Император стоял у окна, когда я открыла дверь и вкатила маленькую тележку. Он не обернулся -- кажется, все его внимание поглотил дождь за окном. Ливень и в самом деле удался на славу -- уже третий день он не терял решимости затопить вселенную, и счет, похоже, пока что был в его пользу.
-- Ваш завтрак, мсье Бонапарт, -- сказала я с подобающей учтивостью.
-- Что там? -- худой, давно не бритый, в халате, Наполеон даже не пошевелился.
-- Омлет, картофельное пюре. И кофе.
-- Что там? -- повторил император. Я переставила еду на тумбочку, подошла поближе и обнаружила, что он смотрит не прямо перед собой, а вниз -- там, неизвестно как одолевшая наши хляби дорожные, парковалась черная машина. За ней подкатила еще одна -- милицейская, из нее прямо под дождь выскочило человек пять, все в бронежилетах, с оружием, за ними последовал тот, кому они оказали честь сопровождать -- с руками назад, он неловко спрыгнул на землю и тут же выпрямился. Из-за текущей по стеклу воды я не могла разобрать его лица, но по осанке, по тому, как он стоял, чувствовала в нем нечто животное -- силу, ярость. Наверное, волю. И почему-то подумала -- зря они его сюда привезли.
-- Это к губернатору? Гости? -- император жил в своем мире. Он находился на острове Святой Елены, его правление, становление империи, ее падение и его отречение от престола были уже позади. И московские зимы, и Ватерлоо -- все было для него прошлым, и нимало его не смущало, что прошлого у него -- на пять десятилетий, в то время как ему самому еще и сороковника не стукнуло. Да меньше, пожалуй... Я скосила глаза, украдкой рассматривая горделивый профиль. Надо будет в истории болезни посмотреть. Сейчас, запущенный, замученный уколами и процедурами, Наполеон почему-то выглядел еще моложе, смотрелся практически моим ровесником. То есть примерно около тридцати.
-- Гости. К губернатору, -- я не стала спорить. Наш профессор, знаменитость, не знаю уж за какие грехи сосланная сюда, на выселки, любил очень умно и долго рассуждать в ординаторской о причинах возниковения душевных расстройств. Наполеон в этом смысле был для него почвой идеально благоприятной. Парень не только полностью идентифицировал себя с исторической личностью, но и усвоил манеры, впитал в себя невероятное количество мелочей, фактов, что я бы, честно говоря, иной раз сама бы поверила в его легенду. У профессора к этому всему находилась научная и теоретическая база; я к этой кухне допущена, разумеется, не была -- я-то всего лишь санитарка, а всю информацию почерпнула только по верхам и только лишь потому, что в ординаторской слишком тонкая дверь, да и ту редко кто закрывает.
-- Значит, скоро смерть, -- просто, без особых эмоций, произнес император. Он смотрел, как того, в наручниках, волокут по внутреннему двору, а потом без паузы, повернулся и пригубил кофе. -- Странно жизнь прошла, правда?
-- Правда, -- я смотрела не на него. Я изучала цифровую шараду, которую он пытался сложить на стене: пять столбцов, пять строк, цифры -- одни обведены жирно, рядом с другими нарисован маленький знак вопроса. Нижний ряд отчеркнут, видимо, это тоже что-то должно означать. -- Но вы же столько успели сделать всего.
-- Дитя мое... -- он улыбнулся. -- Как твое имя, дитя?
-- Елена.
-- Святая Елена... Ты сделаешь поистине благое дело, если принесешь мне другую чашку. Этот кофе невозможно пить -- мало того, что он дурного качества, так еще и остыл.
Мне на какой-то миг стало его ужасно жалко -- он был такой... красивый, хоть и растрепанный и немытый, и бородка, как у бомжа, но эти его манеры... И глаза такие -- ясные-ясные. Словно он в здравом уме, при полном своем рассудке. Стоило огромного усилия взять себя в руки -- я здесь не для того, чтобы жалеть. У меня совершенно другая миссия!
-- Если тебе не сложно, -- добавил он мягко.
-- Мне не сложно. Мне совершенно несложно, мсье Бонапарт.
В коридоре пахло краской -- у нас начинался ремонт. Грандиозный ремонт, капитальный, из-за этого одно крыло уже полностью расселили по разным госпиталям, с нашим чуть-чуть замешкались, но не намного -- оставался только наш этаж. Несколько буйных, несколько тихих. Наполеон -- любимец нашего главного -- оставался в числе последних; возможно, потому, что у него не было никакого опекуна, и ничего ни с кем не требовалось согласовывать. Профессор писал диссертацию, и если б он нашел способ вовсе не расставаться с интересным клиническим случаем, я думаю, он так бы и сделал. Так или иначе, а посреди коридора уже стояли одна на одной банки с краской; размытый малярами потолок пачкал пол и неприятно пах. Я шла не на кухню -- откуда там хороший, человеческий кофе? -- в сестринскую. Я решила побаловать императора из своих запасов, которые хранила, не по чину, на полке у медсестер. Они, впрочем, не возражали. Да их и оставалось-то теперь всего ничего.
-- Феномен полной идентификации... -- донеслось из ординаторской. -- Аттила...
Я остановилась, прислушалась. Аттила? Интересно. Аттила, известный также как "бич божий", вождь гуннов. Я читала про него, разумеется. Любопытно, почему те, кто верит в переселение душ, никогда не называют каких-нибудь неизвестных персонажей? Почему не средневековый пекарь и не греческий плотник? Почему Аттила, почему Наполеон?
-- Удивительные познания в истории, происхождение которых не вполне понятно, -- сказал тот же голос. -- Вероятно, разрозренные вехи, почерпнутые из научных работ, он щедро сдабривает собственным воображением, но делает это с такой поразительной исторической точностью, что...
Я не стала слушать дальше. Профессор сел на любимого конька, не знаю, с кем уж он там вещал на эту тему, а мне было понятно одно: если Аттила заслуживает внимания, то смотреть на него надо сейчас. Позже мне попросту не дадут.
На входе в палату сидела охрана, посмотрела на меня с подозрением.
-- Лекарства несу, -- я предъявила чашку с остывшим кофе Наполеона. -- Размешаны, чтобы не знал. Не понимаю, какая ему разница...
Заговорив таким образом зубы, я вошла внутрь.
Он был не только спеленат, но и привязан к кровати -- похоже, пока его тащили, он оказал сопротивление. Наверное, его привезли к профессору на какую-нибудь экспертизу. Но это неважно. Пусть он сначала пройдет экспертизу другую. Мою.
-- Пить, -- он с усилием сосредоточил на мне взгляд. Мне не понравилось, как "плавают" его глаза. Я дала ему кофе, он сделал глоток, захлебнулся. Закашлялся громко, внутрь заглянул конвоир. Я сделала жест -- все в порядке; дверь снова закрылась.
-- Кто ты? -- мне очень хотелось немедленно, сейчас же получить от него правдивый и исчерпывающий ответ. Это было бы очень в его интересах... и в моих, если на то пошло.
-- Аттила.
-- Чем клянешься?
-- Клянусь Мурдзуком, своим отцом. Клянусь городами, которые захватывал, клянусь...
Так мог бы клясться любой свихнувшийся историк, переусердствовавший в трудах праведных. Пожалуй, не то.
-- Не на том языке клянешься.
-- Клянусь... -- он с трудом, с пересохшим во рту, выговорил несколько фраз на древнегерманском. Я поняла их -- он клялся своим домом, детьми, жизнью, землей и всеми богами разом. Красиво. Но... неубедительно. Так мог бы клясться любой осоловевший лингвист.
-- Не тем клянись.
-- А чем? -- он опешил.
-- Клянись планами. Клянись тем, что сделаешь, если я тебе помогу.
-- Клянусь, что если поможешь, снесу эти стены. Сотру их в порошок, вместе со всеми, кто тут есть, так, что ни одного трупа не опознают. Клянусь, что отомщу всем, кто мне не поверил, клянусь, что прославлю заново имя Аттилы.
Я помолчала.
-- Ты веришь?
Я пожала плечами.
-- Что тебе нужно, Аттила? У меня нет с собой никакого оружия. Даже кухонного ножа. Даже перочинного.
-- Любую мелочь. Скрепку. Заколку. Что угодно, -- он смотрел сейчас очень ясно и пристально. -- И тогда -- я обещаю -- я озолочу тебя, как только выйду. А если нет...
-- Если нет?
-- То я уже поклялся, что сделаю со всеми, кто тут есть.
Мой взгляд упал на бэджик: "Елена".
-- Святая Елена, -- прошептал Аттила, когда я вложила ему в ладонь маленькую булавку. Не такая уж святая. В смысле, что если это -- святая, то мне совершенно нетрудно быть святой.
Еще два охранника курили в конце коридора.
-- Не курят здесь, -- сказала я строго. -- Спуститесь по лестнице вниз.
-- У нас приказ...
-- А у нас больные, -- теперь, без бэджика, я вполне могла строить из себя старшую медсестру. Последний, пятый, шел за мной следом с другого конца коридора весь какой-то потерянный, смотрел на телефон:
-- Где тут лучше ловит? Совсем нет приема.
-- У нас, в сестринской, -- я радушно распахнула перед ним дверь. -- В коридоре стены толстые. Вы звоните, не стесняйтесь. Я сейчас только чайник нагрею, а потом сразу уйду.
Он нерешительно посмотрел на телефон, на меня, набрал номер.
-- Я вас потревожу немножко... -- я протиснулась впритирку к нему за банкой кофе. Его кобура качнулась, он не глядя поймал ее рукой:
-- Никита!.. -- мой гость перешел на свистящий шепот. -- Ты был прав! Я нашел его!
Я протиснулась второй раз -- за сахаром, кобура качнулась еще сильнее.
-- Он здесь. Да. Я не могу говорить. Я пришлю тебе видео... -- он скосил глаза в мою сторону -- я стояла теперь отвернувшись к окну, делала вид, что слушаю шум чайника и дождя, совсем, как мой Бонапарт. Гость захлопнул крышку.
-- Еще минутку... Мне надо файлик отправить один...
И тут раздался крик.
Я шла с кофе -- я обещала Наполеону. Никогда мне не удавалось понять, как один человек -- невзрачный, кстати говоря, на вид, ничего особенного -- может устроить такое всего-то за несколько минут. В коридоре свистели пули, загремело что-то горючее -- сообразительный, он сразу вычислил, что среди стройматериалов могут быть взрывчатые вещества. Я несла чашку бережно, чтобы не расплекалась, и чтобы в нее не попало ничего -- я обещала императору кофе, хороший кофе, без крови и извести, без привкуса гари... только сахар и сливки, и ничего лишнего. В левой руке я держала блюдечко, под мышкой -- коммуникатор, в правой -- вытащенный из кобуры у конвойного пистолет, и колебалась. На стене, в цифровой шараде, все было обведено жирным, ни одного знака вопроса. Он вспомнил.
Император вспомнил номер банковского счета и код от него, чего я так ждала и чего, опасалась, уже не дождусь.
-- Святая Елена... -- прошептал он, принимая чашку из моих рук. Некоторое время мой пистолет целился в его живот... и не выстрелил. "А вдруг он ошибся в коде?" -- подал голос здравый смысл, но честность его немедленно пресекла -- дело не в этом. Дело было в чем-то совершенно другом. А он пригубил кофе, почувствовал вкус. -- Да, это настоящий. Этот лучше. Странно жизнь прошла, святая Елена. Всегда ведь знал, всегда чувствовал себя Бонапартом. Построил империю, захватил полмира, заработал денег. А потом вдруг начал путаться -- кто я, где я... Думал, мне нужна помощь. Рассказал все врачу -- что думаю по-французски, что помню все родинки на теле Жозефины, помню, как умер, отчего умер... морозы помню лютые под Москвой. А что в итоге? Клетка. Никто даже не знает, где я...
-- Уже знают.
Я смотрела в коммуникатор.
-- Уже знают.
"В психиатрической лечебнице N-ской области найден исчезнувший магнат, владелец международного холдинга -- ВИДЕО!"
-- И я тогда думаю -- зачем я заговорил? Зачем я кому-то вообще рассказал, что хочу теперь какую-нибудь другую жизнь?..
По-моему, он вообще не слышал звуков из коридора, пока дверь не распахнулась.
-- Вот ты где, -- Аттила переводил дух. Он был весь в штукатурке и крови, и несмотря на это -- нравился мне. Мощью, неукротимостью, силой -- он был настоящий. Настоящий вождь гуннов, истинный смерч -- такой только выпусти на волю, сметет все на своем пути. -- Все готово. Наружу. Сейчас все рванет тут. Я сделал все. Не сиди! Бегом!
-- Он шутит? -- неуверенно переспросил Бонапарт.
-- Нет.
Я покачала головой, выстрелила. Кофе в чашке Наполеона дрогнул. Я сфотографировала ребус на стену, перепрыгнула через труп Аттилы. Император все еще стоял с чашкой, смотрел на меня. Громко выругалась, вернулась назад.
-- Бегом, -- я тянула его за руку. -- Другую жизнь он хочет... Другую... -- я ругалась сквозь зубы, торопясь, спеша, зная, что вот-вот на самом деле рванет. -- И на что ты мне?
Охранник на выходе попытался встать нам навстречу, я выстрелила не глядя, без раздумий и вдруг упала -- второй пытался стрелять в меня и попал бы, если бы Бонапарт не повалил меня с ног, и если бы не прогремел взрыв.
-- В машину, -- мы бегом поднялись и побежали к той черной, припаркованной дальше всех -- и потому уцелевшей.
-- А ключи? -- спросил император.
-- Не нужны.
Я обернулась напоследок, рассматривая горящее здание.
-- Даришь мне новую жизнь, святая Елена?
-- Нам обоим...
Я захлопнула дверцу, не собираясь более смотреть назад. Он тоже сел.
-- Кстати, -- я вспомнила. -- Будем знакомы. Меня зовут Мата. И об этом, кстати, лучше никому из посторонних не говорить.