Аннотация: История потомственного крепостного, который вздумал с оружием в руках защищать свою честь.
И.В.Алексахин
История потомственного крепостного,
который вздумал с оружием в руках
защищать свою честь.
НЕНАВИСТИГРОЗА
Содержание........ ..Стр...Главы
1. Деревня......................1..........1 - 4
2. Интернат....................7..........5 - 7
3. Англичанка..............11..........8 - 12
4. Братик......................22.........13 - 15
5. Город.......................25.........16 - 20
6. Парабеллум..............32.........21 - 29
7. Рулетка.....................45.........30 - 34
8. Фрида.......................53.........35 - 38
9. Старые знакомцы....62.........39 - 40
1.Деревня
1
Деревня наша Хилово - небольшая деревня. В позапрошлом веке, когда, за участие в усмирении Польши, получил её отставной поручик Шиловский, было в ней дюжины четыре дворов, не больше. Сам-то Шиловский, как потом оказалось, наполовину поляк, но царю служил ревностно. Получив деревеньку, очень хотел, чтобы называлась она Шилово. Так, вроде и согласие было, да, видать, писарь перепутал, а может, поручик взятки пожалел. Ни по дороге, когда, после весёлых полковых проводов, уже в дрожках пришёл в себя поручик, ни потом, в собственных апартаментах, не удосужился он толком заглянуть в бумаги. А когда хватился и понял, то досадовал ужасно, да поздно было.
Скрепя сердце, злился поручик, и несогласие своё с губернским писарем вымещал на собственных теперь крепостных. Жениться удачно он не исхитрился, но так развернулся с крепостными бабами, да c девками, что через пару десятков лет полдеревни можно было спокойно именовать Шиловскими. Эти новые "шиловские" и ростом, и мастью, и всей своей породой, и, главное, скрытым гонором своим, были в отца. Однако, числились они крепостными и волен был отставной поручик и грабить их, и продавать, и насиловать, словом: и казнить и миловать. А они всё терпели. И копилась ненависть их.
Шиловский, со своим темпераментом, не мог только спать, пить стаканами красное вино, резаться в карты с соседями, да забавляться с крепостными наложницами. Прошли годы и всё это начало его отягощать, в какой-то степени. А тут, откуда ни возьмись, появился в уезде деятельный предприниматель-бес и уговорил помещика сдать ему в аренду клочок пустыря за околицей деревни. Через пару месяцев на этом клочке обосновался небольшой заводик, производивший хлебное вино, а рядом пристроилась корчма, где предприимчивый пришелец бойко торговал своим продуктом, то есть, спаивал хиловских мужиков. Всем вроде было хорошо: и помещику, который чувствовал себя хозяином, осчастливившим свою деревню, и предпринимателю, подсчитывавшему барыши, и мужичкам, которым даже полегчало. Злость-ненависть, вроде, отпускала после штофчика бесовского зелья.
Но не удовлетворился получаемой прибылью деятельный чужак. Не мог он сидеть сложа руки, когда ясно виделось ему, что на этом бросовом пустыре можно золотые яблоки выращивать, золотой урожай собирать. Обошёл он со всех сторон, мнящего себя хозяином, Шиловского и открыл в деревеньке лавку, полную всякой всячины: от хомутов и уздечек, до ярких шелковых лент и конфет. Оно, вроде, и не плохо выглядело, да прижал хитроумный пришелец помещика так, что тот, вскоре, обязал крепостных продавать зерно только владельцу заводика, а покупать товары только в его лавочке. Конечно, сделано это было для того, чтобы не теряли мужики времени на возню с этим зерном, на поиски покупателей и торгашеские споры с ними, а бабы и девки - на ожидание коробейников с их товаром. Эти заботы возложил добрый барин на энергичного, предприимчивого дельца. Однако, ещё немного времени прошло, и цены в лавке взлетели, а цена на зерно существенно упала. Ну, тут уж сам Шиловский развёл руками. Недосуг ему было заниматься хитрыми уловками нового хозяина жизни. Аренду-то тот платил справно. При том при всём, оказались селяне в непролазных долгах и обязательствах. Многие разорялись и оказывались в долговой зависимости сразу у двух бар: и своего, и пришлого. Но они всё терпели: "Вона как оно быват!" И копилась ненависть их.
2
Когда же освободил, наконец, царь-батюшка русских рабов своих, то пришла к мужикам новая напасть. Землю-то царь оставил бывшему барину. Барин же, не иначе как по простоте душевной, сдал эту землю всё тому же арендатору-бесу, а тот переуступил её тем, кто работал на ней всю жизнь, тем, для кого она была и матерью, и кормилицей. Но так "переуступил", что через пару лет свободные крестьяне, не только Хилово, но и всего уезда, попали в крутые долги и дикую зависимость от арендатора и ему подобных. И заступиться за них уже никто не хотел. Раньше были они крепостные барина Шиловского, а теперь - свободные люди, значит, ничьи. Сдали их баре-дворяне на откуп новым хозяевам жизни. Сдали и руки умыли. Но тем даром это не прошло. Ненависть, предназначавшаяся дворянам-аристократам, обрушилась на пришельцев. Пошли погромы, пожары, пришли солдаты, начались аресты, суды, ссылки в Сибирь. Люди же продолжали всё терпеть и ждать. Теперь уже обретённую свободу терпели. И снова копилась ненависть их.
А винокуренный заводик всё работал и работал. Бороться же с такой лихой напастью, как Ивашка Хмельницкий, у гонористых потомков пана Шиловского желания не было. Шиловские, теперь уже хиловские, начали спиваться, спиваться медленно, но неотступно. Если бы не водяра проклятая, то терпеть уже не было бы никакой возможности. Однако, разбавлялась ненависть парами хмеля и ощущалась она теперь не как зреющая скрытая сила, а только как бессильная злоба. Но копилась в сердцах и злоба бессильная.
Но вот пришло время, и немцы напали. Сначала парней отправили на войну, потом мужиков стали подбирать. Забирать - забирали здоровых, а назад приходили только калеки, или совсем не приходили. И надежды не было, что возвернутся мужики. Слухи ходили страшные.
А потом пошли войны, войны и войны. Требовали от хиловских мужиков все: и царское, и временное правительство, и большевики, и просто бандиты. Требовали и красные, и белые, и зелёные, и серо-буро-малиновые... Все требовали: жратвы, лошадей, кормов лошадям, крыш над головой, требовали, чтобы шли умирать мужички за красных, за белых, за зелёных. Сказали потом, чтобы хиловские сами грабили, грабили награбленное. И грабили, и жгли, и убивали, и пили, пили, пили... Пришло время военного коммунизма, время продразвёрсток, время крови, газа и лагерей за колючей проволокой. Потом: коллективизация, уничтожение кулачества, ссылки и голод, голод, голод, и кто мог - бежали в города. И уже непонятно было: кто виноват, и кого надо ненавидеть. Но ненависть-то не отступала, а копилась и зрела.
Наконец, вроде, порядок наступил. Привели всех к единому корню. Прошла паспортизация населения, но так странно, что не коснулась она хиловских. Обошли их с паспортами, и оказались они снова в крепостной зависимости, как при дворянах. Только забирали теперь не десятину, как прежде, при князе, а всё, до последнего зерна. Тех же кто подбирал колоски, оставшиеся на сжатом, на убранном поле, объявляли ворами, судили и отправляли в лагеря на принудительную работу за баланду. Разъяснили мужикам, что "жить стало лучше, жить стало веселее" и что "когда весело живётся, то работа спорится". Работа спорилась и молчали хиловские, только промеж собой кумекали, что "жить весело, а жрать нечего". Однако, гнать самогон всегда было из чего.
Тут снова немцы напали и всех мужиков побили подчистую. Старики поумирали, остались одни мальчишки при бабах. И забыться можно было только с тем же хмельницким, с Ивашкой. И ненависть уже настолько приелась, что, вроде, её и не было, а был только туман и тягомотина, и, заложив за воротник, брели упрямо сквозь туман, будто верили, что хоть потомки, да дойдут.
Но вот решился очередной правитель на смелый шаг. Давно лелеял он ту крамольную идею, что, в просвещённый двадцатый век, на крепостном праве далеко не уедешь. Раньше-то руки до этого дела не доходили. Выдали, наконец, и селянам паспорта, которых те уже и ждать перестали. Крепостное право опять отменили, и вдруг оказались селяне снова такими же свободными, безземельными и беззащитными, как и сто лет назад. Старикам стали выдавать пенсию, так же, как городским! Свободы пришло вдоволь, и можно было бежать, куда захочешь, но, вроде, и смысла уже не было. Да и пить можно было сколько угодно. Свободные же люди! А накопленная за десятилетия ненависть куда то улеглась, спряталась и пока не поднимала головы, не заявляла о своём существовании.
Наконец, грянула перестройка, колхозы распались, и выход виделся теперь только в одном: обзавестись своим личным хозяйством. Многие, очень многие с энтузиазмом, взялись за это дело, но не у всех остались силы на такое, на обратное преобразование. Немало было и таких, которые просто бежали. Бежали кто куда мог: и в город, и куда подальше - за границу, а многие,.. Многие не могли уже остановиться и пили, и пили, и пили...
3
Сколько себя помнил Макарка, он всегда ощущал этот запах - запах самогона, запах сивухи. Сивухой пропахла грудь матери, сивухой несло от её молока. Сивушный запах источало всё тело матери. Сивухой был её пот. Макар родился в этом запахе, купался и рос в нём. Кажется, по всем законам, должен был он привыкнуть, слиться с этой вонью, породниться с ней, питаться ею. Но его тошнило. Тошнило всегда. Сначала мать считала, что у младенца нелады с желудочком, и он срыгивает её молочко. Потом родители решили, что у него язва, потому, что ел он очень мало, через силу, несмотря на то, что голод всегда терзал мальчика, терзал с первого дня жизни. Он так и рос худущим, так и развивался: с одновременным ощущением и голода, и тошноты. Был поменьше - убегал подальше от дома, рыскал по лесу, по чужим огородам, в поисках съестного. Голод гнал его обратно, в надежде, что и ему перепадет кусок. Но там, дома двое его младших братьев уже успевали всё подчистить, к его приходу. Мать, конечно, пыталась делить съестное. Но не всегда это ей удавалось. Да и несло от неё и самогоном, которым она подзаряжалась время от времени, и ещё, чёрт знает, чем-то несло. Это отталкивало его. Она была противна до тошноты, до тошноты, переходящей в ненависть. Хлеб получал он из её рук, но и это отталкивало Макара. Отталкивала каждая черта, каждая деталь этой единственной близкой ему женщины. Немудрено, что это отвращение его оказалось наложенным потом вообще на всех женщин.
Иногда и мать, уставшая, растрепанная, грязная только разводила руками. Может отец принесёт чего? Но отец приходил с бутылкой зелья и мать уединялась с ним за столиком в углу. Начиналась беседа, прерываемая бульканьем мутной жидкости из бутыли. В это время лучше было к ним не подходить. Потом следовали споры, обвинения, доказательства каждым своих прав и полномочий. Если не всегда доходило до драки, то всё равно родители скоро отключались, и никакого дела не было им до полуголодных отпрысков своих. Братья спали где придётся: на полу, на холодной печке, на лавках; кто что успевал захватить. Разумеется, никакого постельного белья и в помине не было.
Отец исчезал внезапно, просто не возвращался очередным вечером. Мать, вроде, и не ждала его. Сыновья о его возвращении вообще никогда не думали. Проходил день, другой. Никто об отце не беспокоился. Семья существовала без него. Огород, корова, пара свиней, куры на руках матери давали возможность перебиться. Беспокойства никто не испытывал. Проспится где-нибудь и вернётся. Особой радости от этого не будет. Будет очередная ругань выпивох-родителей. Так и жили-поживали. Макар ощущал такое житьё как монотонную тягомотину. И, вместе с тем, ждал чего-то внезапного. Будто знал, что подобная тягомотина не может продолжаться бесконечно. И внезапное пришло.
Появившись, как обычно, под вечер и споткнувшись пару раз на пороге, отец растянулся посреди комнаты. Мат вылетел из его уст, и он умолк навсегда. В памяти Макара запечатлелась мать, которая выла на груди распростёртого на полу отца и бутылка с остатками мутной жидкости в луже с таким знакомым невыносимым запахом.
Пришли соседи. Обмыли и уложили мёртвое тело на столе. Пришли родственнички с другого конца села. Стали думу думать: как достойно помянуть покойного. Пришёл "дядь Женя" - брат матери, пришёл со своим крестником. Предложил продать корову. Нельзя же ударить в грязь лицом перед односельчанами. Но тут вдруг мать поднялась, села на лежанке и застыла. Стеклянные глаза с маски лица смотрели сквозь "дядь Женю", сквозь его крестника-собутыльника. Они восприняли это, сперва, как презрение к их предложению, но когда, оторопев, отодвинулись в сторону, то оказалось, что смотрит она вовсе и не на них, а сквозь стены. Помолчали они, помолчали, да так и отошли, не решились повторить своё предложение.
Зато соседи и не соседи возможности не упустили. Принесли и бутыли-четверти, и банки трёхлитровые, и просто поллитровки с разноцветной жидкостью: от светлой, чистой как слеза, до мутно белой как молоко, до синевато-зелёной с красноватым оттенком. Мастера были по этому делу соседи-односельчане. Только разило от этих подношений одним и тем же и таким, что бежал Макар из дома и из села, и не мог присутствовать, не мог наблюдать, как протекала недельная пьяная оргия. Меньше-то не в обычаи было. А когда появился он в родной хате голодный, растрепанный, с торчащими вихрами волос - ночевал он в стоге соломы - то понял, что ничего не изменилось, что и дальше маячила та же тягомотина, та же грязь и беспомощность, та же голодуха, и надо было что-то новое придумывать, что-то предпринимать. И ненависть к существующему обычаю жить в бессильной скотской погоне за куском хлеба, жить в пьяном дурмане, - ненависть стала его обычным состоянием. Ничего другого не оставалось.
Мать не на много задержалась в этой трясине после своего бесшабашного, давшего дуба супруга. Стала она пропадать, исчезать время от времени. Уходила под хмельком, а возвращалась под вечер едва можаху. А однажды и совсем не возвратилась. Голодные её отпрыски прождали три дня. Сначала никуда не заявляли. Чего заявлять-то? Поди, заяви, а она завтра возьмёт и возвернётся. Так и прокантовались с неделю. А через неделю мамашу нашли убитой в лесу. Трое братьев остались сиротами. Макар - самый старший.
4
Мать была застрелена. Жакан, будто на медведя снаряженный, пробил ей грудь навылет и застрял в стволе ели, у корней которой и нашли тело. Следователь перебрал всё зарегистрированное и незарегистрированное оружие в районе, но ничего подходящего не подобрал. Правда, не прошёлся он по самодралам хиловских парней. А таких самоделок было не меньше, чем зарегистрированных ружей. Когда-то Макар и сам соорудил такую игрушку. Железную трубку - в палец толщиной - расплющил и загнул с одного конца. Напильником пропилил запальное отверстие. Из полена выстрогал приклад и намертво прикрутил к нему ствол проволокой. Если начинить такую пушку порохом, свинцовой пулей, запыжевать и чиркнуть спичечным коробком по спичке-запалу, удерживаемой проволочной скобочкой у пропиленного в стволе отверстия - результат может соперничать с действием дуэльного пистолета века позапрошлого. Пороха Макарке не удавалось раздобыть, так он шилом соскребал головки спичек и из пары коробков набирал полновесный заряд. Но быстро надоело ему тогда шкрябать по спичечным головкам. Да и стрелять было не в кого. Дичи в округе почти не наблюдалось. Прицельную же стрельбу вообще вести было невозможно. Прошло время, и это огнестрельное чудо было забыто то ли где-то за старым сундуком, то ли на чердаке в сарае.
Допрашивая свидетелей, установил следователь, что и Макар когда-то баловался самоделкой. Но это было давно. Оружие не обнаружили. Приписать сыну убийство матери не было оснований. Да и сивухой несло от тела убитой... Однако, слушок, гадкий слушок пополз по селу, когда узнали селяне, что сделал следователь попытку проверить, не из Макаркиного ли самодрала укокошили его перегруженную самогоном мамашу. Ведь, знали же, что терпеть Макар сивухи не мог. Не постеснялись и утверждать, что допрашивали его с пристрастием, что жакан, выковырянный из ели, вроде, подходил к тому самому стволу... Да больно уж неправдоподобно выглядела гипотеза матереубийства. Так и затих слушок. Только отвращение к соседям, к односельчанам не затихло. Несуразной, тупоумной акцией виделось Макару их участие и в похоронах отца, и в похоронах матери. Теперь даже случаи искреннего сочувствия односельчан воспринимались им как попытки отделаться от осиротевших братьев. Покинуть эту опостылевшую спившуюся деревню стало единственным его желанием.
Братьев определили в Интернат-школу. Вначале всех троих, но вскоре нашлась дальняя родственница из соседней деревни, которая и забрала к себе самого младшенького.
2. Интернат
5
В Интернат-школе кормили. Хоть и не до отвала, хоть и не шикарно, но три раза в день и по раскладке, подписанной врачом. Так что, в обед было и первое, и второе, и... компот. Чувство голода не пропало совсем, но как-то притихло, отошло на второй план. И спали на чистом белье. И в бане мылись регулярно. И книжки читать приучались. И учиться заставляли. Даже врачебному осмотру подвергались, время от времени. Все, вроде, вошло в определённые рамки.
Не признавал Макарка никого над собой, ни товарищей, тех, что днём окружали его и ночью спали рядом, ни воспитателей, тех, что появлялись утром и исчезали вечером. Такая его позиция привела к тому, что отношения его с приютскими оставались невыясненными. Те, что считали его ниже себя в приютской иерархии, выжидали до случая. Приходил случай, и избивали Макарку нещадно. Но не покорялся он. Снова и снова спорил, да так рьяно, что отступали охальники. Отступали и снова ждали случая. Вот придёт время, случай поможет, проучит его, и поставит его на своё место, и сам он всё поймет. Поймёт, что он есть и чего стоит. Такая выжидательно-драчливая позиция и закрепилась. В таких невыясненных отношениях он и пребывал. Так и рос. Так и время шло год за годом.
Но с преподавателями было потруднее. Особенно с англичанкой - прямой как палка, выдержанной до мёртвенной спокойности, с расчёсанными на пробор белыми, казавшимися седыми волосами. Нередко она застывала на несколько секунд, уставившись помутневшими за пенсне шариками глаз куда-то в потусторонний мир. При этом полоска бледных губ становилась такой тонкой, что, казалась просто порезом на бледной коже. Потом, вздрогнув, обращала своё, с золотым переносьем, пенсне к собеседнику и переспрашивала, обычно переспрашивала, уясняла что к чему и, как ни в чём ни бывало, продолжала разговор. Первая встреча с ней осталась в сознании Виктора одноцветным, но чётко очерченным по контуру пятном. Вроде что-то и осталось, но что осталось, сказать не было никакой возможности. Да он и не пытался ничего осмыслить, не до английского языка ему было.
Вторая встреча произошла ночью, точнее, на рассвете. Макар ещё во сне почувствовал, что рядом кто-то наличествует. Открыл глаза. На его койке сидела женщина. Сидела прямая, как палка. Стёкла пенсне, в обрамлении белых, будто седых волос, прикрывали глаза как заслонки. Полоски губ невозможно было разглядеть на бледном лице. В маленькой спальне, кроме Макара, было ещё пятеро забывшихся во сне пятнадцатилетних пареньков. Англичанка видела, что он проснулся, но ни одним движением не среагировала. Упёрлась в него своими, с золотым переносьем, заслонками. Молчала, словно не знала что сказать, словно ждала его реакции. Но Макар не шевелился. Не шевелился и тоже молчал. Не двигаясь, они довольно долго смотрели друг на друга. Потом один из соседних пареньков перевернулся на другой бок и забормотал, не просыпаясь. Тут и ощутил Макар странное непривычное удовлетворение. Нет, не его было это чувство. Как само собой разумеющееся, пришло ему на ум, что это она была довольна и его пробуждением и его бездвижной реакцией.
- Нну,... нууу?... - промычал он вопросительно.
Она не отвечала, казалось, ждала, что он ещё скажет. Не дождавшись, не торопясь, встала, обратила свои заслонки к двери и исчезла за этой дверью. Макар ни с кем не поделился впечатлениями от происшедшего.
Ещё два дня прошло, и после обеда вызвала его завхозиха. Сказала, что надо помочь англичанке переставить мебель в её квартире. Написала адрес на бумажке и добавила, чтобы до вечера он успел вернуться.
С непривычки, он с час проплутал в лабиринте незнакомых ему городских улиц. Оказалось, что дом, где жила англичанка, повторял номер соседнего дома с добавлением буквы "А". Наконец он нашёл вход, поднялся по грязной засыпанной мусором лестнице на третий этаж. Дверь её квартиры была обшита новой кожей, но кожа эта была изрезана, будто кто-то в ярости исполосовал её ножом. Это задержало его. Он стоял и, несколько минут, рассматривал странные горизонтальные разрезы кожи. Дверь открылась сама. Видно, ждали его. Англичанка в халатике кивком головы пригласила войти.
Она дала ему тапочки. Усадила за стол. Включила проигрыватель. Помолчала немножко и налила рюмки. И тут в нос ему ударил такой знакомый, такой ненавистный запах сивухи. Он пытался сдержаться, но неожиданная ситуация оказалась выше его сил. Сработала прямая мышца живота, и вырвало его прямо на скатерть с расставленными на столе приборами. Англичанка остолбенела.
- Ты что, болен, что ли?
- Нет. Не знаю, - он грустно молчал. Ему было стыдно. Стыдно своего, как казалось ему, немужского поступка. Он не отвечал на её расспросы. Потом молча встал и ушёл. Ушел, не реагируя на её настойчивые попытки задержать его.
6
Михась подкараулил его в туалете. Ни слова не говоря, двинул кулаком в живот, сбил на пол и принялся пинать ногами. Михась был на два года старше Макарки, был сильнее не только Макара, но и многих в приюте. Он вообще пребывал в приютском авторитете.
Макар съёживался калачиком, не успевал уворачиваться от ударов. Он почти не чувствовал боли. Его корчило от досады, от обиды, от унижения. Он дергался, пытался схватить Михася за ногу. Но тот, видно, опытен был в подобных экзекуциях. Бил то носком, пиная, то пяткой сверху. Бил, пока не надоело. Отступил на полшага. Спросил:
- Понял, не?
- Чего понял?
- А то самое.
- Чего самое?
- А то. Отдыхай.
Михась, не торопясь, отвернулся и ушёл. Макар долго сидел на подоконнике. В голове прочно обосновалась пустота. Пусто было и вокруг. Пусто было во всём мире. Обрушившаяся на него несправедливость ощущалась только как неспособность постоять за себя. Дать отпор этому здоровому бегемоту. Но где взять силу? Как, чем защититься? Эти вопросы остались тогда без ответа. Значительно позже услышал Макар знаменитую фразу: "Кольт уравнялвсех:и сильных, и слабых".
Англичанка же вела свои уроки, как ни в чём не бывало. Никак не выделяла Макара своим вниманием. Больше, чем "тройку", он у неё не зарабатывал, хотя и старался.
Прошло две недели. Она подошла к нему в столовой. Он дежурил. Собирал грязную посуду со столов. Она стала указывать пальцем на ещё не собранные им миски на других столах, будто он сам их не видел.
- Вот это возьми. И это забери. И вот это,.. - потом, не делая паузы и, упёршись своими заслонками в гору грязной посуды, заявила:
- А ты, мальчик, молчать умеешь. Молодец. В воскресенье - ко мне. Ничего не бойся. Только помалкивай! - сделала она нажим на последнем слове.
И прошествовала из столовой прямая, как палка.
Что делать, в воскресенье очутился Макар у того же незаметного подъезда и поднялся, по той же загаженной лестнице, на третий этаж, к той же самой, обитой изрезанной кожей, двери. На этот раз никто не вышел его встречать. Он постоял-постоял, ждал, что дверь вот-вот откроется. Но, видно, никто о нём не думал и не ждал. Что ж делать? Позвонить, что ли? Что-то рука не поднимается. А может и не звонить, а повернуться и уйти? Стоит ли идти на свидание, если даже выпить-закусить не способен? Чего позориться то? Эта боязнь опозориться и сыграла решающую роль.
Он простоял около звонка минут десять. Может она сама выйдет? Потом махнул рукой, спустился вниз и ушел.
7
Но англичанка не оставила его в покое. Будто нечаянно, застала она Макара одного.
- Ты, что же, решил меня обмануть?
- Обмануть?
- Мы же договорились!
- Договорились?
- Я сказала, значит, договорились. Меня обманывать нельзя!
- Да я и не обманывал. Вроде и звонил я, да никто не вышел.
- Чушь какая! Звонил он! Куда ты звонил?
- Вам звонил. Около двери постоял-постоял, подождал, а вы и не вышли...
- Прекрати. Меня не обманешь! Смотри, пожалеешь. Чтоб в воскресенье был! - она резко отвернулась и исчезла.
"Ну и чёрт с ней!" - подумал Макар. - "Может на этом всё и закончится?"
В тот же вечер Михась, со своим подручным Генкой-Вальком, остановили Макара в укромном месте. Теперь они действовали вдвоём, и им ничего не стоило свалить юношу на землю, поработать над его телом своими тяжёлыми ботинками. Правда, показалось Макару, что бьют они не сильно, не хотят поломать кости или отбить внутренности. Он, как и раньше, дёргался, пытался встать. Это не получалось. Сбивали его на пол. Он не кричал и не просил пощадить, а истязатели ждали именно этого. Он сам пытался ногами наносить им удары по ногам. И это иногда удавалось, и раздражало, и злило насильников. Наконец они устали. Отошли в сторону. Закурили. Маленький Валёк подошёл к скорчившемуся на полу Макару, пустил дым в лицо:
- В следующий раз - опетушу!
Смолчал Макар. Знал, что это значит и чем грозит, но сдержался. Спрятал глаза. Боялся, увидит Валёк, что не удалось им довести жертву до нужной кондиции. Не покорность горела в глазах, а гнев, ненависть и угроза. Вот и смолчал Макарка. Затаился. Знал другое. Знал, что смерть, мученическая смерть ждёт Валька, при попытке осуществить обещанное. На смерть изувечен будет подлец. Как это сделать, Макар уже был осведомлён; держал про запас. Наслушался рассказов опытных людей. Технически это казалось совсем не трудным. Пожалеет дурак-Валёк, да поздно будет. Уже продумал Макар детали. Ни понятия, ни грозные законы, ни мораль, его не остановят. Найдёт ненависть свой выход.
3. Англичанка
8
И снова он стоит у той же изрезанной двери. Пришёл по вызову. Постоял-постоял, пришлось решиться. Поднимает руку и звонит. Дверь открывается. Теперь она в короткой чёрной кожаной юбочке, без чулок, в шёлковой, тоже чёрной, блузке. Как обычно, губ её почти не видно.
- Садись сюда, - показывает на кушетку рядом с собой. - Дай руку, поворожу тебе.
Долго вглядывается, молчит, водит пальцем по линиям мальчишеской ладони. Потом, не отпуская руки, задумчиво смотрит в глаза. Внезапно еле видимая полоска её рта искривляется так, что концы губ опускаются. Рукой она крепко сжимает ладонь, по которой гадала. Не сдержавшись, другой рукой схватывает повыше локтя, тащит к себе. Боясь на секунду отпустить руки, требует:
- Сними пенсне!
Он понимает, что надо снять её очки, подчиняется и первый раз видит яркие зелёные выпуклые шарики на фоне широко распахнутых белков. Она притягивает его к себе, обхватывает и, прижимаясь губами, зубами то к его губам, то к шее, принимается длинными глотками всасывать в себя воздух. Ему так кажется. Но она силу пьёт. Пьёт молодость его тела. Через пару минут насытилась, раскраснелась и, не обращая больше внимания на то, что он не отвечает ей, принимается за пуговицы его рубашки. Потом засосам подвергаются обнажённые грудь и живот. Она всё больше распаляется, тяжело дышит, наваливается на него.
Макар вдруг чувствует, что силы его убывают. Почему-то возникла слабость, даже сонливость. Вроде, всё протекает почти так, как и рассказывали опытные ребята, но положительное чувство не возникает. Наоборот, дрожь отвращения карёжит тело. Отвратителен её костлявый образ, насильно высасывающий его нутро. Внезапно приходит мысль, что грядёт какой-то великий обман. Из него тянут. Но ему ничего стоящего не дают и не дадут. Как бы нечаянно, он внезапно схватывает главное: положение в мире у него такое, что ничего ему не светит. Только отбирать будут. И отвращение к насильнице превращается в отвращение к собственной растущей слабости, к своей очередной беспомощности. Он противен самому себе. Ненависть к сложившейся ситуации растёт, набирает силу и вдруг, материализовавшись, привычным клубком подкатывает к горлу. Он понимает, что сейчас его стошнит. Вырвет прямо в зелёные, нависшие над ним бусинки её глаз, в узкую полоску искривлённых её вампирских губ.
Он рванулся, ещё не решив, правильно ли действует. Хотел только отвернуть рот, чтобы на пол... Но она, горячая, напоённая его силой, легко удерживает это нерешительное движение. Придавливает к диванчику.
- Не рыпайся! Мой будешь!
Такой приказ возмущает Макара. Он больше не сдерживается, и всё содержимое желудка выплескивает ей в лицо, на её чёрную шелковую блузку и на его собственную обнаженную исцелованную грудь.
А-а-а! - вопит она. - Так, ты та-ак, гад?! Получай! - прикладывает его парой оплеух: справа и слева.
Не обращая ни малейшего внимания на блевотину, она, торопясь, задирает свою чёрную кожаную юбочку и вскакивает на воспитанника верхом. Оказывается, на ней нет не только чулок. Схватывает его за горло, торжествуя, придавливает обнажёнными коленями руки. Он не сопротивляется, он просто глазам своим не верит. Не верит в то, что происходит. Не воспринимает серьёзно тот факт, что она на нём верхом! Но главное, ни сил, ни охоты нет возмущаться. Она же и старше, и выше рангом. Преподаватель! Наверное, знает, что делает. Тело его, в каком-то лениво-безвольном ожидании, распласталось по диванчику, обессилело. Он тупо, будто со стороны, полуоткрыв рот, смотрит на то, что происходит. С ужасом ощущает, как последние клочки энергии всасываются её бёдрами, её промежностью, неудержимо перетекают в нутро этого костлявого вампира. Остаётся опустошённое тело, а желудок опустел ещё раньше. Он неотвратимо хочет одного - заснуть. Он и засыпает, вернее, теряет сознание, в то время, как она, извиваясь в экстазе, ласкает-терзает его тело. Свежий заряд усвоенной его энергии и впечатление покорности такого глупого, ещё вчера упрямившегося, юноши форсировали удовлетворёние.
Закончив, она немедленно выдворила его. Выставила почти насильно, только брезгливым жестом подала кусок старой газеты, чтобы он обтер блевотину с ворота рубашки. Он видел, что стал противен не только себе, но, внезапно, и ей. Скорей уносить ноги! Бежал, не решившись выразить своего отвращения-возмущения происшедшим.
9
Но и отвращение, и возмущение никуда не делись. Просто Макар, привыкший прятать и хоронить в душе и гнев, и ненависть, на этот раз даже перед собой не хотел признаться в очередном унижении. Вроде, про запас спрятал своё негодование. Терпением Бог не обидел. "Посмотрим ещё, как жизнь развернётся!" Он пока ещё не понял, не осознал, в какую ловушку залетел. Ждал очередного выпада Михася с Вальком. Их он считал главной опасностью. Продумал и приготовился к решительным действиям, если Валёк сдуру попытается осуществить свою угрозу. Но шла уже третья неделя, а ничего предполагаемого не происходило.
В общении же с англичанкой, казалось, всё было шито-крыто. На уроках их контакты протекали так, будто они никогда и нигде не встречались. Только Макар оставался в прострации. Что дальше то? Затянет она его к себе снова, или на этом история закончится? Вообще-то, любопытно было ему неопытному, что там дальше светит. Сам то он не очень собирался напрашиваться. Вот если она прикажет... Она же, все-таки, преподаватель. Её инициатива. А если потребует придти, то что, опять тошнотворное состояние бессилия? Разве можно такое допускать? Опять безволие и потеря сознания? А потом засосы на теле, с которыми ни в баню, ни врачу не показаться. Это что, и есть то самое, о котором много пишут, которое по телевидению показывают? Время шло, и на все вопросы получались, казалось, естественные решения.
Вот если снова она скажет, чтобы пришёл, так он и пойдёт. Но придёт как самостоятельный человек, как мужчина, в котором нуждаются. Ещё подумывал иногда, что потом, освоившись, привыкнув, проявит он себя в этих встречах опытным мужиком. О таком развитии событий он уже был наслышан.
Заканчивалась третья неделя после последнего визита к англичанке. В пятницу к концу урока она уделила Макару побольше времени, чем другим. Но это выглядело естественно. Естественно выглядело и то, что, не успев, к звонку, закончить диалога по-английски, они на минуту задержались. Как только остальные разбежались, она быстро объявила Макару, что в воскресенье его ждёт.
- Только сперва погуляй по городу. Смотри, чтобы никто за тобой не увязался. Мне сплетен не надо.
Макар, не говоря ни слова, оценивающе смотрел на неё, представлял, как выглядят, невидимые за заслонками, её зелёные шарики-глаза. По его мнению, сам он должен был всем своим видом выражать естественный вопрос: "А мне что это даст?" Но она поняла его взгляд как отказ. Вдруг сняла свои заслонки. Не торопясь, вытащила из сумочки шёлковый платочек. Медленно стала протирать стёкла. Уголки безгубого рта опустились вниз. Зелёные шарики упёрлись в юношу. Макар невольно отметил огромные белки глаз.
-Не придёшь - пеняй на себя! И, вообще, давай жить дружно! Короче, приходи, поговорим.
- Поговорим, - медленно, будто не обещая, протянул Макар.
Поговорить не успели. В субботу утром прибежал к Макару братик. Он спал этажом ниже в младшей группе. Прибежал со слезами, хромая. Под утро кто-то поставил ему "велосипед": спящему вставил между пальцев ноги клочок бумаги и поджог. Кто это сделал - найти не удалось. Кое-как успокоили малыша, намазав волдырь жиром, который пришлось выпросить на кухне. В субботу и воскресенье врач отдыхал. Из воспитателей был только один дежурный, который и представления не имел, как лечить ожоги.
"Какой же гад это сделал? - бормотал Макар, сквозь стиснутые зубы, - вот зверьё-то! Узнал бы - голову оторвал! Подлец! Палач! Ребёнка поджёг!"
Но предпринять что-либо, сделать какой-нибудь реальный шаг, то есть, наказать изувера, не было никакой возможности. Негодяй скрылся, исчез, оставив только боль в живом теле и ненависть в душе. Ненависть жгла и душу Макара. Успокоиться он не мог и не пытался. Знал, что если одним махом не отучить зверя, то тот, поверив в безнаказанность, повторит это и не один раз. Будет держать ребят в страхе. Но как же, где же найти теперь этого подонка? Разговор с теми, кто спал в комнате брата, ничего не дал. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Были ли раньше такие же случаи - тоже никто не вспомнил. Так и утихомирились ребята к концу дня.
10
И вот он снова перед изрезанной обшивкой двери. Стоит и чувствует, что ему тоже хочется, ножом ли, бритвой ли, располосовать эту дверь. Но резал бы он не слева направо, как его предшественник, а сверху вниз, поперёк этих зияющих ран. Ясно представил себе это. Постоял-постоял, хмыкнул таким своим мыслям и позвонил.
Она была в халатике. Отправила мыть руки. Усадила за стол. Принесла две порции бифштекса с картофелем. Сказала заботливо, что алкоголь ему противопоказан и налила в стаканы сок. Они неторопливо насытились. Макару приятно было разнообразить интернатское меню. И в англичанке, вроде, ничего неприятного не чувствовалось.
Но вот она удаляется в соседнюю комнату, и через минуту слышится оттуда её голос:
- Иди сюда!
Он входит и видит, что она, абсолютно голая, полулежит в разобранной постели.
- Ну, а такой я тебе нравлюсь?
Такой он её ещё не видел. Он замирает и молча смотрит, как привлекательно нежится она на белой простыне. Понемногу таят неприятные впечатления предыдущей встречи. Но он не двигается.
- Ну, что же ты? Хоть рубашку то сбрось. Сбрось!
Этому громкому восклицанию он повинуется.
- Вот так. Теперь пояс. Пояс расстегни.
Брюки падают на пол. Он перешагивает через них, оказывается рядом с постелью. На этом выдержка англичанки заканчивается. Её подбрасывает. Спрыгивает с кровати, обхватывает руками Макара за шею и, опрокинувшись на спину, тащит за собой.
Он чувствует - тело его оплетают змеи. Оплетают и связывают, никакого разрешения не спрашивая. Сковывают решительно и надолго. Не дают возможности даже инициативу проявить. Англичанка молчит. Её лицо вплотную приближается к его глазам. Он видит, как меняются черты этого лица. Веки раскрываются всё шире и шире. Брови поднимаются выше и выше, будто испытывает она ужас. Рот, готовый заорать в этом ужасе, округляется, ноздри раздуваются. На фоне увеличившихся огромных белков, зеленоватые ядрышки глаз мутнеют. Сперва на лице ещё присутствовало какое-то подобие любопытства, но вскоре это любопытство превращается в чувство удовлетворённости, а затем - в торжество, в наглое и самодовольное торжество. Глаза вдруг становятся птичьими, бездушными. Он чувствует, что тело её полнится неведомой ему дикой силой. Ещё пара минут и становится ясно, что овладевшему им существу совершенно наплевать на то, как воспринимает происходящее и что чувствует при этом он, Макар. Это уже не знакомая преподавательница-воспитательница, а какое-то бесчувственное чудовище, парализовавшее его тело. Становится неприятно. "С какой стати!? - думает он возмущённо, - мы так не договаривались". Пытается освободить руки. Не тут то было. Четыре змеи, вроде и совсем не туго спеленали, но странно и неожиданно парализуют желание освободиться. Её рот ищет чего-то: схватывает, прикусывает зубами его щёки, нос, подбородок, губы.
- Послушайте, я не могу так. Пустите меня!
Бездушными своими гляделками смотрит она сквозь него, смотрит сквозь потолок квартирки, сквозь крышу трехэтажного дома, сквозь облака над городом. Блуждает где-то там, за далёкими звёздами, в пустоте. Раскрытые губы, зубы елозят по его лицу, норовят захватить побольше. Он отдёргивает голову, не предоставляя ей такой возможности. Наконец, она освобождает одну руку, схватывает, зажимает клещами шею, придавливает лицо к лицу.
Зубы впиваются в его губу и в щеку. Прикусывает крепко, до боли и дёргает, треплет его голову вправо-влево, как собака пойманную птицу.
- Пустите меня, - повторяет он. - Освободите руки! Не могу я так.
Короткий горловой храп звучит в ответ. Она сжимает зубы с такой силой, что прокусывает щёку. Он вскрикивает, дёргается. Дёргается теперь уже так сильно, как может. Вроде решился, наконец, вырваться. Боль подстегнула. Но и щупальца - её руки, её ноги, и клещи - её зубы только сжимаются ещё сильнее. Горячая тонкая струйка бежит по его подбородку, быстро заливает её лицо.
- Да пусти же меня! Больно же!
Она не отвечает, только с силой втягивает в себя воздух продолжительным длинным засосом, вобрав в рот и его губы, и кровь из ранки. Немедленно он ощущает, как расслабляются, до того напряженные, его мускулы. Стихает возмущение. Ещё несколько всасывающих, продолжительных, неторопливых её вдохов и пропадает его желание сопротивляться. Безразличие, и слабость, и... сладкая теплота чужого тела.
Не выпуская его из объятий, она ритмично и странно дышит. Жадный, глубокий, взахлёб вдох. Маленькая пауза и продолжительный, хриплый, торжествующий стон-выдох. При этом отдельные мышцы тела её вибрируют, дрожат, как будто распирает их усваиваемая ею энергия. Макару вдруг становится интересно. Что-то не слышал он о подобном. Может так и надо? Но секунды летят, и силы почему-то тают. Интерес обладания пропадает. Пропадает и активность. Но приятно ощущать спеленавшее его горячее тело. Он подчиняется этому чужому телу, следует его требованиям. Странно. Но постепенно ситуация кажется, вроде бы, и естественной. А она всё дышит и дышит. Взахлёб, с дрожью, неуёмно. Макару вдруг вспоминаются слова песни: "Тебе одной всю жизнь отдать! Тобой одной дышать!" Так это что? Она мной дышит? Да? Ну что ж, пусть подышит. Жалко, что ли? Напрочь исчезает и мысль о неестественности ситуации. Он воспринимает своё положение как добровольно-вынужденную нагрузку. Нагрузка, да. Но так, наверное, и должно быть. Дышать трудновато, но немного потерпеть разве нельзя? Она же старше.
Прошло несколько минут, англичанка разогрелась, лицо порозовело. Не только мышцы вибрируют, теперь всю её карёжит, ломает. Дикой, изуродованной наслаждением маской выглядит лицо. Не выпуская жертву из щупальцев-тисков, она извивается, дёргается и, поддаваясь ритму её движений, дергается и извивается Макар. Он уже не пытается освободиться, не просит отпустить. Не разделяя её страсти, он ощущает её возбуждение и нравится вдруг ему безвольно подчиняться этому возбуждению. И из головы вылетела юношеская его убеждённость, что всякое подчинение должно считать унизительным. Новизна происходящего захватила. Боится он неудачным приёмом разрушить быстро растущий храм её иступлённого наслаждения. Боится ей помешать. А она втягивает его в себя, обволакивает и, растворяя ядом страсти, усваивает всем организмом.
Когда этот храм вырастает до предела и, наконец, взрывается, Макар, ослеплённый оглушённый взрывом, застывает, раскрыв рот, в тисках-объятиях. Что дальше-то? А дальше-то что?
Но она по-прежнему не выпускает его из плена, умышленно затягивает наслаждение. Спокойно и долго тянет, тянет из него остатки и силы, и жизни, и сознания. Её уверенное, ставшее теперь ещё и неторопливым, насилие придавило, погасило последние его попытки освободиться.
Вот пропало и ощущение вынужденной нагрузки. Стало безразлично всё: и их отношения, так не похожие на то, что он слышал о мужчинах и женщинах, и его состояние спелёнутого ребёнка, к которому присосалась паучиха-воспитательница, и сама англичанка, которая теперь ощущается каким-то безликим чудищем. Все равно. Какая разница? Так или этак? Хорошо или плохо? Тут или там? Сознание меркнет, как под наркозом. Последними проблесками он схватывает только: "Что со мной происходит? Где это я? С кем?".
Очнулся от лёгких шлепков по щекам. Англичанка в халатике капала на лицо ледяную воду. Мгновенно всё стало на место. Опять не избежал он ловушки. Опять дурацкое, тошнотворное состояние. В голове как-то тупо. Эта гадина сожрала его силы, хапанула его, Макаркину энергию. Он пытается вскочить с постели, но, не чувствует ног и не может удержался. Неожиданно падает на колени, облокачивтся на диванчик.
- Не торопись. Выпей-ка кофейку, - она произносит это по-английски. Он понимает. Подчиняется и долго, маленькими глотками тянет из большой-большой кружки густой, крепкий-крепкий кофе. Скрученные мозги расправляются. Немножко компенсировал потерю сил. Ещё и спрашивает:
- Какой сорт-то?
- "Черная карта". Что понравилось? - усмехается она.
- Очень, - подтверждает он. Подтвердил охотно, но тут же подумал, что вопрос мог относиться и не к кофе. Это рассердило. Опять поймался. Сразу вспомнилось, что она - враг. Сосёт его силы. Питается его энергией. Укорачивает его, чёрт возьми, жизнь. Вспомнил, заскучал и стал приводить себя в порядок, намереваясь немедленно исчезнуть. Англичанка его не удерживает.
11
"А что дальше-то? Кончать надо с этой дурью. На кой чёрт мне эти истязания? Вот так удовольствие! Что же у всех это так происходит?" Эти, и подобные этим, отрывки мыслей не давали покоя Макару, провалявшемуся в постели весь понедельник. Врач, смерив температуру и давление, удивился. Дал освобождение на сутки.
Но прошли эти сутки, и Макарка почувствовал, что он в норме. Истекла неделя, и он стал подумывать, что не плохо было бы повторить всю интересную необычность той встречи. Ещё неделя и он, получив очередной сигнал, уже стоял у изрезанной обшивки знакомой двери на третьем этаже.
Она, и на этот раз, не задержала его дольше, чем это было необходимо ей для обмена чувствами и энергией. Никогда не удерживала надолго и потом, при следующих встречах. Встречи же следовали довольно регулярно, и обмены чувствами и энергией следовали так же регулярно, практически, пару раз в месяц. Макар осознал ситуацию, прекратил своё бесполезное оборонительное дёрганье, и превратился, прямо надо сказать, в усмирённого жеребёнка, если не сказать жеребца. Правда, при этом он вырос, окреп и теперь уже не обращался к врачу за освобождением после свиданий, как это было в начале нового периода его жизни.
Любой посторонний свидетель его отношений с англичанкой, был бы убеждён, что парень, покочевряжившись для вида, смирился и сдался. Сдался авторитету опытной женщины. Однако, посторонних свидетелей не было, и совсем по-иному оценивал теперь ситуацию и своё положение Макар. "А почему бы и нет, почему бы и не попробовать? Всё ещё впереди, - рассуждал он с лихостью неопытного юнца - Всё, в конце концов, в моих руках". Забывал он, забывал и сбрасывал со счёта свою покорность там, на третьем этаже дома с литерой "А". Не чуял и совсем не опасался состояния спелёнутого младенца, служащего энергетической кормушкой для свихнувшегося вампира.
Естественно, за свои заслуги, он получил привилегии - примитивные приютские привилегии. По-английскому, так, вообще, стал отличником. Больше его никто не трогал, не оскорблял. Михась с Генкой вообще исчезли с горизонта. Чувство голода, такое знакомое ему с детства, было забыто, англичанка об этом позаботилась. Свободы выхода в город стадо более, чем достаточно.
Так прошло почти полгода. Макар постепенно приспособился к новым своим обстоятельствам, как и поверил в то, что стал практически независим. Чудилось ему, что независим он. Однако, никогда не оставляло его странное чувство некоей незримой потери, возникавшее всякий раз по окончании очередного свидания. Будто вынули что-то из него, какую-то часть тела, а может и души. Как и в первый раз, он всегда воспринимал происшедшее как бы со стороны, и затем ещё пару дней ощущал, что обрушился на него очередной великий обман. Из него тянут. Но ему ничего стоящего не дают и не дадут. Нежданно, нечаянно глаза его открывались, он вдруг прозревал, и виделось ему главное: положение в мире у него такое, что ничего ему не светит. Только отбирать будут. К такому выводу он приходил всё чаще и чаще. Не находил выхода и выполнял очередной приказ. Через полгода наступил кризис.
12
Однажды взрывом возникло состояние униженности, рабства, да такое, что он, вопреки своей кажущейся покорности, посмел не явиться на очередной вызов в воскресенье. То ли ненависти накопилось через край, то ли англичанка позволила себе резкость, выразила своё требование в виде команды. Следствием было неприятное, незнакомое раньше заторможенное состояние. Не было никакого желания что-либо предпринять. Не было и желания придти к какому-нибудь определённому решению.
Уже во вторник появилась англичанка. Долго смотрела на Макара через свои заслонки. Это надоело Макару и он, неожиданно для себя, заявил, что отношения их окончены.
- Какие отношения? - удивилась англичанка, - Не было никаких отношений. Так что, заканчиваться нечему. В воскресенье зайдёшь ко мне.
- Незачем мне заходить.
- Ты что? Не хочешь? Так знай, от меня не отвертишься. Чтоб в воскресенье был.
- И не подумаю.
- Только посмей! Пожалеешь.
Он смолчал. Она тоже больше ничего не сказала.
Наступило очередное воскресенье.
Он с утра засел в читальне приюта. Учил уроки до обеда. Пообедав, пришлось взяться за английский. Сидел до ужина и не заметил, как уже вечером приотворилась дверь, и англичанка обвела взглядом маленькое, почти пустое помещение читальни. Не поленилась появиться на рабочем месте в выходной день. Посмотрела и исчезла.
Поймала его после ужина. Проходя мимо, незаметно дала тумака в бок, изрекла:
- Пройди в учительскую к дежурному. Тебя ждут.
В учительской дежурного не было. Зато потом вошла она и заперла за собой дверь. Что дальше делать он ещё не решил. "Женщина домогается, а мне убегать, что ли? Что я не мужик?"
Не говоря ни слова, она прижимает его к столу, обхватывает и руками, и ногами, виснет на нём всей тяжестью. Он опрокидывается спиной на стол, а она, как и прежде, пытается добраться до шеи, до груди. Мешают ей его руки, его ноги, которые он нерешительно и безуспешно пытается поместить между их телами. Она отвлекает его внимание продолжительными поцелуями-засосами, отводит его руки в стороны и тянется, тянется к его груди. Наконец ему надоедает сопротивляться. Он стихает и ведёт себя демонстративно пассивно. "Пусть делает что хочет. Я тут не при чём". Следя за её игрой, он сперва принимает её действия как прелюдию. Но время идёт, и убеждается он, что совсем и не претендует англичанка на него, как на мужчину. Приникнув ртом то к его губам, то к шее, то к мускулам тела, она надолго замирает, не давая двигаться и ему. Казалось, прислушивается, как клокочет кровь там внутри.
Вот она добирается до обнажившегося левого соска, прижимается к нему ухом и застывает. Будто сердцебиение слушает. Потом забирает этот сосок в рот... Внезапно ему кажется, что чужие зубы проникают в глубину грудной клетки, подбираются к сердцу. К удивлению своему, воспринимает это с неприязнью и тревогой. Храбрясь и не веря ни в какую чертовщину, игнорируя угрозу, он с усмешкой спрашивает:
- Ну а дальше-то что?
Она не отвечает и начинает медленно втягивать в себя воздух. И тут он явственно ощущает, что не только воздух, но и ещё что-то, высасывает она из его прокушенного сердца!
- Ну ладно, подожди, - пытается он изменить своё положение на столе. Но она сопротивляется и с такой страстью притискивается к соску, что он, будто сочувствуя этой страсти, невольно подчиняется. Идёт ей, так сказать, навстречу, прекращает сопротивление. Ну, пусть получит, что хочет. Жалко, что ли? Кажется ему, что колодец его сил - бездонный. Да и не верит он в реальность происходящего. А она, задышав так же странно-необычно, как и раньше, взахлёб, на беспощадном вдохе тянет и тянет из его сердца и жизнь, и силы. Потом, выдыхает воздух открытым, с оскаленными зубами, ртом, с каким-то гортанным хрипом торжествующего наслаждения, вся трепеща от удовольствия присвоения отобранной энергии, его энергии.
Он отмахивается от странных своих подозрений до тех пор, пока вдруг не возникает острой боли. Не понимая причины, он терпит некоторое время. Но боль в сердце разрастается, становится какой-то дёргающейся, пронизывающей, невыносимой. Тогда, испугавшись, он судорожным рывком сбрасывает с себя её тело, почему-то ставшее каким-то неподвижным. Сбрасывает как мёртвый груз. Она остаётся лежать на столе, будто спит, будто во сне наслаждается переполнившим её довольством.
Едва сдерживаясь, садится он рядом на стул и пытается успокоиться. Но не утихает, дёргается резь в сердце. Напился воды из горлышка графина. Посидел ещё десяток минут. Боль, вроде, немного притухла. Попытался привстать со стула, но слабость такая, что ноги не держат. Тошнотворное состояние, затуманенное восприятие действительности не проходят. Англичанка же, преспокойно дыша, пребывает без сознания на столе. Только поза какая-то скрюченная.
Прошёл час. Боль, наконец, перестала терзать обессилившее тело, положение выправилось и Макара сразу стало клонить в сон. Облокотился на спинку стула, расслабился, голова упала на грудь... Когда очнулся, увидел, что в учительской он один. Дышать стало легче. Тупо ещё давило в груди. Но теперь смог выбраться в коридор и добраться до своёй комнаты. За окнами уже серело.
Утром снова наведался к врачу. Жаловался на слабость, на бессилие. Снова подвергся прослушиванию стетоскопом, измерению температуры и давления и получил освобождение на день.
4. Братик
13
В среду его избили. Подкараулили в тёмном коридорчике, накинули мешок на голову и отмолотили, как боксёрскую грушу. Но били не больно. Это чувствовалось. Сколько их было, так и заметить не успел. Они работали молча, лиц их он так и не видел. Макар был доволен хоть тем, что пытался отбиваться, вернее, махал руками и пинал ногами пустоту.
На пару недель его оставили в покое. Но в очередную среду нападение повторилось. Избивали его регулярно, и эта регулярность продолжалась больше месяца. Он, вроде, уж и привык к этому. Да и не больно было. Каждый раз ожидал и готовился. Учился на практике. Отбивался, как мог. Но мог весьма мало. Только бессилие душило и копилась ненависть его.
Однажды, ложась спать, он обнаружил в изголовье, за подушкой большой тяжёлый свёрток. Недоумевая, разворачивал свёрток, сидя на кровати. Отворилась дверь, вошли два воспитателя и преподаватель слесарного труда. Вошли и остановились у его кровати.
- Ну, разворачивай, разворачивай. Чего стесняешься-то?
Макар остановился. Почуял угрозу. Молча отстранился от свёртка. Преподаватель труда развернул свёрток и удовлетворённо отметил:
- Вот они, наши золотые, незаменимые. А мы то думали, куда они сердешные сбежали?
Это был набор новеньких, только что "выбитых" у высокого начальства и приобретённых для занятий по труду, слесарных инструментов. Спать Макара отправили в карцер. Разобраться обещали завтра.
Три недели тянулось дело о воровстве. Обсуждали, сомневались, откладывали, опять обсуждали и опять откладывали. Совет преподавателей не пришёл к единому решению, хотя Макар и был пойман с поличным. Раньше за ним подобного не наблюдалось. Да и не мог он хранить украденные инструменты в изголовье кровати, не дурак же был. Постепенно напряжение ослабло, и дело спустили на тормозах. Но увольнительную в город ему не давали ещё три недели, а потом и сам он ещё полмесяца не испытывал потребности вдохнуть свежего воздуха городской свободы. Замкнулся. Ни с кем не общался. Смотрел на всех с подозрением. Долбил уроки в читальне. Только время от времени, вечерами заходил в спальню младшей группы, где спал его братик, и объявлял, что если поймает живодёра, поставившего "велосипед", то оторвёт ему голову.
14
Шёл третий месяц после последнего свидания в учительской. Никто Макара не
беспокоил. Не было ни приглашений-требований воспитательницы, ни нападений Михася,
ни угроз Валька. Всё бы ничего, только однажды столкнулся Макар с младшим братиком, которому когда-то поставили "велосипед". Братик беззаботно жевал что-то вроде конфеты, но, при приближении Макара, быстро спрятал бумажку с остатками сладости в карман. Губы в шоколаде выдали его.
-Откуда у тебя "сникерс"? - удивилсяМакар. В интернатском рационе шоколада, естественно, не было. Братик молчал.
Макар просил объяснить, откуда шоколад. Братик только посмеивался. Макара это задело. Он начал требовать. Требовал, как старший и ответственный за младшего. Братик дал понять, что здесь не деревня и не семья. Здесь городской приют и он, Макар, хоть и старший, но никак не командир. И, вообще, они в разных отрядах. Тут и почуял Макар, что запахло жареным. Сорвавшись, он перешёл к угрозам. Тогда братик закрыл рот, стал смотреть куда-то в окно и молчал, как партизан на допросе.
- Ну и чёрт с тобой!- выругался Макар. Резко отвернулся и ушёл, демонстрируя негодование. Но забыть этого случая не мог. Было странно. Сам себе твердил: "Ну чего беспокоишься? Подумаешь, мальчишка конфету съел!" А чувство чего-то необычно-непривычного, даже угрожающего беспокоило ещё не один день. Потом всё забылось. Только Макар, рассердившись, перестал заходить к брату в спальню.
Время шло. К Макару никто не приставал. Он уж и из памяти вычеркнул, что существует Михась с Вальком. Даже впечатления от встреч с англичанкой куда-то улетучились. На занятиях она не обращала на него внимания, и он был рад этому. Вот только случай один не выходил из головы.
Как-то на уроке она сняла с глаз свои очки, свои заслонки, и её зелёные ядрышки на фоне огромных белков упёрлись в ничего не подозревавшего Макара. Случайно поймал он взгляд женщины. Поймал и остолбенел. Она смеялась над ним. Купалась в самодовольстве. Её зелёные глаза презирали его. Презирали, хохотали и торжествовали. Он не мог не почувствовать это. Подумал "и с чего бы это она развеселилась?" Стряхнул наваждение. Постарался забыть. "Не пристаёт ко мне, и слава Богу!" И опять несколько дней вспоминал эти наглые торжествующие зелёные горошины. Не просто негодование они вызывали. Ненависть перехватывала горло. Потом все затуманилось.
Блеснули и погасли эти два случая. Смыла их повседневность.
С братиком он не встречался. Обиделся и забыл. Просто вылетел из головы этот братик с его детски-партизанским упрямством. И не вспомнил бы, если бы через полгода не повстречал его в городе. Не столкнулся, а издали увидел, когда, отдыхая от казённой атмосферы интерната, задумчиво бродил по базару, купался в атмосфере базарного азарта. Братик покупал тыквенные семечки. Макар отправился за ним просто так, без умысла. Шёл, издали наблюдал, собирался разузнать, чем это занимается его упрямый, живущий по своему хотению, братик-партизан. Сперва-то и не особенно хотелось вести преследование, но очень скоро привёл его братик в тот памятный район, куда Макар давно не заглядывал. Теперь уж Макар не мог отстать. Так и пришли они к тому самому трехэтажному дому с литерой "А" на номере... Подождав, когда преследуемый исчезнет в подъезде, подбежал туда и Макар. Бесшумно поднялся на второй этаж и, подглядывая в пролёт лестницы, удостоверился, что исчез его братик за той самой изрезанной дверью.
Сначала хотелось Макару ворваться и разоблачить... Потом постоял-постоял, да и придумал, что братик, с его характером, не поймёт и оскорбится. Хоть и двенадцать лет мальчику, но мужчина же. Потом сообразил, что эту пропащую пару ничем не проймёшь, только на скандал и неприятности нарвёшься. "Вот гадина-то! Сдохнуть бы этой заразе!" - это в адрес его любимой англичанки. Всё это он думал-передумывал по пути к родимому приюту. Пришёл и ничего предпринимать не стал. Противно было окунаться в эту проклятую тему. Правда, ругал себя за нерешительность. Потом надумал поговорить с братом один на один.
Встретились. Сразу отметил Макар, что братик уже не братик, а заметно возмужавший отрок. Даже усы пробивались. Заметно пробивались и совсем не гармонировали со странной бледностью какого-то незнакомого, обмякшего лица. И настроен тот был как-то независимо. Но можно ли было назвать независимостью желание уйти от обмена новостями, стремление противоречить каждому слову, ответы невпопад? Скорее, просто отказ от контакта. Едва начав, понял скоро Макар, что его потуги напрасны. Не ребёнок стоял перед ним, но замкнувшийся, тусклый, скрывающий свои тайны и переживания мужчина. "Небось, ещё и отрицать будет, что был там", - подумалось Макару. Не стал поднимать беспокойную тему. Растёт парень. Может, само пронесёт? Так и расстались.
При встречах с англичанкой, пробовал Макар понаблюдать за ней, пытался приметить в её поведении следы связи женщины с юным парнишкой. Ждал, что выглядеть теперь она должна помолодевшей, бодрой. Ничего примечательного он, при всём своём старании, обнаружить не смог. Всё те же непроницаемые пенсне-заслонки, всё та же полоска безгубого рта, всё то же безрельефное пятно лица, обрамлённое длинными белобрысыми волосами, всё та же развёрнутая, будто распятая на палке, спина.
15
А ещё через полгода неожиданно сообщили, что братик лежит в больнице. Сообщили и заметили, что надо ему поторопиться повидать брата.
В палате, куда зашёл встревоженный Макар, ему указали на простенькую ширму, которой была огорожена койка брата. Такой ширмой огораживают безнадёжно больных, пребывающих, за неимением места, в общей большой палате.
Макар не узнал брата. Это был настолько высохший скелет, что сперва Макар даже подумал об ошибке. Но ошибки не было, была последняя стадия рака. И недели не прошло, как всё было кончено.
Будто приняв обет молчания, Макар ни на кого не глядел, не раскрывал рта для разговора. Чувство вины, чувство собственной вины за гибель брата давило, обездвиживало. "Теперь ничего не сделаешь. Ничем не поможешь. Был братик. Ну не понимали друг друга тогда. Глупы были. Дурь и самомнение отбросили их друг от друга. Время упущено. Но, наверное, была же раньше возможность спасения! Будь они вместе, был бы жив брат! Сложившаяся ситуация, эта приютская подпольная шайка озлобляла, отвлекала, не давала возможности думать о родном, о кровном... Перебить бы всех их... Но как? Прикончить? Но чем? Как ему, приютскому, расправиться с этим гулеванящим в интернате кодлом? Один и без оружия". Придя к такому тупику, осознал, наконец, Макар единственный выход. Оружие. Представил пистолет в руке, и сразу торжествующая волна независимости, ощущение способности защититься, ощущение безопасности разлилось в груди. Только оружием сможет добиться он справедливости в этом море подножек, предательства, безграничной наглости. Только с оружием. С тайным, никем не ожидаемым оружием!
Не расспрашивая никого в приюте о том, где подпольно торгуют пистолетами, стал искать он в городе литературу о портативном личном оружии. Заходил в охотничьи магазины, расспрашивал у ларьков с популярными книжечками, толкался в базарных закоулках. Чуял, что есть подпольный рынок нужного ему товара.
5. Город
16
А тут и время приспело. Подоспело окончание приютского существования. Стукнуло
Макару восемнадцать лет.
Круто поменялись условия жизни. Теперь никто ничего не запрещал, и никто ничего не требовал. И в город можно было ходить без увольнительной. Но не стало ни крыши над головой, ни трёхразового питания, ни чистого постельного белья, ни врача, измеряющего температуру и давление. Теперь он никому не был нужен. От прежнего осталось одно - ненависть. Не вылезала она из могилы на кладбище его души, куда старательно он её закопал. Ждала своего часа. А куда же ей было деться? Разрядки-то не случилось.
Наконец, после нескольких дней скитания в поисках работы, понял он, что может рассчитывать только на свои мускулы. В интернате он закончил десятилетку, и аттестат оказался совсем не из плохих, но специальности не было. Он не бухгалтер, не экономист младшего звена, не наборщик текста на компьютере и, конечно, не программист. В то время компьютеризация ещё не преподавалась ни в школах, ни в интернатах, и соответствующие профессии ещё не получили в их городе развития. Мысль о том, чтобы устроиться официантом в ресторан, вообще не приходила Макару в голову. Лакейство - это не для него. Что же делать с таким вот, с весьма общим, со средним образованием? Конечно, самый подходящий вариант - грузчик.
Магазинчик "Овощи - фрукты" помещался в полуподвале старого четырёхэтажного дома. Бухгалтер Фрида Осиповна, временно замещавшая находящегося в командировке завмага, долго рассматривала паспорт и аттестат Макара. Похвалила за отметки. Не спеша, задумавшись, распрашивала о семейном положении, о жизни в интернате. Потом объявила, что вопрос о приёме на работу решит завмаг, а до его приезда она может принять Макара грузчиком условно, на пару недель, без оформления договора и трудовой книжки. Забрав документы, она авансом выдала Макару 100 рублей. Приказала завтра с утра быть на работе.
Вот так. Всё просто. Грузчик. Согласился - и работа есть. Теперь жильё. Но паспорт остался в руках Фриды Осиповны, и никакими уговорами не удавалось склонить осторожных хозяек сдать комнату ему, не имеющему возможность предъявить паспорт. Он пришёл к выводу, что придётся пока ночевать в интернате, а комнату можно будет снять, когда рассчитается за аванс и получит документы.
В интернате, где разрешили временно пользоваться койкой, не один раз услышал он предупреждения о том, что в магазине ему откажут под любым предлогом и не заплатят, как не выдержавшему испытательного срока. Но эти опасения оказались напрасными. Прошло две недели. Завмаг Борис Исаакович, выслушав положительную рекомендацию Фриды Осиповны, без излишней канители, оформил Макара на работу. Так и началась его трудовая жизнь, регламентированная расписанием работы магазинчика "Овощи - фрукты". Ещё через неделю он нашёл себе жильё - небольшую комнатку на втором этаже, в квартире старушки, совсем не считавшей себя таковой, но опрятной и требовавшей опрятности и чистоты от постояльца.