Алексей четвёртый раз нажал на кнопку звонка и прислушался к трелям внутри квартиры. Потом развернулся, прислонился спиной к двери. Женька, гад, мог хотя бы предупредить. Сейчас, конечно, появится, будет петь песни про московские пробки, про третье транспортное кольцо. Как будто так трудно выехать заранее. Лёшка вообще терпеть не мог людей неисполнительных и непунктуальных, они вызывали в нём лютую, бессильную досаду, как всё, на что не удаётся повлиять. Последнее время, впрочем, ему много на что не удавалось. Что ж, раз Женька опаздывает, есть время поразмыслить. Он потянулся за пачкой сигарет, когда за дверью послышалось какое-то шарканье. Через пару минут - длинных минут, у него было время удивиться - замок повернулся.
- Людмила Геннадьевна? - вопросительно приветствовал он, уже стоя на ногах. - А разве вы не в больнице?
Женькина мама, какая-то вся прозрачная, худая, улыбнулась, придерживаясь рукой о стену.
- Лёшенька, согласитесь, это вопрос праздный. Вы же меня видите.
- А как...
Едва он переступил порог, в нос ударило запахом больницы - той специфической смесью лекарств, болезни и чего-то ещё, что так яростно отстирывают в первый же день те, кто выписался.
- Я сбежала.
- Вы...
- Я ушла... под расписку.
В её голосе было что-то... мельком вспомнилось, как она выглядела, когда была молодой. Он восхищался ею в свои шестнадцать, Женькина мать казалась ему королевой, идеалом всех женщин. Сейчас она была стара и больна, и похожа на собственную тень, но в голосе, таком слабом теперь, иногда мелькали знакомые нотки. И сердце тогда тоскливо сжималось.
- Как там в театре? Женя рассказывал, вы делаете какой-то экспериментальный спектакль.
- Он показывал эскизы декораций?
- Нет ещё, он даже не знает, что я здесь.
- Как же вы доехали?
- На такси. Вы же знаете, Женю на машине невозможно дождаться.
Она шла по стеночке, очень медленно, один раз оступилась - Алексей подхватил её под локоть.
- Вам следовало позвонить мне.
- Лёша, у меня нет и никогда не было вашего телефона.
- Но телефон театра... - повисла неловкая пауза. Потом он произнёс: - Сколько себя помню, вы всегда называли на 'вы' всех женькиных приятелей. В десять лет меня это удивляло, в шестнадцать - льстило.
Она улыбнулась очень понимающе.
- Лёша, вам налить чаю?
Он замялся:
- Если вы не против... я сам за вами поухаживаю, хорошо?
Людмила Геннадьевна рассмеялась - так неожиданно бодро у него это прозвучало. Словно Алексей пришёл к ней в гости кавалером с коробкой конфет, и она, жестом императрицы... Медленно, болезненно актриса опустилась на стул. Лёшка отвернулся к плите - надо же, как заросло тут всё у Женьки в отсутствие матери - и неглубоко вдохнул. Всё-таки больницей от неё пахло непереносимо.
- А как наша пьеса, всё идёт?
- Идёт, - он выплеснул столетнюю заварку, поискал свежую. - Плохо идёт. Всё ждём, когда вы вернётесь.
- А что же Светлана Афанасьевна?
- А Светлана Афанасьевна в вашей роли не смотрится. Какая из неё королева, между нами говоря, Людмила Геннадьевна. Вот вы её в этой роли представляете?
- Прекрасно представляю.
Людмила перевела взгляд за окно - там с ветки дерева на подоконник сыпались снежинки, но она смотрела куда-то мимо и ветки, и снежинок. Только по испарине на лбу можно было догадаться, что только что её пронзило приступом боли, который, по счастью, удалось скрыть.
- Значит, у вас воображение богаче, чем у меня. Мне всё-таки думается, что существуют вещи, которых даже опытный актёр не сможет сыграть в силу личных особенностей. Этакая 'планка'. Не обязательно 'верхняя планка', просто ограничение. Кто-то не может правдиво сыграть бога, кто-то - плебея, кто-то - королеву. Просто от непонимания сущности того, что там, за планкой.
- Вы страшные вещи говорите, Лёша. Вы не задумывались?
- Страшные?
Он, наконец, повернулся обратно от плиты. Там, в коридоре, в полутьме, легче было отводить взгляд, но на шести метрах кухоньки деться от собеседника было некуда. Опять мелькнуло в мыслях слово 'полупрозрачная'. Короткие волосы неопрятно топорщились. Пожалуй, только горделивый и прихотливый изгиб шеи, открытой в вырезе халата, напоминал ту блестящую, невероятную женщину, на которую в шестнадцать он едва осмеливался смотреть. Временами ему казалось, что именно из-за неё он стал режиссёром - единственный придумавшийся когда-то способ работать с ней на одной сцене. И, кстати, довелось. Довелось.
- А 'плохо' - только из-за Светланы Афанасьевны? - она не пояснила предыдущую реплику, хотя он явно этого ожидал.
- Нет, конечно. Оля ушла в декрет, героиню теперь играет Наташа. И сыгранный состав развалился, - Алексей рефлекторно снова поискал пачку, потом дошло, что пачка в куртке, а куртка осталась на вешалке в прихожей. И вообще, курить при больной...
- Вас что-то беспокоит, Лёша?
- Есть такое выражение 'не задалось', Людмила Геннадьевна. И его как-то совершенно не получается выразить словами. Лучше скажите мне, как ваше здоровье.
Он сел на табурет.
- Не спрашивайте, Лёша, - она улыбнулась с царственной небрежностью. - В этом вопросе ни нового, ни хорошего. 'Не задалось' - в спектакле? В труппе?
- Скорее, во мне. На самом деле я не знаю, Людмила Геннадьевна. Знал бы - уже, наверное, всё бы разрешилось. Как бы это объяснить... Я чувствую себя строителем, у которого на руках есть некие не подходящие к зданию кирпичи. Или подходящие - но строитель бездарен и не может их правильно сложить. Даже не кирпичики - кубики. Детские кубики. Конструктор.
- И у каждого кубика - своя 'планка', - задумчиво продолжила собеседница.
- Я не только об актёрах.
- А я именно о них. Они не сыграны, они не подходят планками, Лёша... а разве это зависит не от вас? Вы играете нами по собственным правилам, о которых нам ничего не говорите, а когда мы правилам перестаём соответствовать - превращаемся в неподходящие детали конструктора. Вы же могли бы, к примеру, объяснить Светлане Афанасьевне...
- Я не только об актёрах. У меня такое ощущение, что все кубики вокруг меня перестали друг другу подходить, - он аккуратно положил пальцы поверх её неестественно тонкого запястья. - Взять, к примеру, этот новый спектакль...
- Напомню, что я о нём ничего не знаю.
- Я расскажу вкратце. Есть тема апокалипсиса, преподнесённая через рассказы фантастов. Желязны, Брэдбери - этакая мешанина из историй, которая имеет общей точкой тему смерти, обрыва, конца света. Так, чтобы бессвязные отголоски в глазах зрителя неожиданно начинали перекликаться, объединяться в нечто цельное, а потом - бах! - и всё это вспыхивает единой апокалиптической кульминацией, - он сам не заметил, как привстал с табурета, оживлённо жестикулируя. - Я хочу создать у зрителя ощущение полной безнадёжности, полного конца. Окончательного конца, если можно так выразиться. Ощущение неотвратимости и фатальности.
Она смотрела на него, чуть заметно улыбаясь.
- Чайник кипит, Лёша.
Он обнаружил в шкафу две тонкостенные чашки.
- Посмотрите там, у Женечки должно быть варенье. И масло в холодильнике. Нет, мне не надо, спасибо. Мне нельзя. Лёша, я вижу, что идеей вы горите. В чём же загвоздка?
- Не знаю, в чём, Людмила Геннадьевна. Именно этого и не понимаю. Есть какая-то недожатость. Кульминация не на месте, чего-то не хватает, но не у кого спросить совета и даже не знаю, о чём его спрашивать. Неясно, где и что не на месте... Это даже не кубики, это вязкий кисель, в котором я никак не могу разобраться. Я никак не могу уловить в нём ясно вкуса этой самой безнадёжности.
- Пейте чай, Лёша. Остынет, - она снова улыбнулась. - Хотите пару мыслей дилетанта?
- Весь внимание.
- Вы напомнили мне о картах Таро. Есть такая карта - 'Смерть', у неё двоякое значение. Во-первых, прямое, непосредственное - смерть, окончание. А во-вторых, и это более интересно, она же означает начало. Окончание чего-то одного всегда означает начало чего-то другого. И самый главный вопрос человечества всегда один и тот же: что начинается после смерти? После конца света? После вашего театрального апокалипсиса? Поднимите зрителю завесу, покажите, что там начинается. Или если не начинается ничего - тоже дайте об этом знать. Все любят начало, никто не любит конец, но все им очень интересуются. Понимаете меня?
- Не совсем, - масло у Женьки было не очень свежее - подумав, Алексей аккуратно соскрёб его в урну.
- Попробую иначе. Возьмём, к примеру, любовные истории. Самое в них интересное - начало. Когда у двух людей всё только зарождается, всё зыбко, неясно, только-только обретает очертания под покровом тайны, потом, наконец, росток пробивается, вырастает и распускается в цветок. Пара объясняется, головокружение заканчивается - и публика резко теряет интерес.
- Вы меня не понимаете... любовная линия - это не совсем то, - Лёшка заметался по тесной кухне. - У меня не предполагается сквозной любовной линии на все эти истории. И кроме того, любовь, даже самая несчастная, это, скорее, максимальная степень надежды, а не глубочайшее отчаяние.
- Если в Марианскую впадину прыгать не с берега, а с Эвереста, то лететь гораздо дольше, - она изящным жестом держала чашку и усмехалась.
- То есть? - Алексей смотрел на неё внимательно. - Вы имеете в виду... захватить зрителя любовной линией - и оттуда ввергнуть в пучину безнадёжности?
- Да, - она смеялась с торжеством.
- Вы жестоки к зрителю, - ответил режиссёр, глядя на неё с лукавым прищуром.
- А разве театр - доброе искусство? Нами - актёрами - вы, режиссёр, играете один. Но ими - зрителями - мы с вами играем вместе. Их эмоциями, их нервом. Не моё дело спрашивать, зачем вам окунать зрителя в безнадёжность. Моё дело - помочь.
Он осторожно взял её ладонь и поднёс к губам.
- Эх, Людмила Геннадьевна, если б вы только знали: когда мне было шестнадцать лет...
Он не успел договорить, когда загремели ключи. В коридоре гулко упала сумка, быстрым шагом вошедший пересёк коридор, появляясь в дверях кухни с зарядным устройством и картонной папкой в руках - где и замер.
- Ты - тут?
- Женечка, я прошу тебя...
- Мама! - сын с силой стукнул ребром ладони по косяку. - Сколько можно, мама!
- Женечка, не при гостях...
- Да какая мне разница - при гостях или не при гостях! Тебе ведь плевать на предписания врачей! На меня плевать, на всех плевать! Какое ты имеешь право так собой рисковать?
- Жень... - Алексей был очень озадачен и не понимал - то ли вмешиваться, то ли не вмешиваться. - Твоя мама...
- Что - моя мама? Моя мама ведёт себя, как полоумный ребёнок - что ей втемяшится в голову, то и делает. Мама, тебе же нужны уколы, процедуры, капельницы - как, как я тебе всё это здесь обеспечу?
- Ничего не нужно, - сказала Людмила Геннадьевна спокойным тоном, деликатно отнимая свою руку у гостя, и, старательно на того не глядя, продолжила. - Я просто не хочу умирать там. Я хочу умереть здесь. Извини, если доставляю тебе этим неудобства.
- Мама! Какие неудобства! Какие, к чёртовой матери, неудобства! С чего ты взяла...
- Женечка, ещё раз прошу: давай не будет об этом при госте. Это долгий и тягостный разговор.
- Какой разговор?! Никакого разговора не будет! Это не обсуждается, мама! Тебе нужен врач, лечение, тебе нужен уход...
- Женечка, ты сам прекрасно знаешь, что ничего не нужно. Ты говорил с Владимиром Витальевичем, я знаю. Я тоже с ним говорила.
Алексей переводил взгляд с матери на сына и обратно.
- Он сказал, что шансы есть. Один на тысячу, но есть. А ты решила просто взять и вычеркнуть, просто взять и...
- Провести последние дни - сколько их там осталось - с сыном. Не растягивать агонию. Это мучительно и бессмысленно, - Людмила подняла рукав по локоть, обнажая синие, без живого места, вены. - Лёша, простите...
- Мне, наверное, лучше уйти, - Алексей сделал попытку встать, она удержала его за запястье.
- Погодите. Вы всё равно уже здесь, а наедине этот разговор ещё неприятнее.
- Никакого разговора, я сказал! Мама, если ты думаешь, что я буду сидеть, смотреть, как ты умираешь, и ничего не предпринимать - ты очень заблуждаешься. Очень. Лёх, будь любезен, посиди тут с ней ещё маленько, посторожи. Я еду за Владимир Витальичем. Может, хоть он вправит ей мозги. Мама!.. - Женька бросил папку на стол, быстро обулся и хлопнул входной дверью. Алексей некоторое время молчал, потом, пробормотав: 'Это, наверное, эскизы', - развязал тесёмки и вынул несколько акварелей. Молча смотрел на багровые кулисы, на чёрно-красные выгородки для Брэдбери, тёмно-синие для Желязны. Два огромных трона, чёрных, от них ощущение нереальной глубины сцены. Нечто вроде постамента слева, на котором сломанная электрогитара и кроваво-красный цветок. Режиссёр листал, передавал картинки хозяйке, чувствуя мучительную, давящую неловкость.
Наконец, Людмила первой нарушила тишину.
- Не принимайте близко к сердцу, Лёшенька. Это тоже... кубик. Просто кубик, возьмите в вашу коллекцию.
- Простите меня. Я с вами тут... про полную безнадёжность...
- Налейте себе ещё чаю, Лёша, - сказала она буднично и ласково.
- Не хочу, спасибо. Людмила Геннадьевна, может быть, Женька прав? Даже один шанс из тысячи - это всё-таки шанс.
- И вы начнёте меня уговаривать? - спросила актриса с усталой укоризной.
- Я просто не могу принять для себя... я не могу принять... я в глубине души надеялся, что вы снова выйдете на сцену. Спасёте старую постановку, примете участие в новой... Где ваш характер? Ваш задор? Как же вы могли сдаться?
'Такие чувства, - промелькнуло вдруг в голове, - обычно испытываешь потом. Когда всё уже позади, всё кончено - оглядываешься назад и понимаешь, какая сюда вела глубокая колея. В несколько раз неприятнее стоять в начале или середине этой колеи и чётко видеть, куда она ведёт. Это она - неизбежность?'
- Я сама недавно говорила точно так же, - ответила Людмила очень тихо. - Скоро поправлюсь. Выйду на сцену, сцена всё лечит - вы же знаете, даже если у актёра грипп, или нога болит, или ещё что-нибудь - стоит выйти на сцену, как всё это остаётся где-то вне. Даже сейчас, знаете, мне кажется, что ступи я на наши подмостки, я прошла бы без единой запинки, и голос бы мой не дрогнул. Но сейчас, отсюда, театр мне кажется каким-то параллельным миром. Я знаю, что он где-то неподалёку, но недосягаем так же, как если бы находился на луне.
'Это она - неизбежность?' - продолжал думать Алексей. Вспомнил вдруг, как месяца два назад они навещали её всей труппой: она, ещё более худая, чем сейчас, в странной повязке на голове, наподобие чалмы, много смеялась, строила планы, сокрушалась о потерянных волосах и тут же шутила, что теперь с париками не будет никаких проблем. Королева в изгнании... всё-таки королева. В ней был стержень; Лёша даже усомниться не мог... 'Это оно - отчаяние?' За окном медленно темнело.
- Сейчас Женечка приедет, отвезёт меня назад. Нет у меня сил спорить. И желания никакого тоже нет. Если занавес закрывается, мизансцена не так важна, правда, Лёшенька? Занавес... Дорого бы отдала, чтобы оставаться одним из ваших кубиков. Видеть занавес, сцену, зрителей. Не терзаться, что меня заменяет Светлана Афанасьевна, которая всё-таки действительно не очень подходит... знаете, каждый вечер, когда идёт наша пьеса, я физически ощущаю, что меня в ней нет. И вот, словно шаг за шагом, отдаляюсь... Кубик сломался и больше не в игре.
В кухне нестерпимо пахло лекарствами.
- Едем, - он решительно встал и подал ей руку. - Пока Женька не вернулся. Два часа до спектакля, ваше величество. Едем в театр.