает, работает как все.
   -- Более ранняя стадия -- вот и вылечили. А здесь у некоторых начались необратимые изменения. Кахексия. Тут никакой бульон не поможет. Когда организм голодает, он сначала подъедает жировые запасы -- они есть у любого здорового человека. Кстати, у женщин их больше, женские округлости -- это как раз на тот случай, если мужчина мамонта вовремя не забьет. А когда организм съедает весь жир, он начинает поедать сам себя. Мышцы и печень.
   А потом органы начинают умирать. И вот тут мы уже ничего не сделаем. Как
   правило, умирает кишечник -- просто перестает всасывать питательные
   вещества. Все. Если кишечник умер -- всё... Корми не корми, человек уже не усвоит ничего. Плохо дело
   Друг вздохнул и как-то передернул плечами, будто пытаясь стряхнуть с себя что-то...
   -- Я всё ругался, почему их вообще отпустили сюда пешком, почему не дали машин. Оказалось -- они сами так захотели. Выйти оттуда своими ногами. Самим уйти, а не чтобы их вынесли. Вот так...
   Он помолчал немного.
   -- Теперь привезут тех, кто сам ходить уже не может.
   -- А язвы такие у них откуда? Тоже от голода?
   -- Нет, Май. Фашисты...-- он сглотнул. -- Фашисты... опыты на них ставили. Изучали лечение ожогов. После эксперимента -- в расход.
   -- Расстреливали?! -- ужаснулась Майка.
   -- Если бы. Фашисты -- они ж, гады, экономные. Зачем на пленного пулю тратить? Не давать жрать -- сам помрет. А если умирает недостаточно быстро -- в газовую камеру.
   Митя потер переносицу.
   -- Если б я попался к ним в лапы, мною бы давно уже поля удобряли.
   Майку затрясло: "Точно! Он же еврей! А фашисты убивают всех евреев!" Не было бы Митьки. Смешного, лохматого, всезнающего Митьки. Не-бы-ло-бы. Сов-сем. Осталась бы от него горстка пепла.
   "Сволочи! Ну какие же сволочи!"
   -- Мить... А мы местным еще будем помогать?
   -- Будем, конечно. А зачем ви таки спгашиваете?
   Шутка не получилась. Повисла в воздухе и оборвалась.
   -- Я больше не хочу их лечить. Они всё это знали и молчали. Знали, что рядом с ними убивают людей! Я ненавижу сейчас их всех... даже тех, кто сам никого не убил. Сидели как крысы в норах и боялись!
   -- Боялись не все. Но те, кто не испугался, и сгинули в таких лагерях. А те, кто жил здесь -- да, боялись. Боялись попасть туда сами, боялись, что туда попадут их родные. Так и тряслись все эти годы... Те, кто мучил людей в лагере, свое уже получили. Им нет пощады. А те, кто просто боялся... Что с них взять? Мещане.
   -- А почему они такие?
   -- Это буржуазная мораль, Май. Во весь рост. Каждый думает -- если я ничем таким не занимаюсь, то я чист и не виноват. И вообще, моя хата с краю. А если каждый сам за себя, то в стране и заводятся всякие гитлеры.
   -- Вот именно! Они все виноваты! -- запальчиво выкрикнула девушка. -- Каждый за себя! Даже те, кому совсем не нравится, что творится! Каждый думает, что он один только всё понимает. Но сидит и дрожит за свою шкуру, как заячий хвост. Только и может, что бумагу марать. А что, бумага все стерпит. Мить... -- Она понизила голос. -- Я тут такое нашла! Сейчас покажу.
   Майка метнулась к двери, проворно накинула крючок и велела:
   -- Отвернись, достану.
   Митя послушно уткнулся носом в угол, будто водящий в прятках. Сзади послышалось сопение и шорох.
   -- Май, что у тебя там? Книга? Но ведь вся здешняя библиотека уничтожена. Или ... не вся?
   -- Не книга. Хуже. Дневник.
   Она наконец вытащила тетрадь из наскоро пришитого под платьем кармана и положила ее на тумбочку. Оделась.
   -- Всё, можно.
  
   Митя быстро прикрыл дневник каким-то раскрытым словарем. Спросил вполголоса:
   -- Чей?
   -- Здешнего врача.
   Зорич побледнел и положил на словарь еще какую-то толстую медицинскую книгу.
   -- Где нашла?
   -- В каптерке. Когда убиралась. Наташка велела за шкафом подмести, я его пихнула, а тетрадка на пол и упала. Я открыла, смотрю -- там про гипноз написано. Интересно стало. Вот и забрала почитать...
   -- Никому не показывала?
   Майка даже обиделась.
   -- Да что ж я, дурочка?! При себе носила, ночью в уборной читала.
   -- А чего ж сразу не пришла? -- Митя спрашивал строго, как врач пациента, запустившего болезнь.
   -- Я сама хотела разобраться. А потом некогда было.
   -- Хоте-е-ела она! -- передразнил Митька. -- У, безголовая! Сколько вас там в комнате? Восемь душ? А если б кто прознал? Ты вообще о чём думала?!
   Майка шмыгнула носом и позорно заревела. Она только сейчас поняла, как сильно рисковала.
   -- Я боя-а-алась... Он там писал, что всех бои-и-и-ится... И я тоже всех стала боя-а-аться... Даже товарищей!
   Митя сменил гнев на милость. Потрепал Майку по макушке, вытащил откуда-то пузатую стеклянную бутыль и две стопочки. Вынул пробку. По каморке разнесся запах то ли карамели, то ли дымка, то ли жареного кофе. "Коньяк! -- сообразила девушка. -- А говорят, он клопами пахнет. И ничего подобного. Вкусно пахнет. Интересно, где раздобыл?"
   -- Ладно, будет сырость разводить. На-ка вот, хлебни вместо валерьянки. И сахаром заешь. И я с тобой за компанию выпью.
   Майка зажмурилась и осушила стопку. Сразу стало горячо в горле, что-то мягко толкнуло в затылок, а ледяные пальцы страха, стиснувшие желудок, немного разжались. Раньше Майке не доводилось пить коньяк. Но, пожалуй, он лучше, чем разбавленный спирт. Не такой противный.
   -- Ну, что? Полегчало? Заешь еще. Вот и меня так старый доктор на летучке поил, когда не сумели мы с ним одного раненого отстоять. У меня до вечера руки тряслись, а на ночном дежурстве он меня вот так же успокаивал.
   -- Что, тоже коньяк пили?
   -- Нет, медицинский спирт. Чистый, как слеза хирурга. Врачи ведь тоже иногда плачут, Май... Когда больные не видят.
   -- Может, и этот немец тоже плакал? Он ведь жалел своих больных.
   -- Может. Ты много успела прочитать?
   -- Много. Но я про медицину ничего не поняла. Там латынь, какие-то военные слова, медицинские слова... Я только про жизнь поняла. И то не всё. Его зовут Отто Винтерхальтер. Он врач в госпитале. Выполняет идиотские приказы нацистов и всего боится. И еще у них в госпитале все время пахнет мясом. Я не так перевела?
   -- Покажи, где написано.
   Майка зашелестела страницами.
   -- Вот.
   "Из операционной пахло горелым мясом, -- с ходу перевел Митя. -- При легочных ранениях открытые раны груди прижигались перед тем, как закрыть. Швы снова разошлись. Я не скрывал своего возмущения. Из-за этого жуткого прижигания жизнь раненых снова оказалась под угрозой. Нередко развивалась тяжелая форма гангрены". Что за чёрт?! Они что там -- с ума все посходили?!
   Он уткнулся в тетрадку и забормотал:
   -- Воздух в грудной полости... Легочная доля сжимается... Не удалось спасти, несмотря на повторное сшивание... А, понял. Это прошедшее время, Май. Видимо, вспоминает, как дорогие коллеги в полевых госпиталях использовали прижигание открытых ран.
   -- Чем... Прижигание? -- похолодела Майка, уже догадываясь об ответе.
   -- Открытым пламенем. В том числе и легочные ранения.
   -- А зачем?! Они что, совсем дураки?!
   -- Ох, Майка! Мне ж придется тебе целую лекцию прочесть.
  
   Майка устроилась поудобнее и приготовилась слушать. Раз уже в Митю опять "вселился дух профессора Савицкого", такой момент упускать не стоило. Друг умел объяснять сложные вещи доходчиво и подробно, как никто другой.
   -- Ну, поехали, -- Митя шлепнул по столу раскрытым дневником, -- вот что творили эти "умники". С чего начинаются проблемы раненого при ожоге? С интоксикации. Инфекция когда еще разовьется, а продукты распада белков -- вот они. Всасываются в кровь, выводятся почками, портя их по дороге. При ожоге, если мне не изменяет память, они еще и особо токсичные, и их сразу много. Поэтому при обширных ожогах прогноз безнадежный. А с прижиганиями ран начинается вообще народный ансамбль песни и пляски. Чисто теоретически -- да, огонь или раскаленное железо стерилизует. На практике... Если калить железо не добела -- то мясо пригорит. В смысле, прилипнет к железу и будет отрываться. Разрушая лейкоцитарный раневой барьер и ускоряя всасываемость продуктов распада белка. Калить добела -- нужна хорошая горелка или кузнечный горн. Если рана сколько-нибудь обширна и глубока, то мы не можем надежно прожарить ее всю. Мы же, собственно, вообще не управляем глубиной и обширностью зоны прижигания. Прижигать -- это всё равно что делать ПХО мясницким топором. Где-то мы пережжем, а где-то недожжем. Где пережжем -- излишне травматизируем ткани и имеем шанс поджарить нерв, артерию, суставную сумку и прочую требуху. Где недожжем -- оставим патогенную микрофлору, окруженную мертвыми тканями. Умела бы она писать -- написала бы благодарственное письмо. Да, и, увеличивая количество мертвых тканей, мы нагружаем иммунную систему. Для всяких кокков это -- как для шпиона сборная колонна беженцев. Все без документов, никто никого не знает, НКВД на части рвется, а проверить всех всё равно не успевает.
   Майка слушала, не зная, смеяться ей или ругаться. "Какой из него профессор получится! Сказка! Не хуже этого самого Савицкого", -- подумала она.
   -- Да, чуть не забыл, -- продолжал Митя. -- Ожог -- это боль и плазмопотеря. И то, и другое шокового больного убивает надежнее пули в голову. Вторичный шок -- штука страшная и почти необоримая. Каково будет раненому -- я даже слов не подберу. Экзитус леталис однозначный, и при этом такой, что... Короче, таких последствий никакому врагу не пожелаешь, даже фашисту.
   Термокаутером пользуются, да. Но в каких-то настолько редких случаях, что я и не упомню. Кажется, с язвой желудка в некоторых случаях лучше термокаутерить. Но для ПХО ничего даже близко сравнимого со скальпелем нет. И не будет еще лет пятьдесят. Или сто. Или никогда.
   -- Они что, не знают, что это вредно?! Дураки, да? Это же чистое средневековье!
   -- Вот тебе и хваленая немецкая медицина. Знаешь что, Май... Оставь-ка ты мне эту тетрадку. У меня целее будет. Не бойся. Никто не узнает.
   -- А шо таки я с этого буду иметь? -- рискнула пошутить Майка.
   Митя хитро прищурился.
   -- А я таки тебе всё переведу и объясню. Как в лучших домах... то есть университетах Парижа и ЛондСна. Ну шо? Лады?
   -- Лады.
   -- Тогда бистренько бежи спать. Поздно уже. Только на Наталью гляди не дыхни. А то полетят от нас с тобой клочки по закоулочкам.
   Девушка неохотно поднялась.
   -- А да-а-альше когда-а-а? -- протянула она, как ребенок, которому не дочитали сказку.
   -- Интересно?
   -- Еще бы! Для чего я его столько времени прятала!
   Мите, похоже, и самому было любопытно. Он прямо горел научным азартом, бегло перелистывая страницы.
   -- Тут наш высокоученый сыплет терминами, я и сам не всё понимаю. Словарь нужен. Попробую достать. А читать будем в городском парке. Дневник, конечно, презанятный, но узнает начальство, особенно замполит, нам с тобой мало не покажется.
   Майка и сама это понимала. Дневник, не дневник, по-немецки написано -- значит, вражеская литература, и все дела. Доказывай потом в Особом отделе, что у тебя был чисто научный интерес.
   -- В парке? -- задумалась она. -- Как бы девчонки наши не прознали!
   "Если пойдем вместе -- увидят, начнут хихикать, слухи пойдут, что мы с Митькой гуляем. Спросят, что мы там делали. Скажу, что книжки читали -- спросят, что это за книжки такие, которые обязательно надо втихаря читать. И так плохо, и эдак неладно. Нет, конспирация и еще раз конспирация".
   -- Тоже верно, -- согласился Митя. -- В сводки сарафанного радио нам с тобой попадать не след.
   -- Уходим порознь, -- решила Майка. -- И возвращаемся тоже.
   Митя кивнул.
   -- Резонно.
  
   Через несколько дней, когда работы стало меньше, Митя на ходу небрежно бросил Майке:
   -- Да, кстати, конспекты я твои проверил.
   -- Ошибок много? -- тут же сообразив, о чем идет речь, загорелась девушка.
   -- Порядочно. Будем с тобой разбирать на досуге. Сегодня же и начнем.
   Вечером он ушел первым. Вскоре улизнула и Майка.
   В городском саду еще сохранились кое-где резные деревянные скамеечки. Майка с Митей выбрали одну, подальше от главной дороги, и раскрыли дневник. Друг начал переводить с прямо с листа.
   "Бедная Германия, что сделали с тобой! В кошмарных снах я не мог такого представить. Звери -- и то добрее. Они защищают своих детенышей, а люди хладнокровно гонят их на убой.
Газеты трубят об оружии возмездия, которым мы сокрушим врагов Германии. Видел я это "оружие"... Фольксштурм, пятнадцатилетние мальчишки, которым следовало бы сидеть за партой да зубрить уроки, а в девять вечера пить горячее молоко и отправляться спать. Великолепное оружие, что и говорить! Надежда Германии! Если это всё, на что мы можем надеяться, то Германия обречена.

...Господин рейхсминистр вещает по радио, что юные воины счастливы умереть с именем фюрера на устах! В жизни не слышал более гнусной лжи! А вы видели, как они умирают, господин рейхсминистр? Не угодно ли взглянуть? С размозженными руками, оторванными ногами, выбитыми глазами, искрошенными челюстями, с кровавой пеной на губах -- вот как они умирают! И перед смертью вспоминают не фюрера, о нет! Бедные мальчики в агонии зовут маму! Да, господин рейхсминистр, да! Я каждый день вижу это! И ничем не могу облегчить страдания несчастных, потому что начальник госпиталя распорядился экономить морфий и давать его только тем, кого можно спасти! Скотина. Гнусная, бездушная скотина!"

Майку передернуло от омерзения.
   -- Вот сволочи! Да я бы их... А я бы... Украла этот морфий из аптеки! Да, да! И набила бы морду главврачу, а потом ушла в подполье. Тварь дрожащая этот Отто! .
Митя продолжал:
   "Главврач... Да какой он, к черту, врач! Бывший аптекарь, торгаш! Всем известно, что его папаша спекулировал лекарствами еще в ту войну! Вот на чём он сколотил состояние! Вот откуда клиника! Сынок связался с нацистами, и теперь может творить все, что заблагорассудится! Не удивлюсь, если он пошел по стопам своего дорогого папочки. Если удастся поймать его на спекуляции -- я с огромным наслаждением донесу на него!"
Ой, гадость какая! Воровать лекарства у больных в военное время -- это измена Родине. За это расстрел полагается. Если бы она, Майка, о чём-то таком узнала -- то немедля доложила бы куда следует.. Органы разберутся, кто и что делал. Наслаждение тут ни при чем.
  
   "Выкручиваюсь как могу... Мальчик, четырнадцать лет... Безнадежен. Морфия не добыть. Вместе с ... (имя тщательно зачеркнуто) рискнули применить гипноз..."
-- Значит, теперь гипноз ВМЕСТО морфия?!
   Митя поднял рассеянный взглад от тетради.
   -- Ты погоди, Май. Не беги впереди паровоза. Давай сперва дочитаем, а после, вот ей же божечка, я тебе все объясню.
  
   "Мы с... (здесь опять зачеркнуто, не разобрать) всю ночь бодрствовали у его постели... ...(неразборчиво) колыбельную..."
"Ух ты! -- Майка даже подскочила от возбуждения. -- Колыбельную! А я ведь... тоже... Истратову пела...
Легкий ветер присмирел,
Вечер бледный догорел...
Почему всё так похоже?! Он же фашист! У него не должно быть таких чувств!"
   "К утру скончался... Лежал с кроткой улыбкой, как ангел. Не мучился перед смертью. Хоть это мы смогли для него сделать. Бедный ребенок... Упокой господь его чистую душу".
Майка бессознательно грызла ноготь на большом пальце. Мысли путались. "Это что же получается -- они гипнозом боль снимали? Я тоже так умею. Выходит, я -- гипнотизер?! И никакой мистики тут нет?"
"А если бы вот так умирал ваш собственный сын, господин рейхсминистр? Какие слова утешения вы нашли бы для него? О славе великой Германии? О фюрере? Что скажете, доктор Геббельс?"
  
   -- Мить, а кто такой Вольф Мессинг?
   -- Известный гипнотизер, бежал в СССР от фашистского режима. За его голову давали двести тысяч марок. И знаешь, почему? Однажды, выступая перед публикой, он предсказал гибель Гитлера, если тот повернет на восток. Ты разве не знаешь? Он и в Москве с опытами выступал. Кто-то даже считал его колдуном. Якобы он мог прочесть мысли человека, взяв его за руку. Но, конечно, никакой магии тут нет. Одна только наблюдательность. Когда человек напряженно думает о чём-то, клетки головного мозга передают импульсы всем мышцам организма. Их движения, незаметные простому глазу, легко воспринимаются наблюдательным человеком.
   -- А у него были ученики?
   -- Может, и были.
   -- А что делал врач из сумасшедшего дома? Отто пишет, что он -- ученик Мессинга, проводил "бес-пре-це-дентные эксперименты" и "стоял на пороге великих открытий".
   -- Ну, во-первых, не "ученик Мессинга", а "считавший себя его учеником". А это-таки две большие разницы, как говорят у нас в Одессе. А во-вторых, лечение душевнобольных с помощью рентгеновских лучей -- не такое уж великое открытие. У нас еще в тридцать пятом году об этом книга вышла. Мог бы и упомянуть о работах советских врачей, которыми его дружок столь беззастенчиво пользовался.
   -- А про гипноз? Я так и не поняла -- у них гипнотизер работал в паре с наркотизатором или вместо?
   --И так, и этак, Май. Вот смотри, что он пишет. -- Митя открыл тетрадку на нужном месте и без запинки начал переводить прямо с листа: "Главное, что все раненые прибывали к нам в стрессовом состоянии, многие -- со вторичным шоком. Долгая дорога в санитарном поезде, огнестрельные ранения. Порою прибывали молодые мужчины, парни без рук, без ног. У многих зубная полость представляла собой кашу из раздробленных зубов и кровавых остатков мягких тканей. У иных вообще отсутствовали части челюсти.
   В молчании мы стояли у постели раненого. Он мертвенно бледен. Повязка вся пропитана ярко-алой кровью. Нужно было срочно что-то делать, иначе он погибнет. Дотронуться до челюсти искалеченного человека было невозможно. И тогда мы начали работать в паре с психиатром-гипнотизером. Даже анестезию раненому проводили под гипнозом".
   -- Ого! -- не выдержала Майка. -- И как? Что у них получалось?
   -- "Блестящий результат в 90% случаев". Да ты, Май, не обольщайся. Хорошо, если процентов пятьдесят. Судя по описанным симптомам, больной и сам бы вскоре отключился. Доктор у нас, похоже, энтузиаст. У них, у энтузиастов, всегда "результат блестящий". Если просто "многообещающий" -- значит, 100% летальность, но в следующий раз обязательно получится. Они влюблены в свой метод и совершенно искренне обманывают сами себя.
   -- А если гипноз вместо наркоза? Или вместо морфия? Тогда что? -- допытывалась девушка. -- Можно так загипнотизировать человека, чтобы он боли не чувствовал?
   -- Гипноз вместо анестезии -- смерть от шока. "Операция прошла успешно, но... картина шока... mortis in tabula. Непостижимо, нет, не могу в это поверить!"
   -- Шок...
   "Болевого шока не бывает!" -- вспомнилось Майке. "Ну да, конечно. Боль-то убрали, а кровопотеря никуда не исчезла. От боли без кровопотери шока не бывает, а от кровопотери без боли -- бывает".
   -- Мить, а я вот что подумала. Может, то, что я делаю -- это гипноз? Может, я просто гипнотизер? И мне в цирке надо выступать?
   Но друг покачал головой.
   -- Нет, Май. Гипнотизеры делают пассы, внушают словами и смотрят пациенту в глаза. Ты молчишь, не шевелишься и глядишь в сторону. У тебя учащаются пульс и дыхание. А потом ты жалуешься на упадок сил. Это не гипноз. Точно тебе говорю.
   "Значит, всё-таки колдовство", -- погрустнела девушка. -- "Значит, я ведьма. И от мединститута мне теперь никак не отвертеться".
   -- Герр доктор -- тот еще гусь, -- продолжал Митя. -- Вот, гляди, что пишет.
   "На мои вопросы о влиянии различных факторов на выживаемость ожоговых больных дали прекрасный ответ коллеги из р. Признаюсь, мне было бы неприятно самому делать столь необходимую для Рейха и науки работу. Эти люди приносят не меньше пользы отечеству, чем солдаты на фронте. Их помощь для нас бесценна". Как ты считаешь, что это за "коллеги из р.", которых он не называет даже в дневнике?
   -- Не знаю...
   -- Думай. Ожоги. Исследования ожогов. "Неприятная работа". "Бесценная помощь". Ну?
   -- Ревир?! -- подскочила Майка. -- Лагерный "лазарет"?
   -- Именно. Он в лагере консультировался.
   -- Вот сволочь! Ну какая же сволочь! А мы оттуда ожоговых больных принимали! Я-то думала, что он просто трус! А он гад последний!
   -- Чистоту блюдет фриц, -- Митя нехорошо сощурился, -- хочет, чтоб все стерильно. Тухлый фраер, шоб все цорес на его голову! А результатами, что чужой кровью и муками получены, он пользоваться не гнушается. И бессонницей не страдает, потому что город пока не бомбят. А вот еще, полюбуйся: "Говорят, они убивают всех мужчин и насилуют всех женщин. От беженцев приходят ужасающие слухи. Если хоть половина из них правда -- в Германии скоро не останется ни одного немца. Боже, смилуйся над моей бедной страной!" -- Митя зло фыркнул. -- Расскажите эту сказку Чёртовой Бабушке, герр доктор.
   -- Хорошо хоть не додумался написать, что потом мы их всех зажарим и съедим, -- мрачно пошутила Майка.
   -- По мифологии я-таки вообще должен пить кровь христианских младенцев, -- хмыкнул Митька. -- Ничто так не постоянно и неизменно, как человеческое невежество. "Сердце сжимается при мысли о том, что малютка Эльза и ее мальчики могут попасть в руки красных варваров". Ты чуешь, Майка? Это мы с тобой -- варвары. Это товарищи наши -- варвары.
   -- А ихние -- так вообще фашисты поганые! -- вскинулась девушка. -- Лечить не умеют, средневековые методы используют, а всё туда же -- варвары! Еще бы пилюли из живых жаб раненым давали! Сами они варвары!
   -- "В случае чего я просто предложу им свои услуги -- они же нуждаются в помощи современной европейской медицины!" Ша, герр доктор, не надо нам арапа заправлять. Вы не на Привозе, да и там за такое морду бьют... Это называется "европейская медицина"? Что у них в медицинском ведомстве творится -- старик Гиппократ в гробу вертится! Военные врачи лаются с гражданскими, чиновники греют руки, бюрократов развели -- отстреливать пора. Вот, слушай сюда: "Большинство офицеров медицинской службы тратят свои силы, ведя изнурительную бумажную войну в администрации, совершенно пренебрегая обязанностями врача. Медицинское руководство становится всё больше похоже на предпринимателей, занятых транспортировкой больных. За раненых надо просить. И чем настойчивее просишь, тем меньше шансов получить нужное". Оцым-поцым-двадцать восемь! Как тебе это нравится? Европейская медицина!
   -- То есть просто наживаются на солдатах?! Вот сволочи! В расход бы их всех! Неужели они все такие? А Тельман?
   -- Тельмана фашисты расстреляли. А остальные ... сидели и молчали. Как этот Отто. Будь он жив -- честное слово, дал бы в морду!
   -- А что, разве он не сбежал из города?
   -- Похоже, что нет. Я до конца прочел.
   -- А что с ним случилось?
   -- Когда наши войска подходили к городу, фашисты драпанули и расстреляли всех раненых, кто не мог сам передвигаться. А Отто остался со своими больными. Ну и его шлепнули за компанию. А дневник он успел зашвырнуть за шкаф. Последние записи он сделал уже второпях: "Стучат в дверь... Мне уже не страшно. Жил дрожа, так хоть погибну достойно. И да примет Господь мою грешную душу".
  
   Солнце садилось, сладко запахли ночные цветы. Митя вынул из кармана часы- луковицу на цепочке, взглянул на циферблат и присвистнул.
   -- Ну и заболтались мы с тобой! Возвращаться пора. Иди первой.
   -- Иди первым. Мне подумать надо. Никак всё в голове не уложу.
   -- Тогда укладывай поаккуратнее. Как хороший медик -- тревожный чемоданчик. Всё скоро и по местам. Не засиживайся тут.
   -- Я только цветов наберу и вернусь, -- пообещала Майка. -- Ты иди. Я скоро.
  
   Митя ушел, на прощание еще раз строго велев Майке не засиживаться. Неподалеку росли какие-то душистые цветы, похожие на подснежники, какими их рисуют на открытках. Девушка стала рвать их, стараясь составить красивый букет.
  
   "Что же за человек такой этот Отто?"
   Пока читали дневник, Майка сперва немного сочувствовала герру доктору, потом совершенно искренне возненавидела его и стала презирать. "Жил трусом, сотрудничал с палачами... Значит -- и сам палач! Старался всю дорогу не видеть дальше собственного носа. Другой бы плюнул главврачу в морду и ушел в подполье. Потому что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Жизнь прожить толком не смог, только погибнуть сумел достойно. Прямо сюжет для романа! И все же он жалел своих больных, совсем как я. И не захотел оставить их, решил, что лучше погибнуть вместе с ними. Значит -- хороший? Но ведь трус, жалкий трус! И называет нас варварами! Какой же он?
   А фашисты своих расстреливали. Как же они могли -- своих?! Или у них нет "своих", есть только своя собственная шкура? Таких даже зверьем не назовешь -- перед медведями в зоопарке стыдно будет".
  
   Холодно. Сыро. Накануне прошел дождь, дорожки были мокрыми, у Майки замерз нос и промокли сапоги. Зря она всё-таки шинель не накинула. Тут, конечно, теплее, чем дома, но всё-таки не лето. Рано еще в одном платьишке разгуливать. Ой, скоро дневная смена с дежурства вернется, надо бежать!
   Когда Майка спохватилась, что вот-вот наступит комендантский час, и, запыхавшись, примчалась в госпиталь, на город уже спустились сумерки. Она отряхнула капли с букетика ночных фиалок и, поеживаясь от сырости, пошла по дорожке к крыльцу. За угол завернуть не успела. Рядом послышались негромкие голоса. Беседовали двое. Майка замедлила шаги. "Кого в такую сырость гулять понесло? Если больные -- надо в корпус отправить. Еще схватят осложнение!" Она тихонько выглянула из-за подстриженных кустов сирени. На посыпанной гравием дорожке стояли Митя и Даша. Говорили, видимо, уже давно. "Свидание у них, что ли? Не могли местечко поукромней найти? Встали у всех на виду! Теперь и не высунешься, неудобно. Мерзни тут из-за них!"
  
   -- Пошел бы в театральный -- выплясывал бы теперь где-нибудь, а тебя не встретил.
   -- Гос-споди-и-и! -- с тоской протянула Даша. -- Да куда ж ты рвешься, глупенький? Чего ты от меня хочешь? Ну шо я тебе смогу дать? Я ведь уже всё им отдала! -- она кивнула на госпиталь. -- До до-ныш-ка! -- ее голос оборвался.
   "Ой!" -- вздрогнула Майка. Ей и самой такие мысли в голову приходили. Вот кончится война, Женька вернется, -- и чем она его встретит? Что ему даст? У нее же ничего не осталось. Всю любовь, всю ласку и нежность она отдала раненым. Всю войну улыбалась, потому что так было надо. Иногда становилось страшно: а вдруг однажды запасы тепла совсем кончатся, и Жене ничего не достанется?! Как же тогда быть?
   Даша еще что-то говорила быстрым, сбивчивым шепотом, слов было уже не разобрать, только вздохи и всхлипы.
   "Неужели плачет?!" -- не поверила своим ушам Майка, снова осторожно высунувшись из-за кустов.
   Подруга стояла посреди дорожки, уронив голову на грудь и сжав руками виски. Плечи ее вздрагивали. И вдруг Митя решительно шагнул к ней и крепко обнял. Дашка, недотрога Дашка, не вырвалась, а уткнулась ему в плечо. Шпильки вывалились из ее волос, и тяжелая длинная коса упала на спину. Митя осторожно гладил и перебирал пальцами густые пряди. Майка затаила дыхание. Подглядывать, конечно, ужасно некрасиво, но и обнаружить себя теперь никак нельзя. Еще подумают, будто она специально за ними шпионит. А она не специально. Просто так вышло.
  
   -- Ляленька ты моя, солнышко, родная. Да ничего мне не надо. Я сам тебе всё отдам, сам тебя отогрею. На руках носить буду. К морю увезу. Поедешь со мной?
   Даша что-то шепнула в ответ, Митя наклонился к ней...
   "Целуются! -- ахнула про себя Майка. -- Вот так номер! Теперь придется прятаться, пока они не уйдут. Да я же тут закоченею и в сосульку превращусь!"
   К счастью, эти двое тоже замерзли. Митька пошел провожать Дашу до общежития, а Майка, воспользовавшись моментом, прошмыгнула в госпиталь. На сегодня впечатлений было более чем достаточно.
   Тетрадь Майка оставила Мите. Она благоразумно решила, что без его разъяснений дневник всё равно будет бесполезным.
  
   Здравствуй, дорогой цыпленок!
   У меня всё хорошо. Гоним фрицев в три шеи. Недавно перелетели на их аэродром. Фашисты так драпали, что всё свое добро оставили. Трофеев мы захватили -- ахнешь! И самолетов, и техники, и горючки -- всего теперь полно. А технику нашему главный трофей достался. Открываем ангар, а оттуда собачонка ошалелая вылетает. Забыли, видно, хозяева. Маленькая, черная, вроде на таксу похожа, только мелковата. На переднюю лапку хромает. Выскочила, покрутилась и сразу к технику нашему, Васильичу, кинулась. Запах, видать, знакомый учуяла. Скулит, ластится, хвостом виляет, руки ему лижет. Хоть и по-собачьи жалуется, а всё понятно. Мол, и на кого ж ты меня, хозяин, покинул. Ну, Васильич расчувствовался, по карманам пошарил, хлебушка ей дал. Та моментально проглотила и еще просит. Оголодала, бедная. Кто знает, сколько она там взаперти просидела. Ребята их обступили, суют собачонке кто чего. Всё слопала, наелась и к Васильичу на колени полезла -- дрыхнуть. Ну чисто кошка. Да и сама с кошку, не больше. Мы с ребятами гадали -- а чего она такая маленькая, щенок, что ли, да вроде не похожа. Тут Мишка Заяц подошел. У него батя ветеринаром работает, Мишка про зверьё все знает. Он, пока малой был, бате помогал. Да вот не вышло из него ветеринара -- в летчики подался. А собачонка эта кроличьей таксой называется. А маленькая такая -- чтоб в кроличью нору легко пролезала. Редкая порода, буржуйская. Простые люди таких не держат. У Мишкиного отца на всю область только одна такая и была. От старого барина осталась. Небось, и у этой хозяин какой-нибудьфон-барон был, а техник за ней смотрел и кормил. Ребята хохочут. Да как же она кролика-то потащит -- она ж сама с кролика! Мишка псине лапку вправил. А та не вырывалась, не кусалась, будто понимала, что добра ей хотят. Только поскуливала тихонько.
   Теперь она Васильича за хозяина признала. Хвостом за ним ходит, спать рядом укладывается, только что не ест из одной миски. Он ее Мухой назвал. Ничего, привыкла. По-русски понимает. Чуть хозяин кликнет -- пулей летит. Мы спрашиваем:
   -- Васильич, война кончится -- куда Муху денешь?
   -- С собой, -- говорит, -- увезу, в деревню, ребятишкам на радость.
   Вот добьем фрицев -- покажу я тебе Муху. Ты, небось, тоже никогда таких не видала.
   Ну, целую тебя крепко. Пиши.
   Женя.
  
  -- ПОБЕДА
  
   9 мая на рассвете Майка немного вздремнула на ночном дежурстве. К концу войны с дисциплиной стало помягче, и девчата нередко прикрывали друг друга, чтобы хоть несколько часов поспать. Разбудили ее крики и стрельба на улице. Спросонья ей показалось, будто прорвались немцы. Сердце отчаянно заколотилось, колени ослабли. Как?! Ведь госпиталь же в тылу! Майка выскочила в коридор и натолкнулась на Дашу.
 -- Даш, что там? Почему стреляют? Неужели немцы напали?
 -- Обожди, кудлатая. Це не атака. Другое что-то... Сиди тут, сама побачу.
 Она выскочила во двор. Майка бросилась было следом, но вовремя вспомнила, что пост оставлять нельзя. В палатах заволновались раненые.Девушка побежала их успокаивать и на секундочку отодвинула затемнение. Небо каждую минуту беспорядочно прорезали осветительные ракеты, от постоянных вспышек было почти светло. Стреляли беспорядочно и, казалось, повсюду. "Сейчас бомбить начнут!" -- пронеслось у нее в голове. Так же всё гремело в Москве, стекла дрожали от взрывов, а Майка читала раненым книгу и, прислушиваясь к грохоту очередного взрыва, храбрилась: "А, далеко упала! Мазилы!"
Она прислушалась: а вдруг кричат по-немецки? Но нет. Кричали по-русски, а что -- не разобрать. То ли "Да", то ли "беда"...
Влетела взбудораженная, не похожая на себя Даша. Сдернув с головы косынку, она бросилась обнимать и тормошить подругу:
 -- Победа! Майка, чучело, слышишь?! Не стой столбом! Победа же!
 Обернулась к раненым:
 -- Победа же, мальчики!
 И вдруг сползла по косяку, села на пол и заплакала, прижав косынку к глазам.
 "Победа? Значит, можно больше не дежурить?!" -- промелькнула в Майкиной голове глупая мысль.
Девушка помчалась разносить весть по другим палатам. Кто мог ходить -- выскочили во двор, обнимались, кричали "ура", качали друг друга. Майка тоже выбежала на улицу, и ее тут же расцеловал в обе щеки какой-то усатый пехотинец. Дальше всё помнилось очень смутно. Кажется, она прыгала, вопила "Ур-р-ра!", по-детски просила кого-то: "Дяденька, дай пальнуть разок!" Кажется, ей даже дали. По крайней мере, запомнилась тяжесть пистолета и ужасно тугой курок, который надо было нажимать обеими руками.
   Опомнилась она только в палате, устраивая поудобнее чью-то больную ногу. "Тоже выдумала -- "можно не дежурить!" Больные что -- немедленно выздоровеют? Встанут и побегут? Нет, голубушка, пока всех не долечим -- работай, как работала!"
  
  -- Барон-летчик и кусачая лошадь
  
   Ясным теплым утром к проходной госпиталя явился франтоватый старик в сером отутюженном костюме, шляпе-котелке и с тросточкой. Майка с любопытством разглядывала его. "Местный, небось. А чего ему надо? Ищет кого-нибудь?"
   Господин встал, учтиво приподнял котелок и на вполне неплохом русском представился -- барон такой-то к вашим услугам.
   -- Не скажет ли фройляйн: вашему госпиталю нужен мед? Видите ли, я держу пасеку и готов отдать несколько бочек бесплатно.
   -- Мед? -- растерялась Майка. -- Я спрошу.
   "Ух ты! Живой барон, надо же! Чего это он бесплатно мед отдает? Нет ли тут подвоха какого? Раз барон -- значит, богатый, а все богатые были за Гитлера. А может, просто переметнулся на сторону победителя? Все они теперь подлизываются!"
   Первым делом Майка решила сообщить новость Мите. Тот отправил ее докладывать завхозу.
   -- Мить, а замполиту разве не надо? Это же барон, а не кто-то там! Подозрительно!
   -- Замполиту он сам доложит. Ну-ка, бежи бистренько, одна нога здесь, другая там!
   Выполнив поручение, девушка снова выбежала во двор -- ей ужасно любопытно было поговорить с настоящим живым бароном!
   Митя и барон сидели рядышком, и немец, энергично жестикулируя, что-то рассказывал ему. Майка подбежала к ним и с удивлением обнаружила, что оба говорят по-русски! Майка не вытерпела и встряла:
   -- А где вы так хорошо научились говорить по-русски, господин барон?
   Барон вежливо улыбнулся.
   -- В русском плену, фройляйн. В 1916 году. Еще в ту войну.
   -- А кем вы воевали?
   -- Летчиком, фройляйн.
   "Ух ты!" -- у Майки загорелись глаза.
   Она вспомнила Женины шутки и хотела было спросить, а вправду ли в ту войну летчики подкладывали под пятую точку чугунные сковородки, чтоб не отстрелили самое дорогое, но постеснялась.
   Вместо этого она зачем-то решила похвастаться своим знанием немецкого и спросила:.
   -- Sind Sie Flieger? Womit sind Sie geflogen? Mit diesen... У-у-у-у-у! -- девушка покачала руками, как крыльями, и призадумалась: как будет по-немецки "кукурузник"? Не нашла ничего лучшего, кроме как: -- Kisten? (Вы летчик? А на чем летали? На этих... Легких деревянных самолетах?)
   -- Ja, ja! KaffeemЭhle! (Да, да! Кофемолка!) -- барон засмеялся. -- Как это будет по-русски... -- он изобразил в воздухе что-то руками. -- Маленькая полочка для книг.
   -- Этажерка! -- хором подсказали Майка и Митя.
   -- О, да! Эттажерка! -- обрадовался барон.
   "И не так уж хорошо он знает русский! Чего ж он все время переходит на русский, когда я обращаюсь к нему по-немецки? Неужели я так плохо говорю? Но он же меня понимает!"
   Она попыталась еще разок.
   -- Barfuß am Himmel? (Босиком по небу?)
   -- Nanu, FrДulein, Flieger sind keine Engel! (Что вы, фройляйн, летчики -- не ангелы!)
   -- Was ist denn mit den Engeln zu tun? (А при чем здесь ангелы?)
   -- Nur die Engel gehen barfuß Эber die Wolken! (Ведь только ангелы ходят босиком по облакам!)
   "Ну и балда! -- обругала себя Майка. -- Спутать два совершенно разных слова! Вместо "zu Fuß" -- "пешком" брякнула "босиком по небу". Эльза Францевна мне бы этого ни за что не простила!"
   -- А расскажите, как вы летали! -- совсем по- детски попросила она.
   Барон очень оживился и бойко затарахтел:
   -- Da waren RitterkДmpfe in jener Zeit! Hohe Kunst! Doch heute gibt es keine Flieger, sondern SchlДchter! (В те времена были рыцарские бои! Высокое искусство! А сейчас не летчики, а мясники!)
   Интересная беседа была прервана появлением замполита и завхоза. Разговор зашел о бочках, поставках, сроках... Майка немного повертелась рядом и поспешила ретироваться.
  
   Через несколько дней к воротам госпиталя подкатила двуколка, вроде санитарной, но с открытым верхом. Тележку, нагруженную бочками с медом, играючи тащил огромный красавец-жеребец. Он был шоколадной масти, с длинной молочно-дымчатой гривой, с лохматыми белыми "унтами" на ногах и почему-то с отрезанным хвостом. Майка раньше таких никогда не видела. Госпиталю отдавали только самых старых кляч, "от которых консервный завод отказался". А баронский конь весь лоснился и блестел, как полированный шкаф.
   На козлах восседал сам барон с нафабренными усами. Одет он был просто, но то ли из-за выражения лица, то ли из-за неизменного котелка на голове напоминал дореволюционного помещика, какими их рисовали в учебниках. Барон всё-таки. И видно было, что он гордится своим жеребцом. А конь, похоже, понимал, что он баронский, и тоже этим гордился.
  
   -- Ой, какая лошадь! -- восхищенно выдохнула Майка.
   Настеныш поглядела с опаской:
   -- Это не лошадь, это целый слон.
   -- Тогда уж мамонт! Потому что весь в шерсти. Ой, я ему хлебушка дам!
   -- Не подходи,-- предупредила подружка, -- он тебя съест!
   -- Не съест. Лошади травоядные! Чему тебя только в школе учили!
   --То лошади, а то...
   -- Тоже лошадь!
   Майка подошла к барону, поздоровалась и спросила:
   -- Darf ich Ihren Pferd etwas vorsetzen, Herr Baron? (Могу я угостить вашу лошадь, господин барон?)
   Барон ей любезно ответил на вполне приличном русском:
   -- Пожалуйста, фройляйн, только осторожно. Он очень любит пошалить...
   Предупреждение Майка пропустила мимо ушей. Подумаешь, лошадь! Только большая. Не снаряд же неразорвавшийся.
   Майка уже сунула руку за пазуху, где лежал ломоть хлеба и кусочек сахару, как вдруг отлетела к стене, с размаху впечатавшись в нее спиной. Ее будто мешками с зерном завалили. Ни охнуть ни вздохнуть. Огромная губастая лошадиная морда оказалась вровень с лицом. Морда сопела, заливала Майку слюнями, облизывала ей голову, тыкалась в лицо и методично обшаривала одежду в поисках съестного. Перед глазами торчал огромный нос. Больше ничего не было видно -- морда загораживала весь обзор. Вытянув губы трубочкой, конь полез девушке за пазуху. Только пуговицы дождем с платья посыпались.
   -- Я же говорила -- съест! На помощь! -- откуда-то издалека донесся крик Настеныша.
   С треском оторвался воротник.
   -- А-а-а-а! Пусти! Пусти, зараза! -- Майка обеими руками попыталась отпихнуть лошадиную морду. Конь -- ноль внимания, фунт презрения. Теперь он, по-видимому, добрался до хлеба и с удовольствием жевал его, шумно дыша и капая слюной. Доел и вытер морду о Майкино платье -- снизу доверху. Девушка изо всей силы замолотила кулаками.
   -- Уйди! Уйди, скотина! Кыш!
   Бесполезно. Теперь перед глазами вместо сопящих ноздрей и слюнявых губ оказалось много-много жестких волос.
   Последовал резкий окрик и щелчок хлыстом.
   -- Стой! Людвиг, прекрати! -- крепкая хозяйская рука ухватила коня за повод, и изрядно помятая Майка наконец смогла освободиться. Она быстро-быстро отползла в сторону от копыт и мохнатых ног -- чтоб не наступил. От страха каждое копыто казалось величиной с крышку канализационного люка.
   Жеребец переступил с ноги на ногу и покосился на хозяина: "Ты этого от меня хотел? А зачем же так орать?"
  
   Майка поднялась. Голова кружилась, колени дрожали, болела шея.
   "Вот зараза! Пошалить он любит! Это не шалости, это целое хулиганство, за такое пятнадцать суток "губы" дают, если ты не лошадь! А лошади, значит, можно... ишь, стоит, фыркает, будто ухмыляется!"
   И тут из лошадиной пасти выпала какая-то жеваная тряпка. Майка провела рукой по волосам и сообразила, что это была ее новенькая, отглаженная с утра пилотка. Лезть обратно под слюни, зубы и копыта очень не хотелось.
  
   У ворот уже собралась порядочная толпа хохочущих зевак -- тут были и сестры, и санитары, и выздоравливающие. "И откуда столько народу понабежало?"
   От компании отделился один раненый. Он бесстрашно подошел к жеребцу, показал ему пудовый кулак и сурово прикрикнул:
   -- Побалуй у меня!
   Судя по выражению морды, конь всё понял. Он изобразил что-то похожее на стойку "Смирно" и разрешил бойцу подобрать пилотку. Тот слегка отряхнул ее, протянул Майке -- держи, мол, сестренка -- и повернулся к барону. Лица раненого было не разглядеть, но немец заерзал и немедленно рассыпался в извинениях:
   -- Очень, очень прошу прощения, фройляйн. Людвиг совсем избаловался, как мальчишка, право. Ну что ты стоишь как ни в чём не бывало (это он по-русски коню, в основном для виду), не умеешь прилично вести себя с девушками! Стыдно! В следующий раз буду обязательно держать его за повод и не отпускать ни на один минут! (Барон от волнения даже слегка подзабыл русский язык). Очень, очень прошу прощения!
   "У, немец-перец-колбаса, купил лошадь без хвоста!"
   Майка огорченно рассматривала свою пилотку, измятую, измазанную в слюнях, со следами лошадиных зубов.
   -- Ее теперь починить можно?
   -- Путем замены на заведомо исправную, -- съехидничал кто-то.
   -- Да ну вас всех!
   Майка бросилась к общежитию -- скорее переодеться. В палисаднике она наткнулась на Митьку и Настеныша. Подружка почти волокла за собой Митьку, вереща: "Скорей! Там Майку фрицевская лошадь доедает!"
   Митька изумленно посмотрел на несчастную, мокрую, помятую, в платье с оторванными пуговицами девушку :
   -- Да что ж с тобой такое?!
   Майка только пробормотала жалобно:
   -- Лошадь...
   Настеныш тут же ее перебила:
   -- Набросилась и покусала!
   -- Я ее только угостить хотела! А она...
   -- Тут тебе госпиталь или зоопарк? -- спросила подружка Наташкиным голосом.
   -- Ладно, ладно, уела, -- отмахнулась Майка. -- Выучила тебя на свою беду.
   Митя серьезно спросил:
   -- Сама цела?
   -- Да вроде. Шея только болит. И плечи. Синяки будут.
   -- Если не дай божечка что -- голова закружится, в глазах двоиться начнет, -- бросай всё и рысью ко мне. А теперь в темпе вальса бежи до душевой и приведи себя в порядок, пока Наталья не засекла. Ясно?
   -- Так точно!
  
   Майку потом еще долго поддразнивали.
   -- А правда, что тебя лошадь съела?
   -- И вовсе не съела! Так, слегка пожевала и выплюнула! -- отвечала Майка, которой уже надоело сердиться.
   -- Отравиться боялась!
   -- Да у этих фрицев даже лошади, и те людоеды!
   -- Людоеды-то людоеды, а русский кулак понимают!
   Митька тоже посмеивался:
   -- Меня Настеныш тащит, кричит -- скорей, там Майку лошадь доедает! Я сразу-то и не разобрал, кто кого доедает!
   Барон с тех пор не приезжал, хотя от него еще раз привозили потом мед. Вероятно, не захотел больше неприятностей из-за своего Людвига. Майке так и не удалось расспросить его про сковородку.
  
   ...Однажды Майка с Настенышем возвращались в госпиталь. Вдруг сзади раздался знакомый голос.
   -- Кудлатка! Эй, здорово, кудлатка! Сколько лет -- сколько зим!
   Майка завертела головой. От развалин кондитерской лавки к ним шел какой-то офицер.
   Узнав его, девушка просияла.
   -- Товарищ капитан!!! -- завопила она на всю улицу, уже собираясь бежать навстречу.
  
   Истратов иногда писал -- "всем", как и обещал. Рассказывал о своем фронтовом житье-бытье, передавал приветы всем, кого знал, а Майке -- отдельный. Ответ ему тоже сочиняли коллективно. А Майка все терзалась от своей глупости: ну и что ужасного бы случилось, если бы он ей разочек написал?
  
   Настеныш дернула подругу за рукав
   -- Май-ор, -- тихо поправила она.
   -- Ой... Ой, и правда уже майор! Вот опозорилась! -- Майка на мгновение смутилась, но тут же нашлась: -- Поздравляю, товарищ майор, с присвоением очередного воинского звания!
   Истратов широко улыбнулся.
   -- Недавно дали. Ну, здорово, кудлатая! -- он сперва долго тряс Майке руку, а потом дружески сгреб девушку в охапку и трижды подбросил. Девушка весело завизжала и принялась брыкаться:
   -- Поставь где взял!
   -- Тоже домой едешь?
   -- Не-а. Мы тут стоим, неподалеку.
   -- Вон оно как! А нас расформировали, домой вот еду.
   Майка завистливо вздохнула.
   -- Везет... А нас пока нет. Еще не всех долечили. А рука твоя как?
   -- Да что ей будет! Погоду вон предсказывает -- никакой барометр не нужон! В синоптики податься, что ль? А? Как думаешь, кудлатая?
   -- Лучше в артиллерийское училище, преподавать! -- посоветовала Майка. -- Как там было-то? Снаряд, выпущенный из ствола под углом в 60 градусов... Дальше не помню. Ну, в общем, куда он упадет.
   -- Да куда б ни упал -- лишь бы не мимо цели! -- рассмеялся Истратов. -- Погляжу там, дома дел по горло. Забор подправить, крышу перекрыть, сестренку замуж пристроить. Небось, пока я воевал, уже и присватался к ней кто. А я мамане строго-настрого отписал: без меня никому согласья не давай! Приеду -- сам жениха Наташке подберу! Верно я говорю, курносая? -- и он ухватил Настеныша за нос.
   -- Так точно! -- пискнула та, старательно козыряя.
   -- Ну, как поживаешь, кудлатка? Выкладывай! Никто не обижает?
   -- Обижают, -- лукаво ответила Майка. -- Меня тут намедни лошадь съела.
   -- Да ты что?! Прям так и съела?
   -- Нет, пожевала и выплюнула!
   -- Точно-точно, ее лошадь съела! -- подхватила Настеныш.
   И подружки, смеясь, наперебой стали рассказывать Истратову о Майкиных приключениях. Настеныш оживленно показывала руками, какой здоровенный был у барона конь.
   -- Во-от такенный! Прям с целый дом!
   -- А зубищи! А копыта! А слюней сколько!
   Майор ничуть не удивился.
   -- Немецкая рабочая порода, -- сходу определил он. -- У нас в полку трофейные тяжеловозы орудия возили. Хорошая животина, послушная. У них, у фрицев, даже лошади к порядку приучены.
   Девушки переглянулись.
   -- Ничего себе послушная! Да он меня чуть живьем не сожрал!
   -- Всыпать бы этому барону по первое число! -- проворчал Истратов. -- Ишь, разбаловал скотину! На людей кидается!
   -- А зачем он своему коню хвост отрезал? -- поинтересовалась Майка, которую уже давно занимал этот вопрос. -- С хвостом же красивее!
   -- Красивее. А ездовому каково? Мокрым грязным хвостом-то по морде? Поди-ка, попробуй. А? Вот потому и отрезают.
   Истратов вынул из кармана галифе часы на цепочке, почти такие же, как те, что он подарил Майке. Откинул крышку, глянул на циферблат -- и заторопился.
   -- Пора мне, кудлатая. Адресок-то оставь. Аль опять "девчонки обидятся"? -- поддразнил он.
   -- Да мы с Женькой не домой поедем...А я даже не знаю, куда. Ладно, я тебе московский оставлю. Там перешлют.
   -- А то к нам езжайте. У нас рыбалка -- во! А леса какие! А грибов! А ягод сколько!
   -- И клещей! -- вспомнила Майка еще саратовскую шутку.
   Истратов расхохотался.
   -- Ох, медики! Вечно холеру какую найдете! Прощевай, кудлатая. Свидимся еще. Подружке своей, с косой, привет передай. Ну, бывайте, девчата.
  
   Настеныш проводила майора восхищенным взглядом -- как Майка в детстве на Чкалова смотрела. Потом с не меньшим уважением посмотрела на подругу.
   -- Это что -- твой знакомый?
   -- Ага. Лежал у нас. Еще в Саратове дело было. До тебя. Спроси девчонок про Истратова -- они расскажут.
  
  -- Женя вернулся
  
   Узкая, вымощенная булыжником улица. Кирпичный трехэтажный дом с маленьким палисадником и клумбами. Калитка распахнута. На двери мелом надпись: Общежитие ЭГ N 3270. "Если цыпленок не на дежурстве, то должна быть тут"...
  
   Женя вошел в палисадник и тихонько постучал в окошко первого этажа. Никакого ответа.
   -- А вы к кому, товарищ? -- раздался сзади тоненький голосок. -- У нас тут посторонним нельзя!
   Девчонка. Совсем еще малявка. Две тощие белобрысые косички, нос в веснушках. И это -- младший сержант! Смех, да и только. Сидела бы дома, в куклы играла. Еще и "выкает". Детский сад.
   А мордашка вроде знакомая. Цыпленок карточку присылала, где они с подружкой "летят на боевое задание". Помнится, всей эскадрильей хохотали. Зайцу еще мелочь эта приглянулась, всё адресок просил. Как же ее звать-то? А, Настеныш!
   -- Тебя Настей, что ль, кличут?
   -- Ну, Настей...
   Растерялась. Глазами захлопала. Дите дитем. И откуда только таких соплячек набирают? Она ж небось от вида крови ревмя ревет.
   -- Майю Соколову знаешь?
   -- Ой, ты к Майке, да? -- Настеныш тут же отбросила все церемонии и перешла на "ты". -- Ты Женя? Я кликну, спит она. Только чур, ты за мной не ходи. А то от начальства нагорит. Тут погоди, в садике.
  
   Девчонка исчезла. Женя бросил быстрый взгляд на сапоги. Запылились в дороге. Почистить бы не мешало. Балансируя на одной ноге, он стал полировать носок сапога об икру другой ноги.
  
   Тем временем Настеныш расталкивала крепко спавшую после дежурства подружку.
   -- Май, ну Май, проснись же!
   Майка протерла глаза, перевернулась на спину.
   -- О-ой! -- зевнула она, прикрыв рот ладошкой. -- Ну чего-о тебе-е?
   -- Майк, там в садике тебя какой-то летчик дожидается. Не твой часом?
  
   Сон как рукой сняло. Майка вскочила, точно подброшенная пружиной, и выглянула в окно. Женя стоял возле старой липы, в пестрых кружевных тенях от ее лохматой кроны. Поднял голову вверх и солнечный луч на секунду блеснул на кокарде его фуражки.
   "Он! Живой! Вернулся!" Женя помахал ей и сделал вид, будто сыплет крошки.
   -- Цып-цып-цып-цып!
  
   В окнах замелькали любопытные девичьи лица. "Эк бабья-то сколько! Стоишь будто перед строем! От ведь прСпасть, так и зыркают!"
   И смущенный Женя принялся полировать второй сапог.
  
   Майка одевалась живо, как по тревоге. В воздухе быстро-быстро запорхали платье и ремень. Складки назад. Пару раз провести гребенкой по волосам. Пилотку за пояс. По коридору да по лестнице бежать слишком долго. Майка распахнула окно и босиком взлетела на подоконник.
   -- Же-е-ень-ка-а-а! Я тут!
   Она раскинула руки и бесстрашно спрыгнула вниз.
   -- Ты чего?! -- ахнул Женя, кидаясь вперед. -- Вот шальная, а?!
   Но поймать ее он не успел. Девушка благополучно приземлилась на клумбу, смяв голубые незабудки. Засмеялась, вскочила, отряхнулась и с радостным визгом повисла на шее у Жени. Тот обнял ее и закружил. Майка счастливо верещала и терлась носом о его щеку. От него пахло пылью, керосином и немного пСтом.
   --Вернулся... Живой вернулся!
   "Эх, цыпленок! Легонькая-то какая стала. В чем только душа держится! Все ребрышки наперечет. Не кормят их там, что ли?"
  
   Из окна второго этажа свесились две светлые косички.
   -- Ма-айкаа! Ло-ви-и!
   Верная Настеныш выкинула в окно сапоги. Они тоже плюхнулись на клумбу, смяв желтые тюльпаны по краю. У Майки в голове мелькнул обрывок знаменитой песни:
  
   Суди люди, суди бог,
   Как же я любила --
   По морозу босиком
   К милому ходила!
  
   "Я вот тоже... Босиком к милому!"
   Женя поставил ее на землю. "Я теперь ему даже до плеча не достаю! До ордена только! Ух ты-ы! Уже лейтенант! Чего ж не написал?".
   Майка со стыдом вспомнила, как огорчилась, увидев парня с сержантскими петлицами. Она-то думала -- лейтенант. Какая же она тогда была дурочка!
  
   -- Ой, Же-е-енька-а-а! Вырос, вырос-то как!
   -- А ты -- нет. Всё такой же цыпленок.
   "Вырос. В плечах раздался. Морщинка меж бровей так и осталась. Скулы обозначились. Подбородок тверже стал... Провожала мальчишку. Ждала мальчишку. Любила мальчишку. А он вернулся взрослым. И как мне теперь?"
Шептала что-то над головой липа. От клумбы остро и терпко пахло зеленью и влажной землей. Сколько раз Майка видела во сне эту встречу, сколько подбирала для нее самые нежные слова... Но наяву ни одно ни шло на ум, только сердце колотилось отчаянно и звонко. И говорить вообще ничего не хотелось. А просто стоять, не разжимая рук.
"Даже загореть где-то успел. Руки совсем смуглые. И лицо. На левой щеке длинный белый шрам, не тронутый солнцем, и тонкая царапина. Порезался? Или осколком на излете зацепило?"
   -- Вы-ы-ырос... Взрослый стал. Бреешься.
   Женя смущенно потер щеку. "Новый жест", -- отметила про себя Майка.
   -- Да давно уже!
   Он прижал девушку к себе. Заглянул в лицо.
   -- Ну что, цыпленок? Пойдем, погуляем? Обувайся. Простынешь еще.
   -- Ага.
   Они углубились в парк, подальше от любопытных девчонок.
   -- Скучала?
   -- Очень-очень! А ты?
   -- Я тоже.
   -- Ты как меня нашел?
   -- Увольнение получил и приехал. Мы рядышком стоим. Тут меньше часу езды-то.
   -- Летаете?
   Женя покачал головой.
   -- Уже нет.
   -- А что делаете, когда не летаете? -- не отставала Майка. Неловкость первых минут встречи проходила. Болтать было так же легко, как раньше.
   -- Спим. В домино дуемся. По вечерам танцы бывают.
   -- Под патефон?
   -- Под духовой оркестр.
   -- Здорово! А у нас только под патефон. А ты что, танцевать научился?
   -- Да когда ж мне!
   -- Эх! Ладно, потом научу. А вам просто так летать разрешают?
   -- Ты что! Кто ж даст горючку без толку переводить! Только по приказу.
   -- Жа-а-алко...-- протянула Майка.
   -- Чего жалко-то?
   -- Я думала, ты меня на самолете прокатишь. А вам, оказывается, просто так летать не разрешают. Жалко.
   Женя широко улыбнулся и потрепал Майку по макушке:
   -- Цыпленки не летают! -- наставительно заметил он.
   -- Не цыпленки, а цыплята! -- деланно обиделась девушка.
   -- А всё равно не летают! Ладно, не вешай нос. Клювик выше. Домой вернемся -- я что-нибудь придумаю.
   "Изменился. Даже говорит по-другому. Четко и коротко. На барабанный марш похоже. Будто палочки стучат: ррррраз! Рррраз! А улыбка всё та же, мальчишеская. И глаза прежние, ласковые. Просто вырос. Привыкну".
   -- А я куколку твою не потеряла! Она даже среди всех бомбежек уцелела! Сейчас в тумбочке живет. Ее Аленушкой зовут.
   -- А я самолетик твой сберег. С собой возил. Подклеивал пару раз, когда трескался. И впрямь талисман. Я в такие переплеты попадал -- уж думал, всё, конец мне. А как вспомню его -- глядь, и выкрутился как-то. Ведь и горел, и прыгал, и решетом, бывало, возвращался. И ни царапины. Будто заговоренный. Ну-ка, цыпленок, признавайся. Заколдовала?
   -- Откупилась, -- серьезно сказала Майка. -- Когда ты писать перестал... Ну, тогда, помнишь, зимой? Девчонку к нам одну привезли. Совсем помирала. И я для нее кровь сдала. Больше некому было. Выжила она. Потом и письмо твое пришло. А тетя Тася, повариха, сказала, что я тебя у злой судьбы выкупила. Кровью. Я даже сама поверила. Она у нас настоящая колдунья, правда. Не то, что я. А ты почему не писал?
   Женя отвел глаза.
   -- Не мог.
   Остановился под большим старым каштаном. Обнял девушку. Притянул к себе. Спросил шепотом:
   -- Поедешь со мной?
   -- Домой? Да? -- тоже перешла на шепот Майка.
   -- Домой. Насовсем. Поедешь?
   -- Поеду...
   Она поднялась на цыпочки и чмокнула его в уголок губ. Как он ее -- когда-то. Женя уткнулся лицом в ее кудряшки и замер, боясь даже глубоко вздохнуть. У Майки защипало в носу.
   -- Только ты больше далеко от меня не улетай, ладно? Война ведь уже кончилась. А я одна боюсь.
   -- Теперь я никуда от тебя не денусь.
   Еще немного помолчали. Потом Женя предложил:
   -- Хочешь посмотреть, где мы стоим? С ребятами познакомлю. Таксу Муху покажу. Она смешная.
   Майка задумалась. Познакомиться с Женькиными друзьями, конечно, интересно. И кроличью таксу посмотреть хочется. Только...
   -- Который час? Я вернуться-то успею?
   Женя оттянул рукав гимнастерки. На запястье красовались часы -- с большим циферблатом, с римскими цифрами, слабо светившимися в тени. Шикарные! Трофейные небось.
   -- Без пяти двенадцать. Тут рядышком. Мигом обернемся.
   -- Поедем, -- решилась Майка.-- Только мне за санитарной сумкой надо сбегать. Нам без них ходить не велят. Мало ли что понадобится. Погоди, я быстро!
  
   Дорога была отличная. Гладкая, как лед. Майка сидела в кузове на каком-то ящике и с удовольствием подставляла лицо встречному ветру.
   -- А вон там наш аэродром, -- указал Женя.
   Майка вытянула шею.
   -- А самолеты где?
   -- В ангарах. Где ж им еще быть.
   -- Вас сюда на машинах возят?
   -- На грузовиках.
   -- А я думала, вы прямо тут и живете. Возле самолетов.
   Женя рассмеялся.
   -- Ну, всякое бывало. Случалось, и в землянках жили, прямо на аэродроме. Но чаще -- селимся где-нибудь поблизости. Деревня -- стоим в деревне. Если город -- в школе или еще там где.
   -- Ага. Ясно. Нас тоже селят где придется. Найдут более-менее целое здание и отдают под госпиталь. А дальше мы уж сами его в порядок приводим.
  
   Женин городок был похож на Майкин словно близнец. Только повезло ему меньше. Встречались улицы, где не осталось ни одного целого здания, одни развалины таращились выбитыми окнами.
   Летчики жили в четырехэтажном доме. Кое-где в окнах не хватало стекол, и рамы были заделаны где фанерой, где листами металла. У дверей стоял часовой.
   -- У вас тоже строго? -- понимающе спросила Майка. -- Посторонних внутрь не пускают?
   -- Во двор можно. Пошли.
   Он по-хулигански свистнул в четыре пальца, и во двор высыпали летчики. У Майки даже голова закружилась -- столько их было. Все молодые, веселые, с наградами. Тут же носилась кругами и звонко лаяла маленькая черная собачка.
   -- Ой, это же Муха! Муха, Муха! -- позвала Майка.
   Такса подбежала, понюхала Майкино платье, чихнула и отбежала прочь. Наверное, запах карболки не понравился.
   Женькины товарищи обступили Майку, трясли ей руку, называли свои имена, но она от растерянности почти никого не запомнила. Один показался ей ужасно смешным -- рыжий, которого все называли Зайцем. Он и вправду походил на длинноухого -- смешно шевелил носом, а передние зубы были насажены друг на друга и торчали вперед, как заячьи резцы. Так и хотелось сунуть ему морковку.
   -- А за варенье то -- наше тебе большое авиационное спасибо! От всей эскадрильи! -- торжественно заявил он.
   -- До сих пор помните? -- удивилась Майка.
   -- А то! Мы, сестренка, добра не забываем!
   -- Съели? Все вместе?
   -- Не съели -- выпили! -- поправил Женя.
   Майка не сразу поняла.
   -- Как это -- выпили?
   Ей наперебой стали объяснять.
  
   В тот вечер Женя, взмокший, пошатываясь от усталости, ввалился в землянку и почти рухнул на дощатые нары, прикрыв глаза рукой.
   -- Пятый вылет за день... -- пробормотал он, проваливаясь в сон. -- Всё, ребята, меня не кантовать...
   Он уже не услышал крика "Почтовик пришел", не видел, как летчики потянулись к выходу, а потом с топотом, смехом и шутками вернулись обратно. У многих в руках белели конверты.
   -- Жень! -- потряс его за плечо ведомый, Мишка Заяц.
   Из последнего вылета Мишкин самолет вернулся полным решетом, и теперь безлошадный Заяц "загорал" на земле, скучал, глядя в небо и ожидая, когда техник починит мотор.
   -- Жень-ка!
   Женя приоткрыл один глаз -- второй наотрез отказывался открываться. Недовольно повернул голову.
   -- Ну чего тебе?! Сказано же -- не кантовать! Счас в ухо дам!
   -- Женьк, посылка тебе!
   -- Посылка?! -- он резко сел. Протер глаза. -- Ничего не путаешь?
   -- Да чего мне путать! -- обиделся Мишка. -- Смотри, русским по белому написано: Мятникову Евгению. Ты у нас Мятников Евгений? Ты. Другого нет.
   -- Дай сюда!
   Женя выхватил у Мишки небольшой фанерный ящичек. Глянул на обратный адрес. Город Мелитополь, ЭГ N 3270, медсестре Майе Соколовой.
   "Цыпленок..."
   Товарищи обступили его.
   -- Ну, Женюха, открывай, что ли! Что тебе там прислали?
   -- От кого презент-то? От кралечки небось?
   -- А в глаз? -- обернулся Женя.
   -- Невеста, что ль, прислала? -- тут же поправился говоривший.
   -- А то кто же! -- уже вполне миролюбиво отозвался Женя. -- Ты думаешь, мне лично маршал авиации посылки шлет?
   -- Ну, открывай, что ли, не томи уж!
   Женька шлепнул товарища по руке.
   -- Заяц, кыш! Я сам, -- он оторвал крышку от ящика и вытащил из смятых газет и стружек на всеобщее обозрение банку варенья.
   -- Ух ты! -- выдохнула вторая эскадрилья.
   Женя рассмотрел банку на свет.
   -- Вишневое! -- восторженно вскрикнул Мишка.
   Друг его радости, похоже, не разделял. Майкино письмо его интересовало больше.
   -- Цыпленок... Ну зачем же ты! Эх! Вот ведь шальная девка, а?
   -- Чего пишет? -- сунулся через плечо Жорка.
   Женя, не глядя, двинул локтем. Попал: Жорка охнул и скривился.
   -- Отвянь.
   --Чего, уж и посмотреть нельзя?
   -- Нельзя. Что такое, только письмо развернешь, тут же налетят, как комары. Тебя, небось твоя Маруся и в письмах кочергой гоняет.
   -- Да-а-а, -- потер подбородок Жорка. -- Такая баба -- ни на хромой козе не подъедешь, ни на самолете не облетишь.
   -- Чего так -- горючки не хватит? -- съехидничал Женя.
   -- Да иди ты! -- Жорка сердито сплюнул.
   -- Братва, гляди-ка, правда вишневое! -- снова заверещал Мишка. -- Мятников, да ты буржуй! Богато, видать, живет зазнобушка?
   -- Да где богато, -- отмахнулся Женя. -- Последнее, небось, продала. Знаю я, как их в тылу снабжают. Не паек -- горькие слёзы.
   -- Да ты радуйся, дурачина, значит, любит крепко! -- хлопнул его по спине кто-то из товарищей.
   Женька встряхнул банку.
   -- Ну что, ребята, съедим?
   -- Не съедим, а выпьем! -- подмигнул Заяц.
   -- А есть?..
   -- А то! -- Мишка нырнул под нары и вытащил бутыль самогона. -- Во, гляди! Сегодня добыл!
   -- Ого! И ты молчал, обормот?! Так вот кто у нас буржуй! -- Женя шутливо ткнул ведомого кулаком в плечо. Тот дал сдачи, и оба захохотали.
   -- Ребята, живем! -- потер руки Жорка.
   Он шагнул к стене, снял с гвоздя закопченный чайник и, недолго думая, потряс над ним банку.
   -- Стой, чего добро переводишь! -- Мишка протянул другу ложку. -- Ягоды сперва вылови...
   -- Жень, ты что -- всё туда хочешь?
   -- Да что ж я -- куркуль какой? -- пробурчал Женя. -- Заяц, где там у тебя горючее было? Во! Наливай!
   -- Ребят, ребят, без командира не начинать! А то знаю я вас -- вам только волю дай, всё вылакаете!
   Наконец почти вся боевая эскадрилья -- девять человек -- расселась на скамейки за деревянным столом.
   -- Ну, Мятников, давай за здоровье твоей красавицы! Молодец девчонка -- уважила летчиков! -- поднял первый тост комэск.
   Алюминиевые кружки со стуком сомкнулись.
   -- М-м-м-м, какая вещь получилась! Настоящая домашняя наливка!
   -- Да еще и ягоды впридачу!
   -- И выпивка, и закуска сразу!
   -- Ну, Мятников, повезло тебе с невестой!
   Женя залился краской.
   -- Ба, мужики, гляньте -- он одного цвета со своим орденом!
   -- Да ладно тебе, не смущай пацана.
   -- Стой, ребята! Я тост скажу!
   -- Валяй!
   -- Ну, Мятников, чтоб мы так на твоей свадьбе пили! Чтоб вам с красавицей твоей еЛОСЯ, пиЛОСЯ, спаЛОСЯ...
   -- ЛюбиЛОСЯ! -- подхватили остальные.
   -- За ЛОСЯ, мужики!
   -- Эх, хороша наливочка! Это тебе не сироп из военторга...
   -- А тэпэр я скажу! А вы слющайте! -- поднялся гибкий и смуглый Тенгиз.
   -- Ну, счас Чхеидзе скажет!
   -- Он мастер!
   -- У них на Кавказе все мастера!
   -- Глянь, Заяц, как он кружку держит! Ну чисто рог с вином!
   -- Слющайте же, арлы! Шел аднажды чабан по горам, вел атару авэц. Вдруг прылетел арёл, ухватил барана и взмыл в небо. Чабан взял ружжо, выстрэлил. Арёл упал, а баран палэтел дальше. Так выпьем же за то, чтоб бараны нэ лэтали, а арлы нэ падали!
   Снова стукнули кружки. Котелок стремительно пустел.
   -- Сам придумал?
   -- Зачэм сам? Учитэл мой этот тост очэн любил.
   -- Какой учитель? По математике или по географии?
   -- Вах-вах, зачэм абыжаешь? -- Чхеидзе расправил воображаемые усы. -- Мой учитэл. Каторый мэня лэтат выучыл!
   -- Женька, передай своей красавице наше большое человеческое спасибо!
   -- От всей нашей -- ик! -- эскадрильи!
   -- Напишу, -- улыбнулся Женя.
   -- Так, орлы, -- поднялся комэск. -- Отбой трубят -- слышите? Синоптики на завтра "ясно" обещают. Чтоб с утра были как огурчики! А то от полетов отстраню.
  
   ....-- А поскольку мы добра не забываем, то вот тебе -- от нас гостинчика! Принимай!
   И Заяц вручил Майке противогазную сумку, туго набитую всякой вкуснятиной. Чего там только не было! Тушенка, американская ветчина в плоских банках с ключиком, датские галеты, какое-то печенье, американский шоколад, какао в жестяных банках.
   -- Ой, ребята, да куда мне столько?
   -- Ничего-ничего! Бери! -- велел Женя. -- Подружек угостишь. Мы нарочно для тебя собирали.
   Дальше помнились какие-то обрывки. Подошел знакомиться молодой курчавый техник в рабочем комбинезоне.
   -- Доктором будешь? Ну, коллеги, значит. Вы людей лечите, а мы -- самолеты.
   -- А они что -- живые?! -- поразилась Майка.
   -- А ты что думала? -- подхватил Мишка. -- Конечно, живые. Болеют, лечатся, любят и скучают. Совсем как люди.
   Девушка недоверчиво хмыкнула.
   -- Еще скажи, что хозяина встречают и целоваться на радостях лезут! А мальчиков от девочек как отличаете?
   Хохот.
   -- А по характеру! -- словоохотливо пояснил техник. -- Была у меня одна "Лавочка" -- ох и цаца, ох и недотрога, прям гимназистка! Уж и не выразись крепко при ней -- тут же капризничать начинает! Вот глянешь на такую -- сразу видно: девица.
   "Какой типаж! -- восхитилась Майка. -- Это надо нарисовать. Да поскорее, а то забуду!"
   Она попросила у Жени карандаш и листок бумаги. Кто-то протянул ей планшет. Сообща нашли цветные карандаши.
   Пристроив планшет на коленях, она быстрыми штрихами набрасывала шарж: техник стоит на стремянке перед самолетом и выслушивает его, приложив к фюзеляжу огромное ухо: "Дышите! Не дышите!"
   Майка давно уже не рисовала, но сейчас с удовольствием понимала, что не разучилась.
   -- Вот!
   Летчики передавали рисунок из рук в руки, смеялись, хвалили, что-то подправляли в очертаниях самолета.
   -- А теперь меня нарисуй! -- высунулся Заяц. -- Какой я дома буду!
   Майка спорить не стала. Из-под карандаша вышла новая картинка:ушастый заяц в гимнастерке летит на "У-2". Во второй кабине сидит дородная зайчиха в цветастом сарафане и с ней пятеро зайчат.
  
   Распрощавшись с товарищами, Женя увел Майку в городской сад.
   -- А чего ты стушевалась поначалу? Что, ни разу не видала столько мужчин в форме? У вас-то все в пижамах! -- поддел он.
   -- Да видала, -- не полезла за словом в карман Майка. -- И в форме, и без формы, снаружи... Ну, кой-кого даже изнутри приходилось.
   Она, конечно, приврала. В операционную ее не пускали. Но наблюдать Женино смущение было приятно.
   -- Цыпленок...
   Женя обнял Майку и поцеловал.
   -- Вырос... И целоваться научился.
   -- А ты -- нет. Научить?
   -- Научи...
  
   ...-- Вот расформируют нас -- домой с тобой поедем. Вместе.
   -- Поедем. Только я в Москву не хочу! -- быстро сказала Майка. -- Не хочу к маман! Ну ее совсем!
   Рассказывать про мать, про ее нового мужа, про то, что жить с ними ей будет невыносимо, она сейчас не собиралась.
   -- А чего хочешь? -- тихо спросил Женя.
   -- Платье! -- на ходу выдумала девушка. -- Туфельки! И чемодан конфет! Знаешь, как мы с Настенышем в развалинах конфеты искали?
  
   Госпиталь тогда всего пару дней как приехал в городок. Однажды Настеныш с таинственным видом поманила к себе Майку:
   -- Конфетку хочешь? -- шепотом спросила она.
   -- Хочу!
   Настеныш вынула из нагрудного кармана карамельку в бумажке с нарисованной розой.
   -- На.
   Майка тут же запихнула конфету в рот и зажмурилась от наслаждения. Вкусная.
   -- Там таких много. Показать, где?
   -- Покажи!
   Настеныш привела подружку в развалины маленького домика. Похоже, раньше тут был какой-то магазин, даже вывеска валялась внутри -- "Кондитерская Шульца".
   -- А где конфеты? -- разочарованно спросила Майка. -- Тут один мусор да битый кирпич...
   Настя деловито протопала к уцелевшей стене. Присела на корточки, порылась в груде щебня и битых кирпичей и ловко выкопала оттуда конфетку. Потом еще и еще одну.
   -- Поняла? Только бери, которые в бумажках.
   -- А вдруг они отравленные? -- засомневалась Майка. -- Помнишь, нам рассказывали?
   Подружка фыркнула.
   -- Были бы отравленные -- он бы специально целую баночку на видное место выставил, мол, кушайте, гости дорогие. А они рассыпанные. Я вчера уже ела -- видишь, живая до сих пор. И ничего не болело. Бери, не бойся.
   Майка тоже стала шарить среди пластов штукатурки и осколков битого кирпича. Нашла конфетку. Потом еще кругленький леденец в красной бумажке. Развернула, полюбовалась. Леденец был желтый, прозрачный, а внутри -- розовый цветочек. Сунула в рот. Лимонный.
   -- Вкушная? -- с набитым ртом прошепелявила Настеныш.
   -- Ага.
   -- И у меня тоже вкушная. Ш начала войны конфет не ела. Жавтра опять пойдем.
  
   -- Ох, бедный цыпленок! -- только и смог сказать Женя, выслушав Майкин рассказ. -- Будут тебе конфеты. И платьице будет.
   Он бросил взгляд на часы и спохватился.
   -- Чёрт, чуть не забыл! Представляешь, цыпленок, чудеса какие! Валерка нашелся! Живой-здоровый! Помнишь, я тебе рассказывал?
   -- Это который тебя в летчики определил, а потом пропал -- с задания не вернулся? Помню!
   -- Нашелся! Тут, рядышком!
   -- В соседнем полку? Да?
   Женя чуть замялся.
   -- Да, в соседнем... Договорились встретиться. Айда, познакомлю!
   И он потащил Майку в разрушенную часть парка.
  
   Тропинки, перепаханные танковыми гусеницами, обломки фонтанов, битый камень под ногами, кое-где поваленные деревья. У полуобвалившейся стены какого-то здания стоял огромный человек в застиранной гимнастерке. "Это что, и есть Валерка? Ну, медве-е-едь! -- подумала Майка, разглядывая его. -- Ой, а лапищи-то, лапищи какие! Да в одну его три моих поместится! Илья Муромец прямо! Вот кем фрицев надо пугать! Небось разбегутся, едва завидят!"
   Сколько лет, так сразу и не скажешь -- седина на висках, резкие складки у губ, потухший взгляд, все тридцать дашь, если не больше. Но Женька как-то упоминал, что приятель старше всего на три года... Значит, двадцать три. Кто ж его так?..
   "Вроде ж Валерка -- тоже летчик... Тогда почему форма рядового пехоты? И наград ни одной.... Ничего не понимаю!"
   -- Ну...Здорово, Валерка, -- слегка натянуто проговорил Женька.
   -- Здорово, коль не шутишь! Табачком не богат?
   Женя похлопал себя по карманам.
   -- Держи.
   Он высыпал в подставленные заскорузлые ладони десяток папирос.
   -- Ну, спасибо, -- Валерка с удовольствием затянулся, неловко задел плечом стену и тихо чертыхнулся.
   Майка немедленно сделала охотничью стойку.
   -- Что с рукой?
   -- Да ну, чепуха... -- проворчал новый знакомый.
   -- Точно чепуха? С чепухи так не ругаются.
   -- Да так, вязали дурака одного. Эсэсовца недобитого. Из-за угла кинулся, сволочь.
   Женька охнул:
   -- Это где же? Неужели еще остались?
   -- А чего бы им не быть. Теперь долго изо всех щелей будет всякая погань лезть. В развалинах на том конце города. Дня три как. Метил в спину, да я его успел засечь, развернулся -- промазал он, по руке финкой чиркнул. Ну, не финкой, а этим своим "аллес фюр Дойчланд". Во -- гляди-ка, трофей, -- И Валерка вытащил из-за голенища длинный нож в черных, отделанных металлом ножнах, с заметным сколом на рукояти.
   -- Свастику с ручки сбил -- и порядок. В руке лежит удобно. И колбасу нарезать, и тушенку открыть, и фрица пощекотать, если надо.
   -- Ты в санроте был? Что сказали? -- продолжала гнуть свое Майка.
   -- Да чего я там забыл! Замотал, не кровит -- и ладно. Всю жизнь заживало как на собаке, и в этот раз пронесет. Резаные легко заживают, это ж тебе не пуля, да и в первый раз, что ли...
   -- Что-то мне твой вид не нравится. Ну-ка, нагнись.
   Майка коснулась его небритой щеки.
   -- Э-э-э, да тут тридцать семь верных! Даже тридцать семь и три. Без градусника скажу.
   -- Где -- тридцать семь? -- усмехнулся тот. -- Вон там? -- Он ткнул пальцем с черным ногтем во фляжку, висевшую у Жени на поясе. -- Тридцать семь -- это мало! Должно быть сорок... Верно, земляк?
   -- Во фляге, может быть, и сорок, -- строго проговорила девушка. -- А у тебя -- тридцать семь.
   -- Ну и что? -- Валерка докурил, затоптал окурок. -- С такой температурой даже в мирное время бюлютня не давали...
   -- А между прочим, самая паршивая температура, -- авторитетно разъяснила Майка. -- Сегодня чепуха, а завтра сепсис по полной программе!
   -- Да ладно, с чего ему взяться, я же того фрица не в болоте ловил. Я живучий.
   Майка беспомощно глянула на Женю: ну не драться же с таким медведем!
   -- Валер, цып... Майя дело говорит, -- примирительно заметил тот. -- Ты ее слушай, не брыкайся.
   -- Ладно уж, уболтали, черти. Женька, учти, только ради тебя, -- Валерка осторожно снял гимнастерку. -- Действуйте, товарищ профессор...
   -- Ой-ей-ей! -- Майка схватилась за голову. -- Да что ж это такое! У нас в госпитале половые тряпки и то чище! И забинтовано по-дурацки! Давай переделаю.
   Она бережно ощупала повязку, прикидывая масштаб бедствия.
   "Присохла... Нехорошо...Отмочить бы -- но тогда на промывание перекиси не хватит. Придется дергать".
   Подошла к Жене, молча стоявшему рядом.
   -- У тебя там во фляжке что?
   -- Спирт. Трофейный.
   Майка сложила ладони ковшиком.
   -- Полей-ка!
   И тихо добавила, так, чтобы слышал один Женя:
   -- Заговори ему зубы.
   -- Эх, сколько добра пропадает! -- сокрушался Валерка, наблюдая, как Майка тщательно протирает руки спиртом.
   -- Ничего, на твою долю хватит, -- усмехнулся Женька, передавая ему фляжку. -- Там еще много!
   -- Правильно, сто грамм внутрь -- лучше всякого наркоза, -- храбро одобрила Майка.
   -- Эх, а как мы в баронском замке винный погребок нашли! -- с фальшивой бодростью заговорил Женя. -- Какой там был коньяк! Сказка! Барон так драпал, что даже свою коллекцию вин не прихватил!
   Майка размотала повязку и резко дернула последние присохшие витки. "Больно же, а виду не показывает! То-то зрачки во всю радужку расплылись!"
   -- А может, он специально, -- хмыкнул Валерка. -- Думал диверсию устроить...
   -- Ну и дурак, -- пожал плечами Женя. -- Во хмелю мы еще злее!
   -- Это точно! Как врежем, так и полетят фрицы к... -- Говоров покосился на Майку и смягчил ругательство: -- К чёртовой бабушке.
   -- Ну вот, уже почти всё, -- таким же мягким и спокойным тоном сестра разговаривала с ранеными в госпитале. -- Последний раз промою -- и будем бинтовать.
   -- Да ладно, стрекоза, не скачи, -- буркнул богатырь. -- Охота мне с каждой царапиной по врачам бегать! Вам, медикам, только попадись! Залечите до смерти!
   -- Ага, а как прихватит -- сразу: "доктор, спасите!" -- поддела Майка, ловко накладывая повязку. -- Как сто грамм внутрь -- это всегда пожалуйста, а те же сто грамм снаружи для дезинфекции -- так вас нет.
   -- Еще чего, ценный продукт переводить!
   -- Вот-вот! -- девушка обрезала концы бинта. -- Всё, гуляй, герой. Послезавтра снова приходи -- сменю повязку.
   --Да ладно, и так сойдет!
   --Нет-нет, -- настаивала Майка. -- Обязательно надо сменить. И посмотреть, как заживает, а то мало ли что!
   -- Мало ли -- что? -- криво ухмыльнулся Валерка. -- Всё, что могло, уже случилось.
   Женя закусил губу и отвернулся.
   -- Так ты приходи! -- велела Майка. -- Непременно приходи, слышишь? Если не придешь...
   -- То что? -- снисходительно глянул он.
   -- Уши надеру! Чтоб явился как штык!
   -- Слушаюсь, товарищ сержант медицинской службы! -- дурашливо откозырял пехотинец и добавил уже нормальным голосом:
   -- Ребят, шли бы вы, а? Тут из-за каждого угла что угодно вылезти может. От фрица до танка. Спасибо, землячок. И красавице твоей спасибо. Пора мне.
   Он бесшумно скрылся среди деревьев.
   "Да он же штрафник! -- внезапно сообразила Майка. -- Теперь понятно, почему пехота и почему наград нет".
   -- Пойдем, цыпленок, -- обнял ее Женька. -- Провожу.
   "Да за что ж его в штрафбат?! -- продолжала размышлять Майка. -- Неплохой вроде парень... Грубоватый, но добрый. Сколько я таких перевидала? Может, за пьянку? Вон, спирт как воду хлещет! Небось начальству на глаза пьяным попался -- вот и загремел под горячую руку. Эх, обормот!"
  
  -- Доктор Зорич "не подходит по профилю"
  
   Женя проводил Майку до общежития и пообещал приехать через два дня. Шагая по коридору, девушка размышляла: "На всех гостинцев всё равно не хватит. С кем же поделиться? С Настенышем, с Дашкой. И с Митькой. Да, так будет лучше всего".
   Майка тишком вызвала из комнаты Настеныша и вручила ей шоколадку с печеньем.
   -- На вот, лопай. А девчонкам тушенку отдай. Митька у себя, не знаешь?
   Настеныш откусила шоколадку, пососала, как конфету, проглотила и затараторила:
   -- Ой, Май, тут такое было! Такое было! Ты всё пропустила! У нас Наташку забрали! И Дмит-Ёсича забрать хотели!
   -- Что-о-о?! Это куда еще?
   -- В госпиталь для пленных фрицев!
   -- Какой идиот это придумал?!
   -- Не знаю. А только он туда не пошел. Оставили его. Май, ты ж к нему сейчас? Спроси, как дело было!
   -- Ладно, спрошу! -- кивнула Майка. Ей и самой до жути было любопытно, что ж там у Мити стряслось.
  
   Дверь была закрыта. Майка слегка удивилась -- друг никогда не запирался -- и требовательно постучала.
   -- Мить! Эй! Ты там что -- заснул, что ли?
   Ответили ей не сразу.
   -- Да, Майя, или шо вы таки имеете мине сказать? -- донесся из-за двери знакомый голос.
   Девушка помедлила, соображая, как правильно построить фразу.
   -- Я имею не сказать. Я имею пожрать! -- весело выкрикнула она. -- Открывай давай!
   Ей пришлось еще немного подождать. Наконец в дверях, приглаживая пятерней волосы, появился взъерошенный, смущенный Митька. За его спиной на табуретке сидела Даша -- строгая и невозмутимая, как обычно.
   Майка вспыхнула и попятилась. Ей захотелось провалиться сквозь землю. "Ой! Кажется, я им здорово помешала! А интересно, они уже... Ой, что-то у меня совсем Клавкины мысли лезут..."
   Улизнуть не дал сам Митя -- схватил за рукав и втянул внутрь. А Дашка, похоже, даже обрадовалась.
   -- А, кудлатка! Заходи, заходи! Сейчас чайку согреем! -- захлопотала она.
   Майка, не поднимая глаз, выложила на тумбочку все свои гостинцы.
   -- А у меня вот что есть!
   -- Ух ты! -- весело воскликнул Митя. -- Печенье, какао, ветчина! Богато живешь, Майя!
   -- Это не я, это Женька меня балует.
   -- Таки вас можно поздравить? На свадьбу позовете? -- поинтересовался Митя.
   -- Позовем, -- улыбнулась она.
   -- Ну, за вас? -- Митя достал флакон медицинского спирта, разлил по стаканам. -- Нет-нет, Дарья свет Алексевна... Я знаю, что вы и так можете. Но лучше разбавим. Май, тебе сколько? Смотри сама.
   -- Дитям не наливать! -- по привычке сказала Даша.
   Майка оскорбленно фыркнула:
   -- Я уже большая! Мне можно!
   Даша ахнула с наигранным возмущением.
   -- Вот молодежь пошла! Вы только гляньте, Дмитрий Иосифович! Большая, тоже мне! Смотри у меня!
   Выпили. Майка раскраснелась и почти позабыла о своем смущении.
   -- Мить, а расскажи, как тебя сегодня чуть к фрицам не забрали!
   -- Уже разболтали?! -- весело удивился Митя. -- От ведь сороки! Ничего от вас не скроешь!
   -- Девчата скоро лопнут от любопытства. Мить, ну расскажи, интересно же!
   -- Ладно. Слушай сюда. Сегодня, значит, приезжает до нашего майора другой майор, начальник госпиталя для военнопленных. И список предъявляет: бекицер, ну-ка бистренько отдавайте мине Наталью Иванникову и Дмитрия Зорича. До зарезу треба.
   -- А наш чего?
   -- А наш ему: "О! Тогда, спрашивается, вопрос: ви таки видали того Зорича?"
   -- А тот?
   -- А тот: "Шо ви с-под меня хочете? Мене до лампочки, абы он у мене в списке!"
   -- А наш?!
   -- А наш: "Я его вызову, чтоб вы знали, кто такой есть этот самый Зорич!" И тут же за телефон -- а подать мне сюда Зорича!
   Ну, нарисовался я в кабинете, а он мене и говорит: "Вот, так и так, товарищ Зорич. Хотят вас в немецкий госпиталь перевести -- военнопленных лечить". А тот шибздик сидит -- в бумаги уткнулся. Ну, тут я ему и сказанул: "Шо такое? Мине? До вас перевести? Ви таки делаете мине смешно. Извиняюсь, но я немножечко не подхожу вашему госпиталю по профилю". Вот по этому профилю, разумеется, -- Митя постучал пальцем по своему характерному семитскому носу. -- Тот глянул: "Ах ты, чёрт!"
   -- Вот по этому профилю! -- в восторге повторила Майка. -- Ловко ты его!
   Митя рассмеялся:
   -- От когда я живу, я не слышал такого идиотства! Ну и как вам это нравится? Меня, стопроцентного еврея, -- и фрицев лечить! Да они ж все со злости передохнут! Вышла у меня как-то с одним фрицем история...
   И Митя коротко рассказал о своих давних приключениях, опустив массу забористых выражений, которые при женщинах стыдятся произносить даже на войне.
  
   Тогда товарища доктора попросили помочь разведчики:
   -- "Языка" поймали, в штаб ведем. Нельзя ли его как-то слегка заштопать? Шкурку мы ему малость попортили, когда вязали, больно рыпался, черт мордастый. Да вы не бойтесь, товарищ доктор, сейчас-то он смирный, у нас не забалуешь.
   Митя с сомнением покосился на угрюмо смотрящего исподлобья фрица в заляпанном кителе: тот был чуть не вдвое его шире. Потом махнул рукой:
   -- Ладно, давайте в вагон -- погрузка к вечеру, пустые мы пока.
   Разведчики втолкнули пленного вверх по ступенькам в вагон и поднялись сами, помялись слегка на пороге от непривычной белизны и чистоты, вошли.
   -- Сюда его давайте, к столу, -- распорядился Митя, спешно моя руки. -- Не удерет?
   -- Да куды ему, товарищ военврач! Всё, попался, голубчик.
   -- Чем вы его?
   -- А финкой пощекотали.
   Митя кивнул и уже по-немецки пояснил пленному:
   -- Jetzt helft man Ihnen. Bleiben Sie bitte ruhig, oder kann ich nicht arbeiten. (Сейчас вам окажут помощь. Попрошу вести себя спокойно, иначе я не смогу работать).
   Тот скосил глаза на свой китель в подсохших бурых пятнах и порванный рукав и промолчал.
   -- Развяжите его, -- велел Митя разведчикам.
  
   Несмотря на все свои опасения, такого оборота дела Митя не ожидал. От резкого взмаха тяжелой (порезанной над локтем!) лапищи он отлетел в сторону перышком, хорошо отлетел, метра на два, ударившись головой об угол стола, да так, что в глазах полыхнули искры.. Фриц тем временем успел запустить лапу в лоток с инструментами и замахнулся скальпелем на командира разведчиков -- высоко, целя в глаза. Потом, почему-то без всякого перехода, рука немца уже оказалась на уровне пояса, нанося укол. Разведчик согнулся. "Ранен?" -- успел испугаться Митька, а потом, снова без видимого перехода, оказался у фрица за спиной. Скальпель со звоном полетел по полу, а фриц бухнулся на колени. Следующее движение Митька не понял совсем -- это выглядело, как будто разведчик потрепал немца по макушке и отпустил. Тот начал было вставать, но его занесло, он с грохотом ударился всей спиной о шкаф и сполз вниз. Что-то разбилось с сочным хрустом, на пол закапало. Острый, нестерпимый запах вмиг заполнил вагон. "Карболка", -- понял Митя.
   Немца снова скрутили и чуть не пинками вытурили обратно на платформу. Лицо у него было удивленное и как будто пьяное.
   Старший вернулся в вагон.
   -- Товарищ доктор, товарищ доктор, целы? -- он помог Мите подняться. -- Ах ты ж, три Христа бога душу мать! Вот же ж пес белогубый, профура чердачная! Да мы ему щас так врежем, -- легче закрасить, чем отшкрябать!
   В голове звенело, что-то теплое ползло по лицу. Митя встал, закашлялся -- разбитая бутыль с карболовым раствором мгновенно отравила воздух -- и стал открывать окно. Разбухшая старая рама поддавалась плохо.
   -- А как же штаб? -- сердито поддел он разведчика. -- Уж отведи куда положено.
   -- Да уж мы его, гада, проводим, до того света! -- разведчик сморщился. -- Эк же разит-то!
   -- Карболка. Бутыль он грохнул. Ну да и хрен с ней. Это он с моей еврейской физии так взбесился. Эх, надо было фельдшера позвать! На вот, держи пакет. Сам перемотай его как-нибудь и отведи куда следует.
   -- Да нечего с бешеным псом чикаться! -- рявкнул разведчик и спрыгнул с подножки вниз. -- Прощения просим!
   -- Иди ты до Бениной мамы! -- пробормотал Митя. -- Если в расход -- так подальше от эшелона!
   От запаха карболки слезились глаза. Санитарка тетя Шура мыла пол и ругалась почище одесского портового грузчика:
   -- Да шоб ему повылазило, едрить-колотить, сучий потрох, выблядок фашистский!
  
   По углам еще поблескивали осколки. Митя наконец отнял от разбитой брови кусок марли -- вроде больше не кровило. Зашивать не придется. Он закашлялся и, навалившись на раму, открыл второе окно. Разведчики вновь вели злополучного фрица под конвоем.
   Митя поморщился.
   -- Ладно, тетя Шура, хорошо хоть не укусил. А то где бы мы в нашей аптеке антирабическую сыворотку достали!
   -- Скотину, Дмит-Ёсич, сперва зафиксировать надо, а потом уже обрабатывать!
  
   Майка звонко расхохоталась, закинув голову. Она уже предвкушала, как в лицах перескажет девчонкам про "профиль" и "скотину".
   -- Скотину... фиксировать... ааа... ой, мамочки, не могу-у-у!
   -- Вот оттуда и шрам, -- заключил Митя.
   Даже строгая Даша улыбнулась.
  
   Когда они возвращались в общежитие, Даша спросила:
   -- Ну, Май, что твой Женька?
   -- Вырос, -- вздохнула Майка. -- Уже не соколенок -- сокол. Как же нам дальше-то? Не привыкну, боюсь...
   Даша усмехнулась, взъерошила подруге волосы.
   -- На войне быстро взрослеют, Май. Ничего. Привыкнешь.
  
   "И вправду, чего я так всполошилась? Даша права, на войне взрослеют быстро. Может, и я изменилась?" Майка машинально разделась, нырнула под одеяло и призадумалась. И правда, какой она пришла в госпиталь? Балованная папина дочка. Выдумщица и фантазерка. Воображала из себя неизвестно что. На фронт удирала. Подвигов хотела. Героизма. Что ж, хлебнула полной ложкой: дежурства по трое суток подряд, ноющие руки и плечи, постоянный голод и недосып. Детские грезы быстро увяли. Майка поняла, что подвиги становятся подвигами, когда о них пишут в газетах. А пока не написали -- это просто работа. Тяжелая, рутинная, каждый день одинаковая. И редко-редко сквозь череду серых дней проглянет ясное солнышко. То книжка интересная попадется, то человек хороший встретится и станет другом. Как Митька или Истратов.
  
   Майке всегда больше нравилось одиночество, чем компании друзей-подружек. А с Женькой было лучше, чем самой с собой. Это, наверное, и есть любовь -- вовсе не вечный карнавал, как ей когда-то представлялось.
   А как же дальше? Девушка уже повидала, как бывает, когда человека не отпускает война. Как люди кричат во сне, каждую ночь заново проживая один и тот же бой. И как меняются до неузнаваемости. Становятся чужими. А вот у нее -- не так.
   "Мне страшно повезло! -- поняла она. -- Женька вырос, стал серьезнее и строже. Но всё-таки -- он прежний. И не разучился улыбаться. А ночные кошмары я прогоню, -- подумаешь, важное дело! Разве это не счастье, что он есть, а войны больше не будет? И я, наконец, перестану за него бояться?"
   Ей вдруг стало легко и спокойно. "Больше... никогда... за него не бояться", -- повторила она про себя и провалилась в сон.
  
   Женя, проводив Майку, вернулся незадолго до отбоя. Заяц ткнул его в плечо.
   -- Свойская девчонка. Молодец, Женька!
   -- Мотри, парень, -- степенно проговорил Жорка. -- По своему ль калибру сватаешь? Не из простых она, по всему видать. Мамаша-папаша, туфельки-платьица, кофий-какава. Гляди -- сожрут! Мой тебе, Женька, совет: забирай ее от родни подальше!
   -- Она сама домой не поедет. Отец погиб, а мамаша снова замуж выскочила. Некуда девчонке идти.
   Женя отвернулся к стене и на расспросы больше не отвечал.
   Ему приснился огромный замок со множеством комнат, вроде тех, какие он видел здесь. Столовая с высоченными потолками и длинный обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Парадный обед. За столом сидит куча Майкиной родни. Напротив Жени -- дама в желтом шелковом халате с кисточками на поясе. Ясно -- это Майкина мать. Он смотрел на столовые приборы и не понимал, зачем здесь два ножа и три вилки и что с ними делать. А Майкина родня так и буравила его глазами, будто ждала, когда ж он опростоволосится. "Я всегда говорила, что он ей не пара!" -- громко заявила какая-то тетушка.
   Женя спохватился: а где же Майка? Без нее в этом гадюшнике совсем несладко. Надо бы ее поискать. Он поднялся, встал из-за стола и толкнул дверь в соседнюю комнату. Пусто. Сверкает чистотой паркет. С окон свисают тяжелые бархатные портьеры Он хотел было повернуть назад, как вдруг заметил в углу здоровенный самолетный винт, весь перемазанный в машинном масле. Парня бросило в пот: а ну как все подумают, что это он принес?! Скажут -- убери отсюда эту гадость, она грязная!
   Он подобрал винт, удивившись тому, какой он легкий, и спрятал за портьерой. Толкнул следующую дверь, вошел -- и там винт! Еще одна комната -- и там тоже винт! Ах ты, чёрт!
   Сам не понимая, как, Женя снова очутился в столовой.
   -- Можно подавать горячее! -- скомандовала Майкина мать.
   Лакей во фраке (вот буржуйство-то!) степенно вошел в столовую, неся на длинном фарфоровом блюде... винт!
   Он проснулся, тяжело дыша. Заяц тряс его за плечо.
   -- Жека, ты чего? Стонешь и вертишься, будто уж на сковородке! Приснилось, что ль, чего?
   -- Угу. Такая чушь! Будто я у Майкиной родни на смотринах, а в квартире -- везде по углам винты! И на обед винт подают! Тьфу, прСпасть!
   -- А ты наплюй. Нервы ни к черту, вот и снится дерьмо всякое.
   -- Слышь, Косой, выпить есть?
   -- А то! -- Мишка вытащил из-под матраса фляжку, в которой что-то побулькивало. -- Коньячок -- первый сорт! Ну, за вас!
  
   Женя приехал через два дня, как и обещал. Майка выскочила, едва увидев его в окошко.
   -- Ну, привет, цыпленок.
   -- Же-ень! Я соскучилась!
   -- И я тоже. А я тебе гостинца привез! Пойдем, покажу.
   Ушли в парк. Женя расстегнул планшет и, вынув оттуда невесомый сверток, протянул его Майке.
   -- Ты платье хотела? Вот, на. Носи на здоровье.
   -- Ой, Же-е-енька-а-а... Ты меня разбалуешь!
   Майка, сгорая от любопытства, развернула тряпочку и прикинула подарок на себя.
   Что-то бледно-желтое, с рукавами-крылышками, шелковое, с пуговками у ворота, кружевами и вышитыми цветами. Ой! Это же совсем не платье! Сообразив, что именно получила в подарок, Майка согнулась пополам от безудержного хохота.
   -- Ха-ха-ха-ха!! Ой! Ой, не могу! Ой, лопну!
   -- Ты чего, цыпленок?! Тебе плохо?! -- забеспокоился Женя.
   -- Нет, мне... ой, хорошо! -- сдавленно выговорила девушка, прислонившись спиной к дереву и обессилено сползая вниз. -- Ты только не обижайся... ха-ха-ха!
   -- Цыпленок, да что ж я тебе такое принес?!
   -- Я это обязательно надену... правда... Только... ой, ха-ха-ха! Только не на прогу-у-у-улку!
   -- А почему? Гляди, какое -- с кружевами! Будешь совсем как твоя Алёнушка!
   -- С кру... кружевами, -- снова закатилась Майка. -- Алёнушка! Ой, не могу-у-у! Это не платье!
   -- А... что же?
   -- Ночная сорочка! Только буржуйская! У моей маман таких полный шкаф!
   Женя вспыхнул до корней волос.
   "Чурбан, болван неотесанный! А этот-то, гусь штабной... тоже хорош! Часы взял да и говорит -- продешевил ты, парень! Посмеяться надо мной вздумал! Ну, попадись он мне -- я ему устрою!"
   Майка вытерла выступившие от смеха слезы, встала на цыпочки и шаловливо чмокнула Женю в щеку.
   -- Не обижайся. В таком правда по улицам не ходят.
   -- Да понял я, понял. Ну что, цыпленок? Валерку навестить поедем?
   -- А который час?
   Женя привычно оттянул рукав гимнастерки, еще больше покраснел и смущенно спрятал руку за спину.
   -- Не знаю.
   Веселье тут же испарилось. Стало стыдно: "Ничего для меня не жалеет! Такие часы на сорочку сменял! Он же не знал, что это не платье -- откуда ему было знать? Сестры небось при нем не переодевались. Да и откуда у них шелковое белье..."
   Она ласково взъерошила Женин затылок.
   -- Ох ты, горе луковое! Погоди, я придумала! Я мигом!
   Майка бурей влетела в комнату, спрятала сорочку под подушку, выдвинула из-под кровати чемоданчик и лихорадочно стала в нем рыться.
   "Ну где же он, где! О! Нашла!"
   Вытащив из потайного отделения тяжелый серебряный хронометр, подарок Истратова, Майка быстро сунула его в нагрудный карман платья и метнулась к двери.
   -- Ты чего носишься, как оглашенная? -- проворчала сонная Настеныш.
   -- Потом скажу. Спи, я убежала.
  
   Женя стоял на том же месте. Переминался с ноги на ногу. Курил. Завидев девушку, он торопливо затоптал окурок.
   Запыхавшаяся Майка подлетела к нему и потребовала:
   -- Закрой глаза, протяни руку!
   Женя послушно зажмурился. Ему в ладонь легло что-то тяжелое.
   -- Открывай. Держи, это тебе. Вместо тех.
   Женя открыл глаза и изумленно присвистнул. На ладони лежал тяжелый серебряный хронометр с цепочкой и чеканной серебряной крышкой.
   -- Ого! -- он отколупнул крышку. -- И со звоном! Ничего себе! У тебя-то откуда?
   -- Больной подарил, когда выписывался. А мне куда? Не дамская это вещь. Разве что в сумочку положить -- от хулиганов отбиваться.
   -- Ничего себе! -- повторил Женя.
   -- Помнишь, я тебе писала -- Истратов, который Герой? Ни до, ни после у нас Героев не было. У него сестренка в Свердловске, он карточку показывал. Мы с ней похожи. Дежурить было некому, вот меня к нему и назначили. Ранение тяжелое, впридачу морфин не действовал. Ужас! Все девчонки от него волком выли. А я... Ну, сам знаешь, как я умею. Я ему помогла. Вот, оставил на память.
   -- Правда, -- Женя обнял Майку. -- Спасибо, цыпленок. Ну, поехали?
  
  -- Папины "коллеги" не помогут
  
   -- Здорово, земляк. И ты, стрекоза, здравствуй.
   Валерка был уже слегка навеселе и выглядел несколько лучше, чем накануне. Хотя бы побрился и умылся.
   -- Как рука? -- тут же спросила Майка.
   -- Да что с ней станется, -- отмахнулся Валерка. -- Потом поглядишь. Айда, ребята. Я тут одно местечко раскопал, ни одна собака не найдет.
   Он ловко огибал поваленные стволы, перепрыгивал через траншеи, перебирался через обломки кирпичных стен. Женя легко поспевал за приятелем, а Майка, не привыкшая бегать по пересеченной местности, быстро начала отставать.
   -- Цыпленок! Ты где? Цып-цып-цып-цып-цып! -- весело окликнул Женя.
   -- Уфф... нам долго еще, а? -- жалобно спросила она, вытирая пот.
   Валерка нетерпеливо оглянулся.
   "Сейчас скажет -- на черта мы девчонку с собой потащили!" -- вдруг подумалось Майке. Мысль показалась настолько нелепой, что девушка тихо рассмеялась.
   -- Ничего себе у летчиков физподготовка! -- выдохнула она, догоняя ребят. -- Мне так слабС!
   -- А в авиацию хилых не берут! -- Женя легко поднял ее и поставил на какой-то выступ. -- У нас в училище знаешь какой порядок был? Перед входом в столовую гимнастический конь стоял. Начальник так приказал: кто не перепрыгнет -- в столовую не пойдет. А
   жрать-то охота! Так-то, цыпленок!
   Валерка поглядел на взмокшую Майку с неожиданным сочувствием.
   -- Уморилась, птаха? Да уже почти пришли! Во, дуйте сюда.
   Он раздвинул ветви сирени и скрылся в листве. Девушка поспешила следом. Дверь была сорвана с петель и валялась на земле, прячась в мелких незабудках. Под ногами хрустело битое стекло, кое-где попадались осколки витражей, и Майка удивилась себе: до войны она непременно подняла бы и сохранила на память несколько таких цветных стеклышек, а сейчас равнодушно давит их сапогами. В оконные рамы нахально лезла цветущая сирень -- Майка никогда раньше такой не видела. Крупные розоватые и бледно-желтые грозди пахли почти как мамины духи, которые в детстве строго-настрого запрещалось трогать.
   Похоже, раньше здесь было какое-то кафе или бар -- сохранились привинченная к полу металлическая стойка и остатки столов и стульев. Компания устроилась на стойке. "Как на насесте, -- подумала Майка. -- Что-то у меня какие-то куриные мысли появляются... Цыплячьи".
   -- Теперь давай руку.
   -- Ох, и репей же ты, -- поморщился Валерка. -- Я-то надеялся, забудешь...
   -- Еще чего! -- дернула плечом Майка. -- За такое "забудешь" под трибунал пойти можно! Жень, плесни-ка!
   Она привычно протерла руки спиртом и принялась разматывать бинт.
   -- Всё хорошо, -- удовлетворенно кивнула девушка, -- почти зажило. Сейчас чистую повязку наложу, и дня три с ней походи, не снимай. Это на всякий случай, чтобы не содрал ненароком и никакая инфекция не попала.
   -- Да ладно, уймись, птаха. Зараза к заразе не прилипает.
   Майка закончила перевязку. Подняла глаза на богатыря:
   -- Всё будет хорошо. Вот увидишь.
   -- Ты ее слушай, -- поддакнул Женя. -- Она колдунья, все знает!
   На лице Валерки появилось какое-то странное выражение -- вроде ласковой печали. Он посмотрел на девушку, как на несмышленого ребенка, который гордо дарит взрослому собственноручно нарисованную картинку. Руки в краске, щеки в краске, на листе намалевано непонятно что, но не обижать же малыша...
   -- Ну, спасибо на добром слове. Налей-ка, землячок.
   Женька отвинтил колпачок от походной фляжки, плеснул туда спирта.
   -- Цыпленок, тебе не надо. На вот лучше, поклюй, -- он вручил ей плитку американского шоколада. Майка отломила кусочек и засунула за щеку, как конфету. Вкусно!
   -- Очень мне надо с вами пить, я и сама не буду! Должен же хоть кто-то остаться трезвым!
   -- Ну, язва! -- с некоторым уважением в голосе проговорил Валерка. -- Земляк, где ты такую откопал? С виду кнопка совсем, а язычок -- что твоя бритва. Смотри, попадешь под каблучок!
   -- Где взял -- там уже нет, -- Женя приобнял Майку.
   -- Наливай, Женька.
   Майка сползла со стойки и пошла рассматривать сирень, размышляя, не наломать ли перед отъездом: поставят с девчонками в комнате, красиво будет... На рукав платья с ветки свалилась божья коровка и, быстро перебирая лапками, двинулась к обшлагу. Майка осторожно сняла букашку, посадила на ладонь и тихонько стала приговаривать:
   -- Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого, только не горелого...
   -- И выпить прихвати! -- громко добавил слегка захмелевший Валерка.
   -- Тьфу на тебя! Испортил песню, дур-рак! -- мгновенно откликнулась цитатой девушка.
   -- Ну, сестренка, тебе палец в рот не клади!
   -- Зачем мне твой палец? Лучше шоколадку... -- Майка отломила еще кусочек и снова забралась на стойку.
   -- Рассказывай, что ли, -- негромко обратился к другу Женя.
   -- Да чего рассказывать-то... -- хмуро пробурчал Валерка, покосившись на девушку.
   -- Она своя. При ней -- можно.
   -- Можно-то можно, только стоит ли девчонке про такие страсти слушать? Вот... -- он засучил левый рукав гимнастерки. -- Был младший лейтенант Говоров, а стал номер 13 337. В чем перед Родиной провинился, до сих пор не пойму. Только в том, что не сгнил в этом лагере? Дружок со мной был, Володька. Тому больше повезло -- на второй день свою пулю поймал. Через смертный ров мы с ним бежали -- он за лагерем был. Всех убитых да померших туда скидывали. Раз в четыре дня бульдозер приезжал, заравнивал. Аккуратисты, ихую мать!
   Ну вот, еще и с вышек по рву этому постреливали, так я три дня меж покойничков лежал, рыпнуться боялся. В чужой крови да потрохах перемазался, чтоб больше на мертвяка походить. Ну, как до своих добирался -- рассказывать не стану, сам лучше меня знаешь...
   Женя кивнул: знаю, мол.
   -- Выхожу я к своим, а меня тут же за химок и в фильтрационный лагерь на проверку, а там офицер из особого отдела, мать его так, и говорит мне -- ах ты, морда фашистская, отвечай, кем послан и чье задание выполняешь!
   Женька тихо матюкнулся.
   -- Вот именно! -- с каким-то горьким удовольствием согласился Валерка. -- Ну, не стерпел я, Жень, и врезал ему разок промеж гляделок. Это я-то, говорю, фашистская морда? Да пока ты, крыса штабная, ряху в тылу отращивал, я кровь на фронте проливал! Еле оттащили. А портрет я ему изрядно попортил. Нос на сторону своротил да зубы пересчитал. Очень уж я, Женька, зол был. Да-а-а... Налей, что ли!
   Налили.
   -- Ну вот, дальше меня за шкирку -- и к другому чину, постарше. Подполковник был, как сейчас помню... "Что ж вы, -- говорит, -- товарищ Говоров, так о советском офицере отзываетесь?" -- "Это он-то, -- говорю, -- советский офицер? Да гнида он последняя!"
   А он мне этак вежливенько: "Зря вы так, товарищ Говоров. Я вижу, у вас полное непонимание текущей обстановки. Сейчас я вам всё разъясню".
   -- И? -- хмуро поторопил Женька.
   Валерка отхлебнул еще.
   -- И разъяснил. "По нашим, -- говорит, -- сведениям, советских офицеров в плену сразу расстреливали. А вот вы как-то выжили. Как? Доказательств вашего достойного поведения в лагере нет, свидетелей побега тоже. А вдруг вы не бежали, а были отпущены для выполнения заданий немецкого командования?"
   Тут я, Жень, впервые пожалел, что Володьки со мной нет, он бы подтвердил. А хотя может, оно и к лучшему. Мертвые сраму не имут. Теперь он -- погибший герой, а я -- живая сволочь.
   А тот, подполковник-то, буравит меня глазищами, да вкрадчиво так продолжает: "Так-то, товарищ Говоров. Доказательств вы предоставить не можете, свидетелей нет, а есть факт, что вы сдались в плен".
   Я, Женька, аж подскочил. "Как так, -- ору, -- как это я сдался?! Да я на вынужденной на брюхо сел, о приборную доску башкой приложился, сознание потерял. Без памяти я был, ясно?! Вот меня и повязали. Очухался -- тащат куда-то связанного... Да разве б я дался, если б в памяти был?!"
   А он мне -- "не кричите, товарищ Говоров, на старшего по званию. А слова ваши опять недоказуемы. А вот допустим, что вместо вас к нам вражеский шпион придет? И тоже сказочку расскажет, как в плен его, раненого, взяли, как из лагеря бежал, истощение сымитирует -- попостится немного перед выходом. Мы ему поверим, пожалеем, а он диверсию устроит. Понимать надо, товарищ Говоров. Время военное, обстановка напряженная, а товарищ Сталин нас чему учит? Бдительности, товарищи, бдительности и еще раз бдительности! Докажите на деле, что вы -- советский человек. Искупите кровью вину перед Родиной -- Родина вас простит".
   Да-а-а... Ну, а дальше меня и спрашивать не стали -- за химок и в штрафбат. Искупил вину, вернулся, опять летал. А теперь вот на второй круг пошел. Вот вам и товарищ младший лейтенант...
   --Опять кому-то по роже дал?
   -- Ну, было дело, -- не стал отпираться Валерка. -- Да и чёрт бы с ним. Война-то уже кончилась. С документами только тянут, крысы штабные. Молчи, Женька, молчи! Не стану я пороги обивать. Не буду всякой сволочи тыловой доказывать, что я не предатель. Налей лучше, землячок. Во хмелю я еще хоть как-то на человека похож.
   Выпили. Майка тихо сидела в сторонке, зябко обхватив себя за плечи. "Если б я могла что-то сделать... А что?! Был бы папа жив..."
   -- Эх, Женька! -- продолжал уже совсем размякший Валерка. -- Ты вот лет через десять пионерам на сборе расскажешь, как в небе воевал. А мне что рассказать? Как фрицам глотки резал? Не для детишек это. Эх, Женька, Женька! -- Он сгреб друга в охапку.--Пропащий я теперь человек! Но одно хорошее дело в жизни всё ж таки сделал -- ты у меня летаешь!
  
   Солнце спряталось за тучку, и тут же откуда ни возьмись появились комары. Самый смелый цапнул Майку за шею. Девушка поморщилась и раздраженно прихлопнула его. Женя отмахнулся от кровососов:
   -- Тьфу, черт, даже комары тут жужжат по-немецки! Кыш, люфтваффе! Тоже мне -- мелкие пособники Геринга!
   Валерка сдул комара с руки:
   -- Лети, насекомый. Не ешь меня -- отравишься. Ладно, ребята, пора мне. Пошли, провожу, чтоб не нарвались на сволочь какую по дороге. Я их, недобитков, за версту задницей чую.
   -- К нам не зайдешь? -- спросил Женя.
   -- Чё я у вас забыл! -- тут же ощетинился Валерка. -- Айда, что ли?
  
   Женя шагал довольно беспечно, глядя не по сторонам, а на Майку, боязливо жавшуюся к нему. Валерка, подобравшийся и враз протрезвевший, шел чуть впереди с автоматом наизготовку. В переулочке неподалеку от казармы они расстались. Валерка сгреб обоих в свои медвежьи объятия.
   -- Ох, дети-дети, куда вас дети! Бывайте. Пора мне.
   Был -- и нет: ушел.
   Майку начало запоздало трясти.
   "Та-а-ак! Нервы совсем ни к черту стали".
   Женя забеспокоился.
   -- Ты чего дрожишь, цыпленок? Напугалась? Дурак я, дурак, притащил тебя сюда! Заставил всякие ужасы слушать. Ну прости, цыпленок.
   -- Да я не напугалась, -- неохотно отвечала Майка. -- Жалко его. Хороший ведь парень, добрый. И как такое может быть? Ошиблись? Не разобрались?
   -- Цыпленок, ведь и со мной могло быть то же самое, понимаешь?
   -- Как так?! -- ахнула Майка. -- А тебя-то за что?
   -- Как? А вот так. Подбили меня. Садиться не могу -- внизу сплошные рвы. Ремни отстегнул, решил -- была не была, прыгну. А высоты уже нет. Что делать? Ну, прилетели -- мягко сели, высылайте запчастя... Пропахиваю землю брюхом. Ремни отстегнуты -- меня о приборную доску шандарахнуло. Хорошо шандарахнуло, крепко. Но сознание не потерял, слава богу. Окажись я без памяти, не увидел бы Зайца, он всё надо мной кружил. Не дал бы ему знать, что буду дожидаться помощи здесь, побрел бы сам ее искать, а ноябрь на дворе, холодно, ночи длинные, замерз бы к чертям собачьим... А так всё ясно: надо ждать своих.
   Вот тебе и здрасте! Вот тебе и первый вылет ведущим! Хорошо хоть на своей территории упал, недавно только фрицев оттуда выгнали.
   День клонится к ночи. Ну, прихватил я парашют и потопал к ближайшему селу. Там меня сразу свели с председателем колхоза, тот двух пацанов отрядил самолет охранять. Угрелся я, размяк в тепле-то. Не успела хозяйка самовар вздуть -- пацаны бегут. И -- ко мне:
   "Дядя летчик, дядя летчик, там с вашего самолета чегой-то прут!"
   Подхватились мы с председателем, да бегом к машине. Я на бегу пистолет выхватываю и ору: "Стой, стрелять буду!" И вижу -- две тени от самолета отскакивают. Я пальнул, да промазал, видно. Не умею я на земле-то воевать. Они -- на мотоцикл и были таковы. Заглядываю в кабину -- чёрт, часов и высотомера нет. Председателю стыдно мне в глаза смотреть: "Эх, парень, мы тут в оккупацию еще и не таких гадов видали. Бродят по лесам недобитки всякие. Ничего, переловим".
   Утром прилетел "ПО-2" с техником и запчастями. На нем я обратно в часть и улетел.
   А в части -- сюрприз. Особист наш, стерва такая, за шкирман меня -- и на допрос. А вот скажите, товарищ Мятников, как вы ухитрились потерять два ценных прибора? А вы знаете, чем это пахнет?
   От не было печали, да черти накачали! Знаешь, чем особист от медведя отличается? Медведь, тот зимой спит, а особист круглый год. Проснулся, чтоб его черти любили!
   Стою перед ним навытяжку, как в почетном карауле. Глазами ем. Тут права качать бесполезно -- остается только отмалчиваться да ждать, пока он зудеть устанет.
   Чуть под арест меня не упек до выяснения обстоятельств. Комэск вступился. Он еще в Испании воевать начинал. Ни бога, ни чёрта, ни начальства сроду не робел. Мы его все во как уважаем! В небе иначе как "отец Савелий" не зовем -- фамилия у него Савельев, по ней...
   Ка-ак рыкнул, у особиста аж фуражка подпрыгнула: "А летать кто у меня будет?! Я тебя, что ль, завтра в истребитель посажу?! Пшел к..." -- и так по матери его.
   Ну, тот присмирел вроде, а всё ж что ни день, так меня требует. А расскажите, товарищ старший сержант, как были утрачены два прибора? Почему вы оставили самолет без присмотра?
   Ну, цыпленок, это я и правда сглупил. Обрадовался, дурак, что на своей территории сел. Ну, каюсь. "Так и так, -- говорю. -- Виноват, недоглядел".
   А он продолжает жилы тянуть:
   "А воров вы видели?"
   "Видал", -- говорю.
   "Опознать сможете?"
   "Нет, -- говорю, -- не смогу. Темно было. Я только тени и разглядел".
   "А почему вы не стреляли?"
   "Я стрелял".
   "Промахнулись, выходит?"
   "Промахнулся", -- отвечаю. А про себя думаю: и когда ж ты насосешься, клоп поганый?
   Он же меня, почитай, каждый божий день к себе тягал. И по десятому разу одно и то же спрашивал. Другие-то ребята отлетают, сто грамм в столовке примут -- и на боковую. А я к особисту таскаюсь, будто каторжный. Я потому и не писал. Не хотел, чтоб он еще и в наших письмах рылся. Началось бы: а кто такая, да откуда, да в каких отношениях состоите. Не рассказывать же, что ты кудлатая, что в куклы до сих пор играешь, и что нос у тебя пуговицей, и что другой такой на всём белом свете не сыщешь...
   Батя видит -- я навовсе с лица спал. "Докладывай, соколик, -- велит, -- чего невесел, чего голову повесил?" Ну, я ему всё как на духу и выложил. Нету, говорю, больше моей мочи терпеть. Всю душу из меня гад этот вынул.
   Ну, комэск к комполка: "Так и так, -- докладывает. -- Хорошего, говорит, летчика мне особист замордовал. Мешает боевой работе. Убери ты от нас дурака по-хорошему, а то я сам лично его пристрелю".
   -- Так прямо и сказал?! -- поразилась Майка. -- Нич-чего себе!
   -- Ну, комполка дурака-то нашего вызвал и крепко с ним поговорил. Не знаю уж, что там меж ними было, врать не стану, да только особиста того при первой же реорганизации быстренько от нас куда-то спровадили. Не дали на меня дело завести. Другого взамен прислали. Пожилой такой дядька, тихий. Мы его вовсе не боялись. Он к нам с душой -- и мы к нему с душой. Наше дело -- летать, его -- диверсантов ловить. Полегче стало.
   Вот так, цыпленок. А ты говоришь: "За что?" Да за что угодно. Попадется вот такая гнида, и пиши пропало.
  
   Женя еще что-то говорил по дороге, кажется, что надо писать и добиваться правды... Майка слушала вполуха. Он проводил ее до ворот госпиталя, пообещал скоро навестить и уехал. Девушка, словно сомнамбула, шла по двору, машинально здороваясь с попадавшимися навстречу ранеными. Валеркина история не шла у нее из головы. Глядя на гуляющих по садику бойцов, она мысленно прикидывала: а вдруг кто из них -- тоже штрафник? Вон тот, например, кудрявый, на цыгана похож. Всего одна медаль. Или этот, со шрамом через все лицо, -- вообще без наград ходит. А узники, которых лечат в госпитале? Неужели у кого-то повернется язык их заподозрить?! "Все знают, что за трубы дымят там, на горизонте..." Пусть даже Валерка до такого состояния не успел дойти... Вон какой медведь. И всё же. "Ну нет, -- девушка поспешно отогнала эту мысль, -- никто из наших ничего такого не подумает. Не посмеют!"
   "Что же делать?!" -- мучительно раздумывала Майка. Уже смеркалось, раненые разбрелись по палатам, дневная смена сдала дежурство и ушла отдыхать, а она всё сидела на скамейке, обхватив голову руками.
   "Что же делать? Женька говорил -- писать надо. А может, не писать... А сразу..."
   Додумать эту мысль до конца она не успела. Рядом присела встревоженная Настеныш. Потормошила за плечо.
   -- Май, ты чего?! Плачешь, что ль?
   Только малявки тут и не хватало!
   -- Нет, задумалась просто.
   -- Чего случилось-то? -- приставала подружка. -- С Женей поругалась?
   -- Да ну тебя, еще чего выдумала!
   И, чтобы отвязаться, Майка на ходу сочинила:
   -- Боюсь я за него. Это он в небе сокол, а на земле воевать не обучен. Идет, по сторонам зевает, а ведь неспокойно там у них. Городок вроде нашего, только из-за каждого угла что угодно вылезти может. Хоть фриц, хоть... танк!
   Про танк Майка уже от себя приплела. Для солидности. Настеныш с сомнением покачала головой:
   -- Так не бывает! Это кто -- Женя тебе сказал?!
   -- Нет, так один... приятель его.
   Настеныш подумала и авторитетно заявила:
   -- Да посмеялся он над тобой, вот и всё! Напужать решил! Думает -- раз девчонка, так можно! А ты и уши развесила! Война кончилась, недобитки фашистские сидят тихо, как мыши под веником, нос высунуть боятся. Ерундистика это всё. Не бери в голову.
   Майка послушно кивнула.
   -- Конечно, ерундистика. Погоди-ка... -- она вспомнила про остаток Жениной шоколадки. Целых полплитки. -- На вот. Лопай. И беги в общежитие, холодает уже.
   Настеныш тут же обо всём позабыла, схватила угощение, отгрызла кусочек и убежала, шурша на ходу оберткой. Она и до войны-то шоколадки нечасто видела. А Майка вернулась к своим невеселым размышлениям.
   "А что, если кого-нибудь из папиных сослуживцев попросить разобраться? В чём Валерка виноват? Да ни в чём. Просто подтвердить было некому. Может, правда к кому-нибудь обратиться? Вдруг помогут?"
  
   Она ухватилась за эту слабую надежду, как утопающий за соломинку. Стала перебирать в уме, кто ее выслушает, а не отмахнется сразу. И вдруг с удивлением обнаружила, что ничего, совсем ничегошеньки не знает о папиной работе. Отцовские коллеги (так называла их мама) часто бывали у них в доме, но для Майки они навсегда остались "дядями такими-то": дядя Толя приносил ей конфеты, дядя Лева и дядя Петя -- книжки, а дядя Алик шутливо нажимал пальцем на нос: "Дзы-ыннь! Хозяин дома? А ну-ка, позови!" И Майка бежала звать папу, тряся бантами в светлых кудряшках.
   Как фамилия дяди Пети, в каком он звании, кем работает? Да и что он за человек, в конце концов? Можно ли ему такое рассказывать? Майка даже понятия об этом не имела. Если ей случалось заходить к отцу на службу, то дальше проходной ее никогда не пускали. Она называла часовому папину фамилию, просила передать, что дочка пришла. Тот снимал тяжелую трубку черного настенного телефона, что-то говорил туда, и папа спускался к Майке. У мамы в театре было проще. Девочку там знали, и она, случалось, притаскивала полкласса смотреть в пустом зале генеральную репетицию.
   "Спросить у мамы? Она наверняка знает!"
   Но эта мысль показалась ей совсем глупой. Во-первых, мама могла и не знать. Отец не посвящал ее в свои служебные дела.
   А во-вторых, пришлось бы рассказать ей о Валерке. Начались бы расспросы -- а кто он тебе, да зачем он тебе, да куда ты лезешь, глупая... Нет. Мама не поможет.
   Явиться к папе на службу? Спросить, кто работал вместе с Соколовым -- я, мол, его дочка? Еще того не легче.
   Майке вдруг вспомнилась школа, шестой класс и возбужденные крики мальчишек: "Математики не будет, математик -- враг народа! Литература вместо физики, физичка --враг народа!"
   Тогда Майку мало заботила судьба учителей. Она приходила домой и жаловалась отцу:
   "Ну вот, теперь пока-а еще нового математика найдут, да пока-а мы всё пропущенное нагоним -- это ж сколько задавать будут! Сутками зубрить придется! Экзамены ведь на носу! А жить-то, жить когда?!"
   Но папа не сочувствовал ей. Ни капельки. Он всегда отвечал так: "Дело учителя -- проверить твои знания, а учиться ты должна сама, без понуканий".
   В тот год отец был чем-то очень сильно занят. Он часто приходил домой за полночь, долго сидел один в кабинете, что-то писал, потом рвал листки и жег в пепельнице, опять писал... Будто что-то у него не клеилось с работой. Потом уехал в командировку. В Испанию, как она сообразила позже. А год тот запомнился только тем, что ее школьные успехи сильно полиняли.
   "А может, отец тоже хотел кому-то помочь?.. Кому-то, обвиненному по ошибке?.. И не смог... -- кольнула вдруг мысль. -- Значит, даже если я найду кого-то из его друзей, кто меня выслушает, у него может и ничего не получиться..."
   Майка вздохнула, поднялась со скамейки и пошла в общежитие. Нет. Папины "коллеги" тут не помогут.
  
   Чем ближе становился отъезд домой, тем сильнее тревожилась Майка. За повседневными заботами она как-то и не задумывалась о том, как они с Женей будут жить, когда вернутся домой. Только радовалась, что всё плохое позади. Но расформирование госпиталя неумолимо приближалось, об этом уже говорили все, и девушка просто извелась, раздумывая, что же будет дальше. Мать Женю не примет. Это уж как пить дать. Заест. Как умеет мать быть язвительной и вежливой одновременно, желая показать собеседнику, что он ей неприятен, -- Майка отлично знала.
   "Как же быть-то? Может, к тете Тасе погадать сходить?"
   -- А ты чегой-то смурная ходишь, а, Кудлатка? -- встретила ее повариха. -- Радоваться надо. Война кончилась, домой скоро поедем.
   -- Ох, теть Тася! У меня такие дела творятся, что я уж и не знаю, как быть-то... Не вернусь я в Москву. Папа погиб, у матери новый муж, кому я там нужна? Да и Жене там плохо будет. Поедом съедят. И ему тоже идти некуда: тетку свою он не любил, да и она его не шибко-то жаловала. Вязьма под немцем была. Живет она там, эвакуировалась ли -- пойди найди теперь. Да и захочет ли искать? Не знаю... У всех какие-то планы, какие-то надежды... Вон товарищ Истратов нас к себе в Свердловск зовет. А мне ничего не хочется. Не знаю, куда дальше. Бездомная я теперь стала. До того тошно, теть Тася...
   Майка опустила подбородок на руки и бездумно уставилась в окно.
   Повариха пожевала губами и вдруг неожиданно притянула Майку к себе:
   -- А вы ко мне в Саратов поезжайте. Живите у меня. Будете мне заместо родни. Одна я на старости лет осталась. Куды мне одной целый дом-то? Как на соколиков моих в сорок втором разом похоронки получила -- пусто в доме сделалось, -- старушка вздохнула и перекрестилась.-- Я ж и к вам-то в госпиталь попросилась тогда, чтобы среди людей быть. Тяжко одной домой приходить. А теперь опять, получается, одна. Чихнешь -- и "будь здорова" сказать некому. Рыжик да мыши за печкой -- вот и всё семейство. А так и проживем как-нибудь, всё веселей будет. А? Харчеваться вместе будем, а за постой я с вас ничего не возьму.
   У Майки словно гора с плеч упала.
   -- В Саратов? Ой, тетя Тася, правда?! Так ведь это хорошо, тетя Тася, это просто здорово!
   Она бросилась обнимать старушку.
   -- Спасибо, спасибо! Ты просто золото!
   Мысль поехать в Саратов сразу представилась Майке почти спасительной. Там есть авиазавод. И аэродром военный вроде тоже должен быть. А еще там есть медицинский институт, а в нем преподает хороший добрый профессор Сергей Филиппович, у которого очень хочется учиться. Неужели всё получится так, как она мечтала?..
  
   ...Первыми тихо расписались Митя и Даша. Затем в комендатуру отправилась Клава со своим ненаглядным Васильком. Вернувшись, она прямо с порога начала хвастаться:
   -- В считанные минуты расписали. Шлеп-шлеп печати, и пожалуйста: поздравляем с законным браком! А ты, кудлатка, чего зеваешь? Аль твой летун жениться передумал?
   -- Ничего он не передумал! -- надулась Майка.
   "И правда, чего это я зеваю?"
   Домой они с Женей вернулись мужем и женой.
  
  -- В Москве
  
   Майка и Женя вышли на привокзальную площадь.
   -- Ну? Теперь куда? Командуй.
   -- В метро поедем. Ты же метро никогда не видел, вот и посмотришь.
   Двор нисколько не изменился: те же старые липы, качели и круглая клумба с анютиными глазками. Старый пятиэтажный дом с узкими высокими окнами и массивными деревянными дверями подъездов пережил все бомбежки, война его не тронула. Девушка толкнула тяжелую дверь с начищенной металлической ручкой и вошла в застеленный ковровой дорожкой вестибюль.
   -- Пойдем, -- нетерпеливо потянула его за руку Майка. -- Нам на четвертый этаж...
   Возле добротной темной дубовой двери она остановилась.
   -- Сюда... -- вынула ключи. -- Всю войну с ними ездила... Не потеряла.
   Они вошли в просторную прихожую. Женя расстегнул воротничок и принюхался. В квартире пахло прочным достатком.
   Майка придирчиво оглядывалась, проверяя, не изменилось ли что со времени ее отъезда. Оленьи рога, на которых когда-то висели мамина шляпа, папина фуражка и Майкин берет, были на месте. Большое зеркало в тяжелой темной раме висело на противоположной стене, на полу в коридоре лежал коврик, шоколадный паркет, как всегда, был натерт до блеска: чистый паркет для тети Глаши всегда был делом принципа. Она и в военное время надраивала его до зеркального состояния. Вроде ничего не поменялось на первый взгляд. А всё же что-то было не так.
   Женя посмотрел в зеркало. Он нечасто видел себя вот так -- во весь рост. Он быстро провел ладонью по щеке, проверяя, хорошо ли выбрился. И вспомнил, что последний раз брился еще вчера.
   "Сама вымоюсь и его в ванную отправлю", -- решила Майка, проследив за его взгляд.
   -- Хтой-то там шебуршится?
   Тетя Глаша, такая же кругленькая, как прежде, выкатилась из кухни в коридор и тут же бросилась обнимать Майку.
   -- Хоссподи! Вернулась! А худющая-то, хоссподи, все косточки видать, батюшки мои! -- причитала она, вытирая слезы цветастым передником. -- А бледная-то какая! Ну, иди же, иди сюда. А хтой-то с тобой?
   -- Муж.
   -- Ах ты ба-атюшки! Где ж это видано -- из пеленок да сразу под венец!
   -- На войне взрослеют быстро, -- сурово, подражая Даше, ответила Майка.
   Женя окончательно смутился и застегнул верхнюю пуговицу на гимнастерке.
   -- Здравствуйте.
   -- Ох-ох-ох! Заходи, товарищ лейтенант, не стой на пороге-то.
   -- Ну, дела! С каких это пор, теть Глаша, ты у нас в званиях разбираться начала?
   -- А век живи -- век учись! На военном положении побыла, на крышах подежурила, да и звания разучила, -- и старушка шутливо откозыряла Жене, приложив руку к своему пестрому платочку. Тот по армейской привычке потянулся было козырнуть в ответ, но сообразил, что фуражка его висит в прихожей. Майка фыркнула.
   -- Хоссподи! -- спохватилась вдруг тетя Глаша. -- А мать-то и не знает! Репетиция у ней в театре, а вечером -- спектакль. Как с утра укатила -- так раньше полуночи не ждем. И ее полковника нету. Тоже небось ночью явится.
   "Ах да, -- вспомнила Майка. -- Мать же теперь замужем".
   До этих слов она почти не думала о том, что в родном доме поселился чужой дядька. И невольно отметила, что отца домработница всегда уважительно величала по имени-отчеству, а нового мужа матери зовет просто по званию, да еще и выделяет -- дескать, ее полковник.
   -- Позвонить матери-то?
   -- Не надо, -- Майка покачала головой. -- Времени у нас мало. Нам вечером на поезд. Я ей лучше потом напишу.
   Она всю дорогу мучилась, прикидывая, что сказать матери да что та ответит. И вдруг -- ничего говорить не надо. У нее будто камень с души свалился. Можно будет обойтись письмом. Или вообще ничего не говорить. Просто взять что хотела -- и уйти. Молча. По-английски. "Еще не хватало мать с Женькой знакомить! Бррр!"
  
   -- Ну, не надо так не надо, -- тетя Глаша внимательно поглядела на Майку и не стала настаивать. -- Да вы голодные, небось?
   "Странно... Как будто и не было никакой войны. Как будто я просто задержалась в кино... или у подруги... И опоздала к обеду".
   -- Да наверное, голодные.
   -- Ну так я вам разогрею, -- подхватилась домработница.
   -- Ага... Теть Глаша... -- Майку вдруг осенило. -- Накрой в столовой, а? Как раньше!
   Старушка понимающе закивала, вытащила из комода накрахмаленную белую скатерть и расстелила ее на столе. Майка удовлетворенно кивнула и пошла греть ванну.
   На папиной полочке лежал чужой бритвенный прибор и стоял флакон чужого одеколона. Папа таким не пользовался. "И кисточка облезлая какая-то, фу, гадость! Небось, полковник этот лысый, пузатый и страдает язвой".
   Пока грелась вода, Майка пошла гулять по квартире, поманив рукой Женю.
   -- А вот из этого окна я смотрела на улицу. Когда болела, меня не пускали гулять, и оставалось только глядеть, как гуляют другие. Сидишь, горло замотано колючим шарфом, пьешь ужасно противное молоко с яйцом. Температуры нет, книжки все прочитаны, надо уроки догонять, а неохота. Смотришь в окно, а на улице ребята снеговика лепят. А вот тут мы всегда обедали. А это папин кабинет. Папа никогда такого не оставлял, -- она брезгливо отодвинула в сторону брошенную на стол газету. -- И вещи свои не разбрасывал.
   Майка двумя пальцами сняла со спинки стула китель с артиллерийскими погонами и, поджав губы, аккуратно повесила его в шкаф на плечики.
   Стакан с недопитым чаем и белый круг, оставшийся от него на полированной столешнице. Будто не знает, что нельзя горячее на письменный стол ставить! И в какой глухой деревне он вырос?!
   -- Фу, неряха какой! А еще военный!
   Пепельница, полная окурков. Даже замутило от отвращения.
   -- А папа не курил. Когда к нему курящие товарищи приходили, мы всегда в кабинете окно открывали, а пепельницу потом сразу мыли.
   Майка вытряхнула окурки на газету и выкинула в мусорное ведро. "Вот тебе! Нечего свои вещи где ни попадя раскидывать! -- мстительно подумала она. -- Неужели его в армии к дисциплине не приучили? Или это он у маман под крылышком так разбаловался?"
  
   Потом она повела Женю в гостиную.
   На шоколадного цвета паркете лежал теплый квадрат яркого летнего солнца. Тяжелые вишневые портьеры были подняты, и в окно виднелась шумная улица Кирова. Всегда стоявшее возле стены пианино куда-то исчезло, вместо него теперь красовался довольно безвкусный новый комод с гнутыми ножками. На нем стояла фотокарточка отца в застекленной рамке с черной ленточкой по уголку. Майка подошла, сняла ее и стерла рукавом пыль. "Заберу. Здесь не оставлю". В ней снова шевельнулась обида. "Пусть снабженца своего ставит теперь!"
   -- Отец? -- негромко спросил Женя.
   Майка кивнула.
   Женя обнял ее за плечи.
   -- А ты на него похожа. Правда. Очень.
   Майка благодарно потерлась щекой о его плечо и уже в который раз подумала, что ей просто невероятно повезло.
  
   А Женя молчал. Ему очень хотелось сказать Майке еще что-нибудь ласковое, подбодрить ее, но он не знал, как. То, что она чувствовала, ему хорошо было знакомо. То же, что и он, когда тетка в маминых вещах рылась. Плохо, когда в твоем доме поселяется кто-то чужой. Но когда этот чужой вытесняет родного, дорогого тебе человека -- это совсем тяжко вынести. Тетка его была просто недалекой и жадной, а этот полковник -- ему, верно, и в голову не приходило, как его поступки будут выглядеть для Майки. Вряд ли он вообще о ней думал, когда женился на вдове офицера контрразведки. Да и к чёрту его, полковника, хорошо, что его дома нет -- Майке все же расстройства меньше и разговоров лишних.
  
   Майка вышла из гостиной и направилась в свою комнату. Там все оставалось по-старому: узкая кровать застелена плюшевым пледом, на письменном столе у окна ровной стопкой сложены ее школьные учебники, тетрадки, любимые книги по-прежнему стоят в застекленном книжном шкафу. Вот и гитара скучает в уголке... Четыре года назад, поспешно убегая из дома, девушка еще раздумывала, брать ли ее с собой на фронт... Какая же она тогда была дурочка!
   -- Вот это пятно я посадила, когда хотела научиться писать гусиным пером, как Пушкин. А это дырка от гвоздя -- хотела модель самолета сделать, но не знала, как. А это я! Это с выпускного бала карточка!
   Растрепанная, лукаво улыбающаяся Майка была снята вполоборота. Кто-то тогда очень удачно поймал ее в кадр. Кажется, парень из параллельного класса, который увлекался фотографией. И сразу вспомнилось, что Леночка писала про этого фотолюбителя еще в 42-м году: он сгорел в танке...
   Майка выдвинула ящик письменного стола.
   -- А вот вырезка из "Пионерской правды" с моими стихами. Меня за них в Артек посылали. А это кастаньеты. Папа привез. Ой, сказки! Тоже папин подарок. Дореволюционные! -- она вытянула с книжной полки большой тяжелый том в коленкоровом переплете с золотым обрезом. Полистала, отыскивая нужную страницу.
   -- Гляди, правда, на наш городок в Германии похоже?
   -- Да, чего-то есть.
   Женя повертел книгу в руках.
   -- Картинки красивые. Ведь жили же там когда-то нормальные люди... Заберешь?
   -- Ага.
   "Детям потом читать будем", -- промелькнула у нее мысль.
   Из книги выпала поблекшая бумажка. Обертка от шоколадки. На картинке плясала цыганка в ярко-алом платье.
   --Ой... -- Майка присела на корточки и подняла бумажку с полу. -- Это мне папа из Испании привез. Я про Испанию-то уже потом догадалась.
  
   Довоенные наряды, нетронутые, висели на плечиках в гардеробе, дожидаясь возвращения хозяйки. Майка выбрала одно платье -- голубое, шелковое, с расклешенной юбкой, сшитое к выпускному балу, и аккуратно разложила его на кровати. Из нижнего отделения вынула белые лакированные туфельки на небольшом каблучке, из бельевого ящика достала тонкие чулки. "Ничего не изменилось... Как будто я просто в пионерлагерь уезжала на каникулы".
   -- Жень, я купаться пойду. Ты следующий!
   Майка схватила в охапку голубое платье и умчалась. Женя пошел на кухню -- спросить тетю Глашу, не надо ли ей помочь чем.
  
   Впервые за четыре военных года можно всласть понежиться в горячей ванне. На маминой полочке лежал кусок розового туалетного мыла. Трофейное, наверное, а может, и американское. Надо бы испробовать... Приятное. Конфетами какими-то пахнет. А пены-то сколько! Майка хихикнула, подумав, что она теперь похожа на торт со взбитыми сливками.
   Довольная, разрумянившаяся , она заодно выстирала форму, повесила ее сушиться и стала одеваться.
   "Странно... Платье... Почти невесомое. Точно голая. Отвыкла..."
   Она вышла в прихожую, тщательно расчесала перед зеркалом волосы. Высыхая, они ложились легкими волнами, совсем не похожими на ее прежние "кудлы". "А платье-то на мне как висит! Ну ничего, сейчас поясок завяжу!"
   Майка еще повертелась перед зеркалом и осталась вполне довольна собой.
   "Теперь надо Женьке показаться! Он с ума сойдет!"
   Женя боковым зрением поймал в застекленных дверцах буфета смутное отражение плывущего голубого облака и не сразу сообразил, что же это такое.
   -- Ну вот, теперь я женщина, а не товарищ сержант медицинской службы, -- сказало облако Майкиным голосом.
   Женя резко обернулся. На пороге стояла улыбающаяся Майка, но в каком виде! Чисто вымытые волосы лежат аккуратными локонами и вроде даже посветлели, голубое шелковое платье с узким пояском, чулочки, белые изящные туфельки... "Н-да-а-а... Барышня! Говорили мне мужики -- непростая девчонка-то! Чёрт, как же я с ней жить стану?! Не обидеть бы ненароком!"
   -- Эх, видели бы тебя сейчас ребята!
   -- Успеется, -- улыбнулась Майка. -- А теперь брысь мыться! Держи полотенце.
  
   Женя управился гораздо быстрее. Он не привык себя баловать. Отмывшись, он как-то сразу помолодел. Мокрые волосы торчат во все стороны, на щеке -- свежий порез. Майка приложила к царапине носовой платок.
   -- Горе луковое...
   -- Эх, чёрт, два года бреюсь, никак не научусь!
  
   Тетя Глаша заканчивала накрывать на стол. Она вытащила откуда-то большие обеденные тарелки, разложила тяжелые серебряные ложки и торжественно внесла фарфоровую супницу, полную наваристого борща.
   Майка смотрела на все эти приготовления, как на чудо. Тонко нарезанный белый хлеб -- бери, сколько хочешь! В войну тоненький кусочек, намазанный маслом, доставался раз в два месяца, за сдачу крови. А тут какое-то копченое мясо, колбаса, сыр... "Да-а... похоже, маман не бедствует! Пригрелась, завела себе, понимаешь, снабженца..."
   Сели обедать. Майке все казалось, что чего-то не хватает. Она поняла: место во главе стола пустовало. Не было привычного папиного стула. Он был задвинут в угол столовой. Майка придвинула стул обратно.
   -- Это папино место. Пусть так будет.
   Женя по-деревенски подставил под ложку кусочек хлеба. "Живут же люди! Так вот к чему она привыкла! Я ж ей никогда такого дать не смогу! Эх, черт, на скатерть бы не капнуть!"
  
   Тете Глаше всё было интересно, она расспрашивала Женю, где он был, да где летал, видал ли живых немцев, а какие там, в Германии, люди живут, правда ли, что они все злющие, как собаки. Сама она видела немцев только пленных, грязных, завшивленных, когда их прогоняли колонной по Москве.
   -- Оборванные, грязные, в бабьих платках, ну чисто табор какой! И таковские-то чучела хотели нас завоевать? И чего они к нам полезли? Оголодали, что ль, шибко в своей Германии?
   Приходилось отвечать, что люди в Германии такие же -- две руки, две ноги. И не все такие уж злые, а по большей части просто пуганые. Майка рассказала про Чёртову Бабушку. Тетя Глаша заахала.
   -- Так сын ее одну бросил?! Ах, ирод, ах, поганец! Чтоб ему в смертный час воды не довелось испить, чтоб о нем слова никто не молвил хорошего! Мало она его в детстве порола! А говорят, что к нам из Берлина живого Гитлера в клетке привезут да в зоопарк сдадут! Врут небось?
   Майка чуть борщом не подавилась от хохота.
   -- Да сдох он, теть Глаша! -- вставил Женя. -- Отравился со злости да со страху. А остальных и так уже посадили. Только не в зоопарк, а в тюрьму. Из зоопарка-то они, пожалуй, убегут. Судить теперь будут.
   -- Во-он оно что! -- протянула старушка и переключилась на Майку. Где такого парня подобрала, да где познакомились, да где жить собираетесь.
   -- Где подобрала -- там уж нет! -- отшутилась та.
   -- В Саратове, -- пробормотал смущенно Женя. -- В госпитале. Там и познакомились.
   -- Ах ты, ба-а-атюшки! Да ты раненый был, выходит?
   -- Да чего там, зажило все давно. Доктора заштопали. Руки-ноги целы -- и порядок. Саратов теперь, считай, как вторая родина. Туда и поедем. На авиазавод испытателем устроюсь.
   -- А я в мединститут поступлю, -- влезла Майка. -- Хирургом буду.
   -- В такую да-а-аль! Нешто в Москве своих институтов нет?
   -- Там профессор знакомый. Он у нас начальником отделения был. Зовет к себе учиться.
   -- Ах, профессор! Ну, тогда дело другое!
   Тетя Глаша преклонялась перед ученостью.
   -- А госпиталь наш был признан лучшим, нам вручили переходящее Красное знамя! Даже в газете про нас писали! Вот.
   -- Вот какие вы молодцы. Да ты кушай, Маня, кушай.
   Майка подмигнула Жене -- видал, мол, всё Маня да Маня. Имени "Майя" домработница так и не признала.
   -- И ты, соколик, не отставай. Давно небось домашнего не пробовал?
   -- Давно, -- согласился Женя.
   Тетя Глаша положила ему еще.
   -- Ешь, парень, ешь. И смотри мне, жену голодом не мори. Чтоб откормил как следует. А то вон какая худенькая стала. Того и гляди ветром унесет.
   -- Не унесет! Поймает! Он сам быстрее ветра летает, теть Глаша, -- рассмеялась Майка.
   Когда пришла пора собираться, брать не хотелось ничего, кроме книги сказок, папиной фотографии и двух нарядных платьев -- зимнего и летнего. Но тетя Глаша вовремя заметила это и всплеснула руками:
   -- Где это видано -- на новое место едешь, а ничего с собой не берешь? Ни кружки, ни ложки, ни одеяла? Это что ж получается -- я тебя бесприданницей замуж отдаю?!
   -- Да ну, теть Глаша! Были бы кости, а мясо нарастет!
   -- Ну вот я и положу, чтоб было с чего нарастать!
   Домработница расстелила свою старенькую, но еще крепкую шаль и деловито стала складывать "приданое": завернула пару простынок, скатерть, сняла с кровати одеяло, хотела сунуть даже стопку тарелок, но Майка заартачилась и наотрез отказалась.
   -- Что мы, как мешочники какие, поедем!
   Солнце начинало клониться к закату, когда Женя с Майкой снова вышли на улицу. Девушка подавленно молчала, иногда вскидывая на парня печальные глаза. Крепилась.
   -- Здесь трамвай ходит, прямо до вокзала, -- подозрительно ровным голосом проговорила она. -- Пойдем?
   -- Погоди. Дай перекурю. Курить охота -- спасу нет.
   Майка только теперь сообразила, что Женя в квартире ни разу не вспомнил про папиросы. Терпел. Она опять с благодарностью подумала, что ей с ним всё-таки ужасно повезло.
   Они устроились в хвосте вагона, трамвай тронулся. Майка, проводив тоскливым взглядом родной бульвар, уткнулась Жене в грудь и горько расплакалась. Он не утешал -- просто ласково гладил ее вновь растрепавшиеся светлые кудряшки.
   Майка подняла залитое слезами лицо и по-детски жалобно спросила:
   -- Ты ведь меня обижать не будешь?..
   Женя обнял ее за плечи и поцеловал в макушку:
   -- Го-о-орюшко ты мое...
   -- У меня ж теперь больше никого нету...
   Он прижал ее к себе и тихо-тихо прошептал на ухо:
   -- Просто ты умела ждать,
   Как никто другой...
  
   Спасибо за помощь в работе над книгой
  
  
Вике Скайновой, ака Volnaya - за великолепное стихотворение про пилотский рай и беседы в аське. С ее "Пилотского рая" всё и началось.
  
   Капитану медслужбы, ветерану ВОВ, Сверчковой Тамаре Владимировне - за консультации по истории медицины.
  
   Военному врачу Алексею Водовозову ака uncle_doc - за то же самое.
  
   Ветерану ВОВ Вакиной Галине Васильевне - за консультации по поводу устройства военных госпиталей.
  
   Человеку с ником Snoopy - за Женькино стихотворение.
  
Кэт Вязовской - за бета-тест готового романа и перевод диалогов на немецкий
  
   Аэлирэнн - тоже за помощь с немецким языком.
  
   Дане - за проверку перевода на носителе языка.
  
Асгет ака Лисе - за консультации и исправление фактических ошибок в области медицины.
  
Человеку с дайриков с ником Неназванный - за консультации по военной авиации
  
Человеку с дайриков с ником Derflinger - за то же самое.
  
Ольге Поволоцкой - за рассказ о нравах немецких тяжеловозов.
   Анатолию Кошелеву из Краснодара - за ликбез по части альпинизма.
  
   Гэль - за моральную поддержку и описание куклы.
  
   Элине Арсеньевой - за консультации по быту.
  
   Ксении Герцен - за редактуру и корректуру.
  
   Александру Герцену - за проверку батальных эпизодов.
  
   Библиография
  
   Ахутин М.Н. Военно-полевая хирургия/ под ред. Е.И. Смирнова и В.С. Левита. -- М.: Медгиз, 1942.
  
   Джорданов А. Ваши крылья. -- Пер. с англ. М.: -- Воениздат, 1937.
  
   Драбкин А. Я дрался с асами люфтваффе. -- М.: "Яуза", "Эксмо", 2006.
  
   Киллиан Х. В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941--1945 гг./ Пер. с англ. С.В. Бабак. http://lib.rus.ec/b/299381
  
   Корнев П.Г. Лечение огнестрельных ранений конечностей. В помощь врачам эвакуационных и тыловых госпиталей военного времени. -- Л.: ГИДуВ, 1943.
  
   Оппель
  
   Сайт http://www.ta-odessa.com/humor/dictionary/index.php?letter=n&id=445
   Сайт http://sovmusic.ru/
   Сборник научных работ института за второй год Великой Отечественной войны / под ред. проф. И.С.Вайнберга, проф. И.Г.Фридлянда и доц. Л.И. Гарина. -- Л.: ГИдУВ им.С.М.Кирова, 1944.
  
   Скоморохов Н. М. Боем живет истребитель. http://militera.lib.ru/memo/russian/skomorohov/index.html
  
   Руководство по организации работы в эвакуационных госпиталях/ под ред. Л. Ходоркова. -- М.: Медгиз, 1941.
  
   Утехин И.В. Очерки коммунального быта. -- 2-е изд., доп. -- М.: ОГИ, 2004.
  
   Учебник для медицинских сестер/под ред. начальника СУ РККА Е.И. Смирнова. -- 3--е изд. -- М.; Л.: Медгиз, 1941.
  
   Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 года. http://www.kodeks-luks.ru/ciws/site?tid=0&nd=901757374&nh=0
   Обращу внимание на следующие статьи: "123. Совершение обманных действий с целью возбуждения суеверия в массах населения для извлечения таким путем каких--либо выгод -- исправительно--трудовые работы на срок до одного года с конфискацией части имущества или штраф до пятисот рублей".

"180. Занятие врачеванием, как профессией, лицами, не имеющими надлежаще удостоверенного медицинского образования, а равно занятие медицинским работником такого рода медицинской практикой, на которую он не имеет права, -- исправительно--трудовые работы на срок до шести месяцев или штраф до пятисот рублей".
  
   Царфис П.Г. Битва за жизнь. Размышления врача. -- М.: ОАО Издательство "Радуга", 2001.
  
  
  
   Цитируется по книге. Учебник для медицинских сестер. под ред. начальника СУ РККА Е.И. Смирнова. - 3-е изд.. -- М.; Л., Медгиз, 1941.
   Реальный случай. См.: Скоморохов Н. М. Боем живет истребитель. http://militera.lib.ru/memo/russian/skomorohov/index.html
   Майка буквально бредит советским фильмом "Остров сокровищ" 1937 года. Трактовка событий в фильме изрядно отличается от канонического варианта, изложенного в книге. В частности, Джима Хокинса заменили на переодетую девушку Дженни (хотя она фигурирует в команде как "юнга Джим"), а найденный в финале клад отправляется на закупку оружия для ирландских повстанцев.
   Гнездо раненых -- место временного сосредоточения и укрытия раненых на поле боя до их эвакуации на медицинский пункт. (Медицинская энциклопедия)
   Реальный случай. Описан в книге Скоморохов Н. М. Боем живет истребитель. http://militera.lib.ru/memo/russian/skomorohov/index.html
   ГОПЭП -- головной полевой эвакуационный пункт армии.
   Первичная хирургическая обработка раны -- хирургическая операция, направленная на создание благоприятных условий для заживления раны, на предупреждение раневой инфекции и (или) борьбу с ней.
   Сборник научных работ института за второй год Великой Отечественной войны / под ред. проф. И.С.Вайнберга, проф. И.Г.Фридлянда и доц. Л.И. Гарина. -- Л.: ГИдУВ им.С.М.Кирова, 1944.
   Реальный случай. Описан в книге Скоморохов Н. М. Боем живет истребитель. http://militera.lib.ru/memo/russian/skomorohov/index.html
   Цитируется по книге Киллиан Х. В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941-1945 гг./ Пер. с англ. С.В. Бабак. http://lib.rus.ec/b/299381
  
   Смерть на столе (лат).
  
  
  
  
  
Оценка: 6.57*20  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"