Я услышал эту историю в престранных обстоятельствах. Да простит меня читатель за столь неумелую попытку разбавить повествование интригой, но описать "рассказчика" будет уместно лишь после того, как судьба невинной Марии Родниковой подойдет к трагическому концу на страницах этого неумелого опуса. Ах, как бы мне хотелось доверить изложение лицу более компетентному, обладающему способностью самостоятельно додумывать детали (таких всегда много, но, увы, к числу их не принадлежу), ведь многие подробности, в которых, может, и скрывалась самая суть, случайный повествователь попросту не знал! Возможно, это и к лучшему, ведь развязка жизни Марии потрясает настолько, что внеси туда чуть больше пояснений, заставляющих обычно историю "заиграть", и, милый читатель, жить не захочется совершенно. Я и сам считаю, что история эта - обычная сплетня, запущенная непонятно кем и непонятно для кого. И пускай оснований не верить рассказчику нет, да и он, впрочем, уверял, что Родникову знал лично, но мне так удобнее. Мне так приятнее жить и спокойнее глядеть в глаза девушкам...
Историю Марии следует начать с описания внешности, ведь, несмотря на общую скудность деталей, повествователь довольно объемно представил милую хабаровчанку. Одевалась она скромно и выглядела "молоденькой до ужаса". Большие голубые глаза (какой же моветон!) смотрели на всех со страхом, в них будто вопрос читался: "За что я здесь?". Ей было двадцать два, но белое круглое личико мешало назвать ее девушкой. "Девочка!" - раз за разом упоминал рассказчик, - "Скромная, неуверенная, испуганная девочка с трясущимися ладошками!". Фигура ее напоминала "спичку": казалось, одно лишь прикосновение, и это хрупкое создание разлетится осколками по комнате, но как же силен был ее характер! Как много силы сдерживало маленькое тельце! Особенно отмечалось, что говорила Мария немного, но каждое слово оказывалось взвешенным и необходимым. Она казалась существом невообразимой чистоты, неведомой силой заброшенным в "этот грязный город".
Мария играла на пианино. Более того, этому инструменту она посвятила все недолгие 22 года жизни. Рассказчик, увы, не знал, когда она приобщилась к обществу музыкантов, но заверила, что "корочкой профессионала" Родникова обладала, а я, из опыта, заключу, что в институт культуры уходят обычно люди отчаянные либо одержимые идеей прославить имя свое на весь мир. Однако про Машу думать так не хотелось. Она, по всей видимости, искренне любила классическую школу, да так сильно, что кроме Чайковского в жизни ее осталась одна лишь мама.
Имя этой женщины, к сожалению, ускользнуло в длительном изложении. Да и как повествователь мог его знать? Ограничились лишь тем, что "Маша ее любила. Очень". Жили они скромно, а может, и небогато. История этой подробности не содержала, но тут уж прошу простить личное предположение! Разве способна семья из учительницы музыки и неработающей матери не радоваться подвернувшемуся предложению "сыграть на корпоративе" за тысячу-полторы? Впрочем, семей таких много, пожалуй, что вся страна, и мне ужасно повезло не бывать гостем в квартирах провинциальных деятелей культуры. Вот так и бывает, что стоит на сцене ГДК девочка-певица, а утешение для нее одни лишь аплодисменты. Стоит, улыбается, чтобы через час домой вернувшись заплакать, а зрителю иному и руки от телефона оторвать лень...
Ситуация страшная, хоть жить, как говорится, и можно. Не исключу, что женщина сама пианисткой была в прошлом и, по глупости, девочку "к клавишам" пристрастила. Слова ее: "Мама, как ты хочу быть!", наверное, ножом по сердцу прошлись, но коли Глинка в голове поселился, то тут уж со всем двором прощайся. Как она проклинала себя, должно быть, каждый раз, как Маша двадцать две тысячи домой приносила, так нежно и по-доброму приговаривая: "Хлебушка вот, купила с овощами". О, в такие минуты всю русскую культуру ненавидишь, мол, за что вы, Великая кучка, так с дочерью моей... А ведь и не выскажешь этого. Сама на грабли лет сорок назад наступила, а ребеночка родив, еще раз по ним прошлась. Только и можешь, что улыбнувшись ответить: "Спасибо".
Ох, и жесток был рассказчик! Говорил долго, с дрожащим голосом но до того прямолинейно... Прости, читатель, что лью так много воды. Верь, что все это во благо, лишь бы отсрочить момент роковой хотя бы на бумаге, хотя бы на строку, на букву...
"У матери рак нашли". Предложение маленькое, а боли столько, что и мужчине снести тяжело. Представил я себе кабинет врача, как он сообщает диагноз и прибавляет, что бороться возможно, что и победить вероятно... И ведь не понимает, что приговор подписывает на обе жизни. Надежда - штука страшная. Думаю, мама и сражаться-то не особо хотела. Понимала прекрасно, к чему это дочь приведет, но... Разве зря доктор надежду дарил? У Маши и целей в жизни-то две было: ее и Чайковского спасти. Одного от забвения (звучит смешно, но ведь выпускник института культуры так и считает!), другую от... Впрочем, не будем лишний раз.
Разве на двадцать две тысячи можно беду такую одолеть? Тут на "хлебушек с овощами" в конце месяца не всегда хватает, а еще и врачи со своими лекарствами и процедурами. И здесь история оборот совершенно немыслимый принимает. Рассказчик сам признавался, что здесь ровным счетом ничего не знал, а сама Мария в рассказах своих ограничилась лишь тем, что "знакомая по институту человека посоветовала, мол, ищет музыкантов и деньги неплохие обещает". Делать нечего - созвонились. Так Родникова и оказалась в Китае.
Предложение нехитрое было: вечерами в ресторане перед гостями играть. Жить предлагали в общежитии. "В каком и где - ума не приложу!", - прибавил рассказчик. Платили шестьдесят, да и с документами помочь обещали. Мария отказалась сперва, но, видимо, близился конец месяца и "на хлебушек" в очередной раз не хватало. Рискну предположить, что мучилась долго, ведь Чайковского предавала, о чем ей и в школе припомнили наверняка. Учителей увольнять не любят, а потому, дирекция за каждую возможность человека на месте оставить цепляется. Тем не менее, решение принято было. На визу все нужное отнесла, но самое главное, договорилась с "родственницей из южного микрорайона" (именно так и звучала формулировка, клянусь!), чтобы та за мамой присматривала. И здесь, читатель, к слову об отсутствии подробностей: то, как Мария с матерью прощалась, даже представлять не хочу, и, как все-таки хорошо, что рассказчик хоть здесь меня пожалел и "перескочил" сразу же к харбинскому ресторану "Модерн".
"Ей там вроде бы нравилось. По крайней мере, так говорила. Единственное, грустила, что просят постоянно одну Катюшу и подмосковные играть. Ну, и веселенькое что-то". Ох, как наивен был повествователь! Разве для этого Мария институт оканчивала? Здесь и гордость вступает. Наверняка менялась с девушкой-другой, что играть-то толком и не умеют. Видит Бог, она бы вернее стояла у доски, хоть и за двадцать две тысячи, но все-таки с портретом Рахманинова рядом! Ей бы хоть чуть-чуть за прекрасное подержаться, хоть немного Чайковского в программу внести, но... Кто там, в ресторане, разберет, что она играет. Туда повеселиться, отдохнуть приходят. "Приобщиться" в глазах читателей блога к Русской культуре! А ведь, без подмосковных и не поймешь, чья там музыка играет...
Так и существовала Мария. "Обедала крошками буквально. Матери отправляла все, до копейки. Слава Богу, их там кормили по рабочим дням! А то и представить страшно". Здесь искушенный читатель, конечно, право имеет возмутиться, что автор оправдывается, указывая на отсутствие деталей - не захотел продумывать рабочие будни, процедуры для матери и прочее, однако, прошу поверить в искренность описанной истории, а также принять во внимание тот факт, что и рад был бы указывать все более подробно, но связан словами рассказчика, а фантазии излишне прибавлять не хочу. Противно делать подобную ремарку, но зная, что в наше время больше думают, чем чувствуют, не вставить ее не могу. А вопросами задаваться в отношении строк этих, видит Бог, кощунственно.
По истечении какого времени - не знаю, рассказчик утаил, но появился в жизни Родниковой немолодой китаец. "Полноватый, но одет был прилично, да и вел себя достойно". А здесь-то деталей хоть отбавляй! Познакомились они днем дождливым, по заверениям: "Вода стеной лилась!". Мария как всегда за пианино сидела - то подмосковные играла, то катюшу. Он где-то в центре зала стол занял. Пришел с друзьями в семь, но уходить отказался и так до десяти просидел. Дождался, когда девочка программу закончит и даже со сцены уйти не дал! "Подбегает, говорит, что три часа наслаждался... Он, кстати, русский неплохо знал. Уговаривает до дома подбросить, мол, на улице ливень страшный, как можно такую девушку одну отправить. Она испугалась, конечно, но он ее, видимо, сразу разобрал. Говорит, тогда завтра приду послушать, как Чайковского сыграешь... Маша растрогалась, согласилась". Китаец, к его чести, доверие оправдал. Всю дорогу рассказывал о жизни в России, о том, как в Большой театр первый раз попал, какой Петербург красивый... Историй занятных у него, наверное, множество было! Но то ли рассказчик поленился, то ли Мария делиться не хотела, попрощались они у входа в микрорайон. Он ей еще и зонтик отдал, говорит: "Женщинам болеть нельзя!".
Здесь-то и закрутилось! Китаец в "Модерн" стал каждый день приходить. Видит, что за инструментом не Мария - разворачивается, уходит. А если Родникова, то садится и слушает. Не подходит, но каждый раз на столике оставляет конверт с подписью: "Пианистке". Внутри юаней сто - сто пятьдесят. "Она, конечно, стеснялась, говорила, что будь с матерью хорошо все, в жизни бы не взяла, но... Раз, два можно. А он...". Ох и счастлив же я, что рассказчик особое ударение сделал на том, что деньги на лечение находились! Что уж скрывать, чуток русский народ к чужой беде: где знакомые помогали, где коллеги бывшие, но и свои шестьдесят тысяч, Мария, конечно же, прикладывала. Правда, мать обманывала, говорила, что зарплата восемьдесят, что на все хватает и что дочь ее живет в условиях наилучших... Однако от помощи внезапного "ценителя" отказаться было трудно. Когда каждая копейка на счету, сложно гордость услышать, но все же, Родникова через себя переступила. Как много силы таило в себе это хрупкое тельце!
"Маша к нему подошла и сказала, что денег не нужно. Прибавила, что признательна, но работает здесь не ради подачек. Он вскочил, возмутился, спросил, где она тут подачки увидела (подумать только, знал такое слово!), сказал, что деньги эти - в знак признания ее труда, как музыканта, и что никогда он, в Харбине, не встречал такого профессионала!". Увы, но дальше повторить слова рассказчика у меня не выйдет, ибо наполнились они такой горечью и печалью, что ни в жизни сумею воспроизвести их с надлежащей эмоцией. Ограничусь лишь тем (читатель, поверь, берегу твои нервы!), что Мария оказалась не в силах сдержать слез и рухнула, обессиленная, на плечи к китайцу. Позже, обдумывая эту историю, я пришел к выводу, что здесь и наметился роковой исход, когда несчастная девочка разрешила (да, именно разрешила!) давать себе деньги, прикрываясь маской профессионализма. Для нас с тобой, читатель, действие это и не кажется зазорным, ведь мы "на большое глядим с расстояния", но что происходило в голове Марии каждый раз, когда она вскрывала конверт, к счастью, нам понять не дано.
А суммы росли! Двести, триста, четыреста, пятьсот... Кем работал этот китаец, увы, не скажу, но напомню: тут чувствовать надо, а не думать! Девочка понимала прекрасно, что "профессионалу" так много не оставляют, но отправлять матери "чуть больше" уже в привычку вошло, да и расходы выросли несоизмеримо. Он, бывало, оставался так же, как в первый день, до десяти, а потом к ней подходил и начинал упрашивать: "Разреши подвезти". Мария не отказывала. Всю дорогу слова ему сказать не давала, рассказывала об одном композиторе, о другом, да постоянно в окно поглядывала - пропустить поворот боялась. Из машины выскакивала не прощаясь. До общежития, на каблуках, чуть не бегом. Никогда не оборачивалась. И жили бы они так, пока у мамы дела не наладились, но, как назло, китаец однажды проводить до дверей ее вызвался.
"Она ему кричит, что не надо, что сама как-нибудь, а он: "Я только до порога!". Маша на него посмотреть боится, слова произнести не хочет! Дошли, наконец. Она ему через плечо: "Уходите пожалуйста", а китаец... А китаец спрашивает: "Как Вы здесь живете? Такой профессионал...". Маша перебивает, кричит: "Не продолжайте!", но ему-то что? Продолжил: "Живите у меня", - говорит. Она ему: "Как можно? Это чересчур!", а он: "У меня пианино хорошее. Только играю плохо. Учите меня. Я Вам платить буду. Каждый день по три раза, а если нужно, то больше! Соглашайтесь, пожалуйста! У Вас кровать будет, я на диване!".
О, дорогой читатель, ведь дело ясное - отказывать нужно, не раздумывая. Пусть и кажется он человеком надежным, добрым, приятным от части, но... Кем сама станешь предложение приняв? Человек культуры - это ведь не просто так! Это диагноз, да на всю жизнь. И представить страшно, какие мысли крутились в ее маленькой головке, и как отважно круглое личико скрывало их от окружающих. Сложно сказать, но, кажется, понимаю, что Мария себе представила, как лично это событие оценила! От того и ужаснее становится судьба ее. Подумать только - обыкновенный страх, до боли необоснованный и глупый, сгубил такую хорошую девочку...
Согласилась. Рискну предположить, что когда с вещами к нему уезжала, себя успокаивала, что все ради Чайковского, ради того, чтобы любовь к музыке в человеке взрастить... А мать... Да могла разве она китайцу о ней рассказать? Это ведь гордость профессиональная! Не милостыню просит, не жалости ищет, а работает... Учит! Бедная, бедная девочка.
"Он к ней не лез. Даже обнять не пробовал. Занимались - да, три раза в день. Китаец ведь случайно про три раза сказал, но она зацепилась! Говорила, что на этом сошлись, что знала, куда идет. В другое время не общались. Бывало, правда, к нему друзья приходили - он в дверь постучит, спросит: "Поиграешь?". Она оденется наскоро, выйдет. Начнет Катюшу, а китаец остановит... Попросит из классики что-нибудь".
Гордость дворянская - по-другому не скажешь! Из ресторана уходить отказалась. Попросила китайца к ней не ходить, но уж сильно упрашивал до дома подвозить. Согласилась. За уроки в месяц давал сорок тысяч. Мария в первый раз возмутилась, даже прикрикнула, что учителям столько не платят, но настоял, вернее, она... Согласилась.
"Миллионер ее один раз удивить решил - купил платье. Обыкновенный мужик: размер не спросил, ничего не узнал. Хотя платье дорогое было. Постучал в дверь, она сразу же: "Пришел кто?", он: "Нет, выйди, пожалуйста". Выходит, а на диване - это. Смотрит взглядом испуганным, китаец ей: "Померь!", а Маша... "Не посмею!", - говорит... Он не понимает: "Но я ведь приятное сделать хотел!", а она... Голову не поднимает, чуть слышно отвечает: "Если так деньги хотите потратить - давайте четыре раза заниматься, по средам и пятницам, а так... Верните в магазин платье. По совести будет".
Помню, как повествователь на меня тогда посмотрел. Чуть не плача, дрожащим голосом продолжил:
"Она сама мне все рассказала. Мы один раз виделись, но... Ей ведь высказаться некому было! Маша с мамой созванивалась. Та про деньги не спрашивала долго... Но отчего-то заговорить решила, а она... Все ей и выложила. В деталях, со слезами. Как много она ей натрепала! Мать только и ответила: "Что же ты, Маша, до чего я тебя довела", а потом звонок сбросила и трубку положила. Неделю ни весточки! Родникова и уехать хотела, даже билеты купила, но родственница с южного сообщение отправила... Мама умерла".
Как же рассказчика история вымотала! Ладонью трясущейся с тумбы бутылку воды, глотков несколько сделал, слезы вытер и продолжил:
"А как попрощались... Дня через два по городу новость пронеслась, что русская пианистка из "Модерна"... Повесилась. Имени не называл никто, но ведь... Понятно! А с китайцем что... Не знаю!".
Ох, милый читатель! Прости меня за историю столь ужасную но... Не мог не написать об этом. Трагедии хоть и маленькая, город разжует и не заметит, но задуматься заставляет тех избранных до кого "слух" донесется. Хотя тут важно, конечно, кто рассказчиком выступит, а в моем случае... Сами читайте.
Я - переводчик китайского языка. В Харбине первый раз оказался. Сопровождал директора фирмы одной по лесопереработке. Утомлять деталями сильно не буду, тем более, что чувствовать важнее. Переговоры прошли хорошо. По крайней мере все довольны остались. Работали в тот раз долго, но и деньги платили не маленькие. Уже когда в гостиницу возвращались, директор со мной заговорил "не по теме":
-Вроде неплохо балакаешь. Смотри, если нужно будет - еще раз съездим! Ну, там видно будет - созвонимся.
Честно признаюсь - растекся. Пробурчал в ответ что-то неразборчивое, он рассмеялся. Сказал, что "скромных ценит", по плечу похлопал и спросил:
-Вечером со знакомыми не хочешь в баню сходить?
Отказался. Он улыбнулся, руку в карман засунул и протянул мне небольшую визитку.
-На, хоть сам развлекись тогда ночью. Взрослеть пора, а то не добьешься ничего...
Наши номера располагались напротив друг друга. Прощаясь, директор сказал мне, что "по этому телефону только русские". Сославшись на "приемлемые цены", прибавил, что "попробовать должен обязательно, а на утро рассказать, как прошло!".
Ох, дорогой читатель, клянусь! Никогда и в мыслях не было пользоваться услугами подобными, но... Сам не знаю, что подбило! Позвонил - ответили на китайском, но с заметным акцентом. Сказал, что я русский, и собеседник облегченно вздохнул. Спросили, кого предпочитаю: худых или в теле, блондинок или брюнеток.
-Без разницы, главное, чтобы человек хороший, - то ли отшутился, то ли в серьез сказал - сам не понимаю.
Ждал около часа. Наконец, в дверь постучали. Вошла моя ровесница. Машина ровесница! И... Читатель, как стыдно же! Имени не спросил! Не поговорили толком. Перед тем как... Лишь одна фраза прозвучала:
-Хорошо, что ты русский.
Вспоминаю, и тошно становится. До чего же противно и грязно! Закончили. Лежим. По разным сторонам. Даже слегка коснуться не тянет! И здесь-то... Признаюсь, с работой их не знаком совершенно - не знаю, сколько на одного клиента положена и как быстро вернуться нужно, но... Минут пятнадцать прошло, а она даже колготок не надела! Думаю (стыдно-то как!), намекнуть, уж говорить собрался и тут... Слышу: тихонько хнычет. От чего - не понятно. Кладу руку на плечо, а она...
-Можно тебе рассказать кое-что?
-Конечно.
В комнате темно было, но только сейчас, когда она со мной начала делиться историей Марии Родниковой, я заметил, что ее большие голубые глаза, в которых читался вопрос: "За что я здесь?" испуганно оглядывали мою комнату. Белое круглое личико мешало назвать ее девушкой... Девочка! Скромная, неуверенная, испуганная девочка с трясущимися ладошками! Фигура ее напоминала "спичку": казалось, одно лишь прикосновение, и это хрупкое создание разлетится осколками по комнате, но...
-Мы познакомились в "Модерне". Я была с клиентом... Странный китаец. Ни по-русски, ни по-английски... Оплатил три часа. Настоял отвести в ресторан. Согласилась! Сидели до закрытия, до десяти... Она на пианино играла, а за ней... Миллионер приехал! И надо же, с моим знаком. Руки пожали, из-за стола встали. Отошли поговорить, а Маша... Спрашивает: "Можно я с Вами посижу?". "Можно", - киваю. И только воды себе налила стаканчик... Начала! Передо мной вся, как на ладони. Сдерживается, чтобы не зарыдать, а в конце... "Если мамы нет, то я для чего с него деньги брала? А обошлось бы... Все равно нельзя так! Нельзя!". Я не сдержалась. Схватила ее за руку, и чуть не крича: "Да ты виновата в чем? Сам деньги давал! Это мне, проститутке, каяться надо!". Она на меня глазами большими смотрит. Чувство такое, будто боится! И так тихо-тихо, голосом дрожащим говорит: " А я ведь хуже". Тут и вернулись... Наши. Ее китаец не слышал ничего, это точно. Только последнюю фразу и разобрал! Стакан воды берет, выпивает, ставит на стол и смеется: "Кто хуже-то? Никто не хуже! Все одинаково хороши!". С моим попрощался, по машинам разошлись, и.... Разъехались...
Закончила. Руку мою с плеча убрала. Сказала, что поспать хочет, а сама... Глаз не сомкнула. И я тоже. Так и лежали до утра. И было нас в комнате не двое, а трое, а может и больше, кто знает...
Поднялась в шесть часов. Начала одеваться. Я за кошельком. Протягиваю пятьсот юаней. Она берет. Двести в карман кладет, остальное на столик.