Приймак Алексей Анатольевич : другие произведения.

Возникновение Синдрома Газпрома в отдельно взятой стране (история болезни)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ВОЗНИКНОВЕНИЕ СИНДРОМА ГАЗПРОМА В ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ СТРАНЕ (ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ) СОДЕРЖАНИЕ: Часть I Кадровые перестановки во власти 2 Часть II Накануне великих свершений 38 Часть III Первый бросок на юг 50 Часть IV Второй бросок на юг 76 Часть V Враг не дремлет! 117 Часть VI Великое посольство в Лифляндии 126 Часть VII Великое посольство в Курляндии 136 Часть VIII Петру-хан уходит в отрыв 142 Часть IX Великое посольство в Германском рейхе 148 Часть X Германский фюрер затягивает в сети Петру-хана 181 Часть XI Нелёгкий путь в Голландию 218 Часть XII Великое посольство в Голландии 226 Часть XIII Великое посольство в Англии 268 Часть XIV Великое посольство в Голландии 290 Часть XV Великое посольство в Саксонии 294 Часть XVI Великое посольство в Австрии 307 Часть XVII Великое посольство возвращается 322 Часть XVIII Переход от застоя к перестройке 327 Часть XIX Большой террор 337 Часть XX Индустриализация и коллективизация 359 Часть XXI Тревожное затишье перед бурей 375 Часть XXII Катастрофа 1700 года 378 Часть XXIII Оглушительное молчание 388 Часть XXIV Эрестферская операция 1701 года 393 Часть XXV Разговор с товарищем Гетьманом 398 Часть XXVI Освободительный поход в Лифляндию 404 Часть XXVII Крестьянские восстания и антипаханские мятежи 417 Часть XXVIII Паханское отечество в опасности! 426 Часть XXIX Коренной перелом в войне 445 Часть XXX Борьба с националистическим бендеровским подпольем 464 Часть XXXI Запуск Северного потока 469 Часть XXXII Прутская кампания и очередные реформы 475 Часть XXXIII Демократизация общества 502 Часть XXXIV Образование империи 513 Часть XXXV Миролюбивая политика на восточных рубежах 524 Часть XXXVI Злодейский заговор против товарища Пахана 530 Часть XXXVII Их нравы! 537 Часть XXXVIII Великая Победа и Персидская кампания 556 Часть XXXIX Мадагаскарская экспедиция 578 Часть XL Великая утрата 581 Часть I Кадровые перестановки во власти Крах и полнейший
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЗНИКНОВЕНИЕ
  СИНДРОМА ГАЗПРОМА
  В ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ СТРАНЕ
  
  (ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ:
  
  Часть I Кадровые перестановки во власти 2
  Часть II Накануне великих свершений 38
  Часть III Первый бросок на юг 50
  Часть IV Второй бросок на юг 76
  Часть V Враг не дремлет! 117
  Часть VI Великое посольство в Лифляндии 126
  Часть VII Великое посольство в Курляндии 136
  Часть VIII Петру-хан уходит в отрыв 142
  Часть IX Великое посольство в Германском рейхе 148
  Часть X Германский фюрер затягивает в сети Петру-хана 181
  Часть XI Нелёгкий путь в Голландию 218
  Часть XII Великое посольство в Голландии 226
  Часть XIII Великое посольство в Англии 268
  Часть XIV Великое посольство в Голландии 290
  Часть XV Великое посольство в Саксонии 294
  Часть XVI Великое посольство в Австрии 307
  Часть XVII Великое посольство возвращается 322
  Часть XVIII Переход от застоя к перестройке 327
  Часть XIX Большой террор 337
  Часть XX Индустриализация и коллективизация 359
  Часть XXI Тревожное затишье перед бурей 375
  Часть XXII Катастрофа 1700 года 378
  Часть XXIII Оглушительное молчание 388
  Часть XXIV Эрестферская операция 1701 года 393
  Часть XXV Разговор с товарищем Гетьманом 398
  Часть XXVI Освободительный поход в Лифляндию 404
  Часть XXVII Крестьянские восстания и антипаханские мятежи 417
  Часть XXVIII Паханское отечество в опасности! 426
  Часть XXIX Коренной перелом в войне 445
  Часть XXX Борьба с националистическим бендеровским подпольем 464
  Часть XXXI Запуск Северного потока 469
  Часть XXXII Прутская кампания и очередные реформы 475
  Часть XXXIII Демократизация общества 502
  Часть XXXIV Образование империи 513
  Часть XXXV Миролюбивая политика на восточных рубежах 524
  Часть XXXVI Злодейский заговор против товарища Пахана 530
  Часть XXXVII Их нравы! 537
  Часть XXXVIII Великая Победа и Персидская кампания 556
  Часть XXXIX Мадагаскарская экспедиция 578
  Часть XL Великая утрата 581
  
  Часть I
  Кадровые перестановки во власти
  
  Крах и полнейший развал всей устоявшейся, приятной и беззаботной жизни Мокшальского великого хана Петру начались с катастрофического унижения, которое привселюдно было ему причинено 8 июля 1689 года в самом Мокшальском Кереме (Прим. Мокша - населённый пункт, основанный финно-угорским народом мокша. В начале 14 века под ударами захватчиков мокши были выбиты из города, который завоевателями был переиначен в ничего не значащий набор букв - сначала Москов, затем Москва. Ныне мокши вместе с братским народом эрзя (из города Эрзян, ныне Рязань) именуются мордва. Керем/Кырым - древнетюркск. - крепость, трансформировалось в Кремль), при стечении многих сотен свидетелей - бояр, духовенства и холопов. Хотя, по правде говоря, день и так был дрянной - годовщина поражения мокшальских войск под командованием крестного отца Петру боярина Алексея Трубецкого при мерзком городишке Конотоп.
  Произошло сие неподобство (речь пойдёт про унижение, а не про конотопские события) следующим образом. Пока суть да дело, легитимные великие мокшальские ханы Иван и Петру, кровные полубратья, предавались беззаботно детству и сопутствующим ему шалостям, державными делами ведала Софья, родная сестрица Ивана и сводная Петру, официально занимающая должность временно исполняющей обязанности Мокшальских великих ханов вследствие малолетства законных наследников, сие было следствием ловко провёрнутого ей стрелецкого бунта в 1682 году, когда от корыта власти были насильственно отодвинуты родственники Ивана и Петру - многочисленный клан Нарышкиных, большинство представителей которого страдали непроходимой тягой к немотивированному воровству и казнокрадству.
  Старший хан Иван, как более-менее адекватный, образованный и толковый, жил себе в Мокше под тщательным и круглосуточным присмотром Софьиных людей, а на Петру давно махнули рукой, как на бесперспективного - тот не желал учиться, рос невеждой, ничем не интересовался, злоупотреблял алкогольными напитками, вел асоциальный образ жизни, тайком покуривал, сторонился людского общения, а потом и вовсе покинул столицу, перебравшись в загородную резиденцию - село Преображенское, где можно было, так сказать, залихватски озоровать без оглядки, не боясь осуждающих реплик и взглядов. Дабы занять себя деятельным и живыми делами, он собрал вокруг себя бездельников и лодырей, подобных себе, для ролевых игрищ с военным уклоном, назвав тех людьми потешными. Поначалу эти потешные люди были покладистыми и спокойными, без агрессии, сильного вреда местному населению не чинили, просто неприкаянно дурью маялись, не зная, куда силу применить, ходили в походы, чаще всего в село Воробьёво, что на Воробьёвых горах. Но скоро тривиальные походы приелись и Петру всерьёз занялся переводом сформированного Преображенского потешного полка на военное положение.
  Сначала неподалёку от отцова дворца заложили потешный городок, поставили в нём потешные избы, конюшню, передовую башню, столовку, сеновал и часовенку. Затем перебросили через реку Яузу наплавные мостики, которые впоследствии заменили на полноценный бревенчатый мостишко, возле него соорудили открытую артпозицию - земли накидали, а сверху, стало быть, пушечку установили. Потом в городке достроили амбары для амуниции, кузню, хоромы, была устроена даже потешная казна и потешный лебяжий двор! Да что там! Петру лично повесил потешный набатный колокол! Планировал, видать, что в перспективе и ему суждено будет в него вдарить. Из Оружейной палаты Керема были доставлены старинные артефакты - барабаны, копья, пищали, стрелы и луки. В потешные постоянно осуществлялись призывы, скоро весть об том, что в Преображенском бесплатно выдают обмундировку на иноземный манир, кормят от пуза и дают спать на мягком, облетела все деревни в округе, туда потянулся обиженный и обделённый народец записываться в потешные и на довольствие становиться. Петру принимал всех, особых проверок не проводя, рассматривая кандидатуру каждого претендента, он глупо, не смешно и примитивно шутковал: 'А что? Сгодится нам этот фраерок!', сформировал из новобранцев два полка, один - Преображенский, а второй - Сёменовский, тоже названный в честь околицы. Так, внешне в шутку, под видом несерьёзных забав была создана альтернативная регулярной армия. Но на такие опасные для государства действия власти смотрели сквозь пальцы, не принимая подобные инициативы за угрозу существующему политическому строю. Собственно, за что в будущем и поплатятся.
  В Преображенском Петру раздольно и вольготно: он вволю упражнялся с робятами из потешных полков, иногда совершая с ними вылазки в соседние Измайлово и Кожухово, всецело был занят воинским артикулом, без устали атакуя построенный для игрищ на берегу Яузы-реки мини-форт Пресбург. Пресбург этот был спланирован и построен с полным знанием фортификационного дела его заядлыми кентами из Немецкой слободы (Прим. Немецкая слобода, она же Кукуй - трудовая колония-поселение, в которую определялись наёмники-гастарбайтеры из Европы, приехавшие в Мокшу развивать тёмное и забитое ханство по трудовым контрактам): шесть земляных бастионов по периметру сообщались куртинами, к которым примыкали равелины, под куртинами были проложены потерны, вперёд была выброшена обширная эспланада, неподалёку от которой размещался единственный люнет. При постройке Пресбурга Петру проявил завидное рвение и желание, коего у него ровным счётом не наблюдалось к государственным делам - сам, своими руками, сплотничал себе тачку, на которой возил песок, камни и глину, нужные в больших количества для производства работ. На подобных трудовых вахтах разгорячённые робята, как правило, скидывали с себя одежду, так же поступал и Петру, но такое единение с трудовым коллективом имело значительный недостаток - среди голых людей сложновато было вычислить великого хана, порою не в меру активные и прыткие новобранцы принимали его за простого семёновца, шутливо толкая наземь или обидно подшучивая. Грохнувшись разов семь в высоты своего роста, Петру решил, что ежели и дальше его будут хоть и беззлобно, но вполне ощутимо опрокидывать на твёрдое, то долго он не протянет. Поэтому в дальнейшем, чтобы робята знали своё место и не забывались, выходя на трудовые свершения, он напяливал себе на голову ханскую шапку - знак верховной власти - редких мехов и богато инкрустированную драгоценными камнями, золотом с прочими драгметаллами. Теперь ситуация несколько изменилась - его уже не трогали и не толкали, а уважительно, оберегая его, накладывали в тачку самую малость груза. Но неожиданно подкралась другая напасть - пот, который заливал все лицо, и от которого нестерпимо чесалась голова, ведь даже просто на солнышке посидеть в меховой шапке - упреешь, а тут ещё и тачку нужно тягать, выбиваясь из сил...
  Петру не был бы Петру, если бы не нашел выход даже из такой, на первый взгляд, безнадёжной ситуации: сам пошил себе из тёмно-зелёного войлока шапку, жалкое и ущербное подобие славянского остроконечного шлема, которая застёгивалась под подбородком. В ней уже было не так жарко и великий хан, удовлетворённый и счастливый, не снимал её ни при каких обстоятельствах - ни на общественно-полезных работах, ни на военных учениях. Один раз даже, когда ему по должности полагалось быть в Кереме на каком-то официальном приёме иноземной делегации, он припёрся туда выпивший и уселся на ханский килим в этой шапочке, чем вызвал небывалый переполох у окружающих, но сестра Софья исправила ситуацию - недовольно сопя, она стянула с него его швейную поделку и, нахлобучив оригинальную ханскую шапку, зло прошептала: 'Фу, не дыши на меня! Запомни! - когда ты в Мокше, то изволь по форме выглядеть. Ты ж великий хан, а не побирушка! И в церковь по выходным дням тоже в ханской шапке ходи, а то мне патриарх жалуется, что давеча насилу тебя узнал... А эти лохмотья носи себе на здоровье и сколько хочешь, но только у себя в Преображенском и в будние дни'.
  Именно нелюбимая сестрица невольно придумала имя любимой шапочке Петру, так как носить ее дозволялось лишь по будням, то он её так и называл - 'моя будёновка'.
  Оставшееся от папеньки охотничье хозяйство в Преображенском, который был знатным любителем поохотится, а именно более 3 тысяч кречетов, соколов, беркутов и прочих хищных птиц, более 40 тысяч голов лошадей и обслуги из столповых приказчиков, стремянных конюхов, чиновников, задворных, стряпчих, стадных и разных ремесленников - почитай, под тысячу человек- быстро пришло в запустение под чутким руководством Петру-хана. Сам он подобным видом досуга интересовался мало и рад был бы отдать обременительное охотхозяйство в аренду какому-нибудь стратегическому инвестору или реализовать его с открытого аукциона, но не мог - ханство стояла за каменной стеной, отгороженное от Европы, не было в нём даже окошка никакого прорублено, а внутренний рынок был катастрофически неразвит.
  Грохот, дым, барабанный бой и отчаянный звук свистков стояли в Преображенском с самого раннего утра и до самой ночи, отпугивая на многие вёрсты птиц и разное зверьё; пушки, заряжённые свеклой и картофелем, шквальным огнём обстреливали Пресбург, робята бесстрашно штурмовали его. Ружьями с горохом в стволах заряжённые, штурмовали крепость попеременно: то Преображенский потешный полк, а Семёновский, стало быть, в ипостаси стрелецкого, отбивался, то наоборот. Кстати, завсегда полк, воюющий под личиной стрелецкого, проигрывал - так и не смог Петру усмирить свой страх и ненависть перед стрельцами, рождённый в памятном 1682 году, во время стрелецкого бунта, когда ими вероломно и подло были ликвидированы его родственники, глубоко в нём засела стрелецкофобия. Именно по причине постоянных проигрышей 'стрелецких' Петру был в совершеннейшем восторге от потех, предусмотрительно играя роль то барабанщика, то рядового в резерве. Дело в том, что локальные стычки иногда доходили до реальных и порой тяжёлых ранений, а иногда даже смертей некоторых робят, незапланированным потерям среди простых крестьян, холопов и прочего гражданского населения счёт вообще никто не вёл.
  Уставая от бесконечных и однообразных планов ведения потешной войны, Петру отправлялся в село Залесье, где на Плещеевом озере, опять же его верными керями - голландцами Францем Тиммерманом и Христианом Брантом из того же самого Кукуя, были построены два небольших бота, один восстановленный из рухляди, найденной Тиммерманом в каком-то сыром и заброшенном сарае, а другой - новодел, соструганный по подобию первого. То были прообразы будущего могучего морского флота Мокшальского ханства, которые, по причине закрытости воды, вскорости были перетащены энергичными робятами на Яузу-реку. Именно так, по великому разумению и рассудку Петру, был приобретён бесценный опыт и отменная практика со сноровкой для внезапной переброски военных кораблей из бассейна одного водоёма в другой, которые в будущем будут ещё бесконечно долго ужасать супостатов, обращая тех в бесславное бегство или отправляя их корабли на дно морское. Природа, воздух и занятие любимым делом пользительно влияли на врождённые заболевания нервной системы Петру-хана, приступы были весьма редки и непродолжительны.
  Кстати, с голландцами этими вышло знакомство вовсе оказийное: привёз как-то Яков Долгоруков, его бывший комнатный стольник, а нынче чрезвычайный и полномочный посол в Испании и Франции (да, такая вот стремительная карьера! но мы нисколько не сомневаемся в том, что это назначение было сделано беспристрастно, основываясь лишь на знаниях и способностях Якова Фёдоровича), молодому Петру в гостинец астролябию. А во всей Мокше никто не знал, как же нею пользоваться. Сам Петру бился с ней, мучился, пока не увидели его за этим бесполезным делом Брант и Тиммерман, которые доступно пояснили премудрости использования сего хитрого приборчика, вмиг сделавшись одними из самых влиятельных и авторитетных людей в Преображенском.
  Для активизации и привнесения новинок в бессмысленные и беспощадные военные действия потешных полков, а также для модернизации существующего флота, Петру вынужден был обучаться научным премудростям - арифметике, бомбардирскому и барабанному делам, баллистике, астрономии, столярному, плотницкому и корабельному делам, геометрии, штыковому бою, теории абордажных азов и многим другим. Он до того самозабвенно предавался сиим наукам, что даже когда его наставники - графы Матвеев и Нарышкин - прямо намекали, что, дескать, пора бы уже в 17 лет и державные науки начать постигать для будущего управления ханством, то Петру лишь лениво от них отмахивался, заверяя, что его личный педагог Никита Зотов научит всенепременно и зело отменно, а им переживать нужды нет вовсе никакой.
  Тут следует пояснить несведущему читателю, что с точки зрения юного Петру, война - дело мужское, бабам не по уму, поэтому, и это совсем естественно, окружали молодого хана исключительно мужчины из Немецкой слободы, потомки культурных и просвещённых выходцев из Европы. Такие как, Патрик Гордон, Павел Менезиус, Яков Брюс, Франц Лефорт и прочие. Кстати, именно этому Францу и суждено было стать тем двигателем, тем импульсом, который перевернул ханство и возвёл его в ряд великих государств. Случилось это буквально так.
  Лефорт был, как уже сказано выше, грамотным военным, происхождением из самой Швейцарии. Никто доподлинно не знал, как он оказался в Мокше, каким ветром его сюда занесло, какой волной прибило к берегу. Но с Петру-ханом он скоро нашёл общий язык, их часто видели вместе - они сидели за столом, выпивали вино заграничное, Петру слушал бесконечные сказания Лефорта за его родную Женеву, за Швейцарию, за прогрессивную Европу, за тамошние порядки и законы, за интересности всякие.
  Как-то, опосля таких разговоров с продолжением, что последовало за ними, лёжа в избе на сене, Петру спросил Франца:
  - А можно и мне поехать в передовую Европу? Только так, чтобы принимали меня все с почётом, кланялись, уважение выказывали отменное? На уровне государственного визита...
  - Отчего же не можно? Разумеется можно. Только ехать туда нужно с чем-то. В Европе силу уважают и удачливых любят. Надобно войну какую-то выиграть, а уж потом, с триумфом, и в Европу ехать. Только тогда будут уважать и бояться. А так и соваться нечего, скажут - фуфел.., - зевая, с закрытыми глазами, сонным голосом ответил Франц.
  Шибко полюбились Петру рассказы лефортовские за Европу, дюже хотел он её посетить, с тех пор мысли об войне, да чтобы непременно выиграть её, чтобы все и его, и ханство боялись и уважали, неустанно свербели в его буйной головушке, неотступно стучались об неё изнутри. Но по причине своей молодости, хан не мог пока определиться, как бы эту победоносную войну затеять. А уж как выиграть её - так и подавно не знал. Поэтому он ещё сильнее и самозабвеннее упражнялся с потешными, проливая пот трудолюбия.
  С большой неохотой молодой Петру навещал маменьку даже здесь, в Преображенском, или в Коломенском, предпочитая писать его грамотки с письмецами, а в столицу практически не наведывался - старорежимная, отсталая, тёмная и забитая Мокша гнетила его, её необразованность и суверенная патриархальность давили пудовым грузом, он не мог видеть своих подданных такими глупыми и неразвитыми, зная, что совсем недалече отсюда происходят качественные преобразования в гуманитарной сфере. Он знал свою миссию и свой долг - прорубить окно в Европу и широкой рекой впустить в ханство современные технологии, всецело перенять её передовой опыт и трансформировать его в ханстве, явя миру себя, величайшего преобразователя и реформатора.
  Но в тот поворотный день его судьбы отсидеться в Преображенском возможности не было никакой - наступил светлый праздник Казанской иконы Богоматери и молодой Петру, формально Мокшальский великий хан, просто обязан был быть вместе со своим народом, со своими подданными.
  Он ещё с самого утра прискакал в Мокшу, плотно окружённый для пущей безопасности четырьмя робятами, прошёл на режимную территорию Керема.
  Увидев, что народец большею частью уже собрался, радостно и акапельно поя всякие псалмы и прочие песнопения, Петру-хан поспешил к этой группе, в центре которой в некотором вакууме пребывали наряжённый в золотистого цвета приталённый кафтанишко ещё один великий хан - Иван или как ласково величал его народ - сохан, рождённый от их общего отца - великого хана Алексея Романова-Кобылы гражданкой Милославской, а также его родная сестрица Софья, одетая в тёмное льняное платье до земли с покрытой чёрным платком головой. Собственно, примерно так же был одет и прочий люд во дворе, разница была только в том, что мужики и бояре были без платков на головах, но с бородами.
  Сосредоточенный, но просветлённый Петру-хан приближался к юрбе, предвкушая радостный поход в собор, обедню и вкус просвирок во рту. Однако случилось вовсе неожиданная и непотребная аж до унижения вещь: сестра Софья, не ханша, а всего лишь временно исполняющая обязанности, довольно-таки нагло повела себя, встав рядом с Иван-ханом, типа, ровня ему. Подойдя к ней, Петру, как уже было замечено, баб не сильно жалующий, по-хански, властно и капризно, сказал:
  - А ты чего припёрлась? Не прилично при той церемонии, зазорному твому лицу по необыкновению быть. Изыди! И негоже тебе с мужиками тут тереться и уши греть.
  Но Софья, тотчас же, резко и неожиданно отпарировала:
  - Сам пошёл, дурак слабоумный! Вали откуда, глиста!
  Не привыкший к такому обращению у себя в Преображенском и не ожидавший подобных ответов от баб в свой адрес, Петру изумлённо замолчал, затем разнервничался, заплакал, напавшая на него внезапно конвульсия обездвижила тело.
  А изменница Софья, тем временем, не спеша, проследовала за иконой Пресвятой Богородицы, за нею следом пошёл улыбающийся сохан Иван, лишь после них вся колонна двинулась в направлении Казанского собора, колосясь хоругвями, образами, портретами великих ханов, членов Боярской думы и кандидатов в ее члены.
  Когда во дворе Керема не осталось никого из процессии, смолкли голоса певчих, тишина привычно возвратилась на подворье, а на траве остался лишь мусор, перебираемый ветром, к Петру подошли керемские стрельцы и попытались напоить его водой, успокоить и привести в чувство. От этого Петру пришёл в ещё пущий ужас, который, как ни странно, усмирил проявление нервных хворей - страх перед стрельцами и возможным бунтом, заложенный в Петру ещё до рождения и трансформировавшийся в сильнейшую патологию вследствие событий 1682 года, этой омерзительной Хованщины (Прим. Хованщина - вооружённый конфликт за власть между кланами Милославских и Нарышкиных, назван по имени боярина Ивана Хованского, главы Стрелецкого приказа, примкнувшего к милославской стороне, после успешного переворота по приказу Софьи был ликвидирован), был много сильнее его физических недугов.
  Разбитый, изнеможённый, униженный и подавленный поехал Петру к своим верным и отзывчивым робятам. Однако же сил доехать до Преображенского не было у него вовсе, заночевать решил в Коломенском. Приехав туда, сразу же приказал собирать на стол. Молча пообедал, выпил прохладной и свежей медовой бражки, лишь после этого с ним случилась истерия - он, отбросив посуду со стола, упал, рыдая и катаясь по полу, громко голосил и посыпал проклятиями Софью, грозясь заручиться поддержкой европейских структур и свергнуть её, затем убить и её, и брата своего Ивана, и сестёр, и стрельцов всех порубить, и всех-всех-всех...
  Наутро Петру поехал в Преображенское, где, как ни в чём не бывало, весело и молодецки палил из пушек по Пресбургу капустой, разудало подгоняя отстающих от основных сил атакующих семёновцев. Хан уже забыл недоразумение, приключившееся с ним и Софьей в Мокше, ведь ежедневный позитив, получаемый от потех с робятами, весьма скоро вытеснил минутный негатив. Скажи Петру кто сейчас об том скандальчике, он и не сразу бы вспомнил, что имеется в виду. Смоление корпусов кораблей, расчёт траекторий свеклы, выпущенной из пушки, практика работы с рубанком, навыки окопного дела и кузнечное ремесло были намного важнее и ярче молодому Петру.
  
  Софья тоже тот день провела весьма продуктивно и достойно - отмолившись и получив все верховные почести в храме, по выходе из него подала каждому нищему и юродивому теньге, с блуждающей на губах улыбкой победителя вернулась в Керем, потрапезничала, в добром настроении поднялась в свою опочивальню, села за письменный столик, изготовленный польскими мастеровыми и покрытый невиданным закордонным блестящим и неберущимся жиром, решила написать весточку Новгородскому воеводе и главному министру Василию Васильевичу Голицыну, по совместительству - любовнику её и ублажателю, который на ту пору безрезультатно околачивался в южных степях Славоруси (Прим. Славорусь - полу/мифическое и малоизведанное недо/государство в Европе, несмотря на громадные территориальные потери - Подляшье, Холмщина, Лемковщина, Приднестровье, частей нынешних Воронежчины, Орловщины, Курщины, Брянщины, Белгородщины, Ростовщины и пр. - остаётся самым большим на континенте. Примечательно тем, что, несмотря на наличие множества населённых пунктов возрастом свыше тысячи лет, а то и двух тысяч, у некоторых сопредельных народов считается молодым, юным, а то и вовсе несуществующим государством. Имеется революционное предположение авторитетных финно-угорских историков, что Славорусь создана силой воображения Генерального штаба Австро-Венгерской армии всего-то 100 лет назад. Также широкое распространение имеет мнение чрезвычайно влиятельного и самобытного карельского историографа-самбиста, озвученное ним в ходе рандеву с американским коллегой, что, несмотря на приведенный выше перечень отторженных земель, половина, а если быть точным, то значительная часть Славоруси - это подаренные братьями-мокшалями территории. Самой правдоподобной есть гипотеза, что Славоруси вообще никогда не существовало и она альтруистически-безвозмездно создана Мокшальским великим ханом лишь в середине 20-ого века, а её язык - ополяченный мокшальский, эти предположения подтверждаются различными находками и артефактами. Разумеется, малочисленные и радикальные славорусы-националисты брызжут слюной, доказывая неверность всех указанных теорий, основываясь в своих заблуждениях на несущественных, несерьёзных и откровенно утопичных фактах (вот один из типичных постулатов таких маргиналов, слушая который, невозможно сдержать ироничную улыбку: возраст Мокши около 700 лет, а Кийова - свыше 1500, поэтому именно мокшальский язык и вообще Мокшальское ханство глубоко вторично по отношению ко всему славоруському), но спор с такими псевдоисториками лишён всякой логики и смысла по причине их польского одурманивания и, как следствие, заражения бациллами буржуазного национализма), где вел позиционные и локальные бои с отаманцами (Прим. Отаманцы - граждане Отаманской империи, существовавшей на территории Балкан, Азии, Малой Азии, Европы, Персии, Аравийского полуострова и Африки с 13 по 20 века) и традиционно примкнувшими к нам кырымцам (Прим. Кырымцы - граждане Кырыма, полуострова-автономии на юге Славоруси, оригинальное наименование - Таврида, в 15 веке незаконно оккупированного Отаманской империей. В 1783 году отаманцы от Кырыма добровольно отказались и полуостров вошёл в состав Таврической губернии Славоруси, в 1920 волюнтаристски был включён в Мокшальское ханство, что привело к удручающим последствиям его экономического положения, в 1954 году возвращен в состав Славоруси).
  И хотя он уже не был ей сильно люб, да чего греха таить - вовсе не люб и даже противен, но привычка оставалась привычкой, да и должность у него была всё-таки значительной - главный министр, а это, как-никак, лицо государственное, властью облеченное. Поэтому она поделилась с ним своей радостью, что сегодня блистала на выходе в Казанском соборе, описала как был унижен слабоумный Петру и какой всё же хороший человек Иван-хан (ясное дело хороший, всё-таки брат ейный и не сильно возмущается своим декоративным статусом, не переча Софье ни в чём). По привычке она механично снабдила своё послание казёнными и избитыми штампами, типа 'братец', 'душа', 'свет мой, Васенька', 'батюшка мой' вкупе с дежурным пожеланиями безоговорочной победы над врагами и скорейшего возвращения в столицу.
  Отдав написанное письмо спальнику для отправки, села подле зеркала и дотемна смотрелась в него, время от времени поднимая глаза наверх. На душе у неё было спокойно. Перед ней, как казалось, открывались огромные перспективы. И не только по ханской линии. По амурным делам также... Снова и снова она возвращалась мыслями к Фёдору Шакаловитому... (Прим. Фёдор Леонович Шакаловитый - начальник Стрелецкого приказа, возглавивший его после казни Ивана Хованского)
  Однако спокойно провести ей то лето не удалось. Да и не только ей - Петру тоже. Но, видит бог, не по его воле.
  
  По причине того, что Петру формально был великим ханом, его весьма часто напрягали всякой бюрократической дребеденью, а именно изредка надобно было подписывать документы, утверждать, согласовывать. Его это здорово отрывало от потешных и отчаянно раздражало. Не раз он бивал вестовых с почтой...
  Так вот, в самом начале августа из Керема доставили в Преображенское проекты указов и манифестов про награждения за какие-то очередные Кырымские походы под командованием великого князя Василия Голицына. Честно сказать, Мокшальское ханство постоянно и беспрерывно совершало бесконечные походы в Кырым. Никто уже из современных великих ханов и не помнил, да и не понимал до конца, для чего совершается эта беспримерная борьба с кырымцами и во имя чего, но служение великим мокшальским традициям, суверенному и особому пути развития были превыше всего.
  Так вот, положил боярин Борис Алексеевич Голицын, дядька его, то бишь наставник, энти самые проекты перед Петру на стол и говорит, подавляя в себе икотку:
  - Тут дела ханские, надобно подписать манифесты и участников славного Кырымского похода, что возвернулись из бусурманского поиска, государственными наградами отметить. Затем дать салют из артиллерийских пушек в их честь, встретиться и выпить с ними фронтовые сто грамм...
  Скрививши физиономию от голицынского перегара, Петру-хан спросил:
  - А какими новыми землями приросло наше Мокшальское ханство по результатам этого похода?
  Борис немного замешкался с ответом. А замешкался от того, что и сам не знал, какие земли были порабощены, но весьма скоро нашёлся, потому как детали похода, в общих чертах, знал от самого Василия Голицына, который доводился ему двоюродным братом. Искренне говоря, и сам Василий Васильевич не знал никаких особых и конкретных деталей, а равно и не знал названий земель, в которые бродил. Так, ориентировочно, в общих чертах, что называется на ощупь, догадывался, что ежели идти на юга, то там можно встретить кырымцев, а напоровшись на них - надобно вступать в бой. Ведь в Мокше никогда особо тщательно и долго не планировали военные операции, сначала без лукавства наступали, коли всё ладно - так и хорошо, продвигались вперёд, а ежели супостат сильнее и в контрнаступление переходит, то командиры отступать не дозволяют, кричат, требуют драться, держаться до последнего! Ещё трибуналом стращают. И расстрелом.
   - Так ведь, великий хан, не всё же сразу. Сейчас сходили походом, провели, так сказать, разведку боем. А потом, глядишь, и прирастать начнём скорыми темпами.
  Неожиданно для Бориса Петру-хан, вместо привычного подписания бумаг, не читая их, начал проявлять интерес. Чем, откровенно говоря, поразил и даже испугал наставника.
  - Ну и что узнали из этой разведки? - спросил хан, затем встал и начал ходить вокруг стола, пристально глядя на молодого Голицына и громко стуча деревянными штиблетами об пол.
  - Так ведь тяжко там, великий хан. Степь пустынная и жаркая. Кусок суши, который соединяет Славорусь и Кырым, Перекопом звётся, беден на водицу пресную. А уж ежели его преодолеть, так и вовсе воды нет там никакой, - именно так решил Борис притупить интерес Петру к данной теме, придав своему пояснению скуки и бесцветности. Но тот не сдался и продолжал напирать активно и с нахрапом. И даже с вызовом.
  - А как же кырымцы там живут? - лукаво глянув, поинтересовался Петру.
  Только плечами смог пожать Борис на это, разведши руки, глупо сказал:
  - Да кто их знает. Озияты, одним словом. Привыкшие...
  - Привыкшие.., - повторил за ним Петру, а затем поучительно добавил, - Коли жарко, так шапки надобно носить. Я-то вот, видишь, в будёновке все время хожу, от того, наверное, такой и умный.
  Великого хана пояснение Бориса совсем не удовлетворило. И даже больше - разозлило. Он продолжал энергично расхаживать по маленькой комнатке, разговаривая, обильно жестикулируя и адресуя некоторые реплики Голицыну, распекая его:
  - Это непостижимо! Это просто в голове не укладывается! Вся армия, 125 тысяч солдат со стрельцами, идут в карательный поход!!! Сперва идут в Кырым, узнают, что там наблюдается серьёзная проблематика с обеспечением пресной водой и после этого возвращаются в столицу. Славно, славно... А славорусов поспрошать, чтобы они навели справки о наличии воды нельзя было? Когда ж вы уже думать-то научитесь? Оголили фронт с Тартарией (Прим. Тартария - государство, объединившее примерно в 12 веке преимущественно тюркские племена и простиравшееся почти на всей территории как называемой Евразии), слава Всевышнему, на ту пору был Навруз (Прим. Навруз - праздник нового года у некоторых тюркских и иранских народов), а затем дни рождения пророков Ибрагима и Исы, поэтому большинство кырымцев и тартар были в Мекке, совершая умру (Прим. Умра - паломничество в Мекку, но не в хадж, а в любое другое время). А ежели б не эти обстоятельства и по нам бы с двух фронтов - южного и восточного - вдарили бы? Что тогда? Забыли уже последнюю войну с тартарами 8 лет назад? А сколько мокшалей полегло в войне с ними 25 лет назад! Оставили в Мокше лишь небольшой гарнизон стрельцов! А ежели эти ненадёжные товарищи опять бунт учинят и ударят в набат? Вы об этом подумали? А если они меня, законного хана, помазанника божьего, жизни лишить удумают? Что тогда? Где же стратегическое планирование? Приказываю: провести тщательное расследование сей неудачи, решительным образом определить виновных и покарать самым жестоким способом.
  Совсем обескуражен стал от таких слов Борис, смог только неуверенно произнести, мол, всё было под контролем, не было причин для волнения, всё было учтено. Но Петру его уже не слушал, он выбежал в открытые двери и в сильном возбуждении на дворе принялся перетаскивать с места на место разные тяжести.
  Затем, так же резко, почти мгновенно, он снова вбежал в избу, сильно перепугав Бориса, который от таких переживаний, а самое главное по причине нужности отбеливания репутации своего дядюшки, стал и впрямь настии полную околесицу: 'Вспомнил! - хлопнул он себя по лбу, - Вспомнил! Всю операцию провалил славоруський отаман Иван Самойлович! Он не предупредил о неблагоприятных погодных условиях, не обеспечил надлежащие доставки продовольствия и вообще слишком независимо себя ведёт, а уж с каким презрением глядит на нашего брата мокшаля... Одним словом - точно неблагонадёжный. Такой в спину выстрелит и не задумается!'
  Разумеется, Самойлович в этом раскладе был совершенно не причём, однако, как это водится в великом ханстве и поныне, с крайними особо не церемонятся и не уточняют степень вины. Как говорится, был бы человек, а дело уголовное на него завсегда подоспеет.
  - Самойловича лишить должности, всех заслуг и титулов, отобрать награды, конфисковать личное имущество, - сразу принялся деловито распоряжаться Петру, - Самого - в кандалы и в Сибирь, да не одного, а с семьею и детьми. Хотя.., - он задумался, задрав кверху голову и разглядывая щель на потолке, затем задал вопрос Голицыну, повернув к нему башку, - У него сыны есть?
  - А как же! - знающе ответил тот, - Самый старший, Грицко.
  - Ну и отлично, даже преотличненько, - рассмеялся великий хан, продолжая выносить приговор ни в чём не повинному отаману, - Значит, Самойловича и его семью выслать в Сибирь, а Грицку этому - голову отрубить.
  Потрясённый столь жестокой и совершенно необъяснимой карой, да ещё и для сына Самойловича, который уж точно ни в чём не был виноват, Борис Голицын хотел было вступиться и постараться отговорить Петру от скоропалительных выводов, но вовремя одёрнул сам себя: тут расклад такой - или Грицку голову отрубят, или дядя его, Василий Голицын, под раздачу попадёт. А дядя, естественно, ближе... Борис смолчал.
  А великий хан, уже со значительно улучшенным настроением, распорядился: 'Всё, хорош горбатиться на сегодня, чёрт с тобой, давай подпишу по-быстрому и езжай отсель. Хочу сейчас упражняться с потешными'.
  Он сел зав стол, снова придвинул к себе манифесты, перелистнул одним движением все страницы, точно угадав последнюю, обмакнул перо в чашечку с сажей и водой, но замер, неподвижно глядя в бумагу. До этого уже обрадовавшийся Голицын повторно испугался, что сейчас снова великий хан начнёт непотребно словоблудить, однако дело оказалось посерьёзней.
  Как бы подтверждая всю необычность ситуации, Петру-хан побледнел, стал сильно дышать носом, энергично раздувая ноздри, встал на ноги, наконец, спросил ровным голосом:
  - Это как прикажешь понимать, сволота?
  - А что там? - доверчиво и добродушно удивился Голицын, подходя к столику, подле которого стоял, склонившись Петру.
  Молча, подняв её в руки, показал ему великий хан последнюю страницу манифеста. Там, внизу, были места для подписей соханов, его - слева и братца Иванушки - справа, который, кстати, сей манифест уже подписал. Но самым неприятным было не это - над подписями размашисто стояла нагловатая и насмешливая, широко исполненная, подпись врио великого хана Софьи со зловещей резолюцией 'Утверждаю. К исполнению'.
  Наконец, Петру-хан взял себя в руки:
  - Я ничего подписывать не буду, - устало сказал он, - Ежели они всё без меня и так решают, то так тому и быть. Но ответственности за их решения я нести не собираюсь. Меня народ не поймет. И освещать эти антизаконные действия я не буду. Так и передай в Кереме.
  После этого он крикнул в открытое окно: 'Пашка! Дай команду робятам до потехи готовиться', схватил в руки будёновку и вышел на двор в это же самое окно.
  
  - Да не знаю я, - говорил Борис Голицын, стоя перед своим брательником Василием Васильевичем, - Отказался наотрез. Встал и побежал к своим потешным, - опустив глаза в пол, Борис замолчал.
  Василий Голицын нервно и беспокойно похаживал по комнате своего особняка в Охотном ряду, слушая отчёт Бориса о вояже в Преображенское. Отказ Петру-хана подписать наградные манифесты совершенно портил ему все планы на последующую жизнь. И хотя заслугами перед Мокшальским ханством он отличился немалыми, подписал Вечный мир с Речью Посполитой (Прим. Вечный мир - договор между Речью Посполитой и Мокшальским ханством, заключённый в 1686 году, по которому последнее обязывалось открыть второй фронт в польско-отаманской войне. Платой за данную услугу стало признание за Мокшей оккупированной нею литовской Смоленщины и передача под её юрисдикцию северных славоруських земель - Стародубщины, Черниговщины и города Кийов. Речь Посполита - федеративное государство, в состав которого входили Королевство Польша и Великое княжество Литовское, Славоруськое и Жемойтийское. Литва - до середины 19 века название современной Беларуси, в Литву входили такие ныне такие оккупированные края как Смоленщина, Виленщина, Белостокщина, часть Брянщины и пр. Вильна, позже Вильно - населённый пункт, столица Великого княжества Литовского, Славоруського и Жемойтийского, в 1920г. оттяпан от Беларуси, ныне Вильнюс. Жемойтия - государство на севере Европы, ныне Лиетува, часто неверно именуется 'Литва') долгое время возглавлял Посольский, Иноземный и Рейтарский приказы и был обладателем высокого титула 'Ханския большие печати и государственных великих посольских дел сберегатель, ближний боярин и наместник новгородский', Василий Васильевич трезво отдавал себе отчёт, что за отсутствие результатов последнего бусурманского поиска ему придётся ответ держать. И, честно говоря, кырымская неудача вкупе с его возрастом на фоне молодого и резвого выскочки Петру-хана и амбициозности Фёдора Шакаловитого, который в его отсутствие в Мокше оперативно занял тёпленькое место в постели Софьи, будет его последним на посту главы правительства.
  Собственно говоря, именно этот особняк в Охотном ряду, в котором нынче он выслушивал Бориса Алексеевича и где проживал уже почти 5 лет, и был основным пунктом проекта манифеста. Смысл мероприятия, которое задумал Кот Котыч (прозвище Василия Васильевича за глаза), заключался в следующем: понимая, что его не мытьём, так катанием, скоро уйдут на покой, он договорился с нужными людьми, которые и вписали в проект манифеста о наградах пункт о безвозмездной передаче ханством особняка, построенного за державные средства Василию Голицыну за '...его значительный вклад в развитие дипломатических отношений Мокшальского ханства с иностранными государствами, исключительные заслуги пред отечеством, беззаветное служение народу великого ханства...', ну и так далее, в подобном духе. Сейчас же, когда теньге были проплачены всем, кому нужно и благополучно был обговорен и улажен сей вопрос с Софьей, самодеятельность Петру-хана ломала блестяще разработанный план по переводу государственной резиденции в его собственность. Было от чего переживать Коту Котычу, ох как было!
  - Ладно, - наконец сказал он, - Поговорю сегодня ещё раз с врио, даст бог, решим этот вопрос.
  - Ага, ну ладно, значит, я побежал. Если что, я - в Преображенском, - торопливо сказал Борис и тот час же вышел из комнаты, оставив в ней лишь Василия Голицына и его сильное раздражение.
  
  На следующее утро в Преображенском Борис был разбужен громкой матерщиной. Оказалось, это ругался Петру-хан, который стоял в его комнате, одетый в ночную сорочку до пола и, страшно вращая глазами, рычал:
  - Надоела мне она! Сил нет уж терпеть! Поспать не дают! С самого утра посыльный приезжает с депешей от неё и говорит, что дело не терпит более отлагательств! Что без подписанного документа не уедет. 'Немалым усердием и мольбами прошу тебя', - передразнивал он слова из письма, - Где этот проклятый манифест? Неси тот час же! Подпишу и спать!
  Добрая весть дошла до князя Василия Голицына по обедни. Он сразу же приказал своим лакеям упаковать 'на гостинец великому хану' три бочонка медовухи, два ящика дефицитной архангельской селёдки из спецраспределителя ?1, масла оливкового и уксусу яблочного - по одному бочонку каждого, пряностей тартарских, сладостей кырымских и прочей еды. Боярин прекрасно знал гастрономические пристрастия Петру...
  С этой 'благодарностью' наутро следующего дня вместе с другими полководцами-участниками последнего Кырымского похода, поспешил он в Преображенское. Но там случилось изрядная оказия.
  По прибытию Василий попросил Бориса Голицына известить великого хана о своём визите вежливости, однако Петру наотрез оказался принимать и его, и прибывших с ним генералов. Оконфуженный значительно, снова попросил боярин Бориса доложить о себе, прибавив, что гостинец привёз. И перечислил его составляющие.
  Но, выйдя к нему, Борис молча покачал головой, разведши руки, мол, результат тот же.
  - Про медовуху и оливковое масло говорил? - подойдя к родственнику, вполголоса спросил его Василий Васильевич.
  - Говорил. Всё без толку. Лежит себе в кровати... Гони их, велит. Категорически, - виновато ответил Борис.
  - Ишь ты, гони... Вконец уже оборзел, - тяжело вздохнув, только и сказал Кот Котыч и, развернувшись к генералам, громко их проинформировал:
  'Нынче великий хан Петру заняты державными делами зело. Посему отвлекать их не будем, оставим наше посольство им в знак нашей глубочайшей признательности и уважения огромадного за их державную позицию'.
  И хоть и оставался осадок в душе Василия Голицына от этого унижения, но мысля о своём личном особняке в центре Мокши скоро вытеснила его. Да и прочие генералы также не остались внакладе, радостно, дорогой назад, хвалясь друг перед другом своими новыми вотчинами, деревнями, премиями финансовыми, званиями, назначениями...
  А в Преображенском тем временем Петру, вылезши из постели, вызвал к себе Бориса Голицына и, жуя селёдку архангельскую, велел сегодня же к вечеру доставить к нему главного казначея Мокшальского ханства, дабы отчёт перед ним держать о выполнении доходной и расходной частей государственного бюджета.
  Через два часа того доставили и явили Петру-хану. Подойдя к входным дверям, широко грудью дыша после пробежек вокруг избы, в которых он обычно коротал свободное время, сняв с головы будёновку и вытерев нею пот с лица, хан снова ее надел, усмехнулся гримасой, ничего доброго не сулящей, затем протяжно молвил, воспитанно приглашая рукой казначея пройти в помещение:
  - Ну, пойдём ко мне, воровская твоя душа, расскажешь мне всё про траты, которые державная казна несёт на обеспечение деятельности врио великого хана Софьи, сестрицы моей.
  Он подождал пока мимо него прошёл бледный и трясущийся от страха чиновник, сам проследовал за ним и с невероятным грохотом затворил дверь, оставшись с ним наедине в комнате.
  Иван Гагин, спальник Петру, и Борис Голицын переглянулись, не понимая, что за новую потеху затеял Петру. Однако обеим, тем не менее, пророчески подумалось, что потеха сия уже не будет локального масштаба и не будет ограничена упражнениями с потешными робятами. Затеял, скорее всего, великий хан, что-то опасное да авантюрное и жизня беззаботная и весёлая отныне для них кончена без возврату.
  Как бы подтверждая эти приближающиеся буреломные и славные свершения, уже через 20 минут после уединения хана и казначея, из-за дверей послышался свирепый рёв Петру:
  'Волчара! Какие такие представительские расходы?! Мошенники! На обновление каретного парка 120 тысяч теньге?! У кого ж такие стоимости повыискивали? Медицинское обеспечение! Кто это у нас такой болезненный?! А на загородные резиденции сколько? А на закупку овса для лошадей из тележного парка?'
  Под непрекращающийся крик, дверь была вынесена с петель мощным торсом Петру, который, не обратив на неё никакого внимания, тащил за бороду рыдающего и полубессознательного казначея через приёмную во двор.
  - Закупки бумаги, сажи и перьев писчих! Это для кого такие объёмы? Приписками вздумали меня вокруг пальца обвести? Не выйдет! - продолжал он пропесочивать счетовода, громким голосом заставляя людей в округе втягивать головы в плечи и неслышно удаляться подальше от его избы.
  Повалив казначея на землю, Петру-хан принялся пинать его ногами что было сил, затем руками стал охаживать, потом снова ногами, после этого ухватил батог, валяющийся подле крыльца, и стал нещадно стегать ним должностное лицо. При исполнении, между прочим... Когда финансист перестал конвульсировать и подвывать, Петру стал попросту топтать его ногами.
  Устав от экзекуции, со слипшимися от пота волосами, жарко дыша, он снова вернулся в избу, налил широкую чашку медовухи, выпил её и завалился на лавку, обстоятельно обдумывая, как бы самому сесть на такой немалый финансовый поток, как бюджет ханства, и как бы Софью от него подсунуть в сторонку.
  
  А в это время, в Мокшальском Кереме, в своей опочивальне, врио великого хана Софья села за письменный стол, поработать с документами, так сказать. Она была одета в бирюзовую ночную рубашку, распущенные и нечёсаные волосы касались столешницы. Всё говорило о том, что Софья недавно встала из постели. Хотя и успела поесть. Вероятно, в ней же, в постели. А что? Имеет право. В конце концов, ханша.
  Приступив к чтению почты, которая, как водится и поныне, обильно была сдоблена всевозможным хламом, отписками, доносами, анонимками, беспредметными просьбами о финансировании и прочей не менее откровенной дурью, Софья, взяв в руки очередное, по внешнему виду анонимное письмецо и уже приготовившись его изорвать в клочья, обратила внимание на мелькнувшее в тексте ненавистное слово 'Петру'. Развернув послание целиком, она прочла его, после чего устало сама себе сказала вслух: 'Ну, вот и пришло время... Чего и следовало ожидать'. Некоторое время она сидела, молча подперев тяжёлый лоб внешней стороны правой ладони, глядя в стол. Наконец, видимо, решив, что примерно следует делать, крикнула вглубь опочивальни через плечо: 'Федя, а-у!'
  Заскрипела кровать, зашлёпали по полу ноги и появился около неё глава Стрелецкого приказа Фёдор Шакаловитый, застёгивая стрелецкий кафтан на животе, причём, больше из одежды на нём ничего не было. Следует ещё раз напомнить, что пока официальный фаворит и получатель ежедневных весточек Софьи - князь Голицын - безуспешно ошивался в Славоруси, Шакаловитый весьма спорно и с отменным усердием исполнял его обязанности в опочивальне Софьи, чем и поясняется его присутствие подле неё в сей тревожный день.
  - Феденька, - повернув к новому фавориту голову, сказала Софья, - Мне тут малява пришла подмётная, в общем и целом, о том, чего примерно я уже давно ждала. Да и ты ожидал, чего греха утаивать. Братец мой, душевнобольной и нервенноослабевший Петру, по видимому, утомившись без толку гонять со своими потешными конюхами и злобу затаивши против моего честолюбия в праздник Казанской богоматери, возрешил захватить Керем со своими озорниками, стать полноценным и легитимным великим ханом, а уж затем, прикрываясь видимостью демократических преобразований и борьбой с отсталостью нашего ханства от цивилизованного мира, головы отрубить мне, брату своему старшему малоумному и сёстрам всем.
  Шакаловитый, разумеется, тоже был давно готов к такому повороту дел, собственно с этим прицелом его назначили в Стрелецкий приказ, он молча кивнул и сразу же начал прикидывать в голове планы о том, как бы провернуть дельце деликатное и сформировать основания для последующего импичмента - уже Ивану и Петру. Ибо один был слаб умом, другой был помешан на войсковых потехах. Таких допусти к штурвалу! Да ещё и двоих! Да и где ж такое видано, чтобы два человека Мокшальским ханством правили! Что за тандем такой несуразный?!
  Дело всё в том, что Шакаловитый, не желая терять ложе и место своё подле врио великого хана Софьи, ещё зимой этого года, так сказать, сыграл на опережение и профинансировал издание книги 'Дары Духа Святаго', из которой становилось ясно, что великим ханам Ивану и Петру богом дарованы сила и Мокшальское ханство, а Софье - премудрость великая, а премудрость эта и есть наивысшее дарование бога. Посему именно Софье богом предписано и дальше править ханством, невзирая на инициативы и возможные поползновения на трон легитимных соханов.
  А ещё ранее, аккурат два года назад, по согласованию с Софьей, он вообще зондировал стрелецких полковников на предмет выяснения их отношения к тому, чтобы Софья стала полноценной великой ханшей и просил тех всецело поддержать данную точку зрения, но неожиданно даже для самого себя получил решительный отпор и вообще протест. Оно, конечно, понять и полковничков можно - люди приняли активное и деятельное участие в первом стрелецком бунте, привели к власти Софью, забашляли за должности, только вступили в них, начав отбивать вложения, принимать участие в поставках разных товаров для государственных нужд и отжимать на теньге купцов и прочих барыг, а им снова предлагают бунт поднимать, рисковать и всё ради чего!? Чтобы Софья стала легитимной ханшей! Ну вот, сейчас легитимные ханы Иван и Петру, но правит-то Софья, людишек на местах назначает она, судей мировых, землемеров, вертикаль власти у ней в кулаке зажата прочно. Чего же ещё желать? Да и потом - ежели бунт успешный будет, где гарантии, что должности повыше и позажиточней они получат? А? Нету их, гарантиев энтих! А вдруг вообще бунт этот не приведёт к желаемым результатам и по отношению к его участникам начнутся массовые чистки и не менее массовые посадки? С этим как? Именно подобные опасения полковники тогда выложили Шакаловитому, размыто добавив в конце, что на всё воля божья. Даром только Фёдор Леонович стращал всех стрельцов, что вот ужо, придут к власти замаскированные лазутчики Борис Голицын и Лев Нарышкин, верные приспешники католицизма и агрессивных заграничных военных блоков и начнут припоминать всем прегрешения, а затем всех страшно гасить. Даром тратил громадные суммы на пропаганду с угрозами. Не поверили ему. А если и поверили - то в очередной раз попили самогона и успокоили себя коллективным исполнением патриотических песен, по типу, мол, ежели супостат сунется, так мы ему так вломим, что мало не покажется! И ещё кому-нибудь тоже вломим. Под горячую руку. Потом пьяные воинственно постучали по столам кулаками да на том и угомонились.
  Тогда Фёдор Шакаловитый решил пойти ещё дальше и впервые в мировой контрпропагандистской политике решил использовать активный чёрный пиар с элементами реального внедрения. Для этого он подьячего, писаря стрелецкого Матвея Шонина приказал нарядить в белый кафтан, пошитый из белого атласа, по подобию нарышкинского и дал ему поручение по ночам ходить по Мокше со стрельцами, ознакомленными со своеобразным его планом. Идёт, стало быть, Шонин в белом атласном кафтане, видит, стоит стрелец на посту, подходит он к нему со своими стрельцами, те давай лупить постового нещадно, а один из них громко и протяжно воет: 'Ой, Лев Кириллович Нарышкин, окольничий, боярин, великий князь и граф! За что бить до смерти? Душа христианская'. Сам же Шонин тоненьким голоском и себе орёт: 'Бейте гораздо, не то им будет - заплачу-де им смерть братей своих'. Затем побитого стрельца везли в больничку в расположении полков, где он всем начинал варнякать, что сам Нарышкин со своей бригадой совершили в отношении его наглый гоп-стоп с нанесением тяжких телесных. По задумке Шакаловитого, народ от такого беспредела сам поднимется против козней Нарышкина, ему только свистни и предъяви реального лидера, как люди сами примкнут к нелёгкой межклассовой борьбе Милославских супротив Нарышкиных. Чего греха скрывать, идиотский план, который только подтвердил старую, как мир, аксиому, что власть страшно далека от народа и от его чаяний. Сам же народ, узнавая, что по ночам дубасят стрельцов, этих наглых, охамевших мордоворотов и верных прихвостней режима, только приговаривал: 'Да так им и надо!','Да побольше бы навешивали, гадам этим!', 'Делов-то!', 'Держиморде - в морду!'
  Но, несмотря на полнейший провал этой пиар-диверсии, Шакаловитый был весьма умным чиновником. Как аттестовывала его Софья - персона первого градуса! Чтобы доказать это, надобно отступление сделать небольшое, дабы понятно стало, что это за персонаж такой - Шакаловитый Фёдор Леонович.
  Как и все люди, имеющие обширное и сильное влияние на Мокшальских ханов, этот человек явился, вроде бы из ниоткуда и как-то слишком быстро занял ключевые посты в Кереме. Было про него известно лишь то, что начинал он простым чернильным семенем или приказной строкой, то бишь мелким бюрократишкой, писавшим письмеца за малые мзды. И лишь немногие, у которых был соответствующий допуск, знали, что ещё в 1676 году Фёдор Леонович Шакаловитый был принят в Приказ тайный дел, где и совершил для себя обескураживающую карьеру. Как кадровый тайноприказчик он часто отсылался за казённые средства за кордон в посольства, где, по заданию Керема, оперативным путём собирал сведения. С воеводами на войны разные откомандировывался вроде заместителя, но с чёткими предписаниями обо всем увиденном и услышанном от них доносить в Керем. И полномочия ему, да и прочим в Тайном приказе, были даны нешутейные и даже драконовские для этого: глядеть в оба за воеводой, в случае проявления ним слюнтяйства, трусости, паники, пораженческих настроений или, не приведи господь, дезертирства - не медля, шлёпнуть его на месте. Расстрелять в патоку!
  А поэтому все послы и воеводы совершенно справедливо опасались тайноприказчиков и всячески старались им угодить, премного одаривая теньге, а те, прекрасно осведомлённые о делах державных, выгодно претворяли сии обстоятельства в свой карьерный рост.
  Именно поэтому в водовороте непоняток с невыплатой зарплат стрельцам и потугами старообрядческого патриархата совершить очередной идеологический переворот и вернуть себе власть в ханской церкви, которые и привели к первому стрелецкому бунту, Шакаловитый сыграл главенствующую роль, взвалив на себя нелёгкий почин сковырнуть Хованских, что он с успехом и совершил, зачитав в Боярской думе выводы специальной комиссии по результатам расследования обстоятельств смуты. Однако он пошёл даже дальше, не остановившись на этом, решив вообще завалить Хованских, составив и торжественно зачитав обвинительное заключение с резолютивной частью о невозможности замены казни сроками, на основе которого оба Хованских - отец и сын - были обезглавлены. Именно за эту верную услугу, которая привела Софью к формальному управлению Мокшальским ханством, последняя и назначила его главой Стрелецкого приказа. Получив в своё полное распоряжение сей немалый актив, Шакаловитый и на этом не угомонился - самых активных застрельщиков и участников бунта из полка Бохина в количестве четырёх казнили, остальных, сочувствующим им и вообще потенциальных смутьянов, перевели в отдалённые гарнизоны, подальше от Мокши.
  Но вернёмся до событий в опочивальне Софьи, а то мы сильно уж отвлеклись.
  Так вот, именно на эти способности Шакаловитого, его умение наносить удары первым и в неожиданные места, а главное на его опыт в сфере контрпропаганды и очернению имиджа врага, сейчас полагалась Софья. Сам же Фёдор Леонович уже запустил мыслительный процесс в голове и, прикидывая планы, спросил на всякий случай:
   - От кого вести? Верить можно?
  - Да кто ж ведает? Подмётное письмо нашла у себя в почте, - ответила Софья, преданно глядя ему в глаза, в глаза честолюбия, смелости и отваги. Взгляд её был полон готовности на всё, она выполнила бы все его желания, лишь бы и дальше фактически управлять великим ханством.
  - От падла нарышкинская! Да неужто решился? Не ожидал от него прыти такой с удалью, никак не ожидал... А может дезинформация? Баян? Может, ну его в баню? - Шакаловитый неплохо знал Петру, знал его сумасбродные идейки, равно как и резкие охлаждения к ним.
  - Это уж нет! Извини! - резко оборвала его умозаключения возбуждённая Софья и стала отдавать приказания, - Принять меры! Тревогу объявить! Все ворота запереть! Причём, незамедлительно! Сейчас же поставь в известность за всю эту котавасию Ивана Циклера. Он у меня самый ревностный приверженец среди стрельцов, будем его план в реальность претворять. И главное - людишек, людишек верных нам, стрельцов там, ещё кого, давай сюда, в Керем подвози, подтягивай. Типа, у нас тут... Ну придумай сам. Массовка в таком деле сильно нам на руку будет. Чтобы паники не было, слух пусти, дескать, взбрело врио великого хана в Донской монастырь наведаться, дабы богу помолиться для очищения души. Для того и охрану усилить нужно. Ясно?
  - Понятно, - ответил Шакаловитый, - Силовую операцию проводить будем?
  - Ну а как по-другому? Мы ж Мокша-матушка, а не Европа малодушная. Разумеется, будем! Да и за казначея нашего помстится надобно, порешил человека почём зря, псина лютая. Пока я для отвода глаз в монастыре Донском буду молиться, алиби у меня такое будет, ты бери стрельцов всех, что есть и с ними выдвигайся на Преображенское. План такой - потешных солдатиков, иноземных офицеров и советников в плен не брать, валить на месте, также лишить жизни надобно мамку его, Медведиху Нарышкину, всех его слуг и семью. Со всем нарышкинским родом надобно покончить раз и навсегда. Самого Петру не трогать, если что - прикроемся ним, аки щитом живым. С верными полковниками переговори, стрельцам по 25 теньге обещай за участие. Думаю, как только Петру известят, что стрельцы наступают, он в обмороке будет изрядном, его полки с капустой, брюквой и морковью худого ничего вам не смогут сделать. В общем, акцию возмездия за думы худые на мой счёт устройте. Ну, и генеральную зачистку потом, как водится... Чтоб никого в живых не осталось. Наказ мой ясен?
  - Ну так, ясен-красен, - ответил Шакаловитый, водя глазами по кровати, на которой они сегодня ночевали с Софьей, пытаясь отыскать остальные части своей одежды, ибо нужно было идти действовать.
  
  Как нам уже прекрасно известно, Шакаловитый был подкованным малым в дельцах подобного рода, поэтому за те несколько минут, в течение которых он приводил себя в порядок, подобающий главе Стрелецкого приказа, у него в голове уже полностью был выложен отполированный и стремительно-победоносный план. Первое и самое главное в нём - разведка. Между прочим, следует отметить, что у Шакаловитого многому бы научился молодой Петру. Но Петру избегал с ним общения, Петру манила лишь Немецкая слобода...
  Выйдя на крыльцо, а затем, пройдя около сотни шагов и войдя в расположение стрелецких полков, Фёдор Леонович неожиданно ухватил за грудки какого-то полупьяного десятника и брутально приказал ему оперативно созвать полковников всех 14-ти мокшальских стрелецких полков на тайное совещание в дом Лыкова возле Никитских ворот Керема. Десятник пообещал, что выполнит приказание и убежал. И не обманул.
  'На тайное совещание в дом Лыкова - полковникам и подполковникам!', 'Пятисотенные и сотники - на тайное совещание до Никитских ворот!', 'Начальство - на тайное совещание к главе стрелецких полков!' - над расположениями полков послышались голоса дневальных, которые весьма споро и громко передавали приказ Шакаловитого и доводили его до сведения нужным людям. Под суматошную возню и непрекращающиеся громогласные вопли о тайном совещании, полковники и чины пониже рангом немедленно выдвинулись к дому Лыкова, благо это было недалеко.
  Сам же Фёдор Шакаловитый был уже здеся, сидел за столом и пил вино, которое ему наливал ближайший соратник и друг, официально - адъютант-спецпорученец Никита Гладкой, с горящим нетерпением ожидая верховное стрелецкое командование. Служба была поставлена что надо. Не успел даже Гладкой налить третью чашку, а все нужные люди уже стояли в кабинете Фёдора Леоновича, подле его стола дощатого. Не вставая, а лишь подняв голову, Шакаловитый отрывисто, по-военному, стал излагать:
  - Есть такое дело. Завтра временно исполняющая обязанности великого хана Софья в Донской монастырь едет. Надобно усилить охрану ей. И весть про эту поездку распространить повсеместно. Понятно?
  Ну, понятное дело, начальство закивало, мол, сделаем. Подполковник Иван Циклер, стоящий ближе всех к Шакаловитому, скорым шагом вышел из совещательной комнаты и для начала организации поездки тот час же распорядился о срочной необходимости разработать план посещения монастыря, маршрут передвижения, составить программу по часам и минутам, утвердить это всё в Армейском Генеральном Штабе, согласовать с Тайным приказом, начать осуществление мероприятий по проверке крыш и изб по пути движения кортежа Софьи... Словом, дел - по горло. После того, как Циклер вернулся, Шакаловитый продолжил рассказывать дальнейшие детали завтрашней поездки Софьи в монастырь.
   - Для обеспечения безопасности в пути передвижения приказываю прямо сейчас поставить 400 стрельцов во всеоружии в Кереме, а 300 - на Лубянке.
  Стрелецкое начальство, откровенно говоря, давненько готовилось к проведению сей тайной операции и кой-какие подготовительные шаги предприняло загодя, но услышав такие цифры, все слегка опешили. Невзирая на военную субординацию, враз загалдели, согласные и несогласные:
  - Как так четыреста?
  - Как так триста?
  - Где же взять столько? Все пьяные.
  - Да найдём!
  - Никого ж не останется в караулах!
  - У меня весь полк уже здеся!
  Совершенно не обратив внимания на их вербальные возлияния, с порозовевшими от вина щёчками, Фёдор Леонович продолжал: 'Дальше - больше. Необходимо выделить толковых стрельцов, а лучше пятидесятников Саньку, Богатыра и Автоном. Пущай они прямо сейчас на лошадей прыгают и скачут в Преображенское. Там, спешившись, замаскируются неприглядно и наблюдение неусыпное ведут за касатиками пресбургскими. Ежели оттель кто верховой выедет - по-тихому порешить, ежели полки потешные двинуться на Мокшу - мухой сюда, опередить они должны их. И доложиться об энтом!'
  Ясное дело, хоть Санька, Богатыр и Автоном уже давно спали, их разбудили немедля, одели криво, неопрятно, вкинули в седла лошадиные и криками нескладными погнали вершить великую историю.
  Разумеется, мало общего в обеспечении безопасности Софьи в её поездке в Донской монастырь и наблюдением за Преображенским, но службу Шакаловитый поставил знатно, ненужных вопросов никто не задавал, никто галдеть не спешил, все приткнулись, почуяв великую потеху и великую же поживу. Молчали, ожидая сюрпризов от Фёдора. И они не замедлили своими очертаниями нарисоваться в перспективе весьма близкой.
  - Ну что, други мои, - встав со стула, начал промеж полковников расхаживать улыбающийся своим мыслям Фёдор Леонович, - Небось, теньге поболе желаем? Али нет? - враз согнав с себя мажорность с глуповатым весельем, посерьёзнел, - А так и скажу вам, товарищи мои боевые, что в случае ежели выезд врио Софьи в Донской монастырь и последующие за ним события гладко и правильно минут, то бишь Нарышкиных физически устраним, изведём под корень, то довольственное обеспечение вам будет утроено! И в продпаёк подкинут дефициту. К тому же, опосля успешной операции, будет ясыр натуральный (Прим. Ясыр, устар. - пленённые или выкраденные граждане для их последующей продажи или получения выкупа, соврем. - киднеппинг), грабить купцов и даже бояр вам будет позволено. Лично вам! И впридачу к этому Софья обещает каждому стрельцу, кто верен ей будет, по 25 теньге на руки. Наличными!
  Стрелецкие начальники радостно улыбались, с большущей нежностью поглаживая свои топоры и кинжалы, особенно скалил зубы пристав Обросим Петров, здоровый мордоворот с неприкрытыми замашками упыря-садиста. Да, с громадным удовольствием они обеспечат безопасный вояж Софьи в Донской монастырь, с энтузиазмом. Тут сомнений быть не могло. Ну никак не могло!
  Но не обошлось без ложки дёгтя в бочке с мёдом, то есть без внутренней оппозиции. Присутствующий на тайном совещании спецпредставитель Петру, его спальник Петр Плещеев, наивно попытался перехватить инициативу: 'Так дело не пойдёт, - сказал он, - Ежели кому из ханского дома грозит беда, то пусть всё идёт законным порядком; пусть дьяк по суду нам укажет, кого брать и кого порешить, мы тогда и пойдём; а без указу ничего делать не будем, сколько бы не били в набат, пусть лучше делают розыск!'
  Но и этот вариант Шакаловитый с Циклером просчитали и были готовы к нему.
  Вмиг к Плещееву подошёл пятидесятник Кузьма Черной, заводила, отчаянный парень, люто ненавидящий Петру, и сзади, что было сил вдарил того правозащитничка бутылкой вина по голове, плеснуло стеклянными брызгами и вмиг обмякший Плещеев повалился на пол.
  Не обратив на этот инцидент ровно никакого внимания, словно ничего не произошло, Шакаловитый продолжил извергать слова... Хотя, даже не слова, а контрпропаганду в отношение ханши Натальи, матушки Петру, но... У нас издание приличное, цитат матерных избежим.
  -...по утряне бьём в набат и выдвигаемся великим собранием на Преображенское. Будем бить гадину эту в её же логове! За намерения его презренные власть захватить и Софью, покровительницу нашу, жизни лишить. Ишь, какую хитрость учинить возжелал! Посему приказываю: оружейные пирамиды распечатать, оружие всем раздать, луки из саадаков (Прим. Саадак - чехол на лук) держать, пребывать в боевой готовности, раздать сухпаи на трое суток, лошадей - под седла и накормить, форма одежды - парадная. Проверю лично! Засим, товарищи мои сахарные, закончим сие тайное совещание, писари протокол ночью напишут, а вы, стало быть, с утреца утвердите его каждый. Всё, стрелецкие, завершаем заседание, ибо спать хочу. Все задания понятны? Выполнять! А я пойду, посты проверю лично. Всякое возможно, может эти банды потешные и ночью на Мокшу пойдут, исключать этого нельзя никак. До свиданьица, спаси бог.
  Позёвывая и изрядно хрустя челюстями, вышел из совещательной комнаты Фёдор Леонович вместе с Никитой Гладким. Тут он увидел Циклера, который вышел за ним.
  - А, Иван Елисеич, ну что, вот и дождались мы нашего звёздного часа, - обратился он к Циклеру, приобняв его пьяно, - Поздравляю тебя, видишь, как оно, таки приняла Софья твой план, действуем по нему.
  - Да уж, Фёдор Леонович, долго мы с Вами ждали этого момента, сложновато было Софью-матушку на дела такие сурьёзные подбить, однако же - смогли! Получилось! Вода она ведь как? камень точит. Таперича посмотрим, как этот прощелыга потешный у нас запоёт! У, разбойник! Вы ж знаете, я за Софью, нашу матушку - горой, я ж её наиглавнейший и ревностный сторонник и защитник, я за неё помру, ежели надо будет и жизня моя целиком у ног её лежит, собою пожертвовать за Софью - нет наивысшего счастия для меня. Да и Вам благодати ниспошлются знатные и обильные. Но, истину говорю, заслуженно, всё по заслугам.., - возбуждённо сипел Циклер, быстро рождая слова.
  Шакаловитый монотонно кивал, слушая его, глуповата улыбка перекосила ему лицо.
  Тут нужно разъяснить, что сама идея по устранению Петру и захвату власти Софьей принадлежала именно Циклеру, который неоднократно обосновывал выгоды от этой рокировки и самой Софье и в особенности Шакаловитому. Активно его в этом деле поддерживали Гладкой и Черной, небезосновательно рассчитывавшие на значительные повышения по службе и материальные вознаграждения.
  - Башковитый ты, однако, Иван Елисеич. Давай попрощаемся и пожелаем друг другу успеха! - сказал ему Фёдор. Опосля этого они обнялись и, как водится, троекратно расцеловались со слюнями.
  Шакаловитый вышел во двор, у выезда из расположения гарнизона его ожидала персональная телега, запряженная отборными лошадями, которые повезли его в сторону Красной Пресни, где и положено жить истинному и честному пролетарию, настоящему начальнику из народа. Проезжая мимо Донского монастыря, отчего-то велел Шакаловитый остановить телегу и, грузно слезши с неё, торжественно, немного покачиваясь, помолился вверх мокшальскому православному кресту, поминая Аллаха.
  
  А в это самое время, начальник Стремянного полка, пятисотенный Ларион Елизарьев, приехавший на Лубянку, где базировался его полк, дабы выгоды ещё пущие поиметь с потенциальной потехи и самолюбие своё изрядно потешить, решили сыграть в свою игру. Простую, но с далеко идущими последствиями. И, как рассудит история, именно эти действия спасли страну от развала, от хаоса, от гражданской войны и вывели её в региональные лидеры.
  Поэтому когда те трое ускакали, а тайное совещание было завершено, он, воротясь в свою казарму, призвал к себе своих единомышленников и верных товарищей, а именно пятидесятников Мельнова и Ульфова, десятников Турку, Троицкого, Капранова, Ладогина и Феоктистова и вкратце пересказал им, о чём было толковище. Служилые, надо нарочно заметить, не удивились, все прекрасно помнили, да что там помнили! сами принимали участие в первом стрелецком бунте и осознавали для чего вообще затевается эта бодяга по новой. Понятное дело, чтобы кого-то выкинуть из власти, а кого-то, стало быть, к ней, этой самой власти, привести.
  А Ларион Елизарьев умным мужиком был. Да и на пятисотенного абы кого не назначали бы, в ханстве дураков на войско не назначали отродясь. Поэтому выдвинул Ларион своим однодумцам такое рационализаторское предложение: 'Я, вообще-то, против всех этих инсинуаций с усилением властных полномочий Софьи. Это ж разбалансирует механизмы власти и приведет к перекосам в управлении. В конце концов, кто у нас великий хан помазанный? Петру. Петру он и в военных делах шибко разбирается. Предлагаю - отрядить срочным образом к нему людей наших верных и предупредить его о смуте-заговоре. Ежели в этой внутренней разборке он победит и Софью к ногтю прижмет - нам всем повышение, развитие карьеры и финансовый рост, ежели проиграет - останемся как есть. Словом, ничего не теряем. А у Вас какие соображения, товарищи?' Товарищи с Елизарьевым были полностью согласные, да и не принято в Мокше и поныне десятнику высказывать свою особую точку зрения пятисотенному. Менталитет не тот.
  Посему проголосовавши за сей елизарьевский план единогласно, после решили, что в Преображенское поедут Димитрий Мельнов и Михайло Феоклистов, они-де сегодня в расположении весь день дурью маялись, оттого силушки в них неизрасходованной немало. А уже когда Феоклистов с Мельновым прощались с товарищами и торопливо закусывали после выпитой чашки самогона за успех будущего предприятия, Елизарьев, как бы ненароком, приказал:
  - Только скачите не через Красное село, а через Соколиную гору, так больше вероятность, что с шакловитовцами не встретитесь. Как доскачите, сразу же Петру-хану всё доложить. Да благословит вас Аллах и сын божий Исус Христос!
  
  Несмотря на то, что Петру-ханбыл женат уже более чем полгода, он предпочитал делить своё ложе ночами не с женою законной, а по старой привычке, с робятами: или с Францем Лефортом, или со спальником Ванькой Гагиным, иногда ночуя в Кукуе у полюбовницы Анны Монс. Так и в эту ночь в Преображенском, отправив восвояси комнатных людей из опочивальни, завалился вместе со спальником на полати с пуховыми перинами. Но поспать до утра ему не случилось.
  Около полуночи в Преображенское, по-разбойничьи тихо, крадучись, въехали эмиссары Елизарьева - Феоклистов и Мельнов, которые сразу же направились мимо Пресбурга к избе Петру. Робята из потешных стояли возле входа в избу, коротая нелёгкое бремя караула простецким сном. Не нарушая его, оба эмиссара прошли в опочивальню, разбудили Петру-хана, повалились пред ним на колени и вразнобой заголосили о новой смуте в Мокше, о планах Шакаловитого порешить Петру, о зверином оскале стрелетчины, по которой надобно вдарить, и крепко вдарить!
  Но Петру-хан спросонья не сильно осознал глубину донесённых до него текстов, лишь слова 'стрельцы', 'смута', 'убить' опрокинули его в сильнейшую панику и первобытный страх. Громко всхлипнув, он, как был в постели голым, вскочил на ноги и стремительно побежал в двери, по пути наступив на правую ладонь Мельнова, который вместе с Феоклистовым так и стоял на коленях, уткнув лоб в пол и бормотали на пару православные молитвы вперемешку с сурами из Корана. Потом уже, после лазарета, Мельнов цельных два месяца ходил в гипсе, раздробленные кости плохо срастались, ведь, как известно, Петру был выше своих придворных, ну и вес, разумеется, тоже был ханским, величественным.
  Выскочив на двор, великий хан, беспрестанно воя от страха, не сказавши никому и ничего, схватил за морду лошадь, которая стоя спала ближе всех к его избе, ловко вскочил на неё и понёсся в сторону леса. И хоть лошадь была неоседланной, это было только на руку Петру-хану по причине его полной обнажённости. Влетев в лес стремительно белеющим обелиском, мужественно терпя крепкие и хлёсткие удары веток по голому телу и лицу, он, подгоняя животное истеричным криком, углублялся всё глубже и глубже в тёмные и страшные дебри, которые сегодня ночью, возможно, станут его спасителем, защитив от беспощадных стрелецких орд...
  Лишь под утро обнаружил Петру в неглубокой балке далеко в лесу его верный денщик - стольник Гаврила Головкин. Великий хан был сильно продрогшим, крупно дрожал, лежал в валежнике из свежих и небрежно брошенных веток, которые, судя по всему, сам наломал. Собственно говоря, Гаврила сначала узрел лошадь, которая беспрестанно фыркала и трясла боками, начал звать Петру-хана, тот появился лишь через примерно полчаса. Как он сам пояснил, приглядывался, нет ли за Головкиным хвоста. Лишь после этого хан не без гордости показал другу изготовленное собственными руками логово.
  Стольник передал великому хану его платье, тот быстро накинул его на себя, вскочил в седло второй лошади, которую привел с собой Гаврила, крикнул: 'Я - в Троицу!' и, не теряя ни минуты, снова пустился в безудержную скачку, то и дело погоняя лошадь тополиной веткой. Гаврила был вынужден сначала оседлать первую лошадь, а уж затем направился к Троице-Сергиевому монастырю вслед за Петру.
  Через три часа беспробудной скачки, с раскалывающейся от этого головой и слезящимися глазами, проскакав 60 вёрст, в 6 часов утра, хан въехал на монастырское подворье. Сам он был не в силах слезть с коня, монахи аккуратно сняли Петру, его глаза были полны слёз. Архимандрит Викентий встретил Петру на крыльце, провёл его в свои покои, где, дав волю чувствам, великий хан поведал ему о своих злоключениях, о деяниях и хитростях недоброй сестрицы.
  Примерно через час добрался до монастыря и Головкин. В большом беспокойстве подбежал к нему Петру-хан и начал лихорадочно задавать вопросы, как-то 'Когда стрельцы пришли в Преображенское?', 'Всех ли там казнили?', 'Не сожгли ли корабли?', 'Стоит ли Пресбург?', 'Как робята?' и так далее. Судьбы матери и жены его совершенно не волновали. На все вопросы Головкин отвечал, что стрельцов и в помине не было в Преображенском, по всей видимости, это была искусная дезинформация с целью посеять панику, вывести из равновесия и принудить к активным действиям. Петру-хан, опустив голову и враз потеряв всякий интерес к денщику, усталой походкой ушёл в келию наместника.
  К позднему утру, 8 августа, в монастырь въехала вся ханская свита: Наталья, маменька Петру, с дочерьми, его жена Евдокия, Феоклистов, Мельнов с перебинтованной рукой и с выражением небывалой боли на лице, преданные и зависимые бояре, потешные полки с артиллерией и Сухаревский стрелецкий полк в полном составе, который своевременно сориентировался в обстановке и первым присягнул на верность настоящему и легитимному великому хану Петру.
  К этому времени Мокшу обуял животный ужас - Софье доложили о том, что переворот не удался, Петру успел сбежать из Преображенского, вследствие чего мокшальские стрельцы, уже было готовые выдвигаться на своё чёрное дело, враз притормозили, так как развитие событий пошло не по плану - одно дело спящего Петру по-тихому порешить в деревне, а штурмовать высокие стены Троицкого монастыря, где засели потешные с артиллерией - на такое никто из них не подписывался.
  Понятно дело, лояльные Петру стрельцы Елизарьев, Ульфов, Турка, Троицкий, Капранови Ладогин, а также примкнувший к ним Иван Циклер (да, да, видать, разворачивающиеся события внезапно осенили истиной Ивана Елисеевича, он уже знал, кто есть ху на самом деле), наоборот, кнутами подгоняя лошадей, стремглав понеслись к Троицкому монастырю.
  Прибывших сторонников Петру-хан не встречал, он спал, тревожно и беспокойно ворочаясь в постели, выпитая брага для снятия стресса мучила и терзала его молодой организм, пекла в пузе.
  Как нарочно, в разгар этих напряжённых событий, нелёгкая принесла в Мокшу славоруського отамана Ивана Степановича Гетьмана со своей свитою и сердюками (Прим. Сердюки - личная охрана славоруських высоких чинов) в 300 сабель.
  Весть об этом визите, которую принёс Петру Циклер, просто довела его до истерии, он рыдал, сквозь слёзы бормоча слова о наёмниках, пересказывая окружающим отцовские истории о зверствах славорусов. Продолжалось это где-то полдня, пока Борис Голицын не разобрался в ситуации и не успокоил Петру, пояснив, что Гетьман прибыл в Мокшу по своим делам, переговорить с Василием Голицыным за то да сё, поработать над планом будущей войсковой кырымской операции и в возможный конфликт пообещал никоим образом не вмешиваться, мотивировав это тем, что сия грызня есть внутренними делами ханства, до которых ему дела нет.
  Но всё-таки, решив перестраховаться, по обедни 16 августа, проснувшись, Петру вызвал к себе в келию Бориса Голицына и приказал ему принять командование переворотом на себя. Как мы знаем, этому правилу Петру-хан больше никогда не изменит - во всех дальнейших войсковых и прочих делах, потенциально сулящих опасность, он будет принимать участие лишь в роли второстепенного участника.
  Возглавивший 'августовский переворот' Голицын пригласил к Петру-хану на доклад полковников и прочих чинов стрелецких полков, прибывших из Мокши, дабы обрисовать полную картину последних событий. Они-то ему и открыли глаза на происходящие непотребство и беспредел в ханстве, мол, уж давно, года три как, Федька Шакаловитый, проходимец и полюбовник Софьи, псина прокажённая, кружева интриг плетёт, аки паук угрюмый и злопамятный. Он, всё он воду мутит, гад презренный. Ханшу Наталью - матушку Петру, подговаривал убить и всех бояр мокшальских, что ему лояльные. Самое интересное, что более всего в деталях заговора оказался осведомлён Иван Елисеевич Циклер. Ну, осведомлён и осведомлён...Что ж с того? Бывает... Момент был не тот, дабы усиленно интересоваться его каналами получения сей тайной информации. Да и прежде Иван Елисеевич был совершенно не замеченный в недобрых намерениях к Петру-хану. Причин не доверять ему вроде бы не было. Да и как он мог быть в оппозиции к Петру, ежели происхождением был из иноземцев кормовых, стало быть, априори был за него, как за символ проевропейского вектора развития великого ханства.
  - Ну и что делать будем? Пойдём войском Мокшу штурмовать? - молодой Голицын был за радикальное и окончательное решение 'стрелецкого вопроса'.
  Но Петру его сразу же осадил:
  - Погодь, погодь... Как это так - сразу штурмовать? Так дело непростое, обмозговать надобно всячески его... А ну как это подстава, провокация с целью заманить меня в Мокшу? Нельзя так сразу, опрометчиво. Ну что ты? Повелеваю - будем листовки и воззвания рассылать! - грозно решил великий хан.
  - Листовки? - зело удивился Борис. По его мнению, это было новое слово в современной войсковой тактике.
  - Да, листовки, а также ещё воззвания и памфлеты. Во все стрелецкие полки, всем боярам и князьям, будем сулить им выгод изрядных и перевербововать на нашу сторону. И на провокации не поддаваться. Провокаторов и паникёров с трусами буду собственноручно казнить. Выполнять!
  Уже к вечеру из Троицы выехали вестовые, у каждого с собой были пачки ханских листовок, адресованные лично каждому боярину и начальникам стрелецких полков с предложением '...дабы сохранить свои головушки и в будущем иметь нынешние должности...' переходить на сторону Петру и к 18 августа явиться всем полковникам и начальникам с десятью рядовыми стрельцами от каждого полка в Троицкий монастырь для важного ханского дела.
  Разумеется, полковники, получив такие предложения, немедля направились к Софье требовать пояснений, мол, уговор был, что дело - верняк, выгорит без инсинуаций, а таперича, оно видишь, как дело повернулось, комфорту душевного листовки никак не придают.
  Выслушав их стенания и истерии, Софья настрого запретила выполнять '...сии хотелки полоумного хана...', пригрозив со своей стороны тем, кто отважится переметнуться на сторону Петру, казнью. И вообще, писульки эти - подложные, фальшивки. Дело ясное, остались стрельцы в Мокше, кому охота жизнь свою отдавать за семейные разборки внутри ханской семьи.
  Не будучи слишком уверенной в несгибаемости стрельцов, Софья приказала расставить караулы по всему земляному городу Мокши и перехватывать любые петиции с агитками от Петру. Но ренегаты есть всегда и в любом государстве - неясными путями воззвания и прокламации из Троицы регулярно доставлялись в Мокшу, где размножались самиздатом и ходили по рукам всяких там диссидентов и прочих неблагонадёжных людишек.
  Видя моральное состояние стрельцов и то, что они уже готовы дать задний ход, Софья собственноручно накропала письмо Петру о том, что по причине ежегодных войсковых учений стрельцы сейчас никак не могут быть передислоцированы в Троицкий монастырь. Зная о том, что великий хан был не зело сведущ в делах мокшальских, она таким неумелым ходом рассчитывала время потянуть. Авось, Петру-хан и забудет... Или заиграется с потешными вновь... Помаленьку, жизня в Мокше нормализовалась, но тревога не отступила.
  Не получив ответа на своё письмо, Софья послала к Петру двух парламентёров - бояр Ивана Троекурова и Петра Прозоровского, дабы пригласить того приехать в Мокшу и обсудить с ней случившееся недоразумение, совместно найдя выход из политического кризиса. Но бояре вернулись не солоно хлебавши, хотя и пьяные. А у Прозоровского ещё губы были разбиты.
  - А может всё-таки, войском пойдём на Троицу и поколотим Петру и всех его потешных? - скорее от безысходности предложил Шакаловитый как-то Софье во время вечерней трапезы.
  - Да куда там! Там, знаешь, какие муры и стены крепкие и высокие, нипочём не завладеть ними. Этот же монастырь никто не смог захватить: полтора года осаждали его славорусы с поляками в смутные времена, а нечего сделать не смогли; да и я сама там отсиживалась, когда борьбу за власть затеяла... Нет, Феденька, там военным делом не решить вопрос, с Петру надобно по хитрому, с лаской... К тому же у него артиллерии навалом.
  - Давай попробуем его религией одурманить, - творчески предложил Шакаловитый, - Пущай посредником на переговорах будет патриарх.
  Эта мысль показалась Софье дельной и в тот же день в Троицу был откомандирован патриарх Иоаким.
  Но с ним вышло ещё хуже - этот вообще не вернулся, письменно мотивировав свой поступок тем, что лишь в Троицком монастыре он узнал о тёмных намерениях Софьи с Шакаловитым и освящать этот незаконный переворот ему резону нет никакого.
  - Ну ты посмотри, какая шельма! - возбуждённо топталась по опочивальне Софья, - Вся Мокша знала про грядущую рокировку, а он, видите ли, не знал! Агнец божий! Невозвращенец хренов! Правдолюб! Говорила тебе, ненадёжный он, давно надо было этого расстригу в расход пустить или на Соловки этапировать, а патриархом назначить иеромонаха Сельвестра, тот прислушивается к пожеланиям власти, обходительный, делиться с нами пожертвованиями...
  Мрачный Шакаловитый, понимая, чем лично для него обернётся неудача всей затеи, молча выслушивал её, кусая губы. В отличие от Софьи, он точно знал всю подноготную фортеля Иоакима - Петру просто пообещал ему сохранение патриаршего куколя после свержения врио великого хана и устранение Сельвестра Медведева, претендента на патриарший посох, который, как и все церковники Мокшальского ханства, негласно состоял на службе в Приказе тайных дел и имел весьма немало занимательных и компрометирующих сведений на высшее руководство ханства. Сведениями в отношении Петру-хана, его содомитских утехах, пьянстве, аморальном разложении, активных контактах с иноземцами и тунеядстве, он охотно делился с Шакаловитым. И даже благодарность имел от него - заграничные коштовные золотые часы.
  Но весьма скоро произошло событие, радикально изменившее расклад сил противоборствующих сторон - до этого бесцельно гостивший в Мокше Иван Гетьман нанёс внезапный визит вежливости Петру-хану, заверил его в своей лояльности и пообещал в случае военных действий против законного хана вызвать из Славоруси войска немерено. Обрадовавшийся великий хан, расчувствовавшись, даже подарил Ивану Степановичу личный золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. Выполнив свою миссию, отаман Гетьман рассудительно добавил: 'Сидеть мне туточки с вами не с руки, поэтому я лучше в Мокше буду кантоваться. В случае радикального сценария - вдарю стрельцам в спину. Я же славорус, мы только так, по-другому не умеем'.
  Но даже такая поддержка не ободрила Петру-хана, он по-прежнему не желал показывать носа из Троицы, не поддаваясь на отчаянные попытки Бориса Голицына склонить его к решительным действиям.
  - Ты ж смотри, великий хан, десять дней уж минуло, а результату никакого. За несурьёзного они тебя держат, не боятся, думают, что зазря ты тут пузыри надуваешь. Говорю тебе, сидением и малявами не решить такое дело, надо на Мокшу идти!
  Петру молчал, моргая мокрыми глазами и сжимая свои могучие кулаки.
  Но и в этот раз Голицын прогадал.
  - Будем снова листовки писать, - глухо подытожил хан, заставив Бориса всплеснуть руками от бессилия.
  
  И вот, 27 августа, как гром среди неба ясного - новая малява от Петру! Слово в слово, как и предыдущая: прибыть в Троицкий монастырь всем полковникам и начальным людям с десятью рядовыми из каждого полка, только с дописочкой в конце: кто ослушается и в Троицкий монастырь поехать не соблаговолит - тому страшная смертная казнь будет.
  Ну, при таком раскладе крепко призадумались стрелецкие полковники - не пойдешь до Петру - он запорет батогами до смерти, пойдешь к нему - Софья бошки поотрубает. Дилемма, однако. Но долго не думали.
  В ту же ночь пятеро полковников, много урядников и рядовых стрельцов, всего около 500 душ, скрытно выдвинулись на Троицу. По прибытии в монастырь Петру-хан встретил всех на крыльце сверхласково, объявил о том, что в Мокше смута, инспирированная Шакаловитым. Ясное дело, некоторые полковники знали об этом и подтвердили правдивость событий, некоторые - виду не подали, что знали, а стрельцам эта весть была в новинку, они с удивлением слушали дьяка, который зачитывал им подробности. После этого Петру приказал каждому прибывшему налить медовухи, затем явился патриарх Иоаким, благословил всех и привел к присяге на верность великому хану Петру. Стрельцы дружно пали ниц и поклялись служить Петру-хану верою, а изменников изловить. Вечером пришла ещё одна приятная неожиданность - въехал в монастырь Яков Фёдорович Долгоруков, верный друган великого хана, наплевавший на подчинённый персонал и бросивший посольства в Испании и Франции. Разумеется, он просто обязан был так учинить - Долгоруков был образован в дипломатических делах и прекрасно разумел, что именно при этой заварушке он сможет отхватить себе должностёнку поближе к Керему, ибо великие карьеры делаются при великих смутах. Его приезд обмывали до утра самого.
  А в Мокше Софья, сама пришедшая к власти на волне усталости народа от существующей власти, обещая ему улучшение жизни, прекрасно понимала, что сейчас всё против неё: она на троне уже почти семь лет и ни одного из своих обещаний не выполнила, народ, как и раньше, нищ, деклассирован, апатичен, разуверившийся и деморализованный, реформы не идут, саботируются бюрократией на местах, казнокрадство цветет, объёмы взяточничества угрожают национальной безопасности. Да и доносят ей, что после каждой ночи служилых людей всё меньше и меньше и в Кереме, и в Мокше остаётся - бегут, отчаянно бегут в Троицу. Видать, посулы идут от Петру манящие и перспективные. Посему уже на следующий день она вместе со своими сёстрами отправилась в Троицкий монастырь, где намеревалась обсудить с Петру-ханом пути мирной передачи ему верховной власти и получить гарантии неприкосновенности после своей добровольной отставки. Для демонстрации своей невиновности и миролюбивости предложений для Петру, она всю дорогу демонстративно держала в руках образ Спасителя.
  В это время весь Троицкий монастырь всполошился. Великий хан в будёновке стал бегать по подворью, заламывая себе руки и что-то бессвязно мыча - до него донесли новость о том, что Софья движется сюда. Перепуганные стрельцы, видя состояние великого хана, стали исступлённо петь хоралы о спасении своих душ, а Борис Голицын безуспешно пытался успокоить Петру, насильно заливая ему в рот самогонки и требуя указаний для дальнейших действиях. Да где там! Слёзы и рыдания были ему ответом. Поэтому Голицын решил действовать по обстановке, хитрости особой не производя. Для этого он произвёл своеобразные распоряжения некоторым военным чинам, после чего из монастыря по направлению к Мокше выехали несколько десятков душ стрельцов и потешных робят.
  Софья, бурно нервничая от предстоящей встречи с Петру, широко вздыхая и в нетерпении стуча ногами по полу кареты, перебирала в уме доводы, которыми нужно было обезоружить Петру, разжалобить его и заставить, аки мокрого щенка, подчиниться её сценарию. Но на половине пути, подле деревни Воздвиженское, остановил Софьин кортеж самодовольный премьер-майор Преображенского полка Иван Бутурлин, который хамовато приказал ей именем Петру-хана ни под каким предлогом не являться в Троицкий монастырь, а лучше всего по добру поворачивать оглобли и проваливать в Мокшу.
  От подобной наглости Софья оторопела, выйдя из кареты, грозно топнула ногой и, предав майоришку проклятиям и горению в геенне огненной, вернулась назад, продолжив свой путь далее. Но подручные Бутурлина лихо перегородили дорогу кортежу, обездвижив его.
  - Ну хорошо же... Меня, врио великого хана, остановить не посмеют! - зло прошептала она сквозь зубы. После этого приказала всем сёстрам выйти из кареты и сама, лишь с кучером на козлах, тронулась в дальнейшее путешествие. И правда, тронуть её одну бутурлинцы побоялись, смиренно расступившись перед каретой, богато украшенной золотыми росписями.
  Думая, что оказия успешно преодолена, Софья, тем не менее, угрюмая, мрачная и погружённая в свои думы, въехала на карете, которая в напряжённой тишине смуты отчаянно скрипела кожаными рессорами, в Воздвиженское. Но не сработал-таки её план! Уже в деревне, навстречу ей, пыля, скакал целый полк потешных, которые, по всей видимости, до поры до времени где-то хоронились и только сейчас резво выскочили из засады.
  Кучер на козлах, оробев, натянул вожжи, остановив карету, Софья выглядывала с нетерпением в окошко, гадая, едет ли Петру к ней на встречу.
  Но чем скорее приближался к ней летучий отряд, тем злее становилась Софья - во главе отряда весело скакал на чёрном коне боярин Иван Троекуров. Тот самый Троекуров, который буквально десять дней назад был послан ею на мирные переговоры с Петру и, явившись, заявил, что Петру велел передать, что переговоров с самозванцами никогда не вёл и вести впредь не намерен и что сам он, Троекуров, осуждает Петру и огорчён его ответом до невозможности.
  - И ты изменник, все вокруг одни смутьяны! - сама себе протяжно шептала возмущённая Софья.
  Полк остановился примерно метров за 20 перед каретой с Софьей, Троекуров, приблизившись и гарцуя на лошади перед ней, жеманно раскланялся и широко улыбаясь, сказал поучительным и дурашливым тоном:
  - Дражайшая Софья Алексеевна, Вам же было доведено о нецелесообразности Вашего посещения Троицкого монастыря. Вы почто ослушались?
  - Ты как с великой ханшей разговариваешь, изменник? - грозно произнесла изумлённая Софья, - Я сама решу, куда мне ехать и когда.
  - Это дело Ваше, - так же идиотски улыбаясь, ответил ей престарелый, но не утративший похоти Иван Борисович, - Но знайте, что мне дадены следующие полномочия: ввиду Вашего решительного нежелания подчиниться сиим рекомендациям - поступить с Вами строго, нечестно и без уважения к Вашей особе.
  Сказа эти слова, Троекуров покосил глазами на солдатню, многие из которых ласково теребили свои бороды, глядя на Софью лукавыми прищуренными глазами.
  Стало ясно: Петру не будет с ней вести никаких переговоров, он вообще под влиянием своих потешных морально разложился, раз так ведёт себя с сестрицей!
  Софья быстро села в карету, громко крикнула вознице: 'В Мокшу! Гони!'
  За ней, развернувшись, понёсся основной кортеж.
  В тот же вечер, Софья собрала в Кереме самых стойких стрельцов, верных данной присяге, настоящих вояк, которые всегда остаются вне политических дрязг и перипетий и повторно привела их к присяге. Затем вызвала к себе Шакаловитого и приказала писать сказ ко всем чинам мокшальским, в котором надобно подробно осветить природу её действий и их крайнюю необходимость с целью недопущения анархии во власти, которая несёт в себе угрозу развала великого ханства со стороны деструктивных сил, окопавшихся вокруг Петру. После этого она ушла в свою опочивальню и два дня оттуда не выходила.
  
  Приближалось первое сентября, в Мокшальском ханстве - Новый год... Что принесёт он ей? Неясно. Хотя, почему неясно? Ничего хорошего не принесёт. Это уж как пить дать!
  И наступило первое сентября, но мокшали приход Нового года не отмечали. Попросту говоря, празднования был отменены. Патриарха нет на рабочем месте, один хан в Троице прохлаждается, а другой - элементарно болен... Кто же будет поздравлять с Новым годом мокшальский народ в Новогоднюю ночь у стен Керема? Кто будет итоги прошлого года подводить и желать успехов, здоровья и нового счастья? То-то же.
  Пополудни Нового года прискакал в Керем стрелецкий полковник Иван Нечаев из Троицы с очередной листовкой от Петру. Передавши её канцеляристам, он развязано заявил, что будет дожидаться ответа Софьи, мол, такая ему дадена настанова. Да ещё и поторопил их, мол, времени нету у меня тут рассиживаться, пошевеливайтесь, духи.
  Софья, прочитав послание, совершенно разнервничалась, негодуя. В листовке Петру борзо и безапелляционно требовал выдать Шакаловитого, Сельвестра Медведева и других смутьянов, личности которых были ним установлены, и тащить всех в Троицкий монастырь на следствие.
  Рассвирепев, Софья немедля приказала казнить Нечаева, но смекалистые помощники прямо поставили её перед фактом: штатный палач инвентарь сдал на поверку в контролирующие инстанции и когда вернут - неизвестно; приказала арестовать негодяя - ответили, что небольшая ватага стрельцов, оставшихся в Кереме, не могут оставить свои караульные посты, это строжайше запрещено уставом несения службы и прочее, прочее. Словом, открытый и повсеместный саботаж. Слава богу, хоть вечером покормили.
  Наутро Софья собрала мокшальских стрельцов, выступила перед ними с обжигающе-пламенной речью, перечислив свои заслуги перед ханством за время своего правления, проклинала врагов, говорила, что всё это происки Нарышкиных, они посеяли распрю, смущение и ревность, просила защитить её и великое ханство, говорила, что письма из Троицы писаны ворами, клялась, что никакого заговора против Петру она не замышляла, да и самого заговора нет и в помине, это всё иноземные завистники великого ханства рассорили с братом, что валовой внутренний продукт растет, что объёмы внешней торговли увеличиваются быстрыми темпами, растут товарообороты, что Шакаловитый - верный и честный слуга отечества, да и не Шакаловитого жизни ищут, а её и Иван-хана, что советники у Петру - лихие люди и разбойники, её чуть не застрелили, все были с незарегистрированными самопалами и луками, насилу она ушла от них и поспела к Мокше, вернувшись с поруганием из Воздвиженского, обещала милость и награды, угрожала взять в заложники детей и жен тех, кто пойдёт в Троицкий монастырь.
  После этого она провела второй митинг, уже для посадских людей (Прим. Посадские люди - первые представители малого бизнеса в Мокшальском ханстве, мелкие ремесленники, спекулянты, перекупщики, барыги, торгаши, фарцовщики), где озвучила примерно то же самое. Во время этих немноголюдных собраний, по её личному распоряжению, стрельцов и служилых иноземцев знатно поили вином. Даже полковнику Нечаеву, не жалея, наливали, а он и не отказывался, оставаясь, тем не менее, при своём твёрдом убеждении в правильности политики мудрого Петру-хана, широко и беззаботно улыбаясь чёрной бородой. На том же месте, где ему наливали, возле керемской стены он и уснул.
  Между тем в Троице напряжение было изрядным: во-первых Петру-хан так и не дождался своего посыльного Нечаева, который, должно быть, убит мятежными стрельцами, так думал хан, во-вторых, стрельцы, узнавшие об угрозе Софьи взять семьи в заложники, переполошились и того и гляди, снова готовы были сменить свою точку зрения, пойти на рывок и переметнуться к Софье.
  Ну, что делать? Надо было принимать радикальное и бескомпромиссное решение. Подумав несколько часов, Петру решился - снова направил Софье кудряво исписанный памфлет с требованием выдать заговорщиков и Шакаловитого, а также написал обстоятельное письмо брату своему - сохану Ивану, приложив к нему копии протоколов допросов стрельцов, которые со спокойной душой и сердцем сливали Шакаловитого, вешая на него уже не только главенствующую роль в заговоре, но и давние глухари и прочие нераскрытые преступления. Великий хан Иван, особо не вникая в суть дела и не желая, чтобы его тревожили по таким запутанным и сложным сюжетам, со своей стороны тоже направил требование Софье выдать Шакаловитого. Была и третья депеша в этот день - генералу Патрику Гордону, начальнику иноземных солдат в Кукуе, с описанием подробностей заговора и пропозицией прибыть со всеми войсками и вооружением в Троицу.
  Генерал Гордон во время этих разборок внимательно отслеживал развитие ситуации, трезво оценивая распределение сил между враждующими сторонами. И лишь когда стала видна невооружённым глазом расстановка сил, он принял волевое решение. Но сначала, для отвода глаз, он сделал формальный запрос главе Посольского приказа князю Василию Васильевичу Голицыну, мол, тут у вас в Мокше непонятки намечаются, скоро уж военное положение, надо полагать, будет введено, посему предлагаю: дабы не допустить столкновений и открытого вооружённого конфликта, который может привести к человеческим жертвам и вообще кончиться плачевно, предлагаю всех иноземцев, на всякий случай, из Немецкой слободы перевести куда-нибудь в другое место... да хоть в Троицкий монастырь, разместив аккурат между враждующими сторонами. Словом, берём на себя миссию миротворческих войск, как это принято в Европе. Голицын, не желая принимать на себя ответственность, сказал, что он доложит об этом врио великого хана Софье. Естественно, последняя категорически запретила передислокацию иноземцев. И сразу же, на следующий день, 5 сентября, Бутырский полк Гордона и все войска иноземного строя уже были в Троице. Вместе с ними там появились и други Петру по потешным войскам: капитан Франц Лефорт и поручик Яков Брюс. Были они приняты Петру ласково, он допустил их до своей руки и не только, а также лично поднёс по чарке браги.
  В столице, узнав о переходе всех стрелецких и иностранных войск на сторону Петра, всё яснее и яснее стала вырисовываться грустная перспектива для заговорщиков.
  Шакаловитый, осознавая, что ему ломится вышак, лихорадочно писал и рассылал всем мокшалям прокламации от имени Софьи, в которых основным подстрекателем к смуте были названы Нарышкины, мол, де, они комнату старшего хана Ивана забросали поленьями, а потешные Петру насильничают над людом, а сам Петру ничего не ведает об данных беззакониях, неправдах и хитростях. Редкая глупость и бред, надо сказать. Особенно как для человека, придумавшего изящный ход с Шониным...
  Ясное дело, эта малоактивная 'письменная война',со взаимными обвинениями, оскорблениями и претензиями, грязными публикациями, карикатурами на главных действующих лиц, это 'мокшальское сидение', вкупе с лившимися реками самогона и вина скоро наскучила боевито настроенным солдатам и стрельцам - как в Кереме, так и в Троице.
  Первыми не выдержали мокшальские полки и с утра 6 сентября, под улюлюканье, завывания, повязав себе на груди оранжево-чёрные полосатые ленточки, стрельцы сбились в могучую юрбу в Кереме, провозглашая клич, которому суждено было стать гимном этой решительной схватки за власть - 'Деды воевали!'. Сказать по правде, они и до этого знатно куролесили: по ночам вычисляли, отлавливали и отвозили в Троицу верных соратников Шакаловитого и активных зачинщиков смуты. Так, возле дома местного пономаря была устроена засада и конспирировавшийся там Обросим Петров, вышедши до ветру, был схвачен, скручен, бит и отвезён в Троицу. А Василий Голицын, глава Мокшальского правительства, вообще куда-то самостоятельно схоронился. Не подавал никаких весточек о себе и Сельвестр Медведев.
  И заполонили стрельцы двор керемский, и повторяли настойчиво и беззастенчиво своё главное требование - выдать им Фёдора Шакаловитого.
  Софья через парламентёров велела передать, что дырку от бублика получат они, а не Шакаловитого. И добавила, чтобы впредь не смели в дела её суверенные лезть. Тогда стрельцы ответили новой угрозой - ударить в набат, сбросив тем самым приличия и учинить массовые убийства и негуманные злодеяния. Невеликая горстка бояр, которые ещё оставались верными Софье, долго не думали, а наперебой стали стращать врио, что выгоднее сдать этого сильного раздражителя народных масс, чем идти в отказ, который будет чреват сильными последствиями. Так и говорили: 'Нельзя народу перечить, нельзя уже спасти Шакаловитого, бунт будет и всё мы пропадем! А так, сдадим Федьку, усмирим смуту и заново станем править, извлекнув, правда, уроки из происшедшего'.
  Софья некоторое время колебалась, плакала, даже перечила боярам, жалела прилюдно Феденьку своего, в любви до него клялася, но - чего только не сделаешь, чтобы остаться у власти - резюмировала парламентёрам: 'Забирайте. Я стрельских уважаю!'
  Те, располагая последней инсайдерской информацией от служивых Керема, сразу же бросились стремглав в церковь Святой Екатерины, где за клиросом, в углу, под перинами и лежал Шакаловитый, большими глотками самогона из бутылки время от времени пытаясь снять напряжение последних дней.
  Покорного и поникшего протащили его стрельцы мимо Софьи, быстро опустел керемский двор, схлынуло враз совсем недавно бушевавшее море людей, она же, собрав волю и силу, приготовилась отдавать новые распоряжения, но с удивлением обнаружила, что помимо стрельцов, исчезли со двора и те немногое бояре, которые буквально несколько часов назад клялись ей в своей лояльности и погробной верности.
  Поднявшись в палаты и глянув в окошко, она увидела шибко удаляющиеся от Керема стрелецкие цепи Зубовского полка и боярские кареты, силившиеся догнать их. Вся кавалькада уходила на Троицу.
  
  Лишь только доставили Шакаловитого в Троицу - сразу же начали пытать. Пытали его Бутурлин и Троекуров, пытали перед боярами и в строгом соответствии с процедурой пытки, которая была до этого написана лично Петру-ханом, но ожидаемого удовольствия, к немалому огорчению, не принесла - уже после 15 ударов батогами Шакаловитый раскололся, начал сдавать подельников, брать на себя участие в мятеже и всякую нераскрытую бытовуху. Ясное дело, канать за паровоза и быть грузчиком по делу ему было неинтересно. Пытку прекратили, отвели к подземную, сырую и холодную каменную келью, где он подробненько изложил на 8 страницах бумаги то, как хитростью вовлёк его в сети заговора Василий Голицын, как стращал его, грозился семью жизней лишить, как заставил его фиктивно возглавить путч, оставаясь в стороне, а затем планировал более всех воспользоваться его плодами. Выходило так, что инициатором этого антигосударственного выступления, этого произвола разнузданной стрелецкой военщины, был именно боярин Василий Голицын. А идеологом всего этого переворота был Сельвестр Медведев, имевший намерение занять патриарший престол. Сам же Шакаловитый и в мыслях не допускал сделать что худое Петру. А то, что в показаниях стрельцов прописано, что он давал поручения произвести пожар в Преображенском, дабы убить ханшу Наталью - маменьку Петру, то да, было такое, чего греха таить. Но в тот момент он действовал по принуждению Софьи, они там что-то по-бабьи не поделили... А сам же он очень, очень сильно уважает и любит Петру-хана и никому бы не позволил замыслить недоброе на его жизнь. Шакаловитый собственноручно подписал каждую страницу своих показаний, намереваясь выдать свои прегрешения за чистосердечные признания, свято рассчитывая на то, что ему зачтётся сотрудничество со следствием и остаток жизни он проведёт в ссылке. Ссылки он совершенно не боялся, дальше Тартарии, до Хуральских гор, всё равно не вышлют, а жить достойно можно и в Удмуртской земле. Да и тетка у него там...
  В тот же день, лишь только ознакомившись с показаниями Шакаловитого, Петру распорядился вымарать имя Софьи из ханского титула, заставил писаря тот час же написать соответствующий манифест с резолютивной частью о том, что 'отныне великими ханами Мокшальского ханства есть Иван и Петру и впредь в грамотах, в приказей во всяких делах и в челобитных писать своё великих ханов имянование и титлу по сему, как писано в сем указе выше сего', не глядя, подписал его с видимым облегчением, как после тяжко выполненной работы.
  К вечеру того же дня объявился в Троице и Василий Голицын с несколькими верными думцами, оказывается, последние три дня он скрывался в родовой деревне, отчаянно желая свержения Петру. Сейчас же, как и всякий мокшальский деятель, явившись в Троицу, с ходу заявил своему братцу Борису и всему штабу по принуждению Софьи к миру, что особа он государственная, всего лишь поручения врио выполнявшая, хотя всегда в душе не терпел её власть, ибо знал, что истинная власть есть токмо у Петру и послужить ему, учитывая его знания и опыт, желание имеет сильное.
  На это Борис Голицын, уже ставший влиятельным фаворитом, с неожиданно выпрямленной спиной, изменившейся дикцией и спесивым взглядом, хамовато отрезал:
  - Ты тут, знаешь, не особо сильно языком болтай. Я, конечно, перед великим ханом за тебя похлопочу, но ничего конкретного обещать не буду. Поэтому сиди тут и помалкивай, пока не спросят. Договорись с братией о помещениях для проживания. Я пойду, доложу, а ты жди решения. Там Шакаловитый про тебя такое понаписывал...
  Лишь через три дня наведал брата Борис. Кот Котыч к тому времени весь извёлся, изнервничался, мало спал, был сильно напуган, трясся: келью, в которой он остановился, то брали под охрану, то снимали охрану, то снова брали... Борис был сильно уставшим, не выспавшимся, борода его была неопрятна, но, тем не менее, он был в добром настрое.
  - Нормально всё. Отмазал. Сложновато было поначалу, - говорил он, садясь за стол, на котором была накрыта нехитрая и не очень свежая закусь, расставил ноги и выпил невкусного пойла - монашеской браги, настоянной на ржаных сухарях, - Сначала, конечно, великий хан ни в какую, - продолжал он, громко закусывая варёной репой, - Только казнить тебя. Кстати, Шакаловитого и всю его кодлу таки в распыл пустить подписал... Но уломал я его. А ты тоже выпей, чего уж там... Да не хнычь, Вася, всё путём. Это ещё, слава богу, что я отговорил Петру-хана от второй пытки Шакаловитого, а то бы он снова там наклеветал!
  Налил и брату браги, они выпили, после этого Борис покровительственно и троекратно расцеловал раскисшего, сгорбленного, плачущего Васеньку и, похлопав его по плечам, снова сел за стол:
  - Понятное дело, без срока не обойтись, - чвякая редькой, продолжал Борис, - Сам посуди, бунт - дело нешутейное. Но официально получишь не за бунт, а за другие вины - за дурные распоряжения во время Кырымского похода, за то, что промысла никакого не учинил и отступил прочь, и тем своим нерадением ханской казне учинил великие убытки, а великому ханству разорение и людям тяжесть, и за превышение полномочий и самоуправство - за то, что доклады и почты в первую голову подавал врио, а не легитимным ханам. В общем, чепуха, мелочёвка. Давай ещё по одной, будь здрав! - выпив, он занюхал чёрным, ржаным хлебчиком, после этого зашмаркал носом, - Но получишь по минимуму: боярство с тебя снимут, но звание князя оставят, недвижимость и прочее имущество конфискуют в пользу ханства, а ты с семьёй переедешь на север, куда-то в Архангельск что-ли.. В общем, сам решишь. Поживешь там годик-другой, пока тут всё не уляжется. Потом покумекаем об возвращении. Для формальности напишешь на имя Петру-хана челобитную про помиловку. Ясно?
  Молча, мелко трусил головой Василий, сидя на лавке с ногами, соглашаясь, светлая благодарность искрилась в его глазах, правой рукой он крестил Бориса, который встал из-за стола и, застёгивая пуговицу под горлом на кафтане, добавил: 'На содержание семьи твоей я выбил финансирование из ханской казны - по 1 теньге в день. Не ахти, конечно, но жить можно. Да у тебя и своих сбережений, поди, мало-мало есть, - усмехнулся он, развернувшись и направившись к двери. Уже подойдя к ней, он снова повернулся лицом к Василию Васильевичу и интимным, тихим голосом произнёс: 'Сам понимаешь, не бесплатно всё. Особняк свой, что в Охотном ряду, пока мы будем бюрократичными проволочками заниматься, жене моей отпишешь. Лады? Я тебя сильно прошу. Прощай'.
  Надев на голову будёновку (с недавних пор большинство соратников Петру перешли на этот вид головных уборов, тем самым подчёркивая свою принадлежность к оппозиционным Софье силам) и закрыв за собой двери, Борис громко потопал на подворье, а через него - в монастырь, к великому хану Петру. Князь Василий Голицын, беспрестанно вытирая глаза руками, стремительно бросился собирать вещи, ему нужно было поспешить в Мокшу и по возможности сделать так, чтобы конфисковано было лишь недвижимое имущество. О судьбе прочего имущества ему и предстояло нынче сильно позаботится.
  
  И вот, 12 сентября, наступил день расправы над участниками антипетруханского мятежа. Вывели изменников напротив монастыря, собрали народу большой дороги и зачитали приговор. Разумеется, активным члена заговора была впаяна казнь за то, что, забыв страх божий и их ханское крестное целование, умышляли его, великого хана Петру и мать его, убить, и говорили про него, великого хана и мать его, многие непристойные слова, которых не токмо говорить, но и мыслить недостойно, и приказывали товарищам своим в селе Преображенском нарочно зажечь. Но попутно Петру-хан решил устранить, как ему казалось, рьяных приспешников Василия Голицына: например, слыхом не слыхавшего о бунте боярину Леонтию Неплюеву, главе администрации города Севск, что аж на Брянщине, припомнили неуспешные Кырымские походы и присвоение имущества казнённого Грицка Самойловича, за это у него отняли боярство и сослали в ссылку на поселение в Пустоозеро, а поместья, вотчины, дом в Мокше и холопов великий хан отписал себе; боярину Венедикту Змееву вообще наказано было жить в его Костромской деревне до отдельного распоряжения из-за того, что тот имел несчастье состоять начальником Стрелецкого приказа в 1682 году на протяжении аж 4 месяцев. И таких горемык, из непричастных, набралось с 15 человек.
  Затем началась казнь. Сначала отрубили голову Шакаловитому, а затем ещё двум заговорщикам - Обросиму Петрову и Кузьме Черному. Петру-хан требовал, чтобы и прочим продолжали рубить головы, но народ взмолился, упавши в ноги Петру, прося о пощаде и мотивируя свои требования тем, что бунт - дело, разумеется, наказуемое, но это ж была лишь подготовка к бунту и трёх голов достаточно. Не желая с первых же дней прихода к власти прослыть жестоким палачом, прислушавшись к уговорам Бориса Голицына, Петру-хан, скрипя сердцем и зубами, нехотя согласился, смалодушничав. Но наотрез отказался отпускать оставшихся трёх полковников-смутьянов без членовредительства: приказал всыпать им батога и отрубить языки, что и было совершено.
  Весь на радостях от потехи с отрубанием голов, Петру, возворотясь в монастырь, тот час же сел за написание письмеца старшему брату Ивану. В нём он нацарапал, что пора бы уже'...и нам с тобою, приступить к управлению великим ханством ибо милостью божию нам обоим вручена ханская шапка прародительского нашего Мокшальского ханства, как это известно всем нашим братьям, окрестным государям, но о том, чтобы третье лицо соханом было с нами на равных правах, об этом нигде ни слова не говорится. Но сестра наша, Софья Алексеевна, самовольно начала управлять ханством нашим; это для нас неприятно, а для народа тяжело, это и тебе, хан, столько же известно, как мне... Я прошу тебя, брата моего, согласиться со мною, чтобы устранить её от дел, потому что она без нашего согласия писалась наравне с нами и распоряжалась самовластно и к нашей обиде хотела венчаться нашим прародительским венцом. Когда же, братец, мы с тобою будем вместе, тогда обо всем с тобою переговорим и всё решим; я же тебя, хана-брата, всегда как отца почитать буду. Писано печальным братом вашим, Петру-ханом, желаю вам здоровья и бью челом!'
  Затем Петру написал ещё одну записочку, сестре своей Софье, в которой требовал от неё отказаться от честолюбивых планов, прекратить плести интриги и подобру-поздорову почётно свалить из Керема в Новодевичьий монастырь.
  Отдав написанные бумаженции боярину Ивану Троекурову с приказанием передать их лично в руки адресатам, Петру, наконец, закончив дела с бунтом, а вернее доблестно придушив его, напялил на голову островерхую будёновку, принёсшую ему удачу в первом серьёзном столкновении за власть и поспешил в Преображенское к своим старым приятелям - Гордону и Лефорту. Сначала они выпили за встречу, но Петру не терпелось снова упражняться с потешными. И снова в тиши загремели выстрелы пушек, засвистели свистки, забили барабаны и затрещали трещотки, снова атаковали друг друга полки... Прежнее спокойствие вернулось в душу Петру. Он снова был счастлив.
  К концу сентября Софья освободила ханскую резиденцию в Кереме и перебралась в монастырь. Вместе с ней туда переехала её обслуга, туда же ежедневно поставлялась трапеза. Ей было дозволено свободно перемещаться по внутреннему двору, однако чтобы у неё не было искушений выйти за пределы монастыря, у ворот был поставлен круглосуточный караул из солдат Преображенского и Семёновского полков, присматривать за опасной сестрицей великий хан поручил Фёдору Юрьевичу Ромодановскому, боярину и душегубу, известному своей лютостью и низким порогом социальной ответственности. Все те, кто хоть каким-то образом проявлял к Софье симпатию, были разосланы в различные дальние города. Начальники стрелецких полков, присягнувшие повторно Софье и отказавшиеся выполнять требования Петру, были казнены. Лишь после этого, аж 16 октября, Петру торжественно и победоносно въехал в Мокшу. Однако с ним снова случилась неприятность-когда он ехал в карете по Троицкой дороге, то вдоль неё стояли стрельцы полков, не пожелавшие поддержать его в смутное время в Троице, стояли на коленях возле плах с топорами, вымаливая себе помилование. И снова Петру испугался, снова приключились с ним конвульсии, снова слёзы потекли.
  Со слезами на глазах и въехал он в Керем, где радостные крики людей не смолкали долгое время, принимая слёзы великого хана за слёзы радости и любви к подданным. Приказав остановить карету, Петру влез на её крышу и зачитал с бумажки подготовленное ним загодя обращение, в котором прытко и запальчиво обличил бывших сподвижников и родственников в преступных злодеяниях, назвав произошедшее 'правым реакционным антиконституционным переворотом, вызванным озлоблением реакционных сил, толкнувших страну на авантюристские попытки решения сложнейших политических и экономических проблем силовыми методами' и обрадовал сторонников, что '...при всех трудностях и тяжелейших испытаниях, переживаемых народом, демократический процесс в стране приобретает всё более глубокий размах, необратимый характер'.
  В течение двух дней Петру окончательно гасил пламя смуты - большинство стрельцов были насильно переселены в отдалённые районы ханства, на неплодородные земли, оставшиеся, хоть и помилованные, были переведены в разряд униженных и опущенных. В Успенском соборе старший сохан Иван радостно передал ему всю полноту власти, ликуя от сброшенного бремени великой ответственности. Затем Петру произвёл кадровые назначения, суть которых свелась к возврату во власть 'Семьи' - членов ненасытного клана Нарышкиных, а также отличившихся в подавлении мятежа соратников: врио великого хана была утверждена его маменька Наталья Кирилловна; Лев Нарышкин хоть и не принимал никакого участия в перевороте и был человеком дрянным, посредственного ума, невоздержанным к питию алкоголя и склонный к необъяснимым причудам, тем не менее, был назначен главным министром и начальником Посольского приказа - происхождение поспособствовало, всё-таки родной брат Натальи Кирилловны; также в перевороте, кроме удара бутылкой по голове, не был замечен и Тихон Стрешнев, но именно Петру настоял и назначил своего бывшего дядьку-воспитателя главой Разрядного приказа, ведавшего внутренними и приграничными делами ханства; Борис Голицын получил боярский чин и пост начальника приказа Казанского Дворца, то бишь отхапал себе на откуп, почитай, полханства - Владимирщину, Нижегородщину, Булгарию (Прим. Булгария - тюркское государство, существовавшее примерно с 10 века, в 1552 году оккупирована мокшалями, в 1920 году переименовано в Татарию/Татарстан), Астраханское и Башкирское царства, которые он принялся дотошно отжимать и доить; боярин Иван Троекуров, как ему и было обещано, возглавил Стрелецкий приказ; Яков Долгоруков получил в управление Мокшальский приказ; не был обделен и постельничий Гаврила Головкин, ставший членом правительства, ну и так далее.
  Через некоторое время на литовской границе при её незаконном переходе был арестован и этапирован в Мокшу Сельвестр Медведев, новость сия немало обрадовала и утешила патриарха Иоакима, по представлению которого тот был лишён иноческого звания, подвергнут пыткам и приговорён к смертной казни за воровство, измену и за возмущение к бунту, а также за распространении латинского толкования времени пресуществления. Однако приговор был вынесен с отсрочкой исполнения, Медведева заточили в каталажку при Троицком монастыре, где мокшальские церковники настойчиво проводили с ним регулярные и доверительные беседы с целью его отречения от католической ереси, обещая свободу. Поверив увещеваниям сиих добродетелей, Сильвестр раскаялся, написал покаянное отречение от католического прогрессивного учения, за что, по прошествии двух лет заточения, был прилюдно казнён отсечением головы на Красной площади как 'ведомый вор и единомышленник князю Ивану Хованскому'. При чём здесь Хованский? Могли бы чего-то и поумней придумать...
  Но это было потом. Сейчас же, весной 1689 года, Петру, отдав бразды правления Семье и совершенно забыв о своих же призывах к сохану Ивану касаемо необходимости самоличного управления державой, не желая оставаться в Мокше больше ни секунды, устремился в милое Преображенское, ближе к военным потехам, весёлым попойкам с другами, где жизнь была беззаботной, озорной и сибаритской. Именно такое, своеобразно-дистанционное, из Преображенского, управление государством было более всего по душе Петру: в Мокше правила маменька и прочие родственники, а ему время от времени привозили разные документы, которые он, не читая, подписывал перед сном. Поначалу иноземные послы недоумевали от того, что ханский килим в Кереме постоянно пуст и покрыт толстой пылью, однако и они вскоре привыкли к пояснению умнейшего Бориса Голицына о том, что великий хан Петру нонче в загородной резиденции, работает с документами. Сам же Петру наведывался в Мокшу весьма и весьма редко, чаще всего по пьяни.
  Так Петру стал полновластным ханом Мокшальского ханства, прочно водрузив на свою голову ханскую шапку.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть II
  Накануне великих свершений
  
  Осенью 1694 года в ханстве никаких особых, из ряда вон выходящих событий не происходило: великий хан руками своей матери Медведихи единовластно правил державой, своевременно подавляя в зародыше потенциальные мятежи, заговоры и бунты, обкладывая всё новыми и новыми оброками и податями население, казня сотнями потенциально возможных смутьянов, саботажников, заговорщиков, путчистов, главарей и участников подпольных ячеек и бандформирований, умело отбивая постоянные и напористые атаки разбойничьих шаек, кои плодились обильно и в громадных количествах, жестоко высекая скверну из многонационального народа. В общем, укреплял вертикаль власти, всё обычно и тривиально. На развитие Немецкой слободы, где компактно проживали иностранцы, варившие пиво (как его на ту пору звали в ханстве - сур) и курившие вино, а также на перевооружение и модернизацию потешных полков выделялись значительные ассигнования из казны ханства, регулярно проводились ассамблеи Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора (Прим. Театрализованные многодневные и многолюдные распутные пьянки власть предержащих, традиционный вид досуга тогдашней, да и нынешней элит), велась борьба с еретиками, отступниками, диссидентами и католическими схизматиками, а также войны с враждебными государствами, которых было вдоволь вокруг Мокшальского ханства, проводящих активную политику, направленную на дестабилизацию общественно-политической жизни ханства, стремясь разрушить его многовековый суверенный уклад и принудительно навязать чуждые ему ценности. Всё - как всегда.
  Именно в такой, обычный и погожий день происходили сии события. Дело было в Кереме, время - позднее утро.
  Жирные чёрные аппетитные мухи кружили по ханской рабочей палате.
  'Надобно бы указ по этим мухам издать да запретить их ко всем чертям...' - пробежала мысль в голове Петру-хана, его участие и переживание за благополучие ханства проявлялись буквально во всем.
  На улице, за окошками, было почти тихо, в них бился неяркий свет, чётко высвечивая слои пыли, которая кружилась и неспешно уходила вверх, к потолку. С воли было слышно как негромко хрюкали свиньи и лениво-безнадёжно перегавкивались, а ещё скулили с мольбой собаки, с вечера запряжённые в сани, изрядно покатавшие великого хана и его соратников по Мокше, домам ремесленников и бояр, где безбожно пили и кутили, они же, безвинные звери и привезли пьяных государственных чиновников в Керем, да так и остались забытые всеми во дворе перед входом, который охраняли с десяток невысоких аскеров (Прим. Аскер - солдат) особого элитного Керемского полка.
  Великий хан сидел на приступке, в тёмном засаленном кафтане, надетом на голое тело, в будёновке и в портах, которые оканчивались лаптями, он разглядывал самую главную ценность своей жизни - деревянную игрушечную лошадку, обтянутую настоящей кожей и полностью снаряжённую минисбруей. Эту игрушку, 'потешную лошадку', ему презентовал отец - Мокшальский великий хан Алексей Романов (Комбулат) (Прим. Андрей Комбулат -боярин, предок Мокшальских великих ханов, один из его наследников - Роман Кошка, выдал свою дочь Анастасию Романовну за великого хана Ивана IV, страдающего сильной формой мании величия (сначала нарёк себя 'великий хан всея Славоруси' - в честь формально далёкого и чуждого государства; затем покинул себе ещё титула - 'царь', это уже на тартарский лад; не угомонившись, придумал себе погоняло 'Грязный'. Когда ему указали на недопустимость присваивания чужих званий, от сильного перепугу ушёл в отставку, покаялся в самозванстве и взял себе фамилию супруги - 'Романов'). Андрея Комбулата в последствии переиначили на более благозвучную фамилию 'Кобыла', хотя, что из двух благозвучнее - вопрос), лошадка сия впоследствии дала всему прогрессивному человечеству многие реформаторские нововведения Петру-хана, с неё, по сути, и начались те великие дела, которые вывели Мокшальское ханство на путь европейского просвещения и цивилизации. Но это будет позже, много позже. Сейчас же Петру-хан, подперев громадную голову с кудрявыми смоляными волосами, думал и готовился вырабатывать вечные решения по дальнейшему расширению границ великого ханства, приращению его новыми землями и выходам к океанам и морям, до его естественных пределов, по введению мокшальского языка в качестве второго государственного в сопредельных странах и прочие лишённые логики глупости. Это было обычное дело всех мокшальских правителей, даже если они и не имели желания делать этого. Историческая миссия государства - превыше всего! 'И кто придумал эту миссию? - подумал Петру-хан, - Взять бы его сейчас да батогов раз сорок всыпать, а затем - кипятку, а потом - кости бы на ногах изломать да на дыбу, изменника...'. Он улыбнулся, от таких мыслей у него всегда становилось лучше, приятней и спокойнее на душе.
  Как обычно, не выдержав без движения и пяти минут, он встал и начал быстро расхаживать по палате, взмахивая руками и высоко забрасывая длинно-несуразные ноги. Пробежался кругом, затем сделал несколько десятков отжиманий от дощатого пола.
  Кровь со скрежетом начала двигаться, постепенно разгоняясь по телу великого хана.
  - Во! - воскликнул он, - Хорошо же!
  И резко, пока не покинула его мысля, подбежал к столу, беспрекословно столкнул с него объедки, бутылки, свечи и стаканы с недопитым вином, возмутив колонию мух, ухватил какую-то бумагу, перевернул её и на другой стороне, в принципе, окромя двух жирных пятен, вполне пригодной для использования, принялся писать очередной указ, как всегда, без пробелов и знаков препинаний.
  'Указ.., - бормотал хан, проговаривая писанное, - Дыбы зело худо не чувствовать себя с утра, а бодрость в теле иметь развесёлую, повелеваю всем гражданам и гражданкам Мокшальского ханства по утрам делать упражнения физические, как-то ходьба, пробеги и отжимы от полу тела на весу. Кто отлынивать да ослушаться, повелеваю батогами бить30-тью ударами да опале предавать'.
  Написав и перечитав свою заботу о здоровье нации, Петру остался доволен собою и засмеялся, должно быть, посчитав употребление батога уместным и архинужным делом.
  В другом конце палаты, там, где покоились ханские детские куклы, стоял спиной к нему, выглядывая в окно, сделанном из слюды, его ближайший друг, фаворит и сподвижник, отъявленный корыстолюбец, взяточник, коррупционер и главный советник Александр Меншиков. Он безо всякого интересу смотрел на виселицу в центральном дворе Керема, на которой неспешно и важно раскачивались повешенные вчера трое каких-то юродивых бродяг, которые сдуру удумали поцеловать ноги пьяного великого хана. Сие вызвало правителя к потехе и привело к данному тривиальному и прогнозируемому последствию. Меншиков зевнул. Он был босой, в одном исподнем белье и крутил в руке перо простого гуся, время от времени ковыряя ним в зубах, волосы его были немыты и в свете проникающих лучей солнца казались сильно смащенными подсолнечным маслом. И без того узковатые глаза жмурились, сливаясь с выщипанными бровями, отчего казалось, что на лице первого сподвижника четверо аккуратных тёмненьких бровей.
  Они проснулись около получаса назад, спали прямо здесь, на рабочем месте, на ханском килиме. Головы у обоих нестерпимо болели, причиной похмелья была вчерашняя очередная ассамблея Всешутейшего собора, который проходил в Грановитой палате Керема, был весьма результативен и наполнен принятыми резолюциями. Сначала посвящали в действительные члены кого-то сильно пьяного, Петру-хан, тоже пьяный, рукопокладал его, ибо архиепископ Собора Никита Зотов был чем-то сильно занят, лёжа возле окна на полу, сам Меншиков напился так, что пришлось вызывать лекаря и делать кровопускание, затем удало гоняли по ночной Мокше на описанном выше транспорте, будили всех и горлопанили блатные песни про воровскую романтику (ясное дело, с подачи Алексашки), по дороге пили из бутылок, заехали даже в храм, где для смеха побили попа и нагадили дерьмом на пол. В общем, тоска, хандра и меланхолия.
  - Шур...Шура, - обратился к ближайшему сподвижнику великий хан, - Может, пообедаем и похмелимся?
  - Петя, какой обедать? - Меншиков не зря слыл у современников выдающимся государственным деятелем и всегда радел об державе, - Державные дела надобно сперва совершить.
  Для большинства державных деятелей петруханской эпохи путь в чиновники наверх по служебной лестнице пролегал четырьмя вариантами (собственно, оно и нынче почти так же): по происхождению - ежели иноземец, таким особенно хан даровал премного привилегиев, всяких и разных; по блату - родственник власть имущего или прошение о нужном человечке; через стакан - Петру-хан дюже уважительно относился до людей, что наравне с ним пили всякого шмурдяка; ну, и через постель. Именно по последнему из упомянутых путей и вошёл важно и достойно в мокшальскую историю Александр Данилович Меншиков, перекочевав к Петру-хану транзитом из койки Франца Лефорта.
  Сначала молодой Сашка Меншиков просто стал оставаться на ночь или в Кереме, или в Преображенском, а чтобы дурацких и порочащих достоинство великого хана сплетен и слухов не ходило, оформили его поначалу в постельники к Петру, а затем перевели в денщики. Поэтому их посиделки и частые совместные проведения ночей в одном ложе Петру-хан так и пояснял особо ретивым любопытщикам - работаем, мол, много, науки постигаем, времени и так не хватает, чтобы его ещё на всякие условности тратить... И вообще, не сметь приставать к хану с таким вопросами! Он сам знает, что, да как! Ну а насчёт Алексашки, так прямо, к справедливости его и скажем, что формальную должность денщика он принял на самый сурьёзный манир и стал трудиться ним к великой радости и умилению Петру.
   - А что у нас? Али оказия? Али смута стрелецкая опять? - хан, повернув голову в сторону Меншикова, забеспокоился и сглотнул слюну. Сглотнул не потому что испужался, просто после вчерашнего Собора нестерпимо хотелось пить. А уже потом испужался, сурьёзно испужался...
  До конца дней своих великий хан, правитель и владыка Мокшальского ханства будет бояться бунта стрелецкого, бунта безжалостного, свидетелем коего он стал в 1682 году. Даже после его окончательного удушения, он вечно ожидал его повторения, ещё более яростного и контргуманного. И подобие бунта в 1689 году, когда он узурпировал власть и турнул подальше законного хана Ивана, только подтвердили евонную аксиому, дурно сформулированную молодыми и неокрепшими мозгами, что бунты - дело перманентное, для великого ханства обыденное, к ним надобно быть завсегда готовым и давать самый беспощадный отпор, заговоры - повсюду! В принципе, вся жизнь великого хана с той поры была посвящена ожиданию этого главного, решительного, генерального и окончательного бунта. Ежедневно он думал об этом, ожидал покушений и вычислял многочисленные заговоры вокруг себя, от этого в голове у него делались какие-то неправильные и патологические вещи. Он уже сам мечтал принять в нём активное и деятельное участие, в бунте этом. Чего греха таить, были мыслишки и самому бунт замостырить. Однако же они быстро помирали, ибо глупо генерировать бунт супротив себя. С целью частичного высвобождения своего естества от деструктивных желаний, которые становились сильнее и жгуче день ото дня, великий хан устраивал расправы с псевдобунтарями - простыми крестьянами, священниками, горожанами, солдатами и прочим невинным людом, обвиняя их в измене и клятвоотступничестве, чудовищно пытая и прилюдно казня за преступления против верховной власти и её укреплённой вертикали. Однако ж, отвлеклись мы. Причём, здорово отвлеклись.
  - Почта нерасписанная уже четвёртый день лежит-мается в приёмной, а ты всё никак не можешь до рабочей палаты добраться! - наконец Меншиков повернулся в сторону хана, произнеся сию фразу.
  Петру-хан приободрился: 'Делов-то, давай, тащи сюда, это мы враз, это мы мигом...'.
  Алексашка вышел и буквально через минуту вернулся из так называемого предбанника, держа в правой руке бумажную ширинку (так в ханстве называли полотенца), длинную простыню, неся её около ляжки, отчего эта ширинка забавно развевалась, крутясь в полутьме рабочей палаты.
  Хан не дождался, когда к нему приблизят текст, нетерпеливо бросил: 'От кого малява?'
  Храня паузу и не удосуживая его ответом, лишь подойдя к Петру, Меншиков ответил: 'Славоруський отаман Иван Степанович Гетьман просют тебя за помощь'.
  - Ишь ты, меня просют... И что этому деду от меня нужно? Чего испорошает? - Петру заметно всполошился, перебрался на ханский килим, нашарил на нём ханскую шапку, отбросив волосы с плеч назад, одел её на голову, затем, храбрясь, распрямил спину.
  Взяв в обе руки депешу и повернув его боком, поближе к свету, Меншиков начал полностью читать послание, с самого его начала: 'Ясновельможный государю, Мокшальский великий хан...'
  - Давай без воды, чего там по делу прописано? - оказывается, обилие слов сегодняшним утром тоже весьма травмировало душевное здоровье Петру, собственно, этой фразой он и хотел это сказать, но решил высказаться лаконичнее, поделикатней что-ли...
  -Ага, - кивнул Шурик, - Щас, - он стал водить глазами по письму с одной стороны в другую, хан же, напротив, свои глаза прикрыл.
  Через несколько мгновений Меншиков забубнил: '...пишу тебе, что складности у нас с отаманской твердыней Азак (Прим. Азак, чаще Азов - населённый пункт-крепость, основанный в 13 веке и оккупированный отаманцами в 15 веке, с 1637 по 1642 - завоёван и пребывает под властью славорусов и донских козаков, в 1696 году снова взят славорусами, в 1711 году без боя возвращен мокшалями отаманцам. В 1736 году опять завоёван славорусами, донскими козаками и мокшалями, входил в составы Азакской, Екатеринославской губерний и прочих территориальных образований на территории Славоруси, в 1887 году азакские земли незаконно отчуждены от Славоруси, в 1919 году вернулись в её состав, но уже в 1924 году снова были отхапаны, да еще впридачу с Шахтинским районом), что на море Азакском стоит.., что мы её два раза перемагали, но оба раза сдержать не сдюжили. Нонче нею снова кырымцы с отаманцами володеют. А она нам, славорусам, вельми потребна, так как не даёт можности вольно плавати Азакским и Скифским морями (Прим. Скифское море - ныне Чёрное море), во время воен с кырымцамии отаманцами Азак неизменно в тылу нам шкодит...'
  Великий хан открыл глаза с изрядным удивлением, воскликнув: 'Ну, так а нам с этого что?! Недопонял.., - и через несколько мгновений, - А, ясно. Можешь не продолжать. Этот хитрый старикашка, за то, что пять лет тому назад он не поддержал бунт Софьи против меня, хочет за это с меня же и поиметь. Да кукиш ему под нос, больно мелко для меня, как говориться, каждому давать, сломается.., - и, уже слазя с килима, Петру махнул рукой Меншикову, - Алексашка, плюнь, пойдём перекусим'.
  Но Алексашка поднял глаза, заволоченные дымкой похмелья, поглядел на Петру-хана, пожал плечами и произнёс на это:
  - Великий хан, тут про другое написано, тут дело не такое простое, как кажется. Ну, насколько я понимаю...
  Петру-хан, подивившись, снова резко сел на килим, опустил голову вниз, замолчал, а Меншиков после этого возворотился к чтению послания.
  - Пишут, что ещё в 1654 году, в Переяславе, что на Славоруси, местный отаман Богдан Хмель пытался заключить военный союз против третьих государств с отцом твоим, великим ханом Алексеем Романовым, да не сошлись в цене и в процентном распределении будущих трофеев. И хоть был подписан лишь ни к чему не обязывающий протокол о намерениях, а основных, официальных и важных документов, к сожалению, не было подписано никаких, однако можно сказать, что на том неформальном саммите был сделан первый, ещё такой непрочный, но уже задел стратегического партнёрства между великим ханством и Славорусью, - после этих слов Меншиков взял паузу и посмотрел на великого хана, ожидая его реакции на сие, но Петру-хан молчал, поэтому он продолжил чтение документа,- Так... Ну, это неважно, это так... А! Вот! Предлагаю, объединив усилия, провести контртеррористическую опецоперацию и окончательно решить азакский вопрос, пользы от этого будет немало как Славоруси, так и Мокшальскому ханству.
  Хан сначала вроде бы замешкался, однако быстро пришёл в себя и торопливо спросил: 'Сколько теньге предлагают?'
  Советник снова вернулся к документу, просмотрел его ещё раз, потом ещё и в итоге сделал совсем невесёлый вывод: 'Про теньге ничего не прописано. Пишут, что это всё бесплатно - как мы им, так и они-нам'. После этого вздохнул и отвёл глаза в угол палаты.
  Несколько минут оба молчали. Вместе с пылью и вот этим молчанием в рабочей палате повисла растерянность и даже обескураженность.
  - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - протяжно резюмировал Сашка.
  - Вот так-то, Шура, дальше уж, по-моему, некуда, - поддержал его великий хан, философически произнеся тираду с лаской в голосе, - Мало того, что на восточном фронте с Тартарией беспрестанно воюем, уж, поди, поболе четырёх веков, с поляками и литвинами (Прим. Литвины - граждане Литвы) вроде бы тоже по-мирному, без лишней крови вопросы еле-еле разрулили, перемириев достигли, так на тебе! с Кырымским юртом по прихоти славорусов ещё изволь воевать. Мы ж второй фронт элементарно не потянем. Это ж смерти подобно! - конечно же, Петру-хан в данной ситуации был совершенно прав.
   - Надо будет войска перебрасывать на юг с востока, снимать боеспособные части с оперативного дежурства, с важных направлений, передислокации, обозы, а с провиантом как? - размышлял вслух Меншиков негромко, - Не, не потянем, точно истину говорю - не потянем! Да и дожди скоро, а за ними зима, это уж вообще капут. Дохлый номер! - заключил ближайший сподвижник.
  Но великий хан его не слушал, он размышлял и, в конце концов, как-то безучастно, фаталистично, сказал без конкретного обращения к кому-либо, просто перед собой произнёс: 'Ну папаша, ну начудил, геополитик-самоучка, понаплодил, оказывается, документов, втравил меня, а мне расхлёбывай. Да ещё и со славорусами... Они ж только и могут, что в спину стрелять!'. Не выдержав долгих мыслей, он, крепко ударив себя ладонями по ляжкам, воскликнул: 'Кстати, а где это договор? Ну, протокол, то есть, со славорусами? Надобно, вообще-то, почитать, что там прописано было... Может, оно и не серьёзное вовсе'. Алексашка Меншиков поддакнул: 'А действительно, где протокол!?' - рявкнул и он, и тоже без определённой адресации.
  Призвали хранителя ханского архива Степана Бяталова. Тот ушёл, через минут 15 вернулся, хромая и жуя чего-то, поклявшись и побожившись, что полностью пересмотрел весь архив Мокшальского ханства, начиная аж со времен Ивана Калты (Прим. Иван Калта - Мокшальский великий хан, кликуха дана за неуёмное корыстолюбие и потакание повальной коррупции, от тюрск. 'Калта' - небольшая сумка, позже переиначенный в Ивана Калиту). И в этом ящике с архивными документами ни договора, ни уж тем более протокола со Славорусью не обнаружено. Побожился, перекрестившись и бормоча суру Аль-Рахман. Поверили, отпустили.
  По его уходу великий хан по-быстрому написал очередной указ о пользе и нужности хранения документов в архивах с указанием стандартного набора мероприятий, которые будут применены к лицам, ненадлежащее радеющих об них: дыба, колесование, ссылка и батог.
  После этого Петру-хан бросил весть всей челяди и обслуге Керема через Сашку Меншикова: 'Кто найдёт междержавный протокол, получит с великоханского плеча 5 теньге и трёхлитровку самогона'.
  Всполошился весь Керем, сбиваясь с ног, персонал кинулся искать треклятый протокол, подписанный по результатам стрелки в Переяславе, будь он не ладен. Да где там! Пропал, как и не было! Это было похоже на вредительство. Петру-хан подумал было, как бы снять кожу с виновника этого идеологического подкопа или руки ему самолично отрубить, но вовремя вспомнил, что не с кого снимать. Разочарованно крякнул и быстро заходил кругами по палате, поднимаясь на носки.
  Ну, нет - так нет. Обидно, конечно, стало хану. Почувствовал он себя беззащитным заложником. Но не оставаться же голодным из-за этого? Да и время обеденное подкралось незаметно, в серьёзных заботах и размышлениях.
  Петру-хан и Меншиков направились в трапезную, там их уже поджидало ближнее окружение, соратники и птенцы гнезда Петру: Фёдор Алексеевич Головин, Яков Вилимович Брюс, Фёдор Юрьевич Ромодановский, Борис Алексеевич Голицын, Алексей Семёнович Шеин, молодой, да ранний Гаврила Головкин и прочие официальные лица. Великий хан первым сел за стол, за ним и кореша опустились на лавки подле стола и принялись кушать.
  С перепоя все были голодные, остервенело жевали горячие пельмени, вприкуску с долмой, лихо припивая брагой, сдобренной медком, громко чавкали и сморкались носами. Ели руками, свинячили, оставляя на столе длинные следы от оливкового масла и лужицы пролитого уксуса. До разговоров пока дело не доходило.
  Наконец, по прошествии некоторого времени, когда у едоков стало тепло в животах от еды и пития, а в головах - расслабленно и неагрессивно, Петру-хан, икнув, повернул важно голову в сторону Якова Брюса и спросил:
  - Слышь, Яков Вилимыч, у нас туточки вопрос до тебя есть. Ты за Переяславский сходняк слыхал?
  - Слыхал, конечно, - ответил тот преспокойно, вытер нос платком, а потом, монотонно, бесцветно, на одной ноте, стал выкладывать свои познания, перебирая пальцами по столу, - Дело было в январе 1654 года, на Славоруси, в городе Переяславе, вот... Там была неофициальная встреча совещательного характера, проще говоря базар за дела, на котором присутствовал славоруський отаман Богдан Хмель, а с нашей стороны - специальный представитель Мокшальского великого хана Василий Бутурлин. Инициатива, причём явно с признаками афёры, предательства и подлости (а чего же ещё ждать от славорусов!?) исходила от Хмеля, у него было предложение заключить с нами сепаратный закулисный военный союз и общими усилиями захапать Литву и Польшу, мол, и та, и другая, нынче не в лучших кондициях и момент для удара зело удачен, о чём был подписан протокол о намерениях. Но стороны не смогли выработать единой позиции в будущих потенциальных территориальных приобретениях, поэтому дальше разговоров дело не продвинулось, боярин Бутурлин пообещал покумекать над предложением и укатил в Мокшу.
  Как водится, наши решили пойти другим путём и действовать умно, расчётливо и тонко: воспользовавшись разработанными Хмелем планами войсковых операций... кстати, тот толково и грамотно всё просчитал, этого у него не отнять! сами напали на Литву, захватили Смоленск, а затем и Вильню. Хмель одурел от такого вероломства и в страхе, что сейчас всё захапают, а ему ничего не обломится, и себе рвонул на Варшаву, попутно овладев Ливовом. Тут в сей неожиданно воспламенившийся региональный конфликт вмешалась Швеция и всем всё популярно растолковала, поэтому пришлось нам, подобру-поздорову, заключать перемирия с поляками и шведами. Там, глядишь, силёнок бы поднакопили и вновь принялись бы литвинов колошматить, но, как нарочно, Хмель помер, а новый славоруський отаман Иван Выговский, рьяный мокшалофоб и непримиримый националист (да они там все такие!), взял себе в союзники кырымцев и они, понимаешь, совместными усилиями причинили нам незначительное локальное поражение под Конотопом, а затем они вовсе подписал с поляками в 1658 году Гадячский договор, который возвращал всё как и было до хмелёвских инициатив.
  Хан помнил те времена. Помнил, как ему, девятилетнему мальчишке, отец рассказывал о жестокой войне со славорусами, их негуманности, непонятном языке, кровавых расправах, казни князя Семёна Пожарского, помнил ужас отца и его истории о том, как после катастрофы под Конотопом народ Мокши вышел строить фортификации в виде ям, намереваясь таким необычным образом отбиваться от интервентов, а сам отец, одев траурные одежды, готовился к эвакуации из города, навечно заточив себя вместе с семьёй в пыльных степях Тартарии за рекой Булга (Прим. Булга, Итиль, Валка - названия разных народов реки Волга).
  - А дальше? - нетерпеливо спросил Петру-хан, - Неужели славорусам простили такую подлянку?! Втравили нас в войну! За такое, вообще-то...
  - Какой там! - ободрительно протянул Брюс, опережая мысли хана, - Алексей Романов таких обид не прощал, а уж тем более, нанесённых славорусами, этими прирождёнными предателями и запроданцами! Подождал маленько, да и вмазал, когда те не ждали - не желая отдавать инициативу им в руки, а пуще чтобы подгадить и наказать, подписал в 1667 году с Польшей Андрусовский мир. В общем, мы тогда с поляками нормальную комбинацию разыграли и кинули этих незалежников - по договору поляки, которым неспокойные и вечно недовольные славорусы тоже поперёк горла уже давно стояли, отказались от Смоленска, а главное, не перечили против нашего протектората над Славорусью, вернее её территориями по левый берег Славутича, но это всё чепуха, главное - Кийов отдали! Правда, если быть точным, не отдали, а продали. Но то дело уже такое...
  - Ага! Понятно, - выдохнул великий хан, - Всё предельно ясно и понятно, товарищи!- повторил он, а затем, сбросив со стола ладонью валяющиеся на нём полосы лапши, важно решил, сопя, - Ну, в общем, так, други мои! - прокашлявшись и выпрямив спину, начал он, не поднимая глаз от стола, - Пока мы туточки все собрались, заодно и заседание Государственного совета проведём. Итак, по кругу имеем следующее: маляву от Гетьмана, недавно поученную, пишет, что оно хотят Азак-крепость завоевать. По причине того, что жития им нету от Азака этого, бьёт их в спину кырымец постоянно и без пощады. Посему славорусы контртеррористическую спецоперацию удумали провести. Однако сами не сдюжат кырымцев, просют нас подсобить им. Какие будут мнения по этому поводу? - огорошил своих опричников Петру-хан.
  Понятно дело, хоть и выпили немало, однако же веселье, лишь недавно родившееся, внезапно померло, замолчали сидящие за столом высокие мужи, смеяться перестали, задумались, но продолжали жевать и чмокать. Таким вот образом несколько минут в тишине все напряжённо размышляли. Ну и естественно, первым сообразил, что, к чему Яков Брюс.
  - Я вообще-то, великий хан, вот что думаю, - осторожно начал он, - Тут, ежели, помозговать, так Гетьмана с его спецоперацией поддержать можно. Оно и для нас пользу будет иметь значимую.
  - Это ещё какую такую пользу? - пренебрежительно и с вызовом фыркнул хан, жуя крыло жареного петуха.
  Брюс, вытерев руки об кафтан и потерев их меж собой, начал излагать: 'Дело, конечно, опасное и рискованное, однако же и выгодное, - поучительно приступил он к изложению своих размышлений, - Во-первых, славорусы уже два раза Азак этот завоёвывали, да и в войнах с кырымцами поднаторели, опыта приобрели немало. Ежели они опять захватят его с нашею помощью, то, посуди сам, Петру-хан, свою локальную задачу они решат - изгонят кырымцев из Азака и обезопасят себя от ударов с тыла. По великому счёту, большего им и желать не надобно и Азак этот - им без разницы. Ну, а во-вторых, и это главное! мы, взявши его их руками, сами там сможем остаться'.
  - И на кой ляд оно нам? - недоверчиво спросил хан, глядя в пустой стакан и шаря взглядом по столу, выбирая, чего бы ещё перекусить, остановился на селёдке, поливая её уксусом.
  Брюс поглядел на коллег-членов Госсовета, а затем перевёл взгляд в окошко: 'А море там тёплое, не в пример нашему, где Архангельск стоит. Державных резиденций и имений построить там возможно, рыбу тропическую промышлять, греться и купаться, почитай, цельный год. Ну и территориями новыми прирастать почти надурняка, да донских, наконец-то, под себя подмять тоже перспективно! - победоносно завершил Брюс, с изрядной долей превосходства разглядывая членов Госсовета, а потом начал сыпать, по всей видимости, домашними заготовками, - А то, что там, понимаешь? Тоже неспокойно! Там же, во-первых, сильно влияние Славоруси, а во-вторых, самих славорусов хоть отбавляй! Эта организованная ими совместно с беглыми республика - Вольное Донское козачество - оно нам надо? Помните, чем закончилась наша попытка завоевать их и присоединить к великому ханству? Войной! - обвел взглядом Яков Вилимович сидевших за столом, но, к своему удивлению, в их глазах ничего не засветилось, - Ну, Разин. Стенька Разин. Может, слыхали такую фамилию? Ну, дело-то громкое было.
  Соратники не помнили ни черта, а может и не знали ни черта.
  - Ну ладно, это неважно пока. Важно то, что нам эта вольница совсем ни к чему. Вы все знаете: там, где вольница, там неспокойно и нестабильно, до измены недалече. Представляете, они ж мокшальской власти не признают! - шепотом, но отчётливо громко произнёс последнюю фразу Яков Вилимович так, словно это наибольший грех во вселенной, - Тут их, понимаешь, попутно и приструнить можно. А потом уж и в ханство интегрировать, прописать по избам, документов об этом раздать, чтобы потом с чистой совестью давать вооружённый отпор любому, кто варежку раскроет, кидая предъявы про свои 'исторические, этнические и исконные земли'. Да и себя обезопасим. И вообще - пора их к ногтю прижать и на службу себе поставить. Пущай южные околицы великого ханства охраняют!
  Как уже стало понятно, Яков Вилимович, во-первых, имел здоровенный зуб на донских, а во-вторых, быстро ориентировался в выгодах реальной геополитики. Недаром же был шотландцем, взращённым на мокшальской доктрине мироустройства, да и сам родился в Мокше, тут же и родители его подживали. Почитай, свой, суверенный мокшаль, духовный патриот, державник.
  Петру-хан такие вещи не менее быстро осознавал, особенно касаемо выгоды: 'И то! Мне нравится. Любо гуторишь!' - мгновенно прогремел его зазвеневший голос. Да и беспринципные опричники, члены Госсовета на это безобразное и волюнтаристское предложение радостно закивали головами.
  - И это сильно хорошо, что тут интересы наши со славорусами совпадают, ибо самим нам дело это никак не провернуть, -продолжал содокладчик, голова у Брюса работала отменно, аналитически и прагматично.
  - Точно, точно... Во-во, не потянем одни... Никак...Кырымцы с отаманцами - это ж не поляки, это звери сущие... Технологии... Знаешь, крепкие какие... Истину говорит... Фундаменталисты... Региональный лидер.., - всполошившись, загалдели вразнобой сподвижники. Понятное дело, одним воевать против Кырымского юрта тоскливо и неперспективно.
  А Брюс дальше продолжал: 'Ясак, то бишь, дань уже, почитай, 450 лет платим - то Тартарии напрямую, теперь через Кырымский юрт. Всё-таки 40 тысяч дукатов ежегодно! А ведь их ещё нужно за кордоном купить, доставить в ханство, да под охраной, и курс в последнее время нестабильный, а это ж всё тоже расходы... Ежели надавать им по мордасам, так и платить не нужно будет. А это - существенное послабление нашему тягловому (Прим. Тягло - суверенная фискальная система по отжиму кровно заработанных у населения) народу, подати снизим, будем стимулировать экономику и её развитие.
  - Можно и снизить, - сказал Петру-хан, но тут же вспомнил, что делов ему предстоит совершить прогрессивных ещё ой как много, - А можно и не снижать, пущать платят на вроде как на ясак, а теньге эти себе на развитие будем оставлять. В крайнем случае, сварганим что-то по типу фонда. Ну, вроде стабилизационного...
  Соратники одобрили: 'На развитие... Как же! Дело нужное... Стабфонд... Дельная мыслица... Раньше де, просто воровали, а теперь - всё в стабфонд... Толково придумано... Хе-хе'.
  А Брюс всё продолжал потрясать логичностью своих мыслей.
  - Ну, а в-третьих, кырымцыв настоящее время только со славорусами воюют в южном регионе, а те, стало быть, сдерживают их от дальнейшего продвижения на север, то бишь, на нас. А ежели славорусы полягут все? Или заплотют им кырымцы бакшиш отступной? Они ж ой какие хитрые! Я про кырымцев... Да и про славорусов, слава богу! А то, глядишь, и сообща на нас попрут! - вовсю разошёлся в своих выкладках и предположениях не в меру впечатлительный шотландец.
  - Да ну? На кой? - удивился великий хан.
  Яков Вилимович на это лишь промолчали весьма многозначительно покивал головой.
  Петру-хан задумался. Минуты три думал. Собрание ждало реакции и возможности обмена мнениями.
  - А, выходит, правда твоя, могут же!- резюмировал великий хан.
  - Точно, точно...Во-во...Эти, да, могут... Уж сколько было... Волчье племя... Попрут... Все славорусы предатели... Мало ссылали, только и могут, что в спину стрелять.., - члены Госсовета снова были правы, вразнобой обмениваясь мнениями. Шла широкая и живая дискуссия.
  - Я, великий хан, с Иваном Гетьманом переписку веду обширную, - подал и себе голос Фёдор Головин, - Так я тебе так скажу, котелок у него варит, грамотный дядька. Ты ж сам посуди - сколько уж лет мы их цапаем, отаманцы жмут, поляки давят, а всё никак. И вроде бы людей там несоизмеримо меньше, и земли малые, а результат всё для нас неприемлемый.
  Госсовет и на это закивал, значительно повысив тон обсуждения.
  Между тем великий хан решил взять главенствующее слово:
   - Они, вообще, эти славорусы, несчётное количество разов тут у нас в ханстве смуты творили, всё лезут сюда и прут, никак не могут угомониться, что мы землицы ихней маленько заняли... Задиристые, однако!
  - Я ж тебе, Петру-хан, за то и гуторю, - для усиления эффекта образованнейший Яков Брюс пустился в исторические изложения, - Вон, в 1562 году побили князя Мещёрского и отвоевали себе назад Чернигов.
  Сидевшие за столом члены Госсовета перестали жевать, с интересом прислушиваясь к россказням Брюса. А тот речитативом рубил дальше, нарочно нагоняя тревогу и страх:
  'В 1580 году славорусами была полностью выжжена вся Смоленщина, нашими войсками были оставлены значительные территории, захвачены Великие Луки с пригородами и пал Стародуб, товарищи! И именно эти выпады во многом предопределили исход нашего поражения в войне с Речью Посполитой. А смута? Кто позабыл смуту в Мокше, которая началась в 1598 году, а?'
  Щёки Петру-хана возгорелись, глаза расширились, историю той смуты он знал хорошо, никогда не забывал и панически боялся её повторения, ибо очередная смута грозила непоняткамии возможной потерей власти. А Брюс продолжал дальше напирать.
  'Забыли, соколики, на чьих саблях Лжедмитрий I и Лжедмитрий II стали Мокшальскими великими ханами? На саблях славорусов и их верных приспешников поляков! - обводя взглядами поникших сподвижников как бы обвинял их Яков Вилимович, - А может кому-то напомнить, кто вместе с литвинами и поляками сбросил с трона нашего великого хана Василия Шуйского, который свою смерть нашёл на чужбине? Опять же, славорусы! А по чьей вине мокшальский народ в 1610 году присягал на верность католической вере и королю Польскому, отбивая исступлённо поклоны пустому месту? По их же вине сие унижение! И это ещё слава богу, что славорусы после этого оставили Мокшу и истинные патриоты великого ханства Дмитрий Пожарский и Кириша Минибаев (Прим. Настоящее имя так называемого Козьмы Минина), подняли народ мокшальский и свергли польского короля!
  Так что мы прекрасно знаем, что это за люди. Их же просто так не усмирить, шибко волю любят. А ежели они сообча с кырымцами на нас пойдут и тут, у нас, в ханстве, беспределы начнут творить и теракты устраивать, мстительно наслаждаясь? Подати людские себе позабирают. Молодёжь будут завлекать к себе. Все разбойники, коих развелось несметное множество, к ним присоединяться, это как пить дать! Мало того, что за Булгой и до самого окияна, магометане живут, так ещё и в великом ханстве начнётся исламизация. И это ещё хорошо, если не радикальная! А там и до сепаратизма недалече. И как результат - смута! Это не ордынцы (Прим. Орда - вооружённые силы Тартарии), с этими особо не договоришься, как Иван Грязный сделал. Это ребята отчаянные'.
  Чего и говорить, Яков Вилимович были или такой башковитый, или просто потрясающе подготовился к неожиданному, вроде как спонтанному заседанию Госсовета.
  - Та капец! - обречённо вздохнул великий хан. Но Брюс не обратил на эту ремарку внимания никакого.
  - Так что, крути - не верти, а лучше сейчас, пока славорусы с нами будут, это логово фундаменталистов - Азак - разрушить, да всех боевиков и главарей бандподполий изничтожить. И на некоторое время славорусов успокоить. Ну, и как я уже говорил, на перспективу, глядишь, и приазакские степи можно будет или под себя забрать, или, на крайняк, потом отвоевать, - подытожил заседание Госсовета Яков Брюс.
  - Согласен, согласен, - мелко сыпал Петру-хан.
  - Чявой уж там... Согласные... Так тому и быть...Бюрократы...Давно надо было... Я ж говорил, писал... Перестраховщики...Волокитчики... Формалисты, развели тягомотину.., - это постоянные члены Госсовета подводили его итоги.
  Окончательную резолюцию заседания сделал Петру-хан. Лично.
  - Значит, так и порешили! Пойдём со славорусами в экспедиционный поход на Азак. Народу нашему объявим, что это помощь братишкам по вере, так сказать. Повелеваю волю свою ханскую - дабы основные армейские силы не отводить с восточного фронта с Тартарией, что всенепременно будет чревато его прорывом, спецоперацию распланировать, опираясь исключительно на возможности локальных военизированных формирований, а именно потешных полков - Семёновского и Преображенского. Всё, конец заседанию. Наливай!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть III
  Первый бросок на юг
  
  Остаток дня принятия единогласного решения об аншлюсе Азака минул тривиально и скучно - сподвижники по привычке пили и гуляли по Мокше до поздней ночи. Однако великий хан в увеселительных мероприятиях участия не брал - мысли его всецело занимала скорая потеха, потеха реальная, с настоящим неприятелем, бусурманином, а не с деревенскими крестьянами, с настоящими пушками, свистками и барабанами. Он до того завёлся в предвкушении столь долго ожидаемого события, что ни секунды не мог усидеть на месте, всё ходил и бегал во внутреннем дворе Керема, подпрыгивая. Первая настоящая потеха!
  Утром в Мокшу из Кукуя доставили выдернутых из постелей самых главных военспецов - генералов Патрика Гордона и Франца Лефорта. Те были не выспавшиеся, изрядно помятые, грязные и чумазые. Петру-хан насилу их дождался, а посему времени им для приведения себя в порядок не дал, приказал лишь покормить гостей и похмелить, но немного, лишь для того, чтобы их светлые головы стали работать.
  Как только те закончили трапезу и значительно повеселели, полыхая розоватыми щеками, хан сразу же созвал прочих генералов и сподвижников - Якова Брюса, Фёдора Головина, Автонома Головина (говорят, что не родственники, хотя веры мокшальским историкам, сами понимаете, нету никакой), Александра Меншикова, Бориса Шереметьева, Алексея Шеина, Якова Долгорукова - на военный совет, который, принимая во внимание важность предстоящей войсковой операции, было решено провести прямо в Оружейной палате Керема.
  Когда денщики принесли в палату большой и тяжёлый стол, разместив его поближе к окошку, Петру торжественно поставил на него глобус, который столь удачно был сворован в Польше великим князем Василием Голицыным во время его командировки в Варшаву по вопросу подписания мирного договора в 1686 году. Великий хан, прижав пальцами свой рукав к запястью, согнул руку с локте, второй рукой поднял глобус и принялся его притирать, на стол стала падать какая-то шелуха и опилки, поднялась пыль и явно стало отдавать затхлостью. Закончив наводить лоск, хан вернул глобус на стол, взял в руки перо и кратко ввёл высший генералитет и советников в курс своих планов относительно предстоящей спецпотехи.
  - Дела у нас - сами знаете какие, заключив треклятый Вечный мир с поляками, обязались мы взамен воевать с отаманцамии кырымцами. И вот воюем-воюем, недавно аж два похода сварганили в Кырым, кучу средств угрохали, да все без толка, только людей зазря положили. И как-то все затянуто, неярко и, судя по всему... да вот и Яков Вилимович мне за то доклады совершал, бесконечно. А в то же самое время верная клика Отамании - Кырымский юрт - обустроился себе на Азакском море, кстати, неподалече от полуострова, твердыню там отгрохал, что зовется Азак и с недавних пор изрядно мешает нашему братскому народу славорусам. Предлагаю им помочь и совместными усилиями выбить кырымцев из Азака. Что скажите?
  - А сколько славорусы теньге дают? - словно урождённый мокшаль деловито осведомился Франц Лефорт.
  Петру-хан не удостоил его ответом, однако, несмотря на свои молодые годы, сделал правильный вывод, что от демократических вопросов в кругу сподвижников на будущее лучше воздержаться и продолжил:
  - Вчерась по этому поводу было проведено заседание Государственного совета, на нём было принято решение принять предложение славорусов касаемо совместного участия в походе на Азак.
  О попутных планах и параллельных выгодах для ханства Петру счёл нужным пока умолчать. Поэтому, чтобы на него, не дай боже, не посыпались вопросы, он быстро закончил совещание, которые длилось всего-то с две минуты, не более, да и то, около минуты заняли его манипуляции с глобусом:
  - Посему приказываю: завтра же преображенцев и семёновцев поставить под ружьё и выдвинуться на юг в сторону Азака, - деловито распорядился великий хан.
  Стоявшие у стола соратники прямо обомлели, лёгкая расслабленность и сонливость враз исчезла с них. Внезапно протрезвели.
  - Это как так завтра? Однако же, это здорово! - узковатые глаза Меншикова совершенно округлились, глупая улыбка растянула его губы.
  - Во даёт, завтра! - Франц Лефорт, по причине близких и даже интимных отношений с Петру-ханом, иногда позволял себе держаться с ним запанибрата.
  Патрик Гордон тоже изумлённо и с недоверием покачал головой.
  - Нет, великий хан, до завтра нипочём не управимся, полки с неделю собирать надо, пояснять, что к чему, учить маршировке на длинные расстояния, коней искать, провиант заготовлять, да и ещё много чего.., - авторитетно ввернул слово Автоном Головин.
  Разумеется, прослышав эти выводы и осознав, что потеха переносится на неопределённое время, Петру-хан совершенно взбеленился, припадочно и неконтролируемо стал орать: 'Как это неделю? Я вам из казны регулярно ассигнования выплачиваю несусветные, всё лучшее, что есть в ханстве, предоставляю, расходов на старую, стрелецкую, армию вовсе нет, ежедневно муштруем и упражняем потешных, а вы до сих пор не готовы?! Изменники! Мошенники!'.
  Генералы замолчали, втянув головы в кафтаны, норов Петру-хана был им известен не понаслышке, сами знали, какие обычно наказания применялись к тому, по чьей вине случались задержки начала потех, даже самые небольшие.
  Но довольно-таки быстро Петру, вспомнил о том, что негоже ему, великому хану, истерично кричать на подчинённых, теряя вес в их глазах, решил призвать он к совести военных чинов:
  - Я ж принял нелёгкое решение провести потеху вдали от Преображенского, с настоящим и коварным врагом, бусурманином, а мы не готовы... Да, мы совершенно не готовы.., - обиженным и тихим голосом резюмировал Петру, говоря эти слова, большие слёзы скатывались из его глаз.
  Всем стало неловко, все припомнили расправы великого хана с несогласными с его политикой, затравленно молчали, беспомощно моргая глазами, но положение спас Меншиков:
  - Петру-хан, никто же не говорит об неготовы, - сказал он ласково, - Просто надобно распланировать операцию в деталях, получить данные о рельефе местности в районе предстоящего сражения, просчитать возможность передислокации дополнительных сил неприятеля из Кырыма и Отамании, проработать вариант их локализации, спланировать направления главных и вспомогательных ударов, решить проблему подвоза провизии и боеприпасов да и, в конце концов, точно узнать, сколько человек насчитывает гарнизон Азака.
  - Совершенно верно, великий хан, нельзя начинать потеху, не имея на руках исходных данных, - поддержал Меншикова и Патрик Гордон.
  Тут пришла очередь опешить Петру-хану, уже он не был не готов к такому повороту. Ещё бы! В Преображенском, во время потешных упражнений, он подобной ересью никогда не занимался, там было всё понятно: в Пресбурге - 'стрельцы', их надобно атаковать, а ежели он в Пресбурге с полком заперся, то ему от 'бунтовщиков' нужно отбиваться и по возможности пленных не брать. Никаких планов и прочих бумагомарательностей им никогда не изготовлялось.
  Немного попереживав, хан скоро взял себя в руки, но всё-таки, с изрядным огорчением, спросил: 'А сколько времени уйдёт на это ваше планирование?'
  - Уж никак не меньше месяца, - быстро ответил Автоном Головин тоном, не допускающим никаких возражений и прочих мнений.
  Он давно был дружен с Петру и втайне имел несмелую надежду, что такой большой срок подготовки потехи напрочь отобьёт всякую охоту у великого хана её предпринимать. А там, глядишь, местные и привычные потехи в Преображенском или Коломенском увлекут его до невозможности, как это происходило всегда, и вся эта рисковая азакская авантюра, да ещё и против настоящего, всамделишнего неприятеля, выветриться из неспокойной головы.
  Но не тут-то было!
  Дело в том, что совершенно некстати, ещё вчера перед сном, вспомнил Петру свой разговор с Лефортом в Троицком монастыре, о том, что настоящий хан реально начинает службу отчеству только после первой победы над врагом, а уж затем и в Европу не стыдно заявляться. Поэтому хан резво склонился над глобусом и сразу принялся думать о форме и плане скорой карательной операции. Но для начала, повернув голову в пустой и тёмный простор Оружейной палаты, приказал подать вина. Затем непосредственно началось планирование спецоперации.
  - Ну, хорошо, начнём планир с самого начала. Какой примерно гарнизон кырымцев? - грозно спросил он свой генералитет.
  - А шут его знает! - беззаботно ответил Лефорт вытягивая шею, в нетерпении ожидая подачи вина.
  - Гетьман пишет, что около трёх тысяч человек, - поправил его Борис Шереметьев, сильно увлекавшийся военным делом, отслеживающий перемены на европейском военном театре и, вследствие своей занятости, редко принимавший участие в весёлых ханских застольях с обильным питиём, - А комендантом там служит паша Хасан Арслан (Прим. Паша - генерал, тюрск.), тёртый и непростой калач, прошедший боевую и диверсионную подготовку в лагерях боевиков во время...
  - Тьфу, чепуха! А я уж распереживался! - перебил его хан, - Да за один день сотрем их, даже неинтересно, - рассмеялся Петру, затем бросил перо на стол возле глобуса и обвёл глазами стоявших вокруг него мужчин, глаза его снова горели, а на лице образовалась улыбка, - Приказываю! Взять войско в пять... Нет, пожалуй, в сто раз превосходящее кырымское!!! Задавим их мощью! Трупами закидаем! За один день овладеем фортецией! Войска чтобы было 250 тысяч!
  В это момент внесли вино, уже налитое в большие чаши, никак не меньше литра в каждой. Соратники заулыбались, но приятный момент испортил Гордон.
  - Так не выйдет! - стал резать правду в очи великому хану упрямый шотландец, - В потешных полках всех вместе около одной тысячи солдат. А в Азаке - три тысячи! Где же взять ещё?
  Снова все замолчали, тревожно поглядывая на Петру, который и сам, вспомнив о количестве потешных, кусал губы, пальцами раскручивая глобус, наконец, родил решение: 'Ладно, так тому и быть, возьмём всю нашу новую армию, заодно и боевое крещение получим'.
  - А не рановато, великий хан? Старую армию мы с успехом изжили, а новую, по сути, только начали формировать, - усомнился Автоном Головин, но Петру не отреагировал на его сомнение.
  - Да взять-то можно и новую армию, - продолжал давить авторитетом Борис Шереметьев, - но и опыт от неуспеха Голицына учесть следует. По весне тяжко будет строем идти пешим, да и конным тоже, в Кырым дорог не будет, всё развезёт непогодой, обозы неминуемо отстанут, голод среди войска начнётся, смерти, болезни, как следствие, мародёрство, а за ним и буза среди местного населения, которое будут обворовывать и притеснять. Бунт могут поднять. Это как пить дать! И ещё неплохо, ежели неподалёку от Мокши, в пределах нашей власти. А ну как на Дону, среди покозаченных волнение поднимут? С ними нам нипочём не сдюжить, это шельмецы отъявленные.
  - А Борис Петрович правду гуторит, - отхлёбывая порядочно вина из чашки, поддакнул Алексашка Меншиков.
  - Да цыц ты! - резко, неожиданно и страшно рявкнул вдруг на него Петру. Перепугались все, Лефорт расплескал вино, залив себе штаны, Гордон вздрогнул и покрылся холодным потом, сам Шереметьев подавился слюной и долго, с протяжкой, свистя лёгкими, прокашливался, Автоном Головин сильно побледнел, а в палате, из того места, откуда приносили вино, раздался звук чего-то упавшего и разбившегося, потом кто-то приглушённо и зло матюкнулся.
  Как ни в чём не бывало, Петру кивнул Шереметьеву: 'Продолжай, Борис Петрович!'
  Тот, придушив проклятый кашель глотком крепкого вина, чувствуя веселье, начинающее греть живот, расстегнул кафтан на груди, давивший его нестерпимо, затем вообще сел на стул, закинул ногу одну за другую и вальяжно, с наглостью, продолжил:
  - Никакой быстроты продвижения у нас и в помине не будет. А без неё мы себя неминуемо демаскируем, кырымские лазутчики сразу же нас засекут, опередив нас в действии. Ну, допустим, дошли мы до Азака, так ведь там нас уже поджидают во всеоружии. А сходу Азак брать, даже в пять разов превосходящими силами, это, я тебе скажу, дело непростое и хлопотное. А ты ещё войска много брать хочешь, почитай всю армию нового строя, значит, придётся ханство оставить без обороны. Поэтому, крути - не верти, а придётся брать на потеху стрелецкие полки. Туговато у нас пока с военными кадрами, великий хан! Оголим все тылы, а ну как тартары двинут на безоружную Мокшу!? Что тогда? Опасно это.
  - А нам это не страшно, стрельцов, которые по пограничным крепостям рассованы, трогать не будем, вот пущай они и воюют с тартарами. А как те побьют этих смутьянов - так нам и лучше, меньше будет потом работы, головы им рубить.., - зло ответил хан и резко наотмашь махнул правой рукой, - А как тартары двинут на нас, мы об этом узнаем и скоренько вернёмся в Мокшу. Ну, точно, так всё и будет! Мы ж туда ненадолго, будем воевать малой кровью и на чужой территории! - Петру-хан быстро сориентировался, что, да к чему. Честно говоря, и сейчас, и дальше, в течение бурной жизни, его отношение к стрельцам было единственным и легко прогнозируемым - смерть, а от чьих рук - своих или чужих - вовсе не важно. - Эх, человек, давай ещё вина! - затем снова обратился к коллегам, - Ну и с этим, слава Аллаху, решили. Давайте думать об пути в Азак. Да где там вино? - Петру всё больше входил во вкус планирования войсковых операций, а в ханстве что за планирование без выпивки?
  Принесли снова вина, светлые умы с несколько минут его громко сёрбали и напряжённо думали, какие бы ещё умные предложения высказать великому хану. Первым скумекал Фёдор Головин.
  - Я, великий хан, в Польше, когда послом был, видел, как по рекам перевозят поклажи и людей. Строят такие большие струги (Прим. Струг - примитивная маленькая лодка, 'соструганная', иногда оборудована небольшим парусом) и на них возят, - робко предложил Фёдор Алексеевич.
  Петру сразу же подхватил эту идею, сильно она ему глянулась. Да и построить настоящий флот было его давней мечтой, это была уже взрослая потеха, а не наивные покатушки по Яузе на ботике.
  - А что, давайте понастроим лодок больших по подобию моего ботика в Переславле и на них повезём из Мокши провиант, вино, зброю и солдатню до Азака. На глобусе... вот, гляди туточки! реки соединяются, это очень возможно! Чёрт! Как интересно! А где воды не соединяются - по суше перетащим, волоком.
  - А строить кто будет лодки? Кто умеет? Лично я не умею! - прямо заявил Лефорт, который уже давно допил вино и пальцами, негласно, кривя порочную рожу, подзывал лакея, показывая тому на свою пустую ёмкость.
  Но великого хана было не унять, он уже прочно взгромоздился в седло необузданного колониализма, империализма и экспансии, лишь одно желание просилось из него наружу - что-то заграбастать, хапнуть, кого-то подмять под себя, поугнетать всласть, он ещё не знал зачем, но ему безумно хотелось выступить так, что никому мало не показалось!
  - Привезём с Белого моря лодкоделов, пущай тут струги варганят, - решил хан, - А что? Там могут, и здесь получится.
  - Как это 'привезём'? А ежели они не захотят? - стал открыто распекать Петру Автоном Головин, - А лесу где строевого взять в Мокше? Тут же у нас топи, болота, торфяники... Да и потом, забери их с моря, семьи без пропитания останутся, голодные бунты поднимут, марши пустых кастрюль, возмущённые бабы перекроют дороги... Быть может, пущай они лучше на Беломорье делают боты, а затем уже готовые изделия будут спускать на Мокшу?
  - Да не волнует меня это! - резко отмахнулся Петру, - Бабий бунт - тьфу, подавим! И не с такими справлялись! А с этими лодкарями приказываю так поступить: провести спецоперацию по принудительной депортации на общественные работы во благо отечества, среди ночи приехать, выловить всех этих ремесленников и доставить в Мокшу. Пущай здеся лодки делают. Для пользы ханству! А кто сопротивление оказывать будет или несогласие - всыпать 50 батогов и выслать... Кстати, куда ж их выслать, с Белого моря-то? Ну, потом придумаем... Франц Яковлевич, подготовь мне проект указа по данному вопросу. Ясно?
  - Ага. Сделаем, - очень собранным голосом ответил Лефорт, кивнул и нахмурил лицо, так он старался скрыть то обстоятельство, что уже давно и беззаботно пьян.
  Петру продолжал: 'И ещё один указ, дабы обеспечить постройку суден для провоза войска, Двинскому воеводе Фёдору Матвеевичу Апраксину беспрестанно направлять в Мокшу пиломатериалов в количестве, близком к избыточному'. Лефорт уже не мог произносить связанные слова, слабо икнул, совместив это с кивком головы.
  Но тут снова голос подал Шереметьев:
  - Ну, с транспортом вроде бы порешали. Я вот чего ещё думаю, великий хан, надобно отвлекающий манёвр провернуть.
  - Это как? - спросил Петру, но рукой остановил Шереметьева, когда тот уже был готов излагать, - Эх, человек, прикажи подать пожрать, изголодался совсем. Давай, Борис Петрович, поведай, что за манёвр.
  - Да простой весьма. Пущай часть наших войск со славорусами атакует Азак с запада, а другая часть скрытно вдарит в тыл с севера и востока. Они не успеют перегруппироваться, так как такая изящная и неожиданная комбинация будет для азакцев большой неожиданностью. И для нас такой вариант будет зело приемлем, войска сбережём немало. А если кого и посылать в лобовую атаку, так пущай славорусы и донцы под пули со стрелами лезут.
  - Ага. Толково! Подходяще, - одобрил и сей план Петру, кивая головой, - Так, погодь, я сейчас глобус приберу...Ага, ставь сюды, ставь, ставь.., - это он уже стольнику командовал, который принёс закуску и ещё винца, - Давайте, товарищи, перекусим и снова до планировки вернёмся.
  И взаправду, как только стали ужинать, так и планирование пошло веселее и бойчее. До самого темна всё планировали, планировали, планировали, причём, делали это так настойчиво и преданно, что сами не заметили, как напились допьяна. Традиционно, Меншиков с Лефортом сдались первыми, лежали на полу покотом, не подавая признаков жизни, но оба Головина (не родственники), Гордон и в особенности Шереметьев старались не отставить от Петру-хана, держались, да куда там! Когда соратники едва стояли на ногах и невпопад, перебивая друг друга, весело ржали, великий хан, для убедительности хряцнув ладонью о стол, утвердил коллегиально выработанный план предстоящей потехи.
  Суть этого плана состояла в следующем. Учли прошлые ошибки и дружно сошлись во мнении, что отправляться в поход осенью, накануне зимы, по меньшей мере неразумно, а по большей - дурость несусветная, ведь лучше всего весной, чтобы по максимуму использовать тёплые погоды и хоть какие-никакие дороги, посему решили: не медля ни дня, подвозить в Мокшу беломорских лодкарей, заставлять их мастерить плавсредства всю зиму напролёт, расчёт - харчами и их же семьями, взятыми в заложники на Беломорье; по весне, когда лёд откроет реки, на стругах отчалить из Мокши, пока земля подсыхает - дойти до Азака, а там водный караван уже нагонит пешее войско. Объединившись, все группировки, совместно, быстро и по-тихому осадят крепость и её гарнизон сразу же капитулирует. Ну, посудите сами, что ему ещё в такой ситуации предпринять? Когда их возьмёт в окружение великая и героическая армия великой страны, несокрушимая и легендарная, в боях познавшая радость побед... Разумеется, сдаваться и об ином даже не думать!
  Для этого Петру приказал разделить экспедиционную армию на два соединения.
  Первое - Славутическое соединение в 100 тысяч солдат под командованием графа Бориса Шереметьева, к которому для присмотра будет приставлен Яков Долгоруков, выдвигается на Славорусь, соединяется с 80-титысячной армией Ивана Гетьмана, в районе Сечи сообща грузятся на козацкие чайки (Прим. Чайка - славоруський огромный плоскодонный човен) и сплавляются вниз по Славутичу на юг, по пути следования заявляя и трезвоня всем и вся, что мол, де, плывут они в Кырым, чтобы завоевать его навсегда и положить край исламскому присутствию в Европе. Так сказать, привлекают к себе внимание, формируя ложную цель.
  Второе - Азакское соединение в 30 тысяч солдат, в состав которого будут включены Преображенский и Семёновский, а также Лефортовский и Бутырский полки, солдаты армии нового строя и осточертевшие стрельцы, разделяются на три отряда под командованием генералов Патрика Гордона, Автонома Головина и Франца Лефорта (что поделать? сколько людей, столько надобно и должностей, с обидами в поход идти - сущее наказание) и реками Мокшей, Окой, Булгою, Хопром и Доном идут к Азаку.
  Было и третье, перспективно-резервное соединение: донским козакам, которые оседло проживали как по верху Дона, так и по его низу, указом великого хана предписывалось по мере приближения мокшальской армии присоединяться к ней и поступать в полнейшее распоряжение генерала Патрика Гордона. Отаману Донского войска Фролу Минаю секретным дополнением к сему указу велено было Азакский поход держать в строгой тайне и никому, окромя проверенных старшин, не болтать.
  Хотя донские козаки никоим образом не подчинялись и даже открыто насмехались над мокшалями, административно не входили в Мокшальское ханство, а были совершенно независимы, Петру-хан рассуждал хрестоматийно - ежели писание листовок и воззваний сработало во время августовского переворота в Троице, то и тут, возможно, дельце выгорит.
  Общего командующего Южным фронтом Петру по оригинальнейшему своему решению назначать не стал, снова-таки, страхуясь от ревностей, доносов, скандалов и 'анонимных' выстрелов в спину во время боя, на войне всё это ни к чему. Руководить действиями войск будет военный совет, коллективный орган: консилия из Лефорта, Автонома Головина и Гордона, решения которого будут выполняться лишь после их утверждения великим ханом. Словом, бюрократия и тягомотина с формалистикой изначально были запланированы несусветные, что во время военных действий, когда просто необходимы быстрота и оперативность, откровенный недостаток, а ежели точнее выражаться - лишнее. Добавляло неразберихи ещё и то обстоятельство, что по своей старой привычке Петру во время мероприятий, которые могут нанести травму или, страшно даже подумать, смерть, предпочитал оставаться в тени событий, вовсе не рвясь в их гущу, скрываясь под чужим именем и совершенно абстрагируясь от своего статуса формального руководителя генеральской консилии. Так было и в этот раз - был изготовлен липовый военный билет на имя бомбардира Преображенского полка Петра Михайлова. В общем и целом, именно бомбардиром он и предполагал быть, в дела стратегические и тактические не лезть, а лишь утверждать решения военсовета. Не более.
  
  И вот сей план скрытно начал реализовываться. Сначала доставили беломорских умельцев в Мокшу, но по причине значительной удаленности от места будущего сражения, отсутствия пиломатериала и сложности с его доставкой из северных районов ханства (попросту, доставлять было некому, так как все мужики были депортированы на принудительные работы в Мокшу), было решено перенести центр отечественного кораблестроения в Воронеж, куда затем и отправили основные беломорские трудовые резервы, оставив небольшое их количество в Мокше. Ясное дело, в дороге не кормили, много мужичков отдало богу душу, проклиная и великого хана, и его дурацкие потехи, однако большая часть дошла и прямо зимой, по требованию Петру, 23 декабря 1694 года, не теряя ни дня драгоценного времени, приближая потеху, усердно стали валить лес и строить струги, плоты, боты, лодки и прочие плавсредства. Дабы поднять их моральный дух, в Воронеже заложили адмиралтейство и верфь, пообещав, что отличившиеся при постройке флота перейдут туда на руководящие должности. Ремесленники - люди простые, доверчивые, поверили, вследствие чего производительность труда была достигнута неслыханная - всего лишь за один месяц было сооружено почти 2 тысячи транспортных единиц!
  А напоследок Петру, по совету Франца Лефорта, прибегнул ещё и к дезинформации супостата, 20 января 1695 года было апробировано новое слово в мокшальском военном деле - из под пера великого хана выпорхнул указ о подготовке к новой карательной экспедиции на Кырым. В нём было прописано, что для этой экспедиции в Севске и Белгороде будет сформирована армия, были указаны даты начала похода и даже его завершения, точное количество солдат, форма одежды, фамилии генералов и прочих военачальников, командующим очередным бусурманским поиском назначался граф Борис Шереметьев.
  Ясное дело, любой разведчик заподозрит подвох и усомнится в правдивости документа, в котором открытым текстом обнародуются подробнейшие планы предстоящей войсковой операции.
  Но Петру-хан такими мыслями не тяготился, он был совершенно уверен в своём войске, в бесконечных реформирования которого минули последние 7 лет. Откровенно говоря, никаким более делами Петру с таким напором в своей беззаботной жизни не предавался, ну разве что кутежам и пьянкой... Но то ж национальная черта, а не обязанность! Поэтому большая часть времени посвящалась развитию потешных полков и напористым уничтожением старого поместного войска, а особливо стрелецкого. Собственно говоря, армейские реформы были начаты ещё его отцом, который проводил их с привлечением передового европейского опыта и кадров, спокойно, без потрясений, на основе подробнейших экономических расчётов, при неизменной привязке к мокшальским условиям и действительности. Реформы же Петру были более бесхитростны и просты: по его очередному указу мокшальское поместное войско принудительно загонялось в западные формы, несогласные подлежали наказанию батогами и ссылке, приоритеты в новой армии отдавались иностранным лекалам и кадрам, Петру верил им до невозможности, настаивая, что '...всё хорошее находится на западе, что, впрочем, не мешает ему загнивать...', как следствие, любой маразматик или проходимец с заграничной пропиской пользовался его неслыханным расположением и благосклонностью. Прознав про сие обстоятельство, мокшальская армия вмиг наводнилась аферистами, шпионами, диверсантами, лазутчиками, бомжами (Прим. Бомж - субъект без определённого места жительства) со всего мира и прочим элементом, о военном деле не знающими ровным счётом ничего. Их услуги щедро оплачивались из ханской казны. Поэтому от суверенно-мудрёной формулы 'сено-солома' всё же далеко уйти не удалось.
  Впервые в истории ханства армия получила единообразное обмундирование. Стоит ли вспоминать о том, что обмундирование сие было по типу заграничного, а именно шведского. Но с аутентичными элементами, лично привнесёнными Петру. Разумеется, первыми в новую форму были облачены преображенцы и семёновцы. Форма состояла из кафтана до колен; под него одевался приталённый по фигуре, укороченный камзол; на ноги надлежало натягивать облегающие, тесные, до колен штаны, именно натягивать, из-за неимоверной узости штаны приходилось сначала мочить в воде, а потом с силою натягивать; завершалось облачение ног чулками и тупоносыми штиблетами. На головах требовалось носить чёрные шляпы с тремя загнутыми полями - треуголки (драгунам), круглые кожаные шапки, обрамлённые страусовыми перьями (гренадёрам) и примерно такие же шапки, но отороченные медвежьим мехом и украшенные медными налобниками (бомбардирам). В холода нужно было надевать епанчу - короткий, до колен, приталённый и облегающий до невозможности плащ.
  Новобранцы новой армии были заставлены брить бороды, но оставлять усы, высоко их зачёсывая, кто не имел усов - предписано было клеить накладные. Громадное, гипертрофированно-болезненное внимание было уделено причёске солдата: напудренные предварительно волосы должны были быть зачесаны по бокам в две букли и заплетены в косу сзади. Нет смысла даже говорить, что новое обмундирование было весьма неудобным, посему, после получения замечаний от командиров по новой форме, Петру издал очередной указ, которым даровал великое ханское послабление - было предписано одевать солдата в новую форму не ранее как через три месяца после начала несения службы, предварительно обучив его стоять и ходить, словно тот проглотил берёзовую жердину, ровно и несгибаемо, а также было дозволено не пудрить волосы, но лишь в конном строю.
  Итак, первым делом Петру полностью перестроил потешные полки на тартарский войсковой манир. К этой дельной мысли он пришёл, изучив документы и сосчитав количество побед тартар над мокшалями в перманентно-нескончаемой войне, которая, то вспыхивая, то загасая, худо-бедно, тянулась свыше 400 лет. Затем было фактически упразднено старое поместное войско, солдатам попросту перестали платить жалование, а они отплатили той же монетой - дезертировали, на сборы не являлись, отдавать долг отечеству не желали. А Петру и рад был этому несказанно: казне выгода и поле расчищено для создания новой армии, которая будет построена по его разумению. Со стрельцами, понятно дело, тоже особо не цацкались - развели их по пограничным крепостям, подальше от Мокши, да и весь сказ.
  Основой новой армии прогнозируемо стали Семёновский и Преображенский полки, в дополнение к которым Петру приказал сформировать ещё два по их подобию - Бутырский и Лефортовский. На службу были призваны дворяне, живущие в своих вотчинах, которые размещались на расстоянии многих сотен вёрст друг от друга. Получив сигнал о сборе, эти дворяне должны были являться на главный смотр вместе с набранными из вотчин мужичками и ехать на войну, содержа за свои финансы и себя и своих людишек, которые составляли пехоту, а сами дворяне, соответственно - конные войска. Разумеется, дворяне были совсем не рады новому порядку отдачи гражданского долга - если раньше они передавали ханству во временное пользование своих крестьян для воинской службы сроком всего лишь на один год, то сейчас срок службы был не ограничен. На действительной службе находились также наёмники из Тартарии - калмыки и казанские булгары. Были ещё и пушкарские войска, сущее зверьё, дьявольски хитрые: при осаде городов или крепостей насыпали перед пушками земляные валы. И насыпали их до тех пор, пока валы не становились вровень со стенами осаждаемого объекта. А лишь после этого артиллеристы, втащив на гору пушки, начинали вести обстрел. Ужасно умная тактика, своей молниеносностью завсегда застающая врасплох неприятеля.
  Также, следуя вечным устремлениям мокшальских ханов по завоеванию Царьгорода (Прим. Царьгород - славянский вариант названия населённого пункта, ранее имеющего такие названия как 'Город Василевса', 'Новый Рим', 'Византий' и 'Константинополь', ныне Истанбул) и реализации откровенно бредового и самонадеянного слогана 'Мокша - Третий Рим', Петру много времени размышлял о его блокаде и фантазировал о том, как бы он победоносно вошёл в город, реализовав мечту своих предков. Но по причине ограниченности средств в казне, решение по осуществлению великой исторической миссии Мокши откладывались на более позднее время.
  Новая армия, командиры которой были сплошь иностранцы и в рядах которых также преобладали закордонные наёмники, сразу же была определена мокшальским духовенством в разряд 'поганых и безбожных еретиков', о которых они говорили, что проклятые иноземцы совершенно монополизировали доступ к телу великого хана и вьют из него верёвки, подбивая на дальнейшее дистанцирование от мокшальских традиций и уклада жизни и, чего доброго, завлекут Петру в агрессивные военные блоки. В глупой ситуации оказались и приезжие действительно грамотные заграничные вояки, которые, к своему великому сожалению, ни славоруським, который активно внедрялся Петру при дворе, ни мокшальским языками не владели. А европейскими языками, в свою очередь, не владели в Мокше. Толмачи из местных иноземцев нарочно искажали их слова, в переводе выдавая тех за распоследних дураков, оберегая своё место при дворе и искусно устраняя конкурентов. Так и получилось, что наверх при Петру-хане выбивались иноземцы, рождённые в Мокше и знавшие её язык, но всё больше уважающие громкую пьянку, а больше никакими другими достоинствами не обладающие.
  
  В самом начале весны 1695 года было закончено формирование отвлекающей армии Бориса Шереметьева, она довольно-таки скоро дошла до Славоруси, где к ней примкнули 80 тысяч прекрасно экипированных местных козаков под личным командованием Ивана Гетьмана. Как и было договорено, без лишних проволочек, по-военному, организованно, слажено и быстро, войска погрузились в козацкие чайки и поплыли вниз по Славутичу, искусно проходя пороги и развивая нешутейную скорость.
  Когда торжественным парадом провожали первую армию, в голове Алексашки Меншикова родилась совершенно здравая мысль, до которой до этого никто не додумался.
  - Великий хан, - повернулся тот к Петру, - А кто же будет твои обязанности исполнять, когда ты Мокшу оставишь и Азак пойдешь брать?
  - Чёрт.., - вырвалось у Петру, - Действительно! Это важный вопросец! Хотя, нечего тут думать. Вон, Фёдор Юрьевич Ромодановский будет заместо меня. Люб мне его норов.
  Ромодановский, знатный садюга, не слышал этого разговора, он смотрел на полки, проходящие мимо, испепеляя солдат ненавистью, выпятив вперёд тяжёлую нижнюю челюсть, блистал злобными глазами из-под тяжких и рельефных надбровий, тяжело дыша широким ноздрями.
  - Значится, надобно будет мне подготовить указ о временно исполняющем обязанности великого хана.., - чтобы не забыть, Алексашка стал выводить подвернувшимся кусочком золы крестик на руке.
  Петру рассвирепел: 'Никакого указа! Никакого временно исполняющего! Отныне никогда не бывать всяким там врио великого хана. Ромодановский будет исполнять обязанности на основании своего титула!'
  - Да? - подивился Меншиков, - Так у меня такой же титул. И князь я, и боярин... Кстати, а в натуре, давай лучше я останусь в Мокше, а он нехай с тобой на Азак паняет...
  Но великий хан не дал ему закончить сию нагловатую, лишённую субординации и уважения фразу: 'Ромодановскому повелеваю дать новый титул! Князя-кесаря!'
  Меншиков вытаращил глаза: 'Кого-кого?! Что за штучки? Это какой кесарь? Акушер, что ли? Это в Аптекарский приказ, а у нас нету такого по штатному расписанию. И быть не может!'
  Но, как нам всем доподлинно известно, желание Мокашльского великого хана, каким бы бессмысленным оно не было, есть вернейший закон для подчинённых. Уже через три часа Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в торжественной обстановке вручили ещё одну багрового цвета книжицу, удостоверение личности, свежесготовленное, пахнущее кожей и чернилами, о том, что отныне он ещё и князь-кесарь. И это прекрасно, товарищи! Вечером с энтузиазмом и песнями отмечали и обмывали очередное звание Ромодановского и, как производную от него, важное нововведение самого прогрессивного Мокшальского великого хана за всю историю.
  
  Первый клин основной ударной армии под командованием Патрика Гордона рушил из Мокши 7 марта 1695 года. Понятное дело, по задумке вся армия должна была двигаться единым фронтом, но Франц Лефорт, Фёдор Головин, Фёдор Ромодановский и примкнувший к ним Петру, накануне устроившие проводы, сильно напились и были не в состоянии предпринимать такие кардинальные действия, поэтому великий хан, внёсши, не поленившись, изменения в план операции, приказал гордоновому войску быть авангардом, выдвинуться к месту боевых действий, найди и подготовить места для причаливания стругов двух остальных отрядов, построить цепь фортификаций для прикрытия основных сил, прочесать местность, выставить дозоры и патрули, провести разведку и прочее и прочее... В общем, по максимуму все поклажи, провиант и вооружение перекинули на Гордона, его десятитысячный отряд с полусотнею пушек на четырёх тысячах телегах, всё ещё надеясь на сохранение в глубокой тайне таких масштабных перегруппировок войск, потащился без воодушевления в богом забытую, но как нежданно-негаданно оказалось, горячую точку. Вернее, до Коломны шли ещё бодренько, а вот 18 марта в Тамбов уже еле-еле втащились. Переночевав, Патрик Иванович с утра принялся поднимать отряд для продолжения похода, но был послан куда подальше. Он не отчаялся, настаивал, угрожал смертью за ослушание приказа и порывался выхватить свою пижонскую шпажку, так ему стрельцы, не особо подбирая выражений, разъяснили, что и не таких ставили на место, покосив глазами на свои заряженные мушкеты. По итогу, генерал Гордон написал в Мокшу срочную депешу о том, что по причине сильнейшей распутицы продвигаться далее нет никакой возможности, поэтому его отряд будет ожидать улучшения погодных условий в Тамбове.
  Получив сию отписку в Мокше, те, кому она предназначалась, также не слишком обременились спешкой и лишь 28 апреля 20-титысячное войско, его командование, великий бомбардир со своими верными собутыльниками - Автономом Головиными, Алексашкой Меншиковым, Яковом Брюсом и Францем Лефортом - на Мокше-реке погрузились в струги и поплыли на потеху, преисполненные шапкозакидательскими настроями.
  Конечно, плыли медленно, с частыми остановками, махали приветственно подданному народу, который, крестясь, принимал их за очередной набег тартаров по причине армейского обмундирования нового строя. В общем, плыли из Мокши до Азака ровнёхонько два месяца - то струги тонули; то сильный ветер поворачивал их обратно; то случались частые остановки из-за непогод; то несознательные крестьяне не хотели добровольно отдавать пропитание слугам отечества и приходилось применять силу, задерживая продвижение каравана; то долго перегружались со стругов на посудины, халтурно сварганенные посреди зимы в Воронеже из промёрзшего тёса; то долго перетаскивали грузы по суходолу под Сарычином (Прим. Сарычин - тартарский населённый пункт, досл. перев. Жёлтый Китай, ныне Царицын) с Булги на Дон, как водится, ничего не было подготовлено, лошадей было крайне мало, всё тягали на своём горбу стрельцы; то по городам искали и вылавливали подрядчиков, которые, обязавшись поставить запасы для войска и взявши за это предоплату, растворились на бескрайних просторах... Весь в предвкушении от будущей бусурманской потехи, Петру этих мелких неурядиц не замечал, беспрестанно пил с генералами за успех и даже успел написать в личке, то бишь личном дневничке, что '...идём Доном с великим поспешением днём и ночью. Всё чётко!'.
  А войско Гордона, проквартировавшееся в Тамбове больше месяца, вновь побрело на юг, прогнозируемо стрельцы, имевшие обиду (а это хороший мотив, и даже отменный), всячески саботировали все мероприятия и приказания командиров, были ленивы и наглы, от тягот похода принципиально отлынивали, демонстративно пили горькую, сачковали в работе. Поэтому немного не так получилось, как намеревалось - если согласно плану операции отряд Патрика Ивановича должен быть идти из Тамбова до Черкасска (Прим. Населённый пункт, бывшая столица Донского козачества, ныне станица Старочеркасская) три недели, то по факту этот вояж тянулся цельных два месяца.
  Видя разброд и анархию в своём войске, а также зная о том, что основной отряд ещё в больших грехах завяз, решил отчаянный и бесшабашно-храбрый шотландец Патрик Гордон как можно скорее дойти до Азака и самому его добыть, разумеется, в справедливом и честном бою. А что? Своего войска у него 10 тысяч, скоро он дойдёт до Дона, а там, согласно ханскому указу, к нему массово начнут записываться в добровольцы местные козаки...Он уже в красках, отчётливо, представлял себе, как приезжает великий бомбардир с неудачниками-забулдыгами Головиным и Лефортом, а Азак уже взят, генерал Гордон вовсю в нём комендантствует, справедливые суды проводит над кырымскими оккупантами, ставит на службу Мокше козаков донских и принимает их присяги...
  Так, в приятных раздумьях, с изрядным умиротворением на душе от красот степной земли, вошёл в июле Патрик Иванович с войском на территорию Донской вольницы. И, сказать по правде, поначалу был здорово обескуражен тем фактом, что, несмотря на ханский указ, козаки вовсе не спешат присоединяться к нему и даже больше - относятся к чужакам настороженно, с недоумением, а кто и вовсе враждебно, агрессивно и демонстративно разрывая указ Петру с требованием записываться в добровольцы и швыряя его клочки в рожи командиров подразделений. Было это Гордону неясным до тех пор, пока под Черкасском он не встретился с донским отаманом Фролом Миняем. Тот ему разъяснил, что на Дону люди простые, а у Патрика в отряде почти сплошь иноземцы, по-иноземному гуторят, поэтому Фролу стоило изрядных усилий удержать козаков от того, чтобы они не воплотили в жизнь угрозу 'порешить диковинных, невиданных доселе супостатов, неясно как сюда забредших'.
  После этих слов Патрик сразу же признал авторитет Миняя, проникся к нему сильным уважением и, желая получить его расположение, поведал ему всё о планах великого хана, а заодно и своих персональных.
  Слушая его, Миняй беспрестанно тёр свою чёрную бороду, а когда Патрик закончил, громко расхохотался, тряся серьгой в ухе, отсмеявшись, сказал, что времена нынче уж не те. Азакская крепость сильно переменилась: кырымцы и отаманцы обнесли его высоким земляным валом, за которым выкопали ров шириной в 15 саженей с деревянным частоколом. А сам Азак двумя каменными стенами окружили. За полверсты от крепости насыпали ещё два земляных вала. Но и это было не самое главное. Попереди крепости, за три версты наверх по Дону, кырымцы воздвигли по оба его берега по каменной башне с пушками - каланчи, и меж ними протянули железные цепи, так что на стругах приблизиться к крепости никак невозможно. И вдобавок, неподалёку от каланчей ещё форт с гарнизоном дислоцируется. Да и слухи ходят, что за ханскую 'тайную передислокацию' давно уже многим известно, именно поэтому под Азаком кырымцы частенько совершают конные вылазки для разведки, а море прямо-таки заполонено судами отаманского и кырымского флотов. Так что самому рыпаться туда, с одним пехотным отрядиком, Гордону резону не было никакого, ежели и идти на штурм, так дожидаться подхода основных сил нужно.
  Уже когда отряд Патрика Ивановича был в Черкасске, козаки совершили дерзкую вылазку и добыли языка из Азака, тот и поведал мокшальскому генералу, что о походе в Азаке действительно знают давно, поэтому гарнизон увеличен до 8 тысяч, с весны идут работы по усилению укреплений, добавлены пушкарские батареи, скоро подойдут корабли с аскерами, еничерами (Прим. Еничери - пехота, сформированная из православных юношей, призванных на воинскую службу с оккупированных отаманцами территорий), провиантом и боеприпасами из Кефе (Прим. Кефе - греческий населённый пункт Кафа, оккупированный отаманцами в 15 веке, ныне Феодосия) и Царьгорода.
  Ясно дело, при таком раскладе мысля в одиночку штурмовать Азак исчезла сама собой и, выйдя из Черкасска, за 15 вёрст до горячей точки Гордон приказал разбить лагерь и ожидать подхода основных сил, хотя по плану он должен был это делать непосредственно возле крепости. Дабы оправдать данное отклонение от утверждённого плана проведения операции, мудрый Патрик приказал своим солдатам сооружать на берегу Дона пристань, якобы для торжественной встречи великого бомбардира, с которым ему край нужно посоветоваться...
  Через полмесяца к истосковавшемуся Гордону, наконец-то, прибыли отряды Лефорта и Автонома Головина вместе с Петру-ханом и прочими интересующимися развлечениями бездельниками. Послав уже к чёрту все законы войскового искусства, Патрик патетично приветствовал их громкой канонадой из всех пушек и мушкетов, чем совершенно демаскировал позиции, выдал азакцам точное месторасположение мокшальских войск и здорово растратил боезапас.
  По причине долгой дороги великий хан сразу же собрал генералов на военный совет, то есть консилию, во временном тереме Гордона, выстроенном умелыми козаками, где первопоходчики завоевания южных рубежей выпили за встречу и отобедали, захмелев, Петру-хан, не обладавший ни военным опытом, ни военными талантами, не раздумывая долго, определил порядок осады: 'Потеха должна начаться как можно скорее!' - громко повелел великий хан, он был не в восторге от долгого пути, нетерпение бурлило в нём и просилось поскорее наружу.
  Но тут Патрик Гордон смело бросился в бой, правда, несколько иной формы и направления - взял слово и выступил с блестящей речью. Суть его спича сводилась к следующему: так как он первым прибыл в эти степи, находится тут уже почти как месяц, изучил порядочно местную местность (да, да, так и сказал: 'местную местность'), то, дабы не терять понапрасну столь ценного времени (тут на него неодобрительно поглядели недавно прибывшие коллеги), составил подробный и детальный план осады, в котором учтены все нюансы, даже такие незначительные на первый взгляд аспекты, как моральный дух и физические возможности козаков, стрельцов и солдат. Поэтому, продолжил свою неудобную речь Патрик Иванович, осаду нужно вести систематически и поступательно, но сначала крепко довооружить войско. И неплохо было бы ещё своим флотом отсекать кырымские и отаманские поставки живой силы и боеприпасов с провиантом с моря в Азак. Посему надобно срочно флотом обзаводиться, а на это времени уйдёт порядочно. Услыхав об такой резкой смене наступательных действий, Петру взбалмошно завопил о том, Патрик перестраховщик, малодушный трус и подстрекатель армии к разложению, а оттягивать начало потехи вообще смерти подобно. Тут его, великого хана, всецело поддержал, поддакивая, хамелеон и приспособленец Франц Лефорт:
  - Видать, у обожаемого нами генерала Патрика Гордона вследствие длительного пребывания подле Азака разыгрался так называемый 'стокгольмский синдром', - расхаживая вокруг стола с закусью, выпив немало, рассуждал этнический швейцарец Франц Яковлевич пока остальной генералитет внимал ему, перебивать фаворита Петру было моветоном, насколько понятие 'моветон' применимо к Мокше, - Но мы с великим ханом ему не помощники в этом преступном милосердии. Враг должен быть разбит! Он не должен топтать нашу священную землю! Наше дело правое! Победа будет за нами! Великий хан Петру, о смелости которого европейские народы слагают песни и легенды, не будет понапрасну тратить время, с успехом найдя ему более нужное применение. Штурм и ещё раз штурм - вот стратегия нашей победы здесь, в Азаке. Сначала - артподготовка, а затем массовый штурм, цепи солдат пойдут в атаку и закрепятся на плацдарме, откуда будет развиваться наступление. Артиллерия будет беспрестанно помогать!
  Не угодно ли - мораль! Совсем не думая об эпохальности своих нетрезвых рассуждений, Франц Яковлевич, этот безродный иноземец, барыга по образованию, тем не менее, родил военную тактику, которой мокшальские военачальники никогда более не будут изменять в последующем, ни через 100, ни через 200, ни через 300 лет.
  - Во-во, правильно гуторит, по теме.., - вполголоса кинул своё мнение Алексашка Меншиков в ухо Петру.
  - Правильна! Неча тут рассиживаться! - уловив настроение на лице великого хана, восторженно кричал Автоном Головин, - Даёшь Азак! Даёшь штурм!
  Петру-хан, разумеется, был согласен с этими товарищами, зудела в нём мысля о реальной потехе, прямо-таки спасу от неё не было. А этот Гордон, прямо вредитель какой-то, затягивать с делом этим хочет. Да ну его в пень, в конце концов!
  Резолюция консилии была весьма лаконичной - Петру-хан приказал завтра же атаковать Азак с ходу. Так как консилия была коллегиальным органом, то генералы в открытую смеялись, галдели, кричали, кто-то резался в картишки, кто-то тайно подливал в винцо самогона из нательной баклажки и лишь несколько наёмных германских генералов не побоялись пояснить 23-летней недоросли, что перспективы взять Азак в лобовую нету никакой, по европейской практике надобно начать правильную осаду крепости. Да и славоруськие козаки ещё не подошли, надобно их дождаться, ибо они единственные, кто имеет достаточно опыта в войнах с кырымцами, да и, откровенно говоря, официально - это же им больше нужно. Мы - вроде как на подхвате. И хоть великий хан яростно был против этого, но, в итоге, согласился, как известно, против европейских привычек и устоев он пойтить никак не мог.
  
  Кстати, а как же там, на Славоруси, армия Шереметьева с козаками Гетьмана? Совсем мы о них забыли. Ладно ли у них?
  Разумеется, всё ладно и даже весьма. К тому времени, пока мокшали с громадными потугами топтали до Азака, а шереметьевцы спускались по Славутичу, иногда вынужденно маршировали пыльным степям, упёрто и самоотверженно продолжая имитировать неминуемый и мощный удар по Кырыму, славорусы, не теряя времени, совершенно не отвлекая мокшальские силы и не сбивая темп похода, в течение 10 дней, как бы между делом, захватили и разрушили до основания кырымские крепости Кызы-Кермен, Мустрит-Кермен, Эски-Таван (Прим. Данные крепости были возведены кырымцами в 15 веке на месте таможенного поста 'Витовтска мытниця' близ переправы через Славутич, ныне город Берислав Херсонской области Славоруси) и Арслан-Кермен (Прим. Населённый пункт, основанный кырымцами в 15 веке, ныне город Каховка Херсонской области Славоруси). Иван Степанович Гетьман тактично и вежливо мотивировал Шереметьеву свою инициативу тем, что, мол, эти крепости сильно мешали славорусам плавать Славутичем в Скифское море. Борис Петрович в подобные авантюры предпочитал не соваться и войску своему строго-настрого запретил, мол, это междусобойчики славорусов и кырымцев, нам до обоих дела нет никакого, у нас иная миссия - отвлекать внимание кырымцев от атаки на Азак. Видя, что некоторые неустойчивые элементы в его армии проявляют желание, рвение и ретивость, намереваясь оказать подмогу славорусам, скорее всего обслушавшись бравурных заявлений о 'братских народах', граф Шереметьев был вынужден произнести перед выстроенными шеренгами своих солдат воодушевлённую и пламенную речь о недопустимости вмешательства во внутренние дела суверенных государств, неприемлемости установления своего контроля, подчинения и навязывания тем чуждых жизненных стандартов и общественных порядков, среди прочего было в его выступлении и такое: '...все славорусы предатели! Чем больше их в Славутиче потонет, тем меньше придётся в Сибирь после войны ссылать!'
  Дойдя до границы, Иван Гетьман тепло попрощался с Борисом Шереметьевым и Яковом Долгоруким, он не пожелал продолжать дальнейший совместный путь, ему вообще всегда было скучно и неинтересно принимать участие в предприятиях, результаты которых были предрешены и заранее известны.
  - Вот! - говорил он, показывая на своего племянника, - Иван заместо меня будет, отаманом, стало быть, наказным... А я не могу, товарищи дорогие, уж не взыщите, но надо мне в Варшаву, край надо! Есть там вопросик один нерешённый...
  Дальше славоруськое войско повёл Нежинский полковник Иван Обидовский. 15 сентября 1695 года недалеко от хутора Шмат на Дону войска 1-ого Славоруського фронта встретились с войсками 1-ой армии Южного фронта Мокшальского ханства. Встреча на Дону! Но по причине, как было объявлено, 'катастрофического дефицита и нехватки времени', военный совет сразу же, не дав славорусам даже перекусить с дороги, не говоря уж об перекемарить, приказал всему объединённому интернациональному войску выступать на Азак. Как принято у мокшалей, команду выполнять никто не спешил, дисциплины не было никакой, в результате таких неслаженных действий войско Гордона подошло к крепости 2 июля и начало осадные мероприятия, а лишь 5 июля к нему присоединились корпуса генералов Автонома Головина и Франца Лефорта.
  Следуя собственным представлениям об осаде, мокшальские генералы, расставили свои группировки: Гордон стал против южной стороны, Лефорт - западной, Автоном Головин - с восточной.
  Согласно принятой формуле распределения ролей в Азакской спецоперации, попросили великого хана утвердить данное расположение войск, однако Петру, углублённый в чистку громадным шомполом именной мортиры, ничего не ответил на это, лишь обронил, что простой бомбардир генералам не советчик и попросил ему впредь не морочить голову всякой мурой.
  
  Собственно говоря, с 5 июля все три отряда приступили к осадным работам: рьяно рыли апроши (Прим. Апрошь - ряд продолговатых, в форме зигзагов, окопов с насыпью с внешней стороны), окопы и траншеи, насыпали брустверы, на которые устанавливали пушки, засыпали рвы, выкопанные магометанами и много ещё какие другие фортификации возводили. Отаманцы на это ответили подходом 20 галер к Азаку и выгрузкой с них боеприпасов и аскеров с еничерами.
  Но нетерпение Петру не дало возможности войскам подготовить как следует осадные сооружения: с утра,8 июля пришёл приказ от бомбардира Преображенского полка Михайлова: зачинать первую фазу штурма твердыни - её обстрел. И без всяких там славорусов сдонцами! Желательно и стрельцов пока попридержать, пущай армия нового строя покажет себя в сурьёзном деле.
  Началась артподготовка. И продолжалась она цельных две недели! Пушкарская канонада стояла денно и нощно, некоторые постройки в крепости горели, была сбита близкая караульная башня, но особого вреда Азаку причинено не было, отаманцы, как известно, отменные и нехалтурные строители, на славу поставили крепость. В двухнедельной пальбе по Азаку самое деятельное и живое участие принимал и Петру, собственноручно начиняя бомбы, заряжая мортиры и пушки, охотно ремонтируя повреждённые орудия. Потный от быстрых передвижений в окопах, с чёрными от пороха руками, слегка контуженный, он зычно кричал прямо в ухо каждому встречному, хватая того за грудки и донося вести, что 'зачал служить бомбардиром с первого Азакского походу'. Стрельцы, совершенно оглушённые такой канонадой, стали помаленьку волынить это дело, громко и не таясь, кроя матом командиров-иноземцев и нахраписто, с вызовом, требовали жратвы, так как с обеспечением провиантом было вообще худо. К тому же отаманцы, более искусные в стрельбе со стен, приносили ощутимый урон мокшальскому войску, сея среди него страх и панику. Повреждения Азаку они оперативно и скоро заделывали, успевали каждый день производить пешие и конные вылазки на позиции мокшалей, сметая и разрушая их сооружения. Не меньше лиха приносила отаманская конница, оставленная весьма извещённым о 'тайном передвижении мокшалей' Хасаном Арсланом в степях с далёким прицелом, нынче аскеры на лошадях остервенело пресекали все попытки доставить к Азаку боеприпасы и продовольствие с построенной на Дону пристани, где была устроена главная база хранения мокшальского войска.
  А вскорости произошло то, о чём предупреждал покойный патриарх Иоаким, настоятельно и авторитетно заявляя, что от засилья в родном отечестве еретиков с иноземцами успехов и благости не будет - на кырымскую сторону переметнулся, предварительно выведя из строя несколько орудий, бывший голландский матрос Яков Янсен, а нынче пушкарь, гвардии капитан Семёновского полка. Позже, когда проводили дознание, выявили, что он хоть и принял православие, но был сильно подвержен идеям построения первого в мире шариатского государства, чем, скорее всего, и пояснялось его бегство к кырымцам-муджахидам (Прим. Муджахид - борец за установление исламских ценностей). Там, за азакской стеной, он был принят ласково и сердечно, с упоением поведал Хасану Арслану, что самая небоеспособная часть мокшальского войска - лефортовская, беспорядок там вообще граничит к анархией, дисциплина расхлябана, приказы командиров саботируются, повсеместно неуставные отношения, подворотничков никто не стирает, рукоприкладство, дедовщина, пьянство, доносительство, распутство, подпольная продажа боеприпасов, патронов и мушкетов козакам со старообрядцами, скрывающимся на Дону от репрессий великого хана, уж если и делать вылазки, то нет смысла распорошивать силы по всей линии осады, достаточно просто ударить в отряд Лефорта и его можно будет совсем изничтожить или, что вероятнее всего, обратить в бегство, а за ним и остальные отряды рванут, это точно, это проверено. Сам же Лефорт напостой валяется в своей ставке и безбожно трескает самогонку, совсем не интересуясь делами во вверенной ему дивизии. А дальше Янсен сообщил ещё более важные, если не сказать совсекретные! данные об особенностях устройства мокшальской армии: в полдень, опосля трапезы и вина, в самую жару и зной, вся армия безмятежно и неприкрыто спит прямо на позициях. Да, да, спят самым обычным сном, охранение не выставляют, а если и есть караульные - так те тоже спят.
  - Разве мокшальские аскеры пьют вино накануне боя? Это неслыханно! - удивлялся Хасан-бей.
  - Увы, - огорчил его Янсен, - Это так. Мало того, без этого солдаты вообще бы не поднимались в атаку и ничего не делали бы на фронте.
  Далее сей изменник подкинул супостату-неприятелю ещё порцию совершенно секретных данных, в частности рассказал, что есть такое себе постановление от 22 августа 1695 года ?ВХ-562-с 'О введении вина на снабжение в действующей Мокшальской Армии', согласно этому документу, подписанному великим ханом, было установлено 'начиная с 1 сентября 1695 года выдачу 40-каградусного вина в количестве 100 грамм в день на человека армейцу нового строя и начальствующему составу войск первой линии действующей армии'.
  На следующий день, аккурат в полдень, из Азака совершили тайную и тихую вылазку еничеры, они совершенно незамеченными подошли к спящему лагерю отряда Франца Лефорта. Было перерезано множество спящих стрельцов, проснувшиеся, побросав на месте своё оружие, стремглав бросились бежать к центральной батарее, в отряд Гордона, где поддерживалась относительная воинская дисциплина. Бегущие, в панике, беспрестанно кричащие мокшали сталкивались друг с другом, создавали беспорядок и лишь облегчали задачу еничерам, которые, окружив этих аник-воинов, хладнокровно и размеренно рубили их кылычами (Прим. Кылыч - восточная изогнутая сабля).
  Несколько стрельцов таки добежали до гордоновых позиций, Патрик Иванович, прознав про прорыв линии обороны и не дождавшись от Франца Яковлевича благородного вызова огня на себя, сразу же распорядился открыть пушечный огонь по лефортовским батареям, где сейчас хозяйничал неприятель, выслал навстречу вооружённых солдат и свою особую роту специального назначения - стрелецкий десант, которые сразу же вступили в рукопашный бой и через некоторое время уже еричеры стали отступать, неся большие потери. Но затем произошло неописуемое - непонятно откуда стали прибывать новые и новые отаманцы и вот уже они опять теснят мокшалей, ступая по их трупам, захватывая позиции и батареи со всеми орудиями. Патрик Гордон, упрямый шотландец, не желая убивать своих, приказал прекратить пушечный огонь. И быть бы разбитому всему мокшальскому войску в тот день, крах его был весьма близок, если бы не случайность - сам недавно проснувшийся и полдничавший со своими генералами в ставке Петру вышел по нужде к ветру и своим орлиным глазом, не испорченным многолетним интеллигентским чтением, хоть и несколько затуманенным бражкой, заприметил сие ненужное похабство. Крикнув протяжно 'Тревога!', он забежал в тыл ставки, где коротали обеденное время преображенцы с семёновцами и поднял всех на ноги. Осмелевший от выпитого, практически обнажённый Петру-хан, едва успевший напялить на себя что попалось под руку - бурку и папаху Фрола Миняя - скоро прыгнул на лошадь и понёсся к месту рубки. Чёрная бурка на нём зловеще развивалась по ветру, правая рука была вытянута практически параллельно земле, в ней была зажата шашка, словно нацеленное копьё, усатый хан, стоя в стременах, время от времени поворачивал голову назад, злобно что-то крича скакавшим за ним потешным. Летучий эскадрон с великим ханом впереди стремительным кинжалом врезалсяв море людей, ведущих смертельный бой.
  Видя злобную, орущую, дикую ораву приближающихся всадников, кое-как одетых (а как ещё люди должны быть одеты со сна?), без формы, знаков различия и всяких защитных доспехов, еничеры, приняв потешные полки за беглых беспредельных разбойников, коих по донским степям ошивалось видимо-невидимо на то время, решили отступить назад в Азак. Но перед тем кырымцы предусмотрительно молотами позаклёпывали большую часть мокшальских осадных орудий, выведя их из строя, уничтожили все пушечные лафеты, а 9 полевых пушек вообще исхитрились забрать с собою. Загнав бусурман в крепость, Петру ужаснулся количеству трупов, коих к вечеру подсчитали: убито было около 600 человек и свыше 500 было ранено. Петру рыдал всю ночь напролёт. А наутро опять была пальба по крепости, снова Петру-ханзаряжал пушки и стрелял из них бомбами, неустанно начиняя гранаты. Патрик Гордон пытался в очередной раз пояснить великому бомбардиру ненужность и бесполезность такого рода осады, но Петру-хан лишь отмахнулся от него, сказавши, что с Лефортом и Автономом Головиным у него полное согласие и впредь посоветовал Гордону их точку зрения воспринимать как его личную.
  - А эти свои штучки малодушные... Брось! - сурово посоветовал Петру Патрику Ивановичу, - Не то нынче время, дружок... Тут же как? Или мы их, или они нас. А иначе никак...
  Для усиления пушкарского огня Петру приказал князю Якову Долгорукову с двумя полками переправится на правый берег Дона, построить там укрепление и в свою очередь тоже обстреливать Азак - таким образом, осадные обстрелы будут идти со всех сторон, кроме морской. Петру, к сожалению, рассуждал экстенсивно, ему казалось, что увеличение количества огня принесёт свои плоды, даром ему пояснял Гордон, что азакские фортификации необычайно крепки и взять их нет возможности ни сотне пушкам, ни двум сотням. Да и сам Долгоруков тоже был не в восторге от скорого получения боевого опыта, в ставке ему было, прямо скажем, поспокойнее.
  Но Петру был непреклонен и в начале июля Яков Фёдорович с полками переправился через Дон, где после незначительного боя с закрепостной кырымской конницей, занял исходную позицию. Но на следующий день кырымцы продемонстрировали, что мириться с таким поворотом событий они не намерены - громадное количество верховых стали переправляться через Дон с его левого берега на правый, к расположению отряда Долгорукова. Тот даже не раздумывал о возможности отражения атак, в изрядном волнении, сразу передал зеркалами в ставку условный знак 'Прошу подмоги!'.
  Гоголем ходящий по ставке Меншиков, пребывая в неформальной должности десницы Петру, призвав к себе Автонома Головина, Франца Лефорта и Патрика Гордона, приказал им от имени Петру-хана оказать помощь Долгорукову. Как известно, между генералами не было единодушия и в своих действиях они были достаточно самостоятельны. Тем не менее, все трое заверили его, что помощь Долгорукову окажут своевременную и всецелую. Договорившись о количестве людей, месте и времени сбора, генералы разошлись по своим ставкам.
  Разумеется, претворяя сей договор, в тот же день обязательный и пунктуальный Патрик Гордон, взявши с собою по 100 солдат от каждого из своих полков, лично повёл их левым берегом Дона вниз по течению до того места, где скупчивалась кырымская конница. Он уже разработал чёткий план, как небольшими силами отсечь вражескую конницу от реки, обезопасив отряд Долгорукова. Пройдя довольно-таки большое расстояние и достигнув оговоренного с генералами места, он дал приказ отряду остановиться и стал ждать подкрепления от Лефорта и Головина. Ждали час, и второй, и третий... Подкрепления всё не было. Надо было что-то предпринимать...
  Патрик Иванович осознавал, что на пути назад его неминуемо настигнет ночь и небольшой отряд будет с лёгкостью взят рыскающими кырымскими конниками в ясыр или будет просто порешён на месте как кафиры (Прим. Кафиры - люди, не живущие по исламским обычаям). Поэтому-то он и принял единственно правильное решение - рыть окопы и возводить земляные оборонительные сооружения, в которых можно было укрыться и обороняться в приближающейся ночи.
  В самом начале сумерек, когда солнце ещё было на небе, Долгоруков, трусливо выглядывающий из наспех вырытого укрытия и жмурясь от бивших в глаза лучей, не смог разглядеть форму на солдатах, которые на противоположном от него берегу усиленно рыли окопы и насыпали брустверы и, разумеется, решил, что это кырымцы строят насыпи, чтобы смонтировать на них пушки и прямой наводкой лупить по его позициям. Окончательно струхнув, он принялся снова и снова отчаянно посылать зеркальные призывы о помощи: 'Помогите. Спасите! СОС!!!'.
  Окопавшийся в ставке Алексашка Меншиков, выпивший к вечеру немало в компании Якова Брюса, а посему уже вовсю возомнивший себя главковерхом (Прим. Верховный главнокомандующий), приняв очередные просьбы от Якова Долгорукова, здорово им подивился и, связавшись с Францем Лефортом и Автономом Головиным через вестовых узнал, что помощь уже давно оказана, всё в лучшем виде, а сигналы от Долгорукова, это, скорее всего завлекающий манёвр или провокация кырымцев, на которую лучше всего не поддаваться и не реагировать.
  Тем временем, переправившиеся кырымские конники уже построились боевым порядком и приготовились к молниеносной атаке долгоруковских позиций, увидели, снова-таки, неясно, в стремительно падающих сумерках, что на противоположном берегу Дона какие-то войска сооружают и обустраивают позиции, в свою очередь перетрухали, решив, что сейчас пушечный огонь будет открыт по ним. Поэтому возглавляющий конный отряд Нихат-ага отдал приказ немедленно отступить и скакать прочь как можно скорее.
  Засекши, что кырымская конница стремительно удаляется вдаль от расположения его полков и всё ещё думая, что войска с другой стороны Дона будут вести огонь именно по нему, Долгоруков и себе отдал распоряжения без оглядки, торопливо, скоропалительно и даже молниеносно возводить линию земляной обороны, которая была очень и очень скоро насыпана, ведь, как известно, страх чудеса творит.
  Вот так, благодаря слаженным, умелым и активным действиям командиров мокшальского войска был дан суровый и решительный отпор кырымскм провокациям, а попутно на противоположном берегу Дона в предельно сжатые, да чего там скромничать? рекордные!!! сроки была построена дополнительная мощная огневая точка, из которой уже через два дня был открыт невероятный, впрочем, такой же и бесполезный, пушечный и мортирный огонь по Азаку.
  
  Наконец, не вытерпев этой бессмыслицы и откровенного абсурда происходящего, Патрик Гордон пришёл к Петру и поделился с ним своими мыслями:
  - Великий хан, такая осада ничего не решит и дельного не принесёт. Всё идёт так медленно и неудачно, точно нам оно совершенно не важно. Неужто невидно, что войско оголодало, завшивело, оборвано, почти разложено, наши боеприпасы на исходе, провианту уже нет, доставить сюда дополнительные объёмы из-под Черкасска мы не можем, так как лошадей нет, а по воде доставить грузы - каланчи не дают.
  - Ну, оно-то так... - Петру-хан неохотно с ним согласился, грызя грязные ногти.
  - А меж тем, отаманцам их корабли завсегда, как часики, каждодневно подвозят морем и боеприпасы, и живую силу, и провиант, и новую технику, эвакуируя раненых.
  - Это я и без тебя знаю, - ревниво буркнул Петру, - Чего предлагаешь, Патрик Иваныч?
  - Да что тут думать? - разнервничался Гордон, - Смута и саботаж на носу. Надобно каланчи энти, значит, захватить, и по Дону подвозить сюда боеприпасы и провиант. Иначе войска дрогнут и самовольно оставят позиции.
  'Ничего они не дрогнут. Прекратить панику!!! Будут держаться! Держаться до последнего! Любой ценой! Солдат не жалеть! Наш силы неисчислимы! - вдруг раздался сзади истошный крик, в котором явственно прослышивались нотки истерии или опьянения, а может и того, и другого одновременно, это Франц Лефорт присоединился к собеседникам, неслышно войдя, - Великий хан, повременим ещё малость, пару деньков и выбросят отаманцы белое знамя, сдадутся. А иначе и быть не может! - последние слова Франц Яковлевич произнёс обессиленным голосом, словно актёр, отдавший всю энергию сцене и зрителям, он был облачён в новую военную форму, которую каждый день менял, во рту хрустел сахарный леденец.
  - А кто будет штурмовать?! Я-то чё? Чё я-то? Потешные не обученные этому. Стрельцы даже и не подумают! Кто? - как явственно видно, хан тоже был ой как недалёк от истерии, но не мог давать себе слабину, он бы и сам сейчас пошёл на штурм этих каланчей, да не мог оставить позиции, ведь надобно было поддерживать ритмичность обстрела крепости. Но Гордон, малый-педант, всё уже решил за него. Незаменимый всё-таки кадр.
  - Я уже переговорил с славорусами и донцами. У них же опыту - хоть завались! Добровольцы уже есть. Правда, они теньге за это просят... - Патрик старался скрыть радость и ликование, что наконец-то, Петру-хан очень близок к тому, чтобы прислушаться хоть к одному его совету, ибо все остальные были гневно отброшены, а сам он, профессиональный военный наёмник, обвинен в малодушии и потакании пораженческим настроениям. И кем? Петру с Лефортом, которые вообще были явными профанами в войсковой науке, уяснив из неё лишь одну премудрость - как не замёрзнуть в холодную пору посредством сугрева нутра.
  По причине безысходности, Петру согласился на этот план. И даже не торговался, услышав какаю цену заломили славорусы с донскими козаками - по 10 теньге. Каждому. А это, между прочим, зарплата стрельца за два с половиной месяца службы. Немало! И таких две сотни душ.
  Ясное дело, козаки - ребята тёртые и сурьёзные, раз пообещали, то выполнили.
  14 июля, на рассвете, добровольцы подкрались к первой каланче, своим хитрым розмыслом - подкопом, без шуму и пыли проникли в неё и уже через час она вместе с пленённым гарнизоном была в их руках. Сразу же, не теряя темпа, ушлые ребята стали шмалять из этой каланчи в другую, произведя в ней серьёзные проломы и заставив второй гарнизон покинуть её бегством, которое случилось уже через два дня. В каланчах было около сорока пушек, а также очень много боевых и съестных запасов, на последние сразу же жадно набросились стрельцы, когда всё это добро было привезено к Азаку.
  И снова пришёл на аудиенцию к великому хану Патрик Гордон, и снова излагал свои соображения касаемо дальнейшего штурма Азака, прекращения ненужного кровопролития мокшальских солдат, укрепления позиций и многого другого, защищая свой план действий, убеждая в необходимости постройки флота, который уневозможил бы свободное сообщение крепости с Кырымом и Отаманией, приводя в качестве агитации постоянные неудачи и регулярные доставки неприятельскими судами провианта и боеприпасов в Азак. Но напрасно старался сердобольный Патрик Иванович, напрасно он переживал, неудачи и жертвы никоим образом не убеждали Петру, они лишь вызвали в нём глупую настойчивость сделать всё наоборот.
  
  Вести об неожиданно успешном взятии каланчей, о разблокировании водного пути для мокшальских войск, а также о том, что осадные траншеи уже были подведены почти к самому крепостному валу, зело обрадовали Петру и он самонадеянно написал разлюбезное посланьице Хасан Арслану, преисполненное презрения, спеси, самовозвеличивания, значимости и неприкрытого нарциссизма. Помимо прочего, там было указано, что, мол, Вы, как командующий, и все офицеры осаждённых войск отлично понимаете, что у вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо осады. Ваше положение безнадёжное и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла. В условиях сложившейся для Вас безвыходной обстановки, во избежание напрасного кровопролития, предлагаем Вам принять следующие условия капитуляции: 1. Всем кырымским осаждённым войскам во главе с Вами и Вашим штабом прекратить сопротивление; 2. Организованно передать в наше распоряжение весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии. Мы гарантируем всем прекратившим сопротивление офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Отаманию или в любую страну, куда изъявят желание военнопленные. Всему личному составу сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и награды, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие. Всем сдавшимся офицерам и солдатам немедленно будет установлено нормальное питание. Всем раненым, больным и лицам с симптомами солнечного удара будет оказана медицинская помощь. При отклонении Вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска мокшальской армии будут вынуждены вести дело на уничтожение осаждённых кырымских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность.
  Ответа на этот ультиматум Петру не дождался - то ли Хасан Арслан вообще решил не реагировать на подобного рода маразматическую и самоуверенную пачкатню, списав всё на солнечный удар, который случился с Петру и стал причиной этого послания, то ли на его врождённую болезнь, о которой он, разумеется, много был наслышан. А может ему эту писульку и не доставляли. Или доставили, но показать не решились, заранее зная реакцию Хасан-бея и то, как он относится до всякого рода бессмыслиц.
  Так или иначе, но Петру объявил на очередном военном совете, что Хасан Арслан ответил отказом на его великодушие и теперь ничто не спасёт его от позорной смерти от самой грозной и самой сильной армии Европы - мокшальской, во главе с ним, великим ханом Петру. А посему штурм! Грозный и беспощадный!
  И вот, на рассвете 5 августа мокшальская армия пошла на генеральный штурм Азака. План штурма практически не отличался от плана осады: три отряда по полторы тысячи человек под командованием Гордона - по центу, Лефорта - с левого фланга и Автонома Головина - с правого, пошли на Азак. К штурму были подключены и славорусы с донцами, которые здорово зарекомендовали себя и изрядно удивили доблестью, храбростью, лихостью и смелостью всё мокшальское войско и его командование - умостивши 400 бойцов на 20 чайках, они спустились вниз по течению Дона и вдарили в тыл азакцам. К сожалению, снова всё пошло не по плану.
  Колонна Гордона, как и было спланировано, организованно и молниеносно преодолела ров, подошла, взобралась и овладела крепостным валом, от которого до стен Азака было рукой подать. Но навстречу ей высыпали из крепости её бесстрашные и безбоязненно-отчаянные защитники, между ними и атакующими завязался бой и дальнейшее продвижение гордоновцев заглохло, увязнув в рукопашной схватке.
  Колонна Головина умудрилась на недлинном пути до крепости дезориентироваться, слишком много взяла влево и, как итог, оказалась в тылу Гордона, слава богу, хоть огонь по своим открыть не успели, разобрались, остановились, да на том и закончили своё участие в генеральном штурме.
  Колонна Лефорта также не имела сколь либо серьёзного продвижения к Азаку, да если бы даже солдаты и приблизились к стенам Азака, толку бы от этого не было никакого - штурмующие не имели с собой лестниц. Ни малых, ни больших, вообще никаких.
  Козаки с тыла неплохо действовали, высадились на берег и пошли на штурм, но по причине того, что штурмовой задор основных сил быстро исчерпался, вся азакская военная мощь сумела быстро перегруппироваться, яростно обрушившись на них, и козачки едва унесли ноги.
  Артиллерия, со своей стороны, била-била по крепостной стене, но ни в одном месте не смогла её пробить. На том штурм и кончился.
  Эта невезуха, однако, совсем не обескуражила Петру-хана. На следующий день он провёл заседание военного совета, на котором было принято решение не оставлять усилий по захвату Азака и продолжать засыпать рвы. А то, что пушкари не смогли пробить стену при штурме, так мы пойдём другим путём - великий хан придумал продвинуть траншеи дальше, активно копать подземные ходы, подводя их под стену, закладывать подземные мины и взрывать.
  И хотя состояние войска было аховое, солдаты неприкрыто материли иноземных командиров, да и самого Петру зло пропесочивали, он, расхаживая по перерытым взрывами траншеям, как мог, подбадривал своих армейцев: 'Сынки, здесь, слава богу, всё здорово, а в городе Марсовым плугом всё испахано и насеяно, и не только в городе, но и во рву. И ныне ожидаем доброго рождения'. В спину ему плевали. Провизии было мало, нормы были урезаны, боеприпасы были на исходе, между тем азакский гарнизон исправно получал подкрепление морем, жировал и ни в чём себе не отказывал, по вечерам из-за стен доносились звуки живой музыки и аппетитные запахи, вызывающие головокружения у особо отощалых мокшалей.
  Не давая и дня на отдых, на следующее утро приступили к минным работам. Руководителем сиих искусных, но не менее опасных сооружений Петру-хан назначил Франца Тиммермана, человека, в общем-то, кораблестроительного образования, в помощники ему были определены всё те же, из 'потешных' - моряк Адам Вейде, артиллерист Яков Брюс и некий малопонятный швейцарец с характерной фамилией Морло, по всей видимости, какой-то дальний родственник Вейде. Стоит ли писать о том, что о минном деле все они лишь 'чавой-то там слыхали, мол, нужно енту хреновину сюда, а вон ту - туда', не более, собственно, именно такие заграничные специалисты и превалировали в окружении Петру.
  Среди преображенцев и семёновцевспецов, знающих минную науку, никого не оказалось, стрельцы также были не обознаны с этой закордонной военной премудростью, да если бы и знали - нипочём не вышло бы заставить их подчиниться иностранным командирам. Так и отвечали, с ненавистью, люто, прямо в лицо, хватит, мол, накомандовались уже, шабаш.
  Как и атаки, так и объём минных работ был разделен на три направления: гордоновцы поначалу споро копали траншеи и подземные ходы, но случайно наткнулись на установленную кырымцами мину, недолго соображая, рвонули её, разрушив все тоннели, что успели прокопать; лефортовцы вообще даже не думали о маскировке, на глазах у азакцев выкопали длиннющие подкопы, заложили в них мины, которые обороняющиеся, совершив ночную вылазку, взорвали, подивившись мокшальской беспримерной глупости и напрасному копательному труду; головиновцы же отличились поболе всех - 13 сентября, ни шатко ни валко, подрылись под бастион, заложили мину и, не дожидаясь готовности остальных групп к штурму, да что там к штурму! даже не стали ждать отхода своих же минёров, среди бела дня, ни с того ни с сего, громко, с воодушевлением, взорвали её. Мало того, что крепостной стене урону никакого не принесли, так своих положили 30 душ и ещё около 100 поранили.
  Всерьёз обеспокоившись за такие небоевые потери своего войска, Петру приказал идти более простым путём, который случайных смертей не несёт, то есть на повторный штурм, который и состоялся 25 сентября. Собственно говоря, как начался - так и закончился: славоруськие козаки с донскими коллегами снова действовали доблестно и слаженно, захватили береговые укрепления, но основные мокшальские силы совершенно не предоставляли никакой огневой поддержки, не желали идти вперёд, командиров не слушались и даже когда одна из заложенных мин таки сделала проём в крепостной стене, без охотки, гурьбой, неорганизованно, а скорее нехотя, потрусили к нему, успев захватить в плен оглушённого взрывом аскера и без удалого напора побившись чуток с азакцами, отступили, прихватив на трофеи одно кырымское знамя и четыре пушки. Сколько не кричали командиры на солдат и стрельцов, сколько не стращали батогами, топорами и трибуналом, ан нет, те - ни в какую.
  
  Вечер и следующий день Петру-хан горько переживал неуспех своей первой потехи и никак не мог уразуметь, в чём же он ошибся, где просчитался, отчаянно пил самогон и бил денщиков...
  27 сентября, собравши военный совет, великий хан снова начал высказывать планы относительно дальнейших действий по осаде Азака. Но тут уже его не слушали! Поднялся громаднейший крик и гвалт, кричали все - и Лефорт, и Автоном Головин, и Брюс, и Меншиков, все были против, всем осточертела эта авантюра, того и гляди, стрельцы снова бучу поднимут, а тут уж защитить их некому будет, тут чистое поле. 'Да и поднять войско на третий штурм неможливо будет' - уныло добил хана боевой генерал Патрик Гордон.
  - Что же делать предлагаете, орлы? - хрипло спросил военсовет Петру, обвозя мокрыми глазами лица соратников, напрасно ожидая их сочувствия и поддержки.
  Но его сподвижники были непреклонны. Снимать осаду и валить отсюда, пока живы! И чем быстрее, тем лучше! Бежать, пока холода не вдарили! Побросать всю тяжесть в виде пушек и боеприпасов и отступать в Мокшу, домой!
  Петру, нехотя, был вынужден подчиниться мнению большинства. Но, желая подсолить трусливым генералам и прислушавшись к дельным советам Гордона, приказал пушки оставить не здесь, а в Черкасске, там, как-никак, хоть донские козаки есть, хоть какая-то охрана. И струги палить, на чём азартно настаивал Франц Лефорт, не следует, нужно отвести их подальше, в Паньчин (Прим. Паньчин - слобода на Дону, командный пункт донских и славоруських козаков во время боевых действий с мокшалями, уничтожен на корню последними и навечно стёрт из памяти). А касаемо захваченных каланчей, так их на скорую руку укрепили и поставили в каждой по большому гарнизону общим числом в три тысячи, дабы не дать возможности азакцам снова их захватить. Начальником гарнизона Петру-хан назначил Акима Ржавого, из местных козаков, тот поначалу ни в какую не соглашался, но Лефорт пообещал ему, что недельки через две придёт подмога из Мокши, значительные силы, скажем, 10 тысяч солдат укрепят нынешний гарнизон, чего там осталось ждать? И Аким согласился.
  1 октября началось отступление, без плана и подготовки - просто рушили назад. Устало брели по степи, выжженной летним зноем, кутали тряпками лица от пыли, лошадям и солдатам не было ни кормёжки, ни воды, зверья тоже не водилось, быстро наступили голодные времена, войско по этой причине вяло и обессилено, как могло, с большими потерями отбивало наскоки тартар, которые традиционно ошивались в регионе. Много людей потопло в Дону от разлива, переправляясь.
  Вышло так, что возвращение домой из похода было тяжелее и горше, нежели сам поход, уставший и невесёлый Петру-хан совсем пал духом, ушёл в себя, ни с кем разговоров не вёл, сутками лежал в телеге на спине, безразлично глядя в красивое южное небо, пытаясь в причудливых облаках отыскать сходство с земными предметами.
  А к ноябрю таки пришли холода и затяжные метели, солдаты в летней форме (расчёт же был на то, что война будет молниеносной) скоро заболели, умирали от холода и хворей. Вся степь была укрыта трупами солдат и лошадей, которых жадно обгладывали волки, все деревни по пути отступления были завалены больными, заражавшими местных жителей. Так, бесславно и постыдно жалкие остатки великой мокшальской армии, вырвавшиеся из Азакского котла, полегли на том пути домой.
  22 ноября 1695 года Петру-хан с генералитетом, со своей бандой прихлебателей-опричников и нестройными, малыми солдатскими рядами с помпой вступил в Мокшу. Принудительно согнанный на встречу великого хана народ, неприкрыто, не таясь, кричал ему похабщину, но большинство, не дождавшиеся из похода своих близких, плакали, нисколько не стесняясь, проклиная великого хана и его треклятых иноземцев с их утопическими идеями о собственном величии.
  Видя людской настрой в Мокше, Петру разволновался не на шутку - дело вновь попахивало бунтом, не тратя время на мишуру, связанную с торжественным приёмом по случаю возвращения из бусурманского поиска, Петру закрылся в рабочей палате со своей урлой советников и сподвижников, быстро, буквально в течение получаса сварганили указ(вот ведь как голова-то работает при угрозе потерять её!), который Петру спешно подписал и поручил оприлюднить немедленно же, начиная с дальних уголков необъятной родины, а в Мокше - в самую последнюю очередь! Сам он тревожно забился в палатах с сообщниками и отчаянно принялся глушить вино из Немецкой слободы, до которого был большущий охотник. Европейцы варили его на славу!
  На 27 ноября, на праздник Знамения Святой Богородицы, стрельцы снова согнали народ к Керему, где на Постельном крыльце молодой дьяк Посольского приказа, подручный Фёдора Головина Прокофий Возницын (с этим субъектом у нас ещё будет возможность подробно познакомиться) торжественно, чувственно, с расстановкой и некоторыми толкованиями от себя, зачитал сей указ, в котором, в духе мокшальского лицемерия, писалось, среди прочего, о нижеследующем:
  'Надысь мокшальской армией был геройски взят отаманский город Новосергиевск (так Алексашка Меншиков предложил назвать отбитые две каланчи, совершенно не заморачиваясь на то, что название города вроде как и не сильно похоже на отаманское). Однако война не закончена.Несмотря на героическое сопротивление мокшальской армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы. Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей родиной и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?..
  Необходимо, чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникёрам и дезертирам, чтобы наши люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли на нашу отечественную освободительную войну против отаманских поработителей...
  Мы должны организовать всестороннюю помощь нашей армии, обеспечить усиленное пополнение потешных полков, обеспечить их снабжение всем необходимым, организовать быстрое продвижение транспортов с войсками и военными грузами, широкую помощь раненым, записываться на ханскую службу, готовить лошадей и запасаться провиантом...
  Мы должны укрепить тыл мокшальской армии, подчинив интересам этого дела всю свою работу, обеспечить усиленную работу всех артелей и мануфактур, производить больше струг, хороших и разных, а также создать отечественный флот...
  Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Все наши силы - на поддержку нашей героической мокшальской армии и создание славного мокшальского флота! Все силы народа - на разгром врага! Вперёд, за нашу победу!'
  Для пущего усиления воздействия на тягловый и прочий народ, который и так был весьма озадачен, подавлен и даже напуган такой смертельной опасностью, хищно нависшей над ханством, о которой он отродясь и не слыхал, во время зачитывания сего указа вместе с дьяками по Мокше водили сгорбленного пленённого аскера на пудовых цепях, едва живого от голода, тяжести цепей и неимоверного мороза, затравленно и покорно рассматривавшего орды мокшалей вокруг.
  На следующий день, едва проснувшись и желая не допустить даже гипотетическую скверну против себя, Петру-хан подписал секретное дополнение ко вчерашнему указу, в котором обязывал сотрудников Преображенского приказа (Прим. Преображенский приказ - центральный орган власти, функциями которого были контрразведывательная деятельность, внешняя разведка, борьба с инакомыслием, бандитизмом, сепаратизмом, национализмом и антиханской деятельностью, создан Петру в 1686 году формально для 'охраны общественного порядка и государственной безопасности', глава - Ф.Ю.Ромодановский, по совместительству) устанавливать и вычислять говорунов, смутьянов и всяких прочих кликушествующих субъектов, активно проявляющих недовольство результатами контртеррористической операции и выражающих насмешку над верховной властью, подвергать их громадным штрафам, бить батогами, наказывать калёным железом, опосля чего высылать за 101 версту от Мокши на поселение. Так-то оно поспокойнее будет...
  А воевода Аким Ржавый, оставленный начальником гарнизона города Новосергиевск (в каланчах) напрасно ждал обещанного подкрепления, вместе с донскими козаками чуть ли не подённо, всю осень и зиму напролёт, отбивая вылазки и штурмы азакцев, переполненных жаждою мщения и желанием вернуть незаконно удерживаемые фортификации, неся большие, просто невосполнимые потери. У хана на ту пору были дела поважнее. У него хватало времени лишь изредка посылать Ржавому отписки с требованиями не допустить, радеть, не паниковать, не отступать, не поддаваться, держаться до последнего, любой ценой, ни сдавать и пяди родной земли и ещё много каких словоблудных демагогий.
  Часть IV
  Второй бросок на юг
  
  Вернувшись в Мокшу, Петру-хан и не собирался угомониться. Мужичком он оказался упрямым, несгибаемым и энергичным. Ясно дело, где же это видано, цельный год угробить на подготовку к потехе, а сама потеха-то и не вышла! Или вышла, но совсем не такая, как хотелось бы. Тьфу! так, одно название. Честно говоря, и думать-то стыдно было за тот конфуз, которым завершилась первая Азакская спецоперация. Срамно даже иноземцам в глаза глядеть было. А посему начатое дело должно быть доведено до логического конца.
  И энта мысля, мысля за настоящую потеху, так жгуче пульсировала в петруханской головушке, так сильно обивала его, что прямо-таки спасу не было. Горячо пекла Петру-хана из середины, не давая ему расслабиться. Не гулялось ему и не спалось, браги с суром не пилось... Даже казни всяких недоброжелателей-умников, которые саркастично язвили над его 'героическим походом' на Азак, совершенно не вносили в душу покоя и удовлетворения.
  Но народу надобно было преподнеси это дело как-то поделикатнее, мягко, втолковать, что будущая операция есть логическим продолжением первой, которая, в свою очередь, была разведывательной, мол, так всё и задумано было изначала. Поэтому и подати поднимаем, поэтому и новые вводим. Но это всё временные трудности, мы их вскорости преодолеем, вот завоюем Азак и послабление выйдет всем. А особливо ретивым и радетельным, передовикам, интенсивникам и ударникам - даже поощрение. Поэтому права на ошибку Петру-хан не имел, осознавал, что повторная неудача раздует смуту среди народа, её подхватят притесняемые стрелецкие и пойдут-покатятся по земле мокшальской огненным петухом бунты, запылают боярские избы и терема...
  Поэтому он ещё на пути в Мокшу от невзятия Азака писал депеши и слёзные чтива европейским правителям, например, на полном серьёзе требовал от польского короля объявить войну Отамании (можем себе представить лицо 65-летнего Ян Собески, читающего эти каракули 23-летнего сопляка!), от Германского фюрера Фридриха III и Австрийского императора Леопольда требовал прислать ему самых лучших минёров, инженеров и фортификаторов, Венецианской республике приказал направить в Мокшу искуснейших корабельных дел мастеров. Эх, Европа, на неё уповал, на неё все надежды возлагал молодой и амбициозный неуч.
  Потеха и Европа - вот два свербежа, лишавшие его спокойствия. И даже хан не всегда уже смог определиться, что важнее для него из двух данных приоритетов.
  Делать нечего, усмирять свою гордыню и потакать здравому рассудку Петру не был привыкшим. Засим, буквально через пару-тройку дней после того, как отмылись и отъелись, акклиматизировались к болотистому мокшальскому климату, созвал Петру сызнова военный совет и снова давай навязывать свою волю касаемо того, что надо доконать Азак, раз уж взялись, раз уж начали тратиться на него. Опять были приглашены 'тёртые все калачи', 'азакские робяты' - как шутейно именовал их Петру - Шереметьев, Долгоруков, Лефорт, Гордон, Головин, Брюс, а кроме того Никита Зотов, Фёдор Ромодановский, Андрей Виниус и прочие ясновельможные лица. Сразу же подали вина и закуски.
  Разумеется, теперь великий хан был поопытнее и совершенно не настаивал на немедленном выдвижении в поход. Даже наоборот, прошлогодняя идея Патрика Гордона о необходимости постройки собственного флота для того, чтобы перекрыть Азаку подвозы по морю продовольствия и боеприпасов, была ним с лёгкостью выдана за собственную. Так и сказал, раздувая ноздри и выпячивая вперёд для большей солидности нижнюю губу: 'А я вам, мошенники безобразные, ещё прошлой зимой говаривал, что флот надобно строить! А вы мне чавой? Стругами и плотами справимся... Не вышло по вашему, будем по-моему делать!' И добавил, что ежели будет флот, который отрежет морскую связь Азака с Кырымским юртом и Отаманией, то в таком случае даже простая и тривиальная осада заставит гарнизон сдаться и крепость наша!
  'И дался ему этот Азак! Вот упорный дятел! Где ты взялся на нашу голову со своими потехами!' - примерно такие мысли, усталые и нервные, роились в головах мокшальских военных. Оно, конечно, боевые условия - дело прекрасное и даже нужное, но и о муштре, учениях и о манёврах забывать не стоит! Да и бабу свою на фронт не потащишь... Незадача!
  Именно поэтому на весьма логичные и дельные вопросы, такие как: на кой ляд снова топтать на Азак, чёрт знает куда, за тысячу вёрст, Петру-хан, обслушавшись Франца Яковлевича Лефорта в его горячечном алкогольном, на грани комы, бреду, неизменно отвечал, что предназначение и великая миссия Мокши - стать Третьим Римом, владычицей морской и выйти до мирового океана. Ну и правильно, чавой там мелочиться! А для этого ужас как необходимо выйти хотя бы в Азакское море, установить контроль над Корчивым пролив (Прим. Корчив - населённый пункт, ранее Боспор и Понтикапей, в 7-9 веках - Чарщи, центр работорговли, контролируемой хазарами-ашкеназами, с 10 века - под властью Славоруси, с 15 века - Отамании, ныне Керчь) и Скифским морем и прямёхонько, на всех вёслах, помчаться к светлой идее Романовых-Комбулатов: захватить Царьгород, выйти в Середземное море, а оттуда до Атлантского океана рукой подать. Напрасно и тщетно убеждали его военные специалисты и просто образованные люди - Яков Брюс и Борис Шереметьев, да и много разных других сподвижников, знакомых даже в общих чертах с географией, что для выхода в Середземное море, окромя Корчивого пролива, необходимо ещё поставить под свой контроль Босфоруський и Дарданельский проливы. А они крепко находятся под властью могучей Отамании, ясен пень, просто так она отдавать их не будет, а это снова война, причём война на море, вдалеке от отечества, и для этого необходим такой флот и столько его, что даже страшно себе и представить. Тут, рядом, в Кырыму ладу дать не можем, вон и Василий Васильевич Голицын почитай полсотни тысяч людей положил, да всё впустую. Да и мы с этим Азаком увязли, видать, надолго...Куда уж логичнее и действительно пользительней кинуть все силы на борьбу с Тартарией и наконец завоевать и поработить её. Но Петру от этой идейки сразу же отказался категорично - оно ему надо? Сколько уже воюем с тартарами, а толку никакого, постоянные стычки и далеко не все в нашу пользу. Вот, кстати, они недавно черемисов (Прим. Черемисы - один из государствообразующих этносов, коренной финно-угорский народ Мокшальского ханства, ныне марийцы) под себя снова подгребли, недолго мы там хозяйничали. Да и от Европы тартары далече... На ту пору расширением своих границ на восток мокшальские правители особо себе головы не напрягали, это уже потом хищно, стервятниками-падальщиками будут оттяпывать всё, что только возможно будет захапать.
  Поэтому Петру-хан упорно со всеми не соглашался, продолжая настаивать на своём, а именно на втором походе на Азак. Хотя и его понять можно, на самом деле он рассуждал здраво и правильно, со своей колокольни, разумеется: во-первых, на Азаке уже были и всё там знакомое, местность разведанная; во-вторых, почти все армейские пушки в Паньчине стоят и тянуть их на другое место потехи - силов ждать никаких не хватит, да и вообще возвращать их оттель всё-таки как-то надо, Аким Ржавый в каланчах с гарнизоном, поди, заждался уже; в-третьих, план спецоперации, в таких муках рождённый, требует своей реализации, другого плана в отношении иного врага и в ином месте Петру-хан рассматривать решительно и настойчиво отказывался, время тратить на подобные 'умные штучки' он категорически не желал и на все увещевания о его вящей нужности, безапелляционно угрожал высылкой на север, чего стоила только одна, но многократно повторённая им фраза: 'План хорош, разработан детально, мине люб, надобно его реализовать и аллес!'; в-четвёртых, с донскими козаками установили какие-никакие отношения, но всё ещё не подмяли их под себя, хотя обманом удалось выдурить у них грамоту Ивана Грязного, которая даровала Войску Донскому назалежность, но на Дону по-прежнему вольница, а это непорядок и извечная угроза Мокше. Именно так он рассуждал, именно эти причины, вкупе с исторической миссией великого ханства и были теми перманентными движителями Петру на Азак.
  - И ещё один немаловажный факт, который нам на руку и который всячески надобно использовать - кырымцы после нашего штурма Азака деморализованы и дезорганизованы. Насколько я понимаю, духом смелости они не богаты нонче, чего нам только и надобно. Думаю, помощь Азаку оказывать они не решатся, - стал аналитически размышлять в кругу военных Петру, придав лицу выражение тяжести сверхума, но это мелкое ухищрение сразу же потерпело унизительную катастрофу.
  - Ничего себе деморализованы! - это Яков Вилимович Брюс возмутился такими неправдивыми сведениями,- Месяц же назад, не далее чем в январе сего года кырымцы совершили упреждающий контрудар - вторглись на Славорусь, поозоровали в Полтаве, спалили Миргород и Самарчик (Прим. Самарчик, Самара, Самарчук, Самарь - населённый пункт на Славоруси у реки Самара, в 1778 году оккупирован мокшалями, определён как губернский и переименован в Екатеринослав, в 1787 году Екатеринослав перенесён в козацкие слободы Половица, Мандрыковка, Новый и Старый Кодаки на реке Славутич, а Самарчик-Екатеринослав стал Новомокшанском), слава богу, что славорусам теперь эту канитель разгребать, а не нам!
  - Да что ты говоришь! Ай-яй-яй!- удивился великий хан, покачав скорбно головой, потом задумался и поэтому затянул долгую паузу в совещании, - Вот же, проныры ушлые! - наконец сделал он вывод из полученной информации, - Ладно, вы про это тут не особо только распространяйтесь, словом, не ведаем мы ни об чём таком, а то перед Гетьманом неудобно будет. Давай, Патрик Иваныч, продолжай военсовет за Азак.
  Патрик Гордон кивнул, встал, одёрнул зелёного цвета военный камзол, по-военному и чётко определил причины неудач первого похода - отсутствие флота и недостаток опытных инженеров, особливо сведущих в осадных и подкопных работах. Ну, и отсутствие единого командования тоже много негатива привнесло.
  Памятуя, что именно Гордон толкал самые дельные и толковые идеи во время первого Азакского похода да и вообще был модератором многих разумных новшеств, были приняты его предложения: всенепременнейшим образом строить мощные морские галеры - парусные и вёсельные, человек на 130-170 каждая, дабы выйти в Азакское море и дать отсечь кырымским и отаманским кораблям, отрезав и заблокировав поставки провианта, боезапаса и пополнения в живой силе азакцам, а также простенькие речные струги для перевозки войска и припасов по рекам до Азака. Стал военсовет зело думать, где бы верфь для морских галер заложить, разные думы высказывались, да Петру сразу убил все разумные предложения, постановив - Преображенское! Где же ещё!? Потешные - преображенцы и семёновцы - справятся и этой задачей! Нет для них неразрешимых задач! На все руки горазды! Это ж люди нового типа!
  - Сколько, говоришь, Патрик Иваныч, надобно галер и вообще флоту построить? - спросил он Гордона.
  Тот, сверившись с листочком бумаги, на котором среди прочего были рисованы цветочки и прочие непонятные кубизмы, которые генерал Гордон частенько изображал во время частых, бессмысленных и многочасовых совещаний под председательствованием великого хана, ответил: 'По моим данным, полагаю, 300 галер, 100 плотов и около полутора тысяч стругов для переброски войска с необходимым грузом будет в самый раз'.
  За сим Петру дал поручение Францу Тиммерману, как истинному голландцу, возглавить самое сложное и ответственное направление - постройку морских судов, чем вызвал у того большой ужас, поскольку бывший учитель математики ещё не оправился от предыдущего ответственного поручения - закладывать мины под Азак.
  Он побледнел, вскочил с места и взмолился:
  - Великий хан, не могу, уволь, давно уже живу в Мокше, отстал от прогрессивной Европы, не знаю основных корабельных тенденций и течений, не смогу, боюсь, не оправдаю, завалю... Беру самоотвод!
  - А в Переславле-Залешанском со мной мог же! Но-но, не балуй! Давай, бери своих иноземцев и чтобы в 20 дней был мне представлен проект морских галер, которые будем строить для второй спецоперации! - дерзко и не допуская возражений, осадил его Петру-хан.
  - Дык то же ботик малый был! - раскрыв глаза, возопил Франц Фёдорович, - А тут задача за морской корабль на 150 душ!
  Но Петру был упрям, непреклонен, несгибаем и непоколебим: 'А какая в шайтана разница? Такие же сделаешь - только больше. Думаешь, не получится?'
  - Там же другие расчёты, осадка другая - морская, а не пресная, иные балластные величины, бортовые обводы не те.., - фатально схватившись за голову Тиммерман всё ещё надеялся открутиться от важного дела, понимая, что если не справится - и не вспомнит Петру, как он учил его, малого, математике и научил пользоваться астролябией...
  Как всегда в моменты напряжения и угрозы толковые мысли рождаются неожиданно и к месту. Франц Тиммерман, красный от возбуждения, с сердцем, пульсирующим тревожным набатом, вспомнил, что буквально три месяца назад, из Архангельска для потех Петру была доставлена настоящая морская 32-вёсельная галера, которая за неимоверные казённые средства (имелось подозрение к Меншикову, ведавшему этой закупкой, о наличии признаков коррупционного деяния, так называемого отката, но Петру и слушать не желал подобных напраслин на соратников) была закуплена в Голландии, в Вологде разобрана и на 20 подводах привезена в Мокшу. Так как собрать её, несмотря на все самоотверженные потуги мокшальских мастеровых, не получилось (разбирали традиционно, на авось, не потрудившись даже проставить мелком порядковые номера на деталях, чтобы потом знать, что и за чем монтировать), то она спокойненько подгнивала где-то на заднем двору Керема, подальше от ханских глаз. Франц Фёдорович, не задумываясь над дальнейшими последствиями, сразу и озвучил своё мнение Петру - по её подобию намастерить первых отечественных кораблей.
  Рассмеялся на это Петру, вспомнил за галеру и конечно же согласился с предложением Тиммермана, который после этого, выдохнувши облегчённо, свалился назад на стул, вытирая вспотевшее лицо рукавом.
  - Толково придумал, Франц Фёдорович, хвалю! Яков Фёдорович, - кивнул хан Долгорукову, - Ты, значится, свези галеру в Преображенское. А ты, Патрик Иваныч, съезди, посмотри на неё, оцени. Лады? - Петру, довольный собой, продолжал отдавать поручения, теперь уже Гордону.
  К слову, нам совершенно, прямо до зарезу, нужно акцентировать внимание на следующем: и Петру-хан, и все его приближённые считали, что мировым лидером в области кораблестроения является Голландия. Кто и откуда приволок в Мокшу это запредельное заблуждение, эту чудовищную глупость - было неизвестно. Просто было такое мнение, такой постулат, такой мощный императив, что 'самые лучшие корабли делают голландцы, самый лучший флот - голландский' и всё тут. Само по себе как-то повелось в Мокше считать именно так и уже несколько десятилетий это абсурдное умозаключение никем не ставилось ни под малейшее сомнение. Великий хан вообще перешёл на прямое общение с голландцами - его канцелярия регулярно письменно сносилась с ними, испрашивали их точку зрения на современные кораблестроительные тенденции, интересовались типами и видами кораблей, которые будут востребованы в перспективе, просили прислать сравнительные характеристики отаманских (а про другие в Мокше не знали) и голландских судов, сами предлагали увеличить боекомплект за счёт набора низкорослых матросов и, как следствие, уменьшения количества провианта и пространства для кубриков и кают. Словом, морочили головы голландским торгашам, которые строили простецкие и незамысловатые торговые кораблики, лишь бы груза в трюмы побольше вмещали. Иногда в Мокшу даже доходили ответы из Голландии, но смысл их был в том, что '...ежели хотите корабли наши иметь, то приезжайте, платите, настроим и вам...'. Хитрые голландцы давно раскусили, что мокшали и слыхом не слыхивали об английском флоте и о его верфях, потому продолжали подыгрывать и держать в неведении непрошенных друзей, не желая потерять потенциального заказчика.
  Но вернёмся к военсовету, где, несмотря на активные протесты военных доморощенных чинов, Петру-хан приказал, невзирая на высокую стоимость оплаты труда снова навербовать за границею - в Германском рейхе, Австрии, Венеции и Франции - генералов и военспецов, инженеров и фортификаторов, кровожадно грозя своим подельникам, постукивая кулачищем по столу:
  - Лично с каждым прибывшим буду собеседование проводить! Чтобы люди разбирались в делах! Иначе - погибель вам, пижоны!
  Командующим будущим флотом высочайшим указом великого хана был назначен генерал Франц Лефорт. А чтобы было всё по-серьёзному, по-всамделишному, дал ему Петру ещё сверху и чин адмирала, даром, что в первой операции тот командовал сухопутным войском. Затем следующим указом Петру-хан подкинул Францу Тиммерману ещё несколько должностёнок - быть казначеем строительства флота, главным по найму персонала и ответственным за заготовку материалов, как то: леса, смолы, железа, пеньки, снастей, парусины. На том военсовет и завершили, плавно перейдя к долгожданному застолью, обжиранию с попойкой и танцами.
  
  Как уже было упомянуто выше, претворяя в жизнь план второй контртеррористической операции, 27 ноября 1695 года дьяками был обнародован очередной великоханский указ - собираться воинам на ханскую службу, лошадей откармливать и провиант для армии заготавливать.
  А уже 30 ноября тайная депеша была отправлена от имени Петру Двинскому воеводе Фёдору Апраксину, в которой великий хан сообщил, что решением консилии генералов решено строить морские галеры и требовал повторно выслать на подводах на зиму в Мокшу корабелов, ибо польза от них для войны будет великая, а дома они, по его словам, в зиму всё одно дурака валяют, а здесь им будет кормёжка дармовая и жалование отменное. Просил дать им харчей в дорогу, а также выслать в Мокшу всех иноземных корабельщиков и плотников, обещал, что все будут возвёрнуты на свои подворья немедля после отошествия кораблей.
  Гетьману на Славоруси тоже не пришлось вволю порадоваться захватом крепостей на Славутиче, снова получил он весточку от беспокойного Петру-хана к маю выслать к Азаку 15 тысяч козаков, а не ограничиваться лишь сопровождением отвлекающих мокшальских войск.
  Параллельно с героическим разворачиванием строительства флота в зимних условиях, Петру-хан формировал сухопутную экспедиционную армию, разумеется, согласно собственному видению, постановив: так как, по полученным от полонённых бусурманов данных гарнизон Азака нонче составляет около 4 тысяч аскеров, то мокшальская армия составлять должна количеством не менее 80 тысяч человек! Снова было организовано три дивизии, назначены были командиры над ними - Патрик Гордон, Автоном Головин и Карл Ригеман, из недавно навербованных иностранцев, приехав в ханство простым лейтенантом, ему сразу же был напялен чин генерала, собственно, такая перспектива продвижения по службе и была основным мотивом его переезда из западного рая в суверенный ад на востоке. Последний узнал о необходимости формировать сухопутную дивизию и о своём назначении с изрядным опозданием, поскольку квартировал со полками в Белгороде. Вот и был указ Петру-хана для него как снег на голову, как в прямом, так и в переносном смысле, заставив лихорадочно готовиться в ханской потехе в два дня. Но не остановился на этой импровизации Петру-хан, снова он привнёс новшества в войсковую науку - Францу Лефорту, окромя обязанностей командовать флотом, был подчинён отдельный пеший полк в 4 тысячи солдат! Такой вот неожиданный ход в военном деле!
  14 декабря было проведено очередное заседание военного совета под водительством великого хана. Вернее сказать, это был довольно-таки насыщенный обед, во время которого решили определить, кто из военачальников будет возглавлять предстоящую потеху, так как институт консилии совершенно себя не оправдал, был изжитым и довольно-таки устарелым явлением, вреда привнёс изрядного, да и позорища с ним натерпелись. Как уже известно, Петру ни в какую не соглашался быть командующим, панически боялся выходить на первые роли и уже традиционно самостоятельно определил себе должность в будущем походе - капитан роты в морском караване. На удачу решил сменить и псевдоним, а то с прежним - Пётр Михайлов - не особо подфартило, правда, фантазии хватило лишь на 'Пётр Алексеев'. Прознав, что великий хан в предстоящем походе снова умывает руки, генералы Патрик Гордон, Автоном Головин, Яков Брюс, Фёдор Головин и адмирал с сухопутным уклоном Франц Лефорт отчаянно и наперебой стали спорить и доказывать Петру-хану, что более других каждый достоин возглавить ударный кулак мокшальских войск на юге.
  - Яков Вилимович, Яков Вилимович, ну что ты? - вмешался в громкие ремарки самовосхваления генералов Петру-хан, вытирая жирные руки об кафтан и встал, потянувшись за уксусом, - Ты Яков Вилимович, артиллерии будешь командиром. И не перечь! А ты куда лезешь, Франц? Ты ж адмирал и флотом командовать поставлен. И вообче, Франц Яковлевич, налил бы ты лучше всем! - старался урезонить разбушевавшуюся не на шутку фронду сподвижников великий хан.
  Но это не помогло. Прямо и жарко высказывались обиды друг на друга, припоминались неудачи коллег, затем началось откровенное доносительство Петру-хану на соседа по столу, а Фёдор Головин так вообще - встал и ударил уважаемого генерала Патрика Ивановича Гордона по лицу, заявив, что он не знает никакого Гордона и что этот Гордон - рваный... Но мы не будем углубляться в детали распрей мокшальских коллег, иначе это совершенно извратит смысл нашего повествования, цели которого сугубо нравственны и высокодуховны.
  Послушав ещё с несколько минут вопли оскорбления и честолюбия выдающихся соратников, немало узнав об их военных гениях и предстоящих тактических и стратегических ходах, которые каждый из них намеревался применить при предстоящем 'освободительном походе на юг' и вместе с тем, завершив трапезу, Петру, вставши из-за стола и потянувшись телом, запрокинул руки вверх, а потом сказал начальственным голосом: 'Хорош базарить! В Черкасск придём, там и решим, кто будет генеральным командиром'.
  Он прекрасно понимал, что с этими товарищами, да ещё и пьяными, такого важного дела не решишь, а ежели решишь и назначишь кого-то с них командующими - так остальные не будут подчиняться, своевольничать начнут и станут по своему разумению чинить. А дело было важное, снова неудачу Петру допускать не желал.
  И, странное дело, как только Петру упомянул слово 'Черкасск', так и сразу же вспомнил за боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, человека весьма преданного великому хану и Семье, человека, который был совершенно незаменим для ханства, успел побывать воеводой и в Новгороде, и в Кийове, и в Казани, и в Переславле-Залешанском именно в те времена, когда там было неспокойно - либо из-за внутренней оппозиции, либо из-за внешней угрозы, среди бояр был в авторитете, во время отлучений великого хана из Мокши руководил Боярской думой, будучи в чине первого боярина, иногда подменял хана, выполняя его функции и нигде ничего не запорол, на деле доказавши свою преданность Семье и профессиональную пригодность.
  - И как это я про Михаила Алегуковича запамятовал? - сам себя громко спросил Петру-хан, наливая в чашу вина и качаясь телом, от чего вино всё больше разливалось на стол, - Это ж командир будет! - с презрением бросил он взгляд на Гордона, Головина, Брюса и Лефорта, совсем не ожидавших такого неожиданного воскрешения из нафталина этого старикашки, который, кроме как формально подменять великого хана, ни на что более и не годился, - Он почтенный заслугами и характером! Из наших, из нарышкинских... Всё, решено!- заключил Петру и громко заглотнув вино, - Командующим будет князь Черкасский! - и смачно ударил порожней чашей по столу.
  Не откладывая этого назначения в долгий ящик, сразу же послали Сашку Кикина за Михаилом Алегуковичем, таким образом военный совет спонтанно продолжился, а вместе с этим ели, пили, зычно икали и обсуждали момент виктории в Азаке. Настроение было отменное, весёлое, Петру восторженно ржал, закатывая глаза, генералы с сухопутным адмиралом кротко улыбались, не смея сказать великому хану, что военная наука давно и далеко ушла вперёд и вряд ли князь Черкасский, который безвылазно прожил почти всю свою жизнь в ханстве и дальше Славоруси носа не показывал, знает современные формы ведения войн, как то: правильное составление ультиматумов, выход из окружения без потерь путём дачи бакшиша, искусство риторики при обсуждении условий капитуляции, скорое обеспечение войска съестными припасами за счёт населения, справедливый раздел дувана (Прим. Дуван - материальные ценности, присвоенные во время военных действий) на основе старшинства военных чинов и прочие не менее тонкие премудрости. Не то что они, взращённые на европейских ценностях, о коллективной безопасности знающие не понаслышке!
  Но всё образумилось само собой и решилось в их пользу.
  Через полтора часа денщик Сашка Кикин возвратился. Без Черкасского. Один. Встал у порога и крупно дрожал.
  - Это что такое! - нетрезвым голосом рыкнул Петру, - Где князь Черкасский? Ты почему один, козья рожа? Удавлю!
  Кикин, торопясь и сбиваясь, доложил Петру, что князь Черкасский благодарит его за столь высокое доверие, но принять сие предложение никак не может, ибо годами уже немолод, но с удовольствием поучаствует в потехе непрямо, а именно профинансирует своими средствами строительство одного корабля и во время отсутствия великого хана в Мокше будет выполнять его обязанности верно и честно.
  Но на самом деле это была не вся правда, на самом деле в тереме князя Черкасского произошёл разговор между его владельцем и Кикиным буквально следующий.
  Когда посланец Петру-хана зашёл к князю, последний обедал, причём, в отличие от великого хана и его сподвижников, ловко оперируя столовыми приборами, такими как вилка, ложка и нож, которые он привёз ещё из своей первой командировки со Славоруси. Сидел за столом маленький, с добрым лицом, милый такой старичок, одетый в исподние сорочку и порты, одно подливает себе самогоночки да с удовольствием кушает. Услышав, что Петру-хан желает его в командующие армией сосватать, Михаил Алегукович сильно растерялся, перестал жевать и даже напугался - в последнее время он старался не делать резких движений и рискованных шагов, в политику не совался, предпочитая отсиживаться в Мокше, время от времени исполнял обязанности великого хана, подменяя его, будучи, так сказать, на подхвате. В такие периоды обладания реальной властью князь Черкасский, как мог, старался народ не злобить, казней и пыток не проводил, беседовал с окружающими и случайными холопами как с равными, вежливо, тактично, учтиво и даже уважительно, оброков и податей силой не собирал, что в сравнении со свирепым самодуром Петру производило разительный эффект, вследствие чего простые мокшали с величайшей радостью воспринимали вести об очередной отлучке великого хана восвояси, имея несколько спокойных деньков без притеснений, обысков, пыток и смертей. Да и сам князь, имея привычки, перенятые у славорусов, отличался безропотным добродушием, смиренностью и скромностью по меркам Мокши - ездил в простой, без позолоты, карете, хотя чин позволял и даже требовал того; охраны при нём было всего два стрельца, а не два десятка, как это практиковалось в высших эшелонах керемской власти; кафтан носил простого кроя из тёмно-коричневого сукна, недорогой и без излишеств; малахая (Прим. Малахай - традиционная мокшальская зимняя шапка-ушанка, сшитая из пушистого меха) с каменьями на нём даже на торжествах отродясь не видели; жил с небольшом и скромном теремке; был образцовым семьянином, имел одну жену и детей, любовниц при нём замечено не было; для почты пользовался отечественными дешёвыми голубями, демонстративно дистанцируясь от дорогих заграничных. За что его почитал и любил народ, сильно уважал. Словом, постулат про хорошего и плохого хана работал даже в то время...
  А про то, что пока великий хан в отлучке, князь Черкасский подписывал договора с многочисленными артелями своего двоюродного братца, даруя ему подряды на проведение ремонтов всяческих объектов в Мокше и из ханской казны по завышенным ценам закупал товары в мануфактуре, принадлежащей брату его жены, так за это не всем и надобно знать. Великий хан доверяет Михаилу Алегуковичу, значит, он в курсе дела и всё происходит с его согласия всё. Нечего тут догадки строить!
  Вследствие такой тихой политики князя Черкасского в Мокше каждые полгода обновлялись деревянные тротуары, хотя в их замене и надобности никакой не было; в необъятных количествах закупались саженцы деревьев, которые после высадки на грунт проживали чуть более одного месяца; выводились из ханской собственности трудовые артели и мануфактурные заведения, которые затем, путём нехитрых действий, переходили в частную собственность членов семьи Михаила Алегуковича и его близких; регулярно реконструировались башни Керема да и сам Керем стал кипучей стройкой, будучи оплетённым строительными лесами, словно гигантской паутиной, а вскоре и вовсе стал похож скорее на малопонятную инсталляцию, хотя и до этих реконструкций вроде несколько веков простоял без видимых повреждений.
  Сейчас, прознав про планы Петру-хана назначить его командующим армией, Михаил Алегукович здорово опешил - в таком случае все его градостроительные инициативы, которые он наметил реализовать во время отсутствия великого хана, в лучшем случае откладывались, а в худшем - даже и думать об этом не хотелось. Надо ли говорить, что лично для него этот поход ничем хорошим не грозил: в случае победы, разумеется, будут трофеи-дуваны, но Михаил Алегукович давно уже жил по принципу 'курочка - по зёрнышку', да и какие могут быть трофеи в крепости, одиноко стоящей в степи, вдали от торговых шляхов; в случае неудачи войсковой операции его военные таланты будут поставлены великим ханом под сильное сомнение со всеми вытекающими последствиями, ясное дело, до опалы и ссылки дело не дойдёт, но и на последующее доверительное расположение Петру рассчитывать не доводится и, как следствие, полетит к чертям столь долго пестуемый им в народе имидж крепкого хозяйственника, радеющего за столицу. Действительно, было от чего задуматься князю Черкасскому! Да и не следует забывать о том, что Михаил Алегукович знал Петру-хана с самого его рождения, да что там Петру-хана! всех Нарышкиных знал как облупленных, поэтому здраво прикинул, что безостановочно глушить всякий шмурдяк во время этой очередной авантюры, задуманной великим ханом, он уже, как в былые времена, вряд ли сможет.
  Пока Михаил Алегукович, монотонно жуя и невидяще глядя в стол, обдумывал ситуацию, Сашка Кикин стоял на удалении, ожидая его реакции. Подняв глаза и увидев его, Черкасский, спохватившись, торопливо сказал:
  - Саш, да ты присаживайся, перекусим.
  - Не могу, велено с Вами прибыть к великому хану на военсовет, - официально отказался Кикин, а затем интимным тихим голосом добавил, облизываясь, - Я ж при исполнении...
  Черкасский закивал головой, мол, понимаю, понимаю...
  - Ты вот что, - по-прежнему погруженный в мысли произнес он, наконец, - Передай великому хану, что ослаб я здоровьем зело, боюсь, как бы меня сей новый героический поход в гроб не вогнал. Годы мои известные, великому ханству я послужил немало, да и молодым дорогу давать надо.
  Улыбнувшись слегка, Кикин обронил: 'Я-то передам, но Вы ж его знаете...'
  - Знаю, его я знаю, - снова протяжно ответил князь, а затем его осенило и он заговорил уже скорой с твердостью в голосе, - И ещё передай, что жертвую из своих теньге на постройку целого корабля для будущего флота!
  'Ах, ловкач, ловко вывернулся, здорово придумал!' - только и восхитился про себя Сашка, кивнул, мол, уразумел и даже одобряю, попрощался и сразу же вышел их комнаты.
  Так вот, передав великому хану встречную инициативу князя Черкасского, Сашка Кикин замолчал, ожидая реакции, глупо моргая и таращась на членов военсовета. Однако Петру-хан также растерялся - в обычной ситуации за такую наглость и даже пренебрежение к верховной власти он немедля отдал бы приказ колесовать волелюбного строптивца, но это ж был князь Черкасский, человек из своего, нарышкинского клана...
  Судьбу князя за него решили генералы - они сразу спохватились и загалдели, что-де, действительно, князь староват, в новых военных доктринах и тенденциях мало что смыслит и лучших военачальников, чем они, и не сыскать. Но их доводы были все напрасны, решения Петру-хан так и не принял в тот день, зато принял другое, не менее важное решение - приказал вызвать Никиту Зотова и объявил тому, что после военсовета, без перерыва, начнётся заседание ассамблеи Весешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора, с костюмами, прелюбодеяниями и прочими излишествами, до которых великий хан был так охоч. Так чтобы никто не расходился.
  Характер Петру-хана мы уже знаем неплохо, его упрямство, которое границ не ведало, и нам отлично знакомо. Пока приближённые генералы думали лишь об том, как бы решить вопрос с произведением себя в командующие и занимались мелким пакостями в отношении конкурентов, хан во время ассамблеи Собора впервые в жизни принял самостоятельное и единоличное решение - назначить командующим армией боярина и воеводу Шеина АлексеяСемёновича. Оно, в принципе, и правильно: боярин Шеин принимал участие в походах на Кырым вместе с Голицыным и хоть вся эта бестолковая волокита ни к чему не привела, однако же опыта, пускай даже самого малого, он там поднабрался, познакомился с Иваном Гетьманом, в первом Азакском походе командовал преображенцами и семёновцами, был беспощаден к врагам ханства, словом зарекомендовал себя нормально, доносов серьёзных на него не было, если не считать всякой мелочёвки по линии женского пола, насильственный отъём у местного населения материальных ценностей на какой-то войне, отправку домой целых обозов дувана и прочие мелкие прегрешения.
  Поэтому проснувшись следующим утором и маленько отлежавшись, Петру-хан написал собственноручно указы о назначении боярина Алексея Шеина воеводою Большого полка, то бишь верховным командующим сухопутным мокшальским войском во время похода на Азак в 1696 году. А наместником в Мокше на время своего отсутствия повторно назначил Фёдора Юрьевича Ромодановского, главу Преображенского приказа и князя-кесаря, мстительно представляя удивлённое лицо князя Черкасского, который завтра доведается об этом.
  
  И закипела работа. В начале 1696 года, в самый лютый мороз, в Преображенском потешные, переодевшись и с радостью поскидавшие с себя опостылевшие и неудобные офицерские мундиры и солдатские униформы, принялись за новое для себя дело - сбивать галеры из сырого и замёрзшего дерева. Однако скоро смекнули, что много не построят, так как лесу в окрестностях, пригодного для изготовления кораблей, не так уж и много, глядя правде в глаза - вообще с гулькин нос. Как это неприятно было Петру, как не хотелось забирать славу столицы мокшальского флота у родимого Преображенского, однако же, интересы ханства прежде всего! - пришлось написать очередной указ, в котором главной верфью снова был указан Воронеж, где и началось строительство галер. Разумеется, любой более-менее понимающий в морском деле толк человек изначально бы так и поступил, ведь по берегам реки Воронеж обильно росли дубовые, липовые, сосновые и буковые леса. Да и с незапамятных времен для походов на Дон строили лодки и струги именно здесь, на реке Воронеж. Отсюда же всегда отправляли струги с ясаком, то бишь с данью кырымцам и отаманцам. Но Петру не мог обидеть своё Преображенское, обойдя его вниманием - туда уже были привезены архангелогородские и иноземные корабельные плотники, а также квартировали потешные, посему было решено доставлять туда лесоматериалы, всё-таки там делать галеры, но без окончательной сборки, а в разобранном виде грузить их на подводы и везти в Воронеж, где собирать готовые изделия.
  И снова, посреди зимы в Воронеж и его окрестные города - Брянск, Козлов, Добрый, Сокольск, были пригнаны безвиновные дядьки, которые под страхом казни, среди зимы, в мороз и вьюгу мастерили плавсредства (кроме галер), и в день и в ночь, сменами напролёт. Стоит ли говорить о том, что обещания Петру о хорошей кормёжке и отменном жаловании оказались очередной его брехней - кормили из рук вон плохо, раз на день, а платили лишь по копейке за отработанную смену. Это вообще уже ни в какие ворота не лезло и корабельщики помаленьку стали саботировать, срывая план, и волынить работы, злоупотребляя формальным подходом.
  Но и Петру так просто не возьмёшь, такими простенькими трюками и штучками его не разжалобишь и не проймешь, обещания выполнить не заставишь.
  Снова великий хан написал указ, в котором повелел привлечь для строительства флота мирное население близлежащих населённых пунктов общим числом до 28 тысяч душ. В этом же указе он снова гладко, не моргнув глазом, обещал комплексные обеды и жалование выше среднего уровня по региону для мобилизованных на трудовой фронт в рабочие отряды.
  Чего греха таить, поначалу доверчивое население активно включилось в работы на лесоповалах и на верфи и дела вроде пошли тьфу-тьфу, из-под топоров местных умельцев струг выходил за стругом, любо-дорого поглядеть. Но затем скумекали, что и тут их надурили - кормили также мало, как и архангелогородцев и платили столько же - по копейке за день, да ещё и заставляли работать неограниченно, то бишь сверхурочно. Ещё терпели, когда перестали кормить и платить, но когда уже из крестьянских дворов стали экспроприировать на создание суверенного флота железо, смолу, пеньку и лес, а для перевозки строительных материалов без стеснений ханские люди пользовали их подводы с лошаденками, то такое уже не стерпели, плюнули на всё и подались подальше от треклятой верфи. И ушли бы все, да не успели - из Мокши подошли караваны, запряжённые усталыми и сипящими от натуги лошадьми. То преображенцы и семёновцы доставили в Воронеж детали и составные части для собирания первых галер.
  Потешные всем, кто не успел сбежать, быстро и популярно пояснили, что и к чему. А заодно мозги вправили и обессиленным архангелогородцам, едва поднимающим топоры. Дело пошло спорее и уже в начале апреля первые три галеры - 'Принцыпум', 'Святой Маркус' и 'Святой Матвеус' - были спущены на воду с величайшей помпой и торжествами. Да и признаемся, Петру принял самое непосредственное участие в приближении этого светлого дня, своевременно подоспев со своим очередным указом о неукоснительном соблюдении предписаний великого хана, те же, кто не будет воплощать их в жизни и беспрекословно выполнять, будет предан всякому разорению и смертной казни за оплошку и нерадение.
  Еще в марте к Воронежу начало подтягиваться так называемое войско, неорганизованно и вразнобой, хотя по генеральному плану предполагалось совершенно другое, а именно к 20 марта собраться всем в Тамбове и Валуйках. Как бы то ни было, 23 марта до Воронежа дошкандыбали 4 стрелецких полка и прикомандированный к ним для недопущения смуты Бутырский полк, командиром этой группировки был двужильный шотландец Патрик Гордон, 31 марта добрались основные боевые части Преображенского и Семёновского полков под командованием Автонома Головина вместе с главнокомандующим сухопутной армией Алексеем Шеиным. За ними, ко всеобщей радости, без излишних задержек появились белгородские полки Карла Ригемана.
  Зная, что его адмиральская галера будет готова в середине апреля, Лефорт не торопился в Воронеж, сославшись на нездоровье. Хотя, какое может быть 'нездоровье' у этого законченного алкаша, знали все. Поэтому он прибыл в Воронеж лишь 16 апреля, 17-ого спустили на воду его галеру и сразу же принялись её обмывать. Петру приказал накрыть столы прямо в ней, созвал туда всех приближённых, где те стали пить за успех предстоящей операции. Пили три дня подряд.
  - А на корабле... это... пш-ш-ш.., - в один из дней гулянки (или ночей, честно говоря, уже никто не мог чётко и ясно определить время суток), опустив голову, покачиваясь всем телом и судорожно икая, пытался родить мысль Фёдор Головин, - В общем, так нельзя плыть!
  - Это ещё чего? - насторожился Алексей Шеин, такая перспектива не могла радовать, ему не терпелось показать своё умение, выслужиться, получить в ближней перспективе статус участника боевых действий, да и свалить в отставку с повышенной пенсией на, что называется, высокой ноте. Но Головин, не продолжив, замолчал, сидя на стуле, должно быть, задремал.
  - Но ты, боров! - зло крикнул Петру-хан Фёдору Алексеевичу, - Ты чего молчишь, скотина? Это ещё чего нельзя плыть?
  Генерал Головин посопел, насилу подняв голову, окинул взглядом застольную компанию, засмеялся и, наконец, прояснил свою позицию: 'А на кораблях что нужно? А? - поднял он вверх перст, триумфально наслаждаясь вниманием к себе, - Молчите? Дубины вы все стоеросовые! На корабле первейшее дело есть прапор!'
  - А действительно.., - задумчиво пробормотал великий хан, - Как-то мы это дело из виду выпустили... Без прапора это ж совершенно не солидно... И даже возмутительно!
  Стали гадать, какой бы прапор водрузить на кораблях, предлагались разные комбинации и чередования цветов, но надолго эта дискуссия не затянулась - Петру-хан, хлопнув ладонью по столу, прекратил плюралистичный галдёж: 'Тут и думать нечего! Где Тиммерман? О! А где ты был? А чего ж я тебя не видел? Ладно, ладно... сейчас не об этом. Ты, вот, пойди на верфь и распорядись... Скажи, я сказал!!! Да, распорядись, прапоров голландских нашить и на каждый корабль развесить!'
  - Помилуй, великий хан, а чего ж голландских? - спросил Франц Яковлевич Лефорт.
  - Ну, а каких ещё? - совершенно резонно ответил ему вопросом на вопрос Петру, - Какая держава есть первейшей в мире по корабельным делам? Голландия. Значится, на них и равнение держать будем! И хватит об этом! Вопрос закрыт! Так! Я не понял, кто у нас на разливе?
  Франц Тиммерман жил в великом ханстве уж, почитай, как с 20 лет, родину свою, Голландию, успел крепко подзабыть, годов ему было за 50, что вообще-то немало, поэтому ничего удивительного не было в том, что ввалившись в парусную мастерскую, где он крикливо и по-стариковски скандально требовал исполнения воли великого хана, нетрезво и невнятно рисуя эскиз голландского прапора, Франц Фёдорович по случайности и вовсе несознательно сменил порядок расположения его полос, впрочем сам он не обратил на эти неточности ни малейшего внимания, так как непредсказуемо ему в голову вскочила новая мысль.
  Быстро покончив с набросками прапора, он, резко бросив перо, собрался покидать мастерскую, но, судя по его виду, что-то вспомнил, задумался. Сначала он стоял, много размышлял, глядя в окно, скорей всего не придя к требуемому результату, стремительно, насколько позволяли его старые, больные и пьяные ноги, выбежал из мастерской и направился снова к галере Лефорта.
  - Чего ещё? Снова оказия? - недоумевал Петру-хан, разглядывая раскрасневшееся лицо Тиммермана, который, запыхавшись, сел на стул и приложился к кубку с квасом. Остальные сидящие за столом робко замолчали и тоже стали глазеть на голландца.
  Напившись, Франц Фёдорович обтёр губы рукавом, гулко стукнул кубком по столу и игривым тоном безобидного пьянчужки, который воображает из себя в таком состоянии неотразимого и безумно красноречивого остряка, произнёс:
  - А это ещё не всё! Кораблю полагается быть оснащенным и кормовым прапором впридачу!
  - Ах ты ж лихо какое! - словно петрушка на ярмарке, лубочно огорчился великий хан, всплёскивая руками и горестно качая головой, как бы общаясь с несмышлёным человеком или ребёнком, - А этот же голландский прапор, только меньшего размера, не пробовал, Франц Фёдорович?
  - А нельзя! - отрезал Тиммерман, обескуражив Петру, - По морским законам прапор на корме должен быть иным, чем на мачте.
  - Ну, так нарисуй голландский кормовой прапор и прикажи таких нарезать, - подивился великий хан непонятливости и даже редкой тупости Тиммермана, который до этого вроде как не был замечен в подобном кретинизме.
  - Думал! Думал! - совершенно радостно, оглушая всех сидящих за столом, кричал Франц Фёдорович, - Думал об этом, великий хан! Не помню как тот выглядит... Хоть убей не помню!
  Пришла очередь Петру-хана замолчать, искоса поглядывая на Тиммермана, через несколько мгновений он решил удостовериться: 'Что, наглухо не помнишь? Вообще? Совсем-совсем?'. Тот, вздохнув, кивнул.
  - Да.., - протянул Петру, - Дела... В баталию идти, а у нас прапора кормового нет! Дожились! Срамота!!! Что про нас в Европах подумают! А что скажут!!! - махнул рукой характерно, - Уже представляю, как западные газетчики, пасквилянты и щелкоперы, раскудахтаются! Ополчившись в антимокшальской истерии, начнут из ушата поливать грязью, поклёпы возводить на ханство, опорачивать его особый, суверенный путь развития!
  Замолчал, налил себе вина, выпил, почесал усики. Резко улыбнувшись, повернулся влево, к Брюсу: 'Яков Вилимович, а ты чего молчишь? Ты ж шотландец! Давай шотландский кормовой прапор водрузим!'.
  Брюс вздрогнул, наморщил лоб, было отчётливо видно, как он запереживал, затем лихорадочно поднял глаза на небо, снова опустил их на стол, виновато глянул на Петру, ничего не говоря, уныло пожал плечами.
  - Что, тоже не помнишь?! - осатанело закричал взъерошенный великий хан, затем так же, как резко взвился, резко и попустился, проникновенно задал вопрос, положив руку Брюсу на плечо: 'Ну, а хоть сам шотландский прапор помнишь?'
  - А чего ж я не помню? Помню! - утвердительно сказал Яков Вилимович, даже с оттенком обиды в голосе, -Прапор родины, как же не помнить? Такое скажешь, прям аж... Помню! Синий такой, с белыми перекрещивающимися по диагоналям полосками... Или белый с синими перекрещивающимися по диагоналям... Что-то в это роде... Диагонали...Не больше!
  - Франц Фёдорович, - обращаясь уже к Тиммерману, озорно пробухтел Петру, - Слыхал? Всё запомнил? Дуй, пока не забыл, в мастерскую, нарисуй там, пущай пошивают, без кормового прапора - это ж не жисть!
  Сидящие за столом согласно закивали, а Франц Яковлевич Лефорт, на правах хозяина, сразу же предложил обмыть сие важное решение. Разумеется, возражать никто не стал.
  Заметим, что пользуясь своим служебным положением, адмирал Франц Лефорт, когда прибыл в Воронеж, оказал давление на начальника верфи - стольника Григория Титова, припугнул его, что будет вынужден доложить великому хану о громадных объёмах брака пиломатериала, который, как того приписывал указ Петру-хана, не был передан в фонд строительства будущих кораблей, а был за наличку реализован налево, местным заготовителям и экспортерам леса. За молчание и за невмешательство в уже налаженный механизм хозяйственного расчёта Франц Яковлевич попросил всего лишь половину этой самой левой выручки и голландскую галеру для себя, которая служила образцом - на отечественной плыть он наотрез отказывался, тоскливо и тревожно глядя, как та опасно бултыхается в студёной весенней воде, тяжело занося ют. На что Титов, не раздумывая, согласился - откуп был небольшой и вполне божеский, как по меркам великого ханства. Да и ему самому как-то было неудобно - знай себе лес продаёт налево да теньге в карман кладёт. А кому дальше отстёгивать, по какой вертикали власти и сколько передавать - непонятно. От этого было некомфортно на душе и Титов частенько поёживался, ежедневно ожидая мрачного Того Самого стука в дверь. Слава всевышнему, что всё так удачно разрешилось...
  К середине апреля все струги, лодки и плоты были изготовлены и пришвартованы по берегам реки Воронеж, галеры, в основном, также были сколочены и спущены на воду, правда, большею частью 'лишь бы на воде держались', а некоторые так и остались лежать на берегу, топорщась громадными досками в разные стороны, словно доисторические противотанковые ежи. Да и с вёслами для галер неприятность вышла - оказывается, делать их надобно было из вяза или ясеня, мокшальские работнички про то не знали, а спросить местных не успели или забыли, пришлось долго ждать их доставки из Тулы и Венёва... Потом ещё ждали прибытия иноземных лекарей, без которых Петру никак не решался начать поход...
  Законтрактованных заграничных специалистов по взрывному делу, за участие которых из казны были заплачены несусветные суммы, всё не было, оно и понятно, в Европе люди сплошь учёные и знающие, что весной в Мокшальское ханство добраться возможности нету никакой по причине отсутствия дорог и распутицы. Но Петру, несмотря на уговоры Шеина, дожидаться их не стал, приказав начинать поход. А насчёт иноземных специалистов распорядился, что как только они объявятся в Мокше - сразу же доправлять их до Азака.
  
  21 апреля мая главковерх Алексей Шеин, страдая ужасной головной болью, наконец-то добрался до своей галеры и, желая побудить Петру и его свиту к окончанию банальной пьянки, в которую превратилась презентация лефортовской галеры, поднял на мачту недавно принятый на вооружение флаг великого ханства и устроил приём уже у себя. На следующий день, начав его с опохмелки, он отдал приказ своему войску отчаливать и идти на Азак.
  Но к нашему большому огорчению, дисциплина в мокшальском войске не была поставлена на высокий уровень, поэтому приказ командующего ретиво никто не собирался исполнять. Лишь через два дня, отлежавшись и отоспавшись, на Азак двинулся Патрик Гордон со своими полками. Ещё через два дня за Гордоном вырушил Автоном Головин с преображенцами и семёновцами, да и сам генерал Шеин, несмотря на свой приказ об отплытии, сам же и не спешил его выполнять, начать поход он смог лишь на следующий день, лёжав постели на своей галере и попивая тёплый крепко заваренный чаёк. На плавсредствах были размещены Бутырский, Семёновский и Преображенский полки, основное стрелецкое войско брело пешком, увязая в раскисшей земле, теряя колёса от телег и кроя злейшими словами великого хана, стрельцы с солдатами самоотверженно месили грязь по лесам непролазным и болотам вонючим. Также пешком шёл 'прирастать землёй мокшальской' Карл Ригеман со своими полками. Что и говорить, моральное состояние войска, лицезревшее изо дня в день пьяные рожи командиров, было не самым лучшим.
  А сам Петру-хан на своей галере 'Принцыпум' вышел из Воронежа лишь 3 мая, Шеину он сказал, что остаётся в арьергарде для контроля всех действий, связанных с отправкой войск, дабы всё миновало гладко и чтобы ничего не забыли. На самом деле всё никак не могли остановить презентацию галеры Лефорта...
  Парусный корабль 'Апостол Павел' достроить не успели, так и остался его остов в Воронеже лежать на верфи, начальник которой уже стал активно изыскивать возможных покупателей на этот полуфабрикат (Григорий Титов, нахваливая его, употреблял выражение 'шикарная заготовка'), другой корабль - 'Апостол Пётр' - был готов на 50%, то есть успели срубить корпус и спустить его на воду. Корпус не протекал, поэтому Петру-хан приказал погрузить на него мастеров и материал, дабы во время похода им было чем заняться, закончив начатую работу. Это ноу-хау так понравилось великому хану, что он распорядился на все не до конца сварганенные галеры впридачу к солдатам и команде подсаживать корабелов, которые во время водного перехода производили окончательное завершение работ. Из-за этого спускающийся по реке Воронеж мокшальский флот сопровождали отчаянные свистящие звуки пил и удары множества топоров, вызывая смертельный ужас, как у местного населения, так и у флоры с фауной. Вообще, отправка флота на войсковую операцию длилась целых 20 дней, но и это казалось Петру-хану стремительным и неожиданным манёвром.
  На Славоруси в это время началось форменное дежавю - снова Борис Шереметьев двинул на юг, снова объединился с Иваном Гетьманом и его козаками, и снова начал сплавляться по Славутичу, имитируя мощный кулак, могучую группировку войск, которая вскорости покорит Кырым, сметя всё и всех на своём пути, а Азак им совершенно неинтересен.
  Постепенно, группами, усталая, оборванная и голодная сухопутная армия добиралась до Черкасска, куда 15 мая доплыл и Петру-хан, где его уже радостно поджидали Патрик Гордон и Карл Ригеман со своими полками. По старой привычке Гордон вознамерился встречать великого хана салютом, но пушки и обозы с боеприпасами безнадёжно застряли в болотах и время их прибытия в Черкасск никто толком не мог предположить. Но Патрик Иванович проявил свойственное ему рвение и доблестно вышел из ситуации - отдал приказ провести обыски в козачьих хатах, где были обнаружены пушки и боеприпасы, оставленные после первого 'разведывательного похода' и растасканные по домам местным любопытным населением. Поэтому Петру встречали с помпой, красиво и торжественно: по берегу были выстроены войска в грязном обмундировании, бородатые солдаты со стрельцами устало, с хрипотцой кричали 'Виват!', а пушки нещадно палили в воздух. Выпив за встречу, Гордон и Ригеман обрисовали картину, которая была не до конца радужной - Шеина, то есть главковерха, со штабом нету, где-то плывут, Лефорта с флотом тоже не видать, Автоном Головин, даром что выплыл с войсками вслед за Гордоном, также где-то запропастился. Конечно, Петру пригорюнился, снова ждать начала потехи ему порядком наскучило. Но недолго пришлось хану погоревать.
  18 мая, ещё ночью заявился до него походный отаман Леонтий Позней, спецпорученец Фрола Миная, радостную весточку притаранив. Мол, уже три дня как в разведке они были неподалёку Азака общим числом в 250 козаков, а вчера, увидев два отаманских корабля, шедших в крепость, храбро атаковали их на своих лодках, пытались прорубить борта и попалить их, однако силёнок не хватило, отступили, вот ежели бы великий хан подмогу дал...
  Огонь полыхнул в глазах Петру-хана, руки задёргались сами собой, вытянувшись во весь свой рост, он потёр ладони, затем громко заржал и похлопал по спине отамана, приказав дать ему выпивки за добрые вести.
  Разумеется, Петру-хан вознамерился захватить сии отаманские корабли да и флот свой в деле ратном испробовать. По привычке, он дело долго не затягивал, операцию не планировал, людей для измерения глубин по пути следования своих судов не послал, разведкой также пренебрег. С самого рання заявился к Гордону Сашка Кикин и передал великоханское распоряжение - завтра же атаковать отаманские корабли, стоящие в море!
  Гордон, уже скорее по привычке, схватился за голову да прямиком бросился к Петру, слава богу, застал его, потому как великий хан уже стоял на берегу, готовясь отчаливать со своей флотилией из девяти галер и плыть Доном по направлению к захваченным в прошлом годе каланчам, которые он упорно именовал градом Новосергиевским.
  И как бы вообще повернулась вся история Мокшальского ханства, ежели б не было в нём на службе Патрика Ивановича Гордона! Умнейший мужик был! Не будь его - история ханства была бы совершенно иной, в этом сомнений нет никаких.
  Сразу же, просто-таки мгновенно, Гордон сориентировался в намерениях Петру и прямо тут, сходу, предложил ему свой встречный план: не пороть горячку, дойти до каланчей... тут Патрик Иванович извинился, исправившись... до Новосергиевска, там взять в подмогу побольше стрельцов с собой, а тех, которые останутся, использовать для угрозы азакскому гарнизону, мол, ежели видя атаку на отаманские корабли, они вознамерятся выйти на подмогу, то пешее мокшальское войско будет им серьёзной угрозой.
  Чего там говорить, толково было придумано! Разумеется, и Петру-хан тоже с этим согласился, приказав своим генералам действовать по вновь утверждённому им плану. Неизвестно с чего обычно упрямый Петру стал таким добродушным и покладистым - то ли потеху не захотел останавливать, немедленно отплыв по реке, то ли вообще особо не задумывался над сиим планом, однако сделали именно так. Да ещё и весточка долгожданная затеплила его беспокойное сердце: сегодня, наконец-то, добралось до Черкасска главное войско вместе с командующим Шеиным и штабом. Где так долго пропадал командующий, что задержало его в пути и какие ему наказания за это всыпать - Петру было не до этого, что решительно спасло Алексея Михайловича от необходимости лгать великому хану.
  Когда мокшальский караван галер, стругов и плотов подплыл к Новосергиевску, уже стоявшие там вояки Бутырского, Преображенского и Семёновского полков, в свою очередь, устроили несусветную пальбу, имитируя салют в честь прибытия великого хана. Конечно, эта канонада была сразу зафиксирована азакскими разведчиками, которые обильно промышляли вокруг крепости, и передана в гарнизон, где Хасан Арслан, сразу же сделал правильные выводы.
  А Петру-хан, прибыв в Новосергиевск, собрал на 'Принцыпуме' военный совет, куда были приглашены Патрик Гордон, Автоном Головин и Фрол Миняй. На том совете великий хан сообщил подельникам свой план, а именно то, что сейчас он на девяти галерах вместе с козаками Фрола Миняя спускается по Дону, выходит в Азакское море, нападает на два отаманских корабля и сходу захватывает их; в это время Гордон с двумя стрелецкими полками выходят из Новосергиевска, идут к Азаку и боевым порядком выстраиваются напротив него.
  Когда Головин спросил, зачем такие сложности и к чему такая многоходовая операция, Петру нетерпеливо отрезал: 'За деталями шибко интересующиеся могут обратиться к генералу Гордону, он разъяснит'. Минут через три после своего начала, военсовет скоропостижно завершился.
  Не дожидаясь утра, прямо в ночь приказал Петру-хан продолжать нелёгкий поход по ликвидации осиного гнезда боевиков - Азака, крушить отаманский флот и на 16-тигалерах продолжил сплав по гирлу Дона и его многочисленным рукавам. Но приказал, чтобы попереди от него шли донские козаки во главе с Фролом Миняем. На сорока козачьих лодках, общим числом в тысячу душ. Так, на всякий случай, как известно бережёного бог бережёт. Патрик же Иванович, как и было договорено, выступил из каланчей с тремя полками по направлению к Азаку и уже 20 мая выстроил их в боевой порядок перед твердыней, с минуты на минуту ожидая вылазки отаманцев на подмогу своим кораблям, которые, согласно плану, в это время яростно должен атаковать капитан роты Пётр Алексеев.
  Но ничего не происходило и Патрик стал грустен лицом, коря себя за то, что не пошёл вместе с великим ханом, который, скорей всего, по своей натуре стал предаваться самодеятельности и откровенно-бравурной штурмовщине, отходя от генерального плана. В принципе, генерал не шибко ошибался.
  Выйдя от каланчей, ударная галерная группировка целых два дня без результатов мыкалась по отмелям и косам многочисленных рукавов донского гирла, то бросая якоря, то вынимая их, да так и не смогла выйти в море. Оно и понятно, несуразные, большие и неповоротливые посудины, сколоченные из сырого леса, лишь воду каламутили, то и дело садясь на мели, глубоко зарываясь в ил и песок. После этого на берег десантировались стрельцы, которые неимоверными потугами, впрягшись в швартовые концы, бранясь, срывали с отмели очередную гордость первого мокшальского флота. На эту весьма любопытную затею, посмеиваясь и глумясь язвительными шутками, наблюдали донские козаки из своих лодок, которые без всяких осложнений проходили по любой протоке.
  Реально осознав, что дальнейший такой, с позволения сказать, молниеносный и неожиданный удар чреват бунтом среди команды и вояк, Петру приказал своему флоту бросить якоря, а сам пересел к козакам и вместе с ними без потрясений и проволочек вышел в море. Огромно же было его удивление, когда он увидал на рейде не два, а 13 отаманских кораблей, да ещё в окружении неисчислимого количества галер и грузовых каботажных судов!
  - Стоп-машина! - только и смог вскрикнуть удивлённый великий хан, - Ну ни хера себе! Эвон сколько их! А я не в курсе! Братишки! - уже обращаясь к козакам, приглушённо попросил он, - Давайте-ка назад, да поживее!
  Доставили его козаки к грузным галерам, но Петру не захотел даже подниматься на борт своего 'Принцыпума', пересел в шлюпку иустало приказал войску, глядевшему на него, моргая чёрными глазами, ворочать назад, в Новосергиевск. А донские козацкие лодки вместе с отаманом Минаем осталися в гирле донском, лишний раз бессмысленно скитаться по прихоти неразумных мокшалей, которые ни реки нормальной, ни тем более моря никогда не видели, резону им не было никакого.
  На следующее утро, 21 мая, уже в Новосергиевске, пришёл Петру-хан в ставку Патрика Гордона, мрачный, отрешённый и вообще невесёлый, хотя обычно на потехах он был весел до неприличия.
  - Великий хан, ну как там морская потеха? - с ходу начал его расспрашивать генерал возбуждённо, - Много бусурмановских судов потопили? Сколько дувану взяли?
  - Ох! - тяжко вздохнул Петру и вместо ответа сказал, - Ты, Патрик Иваныч, лучше закуски и выпивки организуй, так оно сподручней рассказ пойдёт.
  Долго ждать не пришлось, закусив после первой чаши, Петру-хан произнёс: 'Ты понимаешь, мы вышли в море, а там их столько! Этих отаманцев! И откуда столько и взялось! Цельных 13 кораблей! Со вспомогательными судами! Видимо-невидимо!'
  - Я ж говорил, надобно вначале было разведку выслать для промыслу.., - возмутившись, начал было говорить Гордон, но быстро скумекал, что вякать сейчас под руку великому хану чревато и тоже, в свою очередь, изумился, - Ну дают! Когда только успели?
  - Во-во! - кивая головой, вымолвил Петру, жуя жареную картошку и закусывая её толокном (Прим. Толокно - хлеб, спечённый из муки с добавлением зёрен овса или ячменя), - Именно поэтому я решил, что такое нападение будет весьма отважным, но безрассудным и велел галерам возвращаться в Новосергиевск.
  Гордон снова не стерпел: 'Так а где же галеры?'
  - Галеры? - удручённо переспросил его Петру, наливая себе в чашу тёплого самогона и поднимая взгляд на Патрика Ивановича, - Галеры... Ну, галеры плывут... Сюды...
  Когда же прибудут в расположение основных сил эти самые галеры, Гордон счёл нужным не спрашивать.
  - Ладно, Патрик Иванович, ты давай тут всё, что надо организуй, готовься к штурму Азака, а я пойду, прилягу. Умаялся я, прямо спасу нет никакого, - стукнув себя ладонями по коленям, Петру-хан поднялся с лавки и вышел из штаба, качнувшись телом.
  Слегка скривив лицо и сбросив с плеч походный мундир, Патрик Гордон сел за стол, продолжив, по памяти рисовать, как мог, план местности, очерчивая острым пером дюжины природных водный путей, причудливо сотворённых природой в гирле Дона и отмечая удобности рельефа для расстановки войск.
  Однако уже по обедни в его шатёр стремительно ворвался Петру-хан, громко и зычно крича: 'Победа! Виктория! Браво! Виват! Первая победа мокшальского флота! Мы победили! - продолжал он вопить, жарко и крепко обнимая Патрика Ивановича и пытаясь заслюнявить ему лицо, изображая радостные поцелуи, - И дувану взяли премного!'
  - Как победа? Уже? - растерянно приговаривал Гордон, тряся головой от того, что его медвежьими ухватками тормошил великий хан.
  Откричавшись и смочив алкоголем охрипшую глотку, Петру-хан, радостно и возбуждённо повизгивая, поведал ему о первой победе мокшальского флота. Дело было так.
  Донские козаки, в ту ночь оставшиеся на реке, продолжали вести наблюдение за перемещением отаманской флотилии. Узрев, что с кораблей на маломерных судах в Азак были дислоцированы около 500 еничеров, Фрол Миняй демократично объявил товарищам, что сейчас, стало быть, на эскадре остались лишь корабельные команды. И сразу же обрисовал им свой план: когда начнётся перегрузка вооружения и провианта на каботажные, то есть прибрежного плавания судёнышки для доставки в твердыню, стремительным натиском атаковать корабли ничего не ожидающих и занятых делом отаманцев, отвлёкшихся от бдительности. Внезапность будет наиважнейшей запорукой в этом деле. Долго не рассусоливали и уже ближе к ночи, когда и впрямь с кораблей была завершена перегрузка в маломерные плавсредства под охранение галер, козаки на лодках, тихо шурша по воде, безжалостно и весело ворвались в аккуратный и чёткий строй судов. Сноровисто и делово, по две лодки окружали каждое судно; козаки, не мешкая, брали его на абордаж, перепрыгивая на палубу, где быстро и споро разоружали шокированного неприятеля, а оказывающих сопротивление резали и швыряли за борт. Кого не удавалось взять на абордаж, прижимали к берегу и отмелям. За считанные минуты было захвачено десять грузовых судов и две галеры с охранением, пленные с них и, самое главное, наиболее ценные грузы, были эвакуированы на козацкие лодки. Пока с кораблей главной отаманской эскадры глазели на этот ужас, пока разворачивались, чтобы стрелять с борта, пока заряжали пушки - козаки без всякого сожаления подожгли все захваченные суда и, что было самым страшным, дружно, с убийственной скоростью надводными торпедами рванули к этим самым эскадренным кораблям!
  Командующий эскадрой по-восточному быстро смекнул, что ночные стрельбы по движущимся низкосилуэтным объектам - занятие глупое и безуспешное, поэтому выбросил вымпелы к немедленному отходу. Все 13 кораблей начали спешно выбирать якоря, ладить паруса и таки почти успели отступить. Но не все. Один корабль козаки взяли на абордаж и запалили, а второй по причине паники и последующего несанкционированного взрыва пороха сам загорелся, ярким светом подсвечивая тёмный горизонт.
  Вот такая была первая победа молодого, но уже грозного и могучего мокшальского флота!
  Уже утром 22 мая герои морской баталии - козаки с трофеями и пленными были в Новосергиевске. Встречали их радушно и торжественно - нещадными, в разнобой, салютами из всех видов оружия, пороху не жалея. Петру, празднуя свою первую победу, распорядился провести благодарственный молебен в свою честь, что и было совершено в Воскресенском соборе Черкасска.
  Трофею было взято несоберимое множество: и бомбы, и гранаты, и мортиры, и копья, и пороху и самое главное, чему, как ребёнок, мило радовался Петру, уксус, масло, сукно, серебро и много ещё всякой снеди.
  Сначала великой хан приказал было донским козакам всё это добро добровольно передать в державную казну, но его приказ был совершенно спокойно и демонстративно проигнорирован - козаки, бросая на мокшалей лукавые взгляды и лишь посмеиваясь, оставили в Новосергеевске пленных, вооружение и боеприпасы, а с остальным дуваном отплыли на отдалённый островок на Дону для его последующего справедливого разделения между собой. Ничего не оставалось делать в такой ситуации Петру, кроме как подписать неизбежный указ, в соответствии с которым донцам были дарованы все завоёванные ими трофеи, кроме товаров военного назначения и пленных.
  На следующий день, 23 мая объявился в Черкасске долгожданный всеми сухопутный адмирал флота Лефорт. Разумеется, с песнями, с глупейшей улыбкой на лице, окружённый приближёнными новоиспечёнными 'флотоводцами', которые покотом спали в алкогольном угаре. Как ни странно, но вместе с адмиралом до Черкасска добрались совершенно все галеры, ни одна не была повреждена или утрачена вследствие нерадивости команды. Обнимая Шеина и трогая его за толстую ляжку, беспрестанно и горько проливая слёзы якобы от долгой разлуки, гостеприимный Франц Яковлевич пригласил главковерхана свою адмиральскую галеру и мокшальский флот продолжил свой ратный путь к Азаку, куда они благополучно прибыли аж через три дня.
  Ещё через два дня под Азаком замаячили отряды, шедшие с-под Белгорода под командованием Карла Ригемана. Но Петру-хану было не до них, он в это время, получив информацию от местных козаков про то, что ветер переменился с северного на южный, который гонит воду с моря, а не наоборот, как было во время его неразумных мытарств Доном, и от этого отмели стали заводнёнными и подходящими для плавания, не раздумывая, снова приказал стрельцам погрузиться на галеры и полным ходом идти в Азакское море. Как ни странно, у него это получилось и утром 27 мая ханская эскадра под стоны измотанных гребцов впервые вырвалась в открытое море. То был знаковый день для всего Мокшальского ханства!
  Подойдя к бушприту, Петру-хан, поставив на его основание свою здоровенную лапу в лапте, несколько минут смотрел в открытое море, его волосы закинуло назад, ветер выбивал из глаз слёзы, которые текли к вискам, отмывая степную пыль и оставляя на коже узкие белые следы, он глубоко дышал, ощущая возбуждение во всем теле, затем, повернув лицо назад, бросил капитану торжественную и многозначительную фразу: 'Салютовать со всех пушек надобно! Сей момент есть исторический!'.
  Когда отгремел салют и заглохло несуразное, нестройное и, прямо скажем, дикое 'Виват!' над Азакским морем, подняв из прибрежных густых зарослей рогозы спящих там бакланов, последние шумно, с громким и тревожным лопотом крыльев поднялись и полетели в сторону моря, испуганно осеняя его своим последом. Большинство гребцов из стрелецких, впервой увидав в жизни таких диковинных птиц, позадирали в изумлении вгору свои немытые морды, отчего сей послед большому количеству попал на лица и в очи, вызвав повторные вопли, но уже не от восторга и гордости за свой флот, а по причине боли вследствие разъедания глаз органическими химикалиями. Следующие несколько десятков минут галеры ужасающе раскачивались на волнах, рискуя забрать бортами водицы и затонуть к едреней фене во время первого же своего бенефиса: то мокшали из дюже любопытных истерично бросались к морской воде, умываясь и вымывая птичье дерьмо из глаз. Сложим же хвалу Великому Дону, что в гирле его вода по обыкновенности своей не солёна, а немало пресна!
  После этого Петру, отобедав с капитаном и выпив немало за 'успех сей потехи', пожаловал каждому гребцу по рюмке самогонки и по сухарю, а затем, громко радуясь выходу к южному морю, приказал усталым стрельцам что есть сил грести, просто так, без курса, задорно подбадривая их своим криком, развалившись на стуле, установленном для него на корме.
  - Давай, налегай, служивые! Лепота! - растягивая слова, приговаривал великий хан, прикладываясь к бутылке с заграничным вином, - А ну, живей! Соколики!
  Стрельцы глухо роптали, но хоть и вразнобой, а гребли, отчего галеры двигались морем отчаянными зигзагами, впрочем, это мало кого заботило. А вот то, что случилось потом, озаботило всех. Да ещё как!
  Пока катались и задобряли утеху Петру, поднялся ветер, но на него не было обращено никакого внимания. И зря! Уже к вечеру на море разыгралась настоящая буря, ветер бросал галеры на крутых волнах, несмотря на их изрядный вес, словно листочки сухие. Стрельцы, перепужавшись, сбились в кучи у бортов, отчего каждая галера получила значительный крен и вся эскадра потопла бы, обратив в трагедию очередную дурацкую выходку Петру, да спасло то, что недалече отплыли, а посему галеры попросту поприбивало к берегу, на который стрельцы и сам Петру лихорадочно повыскакивали, укрывшись под малочисленными деревьями, крупно дрожа и читая молитвы.
  Лишь на следующее утро буря ушла и вышло приветливое солнце из облаков. Взяв себя в руки, стучавший зубами от озноба и мокрый до нитки Петру, пока погода снова не испортилась и не началcя давешний кошмар, приказал капитанам галер, которые все были сплошь из преображенцев, собрав их на традиционный в таких случаях военсовет (бюрократию разводить он умел, этого не отнять): 'Значится так. Не медля снимать галеры с отмелей, оттягивать от берега и на полном ходу возвращаться к Азаку. Не могу я тут прохлаждаться, мне баталию совершать надобно! Жива!'
  Дабы поскорее снять галеры с отмелей, Петру-хан лично принимал участие в спасательной операции, демократически пребывая в гурьбе стрельцов, возвышаясь, обмотанный пенькой и подзадоривая их пошлыми речёвками вперемешку с матерными частушками, время от времени тревожно поглядывая на облака над морем.
  От того ли что великий хан помогал им, или от страха перед новой бурей, но галеры быстро постаскивали с отмелей, не теряя ни минуты в них попрыгали стрельцы и громко ударяя по воде вёслами, рьяно, нестройными рывками, пошли по направлению к дельте Дона, даже не пришлось, покрикивая, подгонять гребцов.
  Прибыв к Азаку, Петру-хан удовлетворённо обнаружил, что приготовления к осаде идут полным ходом: с левого фланга стали донские козаки, правее от них Карл Ригеман занял прошлогодний лагерь Франца Лефорта, который был вполне пригоден для дальнейшего использования (дело в том, что азакцы, рассчитывавшие на то, что всякий разумный военачальник, потерпев неудачу, вначале проанализирует допущенные ошибки, потом засядет за разработку иной стратегии, разработает планы новой операции, а уж затем снова двинется в поход, совершенно не ожидали через полгода опять увидеть под азакскими стенами мокшальские войска и рассчитывали уничтожить возведённые теми сооружения лишь летом), справа войско Патрика Гордона также заняло свои прошлогодние окопы и траншеи, между ними стали ратные люди командующего Алексея Шеина и генерала Автонома Головина. Позади всех были установлены пушки, возле которых копошился Яков Брюс.
  - Ну, нормально, нормально, завтра уже можно и начинать.., - обходя траншеи в окружении силовиков, удовлетворённо отмечал Петру-хан, осматривая диспозиции. Но увидев, как солдаты тянут цепями громадную пушку, он остановился, задумавшись, словно что-то вспоминая. Чины из его окружения также замолчали, приготовившись внимать его пожелания и недочёты в подготовке к осаде. Но вопрос Петру совсем поставил всех в тупик.
  - А где цепи? - тихим, но недобрым голосом спросил великий хан.
  Генералы переглянулись, озабоченность появилась на их лицах, открывать рта никто не решился, все молчали.
  - Я вас спрашиваю, сукины дети, где цепи? - повысив голос, повторил вопрос Петру-хан.
   Наконец, когда молчание стало совсем уж неприличным, Фёдор Головин решил вызвать, что называется, огонь на себя:
  - Какие цепи, великий хан? Про флот - помню, было дело, говорили, а про цепи мы и слыхом не слыхивали.
  - Ах вы, изменники, смерти моей захотели? Да я вас всех в расход! - истерично стал орать великий хан, топнув левой ногой и половина его лица стала дёргаться, - Хотите, чтобы отаманцы захватили мою галеру? Продать удумали меня? На ясыр? Курвы! - выкрикивая грозные слова, расхаживал он перед генералами, глядя им в глаза и обдавая тех нетрезвым смрадом.
  Тут уже и Шеин не выдержал: 'Великий хан, я тоже вот... Поддержу коллегу Головина, про цепи не было никакого разговору...'
  - Жизнь вносит свои коррективы! - безжалостно отрезал великий хан, - Я вас спрашиваю ещё раз, - не обращая внимания на реплики, рубя слова и отделяя их между собой равными интервалами, покачиваясь с носков на пятки, словно ранний петушок, запрокидывая голову вверх, продолжал допрос Петру-хан, - Где цепи, что с каланчей мы в прошлый разведпоход сняли? Сдали на металлолом? Мазурики!
  - Так там и лежат, великий хан, в Новосергиевске, - облегчённо и по-дружески разведя руками, ответил Патрик Гордон, - За них не было приказу никакого.
  - Почему они ещё там? Им место здеся! Почему ещё не перекрыли ими Дон? Формазоните? - продолжал пропесочивать генералитет великий хан, - Супостат у ворот, а цепей нет! Это как прикажите понимать?
  - Так ведь нет же здесь каланчей, как же перекрыть реку-то? - робко отреагировал Карл Ригеман.
  - Молчать! Без году неделя в ханстве, а уже варежку разеваешь? Приказываю! Немедля перекрыть Дон теми цепями. Выполнять! - с этими словами Петру-хан развернулся и направился бегом к 'Принцыпуму', оставив силовиков недоумённо стоять на месте.
  Делать нечего, на войне приказы командования, причём, даже самые разные и невероятные, не обсуждаются. На то она и армия, а не курорт! Послали вестового в Новосергиевск с предписанием к последним колоннам войска, которые будут идти на Азак: прихватить с собой многопудовые цепи и немедленно доставить сюды. Уставшие, измочаленные долгим переходом, измождённые и голодные стрельцы, из последних сил ворочали вёслами на галере, нагружённой этим проклятыми цепями.
  Затем в течение 10 дней по правому берегу Дона пониже Азака и напротив него на левом, насыпали по земляной фортеции, между которыми, с горем пополам, потеряв утопленными 4 человека, таки растянули энти самые цепи. Патрик Гордон снова не удержался и внёс свои импровизации - разместил в земляных фортециях по гарнизону с пушками, чтобы обстреливать азакскую твердыню со всех сторон. Толково это он придумал, нечего сказать.
  Пока сновали туда-сюда, строили и перестраивали оборонительные линии, к Азаку подошёл последний полк, таким образом всё мокшальское войско было здесь. Сходу, не давая времени на сколь мало-мальскую передышку от такого трудного перехода, генерал Шеин дал всем подчинённым себе полкам приказ - насыпать и формировать шанцы, то бишь земляные бастионы, в них обустраивать раскаты, на которые ставить пушки. В принципе, Алексей Семёнович Шеин был большой охотник до всяких земляных укрытий и строил подобные фортификации вне зависимости от того, предстояло ли его войску обороняться или атаковать. Наипервейшим делом на войне он считал шанцы, строил их без разбору и в огромных количествах.
  Парадоксально, но наличие в собственной армии нескольких тактик и их параллельное применение совершенно не удручало великого хана, ему не выдавалось чем-то абсурдным то, что пока полки Патрика Гордона и Автонома Головина споро и быстро роют окопы для укрытий, шеиновые солдаты возводят громадные шанцы, долго и причудливо ровняя их и по много раз перестраивая. Вот и выходило так: половина армии уже в полной боевой готовности в окопах сидит и вшей кормит, ожидая отмашки к началу активных действий, а другая только лопатами землю ковыряет и, тяжело дыша, носится с вёдрами, насыпая шанцы.
  Но Петру такие мелочи не тяготили, он по нескольку раз на дню делал резкие заявы, что всё готово к началу генеральной осады, но медлил и не давал сигнала к её началу - ожидал похода славоруських козаков, потому что только они владели достаточным опытом сражений с отаманцами и тактика, применяемая ими, здорово зарекомендовала себя на Славоруси, да и в прошлый год здесь, в Азаке, и это даже несмотря на совсем малое их количество. Возможности своего войска Петру-хан знал уже неплохо, поэтому на его искусность и самоотдачу с геройством не сильно рассчитывал. Но козаки всё запаздывали: пока шли из Славоруси, их разведка донесла, что Скифским морем из Отамании идут 20 судов с припасами, продовольствием и вооружением, дабы восстановить разрушенную в прошлый год крепость Кызы-Кермен. Славорусам снова иметь у себя в тылу такой укреплённый блокпост, творящий преграды и мелкие пакости по выходу в море, смысла вообще не было никакого. Поэтому, невзирая на истерические, преисполненные самодурости приказы Бориса Шерметьева, несмотря на его подловатые уговорчики, провокации и прямой подкуп, его слёзы и признания, что не носить ему больше головы за невыполнение приказа, козаки не торопились к Дону, срывая дату начала штурма крепости: дождались, когда на море появились отаманские судна, затем козацкие чайки стремительно атаковали и захватили почти все неприятельские корабли, разграбив их и укоротив жизни бусурманам. Лишь после этого славорусы снова двинулись к Азаку.
  
  Пока суть да дело, стояло мокшальское войско под Азаком, его стали жалить в тыл нападки и вылазки сбившихся в ватаги религиозных старообрядцев, почитавшие Петру-хана за самого главного врага, антихриста и демона, тот отвечал им взаимностью, нещадно их казня и заставляя съезжать с мест проживания, заодно экспроприируя пустые домовладения в пользу великого ханства. Тут интересы ' самодеятельных отщепенцев-раскольников' и ногайского отамана, по совместительству тартарского наместника Кубек-аги совпали полностью и между ними было заключено некое подобие альянса, главной целью которого было нанесение поражения мокшалям. К тому же войско Кубек-аги было усилено тысячей кырымских аскеров под орудой Нураддын-султана, а этим ребятам без дела сидеть - кисло и нудно. План был такой: постоянно атаковать мокшалей, не давая им возможности строить укрепления, изматывая, а когда они пойдут на штурм Азака - бить в тыл, навязывая ответные действия на два фронта. Надо ли говорить, что от ежедневных наскоков кубековцев и старообрядцев мокшали несли большие потери, не имели никакого спокойствия и были напрочь лишены мирного сна. Видя такую катавасию, от греха подальше Петру-хан редко оставлял свою резиденцию на 'Принцыпуме'.
  14 июня подошла к Азаку отаманская эскадра - шесть кораблей, три галеры и нескончаемое количество малых судов. Командующий флотом адмирал Турночи не поверил своим глазам - устье в Дон перекрывали неопознанные плавающие объекты общим числом в 22, разной формы, грузно покачиваясь в прибрежных водах. То был первый мокшальский флот, флот, которому суждено в будущем сыграть едва ли не главную роль в славной истории Мокшальского ханства! Турночи-паша, поглядев на эту вереницу посудин, расслаблено приказал завтра же их атаковать и покончить с подобными несерьёзными и откровенно ребяческими выходками. Но не тут-то было! Среди ночи заявился в нему военный пловец - посланник от Кубек-аги и поведал, что это хитрая ловушка: ясное дело, флот этот ни на что не годен, но его миссия быть аппетитной приманкой, эдаким завлекающим манёвром. А дальше, в самом устье, схоронились на своих лодках донцы-козаки. А ещё к ним полным ходом идут на подмогу 16 тысяч славорусов, сейчас они уже прошли Черкасск и через 4 дня будут здесь!
  Одно дело неуклюжие посудины топить, а другое с козаками столкнуться в открытом морском бою, адмирал Турночи-паша прекрасно знал последствия козацко-отаманской стычки 20 мая и вовсе не торопился лезть на рожон, предпочитая выжидать. Поэтому приказ свой о ранишней атаке благоразумно отменил.
  
  По причине постоянных набегов в тыл, непредвиденных и смертельно-разящих, в мокшальском войске стала назревать паника и ропот, кто-то даже вспоминал, что 'за такие учения с манёврами' и в набат можно вдарить. Ну а как по-другому? Еды дают самую малость, спать невозможно, постоянно надобно ухо востро держать из-за старообрядцев и бусурманов, будь они не ладны! командиры что-то мутят, мудруют, без перестанку снуют между шатрами и знай самогоном заливаются, о начале штурма не заикаются. Сколько ж можно сидеть без дела? Силушка-то играет! Поэтому боевые действия начались, начались спонтанно и неорганизованно, как бы сами собою, никто и приказов не отдавал... Просто стрельцы стали палить по крепости из пушек. Но толку от этого не было никакого - стены пробить сии пушечки не могли априори, а если ядро и залетало за крепостную стену, как там оно сильного урону не причиняло. Несколько дней прошло в такой стрельбе. Ясно, что гарнизон и не думал сдаваться, супостаты сами обильно обсыпали пушечными ядрами мокшалей. Да и к тому же, пресекая эти обстрелы, азакцы часто делали коварные вылазки, приводившие к жертвам среди штурмовиков, часто врывались в окопы, нанося ощутимые потери. Получалось, что ежели не стрелять - старообрядцы со степняками лютуют, режут стрельцов, ежели стрелять по крепости - азакцы с кылычами вылазят и снова-таки режут. Пробовали развернуть пушки и бить по кубековцам и раскольникам, но Петру-хан, прознав об этом, таким предприимчивым приказал перед строем головы порубить, что и было сделано без лишний рассуждений. Для великого хана главной целью был Азак и геополитическая победа на юге континента, размениваться на локальные успехи в борьбе с лихими подданными и идейными анархистами-максималистами он не собирался.
  Тем временем, 18 июня, настроение среди мокшальской армии заметно улучшилось, по окопам полетели радостные новости, мол, славорусы наконец-то подошли, аж 16 тысяч,6 полков, сейчас потеха и начнётся, уж эти азакцам зададут! Но козаки, руководимые Черниговским полковником Яковом Лизогубом, не спешили лезь в бой, заняли фланг левее от полков Карла Ригемана и принялись изучать местность. Что ж до Азака - так они его возможности знали досконально, недаром полвека назад успешно штурмовали его вместе с донским коллегами. Поэтому мокшали продолжали и дальше в одиночку бомбардировать твердыню.
  Рачительный Патрик Гордон скоро смекнул, что такой штурм крепости - просто пародия и ужасное расточительство боезапаса, о чём доложил великому хану. Тот, приплыв с моря, на которое ходил каждое утро, выглядывая нападение отаманского флота, согласился и приказал дать свои соображения. Автоном Головин предложил было, как ив прошлый год, копать подкопы и ставить мины, но не сработала эта идея - дураков больше не было, стрельцы напрочь отказывались, стращали самосудом, а те, которые попроще - посылали самих командиров подкапываться и мины закладывать. И ещё куда подальше посылали.
  Что же делать? Неужто снова фиаско? Нет, нет и ещё раз нет!
  От безысходности Петру даже вспомнил о главковерхе генерале Алексее Семёновиче Шеине.
  - А где это наш командующий?- как-то неожиданно спросил он Ригемана во время очередного военсовета, которые собирались по четыре, а то и по пять раз на дню, - Я вас спрашиваю, пижоны? Где командующий Шеин?
  - Так это... У себя, - опустив глаза сказал Ригеман, - Планирует...стратегию... Да и вообще...
  - Ага, у себя, значит. Так вот сейчас я его, стратега, и навещу!- грозно насупившись, сказал Петру и ударил ладонью по столу. По тону великого хана и Автоном Головин, и Яков Брюс и прочие высокие военные бояре поняли, что, вполне возможно, Шеину пришёл конец - может как командующему сухопутной армией, а может и вообще - норов Петру и его неспособность контролировать себя в ярости знали все. Поэтому командиры, не глядя друг на друга, принялись усиленно размышлять о том, как бы потенциального конкурента, сидящего за этим столом, объегорить, себя выгородить, под ханскую ласку подлезть да местечко тёпленькое после Шеина занять.
  Уже через 10 минут после своей угрозы на военсовете, Петру входил в шатёр Шеина. Тот, по своему обыкновению, лежал на лавке и гонял чаи вперемешку с самогоном, ханурик. Всё это время, пока шли приготовления к генеральному штурму, он беззаботно сибаритствовал у себя в шатре, закатывал бесконечные пиры и активно прелюбодействовал.
  - Алексей Семёныч, ты что тут? - заботливо осведомился Петру, но в голосе его была порядочная издёвка, - Ты чавой не воюешь? У тебя ж все полномочия!
  Тот, кряхтя, привстал, облокотившись на локоть, а затем, идентифицировав вошедшего, спустил ноги с лавки и сел.
  - Так я ж думаю, - наконец ответил командующий, выдержав изрядную паузу.
  - Об чём?
  - Так... Об осаде и... - Шеин замолчал, должно быть, вспоминая о чём же он думает, - ...и о тактике... Булат, прикажи подать чаю! - крикнул он своему стряпчему.
  - Ты меньше думай, Алексей Семёныч, во-первых, здоровее будешь, а во-вторых, дело надобно делать, а не думать! Думать мы опосля будем. Ты скажи мине, как командующий всем нашим войском, как Азак штурмовать? - Петру-хан поставил на ноги валяющийся рядом со столом табурет и сел на него, уставившись на Шеина.
  Шеин замолчал и не проронил ни одного слова, громко сопел, пока ему не принесли чая, который он бросился пить, громко прихлёбывая и гулко его проглатывая, ему было сложно дальше разговор вести, так как здорово мешала сухость во рту, всегда случавшаяся с ним со сна после вечерних посиделок.
  Напившись чая, как нам уже известно, великий охотник до земляных сооружений, Алексей Шеин, к великому изумлению и Петру, и себя, родил мыслю, совершенно бредовую по своей сути и чрезвычайно трудоёмкую по своей реализации, но именно за её монументальность, за её гигантизм она и понравилась Петру-хану.
  Вот как происходило сие значимое, с элементами эпохальности событие, дальше - прямая речь собеседников:
  'Надобно, великий хан, передо твердынею вал из земли насыпать, высокий, яко сами стены крепостные'.
  'Так ведь людей перебьют из крепости, пока насыпать будут'
  Пауза, минуты на 4, не больше, сопение, чвяканье, опять сопение, покашливание, шорох.
  'Надобно, великий хан, вал из земли насыпать вначале вдалеке от твердыни, куда дострелить не смогут азакцы'
  'А резон какой нам от него далече?'
  Снова пауза. Кряхтение Шеина, пушечные выстрелы в отдалении, ржание лошадей, нетерпеливый стук пальцами по столу.
  'А потом... Мы его будем двигать ко твердыне'
  'Как?!'
  Без паузы.
  'А будем землю сзади брать и кидать вперёд, брать и кидать, и он будет перемещаться. И солдатни мы не потеряем, они будет хорониться за многометровым щитом земляного вала. А как доведём его до стены - так с него попрыгаем в Азак и всех там перемочим'
  Снова пауза. Затем опрокидывание табурета, стремительно удаляющиеся шаги, звуки дальнейшего сёрбанья чая и облегчённые вздохи.
  Петру не медля рассказал об такой антиресной затее своим силовикам - Гордону, Лефорту, Брюсу, Ригеману и Автоному Головину. Реакции от них не последовало никакой. Хоть и понимали, что эта затея - чушь несусветная, но перечить великому хану не хотелось никому, тут ведь, под Азаком, действуют законы военного времени, тут на справедливое разбирательство рассчитывать не приходится...
  Как бы там ни было, а уже через несколько минут Петру-хан лично написал указ о начале насыпки вала. Сразу же было выведено на его постройку около 15 тысяч стрельцов, которые с охотой и рвением принялись рыть землю. Оно и понятно, это дело им знакомо и даже приятно для души, поэтому стрельцы с шутками накидывали землю, по-доброму сквернословя о своём командовании - вот, ежели б в прошлый год так воевали, так, глядишь, и людей меньше бы положили, и толку было бы несравнимо больше. Однако и тут оказия вышла: в самую жару в тёплых кафтанах землю рыть - наказание одно, да и степняки-тартары с мошенниками-раскольниками, сориентировавшись, что громадное войско занято не военным делом, а миролюбивыми земляными работами, снова стали жалить своими наскоками. Вот и приходилось копачам частенько бросать лопаты и хвататься за луки и ружья, отбивая атаки. Два дня минуло в такой кутерьме: то лопатам махают, то за оружие хватаются и бегут на врага, бросая работу. Поэтому Петру-хан, видя, что постройка вала затягивается из-за жары, тепловых ударов и вредных атак, приказал насыпать вал по ночам. В тёмное время суток со стороны мокшальских позиций защитники в Азаке слышали сопение нескольких тысяч здоровых мужиков и беспрестанное шуршание скатывающейся земли. И хоть Хасан Арслан знал, что полвека назад славорусы и донцы именно так и взяли Азак, но ведь с тех пор военная и инженерная мысли давно и бесповоротно ушли вперёд, соответственно, он даже не мог предположить себе, что именно эту же самую тактику собираются вновь использовать захватчики. Ведь что тогда получается - что и флот, и громадное количество пушек и прочих военных изделий притащили за тысячи вёрст для отвода глаз, как отвлекающий манёвр? А сами по старинке, с лопатами? Что-то в этом было подозрительным. Да ещё и славорусы эти... Сидят, на стрельцов-землекопов таращатся и ржут, усы покручивая. Тут расслабляться нельзя!
  25 июня прибыли под Азак, наконец-то! и самые дорогостоящие инвестиции этой потехи - первая партия иностранных спецов по артиллерийскому делу: товарищи Рэзэ, Гаке, Кобер, Хольстман, Шустер и Кизеветер. Изголодавшийся по общению с культурными и просвещёнными людями из Европы, Патрик Гордон сразу же заангажировал их в свой шатёр. Но те от самогона отказались и попросили сразу ввести их в курс дела. Так и сказал Георг Эрнст Рэзе: 'Любезнейший Патрик, соблаговолите показать нам карту и обрисовать свои планы и соображения касаемо штурма'.
  Улыбаясь во все обаяние, ответил Патрик:
  - Да к чему эти бюрократии? Что мы, чай, необразованные? Вон уж и вечер спустился. Пойдёмте-ка, мы вам в натуре всё покажем.
  Дождались Петру-хана, как известно, сильно уважающего заграничных людей и прибывшего на встречу к ним в парадном кафтане, с личным толмачом Вульфом (Прим. Толмач - переводчик). Гордон водил разноцветную гурьбу военспецов по полю, изрытому обессиленными стрельцами, по окопам и траншеям, по земляным насыпям и землянкам. Те лишь переглядывались между собой, изредка бросаясь фразами по-иностранному. Но увидев громадный земляной вал, вокруг которого тёмными мурашами копошились многие тысячи людей, бросая наверх новые и новые порции земли - просто остолбенели, поражённые увиденным! Вал был гигантским, около 20 метров высотою и больше 50 метров в основании. Несколько минут специалисты изумлённо молчали. А Петру-хан, стоявший рядом и наблюдающий реакцию европейцев, наслаждался эффектом! Он триумфовал! Во как! Удивил иноземцев!
  Наконец Хольстман не выдержал и выдавил из себя полушепотом:
  - Это что такое?
  - Ну как что? - подтрунивая над глупостью и недалёкостью иностранцев, снисходительно и непринуждённо вступил в разговор Петру-хан, - Это ж вал. Мы, стало быть, его уже насыпали, а теперь землицу с задней части перекидываем наперёд, таким вот образом приближаем его к крепости. И стрелять по нам они ежели будут, так ущерба никакого не сделают. А когда мы ентот вал к стене подведём, так просто с него и сойдём на крепостные стены.
  Наёмники стали между собой шептаться, хихикать, а Шустер вообще покрутил указательным пальцем у своего правого виска. Что из того следовало - Петру-хану было непонятно.
  - Так а пушки в таком случае зачем вам нужны? Вам бы лопат побольше... И воюйте с ними, - шокировано резюмировал Рэзэ. Из его реплики Петру-хан заключил, что с иностранцами снова оказия вышла, опять неучей-полудурков прислали, которые ничего не смыслят в ратном деле.
  - А без пушек, мой милый Рэзе, - повысив голос, сказал великий хан, - нам никак нельзя! Как это - без пушек? Пушки - это... - тут Петру замялся, подыскивая нужные слова, которые до глубины души проймут иностранную немчуру и доходчиво им пояснят, для чего нужны пушки. Но затем лишь устало махнул рукой, мол, что вам пояснять, ничего же не поймете всё равно, дурачьё вы и есть дурачьё... Хоть и европейцы.
  Однако иноземцы в пушкарском деле толк знали. И причём толк значительный! Даже замечательный толк! На следующий день они рассказали и показали мокшальским пушкарям, как надобно заряжать пушки, пищали и мортиры, сделали на бумажках какие-то расчёты, выставили прицелы и приказали стрелять по их команде. Уже через час после такой стрельбы в Азаке полыхал великий пожар. Яков Брюс лишь моргал, удивлённо выкатывая глаза и изумлённо открывая рот.
  
  Адмирал Турночи, видя со своего корабля, что гарнизону Азака приходится туговато, приказал идти к берегу и высадить десант для подмоги соотечественникам. Десант перегрузился на 24 судна и пошёл к берегу. Со стоявшего около берега мокшальского флота заметили этот манёвр, разнеслась команда вынимать якоря, да вот незадача - что дальше делать, никто толком не знал, не было в тот момент на кораблях ни Петру-хана, ни адмирала флота Лефорта, а были лишь вице-адмирал Лима и контр-адмирал Делозье, друзья детства Франца Лефорта, которых тот перетащил в ханство по блату, понимающие в морском деле примерно столько же, сколько и сам Лефорт. Те, коротко посовещавшись, решили, что ежели сейчас они допустят погибель всего флота, построенного в таких страданиях и муках, то голов им точно не носить больше, поэтому лучше флот увести, а на отаманцев натравить донских козаков. Ну, а там уж и поглядим - ежели козаки станут теснить неприятеля, то оперативно подмогу им дадим, ежели отаманцы победят в этой баталии, так козаков и не жалко, а флот будет спасён.
  - Разворачивай! Разворачивай назад! - отдал приказ капитанам Лима. Но, по правде говоря, в этом необходимости особой и не было - команды, страшно крича, метушась, бегая и мешая друг другу, сами ворочали назад, совершенно не планируя вступать в бой с громадными и превосходно построенными отаманскими кораблями.
  А дальше произошла совершенно презанятная картина.
  Наперерез десантным суднам из Азака стремительно вышла лодчёнка, гребцы дружно, напористо и интенсивно гребли, а стоящая на баке человеческая фигурка отчаянно жестикулировала. Подойдя к остановившимся суднам и простояв около минуты, лодка понеслась дальше, в море, к кораблю, на котором ветер трепал адмиральские вымпелы. Турночи-паша приказал сбросить верёвочную лестницу, по ней из лодки ловко взобрался на корабль, несмотря на свои уже немолодые годы, помощник Хасана Арслана Кегай Мустафа Тары-берда.
  Поприветствовав генерала, он сообщил тому, что к Азаку подошло славоруськое войско общим количеством в 16 тысяч головорезов, от мокшалей, заскорузлых забулдыг, гарнизон с горем пополам отбился бы, но воевать четырём тысячам обороняющихся с козаками, да ещё испытывая ограничения в боезапасе и в провизии - дело вовсе безнадёжное. Даже 4 тысяч десанта, которых доставит Турночи-паша, вряд ли смогут переломить ход событий. Поэтому Хасан Арслан просит десант не высаживать, а направить к крепости порожние судна для эвакуации гарнизона. Он слишком хорошо знал, что делали славорусы с защитниками отаманских и кырымских крепостей, которые отказывались сдаваться... Резали без жалости и даже с наслаждением.
  Выслушав это, Турночи пригласил Кегай Мустафу к себе в каюту, где угостил его ракы (Прим. Ракы - водка-анисовка) со свежими овощами и получил дополнительную информацию о состоянии дел в твердыне. Из услышанного он понял, что дело пахнет керосином, крепости заграничные артиллерийские командиры - 'огненные художники' - причинили изрядные повреждения, пожарные расчёты не успевают справляться с огнём, неповреждённой остаётся лишь цитадель. Да и четыре тысячи - это только аскеров, а с ними ещё семей и прочего гражданского населения немало. По кругу выходит, тысяч девять. Куда грузить эту ораву, как её прокормить, он совершенно не представлял, его корабли и так с большим трудом вмещали 4 тысячи десанта. Тем не менее, адмирал Турночи пообещал завтра прислать судна для эвакуации участников героической обороны Азака. Любезно попрощавшись с ним, со спокойной душей Тары-берда отплыл назад, в крепость.
  Дождавшись, пока десант вернётся и снова загрузится на корабли, опытный вояка Турночи хладнокровно отдал приказ выбирать якоря, разворачиваться и идти курсом на Кефе. Он предпочёл потерять пальцы, но не руку, проиграть бой, но выиграть битву. Больше гарнизону Азака рассчитывать было не на кого.
  
  Весть о том, что отаманские корабли покинули азакскую заводь, скоро дошла до командной верхушки мокшальского войска. Петру, хоть и зело обрадовался, однако морщил брови, сдвигая и раздвигая их, размышлял, чего же такого удумали отаманцы и что последует за таким, честно признаться, неожиданным ходом. Зато боярин Шеин долго не думал - приказал сразу же ультиматум отослать окружённому и обречённому гарнизону. Ультиматум сей он сам написал, упомянул, что положение гарнизона безвыходное, войска у него в разы больше, просто тьма, с ними славорусы, которые учинят расправу, если не сдадитесь, как давеча в Кызы-Кермене, стращал лютыми морозами, народной войной и прочими фантазиями, обещал ни одного аскера и пальцем не тронуть, оружие оставить, отпустить всех, если добровольно сдадутся. В общем и целом, не мастак был Шеин в составлении ультиматумов, это ж не земляные фортификации возводить. Написавши сей текст, поспешил Алексей Семёнович с бумагой к великому хану на утверждение. Петру на месте в 'Принцыпуме' не оказалось, он рыскал, бегал по позициям. Обнаружил его лишь под вечер боярин в окопе, неподалёку от расположения гордоновских полков. Великий хан сидел на корточках и, обхвативши голову руками, раскачивался из стороны в сторону.
  - Великий хан, здравия тебе желаю! - запыхавшимся голосом приветствовал его тучный Шеин, присевши рядом.
  Петру повернул к нему голову, некоторое время разглядывал его, а затем спросил: 'Тебе чего?'
  - Я, великий хан, ультиматум азакцам написал, хочу им со стрелой отправить, - с полуулыбкой на лице доложил Алексей Семёнович.
  Петру пожал плечами: 'Ну, написал - так отправляй'.
  - Не могу я так, с Вами посоветоваться надобно. Вот послушайте, - развернув бумагу, командующий по слогам зачитал Петру ультиматум. Окончив читать, он спросил, продолжая счастливо улыбаться: 'Ну как?'
  - В принципе, неплохо, даже хорошо. Но маловато! Ты добавь туда... - резюмировал великий хан, но Шеин его оборвал: 'Подожди, великий хан... Булат! Булат, сюда иди!'
  Стоявший немного поодаль стряпчий Булат, параллельно исполняющий обязанности и писаря, и денщика при Шеине, настороженно приблизился к собеседникам.
  - Давай, Булат, доставай перо, бумагу и чернила, записывать будешь, - отдал тому приказание главковерх Шеин.
  - Что писать? - спросил Булат, доставши принадлежности и приготовившись к письму.
  - Ну что ж, дело нехитрое, - сказал Петру, - Да и много писать надобности нет. Добавь, что для современного мира однополярная модель не только неприемлема, но и вообще невозможна. Поэтому хватит Отамании диктовать свои условия, пущай подобру-поздорову азакцы сдаются и валят отседова ко всем чертям. Отныне мы тут будем хозяевами. Записал?
  Булат кивнул.
  - Дозволь, великий хан, дополнить ультиматум и отправить Хасану Арслану, - спросил разрешения Шеин, чувствуя, что потехе скоро конец, причём окончится она достойно и славно, поэтому радения к службе в нём добавилось неизмеримо.
  - Валяй! - ровным голосом разрешил Петру-хан, затем встал, натянул штаны и пошёл по окопу по направлению к шатру Гордона, откуда слышался нестройный мужской, скорее всего, застольный хорал.
  
  На следующее утро, 29 июня, стрела с ультиматумом Шеина улетела за крепостную стену Азака. Алексей Семёнович, выйдя из шатра, долго вглядывался в твердыню, напрасно ожидая появления белого флага. Азакцы ответили на ультиматум усилением пушечного обстрела. Раздосадованный генерал Шеин вернулся в свой шатёр и потребовал вина, с утра самогон ему плохо шёл.
  А вал, тем не менее, монотонно, вроде незаметно, но приближался к твердыне. Даже узнав о том, что отаманские корабли покинули приазакскую акваторию, Петру-хан не отменил своего приказа о его насыпке, но решил проявить чуточку милосердия - видя, что стрельцы уже предельно обессилены, ибо днём спать не получалось, отбивались от вооружённых диссидентов и прочей внутренней оппозиции, а ночью нужно было насыпать вал, решил полегчить им работу, а именно привлечь к этому важному делу козаков из обеих лагерей.
  Призвав в свой шатёр Миняя и Лизогуба, он жестом, преисполненным грации и величия, предложил им сесть, стал расспрашивать о здоровье.
  - В порядке здоровье, всё путём, - с улыбкой ответил за двоих Фрол, отчего серьга в ухе весело закачалась.
  - Я вот что думаю, отаманы, - задумчиво и осторожно начал Петру-хан издалека, мацая руками подбородок, - Стрельцы денно и нощно насыпают вал, прямо с ног валятся от усталости. Видели?
  Яков Лизогуб решил и себе ответить: 'Как же не видели? Вельми добре видели. Доходяги уже. Им бы пайку увеличить, а то кончатся на этих трудовых свершениях'.
  - Во-во! Я про то ж! - оптимистически начал было Петру-хан, пропуская мимо ушей мнение о повышении довольствия, - Надобна допомога ваша. А то у вас козаки всё больше по своему усмотрению чинят, к нашим войскам и не подходют. Подмогли бы, а?
  - Та нет, великий хан, это уже уволь. Нам потная работа не в обычай, - нагловато ответил Лизогуб, - Хай мужики в земле ковыряются, а мы другой талант в жизни имеем. А теперь, звиняй, идти нам треба.
  На том и закончилась встреча, безрезультатно и без консенсуса.
  И действительно, люди пришли за тысячи вёрст за дуваном, а им приказывают валы земляные насыпать. Дичь какая-то!
  Вообще-то, для справедливости надобно отметить, что славорусы всё-таки здорово подмогли, непрямо, конечно, а опосредованно: однажды, когда тартары вместе с примкнувшими к ним раскольниками снова пошли в атаку, ударяя в стрелецкий тыл, козаки им так вломили, что до самого окончания Азакской спецоперации тих лихих людей больше никто и не видел, и не слышал.
  По прошествии трёх недель адовой работы по насыпке вала и его передвижению, он, наконец-то, достиг крепостной стены. Аккурат в этот день, опосля обедни прибыла к Азаку остальная группа иноземцев, специалистов по установке мин, сооружению подкопов, инженеров по возведению фортификаций и по пушкарскому ремеслу.
  На них сразу же, с ходу набросился Петру-хан, рыкая и конвульсивно сжимая руки через Вульфа-толмача начал их материть, мол, почему так долго ехали, где пропадали, головы поотрываю, я вам за что плачу, сгною в Сибири и всё в таком роде. Руководитель делегации Казимир де Граге сначала опешил от такого приёма, а затем оправился и себе стал кричать, что, во-первых, в письмах, отосланных Петру, ни слова не было сказано о дате сражения, во-вторых, никто в Европе и предположить не мог, что армия будет так быстро собрана и, самое главное, что флот будут строить зимой, это вообще находится за гранью осознания, в-третьих, быстрее добраться в эту глухомань мало у кого получится, ну а в-четвёртых, пускай вообще 'спасибо' скажет, что приехали на его дурацкую авантюру, смысла в которой искать нет никой надобности, ибо его там нет и не водилось.
  - Ладно, проехали, - улыбнувшись, сказал Петру, - пойдём ко мне на галеру, встречу обмоем и за знакомство выпьем. За ними проследовала вся закордонная делегация и доморощенные, верные сподвижники великого хана, вся верхушка временного ограниченного контингента войск Мокшальского ханства.
  Уже через час и великий хан, и его силовики были пьяны, мило хихикали, неприкрыто подшучивая над иноземцами, одетых в облегающие штанишки и приталённые камзолы. Но те пили мало, лишь пригубливали, морщась, местный самогон, а вскорости вообще встали, поблагодарили за угощение, попрощавшись, дружно и организованно отправились в большущий гостевой шатёр, специально для них напнутый стрельцами.
  Поутру гости, выйдя из шатра и идя к позициям, увидели вал и так же, как и предыдущие иноземцы замерли, остолбенелые.
  Карл Ригеман, сопровождавший их, задорно стал расписывать его великое значение, однако де Граге безапелляционно заявил, что пользы от этого вала - пшик, и сейчас так уже в Европе никто не воюет. Через несколько часов иностранцы показали, как воюют, со знанием дела расставили пушки и открыли беспрестанную и упорядоченную стрельбу по твердыне, с лёгкостью разрушив угловые больверки (Прим. Больверк - бастион, усиленный каменной кладкой), которые до них брюсовы пушкари долбили почти месяц, но о таких успехах даже и думать не могли.
  
  А славорусы тем временем маялись. Работать они не желали, помогать мокшалям им резону не было, лежали себе, кулиш варили, курили да песни пели. От их табора постоянно доносились возбуждавшие желудки запахи, слышался здоровый смех и звуки сабель. Неодобрительно и даже с ненавистью отощавшие и уставшие стрельцы-валостроители глядели на этих заезжих гастролёров, на непонятном языке говорящих. Однако же харчи имеют характерность заканчиваться. Донцам неплохо, можно домой смотаться, перекусить, то да сё, места эти им больше знакомые и привычные. Славорусам день ото дня становилось всё тоскливее и тоскливее. Ожидание генерального штурма стало тяготить их. Да и без привычного дела настроение быстро стремиться к нулю. И удумал наказной отаман Яков Лизогуб захватить крепость Азак. Без мокшалей и их непонятного вала, по собственному почину. Хватит людей мучить и томить и так уже закисли тут в степи. А что делать? Шеин из шатра не выходит, команды от него никой внятной не дождёшься, Петру-хан у себя на галере отсиживается, иноземцы помеж собой бузу зачинают, не могут решить, где подкопы делать и мины ставить, и так уже почти три недели, в общем, перспектива неясная. Поговорил Яков со своими полковниками, те поддержали сей план, поговорил с Миняем, тот не возражал, обещал помочь.
  17 июля, с утра, пока стрельцы мертвецки спали после очередной ночи трудовой вахты, славорусы организованно и неожиданно, малой группой, всего лишь в чуть меньше чем 2 тысячи козаков, со своими прапорами, молниеносно вбежав по валу, атаковали азакцев, рассредоточенных на стенах. Удало, азартно и умело сшибив их в считанные минуты ружейным огнём, славорусы проникли за стену, в крепость, тесня сидельцев, сея ужасы и многочисленные убийства бусурман. Загорелись постройки, слышались крики и возгласы нападающих и обороняющихся, звенела сталь и катились непрестанные звуки выстрелов, над твердыней стоял плотный дым. С неимоверными усилиями сдерживая наступ козаков, азакцам удалось отступить в цитадель и затворить за собой ворота. Пока славорусы расправлялись с оставшимися в крепости, добивали неприятеля и помогали своим раненым, азакцы, собравшись с силами и пополнив боезапас, который, кстати, на том и закончился - некоторые аскеры забивали в ружья не пули, а монеты - вырвались из цитадели и набросились на вторгшихся. Завязался многочасовой, горячий бой, по ходу которого славорусы здраво прикинули, что вести схватку на открытом пространстве, в условиях сильно изменившегося города неразумно. Посему Лизогуб приказал отступить к стене и занять оборону в угловых бастионах.
  Лубенский полковник Леонтий Свичка, оставшийся в таборе и наблюдавший за этим блицкригом, поспешил к главковерху, в его шатёр. Но бухарь-боярин Шеин мирно почивал на лавке, громко и художественно хропя. На столе громоздились пустые тарелки, вперемешку с битыми, лежали опустошённые штофы и бутылки, над остатками закуски жужжали чёрные мухи. Леонтий Назарович решил доложить ситуацию Петру-хану и отправился к его галере. На 'Принцыпуме', по своему обыкновению, великий хан был пьян и беззаботно кутил в окружении заботливых и осторожных генералов. Свичка рассказал великому хану, что козаки захватили крепостную стену и попытался было донести великому хану, что сейчас, когда азакцы застигнуты врасплох неожиданным натиском, самое время и стрелецкому войску, и преображенцам с семёновцами себе в ратном деле показать. Но Петру махал руками, пьяно приглашая полковника выпить с ними. А Азак? Да шут с ним, с этим Азаком, никуда он от нас не денется. Не сегодня, так завтра задавим эту кубло по подготовке боевиков, раздавим форпост клики, которая вносит дестабилизацию в мокшальский суверенный уклад жизни. Поняв, что ничего путного добиться от Петру не удастся, разговаривать с ним можно будет, в лучшем случае, с утра, Леонтий Назарович, махнув рукой, ушёл в свой табор.
  А славорусы до самой ночи бились с азакцами, захватили 4 пушки, но затем бой сам собою стал затихать, стороны остались при своих позициях - козаки притихли в захваченных бастионах, а азакцы возвернулись в цитадель. Однако отдохнуть после длительного и напряженного боя славорусам не удалось.
  Среди ночи им на головы стала сыпаться земля, прямо кубометры земли мощными потоками низвергались вниз - то стрельцы, обстановкой не владеющие, продолжили насыпать свой вал. Чертыхаясь, уставший и легкораненый в бою Яков Лизогуб выбрался на крепостную стену и донельзя удивлённым его появлением стрельцам приказал прекратить дурью маяться, а лучше доложить своему 'многочестнейшему командору' о том, что козаки уже в крепости. Стало быть, первый этап штурма совершён, теперь бы им подмогу хоть невеличкую дать и с азакским гарнизоном враз будет покончено. Но стрельцы, зная о том, какая кара будет применена к ним в случае добровольного оставления позиций и неисполнения высочайшего приказа, на такое не решились - продолжали насыпать вал.
  Лишь утром, дождавшись пока Петру-хан проснется, умоется, фыркая как морж и маленько похмелиться, ему сию радостную весточку от Свички передал козацкий есаул, сам полковник не пожелал больше видеть великого хана, поэтому не уважил того своим повторным визитом и докладом. Тут уж Петру долго не раздумывал, тут уж он показал свою мокшальскую удаль с отчаянной храбростью и непревзойденной смелостью.
  - Штурм! - протяжно и зычно закричал он, причём голос его перескакивал с октавы на октаву, колеблясь, - Усем приготовиться к генеральному и решительному штурму! Даёшь Азак!
  Постепенно, без резких движений, в течение четырёх часов вся армия переполошилась, командиры полков бегали по окопам, будили спящих солдат и стрельцов, передавая приказ о начале штурма. Войско, не торопясь, приводило себя в порядок и готовилось к решающему натиску. 'Штурм, язви его в душу! Даёшь штурм!' - нестройно и недружно неслось по окопам.
  А валонасыпная команда стрельцов так и продолжала насыпать вал, просто в горячечной спешке никто из военачальников не додумался дать им команду о приостановке земляных работ. Неизвестно, какова бы была их судьба, начнись штурм. Но штурма не последовало. И вот почему.
  Примерно в 12 часов дня из крепости к вящей неожиданности мокшальского войска вышел уже знакомый нам Кегай Мустафа Тары-берда. Он неспешно шёл, без оружия, махал феской, зажатой в правой руке. Когда он приблизился к полкам, к нему навстречу пошёл, морщась от сильного похмелья, генерал Автоном Головин. Они встретились, несколько минут пообщались, Кегай Мустафа что-то передал собеседнику, затем, раскланявшись во взаимных реверансах, разошлись: Головин побежал к своим полкам, а отаманец неспешно пошёл к Азаку, так же размахивая головным убором, как давеча.
  - Чаво это там? - нервничал главковерх Шеин, сидя на табурете, который установили на возвышении поблизу его шатра, - Чавой они там удумали?
  Через некоторое время к нему подбежал генерал Головин, громко дыша, и молча протянул бумагу, по всей видимости, полученной от парламентёра. Шеин быстро развернул её и здорово удивился - в его руках был ультиматум азакцам, написанным им же, Шеином. Он строптиво поднял глаза на генерала.
  - Это как же прикажешь понимать? Я тебя спрашиваю, парвеню ты эдакий, это как прикажешь понимать!? - истерично закричал он. Ясное дело, все были на взводе, армия изготовилась к штурму, а тут какие-то непонятки...
  - Алексей Семёныч, - стал рассказывать Головин, - я, вообще-то по-бусурмански не знаю, но, насколько я понял, азакцы согласные на ультиматум и готовы крепость нам отдать.
  - Да ты что?! - поднял брови Шеин, премного удивившись.
  Головин закачал головой, подтвердив свои слова, и продолжил: 'Только просят тебя на документик энтот печатку свою боярскую поставить. Ну, чтобы всё чин чинарём было, как полагается'.
  - Печать? Делов-то! Это мы мигом! Булат, печать!
  Уже через несколько секунд печать была шлёпнута на замызганный ультиматум. Всё ещё не веря, что так просто удастся решить 'азакский вопрос' и всерьёз полагая, что это заковыристая подстава, Шеин отправил легализированный ультиматум с кем, кто язык знал и кого меньше всех жальче будет, ежели что случится - с донским козаком Самариным.
  Как ни странно, очень скоро Самарин вернулся, живой и вообще невредимый, доложил, что ультиматум передал. Стали ждать, что же дальше будет, команду на штурм никто не отдавал, хотя и были мнения, да хоть у того же Гордона, что это всё замануха, что азакцы так время тянут и подляну очередную замышляют. Но невиданное дело! Патрик Иванович ошибся!
  Ещё через час к шатру Шеина прискакали сам командир крепостного гарнизона Хасан Арслан со своим толмачом. Этому визиту Шеин здорово удивился, привстал с табурета, рот раскрывши. Как этот вооружённый головорез-супостат пробрался к командующему сквозь всё войско? Как его пропустили? Караулы, охранения, ау-у-у.
  Да очень даже просто. По окопам слухи и новости распространяются с пугающей быстротой, уже через 40 минут после того, как Самарин вернулся от Азака, и стрельцы, и солдаты знали, что отаманцы сдают твердыню без боя, сейчас только решается вопрос отступного бакшиша за неё. Поэтому настроение в войске было бодрое и даже приподнятое, поэтому Хасана Арслана пропустили без проверки, рассказавши, куда ехать и даже не обезоружили, допустив к телу командующего Алексея Шеина.
  По-военному быстро, Арслан изложил свои условия капитуляции: гарнизон сдаёт крепость с пушками, мокшали отпускают аскеров с ружьями, семьями и домашним скарбом, затем на своих судах перевозят азакцев по Дону и по морю до речки Кагальник, главное - славорусам не будет позволено их, отступающих, догонять. Шеин, не раздумывая, согласился на всё. Затем, видимо, прикинув, что в таких делах пороть горячку вместе с отсебятиной не следует, через толмача сказал Хасану: 'Ты, милок, погоди маленько, чайку попей,а я мигом...' и скорым шагом отправился к галерам, дабы проинформировать о ситуации Петру.
  Петру-хан, сидевший за столом и вяло жующий сырой хлеб, вприкуску с куском холодного мяса, узнав об условиях капитуляции, никак на них не отреагировал, по всей видимости, согласившись. Да и вообще, слушал генерала Шеина вполуха: он был занят, писал отчёт об очередном дне в Мокшу - Фёдору Ромодановскому и Андрею Виниусу, который возглавлял Аптекарский приказ. Туточки надобно внести ясность и заявить, что каждый вечер Петру-хан удалялся на 'Принцыпум' и писал долгие, обстоятельные и доходчивые малявы этим двум сподвижникам, посвящая их во все детали предстоящих баталий и раскрывая все свои тактические замыслы. Зачем? - сие нам не ведомо до сих пор. Может, бахвалился, мол, как высоко я поднялся, свои собственные войны имею, упивался их завистью, теша свои амбиции, а может через них информировал какую-то, ему лишь известную влиятельную особу или даже страну, так сказать, предварял свои смотрины. В общем, дело мутное и тёмное.
  Так вот, когда Шеин уже облегчённо выдохнул, обрадовавшись, что его самочинное решение одобрено, Петру-хан, подняв голову от стола, вдруг закричал, остервенело бросив перо на палубу:
  - Нет! На это я пойтить никак не могу! Нет!!! А Янсен? Этого иудушку пущай нам отдадут! Я самолично его рвать на куски буду! И раскольников всех, старообрядцев, тоже пущай выдают. Погибель им пришла!
  - Понял, всё понял, великий хан, - закивал оробевший Алексей Семёнович, - Сделаем, та только не волнуйся.
  - Я ж тебя назначил, - сказал Петру, с трудом проглотив великий кусок хлебца, - Поэтому давай...
  Вернувшись в Арслану, Шеин, не глядя тому в глаза, сказал:
  - Тут такое дело... В общем, нужно, что Вы нам отдали ещё кой-кого...
  Дождавшись перевода, Хасан, внешне нисколько не удивившись, спросил, повысив голос:
  - Кого? Своих отдавать не буду, и не просите.
  - Да господь с Вами, Хасан Арсланыч, зачем нам Ваши? - махая руками, как бы успокаивая знатного пашу, быстро сыпал словами Шеин, - Наших нам надобно... Янсена и раскольников...
  Некоторое время Арслан хранил молчание, пристально глядя на генерала Шеина, которому от того взгляда стало совсем худо. Боялся Алексей Семёнович как бы этот бусурман в отказ не пошёл, не заартачился. Если ж эту просьбу он откажется выполнять, то как об этом Петру-хану докладывать? Шеин, зная великого хана, не хотел осложнений, ведь вроде бы всё так мирно и легко решается с Азаком, а о том, что взбредёт в голову упрямому Петру после отказа, он и думать не хотел. Но всё образумилось, иными словами, пронесло.
  - Хорошо, - коротко согласился Хасан Арслан, кивнув головой и протянув руку для пожатия в знак достигнутой договорённости. Шеин её пожал, уважительно и мелко потряс.
  После этого, желая перестраховаться, Шеин шокировал Арслана:
  - Ты вот чего, мил-человек, сегодня ночью останешься у нас в лагере. Будешь вроде аманата (Прим. Аманат - заложник). Вреда тебе чинить не будут. Просто так поспокойнее нам будет.
  На редкость спокойно отреагировал кырымец на такую подставу, сразу же проинструктировал толмача и отпустив того в Азак. Ночью в расположение Шеина прискакал Кыпыджи-паша, передал согласие с дополнительными условиями капитуляции крепости и вместе с Арсланом ускакали в крепость.
  
  На следующий день, 19 июля триумф широкой рекой разлился по мокшальскому войску. В два ряда, от крепостных ворот до самого Дона оно было выстроено, образуя коридор. Светлая радость лежала на лицах стрельцов и солдат, в первых шеренгах стояли, ясное дело, кто - Преображенский и Семёновский полки. По причине их опекунства лично Петру-ханом, они в боевых действиях с раскольниками и степняками участия не принимали, от земляных работ у них тоже освобождение было. Знай себе, спали да подъедались в тылу. Поэтому вид у них был опрятный и залихватский, лицом были чисты и сыты, достоинство выдерживали. Позади них стояли чумазые, оборванные, голодные и грязные стрельцы, именно им досталась нелёгкая судьба этой войсковой операции - насыпать земляной вал и фанатично перемещать его. Титанические потуги, неблагодарный труд и ненависть со стороны великого хана - вот что им досталось, вот что пришлось преодолеть, такая была им благодарность. Не было поблизости и славоруських козаков с донцами - их вообще повелел Петру-хан отрядить за противоположную стену крепости, дабы не мешали наслаждаться первой самостоятельной викторией!
  В проход между полками, отворивши ворота, поначалу несмело, но затем всё более наполняя людской поток, двинулись вооружённые бусурманы с семьями, неся бытовой крам, подходя к берегу реки, организованно и равномерно заполнили пространство на мокшальских галерах. Последней крепость покинула генеральская верхушка - Арслан, Кыпиджи, Чаюш и Гизы-эфенди. Хасан Арслан вручил Алексею Шеину ключи от крепости, бросил под ноги его коня знамёна, затем показал рукой на Янсена и старообрядцев, которых, закованных в кандалы, подвели только что. Когда погрузка азакского гарнизона на галеры была завершена, Шеин дал знак отчаливать. Лишь после этого победители вошли в крепость и сразу же принялись салютовать.
  Салютовали из всех видов оружия, несколько часов кряду. Когда закончился свой порох, взяли трофейного, азакского, и продолжили эту дикую вакханалию. Подошедшие к Азаку суда мокшальского флота, не имея коммуникаций с сухопутными частями, поначалу решили, что боевые действия стихийно возобновлены и пару раз гулко бухнули из пушек по крепостной стене. Но на стену выбрались мокшальские солдаты, стреляющие вверх. Разобравшись, что к чему, флотские пушки также присоединились к салютованию. Небо над Азаком было затянуто густым белым дымом, салютующим становилось невмоготу дышать, многие кашляли, стуча себя в грудь, но команды прекратить это ужасающее расточительство всё не поступало.
  Славорусы же, не скрывающие истинную цель своего участия в этой кампании, а именно дуван, приняли отчаянно его добывать. Но первым делом захватили продовольственные крепостные склады и принялись их опустошать, да здорово преуспели в этом деле. Пока Петру-хан в окружении своей свиты расхаживал по Азаку, пока прицокивал языком, махая над головой будёновкой (оказалось, на фарт прихватил с собой! надо же, каков символист!) и громогласно вопя 'Виват!' самому себе, весь дуван уже был у славорусов, да и съестные припасы исчезли. Когда же дошли до этого вопроса и Петру-хану доложили о реальном положении дел, ничего не оставалось ему, как снова прибегнуть к испытанному приёму - подписать указ, на основании которого весь провиант и азакский дуван был великодушно дарован славоруським козакам. Так же, дабы избежать никому не нужных недоразумений, великий хан пожаловал им в награду 15 тысяч теньге, 6 полевых пушек и много всяких подарков для старшин и полковников. Был также передан роскошный подарок Ивану Степановичу Гетьману. А в Мокшу патриарху Адриану Петру поторопился отправить отписку, где в подробностях расписал, что славоруськое войско штурмовало азакских сидельцев лишь потому, что жребием в тот день им выпала сия историческая миссия.
  До самой ночи продолжались салюты, закончив расстрелы беспомощного неба, мокшали закатили пир, отмечали победу. И так ежедневно: салюты, затем пиры, отмечание это длилось бесконечно долго: уже и славоруськие козаки ушли на свои земли, уже и преображенцы водным путём пошли назад, к Мокше. Основное войско сумело оставить Азак лишь 16 августа, почитай, целый месяц празднуя викторию. В крепости оставили гарнизон: 4 стрелецких и 6 солдатских полков, общим числом в восемь с половиною тысяч душ. Гарнизону предстояло восстановить разрушенные объекты в крепости, срыть свои же земляные позиции, с которых предполагали штурмовать Азак и отбивать наскоки степных тартар. Что делать, ежели отаманцы снова на кораблях подойдут с десантом - об этом никто не думал, Петру приказал отечественному флоту идти в Воронеж. Воеводой Азака был назначен стольник князь Петр Григорьевич Львов, которому великий хан приказ дал: заложить на мысе Таганий Рог крепость и наречь её Троицкой, в честь Троицкого монастыря, который был для Петру-хана спасителем и заступником. Донским козакам достался шиш с маслом, лишь приказ Петру-хана 'продолжать чинить промыслы под ногайские улусы, под Темрюк и города Азак и Новосергиевск беречь от неприятельского нахождения с усердным радением' был им наградой.
  Сам же Петру-хан, доехав до Черкасска 20 августа, не удержался и написал Андрею Андреевичу Виниусу очередную депешку с категоричным предписание готовить Мокшу ко встрече победителей, строить триумфальные ворота, украшенные колоннами и статуями. Теньге из казны не жалеть, чай не каждый день к Азакскому морю выход добываем.
  
  30 сентября победоносная армия вступила в Мокшу. Успех был грандиозный и безоговорочный. В украшенные в псевдоримском стиле триумфальные ворота въезжали кавалькады коней, пеших, телег и саней, в каждой из которых находился один из полководцев, который под Азаком только самогонку жрать был горазд и больше ни к чему непригоден. Они радушно махали горожанам, смеялись, весело отсылали воздушные поцелуи, потрясая в воздухе своим головными уборами. Народ крестился, кланялся и восхищенно кричал, приветствуя покорителей бусурман, восторженно пел осанны. Вдруг поразительной громкости звуки парализовали от страха посадских и простых тягловых - то военные музыканты, литаврщики и трубачи, входя в Мокшу, грянули какой-то военный марш. В суеверном ужасе народ попадал на колени, поклоны отбивая. Но скоро образумился, стал и дальше кричать, подтанцовывая и бросая картузы в воздух, наблюдая как мимо проезжает телега с установленной на ней виселицей, возле которой стоит рыдающий Янсен, а табличка на его груди информирует, что он 'Злодей'; как солдаты тащат по земле 16 отаманских знамён; как в золотых ханских санях, запряжённых шестёркой лошадей, едет адмирал флота генерал Франц Лефорт; как за этими санями, создавая совершеннейшую дисгармонию, нарушая весь порядок и расчёты колон, шагает какой-то хлыщ в мундире морского капитана; как, испуганно оглядываясь по сторонам, идут плотники и корабелы, не ведающие, куда их дальше судьба забросит - домой, али снова на потеху очередную; ухарями, с величайшим апломбом, проскакали верхом 'герои морских батальных дел' Лима и Делозье; как горделиво выпрямив спины, снисходительно поглядывая на горожан, промаршировали бонвиваны из Преображенского и Семёновского полков...
  Но великого хана народ так и не дождался. Тот, по своей привычке и народ мокшальский, и саму Мокшу не сильно жаловавший, а откровенно говоря, глубоко обеих презирая, в столице предпочитал конспирироваться, как и в боевых действиях. Поэтому в триумфальные ворота вошёл скромно, одиноко и пешком, в мундире морского капитана...
  Сами же триумфальные ворота были великолепны: в языческо-ордынском стиле, который в Мокше давно был принят без ненужных проволочек как исконно мокшальский и суверенный, богатые, разноцветные, со множеством форм и аляповато украшенные. На фронтоне была выложена надпись 'Бог с нами, на нас - никто. И впредь так будет'. Нескладно, не в рифму, но воинствующе и так, словно это азакцы сами лезли на ханство, да решительный отпор и получили за свою глупую и необдуманную выходку. Сам фронтон опирался на две огромные и непропорциональные статуи, изображавшие каких-то двух голых мужиков, волосатых и небритых. Дабы не было намерений у пересмешников и злопыхателей клички остроумные давать статуям, в основании одной из них было начертано 'Марс', а в основании другой - 'Геркулес'. Сверху над ними были прибиты деревянные таблички, на которых самонадеянно и бахвальски-тщеславно было написано буквально следующее - 'Геркулесовой крепостью' и 'Марсовой храбростью'. Здорово подивились бы сейчас у себя на Сечи славорусы, узнав, с какими эпитетами мокшали чествуют победу и кто, выходит, добыл её, эту победу. Сверху над фронтоном возвышалась статуя Славы, которая традиционно держала в одной руке венок из лаврового листа, а в другой - гроздь маслин на веточке. Под ней также была надпись 'Достойный решать долю свою'. Вообще, обилие надписей было совершенно не к месту, создавало впечатление разрыва композиции и простого компилирования сюжетов в одном месте. Но и это ещё было не всё! На пьедестале, который служил основанием для 'Геркулеса' были изображены отаманский генерал и два скованных цепями аскера, а на пьедестале под 'Марсом' - тартарский мурза и снова-таки два скованных человека. Над отаманским генералом приютилась надпись 'Ах, Азов мы потеряли и тем бедство себе достали', а над тартарским мурзою - 'Прежде на степях мы ратовались, нынче ж от Мокши бегством едва спасались'. Какое может быть бедство от потери небольшого Азака для Отамании, владеющей Балканами, Ближним Востоком, Северной Африкой, Аравией и Малой Азией и кто от кого бегством спасался - было неясно. Вроде бы по-мирному отдали крепость...
  Но на этом бурление мысли доморощенных скульпторов и дизайнеров не иссякло: рядом с 'Марсом' и 'Геркулесом' стояли небольшие копии египетских пирамид, опоясанных тряпичными лентами, на которых было написано 'в похвалу прехрабрых боёв полевых' и 'в похвалу прехрабрых боёв морских'.
  Также в оконцовки ворот, справа и слева, были вмонтированы две картины - на одной был изображен бой на море, только вместо козацких лодок неведомым и нагловатым художником были изображены галеры, наспех сколоченные в Воронеже, зажигающие отаманский флот и обращая его в паническое бегство, а также - наверное, чтобы в глаза не бросалась эта вопиющая неправда - Нептун, который добродушно произносил: 'Себя и всех поздравляю со взятием Азака и вам покоряюсь', что также было не менее самонадеянно. Но Нептун - существо мифическое и на него можно навесить много чего, он стерпит. На другой же картине был во всех красках расписан так кстати неслучившийся штурм Азака, со множеством деталей: тут тебе и Лефорт с галеры обстреливает неприятеля из пушек; и Петру-хан сметает могучим ударом своей сабли целого пашу в гуще бусурман; и Гордон, сеющий ужас среди еничеров на азакской стене: и Шеин, здорово и метко палящий из ружья; и Брюс, вонзающий в крепость зажигательные ядра из мортиры, которую он по-спецназовски держит в руках... Всем нашлось место для придворного баталиста, всем угодил, нечего сказать. В дополнение к этим фантасмагорическим сюжетам под картинами были нарисованы страшные, наткнутые на колья человеческие головы, обильно измазанные кровью, с потухшими глазами и вывалившимися языками. Чтобы ни у кого не было сомнений в их принадлежности, под каждой из голов было аккуратно, каллиграфически написано: 'Азакский паша' и 'Тартарский мурза'. В общем и целом триумфальные ворота представляли из себя совершенную безвкусицу на грани китча.
  А что началось дальше - и говорить не приходится, беспредельное пиршество духа и щедрейшая ярмарка щедрости. Были изготовлены многие тысячи медалей 'В память взятия Азака' общим количеством в десятки раз превышающем число непосредственных участников кампании, были произведены новые назначения, выписаны сумасшедшие премии и вознаграждения, дарованы вотчины с имениями, а также присвоены очередные звания. Так, к примеру, Алексея Семёновича Шеина, впервые в истории ханства великий хан произвёл сразу аж в генералиссимусы, причём, это невзирая на то, что в воинском уставе подобного чина не было предусмотрено. Да что там устав? Указ великого хана посерьёзней будет, авторитетней!
  20 октября, почти через месяц после своего триумфального возвращения в Мокшу, Петру-хан собрал Боярскую думу. На этом заседании он, прикрываясь воодушевлением народных масс, своим возросшим авторитетом и пользуясь всеобщей неразберихой, перво-наперво официально объявил о том, что отныне прекращается пагубная практика выплаты дани, которая мучила ханство 450 годов и протянул решение, которое было первым в череде условий, необходимых для его поездки в Европу - было решено строить флот. Петру назвал эту затею национальным проектом. Так как мастеровых людей для этого было немного, то, как водится, была задействована армия, даже гарнизон, оставленный в Азаке, был признан несусветно большим, поэтому великий хан приказал сократить его вполовину, направив высвобождённых субъектов на трудовые свершения. Более-менее толковым людям было предписано явиться в Воронеж, где начинала функционировать полноценная верфь. На недавно захваченные азакские земли откомандировывались люди всё больше неблагонадёжные и малосимпатичные великому хану. Так, к примеру, главным по строительству крепости на Таганем Рогу был определён полковник Иван Елисеевич Циклер, который до этого также 'наслаждался' благодарностью Петру-хана за проявленную лояльность во время захвата власти и доблестно возглавлял главный форпост на границе Мокшальского ханства с Тартарией - был воеводою в Верхнетурье на хлебосольной Тобольщине.
  На этом же, ставшем воистину легендарном заседании Боярской думы, были приняты ряд других, не менее важных и даже революционных нововведений, а именно впервые было решено финансировать работы по строительству флота с применением практики партнёрства государственного и частного капиталов. На деле подразумевалось следующее: региональные дворянские элиты вместе с местными отраслевыми монастырями и церквами образовали так называемые 'кумпанства', каждое из которых обязано было выстроить по одному кораблю. Столь красиво описанная затея на самом деле завершилась весьма предсказуемо и тривиально - очередной обдираловкой простого народа в виде повышения податей и натуральных сборов.
  Всерьёз расходившимся Петру-ханом, который с недавних пор стал мыслить сверхстратегически и архимасштабно, было внесено с голоса предложение, совсем не отмеченное в повестке дня Боярской думы - для создания единого водного пути из Мокши в Азакское и Скифское моря он предложил соединить реки Булгу и Дон каналом, который сразу предложил наречь 'Булго-Донской судоходный канал имени В.И. Геннина', то бишь на честь Вилима Ивановича Геннина, 20-тилетнего голландца, которого недавно ему представил на ассамблее Всешутейшего собора Франц Лефорт. Сей Геннин в ярких красках расписал, какие выгоды несёт такой канал, он уже знал как его строить и имел на руках полную смету работ, кроме того разбирался в горном деле и в металлургическом производстве, да и пить умел знатно, даром, что иноземец.
  На укоры бояр о том, что казна и так тоща, что такое количество национальных проектов ханству вовек не одолеть и не потянуть, Петру внёс рациональное предложение - для экономии казённых средств использовать труд вольнонаёмных работяг, с которыми рассчитываться только харчами, теньге не платить, живут пущай во временных бараках, которые сами же и срубят. А самое главное - привлечь к постройке канала каторжников, ссыльных и заключённых, тех вообще кормить мало-мало, но каждый трудодень на канале засчитывать как три дня срока заключения. Подивились здорово такой затее бояре, однако делать нечего - проголосовали и утвердили.
  Также ещё одно немаловажное решение стоит упомянуть, принятое на описываемой Боярской думе - отдавая отчёт в дефиците подготовленных кадров в морских науках, проголосовали, хотя и со скрипом, постановив отправить за кордон, а именно в Венецию и Заандам, толковых робят из дворян знатных. И чтобы каждый прилежно обучился обращению с морскими картами, секстантом, компасом, гальюном, астролябией и ещё по два искусных корабельных мастера завербовал и доставил в великое ханство. А со скрипом голосовали, потому что бояре понимали, что их же детишки и будут этими 'толковыми робятами'. Но Петру настоял, а голову терять никто не хотел - согласились и на это. Парадокс, но именно это решение Боярской думы добавило новую порцию проклятий от дворян в копилку ненависти к Петру-хану: эко дело, за кордон ехать, жить там и обучаться, да ещё и забесплатно, за казённый счёт... Чего мы там не видели? Чему они могут нас обучить? Кругом же одни враги! По сложившейся многовековой привычке все мокшали всерьёз считали, что великое ханство находится в окружении если не враждебных, то уж, по крайней мере, недружественных стран. Это уж точно. И не надо ля-ля.
  А на Дону в это самое время сразу же закипела с новой силою война, только враждующие стороны ролями поменялись: теперь донцы, отстаивая Азак и свои дома, изнурённо и беспрестанно отбивали постоянные набеги, а также предотвращали диверсии степных тартар и кырымцев с отаманцами. Многочисленные письма и отписки великому хану о помощи оставались без ответа, теньге за службу, как было обещано, никто не присылал. Поставки зерна из Воронежа, которым мокшальские ханы всегда расплачивались с донцами за их верную службу, также были упразднены Петру. Думали было плюнуть на всё и прекратить такую 'службу великому Мокшальскому ханству', но, во-первых, отаманы и старшина, прикормленные бакшишами из Мокши, давили и душили всякую вольницу в мыслях, а во-вторых, бусурманы разбираться не будут, кому нынче служат козаки, за Азак мстя. Вот и приходилось воевать, выходит, что за Мокшу, за отечество и за великого хана.
  
  
  
  
  
  
  Часть V
  Враг не дремлет!
  
  Одержав славную и великую победу на Азакском море, Петру был полностью готов к поездке в Европу, он считал себя совершенно созревшим правителем для этой цели. Мало того, он нисколько не сомневался в триумфе своего вояжа, как и не было ни единого сомнения в том, что европейские правители ждут и высматривают его, Петру-хана, в горячем нетерпении лично познакомиться с ним. Тут и гадать нечего, если бы не случившаяся осень, а за ней бы не проглядывалась зима, то запорошенный пылью Петру уже на следующий день после шумного, с апломбом, возвращения в Мокшу из донских степей держал бы путь в Европу. Но погоды определили за него последующие действия, поэтому он всю осень безмерно кутил со своими приближёнными карьеристами, а в самом конце 1696 года, 6 декабря, ошарашил всех своей новой потехой - великим посольством, которое, согласно уже подписанному указу, начнётся 23 февраля будущего года, в аккурат опосля сошествия снегов и высыхания дорог.
  Глава Посольского приказа Емельян Окраинцев зачитал указ великого хана Петру, по которому главной целью великого посольства есть подтверждение древней дружбы и любови для общих для всего христианства дел, а также поиск союзников для формирования антиотаманской коалиции и склонению к этому делу колеблющихся. Поэтому ехать надобно в Священную Римскую империю, к папе римскому, в Англию, Данию, Венецию, Польшу, Голландию и в Германский рейх. Великими послами были назначены то ли генерал, то ли адмирал Франц Лефорт, он же начальник всего посольства по совместительству, заместитель главы Посольского приказа Фёдор Головин и думный дьяк из того же ведомства Прокофий Возницын. В штат посольства Петру-хан к ужасу старорежимных бояр, пришедших в неповторимую и непревзойденную панику от того, что им выпадет невезуха оставить милое ханство и ехать за границу, которая, по представлению мокшальского обывателя - рассадник разврата, бездуховности и твёрдых намерений навязать свои ценности, определил ажно 250 человек. Но скоро для бояр всё благополучно разрешилось: весь состав участников и должностные обязанности каждого из членов посольства были тщательным образом расписаны самим Петру-ханом, там боярами и не пахло, были все сплошь любимчики и фавориты ханские.
  Двадцать шестого декабря в Европу убыл генерал-бригадир Адам Вейде, при себе у него имелись письма-извещения ко всем монаршим дворам о грядущем великом посольстве Мокшальского ханства. Кроме этого, Адаму Адамовичу надлежало ещё и шпионить, фиксируя передвижения войск в державах, куда его занесёт, а также знакомиться с последними достижениями европейских учёных и промышленников.
  Состав посольства великий хан Петру разбил участников на три группировки: лефортовскую, головинскую и возницкую, в каждой из них состояло 12 доморощенных дворян, 2 пажа и 35 волонтёров, которые и волонтёрами было-то поневоле, издевательски так прозванные ханом. Именно эти люди и являли собой ядро посольства, которым предназначалось осуществить внешнеполитический прорыв. Но для Петру-хана составление этой части указа было рутиной, наиглавнейшее наслаждении он получил, формируя списки персонала посольства, в которые своей твёрдой рукой вписал следующие трудовые единицы: роту Преображенского полка в полной экипировке, обмундировании и всеоружии, карликов, трубачей, лекарей, слуг, хирургов, музыкантов, толмачей, камергеров, поваров, ювелиров, попов, учителя верховой езды и обезьяну, непременно обезьяну! В последний момент хан вписал в список участников закордонного турне сыновей и прочих родственников Бориса Голицына, Фёдора Головина, Якова Брюса, Франца Лефорта, Александра Меншикова, а свою многочисленную родню по нарышкинскому роду записал почти в полном составе! Для переброски за кордон такой оравы нахлебников требовалось около тысячи саней, которые были реквизированы у крестьян в виде товарной подати, как бы оплаченной авансом.
  
  В ночь с 22 на 23 февраля шумно отмечали проводы за границу. Вернее, начали 22-ого, но, как это завсегда происходило, плавно перекочевали на следующие сутки. Главная пьянка происходила в тереме Франца Лефорта в Немецкой слободе, было великое множество еды и самогона, громко играли музыканты, мокшали танцевали свой, так сказать, национальный танец - камаринского, то есть пьяные ханские придворные совершали дикие и несуразные движения, едва стоя на ногах, бросали оземь свои картузы и рвали на грудях грубого сукна косоворотки. Петру-хан, совершенно ополоумевший от гомона, крика и алкоголя, громко ржа, время от времени бил по зубам любого, кто подвернётся под руку или зазевается, не успев отскочить или увернуться. Иногда великий хан выбегал из терема на улицу, где совершал быстрые пробежки с внезапным ускорением и внезапной же остановкой.
  В один из таких моментов, когда Петру-хан, шумно и громко дыша, с улыбкой на лице, вернулся снова за стол и приказал Сашке Кикину налить себе самогона, к нему подошёл начальник личной охраны Франца Лефорта и сказал, что его, то бишь, Петру-хана, ожидают на улице двое стрелецких и дело у них имеется до него, отлагательств не терпящее. Всё ещё продолжая улыбаться, Петру, запивая самогон чашкой горячего сбитня (Прим. Сбитень - прообраз современного компота, сваренный на меде с добавлением всяких трав), не придавая этому существенного значения, легкомысленно отмахнулся, мол, позже давай, браток, не мешай гулянке. Но тот настоял на своём, приблизивши свой рот к уху великого хана, добавил тому ещё интересной информации. Услышал слово 'бунт', Петру-хан, как водится, побледнел, правая рука его затряслась сильной дрожью, он вскочил и бегом удалился из терема на подворье.
  Тут, на подворье его в нетерпении ожидал старый информатор, а по-простому говоря, проверенный стукач Ларион Елизарьев, который донёс Петру-хану в Троицкий монастырь вести о перевороте, планируемом Софьей в 1689 году. Вместе с ним был ещё мужичок, тоже из стрелецких, пятидесятник Григорий Силин. Завидев великого хана, они повалились на колени, сперва просили о пощаде, а затем изложили суть дела.
  А суть его была проста, как белый свет. Но сначала немного предыстории сего сюжета.
  После того, как Софья была сослана в Новодевичий монастырь и власть была узурпирована Петру, тот отблагодарил всех людей, которые чаяния приложили к тому, чтобы именно он стал великим ханом. Не забыл он и о Ларионе Елизарьеве, пожаловав тому чин подьячего. Чин не ахти какой, но для неграмотного стрельца это была редкая удача: во-первых, он был освобождён от уплаты податей, во-вторых, имел значительные льготы, в-третьих, каждый месяц получал жалование и даже продуктовый паёк, что было даже ценнее за само жалование. Но гордыня человеческая остаётся неизменной во всё времена, вот уж и Ларион стал задумываться, отчего бы это ему и дьяком не стать, да и вотчину от ханства не получить. Чем он, в конце концов, хуже других дармоедов? И надо ж такому случиться, что именно в такой очередной приступ тщеславия увидел на улице Елизарьев шедшего Ивана Елисеевича Циклера, который прибыл из-под Азака в Мокшу с великой стройки нового города на мысе Таганий Рог дабы повидать семью и подать челобитную великому хану на выделение дополнительных ассигнований для реализации берегоукрепительных мероприятий. Но коварный Елизарьев опередил его и вот уже на лефортовском подворье рассказывает, что Циклер, прибыл в Мокшу совсем с иным умыслом, он-де задумал бунт учинить, ударить в набат и с братией стрельцов великого хана со свету изжить. Как? Да очень просто - тут Елизарьев не раздумывал, импровизировал на ходу, пёр напролом, - хотят, мол, поджечь дом Франца Яковлевича, а когда Петру-хан выбежит на улицу - пришьют его, стрельцы изрежут в пять ножей аж.
  - Встань с колен, Ларион. Я тебя не виню. Наоборот - хвалю! Где сейчас эта паскуда? - грозно спросил Петру Елизарьева, который жалостливо моргал глазами и вытирал сопли рукавом.
  - Он тамотко, у тереме Лексея Соковнина, - показал рукой подьячий, повернувшись телом, а затем, обращая снова к великому хану, добавил вполголоса: 'А ещё говорил, что ты антихрист...'.
  Петру-хан покивал головой, улыбнулся кротко, кашлянул, а затем сказал:
  - Ты подожди меня здеся, я сейчас обернусь, - после этого он развернулся и пошёл в терем. Зайдя в светлицу, хан, растягивая слова, сказал, что прямо сейчас нарисовалось дельце, которое надобно срочно решить. Поэтому он удалится на полчасика, а оставшиеся чтобы продолжали куролесить в полную силу, иными словами, чтобы не расходились, а дождались его. Затем Петру, тыкая пальцами и приговаривая 'Ты!', подозвал к себе с десяток мордоворотов, которые более-менее были при памяти, назначил главным этой ватаги капитана Лопухина и приказал следовать за ним.
  В окружении пьяных морд, вместе с Елизарьевым и Силиным, расхрабрившийся от выпитого Петру-хан шёл к дому окольничего Алексея Прокофьевича Соковина, в немыслимой злобе то сжимая, то разжимая кулаки, отвратительные гримасы портили его и без того гадкое лицо, на губах была улыбка радости, радости от предстоящей казни изменников. То, что казни им не миновать, он решил сразу, как только услышал в лефортовском тереме слова о бунте. Бунт следовало подавить и подавить самым решительным образом. Так чтобы отбить охотку и в дальнейшем будущем худое замышлять на великого хана.
  Страшная и дикая орава во главе с Петру вломилась в терем Соковина, сразу наводнив его оглушительными криками и загадив пол грязью, схватила Циклера, зашедшего к своему старому товарищу пообедать и самого Соковина, который, сидя на табурете перед помойным ведром, ловко потрошил голубя. Повалив на пол двух чиновников, не чинивших никакого сопротивления, потому как опешили от нежданного появления великого хана, их сначала связали, а затем Петру принялся колоть подозреваемых, дабы раскрыть преступление по горячим следам. Говоря понятным языком, попросту стал их избивать. Через некоторое время великий хан устал от такого дознания, запыхался и, отбросив мокрые от пота волосы назад, приказал тащить заговорщиков в Преображенское чтобы там чинить над ними розыск, санкционировав получение требуемых сведений с применением всех возможных средств. После этого Петру скорым шагом отправился к Лефорту, ему не терпелось продолжить банкет.
  Через несколько часов бойкого кутежа, хан окончательно обессилел, уже лыка не вязал, встав из-за стола, объявил, что выезд великого посольства откладывается, потому как против него крамольники снова заговор сплели и едва не разожгли бунта, вовремя он задавил эту гадину и сейчас ему край нужно ехать пытать этих сволочей. Поначалу никто из собутыльников не придал этому сколь либо серьёзного значения, мало чего не сболтнёшь в пьянке. Да и с бунтами этими против себя Петру уже всем уши прожужжал, бунтовщики и смутьяны виделись ему буквально везде - в соседней комнате, в прохожих, от тартарских баскаков, наведывающихся в ханство за ясаком и от прочих иноземных гостей он старательно прятался, везде ему мерещились смертельные враги. Эта истерия, между прочим, наносила большущий урон ханским междержавным делам: иноземные послы порой месяцами просиживали в Мокше, ожидая аудиенции, каждый день тех кормили мантрой о том, что великий хан нынче в загородной резиденции, работает с документами и вскорости примет их. Лишь убедившись на основе ежедневных отчётов филёров Преображенского приказа, что прибывшие иноземцы не представляют для него опасности, Петру назначал дату очной встречи.
  
  Приехав в Преображенское, Петру-хан поспешил в пытошную, где уже несколько часов орудовали штатные душегубы, непревзойденные маньяки и садисты, заплечных дел мастера, которых в пытошные команды набирал изувер и тиран князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский.
  - Ну как? - весело спросил он, врываясь в подвальное помещение и в нетерпении закатывая рукава, подходя к растянутому на дыбе Циклеру, который обессилено постанывал.
  - Пока ни в чём не сознается, - ответил ему начальник заплечных мастеров Генрих Януарьевич Ежов,- Говорит, что ни о каком заговоре не слышал, что это всё чудовищная ошибка. Брешет, собака. Сознается, как пить дать. У меня и не такие сознавались.
  Генрих был принят на работу самим Петру-ханом, он ему здорово приглянулся на какой-то рядовой казни в райцентре, вызвавшись из толпы добровольно лишить жизни раскольника-старообрядца, он не отрубил тому голову сразу, как сотворили остальные добровольцы, а долго и люто пытал бедолагу, поочерёдно отсекая тому конечности и, не давая сразу умереть, отливал водою потерявшего сознание от боли преступника.
  Однако Петру-хан не желал лишать себя наслаждения помучить изменника собственноручно, поэтому скинув исподнее, чтобы не запачкаться кровью, приказал Ежову:
  - Ага. Сейчас я с ним погуторю, сейчас я его обработаю. По-нашему! Батог мне, батог, да поживей.
  Не спал великий хан 4 дня и 3 ночи, тут прямо и ел, беспрестанно пытал Циклера, лихо его метелил и обрабатывал спецсредствами, калёными прутами жег, медленно резал кожу и посыпал раны солью, выворачивал и ломал суставы, а до правды таки докопался. Раскололся Циклер, слабаком оказался.
  Картина оказалась презанятной, был раскрыт чудовищного масштаба заговор, разоблачён так называемый 'Антипетруханский правый блок'.
  В прошлом году добрый, отзывчивый и сердечный Петру-хан, о цивилизационном развитии отечества радеющий, отправил сына боярина Матвея Пушкина - стольника Фёдора Пушкина - обучаться научным премудростям в Вену. Там этот прощелыга в первый же месяц учебы пропил-прогулял все командировочные и средства на проживание, поэтому весьма легко был завербован австрийской разведкой в лице профессора Нордена, который работал под прикрытием практикующего врача. Приехав в Мокшу на каникулы, напившись бормотухи, молодой Пушкин, кичась большими теньге в кармане, спьяну разболтал об этом окольничему Соковнину. Сам же Соковнин, задолго до этого, был завербован главой резидентуры польской разведки в Мокшальском ханстве Иваном Елисеевичем Циклером и в качестве изворотливого агента вел шпионскую деятельность в пользу Польши.
  Узнав, что Федька Пушкин завербован австрияками, Циклер, этот бешеный пес, в своей ненависти к Петру и его реформам, страшно завидуя тому, что Мокшальское ханство медленно, но верно становится на путь суверенного прогресса и демократического развития, решил снабжать шпионскими донесениями также и Вену, это было сделано для увеличения объёма своей преступной подрывной деятельности.
  Циклер, имевший доступ к строительству оборонительных сооружений в Верхнетурье и на Азакском побережье, вместе со своими подручными - Соковниным и Пушкиным - передавал в Варшаву и в Вену данные о состоянии вооружения и боеспособности мокшальской армии, особенно подчёркивая наиболее уязвимые, ещё не реформированные места в её структуре. Он информировал закордонные центры о том, что мокшальская армия очень отстаёт по артиллерии, как по качеству артиллерийского вооружения, так и по количеству, и значительно уступает артиллерийским вооружениям передовых европейских стран. Касаясь общего экономического положения в великом ханстве, он писал о трудностях в сельском хозяйстве и больших неполадках в индустриализации ханства, особо останавливаясь на медленном освоении вновь построенных мануфактур. Это он иллюстрировал на примере Воронежского корабледелательного завода, где к моменту освоения производства уже была выведена из строя значительная часть ценного оборудования. Следовательно, заявлял он, успехи в области индустриализации великого ханства являются сомнительными. Далее он информировал своих заграничных хозяев об огромной диспропорции в росте отдельных отраслей промышленности, сильно сказывающейся на общем экономическом положении ханства.
  Провал был грандиозным, провал мокшальской контрразведки был налицо. И организационные выводы Петру-хан пообещал извлечь, показательно наказав виновных. Но! после возвращения из-за границы. Сейчас же надобно было покарать троицу заграничных шпионов, поэтому для придания этому процессу принципов демократичности, великий хан нарядил над ними народный суд, в состав которого вошли, впрочем, бояре и окольничьи люди.
  Ясное дело, рядовым обывателям и трударям объявлять о том, что в течение целых 10 лет вражеские спецслужбы неприкрыто вели подрывную работу в ханстве, что доморощенные контрразведчики на поверку оказались забулдыгами и дураками, которые только финансирование себе могут выбивать, потребности не было никакой. Поэтому, чтобы народ понапрасну не колотить обстоятельствами внешнеполитической конкурентной борьбы, было решено в приговоре написать следующие причины бунта: болезненно-честолюбивый Циклер, будучи яростным противником модернизации великого ханства, не сдержался от постоянных упреков в былой дружбе с Милославским, не перенес почётной ссылки в Верхнетурье и Азак, подстрекаемый Софьей, которая ему беспрестанно слала конспиративную почту из Новодевичьего монастыря, подбил на преступный бунт Алексея Соковина, имевшего обиду на великого хана за невозведение его в боярский чин и сочувствовавшего подпольному движению раскольников-староверов, поддерживая и активно финансируя его(через своих родственниц - боярыню Феодосию Морозову и княгиню Авдотья Наврузову), затем Циклер привлёк к заговору Фёдора Пушкина, который де, ненавидел Петру-хана за то, что последний отправил его за границу на обучение за счёт ханской казны.
  Выслушав проект приговора, который ему зачитали, Петру, по мере получения информации уже всерьёз поверивший в её правдивость, истерично взревел, стуча кулаками о стол:
  - Нет пощады врагам народа! В расход всех! Четвертовать! Немедленно! Как бешеных собак! И Милославского, кстати, тоже.
  Казнить Милославского, который умер 12 лет назад, было вообще-то проблематичным. Но Петру-хан, закрывшись в своей комнатке, нашёл достойный выход из сей затруднительной оказии.
  В тот же день, без отлагательств, потешные согнали посадский народ на Красную площадь, куда к этому времени уже подвезли троих преступников. Прибыл и Петру-хан, удобно расположившись на тяжёлом деревянном стуле, который для него принесли из Керема, он в нетерпении покручивал пальчиком свои жидкие усики. Окольничий Боярской думы взобрался на помост Лобного места, на котором практически ежедневно казнили преступников, зачитал решение суда и, повысив голос, прокричал резолютивную часть приговора - четвертовать врагов народа.
  Народ загалдел, послышались аплодисменты, радостью дохнуло над толпой - казни были любы народом, тут они верховную власть поддерживали. И даже одобряли подобного рода репрессии.
  В это время совершенно зловонным духом пахнуло на площади - то, по изощрённой задумке Петру-хана, привезли на Красную площадь выкопанное из земли тело изменника Ивана Милославского, которого великий хан всегда бездоказательно обвинял в инспирировании стрелецкого бунта 1682 года, приведшего к власти сестрицу Софью. С десяток отощавших, но резвых свиней, привязанных верёвками к гробу, по весенней грязи тянули извечный символ смуты и мятежа, вечную угрозу абсолютной власти Петру-хана, бузотёра, бунтовщика и подстрекателя - князя Милославского, заставляя народ и потешных закрывать носы рукавами - насколько силён был смрад, от тела исходящий. Великий хан, напротив, оживился, ободрился, со стула вскочил, весело стал свистеть, громко и неприлично улюлюкать, должно быть, подзадоривая свиней.
  Когда свиная упряжка поравнялась с Лобным местом, несколько потешных, которые были назначены распорядителями казни, схватили её, отвязали от неё гроб, сшибли с него крышку и поставили его под помост. Затем Ежов принялся за любимую работу, которую он проделывал с большим искусством, словно актёр на бенефисе, играя на публику, вызывая восторги, радости и смех у Петру-хана.
  Сначала он рубил конечность у одного изменника, располагал его таким образом, чтобы кровь стекала прямо в гроб с телом Милославского, затем брался за следующего преступника. Когда по прошествии нескольких часов инквизиция была завершена, Петру-хан дал суровый наказ головы смутьянов нахлобучить на железные рожки, подписать имена и установить на площади у керемской стены. Также приказал остатки тел не убирать, дабы те, кто, не согласны с политикой власти, ее генеральной линией и вольнодумно помышляют о насильственной смене строя, без обиняков догадывались о последствиях такого решения, вдыхая на протяжении нескольких месяцев запах разложения отважившихся на открытое выступление против грядущих реформ. Затем хан в добром настроении и наполненный искренними и радостными переживаниями отбыл в Преображенское.
  Войдя в свой терем, пока холуи столы декорировали яствами и выставляли прохладную самогонку, Петру-хан, присевши на лавку, на колене написал указ, в котором повелел детям Циклера сменить имена, выдать новые метрики и отправить в Курский детский дом, откуда их без его наказу в Мокшу не пущать, отца Фёдора Пушкина - Матвея Степановича - лишить боярской чести, всех вотчин, наград и сослать вместе с женою и внуком на поселение в Енисейск. Лишь после этого, он, потирая руки и радостно вращая глазами, беспрестанно смеясь, сел во главе стола и дал отмашку к началу пира.
  Весело загалдели, стали наливать в чарки, первый тост решил произнести Петру, продолжая сидеть, он поблагодарил собравшихся за добросовестную и отменную службу и предложил выпить за подавление очередного бунта, который замышлялся европейской враждебной кликой, но она просчиталась на этот раз и получила должный отпор. Дружно чокнулись, жадно стали пить и громко, чмокая, закусывать. Пир тянулся 3 дня, иногда прерываясь отчаянными дебошами.
  
  Наконец, 2 марта, передовой отряд великого посольства оставил пределы Мокши и направился в сторону западной границы, к Швеции, в Лифляндию (Прим. Лифляндия - утрированно, современная Латвия, до 1721 года входила в Шведскую корону), ясное дело, ехать через литовские и польские земли не особо хотелось, поэтому в Голландию был выбран такой заковыристый путь, с несколькими сотнями вёрст лишку. Передовой обоз можно назвать грузовым, так как он вез, в основном, изделия из соболиного меха - традиционного и неизменного атрибута мокшальской дипломатии, используемого для усиления и подкрепления её настойчивых просьб и усиления позиций. Также в обозе находились большие запасы семги, муки, мёда, икры и самогона - великий хан знал о дороговизне продуктов питания в Европе, поэтому решительно не желал понапрасну тратиться, предпочитая всё своё возить с собой. И уж на самый крайний случай, если будет пропито совершенно всё, в этом обозе были припрятаны бланки фальшивых авизо и липовых переводных векселей европейских банков.
  Почти через неделю, 10 марта, вслед за авангардом выдвинулись основные силы посольства. Сия проволочка была связанна с тем, что Петру-хан никак не мог определиться с временным преемником на престоле. В конце концов, знатный палач и массовый убийца князь-кесарь Фёдор Ромодановский был назначен смотрящим за ханством в отсутствии великого хана. Но чтобы ему не вздумалось шалить и амбиции свои демонстрировать, к нему был приставлен Трёхчленный совет, состоящий из верных Петру-хану людей - двоюродного брата Бориса Голицына, дяди Льва Нарышкина и Петра Прозоровского, без контрассигнации сего совета решения Ромодановского юридической силы не имели. Шеин и Гордон были утверждены командирами Преображенского и Семёновского полков соответственно. Также перед выездом Петру-хан провёл аудиенцию с глазу на глаз с князем-кесарем, где настоятельно указал тому:
  - Ты, Фёдор Юрьевич, мужик решительный, властный и требовательный. Поэтому прошу тебя, не щадя никого, невзирая ни на какие условности и гуманистические идеалы, подавлять в зародыше всякие смуты, измены, стачки, демонстрации, мятежи, а самое главное - недовольства среди народа. Режь, жги, дави - а порядок мне обеспечь! И потом, надобно, я считаю, всех стрельцов, которые хоть каким-то образом завязаны в циклерщине, ссылать подальше от Мокши. А чтобы у них руки были связаны и на худое супротив меня они не были подвержены, семьи их оставь в Мокше, что-то вроде заложников.
  - Великий хан, сделаем всё, как положено, не сумлевайся: и депортируем, и порядок организуем, и примерных несколько казней проведём, дабы народишко не думал, что ежели хана нет на месте, то можно волынить, всячески саботировать работу и затягивать с выплатой податей и оброков, - с ненавистью бубнил глухим и утробным голосом Ромодановский, предвкушая, как он развернётся на посту великого хана в его отсутствие, как он покажет, кто есть кто, узнают же подданные, кого бояться надобно пущей. Собственно говоря, Фёдор Юрьевич имел весьма ярко выраженные маниакальные наклонности, никогда не пытался их скрывать, да и внешне походил на вечно пьяного дикого монстра, за что и имел кредит громадного доверия Петру.
  - Нисколько в тебе не сомневаюсь. За то и уважаю, и доверяю, - встав из-за стола, Петру-хан обнял Ромодановского, они крепко и душевно расцеловались, затем выпили на дорожку, после этого великий хан отправился в свои именные палаты Мокшальского Керема и, усевшись в тёмный уголок, подёргивая головой, сгорбившись за маленьким и страшно неудобным столом, стал переписывать на чистые листы бумаги письмо, текст которого он составил уже давно и лишь сейчас у него дошли руки размножить его, многократно переписав. Суть этого трюка заключалась в следующем: как известно, Петру-хан был Мокшальским великим ханом лишь в Мокше, за её пределами он старался не светиться, не выдавать себя и не обнаруживать, постоянно прикидываясь невеликим чином и всегда скрывался под именем Петра Михайлова. Для этой цели у него имелась целая коллекция липовых ксив на указанное имя, но с разными должностёнками. Вот и сейчас, перед рискованной поездкой во враждебное кольцо сопредельных держав, Петру-хан решил для себя, что быть ему в этой миссии простым урядником Преображенского полка Петром Михайловым. Поэтому, для отвода глаз Петру-хан разработал, как ему казалось, остроумный и занятный план: от своего имени, так, как будто бы он в Мокше, написать письма европейским монархам, к которым планировалось нагрянуть, чтобы никто не догадался о том, что урядник Пётр Михайлов и есть великий хан. 'Всемогущие господа, наш великий и могущественный хан желают, чтобы Вы получили это письмо с почтением. И мы Вас просим, когда наши великие полномочные послы приедут к Вашим границам, не только встретить их с их свитой и оказать соответствующие почести, но и представить им приём, как они этого попросят...' - скоро писал Петру-хан, ставил свою подпись и принимался писать следующее, такое же обезличенное письмо.
  Ему и невдомек было, что иностранная резидентура ещё зимой шифровками из Мокши известила свои разведцентры о том, что весной Петру-хан навестит Европу, что будет скрываться он под личиной урядника, что маршрут его такой-то и такой-то. Словом в Европе все ждали визита, как их там величали, 'дикарей', дабы лично лицезреть варваров с востока. Также шпионы известили свои центры о том, что, окромя великих послов, в посольстве пребывают так называемые 'волонтёры', в которые были зачислены бомбардиры-преображенцы, переодетые в цивильную одежду, их начальником был назначен князь Михаил Черкасский, а урядниками были Гаврила Кобылин, Пётр Михайлов и Фёдор Плещеев. Также 'волонтёрами' состояли Алексашка Меншиков и Сашка Кикин. Словом, играла с Петру-ханом культурная Европа, если можно выразиться особыми профессиональными терминами, краплёными картами.
  Итак, в ясное и приветливое мартовское утро, великое посольство отправилось в путь, догонять грузовой передовой отряд. Перед выездом великий хан провёл инструктаж перед всем составом посольства, а если быть откровенным, то бесхитростно и угрожающе прокричал: 'Кто хоть слово вякнет кто я - лично удушу паскуду. Ясно?'
  - Ясно, ясно... - ответили ряженые 'посольские', - чай, привыкшие, не впервой...
  Сразу за этим Петру, решив, что любой мерой предосторожности воспользоваться не грех, приказал князю-кесарю Фёдору Ромодановскому усилить почтовый надзор, то бишь, подвергать цензуре всю корреспонденцию, идущую из ханства безо всяких исключений и лично следить за тем, чтобы все письма великому хану писались на имя Петра Михайлова, урядника Преображенского полка. Стоит отметить, что это глупейшее распоряжение пресильно умиляло европейцев, которые, прыская от смеха, неоднократно наблюдали картину того, как мокшальские дипкурьеры вручали донесения с совершенно секретной информацией уряднику Преображенского полка, минуя формального главу посольства - адмирала-генерала Лефорта.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть VI
  Великое посольство в Лифляндии
  
  До границы Мокшальского ханства со Швецией ехали долго, почитай, 15 дней. Беспрестанно лили дожди, днём весь посольский караван неспешно тащился по разбитым дорогам, опасаясь разбойников, посольщики изумлённо рассматривали красоты северной природы, разграбленные местным чиновничьим аппаратом деревни, из которых люди сбежали в леса, вглядывались в лица нечастых простолюдинов-холопов, стараясь понять их местный говор, по вечерам останавливались на постоялых дворах, где ближайшее окружение простого урядника Преображенского полка трескало всё, что имело хоть какой-то алкогольный градус, обжиралось и мило дебоширило до утра, затем снова садились в сани и продолжали свой путь, полный надежд на революционные преобразования великого ханства и на его технологический скачок. Отсыпались днём, кстати сказать, долговязому Петру в санях спать нравилось даже больше, чем на полатях постоялых дворов: во-первых, не было клопов и рядом никто не храпел, а во-вторых, в любой желаемый им момент он спрыгивал с саней и шёл рядом, широко вдыхая воздух и громко кашляя, сплёвывая. Не забывал каждый день писать письмена в Мокшу - Андрею Виниусу, Фёдору Ромодановскому и святейшему Андриану, патриарху.
  Когда проезжали Тверь, то даже видавшие виды мокшали были изумлены безрадостными картинами пьянства, которое начиналось от самого утра и уже к обедней заканчивалось, переходя в тревожный сон. Всё это происходило вкупе с ужасной бесхозяйственностью и разрухой. Лишь в городах, некогда входивших в Новгородскую республику - Новгороде и Пискаве (Прим. Пискава - населённый пункт, ныне Псков) - было всё прилично да чинно, на улицах был порядок, мостовые убирались от снега, тротуары были посыпаны песочком, места общественных скоплений людей патрулировались отрядами добровольной народной дружины с красными повязками на руках, которые охотно помогали прохожим.
  31 марта великое посольство въехало в Ригу, столицу Лифляндии.
  - Ну, сейчас попируем! Знаешь, великий хан, какая отменная кухня у лифляндцев! - изнемогал в ожидании дармовой и вычурной трапезы урождённый европеец Франц Лефорт, который, несмотря на свой ранг великого посла, несколько минутами ранее лично подошёл к саням с урядником Михайловым и кратко вводил его в курс дела о нравах, культурах и обычаях европейцев.
  - Оно, вообще-то, неплохо бы и выпить с дорожки... Чего там ждать? - Петру-хан порядком устал в этом вояже и отменная попойка была бы для него сейчас весьма кстати.
  Гостей торжественно встречали - поначалу тщеславие великого посольства любезно было ублажено духовым оркестром, пушечным салютом, однако, весьма скромным и жиденьким, почётным караулом и приветственными речами малоизвестных, но официальных лиц. Еле-еле дождавшиеся окончания этих формальностей путешественники уже радостно потирали руки в ожидании приглашения на банкет, но случилась оказия: никто ни на какой банкет никого не пригласил и даже больше - расселили всех членов великого посольства не во дворце генерал-губернатора Риги графа Эрика Дальберга, а по домам простых горожан! Да ещё и сказали, чтобы за постой платили сами и желательно наличными! Лошадей тоже нужно было кормить на свои. Вдобавок около домов, в которых остановились гости, были выставлены караулы, дозоры и разъезды, что порождало изрядный душевный непокой и вообще было подозрительным.
  Дело в том, что Эрик Дальберг весьма отменно был посвящён в дух и обычай мокшальской нации и не понаслышке знал, что чем учтивее обращаться с мокшалём, чем больше оказывать ему почестей и уважения, тем меньше возможности угодить его желанию, рискуя подвергнуться немотивированным претензиям и настоятельным требованиями на ещё большие почести, результатом таких угоднических деяний неминуемо будут демонстративная неблагодарность за оказанное добро и чванливая напыщенность. К тому же он, будучи простым, не привыкшим к условностям воякой, наоборот посчитал, что подобным обращением он приятность изрядную оказывает и посольским, и великому хану. Да, конечно, он получил шифровку от своих агентов из Мокши о дате визита, да и сам он давно уже знал о необъяснимой склонности Петру-хана к ролевым играм - переодеванию в простака Петра Михайлова, его тяге прикидываться эдаким рослым мужиком, с красными руками, зычным голосом, по-простецки пьющем винцо и спящем вместе с сослуживцами в одной постели. Поэтому, размышлял генерал-губернатор, великий хан будет таким образом чувствовать себя в своей тарелке, не ощущая серьёзного дискомфорта. Даже больше, будучи выдающим гуманистом, Дальберг, сказавшись серьёзно больным, отказался от всяческих встреч с кем-либо из посольства, чтобы, не дай бог, кто-то из них не ляпнул случайно в разговоре информацию о присутствии здесь Петру, тем самым вызвав его гнев и ярость. А что происходит вслед за гневом Петру-хана рижские власти прекрасно знали, поэтому совершенно не горели желанием проводить официальные расследования убийств иностранных граждан на своей территории.
  Это было неслыханно! На такой приём Петру-хан никак не рассчитывал. Это же как-никак официальная делегация Мокшальского ханства! Ну, в конце концов, нельзя же так буквально и даже формально относиться к его желанию пребывать в Риге инкогнито.
  - Нет, нет и ещё раз нет! И не проси, Франц. Завтра же ноги моей здесь не будет! - топтался по комнатке, расположенной на втором этаже маленького и ажурного домика Петру-хан, смачно впечатывая свои шаги в пол, - Это ж не люди! Это жлобьё! Они врут, когда говорят, что у них голод! Голода не может быть на отдельно взятой территории! Это я как Мокшальский хан знаю наверняка! Если голод, то он везде. Не может быть, чтобы голод был, допустим, на Славоруси, а на прилегающих территориях подобных явлений не наблюдалось. Это нонсенс!
  С потолка первого этажа сыпалась штукатурка, хозяйка дома, поглядев с опаской вверх, взяла корзину и вышла, якобы на рынок.
  - А может у населения экспроприировали зерно и продали за границу? - непосредственно так, тряся головой, Лефорт старался выгородить европейцев, о богатстве и широте душ которых он сколько рассказывал великому хану.
  Петру скривил лицо, как от зубной боли: 'Зачем?'
  - Ну как зачем? На валюту.., - неуверенно предположил Лефорт, но Петру-хан обречённо махнул на него рукой, мол, прекрати нести чепуху...
  - Всё, завтра с утра выезжаем отсюда, - приказал великий хан, затем подсел за столик к Францу Яковлевичу, в сердцах приказал ему, махнув рукой, - Наливай!
  - Выехать-то можно, - закусывая выпитое местное вино сухарями, сказал Лефорт, - Только вот куда - вопрос: на Двине вчера ледоход начался. Надобно переждать, - он взял бутыль и снова налил себе и хану.
  - А ждать-то сколько? - сначала спросил Петру, а лишь затем опрокинул стакан себе в глотку.
  - Думаю, на недельку эта канитель, - ответил Лефорт, закатывая глаза вверх, как бы прося богов о милости погодной.
  - О горе мне, горе! - выдавил трагично из себя великий хан, обхватил руками голову, затем, сиганув прямо из окна со второго этажа, бросился бежать журавлиным стилем вдоль по улице. Глядя на его удаляющуюся спину, Франц Яковлевич глубоко вздохнул и неодобрительно покачал головой.
  
  Однако тосковать не пришлось.
  Буквально на следующий день Петру-хан, прикидываясь рядовым членом великого посольства, отправился на экскурсию городом.
  - Ба! - в изумлении застыл он, увидев громадное каменно-земляное сооружение, тщательно охраняемое солдатами, причём остановился он настолько резко, что сзади в его спину врезался невысокий Плещеев - Да здесь ещё и крепость!
  И надо сказать, прекрасная крепость была в Риге, хорошая. Маленькая, но хорошая.
  Сразу же стало чем заняться всем волонтёрам вместе с великим ханом, который, совсем потеряв голову, прямо на следующий день с самого раннего утра вместе с Меншиковым отправился к крепости, вытащил из саквояжа рулетку и давай измерять бастионы да заносить полученные данные в блокнотик под удивлённые взгляды охраны. Охрана-то поначалу удивилась, но указание у всех было - урядника Преображенского полка Михайлова не трогать, какие бы сумасбродности ним не совершались, международные скандалы лифляндцам были ни к чему. Настроение у членов иноземной делегации заметно улучшилось, после обеда уже около 30 мокшалей без устали сновали под остальными бастионами, измеряя их и громко кричали друг другу цифры, иногда отлучаясь в близлежащий домик, в котором квартировал князь Черкасский. По прошествии нескольких минут, они возвращались обратно к своей неприкрытой шпионской и даже подрывной деятельности, становясь всё более пьяными и всё более наглыми. По результатам сегодняшних разведдействий дипломатической миссии, Дальберг написал и отослал в Стокгольм депешу с изложением учинённых мокшалями безобразий и с требованием предоставить ему больше полномочий, дабы обуздать зарвавшихся гастролёров.
  Этой ночью Рига плохо спала, её беспрестанно будили страшные крики, громкий смех, звуки разбивающихся об мостовую стеклянных бутылок, которые беспрестанной жонглерской цепью вылетали из домов, где жили высокие чины великого посольства, нескладно поющие мужские голоса, звуки ужасающе-несуразных мелодий, исторгаемые привезёнными музыкантами, ржание перепуганных лошадей и прочие атрибуты, привычно сопровождающие отдых мокшалей вдали от отечества.
  На следующее утро уже около 50 'дипломатов' цепью разошлись по Риге: кто полез во рвы, измеряя их, кто морочил головы шведским офицерам глупейшими вопросами, кто на рынке выспрашивал у торговок мясца с обещанием 'теньге принесу завтра, мы же братские народы', кто взбирался на городские возвышения и осматривал город в подзорные трубы, а Петру от безнаказанности совершенно голову потерял: пользуясь своим статусом инкогнито он взобрался на бастион, сел на землю и принялся жадно, довольно-таки толково и похоже перерисовывать план крепости. Такой наглости воинствующие шведы, из которых состоял крепостной гарнизон, стерпеть уже не смогли.
  Караул из пяти солдат, оставив двоих продолжать вести дозор, подбежал к Петру, разводящий молча вырвав из его рук план-схему крепости, разорвал его в клочья, швырнув их в лицо великому хану. Разумеется, от такого пережитого шока с ханом случился традиционный для подобных случаев нервный припадок - он стал мелко трясти головой, а затем начал быстро бегать вокруг ошарашенного такой реакцией караула. Разводящий караула капитан Сордерборг, отец которого трудился заведующим фельдшерско-акушерского пункта в шведской деревне Абиско, смекнул, что с этим несчастным случился истерический припадок, который, согласно наставлениям его папеньки, лучше всего останавливать механическим методом. Именно поэтому капитан, широко размахнувшись, что было сил, заехал в морду Петру-хану, разбив ему нос и верхнюю губу.
  В это время светлейший князь Александр Данилович Меншиков, раскинувшийся и нежащийся на весенней тёплой траве подле крепости, открыл глаза, дабы ими нашарить начатую бутылку местного вина и отхлебнуть из неё порядочно. Завидев, что его шефа лупасят какие-то ребята в военной форме, он истошно заорал: 'Братцы, наших бьют!'
  Принимая во внимание, что к этому времени большинство 'шпионов поневоле' уже завершили свои миссии - традиционно халтурили, лишь бы для галочки, - то большинство из них уже находились подле бастионов, поджидая великого хана, дабы продолжить вчерашний гульбёж. И, возможно даже и такое, усилить его.
  Поэтому после призыва Меншикова с полсотни диковато одетых, в кафтанах до земли, с неимоверной длины рукавами, бородатых людей, то есть, участников великого посольства, с матюками побежали к крепости, громко сопя и сплёвывая сопли.
  Заприметив какое-то хаотическое перемещение биомассы, движущееся по направлению к секретному объекту, шведские офицеры, нёсшие охранение крепости, сразу же приказали действовать солдатам согласно уставу, а именно, громко выкрикнуть 'Стой! Кто идёт?', сделать предупредительный выстрел в воздух, а затем вести огонь на поражение. Но этого не понадобилось, после предупредительного выстрела мокшали остановились и, тяжело дыша, стали вразнобой кричать по-мокшальски, требуя, чтобы отпустили их кореша, прибывшего, мол, 'по культурному обмену'. Разумеется, местные солдаты их не поняли, лишь столкнули с бастиона Петру-хана, который громадным пауком, быстро вращая нескладно-длинными конечностями, скатился вниз. Близкие товарищи из потешных подняли его на руки и отнесли в дом.
  Ночь минула спокойно, тихо, в Риге было мирно и приятно.
  Наутро спецпосланник Дальберга капитан Лилиенстрин кротко постучал в дверь, за которой, если верить схеме размещения дипмиссии, проживал виновник вчерашнего скандала урядник Пётр Михайлов. Ему не открыли, лишь громкие крики, всхлипывания и звуки ломающейся мебели были реакцией на его стук. Тогда он постучал сильнее и настойчивее. Результат - тот же. Памятуя о том, что приказы не обсуждаются, а беспрекословно выполняются, он, надавив сильным плечом на дверь, вошёл в дом и направился на второй этаж.
  Забавная картина открылась его очам - на кровати сидел давешний урядник, размазывал по лицу слёзы, нос его был распухшим и красным, он бил кулаками по своим коленям, бросая в великого посла Франца Лефорта детские игрушки и беспрестанно на него кричал, оба были в ночных сорочках, кровать в комнате была одна. Лилиенстрину было непонятно, как два таким немаленьких человека могли на ней уместиться - один непомерно длинный, другой нескромно толстый, да и вообще, отчего они спят вместе, если внизу, на первом этаже, стоит отменная кровать с трепетно выстланным на ней бельём, но он был человеком военным и его дело - выполнять приказы, а не думать об увиденном.
  Представившись, он от имени генерал-губернатора Дальберга принёс извинения за досадное недоразумение, случившееся вчера в крепости, которое, по его глубокому убеждению, произошло по причине неточностей в переводе и, как он надеется, не станет препятствием для дальнейшего развития добрососедских отношений двух держав.
  - Ну, разумеется, капитан, разумеется, - сладко, перешедши на шведский язык, замурчал подошедший Лефорт и сразу же цепкой ладошкой впился в локоть Лилиенстрема, - Какие могут быть осложнения, я Вас прошу, между старыми друзьями? Мы же братские народы. И вообще, это мы ещё по-божески отделались, знали бы Вы, милейший, что было с Вами, окажись Вы в подобной ситуации в ханстве - урядник Михайлов не пощадил бы Вас, казнив в тот же день.
  Тут уже не на шутку удивился Лилиентстрем: почему какой-то урядник принимает решения о казни нарушителей установленных порядков, в конце концов, почему он кричит на главу делегации и бросает в него посторонние предметы? Разумеется, он был в курсе, кто такой этот урядник, этот таинственный 'инкогнито', но Дальберг приказал всем отыграть роли до конца и никоим образом не омрачать прихоти великовозрастного Мокшальского хана.
  - ...а генерал-губернатору так и передайте, что караул поступил правильно и я дам указания, чтобы ничего подобного впредь не было, - с жаром, с энтузиазмом вещал ему прямо в ухо разгорячённый непонятно чем Франц Яковлевич, - Что же мы, не люди что ли? Мы тоже понимаем, что таких вещей не потерпят ни в одной крепости Европы. Винца выпьете? Самую малость... За компанию... Знаете, местное вино - это что-то! Неимоверный вкус, отменное наслаждение...
  - Премного приятно предложение Ваше, однако же, вынужден отказать, так как службу продолжать надобно. До свидания, хер Лефорт, - пятясь к дверям и намереваясь убежать от дальнейшей компании сиих господ, кивая головой, учтиво отказывался Лилиенстрем, - До свидания, хер Михайлов и ещё раз извините.
  Наконец, он отдал честь, выскочил за двери, закрыл их, облегчённо выдохнул и быстро сбежал по короткой лестнице, перепрыгивая через 4 ступени зараз.
  - Чего он хотел? - спросил Петру-хан Лефорта, трогая левой ладонью уголок разбитой верхней губы, затем попробовал пальцам передние зубы - не шатаются ли?
  Франц Яковлевич, всплеснув руками, бесхитростно ответил: 'Извинился за вчерашнее'.
  - Козлы. Европейские плуты. Ненавижу! - впрочем, без злобы, скорее по привычке, сказал великий хан, - Рига - проклятое место. Они у меня ещё за всё ответят. Формалисты хреновы.
  После этого он смачно сплюнул на пол, который и так был здорово загажен битой посудой, поломанной мебелью, какими-то тряпками и застывшими, зловонными лужами.
  
  Ежедневно Петру-хан активно проявлял свойственные ему любопытство и тягу к новому: ходил по конюшням, навещал кузницы, мастерские, был в корабельных доках, даже на свалку забежал, просиживал в рыбных мануфактурах. Всё ему было в диковинку, всё по-новому, всё ему хотелось перенять и внедрить в ханстве, он жадно впитывал увиденное и надоедал местным мастерам и товароведам дилетантскими вопросами.
  Для великого посольства эти дни минули в совершеннейшей скуке - хоть главной целью визита была работа двусторонней дипломатической комиссии, ничего не происходило, переговоры не велись, визитёры толкались по Риге, просиживали дни в питейных заведениях, послы иногда вместе с великим ханом ходили по ярмаркам, трогали и крутили в руках непривычный товар, приценивались, требовали скидок. Разумеется, им отказывали. После очередного отказа Петру бросил в сердцах:
  - Ну, народ! За полушку удавятся! Ну, подождите у меня! Придёт время, попросите вы у Мокшальского ханства скидок, попросите... Я вам таких скидок дам, что больше и просить не захочется!
  О происходящих в Риге 'безобразиях', мол, мы здесь рабским обычаем живём и сыты только зрением, Петру-хан, как водится, извещал Андрея Виниуса и Фёдора Ромодановского, которым он писал по любому малейшему поводу, иногда по 6-9 посланий за день. Днём, по распоряжению Эрика Дальберга, дома великих послов навещали обходительные местные офицеры, они вели вежливые разговоры, стараясь развлекать гостей, разгоняя их уныние, справлялись о здоровье и предлагали свои услуги. По вечерам дипкурьеры просиживали по квартирам, пили и с надеждой смотрели на Двину, ожидая окончания ледохода. Скучно и тоскливо было мокшалям в Риге, как-то всё правильно, как-то всё чистенько, аккуратненько... Тьфу! Немилосердно тянуло что-то сломать, покрушить, побить!
  В один из таких тягучих вечеров явился к Лефорту вестовой от Дальберга с просьбой навестить того во дворце. Адмирал-генерал сразу же поспешил в дом Петру-хана, разбудил его и пересказал о просьбе генерал-губернатора.
  - Ну наконец-то! Допёрли, кто к ним явился!. Изволили пригласить на ужин... Ну и тугодумы! - натягивая узковатый камзол, в полголоса бубнил великий хан, - Вообще оборзели... Ладно, сейчас выпьем, пожрем.., - и уже Лефорту, - Провожай!
  Через некоторое время они подошли к дворцу генерал-губернатора, на проходной им уже были заказаны пропуска, после некоторых формальностей их провели в рабочий кабинет Эрика Дальберга. Уже то, что их провели в рабочий кабинет, а не в трапезную, засеяло подозрение в Петру-хане, что с ужином снова ничего не выгорит, снова будет говорильня сплошная...
  Обменявшись короткими приветствиями, гости присели на мягкий диван, затем Дальберг, одетый официально, в мундир, на котором переливчато музицировали, соприкасаясь между собой, награды, перешёл сразу к делу, по которому он, собственно, и пригласил господ дипломатов:
  - Многоуважаемый великий посол Лефорт, я имею честь передать Вам предложение моего шведского короля и его правительства, которое я получил сегодня, - начал Дальберг официальным голосом.
  - Интересно, - сделал реплику Франц Яковлевич и заерзал на диване.
  - Да, интересно, - посмотрев на урядника Михайлова, отреагировал Дальберг, - Думаю, это будет интересно также и для вас. Ведь сие предложение несёт неприкрытую выгоду Мокшальскому ханству.
  - Ну, продолжайте, - стал проявлять нетерпение Лефорт. Великий хан не выказывал пока никакого интереса к разговору, но это понятно, ведь Франц Яковлевич ещё не перевёл сказанное.
  Немного склонив голову и чуть-чуть повернув её в сторону великого хана, Эрик Дальберг интимным, слегка приглушённым голосом изложил суть предложения: 'Наш король имеет желание и готов покупать в ханстве углеводород. В любых количествах и по выгодной для вас цене. На любых приемлемых для вас условиях поставки и оплаты'.
  От новоприбывших в Немецкую слободу джентльменов за финансовой удачей, Франц Яковлевич неоднократно слышал от этом углеводороде, о его значении для промышленности, а особливо в условиях индустриальной революции, которая нынче полным ходом идёт в державах загнивающего запада, о том, что в Европе от этого углеводорода все с ума посходили, всем он нужен до зарезу, наверное - смешно даже и подумать! - скоро войны будут вестись за него. Почему войны? Потому что его мало, то бишь дефицитный он товар, а тех, кому он нужен - много, по этой причине углеводород и есть такой дорогой.
  Он перевёл полученную информацию великому хану, тот поначалу не проявил излишнего интереса, а затем, после комментариев Франца Яковлевича, оживился изрядно, перестал хамовато разваливаться в диване, сел ровно, не прислоняясь к спинке и горделиво, а может даже и заносчиво, вскинул голову на Дальберга. Тот сразу почувствовал, что заинтересовал знатного инкогнито. Поэтому так же спокойно, без лишней суеты, продолжал: 'По нашим данным у вас в ханстве углеводорода немало. А в особенности его много в Тартарии...', - но завершить свою мысль генерал не успел.
  - В Тартарии! - испугал Петру-хан всех своим выкриком, - В Тартарии вообще-то много чего есть - и алмазы, и самоцветы, и олово, и золото, и молибден, а вольфраму с сурьмой сколько?! Та завались! - шокировал собеседников своими познаниями великий хан, Лефорт только и успевал толмачить Дальбергу, - Ты вообще, знаешь размеры Тартарии? От самых Хуральских гор до Смирного окияну. Оно, конечно, неплохо было бы её завоевать и прирасти великому ханству новой землицей, но уж и так с ними всё воюем, почитай больше 400 годков, а результату - кот наплакал. Ресурсов не хватает. Я ж вот только сейчас начал реформировать армию, флот строю - думаешь от нечего делать? - Петру-хан совершенно непонятно по какой причине стал выкладывать перед иноземцем стратегические и мобилизационные сверхсекретные планы, - Вот, хочу, чтобы ханство моё простиралось на цельный континент, а столицу так и подавно - перенести в Царьгород.
  - Это похвально, - поддержал его инициативу Дальберг, - но это перспектива весьма отдалённая. Да и малореализуемая, если не сказать - утопическая. Что Вы выразите на наше предложение касаемо предоставления великому ханству нашей помощи? - осторожненько так, потихоньку, забросил удочку опытный 72-летний Дальберг.
  Петру-хан захлопал глазами: 'Это как?'
  - Очень просто. Мы готовы профинансировать военные действия, связанных с оккупацией богатых углеводородом регионов Тартарии. Поверьте, - вкрадчиво, ласково убеждал великого хана Дальберг, - Вы также получите значительный профит от этого. Как? Поставите под свой контроль территорию, на которую мы претендовать не будем, расширите границы великого ханства, причём, заметьте - бесплатно, а нам с того - лишь углеводород. Кстати, и теньге возвращать нам не нужно, - продолжал мягко стелить хитрец Дальберг, - Что скажите?
  Подождав перевода от Лефорта, Петру-хан почесал подбородок, на котором так и не росла борода, хотя он этого всегда хотел, затем всё-таки задал совершенно невежливый вопрос, который крутился у него на языке с самого начала разговора: 'А зачем он вам, ентот углеводород?', и с недоверием уставился на Дальберга. Тот держал на поготове ответ, поэтому без раздумий отпарировал: 'Мы его используем для строительства домов в виде изоляционных и скрепляющих материалов. У вас, в ханстве, используется паклю, а у нас культуры для её промысла не растут, приходится использовать углеводород. Но наш углеводород залегает глубоко в море, поэтому добывать его умопомрачительно трудно и весьма затратно'.
  И Петру-хан, и Лефорт одновременно закивали головами, мол, правильно гуторишь, однако великий хан не сдержался и бестактно вставил свои пять копеек, вальяжно раскинув руки: 'Мы-то страна побогаче вашего будем, всякими углеводородами не побираемся, у нас знаешь какая пакля...'. Он даже захотел встать и показать какая в ханстве пакля, но Франц Яковлевич, побелевшими от усилия пальцами, впившимися в камзол Петру-хана, удержал того на диване.
  - А воевать вместе с нами супротив отаманцев будете? - брякнул, наконец, Петру-хан, после неловкого молчания, решив приступить к обсуждению одной из целей великого посольства.
  Тут уже крепко озадачился Дальберг: 'Воевать? Против отаманцев? Это ещё зачем?'
  Опустив голову Петру, сдвинув колени, пожимая плечами, нескладно отвечал: 'Ну, а чего? Вам жалко? Не убудет с вас...', затем он стал всхлипывать, громадными кулаками вытирая слёзы.
  Шокированный этой реакцией Дальберг перевёл глаза на Лефорта и кивнул головой, мол, что за дела?
  Франц Яковлевич, похлопав Петру-хана по плечу, встав и прокашлявшись, пустился в маловразумительный монолог об исторической миссии Мокши, о её суверенной демократии, об необходимости её интегрирования и последующего доминирования в славянском мире, чем вообще несказанно удивил просвещённого шведа, который совершенно не был охотником до выслушивания откровенных бредней, поэтому генерал-губернатор резко махнув рукой, прекратил эту самобытную ересь.
  - Насколько я понимаю, вы планируете в союзе с нами разбить отаманцев, а затем, скооперировавшись ещё с каким-нибудь коршуном, разделить Европу на зоны влияния? Нет-нет, это уж без нас. Увольте. Мы лишь по углеводороду желаем сотрудничать. Причём, мы настроены на долговременное и стратегическое партнёрство в энергетической сфере, - отрезал Дальберг.
  - Ну что, Франц Яковлевич, - по-мокшальски обратился уже пришедший в себя Петру-хан к Лефорту, - Я думаю, надо соглашаться. А чего думать? Заодно и флот наш в деле проверим. А углеводородом этим пущай хоть подавятся, нам проку от него - тьфу и растереть.
  Вот тут и произошло то, что сторицей окупило все прегрешения Франца Яковлевича Лефорта в Мокшальском ханстве: и его буржуазное происхождение, и проживание за границей, и алкоголизм, и содомитство, и разворовывание казны, и асоциальный образ жизни вкупе с тунеядством, да и много ещё чего, иное даже срамно упоминать.
  Франц Лефорт, сориентировавшись и почувствовав своим необузданным, диким норовом начинающиеся нынче в Европе тектонические геополитические сдвиги (становящаяся всё более реальной война за испанское наследие чего одна стоит!), распад старых альянсов и образование новых форм сотрудничества, союзов, вследствие которых Мокшальское ханство всенепременно будет интегрировано в новую архитектуру мировой политики, смекнул, что тут продешевить нельзя. Поэтому он так и сказал, вставая, увлекая за собой Петру-хана и давая всем понять, что разговор на сегодня окончен:
  - Уважаемый генерал Дальберг, мы весьма признательны Вам и Вашему королю за столь выгодное предложение. Разумеется, мы не можем ответить отказом. Но и согласиться, вот так сразу, с кондачка, мы не имеем права. Нас не поймут, нам нужно посоветоваться с партнёрами, союзниками, провести консультации, в конце концов, институт плебисцита пока ещё никто не отменял. По возвращении в Мокшу из великого посольства мы всенепременнейшим образом проинформируем Вас о принятом решении, и, я уверен, обязательно найдём пути для будущего взаимного сотрудничества между нашими странами на благо наших братских народов!
  Раскланявшись друг другу и пожав руки, гости удалились. В тяжёлых раздумьях Эрик Дальберг подошёл к окну, долго вглядывался в чёрные воды Двины, по которым изредка проносились белесоватые льдины, видел, как по внутреннему двору прошли его недавние посетители - Лефорт шёл впереди, за ним следом вышагивал огромным циркулем урядник Пётр Михайлов, постоянно толкая того левой рукой в плечо и монотонно выкрикивал: 'Не, я не понял! Объясни!', на город начинал опускаться туман, а в домах горожан гаснул свет.
  
  Утро следующего дня было посвящено подготовке к завтрашней переправе через Двину. Копошилась, бегала, истерично крича друг на друга посольская челядь, сами послы и чины пониже весело выпивали на дорожку, поднимая тосты за то, чтобы дальнейшее путешествие было интереснее и поживее, упаковывали поклажу, сдавали дома, снятые посуточно, рассчитывались с их владельцами. То тут, то там возникали жаркие конфликты, хозяева домов отказывались отпускать постояльцев, пока те не компенсируют стоимость поломанной и безвозвратно утраченной мебели, оборванных обоев, разбитой посуды и исчезнувших полотенец. Например, князь Черкасский, этот древний старичок, даже возмутился подобным отношением к себе, разухарившись, вскочил на ноги и жиденьким голоском стал кричать, мол, не допущу к себе таких подозрений, ничего не брал, платить дополнительно ничего не собираюсь.
  Как под копирку, всё остальные постояльцы твердили примерно то же самое, поэтому местные домовладельцы вовремя сориентировались, что это не только черта характера, но и опасная тенденция, приняв самое простое и действенное решение - проинформировали магистрат о творящихся беспределах от визитёров, тот, в свою очередь, сообщил Куда Следует и уже через час возле каждого дома, в котором пребывал ушедший в глухой отказ мокшаль, стояло от 4 до 6 солдат при оружии и с предписанием чинить к нарушителям порядка самые жестокие меры, вплоть до заключения под стражу. На том конфликт был исчерпан, даже Михаил Алегукович Черкасский извинился, сказал, что он думал, что разговор идёт за предметы во всем доме, а если о предметах из его комнаты, то, разумеется, пожалуйста, извольте получить, и как это мы сразу друг друга не поняли...
  После обеда в квартал, где временно проживали мокшальские послы в сопровождении подполковника Пальмстранка и майора Ранка зашёл генерал-губернатор Эрик Дальберг, он обошёл каждого посла, демократично пожал руки всем, кто встретился на его пути, даже простым солдатам и холопам, чем немало удивил гостей, пожелал дальнейших успехов и, лукаво кося глазами на Петру-хана, выразил надежду на будущее сотрудничество.
  Затем он также ненавязчиво заметил, что дальше, в Европе, дорога будет намного лучше, а снега, наоборот, вовсе не будет, поэтому целесообразность передвижения по мощёным булыжником улицам на санях вызывает сомнения. Для дальнейшего пути, по его скромному мнению, в самый раз будут колёсные кареты. Разумеется, его тут же поддержал Франц Лефорт, который сразу стал поддакивать Дальбергу и прямо обвинять Михаила Черкасского и Фёдора Головина в разгильдяйстве и головотяпстве, в том, что они, дескать, допустили преступную халатность, в турне поехали неподготовленными и прочее и прочее.
  - Так как же это мы ошиблись? - прямо со слезами в голосе говорил Головин, - Мы ж до этого никогда дальше пределов ханства не выезжали, это ж ты по молодости по загранкам помотался, мог бы и подсказать...
  - Ты мне зубы не заговаривай! - прикрикнул на того Франц Яковлевич, перебивая, - Я - великий посол, что же мне, ещё и за транспортные средства думать? Изволь, ломай голову теперь, по твоей милости, где каретами разжиться...
  Дальберг, вовсе не желая ещё терпеть у себя этих варварских бузотёров неизвестно какое время, влез в разговор и предложил следующее:
  - Господа, господа. Есть решение вашей оказии, - примирительно перед собой размахивая ладонями, успокаивал разгорячённых послов генерал-губернатор, - Мы, я думаю, изыщем возможность, ужмемся маленько, неудобство себе создадим, разумеется, но, тем не менее, сможем обменять ваши сани на наши кареты, правда с доплатой по сезонному коэффициенту.
  Дельберг повернув голову назад, туда, где стоял капитан Лилиенстрем, вполголоса сказал ему по-шведски:
  - Кареты старые и списанные с баланса им впарим, лишь чтобы на ходу были, а из их саней мебелей наделаем, всё-таки они из прекрасного пиломатериала изготовлены. Я правильно говорю? - с полуулыбкою на лице спросил он. Лилиенстрем кивнул, лишний раз убеждаясь в необыкновенных способностях Эрика Дальберга радеть о благосостоянии горожан и альтруистически поддерживать отечественную экономику, - Кстати, насколько я понимаю, выхода у них нет, поэтому и за переправу попросим заплатить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть VII
  Великое посольство в Курляндии
  
  8 апреля, после переправы через Двину, радостно выбрасывая из-под колёс последние остатки весенней грязи, весело и удало катил по дороге в Митаву (Прим. Митава - населённый пункт, до конца 18 века столица Курляндского герцогства, ныне Елгава) передовой кортеж из карет. Великое посольство снова разделилось на две части, в первой части был Петру-хан, а великие послы, вопреки всем дипломатическим этикетам, догоняли его. Всё потому, что Петру не смог дождаться момента, чтобы покинуть негостеприимную Ригу, совершенно всё в ней его раздражало и вызывало отвращение, его казна порядком опустела, особенно сильно бесило то обстоятельство, что в городе не было слышно мокшальской речи. Поэтому как только на улицах стали появляться пыльные кареты для обмена на сани, с несмазанными осями, звуки которых вызывали приступы тошноты, как после перепоя, прокуренные и с проеденными молью обшивками сидений, то Петру-хан не стал раздумывать, приказал своим приближённым - Меншикову, Кикину, Черкасскому и всем преображенцам грузить их на плоты и перевозить в первую очередь, капризами выторговал для себя у Дальберга для переправы большой баркас, приказав оббить его изнутри красной материей. Когда баркас поплыл по изобилующей льдинами Двине, казалось, что побледневший от страха хан сидит в массивном гробу, который несёт его к неизведанным перспективам. Великие послы, совершенно обескураженные таким отношением и быстротой отъезда Петру, остались в Риге, ожидая новой партии карет.
  Настроение великого хана было препаршивое, в карете не пахло сеном, ему было неуютно, она была ему чужда. Остальные мокшали также выражали неприкрытое неудовольствие данным средством передвижения - сидеть приходилось раза в 2 выше, чем на санях, соответственно, сложнее было влазить в неё, трудно было испражняться прямо на ходу, а лежать вообще нельзя было.
  - Проклятый город, - бормотал в сильном волнении и злобе великий хан, - Проклятые порядки, ненавижу! - продолжал он, трогая себя за нос, который всё ещё болел, хоть и приобрел нормальный цвет.
  10 апреля его нагнали великие послы с остатками делегации. Франц Лефорт, желая успокоить великого хана, принялся рассказывать: 'Петру... Да ну брось ты, - ласково увещевал он хана, примостившись рядом на жёсткое сидение в карете и приобняв того, - Не принимай так сильно. Скоро приедем в Курляндию (Прим. Курляндия - утрированно, нынешняя Литва-Лиетува, до 1795 года вассал Великого княжества Литовского, Славоруського и Жемойтийского), там герцог Фридрих Казимир, вот такой парень! - показывая большой палец, вытянутый вверх, рассказывал о герцоге Франц Яковлевич, - Он же мой старый сослуживец, мы с ним когда вместе служили у голландцев, французов били, знаешь, как под Маастрихтом сиживали-то... Рубаха-парень! И выпить не дурак, великосветский кутила, одним словом. Ты не переживай, приём будет такой, что закачаешься!
  Лефорт не обманул. Приём был действительно такой, что закачались - и не только великий хан, но и все члены делегации. Когда 14 апреля великое посольство прибыло в замок Экфоркен, в предместье столицы, то там были они встречены ласково, обогреты, размещены в герцогских хоромах, накормлены до отвала и напоены отменным вином до самого пьяну. Причём, теньге с ним не требовали, даже больше - к вечеру тог же дня к замку прибыла кавалькада из 87 порожних карет, на которые были погружены полубесчувственные тела послов, урядников и ближайших товарищей, затем извозчики на всех парах, ожесточенно хлеща лошадей, доставили долгожданных друзей Фридриха Казимира в Митаву. Герцогу сильно не терпелось обсудить с великим посольством внешнеполитические вопросы, богатые блюда, накрытые на столы, остывали, поэтому не смог он больше ждать медленного движения гружёного мокшальского дипломатического каравана и таким вот образом ускорил начало проведения переговоров.
  По прибытии в герцогский замок в Митаве, Фридрих Казимир, лично поприветствовав всех великих послов, их помощников, военных чинов и сразу же всех успокоил, дескать, ни о чём не переживайте, все затраты, связанные с пребывание великого посольства, взяла на себя принимающая сторона, программа визита была составлена на удивление необременительно и приемлемо для делегатов - лишь одна аудиенция была назначена на завтра, да и та недолгая, а в остальном - экскурсии по городу, увеселительные мероприятия, торжественные приёмы и неформальные переговоры.
  В подтверждение своих слов, герцог радушно, несмотря на поздний час, пригласил гостей в банкетный зал, где звонко играли трубачи и столы были накрыты причудливыми блюдами, приготовленными местными поварами, неповторимые запахи от которых изумляли новоприбывших, питья было видимо-невидимо, одно только неудобство - столы были сервированы вместе с приборами: фарфоровыми тарелками, моравского хрусталя бокалами и серебряными вилками. Однако, расположившись за столами, мокшали отбросили эту глупую формальность и принялись пировать по-своему - ели непринуждённо, всё больше руками да пили подчас прямо из бутылок.
  Слегка опешивший от таких свободных нравов Фридрих Казимир поначалу здорово изумился, однако затем, поймав озорной взгляд старого друга Лефорта, весело засмеялся, вспомнив что-то, и в свою очередь принялся рьяно работать руками, отметив про себя, что так действительно сподручнее и непринуждённее.
  - Уважаемые друзья, коллеги, соратники, достопочтимый урядник Пётр Михайлов, соотечественники в конце концов, - встал, потом постучал пригодившейся для этого случая вилкой о полупустую бутылку и взяв в руку бокал с вином, начал говорить тост вежливости великий посол Лефорт, - Вот за что я люблю моего старого доброго друга Фридриха, так это за широту души и за его верность идеалам дружбы. С человеком этим довелось мне хлебнуть всякого - и горестного, и радостного, пережить и досадные отступления, и парады победы. Прошли, прошагали, проползли мы с ним пол-Европы, где пешком, а где на брюхе. И под одной шинелью нам спать доводилось спать, но офицерский свой доппаёк он под койкой втихаря не жрал, за спины наши не прятался под пулями. А до Вислы на себе меня с осколком в спине до санитаров дотащил. Было и такое... Да разное было! Поляна эта, - продолжал Франц Яковлевич, делая широкий жест рукой над столом, - накрытая Фридрихом Казимирычем, также ярко свидетельствует о том, что необыкновенной широты душевной наш славный герцог, не поскупился, как некоторые, уважил гостей. В общем, хочу я поднять свой бокал за дорогого нашего герцога Фридриха и за братский курляндский народ!
  Дружно подхватили сей прекрасный тост посольские, и приятны были слова лефортовские курляндскому герцогу, ох как приятны, воспоминания тех пор, когда всю войну они с Францем протопали, заполонили его, вызвав слезу умиления.
  Потом слово взял Петру-хан, который был явно пьян, поэтому сумбурно и неуклюже тоже произнёс тост, суть которого сводилась к тому, что Фридрих Казимир есть настоящий лекарь-самаритянин, который излил вино и елей на его раны, полученные в Риге.
  Затем были ещё тосты, и ещё, обслуга едва успевали приносить всё новые и новые блюда, благо, аппетит у гостей был отменным, вино лилось рекою полноводной и даже морем, время от времени возникающие драки не смогли испортить впечатление от встречи двух стратегических партнёров. Гудели до самого утра, затем гостей извозчики развезли по квартирам на постой, которые были оплачены из герцогской казны, где их уже в нетерпении ожидали девицы, не обременённые ханжескими нравами, на оплату услуг которых также были выделены державные ассигнования. Ах, какой же славный и душевный был герцог Фридрих Казимир! Настоящий мужик!
  На следующее утро вся свора великих и полномочных мокшальских послов, страдая головной болью, посещала местный генералитет, имела и ним разговоры о воинских и гражданских делах, жаль, что непродолжительные, так как по углам залы аудиенций стояли столы с накрытыми шведскими завтраками и бесплатной выпивкой. Поэтому обмен мнениями о текущем положении дел на европейском военном театре занял всего лишь около 7 минут, участники живой дискуссии постепенно переместились к указанным столикам, отчего и тема разговора постепенно перешла к шуткам-прибауткам, который всё чаще и чаще нарушал задорный и живой смех.
  - А где герцог? - пьяно и нагло, не стараясь даже скрывать хитрого взгляда старого и матёрого растратчика, кричал Сашка Кикин, - Почему с нами не пьёт? Али не уважает урядника Преображенского полка?
  - Рожу ему за такое набить! - орал удовлетворённый едой и выпивкой Меншиков, - Айда, робяты, во дворец! Позажигаем!
  Местные высокие военные чины смекнули, что дальнейшее продолжение дискуссии будет нецелесообразным, непотребным и даже, возможно, чреватым недипломатическим отношением к ним, тихо и незаметно исчезли, на них внимания никто не обратил, мокшали в основном были заняты едой и выпивкой, а захмелев, прикладывали просто-таки маниакальные усилия к ломанию мебели, которой была обставлена зала для аудиенций - слышался скрип и хруст дерева, шипели раздираемые по живому обивочная и декорированная ткани, рушились карнизы, обваливались подоконники, икая и отрыгивая, весело гогоча, заграничные дипломаты-варвары отчаянно и настойчиво рубили окно в Европу.
  Затем поехали во дворец к герцогу, но того там, на его счастье, не оказалось - был он на ту пору за городом, дышал свежим воздухом, тщетно стараясь отрезветь после могучего алкогольного удара, полученного накануне, лежал в постельке и попивал горячий бульончик, который, впрочем, никак не приводил голову в порядок, в ней тяжеленными чугунными шарами, сталкиваясь и резонируя, торжествовала похмельная боль.
  От разграбления и разорения дворца в Митаве спасла предусмотрительность Фридриха Казимира, которую тот проявил вследствие своей природной наблюдательности и отчасти после инструкций, заблаговременно полученных от Франца Лефорта, а именно: во дворце в каждой комнате для гостей держали постоянно накрытые столы, играли музыка и оркестры трубачей. Поэтому Петру-хан, прибыв в резиденцию герцога в неприкрытой агрессии, переполняемый жгучим желанием постучать туфлей по столу и показать всем кузькину мать, быстро охладел к этой глуповатой затее, наоборот, сильнее и сильнее согреваясь качественным европейским пойлом.
  
  В полдень, 16 апреля, герцог Курляндский Фридрих Казимир, возвращался с загородного вышкола солдат, въехав в Митаву, задумчиво сидел в своей карете, которая причудливо мощёными булыжником улицами города вальяжно везла его ко дворцу. Был воскресный день, с моря ветер нёс приятный запах свежести, над каретой, в воздухе, проносились неуклюжие чайки, хамовато нарушая природную идиллию своими вскриками. Подъехав ко дворцу и войдя в него, Фридрих Казимир немало удивился и даже остолбенел - повсюду лежали тела участников посольской экспедиции, которых, по всей видимости, сон и усталость свалили с ног прямо здесь, за столами, в окружении закусок и вина. Стараясь никого не разбудить, аккуратно переступая лежачих делегатов, герцог поднялся на второй этаж и заперся у себя в кабинете вместе с бароном Бломбергом, своим первым советником, они явно намеревались избежать, что называется, 'продолжения банкета'. Разумеется, в этом они нисколько не преуспели.
  Примерно через два часа в двери герцогского рабочего кабинета настоятельно постучали, причём стучали явно и кулаками, и ногами, паж впустил пьяно улыбающегося масляными губами Франца Лефорта, который всё время пытался выровнять на голове грязный парик, а тот упрямо не желал занимать положенное ему место, отчего голова великого посла вместе с опухшей от пьянства рожей была похожа на огромный репей.
  - Так, я не понял! - прямо с порога начал кричать гость, не прибегая к приветствиям и прочим формальностям, - Казимирыч, ты чего? Попутал? У нас же сегодня по программе торжественная аудиенция у тебя, а затем разговор тайно. Ты что хочешь, чтобы программа визита была сорвана?
  Герцог в отчаянии замотал головой, дескать, так сильно не хочу этого, что и выразить словам невозможно.
  - Ну, то-то же, - успокаивающе и несколько ободряюще, икнув, протянул Лефорт, - Поэтому ты не тяни время, а скорей дай указание... это...гм... накрывать на столы. Программа - она для того и утверждена, чтобы выполняться, а иначе это.., - Франц Яковлевич задумался, прикидывая, как же может называться незапланированная пьянка, но не придумав ничего или, наоборот, придумав, но постеснявшись сказать вслух, лишь буркнул: 'В общем, мы тебя внизу ждем', развернулся и заковылял по направлению к лестнице.
  - Так они меня по миру пустят, разоряя подобными темпами, - в отчаянии обратился к стоявшему неподалёку Бломбергу герцог, а затем, не выдержав, воскликнул, - Да будь проклят тот день, когда я согласился взять на себя все расходы этих алкашей! Я ж думал это нормальные люди, а это... это... питухи какие-то, ну, ты понимаешь, от слова 'пить'. Чёрт, а как я отчитываться буду перед головной конторой, перед Польшей? На какие статьи списывать расходы? На представительские? Так в Варшаве тоже не дураки сидят, вряд ли поверят...
  - Что-нибудь придумаем, Фридрих, выкрутимся, не впервой.., - поддержал герцога Бломберг, - Однако, это Лефорт - человек разумный, приветливый и привлекательный, настоящий швейцарец по чести и храбрости и, особенно, по умению выпить. Хотя, несомненно, именно эти излишества воспрепятствуют успехам их замыслов, ради которых предпринято путешествие.
  Вот сказал, и как в воду глядел, гаврик. Будто бы всё наперёд знал!
  - Да пошёл он, - меж тем, в расстроенных чувствах махал руками герцог, - Ты там распорядись им на столы собрать... И бухла побольше выставь. Пускай позаливаются, черти! Напоследок, больше им не обломится от меня. Пускай гуляют на свои. А я спущусь минут через 30.
  Барон кивнул, учтиво произнеся 'Слушаюсь', поклонился и оставил герцога в одиночестве.
  Но на то они и мокшали, что никакой перемены в отношении к себе не почувствовали, снова на пиру вино значительно превышало по объёму закуску, снова пьяные дебоши веселили дипломатских и вызывали культурный ступор у местных, снова урядник Преображенского полка Михайлов, вначале отплясав на столе, а затем с полным бокалом вина в левой руке, панибратски обнимая герцога Курляндского и орал тому прямо в ухо: 'Да здравствует вечная и нерушимая дружба мошальского и курляндского народов!'. В общем, традиционное поведение.
  Несмотря на свою угрозу больше не выделять средств для иностранной делегации, Фридрих Казимир, будучи пристыженным своим сослуживцем Лефортом (дословно это звучало так: 'Вот, как герцог ты, Казимирыч, конечно, хороший, нечего сказать, но как человек ты- падла! Гнида, каких свет не видывал!'), раскошелился и ежедневные пиры стали главными событиями курляндских вечерних новостей. На этих церемониях и попойках столы были во все дни так же, как и в день прибытия в Митаву, также пили чрезмерно, а Петру-хан и вовсе отравился - на почве алкогольной интоксикации он, всерьёз подвинувшись рассудком, громогласно огорошил всех, заявив, что отныне он не Пётр Михайлов, а Бахус Второй. Причём, сразу же потребовал от Головина новой ксивы на это диковинное имя. На неубедительные увещевания последнего, дескать, если сейчас, за границей, начнём документы липовые мостырить, так все спалимся, тут порядки не те, что в ханстве, Бахус тряс его за грудки, давал пощечины, угрожал сжечь на костре, а затем, расплакавшись, обнимал, целовал и падал на колени, прося прощения.
  
  Днями Петру-хан изнемогал от скуки - в Митаве отродясь интересного для него не было ничего, крепостями не пахло, флот был лишь рыболовецкий, из питейных заведений было лишь одно, мастерских, где производят чудные вещицы, здесь тоже не существовало, порт был речным и малым, зверинцев он так и не обнаружил, одним словом - тоска зелёная и беспросветная.
  В рамках знакомства с городом Фридрих Казимир одним погожим днём привел великих послов и урядника Михайлова на ведомственные предприятия - флагманы пищевой, деревообрабатывающей и мебельной промышленностей Митавы, поводил их по цехам, отделам, показал, как обустроены очаги культуры, с гордостью процитировал показатели на стендах, похвастался таблицами, графиками и досками почёта. А во время посещения Митавского мебельного комбината он, вполне по демократичному, предложил членам официальной делегации неформально, так сказать, пообщаться с трудовым коллективом, однако из этой благой затеи ничего не вышло: ударники и передовики комбината, собранные на встречу в актовом зале, здорово оробели, впервые увидав таких необычных и столь вычурно одетых людей - маленького роста, с опухшими от пьянки лицами, в неимоверных размеров шубах, головы которых утопали в тяжёлых меховых воротниках, припечатанные сверху высокими мягкими цилиндрами, с бородами, круглыми глазами и курносыми носами. А сами иностранные делегаты тоже не поняли, чего от них хотят, с челядью общаться - об этом им было невероятно даже подумать, поэтому общения не вышло, лишь после нескольких секунд молчаливого разглядывания друг друга, боярин Фёдор Головин вполголоса спросил: 'Я, конечно, извиняюся, а где у вас тут буфет?'. На том экскурсии городом и завершились, больше из дворца гости не рисковали отлучаться.
  На следующий день, 20 апреля, по случаю долгожданного отъезда великого посольства из Курляндии в герцогском дворце состоялась прощальная аудиенция, присутствовали лишь ближний круг вельмож с обеих сторон и урядник Пётр Михайлов, Фридрих раздражённо бросил великим послам, что торопится на доклад в Варшаву и у него есть лишь три четверти часа. Покончив с церемониями, обменявшись любезностями, пожелав доброй дороги и хороших результатов от посольства, Фридрих Казимир, наплевав на правила междержавного этикета, элементарно сбежал за город, в летнюю резиденцию, ожидать отбытия беспокойных гостей. Стоять у городских ворот и умилительно махать ручкой удаляющемуся каравану ему совершенно не хотелось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть VIII
  Петру-хан уходит в отрыв
  
  Темп кутежа, взятый в Митаве, был для Петру-хана подходящим, поэтому, лишь выехав за пределы города, он приказал кучеру подгонять лошадей, дабы скорее добраться до следующего курляндского населённого пункта, пребывание в котором сулило великому хану продолжение радости и веселий - Липову (Прим. Липова - населённый пункт, нынче Лиепая). Кроме этого, Липова была большим морским портом и стояла на Варяжском море (Прим. Варяжское море - море, омывающее север Европы, ныне Балтийское моря), увидеть которое было давнишней мечтой Петру. Вместе с его каретой в отрыв от основного обоза великого посольства рванули кареты с волонтёрами и преображенцами, выполнявшими функции личной охраны, которых возглавлял ближний сообщник Сашка Кикин. Снег уже безоговорочно капитулировал перед тёплыми и настырными солнечными лучами, в воздухе, как метко обещал накануне отъезда из Мокши Алексашка Меншиков, 'запахло весной-метелям отбой'.
  Так как с собой провианта не было, а теньге решено было предельно экономить, ехали без остановок, голодные, спали на ходу. Через два дня такого скорого пути, когда лошади тяжело впадали тощими боками, блестели потом и норовили упасть, в нос Петру-хану стал отчаянно бить ни с чем не сравнимый запах свежего моря. С радостными криками мокшальская кавалькада влетела через главные ворота в город, лихо и эффектно припарковавшись на центральной площади. В горячительном нетерпении великий хан, сиганув с кареты на мостовую, больно подвернув ступню, приказал Кикину, со всего размаху бросая ему свою шапку: 'Всё, тормози, привал, будем ждать остальных, я, пока суть да дело, сбегаю, море Варяжское погляжу' - и уже на бегу, развернувшись телом и подобрав руками длинные полы кафтана, распорядился - 'А вы, трутни, баклуши не бейте, хату снимите, желательно, поближе к центру, но не сильно дорого чтобы'.
  На ту пору на море был штормяга. Баллов 5. Седые и мрачные волны в спокойно-монотонной злобе обрушивались на материк, вгрызались в его береговые защитные доспехи и в бессилии отступали, забирая с собою на дно невеликие трофеи - камни, бутылки, а подчас и рыбацкие лодчёнки, многометровые фонтаны создавали водяную завесу, которая резко очерчивала границу противостояния стихий. Ветер, завывая и глумясь, постоянно менял направление и силу, упиваясь собственной коварностью. Сверху над этой вакханалией, над этим пиршеством страстей, в небе, над отражением благородной ржавчины звёзд, неспешно и задумчиво катил на чумацком возу Перун, с неприкрытым наслаждением обстреливая из ладоней землю стрелами своих молний.
  Великий хан стоял на берегу, задыхаясь от морского воздуха, иногда на его лицо падали отблески маячного огня, казалось, что он простой контрабандист, тщетно выглядывающий в водяной западне своих коллег по ремеслу, он вновь и вновь хан переживал свой триумф на Азаке, выпрямляя спину и высоко запрокидывая голову. Поначалу Петру боязливо приседал каждый раз, когда до земли доносились удары грома, но затем ему удалось совладать с нервами. Ветер задувал кафтан назад, образуя эффект парусности и рискуя утащить хана в прибрежные густые леса, а, как известно, стихия не прощает пренебрежительного отношения к ней, поэтому так и произошло - налетевший ветряной кулак сшиб Петру-хана на землю, затем кубарем покатил его по земле, измазывая в грязи и стуча ним об камни...
  Екабс Сондориньш, владелец припортового трактирчика 'Лесные братья', испуганно стал озираться по сторонам, когда в его заведение ввалился несуразный объект - высокий и нескладный человек, весь в грязи, со его лба стекала кровь, на нём был одето малопонятное длинное, до пола, платье, которое сейчас было мокро и, наверняка, именно оно под своей неимоверной тяжестью, обременяло движения вошедшего субъекта. Действительно, тому было тяжело, и, сбросив верхнюю одежду прямо на пол, он, пройдя между столов, за которыми сидело несколько моряков и с интересом разглядывали его, сел за незанятый стол и заказал вина. Когда официант, подойдя к его столику, стал нацеживать необычному посетителю в рюмочку, тот, словно необузданный дикарь, выхватил из его рук всю бутылку и стал пить содержимое прямо из горла.
  
  Франц Лефорт получив весточку от Кикина о том, что великий хан, опередив основной караван, уже обосновался в Липовой, не на шутку всполошился и изрядно забеспокоился:
  - ...и вообще, предлагаю ехать круглосуточно, без остановок, - говорил он, сидя в своей карете через отворённую дверцу Головину и Возницыну, которые стояли на земле и кивали головами, соглашаясь с его моральным авторитетом, - А то, чует моё сердце, как бы нам не пришлось разыскивать Петру по всей Европе. И это в лучшем случае! А если в худшем? Вы же знаете, что все документы и ксивы выписаны и оформлены на имя урядника Петра Михайлова, поэтому ему дипломатическим иммунитетом, пожалуй, воспользоваться не удастся. И получит наш урядник на полную катушку, и загремит он в тюрягу... Вам же известны его несдержанность и наглость, - излагал свои опасения Франц Яковлевич.
  - И загремит! Это уж как пить дать! - согласился с ним Возницын, полжизни поживший за границей и досконально изучивший европейских идеалистов вкупе с их менталитетом и моральными принципами, - Тут с ним цацкаться никто не будет, тут неотвратимость наказания, это у них поставлено будь здоров...
  Головин, сосредоточенно жуя кусок мяса, лишь поддакивал, соглашаясь и время от времени облизывал жирные пальцы.
  Так и решили - ехать безостановочно, поскорее добраться до Петру-хана и сделать всё возможное, дабы минимизировать последствия его бесконтрольного поведения. А что такие последствия будут обязательно - тут послы не сомневались.
  
  Но ошиблись великие послы. Невероятное дело, но ошиблись.
  Проснувшись утром в трактире 'Лесные братья', Петру-хан сначала поерзал спиной по неудобной и твёрдой лавке, затем вскочив на ноги, выбежал из заведения и помчался по улице, постоянно оглядываясь. Ему казалось, что за ним сейчас пуститься погоня, несколько здоровых вышибал станут ловить его, избивать и требовать заплатить за вчерашнюю выпивку, как это практиковалось в Мокше с неплатежеспособными холопами. Но ничего не происходило, никто за ним не бежал, никто не кричал, подначивая преследователей, на улицах было тихо и пустынно. На самом деле Екабс Сондориньш решил не связываться с малоадекватным здоровяком, всерьёз опасаясь, что тот накуролесит изрядно: или мебель в заведении потрощит, или персонал положит на больничные бюллетени. А терпеть такие убытки из-за двух бутылок недорогого вина, которые, кстати, в Липовом, и так не пользовались спросом, Сондориньш не планировал.
  Дыша морским воздухом, наслаждаясь царившими в городе спокойствием, чистотой и порядком, Петру-хан даже и не собирался идти к своим - Кикину сотоварищи. Шторм по-прежнему показывал свой норов и силу, поэтому великий хан побрел вглубь города, словно воробей, ворочая голову со стороны в сторону, удивлённо разглядывая местную архитектуру и тщетно пытаясь прочитать надписи на вывесках заведений коммерческого назначения.
  К его благу в Липовом было много чего специфически занятного, следующие пять дней заграничной командировки Петру-хана были заполнены экскурсиями и посещениями его излюбленных мест, как правило там, где можно поживиться всяким хламом. Побывал он на мануфактурах по производству канатов, ремней и спичек, набрал там образцов, насилу закинув пузатый и тяжеленный мешок с ними себе на плечи. Особенно долго просидел у винокуров, постигая секреты местного бальзама, экспериментируя с розмарином и укропом и постоянно пробуя его на вкус. Умилялся красотой янтаря, таки уговорив начальника мануфактуры подарить ему несколько готовых изделий. Неуклюже топтался в цехах по производству жести и корабельных снастей, уморил всех детскими и настырными вопросами в местной типографии, на мукомольной мельнице опрокинул два мешка зерна, выведя из строя примитивный ковшевой элеватор для подачи сырья наверх. По вечерам великий хан возвращался в 'Лесные братья', к нему уже привыкли, не задавая лишние вопросы, подавали скудный ужин, хлеб и пару бутылок вина. Ночи Петру коротал в чуланчике, на мешках с полуфабрикатом. Постоянных и щедрых на оплату клиентов - зарубежных моряков - вследствие шторма ждать не приходилось, поэтому Сондориньш трезво прикинул, что лучше этого бездомного увальня приручить, толку, вообще-то, от него немного, но вот, ежели ночью воры заберутся в трактир, то, несомненно, отпор они получат значительный. Да что там отпор, полагал Екабс, и внешний вид этого полубезумного бомжа вызовет в грабителях судорожный ужас, заставив их сбежать. В уютном чуланчике великий хан по вечерам писал письма к Андрею Виниусу с чёткими изложениями-описаниями увиденного за прошедший день и с грозными поручениями изучить возможность создания подобного в ханстве. Особенно трогательным и подробным было письмо к Андрею Андреевичу, написанное после посещения Петру-ханом местной аптеки: '...а сего дня было я в аптеке, энто лавка таковска, игде медицины всякое продают ото хворей, и видел тамо диковинну жывотну - сулемандру в стеклянице, в спирту, которую я вынимал и на руках держал...', - писал в своём письме великий хан, - 'Так и нам надобно энтих аптек настроить и сулемандров туда навести из-за кордону. Ты, милай-дарагой, изучи вопрос сей, теньге не жалей, а аптек надобно дюже зело построй. Сильно прошу тебя изделать сие и не гневить мине. У меня не забалуешь!'
  
  На счастье Петру-хана на шестой день шторм стих и, завидев, что в гавань входит громадный контейнеровоз, утробно рыча гудками, Петру бросился в порт.
  Здесь порт ему открылся в новой красе, совершенно по-новому, по-другому, в деталях: на пирсах сновали погружённые в себя работяги - портовые краны, не обращавшие внимания на суету в акватории, к причальным стенкам виртуозно швартовались балкеры, лихтеры и сейнеры, полным ходом шли разгрузочные работы. Радостно-возбуждённый Петру задыхался эмоциями, ему было всё по нраву, он бегал по порту, перепрыгивал с волнореза на другой, носился взад и вперёд по молу, воочию наблюдая как формируются грузы для дальнейшей транспортировки по маршруту 'Варяги-Греки'.
  Вечером в трактире 'Лесные братья' было не протолкнуться, десятки матросов, сошедших на берег, сидели за столиками, яростно хрустели рыбьими костями и пили в невероятных количествах пиво цвета янтаря, всем было весело и спокойно, в зале стоял непрекращающийся звук цоканья бокалов, табачный дым приятно возбуждал ноздри. С нескрываемым интересом Петру прислушивался к непонятным словам, к незнакомому языку, подсаживался к матросам за столики, отпивал пиво из чужого бокала и ел рыбу, мычал и пел странноватые мокшальские шутливо-незатейливые куплетики, радостно тряся головой, а медвежьими объятиями высказывая своё доброе расположение. Матросы относились к его выходкам спокойно и толерантно, не обижали и даже сами угощали его, сочувствующе глядя на этого странно одетого человека - по миру-то они походили-поплавали, многое знали, повидали, поэтому сразу поняли, что ушлый Сондориньш сейчас переживает не лучшие времена, раз решил оптимизировать подати, приняв к себе на работу инвалида...
  А Петру был счастлив. Именно в этот день, именно в этом трактире, он впервые в жизни познакомился с этими невероятно красивыми, отчаянными и смелыми людьми, мужественные лица которых были обветрены яростными просоленными муссонами, с большими мозолистыми руками, здесь же он проникся к ним сильной симпатией и убедился в своей правоте - быть флоту в Мокшальском ханстве, быть!
  Тут же, в трактире, неусидчиво и постоянно передвигаясь от столика к столику, он придумал совершенно невероятную историю, которую, истекая слезами и заламывая руки, завывающим голосом, рассказывал любой матросской команде за столом: мол, он, Бахус Второй, мокшальский капитан, которому великий хан Петру поручил вооружить корсарский корабль в Липовой, дескать, сам он не местный, все теньге украли разбойники, поэтому помогите кто сколько может на билет до дома. Или хотя бы пожрать дайте. Разумеется, слушая эту несусветную галиматью у сердобольных матросиков смягчались сердца, его много и охотно угощали, сочувствовали.
  В такой сюжетной неразберихе минуло несколько дней, калейдоскопично менялись лица, разговоры и языки, одна матросская команда сменяла другую, постоянно слышались залихватские звуки ударов пинт о деревянные столы, мелькали новые и старые лица, пенясь, шипело налитое пиво, которое было неимоверно вкусным, одна душевная мужская компания сменяла другую. Петру-хану уже давно думал, будто бы всю жизнь провёл он в этом порту, мысли о дальнейшем пути из Мокши в Европу отдалённо и очень редко напоминали о себе, нисколько его не тревожа и совесть его не будя.
  И кто знает, как в дальнейшем сложилась судьба мокшальского флота, да и самого Мокшальского ханства, останься Петру-хан и дальше бомжевать инкогнито в порту города Липова, но вмешался в этот непорядок самый малопьющий из послов - Прокофий Возницын. Именно он, лишь прибыло великое посольство в Липову и все дружно стали отмечать это событие, проявив свойственное лишь ему радение, напористость, ответственность, будучи педантом, сначала мучил полубессознательного от местного бальзама Кикина расспросами, где может находиться великий хан, затем долго морочил всем голову о необходимости проведения поисковой операции, но осознав, что среди соратников с залитыми вином глазами помощников в этом деле ему не сыскать, прихватив пять человек личной охраны из волонтёров и двоих адъютантов, самостоятельно выдвинулся на поиски и таки отыскал в описанном выше трактирчике тревожно забывшегося Петру. Тот лежал под столом, за которым шла бойкая пьянка каких-то залётных португальцев, громко храпел, тревожно подёргивая руками, из одежды на нём была лишь матросская тельняшка и тяжёлые, деревянные, на высоких каблуках туфли германского фасона.
  Когда Возницын, извинившись учтиво перед португальцами, которые и так были удивлены внешним видом подошедшего - в длинном, до земли кафтане, отороченном горностаевыми мехами, в чёрной высоченной соболиной шапке и с огромной бородой, -стал извлекать великого хана из-под стола, тянуть его сначала за руки, затем за ноги, тот стал брыкаться, размахивать полупудовыми кулаками, перебирать ногами, угрожать совершить убийство и прочие свои фирменные штучки. Здорово упрев, стирая со лба пот и громко дыша ртом, немолодой Прокофий Богданович, опёршись правой рукой об угол стола, подозвал рукой к себе адъютанта: 'Слухай сюды. Я чичас пойду к нашим, а ты тут оставайся с этим... с урядником, с этим бесом... И охраняй его, и оберегай... Хотя тут уже и оберегать нечего, обчистили подчистую... А завтра, как преображенцы протрезвеют, я их сюда пришлю, заберём: и урядника, и тебя... Ох, умаялся я, спасу нет... Щас передохну, отдышусь...'
  Но Возницын вовремя заметил недобрые взгляды матросов интернациональных команд, негромкое перебрасывание словечками, которые оперативно оценили по достоинству богатство его статусного прикида, потому вмиг отдохнувший, махнул головой пришедшим с ним волонтёрам и покинул режимную территорию порта.
  
  Утром следующего дня Возницын, сидя к карете, писал на колене письмо германскому фюреру Фридриху III с кратким извещением, что мол, здоровьице наше недурственно, посольство завтра покидает дружелюбную Курляндию и через два дня будет в Браниборе (Прим. Бранибор - славянский населённый пункт, незаконно оккупированный Германским рейхом, ныне Бранденбург). В это время прямо на ходу открылась дверь и в карету, словно крепкий майский жук, влетел Сашка Кикин. Лицо его было перепуганным, он постоянно крестился, поминая Аллаха. Прокофий Богданович сразу понял, что с Петру-ханом снова приключилась трудность, но то, что он услышал, заставило и его похолодеть.
  - Прокофий Богданыч, у нас неприятности... Великого хана нема в том вертепе, в 'Лесных братьях'. И в порту тоже. Значит, надысь, как пошли за ним, нету нигде его. Давай трактирщика спрашивать. Говорит, не знаю, я ему не нянька. Я употребил настойчивость, стали пытать, руки выламывать, вспомнил - оказывается ночью Петру, нажравшись пива, укатил на корабле с какими-то купчинами.
  - А корабль куда поплыл? - сразу взявший себя в руки Возницын не выдал слабины и отчаяния, - Надобно узнать куда поплыл и в ближайшем порту, где будет швартовка, перехватить великого хана. Беги к начальнику порта, прихвати парочку соболиных шкур, а выведай из него всё чего надобно!
  Скоро стало известно, что Петру-хан отбыл на корабле 'Святой Георгий'. Да вот незадача - неизвестен был следующий порт прибытия этого торгового судна: это могла быть и Клайпеда, а мог быть и Пиллау (Прим. Пиллау - населённый пункт, ныне Балтийск).
  Дабы определить, где эти порты находятся, Возницын попросил Головина показать карты.
  - Та не, Прокофий Богданыч, всё ж запаковано, а разбирать, распаковывать сейчас, перед выездом... Это ж сколько суеты! - охладил поисковый пыл Возницына Фёдор Алексеевич, запахиваясь в длинную шубу и закрывая лицо пафосным воротом, - Ты лучше к начальнику порта сходи - он же, видишь, сотрудничает с нами, помогает, вот у него карта точно имеется!
  Разобрались. Слава богу, и Клайпеда, и Пиллау были на юге, поэтому направление движения было единственным. Не раздумывая, адмирал Лефорт приказал ехать в Клайпеду на всех парах. То есть нестись во весь опор.
  Как ни хорошо было в Липовой, а делать нечего - надобно дальше ехать, знакомить европейцев с особым путём развития Мокшальского ханства.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть IX
  Великое посольство в Германском рейхе
  
  И говорить нужды нет о том, что было бы не справедливо и политически неверно, если бы приехав в Клайпеду, великое посольство застало бы там 'Святой Георгий'. Тот попёр дальше, не заходя в бухту, видать, везли что-то скоропортящееся. Снова началась бесконечная тряска по дорогам, снова цокая зубами на неровностях просёлочных дорог, неслышно материли своего любознательного хана его сподвижники и фавориты, кареты, поскрипывая кожаными рессорами, неслись в Германский рейх, к его морским воротам - порт Пиллау.
  Безумная, лишённая всяческих комфортов пятидневная гонка за великим ханом была, к огромной радости всего великопосольского кагала, прекращена аж 7 мая. В этот день, когда посольство уже въехало на территорию Германского рейха, на конно-почтовом эстафетном пункте ?12 его высматривал, встречая, спецпредставитель германского фюрера - Рейер Чаплич, этнический белый хорват, оставшийся в рейхе и не эмигрировавший вместе с соплеменниками. Он, как и все славяне, сделал прекрасную и стремительную карьеру, уже к 31 году дослужился до посла Германского рейха в Мокшальском ханстве, по совместительству курируя работу всех германских резидентур в Восточной Европе. В апреле сего года фюрером Фридрихом III он был временно отозван из Мокши и назначен ответственным за визит мокшалей в рейх, ибо ставки в Браниборе на этот визит были высоки как никогда и даже жизненно важны.
  Дело в том, что фюрер, страдая нездоровыми амбициями предводителя 'великого и древнего арийско-германского народа' (что, несомненно, являлось высосанной из пальца самоуверенной и напыщенной чушью: германцы к ариям имели примерно такое же отношение, как и мокшали к славянам, толерантно выражаясь - 'весьма отдалённое'), в своих псевдоисторических устремлениях не желал останавливаться ни перед какими препятствиями, всерьёз рассчитывая во время этого полуофициального визита получить нужные ему результаты и реализовать запланированное: соблазнить Петру-хана на сотрудничество в энергетической сфере, а именно добившись статуса крупнейшего торгового партнёра получить права приоритетной закупки углеводорода, да ещё и по ценам, ниже рыночных. Как этого достичь? Было решение у Фридриха и на этот вопрос - он намеревался предложить Петру-хану реализацию совместных инвестиционных проектов, участие в которых будет давать ему возможность держать цены неизменными и даже диктовать конечным потребителям свои условия, одновременно не пуская ханство в Европу, держа в отдалении, но в то же самое время прочно и жёстко удерживать его в преданном послушании, на коротком поводке, говоря дипломатично.
  Был ещё был один планчик у ФридрихаIII, но по своей форме и замыслу намного грандиознее, чем энергетическое сотрудничество - расширение жизненного пространства и продовольственно-сырьевой базы своего народа за счёт земель на востоке, на которые, согласно его откровенно притянутым за уши умозаключениям, у германского народа имелось обоснованное историческое право. Для этой цели он намеревался затеять сепаратистскую игру с федеральным центром - Веной, а для повышения своего статуса в этой авантюре страстно желал заручиться поддержкой Мокшальского ханства, рассчитывая на неосведомлённость Петру-хана в европейских делах, на его неразборчивость в связях, а так же на исконное мокшальское гипертрофированное и ничем не подкреплённое чувство собственной значимости и альтруистической обречённости на выполнение мифической исторической миссии по освобождению якобы порабощённых народов от всякого цвета чум. Путь расширения границ своего будущего, независимого ни от кого государства, которое непременно должно доминировать в Европе, Фридрих III, как и все германцы не жалующий красивые, изощрённые и многоходовые комбинации, избрал такой же простой и действенный, как и несколько веков тому назад его предки, ворвавшиеся в Поруськие земли (Прим. Порусь - древнее славянское государство, незаконно оккупированное германцами, ныне Пруссия), перебившие великое множество славян и обратив в бегство выживших. Поэтому лично для него цели были определены, приоритеты расставлены: его будущему великому рейху, достанутся все славянские земли в Европе, Мокшальскому ханству в виде расплаты за беззаветное служение идеалам его рейха он был готов великодушно отступить Славорусь, Литву и восточную часть Польши. Головастый и шибко беспокойный Фридрих реально оценивал свои возможности и ограничивался пока упомянутыми территориальными приобретениями, а на позжее время, когда силёнок будет поднакоплено достаточно, он и нанесёт неожиданный и вероломный удар - столь долго пестованный ним, детальнейший и архиподробнейший план молниеносного блицкрига 'Барбароса', план силового варианта по аннексии Славоруси и Литвы уже от Мокшальского ханства.
  Словом, планов - аврал. Разумеется, чтобы это всё обговорить, ввести в курс своих намерений Петру-хана, пояснить ему его же выгоды, попытаться завербовать его в качестве ярого поборника германских интересов на востоке, времени нужно не пару дней. Да и работу соответствующую тоже проводить нужно, одни разговоры быстро утомляют и заставляют великого хана Петру беспрестанно зевать, это он знал по донесениям Чаплича. Поэтому программа работы с делегацией была насыщенной, предполагалось великих послов и урядников принимать по высшему разряду, укатывать по полной программе, все хотелки-желания выполнять без рассуждений и отговорок, средств было выделено сверх всяких лимитов.
  Вот для того, чтобы подготовить великих послов к насыщенной программе, прощупать их на предмет наличия особых позиций и пожеланий, для близкого знакомства и стоял на крыльце пункта ?12 Рейер Чаплич, призывно махая руками каравану, рядом с ним в большом нетерпении волновался переводчик-толмач, тоже, кстати, кадровый офицер Главного разведывательного управления Вермахта (Прим. Вермахт - вооружённые силы Германского рейха). Для маскировки и для пущего расположения к себе заносчивых, не уверенных в себе гордецов-визитёров, они были одеты одинаково: в неказистые серые штаны, шитые широко, в белые свободные рубахи и чёрные тужурки-безрукавки, на головах красовались набекрень заломленные чёрные береты, ноги сверкали иссиня-чёрными сапогами, в этих маскарадах встречавшие больше походили на неприкаянных менестрелей, чем на госслужащих при исполнении непосредственных обязанностей.
  Возницын, первый признавший в знакомой харе Чаплича, приказал остановить карету и вышел из неё, широко улыбаясь и дожидаясь, пока тот вместе с толмачом подойдут к нему. Через несколько мгновений возле Прокофия Богдановича нарисовались Лефорт с Головиным. Чаплич подошёл, поручкался и поздоровался со знакомыми ему великими послами, сразу же обрадовал их, обнажив здоровые зубы в улыбке: 'Ой, чую, спешите за своим урядником, тайный умысел имеете его с корабля снять...' - заметив напрягшиеся лица великих послов, которые поняли, что трюк с инкогнито великого хана раскрыт, сразу же их успокоил, - 'Ты, Франц Яковлевич, не изволь волноваться. Я - могила. А урядник Ваш уже в Пиллау. Ещё со позавчерашнего дня. Как с утра сегодня сошёл на берег, так и сидит, кукует, вас дожидается'.
  - Вот за добрые вести поклон тебе от лица всей вверенной мне делегации, - пробасил Лефорт, неуклюже стараясь переломить своё жирное тело в талии, - За такие вести и выпить не грех, - незаметно около мужчин появился карлик, держа в руках серебряный поднос, на котором стояла бутылка курляндского вина и четыре рюмашки, настойчиво зазывая изголодавшихся и усталых путников в элизиум радости и веселья.
  Когда выпили, Возницын, вытерев губы рукавом, коротко встряхнув головой и взяв Чаплича за пуговицу, решил соблюсти формальности:
  - Слышь, Рейер, мы, вообще-то, прибыли сюда по указу великого хана и имеем к германскому фюреру.., - Прокофий Богданович махнул рукой в сторону вереницы экипажей, - ... и наказные дела...
  Чаплич весело заржал, обрывая доклад Возницына, в Мокше он служил давно, традиции и порядки усвоил крепко.
  - Та хорош хохмить, - он взял под руку Возницына, дружески прижавшись к нему телом, улыбаясь и глядя на Лефорта, беззаботно балагурил, - Давайте, быстренько, по каретам и айда в Клайпеду, там уже всё накрыто, остывает. Ждут-с, - ввернул он мокшальское словцо в конце тирады и подмигнул Францу Яковлевичу.
  Повторять приглашение дважды не пришлось.
  
  Дабы ублажить тщеславие мокшалей, по особому распоряжению Чаплича, при въезде в Клайпеду их приветствовали пушечным салютом, а когда они уже катили по улицам, громыхая поклажей на каретах - стоявшие по обочинам мещане махали германскими и мокшальскими флажками, военные оркестранты без устали громыхали в барабаны, выбивая из них чёткий ритм. Затем члены официальной делегации были размещены в съемных домах, а великие послы и прочие шишки были приглашены в крепость, где в честь прибытия великого посольства Мокшальского ханства был дан знатный пир. Как уже было отмечено, Рейер Чапич прекрасно усвоил мокшальские традиции и обычаи, поэтому пир был такой знатный, что великие послы позабыли о том, что и урядник Михайлов, и фюрер Фридрих дожидаются их с великим нетерпением.
  Из гостеприимной и щедрой Клайпеды великое посольство выехало лишь через 2 дня, 10 мая, и продолжило незапланированный вояж в Пиллау. Однако в дороге худо стало Фёдору Алексеевичу Головину, на давешнем пиру он объелся шалтаносяя - вареников с черникой, теперь же по причине её неусваиваемости посольство весьма часто останавливалось и четверо обученных пажей выносили Головина из кареты, ставили на обочине стул с выпиленной дыркой посредине и ожидали временного облегчения состояния великого посла. Разумеется, это была не езда, а сплошное наказание, поэтому Франц Яковлевич дал команду делать привал и ночевать в ближайшем поселении. Таковым оказался городок Тыльже.
  - Завтра с самого утра, лишь только солнышко встанет, мы должны быть уже в дороге! - когда въехали в город и стали устраиваться, распоряжался перед подчинёнными посол Лефорт, скорее, уговаривая самого себя, - Поэтому приказываю - никаких пьянок, лошадям дать фуражу, а самим спать. Всем спать! Немедленно! И так уже три дня великий хан мается, один-одинешенек... Без теньге в кармане.., - при этих словах слёзы стали течь из глаз храброго адмирала, он не стеснялся их, как не стеснялся и соплей, капающих на землю, - ...на чужбине... уж я-то знаю, как оно... Ностальгия.., - совсем разрыдавшись, Франц Яковлевич, закрыв лицо ладонями и шаркая сапогами по булыжникам мостовой, горюя, побрел к дому, в котором ему был определён ночлег, оставив подчинённых в недоумённых и расстроенных чувствах.
  Разумеется, утром никто не закладывал кареты, никто, суетясь, не грузил парусиновые саки и чемоданы, никто не торопился отъезжать. Да и как можно было оставить такой милый город, не уважив его горожан хотя бы обедом в их честь. Но за счёт Фридриха.
  Покряхтывая, широко расставив ноги, между которыми свисал живот, великий посол Франц Лефорт, в исподнем, склонившись над тазом, словно кот, фыркая, вальяжно и аккуратно умывался, резко одёргивая руки от струи воды, которую сверху лил ему паж из кувшина. Ему было плохо, ужасно плохо, состояние было крайне непривычным, всё раздражало, впридачу, сильно хотелось есть - таковы были последствия того, что вчера лег спать на трезвую голову.
  Умывшись, не прекращая позёвывать, он вытер лицо и руки полотенцем, надел штаны испанского покроя, сел на кровать и вытянул ноги, дабы паж натянул на них сапоги. В дверь требовательно постучали, а затем, не дожидаясь разрешения, отворили её, на пороге стоял Чаплич.
  - Добрейшее утро Вам, адмирал, - снова натянув на лицо улыбку, тот прошагал в комнату и, не дожидаясь ответа, сел на стол.
  - Чего это ты с самого утра? - буркнул Лефорт, - Если по поводу отъезда, так знай, что я в таком виде ехать не могу - мне нужно принять ванну, выпить чашечку кофе...
  - Нет-нет, адмирал, я не об этом, - перебил его Чаплич, - Вы - гости, всё - для вас, - успокоил он великого посла, - Есть новости от урядника Михайлова.
  - Чего он там? - поднял голову Лефорт, - Катавасию, поди, какую-то затеял?
  - Почти, - хихикнул Чаплич, - Урядник уже три дня как в Королевце! (Прим. Королевец - славянский населённый пункт, незаконно оккупированный сначала германцами, а затем мокшалями, ныне Калининград)
  Лефорт окончательно проснулся, встав с кровати и повернувшись к ней лицом, вытянул руки назад, подставляя их под кафтан, который держал паж. Натянув его и завязав на тесёмочки, он, наконец, спросил:
  - Как же он туда просочился? Один, без теньге в кармане...
  - Очень просто, - начал рассказывать Чаплич, - Натурально, стало быть, как только он прибыл в Пиллау, сарендовал у местного рыбака баркасик, пересёк на нём Вислинский залив, а затем по Преголе (Прим. Прегола - река в Поруси) добрался до Королевца. Он там уже с 7 мая.
  О том, что о приезде Петру-хана в Пиллау в рейхе знали, знали дату и встречу тщательно и усиленно готовили, Чаплич умолчал. Также он решил не рассказывать Лефорту о случившемся конфузе: когда 'Святой Георгий' пришвартовался в порту и был дан троекратный пушечный салют, а на пирсе уже в нетерпении расхаживал канцлер рейха Гольдштейн-Бекский, то Петру-хан, лишь сошедший на берег, завидев кучу вельмож, выпучил глаза и натурально сбежал от делегации, быстро растворившись среди многочисленных рыбацких поселений. Это произошло столь неожиданно и было настолько дико, что никто из окружения канцлера даже не преследовал великого хана, ему даже не успели крикнуть, что они де, не враги, а лишь почести и всяческое уважение проявить обязаны, не более того. Слава богу, через некоторое время великий хан вернулся.
  - А чем же он расплатился? - риторически спросил Франц Яковлевич, - Где теньге взял?
  Чаплич лишь пожал плечами, мол, не могу знать. Но Лефорт знал:
  - Должно быть, на корабле что-то спёр... Отчаянный парняга! Хорошо, хоть не запалили.., - как бы про себя, негромко промурлыкал Франц Яковлевич, затем он подошёл к окну, внимательно вгляделся в урбанистические мозаики за ним и заложил руки за спину. Через минуту он, не оборачиваясь, произнёс:
  - Так что, это, выходит так, что нам спешить уже никуда не надо? - скорее утвердительно, чем спрашивая, отреагировал Лефорт. Он прекрасно знал повадки великого хана, знал, что в Королевце, в столице рейха, где есть обилие мануфактур, рынки, трактиры, магазины, аптеки, крепость в конце концов, Петру-хану скучно не будет и занятия ему будут обеспечены на многие дни наперёд, - Ну так я не понял, завтрак будет? - повернувшись к Чапличу, насуплено спросил великий посол.
  - Уже накрыто, мой генерал, - жеманно вскочив со стула и отвесив резкий и короткий поклон головой, громко произнёс Чаплич, приглашающее протянув руку в сторону двери.
  Лефорт, самонадеянно чеканя шаги сапогами, вышел из комнаты, следом за ним с полуулыбкой на лице следовал искуситель Чаплич, в самых невероятно возвышенных тонах расписывая меню на завтрак, размахивая руками возле насупленной и важной лефортовской физиономии.
  
  Как уже известно, задумка Петру-хана о путешествии инкогнито откровенно была шита белыми нитками, об этом секрете полишинеля знали все те, кому нужно было знать. Стоит ли удивляться, что когда 7 мая простой урядник Преображенского полка Пётр Михайлов эпатажно вошёл на маломерном судне в Королевец, его приветствовал пушечный салют, а на пристани в нетерпении поджидал церемониймейстер с заготовленными радушными приветствиями долгожданного гостя.
  Петру-хан, вернувшись в порт после своего случайного и непродуманного побега, с завидной прыткостью запрыгнув на причальную стенку, немедленно был окружён вельможами, которые, как того и требовал от них Фридрих, никоим образом своим поведением не выдавали статуса особы, которая стояла перед ними.
  Официальные лица гостеприимно поприветствовали урядника на славной германской земле, усадили в роскошную ВИП-карету и покатили.
  - Уважаемый хер Михайлов! - через переводчика обращался к гостю церемониймейстер, - сейчас мы совершим небольшую панорамную экскурсию на Королевцу, максимум на часик, а затем отправимся поселяться для ночлега. Как Вам такой план?
  Но ответа не последовало, Петру, впервые увидавший столь прекрасный город, зачарованно водил головой из стороны в сторону, прицокивая языком, лишь через некоторое время он кивнул, мол, это подходяще, валяйте.
  После обзорной экскурсии кавалькада карет подкатила к комплексу домов, который лично Фридрихом был выбран для временной резиденции урядника. Обслуживающий персонал в нём был обученный и обкатанный, все как на подбор, отличники боевой и политической подготовки, чином не ниже майоров Вермахата, в отличной физической форме, все комнаты были снаряжены хитрыми устройствами для негласного снятия информации, чуланы и ледники завалены продуктами, ёмкостями с оливковым маслом и уксусом, штабелями выстроенные ящики с вином и шнапсом возвышались под самый потолок.
  Разумеется, обо всех этих нюансах и особенностях жилища Петру-хан так и не узнал, ибо, продолжая настойчиво корчить из себя тривиального урядника, закатил членам принимающей стороны форменную истерику.
  - Да Вы что!? Как можно!? - кричал он на церемониймейстера, - Мне! в этом жить? Да все же сразу поймут, что здесь остановилась особа высокого чина. И наводки никакой не нужно, здание-то видное. По периметру нет заграждений, охрана слабая, а ежели теракт? Нет, нет, решительно нет! - продолжал он распекать чиновника, здорово изумлённого такой реакцией на резиденцию, - Везите меня в другое место, чтоб неприметное было и в глаза чтобы явно не бросалось.
  Дать нечего, желание гостя - закон, да и установку Фридриха надлежало выполнять - ни в чём не перечить уряднику. Поэтому решили ошибок больше не повторять и не рисковать, а сначала показать Михайлову все варианты, ожидая дальнейших его капризов. Но, как ни странно, первый же показанный дом, который принадлежал виноторговцу Якобу Шерису, безоговорочно был одобрен иностранцем - он располагался на острове Клоп, отделённого от остального города водными каналами реки Прегола, был низкий, невзрачный, с улицы не просматривался, имел глухой двор и высокий забор.
  Урядник, осмотрев место дислокации, бегая от одной хозяйственной постройки к другой, беспрестанно смеялся, хлопая себя ладонями по ляжкам, вбегал в дом и выбегал через чёрный выход, словом, своим поведением продолжал удивлять вельмож. Наконец, вдоволь набегавшись по территории, он крикнул, чтобы ему привезли еды и вина, а затем, войдя в дом, что было сил захлопнул дверь за собой, чем совершенно изумил местных чиновников. Подобное поведение было им в диковинку, сколь либо подходящей реакции на него они не смогли выразить, поэтому молча ретировались выполнять пожелание 'персоны инкогнито'.
  - Ну что? Как он вам? - когда городом уже овладела ночная тьма, возбуждённый и оттого бодрствующий Фридрих, насилу дождавшийся своих советников, пытал их, слегка покашливая вследствие небольшой простуды.
  Несмотря на поздний час, фюрер был одет в парадный мундир, который блестел в свете свечей, на плечах покоилась подбитая лисьим мехом горностаевая накидка, своей одеждой он совершенно гармонировал с интерьером дворца, который был весьма вычурен, ярок и напыщен. Фридрих, необычайно склонный к показушности и обожанию собственной персоны, любил броские и нарядные вещи, равно как и окружавшие его предметы были неимоверно богаты, роскошны, иногда чуть китчеваты.
  - Да как Вам сказать, фюрер Фридрих, - отвечал за всех церемониймейстер Бессер, - Чудной человек, мы же с ним разных менталитетов, поэтому так сразу и не скажешь в двух словах.
  - Ну а как ему у нас? Город понравился? - не унимался фюрер, прохаживаясь перед своими вельможами.
  Дабы закончить поскорее разговор о малопонятном и загадочном госте, советники все дружно закивали: 'Ага, понравился, восторги высказывал и восхищался'.
  - Это хорошо, - расцвел тщеславный Фридрих, продолжая вышагивать по мрамору, хрустя золочённым мундиром, - Пущай завтра с утра отдохнёт с дороги, поспит, поест... А к обеду езжайте к нему и привезите сюда, ко мне во дворец. Будут аудиенция у меня. А сейчас всё, хватит о делах. Все свободны.
  
  Но к сожалению планы фюрера касаемо аудиенции с великим ханом были безнадёжно провалены - следующего дня его посланники, прибывшие к Петру, застали того в изрядном буйстве и в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения, хан был, мягко говоря, в невменяемом состоянии, бросал в Гольдштейна-Бекского стаканами, крутил глазами, плевался и безудержно бегал по резиденции, иногда падая на пол и катаясь по нему. Подобное поведение было странным, если не сказать больше.
  Поэтому посланцы, около часа понаблюдав за неистовством постояльца и несколько раз попытавшись войти с ним в контакт, осознали тщетность своих вежливостей и поспешили удалиться на доклад к фюреру.
  Однако Фридрих, услышав комментарии канцлера об увиденном, нисколько не удивился, даже больше - рассмеялся и сказал, что он нисколько не удручён, всё происходит точь-в-точь как его предварял Чаплич.
  - Ладно, не тревожьте больше его сегодня. На завтра перенесём переговоры.
  Следует отметить, что хитрый и опытный Фридрих прекрасно знал, что реально внешней политикой Мокшальского ханства заправляет Лефорт, именно поэтому он и торопился, именно поэтому ему было критически важно переговорить с Петру-ханом с глазу на глаз сейчас, пока великое посольство ещё не доехало до Королевца, а если получится, то и подписать некоторые соглашения, воспользовавшись его неопытностью и неосведомлённостью. А посему ждать более ему было не с руки. Это ломало всю затеянную ним тонкую дипломатическую игру. Поэтому к вечеру следующего дня по его приказу Петру-хана принудительно доставили во дворец в сопровождении военного министра. На счастье Фридриха в тот день Петру-хан, накануне намешав всяческих заграничных и неведомых доселе алкогольных напитков, с самого утра лежал лежнем и успел выпить для опохмела всего лишь около двух литров местного пива, поэтому покорно согласился нанести визит вежливости германскому фюреру.
  Карета подкатила к небольшой лестнице и остановилась перед входом в тыльную часть замка. Когда Петру-хан, прижимаясь к стенам, вошёл в небольшую комнатку, в которой его ожидал фюрер Фридрих, он неуверенно остановился, затравленно оглядываясь по сторонам. Богатый и дорогой евроремонт его совершенно изумил и потряс - лепнина на высоком потолке, золочёные люстры, свисающие вальяжно и свободно, паркет на полу с вкраплениями тёплого мрамора, гранитные подоконники, финская сантехника, необычайный простор, умопомрачительная венецианская мебель и штукатурка - всё это он видел впервые, таких передовых технологий и вещей в ханстве было и днём с огнём не сыскать. Да что там сыскивать? О таком разлете дизайнерской мысли и подумать там никто не осмеливался.
  В комнате его уже ожидали, на мягких диванах сидели сам фюрер Фридрих с толмачом, канцлер Гольдштейн-Бекский и секретарь, который вел протокол встречи, находясь за небольшим письменным столиком, установленном в углу комнаты.
  Петру-хан резко контрастировал на фоне роскошного интерьера и разодетого в заграничные тряпки стиляги Фридриха III, вид его был ужасен, под глазами набрякли мешки и светились синяки, одежда была грязна и разорвана во многих местах, от кафтана был оторван и безвозвратно утерян правый рукав, нога ниже колена была впопыхах перемотана покрасневшей от крови тряпкой.
  - Бонжур, многоуважаемый урядник Михайлов, я счастлив Вас приветствовать в этом скромном, уютном зале.., - подмигивая и нескромно улыбаясь, начал Фридрих, - А также искренне приветствую Вас на нашей германской земле. Надеюсь, мы подружимся.., - добавил он совсем уж интимным голосом, встал с дивана, подошёл к Петру-хану и пожал ему руку.
  - И я тоже рад, - робким голосом отреагировал Петру-хан, своей могучей рукой сжимая фюрерову, нежную и холёную.
  Но Фридрих пошёл ещё дальше и вовсе проявил неприкрытое радушие - судорожно и сердечно обнял великого хана.
  - Я Вам даже, милый урядник, не могу словами выразить всю ту радость, что во мне переполняется этим светлым визитом, - продолжал играть в свою игру Фридрих, подмигивая удивлённому хану, - У меня, между прочим, к Вам много взаимовыгодных внешнеполитических предложений имеется, которые я обсудить с Вами намерен. Видите, я даже лично принимаю Вас.
  - Я... Это... Тоже хочу поблагодарить Вас... типа за любезность.., - решил и Петру-хан предаться правилам этикета и дипломатической лексике, - ... проявленную к нам.., за Ваши благородство и помощь нашей доблестной армии в виде специалистов, любезно предоставленных нам в прошлом годе во время проведения контртеррористической операции под Азаком, - наконец-то у Петру-хана получилось сформулировать желаемое предложение.
  - Ась? - удивился Фридрих, - Где Вы говорите? Под Азаком?
  Необходимо примечание сделать о том, что двумя основными статьями наполнения бюджета Германского рейха в ту пору, на которые приходилось почти 90% всех финансовых поступлений, были податный прессинг верноподданных, граничащий с откровенным рэкетом и сдача во временное пользование армейских частей Вермахта на возвратной основе за солидное вознаграждение. Так что наёмники рейха были вояками опытными, поднаторевшими в частых сражениях, воевали много, часто и повсеместно, поэтому даже Фридрих зачастую не только не помнил, но и не знал о точном месте пребывания Вермахта.
  - Ну да, под Азаком, - уже совершенно оробев, уточнил Петру-хан, - На Азакском море...
  Однако даже это уточнение и упоминание о море, о котором фюрер никогда ранее не слышал, не внесло ясности в обсуждаемый вопрос, неловкое положение спас Гольдштейн-Бекский, наклонившийся к Фридриху и что-то нашептавший ему на ухо.
  Наконец, ухватив смысл разговора, Фридрих, весело рассмеявшись и замахав руками, сказал:
  - Да ради бога, на моем месте так поступил бы каждый, не стоит благодарностей. Кстати, именно насчёт боевых действий и силовых акций я и хотел с Вами перекинуться парой словечек. Это будет весьма выгодно для как для великого ханства, так и...
  - Это не могу! - вдруг резко, неожиданно для всех и твёрдо отрубил без раздумий Петру-хан, - Это уж увольте, это без меня! Без высшего разрешения либо великого посла Лефорта, либо великого хана я не имею таких прав! Нету полномочий у меня! Я ж простой урядник. У нас в ханстве с этим жёстко, самодеятельности во внешней политике не допускается. А у меня семья, дети... Оно мине надо? Так не надо!
  Тут уже Фридриху пришла очередь оторопеть. Неужели Чаплич ошибся? Неужто это не Петру-хан? Да быть такого не могло, всё совпадает - постоянно подёргивает головой, бородавка на морде, ростом высок, силён физически, запойный алкоголик, не может постоянно оставаться на одном месте, каждые полчаса удаляется для кратковременных физических упражнений, в невероятных количествах поглощает оливковое масло и уксус...
  Видя, что ситуация заходит несколько не в то русло, которое было запланировано накануне, он решил отступить, зайти, так сказать, с другого бока.
  - Ну и ладно, баба с возу - кобыле легче, - снова добродушно рассмеялся гостеприимный фюрер, - Предлагаю отобедать. Вы, урядник Михайлов, что выразите по этому поводу?
  - Это можно! - враз оживился урядник, а дальше уж совсем развязано и нетактично добавил, с осуждением, - Давно пора...
  Но тут Петру-хана постигло громадное разочарование - фюрер со своей стороны не мог опуститься до уровня простого полкового урядника, пускай даже иноземного, коего настойчиво и нагло продолжал корчить из себя великий хан, поэтому правила этикета не позволяли ему совместную с ним трапезу, его немедленно подняли бы на смех все европейские монархи, справедливо рассудив, что Фридрих стал мягкотелым и предался анархичной демократии, уподобившись плебсу. А это, в свою очередь, грозило вооружённой интервенцией, поскольку с дающими слабину монархами и сам Фридрих подобным образом всегда поступал. Об этом он надменно информировал Петру-хана, добавив, что по окончании обедни его отвезут к месту ночлега - на остров Клоп, затем скомкано и холодно попрощавшись, гордо неся венценосную голову, удалился.
  Удивлённый Петру-хан поначалу ничего не понял, но большого значения лающей словесной тираде фюрера не придал, уже сидя одиноко за столом, жуя изумительного вкуса мясо и в восхищении заедая его воздушно-белым хлебом, он попросил добавки, а также потребовал подлить ему вина или чего покрепче. Но официант лишь небрежно и злорадно улыбнулся, забрал пустую посуду и, издевательски виляя задом, покинул помещение.
  Именно здесь Петру-хан осознал глубину своего падения и презрения к ханскому титулу. Рассвирепев, он, вскочив, опрокинул стол, схватил за спинку стул и, размозжив его об пол, стал громко кричать: 'Я не потерплю!', затем он принялся срывать шторы с карнизов. На этот шум в комнату организованно ворвались солдаты из личной охраны фюрера, слаженно, легко и непринуждённо вытолкали буяна на улицу, не применяя силы и стараясь не поддаваться на провокации заезжего урядника, которых было применено не так уж и мало, а именно: урядник бодался головой, плевал во все стороны, шипел, затем громко кричал, требуя посла, бил своими лапами исподтишка солдат по ногам, грозился международным скандалом и экономическим санкциями. Не без труда его удалось-таки посадить в карету, захлопнуть, заблокировав, дверцы и отправить домой.
  
  Весь следующий день лежал на кровати Петру-хан, коря себя за ненужную принципиальность и неимоверную глупость. Да уж, пожалуй, переиграл он с ролью урядника, ох и переиграл! И людям расстройство принёс, и сам голодный остался, а без кутежа тоскливо на душе и ничего не радует. Да и общее реноме о себе не самое лучше оставил.
  Решительно встав на ноги, натянул сапоги и набросил кафтан, вышел во двор, подошёл к охране, которая весьма ловко маскировалась во дворе и была совершенно незаметна для горожан, проходящих мимо, он, поманив пальцем её начальника и подождав, пока тот приблизится, сказал требовательно:
  - Слышь! Как там тебя, ты... это... Передай фюреру, что я встречи с ним хочу.., - но глаза вояки ничего не выражали, - Не понимаешь? Вот чёрт! Как же тебе объяснить? - Петру-хан поднял голову вверх, собирая мысли и прикидывая, как бы объяснить непутёвому солдафону, что он просит сообщить фюреру об аудиенции. Мучительно вспоминал он иноземные слова, которые слышал в Немецкой слободе, но то было давно, в голову лезли слова и фразы, которые сопровождали его длительное время в течение последних двух лет, а именно отаманские... Наконец, вроде бы подобрал:
  - Скажи ему, - для пущей доходчивости Петру-хан принялся жестикулировать, наивно полагая, что это поможет его понять, - Что, мол, великий хан, - ткнул себя он в грудь, - Да, да, не урядник, а великий хан, понеже просят Фридриха, - затем решил акцентировать, сказав имя фюрера по слогам, - Фри-дри-ха! О! Ага! - увидев, что солдатик кивнул, Петру обрадовался, что его начинают понимать, - Просят про... Как же сказать, чтобы наверняка?.. А! Про рандеву! Ферштейн?
  Солдат с чувством достоинства кивнул, отдал честь, развернулся и пошёл на командный пункт, должно быть, чтобы доложить о просьбе.
  
  Вечером снова повторилась давешняя картина, прямо как дежавю. Снова на Клоп прибыла ВИП-карета, в которой сидел военный министр, который вежливо и учтиво сообщил, что Петру-хана приглашает на рандеву Фридрих, снова они прибыли во дворец и так же, как и позавчера, Фридрих по-братски заключил в объятия великого хана и трижды расцеловал в губы.
  После этого они обменялись протокольными фразами о здоровье, выразили своё взаимное восхищение и бурную радость от встречи, а затем, широко, театрально, взметнув в сторону руку, Фридрих пригласил Петру-хана разделить с ним его скромное застолье.
  Вместе они вошли в банкетный зал, по центру которого нескончаемой дорогой стоял стол. За ним уже сидели члены кабинета министров рейха в полном составе, председатель парламента с заместителями, руководители департаментов Канцелярии фюрера, члены конституционного суда, а также многочисленные кандидаты в какие-то члены, советники и фавориты Фридриха. Но как только в зал вошли первые лица двух держав, все стремглав вскочили и принялись что было сил хлопать в ладоши. Шум аплодисментов стоял совершенно невообразимый, когда он стал немного затихать, послышался чей-то радостный голос: 'Да здравствует нерушимая дружба двух великих братских народов! Ура!', после этого аплодисменты загремели ещё оглушительнее, а крик 'Ура!' был подхвачен всеми стоящими около стола. Понемногу гул начал угасать, но опять зазвучал анонимный клич: 'Под знаменем великого Фридриха побеждали, побеждаем и побеждать будем!! Ура-а!!', за ним последовал очередной взрыв бурных, долго не смолкающих аплодисментов, которые потрясли зал, крики 'Ура!' звучали неимоверно громко и воодушевлённо, а когда через несколько секунд снова прозвучало: 'Да здравствует великий хан Петру!!! Ура-а-а!!!' и участники банкета восторженно закричали в свою очередь 'Ура!', то аплодисменты перешли в бурную овацию.
  Наконец, минут через 15, страсти от встречи двух правителей понемногу стали улегаться, чтобы окончательно покончить с этим выражением верности и преданности, Фридрих приветливо и ласково сделал жест своим подчинённым двумя руками, мол, достаточно, спасибо и на этом. Петру-хан, не привыкший к таким проявлениям народной любви, был сбит ими просто наповал. Он был обескуражен и одновременно счастлив. 'Вот это популярность! Вот это я понимаю! Умеют же! Приятно, однако. Надобно и в ханстве такие порядки внедрить!' - примерно такие мысли в лихорадочном беспорядке носились в его голове, сталкивались друг с другом и вызывая появление румянца на щеках.
  Приблизившись к столу, он слегка поклонился приглашённым, а затем осмотрел глазами его убранство. И сразу же тепло наполнило его душу - стол был накрыт аппетитными и неимоверно красивыми яствами, сверкали и блестели столовые приборы, густой и ароматный запах так и бил в нос, грозясь свалить с ног Петру, не привыкшего к такой гурманской кухне, на тарелках гнездились перепела и гуси, зажаренные целиком, вперемешку с ними были разложены морепродукты, крабы и гигантские креветки, запотевшие графины шнапса и бутылки вина развратно соблазняли, облитые мастерски сваренными соусами молодые кабанчики манили своими румяными бочками, громадные рыбины, причудливо извивались своими телами, вальяжно возлежали на блюдах.
  Сглотнув слюну, Петру, уже опьяневший одним только видом стола и его запахами, спросил фюрера, не в силах оторвать взгляд от трапез: 'Где садиться?'.
  - Да здесь, подле меня, - выказывая своё расположение, показал рукой Фридрих на стул с бархатной обивкой, на который Петру сразу же примостился. Рядом с ним сел фюрер и лишь после этого гости, дружно загромыхав отодвигаемыми стульями, тоже расположились за столом.
  А что потом началось! Нескончаемой песней лились тосты за здравие Петру-хана, официанты то и дело подносили всё более неслыханные творения германских поваров, великий хан, жуя мясо, яростно хрустел костями и жирными руками вымазывал стаканы под изумлёнными взглядами вельмож, музыканты, вспотев, не успевали выполнять заказы на песни, слышался звук разбиваемой посуды, за столом беззаботно, весело и громко смеялись. После полуночи начались танцы и пьяный Петру-хан, вытерев грязные руки об кафтан, решил сразить всех мудрёным и скандальным мокшальским танцем на столе, это ему действительно удалось - завершая каскад танцевальных па, он порвал штаны на заду и повалился на спину, тяжело дыша и давя грузным телом тарелки и блюда.
  
  Проснулся великий хан когда солнце, противно и назойливо светившее в окно, стало распекать ему лицо. Да и рука, неосторожно во сне заброшенная за голову, затекла и онемела, порядочно охладев. Поморщившись и застонав, он открыл глаза, вытянул обе руки вдоль тела, уставился глазами в потолок и долго соображал, где он находится и как он здесь очутился. Нестерпимо хотелось в туалет... Наконец, он вспомнил, где он, вспомнил в деталях начало вчерашней вечеринки, фрагментарно её середину, то есть апогей и, как не старался, но завершения припомнить не смог, не помнил также как попал домой.
  Когда уже в туалет стало невмоготу, он, покряхтывая, сполз с постели и, как был в исподнем белье, подошёл к входным дверям, отворил их и прямо с порога облегчился. Вернувшись в светлицу, порядочно отхлебнул водицы из кувшина, который какая-то добрая душа предусмотрительно оставила на столе.
  Снова легши на кровать, он протянул басом с перепоя: 'Ой... Ох и паскудно ж...'
  Постарался снова уснуть, но в голове стала пульсировать боль, нарастая и вызывая нехорошие эмоции. Поняв, что так просто его не попустит, Петру снова встал с кровати, умылся и, выйдя из дома, пошкандыбал через двор к хозблоку, в подвале которого был устроен ледник. Спустившись в него, он радостно вскрикнул, улыбнувшись - даже просто один вид запотевших бутылок пива здорово поднял ему настроение. Взявши в руку одну бутылку, он, не раздумывая, сковырнул зубами с неё пробку и начал жадно пить из горла, отчего стал похожим на непропорционального во всех отношениях горниста.
  В главном дворце с самого утро тоже было неспокойно. Ответственный и педантичный, имевший планы на Петру и серьёзно рассчитывающий на него в своих внешнеполитических забавах Фридрих собирался нанести ответный визит вежливости великому хану. Он был человеком деятельным и совсем не собирался давать Петру времени одуматься, прийти в себя, отдышаться рассчитывая додавить его прямо сегодня. Так как переговоры он планировал в закрытом режиме, то взял с собой лишь личного секретаря, толмача и военного министра. А ещё взял лично в руки особый секретный ридикюльчик, в котором лежали подготовленные для взаимного обсуждения проекты междержавных договоров о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве между Германским рейхом и Мокшальским ханством, о ненападении с секретными дополнительными протоколами и о режиме свободной торговли. А в отдельном, потайном отделении того ридикюльчика лежал сверхсекретный документ - проект контракта на поставку углеводорода из ханства в рейх, который предполагался к заключению хозяйствующими субъектами двух держав.
  Выехали из дворца всего на трёх каретах, чтобы дополнительного и ненужного внимания не привлекать, Фридрих прекрасно знал, что в деликатных дипломатических делах лишние разговоры, суждения и кривотолки нежелательны. В первой карете сидела личная охрана фюрера, во второй - сам Фридрих, военный министр и секретарь, третья карета была укомплектована подарками, холодными закусками, основными блюдами, выпивкой и десертами. Ответственным за сохранность груза был назначен толмач, который сопровождал ценный груз, сидя в карете на откидном сидении.
  Когда эскорт подъехал к временной резиденции Петру-хана на Клопе, секретарь деловито выскочил из кареты на ходу, не дожидаясь её полной остановки направился во двор, имея наставление от Фридриха любезно сообщить хану, что, мол, фюрер желание имеет нанести ответный визит вежливости, поэтому предлагает принять его, сначала провести протокольные мероприятия, а именно обед и обмен подарками, а затем перейти к деловой части визита - переговорам и подписаниям договоров. За секретарем посеменил толмач, голову понурив.
  Однако неплохо продуманная Фридрихом комбинация подписать с Петру-ханом выгодные ему договоры вновь окончилась фиаско.
  Минуты через две из-за забора послышался нетрезвый, довольно-таки самоуверенный и даже нагловатый бас, с хрипотцой:
  - Да вы чего? С ума, что ли, посходили? Какой на хрен фюрер? Я простой урядник Преображенского полка Пётр Михайлов! Ты, малый, да, да ты... Ты не стой тут зазря, смотайся в погребок, пивка принеси, пару бутылочек только, чтобы не нагревалось.., - продолжал великий хан распекать самоуверенных и неопытных посланцев Фридриха, - Это вам нужно дожидаться господ великих послов... Лефорта... там.., Головина... и этого... как его, дьявола? Не помню уже. Да хоть с Меншиковым переговорите, я ему доверяю, как себе. Ага, спасибо, молодец, одну мне дай, а вторую в холодок вон там поставь... Так что, как говорится, не в коня корм и вообще - не на того нарвались! - подумав несколько мгновений, во время которых, скорее всего, Петру отпивал пиво, он резюмировал, - А по правде говоря, валили бы вы отсель, пока целы...
  Дело было ясное, как божий день, повторять дважды последнее напутствие Петру-хану не пришлось, советник был парнем ушлым и основную мысль схватывал на лету.
  Уже стоя на улице, возле кареты, в которой сидел Фридрих, он бубнил в открытую дверцу, пересказывая детали недавнего разговора: 'Не, дохлый номер... Он - в дрова.... В отказ ушёл, в глухой... А что я? Я говорил, так он же и слушать не хочет... Быкует'. Как бы в подтверждение его слов из-за забора вылетела пустая бутылка и, ударившись о мостовую, раскокалась на опасные для прохожих осколки, а вслед за этим немного неказисто, но задорно и с огоньком, одинокий нескладный голос стал пьяно горлопанить скоморошью пошловатую песню, постепенно скатываясь на мотив привычного заунывного акынства.
  Некоторое время Фридрих прислушивался к странному песнопению, затем, нахмурившись и помрачнев, захлопнул двери и приказал катить во дворец во весь опор. Он был взбешён.
  
  Ясен пень, внешние дела державного обустройся не шибко занимали Петру-хана. Вот ещё, станет великий хан голову ломать и напрягаться, вникать, карты смотреть, договора вычитывать, речи репетировать... Для этого в ханстве существует цельный Посольский приказ, пущай эти нахлебники и работают. Сам же Петру в ожидании приезда великого посольства предался любимейшему делу - в сопровождении выделенного ему толмача облазил весь город Королевец вдоль и поперёк, осмотрел все любопытства, посрывал рабочие графики практически во всех ремесленных мастерских, осмотрел их, изучил методы и технологии производства работ. А забредя однажды в Королевецкий державный университет имени Адельберта Оттоновича Медведя (Прим. Воинствующий германский фюрер, в 12 веке без предъявления каких-либо претензий, без объявления войны напал на Порусь, это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством) долго и мучительно, до самого вечера пытал местную профессуру, бил кулаками по столу и грозился членовредительством, настойчиво требуя дать ответ на вопрос, как эффективно и безболезненно интегрировать науку в народ непросвещённый и предрассудками заражённый.
  На следующий день этот странного вида и мыслей человек вошёл на придворцовую территорию и попросил о встрече с фюрером. Охрана, не посвящённая в тайны посещения инкогнито данного гражданина, уже собиралась отконвоировать того Куда Следует, но толмач, переговоривший с капитаном, уладил ситуацию. Записали урядника Петра Михайлова на приём. Доложили о его желании сначала начальнику дворцового гарнизона, тот сообщил директору режимного департамента Канцелярии фюрера, тот далее - главе Канцелярии, тот - военному министру, а уже военный министр сообщил Фридриху, что Петру-хан приёма просит.
  Услышав об этом, Фридрих, разумеется, обрадовался. Чего там греха таить, он думал совершенно просто и примитивно, единственной мыслю, пришедшей в его голову была мысль о том, что Петру-хан протрезвел, осознал своё недостойное поведение, пришёл извиниться, затем, скорее всего, проведёт переговоры и подпишет предложенные Фридрихом договоры.
  Фюрер, благо войсковой мундир редко снимавший, сразу же дал указание военному министру:
  - Немедленно пропустить. Ты - беги, лично встречай. Потом сразу веди ко мне, я буду в зале приёмов. Выполнять! - а когда военный министр, неуклюже отталкиваясь от мраморного пола подбитыми для его сохранности войлоком башмаками, плавно и бесшумно поплыл в сторону выхода, громко крикнул, - Иностранного министра ко мне! Сейчас же! И управделами!
  
  Когда Петру-хан в сопровождении военного министра вошёл в зал приёмов, там уже было почти всё готово к переговорам с ним: в мягком кресле утонул Фридрих, сибаритски закинув ногу на ногу, рядом с ним на стуле сидел, растягивая рот в подленькой улыбке, секретарь, за рабочим столом, возле которого не было стульев, стояли, склонившись над документами, министр иностранных дел и начальник четвёртого территориального департамента Министерства иностранных дел, в сферу ответственности которого входило Мокшальское ханство, рядом с ними, робея, стоял бледный личный толмач Фридриха. В углу залы радушно расположился небольшой банкетный столик, на котором, благодаря расторопности управляющего делами дворца, дымясь, источали влечение к себе свежеприготовленные блюда, а в ведёрочках со льдом зенитными орудиями угрожали потолку запечатанные бутылки шампанского вина, которое Фридриху, как идейному поклоннику всего французского, великодушно и весьма часто поставляли со двора Людовика XIV де Бурбона.
  Фюрер не случайно решил сегодня принять Петру именно в зале приёмов, а не в банкетом, как обычно было заведено, именно богатым и великолепным убранством залы приёмов он намеревался подчеркнуть ничтожность, убогость и сирость Мокшальского ханства, персонально унизить Петру и воочию продемонстрировать величие рейха. А то, что великое ханство весьма отсталая, с немодернизированной экономикой, преимущественно аграрная держава, он прекрасно знал, ибо депеши от заграничных послов читал регулярно и, что немаловажно, всегда лично. Кстати, Петру-хан, несмотря на свою неопытность в дипломатических делах, сразу же оценил сей оригинальный и беспроигрышный ход Фридриха, отметив про себя, что задумка фюрера удалась, ему действительно стало не по себе. Позже, именно эту иезуитскую практику - давить атмосферой неуёмного пафоса, угнетать золотыми, напыщенными и аляповатыми убранствами интерьеров, шокировать дорогой до неприличия мебелью и вообще уделять величайшее внимание всякой мишуре, превращая её в сакральный фетиш - великий хан решительно возьмёт на вооружение. Получаемый разительный контраст ханских резиденций и залов приёмов на фоне неразвитости и депрессивности ханства вместе с неимоверной нищетой подданных его нисколько не будет заботить.
  Однако, мы отвлеклись.
  - Итак, хер Михайлов, чем обязан Вашему высокому посещению? - фамильярно начал фюрер Фридрих, обрабатывая свои и без того красивые ногти пилочкой, - Или желаете прекратить баклуши бить и заняться-таки важными делами на благо наших стран? Извольте, я открыт для подобного рода инициатив.
  - А как же! Желаю! - брякнул Петру-хан, пройдя по залу и опустившись на стул неподалёку от фюрера. Фридрих и иностранный министр удивлённо переглянулись, а начальник департамента, всё не поднимая головы от стола, зашуршал громче, сильнее и сосредоточеннее бумагами, отчаянно делая вид, словно его беседа вовсе не касается и не заботит.
  - Ну..,- неуверенно, как бы приглашая великого хана к разговору, начал было Фридрих, но был прерван Петру.
  - Когда я, мой фюрер, въезжал в Королевец, то Вы изволили дать салют из пушек троекратно, - задорно начал излагать свою цель визита Петру-хан. Фридрих кивнул, мол, было такое дело, после этого Петру задал вопрос: 'А когда великое посольство будет въезжать в город, тоже салют будет?'
  - Разумеется! Непременно! Как же без этого! Это же официальный визит! В конец концов, этого требует международный дипломатический протокол! - Фридрих порядком возмутился, даже небольшие подозрения в жадности и прижимистости были ему неприятны и оскорбительны. Но Петру-хан этого не почувствовал, он, наоборот, даже обрадовался такому ответу, рассмеялся, а затем выпалил то, за чем, собственно, и пожаловал в этот погожий день во дворец: 'Имею намерение собственноручно палить из пушек и фейерверки делать на честь въезда великого посольства в Королевец'.
  Было от чего удивиться Фридриху, всякого ожидал он от Петру-хана, но чтобы такого! Это было настолько необычное желание, что он даже не нашёлся, как отреагировать, лишь скорбно произнёс: 'Дело Ваше, Вы гость, Вам позволено'.
  Но, как оказалось, это было не самое главное желание великого хана, ибо вслед за этим он сразу же огорошил присутствующих ещё более дерзким требованием: 'Тогда прикажите представить меня главному артиллеристу Вермахта, пусть меня научит'
  Это было совершенно неслыханно, нагло, разнузданно, беспардонно, но самое главное - это было крайне странное желание. Фюрер понял бы Петру, если бы тот попросил снижения стоимости аренды Вермахта в будущих войсковых кампаниях, уменьшения экспортных пошлин на поставку морской рыбы в ханство, содействия в получении беспроцентных международных кредитов и реструктуризации долгов, более широкого применения программ по обмену студентами, но фейерверки...
  Отказать Фридрих не решился, перечить и переубеждать тоже не стал, просто отдал приказ военному министру свести урядника в крепость Фридрихсбург, представить главному инженеру и артиллеристу Вермахта подполковнику Штернеру фон Штернфельду и передать приказать - обучить этого странного товарища искусству мастерить фейерверки, правилам их хранения и использования, но особое внимание уделить технике безопасности по обращению с оными, ибо что взбредёт в голову Петру-хану, когда в его руках окажется заряд, пускай даже салютный, фюрер не мог предполагать.
  Зная энтузиазм великого хана и его неуёмную тягу ко всему новому, прогрессивному и нужному для дальнейшего технологического рывка ханства, стоит ли лишний раз говорить о том, что следующие несколько дней жители Королевца судорожно вздрагивали от неожиданных пушечных раскатов, которые случались совершенно не прогнозируемо и не ритмично. После первого дня упражнений с пушками Петру перебрался в крепость и теперь гужевался с фейерверками круглосуточно, доставляя хлопоты горожанам и не давая им отдыха после трудового дня: живущие в центральной части города беспрестанно просыпались от глухих пушечных выстрелов и были вынуждены крест-накрест заклеить газетными полосками окна, дабы стёкла, рассыпаясь от взрывной волны, своими осколками не поранили домочадцев, а горожане, живущие на окраинах города, беспокойно ворочались в своих кроватях, мучаясь от светового зарева, плотной завесой стоявшего в небе, от которого совершенно не было никакой возможности схорониться. Команды проходящих мимо кораблей, любуясь разноцветными букетами, которые потрясающими траекториями рассыпались над горизонтом, недоумевали и ломали себе головы в догадках о причинах таких архипышных и невиданных доселе торжеств в рейхе, отчаянно завидуя его гражданам в целом, и королевцам в частности.
  Но 'фейерверковая потеха', как её метко, по-своему колоритно, окрестил Петру, через пять дней бесславно завершилась. А случилось это так.
  В ту безветренную ночь великий хан в порядке самовольной инициативы решил поэкспериментировать с количеством порохового заряда фейерверка. Что сразу же, незамедлительно и необдуманно сделал, но втайне, самостоятельно, фон Штерфельду ничего не сказал, хотя и говорить, по правде говоря, некому было - обессиленный бессонными ночами и оглушённый плотными канонадами могучий подполковник, склонив голову на грудь, спал, сидя на земле и прислонившись спиной к тёплому пушечному лафету. Петру увеличил заряд, заложил его в пушку и выстрелил. Фейерверк, будучи запущенным, не сгорел в небе, а продолжая гореть из-за большого заряда пороха, упал на крышу дома Данилы Манийловича, лужицкого серба и уважаемого в городе мещанина, отчего крыша молниеносно вспыхнула и дом непременно сгорел бы, если бы его обитатели спали. Но, как уже было упомянуто свыше, все горожане по ночам активно бодрствовали, поэтому пожар был локализирован и погашен членами большой семьи Манийловича, причинив несущественный ущерб. И всё бы на этом благополучно завершилось, но Данила, подначиваемый соседями, твёрдо решил положить конец творящемуся беспределу и наглому вмешательству государства в его личную жизнь. Посему на следующий день Фридрих получил его письменную претензию с изложением произошедшего и калькуляцией кропотливо подсчитанных материальных убытков, сумма которых была в разы меньше указанного в конце претензии морального ущерба и недополученной выгоды в будущих периодах по причине отсутствия отдыха, который, в свою очередь, ведёт к снижению трудовых показателей. Не желая вступать в судебную тяжбу с упрямым и настойчивым сербом, фюрер распорядился выплатить ему материальную компенсацию, а затем запретил Петру-хану проведение дальнейших стрельб, сославшись на жалобы граждан. С выплатой морального ущерба Фридрих решил пока повременить, авось Манийлович удовлетворится наступившей тишиной и не будет на нём настаивать. Средства нужны были для иных нужд...Да вон, хотя бы пополнить склады боеприпасов, которые сильно оскудели со времени начала огневых упражнений Петру-хана.
  Здорово осерчал великий хан и на фюрера, и на горожан. Если честно, то ему было совершенно непонятна сложившаяся ситуация: во-первых, как это можно, чтобы всякий, как он выразился, 'холоп' писал бы обращения светлейшим правителям и повелителям, во-вторых, кто из фюреровых людей осмелился передать тому эту писульку, в-третьих, и это было самым главным удивлением, почему фюрер не приказал всыпать этому разумнику-писаке батога и впаять ему срок, а соизволил претензию почитать и даже выполнить его требования. Ну, и в-четвёртых, его самого обидели, запретив заниматься любимым делом, что было неслыханно.
  Когда он, придя во дворец, беспардонно стал выражать своё возмущение и неудовольствие таким поведением фюрера, называя его 'тряпкой', 'слизняком' и 'конченым мурлом', Фридрих объяснил, что он и сам бы рад собственноручно придушить этого строптивого серба, да что там Манийловича, всех сербов перетопить в Варяжском море было бы неплохо, но есть обстоятельства, которые выше даже него.
  - Что за обстоятельства? - недоумевал Петру-хан, - Каменюку на шею, в воду и дело с концом... Волокитчики!
  Но всё в действительности оказалось намного сложнее и запутаннее. 10 лет назад европейские идеалисты-глобалисты вынудили Германский рейх присоединиться к рамочной конвенции о защите национальных меньшинств, взамен пообещав отменить запретительные меры, что, якобы, увеличит товарооборот. Фридрих, добрая душа, послушался их, подписался, поначалу всё шло неплохо, доходы казны росли, однако затем начались какие-то неясные до конца процессы, о которых раньше и слыхом не слыхивали в рейхе - то лужицкие сербы многочисленный митинг проведут, на котором примут резолюцию о том, что всякая нация имеет право на самоопределение, то датчане разведут канитель о необходимости принятия второго государственного языка, то уже непонятно кто требует предоставить ему возможность проходить военную службу в стране, в которой родился его дедушка или дядя... В общем, от идеологических диверсий и провокаций голова шла кругом. Поначалу к этим требованиям пытались прислушиваться, пару раз Фридрих даже вступил в полемику с этими самыми меньшинствами, но затем при дворе быстро осознали к чему приведёт такая мягкотелость и угодничество, поэтому толерантность немедленно свернули, с митингующими перестали цацкаться, разгоняли их безжалостно, судили и эшелонами отправляли на принудительные работы, в трудовые лагеря, короче - за колючку. Но потом стало ещё неприятнее: стали приходить письма Фридриху от коллег с неприкрытыми угрозами наложения экономических санкций на рейх за, якобы, притеснения национальных меньшинств, также в этих письма в развязанной и безапелляционной манере те требовали прекратить 'разгул националистического шабаша' и 'обуздать распоясавшихся штурмовиков и молодчиков в коричневых рубашках'.
  Фридрих быстро скумекал, чем может быть чревато дальнейшее закручивание гаек, считать он умел, поэтому пересмотрел свою позицию и нынче со всеми нациями рейха дружит, особенно с сербами, потому как бойкот германских товаров всеми славянскими державами, которые, несомненно, не преминут воспользоваться такой прекрасной возможностью попомнить старые обиды, фюреру был совершенно ни к чему. Хотя отомстить за такое унижение не помешало бы...
  В принципе, Петру-хан мало что понял из этого пространного, с обилием подробностей, объяснения Фридриха, лишь укрепился в своём мнении, что все европейцы - придурки слабохарактерные и чванливые слютняи, которые будут заниматься чем угодно, лишь бы не реальной политикой. Да и существовать этому гнилому западу осталось совсем ничего, буквально со дня на день всей этой хвалёной Европе придёт полный капут, окончательный и бесповоротный капут за все их прегрешения и непонимание загадочной мокшальской души.
  А насчёт запрета на его занятия фейерверками, то порешили так - никому из великого посольства о том, что курс обучения был пройден не полностью, не говорить, наоборот всячески нахваливать Петру-хана за расторопность и его неимоверный талант схватывать на лету премудрости хитрой баллистики. Но великий хан не до конца удовлетворился такой легендой и настоял на том, чтобы ему ещё был выписан сертификат международного образца с формулировками, которые он сам пожелает. Кстати, сии формулировки были ханом загодя написаны, поэтому он сразу же передал их Фридриху. Среди всего прочего там было написано много разного и всякого, ну вот, к примеру, из характерного: '...мокшальский кавалер Пётр Михайлов выказал высокопохвальное рвение и поразительно для всех достиг такого прогресса и приобрел столько знаний, что может быть достоин уважения и чествован повсюду в качестве совершенного в метании бомб, осторожного, храброго, исправного, благоискусного, мужественного, бесстрашного огнестрельного художника...'
  Немного нескромно и несколько самоуверенно, но такой уж характер был у Петру-хана, собственно, как и всех мокшалей - невероятно завистливый, тщеславный, чванливый, со склонностью к немотивированному авторитаризму и к гордыне сверх всяких пределов.
  Желая сгладить негатив, образовавшийся между ним и Петру вследствие запрета дальнейших запусков фейерверков, Фридрих предложил ему отужинать вместе с ним, мол, честь для него это будет великая. Конечно же, Петру согласился.
  Вместе они проследовали в рабочий кабинет Фридриха, фюрер решил немного сменить тактику, не оставляя намерений всё-таки подружиться с великим ханом. Он разумно рассудил, что, вероятнее всего, Петру уходит в несознанку по причине пышных формальностей, а также из-за того, что количество членов принимающей его стороны в разы больше - и сам фюрер, и его министры, и прочие чиновники... Немудрено, что великий хан комплексует, рефлексирует и колеблется. Тут у кого хочешь голова кругом пойдёт!
  Поэтому в кабинете всё было устроено так, как приказал Фридрих - не было назойливых музыкантов, небольшой уютный столик был накрыт вкусными блюдами, но без заоблачных изысков, небольшое количество свеч придавало обстановке интимности, открытости и дружелюбия, а самое главное - если не считать переводчика, они были наедине. Именно сейчас, когда у Петру не было путей для отступления, Фридрих и планировал поговорить с ним в открытую, посвятив его во все задумки и открыть потенциальные выгоды обеим странам.
  Но, к сожалению, замыслам Фридриха не суждено было осуществиться, в очередной раз не обошлось без инцидента. Собственно, то, что его неплохо разработанный план стремительно обрушивается в самые тартарары, Фридриху стало ясно в том момент, когда Петру-хан, осматривая столик, как бы между прочим, бросил малозначимую фразочку:
  - Наисветлейший фюрер, а что, шнапсика нету? Прикажите подать!
  Как не велико было желание Фридриха переговорить с великим ханом о важных делах, да и вообще поговорить с ним, когда у того трезвая голова, но не стал испытывать его терпение и приказал подать требуемого напитка.
  А дальше всё пошло наперекосяк.
  Стали кушать, ведя тактичные разговоры о погоде, сначала наливали шнапса по маленькой, но уже после пятой рюмки Петру ненавязчивым голосом, но требовательно, приказал официанту:
  - Так, человек! Ну что? Налей так, чтоб мне стыдно не было. А то ж...
  Собственно говоря, приличная и культурная часть ужина на этом была завершена. Великий хан стал быстро напиваться, к блюдам потерявши интерес, а затем и вовсе погрузился в себя, задумчиво жуя кусок мяса во рту, перебрасывая его из-за одной щеки за другую. Из этого состояния его совершенно случайно вывел официант, неловко уронивший тарелку на пол, которая, упав, разбилась на куски, издав резкий и неприятный звук. Сразу же после этого грохота пьяный до чрезвычайности Петру-хан вскочил из-за стола, резко и неожиданно выхватил шпагу и, едва стоя на ногах, стал агрессивно и яростно тыкать нею во все стороны, вопя, что поубивает всех негодяев. Едва успев увернуться от укола шпагой себе в лицо, Фридрих, опрокинув стул, отбежал от стола и в ужасе прижался к стене.
  На шум в кабинет вбежала охрана, обезоружила великого хана, но он продолжал кричать, а затем впал в истерику, стал плакать и громко причитать о том, что его никто не любит, что даже погоревать за отечеством спокойно не дают и всё такое прочее.
  С опаской оглядываясь и дав знак охране не спускать с Петру глаз, к нему приблизился Фридрих.
  - Великий хан, что случилось? - вкрадчиво спросил он, - Ведь это всего лишь тарелка упала и разбилась, в этом ничего страшного нет...
  - Ненавижу.., - сквозь всхлипывания приговаривал Петру, затем он, подняв мокрое от слёз лицо на Фридриха, добавил, - Прикажите эту сволоту, которая тарелку разбила, казнить прилюдно четвертованием.
  Фридрих, краем уха слышавший о диких и необычных способах казни в Мокше, не сильно понял, что подразумевается под четвертованием, в рейхе провинившихся людей тривиально сжигали на костре, но терять попросту официанта, в обучение которого во Франции были вложены немалые средства, он не собирался, поэтому, дабы и хана ублажить, и самому остаться без потерь, принял решение:
  - Я ему, великий хан, прикажу всыпать кнута. Чтобы не повадно было впредь!
  - Да, да! - немедленно оживился Петру, сморкаясь на пол, - Непременно кнута. Ударов 40. А можно я буду карать?
  Однако Петру-хану довольно-таки легко удавалось постоянно удивлять Фридриха! Так и в этом случае: тот поднял брови, несколько мгновений раздумывал над странной просьбой, соображая, чем может быть чреват отказ, а затем, придумав нестандартное решение, с улыбкой ответил:
  - Да что на него время изводить! Мы с Вами лучше в доки портовые пойдём, корабли смотреть будем. Ну же, соглашайтесь!
  - Да, да, корабли, - уже придя в себя и вытирая лицо салфеткой, приговаривал великий хан, - Непременно корабли!
  После этого ужина фюрер Фридрих навсегда зарекся когда-либо оставаться наедине с нетрезвым Мокшальским великим ханом.
  
  В отсутствие потех и прочих забав всё своё свободное времяпрепровождение урядник Михайлов проводил сугубо по своему хотению и согласно многолетним привычкам, предавался любимым занятиям. Чаще всего он беспричинно бегал по городу, могучей фигурой расталкивая зазевавшихся прохожих и сбивая их с ног, это сильно веселило его. Позже горожане стали более опытны, они в ужасе разбегались перед восточным дикарем, заставляя того беспомощно, в отчаянии рычать от злобы, громко и расстроено кричать, сожалея о безрезультатной забеге. Однажды, в один из таких дней, когда великий хан, громко топая деревянными башмаками, несся по улицам Королевца, а горожане уже привычно разбегались от него, хоронясь в переулках и в домах, одна знатная дама, совершавшая променад по милому её сердцу городу и любуясь ним после долгой разлуки, сначала обратила внимание, что улицы вдруг резко обезлюдели, ничего не соображая, она, остановившись, стала обескуражено оглядываться по сторонам, удивлённо задирая тонкие выщипанные брови. Внезапно к ней подбежал страшный мужчина в дивной одежде, высокий, с длинными волосами, глаза его были выпучены, ужасным усилием он стиснул её левую руку и крикнул прямо в ухо: 'Хальт! Хендэ хох!'
  От переизбытка чувств дама беспомощным кулем повалилась на тротуар, увлекая за собой ажурный зонтик, на который она опиралась несколько мгновений назад. Чудовище склонилось над ней, взяло в руки изящные часики, которые были приколоты цепочкой к её корсету, вгляделось в них и задумчиво пробормотало: 'Половина первого... Пора кормить!'
  Затем, резко выпрямившись, нарушитель тихой жизни Королевца с таким же гулкими грохотом побежал назад, туда, откуда он появился.
  
  Но всё плохое рано или поздно имеет способность заканчиваться. Вот и бытовые неприятности Фридриха, которые постоянно причинялись ему беспокойным правителем ханства, вот-вот должны скоро прекратиться - на носу уж был день прибытия великого посольства в Королевец, глядишь, с соотечественниками Петру-хану будет повеселей, будет им голову морочить и не станет больше тревожить королевцев своими шебутными, жестокими и бессмысленными забавами.
  Но не тут-то было. С утра 17 мая великий хан снова заявился во дворец фюрера и настойчиво затребовал встречи. Фридриха сначала разбудили, он, нехотя и раздражённо одеваясь, тем не менее, грезил, что, быть может, всё-таки Петру уразумел потенциальную выгоду от заключения союза. Но Фридрих снова ошибся. Лишь только он вошёл в зал приёмов, как к нему бросился Петру-хан и вместо приветствия призывно закричал:
  - Карету мне, карету!
  Начинающий привыкать к беспокойному и малопонятному будущему союзнику, Фридрих, не останавливаясь, прошёл дальше, к столику, на нём он наполнил стакан водою и лишь после того, как напился из него и протяжно крякнул, спросил:
  - Это ещё зачем? У нас городок небольшой, совершенно спокойно ходить можно, народец мирный.
  Но снова всё оказалось не так просто - в отсутствие потех и забав, не зная чем бы убить свободное время, Петру-хан умудрился написать сценарий пышного и яркого въезда великого посольства в Королевец. Да это ещё неброско сказано! Это был цельный трактат на 37 листах убористого почерка, в котором педантично были описаны все мыслимые и немыслимые детали эпатажного триумфа: начиная от ширины шага великих послов, цвета лошадей и наименования драгоценных камней в пуговицах, заканчивая обозначением ролей и мест для карликов, а также последовательностью чередования употребления алкоголя на вечернем банкете у фюрера. И этот план, со слов Петру-хан, ему позарез нужно передать великим послам, дабы все члены посольства знали свои роли, а ещё лучше - репетицию прогнать.
  - Помилуйте, великий хан, зачем Вам это? Передайте Ваш сценарий моему церемониймейстеру, пускай он всё сделает, в конце концов, это его работа. А мы с Вами на охоту поедем.
  Но уговорить упрямого варвара было весьма непросто, а откровенно говоря, невозможно. Тот лишь замкнулся в себе, стал сопеть и недобро смотреть на Фридриха исподлобья. Дабы не накалять дискуссию, что грозило срывом переговоров, фюрер благоразумно согласился, навязав всё-таки в помощники Петру-хану своего церемониймейстера.
  В тот же день хан выехал из Королевца и направился навстречу великому посольству. Вёрст через 20 он наткнулся на старый, полузаброшенный тевтонский замок Вильдау, который именно сейчас был совершенно не заброшенным и даже весьма обжитым, Петру с лёгкостью узнал приобретённые в Риге кареты, стоявшие перед ним, возле большинства из них копошились родные и милые мокшали, ремонтируя их, слышались звуки топора, визги пилы и удары молотка о железо. Оказалось, что в замке ещё вчера остановились великие послы - Лефорт, Головин и Возницын с урядниками, карликами и прислугой, предварительно здорово уплотнив музейщиков и полностью проигнорировав их слёзные увещевания о том, что это уже давно не замок, а музей, что в нём хранится редкая и наиболее полная в Европе коллекция предметов эпохи тевтонского ордена и что данным предметам жизненно необходим постоянный температурный режим.
  Успевший сильно-пресильно соскучиться за своими друзьями, Петру, сердце которого учащённо билось в предвкушении скорой встречи, вбежал во внутренний двор замка, который образовывался за аркой главного здания и высокими стенами. На живописной лужайке стояли накрытые столы, за которыми сидели великие послы, Чаплич и прочие официальные лица. Увидев великого хана, все радостно загалдели, вскочили на ноги, бросились обнимать и целовать Петру, столь сильна была грусть от долгой разлуки с ним.
  - А мы едем и всё думаем, как там наш Петру-хан, всё ли ладно с ним? - смахивал слёзы с глаз Лефорт. Затем все снова сели за столы и стали пить за встречу, торопливо и жадно обмениваясь новостями.
  Эту ночь Петру-хан провёл со своими, с посольскими, потому что в состоянии, в котором он пребывал, ехать было неразумно, да и не сильно хотелось снова возвращаться в скучный городишко. План въезда был написать весьма подробно, разбит на минуты, в нём были отражены все малейшие штрихи, оставив посольство репетировать и пригрозив смертью за отступление от написанного и непотребной отсебятины, Петру на следующий день, 18 мая, на полном ходу помчался в Королевец, так как на сегодня, на послеобеденное время, был запланирован торжественный въезд посольства в город. Опоздать ему было никак нельзя, ибо нужно было ещё успеть подготовить фейерверки.
  В этот же день, около трёх часов пополудни, начался процесс торжественного въезда мокшальской делегации в Королевец. Должное отдать и церемониймейстеру Бессеру не помешало бы, старик знал своё дело и знал его добре. В план Петру он добавил несколько своих мазков, которые превратили въезд посольства в город в поистине незабываемое и праздничное событие.
  Итак, поначалу великое посольство грозно и мрачно надвигалось на Королевец с трёх сторон, в трое городских ворот оно и вошло, соединив до этого разрозненные потоки в единый за Закхаймскими воротами. Процессия открывалась лошадями, которых вели под уздцы, за ними ехали верхом, натужно вытянув спины, небритые преображенцы, далее весело катились пустые кареты фюрера Фридриха и его министров, символизируя крепкую дружбу ханства и рейха, следом за ними снова вели лошадей, не смолкала музыка полковых оркестров. Затем пришла очередь пешей части совместной церемонии - по улицам шествовали богато разодетые пажи, солдаты, музыканты, камердинеры и даже лакеев выстроили в шеренги. За лакеями в каретах ехали мокшальские дворяне, потом проследовали фюреровы лакеи и лишь за ними появились великие послы, блестевшие на солнце своими камзолами, инкрустированными драгоценными камнями, с вышитыми серебром галунами, многократно опоясанные лентами и со шляпами, обильно украшенными перьями, которыми они радушно размахивали восторженной толпе. По правде говоря, внешне они скорее напоминали каких-то провинциальных доморощенных артистов самодеятельности, чем великих послов. Закрывали торжество три гвардейских полка Вермахта, которые, грозно чеканя шаг, порадовали малолетних зрителей яркими зелёными и красными цветами своих мундиров.
  И что-то завораживающее и судьбоносное было в этом первом массовом пришествии мокшалей в европейскую столицу, оно было настоящим предвестником будущих недобрых геополитических процессов на континенте, которые скоро будут реализованы силами крепкого альянса германского промышленника и мокшальского крестьянина.
  Вся процессия парализовала нормальную жизнь Королевца на долгих два часа, всё это время германские пушки беспрестанно палили, салютуя будущим союзникам, Петру-хан, стоял рядом с Фридрихом в его замке и, любуясь действом в высокое окно, в упоении, радостно хлопал в ладоши, выкрикивал невнятные слова и подпрыгивал, оставляя на полутяжёлые башмаки, которые были до неприличия велики для его маленькой, нежной, вельможной ножки.
  До самого вечера членов посольства размещали по домам горожан. Разумеется, великим послам был выказан высокий почёт и они были размещены согласно их требований и желаний: Франца Лефорта разместили в доме его земляка - зажиточного эмигранта из Швейцарии Карла Фроста, известного любителя выпить и закусить, Фёдор Головин изволил подселиться у небедной вдовы, а посол Возницын, как известно, иностранными языками не владеющий (всякие дипломаты трудились в Посольском приказе Мокшальского ханства, разные и самобытные) разместился в доме славоруса Андрея Киженко, который возглавлял в Германском рейхе славоруськое землячество.
  Вечером посольских высоких и средних чинов собрали в замке фюрера, где в их честь был проведён вечерний приём с рассадкой за столом и музыкальным сопровождением около него. Дорогостоящие угощения без лишних смакований и комплиментов поглощались гостями просто и бесхитростно - руками, на терпкость вина, его аромат и прозрачность никто не обращал внимания, лишь требовали подливать, да побольше. Все ждали Петру-хана и Фридриха, да те не явились, чему гости, по правде говоря, были рады, ибо отпала необходимость мучить самих себя дипломатическими этикетами, постепенно приём перешёл в обычную пьянку, завершившись около 4 часов утра.
  
  На следующий день, на 11 часов, были запланированы очередные салютные стрельбы, но уже в исполнении Петру-хана и в честь Фридриха. Однако фюрер, нарушивший свой же обет и проведший вчерашний вечер в интимной атмосфере с Петру, с самого утра лежал в кровати совершенно беспомощным, слабо постанывал и пил холодную со льдом воду, не в силах даже подумать о том, что в ближайшее время ему нужно принимать участие в мероприятиях и вообще разговаривать с людьми. Кроме этого, как настоящий германец, он повёл себя расчётливо и прижимисто, справедливо рассудив, что особой необходимости в фейерверке нет, тратить зазря запасы фейерверков ему было здорово накладно. Руководствуясь упомянутыми двумя причинами, но больше первою, он послал к месту ставки Петра Михайлова своих посланцев - судью Шлакена и герцога Крейзена - с извинениями и предложением, мол, Фридрих и так весьма впечатлён и польщён визитом, совершенным в его земли, и без всяких дребеденей в виде салютов рассматривает его как официальный и весьма высокого уровня.
  Стоить ли упоминать о том, что во временной резиденции Петра Михайлова не оказалось. Поэтому посланцы решили идти улицей в сторону центра города, где размещались высококлассные злачные места, трактиры, ресторации и прочие питейные заведения. И не прогадали! Уже через 10 минут они нашли Михайлова. Собственно, глупо было его не обнаружить - он сидел за столом на летней террасе пивного трактира, справа от него пил пиво большими глотками великий посол Лефорт, слева - привезённый карлик хрустел фисташками, напротив сидели князья, хмуро жуя местную рыбу. Одеты они были в мокшальскую одежду - полушубки с меховыми воротниками, разительно выделяясь на общем фоне и привлекали к себе повышенное внимание опрятных и модно одетых горожан, которые неспешно и куртуазно прохаживались тротуарами, раскланиваясь друг другу. Именно неспешно прохаживались - в честь приезда великого посольства Фридрих объявил 18 мая в рейхе нерабочим днём.
  Все сидящие за столом были пьяны и совершенно не обращали внимания на глазеющих на них удивлённых пешеходов, Пётр Михайлов, растягивая губы в дурацкой усмешке, всё порывался обнять Франца Яковлевича, но его движения сковывал полушубок. После такой неудачной попытки выразить радости от долгожданной встречи на германской земле, он откидывался на спинку своего стула, брал со стола кружку пива и долго цедил напиток через зубы себе в глотку. Окончив пить, его глаза наполнялись сентиментальностью и он снова лез к Лефорту обниматься. За столом было тихо, никто не разговаривал, громко сопели и чмокали, время от времени подзывая обескураженного кельнера и требуя на мокшальском языке принести ещё пивка.
  Крейзен со Шлакеным, пойдя к столику, вежливо поздоровались и представились, но интереса это за столом не вызвало, лишь Алексашка Меншиков повернул к ним голову и оценил туманным взглядом золотое с драгоценными камнями ожерелье на шее Крейзена. Желая поскорее закончить неприятную миссию, Шлакен официальным голосом произнёс:
  - Хер Михайлов, фюрер Фридрих III выражает своё полное удовлетворение вчерашней церемонией и не видит смысла утруждаться Вам ещё сегодня в фейерверках. Его почтение к Вам лично и к делегации великого посольства безгранично, посему я имею честь предать Вам его просьбу вместо фейерверков посетить местный железоделательный завод.
  Петру, покачиваясь на задних ножках стула и слушавший сие предложение, отвернув голову в противоположную сторону, во всё глаза смотрел на Лефорта, его же и переспросил, медленно, словно бы с усилием вытаскивая слова изо рта: 'Не понял... Это они об чём?'
  Поставив кружку на стол и обтерев рукавом губы, Франц Яковлевич перевёл, тускло и без эмоций: 'Хотят, что ты не фейерверки мастерил, а на завод поехал'.
  - Я? - ткнув себя в грудь большим пальцем, уточнил непонятно у кого Петру-хан,- На завод!? - снова переспросил он кого-то абстрактного.
  Сразу же после этого его лицо свела сильная судорога, ярость исказила его черты, он стал бить кулаками по столу, склонившись над ним, а в довершение, уже повернув лицо к посланцам, закричал: 'Да я Вас!..Фюрер - добрый малый! А Вы... Вон! Вон!'
  Но те, шокированные, словно остолбенели, впервой в жизни наблюдая столь мощную и одновременно нелепую ярость по такому пустяковому поводу. И что характерно - сидящие за столом оставались совершенно спокойными и даже безучастными, словно происходящее им было в привычку и ничем особым подобное поведение собутыльника не выделяется, лишь продолжали также молча пить пиво, жевать рыбу и натужно сопеть, иногда смахивая жирными руками пот, текущий полосами со лба от полушубков, не по сезону одетых.
  Между тем Петру, сидя на стуле и уставившись в одну точку перед собой, продолжал натужно и монотонно вопить: 'Вон! Вон!', не глядя в сторону визитёров. Причём делал он это с равными интервалами, неизменяемой интонацией и совершенно бездушно.
  Затем, видя, что иностранцы не думают уходить, он шумно вскочил из-за стола, грохоча падающим стулом, схватил за горло Шлакена и под изумлённые взгляды трактирного персонала и праздных прохожих, вытолкал того с летней террасы на тротуар, где опрокинул несчастного судью на землю и сам не устоявши на ногах, повалился сверху на него, словно гроссмейстерским ударом подсеченная кегля.
  
  Через два дня, 21 мая, с самого утра оживление охватило Королевец, ко дворцу монарха стали стягиваться войска и подданный народец, соответственно, толпами и нестройными колоннами повалил туда, предвкушая наслаждение от предстоящего зрелища и с расчётом получить причитающуюся пайку дармового хлеба. Однако возле замка ровным счётом ничего не происходило, если не считать того, что солдаты полка почётного караула выстроились перед дворцом и на высокой мачте рядом с германским прапором неспешно подняли мокшальский, несколько меньший по размерам и здорово помятый.
  Через некоторое время до жаждущих развлекательных мероприятий, столпившихся около дворца, донеслась новость, что мероприятия эти таки будут, но начнутся они в районе Клоп, а лишь затем переместятся в центр.
  На Клопе в это время как раз в самом разгаре была официальная церемония торжественного въезда послов в резиденцию фюрера Фридриха, тротуары были запружены толпами зевак, между ними и проезжей частью было выставлено оцепление из солдат Вермахта.
  - Да не толкайся ты! - раздавались над толпой разные голоса, - Я сейчас сам кому-то двину... Украли! У меня удостоверение... Раззява! ...с прибором на твое удостоверение, понял?
  Как уже было упомянуто, фюрер присвоил данному визиту статус официального, поэтому на каретах высоких приезжих чинов, которые, не мудрствуя, ехали улицами тем же строем, каким въехали в город, по их обеим бортам были приторочены флажки рейха и ханства. Такие же флажки морской ветер взахлёб трепал и на уличных фонарных столбах, а также выбивал слёзы из глаз всадников, которые эскортом на белых лошадях сопровождали кареты высоких гостей.
  Но не всё шло так, как полагается, без отсебятины Петру-хан не обошёлся, тщеславно покичившись богатством своего ханства - впереди кавалькады из карет пешком шли 20 мокшальских солдат, которые на вытянутых руках несли веские аргументы отечественной суверенной дипломатии: 2 тюка с горностаевыми мехами, 5 больших тюков с золотой, серебряной и шёлковой парчой, 12 тюков соболиного меха и немножечко ассирийского бархата. Так как нести непомерную тяжесть на вытянутых руках весьма и весьма трудно, то рядом с каждым презентантом шёл сменщик, такой же солдат, которому изнемогший коллега передавал сии подношения. Таким образом процессия, не замедляя хода, прошла до дворца, где она была встречена солдатами почётного караула, салютовавшими обнажёнными палашами, и полковыми музыкантами, бившими в барабаны и дудевшими в дудки, изображая слабое подобие гимнов двух стран. После этого члены официальной делегации спешились, а великие послы, подойдя к Фридриху, который стоял посреди внутреннего двора, образованного замком, торжественно поприветствовали его. После этого Фридрих, Лефорт, Возницын и Головин возложили цветы к памятнику неизвестному солдату, почтили минутой молчания его память и прошли в аудиенц-залу дворца фюрера. За ними шумно проследовали члены дипломатической миссии, попросту говоря, миссионеры.
  Все мокшали были одеты в традиционную для своего ханства одежду - тёплую, с мехом и длинными рукавами, а великие послы мучились более всех, исходя потом в экстравагантных для заграницы тяжёлых боярских платьях и громадных шапках, остальные миссионеры были облачены в пижонские парчовые кафтаны, в которые были вшиты жемчуг и прочие драгоценные камни, а пуговицами служили бриллианты. По этой причине в громадной аудиенц-зале места всем не хватило и после нескольких минут совещания, Франц Яковлевич принял мудрое решение, приказал:
  - Эй, там, на задах! Ага! Давайте, чешите на улицу, там нас ждите. Карлики поближе сюда подходите, ставайте за нами. И волонтёры подтягивайтесь... Да не толкайте вы урядника Михайлова, чтоб вам пусто, болваны.., - распоряжался он, без суеты, размахивая руками и расставляя свою свиту, исподтишка грозя кому-то кулаком и страшно вращая выпученными глазами.
  Но всё равно приезжих было настолько много и они стояли настолько плотно, прижавшись друг к другу, что великие послы смогли сделать лишь два поклона фюреру Фридриху, вместе привычных трёх. Затем приступили к церемонии представления послов, в мельчайших подробностях Сашка Кикин через толмача зачитывал биографии великих послов, их подвиги, черты характера, информировал об их участии в политической жизни ханства, об общественных нагрузках и прочее, после этого послы вручали фюреру документы и доверенности, целовали ему руки, кланялись, а затем клали к его ногам тюки с подарками, на которых они и сидели, выслушивая характеристики на самих себя.
  Когда обряд формального знакомства был завершён, слово взял Фридрих: 'Ну, а как здоровьице великого хана Петру?'
  Не задумываясь ни на секунду, Франц Яковлевич скороговоркой, лишь едва прижмурившись от вспышки для протокольной фотосъемки, ответил:
  - Его ханское величество в добром здравии, поздравления шлет Вам и желает много всякого хорошего.
  Так как церемония тянулась уже без малого 5 часов, то не только мокшали в мехах умаялись, но и сам Фридрих едва стоял на ногах, ведь он тоже был как на парад одет, да и воздуха катастрофически не хватало, и это несмотря на открытые окна - все были потны, а невежды-варвары с востока в добавок нещадно портили воздух и отрыгивали вонючим перегаром. Поэтому немудрено было, что, уже потеряв бдительность и смертельно устав, Фридрих чуть не выдал самую главную мокшальскую тайну и беззаботно брякнул:
  - Спасибо, я как раз с ним позавчера об этом.., - но вовремя спохватился, смутился и неожиданно ловко вывернулся из потенциального дипломатического конфликта, - Ну да, вчера, вчера сидел и думал об этом, всё размышлял, как там поживает друг мой, мой вечный стратегический партнёр.., - а затем и подавно скомкано завершил сегодняшние мероприятия, кротко и мило улыбаясь, - Да вы, великие и полномочные послы, я как посмотрю, приморились, посему милости прошу к нашему столу, извольте сделать одолжение, так сказать, торжественный ужин в честь делегации, - а дальше вообще продемонстрировал то, что не зря уже как две недели с Петром Михайловым всё время свободное проводит, - Надо ж обмыть ваш приезд!
  - Это да, обмыть не помешало бы, - немедленно встрял в разговор Фёдор Головин, который, будучи тучным и весьма обрюзгшим, в отсутствие тюков, на которых он давеча сидел, изнемогал, стоя на ногах, сердито вытирая лоснящуюся от пота рожу рукавом.
  За ужином особо интересного ничего не произошло, разумеется, имеется в виду из инцидентов, традиционно ели, пили, тосты казённые провозглашали, несмотря на высокий статус визита, мокшали категорически не желали пользоваться столовыми предметами, полагаясь всё больше на руки. Затем великие послы, напившись, обнимались поочерёдно и с министрами, и с фюрером, который этим братаниями никак не препятствовал, даже наоборот - поощрял, ибо, как уже упомянуто, ему край нужно было подписать необходимые договоры с ханством и в союзники свои его обратить. Гостям было немного некомфортно, им непривычно было восседать на высоких стульях готического стиля, вырезанных из дерева искусными мастерами, лишь один урядник Пётр Михайлов вальяжно развалившись в мягком и комфортном кресле, специально для него установленном, с упоением жевал, громко запивая еду вином. Но ему удалось отличиться не только этим эксклюзивным мебельным аксессуаром.
  Собственно, по своему обыкновению, он ухитрился совершить совершенно недопустимую и неприемлемую для приличного общества выходку - в разгар ужина неожиданно вскочил из-за стола, со зловещим рокотом отодвигая мягкое кресло, подбежал к церемониймейстеру Бессеру, сорвал с него парик, отшвырнул его в угол зала и затребовал во всю лужёную горлянку привести ему девочек. Но это требование было встречено лишь снисходительным смехом Фридриха, хотя его глаза на всякий случай насторожились. А действительно, мало ли что, вдруг и прочие миссионеры подхватят такой стиль поведения и бросятся в откровенную анархию необузданности? Но, к счастью, пронесло: и великие послы, и послы помельче статусом были в основной своей массе немолоды, толсты да и ленивы, а посему на такое неспокойное приключение совершенно резонно не сподобились, не поддержав смелого демарша Петру.
  Уже ближе к концу ужина едва не случился маленький раскардаш.
  - Красивая, кстати, тарелка, - крутя в руках блюдо с едой, говорил князь Черкасский Меншикову, перегнувшись через стол, тот же безо всякого интересу смотрел не на тарелку, а на самого Черкасского, жуя и, по всей видимости, плохо соображая, чего от него хотят.
  - Слышь ты, ворюга, я тебе говорю! - резко вспылив, повысил голос престарелый старикашка, от выпитого расхрабрев и потряхивая седой головой, - Ты чего там?
  Но сразу же вмешался управделами дворца, любезно утихомирил Михаила Алегуковича, разрешив тому взять блюдо, едва не ставшее причиной ссоры, с собой. Так сказать, подарок от доброго фюрера Фридриха, на долгую память.
  - Как это мило, - пробурчал Черкасский, - И совершенно неожиданно. Разумеется, я польщён...
  И тут послышался звонкий голос: 'А мне можно?'
  Интересовался Сашка Кикин. В зале вмиг стало тихо и даже напряжённо, взгляды мокшалей неприкрыто дырявили управделами.
  Удивлённый чиновник перевёл взгляд на фюрера. Тот, немного выпятив вперёд нижнюю губу, пожал плечами, мол, а я знаю? Делай как лучше.
  - Разумеется, можно. Берите! - по прошествии нескольких мгновений выдавил из себя управделами, фальшиво и улыбаясь лишь губами.
  Конечно же, это было ошибкой.
  Тот час же за столом поднялся невообразимый галдёж и шум, который совершенно заглушил спокойную и воодушевляющую музыку, специально написанную германскими музыкантами для этого торжественного случая.
  - А мне? Мне? Тебе по должности не положено! Мне две надобно! А мне с закуской можно? И мне с собой заверните! А можно я возьму скатёрку, а то холодно спать... Мне врач прописал по ночам есть, обмен веществ ни в дугу... Жена наказала тарелок привести! У меня детишки...
  Тут нужно было брать инициативу в свои руки. Так просто робяты не думали успокаиваться. Готовясь к худшему, князь Черкасский, что было сил, прижал жалованное блюдо к груди, сжался в комок на стуле, заплющив глаза и втянув голову в плечи, не желая без сопротивления отдавать товарищам подарок, когда обделённые набросятся на него.
  Встав со своего стула, Фридрих миролюбиво поднял руки, дождался тишины и разом всех успокоил: 'Господа, жалую всем по серебряному и золочёному блюду!'
  Последние его слова были заглушены радостными криками, возгласами, преображенцы совершенно не в ритм кричали троекратное 'Виват!', Меншиков обнимал Якова Брюса...
  Радость этих диких, но совершенно искренних людей, передалась и фюреру, который, подняв снова руки, с блестящими от навернувшихся на глаза слёз, в наступившей тишине добавил: 'И особливые и изрядные ества на тех блюдах впридачу!'
  Послу этих слов лучшего друга для мокшалей было не сыскать. Апофеоз обуял всю делегацию, за столом сделалось что-то невообразимое, миссионеры запели осанны и хвалебные вирши, некоторые, торжественно вытянувшись во весь рост, целовали подарки, прикладываясь к ним словно к иконам, Петру-хан, схватив золотое блюдо, старался незаметно засунуть его за отворот камзола, претендуя на ещё одно, но это у него не получилось, так как он был сметен куда-то под стол гурьбой волонтёров, которые, грохоча, с топотом неслись от конца стола к фюреру, чтобы качать его в совершеннейшем восторге, превратив официальный ужин в искромётное шапито.
  В общем, переполошенным горожанам снова не поспалось.
  
  Следующие два дня минули относительно спокойно, члены великого посольства находились по своим резиденциям и к началу официальных переговоров интереса никакого не проявляли. Когда изнывающий от нетерпения Фридрих, не удержавшись, послал к Лефорту Рейера Чаплича, тот весьма скоро вернулся, передав фюреру слова великого посла, что у великого посольства куча внутренней работы по свёрстке и согласованию повестки дня для предстоящих переговоров, а равно и дорожной карты. Разумеется, это было лишь частью правды, Чаплич это скумекал еще на Клопе, прислушавшись к негромким звукам жалостливых песен, донёсшимся до его слуха из соседней комнаты, превращенную в светлицу, в которой от рассвета и до самого заката просиживали высокие чины посольства.
  Выслушав доклад о визите к мокшалям, Фридрих на него никак не отреагировал, он лишь замкнулся в себе, подперев правой рукой подбородок, подошёл к окну и надолго замолчал, ссутулившись и рассматривая городские пейзажи. Он думал, напряжённо думал. Ему стало предельно ясно, что по добру решить вопросы с этими людьми ему никак не удастся, чем больше знаков внимания он будет им делать, тем больше они будут садиться ему на шею. Ещё бы! Дармовая еда от лучших поваров рейха, отменное питьё заграничное, проживание в комфорте,об уровне которого у себя в ханстве они даже представить не могли и прочие, как уже понял Фридрих, излишества. Повернувшись, он приказал спецпосланцу фон Данкельману:
  - Ты вот, что, милейший, распорядись, чтобы с сегодняшнего дня мокшалям не отсылали больше никакой едвы и питья с нашего двора.
  Данкельман, склонил голову, затем поднял её и только потом ответил: 'Я Вас понял фюрер, сделаем'.
  - Жрать захотят - сами придут, - скорее, самому себе задумчиво и негромко добавил Фридрих, разглядывая композиции, искусно выложенные паркетом на полу.
  Так всё и случилось. 24 мая великие послы в окружении серой толпы помощников и секретарей замаячили на дворе перед дворцом.
  - А ничего что так, без приглашения, без предупреждения? - спросил у Возницына Головин, после того как выпив холодной воды из бутылки, громко крякнул, стараясь привести в порядок свои голосовые связки, повреждённые во время застольных песнопений.
  - Ничего.., - протянул Прокофий Богданович, не поворачивая головы и приложив руку ко лбу, чтобы защититься от солнца, - Ему ж мы больше даже нужны, чем он нам... Никуда не денется...
  - Ну, ну, - покачал головой Фёдор Алексеевич.
  Тем временем Лефорт передал требование о встрече с фюрером его кабинет-секретарю.
  Фридриха осторожно и нежно разбудили, доложив о происшествии. Услышав о визите, он, изменив своей привычке, не стал капризничать и продолжать нежиться в перинах, сразу же приказал, чтобы господ великих послов со свитой провели в зал переговоров, а сам вскочил с постели, суетливо оделся, в спешке несколько раз не попадав в рукава камзола, который ему за спиной растягивали слуги, пренебрег париком, просто забросив свои патлы назад и тряся головой в попытках окончательно выгнать сонливость из себя, торопливо пошёл навстречу к будущим союзникам.
  - Чем обязан господа, такому раннему визиту? - стараясь казаться как можно бодрее, встретил он гостей.
  - Да вот, фюрер Фридрих, есть дела. Надобно обсудить, - хитро начал издалека хитрющий и опытный дипломат Лефорт.
  - Ну что ж! Извольте. Я готов! - сразу же согласился Фридрих, - Присаживайтесь за стол, сейчас же и приступим!
  - Ловко Франц эту немчуру припечатал, ничего не скажешь, видишь - сразу согласился, заглотнул наживку,- склонившись и стараясь чтобы это было незаметно со стороны, прошептал в ухо Петру-хану Головин, - И самое главное, про еду ни слова не сказал, а мы гадали - выгонит, не выгонит... Никуда ему теперича не деться, часок зубы ему позаговариваем, воду потолочим в ступе и шабаш - скажем, изголодали, силов больше нету, прикажи кормить...
  Петру, довольный, соглашаясь, кивал головою и чуть улыбался.
  Тем временем посольская часть делегации, громко сопя, умостилась за столом, напротив неё присели фюрер со своим кабинетом министров, волонтёры и преображенцы остались стоять, неприлично и угрожающе нависая над головами мокшальских переговорщиков, недружелюбно и свирепо буравя принимающую сторону.
  - Итак, фюрер, в каком формате будем проводить переговоры? - задав этот вопрос Лефорт, напустил на себя чрезмерной важности и выпятил вперёд губы.
  Удивлённо подняв брови, Фридрих спросил: 'Что значит в каком? В этом формате и будем проводить: вы с той стороны, а мы с этой'.
  Франц Яковлевич снисходительно улыбнулся, повернув слегка голову влево, в сторону Меншикова и чуток развёл руками, лежащими на столе, тот тоже, растянув губы, едва заметно покачал головой. Эта прелюдия к переговорам, разыгранная настоящими зубрами мокшальской дипломатии значила, мол, какие наивные люди напротив нас сидят, не знают элементарных азов переговорного процесса, но так уж и быть, простим им сие прегрешение...
  Снова повернув голову к фюреру, Лефорт поучительно-менторским тоном снова спросил:
  - Вы в переговорах-то участвовать будете лично или через статьи на письме?
  Разумеется, услышав о таком новом слове в переговорном процессе, Фридрих сильно удивился и даже не нашёлся, что ответить на такое, прямо сказать необычное предложение, он тщетно силился понять, как возможно проводить важные переговоры, когда его, первого лица государства, на них нет. И зачем в таком случае эти переговоры, если, проведя их, итогового решения не может быть принято по причине отсутствия особы, обличенной полномочиями это решение принимать.
  Лефорт, к тому времени уже понявший, что фюрер в дипломатических азах и переговорных формальностях просто дундук и фат, опять же снисходительно пояснил:
  - Переговоры лучше всего проводить через письмо. Это выглядит так: мы делаем предложение Вашей стороне, его записывают, затем в письменном виде показывают Вам и Вы тоже письменно на него реагируете.
  - А зачем записывать? - всё не унимался Фридрих в своём непонимании, - Я же здесь. Давайте сразу и здесь будем общаться.
  Франц Яковлевич помаленьку стал сердиться на тугоумие фюрера, когда он нервничал, то с трудом подбирал дипломатические слова, всё больше срываясь на матюки. Зная эту его особенность, в разговор немедленно встрял Головин:
  - Вы что же, фюрер Фридрих, всё время будете здесь сидеть и вникать в суть того, что будет говориться за столом?
  - Ну, разумеется! - торжествующе ответил фюрер, - На то они и переговоры, чтобы в них участие принимать и переговариваться, обмениваясь мнениями и точками зрениями! - добавил он возмущённо и даже с обидой в голосе.
  Настала очередь удивиться Лефорту да и всем мокшальским послам. Такого в их практике ещё не бывало. Видя, что гости несколько зашли в тупик, фюрер их спросил: 'А у вас как принято?'
  - У нас по-людски, - быстро и даже скороговоркой, стал пояснять Прокофий Возницын, - Посольства приезжают в Мокшу, послы заграничные делают предложения, мы их записываем и везём в Преображенское, показываем великому хану, он даёт свои ответы и настановы, которые потом отвозятся в Мокшу и предъявляются противоположной стороне, - сказав это, немного пораскинув мозгами, он зачем-то добавил, - У нас всё логично и рационально.
  - А если предложений не одно, а несколько? Что, за каждым ответом великого хана ездите к нему в Преображенское? - взывая к азам логики, спросил фюрер.
  - Разумеется! - почти хором ответили послы, - А как же ещё?
  Около минуты сидел молча Фридрих, пытаясь понять смысл именно такого механизма проведения переговоров, но, в конце концов, принял мудрое решение - если приезжие послы умеют переговариваться только в таком формате, то чёрт с ними, пускай будет так, лишь бы дело решить. Наконец, он огласил приемлемый для него вариант:
  - Извольте, господа, мне более комфортно вести переговоры через статьи на письме.
  Противоположная половина стола облегчённо выдохнула. Послышались негромкие и озлобленные голоса: '...было кобениться? ... давно бы так... формалист... ещё штаны напялил, а туда же!.. ох и тупые!..'
  Меж тем Фридрих продолжал, но уже повернув голову к Чапличу:
  - Рейер... Вот за что я тебя люблю... Передай высоким гостям для изучения наш проект союзного договора.
  Сказав это, фюрер Германского рейха Фридрих III, со скрипом по паркету отодвинул стул и, гулко топая по мраморному полу, горделиво покинул переговоры.
  - Вот! - передав Лефорту листок бумаги, сказал Чаплич, - Читайте!
  Это был проект союзного договора, подготовленный дипломами рейха, состоял он из семи пунктов, а именно из таких:
  1. Стороны подтверждают полномочность союзного трактата между Мокшальским ханством и Германским рейхом, учинённого 10 марта 1517 года (Прим. Первый из мокшальско-германских антиславянских пактов), со взаимными обязательствами совместных военных действий против Польского Королевства и Великого княжества Литовского, Славоруського и Жемойтийского (вместе - Речь Посполита) и о нерушимости данного союза в дальнейшем.
  2. Любая из Сторон обеспечивает сдерживание любой агрессии в отношении другой Стороны и защиту от неё.
  3. Мокшальское ханство признает Германский рейх в качестве суверенного и независимого государства, а Фридриха III как его единственного и законного фюрера. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Речи Посполитой, граница сфер интересов рейха и ханства будет примерно проходить по линии рек Нарев, Вислы и Сана. Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Королевства и каковы будут границы этого королевства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития. Касательно севера Европы с германской стороны подчёркивается интерес рейха к герцогству Порусь. С мокшальской стороны заявляется о её полной незаинтересованности в этих областях.
  4. Стороны соглашаются на взаимную экстрадицию (выдачу) преступников.
  5. Стороны соглашаются на взаимный обмен студентами, аспирантами и прочими учащимися.
  6. Мокшальская сторона обеспечивает режим беспошлинного транзита германских товаров своей территорией.
  7. Мокшальская сторона будет оказывать церемониальные почести всем германским посольствам и послам на уровне не ниже государственных визитов.
  Бегло пробежав глазами пункты, Возницын сразу подытожил, как бы самому себе говоря: 'Ну, по 1 пункту, по 4, 5 и 6 - это принимается, тут противоречий я не вижу...', в это время остальные послы и примкнувший к ним урядник Пётр Михайлов напряжённо думали, пытаясь осознать прочитанное и возвращались к чтению снова и снова, а не в меру быстро схватывающий все на лету, Возницын продолжал: '...а вот что касается пунктов 2, 3 и особенно 7! - тут извините, такие дела так просто не решаются, нам сурьёзно подумать надобно'.
  Когда дело доходило до непосредственно дипломатической работы, Возницын, действительно в ней толк знающий и разбирающийся в её тонкостях, на фоне напряжённого молчания прочих послов частенько грешил тем, что перебирал на себя инициативу, ведя себя даже несколько нагловато, но, тем не менее, не было ни единого случая, чтобы он положения не спас, а наоборот, напортачил. Сейчас случилось именно так, выручил, здорово выручил!
  - Это ты верно сказал, Прокофий Богданович, верно, - напустив на себя задумчивости и даже угрюмости, многозначительно и басовито протянул Франц Яковлевич, а затем, выразительно поглядев на Чаплича, добавил, - Дело архиважное. Подумать нам нужно. И посоветоваться с великим ханом. А это нескоро - пока депешу будем в Мокшу писать, пока отправим, пока там её зарегистрируют, пока дадут предложения великому хану, пока напишут отповедь, потом опять ждать почты, то да сё... Это мы в аккурат... Нет, даже предположить не могу. Мы берём перерыв для консультаций.
  - Ваше право, - как бы сдаваясь, полушутливо поднял руки Рейер, скаля зубы, - Берите!
  - Да что тут думать? - вдруг брякнул урядник Михайлов, - Самиздат какой-то... Автора в розыск объявить, а как найдут...
  Но закончить он не успел, на него зашикали со всех сторон, Головин, взяв Петру за рукав, отвёл его к окну, отчаянно жестикулируя, стал объяснять чего-то.
  - Нам, стало быть, подумать надобно, посоветоваться.., - вновь напомнил Франц Яковлевич то ли самому себе, то ли Чапличу.
  - Хорошо, хорошо, я понял, советуйтесь! - проникновенным голосом отреагировал на это Рейер.
  Лефорт засопел неодобрительно, а Головин уставился на Чаплича с неприкрытой злобой, испепеляя его ненавистью за недогадливость. Так продолжалось минуты две, мокшали и не думали проводить консультации, лишь пристально, в упор смотрели на германцев, те, смущённые, стали покашливать и в недоумении переглядываться между собой.
  - Быть может, господа желают, чтобы мы удалились? - наконец, как ему показалось, осознав причину всеобщей неловкости, предложил Чаплич.
  - Прикажите дать обед лучше, - бесхитростно и грубовато предложил Головин, отбросив дипломатические сюсюканья, - Мы привыкли совещаться во время обеда, - добавил он уже намного миролюбивее.
  Чаплич не перечил. Обед - так обед. Ведь желание гостя - закон.
  Разумеется, во время обеда никаких консультаций не проводилось, великие послы со товарищи, плотно набив брюха, стали разглагольствовать на отвлечённые темы, постепенно повышая голоса и переходя к обсуждению внутренних дел, нисколько не обращая внимания на присутствие за столом фюрера, повсеместно слышался громкий смех, шутки, скабрезное ёрничанье и чихание. Раздосадованный Фридрих, с трагичной тоской наблюдающий за тем, как представители великого ханства катастрофически пьянели, в самый разгар застолья, когда над столом разливались похабные частушки, пальцем поманил к себе Чаплича:
  - На сегодня я - всё, - негромко отчитался он в ухо Рейеру, который склонился над ним, - Чувствую, если дальше будем в таком темпе продвигаться - я никакого союзного договора с этими бесшабашными веселунами заключить не смогу. Поэтому считаю нужным сменить обстановку. Давай-ка, пригласи их завтра на увеселение. В зверинец поедем глядеть потеху. А сейчас зови их на торжественный фейерверк. Это им наверняка будет до души! Только без меня. Я к жене пойду. А то эти мокшали у меня уже вот где! - и ухоженной ладонью он показал на шею, чуть повыше кадыка, - Люди, конечно, хорошие, но сволочи.
  Чаплич согласительно, одобряя кивнул, возвращаясь на своё место за столом, он таинственно улыбался и загадочно смотрел на урядника Михайлова.
  После обеда, который, как и предполагали приближённые фюрера, захватил и ужин, гости засобирались домой, потому как Лефорту стало неловко за поведение некоторых членов делегаций, уснувших прямо за столом.
  Вальяжно распрощавшись с министрами, мокшали стали поодиночке, неорганизованно покидать дворец, собираясь на крыльце, где, не сговариваясь, спонтанно был назначено место сбора перед отъездом по домам. Нужно отметь, что с германской стороны всё было организованно отменно: именно в тот момент, когда на крыльце замаячила нескладная и рослая фигура с узкими плечами, в которой подполковником, находящемся в крепости, безошибочно был идентифицирован Пётр Михайлов, в тихое небо Королевца взметнулся разноцветный фейерверк. Да непросто фейерверк! В небе икрился герб Мокшальского ханства - двуглавый орел, когда-то непринуждённо сворованный у Славоруського Черниговского княжества и вполне талантливо переработанный, а под ним огни натурально высвечивали на латинском языке 'Виват великий хан Петру!', по крайнем мере так перевёл Франц Лефорт, а как было в оригинале - история не сохранила. Подле дворца, в глубоком пруду плыли, подсвеченные множеством свеч, два громадных плота: на одном из них топорщилась инсталляция, отдалённо напоминающая мокшальскую триумфальную арку, а на другом громоздились макеты корабликов, сделанные из дерева и символизирующие мокшальский флот. Всё это красочное представление происходило под громкие раскаты пушек, гулкие звуки литавр и джазовые импровизации, исполняемые сонными трубачами. Удовольствие мокшалей, полученное от сего представления, невозможно было сравнить ни с чем.
  - Великому фюреру! Гип-гип! Ура!!! - раздавалось с крыльца, - Во дают!.. Европа, что ж ты хочешь...
  Затем решили отметить сей сказочный фейерверк и слуги стали выносить на подносах вино и шнапс, а после продолжали пить за здоровье Фридриха, доставившему такое неизгладимое удовольствие.
  Чаплич, знающий традиции Мокши, распорядился вынести столы с закусками и питьём на крыльцо, пояснив управделами, что это надолго, ведь ещё не пили на коня... и на посошок... и за хозяев... и за родителей...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть Х
  Германский фюрер затягивает в сети Петру-хана
  
  На следующий день фюрер твёрдо решил в открытую высказать свою позицию Петру-хану в отношении перспектив будущего союза и выгод, которые Мокша получит от присоединения к нему. Тянуть дальше было ему нестерпимо, да и в Польском Королевстве было не всё спокойно.
  Поэтому, когда великое посольство в полном составе приехало в зверинец, расположенный неподалёку от загородной резиденции, на открытой поляне были накрыты длинные столы под белыми скатертями, на которых теснились многочисленные блюда с холодными лёгкими несытными закусками, а также бутылки с аперитивами. Свежий воздух время от времени проносился по поляне, задирая скатерти на концах столов, официанты неприметными субъектами были обозначены неподалёку от столов, готовые по первому знаку любого из гостей выполнить все его пожелания.
  - Вот это я понимаю! Фирма! - радостно восклицая и потирая руки, приближался к столам предводитель посольства Франц Лефорт. И хоть всё время пути от своей временной резиденции до зверинца он был мрачен и постоянно зевал, не отдохнувший, увиденные ним из окна кареты накрытые столы немедленно подняли ему настроение и вызвали томительно-беспокойные и сладостные предвкушения от сегодняшнего дня.
  Не дожидаясь приглашения и совершенно игнорируя фюрера, который ожидал дорогих гостей на импровизированном входе между столами, установленных двумя параллельными прямыми, Франц Яковлевич, приблизившись к краю ближайшего к нему, взял с блюда бутерброд с рыбой и сразу же принялся его жевать, оглядываясь по сторонам в поисках стульев. Но стульев-то как раз и не было, из-за большого количества участников завтрак предполагался в формате фуршета, то есть предстояло стоять.
  Постепенно поляна заполнялась каретами, из которых выпрыгивали на траву остальные посланцы.
  - Друзья! - стараясь говорить как можно более громким голосом, но без интонации строгости, радушно призывал к себе гостей Фридрих, - Я раз видеть вас всех в отменном здравии. Прошу подкрепиться чем бог послал. Прошу, прошу.., - говорил он мокшалям, которые проходили мимо, не глядя на него, лишь бросали короткие приветствия и сразу же устремлялись к трапезе.
  Только один Прокофий Возницын, остановившись около Фридриха, вежливо пожал ему руку, поздоровался и осведомился о здоровье.
  - О, благодарю Вас! - ответил зардевшийся от таких неожиданных сантиментов фюрер, - Всё отменно. А Вы как изволили ночь провести?
  Возницын сей вопрос проигнорировал, лишь обречённо взмахнул рукой и скривив лицо.
  - Понимаю, понимаю.., - интимно снизив голос, отреагировал Фридрих, - А где же урядник Михайлов? Что-то я его не видел.
  - Да вон он, с того края, - показал пальцем Возницын.
  Обернувшись, Фридрих действительно разглядел на дальнем конце стола долговязую, узкоплечую и нескладную фигуру Петру, тот молча, сосредоточенно и отрешённо ел, иногда перегибался над столом и своими длинными руками забирал к себе блюда с противоположной стороны, жадно запивая аперитивом из большого стакана.
  По прошествии 10 минут, когда все блюда и бутылки были опустошены, а раскрасневшиеся иностранные гости стали в нетерпении оглядываться по сторонам, ожидая подноса основных, Фридрих, захлопав в ладоши для привлечения внимания и дождавшись наступления тишины, миролюбиво произнёс, стараясь использовать мокшальскую фонетику для того, чтобы гости чувствовали себя как дома: 'Таперича, когда мы маленько подкрепились, айда, братцы, потеху позырим!'
  Дважды повторять не пришлось, посланцы, вытирая рты рукавами, с охоткой направились вслед за фюрером, который шёл впереди, взявши под руки Лефорта с одной стороны и Головина с другой, мило и непринуждённо беседовал с ними, рассказывая об истории создания своего зверинца, о заморских и диковинных зверях, обитающих в нём и о суммах, вложенных в это небольшое загородное хозяйство.
  
   В то время, когда члены мокшальской делегации, весело подначивая, свистя и громко крича 'Ату!', восторженно наблюдали за боем медведей с лошадьми и зубрами, Рейер Чаплич, подойдя к уряднику Михайлова, взял того за локоть. Когда урядник повернул к нему разгорячённое, с восторгом в глазах, лицо к нему, тот, поманил его пальцем, приглашая наклониться.
  - Фюрер Фридрих желает с Вами, уважаемый урядник, перекинуться парой словечек.
  - Что? Прямо сейчас? - нетерпеливо спросил Михайлов, темпераментно пританцовывая на месте и стараясь хоть краем глаза разглядеть происходящее за спинами своих соотечественников, - Позже нельзя?
  - Можно и позже, - полушутя-полусерьёзно ответил балагур Рейер, - Но желательно именно сейчас. Вас ожидают. Зачем заставлять фюрера ждать? - риторически спросил он, затем развернулся, взял за руку урядника и, увлекая того за тобой, стал пробивать своим небольшим, но жилистым и крепким телом путь из толпы любителей понаблюдать за сущностью естественного отбора. Словно большой ребёнок, Петру покорно шёл за ним, постоянно бросая огорчённые взгляды назад, на потеху.
  Рейер, проведя Петру-хана через лужайку с причудливыми узорами, устроенными аккуратно подстриженными кустарниками, подвёл его к открытой беседке, сложенной из белого мрамора, в которой за небольшим столиком сидел Фридрих и пил кофей, напротив него сидел министр иностранных дел и военный министр.
  - А, урядник Михайлов! - радостно протянул фюрер, словно эта встреча была неожиданной и случайной, затем он поднялся со стула и, сделав пару шагов навстречу гостю, вежливо, радушно и с теплотой пожал тому руку. Затем, вероятно рассудив, что этого недостаточно, он обнял высоченного Петру, однако смог заключить в объятия лишь его грудь, - Рад, искренне рад Вас видеть! Присаживайтесь.
  Петру, до этих пор не сказавший ни слова, так же молча примостился за невысоким столом, кивнув головой министрам, которые тоже повскакивали со своих мест, завидев его.
  - Не хотите ли кофею? У нас знатный кофей, импортированный, настоящий! Не какой-то там растворимый...
  - Хочу, - бесхитростно сказал Петру. Сказать по правде, он давно мечтал отведать настоящего кофею. С рассказов своих нянек он слышал, что его папенька, как-то сильно заболев неведомой хворью, кофеем весьма успешно излечился. А от Брюса и Лефорта хан знал, что в Европе кофей пьют все знатные люди, что кофей - лучший друг аристократа и его неотъемлемый атрибут.
  Тот же час перед Петру-ханом появилась маленькая, ажурная, хитро изогнутая чашечка на блюдце, которую официант ловко, не пролив ни капли, наполнил дымящимся, темноватого цвета, напитком.
  - Оно с сажей? - вдруг спросил Петру-хан.
  - С сажей? - удивлённо переспросил фюрер, бросив озабоченный взгляд на Рейера, - Зачем с сажей? Из сажи чернила делают, а кофей варят из кофею. Пейте без опаски. Пейте, пейте же!
  После этого он насмешливо переглянулся с министрами и чуть-чуть покачал головой, несколько удручённо. Заметив, что, по-видимому, его пояснения не успокоили Петру-хана, он взял в руки стоящую перед ним наполовину наполненную чашку и приложился к ней.
  Лишь после этого великий хан обхватил всей ладонью свою чашку, поднёс её к губам и громко отхлебнул. При этом он сильно обжёг язык, но это совсем не помешало ему осознать, что кофей есть вкуса необыкновенного и аромата восхитительного.
  Внимательно глядя за его реакцией и выдержав небольшую паузу, фюрер осведомился:
  - Ну как? Что скажите?
  Прежде чем ответить, Петру снова глубоко затянулся кофеем, проглотил его и лишь затем сказал: 'Зело вкусен сей напиток!'. Он старался не выдавать прилюдно своего восторга и пытался держаться так, словно питие кофею есть для него обыденным делом.
  - Кстати, мы могли бы поставлять в великое ханство кофей, - как бы, между прочим, произнёс Фридрих, - Я думаю, в режиме реэкспорта это возможно.
  - А что? - воскликнул Петру-хан, который уже больше не мог сдерживать себя, - Недурная эта затея! Мы готовы покупать. По чём будете продавать?
  Фридрих снисходительно, слегка приглушённо рассмеялся: 'Вот видите, урядник, уже есть одна перспектива для нашего сотрудничества. И это ведь только начало! А у меня встречное для Вас предложение. Давайте всё-таки заключим долгосрочное межгосударственное соглашение. Уверяю Вас, торговый союз с нами обеспечит большую конкурентоспособность экономики Мокшальского ханства, значительный рост валового внутреннего продукта и не только...'. Так, ненавязчиво и умело фюрер перешёл к теме, ради которой он, собственно, и затеял весь этот кордебалет с приёмом мокшальской делегации на самом высоком уровне, с вручением множества подарков, с неслыханными церемониями, с ужасающими тратами из казны...
  Не все слова были понятны Петру, поэтому он, на всякий случай, не переменившись в лице, лишь кивнул головой.
  - Собственно и откровенно говоря, что называется, положа руку на сердце, именно на тему двустороннего сотрудничества я и хотел бы с Вами, уважаемый урядник, обменяться мыслями. Вы не против?
  - Разумеется, я весь внимание. Извольте, - ответил Петру-хан и, откинувшись на спинку кресла, неприлично уставился на фюрера. Министр иностранных дел незаметно удалился, за столом остались сидеть лишь маленький и невзрачный толмач, судя по лицу, из сербов и военный министр.
  Начал Фридрих издалека.
  - Разумеется, для Вас не является секретом тот факт, что эпоха позднего средневековья, или как её ещё называют некоторые учёные-историки - Раннего Нового времени - неумолимо приближается к своему закату, к своему, так сказать, логическому завершению.
  После этих слов Петру-хан снова кивнул, хотя для него это именно и было секретом. Фюрер, приняв этот кивок как свидетельство того, что гость понимает, о чём идёт речь, продолжил:
  - На смену данному историческому периоду трансцедентальной поступью движется новый этап исторического развития - Просвещение. И этот этап будет непрост, совсем не прост. Да-с... Согласно научно-аналитическим исследованиям, проведённым специалистами нашего Совета национальной безопасности и обороны, сей надвигающийся этап будет характеризоваться бурным развитием научной и общественной мыслей.
  - Ну, это понятно, это уж как пить дать! - вставил свою ремарку Петру-хан.
  - Я рад, что и Вам сие понятно, - обрадовался фюрер, продолжая - Но это не самое главное. Главное, что не за горами процесс самостоятельного развития индивидуума, самостоятельное формирование приоритетов и последующая критика вопросов социального и политического характеров. Я считаю, что это приведёт, скорее всего, к критике всех давно и исторически сложившихся социальных форм и отношений. Уверен, что под ударом прежде всего окажутся аристократия, церковь и монархия. Будет всесторонне развиваться такой институт социума как права человека. Да-с, - снова повторил Фридрих, видно было, что осознание грядущих перемен приносит ему сильнейшее расстройство и апатичную грусть, - Как это ни прискорбно, но это, возможно, произойдёт. Нельзя исключать даже актов неповиновения подданного народа, бунтов, переворотов, путчей, демонстраций, выступлений и даже революций, направленных как против монархов, так и против устоев с традициями. В общем, мы стоим на пороге начала развития свободомыслия.
  - Ничего себе! - удивился Петру-хан, - Это как же понимать? Что тягло с холопами начнут варнякать, мол, великий хан им не люб и боле не нужен? Что недурно было бы его взашей гнать? Или на дыбу!?
  - Да-с, - в третий раз повторил Фридрих, - Это совершенно возможно. И даже, скорее всего, кое-где так и произойдёт. Кончено, я не думаю, что в ханстве до этого дойдёт, но, как говорится...
  - Чёрт, стрельцы наверняка будут заодно с народом, - задумчиво протянул Петру, не глядя на фюрера, размышляя сам с собой, - Я ж эту мерзоту знаю...
  - Что Вы говорите? - встревожился его просвещенный собеседник.
  - Да нет, - успокоил его великий хан, - Это я так... Мысли вслух, знаете ли... Как вернусь, так этот 'стрелецкий вопрос' нужно решить окончательно, раз и навсегда! Так и что же делать, милый Фридрих? - уже обращаясь к фюреру, спросил он.
  Вместо ответа Фридрих произнёс, вставая с кресла: 'Пойдёмте, урядник, прогуляемся, там и разговор продолжим'. Толмач-переводчик и военный министр пошли с ними.
  - Ну? Как они там? - нетерпеливо спросил старый и близорукий канцлер Гольдштейн-Бекский Рейера. Чаплич, глядя из под козырька, сделанном из своей ладони, прижатой ко лбу, не поворачивая головы, сказал: 'Да вроде всё путём. Базарят'.
  
  - Милый хер Михайлов, я верю в то, что рано или поздно, но придёт такое прекрасное время, когда все земли, в которых нынче проживают германские племена, будут объединены в одно государство, в Священный Германский рейх. Главными модераторами создания этой сверхдержавы станут обожаемый мною Бранибор и Порусь, которая весьма скоро будет окончательно отторгнута от Польского Королевства и присоединена к Бранибору. Это будет первым и мощным сигналом ко всем германцам Европы, призывом к активным действиям, вслед за которым мы получим неоспоримые основания требовать от любых государств, где проживает пусть небольшое количество, но истинных германцев, реализовать право каждой нации на самоопределение. Если мирным путём какие-то страны не согласятся поделиться с нами своей территорией, на которой компактно проживают германские диаспоры, мы, нисколько не колеблясь, перейдём к открытым военным действиям и, несомненно, добьёмся своего. Да вот, чего далеко ходить, прямо сейчас уже, по-моему, назрела необходимость оттяпать Силезию (Прим. Силезия - историческая чешско-польская область в Европе, множество раз подвергшаяся оккупации со стороны германцев) у австрияков! Да и у богемцев (Прим. Богемия - историческая область Чехии) есть чем поживимся.
  - Я против! - всполошился великий хан. - Австрия нам союзник по Священной лиге (Прим. Священная лига - агрессивный блок Речи Посполитой, Австрии, Мокшальского ханства и Венецианской республики, созданный в противовес миролюбивой политике Отаманской империи в 1684г., распущен в 1698г.), она нас поддерживает в войне с отаманцами, австрийский император добрый друг великого ханства, лично я очень, очень уважаю его...
  Но его возлияния о верном союзнике нетактично перебил Фридрих с долей небольшого огорчения в голосе: 'Да при чём здесь это? Я ж говорю не о сейчас, а о более поздней перспективе, ширше нужно смотреть на вещи, урядник, ширше. Вот, Мокшальское ханство сейчас совсем небольших размеров, а ведь может разрастить до самого Смирного океана.
  - Это как? - оторопел великий хан, не веря своим ушам.
  - Да элементарно! - так запросто, словно речь шла о брюкве, отреагировал фюрер, -Разумеется, не завтра, но со временем - почему бы и нет? Будете нас слушаться - и всё у вас будет. Но это позже, сейчас не будем отвлекаться. Итак, я о Германском рейхе. На чём я остановился? А...После воссоединения всех германских земель, нами будет создано сильное централизованное государство, процесс разрастания которого никогда не будет прекращаться. Со временем оно станет самым могущественным и влиятельным государством в Европе, в этом сомнений нет никаких. И после этого - о, сейчас начинается самое интересное! - мы станем главным инициатором создания экономического союза в Европе, мы будем его движительной силой, его мотором, пламенным сердцем, его импульсами создания, существования и развития. Все процессы в экономической и политической сферах на континенте будут контролироваться рейхом и уже мы будем определять, кто достоин присоединиться к нашему союзу, а кто - нет. Причём, заметьте, уже не на штыках, не на оружии и не на примитивном до смехотворности тезисе о принуждении к миру, а страны будут сами просить нас разрешить им перейти в вассальное, зависимое от нас положение, отбросив прочь собственный суверенитет! На территории всех государств данного союза будет ходить единая валюта, которая, разумеется, как в старые и добрые времена, будет контролироваться только нами из старейших банковских структур Франкфурта.
  Было понятно, что сия геополитическая доктрина была уже давно выработана Фридрихом, отшлифована в деталях и наверняка даже педантично просчитана в цифрах.
  'Страны, которые войдут в этот союз, нам, по большому счёту, совершенно чужды и не интересны, главное, чтобы население, проживающее в них, потребляло товары, произведённые в рейхе. Как мы этого добьёмся? Да это ж плёвое дело! - снова ввернул фразу из мокшальской фонетики фюрер, - Мы навяжем всем свои псевдоценности. Своего рода мишуру на парадном фасаде.
  - Это какие такие ценности? Золотишко? - Петру слабо успевал за скоростью мысли фюрера Фридриха, поэтому старался несколько замедлить его прокламацию.
  - Народ безостановочно и неосознанно тянется к халяве, - уже не обращая никакого внимания на реплики со стороны, говорил Фридрих. По всей видимости, он завёлся, причём завёлся серьёзно, - Понимаете, когда в жизни человека не всё гладко, он скорее обвинит в этом кого угодно, но ни в коем случае не себя. Вслед за этим он, безусловно, будет стараться сменить своё окружение, свой город, провинцию, страну... Ну, Вы понимаете, что такое может произойти только в случае, если это возможно. Вот на этом мы и сыграем. Предложим совершеннейшую чепуху, самую малость, всего лишь четыре свободы передвижения в рамках союза: товаров, лиц, услуг и капитала. Будьте уверены, клюнут! Причём, клюнут даже на самое примитивное - на свободу передвижения между странами без виз. За эту мелочь, за возможность найти работу в другой стране с жалованием... пускай на 20 теньге, но выше, нищее население, то есть пролетариат, будет готов смести собственные правительства и предать своих предков, он будет стремительно мигрировать в более развитые страны, такие как рейх, и будет работать на них, на их процветание и благоденствие, довольствуясь самыми незначительными правами и минимальным уровнем социальной защиты, при этом, будучи совершенно счастливым и втайне гордясь тем, что именно ему повезло вытащить этот выигрышный лотерейный билет, это благо, которое на поверку - такое же жалкое и убогое рабство, только в несравнимо более приятных, комфортных условиях и внешне симпатичных формах, при которых назойливые мысли о фактическом рабстве, не желая признаваться самому себе в очевидном, будут трусливо выметаться из головы. Никто же ведь не любит думать о себе плохо, правда?
  'Ничего себе! - промелькнуло в мыслях Петру-хана, - Вона куда он метит! Как у нас в ханстве, холопство в Европе насадить хочет. Разобрался, значит, что холопство с его дармовыми продуктивными силами и бесплатными рабочими руками есть самый прогрессивный и эффективный политико-экономический строй. Ай да сукин сын! Как он во всё вник! Однако, головастый мужик. Ну, а как по-другому? Фридрих - германец, он хозяин жизни...'
  Между тем, не обращая внимания на то, что во взгляде Петру-хана резко запылали огни интереса, фюрер продолжал: 'А страны, оставленные ради рейха и его ближайших союзников, теряя рабочую силу, будут постепенно деградировать, утрачивая промышленный потенциал, всё больше и больше становясь зависимыми от импорта германских товаров, превращаясь лишь в примитивные нации потребления.
  Мы оставим им лишь внешнюю оболочку независимости и самостоятельности, в реальности же сии государства будут подконтрольны нам, их природные ресурсы, мануфактуры, мастерские будут принадлежать нам. Власть рейха распространится на весь континент, и это - обратите внимание! - без выхода рейха из своих национальных границ. Зачем физическое порабощение других народов? Это долго, утомительно и чрезвычайно затратно, война ведь дело расточительное. Экономической экспансии вполне достаточно. Скажите, неужели Вы не видите преимуществ от сотрудничества с таким сильным союзником?
  - Разумеется, вижу, - отрубил без раздумий великий хан, - Ещё как вижу! Вы ж тоже за холопство...
  - За что? - обернулся к нему Фридрих, впервые услышавший такое глуповатое выражение.
  - Да это я так... Словом, не обращайте внимания, - засмущался Петру, отворачивая голову в противоположную сторону.
  - А... Так вот, урядник, с нашей помощью и великое ханство можете много чего достичь. Как говориться, ты - мне, а я - тебе.
  - Интересно было бы узнать, как же?
  - А давайте вместе порассуждаем. Хотите?
  Петру пожал плечами: 'Давайте'.
  - Итак, - продолжал Фридрих, - по состоянию на сегодняшний день, что есть Мокшальское ханство? Немножко землицы болотистой на севере, леса, торфяники, климат - умеренно континентальный да ещё и с атлантико-арктическим влиянием, земель пригодных для проживания - под 37%, да и то с натяжкой. Крестьяне бедноватые. Зажато ханство со всех сторон недругами: с запада - Речь Посполита, с востока - Тартария.
  Петру удручённо вздохнул: 'Оно-то так', а фюрер поддерживающее похлопал его по плечу, продолжая рисовать невесёлую картину: 'Беспрестанные войны со славянами и тартарами ведёте, всё намереваетесь прирасти жизненно важным пространством. Хотя не особо и успешно. Как следствие, возможности развивать народнохозяйственный комплекс весьма ограничены вследствие неблагоприятного природного положения и отсутствия полезных ископаемых. Подданный народ, в основе своей чудский этнос (Прим. Чудь - славоруськое наименование всех финно-угорских племён на территории северных колоний, ныне Мокшальское ханство или Евразия), то есть преимущественно северный, патриархальный, живёт своими устоями и традициями, сильно пьющий, что также не способствует научно-техническому прогрессу. Есть ещё завоёванные магометане - Казанское и Астраханское царства, литовский Смоленск, кстати, мы тоже немало усилий приложили, чтобы Мокша завладела ним в противостоянии с Речью Посполитой...
  - Это да, я знаю, я вот, именно... Визит благодарности... благодарности и вежливости.., - начал юлить великий хан, но Фридрих, не слушая его, махнул рукой, мол, пустое это, и продолжал дальше правду нарезать:'...а также славоруы, которые нынче активно сотрудничают с ханством. Кстати, что Вы может сказать по поводу славорусов?'
  - А чего там говорить? Нормальные хлопцы. По правде говоря, ежели б не они, то туговато пришлось бы нам под Азаком. Хотя батяня сказывал, они только недавно стали такие, что были времена, когда они нас давили, жгли и били, резали безжально. И Брюс рассказывал, что смуты они вместе с поляками учиняли в Мокше, самозванцев на престол возводили...
  - Вот-вот, именно об этих 'хлопцах' я и хочу с Вами переговорить. Как я уже упомянул, широкой поступью движется на нас глыба эпохи Просвещения и здесь нельзя, батенька, оставаться на периферии, на задворках, надобно развиваться со всеми, идти вперёд, в ногу со временем, иначе - спад и регресс, который преодолеть в погоне за другими странами весьма и весьма тяжело будет. Вот Вы, милейший урядник, немного, но уже поездили по Европе. Разницу с ханством наблюдаете?
  Петру промолчал, лишь трагично взметнул рукой и тяжко вздохнул в бессилии.
  - А что скажите, если ханство прирастить новыми землями? Развитыми, с культурой, наукой, университетами, непьющим и работящим народом, с дорогами, с наведённым элементарным порядком?
  Резко оживился великий хан: 'Какими это?'
  - Тьфу ты! Я же уже полчаса Вам намекаю! Какими.., - фюрер даже обиделся на такую непонятливость. Он полагал, что тезисы излагаются ним доступно и вполне логично.
  Петру помолчал некоторое время, но всё равно не понял, чего от него требует этот ушлый фюрер. Видя, что дело худо, Фридрих снова пустился в объяснения.
  - Я ж говорю Вам, что у нас с поляками возникают постоянные размолвки, стычки и прочие конфликты. Мокша, в свою очередь, также не может похвастаться мирным житием с этим соседом.
  - Это точно. Хотя, вместе с Австрией они союзники нам по Священной лиге в войне с отаманцами...
  - Идите к чёртовой матери со своими отаманцами! - вдруг взбеленившись, закричал Фридрих, - Кто такие эти отаманцы? Это родственники Ваши? - и уже повернувшись к военному министру, он в полнейшем бессилии, обратился к нему, размахивая левой рукой, - Что он прилип к человеку? Я ему объясняю, как расширить границы его государства с нашей помощью, а он мне голову морочит! Знаток! Убивать надо таких знатоков! - и уже, немного успокоившись, он бросил толмачу, - Это не переводи, а вот сейчас - давай.
  'Но вернёмся к нашему разговору. Чёрт, из колеи совершенно выбил... Так вот, считаю, что присоединение к Мокшальскому ханству интеллектуально, научно и культурно развитых государств - Славоруси, Литвы, Польши, Жемойтии - я склонен расценивать именно как развитие. Именно эти державы, войдя в состав ханства, дадут толчок его научному и духовному развитию, обогатят его, а просвещение и нравственность, активно культивируемые в данных странах, начнут продвигаться вглубь континента'.
  - Это вряд ли! - уверенно, как отрезал, сказанул Петру-хан, - Я ж своих знаю!
  Фюрер остановился, обернулся к Петру-хану и внимательно посмотрел ему в глаза. Через небольшую паузу он негромко произнёс: 'Но ведь Вы же подписали в 1686 году Вечный мир с Польшей? Подписали. Разделили Славорусь на зоны влияния? Разделили. Я думаю, что Вы это сделали именно по тем соображениям, которые я Вам обрисовываю сейчас. Или нет? Вы же преследовали целью поселить у себя в ханстве цивилизованный и культурный народ, или, пардон, я ошибся?'
  Услышав такие нелепые предположения, Петру-хан задорно и весело рассмеялся, смеялся он около полуминуты, согнувшись в поясе и судорожно втягивая ртом воздух. Складывалось впечатление, что неведомый медицине приступ неожиданно и коварно навалился на него и отчаянно душит изнутри. Но всё миновало благополучно, отсмеявшись и вдохнув воздуха, великий хан ответил:
  - Да нет, милый фюрер, с поляками мы нашли общий язык и подписали договор лишь потому, что мы обязались за формально передаваемые под нашу юрисдикцию часть славоруських земель, в свою очередь, примкнуть к Священной лиге и воевать против Отамании. Что нам Славорусь? Там морей нет. Мне о флоте думать надобно, а не о нравственности какой-то... Не ханское это дело!
  Озадачился теперь уже фюрер, неприятно было ему осознавать, что, быть может, он ошибся, что безудержная ненависть мокшалей к славянам, о которой так обильно и убористо писал в своих донесениях Рейер Чаплич из Мокши, есть вымысел и провокация с целью поссорить два действительно братских народа. Наконец, он принял решение идти до конца. Но великий хан его опередил:
  - Хотя, чего там таить, сволочи они, эти славорусы. И батя мне про них рассказывал и вообще - хитрые, себе на уме, нам в спину постоянно стреляют, склонны к коллаборационизму и волю страшно любят. А ещё самоуправление им подавай, выборность отаманов и автономию с широким комплексом прав! Развели демократию, самостийники хреновы... Мне бы побольше полномочий, я бы им устроил такую избирательность отамана! Накося - выкуси! - неожиданно Петру перешёл на крик, угрожая какому-то невидимому и показывая ему дули.
  Светлая и спокойная радость разлилась по лицу фюрера Фридриха. Он засмеялся, потёр руки, вскинул их вперёд, чтобы рукава оголили запястья и перешёл к главной части сегодняшнего разговора с великим ханом:
  - Ну вот видите, Вы и сами понимаете необходимость таких действий. Хочешь - не хочешь, дорогой урядник, а дело делать нужно! - произнёс он, - Нам, как рейху, на востоке Европы, как никому другому, необходима стабильность. Стабильность и еще раз стабильность! А поляков я и сам хорошо знаю, у них длинная память, ребята они шебутные и на подъём лёгкие, новую войну инициировать - им запросто. Тем более, если вопрос стоит о возврате захваченных ранее неприятелем их же земель.
  Петру-хан поспешил поддержать фюрера Фридриха: 'Да мы тоже от них не в восторге. Я помню...' - он начал было рассказывать, должно быть, какую-то историю, но фюрер его невежливо перебил: 'А раз мы с Вами сверили часы по будущему восточноевропейской геополитической архитектуре и это время совпадает, то давайте и будем действовать в обозначенном русле'.
  Улыбнулся смущённо великий хан, хитро поглядел на Фридриха и кротко сказал: 'Вот Вы нонче сказали мудрёные слова, так я ничего с того не понял'.
  Честно говоря, фюрер уже не удивился, даже наоборот - скорее всего, он готовился именно к такой реакции, потому как следующая его тирада была тщательно подготовлена и как бы отрепетирована: 'Предлагаю приложить совместные усилия, которые, в конечном итоге, приведут к разделу Речи Посполитой. Напрочь! К чёртовой матери! К едреней фене! Мы будем щемить её с запада, а вы будете бить в тыл с востока, разумеется, они не будут успевать огрызаться на все стороны, - завершая сии слова фюрер, с головой погрузившийся в милитаристскую германскую агрессию, стал переходить на речитатив, повышая плавно голос, - И вот когда славяне будут измотаны войной на два фронта и в невыносимом изнеможении будут лежать, истекая кровью, мы великодушно даруем им жизнь, но взамен потребуем отказаться от собственной государственности, перейдя вместе с землями и народами в наши - ханства и рейха - подданства'.
  - Красиво сказано! Чёрт, как же красиво! - восторгался Петру, причём, скорее всего, не от перспективы, а от артистических и ораторских способностей Фридриха, а затем, задумавшись на несколько мгновений, сказал: 'Так у нас же договоры с Речью Посполитой подписаны по Священной лиге... На войну с отаманцами...'
  - Чёрт! Урядник! Вы меня доконаете с Вашей Священной лигой! Запомните: великие государства от того великие, что с лёгкостью идут на разного рода союзы, пускай даже нелогичные, но и с не меньшей лёгкостью забывают о них. Кстати, чтобы в глазах мирового сообщества раздел Речи Посполитой не выглядел эдаким междусобойчиком на двоих, я переговорю с Вашими любимыми австрияками, думаю, не лишним будет их к этому дельцу привлечь. Пускай они тоже в этот процесс впрягаются, не всё же нам двоим выгребать. Ну и получат за это тоже немножко земли от поляков и славорусов...
  - Ага! - кивал великий хан, - Однако, боязно мне немного. А вдруг с Речью Посполитой не выгорит и они снова нам вжарят под хвост, а?
  Фридрих внимательно и проницательно вгляделся в лицо Петру-хана, оценивающе смерил взглядом его фигуру, склонил немного голову набок, а затем предельно официальным и одновременно доверительно-убеждающий голосом, сказал:
  - Правящие круги Речи Посполитой немало кичатся 'прочностью' своего государства и 'мощью' своей армии. Однако окажется достаточным короткого удара по Речи Посполитой со стороны сперва германской армии, а затем - мокшальской, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Люблинской унии (Прим. Люблинская уния - международный союз, объединивший в 1659 году Королевство Польшу и Великое княжество Литовское, Славоруськое и Жемойтийское в единое федеративное государство - Речь Посполиту. Целью федерации была консолидация усилий от перманентных нападок германцев и мокшалей).
  - Согласен, полностью согласен, я - за! - восторженно прошептал Петру-хан, протягивая руку для пожатия и делая шаг в сторону фюрера Фридриха. Ещё бы! Такой шанс выпадает раз в жизни - потеха в геополитическом масштабе! Возможность влиять на судьбы целых народов, определять будущее стран и влиять на континентальную политику!
  Пожав руки, монархи обняли и расцеловались, скрепив достигнутое соглашение.
  Немного отклонившись от высокого Петру-хана, фюрер поглядел в небо:
  - Однако же, урядник Михайлов, - заметил он, - Уже солнце зашло. А мы за разговором и не заметили... Не отобедаете ли в моей компании?
  - С удовольствием, - непринуждённо и легко согласился великий хан, доверительно обняв нового друга за плечи, когда они возвращались к зверинцу.
  За обедом, здесь же, за городом, фюрер снова поднял вопрос о том, когда же можно будет вернуться к вопросу подписания двустороннего межгосударственного договора или хотя бы к обсуждению его статей, но Петру-хан перевёл стрелки на великих послов и Меншикова с Брюсом. Следует заметить, что это он ловко придумал, потому как Фридрих, обратившись к сиим товарищам, обнаружил, что все они, намешав вина со шнапсом, безмятежно спали за столом. Фюрер возмущённо перевёл взгляд на великого хана и молча спросил того глазами, как, это понимать, чёрт возьми!? Петру лишь пожал плечами, мол, скоты-с, что же я могу поделать, я всего лишь урядник.
  
  Легко догадаться, что вечер того же дня, когда все вернулись в Королевец, минул совершенно нетипично для великого хана: он отказался от вечерней трапезы и даже просто так выпить не захотел. И это несмотря на соблазны, которые устраивали ему други, время от времени заглядывающие в его резиденцию и приглашающие присоединиться к хорошей компании. Петру, в своих раздумьях заточённым диким зверем беспокойно бросаясь с одного конца комнаты к другому, поначалу от таких предложений вежливо отказывался, но ближе к ночи, молча, без предварительного признаков неудовольствия, накинулся на очередного подначивателя - кто это был, великий хан не разглядел, ибо был залит гневом, а в комнате было тускло. Сначала он схватил соблазнителя за волосы на затылке и несколько раз что было сил саданул его рожей о деревянную толстую дверь, затем, опрокинув бесчувственное тело на пол, принялся усердно обхаживать его ногами, обутыми в сапоги с металлическими вставками в подошву. Когда же тело перестало подвывать, вытянул его за бороду к лестнице и, толкнув ногой, запустил скатываться вниз, сам же, не дождавшись окончания своей удалой выходки, то есть приведения жертвы в чувство, которое в иных случаях радость ему доставляла искреннюю, вернулся к себе в комнату и стал думать дальше, взвешивать пользу от нового союза для Мокши.
  В эту ночь Петру-хану спалось из рук вон плохо, он беспрестанно ворочался, лязгая зубами и кусая подушку, время от времени садился на кровать, иногда вскакивал на пол, зажигал свет и садился за стол, намереваясь что-то писать, но в эти минуты его начинал смаривать сон, он тушил свет, снова ложился в кровать и опять таки не мог заснуть.
  
  Поутру 26 мая великий хан, выскочив голым на двор, сделал физические упражнения, затем вымылся с ног до головы, вырядился в праздничный камзол и в панталоны с отливом, оглядев себя в зеркало, остался увиденным зело удовлетворённым. После этого он присел на дорожку, с минутку посидел, затем хлопнул себя ладонями по коленям, вскочил и быстрым шагом отправился во дворец фюрера. Ему не терпелось узнать дальнейшие перспективы альянса и обсудить все его детали. По пути он завернул к резиденции Лефорта, зашел во двор, где громко и настойчиво затарабанил в дверь, но разбудил лишь соседей, а не Франца Яковлевича. Продолжая громыхать кулаками в двери, он услышал сзади голос: 'Не спиться, великий хан?'
  Оглянувшись, Петру увидел Меншикова, который, облокотившись на забор, в одних подштанниках, стоял на улице, должно быть, разбуженный ханским стуком в двери Лефорта и, как был, босой, вышел из своих апартаментов напротив. Горожане, пробегавшие мимо, бросали на него изумлённые и удручённые взгляды, дети смеялись, показывая пальцами на дыру в кальсонах. Барышни, отворачиваясь, перебегали на другую сторону улицы.
  - На сегодня объявляю отдых всем. За исправную службу! Отходите, приходите в себя, гуляйте, меня не ждите. Быть может, к вечеру появлюсь, - говоря это, великий хан прошёл по двору и закрывал за собой калитку, - Понятно? - уже непосредственно обращаясь к Алексашке спросил он, вытирая руки друг о друга.
  - Понятно. Чего ж непонятного? - без эмоций ответил тот, почёсывая ступней одной ноги щиколотку другой и позёвывая, - Мы ж без тебя всё равно не начнём...
  - Да знаю я Вас! - махнул рукой Петру и широким шагом продолжил свой путь к фюреру.
  
  - К Вам урядник Михайлов Пётр! - объявил торжественно Фридриху управделами.
  - Зови! - крикнул в глубину зала фюрер, - Я ж говорил, заглотнул наживочку крепенько и глубоко... Никуда мокшали теперь от нас не денутся.., - упиваясь собственной интуицией, сказал Фридрих сам себе, когда вновь остался один. Сказать по правде, он ещё вчера ощутил, что великий хан заявиться к нему с самого утра, поэтому фюрер проснулся весьма рано, побанился, побрился, принарядился и даже успел перекусить. Ожидаемое известие о прибытии урядника Михайлова застало его в рабочем кабинете, где он, безжалостно давя мягкий и упругий диван своим телом, наслаждался вкусом отменного привезённого из-за океана кофею.
  Долго ждать не пришлось, очень скоро по мраморному полу затопали равномерные шаги, затем послышались короткое шуршание, звон шпаги и ругательство на мокшальском языке. Должно быть, великий хан поскользнулся на полу и едва не грохнулся.
  - Я по поводу вчерашнего разговора, - не здороваясь, прямо с порога обозначил суть своего визита Петру-хан. За его спиной маячил невзрачный толмач, из поляков, нанятый мокшалями ещё в Курляндии.
  Фюрер кивнул, как бы говоря, что никаких сомнений он по этому поводу не имеет. Но затем добавил, так, на всякий случай, чтобы избежать ненужных недоразумений:
  - Я понял. Доброе Вам утро. Проходите, урядник, присаживайте, - и показал рукой на диван рядом с собой, но великий хан не принял этого приглашения, а может и не понял, что сей жест обозначает. Поэтому он уселся на высокий и неудобный стул с ровной спинкой, который омерзительно завывал и смеялся, пока Петру тащил его от стола для совещаний к центру кабинета.
  - Я насчёт золотиш... Ой, я насчёт вчерашнего, - снова повторил великий хан, умостившись на стул, - У меня вопрос до Вас - что я буду иметь с того союза? Вообще оно мине надо?
  - Это разумно и резонно, - отметил фюрер, продолжая возлежать на диване и вознеся свои светлые взоры к потолку, - Но, видите ли, урядник, не всё так просто. Союз предполагает, дабы все стороны, принимающие в нём участие, не были ущемлены в своих притязаниях и получали бы требуемое от других участников для обоюдостороннего удовлетворения.
  - Ну, примерно за то я догадываюсь, затем и пришёл. Давайте, выкладывайте, чавой там надумали! - Петру-хан был настроен решительно и даже воинственно. Фридрих без лишних разговоров согласился:
  - Хорошо. Тогда - сразу к делу. В случае заключения межгосударственного союза между ханством и рейхом, последний берёт на себя безоговорочные обязательства быть проводником интересов Мокши в Европе, будет ревностно и последовательно их отстаивать, то есть будет его лоббистом, но самое главное - будет оказывать Мокше содействие в перманентной войне с Речью Посполитой...
  - ...так за это мы вчера говорили, я помню, я ж был трезвый, - даже немного осерчавши, протянул великий хан.
  - А мине не сложно это и повторить, и на гумаге захвиксировать, - Фридрих стал немножко расслабляться, поэтому в его речи стали проскальзывать мудрёные слова, - Да, да, при любой Вашей агрессии и нападении на Речь Посполиту, мы будем непременно наносить ей удары в тыл, тем самым облегчая Вам ход ведения военных действий. Или наоборот - если мы первые нападем, Вы будет бить её в тылы. Причём, неважно какой это будет война - либо самая настоящая, либо дипломатическая, либо торговая, либо еще какого-нибудь, иного формата. Ведь здесь наши интересы обоюдны, - произнёс Фридрих, поворачивая свою голову в сторону великого хана, - Ведь и вы, и мы заинтересованы, чтобы она прекратила своё существование, а страны, входящие в её состав перешли в зависимость от нас.
  - Мо. Лод. Цы, - отчего-то по слогам ответил Петру, - Это вы ловко придумали. Благодарствую за добрую новость. Ну, я пойду, не буду рассиживаться, - внезапно сказал великий хан и засобирался, нахлобучивая на голову малахай.
  - Э... Я не понял! Так дело не пойдёт, - совсем уже недипломатично повёл себя фюрер, вставая с дивана, вид его был совершенно обескуражен, - Я ещё не закончил.
  Петру перестал собираться, снял головной убор и грозно уставился на Фридриха, оскалив зубы.
  Окончательно слезши с уютного дивана на пол, фюрер прокашлялся, принял подходящий для себя темп и стал расхаживать на безопасном отдалении от великого хана. Так, на всякий случай...
  - Дело в том, уважаемый урядник, что и нам от вас кое-что нужно. А именно... углеводород, - осторожненько и плавно стал подходить Фридрих к главному объекту вербовки. Но Петру своей реакцией его буквально огорошил и вогнал в панику:
  - И Вы туда же!- скривился хан, - Что вы меня все этой мутью пытаете? Дался он вам!
  - А Вы об этом уже знаете? - встревожился Фридрих изрядно. Ещё бы! Шутка ли, вдруг все объёмы углеводорода уже законтрактованы! Да ещё и недружественной стороной!
  - Ну да, знаю, натурально, когда был в Риге, меня там генерал-губернатор, по совместительству посланник шведского короля третировал, мол, продай углеводорода, продай! Зануда!
  'Ничего себе! - побежали мысли в голове фюрера, - Чёрт, спешить надобно! Эти шведы - ребята шустрые... Валютки у них имеется в достатке, мощная армия, торговля развита да и промышленность - слава богу... Отщепенцы проклятые!'
  - Великий хан, - подходя ближе к Петру, снизив тембр голоса и впустив в него нотки благодушной расположенности, мягко начал стелить Фридрих, - Как я уже вчера пояснял Вам, мир постепенно вползает в эпоху Просвещения. А это, в свою очередь, потребует от нас, правителей и монархов, хотим мы этого, или нет, но - повышения уровня благосостояния подданного народа. Несущественно, но это жизненно необходимо. Поэтому уже сейчас необходимо задуматься над тем, чтобы постепенно переходить от монархического устройства государства к социальному. Трудно уже даже нам, европейским правителям, продолжать чудовищно эксплуатировать народ, беспрестанно вводить новые поборы и повышать существующие подати. Так, глядишь, недалеко и до революции, а её не хочется, ох как не хочется! Впрочем, не будем о личном... Так вот, по моему мнению, монархизм есть гнилая, реакционная сила, не совместимая с интересами европейских народов и с интересами общественного развития страны...
  - Я бы попросил выбирать выражения! Хоть Вы и фюрер, но я не стану сносить обиды.., - начал было выражать своё несогласие с приведёнными умозаключениями великий хан, но Фридрих его прервал: 'Да мы же сейчас не о великом ханстве речь ведём, а о Европе, урядник'.
  - А.., - успокоился Петру-хан, - Ну, стало быть, продолжайте-с.
  - Так вот, - всё больше распаляясь, погружался в состояние самосозерцания и категорического отвержения любых доводов фюрер, - Монархическая бюрократия, как военная, так и гражданская, есть тунеядствующей и продажной, словом, отход от монархической модели есть давно назревший шаг и, скажу больше, архисрочный. Прогресс неумолим! И вот, для этого перехода к социальному государству нужны средства. А иначе как? Ведь государство будет обязано способствовать экономическому и общественному прогрессу всех своих граждан, ибо в конечном итоге развитие одного выступает условием развития другого, и именно в этом смысле я сейчас говорю о социальном государстве. Вот для чего нужны средства. А где их взять? Средства где взять, говорю!? Фискальная политика уже не даёт прежних результатов. Где взять?
  - Где взять? - в свою очередь переспросил великий хан, испуганно хлопая глазами.
  - Ответ прост - заработать! - торжествующее рычал Фридрих, показывая наверх указательным пальцем, Петру задрал к потолку голову, туда, куда показывал фюрер, но на потолке никаких ответов на поставленные вопросы не было, - Но возможен ли резкий скачек без качественных и фундаментальных преобразований? Конечно же, нет! Нужна индустриальная революция, повсеместное внедрение машин, автоматизированных систем, станков с ЧПУ, словом технологический прорыв, да что там прорыв? - научно-техническая революция нужна! А возможна ли эта научно-техническая революция без источников энергии? Ответ очевиден и этот ответ - недвусмысленное 'Нет'! Вот поэтому наиострейшим вопросом для нашей державы является бесперебойные поставки в рейх энергоносителей, а именно углеводорода, из которого мы будем выделять эту самую необходимую энергию. Именно поэтому, урядник, мы и только мы - рейх - будем эксклюзивным покупателем мокшальского углеводорода. Причём, со всевозможными преференциями. В любых объёмах и количествах. Почему так будет?
  - Почему так будет? - снова переспросил сильно обескураженный таким напором страстей Петру-хан.
  - Да потому что мы же с вами союзники, в союзном договоре состоим, чего ж неясного?! Мы вам обеспечиваем всё то, что я только что обещал, прикрытие и лоббирование ваших авантюр и реальных интересов в Европе, а за это мы многого не требуем - чтобы ханство продавало углеводород лишь нам. А если кто другой захочет купить, ну вот, например, как шведы... то, ради бога, мы не будем диктовать и навязывать какие-то свои специфические требования, отнюдь - ежели пристанут к нашим условиям и станут разделять наши ценности, то пущай берут по рейховской цене, по средневзвешенной, стало быть, а ежели кочевряжиться начнут или требовать всякой чепухи, ну, справедливой цены там... гарантий бесперебойных поставок... или, не дай боже!!! гарантий неизменности цены на протяжении всего срока действия контракта на закупку, ну и прочие подобные выкрутасы - то увеличивайте средневзвешенную стоимость углеводорода в два раза и продавайте таким умникам и борцам за справедливость. А уж если кто будет пакости делать или рейху, или ханству, то смело останавливайте поставки углеводорода таким государствам, желательно в отопительный период, зимой, самое лучшее - в пик морозов. Но, я думаю, до последнего варианта дело не дойдёт, тут, в Европе, люди адекватные, смышлёные... А если и дойдёт, то эти горемыки шибко помёрзнут и вся спесь с них слетит, как с белых яблонь дым. Потом ещё и пожалеют об этом...
  Если посмотреть на расчёты наших экспертов, то при движении на пути такого энергетического сотрудничества с рейхом, прямой выигрыш ханства будет составлять от 6 да 9 миллионов теньге в год.
  - Интересно получается.., - задумчиво протянул великий хан, - Ну, с этим вроде как понятно! раз мы в союзе - вы и покупаете, платите. Но постойте, как же мы вам доставлять углеводород будем!?
  - Вот! - перед глазами великого хана вновь появился горделиво и поучительски вытянутый вверх палец фюрера, а затем, где-то за ним, вознеся ввысь торжественный голос, - Это есть наиглавнейший вопрос! На первых порах нашего сотрудничества придётся несладко и затратно, я думаю, организовать поставки сподручнее всего будет гужевым транспортом и территорией Славоруси. Там для этого есть все условия: во-первых, местные искусные бондари из сухого бука, я подчёркиваю красным цветом, сухого! должны наделать больших бочек, длиною в три метра, а диаметром, полагаю, и полтора хватит, затем нужно будет эти ёмкости стянуть черёмуховыми обручами, осмолить и на солнце дать попечься немного. После этого будете каждую бочку на подводу крепить, разливать в неё углеводород, формировать караваны и отправлять в рейх. Разумеется, такой путь транспортировки выйдет недёшево, потребует много людских и конских ресурсов, да и лесу немало заберёт... Также потребуется построить солидную инфраструктуру по доставке сырья из ханства к славорусам, но с лесом в ханстве, вроде бы, всё в порядке. Или я ошибаюсь? - хитро скосив глаз на Петру-хана, игриво спросил Фридрих.
  Петру смекнул, что это шутка, беззаботно залился смехом, как бы разбивая миф о дефицитности лесоматериалов в ханстве.
  - Да, - продолжил фюрер, - Однако, я продолжу. Теперь, во-вторых. Почему Славорусь? Разумеется, можно организовать транспортировку и более коротким, северным маршрутом. Но! Предполагается, что углеводородные обозы будут тянуться да рейха по суше около месяца и этот путь таит в себе потенциальные угрозы, можно сказать, он даже губителен по причине непредсказуемости поведения транзитных стран, в нашем случае Швеции и Польши. Мало того, что они будут специальные подати брать за провоз углеводорода по своей территории, так ещё и экологический сбор, и фитосанитарный, и сбор на случай разлива или утечки... Я их знаю, этих формалистов-мечтателей. Да ещё могут и разрешения на провоз или не дать вовсе, или забюрократят сию процедуру, или до невозможности будут волокитить с оформлением документов, или вообще заблокируют каналы поставок углеводорода, прикрывшись липовыми, носящими откровенно заказной характер, заключениями продажных доморощенных экологов о небезопасности транзита, услуги коих будут щедро оплачены нашими недоброжелателями. Поэтому транспортировка углеводорода вдали от сиих неприкрытых недругов и враждебно настроенных к нам держав - существенная гарантия её безопасности. Да, кстати, стоимость транзита должен покрывать поставщик, то есть Мокша. Это уж - извините! Это не ко мне, это жёсткие требования первого энергетического пакета! В общем, дороговато выходит, а ведь нам нужны твёрдые гарантии относительно объёмов доставки углеводорода в рейх. И чтобы мы не зависели от хотелок или нехотелок всяких там транзитёров на востоке...
  - Что же делать? - великий хан лишь со слов фюрера уже люто ненавидел транзитные державы, гнев от невозможности избежать использования их географических положений выводила его из себя и вызывала суверенную и справедливую ярость.
  - Я слышал Вы приступили к постройке флота, - издалека начал фюрер, чем вызвал всепоглощающее ликование Петру-хана. Ликование от того, что уже даже в просвещённой Европе люди осведомлены о его трудовом подвиге по оперативной и быстрой постройке флота.
  - Ну да! Сколько же можно тянуть? И Азак, между прочим, наш уже.., - нагловато брякнул великий хан, развалившись вальяжно на стуле и запрокинув согнутую в локте руку на его спинку. Посидев в такой позе некоторое время, он забросил ещё и ногу на ногу, с высоты своего авторитета поглядывая на собеседника.
  - Азак? Где это? А, вспомнил... Вот и давайте воспользуемся Вашим флотом! - огорошил его фюрер.
  - Это как? - вскипел великий хан, привставая на стуле, - Флот мокшальский создан для доставки войска и для морских баталий. Как ним углеводород транспортировать?
  Фюрер Фридрих снова заулыбался, снова предчувствия его не обманули:
  - А Вы, урядник, выслушайте меня, моё предложение, я, кстати, над этой идеей многие дни в раздумьях провёл. Предлагаю снова разобрать мокшальский флот на детали и доставить туда, где его заготовляли - в Архангельск. Там корабельные составляющие добросовестно высушат (при этих словах щёки великого хана зарделись, а в голову ударили постыдные мысли 'Как? Он и про это ведает! Но откуда? Кто распатякал?'), затем вновь собираем и хорошенько конопатим. Как Вам? А когда средствами разживёмся, то углеводородовозы будем строить прямо там, на севере.
  - Пока всё понятно. Непонятно только зачем флот назад вести, на север, ежели Азак на юге. И насчёт транспортировки углеводорода не шибко ясно, - угрюмо проинформировал фюрера Петру-хан. Как известно, всякие шарады и ребусы ему были не милы.
  - А дальше, - улыбаясь, продолжал раскрывать необъятные перспективы сотрудничества перед великим ханом Фридрих, - вновь собранные корабли спустим на воду, наполним их от киля до верхней палубы углеводородом и везём его морем. Ту-ту! - изобразил он губами гудок, - Чух-чух-чух-чух-чух-чух! - продолжал он дальше имитировать незнакомые петруханскому уху звуки, - Без всяких транзитёров... Ау, где вы, транзитёры?! Я вас не слышу! Я вас не вижу! Везём от ханства и до самого рейха... И совершенно бесплатно, по морю, по морю... Без несанкционированных отборов, рисков и аварий...И намного больше влезет, чем в бочки... И экономия лесоматериала на строительство подвод для летнего транзита и саней - для зимнего...
  Говоря последние фразы, Фридрих совершенно, как показалось великому хану, тронулся умом - стал пританцовывать, кружась на месте, и глупо улыбаться. Затем он стал разыгрывать сценку: как будто бы кто-то ему протягивает лапу, а Фридрих свои руки прячет за спиной, отпрыгивая назад на цыпочках. После, повернув голову вбок, как будто бы плохо слышит левым ухом, приговаривал: 'Ась? Что вы говорите? Плату за транзит получить? Да пожалуйста!', после этого он бил по воображаемой наглой лапе своей настоящей рукой и весело смеялся. Всё это было так комично и смешливо, что веселье само потекло потоками ромашкового мёда в загадочную душу Петру-хана, он сам непроизвольно рассмеялся и стал воодушевлённо хлопать в ладоши.
  - Здорово, здорово! - повторял великий хан, искренне радуясь от перспективы, только что нарисованной ему, - Кстати, экономия для подвод и саней меня как-то не волнует - я-то ведь позабираю их у крестьян, так сказать, во временное пользование, на фронты трудовой доблести и славы...
  Между тем, фюрер в припадке радости от того, что транзитёры остались не у дел, откровенно затанцевался, а Петру-хану надоело хлопать.
  - Так-то оно так, как говорится, свежо питание, а серится с трудом, - тяжко вздохнул великий хан, сбросив заломленную руку со спинку стула и положив её на коленку, - Только же нескладуха одна в Вашем, фюрер, плане - нет морского пути из ханства в рейх. Ежели по рекам иттить, так это морока одна: отмели, затоки, переволоки из одного речного бассейна в другой, людишек немало нужно - одно дело подводу через реку перетащить да дальше ехать, тут и четыре мужичёнки управятся, а другое дело корабль тянуть, да ещё и гружённый, с углеводородом под завязку...
  - А кто разговор ведёт об реках? - вкрадчиво подбросил дровишек в горящую душу неутомимой деятельности Петру-хана фюрер, подойдя к нему, - А Варяжское море нам зачем?
  - А что море Варяжское? У великого ханства выхода к нему нема. Там шведы всё море контролируют, - упаднически подвёл итог сегодняшнему утрешнему разговору Петру-хан.
  - Идите сюда! - Фридрих схватил его за руку и потянул за собой, увлекая к столу, - Ну, не робейте. Вот, глядите, карта.
  - Ну, вижу, - всё ещё не понимал задумки Фридриха Петру-хан.
  - Вот.., - продолжал суетиться фюрер, торопливо тыча в карту сизым гусиным пером, - Вот здесь.. Да-да, непременно здесь, лучше и не придумаешь... Вот здесь на севере, где пока хозяйничает злобный и воинственный швед, на временно оккупированных ним землях, в районе города Выборг, недурно было бы соорудить спецпорт с углеводородоналивными мощностями, а также с соответствующей инфраструктурой и отсель же отправлять морем наполненные углеводородовозы прямо в рейх. Напрямую! Без транзитёров! Без Швеции и Речи Посполитой! Заодно оставим с носом славорусов, которые немало вложатся в постройку углеводородотранспортных сухопутных маршрутов. До Выборга углеводород на подводах подвозить, а ежели подводы, или сани, или корабли поломаются, или что-то из строя выйдет, так мастерские по ремонту недалече, лесоматериала здесь видимо-невидимо... Такая вот переправа! Переправушка, переправа-матушка! - пафосно и возбуждённо швырнув перо на стол, вконец разошёлся Фридрих, оказавшийся отчаянным балагуром, рубахой-парнем и вовсе не такими уж и нудным мужиком, - А назвать сию переправу... Ну, я не знаю, скажем.. Ммм... Пущай зовется... Называется.., - крепко задумался фюрер.
  - Северный поток! - грянул, внезапно осенённый Петру-хан.
  - Вот, видите, уже у нас вдвоём получается, спелись значит. Прямо тандем! - ласково ободрил его фюрер, - Пускай будет Северный поток.
  Затем фюрер Фридрих обнял, насколько ему позволял его рост, Петру-хана и задумчиво, глядя куда-то вдаль, произнёс: 'И устремится из ханства в рейх углеводород, а затем, из рейха, пойдёт он в Европу, но не просто так, а по отдельной и разной стоимости для каждой державы и в строго определённых исключительно нами лимитах. Мы не допустим неконтролируемого роста производства абы где. А со Швецией и её владениями на континенте, а особенно на восточных берегах Варяжского моря нужно кончать! И чем быстрее - тем лучше! Стало быть, война! Ибо нельзя по-другому, никак нельзя, мы не остановимся ни перед чем для завоевания жизненного пространства'.
  Пока он говорил эту тираду, Петру-хан также уставился в точку, к которой обращался Фридрих, но подобного, как у собеседника воодушевления, не ощутил. А фюрер, уже повернувшись к великому хану, поднял на него глаз, в которых стояли настоящие слёзы, слёзы мужской дружбы, и закончил: 'А мы вам будем за углеводород исправно платить. В твёрдой европейской валюте. И в войне подсобим. Как подсобим - это я Вам позже расскажу. Я Вас не утомил?'
  - Да нет. Что Вы? - даже обиделся слегка великий хан, - Я столько узнал - я б за всю жизнь столько не узнал, фюрер Фридрих.
  Фридрих выждал несколько тягучих мгновений, а затем спросил: 'Знаете, какой вопрос меня всё больше и больше занимает?'
  - Какой, фюрер Фридрих? - мягко и вежливо переспросил великий хан.
  - Какой? - риторически переспросил Фридрих, опустив голову и потупив глаза, а затем обречённо вздохнул, - И как это случилось, что Вы и я оказались здесь вместе... под этим северным волшебным небом... Как, Петру!?
  Петру хотел что-то ответить, стал подбирать слова, но фюрер его опередил: 'Вы видите, сколь далеко мы зашли уже в наших двусторонних консультациях, эти достигнутые договорённости уже так и просятся быть положенными на бумагу', а затем выстрелил подготовленным залпом: 'Когда же эти мы, милейший урядник, соизволим подписать договор?'
  Неловко стало уже и Петру всё время отлынивать да отлынивать, но и подписывать нельзя договор сей, оно, ясное дело, перспективы отменные от будущего сотрудничества с рейхом, но на то оно и будущее - когда оно ещё будет? А подпиши договор сейчас, автоматически денонсируется мирный договор со Швецией. А этим варягам только повод дай, набросятся и снова станут отщипывать территорию. А учитывая, что вся мокшальская армия находится на юге и ведёт там активные боевые действия с Отаманией, то открывать ещё и северный фронт вовсе не входило в планы Петру-хана.
  - Так давайте сегодня и приступим к работе над договором, - издалека зашёл он в своих лживых намерениях, - Пригласите великих послов на обед, там и начнём. Как говорится, война войной, а обед - по расписанию.
  Победная гримаса снизошла на лицо Фридриха, он немедленно вызвал в себе советника по геополитическим делам фон Данкельмана:
  - Возьми мою карету, - торопливо бросил он тому, когда тот, войдя и поклонившись, подошёл к нам, - скажешь кучеру, что я приказал! и мигом мчишь на Клоп за великим послами. Доставишь из сюда. Пулей!
  Последнее слов Фридрих просто прокричал.
  - Слушаюсь! - таким же дурным криком ответил Данкельман и что было сил побежал во двор.
  Но радость фюрера была преждевременной: великие послы, на что и был сделан Петру расчёт, стали похмеляться ещё днём, не дожидаясь его. Поэтому во дворец их привезли уже весьма захмелевшими, они постоянно глупо ухмылялись и таинственно переглядывались. Разумеется, когда великие послы, Петру-хан, фюрер и фон Данкельман сели за стол, Фридрих понял, что о договоре поговорить, в принципе, можно, но путного из этого ничего не выйдет. Раздосадованный, он, сославшись на изрядную усталость, вскоре покинул гостей, оставив за столом вместо себя фон Данкельмана.
  
  Петру-хану, как ни странно, полюбились умные и мудрёные разговоры с фюрером, за ними он чувствовал себя важным и значительным персонажем, да и новостями о происходящем в европейской дипломатии Фридрих его, откровенно говоря, баловал, без утайки рассказывая весьма конфиденциальные данные, что также располагало к открытому общению и доверительному диалогу. Посему ничего удивительного не было в том, что с самого утра, 27 мая, так же, как и вчера, Петру-хан пришёл во дворец.
  - О, разлюбезнейший урядник, приветствую Вас! - радушно улыбаясь, широко раскинув руки как будто бы для объятий, шёл фюрер навстречу Петру-хану, тот, в свою очередь, тоже рассмеялся и тоже раскинул свои руки-оглобли - так, в архиглупейших позах, в богатых нарядах, в кудрявых белых париках, словно две огромных куклы-неваляшки, они сближались друг с другом, а сблизившись, поняли, что обняться всё-таки не получится: и по причине роста, и из-за нежелания мять дорогие костюмы. Поэтому ограничились лишь рукопожатием и уже традиционным для них крепким мужским поцелуем.
  - Ну как Вы? Как здоровьице? Как спали? - весьма словоохотливо, не по времени суток, сыпал вопросами Фридрих.
  - Да ничего, слава всевышнему, спали покойно, без эксцессов, - ответил Петру-хан, стараясь незаметно скрыть зевок, невежливо отворачивая голову в сторону, якобы рассматривая картину на стене.
  - Ну и прекрасно, я тоже, смею признаться, жалоб на сон не имею. Да и с чего бы у меня были проблемы со сном? - риторически и игриво сам себя спросил Фридрих и, не удержавшись от такой шутки, забросив голову назад, беззаботно расхохотался.
  Петру подхватил его смех и вдвоём они некоторое время бессмысленно и заливисто ржали, словно малые дети на наивном театральном представлении.
  - Драгоценный урядник, я предлагаю следующую повестку дня: сначала небольшой фуршетик, а затем переговоры. Кстати, раз уж мы с Вами стали союзниками, то не пора ли нам и подписать соответствующий документ, который мы передали Вашей делегации во время первого раунда переговоров?
  - Это всё не ко мне! - снова резко отрезал Петру-хан, - Это к Лефорту, лишь у него есть доверенность великого хана на подписание такого рода документов, ратифицированная Боярской думой.
  - А... Ну хорошо, я с ним попозже переговорю.
  
  - Итак, милый урядник, - покончив с трапезой, тщательно промакивая губы салфеткой, начал завершающий и, как ему казалось, самый главный этап переубеждения великого хана на свою сторону, Фридрих, - Насколько я понимаю, Вы свой выбор уже сделали бесповоротно и сворачивать с него уже не будете, а именно ханство и рейх будут в дальнейшем союзниками и обязуются поддерживать друг друга.
  - Да уж, разумеется! - удивлённо ответил Петру-хан, всерьёз не понимая, зачем его переспрашивают одно и то же по нескольку раз. За дурачка держат, что ли?
  Но Фридрих, после несытного, но весьма отменного фуршета, несколько осоловев, не обратил ни малейшего внимания на нотки обиды в голосе собеседника, а продолжил свои вербальные излияния, до которых он был так охоч: 'Так вот, товарищ Михайлов, не лишним будет мне упомянуть, что путь реализации нашей интеграции не будет безоблачным и лёгким. Ибо в существовании такого альянса не заинтересованы многие государства, а именно Шведская империя, будь она не ладна... Премерзкое образование, скажу я Вам!'
  - Это да! - сочувствующее, разделяя горечь Фридриха, поддакнул Петру-хан, - Ещё мой батенька всё пытался их приструнить, да всё без толку - и Финляндию шведы проглотили, не подавившись, а Лифляндией с Эстляндией (Прим. Эстляндия - утрированно, современная Эстония, до 1721 года входила в Шведскую корону) закусили. Жилистые черти, нахрапом их не возьмёшь!
  - Я о том и говорю. Да хоть пускай бы они там, у себя узурпации разводили с агрессиями, в Скандинавии, так ведь они на наш, европейский, континент заглядываются. Да что там заглядываются - уже не стесняясь, облизываются и лезут в Европу, прямо спасу нет никакого!
  Петру снова охотно поддакнул, а затем, не удержавшись, залез рукой в блюдо, которое, уже убранное со стола, проносил мимо него слуга. Заставив того на долю секунды замедлить ход, великий хан выхватил из неё аккуратно отрезанный последний кусочек мясца, который фюрер, по глупой европейской моде, не съедал, а упрямо оставлял в одиночестве лежать на блюде, провоцируя нормальных людей.
  Стараясь не выдать своё крайнее изумление, Фридрих, подняв брови, продолжил: 'И самое неприятное - Швеция захватывает земли на континенте, которые в связи с новым мировым порядком и созданием биполярного мира, являются исключительно сферой интересов рейха. Да ещё и поляки у них в союзниках ходят...'
  - Но ведь так долго продолжаться не может! - снова загремел после небольшой паузы голос Фридриха, - История смотрит на нас! И мы должны положить конец политике шведского неоколониализма! Ведь что есть сегодня Шведская империя? Сколь ни необъятна эта держава, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой храниться у короля. Стоит ли вспоминать, что сейчас Швеция незаконно владеет территориями и терроризирует их титульные народности чудского этноса, которое есть родные братья чудским народам Мокшальского ханства.
  - Это да! В самую точку! - Петру уже давно прожевал и проглотил мясо, поэтому мог говорить свободно, - Это и есть политика моих предшественников, Мокшальских великих ханов: чудины всех стран, объединяйтесь! И причём, объединяйтесь в Мокшальское ханство, которое есть вашей исконной родиной! И здесь наша позиция неизменна - Лифляндия, Финляндия, Эстляндия и Ижора (Прим. Ижора - название земли финно-угорского народа ижора, ныне Ленинградская область, некоторые до сих пор называют её на шведский лад - Ингерманландией или Ингрией) должны войти в состав великого ханства!
  - Браво, великий хан!- жеманно и несколько опереточно захлопал пухлыми ладошками Фридрих, - Но, умоляю Вас, не забывайте о Выборге и Северном потоке.
  - Я о них завсегда помню, не сумлевайтесь, - резал правду-матку Петру-хан, - Гнилая самодержавная Швеция, эта извечная тюрьма народов, просто обречена на поражение. Отбросим врага, вернём себе оккупированные земли с нашими братушками, построим в Выборге Северный поток и поможем нашему союзнику в Европе. А чего ж и не помочь? Народец славный. Только вот.., - задумался великий хан, затем качнул головой, - Повод для начала войны нужен. Мы ж не какой-то там агрессор, по типу Швеции...
  - Это Вы верно подметили, повод нужен, это разумно, - задумался Фридрих, - Хотя, что там его придумывать, дело нехитрое. Слушайте сюда - когда вернётесь в Мокшу, то сразу же отправьте в Стокгольм сопроводительную грамоту с проектом договора, согласно которому Швеция передаёт ханству Лифляндию, Эстляндию, Ижору и юг Финляндии с Выборгом, а ханство передаёт Швеции Карелию, она вам совершенно ни к чему, депрессивный и неразвитый регион. И ещё потребуйте предоставить в аренду ханству финскую территорию для постройки военно-морской базы и размещения там воинского контингента для её обороны, а также несколько морских портов, неважно каких, впишите любые. И ещё каких-то островов попросите.
  'А не многовато будет, - совершенно изумлённый таким планом лишь смог выговорить Петру, - Это ж сколько ртов сразу прибудет в ханство, куда их девать... Как прокормить? И насчёт Карелии Вы неправы - я её отдавать никому не планирую...', но Фридрих его перебил: 'Да ничего и отдавать не нужно, ясное дело, что Карл XII откажет. Да ещё и на смех поднимет'.
  - Чего это он поднимет? - с вызовом отреагировал великий хан, - Чай, не глупости напишем ему, а нормальный такой, обстоятельный план-документ, всё по честному, пущай подобру отдаёт, а не то...
  Но Фридрих не обратил внимания на последнее замечание Петру и продолжил: 'В центральных органах печать нужно будет развернуть компанию, что возможна скорая война, ибо ханство должно если не мирным, то военным путём обеспечить безопасность... ну, кого там?.. Какой большой город есть на границе?.. Ну, скажем, Пискавы, которая находится в опасной близости от границы со Шведской империей и в случае начала войны с Речью Посполитой, в которой Швеция готова предоставить свою территорию любому врагу Мокши, неминуемо будет захвачен в первые дни или даже часы. А ещё желательно в прессе короля оскорблять, вывести его из себя, обиду в него бросить и заставить его действовать первым. Ну, там, образно говоря, на передовице напечатать разгромную статью, например, 'Шут гороховый на троне короля'. И шведов в прессе называть уже не шведы, а белошведы'.
  - Это мы сделаем, нам не привыкать, - Петру сдвинул брови, чтобы иметь важный и даже грозный вид, - А чего именно белошведы?
  - А это затем, чтобы сочувствующих шведам сразу же определить и чтобы этим внутренним врагам термин для определения существовал, понятно? После этих информационных ударов, уже ближе к началу активных боевых действий, желательно сделать следующее: со мокшальской стороны совершить артиллерийский обстрел своих же мокшальских пограничников. И желательно, чтобы были убитые и раненые. Затем, немедленно, в тот же день, выразить протест и проинформировать мировое сообщество, что обстрел был произвёден со шведской территории...
  - Это ещё зачем? - перепугано переспросил Петру-хан, - Это как-то радикально. Стрельба.., - и уже более миролюбиво и доходчиво стал выкладывать Фридриху свою позицию, - В великом ханстве военнослужащие на его кордонах все сплошь стрельцы, я ж их подальше от Мокши всех отправил. Побив несколько стрельцов провокации ради, возмущение может среди них пошириться, мол, мало того, что в Мокше головы нам рубили почём зазря, мало того что, гнушаясь, из столицы на периферию выслали, так ещё и тут в мирное время потери несём. Они ж мне после этого житья не дадут! Снова в набат ударят и бунт поднимут! Нет, такой повод к войне нам не подходит, по самим же может отскочить...
  - Действительно? - удивился Фридрих, он не мог рисковать успехом всей операции, поэтому немедленно предложил Петру-хану запасной сценарий начала войны, - Ну тогда слушайте снова - предлагаю разыграть карту сепаратизма: на территориях, которые планируется аннексировать, запустите программу информирования чудских соплеменников, чтобы создать у них мнение, что они находятся под гнётом варяжского населения Шведской империи и требуют воссоединения с братьями по крови - чудинами Мокшальского ханства. После этого в каждом регионе, который предполагается к отторжению, проведите мероприятия по созданию партий, которые будут выражать подобные народные чаяния, будут требовать предоставления прав использовать родные чудские языки, обеспечить представительство чудив Ригсдаге (Прим. Риксдаг - Верховный Совет Шведского королевства) и в органах местного самоуправления.
  - О! Это уже поинтереснее будет. Масштабно! - в предвкушении потёр руками Петру-хан.
  - Затем, постоянно, каждый день ваши масс-медиа информируют сограждан об участившихся провокациях на шведско-мокшальской границе, причём со стороны шведов, то есть белошведов. Готовьте население к тому, что конфликт, если уж не удастся его предотвратить, будет недолгим и обойдётся малой кровью, что время 'уговоров' и 'переговоров' кончилось, что надо практически готовиться к отпору, к войне с Карлом.
  Через некоторое время, из Мокши в ту же самую Пискаву на телегах, негласно, без привлечения внимания, скрытно и тайно, переправляются тела замученных до смерти пытками врагов народа, но переодетых в шведскую военную форму. Иной дорогой, под вымышленными именами в Пискаву, отправляется основная боевая группа, предварительно обученная и посвящённая во все детали плана. Прибыв в город, обе группы соединяются, ночью боевики совершают нападением на Ратушу на Ваулиных горах, связывают и бросают в подвал сотрудников Ратуши, а затем с Ратуши выкрикивают антимокшальские воззвания на шведском языке на фоне выстрелов, имитируя вооружённое нападение. В это время вторая группа раскладывает убитых, одетых в шведскую униформу на территории города, затем обе группы разными путями оставляют место операции и покидают город. А уже на следующий день великий хан Петру обращается к мокшальскому народу с заявлением, что разнуздавшиеся милитаристы Швеции осуществили нападение на мокшальскую территорию и с этого момента ханство находится в состоянии войны со Швецией. Как Вам такой план?
  - Да ну! - с обидой в голосе отреагировал Петру, - Слишком мудрёно. И людишек немало нужно задействовать. А ведь рано или поздно у кого-то язык развяжется, вякнет... Слухи пойдут нехорошие. По уму, конечно, надобно всех причастных сразу же в расход пускать, но это возни, объяснений... А затем уже причастные к ликвидации спецгрупп вопросы задавать начнут, придётся и их шлёпать... и так - до бесконечности.
  - Вам сложно угодить, - беспомощно разведя руки, огорчённо сказал Фридрих. И нужно сказать, поделом огорчился - разумеется, лёгкость, с которой он придумывал дерзкие, коварные и изощрённые провокации, была наигранной, в реальности сии планы были тщательно и детально разработаны военным окружением фюрера, которое составляло воинствующее крыло и образовывало партию войны.
  Некоторое время оба молчали. Наконец, великий хан негромким голосом предложил: 'А можно в виде повода для интервенции я использую оскорбление, нанесённое мне... то есть нам... нам всем в Риге?'
  Фюрер премного удивился, услышав об этом, и даже скорее склонился к тому, что так называемое оскорбление есть не больше, чем гипербола от небольшого конфуза, именно поэтому он переспросил с полушутливой интонацией: 'В Риге? А разве в Риге с вами приключились какие-либо инциденты?'
  - Да уж! - шипя, со злобой и в голосе, и на лице, выдавил Петру, - Приключились...
  Сказав сии слова, великий хан крепко задумался - говорить или не говорить, но весьма быстро нашёл выход из затруднительного положения, быстро произнеся: 'Одному из наших великих послов морду начистили да обиду учинили'.
  - Да что Вы говорите?! - совершенно искренне удивился Фридрих, - Уж никогда бы не подумал... Вообще-то шведы люди кроткие, вежливые, тихие и даже маленько вроде как пришибленные... Как же это произошло?
  Петру лишь усмехнулся: 'Да что там рассказывать? Гуляли мы, значится, по городу, осматривали достопримечательности, никого не трогали, вели себя прилично, тихо - и тут вдруг ни с того, ни с сего, подбегают какие-то фулюганы в солдатской униформе и давай бить всю нашу тургруппу. Потолкли нас и убежали. Беспредельщики какие-то...'
  - Да что Вы говорите?! Кошмар! - проявляя искреннее участие и даже начиная жалеть великого хана, запричитал Фридрих, - А Вы жаловались? Заявления писали?
  - Ясен хрен! - возмущение от воспоминаний заставило Петру-хана на время отойти от дипломатических вербальных требований, - Но губернатор, наглая рожа, хоть вежливо говорил с нами и сочувствовал искренне, но глазам же было видно и с голоса было слышно, что именно он натравил этих держиморд на нас, - закончил рассказ о своём приключении Петру, а после, отвернув лицо к окну, негромко добавил, - Собака!
  - Ну, раз так, то делайте как знаете. В советчики навязываться не буду, ибо вы - люди суверенные, - подвёл итог под этим эпизодом фюрер, - Слава богу, со Швецией определились. Значится, когда великое посольство приедет в Мокшу, то Карлу XII будет направлено уведомление, что великое ханство имеет честь напасть на Шведскую империю по причине неправд и обид, нанесённых членам великого посольства в Риге. Я правильно всё понимаю?
  - Ну да, - прогудел басом Петру, - Я думаю, так лучше будет. А то, если мы напишем про Выборг, про Севпоток, про соотечественников и про то, что хотим забрать у него треть его территории, то он, скотина, все силы на нас двинет. А уж ежели швед начинает всем силами бить, то устоять возможности нету никакой. Это я уж знаю. Да Вы чего ржёте? - обескуражено спросил Петру Фридриха, который на последних словах действительно начал смеяться, даже не пытаясь скрыть это факта.
  - Как же мне не смеяться, мой милый урядник, когда у меня такие хорошие весточки есть для Вас! Прямо милые-премилые весточки с театра европейских дипломатических полей, - продолжая озаряться беспричинными улыбками, с мимикой и жестами самодеятельного актёра, играющего жанровые роли, приговаривал фюрер, встав со стула и направляясь к Петру неритмичной походкой. Великий хан стал находить поведение Фридриха малообъяснимым.
  В конец концов, фюрер подошёл к Петру-хану, на его лицо по-прежнему была надета беспричинная улыбка. Немножко помявшись, посмотрев на свои сапоги, он вдруг поднял голову и произнёс фразу, которую хан совершенно не ожидал услышать от него: 'А Вы, урядник, не бойтесь. Я хочу Вас проинформировать, что поддерживать Вас в этой войне будет целая коалиция стран, ибо заинтересованность в Северном потоке огромная'
  Но ответ великого хана, выверенный, простой и правильный, немало обескуражил фюрера: 'Не хочу. Это же всем платить, а у нас с финансами туговато, только для одного великого посольства секвестрировали казну, поди, к лету буза снова начнётся, когда грянет кризис неплатежей'.
  Но фюрер того успокоил, заявив, что платить никому и ничего не нужно, ибо рейх со всеми участниками коалиции самостоятельно порешает все вопросы, а как - это его внутреннее дело. Ну, раз внутренне - так внутренне, у Мокшальского ханства никогда не было неумной привычки вмешиваться во внутренние дела суверенных иностранных государств, даже сопредельных и братских. (Шутка).
  - ...видите ли, урядник, - продолжал посвящать в детали великого хана фюрер, когда они, покинув рабочий, душный кабинет, прохаживались по придворцовым дорожкам, - В одной неприятной для рейха и ханства стране, я веду разговор о Речи Посполитой, сейчас разворачивается война за престол короля Яна Собеского...
  - Али помер? - подивился, перебив Фридриха, Петру, - А я ему письмеца всё пишу с просьбами... Тот-то я смотрю - от него ни ответа, ни привета.
  Фюрер удивлённо посмотрел на хана, а затем недоверчиво сказала: 'Да давно, уже год как прошёл'.
  - Да ты что? - искренне посочувствовал Петру, качая головой, - Ай-ай-ай...
  Несколько минут шли молча, шурша гравием под подошвами. Потом снова взял слово Фридрих: 'Ну да, натурально, помер. И нам, - здесь он заговорщицки понизил голос и подмигнул великому хану, - это весьма на руку. Как говорится - лёд тронулся, товарищи. Процесс пошёл'.
  Не совсем понимая, что имеется в виду, Петру тоже улыбнулся, затем, сам не зная почему, сентиментально обнял Фридриха.
  - Значится так, - с усилием освободившись от удушающей сентиментальности великого хана приступил к посвящению того в подковёрные дипломатические игры фюрер, - По всем раскладам выходит так, что на польский престол есть два реальных претендента - демократишка принц де Конти, его активно пропихивает Франция и твёрдый республиканец, гауляйтер Саксонии Фридрих Август I (Прим. Гауляйтер - наместник фюрера на оккупированных землях), кстати, мой родственник - двоюродный брат, его всецело поддерживает Австрия. Пока неясно, куда ветер подует, но для Вас, милейший урядник, лучшей кандидатурой был бы Фридрих Август.
  - Это почему же? - скептически перекривил рот Петру.
  Настала очередь удивиться Фридриху. Он даже остановился, повернулся к великому хану и сказал: 'Ну, во-первых, мой родственник...'.
  - А мне что с того? Не мой же! - совершенно бестактно отреагировал хан.
  Это было неожиданно, к такому повороту разговора фюрер был вовсе не готов. Некоторое время он лишь молчал, потрясённо хлопая ресницами, но весьма быстро овладел собою, его лицо больше не выражало давешнего замешательства, оно было безмятежным и добродушным.
  - Уважаемый урядник, - нараспев, мягко начал излагать свой посыл Фридрих, - Ну кто такой этот де Конти? Французский выскочка и прихвостень Отамании. Если, не дай, конечно, бог, он усядется на трон Собеского, то, тут не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы предугадать его дальнейшие шаги и истинные мотивы клики, продвигающей его на польский престол: Франция добьётся следующего - через этого де Конти заключит договор о создании экономического и политического союза между Речью Посполитой и Отаманией. И что тогда?
  - А что тогда? Да пускай заключают, господи! Делов-то.., - прямо безответственно отнёсся к этой угрозе Петру-хан.
  - А тогда, урядник... Вы, что, до сих пор не понимаете, что тогда!? - повернувшись к нему и понизив голос, почти зашептал Фридрих, оглядываясь по сторонам, - Тогда они бросятся статус-кво восстанавливать. Кто ведёт постоянные и захватнические войны с Речью Посполитой, прирастая их землями? Мокшальское ханство. Думаете, они забыли, как Смоленска мы на пару их лишили? Как бы не так, держи карман шире! А отаманцы? Или желания у них нет вернуть Азак, а попутно ещё чего-нибудь урвать? Да хоть отбавляй, аж через край бьёт. Потяните войну на два фронта?
  - Потянем, - уверенно и неосмотрительно ответил великий хан, - Ещё как потянем! У меня сейчас армия нового строя, флот опять же...
  Но Фридрих осуждающе и нетерпеливо махнул рукой, а затем, как будто бы передразнивая кого-то, пропел: 'Мы с любой бедою сладим, всех врагов развеем в дым, мы своей земли ни пяди, никому не отдадим... Знаем! Слышали уже! А полагаете, когда начнётся такой кавардак, Тартария будет сидеть сложа руки и в тыл ханству не долбанет? А уж как словорусы впрягутся в войну и с каким воодушевлением! Этих хлебом не корми, дай лишь повод мокшалей вешать и резать. Это ж будет первая мировая война! Оно Вам надо!?
  - Не надо! - резко отрезал великий хан, - Вообче не надо!
  Ясное дело, фюрер темнил и до конца не договаривал. На самом деле истина была не столь глубоко - просто в будущей шведско-мокшальской войне Франция априори выступит на стороне Швеции и будет её поддерживать, так как другого выхода у неё просто нет, это её цивилизационный выбор - противостоять вторжениям варваров в Европу. С французами-то воевать ещё можно, а вот ежели Речь Посполита будет с ними заодно - тут уж точно ещё только зарождающемуся Священному германскому рейху и погибель придёт.
  - Ну, тогда слушайте внимательно меня, сделайте одолжение, - с нотками поучительства призвал внимание хана Фридрих, - Тем более, что вам ничего делать особо и не нужно, уже почти всё решено, - и снова перешёл на тихий голос, - У нас многоходовая комбинация разыгрывается. Уже достигнуты твёрдые и подтверждённые гарантии того, что будет сформирован Северный союз - антишведская коалиция стран. Если эта комбинация будет реализована, в чём я мало сомневаюсь, ибо лучшие в мире лоббисты уже работают с членами Польского сейма, то королём Польши таки станет Фридрих Август. Разумеется, при таком внешнеполитическом раскладе о претензиях на оккупированные Мокшальским ханством территории со стороны Речи Посполитой можно будет забыть. А равно и о тесном сотрудничестве поляков с отаманцами.
  - Ну, так, дальше что? - не уверенно, ожидая большего, протянул великий хан.
  - После того, как будет сформирован Северный союз, в него войдут Дания, с их королём уже всё обговорено, расплатимся с ними захваченными шведскими территориями, а также Речь Посполита, ну и, разумеется, Саксония. Я думаю, великое ханство также не найдёт особых причин не примкнуть к этому альянсу. Таким образом, Мокша не нарушает условия договора о Вечном мире с Речью Посполитой и в отказе от выполнения обязательств по Священной лиге её никто не обвинит.
  После этого, единым, мощным фронтом - Дания, Речь Посполита, Саксония и Мокшальское ханство, начнём войну со Швецией, я думаю, от ударов с запада - от Дании, с юга - от Саксонии и Речи Посполитой и с востока - от ханства, она долго не продержится. Но основной удар всё-таки будет направлен на Финляндию, как главный плацдарм для строительства терминала для Северного потока. Но, разумеется, мне тоже нужны гарантии, что к реализации этого плана Мокша подключиться без всяких исключений и ограничений. Поэтому снова вынужден поднять вопрос о необходимости подписания договора.
  Петру хан около минуты молчал, затем выдавил из себя: 'Я ж, вообще-то, такие вопросы не решаю, мне посоветоваться нужно'.
  - Да что там советоваться! - пожал плечами Фридрих, - Соглашайтесь! Вам дело предлагают! Вам же выгодно нас держаться, мы же обречены быть стратегическими партнёрами, от этого сотрудничества ханство приобретёт немало, возмужает, затем Тартарию завоюете, кстати, в ней также углеводороду лет на 300 хватит безбедной и праздной жизни. Впрочем, решайте сами! А чтобы вам веселей думалось и для укрепления нашей дружбы, приглашаю всех послов завтра посетить мою загородную резиденцию Фридриксхоф. Отдохнём, сил наберёмся... Кстати, должен сказать, урядник, что и без подписания договора мы проделали огромную работу.
  
  Следующий день прошёл в праздности и ничегонеделании - и послы, и фюрер беззаботно нежились во Фридриксхофе в первых тёплых солнечных лучах, деловых разговоров не вели, удивлять уже никто никого и ничем не собирался, поэтому всё было тихо, дышали воздухом, катались на лошадях и потребляли в больших количествах браниборские копчёные колбаски с пивом.
  - Надоело мне здесь, - когда рядом стоял Лефорт, отрешённо и задумчиво глядя на море, сказал великий хан, жуя, - Эх, скорей бы уже в Голландию...
  Но пришёл день 30 мая. Ах, что это за день! День рождения великого хана Петру!
  Как ни странно, на Клопе никакого оживления не наблюдалось, словно это был самый заурядный день. Дело в том, что Фридрих не пожелал ударить лицом в грязь и дать повод для слухов, что мол, он уже вконец опустился, поздравляет с праздниками обычных урядников, пускай хоть и заграничных, планировал в самый разгар торжества незаметно заявиться на Клоп, вручить великому хану подарок и также незаметно удалиться. Но происходящее в резиденции Петру, а вернее то, что там ничего не происходило, сильно его конфузило и смущало.
  Наконец, уже вечером, он отправился к великому хану, взяв с собой Бальтазара фон Данкельмана и слугу, который держал в руках подарок - часы, инкрустированные янтарём и крест. Но войдя в резиденцию Петру, он нос к носу столкнулся с послом Головиным, который изобразил на лице удивление от того, что видит здесь фюрера.
  - Я прибыл поздравить с днём рождения урядника Петра Михайлова, - пояснил причины своего визита Фридрих, - И преподнеси ему подарок.
  - Батюшки! - умилительно восторгаясь, лицемерил Головин, - Али и Вы в курсе? Какая приятная неожиданность! Давайте, давайте мне гостинцы, я передам! Всё передам в сохранности, не извольте переживать. А урядника нет, - продолжал он тараторить, хитро улыбаясь, своим грузным телом подталкивая гостей из комнаты на лестницу, - Натурально, нету. Говорит, пойду город посмотрю, воздухом подышу.., да Вы аккуратней, о ступеньку не споткнитесь... Полагаю, резону ожидать его Вам нету, да и зачем фюреру мелкую сошку Михайлова поздравлять лично. Я на словах ему всё передам, передам, не извольте переживать... А Вы уж извините, но нам не до торжеств - лично я сейчас вот направляюсь в Францу Яковлевичу Лефорту, великому послу, будем обсуждать договор, который Вы изволили нам предложить... Так что времени нету, недосуг. Уж не обессудьте.
  Когда Головин закончил, гости уже стояли на дворе, вытесненные ним. Фридрих хмуро пожал ему руку, передал свои пожелания уряднику, пригласил завтра великих послов на обед во дворец и попрощался.
  - Сволочи, сквалыги, даже бутербродом не угостили.., - возмущённо брюзжал в карете фон Данкельман на пути обратно. Фридрих задумчиво смотрел в окно, за которым проносились каменные и строгие дома Королевца, между ними время от времени мелькали тёмно-синие лоскуты моря, всё это походило на гигантский причудливый калейдоскоп. Он думал. Он думал о том, что, скорее всего, его планам суждено сбыться, что прочный и многолетний союз ханства и рейха состоится, что Северный поток заработает, что могуществу Шведской империи скоро придёт конец и ещё много чего произойдёт на континенте...
  
  На следующий день, во время торжественного обеда в честь всего посольства, на котором от имени фюрера принимающую сторону представлял фон Данкельман, когда официальная часть уже была позади и за столом начали пчелиным роем нарастать непринуждённые беседы, к нему подошёл Франц Лефорт.
  - Мы, господин Бальтазар, - дожевывая рыбу, завёл он разговор, - скоро, скорее всего, будем покидать вас. Как не прискорбно это, но пора и честь знать. Обидно, что договор не подписали, да кто ж знал, что столько работы над ним предстоит. Прямо умаялись мы.
  - Дело ваше, - даже не пытаясь скрыть своего облегчения и радости от завершения этого трёхнедельного визита, ответил фон Данкельман, - Я распоряжусь дать овса лошадям и провианту вам в дорогу.
  - Премного благодарны за такую заботу об нас, бедных путниках, - смиренно говорил Лефорт, стреляя глазами по сторонам и своей хитростью намереваясь ещё забесплатно сладко поесть и мягко поспать, - Нам бы отметки в командировочных удостоверениях поставить...
  Фон Данкельман сдвинул брови, строго и непонимающе поглядев на довольного Франца Яковлевича: 'Отметки? Что за отметки?'
  Усмехнувшись над примитивностью местных законов, Лефорт пустился в пояснения:
  - Понимаете, уважаемый Бальтазар, у нас, когда человек едет в заграницу, ему по закону положено довольствие и средства на ночлег. Вот мы когда выезжали к вам, то все получили определённые суммы. А затем, когда мы уже до Мокши доберёмся, нам надобно будет оправдательные документы предъявить о том, что были мы, допустим, с 18 по 31 мая в славном городе Королевце. И документы сии должны быть письменными всенепременно. А то отчёты о командировке не примут. Понимаете?
  - Не вполне, - потряс головой дедушка Бальтазар, как и все европейцы, не понимающий элементарных вещей, - Разве в Мокшальском ханстве не знают, что великое посольство уехало за кордон?
  - Разумеется, знают, - ответил Франц Яковлевич, глядя на стол, затем он взял в ладонь чью-то недопитую рюмку со шнапсом, опрокинул её в рот, ухватил с блюда солёный огурец и захрустел ним. Лишь после этого он добавил, - Указ же великоханский дьяки всему народу довели до ведома, так что все к курсе.
  - Так зачем же в таком случае ещё и бумажка? - всё ещё продолжал своей непонятливостью надоедать фон Данкельман. И Лефорт не сдержался:
  - Да порядок такой! - спонтанно крикнул он, за столом сразу же установилась тишина и мокшали с интересом стали глазеть на собеседников, предвкушая драку.
  - Хорошо, - нисколько не переменившись нив лице, ни в голосе, ответил Данкельман, - Изготовим Вам такой документ. Чего ещё?
  - Известно чего, - снова натянув на лицо маслянистую улыбку, гнусавым голосом продолжил Лефорт, - По случаю нашего отъезда нужно бы прощальную аудиенцию с фюрером устроить и дать торжественный обед в нашу честь, - и чтобы фон Данкельман не успел даже вставить хоть одно слово возражения, торопливо и строго добавил, чтобы у того и мысли не было отвертеться, - Это требования международного дипломатического этикета, это уж извините, но без этого никак...
  
  Как фон Данкельман и обещал, соответствующий мандат в том, что делегация великого ханства посетила Германский рейх утром доставили на Клоп и под роспись вручили пажу Лефорта. Тогда же великое посольство было проинформировано, что прощальная аудиенция состоится завтра, 2 июня, во дворце фюрера.
  С прощальной аудиенцией фюрер лицом в грязь не ударил, обед был традиционен - богат и обилен, играл камерный оркестр, много говорилось о дружбе двух братских народов и о связях, крепко сплотивших их, ещё больше пилось, аппетит у гостей был чрезмерно отменным, поэтому поварам скучать не приходилось. Хоть небольшая доля неудовлетворения и сидела у фюрера занозой в душе, но в целом он был доволен визитом и работой, которую он провёл с великим ханом. Теперь ханство надолго прекратит свои неприкаянные швыряния из стороны в сторону, от союзника к союзнику, причём зачастую диаметрально противоположному, наставит её рейх на истинный путь, подмогнёт ей в схватке с Тартарией, укрепит ёё и будет она ему надёжным форпостом на востоке, давя всех германских потенциальных недругов. Чего может быть лучше, чем загребать жар чужими руками? Да ничего, большего и желать нельзя. Под конец ужина фюрер решил произнести тост, причём такой, чтобы всем за столом продемонстрировать, что он в прекрасно осведомлён об истинных персоналиях, скрывающихся под личинами урядников в посольстве:
  -Друзья! Товарищи! Братва! Сегодня, как и раньше, мы, два руководителя двух великих держав, встретились друг с другом. Мы говорим, едим, пьём, а тем временем наши толмачи должны трудиться, причём труд их - нелёгкий. Мы доверили им передавать наши мысли, и им некогда ни поесть, ни выпить вина. Предлагаю всем выпить за наших толмачей!
  Удивились посольские такой причуде, но - кто ж будет отказываться выпить? - выпили и за толмачей. Потом много ещё за кого пили. А потом уже и ни за кого, просто так пили.
  Около трёх часов ночи Фридрих, стоя на крыльце и изрядно покачиваясь на ногах, но не от выпитого, хотя и был слегка захмелевшим, а от громадной усталости, прощался с гостями, обнимаясь с каждым и целуясь. Наконец, кареты с гостями тронулись на Клоп и, подсвечивая ночь красными габаритными огоньками, стали исчезать в темноте. С моря дул прохладный ветер, оставшись один, Фридрих некоторое время ним дышал, ощущая свежесть, наполняющую кровь. Лишь прилично озябнув, он усталой походкой направился спать, но перед этим помочился в цветник.
  
  Следующим утром, лишь проснувшись и выйдя в одной ночной рубашке из спальных покоев, Фридрих первым делом осведомился, уехали ли мокшали. Но ему ответили, что пока нет, ибо спят.
  - Действительно, - позёвывая, протянул фюрер, потирая пальцами веки, - Ну, ладно, пускай до обеда поспят, - снисходительно разрешил он.
  Когда же он, сидя в рабочем кабинете над документами и потеряв ход времени, нервно крикнул фон Данкельмана, испугавшись, что посольство отплыло, а он, Фридрих, не уважил гостей прощальным взмахом руки с дворцового крыльца, тот его 'успокоил' новостью, что великое посольство находится в городе и особо ретивых приготовлений к отплытию в Пиллау не выказывает.
  'Наверное, отсыпаются перед дальней дорогой, сил набираются. Ну, пускай поспят', - снова успокоил себя Фридрих, но внутри него что-то начало напрягаться. Действительно, с чего отсыпаться, чай, работой не утомлённые.
  Когда же на следующий день ему доложили, что во дворец пожаловали великие послы, он здорово разволновался, не приказав провести их к себе, стремительной походкой сам спустился вниз, заприметив гостей, направился к ним.
  Большой любитель церемоний и пышных развлечений Франц Лефорт, одетый в боярское платье, завидев Фридриха, радостно разулыбался, бурно кивая Возницыну и Головину на фюрера, мол, вот он, глядите, идёт к нам, жив-здоров, как ни в чём не бывало! Рядом с ним стояли Меншиков, Кикин, Брюс и урядник Михайлов.
  - Здравствуйте, господа, - официальным тоном поздоровался фюрер, - Чем обязан?
  - Здрасьте, - вразнобой загомонили великие послы, а затем в главные вырвался голос Франца Яковлевича, - Здоровьица Вам, наисветлейший фюрер, желаем и всему нашему братскому германскому народу. Вот, прибыли к Вам, значится.
  - Какая беда привела Вас снова ко мне? - безжизненным, без окрасок голосом Фридрих попытался намекнуть послам, что лучше бы им убираться.
  - А.., - растерянно оглядел своих коллег Лефорт, но неожиданно перевёл стрелки, - А это вот он! - тыча пальцем в Брюса, нашёл выход из затруднительного положения Франц Яковлевич, - Он нас привел. Собрал и привел!
  Фридрих глянул на Якова Вилимовича. А тот, к удивлению даже своих соотечественников, сразу же, с ходу, выдал оправдание, да ещё и с дипломатическими и изящными изворотами: 'Душа наша рвётся к Вам, ненаглядный фюрер Фридрих, как журавль в небо. Однако случилась у нас небольшая заминка с подготовкой кораблей. Полагаю, суток на трое, не более. И решила наша группа товарищей с братского востока навестить Вас, ибо долг наш требует завершения мирового вопроса по договору'.
  У Фридриха вытянулось лицо, то, что он услышал, было настолько чудовищно и сверх его ожиданий, что поначалу он даже не мог выдавить из себя никакой реакции.
  - Что же вы, господа, в дверях-то стали... Так неосмотрительно, - наконец-то пришёл он в себя, засуетился, поочерёдно за руку здороваясь с каждым мокшалём и приглашая того пройти во дворец, - ...сквозняки же... Прошу, прошу, очень приятно. Рад, господа, рад... Это Вы правильно задумали, - полушутливо поднимая верх указательный палец и потрясая рукой, приговаривал Фридрих, - ... ничего не скажешь, дипломаты прирождённые... Ай да молодцы! Урядник, и Вы проходите, проходите, не подпирайте косяк...
  Пригласив последнего гостя, фюрер, обгоняя послов по лестнице, опередил всех и, вбежав в кабинет, крикнул фон Данкельману, который развалившись в кресле и свесив голову на грудь, спал, посапывая: 'Рота, подъём! Столы накрыть! И чтоб ломились! Пулей!'.
  После этого фюрер снова вернулся в аудиенц-залу, куда мокшали самостоятельно проследовали и сели за пустые столы, громко смеясь и перебрасываясь шутками. Они же не первый раз были во дворце, поэтому прекрасно ориентировались в нём.
  Следующие несколько дней минули в непрекращающихся переговорах о будущем договоре. Копья вокруг него не ломались, все встречи проходили в тёплой и дружественной обстановке. Каждый день проходил примерно так: мокшали приезжали во дворец Фридриха, садились за пышно накрытый стол и до глубокой ночи ели, пили, поднимали тосты, вели разговоры, причём, разговоры эти были на самые разнообразные темы и затрагивали множество вопросов, кроме непосредственно договора. Когда же время подходило к прощанию, великий посол Лефорт, как глава великого посольства, обладающий полномочиями от великого хана, объявлял фюреру, что великое ханство не имеет ничего против, скажем, первого пункта договора. На следующий день великое посольство одобряло второй пункт, на третий день был согласован без излишней пассионарности и третий пункт... Таким лихим способом, причём удовольствие доставившим обеим сторонам, были согласованы все пункты договора. Когда же фюрер пригласил Лефорта в свой кабинет для подписания полного текста договора и скрепления его печатями, случилась изрядная оказия, тот беззаботно заявил, что лично он готов подписать договор хоть сейчас, но только в случае, если из него исключат вторую статью, статью о предоставлении помощи стороне, в отношении которой осуществлен акт агрессии третьей стороной.
  Нельзя сказать, что услышав эти слова, Фридрих был шокирован - он просто впал в ступор, выходит, все эти дни его просто водили за нос, принимая за глупого человека, объедали и обпивали, но Лефорт его сразу же привел в чувство, заверив, что по другим статьям противоречий нет и он готов под ними подписаться, но без второй...ведь Швеция - пока ещё, формально, союзник ханству, а единственная угроза для рейха - Швеция и есть, таким образом, подписав сей договор, Мокша нарушала свои обязательства перед Стокгольмом, что было чревато ответной агрессией и вообще было непорядочно и по-человечески некрасиво.
  Фюрер решил поговорить с урядником Михайловым:
  - Урядник, это же то, о чём мы с Вами говорили и в чём мы достигли компромисса. Отчего же не подписать? Дайте инструкцию Лефорту, пускай печать свою ставит. Этот же договор ратифицировать не нужно, о его существовании будет знать лишь небольшой круг допущенных и проверенных, которым можно доверять...
  - Не могу, - пожимая плечами великий хан, - А ну как это разводняк? Я имею в виду эту бодягу с Польшей и Фридрихом Августом на её престоле. Вот когда он станет королём, тогда да, другое дело, а так, милый фюрер, извини...Рисковать не вижу смысла. Послушаю тебя, а дело не выгорит. И что тогда? Отгребать от Швеции? Я хомут за всю компанию волочь не желаю, мне одному вышака брать скучно. Так-то, ничего личного...
  
  Наконец, 8 июня великое посольство на германских яхтах по реке Прегола отбыло из Королевца в Пиллау. Петру, весь путь просидевший на палубном такелажном ящике, жутко радовался приближающейся встрече с обетованной, столь долго лелеянной ним Голландией, вот сейчас на пару деньков по графику погостим в Вене, а уж затем... Но его планы снова были самым неприятным образом нарушены.
  Когда корабли с великом посольством на борту пришвартовались в Пиллау и с них стали сгружать подарки, гардеробы и прочую поклажу с багажом, к Петру-хану подбежал встревоженный Меншиков:
  - Великий хан, - опрометчиво начал он доклад, но его вмиг оборвал испуганный и сдавленный голос Петру-хана: 'Чего ты орешь, баран?! Попалить меня хочешь?!' - вслед за этим великий хан стал пугливо озираться и мнительно всматриваться в лица людей, снующих по причалу, не слышал ли кто невольно выданной Меншиковым тайны инкогнито. Вроде бы всё было спокойно
  Уже немного успокоившись и взяв себя в руки, хан, по-прежнему не глядя на Алексашку, будучи всецело занятым негласным наблюдением, через зубы спросил: 'Что у тебя там?'
  - Непонятки в Польше, - зашептал ему прямо в лицо сподвижник, - Профранцузские силы решили прибегнуть к хитрости: хотят заблокировать сейм и не выпускать оттуда никого, пока не проголосуют за де Конти. А если не проголосуют, то грозятся распустить его. А на всех шляхтичей, которые депутатский иммунитет потеряют после этого, дела уголовные заведут и...
  - Ну что за глупости? - перебил его Петру-хан, - Как можно распустить сейм, коли нет короля? Только король имеет такие полномочия, Сашок.
  - Я тебе честью клянусь, - сквозь сжатые зубы шипел Меншиков, - распустят на основании решения конституционного суда Польши. Сейчас французы ведут активную работу по перекупке судей на свою сторону - кому просто теньге дают, кому теремок в Париже дарят, кому именьице в Ницце, у кого детей берут на непыльную и отменно оплачиваемую работу при дворе Людовика, а сына председателя суда вообще пообещали ректором Сорбонны сделать!!! Сейчас ещё двоих судей перекупят и всё - у них большинство, будут крутить этим судом, а вместе с ним и сеймом, как цыган солнцем.
  - Та ты шо! - обескуражено протянул великий хан, - Во шакалы! - надо сказать, такого иезуитского подходца Петру никак не ожидал, - Значит, пока я тут, тружусь в поте лица, приобщаясь к общеевропейским ценностям, они там нам ножа в спину! Вновь о Смоленске вспомнили! Не бывать! - вдруг закричал темпераментно Петрух-хан и грузчики с причала в недоумении подняли головы наверх, - Я скорее увижу диавола на троне, чем де Конти!
  Надо признаться, Петру-хан не ошибся. В Польше к этому моменту собралось приличное количество французских эмиссаров, которые щедро раздавали золото шляхтичам, агитируя на предстоящих выборах в сейме отдать свой голос за де Конти. Любой такой разговор непременно заканчивался фразой эмиссара: 'Как только придёт принц, пойдём возвращать Смоленск' и эта фраза имела гораздо больший эффект, чем само золото, а мокшальского посла в Кракове Лёшку Никитина обещали повесить самого первого.
  К вечеру того же дня в Пиллау, прервав свой внеочередной отпуск, который он взял после отъезда мокшалей, экстренно прибыл фюрер Фридрих со своим советником Бальтазаром фон Данкельманом. Он тоже уже располагал информацией о подкупе судей конституционного суда, но сделать ничего не мог, так как никакими доказательствами не располагал и формально никому ничего нельзя было предъявить.
  - Что ж ты, разбойник, меня на голый понт берёшь? - разорялся, коря его великий хан, - А ежели б я повёлся?
  - Так кто ж ожидал такой подлянки? - оправдывался фюрер, - У нас было всё отлажено, чики-пики, все были на прикорме...
  - На прикорме.., - передразнивал его Петру, - Сплошное головотяпство! Разгильдяйство! И очковтирательство впридачу! Где ночевать будем?
  - Собственно, моя приморская резиденция к вашим услугам, милости прошу всех туда пожаловать, - кротко приглашал в гости Фридрих, чувствуя за собой вину.
  Вечером того же дня фюрер встретился один на один с великим ханом и сообщил следующее:
  - Я сегодня получил донесение от Фридриха Августа. В ней он сообщает, что влияние Франции в Польше сильно преувеличено. И заверяет меня, что королём станет именно он. В подтверждение своих намерений он информирует, что уже принял католичество и завтра вместе с12-тью тысячами своего войска выдвигается из Дрездена в Краков. Ну? - победоносно глядя на великого хана, закончил фюрер, - Что я Вам говорил? Победа будет за нами, ибо наше дело правое! Теперь препятствий к подписанию договора, насколько, я понимаю, нет? Или мне отписать Августу, что великий хан против нашего союза и ему незачем выдвигаться на Польшу?
  Это был подленький приём, эдакий куртуазный паллиатив. Поэтому великий хан сначала выпустил из себя агрессию - вышел на двор и минут 40 активно бегал, гогоча, а затем приседал, не снимая длиннополого кафтана.
  Когда он, вытирая пот, снова вошёл к Фридриху в кабинет, то первым делом спросил: 'Все договорённости в силе остаются? Кидка не будет?'
  - Ну что Вы, великий хан! - фюрер уже махнул рукой на манию к конспирации Петру, называя его титул, - Ведь этим документом мы лишь продолжаем и укрепляем наши связи, установленные ещё в 1517 году. Как же мы от них отступим? Тогда нормально сработали и сейчас, без сомнений, тоже всё будет отлично. И я даже уверен, что и дальше, в последующем, в будущем, и через 100, и 200 и даже 400 лет, скажем, в 1917 году, мы - рейх и ханство, также отменно сработаем на пару, синхронно, обеспечив достижение собственных интересов.
  - Ладно! Уломал, хрен с тобой! - скидывая кафтан, ответил Петру-хан, вытирая лицо рукавами рубахи, - Но без второго пункта. Пока Фридрих Август не сидит прочно на польском троне, подписать его я не могу. Давайте сделаем так - подпишем без этого пункта, а по второму пункту торжественно друг перед другом поклянёмся, что будем неукоснительно следовать его требованиям, так, как будто бы он прописан.Соблюдать его требования будем крепко и нерушимо. А гарантией его выполнения будет наша с Вами совесть. Что думаете?
  - Да ну, несерьёзно как-то, - огорчился фюрер, - Если делать - так делать, а так... Лучше и не начинать.
  Но Петру-хан его нетактично перебил: 'А я Вам рубин подарю. Вот этот', сказав эти слова, он деловито полез в свой бездонный карман, высунув язык и прикусив его зубами, долго шарил в нём рукой под нетерпеливые взгляды и воздыхания Фридриха, наконец, извлёкши руку, вывалил на стол содержимое кулака. Глаза фюрера сразу же загорелись, дыхание стало прерывистым и от избытка чувств кровь прилила к лицу - щёки зардели живым огнём. На столе, среди мусора из ханского кармана - циркуля с отломанной иглой, надколотого увеличительного стекла, блокнотика для написания указов, еловой шишки, пары металлических скрепок и с десяток кофейных зёрен - лежал увесистый, с куриное яйцо, изумительной огранки рубин, продукт персидских ювелиров.
  Фридрих долго не раздумывал.
  - Согласен! - пискнул он и молниеносно смахнул рукой рубин со стола в свой карман.
  - Дай же, брат, - хриплым и торжественным голосом стал вещать великий хан, потянувшись к нему своими длинными руками, - я поцелую тебя!
  Троекратно расцеловавшись, оба монарха остались весьма довольны сами собой, а также только что заключённой сделкой.
  Но Петру-хан решил перестраховаться, поэтому пара следующих дней минула в мучительных раздумиях, послов и иных миссионеров он обязал устроить мозговой штурм, они должны были придумать, как ещё, кроме военной интервенции, можно расстроить планы Франции. Много было придумано всякого диковинного и малоприемлемого, однако большинство предложений сводилось к традиционному средству мокшальского переубеждения - срочно везти в Польшу соболей, чтобы перекупать шляхту и судей конституционного суда на свою сторону. Или вводить войска. На иные предложения элита не сподобилась.
  В одном все сходились - никуда не рыпаться, сидеть в Пиллау до тех пор, пока в Польше обстановка не утрясётся.
  
  Как-то одним из тёплых вечеров, сидя в Пиллау на стуле во дворе фюреровой дачи и глядя на тревожное тёмное море, Петру сказал Меншикову и Лефорту, сидевшим рядом с ним и время от времени выпивавших шнапс маленькими изящными рюмочками, который они сами же себе и наливали.
  - Как думаете, други, что Брюс скажет, если войну скоро начнём? - внезапно повернувшись к ним, спросил Петру.
  'А что скажет? - беспечно протянул Лефорт, - Считаю, что он и так в курсе, мы ж за этим сюда и приехали - искать союзников для войны с отаманцами'. Сказав это, Франц Яковлевич интенсивно захрустел яблоком, которым они с Меншиковым на двоих закусывали выпивку.
  - Я планирую войну со Швецией, - совершенно обыденным тоном известил соратников о своих планах великий хан. Те, выпучив на него глаза, замолчали, удивлённые, но затем пришли в себя.
  - Вот те раз, батюшка, ехали искать союзников для войне на юге, а получили ещё и войну на севере, - с ехидцей произнёс Меншиков, а затем задумчиво добавил, - Хотя, нам, тартарам, всё равно: что наступать - бежать, что отступать - бежать.
  Разумеется, для Александра Даниловича главным было то, что война всё-таки будет, а значит он здорово поднимется на военных заказах и заработает прилично. Если не сказать больше!
  - А ты что думаешь, Франц Яковлевич? - обратился к Лефорту Петру.
  Тот вздохнул, налил себе ещё шнапса, выпил, прижал запястье к губам и с полминуты молча сидел с закрытыми глазами, затем выдохнул и твёрдо определил: 'На два фронта не потянем. Это наверняка! Швед, он знаешь какой упёртый и твердолобый, его на пшик не возьмёшь. А уж какие отаманцы я и говорить не буду'.
  - Значит, я вам так скажу, - уверенным голосом начал излагать великий хан, - Нам нонче самое главное - Финляндия (услышав это слово, Лефорт и Меншиков переглянулись, уж многое они слышали-переслышали о приоритетах ханства, но вот о Финляндии - это впервые, это неожиданно и даже свежо), поэтому вся армия будет на северном театре войны. Правда, отаманцы сразу же ломанутся на Азак.., - хан замолчал, крепко задумавшись, думал долго, но таки придумал, - А на Азак отправим славорусов!
  - Ну да! - громко заржал Меншиков, - Такие они дураки, чтобы эту лямку тянуть! Ага, разогнались...
  Лефорт его поддержал: 'Теньге захотят, причём, не мало'.
  - Я поговорю с Гетьманом, - как мог, успокоил их Петру, - Да и братья по Священной лиге поддержат... А может, мир с отаманцами заключим? - продолжал вслух рассуждать великий хан, - Или вместе с ними славорусов разобьём, а страну разделим между собой... Тут ещё много вариантов... Ну ладно, пойду я, с Яковом Вилимовичем Брюсом посоветуюсь, он в таких делах мастак и признанный знаток пакостить соседям без урона для ханства.
  Между тем, новостей от Фридриха Августа всё не было. Наконец, в погожий день 12 июня Петру, до этого бесцельно мерявший комнату журавлиными шагами, не выдержав, подбежал к Кикину, сидевшему за столом и горячо ему приказал:
  - Так пиши, пиши-пиши, да быстрее, пока мысля есть.. Я вообще эту польскую шарагу разгоню ко всем чертям! Всё? Готова бумага? Значит так. Кому: Сейму Польского Королевства. Написал? С новой строки. На основании имеющихся у Мокшальского ханства фактических материалов, а также на основании происходившего в Мокше в последнее время обмена мнений между главой Посольского приказа Льва Нарышкина с обер-министром Польского Королевства Гинтарасом Меркисом, великое ханство считает установленным, что Польское Королевство имеет намерение заключить военный союз с Отаманией, направленный против Мокшальского ханства.
  После заключения мокшальско-польского Договора о Вечном мире осенью 1686 года существование военного союза между Польшей и Отаманией, направленного против Мокшальского ханства, Боярская дума считает не только недопустимым и нетерпимым, но и глубоко опасным, угрожающим безопасности границ ханства.
  Заключив такой союз, Польша грубо нарушит мокшальско-польский Договор о Вечном мире, который запрещает обеим сторонам 'заключать какие-либо союзы или участвовать в коалициях, направленных против одной из Договаривающихся сторон' (статья IV Договора).
  И это грубое нарушение мокшальско-польского Договора о Вечном мире происходит со стороны Польского Королевства в то время, когда Мокшальское ханство вело и продолжает вести исключительно благожелательную и определённо пропольскую политику, пунктуально выполняя все требования мокшальско-польского Договора о Вечном мире.
  Боярская дума считает, что подобное положение не может быть дальше терпимо.
  Боярская дума считает совершенно необходимым и неотложным:
  1. чтобы немедленно был избран на польский трон Фридрих Август, который способен и готов обеспечить честное проведение в жизнь мокшальско-польского договора о Вечном мире;
  2. чтобы немедленно был обеспечен свободный пропуск на территорию Польши мокшальских воинских частей для размещения их в важнейших центрах Польши в количестве, достаточном для того, чтобы обеспечить возможность осуществления мокшальско-польского договора о Вечном мире.
  Боярская дума считает выполнение этих требований тем элементарным условием, без которого невозможно добиться того, чтобы мокшальско-польский договор о Вечном мире выполнялся честно и добросовестно.
  Боярская дума Мокшальского ханства ожидает ответа польской стороны до 11 часов ночи 16 июня. Непоступление ответа польской стороны к этому сроку будет рассматриваться как отказ от выполнения указанных выше требований Мокшальского ханства. Написал?
  - Написал, - ответил Сашка Кикин.
  - Дату поставь - 31 мая. И место написания укажи - Мокша. Всё? Давай подпишу.
  Вот так, как видно, великий хан оказался прилежным учеником и все хитрые приёмчики, которыми в его присутствии неосмотрительно делился фюрер Фридрих, усвоил прочно и основательно. Да ещё так рано, бесстрашно и опрометчиво прибегнул к ним.
  А на следующий день из Пиллау в Мокшу полетела вторая депеша. Князю-кесарю Ромодановскому. С требованием откомандировать к литовской границе 40-тысячное войско. Заодно, чтобы бумаги зазря не тратить, вторая половина депеши была посвящена стрелецкому вопросу: беглых стрельцов полагалось бить батогом и ссылать в Азак; преступников, осуждённых к ссылке, ссылать, но не в Сибирь, как раньше, а туда же - в Азак.
  - Да он что там, вообще от реальности оторвался? - вслух размышлял Фёдор Юрьевич, читая этот приказ, - Где ж я ему возьму столько солдатни? Все ж на юге, с отаманцами ведут локальные стычки за Азак... Что делать? Прикажу-ка я ополчение народное собирать, чтобы, значит, дубиной народной войны вдарить по неприятелю...
  Но делать на самом деле ничего и не нужно было, одного приказа Ромодановского о предстоящем походе на Польшу уже было достаточно. И вот почему.
  В это время в самой Польше было неспокойно. Из Мокши от польской резидентуры пришли известия, что Ромодановский готовит поход на Краков, из Саксонии вовсю трубили, что 12 тысяч войска вместе с Фридрихом Августом уже вышли на Польшу, ясное дело, что и на севере от рейха тоже ждать доброго не приходилось. Поэтому шляхта, дождавшись когда Фридрих Август торжественно въедет в Краков, 17 июня единогласно в сейме выбрала его своим королём. Де Конти, на которого Министерство Справ Заграничных предварительно навесило ярлык 'персоны нон-грата', был выдворен из королевства, равно как и все французские эмиссары, тщетно выдвигающие претензии о необходимости возвращения уже полученных шляхтичами ассигнований.
  Через 2 дня сия благая весть дошла и до Германского рейха, где фюрер и великий хан, обнимаясь и целуясь, снова принесли взаимные клятвы, что отныне Мокша и Бранибор будут служить друг другу, затем спрыснули это дело шампанским. Вечером того же дня Пиллау сверкал и расцвечивался букетами фейерверков и салютов.
  
  В великом посольстве всё было готово к отъезду, были зафрахтованы два голландских галиота - один для послов и урядников, другой - для прочих посольских дворян и солдат. Но, как ни странно, уже сам Петру не торопился отплывать.
  - Дурак ты, Франц Яковлевич, - лениво и вальяжно распекал Лефорта великий хан, лёжа на деревянной лавке и помахивая свисающей ногой в сапоге, вторая, согнутая в колене, стояла на лавке, голова его покоилась на ладонях, сцеплённых вместе, - каких свет ещё не видывал. Вот ежели б не твоя мегаидиотская склонность к пышным церемониям, да любовь к непрерывным развлечениям, так мы бы уже давно эту польскую кампанию завершили и сейчас в Голландии я бы на верфях плотничал, - замечтавшийся Петру на несколько мгновений замолчал, должно быть, представляя себя на верфях, но скоро снова вернулся в привычный образ великого хана, - А теперь вот изволь! По твоей милости, лежи тут, в Пиллау, клопов корми...
  - Дык чего ж мы ждем, великий хан? - удивлённо спрашивал Лефорт, по привычке что-то жуя, - Корабли готовы, можно хоть сейчас отплывать. Ведь зазря ж только платим за простой.
  - Отплывать... - повторил презрительно за ним Петру, дразнясь, - Вам бы просто языком болтать, чай, казна ханская не обеднеет за фрахт энтот. А думать когда ж Вы научитесь, ироды? Отплывать... Неужто непонятно, что после того как я расстроил планы Франции с энтим де Конти и она на такие теньге попала, много влиятельных людей на меня зуб имеют. Чувствую, сейчас по всем дорогам в Европе французские шпионы с агентами рыщут, меня вынюхивают. Наверняка уже весь французский флот переведён в Варяжское море, чтоб на абордаж взять судно, в котором я буду плыть в Голландию, на верфи...
  На самом деле всё было намного тривиальнее: приближались именины Петру, день его имени, отмечать который выпадало в аккурат на 29 июня. Поэтому великий хан и не торопился отчаливать, предоставляя возможность фюреру ещё раз увидеть его, подарить ему подарки и устроить банкет в его честь.
  Но Фридрих, посчитав, что все почести он уже воздал посольству в полном объёме и даже больше, со спокойной душой возобновил свой отпуск и укатил в Богемию, 'на воды' во Франтишковы Лазни. Там он твёрдо решил пройти полный курс лечения и очищения организма, так как после визита мокшалей печень побаливала и отчаянно ныла, особенно по утрам.
  Именно по этой причине 29 июня в Пиллау прибыл германский военный министр, вояка до мозга костей, неумный и самоуверенный гордец. Он, извинившись за отсутствие фюрера, сообщил, что важные государственные дела вынудили Фридриха отправиться в Клайпеду на архисрочную встречу с герцогом Курляндии, затем, снова-таки, от имени фюрера произнёс тост и вручил подарок от Фридриха - недорогую настенную керамическую тарелку, на которой были запечатлены виды Бранибора.
  Разумеется, подобное отношение к своей персоне сильно задело молодого и горячего хана, отчаянного парня с востока, поэтому он приказал сразу же отплывать. Несмотря на заверения Лефорта, что всё готово к отплытию, из Пиллау корабль с Петру и послами смог покинуть порт лишь через сутки, утром 1 июля. А остальные посольщики отплывали из Пиллау частями и до самого глубокого вечера того дня. Да и то не все поместились, поэтому группу из примерно 50 нахлебников Меншиков отправил домой, приказав ехать через Нарову (Прим. Нарова - населённый пункт, ныне Нарва), там продать кареты, пешком перейти границу и своим ходом добираться до Мокши. А вырученные за кареты средства приказал передать его старшей дочери Маше, она, мол, в курсе и вообще это их с ханом дела.
  И только сейчас к литовской границе подошло 40-тысячное ополчение под командованием Фёдора Ромодановского, но это было уже совершено некстати. Поэтому князь-кесарь отрекомендовал удивлённым литовским пограничникам сию потеху как плановые учения, уже через пару часов завершив нелепые военные упражнения и дав приказ топтать домой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XI
  Нелёгкий путь в Голландию
  
  Шёл второй день морского пути из рейха в Голландию, в город корабельной славы Заандам. Опытные голландские корабелы дело своё знали отменно, искусно ловили ветер парусами, поэтому суда напористо и плавно взрезали форштевнями волны Варяжского моря, торопливо оставляя за собой морские мили. Каждый матрос знал своё место на корабле, спешки среди команды и уж тем более неорганизованной беготни не наблюдалось, всё происходило степенно, взвешенно, без привычных для мокшалей криков, бессмысленных действий, зуботычин и матерщины. Великие послы большей частью проводили время в каютах, беспрестанно играя в карты и посасывая пиво прямо из бутылок, а великого хана, напротив, было не загнать в помещение. Он не ложился спать с самого Пиллау, неотлучно находясь на палубе около фор-трисель-мачты, зорко оглядывая неспокойные воды через подзорную трубу, которую он любезно позаимствовал у капитана корабля. Тот поначалу пытался вернуть её себе, что-то рассказывая, пояснял и показывал географические карты, затем стал подпрыгивать и стараться выхватить трубу из цепких рук великого хана, поднятых ним над головой, но через несколько минут на палубу поднялся Франц Лефорт, на голландском языке что-то сказал капитану, потом обнял хана, рассмеялся и расцеловал в губы. Капитан-голландец вовсе растерялся, обескуражено покрутил головой, а потом вернулся на свой мостик и больше туристов не донимал. Даже когда спустя какое-то время великий хан потребовал себе комплект матросской морской формы, ему без пререканий выдали форму самого большого размера, которую он тут же, прямо на палубе, одел на себя и остался этим обстоятельством очень довольным.
  Примерно в 11 часов Петру-хан заметил в фокусе трубы пять линейных парусных судов, которые шли встречным курсом, беззаботно и разухабисто переваливаясь с борта на борт, на их грот-мачтах развевались синие флаги с белыми крестами поперёк и вдоль (Прим. - Флаг французского торгового флота в 16-18 веках).
  - Вот же ж, господи, не приведи господь такие флаги иметь.., - вполголоса приговаривал Петру-хан, настроение которого в море значительно поднималось и он даже начинал шутить, не всегда удачно, но это было уже дело второе, - И как можно было такое придумать? Ни ума, ни фантазии... Слышь, братишка! - вдруг схватил он проходящего рядом матросика в пижонски заломленном берете и с повязанным вокруг шеи платком, - Ну-ка глянь, это чьи посудины? Что за мракобесы, лишённые выдумки, шныряют здеся?
  Тот не сразу понял, чего от него хочет этот странный, диковинного и непривычного вида человек с небритым лицом, но великий хан протянул тому трубу и показал рукой на корабли, виднеющиеся впереди. Морячёк смекнул что к чему, взял в руки трубу, вскинул её к горизонту и быстро нашёл корабли. Возвращая оптику великому хану он, произнёс недлинную фразу на голландском языке, из которой Петру-хан уловил лишь одно знакомое слово - 'Франция'.
  - Франция!? - вдруг закричал он, вызвав оторопь случайно моряка, затем шваркнул с размаху на палубу подзорную трубу и стремглав бросился бежать, продолжая выкрикивать, - Франция! Франция!
  К этому моменту встревоженные послы, услышав ещё первый крик великого хана, сумбурно, спотыкаясь и налетая друг на друга, поднимались на палубу.
  - Что случилось? - тяжело дыша, спросил Меншиков, но Петру-хан, пробежав мимо них и продолжая истошно вопить 'Франция', отворив дверь, зацепился ногой за комингс (Прим. Комингс - высокий дверной порог на корабле) и, преодолев таким образом одним прыжком весь трап, исчез с палубы, лишь в глубине корабля раздавался его приглушённые выкрики.
  - Ничего не понимаю.., - протянул Возницын, обращаясь к Головину. Тот в ответ пожал плечами. Внезапно палубная дверь приоткрылась, из проёма появилась голова великого хана, остальное тело он не торопился показывать: 'А я вам всем говорил, что нынче для Франции я - враг государства!', злобно бросив эту фразу, дверь хлопнула и голова снова исчезла, но ровно для того, чтобы через пару мгновений показаться снова и добавить: 'Уверен - на кораблях головорезы из французского иностранного легиона с приказом взять наше судно на абордаж, арестовать меня и доставить в Бастилию!'.
  Послы обескуражено переглянулись, Возницын, не раздумывая, направился к юту корабля, подойдя, приложил ладонь ко лбу, с полминуты смотрел вдаль, затем, возвратившись к остальным товарищам, непонимающе бросил: 'Обычные торговые судна. Ну, французские! Ну, и что с того?'
  Франц Лефорт смело шагнул к двери и постарался открыть их, но в этом нисколько не преуспел - она была заперта изнутри. Он постучал, ответом было молчание.
  - Великий хан, это торговые судна! - через закрытую дверь крикнул он, - Бояться нечего!
  - Срочно причаливайте к берегу! - доносился из-за двери приглушённый голос, полный паники, - Дайте команду иностранцам немедленно ворочать к берегу, схоронимся в лесах!
  Делать было нечего, как ни отказывался капитан изменить маршрут, сколько ни рассказывал о едином суточном графике движения судов в Варяжском море и о грузе, который его ожидает в Роттердаме, всё было тщетно, собственно, его доводы послы слушали вполуха, знай себе, капризно требовали причалить в ближайшем порту и всё. А противный Меншиков ещё невпопад бросал странную фразу 'Клиент всегда прав!'. Странную, если не сказать больше...
  Через полтора часа оба корабля с великим посольством на борту причалили в польском порту Колобреге. Приказав первым делом взять внаём карету для него и даже не торговаться о стоимости, Петру дождался когда она подкатила к борту корабля, затем рывком отворяя дверь, выпрыгнул на палубу, преодолев за считанные мгновения расстояние до причального трапа, в два прыжка перескочил его, запрыгнул в карету и сдавленно вскрикнул: 'Гони!'. Кучер даже не успел поднять руку с кнутом, лошади, испугавшиеся этого вопля, с громким ржанием и прижатыми к головам ушами, сдёрнули с места и понесли экипаж вглубь материка.
  - Э! - кричал с мостика капитан корабля, - А форму?
  Затем он повернулся к стоявшему рядом Лефорту и возмущённо произнёс: 'Это как понимать? Мы так не договаривались! За форму придётся заплатить'.
  - Да ради бога, - спокойно отреагировал Франц Яковлевич, отхлебнув пива из бутылки, - Только приходный чек мне выпишешь. И стоимость другую укажешь, какую я скажу... Пойдём к тебе в каюту, бланки же там?
  
  Проводив великого хана удручёнными взглядами и несмелыми маханиями рук, оставшиеся на кораблях путешественники принялись кто выносить свои поклажи, скарбы и поминки-подарки на причал, кто отправился в город нанимать кареты, а кто просто расселся на уже вынесенных сундуках и продолжил обмывать отъезд из Пиллау. Лефорт, Возницын и Головин, спустившись на землю и быстро раздобыв карету, уже через несколько минут тряслись в ней, проклиная Петру и стараясь нагнать его. Прочие приближённые из его свиты отказались принимать участие в этой погоне, Меншиков, недоверчиво махнув рукой, так и сказал: 'Даст бог - увидимся в Голландии. Или по пути к ней'. Через полчаса вслед за ушедшим обозом с послами и великим ханом припустились ещё три кареты: с преображенцами - для отражения потенциальных атак вероятного врага, сиречь Франции; с музыкантами и карликами; с Кикиным Сашкой, который забил карету доверху подарками и гостинцами, мало ли что может в дороге случится... А вдруг выкупать кого-то придётся... Или откупаться от кого-то... Да мало ли ситуаций?
  Через три часа догнали Петру и теперь объединённый караван карет угрожающе несся таранным локомотивом, без остановок, хан беспрестанно приказывая кучеру подгонять лошадей, катили не разбирая дороги, где придётся, останавливались на ночлег в самых захудалых, не вызывающих подозрения гостиницах, трактирах и постоялых дворах.
  В это время супруга фюрера Фридриха Шарлотта и её престарелая матушка София находились в Берлине, проведя уже более двух недель в тягучем предвкушении знакомства с мокшальским великим ханом, который, как писал Фридрих в письме к ним, на пути в Голландию всенепременно остановится в Берлине, именно там они будут иметь прелестную возможность пообщаться с ним. Он также писал, что Петру совершенно не знает придворного этикета и наблюдать за ним на приёмах - одновременно и эстетическое удовольствие, и юмористическое развлечение.
  Но перепуганный Петру-хан, всё ещё уходивший от настигающей его французской погони, пролетел Берлин без единой остановки, увидев городские силуэты и снующих по улицам людей в незнакомых одеждах, он лишь тщательней и плотнее задёрнул занавески на окнах и пересел в тёмный угол кареты.
  Прознав о том, что великий хан не удостоил Берлин даже краткосрочной остановки и продолжает свой не ясно почему, но дьявольски стремительный путь в Голландию, возмущённая таким невежеством по отношению к своей персоне Шарлотта высказывала своей матери Софии:
  - Ну, нет, маменька, такую экзотику я упустить не имею права, этого редкого зверя, вылезшего из своей берлоги, я должна увидеть собственными глазами. Карл, - обратилась она к камергеру, - прикажи заложить карету для нас, - а затем снова повернулась к матери, - Хоть я и враг нечистоплотности, но на это раз любопытство берёт верх. Пойдём собираться в дорогу.
  Уже через час карета с фюрершей и её матерью, поскрипывая качественными рессорами, пылила по магистрали А2, ведущей в Потсдам, Магдебург, Брауншвейг, Ганновер и дальше, в Голландию. Но вот уж вечер минул, и ночь наступила, а за ней рассвет пришёл, а великого хана всё не нагнали. И это было удивительно и даже необъяснимо - ведь если Петру без остановок едет с самого Колобрега, то лошади, запряжённые в его карету, должны были порядком устать и едва тащиться от усталости, а лошади барышень были свежими и резво несли, цокая по дороге.
  - Не нравится мне всё это, - обеспокоенно произнесла Шарлотта, поправляя волосы, растрепавшиеся из-за того, что за мгновение до этого она высовывала голову из окна, в тщетной попытке заприметить впереди клубы пыли от кареты великого хана. Разумеется, откуда было фюрершам знать, что осторожный Петру, сбивая с толку французских преследователей, приказал возницам передвигаться просёлочными дорогами, кареты на полном ходу неслись от одной тихой деревни к другой, ещё патриархальной, распугивая крестьян, домашний скот и птицу. Сам же хан с тревогой в глазах часто и безрассудно открывал двери на полном ходу, высовываясь из кареты, оглядывался назад.
  Наконец на четвёртом дне сумасшедшего преследования, утром покупая для продолжения путешествия провизию и еду на городском рынке Ганновера, Шарлотта совершенно случайно подслушала разговор двух крестьян, где один жаловался другому на обоз карет, который раздавил его гуся и не остановившись, стремительно скрылся. Другой говорил о том, что на этот рынок зашёл, чтобы купить сладостей маленькому сыну, которого всё тот же проклятый обоз испугал до полусмерти и сейчас сынишка находится на приёме у профессора-логопеда Сольбаккена, знаменитого тем, что весьма успешно излечивает людей от заиканий. Из этого же разговора Шарлотта почерпнула данные и о дороге, по которой чудаковатый хан едет в Голландию. В том, что это был именно он, у неё не было ни малейших сомнений.
  - За Ганновером поворачивай налево! - распорядилась возбуждённая новостями Шарлотта, сев в карету, - Поедем на Коппенбрюгге! - затем она повернулась к матушке, - Мокшальский великий хан сегодня там изволит быть.
  Петру-хан действительно в тот день был в Коппенбрюгге, сопровождавшие его посольские, растрясённые ездой, без задних ног спали в местной захудалой гостинице, а сам он, чтобы запутать французов, остановился на ночь в крестьянском доме. Чтобы чувствовать себя комфортно, боящийся высоких потолков хан приказал хозяину и его жене натянуть над его постелью широкую простынь. Но несмотря на это и на предельную вымотанность, легши в постель, он не заснул, лишь беспокойно ворочался на неудобной и скрипучей кровати, изредка дремал, но после нескольких минут тревожного забытья с криками просыпался и обеспокоенно бросался к окну, выглядывая там французов. Ближе к полудню в двери дома постучали:
  - Кто там? - настороженно спросил Петру, подходя к окну, чтобы иметь возможность в случае силового захвата сигануть туда.
  Из-за двери донёсся голос Возницына: 'Это я. Урядник, тут к тебе какие-то две бабы просятся, говорят, что...', но Петру его перебил дрожащим голосом:
  - Французские бабы?
  - Да нет, - успокоил его Богдан Прокофьевич, - Говорят, жена и теща фюрера Фридриха III, мы документики проверили, вроде всё в порядке, без обману. Или прикажешь устроить им настоящую проверку с пристрастием?
  Великий хан несколько задумался, затем вспомнил, что в Королевце Фридрих действительно советовал ему заехать в Берлин и навестить свою жену... как же её в дьявола имя?..
  - А чего хотят?
  Стоящий за дверями Возницын пожал плечами: 'Да ничего не хотят. Познакомиться, говорю, хотят и на ужин приглашают'. Лишь только он закончил свою фразу, как дверь широко растворилась, за ней показался великий хан, по-прежнему наряжённый в матросскую форму, он осуждающе произнёс: 'Что же ты молчал? С этого и надо было начинать, глупая твоя башка. И где они? Внизу?'
  - Нет, уже ушли. Они в замке. Где-то здесь поблизости, - разъяснил Прокофий Богданович.
  Петру быстро распорядился: 'Пошли им кого-нибудь, передай, что я согласный отужинать с ними. Только добавь, чтобы за столом, кроме них, никого с посторонних не было, а только самые близкие и проверенные людишки. Мне сюрпризы ни к чему...' - задумчиво добавил он.
  Через примерно полчаса вся сплочённая шайка мокшалей - Меншиков, Брюс, Черкасский, Лефорт, Возницын, Головин, Голицын, Измайлов и Петру, прихватив парочку толмачей, пробравшись огородами к замку, в замок вошли с чёрного хода. Шарлотта, которой Фридрих много и очень подробно писал о характерных деталях визита великого посольства в Королевец, была уже достаточно хорошо, хоть и заочно, знакома с повадками великого хана, поэтому именно в комнате около чёрного хода она с мамашей и встретила всю группу товарищей, поздоровалась с ними и провела в зал приёмов.
  Заметим особо, что Петру ещё никогда не бывал в ситуации, когда принимающая его сторона состояла исключительно из женщин. Поэтому войдя в зал, он сильно оробел - обе знатные барышни были одеты в пышные и декольтированные платья, разглядывали его совершенно неприкрыто, переговариваясь между собой. От волнения мышцы на лице великого хана стали сокращаться, со стороны казалось, будто бы он гримасничает, насмехаясь и глумясь над окружающими.
  - Весьма оригинальный костюм для приёмов.., - прошептала старушка София своей дочери Шарлотте, украдкой показывая свёрнутым веером на Петру, всё ещё облачённого в матросскую форму.
  Покрасневший от смущения и робости, великий хан не выдержал такого внимания со стороны противоположного пола к своей особе и не нашёл ничего лучшего, чем просто закрыть лицо руками и пробормотать единственную фразу на германском языке, которую он знал от Франца Яковлевича: 'Ich kann nicht sprechen' (Прим. Я не могу разговаривать, герм.яз.). Затем он вовсе замкнулся в себе, стал молчалив, запуганно обводя глазами германок и настороженно вглядываясь в окна и двери.
  Но великолепная Шарлотта сделала всё зависящее от неё, чтобы смущение этого евразийского варвара было побеждено, взяв его огромную руку, она, подведя к столу, усадила его между собой и мамашей. Всё время она беспрестанно говорила, рассказывала о том, что много наслышана о великом хане и что почти всю жизнь только и мечтала о знакомстве с ним.
  Стараясь не обращать внимания на назойливую трескотню на непонятном языке в одном ухе и не слишком прислушиваясь к голосу толмача с другой стороны, за столом Петру преобразился, его робость словно рукой сняло. Он сначала в нетерпении потёр ладони друг о дружку, затем настороженно окинул взглядом убранство стола и спросил: 'А что, самогончику нету?'
  - Самогончику? - переспросила Шарлотта, - Что есть самогончику? Вы, должно быть, хотели сказать вина? Извольте, вина много. Налейте уряднику вина! - приказала она официанту.
  - Ну ладно, вина так вина, - махнул рукой Петру, решив не перечить и не сильно качать права, будучи в гостях.
  Тяпнув несколько бокалов, он заметно осмелел, ему сделалось легко и непринуждённо, робость отступила, он распустил крепкий узел матросского воротника и попустил ремень. Во время трапезы хан также не обременял себя соблюдением заграничного этикета и вообще опрятностью: по привычке ел руками, пролил на скатерть вино и облился соусом, а когда София протянул ему салфетку, громко высморкался в неё и засунул себе в карман.
  По прошествии полутора часов торжественного ужина, когда уже и великий хан, и великие послы вконец расслабившись, уняв настороженность и недоверие, беззаботно кушали, нахваливая блюда и смакуя вино стаканами, Шарлотта, нагнувшись к Петру, спросила его: 'Урядник Михайлов, а можно ли моим придворным присоединиться к нашей компании?'
  - Легко! - разрешил Петру, вставая со стула и перегибаясь над столом, доставая очередной кусок оленины.
  Зал заполонили придворные юноши и девицы, вслед за ними вошли итальянские музыканты и начались чопорные танцы. Глядя на вертящиеся на паркете пары, Петру-хан лишь морщился и налегал на тушёный картофель.
  - Да Вам, я смотрю, не интересно, урядник, - вежливо осведомилась у Петру Шарлотта, наконец заметив его снисходительно-скучающие взгляды.
  - Нет, - подтвердил её выводы Петру, - Не интересно.
  - Делайте же, что желаете, - радушно позволила Шарлотта, - Вы гость, следовательно, имеете право на это.
  - Серьёзно? - повернув к ней голову, переспросил великий хан, с недоверием, - А можно по-нашему, по-мокшальски?
  Шарлотта, улыбнувшись, кивнула и добавила: 'Ну, разумеется'. Петру оживился, встал из-за стола.
  - Эй, холоп.., - щелкнул он пальцами официанту, - Да, ты... Не верти головой, да... Давай, тащи сюда стаканы, да побольше, сейчас повеселимся по-настоящему, по-нашему! А ты, человек, - уже обращаясь к другому официанту, командовал Петру, - Ты стань около дверей и никого не впускай сюды. Понятно? Смотри мне, без обману, лапоть!
  Петру разошёлся не на шутку, он, смеясь и весело рассказывая какие-то случаи из своей жизни, собственноручно наливал вино по бокалам и заставлял придворных пить его стоя по-мокшальскому обычаю: мужикам по четыре бокалу кряду - за него, за фюрера Фридриха, за Шарлотту и за Софию, бабам - по одному, но до дна. Окосевшие от алкоголя танцоры, глупо улыбаясь, садились за стол, торопливо и сумбурно ели, надеясь уменьшить хмельной удар, но, в большинстве своём, прямо там же, за столом, и дремали, сморенные. Когда дошла очередь пить по-мокшальски до фюрерш, они разом взмолились, прося уменьшить количество вина, что Петру-хан великодушно позволил, заставив выпить больше половины бокала.
  После этого великий хан обратил внимание на итальянских музыкантов, которые продолжали играть и петь, пришлось и им пить за здравие по четыре бокала.
  Происходящее вызывало искреннюю радость и заразительный смех у великих послов и у самого Петру-хана, вконец раздобрев, он благодушно обнял за талию Шарлотту и прошептал горячо ей в ухо: 'Искренне благодарствую Вам, милая и очаровательная Шарлотта, за учинённое нам всем веселье и радость. Вы весьма великодушны и совершенно потрясающая женщина. Посему имею желание презентик Вам сделать в отместку'.
  Произнеся этот комплимент, великий хан полез в карман, достал оттуда табакерку и поставил её на стол. Шарлотта, думая, что это предмет, который мешает Петру извлечь тот самый презентик и сейчас он снова запустит руку в карман, продолжала смотреть на щедрого гостя, который стоял столбом и уже начинал смущаться:
  - Что же Вы смотрите? Не нравится? - глядя исподлобья на фюрершу, спросил Петру.
  - Это и есть подарок? - посмотрела на стол Шарлотта, - Ах, какая прэлесть...
  В это время подвыпившим итальянским музыкантам, разумеется, захотелось музыки и они стали играть арии, серенады и прочий итальянский фольклор. Услышав эти звуки, Петру, резко отшатнувшись от Шарлотты, прошёл к столу, сел на свой стул и молча продолжил есть.
  - Урядник не испытывает большой любви к музыке? - спросила подошедшая Шарлотта, усаживаясь рядом.
  - А быть может, Вы больше любите охоту? - прозвучал с другой стороны вопрос от Софии.
  Проглотив канапе с рыбой и грибами, Петру ответил: 'Нет, мой отец был страстный охотник, но я к этой забаве не чувствую никакой склонности; но зато очень люблю плавать по морю, строить корабли и пускать фейерверки'. В подтверждение своих слов Петру решил показать принцессам свои мозолистые и огрубевшие от работы руки - сначала он сунул в лицо свои ладони Софии, та, испугавшись такого неожиданного реверанса, отпрянула назад, сильно ударив спинку стула, который, увлекаемый полученной энергией и силой притяжения, стал клониться назад. И упал бы, если бы не официант, стоявший сзади, который подхватил стул с германкой и возвратил обоих на место. Затем Петру повернулся к Шарлотте и предъявил свои мозолистые и натруженные руки уже ей, но тут с ним неожиданно приключился конфуз.
  - Какие у Вас интересные пальцы, - томно произнесла принцесса, глядя на ханские немытые ладони, - Ваши длинные трепетные пальцы говорят о тонкой душевной организации...
  Петру резко одёрнул руки и спрятал их под стол, затем перевёл взгляд на Головина, который сидел напротив и, скрывая заполонившее его смущение, внезапно крикнул: 'Слушай, Федька, что ты всё время ржёшь как жеребец?
  С трудом проглотив слабо прожёванный кусок мяса, Головин, удивлённо вывалив глаза на хана, переспросил: 'Кто ржёт?'
  - Ты! - безапелляционно подтвердил великий хан.
  - Когда я ржал? Богдан, скажи! - с обидой в голосе стал пререкаться Фёдор Алексеевич.
  - Да всё время! - за Возницына ответил ему Петру, - Скажите глупость и ржёте, как дураки!
  Тут в разговор снова вмешалась Шарлотта: 'Господа, а не угодно ли вам показать и обучить нас мокшальским танцам?
  Франц Лефорт, соглашаясь, закивал. И действительно, в этот момент наблюдалось, пускай незначительное, но всё же сходство его с конём.
  Послали в гостиницу за мокшальскими музыкантами, так как было около одиннадцати часов вечера, те, соответственно, долго собирались и пришли сонные и выморенные сверхтяжким переходом из Колобрега в Коппенбрюгге. К этому времени уже протрезвевшие придворные юноши постепенно стали просыпаться, смотрели на кутерьму, царившую вокруг, предвкушали знакомство с диковинной закордонной суверенной и самобытной культурой, в изрядном нетерпении глядели, как сосредоточенно разминают руки трещоточники; как отрешённо, полностью уйдя в себя, домбристы и балалаечники настраивают свои инструменты; как упитанный битюг едва поднимает руками здоровенную поленницу дров, связанных между собой верёвками и цепляет этот плотик себе на грудь, потом стучит по брёвнам палкой, выбивая с них гулкие и резонирующие звуки; как какой-то угрюмый мужик, забросив ногу на ногу и положив на них длиннющую пилу, самозабвенно точит её, оглядываясь вокруг и кровожадно улыбаясь, оказалось, он на ней собирается играть! Тут уж германцы вконец остолбенели от такой аутентичности, чем не замедлили воспользоваться развесёлые ложкари, незаметно отделившись от ансамбля и как бы невзначай крутясь около столов, там они, используя казённые музыкальные инструменты совсем не по назначению, между делом подкреплялись блюдами высокой европейской кухни.
  Затем были танцы, причём по очерёдности - мокшальский танец следовал за германским и наоборот. В мокшальских танцах перёд вёл Франц Лефорт, который по причине своего толстого живота в них прямого участие не принимал, но зато активно преуспевал в обучениях и консультациях. Всем было весело, пары экспрессивно кружились, слышался громкий смех. В самый разгар веселья великий хан удалился из зала, а через некоторое время снова появился, но уже не один, а держа за руку карлика Шанского. Карлик-шут, легко прошмыгнув в центр зала, стал там кочевряжиться и кривляться под музыку, стараясь вызвать улыбки гостей, но веселье он вызвал лишь у мокшалей, которые прямо покатывались от смеху, глядя на его глуповатое ёрничанье и наивно-ярмарочные гримасы, у германцев же сей карлик вызвал лишь недоумение и нервозность, ибо, находясь посредине зала, мешал танцевать. В конце концов, Шарлотта не выдержала и подошла к Петру-хану, который, насмеявшись до слёз, присел за стол, чтобы вытереть салфеткой из кармана глаза и промочить вином горло.
  - Урядник Михайлов, мы, конечно же, уважаем обычаи и культуру братского мокшальского народа, но нельзя ли этого господина танцора попросить упражняться в его пантомиме в другом месте, а не там, где танцуют люди, - попросила она Петру-хана.
  Уже сильно нетрезвый великий хан, встав со стула и сильно качнувшись, направился в угол зала, схватил стоявшую там метлу, развернулся, затем взял резвый разбег, на полном ходу игривым сайгаком врезался в кучу танцоров, опрокидывая их на пол, подбежал к Шанскому и стал колотить его метлой. Тот, пользуясь своим ростом, без особых трудностей просочился между людьми и скрылся за дверью, а хмельной Петру, который продолжал ещё некоторое время неуверенно тыкать метлой во все стороны, оцарапал лица двум не в меру рьяным танцорам, предавшимся искусству танца и не заметившим этого инцидента. Но Головин быстро успокоил хана, Возницын нежно и осторожно принял из его рук метлу и застолье полыхнуло с новой силой, засверкало новыми цветами и благополучно продлилось до 4 часов утра.
  - Славно позажигали, знатный кутёж, - бормотал пьяный Петру, когда его, обхватив с обеих сторон, Возницын и Головин волокли к месту ночлега, - Эй, Лефорт, Лефорт! - вдруг закричал хан Францу Яковлевичу, который шёл впереди и нес в руках шубу Петру.
  - Чаво? - не поворачивая головы, так же громко спросил Лефорт.
  - Ты. Этим бабам. Завтра, - рубя фразу на части, распоряжался великий хан, - Отошли сосо... соло... соболей... шкуры... четыре штуки...
  Местные люди, не привыкшие к подобным выходкам по ночам и разбуженные этими криками, озадаченно выглядывали в окно, злобно проклиная нарушителей порядка.
  
  Часть XII
  Великое посольство в Голландии
  
  Кареты без поспеху покачивались на голландской земле, лошади были зело уставшими, да и сами вояжеры здорово умаялись в дороге, нетерпеливо выглядывая Амстердама, но, разумеется, без неожиданностей не обошлось. Уже привычно Петру-хан предался самодеятельности и в который раз оторвался от коллектива: существенно опередив основной обоз посольства, он в компании закадычных дружков-собутыльников, прихватив ещё сверху 18 волонтёров, прислугу, а также толмачей, взяли в наём у доверчивых местных крестьян лодки, пообещав расплатиться вечерком, когда они, мол, вернуться. Народец в Европе, как известно, привыкший верить на слово, поэтому с лодками трудностей не возникло. Погрузившись на них, этот речной десант посольства смело и без раздумий пошел на сплав по реке Липпе до самого Рейна, а уж потом Рейном и Амстелом добрался до Амстердама. Но останавливаться надолго авангард не стал, Петру приказал своим волонтёрам оставаться здесь и дожидаться сухопутной группы великого посольства, быстренько сбегал и купил для себя одежду голландского плотника, а затем в компании Меншикова и его брата Гаврилы, Брюса, Кикина и толмача поплыл дальше, к своей заповедной мечте - в сказочный, былинный град Заандам.
  По пути великий хан переоделся, сбросил уже сильно потасканную и замусоленную матросскую форму, примерив на себя новый образ, образ голландского плотника - красная фризовая куртка, белые холщовые шальвары, круглая шапочка на голове и модельные башмаки - всё это необычайно шло Петру-хану, он то и дело бросал взгляды на своё отражении в воде, всё более и более переполняясь чувствами и нетерпением от долгожданной встречи с Заандамом.
  Прибыв туда воскресным днём, Петру поначалу сильно удивился - городок был небольшим, скорее, даже маленьким и неимоверно заштатно-провинциальным, ничего в его внешнем облике не выдавало того громадного промышленного потенциала, которым, по представлению великого хана, он обладал. Всюду было тихо, не было слышно звуков топоров, не шуршали рубанки и пилы не звенели, лишь на набережной с удочками в руках сидели поодинокие рыбаки...
  Списав сие идиллическое состояние Заандама на выходной день, Петру отправился на поиски своего знакомца - кузнеца Геррита Киста, с которым его удачно свела судьба ещё в Воронеже и в Мокше, куда голландец приезжал на заработки за шальными и лёгкими теньге. Там, в милом отечестве, Петру, мнительно затаив дыхание, внимал рассказы нетрезвого Киста о передовых кораблестроительных трендах, которые формируются в Заандаме и подхватываются всеми верфями в Европе, о том, что лучшие в мире корабли родом из Заандама и о том, что альма-матер всех европейских корабелов - сакральный Заандам. То, что ему эти побасенки о кораблестроении рассказывал кузнец, великого хана вовсе не заботило и подозрений не вызывало, ведь его слова так напоминали былины старых голландцев из Кукуя.
  - Так, - распорядился хан, увидев вывеску, - Вы давайте в гостинице на постой определяйтесь. Меня не ждите, я в другом месте остановлюсь. И искать меня не вздумайте! - пригрозил он Сашке Меншикову, - Я вас сам найду.
  Стуча деревянными подошвами об отшлифованные булыжники мостовой, Петру, путешествуя городом, крутил головой по сторонам, тщетно стараясь отыскать верфь. Вон цех по добыче китового жира, тут канатная фабрика, вот ветряные мельницы неподалёку от морского берега притаились, за нею мастерская по изготовлению навигационных приборов, там, около порта - лесопилка, слева от неё - бумагоделательный цех, а вон там - часовые мануфактуры. Верфей было не видать.
  Наконец, уже почти на окраине города, Петру отыскал нужный адресок. Постучал в двери, дверь открыл сам Кист, который, разглядев в неожиданном госте Петру-хана, совершенно не удивился, а возможно и удивился, но виду не подал:
  - Здравствуй, великий хан, - спокойным голосом протянул кузнец, недурно наупражнявшийся в мокшальском языке, - Чем обязан?
  - Тссс! - зашипел Петру, приложив палец к губам, затем он огляделся по сторонам и почти приложив рот к уху Геррита, добавил, - Больше не зови меня так, я - плотник Пётр Михайлов, ясно?
  - Ясно, - сразу же согласился покладистый Кист, - Чего ж тут неясного?
  То, что великий хан желает быть другим человеком, его совершенно не удивило: за почти два года гастарбайтерщины в Мокшальском ханстве он премного наслушался историй о чудачествах Петру, да и сам во время очных встреч не раз обращал внимание на не совсем адекватное поведение этого исполина с трясущейся головой и постоянно размахивающего правой рукой.
  - Товарищ Кист, - меж тем продолжал великий хан, - Прошу тебя дать мне у себя в доме квартиру.
  - Плотник Пётр Михайлов, у нас в городе есть две прекрасные сетевые гостиницы, Вас там разместят в лучшем виде, - принялся разглагольствовать Кист, пройдя во двор и сев на лавочку, великий хан шёл за ним, - А я ж бедный человек и жить тебе в моей лачуге не пристало. Да и местов свободных у меня нету.
  - Ничего себе бедный! - ошеломлённо воскликнул Петру-хан, - А сколько я тебе отвалил по трудовому контракту? Где ты ещё такие теньге найдешь?
  Это была правда, платил великий хан по контрактам иностранцам немалые теньге, даже громадные, причём подчас даже не удосуживаясь осведомиться об уровне квалификации нанимаемых работников. Это ещё голландцы - люди совестливые, а всякие аферисты без опаски дурили недалёких мокшальских вербовщиков, напропалую представляясь и опытными специалистами, и передовиками производства, и рационализаторами, и кандидатами, а некоторые, особо наглые, даже хвастались наличием переходящих знамён...
  Кист тяжело и обречённо вздохнул: 'Плотник Пётр Михайлов, в одной половине этой хижины живу я с супругой, а вторую сдаю внаём одной вдовой постоялице'.
  На самом деле Кист, несмотря на безмятежность, которую он излучал, был весьма напряжён - он тревожно думал и размышлял о причинах, которые привели Петру к нему. Дело в том, что работая в Воронеже, Кист большей частью был занят шабашками, подряжаясь на подработки к местному населению, а на верфях подворовывал материалы, загоняя их вполцены, выдавал откровеннейшую халтуру, а зачастую и просто брак. Было от чего переживать Кисту, а ну как всё это прелюдия, а за углом стоят стрельцы - сейчас же выскочат, цап-царап - и на дыбу! У этих мокшалей разговор короткий, они на всякие апелляции с кассациями времени не тратят.
  - Выгони ты эту приживалку и весь сказ, - сразу же предложил великий хан, - Что тут рассусоливать? На, вот тебе... Сколько тут у меня осталось?.. Семь гульденов... Хватит?
  Кист кивнул, выхватил ассигнации из рук Петру и пошёл в дом для разговора с постоялицей. Там он предложил ей три гульдена и она с огромной радостью согласилась съехать - этих средств ей вполне хватало на пару недель проживания в гостинице.
  - А что, товарищ Кист, - растянулся, не разувшись, на матрасе, спрашивал хан через стену, которой были разделены две комнаты деревянного домишка кузнеца, - где же знатные заандамские верфи? Что-то я не приметил...
  - Там... На выезде из города. Завтра спросишь - тебе покажут, - прижимаясь к жене, ответил разбуженный этим криком сердитый кузнец.
  Так Петру-хан стал жить в Заандаме.
  
  В понедельник, с первыми лучами солнца великий хан отправился в город, искать верфи. Кист не соврал, первый же встречный ему действительно показал туда дорогу. По пути Петру совершил ещё один малообъяснимый шаг - зашёл в магазин и купил там одежду лодочника. Там же спросил продавца, где можно купить плотницкие инструменты. Дойдя до указанного продавцом дома, в котором проживала вдова, он, не торгуясь, купил у неё плотницкий ящик с инструментами, а затем, выйдя на улицу и зайдя в подворотню, сбросил с себя костюм плотника, сменив его на лодочный. Теперь он был в красной рубашке, в камзоле без воротника и в широких штанах, завершала его новый образ фетровая коническая шляпа.
  Именно в такой самобытной ипостаси - лодочника с плотницким ящиком - он благополучно устроился на Заандамскую верфь, куда его приняли совсем просто и без вопросов.
  С полдня великий хан, аки неприкаянный, ошивался по территории предприятия, стараясь отыскать стапеля, с которых спускают корабли на воду, цеха по обработке древесины, невероятной величины пакгаузы для хранения парусины... Но, увы. Ничего этого не было и в помине. Вернее, когда-то, около 200 лет назад, всего этого было даже с избытком, но нынче настали другие времена, после долгового финансового кризиса кораблестроительная отрасль в Заандаме сначала пришла в упадок, а затем и вовсе зачахла, атавизмом её остался лишь промысел по изготовлению лодок. Разумеется, о таких сложных процессах, происходящих в Европе, ни в Кукуе, ни в самом ханстве никто и знать не мог. Когда главный инженер верфи Яап Рогге, дядя владельца Линста Рогге, поведал эту невесёлую историю только что принятому на работу плотнику Петру Михайлову, то сразу же пожалел об этом: из глаз не в меру впечатлительного работника потекли слёзы, он стал безостановочно трясти головой, затем ушёл на берег и сел там, горько переживая, по всей видимости, сильное разочарование в своей жизни. Сердобольному старику-голландцу жаль стало этого честного и простого великана, который по развитию был, скорее, ребёнком, поэтому он тихо подошёл к Петру и, как мог, утешил его.
  - Что ж ты так убиваешься? - совсем растроганно говорил Рогге великому хану, гладя его по сгорбленной спине, - Ну, была верфь... ну переехала в другое место, что ж с того? Нормальный путь эволюционного развития. Централизация, будь она не ладна и глобализация треклятая. Теперь производство там, где дешевле. Да и к урбанизированным центрам тянется промышленность, у нас, видишь, дефицит рабочих рук какой, всяких берём на работу...
  Он ещё с десяток минут рассказывал Петру-хану историю верфи, тот, владея голландским языком на примитивном уровне, наконец, усёк, что верфь из Заандама просто, так сказать, перенесена в Амстердам, где она нынче благополучно и функционирует, обеспечивая высококлассными судами не только Голландию, но и большинство европейских держав.
  - Всё ясно, - негромко себе под нос пробухтел Петру, - Надо валить отседова, да пошустрей. Покукую здеся, пока посольство до Амстердама не прибудет...
  Настроение иноземного паренька кардинальным образом изменилось, он обтёр слёзы, несколько раз весело гоготнул, а затем, видимо, на радостях, вручил старик Яапу за сей пользительный рассказ цельный гульден. После этого великий хан вприпрыжку побежал на открытую площадку, где плотники рубанками обрабатывали доски, достал из своего ящика такой же рубанок и присоединился к ним. Работал он с задором, с непревзойденным энтузиазмом, воодушевлённо, высунув язык и отпуская реплики на непонятном языке, от которых сам же и смеялся.
  В тот же вечер он зашёл в трактир, расположенный в центре города, выпил там кувшин свежего пива и договорился с соседом, который угостил его сушёной рыбкой, о покупке у него голландской лодки - буера. Опять же, не торгуясь, великий хан сам предложил за буер 40 гульденов и ничего недоброго не заподозрил, когда новый приятель без всяких раздумий сразу согласился. На следующих выходных хан сходил в гостиницу к Меншикову и занял у того 40 гульденов.
  - А когда отдашь? - допытывался алчный Алексашка, - Мне, понимаешь, валюта самому нужна... особливо здеся...
  'В Мокшу вернёмся, сразу и отдам. Правда, в теньге. Ты не против?' - стыдливо отвечал хан.
  - Только по коммерческому курсу! Лично мне эти деревянные теньге вообще не нужны. Договорились? - настаивал на своём крохобор Меншиков, вытягивая жилы из Петру.
  Согласившись, великий хан выхватил гульдены и убежал на берег моря, где была назначена встреча с продавцом буера, который, был определённо ворованным.
  Теперь дни Петру-хана потекли интереснее и разнообразнее: по утрам он ходил на верфь, добросовестно там работал, потом уходил на обед и больше на работу не возвращался. За обедом он выпивал изрядно пива, а после этого ходил по городу, предавался излюбленному делу - имитацией бурной деятельности, посещая разные предприятия и делая заметки в своём блокнотике, ни одна мануфактура не осталась без его внимания - лесопилки, маслобойни, сукновальни, мельницы - всё излазил великий хан, везде делал измерения и вёл записи. Но после того как этот нетрезвый и любознательный мужчина грохнулся со второго яруса амбара, где хранились приборы для точных измерений и переколошматил готовой продукции на 839 гульденов, практике осмотра производственных мощностей Заандама был положен конец, отовсюду его гнали, ссылаясь то на санитарный день, то на отсутствие разрешения контрразведывательных органов на посещение предприятия иностранцем, то на работу какой-то комиссии на мануфактуре, а то и без объяснений посылали куда подальше.
  - Ну ты смотри, собаки, что творят! - возмущался великий хан растирая кулак, ушибленный об ворота, в которые он несколько мгновений назад ломился, - Обложили со всех концов. Суки.
  Но отчаяние его было недолгим, он нашёл себе занятие даже поинтереснее - установил самостоятельно на купленном буере мачту, растянул парус и беззаботно катался по реке Заан, доставляя заботу рыбакам, сидящим на берегу.
  Иногда хан приходил в гости к своим соотечественникам, которые все дни напролёт сидели в гостиничном ресторане и дудлили вкуснейшее пиво, заедая его рыбой с креветками.
  Но скоро приятное и мирное сосуществование голландцев и мокшалей неожиданно завершилось. Случилось это так.
  Наступал вечер и великий хан, пришвартовав свой буер, поспешил в портовой трактирчик, там его поджидала мокшальская братва, которая здорово за ним уже истосковалась, Меншиков, например, постоянно плакался, что, мол, сколько можно в этом захолустье киснуть, пора бы уже в столицу, в Амстердам, махнуть, там, понимаешь, вся сила и грошики...
  Проведя вечер с друзьями и выпив неисчислимое количество литров пива всей компанией, Петру-хан отправился к дому Киста. Но идя неровно по дороге, он боковым зрением заметил, что прохожие все сплошь останавливаются и с удивлением его рассматривают. Причём, смотрят неприкрыто и даже нагло. Особенно вон тот, что ржёт, стоит, пасть раззявил, видать, смешно ему, что великий хан пьяный... Кстати, да он же знает, что я великий хан, поэтому и смеётся надо мной. Подойдя к этому наглецу, Петру просто заехал ему в скулу и продолжил свой путь.
  И невдомек было хану, что интерес к нему был вызван его состоянием крайнего алкогольного опьянения, а вовсе не его титулом, на который этим провинциалам было совершенно наплевать.
  По утру Петру даже не помнил о своём постыдном хулиганском поступке, пришёл на работу, лениво помахал топором, сам эгоистично осушил пятилитровый бачок прохладной пресной воды, который выдавался ежедневно на всю бригаду и даже не дождался обеда, запорол деревянную заготовку, заругался, оттянул её к отбраковке, затем бросил инструмент и ушёл в трактир, настолько ему было худо. Там, в трактире, он выпил пивка на голодный желудок, ему стало легче, потом он поел, а на второе снова заказал пива. Так, чередуя пиво с едой, и просидел великий хан до вечера. Спохватился уже когда стало темнеть, расплатился и направился к месту ночлега, к домику Киста.
  По дороге домой Петру купил себе сливы, снявши шляпу, наполнил ними её, шёл и ел на ходу, роняя косточки под ноги, на мостовую. Возле плотины к нему пристала ватага мальчишек, скорее всего, детей лодочников, потому что почти все они были одеты в красные рубахи, мальцы стали клянчить у него сливы. Так как Петру-хан ними уже наелся, да ещё раздобрев от выпитого пива, он просто отдал все сливы и пошёл дальше. Откуда же ему было знать, что вчерашний гражданин, которому великий хан сильно разбил скулу, посулил мальчишкам два гульдена на всех, чтобы они проучили залётного бугра.
  Раздав сливы пацанам, Петру, натянув, хоть и криво, шляпу на голову, устало побрёл дальше. Вдруг! в спину его что-то ужалило, упало на землю и покатилось вперёд - это была слива, а затем раздался крик: 'Чмо!'. Великий хан оглянулся и уже было открыл рот, чтобы осыпать проклятиями посягнувшего на него, но в это время в него градом полетели сливы, яблоки, груши.
  - Ах вы красные дьяволята! - вскрикнул Петру и бросил вперёд на обидчиков, намереваясь задать им трёпки.
  Но не тут-то было! Вслед за фруктами полетели булыжники и комья грязи, один из которых залепил ему глаз. Мальцы бросали метко и точно.
  - Боже мой, да что же это деется? - запричитал великий хан, а затем в его голову молниеносно пришла догадка, - Французы... всё-таки добрались до меня... жизни лишат...
  Быстро развернувшись, хотя это ему лишь так показалось, на самом деле великий хан двигался неповоротливо, словно тюлень на берегу, он бросился наутёк. Обстрел, тем не менее, не прекращался, Петру, неловко переставляя ноги, бежал, а его преследовала толпа пацанов, неутомимо бросая всё, что попадётся на земле, в него. Спасение пришло неожиданно - гостиница 'Три лебедя', в которую и ввалился обессиленный хан.
  Сезонный портье из Испании, увидев забежавшего в отель странного человека, похожего на скатившегося вниз по лестнице жизни некогда знатного идальго, потянулся было к звонку, дабы вызвать охрану, но дивная особа, подойдя к нему, выложила перед ним целый гульден и приказала вызвать прямо сюда бургомистра. Удивление портье было колоссальным, но гульден сделал своё дело и мальчишка-стажёр, посланный в городскую управу с этим сумасбродным требованием, уже через 40 минут прибежал, тяжело дыша, напившись воды, он отчитался, что бургомистр скоро будет. Теперь колоссальное удивление портье уже было вытеснено колоссальным уважением к этой весьма важной особе, поэтому он лично поднёс тому чашку чаю, добавив, что платить не нужно, все расходы берёт на себя заведение.
  Весьма скоро в гостиницу пожаловал бургомистр, долго извинялся перед этим грязным и пьяным бомжом, жал тому руку и обещал, что подобное больше никогда не повторится.
  На следующее утро на всех домах в Заандаме было развешено решение местного городского совета, образец совершеннейшего оксюморона, в котором шла речь о том, что '...стало известно, к сожалению, что дерзкие мальчишки осмелились бросать грязью и каменьями в знатных чужестранцев, которые у нас гостят и хотят быть неизвестными, мы строжайше запрещаем такого рода своевольство и оскорбления под опасением жестокого наказания'. С того же дня к плотнику с верфи Михайлову были приставлены солдаты охранения, которые везде где он появлялся, создавали живые коридоры для его передвижения, чем вызывали трудности в дорожном движении и создавали препятствия для горожан, отчего те опаздывали по своим делам, простаивая долгое время перед заграждениями и оцеплениями, в нетерпении ожидая, когда 'знатный чужеземец' завершит осмотр очередной пенькоделательной мануфактуры или ритуально выпьет пинту пива в трактирчике, справедливо осыпая того трёхэтажными проклятиями. Некоторые, не выдержав, громко кричали в его адрес оскорбления за подобное поведение, а некоторые, из политически подкованных, наспех, от руки, написав лозунги на суконных отрезах, поднимали их над головами, в них они обвиняли в происходящем городской совет и лично бургомистра, уличая тех в низкопоклонстве перед востоком и в раболепстве по отношению ко всему иностранному, в насильственном насаждении тлетворного влияния востока и требовали не допустить становления на путь безродного космополитизма. А один не в меру ретивый активист требовал призвать окопавшихся оппортунистов к ответу, причём, внимания на том, как кто такие оппортунисты и где они окопались, он предусмотрительно не акцентировал.
  Обстановка в городе накалялась буквально на глазах, стало доходить до открытых столкновений между горожанами и окружением великого хана Петру. Его коллеги, проживающие в гостинице, от греха подальше, заперлись по своим номерам, с минуту на минуту напряжённо ожидая штурма. Горожане вымещали свою злобу на простых работниках горсовета и его исполнительного комитета, поколачивая их, была совершена попытка поджога управления статистики, а управление капитального строительства было разнесено в пух и прах неустановленными следствием вандалами, также была уничтожена вся разрешительная документация по застройке прибрежной территории.
  Желая избежать дальнейшей эскалации напряжённости, 15 августа бургомистр приказал депортировать великого хана из Заардама, что и было к вящему восторгу населения осуществлено немедленно, даже без выделения тому времени на сборы - его бросили в его же буер и оттолкнули от причала, пожелав убираться восвояси. Примерно в то же самое время от гостиницы отъехали две кареты с мокшальской компашкой во главе с плутом Алексашкой Меншиковым, проезжая по городу они настороженно оглядывались по сторонам. Их путь лежал к Амстердаму.
  
  Великий хан был в Амстердаме уже через три часа, пришвартовавшись к причалу, он, возмущённый скотским, неприветливым и даже негуманным отношением к себе со стороны городских властей Заандама, стал в изрядном волнении без всяческого умыслу бегать по городу, беспрестанно размахивать руками и грозить кулаком морю, выкрикивая ругательства и посылая проказы всего мира на Заандам в частности и на Европу в целом.
  Именно здесь, в Амстердаме, с этого момента берёт своё начало извечная история антагонизма Мокши и Европы, именно здесь суждено было произойти тому ментальному разлому, который на многие века предопределил путь развития великого ханства, усилил его уверенность в правильности выбранного суверенного пути развития, именно здесь Петру-хан убедился, что Третьим Римом никто не достоин быть, никто, кроме Мокши и именно здесь было рождено то самое легендарное, циклопически гигантское и упорно бессмысленное недовольство абсолютно всеми процессами, происходящими в Европе, со стороны Мокшальского Посольского приказа, и эта степень недовольства год от года будет лишь нарастать, невзирая на смену наименований этого вечно унылого внешнеполитического ведомства, без оглядки на изменения географических границ на континенте, на смену политических режимов, на формирование и упразднение экономических сообществ, на европейскую политическую архитектуру в целом. Мы против, резко осуждаем, не можем поддержать, сам дурак, не будем голосовать, Европе скоро кердык, категорически не приемлем, требуем, чтобы с нашим мнением считались, кто не будет считаться, тот оголтелый мокшалофоб, в конце концов, нам не нравится и всё тут, хоть кол на голове теши!
  Но к утру ему стало немного полегче, пронзительный и холодный морской ветер протрезвил его залитые злостью мозги и, оглядевшись по сторонам, он направился к восточным воротам города навстречу великому посольству, которое, по прикидкам и расчётам, должно было быть в Амстердаме ещё два дня назад.
  Но посольство добралось до Амстердама лишь на следующий день, 16 августа года 1697, поскольку из графика маршрута и так выбились порядочно, то решили обойтись без репетиций и прочего хвастовства, а сразу въехать в город. Да и великий хан, которого вовсе негаданно встретили на дороге в городских окрестностях, не настаивал на этом, злобно запрыгнув в карету и молча выбросив оттуда Брюса и Кикина, предпочтя ехать в одиночестве.
  Перед городом посольство остановилось, его участники разбежались по придорожным посадкам для оправки, а затем, переодевшись в парадную одежду, продолжили путь.
  В Амстердаме их уже ждали, разведка доносила, да и инкогнито великого хана для Европы не было секретом, поэтому добросердечные и открытые голландцы решили не лицемерить в этом отношении, принимая Петру как Мокшальского великого хана. Ведь для голландских чиновников торговля с мокшалями была весьма прибыльным дельцем, приносящем немалые податные и пошлинные сборы, для местных купцов великое ханство было ценнейшим рынком сбыта устаревшей продукции, а финансовые переводы из Мокши от голландских наёмников-гастарбайтеров становили весьма существенную статью пополнения государственной казны. Поэтому организации визита со стороны властей было уделено повышенное внимание - на пребывание посольства было ассигновано 100 тысяч гульденов, были выкуплены все номера гостиницы 'Геррен-Ложенмен', где предполагалось разместить гостей, был организован ночной подвоз казённым транспортом в Амстердам из близлежащих посёлков и райцентров государственных служащих, которые сейчас, словно пёстрые мазки талантливого художника на холсте, стояли на тротуарах, вливаясь в общую картину весёлого города, города корабелов, города-труженника.
  Шумная толпа, теснясь по ходу кортежа, громко выражала своё искреннее восхищение, как послами, так и самой церемонией, и это не удивительно, ведь виды и первого, и второго были непривычными для европейского обывателя, тяготеющего к скромности и простоте. Напротив, всё в великом посольстве, вплоть до крошечных деталей, по-азиатски было вычурно-высокомерно и ослепительно-пафосно: великие послы Лефорт, Возницын и Головин были одеты в шикарные одежды, расшитые бисером, с вкраплениями золотых широких полос и бриллиантов, которые обсыпали их, словно огромные градины, время от времени послы высовывались из карет, помахивая руками; убранство и внешний вид самих карет за время отдыха, когда высокие чины либо почивали, либо за столами заседали, кучерами, конюхами и волонтёрами были доведено до блеска, нынче они поражали горожан пышностью и разноцветьем, поблескивая и отбрасывали блики, переливаясь радугой на солнце; даже придворные лакеи, одетые в ярко-красные ливреи, напоминали скорее славных отаманских гази-ветеранов (Прим. Гази, иногда кази - члены исламского крыла боевых анархистов), чем простых слуг; по переду вереницы карет шли 24 солдата в форме особого Керемского элитного полка, забавно круча в руках серебряные топорики и кривые тартарские шабли. Последней шла карета, в которой, укрывшись в тень от занавесок, сидел молчаливый человек, одетый в военную форму германского матроса и почему-то именно ему городские власти отдавали наивысшие почести. Лицо этого господина выражало крайнюю степень озлобления на всё происходящее вокруг него.
  В тот же день члены великого посольства были представлены бургомистру Амстердама Николаесу Витсену, которому, по причине того, что он несколько лет прожил в Мокше в качестве посла и недурственно ориентировался в тёмных закутках загадочной мокшальской души, было поручено опекать иноземную делегацию. Да и по-мошальски он говорил более-менее сносно.
  
  Как уже было сказано выше, голландские власти прекрасно было осведомлены о причинах визита мокшалей, а именно о поиске союзников для войны с Отаманией. Где Отамания, а где Голландия?! На противоположных концах материка. К тому же совсем недавно последняя завершила войну с Францией и - тьфу, тьфу! - вроде территориальные споры были улажены, с недели на неделю ожидалось подписание мирного договора между бывшими соперничающими сторонами. А на горизонте уже грозно маячили очертания новой войны, причём общеевропейского масштаба, в который будут втянуты почти все страны континента - войны за испанское наследие. Разумеется, к такой войне нужно подходить во всеоружии, она требует прекрасно укомплектованных войск и передовую технику. Поэтому в планы голландского короля Вильгельма III вовсе не входили траты государственных ресурсов и средств на участие в далёком региональном конфликте, как бы высокопатетически его не именовали мокшали. Кстати, совсем недавно они называли планируемую ними войну не иначе как 'разгромом агрессора и освобождением народов Европы от нависшей угрозы исламизации, а также необходимостью уничтожения отаманской военной машины', а сейчас, как доложили королю, великий посол Франц Лефорт уже использует иную риторику - 'принуждение Отамании к миру', хотя последняя и не вела активных военных действий по отношении к великому ханству, хотя формально и находилась в состоянии войны. Вильгельму III было уже под 50 лет и не было никаких сомнений в том, что он легко и непринуждённо мог отличать зёрна от плевел, лубок от настоящего искусства, войну за выживание народа от интриги великовозрастного дитяти, жертвующего невинными жизнями ради собственных потех.
  Именно поэтому на период пребывания великого посольства в Амстердаме, избегая очных встреч и необходимости реагировать на маловразумительные просьбы мокшалей, Вильгельм III уехал в Утрехт, распорядившись обеспечить максимально доброжелательный приём и получить ещё больше преференций в двусторонней торговле. Но не более.
  
  Весь следующий день после приезда послы были заняты делами - деловито осматривали достопримечательности Амстердама, вальяжно и многозначительно кивали головами, обходя городскую ратушу; затем непонимающе переглядывались в королевском благотворительном фонде, искренне не разумея, зачем люди присылают сюда собственные гульдены; и значительно повеселели, когда их привели в тюрьму, однако, не увидев никаких пытошных приспособлений, скисли, а Петру-хан и вовсе манул рукой, позёвывая, сказал: 'Баловство одно'.
  Вечером послов усадили в кареты и с эскортом конной гвардии и пажей повезли в театр. Вместе с ними туда прибыли министры и представители городских властей. В театре давали оперу 'Армида'.
  Заметив, что министры скидывают свои верхние одежды и передают их каким-то старушкам за как бы торговыми рядами, Головин, улыбнувшись, толкнув локтем в бок Кикина, сказал:
  - Ты, гляди, Сашок, заманивают.
  - Ага, - произнёс стоявший сзади великий хан, - Думают, конюхи к ним приехали, ничего не разумеют. Вот шантрапа, объегорить вздумали. Дудки им, не обломиться!
  Подходя к гурьбе мокшалей, Витсен, приглаживая рукой волосы и улыбаясь от предвкушения встречи с прекрасным, радушно предложил:
  - Господа, проходите, извольте в гардеробную, раздевайтесь.
  - Ищи простачков в другой месте, ухарь! - куртуазно ответил ему великий хан, затем развернулся, махнул рукой и, направившись к мраморным ступеням, неприлично громко, как для театра, приказал, - Робяты, айда за мной!
  Голландцы недоумевали, но перечить не стали - бог его знает, какие обычаи в великом ханстве? поэтому, не настаивая, рассадили гостей высокого ранга в обе ложи бенуар и в бельэтаж, прочие посольские эмиссары довольствовались амфитеатром. Так, в длинных меховых боярских платьях мокшали и сидели, изумлённо крутя головами по сторонам.
  - Слышь, Федька, - басил ошеломлённый Петру, тыкая пальцем на золочёную лепнину, - Ты гляди сколько у них золота - прямо терема ним украшают! - а затем, наклонившись уже к Лефорту, озорно подмигнул тому, похлопал его ладонью по плечу и тихонько произнёс, - Так что тебе, Франц Яковлевич, работёнка будет, надобно энтих фраерков на теньге раскрутить. А то они, видать, не знают, куда его девать...
  Вскоре началась непосредственно опера, которую мокшали глядели и слушали молча, изредка обтирая ливший пот, с радостью встретили антракт, и ещё больше обрадовались, когда их подвели к буфету.
  - Всё оплачено, господа. Не отказывайте себе ни в чём. Прошу вас, - не подумав, ляпнул Витсен, надсадно силившийся заслужить доверие иноземцев.
  Разумеется, Николаес об этом вскорости пожалел, да и не раз - несмотря на его настойчивые приглашения и на четыре раза прозвеневший третий звонок, гости наотрез отказывались оставлять буфет и околачивались там до тех пор, пока не закончились алкоголь, шоколад, сладости и фрукты, Витсену даже пришлось сбегать к администратору и попросить того продолжить время антракта, а актёров - повременить с выходом на сцену до его дополнительного указания.
  - Превратили театр чёрт знает во что! - обиженно упрекнул его администратор, вставая из-за стола. На груди у него сверкнула медаль 'За героическую оборону Амстердама. 1672 год' и Николаесу сделалось стыдно перед заслуженным ветераном.
  После представления, блаженно подставляя свои тела под прохладный ветерок, который охлаждал мокрые от пота тела, мокшали, стоя на крыльце главного входа в театр, обменивались мнениями, дожидаясь из гардероба местных сопровождающих.
  - И зачем было столько представлений за раз пускать? - авторитетно заявлял Брюс, выпячивая пузо, - А то устроили сборную солянку какую-то, прямо глаза разбегаются - тут тебе и бои со схватками, и устрашения разные, и танцы, и потехи... И всё это делают, а петь не перестают! Ну полная же безвкусица!
  - Это да, тут они, конечно, здорово переборщили, - поддакивали остальные высокочтимые члены иностранной делегации, - Дык, а что ж ты от них хочешь? Люди ж все необразованные, вкуса не имеющие. Видел, сколько у них вина в буфете? Кот наплакал! Ну, никакой культуры, честное слово...Хоть фруктами попотчевали прилежно и то спасибо.
  Следующий день, по настоянию Петру-хана, всецело был посвящён посещению Ост-Индской компании, которая находилась на острове Остенбюрхе, фактически на территории Амстердамского морского порт. Здесь великий хан, уже здорово поднаторевший в корабельных делах, с видом дотошного знатока осмотрел центральную верфь, не оставил без внимания ни одной детали во всех трёх эллингах, облазил все загашники парусной мастерской, сделал зарисовки и зафиксировал принцип работы лейнбана - дорожки для свивания канатов. Всё время пока Петру-хан воодушевлённо, с нескрываемым задором и огоньком в глазах лазил по верфи, послы всеми силами проявляли отрешённость и скептицизм, без эмоций передвигаясь организованной толпой за своим предводителем, своим видом как бы умоляя того отпустить их на волю.
  - Никогда не мог даже подумать и подумать, что ваш великий хан настолько отменно разбирается в кораблестроительных технологиях, - восторженно говорил Возницыну Витсен, глядя на Петру, который скинул верхнюю одежду и теперь лишь в штанах и в белой сорочке бегал вокруг огромного склада, измеряя его размеры шагами, - Это даже удивительно! Наверняка он и в политических делах подобным же образом авторитетен, не правда ли?
  - Да как сказать, дружище, право, даже и не знаю.., - замялся Прокофий Богданович. Но придумать дипломатическую отговорку ему не удалось по причине того, Николаес, сорвавшись с места, что было сил побежал к Петру-хану, который его экспрессивно, что было сил, подзывал, отчаянно размахивая руками.
  - Слышь, Микола, ты мне аудиенцию с руководством компании и верфи устрой! - требовательно приказал великий хан подбежавшему Витсену, - Прямо сейчас.
  - Хорошо, - спокойно отреагировал Николаес и, показав рукой на красное административное здание, добавил, - Прошу!
  К удивлению Петру-хана его появления здесь ожидали, приём был зело радушным и любезным, на нём присутствовали все члены совета директоров, которые по очереди пожали ему руку, произнеся слова радости и выразив свой запредельный восторг от знакомства. Всё руководство верфи вместе с ним поднялось на второй этаж, в музей верфи, где коротко обрисовали историю, настоящее положение и перспективы своего дальнейшего развития. После этого гостя провели в зал переговоров, где во время беседы, которая прошла в тёплой и дружественной атмосфере, корабелы и вовсе поразили великого хана своей открытостью и лояльным отношением к его требованиям.
  Так, они совершенно не видели трудностей в том, чтобы устроить его на работу простым плотником и даже, отбросив положения техники безопасности труда и требования режимно-секретного отдела, согласились выполнить его настойчивое пожелание о зачислении на работу под чужим именем, сами обязавшись изготовить справные документы на имя Питера Тиммермана, плотника из Остенбурга. Разумеется, нет нужды говорить, что фамилию им предложил сам великий хан. Так же не было проблем с удовлетворением ещё одного странного желания Петру-хана: проживать в рабочей среде, среди трударей, прочувствовать, так сказать, их быт и жизнь. Голландцы сразу же с этим согласились, определив его на постой в дом к Герриту Клаасу Поолю, штатному осведомителю и стукачу, с помощью которого были выведены на чистую воду с дюжину интриганов, подбивающих коллектив на пролетарские выступления против буржуазных эксплуататоров. Скорей всего, руководствуясь безупречной службой Пооля и его отменной репутацией в определённых кругах, его и определили в наставники великого хана. Также не было встречено никаких возражений на бесплатное обучение корабельному делу 10 мокшальских волонтёров.
  - Кроме того, уважаемый господин Тиммерман, - немного наклоняясь к Петру-хану, переводил Витсен, - Чтобы Вы имели наглядную возможность ознакомиться с передовыми технологиями голландского корабельного производства, наше предприятие решило заложить в Вашу честь новый фрегат с длиной киля в 130 футов!
  Услышав сии слова, великий хан просто провалился в громаднейший и неконтролируемый восторг, вскочив со своего места, бросился жать руки директорам, от чистого сердца благодаря каждого, некоторых он по мокшальскому обычаю троекратно расцеловывал.
  Та лёгкость, с которой совет директоров пошёл на все его требования и даже согласился ради него заложить новый корабль, Петру-хана совершенно не насторожила и никаких подозрений в нём не зародила. Чего и говорить, ловко голландцы разыграли это представление, каждый свою роль сыграл безукоризненно. И на что только не пойдешь, ради расширения рынков сбыта своей продукции, ради пускай небольшого, но такого нужного и главное - стабильного! - поступления валюты в страну от экспорта!
  А великий хан, вечером того же дня въехавший в дом Клааса Пооля, не теряя ни секунды, сел писать очередные депеши князю-кесарю Ромодановскому и патриарху Андриану, в которых дисциплинированно изложил, с разбивкой по дням, все свои приключения в Голландии.
  
  События следующего дня имели под собой эту же саму цель, что и накануне - в честь великого посольства бургомистром Николаесом Витсеном был дан торжественный обед, столы были накрыты в центральном дворце культуры Амстердама. На обеде присутствовало все городское начальство, но всё равно количество гостей было несоизмеримо больше. После обеда, который затянулся аж до самого темна, около 9 часов вечера хитрые голландцы снова сыграли на самолюбии великого хана, пригласив того на фейерверки, организованные в его честь.
  - Ну-ка, пойдём, пойдём, - заносчиво гундосил нетрезвый хан, вставая из-за стола, - Я ж в фейерверках дока... Я и поучить вас могу, ежели чаво напортачите...
  Слава богу до этого не дошло, ибо голландские специалисты по огненному делу постарались на славу, всё случилось без осложнений и чрезвычайностей, небо расцвечено было изумительно и причудливо. Правда власти немного оплошали, переборщив с народом, который, по их задумке, должен был выражать радость от прибытия великих послов и прославлять дружбу двух братских народов: горожане, принудительно согнанные для этих демонстраций, заполонили все набережные и близлежащие мостики через каналы, вследствие этого громадного скопления народа большинство оград безопасности и два моста не выдержали, разрушившись, из-за чего около 300 человек оказались в воде.
  Намешавшему за обедом большое множество заграничных алкоголей великому хану, после получаса стояния на летней террасе с запрокинутой головой, начало становится худо.
  - Что-то у меня голова закружилась, видать, ещё не акклиматизировался, - слукавил он, повернувшись к Витсену, который только что вернулся к гостям прямо с заседания временного штаба по организации спасательной операции и предоставления помощи пострадавшим, - Можно я прилягу?
  Дальнейшие огненные узоры на небе Петру-хан смотрел уже лёжа на кровати, которую ему принесли и, как водится, завершения шоу не дождался, так как забылся крепким сном.
  Великие послы решили не будить хана, лишь попросили укрыть его какой-то попоной, а сами вернулись за столы, так как закуски и сухого вина на них было ещё во вдохновительном достатке.
  Но примерно через 40 минут после завершения огненного представления, дверь с летней террасы в главный зал с грохотом отворилась и в нее ввалился великий хан, взлохмаченный, с вытаращенными глазами, которые страшно вращались, опрокинув стул, стоявший у него на пути и, скорее всего, даже не заметив этого, он, нетвёрдо ступая, направился в центру зала, где сидели великие послы и Витсен. Сев рядом с Головиным на порожний стул, он окинул затуманенным взором окружающих, затем на соседей по правую и по левую стороны от него, после этого выпил из стоящей перед ним рюмки. Икнув, он сказал: 'Мне надо в Заандам'.
  В зале установилась тишина, вернее, она установилась за столами, где слышали неожиданное заявление Петру-хана, за столами в отдалении веселье продолжалось без ненужных пауз, многообещающе лилось вино и мужчины, жуя мясо, поглядывали на раскрасневшихся женщин блестевшими озорными глазами.
  - В Заандам? - переспросил Николаес Витсен, оправившись от лёгкого смятения, - Так ведь темно на улице, ночь уже. Может, завтра?
  - Завтра нельзя, - глядя в стол, стоял на своём великий хан, - Завтра в 5 утра, - он растопырил пальцы и сунул ладонь в лицо Головину, как бы воочию демонстрируя время, Фёдор Алексеевич сначала отпрянул с испугу, а затем отвернул морду, морщась и мелко сплёвывая - В пять утра! Я сказал! Мне нужно быть на верфи...
  - Да ради бога, раз надо - будешь, - сладко протянул Франц Яковлевич, - Давай-ка лучше с нами выпьем...
  На эти слова Петру-хан схватил лежащего перед ним жареного налима, широко размахнулся и запустил ним в советчика. Лефорт, сидевший боком к происходящему и жующий тортик, этого никак не мог видеть, поэтому когда рыбина ляпнула его по щеке - подпрыгнул на стуле, сильно завалившись назад на его спинку, тот качнулся на задних ножках и вместе с сидящим на нём великим послом, громыхнулся назад. Разумеется, мокшали прямо зашлись в восторге от такого фортеля великого хана.
  - Мне нужен мой плотницкий ящик, - пояснил своё желание Петру, глядя как слуги поднимают Франца Яковлевича вместе со стулом, самое интересное, что тот таки не выпустил из рук торт и теперь преспокойно доедал его, облизывая пальцы, - Как же я завтра без него?
  - Ну, давайте завтра и съездим? - робко предложил Витсен, но великий хан, широко вздохнул и расправился на стуле, всем своим видом показывая, что сейчас он встанет и кто-то ляжет...
  - Извините, но где же я среди ночи найду Вам лошадей? - предпринял последнюю попытку отвертеться Витсен, уповая, что сие обстоятельство отрезвит не в меру инициативного и деятельного великого хана, как оказалось, рьяного приверженца трудовой дисциплины, но уже в который раз просчитался.
  - Плевать я хотел на твоих лошадей! - растягивая слова, ответил ему Петру-хан, - На буере пойду. Слышишь? - повысил он голос, - На буере пойду!
  - Правильно! - вдруг ожил слева Сашка Кикин, - Даёшь буер!
  - Буер! Буер! Буер! - скандировал Яков Вилимович Брюс, отрывисто стуча кулаком по столу, тарелки и стаканы дрожали, нежно звенели вилки и ножи.
  Видя, что ситуация начинает выходить из-под контроля, бургомистр Витсен встал и, подойдя к самому, более-менее трезвому и вменяемому послу - Возницыну, попросил у того содействия в разрешении этого не весть откуда взявшегося затруднения, но Прокофий Богданович лишь испуганно замахал руками, затем поднял их и добавил: 'Нет, нет, это без меня. И вообще, мне уже время, засиделся я...', засобирался, а затем, торопливо и обречённо попрощавшись, быстрым ходом удалился.
  - На буере - это вообще невозможно, Вы думаете, что Вы говорите? - ужаснулся Витсен, - Ведь в море выйти нет возможности никакой, шлюзы уже заперты.
  Но такой мелочью гостей прошибить не удалось. Как итог - в ту ночь многим горожанам не поспалось: сначала послали начальника морпорта в ратушу за ключами от шлюзов; затем напряжённо наблюдали, как нетактично выдернутые из постелей гидротехники, чертыхаясь, в темноте, на ощупь, отпирали шлюзы; после того, как путь в открытое море был свободен, амстердамцы, невольно принимавшие участие в этом неожиданном ночном приключении, наблюдали, как нетрезвый Петру-хан садился в свой буер и по своему разумению настраивал парус, рискуя свалиться за борт. Наконец, примерно в 11 часов вечера, он отвалил от причала и взял курс на Заандам. Несколько минут в темноте виднелось белое пятно паруса, но вскоре и оно растворилось среди тёмных волн.
  В два часа ночи в дом Киста настойчиво постучали. Тот быстро проснулся и выглядел в окно, во дворе стояла высокая фигура.
  'Чёрт! Великий хан! - понеслись лихорадочно мысли в голове Киста, - Неужто всё-таки я не ошибся, неужели по мою душу пришёл?'
  Он откровенно запаниковал, бросился в чулан, чтобы схватить верхнюю одежду, правда, ещё не вполне понимал, чтобы предпринять, но этого как раз и не потребовалось - резкосшибленная с некрепких петель дверь отлетела и Петру ввалился в дом, шумно дыша и распространяя запах изящного и тонкого перегара вокруг себя.
  - Где мой ящик плотницкий? - нетерпеливо прикрикнул он на Киста, - Неси сюда, да поживей! Мне на работу на пять.., - спьяну Петру не сообразил, что Кист его не понимает, - Ну что ты встал истуканом?
  Отодвинув остолбеневшего от страха Киста, он прошёл в комнату, в которой ещё совсем недавно проживал, схватил под руку свой плотницкий ящик с инструментами и, не прощаясь с хозяином, покинул его дом. А Кист так и простоял до утра, с ужасом ожидая появления арестантской команды.
  
  На утро, Петру-хан, как и грозился накануне, вышел на работу на верфь. С самого утра, ещё до открытия начала рабочего дня, он одиноко стоял у запертых ворот, нетерпеливо сдавливая вспотевшей ладонью ручку плотницкого ящика.
  Когда к верфи подошёл его наставник Геррит Клаас Пооль, он здорово удивился тому, что подмастерье его ожидает, но виду не подал, лишь, как бы между прочим, обронил после приветствия, что рабочий день начинается в 7 часов утра и заранее приходить необходимости нет никакой. Ещё добавил, что если уважаемый господин не будет ночевать дома, то впредь было бы желательно об этом ставить его в известность, чтобы он с супругой понапрасну его не ждали, время от времени разогревая остывающий ужин.
  В первый день работы Петру на амстердамской верфи ему была доверена ответственная и важная работа - таскать балки, которые местные корабелы в больших количествах заготовляли для закладки корабля в честь мокшалей. С этой работой Петру-хан справился блестяще, да самого закрытия верфи он, закатавши рукава, неустанно таскал на себе тяжёлые деревянные колоды.
  Вечером, когда Клаас Пооль и Питер Тиммерман, он же Петру, добрались до дома наставника, хан, уставший и совершенно вымотавшийся, прилег было отдохнуть, но к нему в гости наведались великие послы дабы отметить первый рабочий день, первые трудовые свершения. Во время этой дружеской пирушки, великий хан подозвал к себе Меншикова.
  - Слышишь, Алексашка, - вполголоса говорил он, рассматривая красные мозоли на своих руках, - Что-то эта работа на верфях не шибко мне в радость. Ежели я кажный день буду перетягивать по стольку заготовок, сколько за сегодня, так я долго не протяну. Так что давай, хватит дурочку валять, завтра со мной пойдешь на верфь, а то я загнусь вообще.
  И хоть Меншиков, как мог, отнекивался от такого задания, но спорить с Петру-ханом было занятием бессмысленным, если не сказать чреватым и для здоровья небезопасным. Поэтому на следующий день, бок о бок с великим ханом на верфи сновали, тяжело обтирая трудовой пот и прерывисто дыша, с десяток волонтёров, а ещё Сашка Кикин, которых прислал хитрый Меншиков, настращав ханским гневом.
  - Ну вот, теперь дело спорится, - удовлетворённо приговаривал Петру, большей частью проводя время в теньке, где попивал прохладное голландское пиво, которого Меншиков, хорошо знающий натуру хана, приволок с собой целый ящик. Лёжа на траве великий хан наслаждался запахами свежего дерева, гудрона и смолы, с умилением глядя на постоянно снующие по верфи фигурки людей.
  
  Так, в заботах, в безудержной тяге к знаниям да в процессе перенимания передового опыта, минуло 10 дней, за это время визитёры полностью освоились на верфи, организовали подвозы пива и обедов прямо сюда, волонтёры добросовестно трудились, здорово исхудав за эти дни, сам же Петру-хан, даже если и обнаруживал в себе жгучее желание поработать, большей частью упражнялся с рубанком, иногда с топором. По вечерам он писал длинные письма в Мокшу, патриарху Адриану, Фёдору Ромодановскому и Андрею Виниусу, в которых скрупулёзно описывал события прошедшего дня, неизменно заканчивая каждое письмо собственными размышлениями о том, что и загранкомандировка, и столь долгое пребывание здесь, направлены на достижение единственной цели - стать благодетелем, освободив христиан от влияния нетрадиционных конфессий и религий, проще говоря - аннексировать отаманские земли.
  Великие послы же, в основном, работали по отдельной программе, посещая ежедневно театры, пиры, приёмы, ратушу и объекты религиозных потребностей - кирхи, костёлы, синагогу и квакерскую церковь. Но это было поначалу, затем к ним прибыл спецпредствитель свежеиспечённого польского короля Августа Христофор Бозен - пропойца, кутила и отчаянный картёжник. Поэтому теперь Витсену послабление вышло по работе с делегацией, если его и тревожили, то лишь по мелким пустякам, послы почти всё время проводили в привычном режиме - пили да развлекались, из гостиницы выходя лишь по крайней нужде.
  22 августа голландский король Вильгельм решил уважить высоких иноземных гостей, а заодно и показать мощь голландского флота, организовав в заливе морскую потеху, так называемое примерное сражение двух эскадр, общим числом в 40 кораблей. Командовал данной показухой адмирал Гиллесон Скей, рядом с ним на яхте стоял Витсен, великие хан и послы. Условные неприятели устроили потрясающее показательное вступление, продемонстрировав искусность и выучку местных экипажей, пушки палили беспрестанно, корабли, отчаянно маневрируя, выполняли упражнения уходов от условных ядер, всё происходило в дыму и создавало потрясающее впечатление реальности морской баталии. А когда в довершение условного боя некоторые корабли, опасно сблизившись, продемонстрировали мокшалям слаженные и отточенные абордажные атаки с массовой и мгновенной высадкой десанта, Петру, пришёл в совершеннейший восторг и закричал Витсену: 'Прикажи подать мой буер, хочу тоже принять участие!'
  Слава небесам, до этого не дошло, так как условный бой вскоре завершился, а Витсен, в свою очередь, тайком приказал адмиралу Скею немедленно выводить корабли из бухты, дабы не соблазнять не в меру прытких, бойких, неленивых и инициативных высоких гостей.
  
  И вот наконец на верфи были закончены все подготовительные работы и 9 сентября состоялась торжественная церемония закладки демонстрационного корабля в натуральную величину, имя которому мудрыми голландцами было выбрано 'Пётр и Павел'. С этого дня работы у волонтёров значительно прибавилось, уже все они находились на верфи: кто был определён обучатся мачтовому делу, кто - блочным, кто - навигацией, кто постигал премудрости сшивания парусов, кто овладевал хитростью изготовления такелажной оснастки, но большинство волонтёров были приписаны к корпусникам. Сам же великий хан, до этого вдоволь намахавшийся топором и приморившийся от монотонности рубанка, принял самостоятельное решение изучить теорию корабельной архитектуры и овладеть наукой черчения планов.
  Однако весьма скоро сия рутина стала тяготить Петру-хана и он, следуя привычке, выработанной во время работы в Заандаме, стал после обеда исчезать с верфи, проводя свободное время в привычном для себя душевном побрякушевстве - шатался по музеям, осматривая коллекции минералов и археологических находок, бродил по стройкам, поучился книгопечатанию, облазил все закоулки ботанического сада, посетил множество мануфактур и научных лабораторий, наведался на выставку ост-индского оружия, арабских пряностей и китайских географических карт, слонялся в порту, наблюдая за вернувшимися из Гренландии китобоями, остался весьма доволен амстердамскими борделем, цирком уродов и кунсткамерами. Кроме этого, ссылаясь на своё знакомство с Витсеном, много и активно навещал военных инженеров, архитекторов, художников, изобретателей, досаждая им своим безразмерным невежеством и беспримерной наглостью.
  Вечера также протекали большей частью однообразно - в трактирах, где за кружечкой душистого и свежего пивка великий хан курил трубку и вёл неторопливые беседы с местными кузнецами, матросами, плотниками и прочими особами, которые поначалу не совсем понимали, чего желает знать от них сей необычный гражданин, но, узнав о том, что он всех угощает, развязывали языки, становились словоохотливыми, отзывчивыми и добродушными. Иногда Петру-хан навещал великих послов, где они вместе снова-таки пили и нахваливали местное пиво, а захмелев, рассуждали о необходимости проведения коренных преобразований в Мокшальском ханстве, о большом влиянии и значимости, которое будет иметь ханство на континенте после реформ и модернизации экономики, представляя в ярких красках его светлое и авторитетное будущее, живо распинались друг перед другом в предсказаниях, когда Европа 'накроется медным тазом', ведь по-иному и быть не может! Да много чего ещё говорили, ведь, как известно, рассуждать о собственном величии и особой исторической миссии намного легче и сподручней, чем, засучив рукава, вырвать бурьян вокруг своей избы или поремонтировать покосившийся штакетник.
  Но столь размеренный и приятный образ жизни был неприятным образом нарушен Николаесом Витсеном, когда тот, прибыв в гостиницу 'Герн-Ложемент', сообщил Францу Лефорту, что король Вильгельм III приглашает гостей на торжественную аудиенцию в город Утрехт, которая назначена на 1 сентября, то бишь, послезавтра.
  'От холера!' - мрачно чертыхался Лефорт, возвращаясь к столу, за которым его в нетерпении дожидались прочие послы, на столе лежали карты, кое-где залитые пивом - послы играли в покер.
  - Ну что, Франц Яковлевич? - возбуждённо кричал молодой Лёшка Голицын, ходящий в волонтёрах, - Вскрываемся?
  - Да погодь ты! - гаркнул на него Головин, а затем перевёл глаза на Лефорта, спросив, - Кто там приходил?
  Громко втянув ноздрями прокуренный воздух, Лефорт присел на трагично скрипнувший под ним стул и, не желая томить друзей ожиданием, ответил: 'Витсен. Послезавтра нужно ехать в Утрехт. К королю. На аудиенцию'.
  - Тьфу на тебя! - радостно засмеялся Головин, - Я уже испугался, вид у тебя такой, что...
  Какой был вид у Лефорта, он не уточнил, залихватски запрокинул голову и стал вливать себе в горло пиво из бутылки тёмного стекла с красным лейбаком.
  - Честно говоря, расслабились мы здесь, дядюшка, - рачительно, желая упрекнуть Франца Яковлевича сказал ещё один из блатных - Пьер, сын его брата, - Живём достаточно беззаботно, трудно будет нам снова привыкать к работе.
  - А ну цыц, щенок! - рявкнул на него Лефорт, - Мал ещё ума мне вставлять! - затем, немного успокоившись, кивнул Голицыну, - Плесни-ка мне покрепче.
  
  Через два дня весь цвет великого посольства вместе к примкнувшим к нему великим ханом катили расчудесными голландскими дорогами в Утрехт. Благо, путь был близкий и занял всего около двух часов, поэтому в Утрехт приехали не утомившимися и даже в прекрасном расположении духа, что было вызвано разглядыванием в окнах мирных и ухоженных пейзажей. Король голландский и по совместительству английский Вильгельм III без излишних субординационных проволочек принял делегацию, тепло, по-домашнему пожав каждому руку, а затем строжайше пресёк попытку Франца Яковлевича прибегнуть к напыщенному мокшальскому дипломатическому этикету, бессмысленному и беспощадному. К удивлению послов, король был ростом невысокого, сутуловат и совершенно безмятежным на лице, без признаков столь модной нынче свирепой харизматичности.
  С той же миной меланхолии на лице, он пальцем выбрал в толпе посольских дармоедов Лефорта и Петру-хана, пригласив тех следовать за собой. Втроем они прошли в аскетично меблированный кабинет короля, где, присев на диван, приступили к переговорам.
  - Любезнейший господин Лефорт, - наконец вежливо и располагающе улыбнувшись, произнёс Вильгельм III, - Не затруднит ли Вас на незначительное время послужить толмачом между мной и Питером Тиммерманом?
  - О, нет, что Вы! - даже несколько растерялся от подобной осведомлённости короля Франц Яковлевич, - Разумеется, я даже сам планировал предложить Вам свои услуги, но Вы изволили снять с губ моё предложение, поэтому...
  Но Вильгельм не был расположен к подобного рода растеканиям по древу, оборвав сии вербальные сентенции красивым жестом.
  - Итак, господа, смею надеяться, пребывание в Голландии наполняет вас позитивными эмоциями и никоим образом не омрачает, - скорее утвердительно, чем вопрошая, произнёс король. И Петру-хан, и Лефорт почтительно склонили головы, выказывая своё полное удовольствие и отсутствие жалоб, а вместе с ними и нареканий.
  - Прекрасно, прекрасно, - задумчиво протянул Вильгельм, а затем вдруг спросил, - Ну, а как в Мокше? Как погода? Как с демократией дела обстоят? Институты гражданского общества стоят ли ещё?
  Петру-хан пожал плечами, затем всё-таки сказал: 'Да нормально всё. Суверенно'.
  - Ага.., - задумчиво протянул король, - Это хорошо, - а через несколько мгновений он, отбросив волосы со лба, добавил, - Я хочу предложить вам обсудить текущие вопросы двусторонних отношений. Вы не против?
  - Отчего же против? - недоумённо ответил великий хан, - Нисколько не против.
  - Ну и отлично, - обрадовано произнёс Вильгельм и сразу же перешёл к делу, - Прежде всего, хочу отметить, что считаю чрезвычайно важным, что наш стратегический партнёр - Мокшальское ханство - развивается такими быстрыми, впечатляющими темпами, демонстрирует высокий уровень роста валового внутреннего продукта, хорошую социальную динамику. Это является очень важным фактором в поддержании стабильности мировой экономики, и, безусловно, здесь ваша личная большая заслуга и всей вашей команды.
  Приятно также отметить, что все эти годы поступательно развиваются и мокшальско-голландские отношения, причём по самым важным и чувствительным направлениям: это торговля, и здесь товарооборот растёт, хотя, конечно, может и должен быть больше. Торговля является очень важным направлением и она у нас сбалансирована по всей структуре, поэтому происходит дальнейшая диверсификация экономических связей.
  Думаю, что ваш приезд является своевременным и мне очень приятно, что вы поддерживаете регулярные контакты не только на самом высоком уровне, королевском уровне, но и на правительственном уровне.
  После этого Вильгельм сделал небольшую паузу, позволив Лефорту справится с переводом, выслушав который великий хан не проявил какой-либо реакции, по-прежнему придавая важность своим лицу и позе. Выждав достаточное время и осознав, что Петру-хан не собирается что-либо говорить в ответ, король продолжил: 'Одной из важнейших задач является активизация инвестиционного взаимодействия, это придаст деловым контактам двух стран большую устойчивость к перепадам мировой экономики, позволит наладить прочные технологические цепочки между нашими братскими странами'.
  - Лично для меня интерес представляют вопросы, касающиеся кораблестроительной сферы, - внезапно перебил короля великий хан, - Нам дюже нужен суверенный флот и мы бы хотели выпускать в ханстве по лицензии корабли голландских проектов.
  - Об этом можете не переживать, наша держава окажет вам всемерную помощь в этом начинании, - быстро согласился Вильгельм, - Ведь логика качественного расширения партнёрства направлена на укрепление промышленной кооперации, наращивание двусторонних торгово-экономических связей, поощрение сотрудничества в передовых наукоёмких отраслях. Именно от этого, я полагаю, зависит интенсификация мокшальско-голландского взаимодействия и прочие действия стратегического партнёрства.
  Дождавшись окончания перевода, великий хан, на всякий случай, переспросил: 'Насколько я понимаю, с кораблями нам подсобите?'
  - В этом отношении на Голландию вы всегда можете полагаться как на предсказуемого и добросовестного партнёра, - подтвердил свои обещания Вильгельм.
  - Уважаемый король Вильгельм, - приступил к разглагольствованиям Петру-хан, намереваясь перевести разговор в нужный ему аспект, - Как Вам доподлинно известно, на севере Европы вовсю распоясался империалистический коршун - Швеция, которая широко расправила свои зловещие крылья над порабощёнными народами, изнывающими под ярмом её имперской политики. Неслыханно! но мало того, что Швеция не желает вводить вторым, и третьим и так далее государственными языками языки притесняемых народов и национальных меньшинств, так ещё...
  Но договорить свою гневную обличительную речь великий хан не смог, так как Вильгельм, просящее прижав ладонь к своей груди и слёзно скривив лицо, перебил его: 'Я Вас умоляю, я немолодой и больной человек, в боях израненный, мы вообще мирное государство, не втягивайте нас в свои региональные конфликты. Ну, я очень прошу!'
  Петру-хан изменился в лице, вытянув его, затем он улыбнулся, поняв, что, должно быть, старичок не совсем осознает выгоды и преференции, которые получит Голландия, но всё оказалось намного прозаичнее.
  - У меня ж, кроме Голландии, ещё и Англия на шее, - миролюбиво пояснил свою позицию Вильгельм, - Мне и с этими странами мороки больше, чем надо. Живу на два дома. Так-то вот.
  Собственно говоря, на этом переговоры были завершены, стороны ещё перебросились парой-тройкой ни к чему не обязывающими протокольными вежливостями, Вильгельм пригласил Петру-хана посетить Англию, а великий хан, в свою очередь, пригласил Вильгельма в ханство.
  - Места у нас там сказочные.., - начал было расхваливать красоты своей страны великий хан, но Вильгельм закашлялся и чуть было не ответил избитой фразой, которую произносят все люди, когда тех приглашают в ханство, но сумел сдержаться.
  Затем собеседники спустились вниз, к основной группе гостей, которым проводили экскурсию дворцом. Разумеется, сия экскурсия хоть и впечатляла мокшалей, но восторга не вызывала никакого - делегаты вполуха слушали управделами, всё больше оглядывались по сторонам, ища глазами банкетный зал и тщетно ноздрями нюхали воздух, силясь уловить запахи с кухни.
  Но вот в покои, где пребывали экскурсанты, стремительной походкой, кстати, совершенно нехарактерной для немолодого и израненного человека, вошёл король Вильгельм III.
  - Господа! - прямо с порога объявил он, - Желаю, чтобы великие и полномочные послы изволили завтра быть у меня на обеде!
  - Ну ни хрена себе! - возмущённо прошептал Лефорт Петру-хану, - Это что же выходит? Нам цельные сутки тут не жрамши высиживать? Да и делать тут особо нечего. Тоска тёмная.
  - Действительно, что-то дедок в непонятках, - поддержал того великий хан, - Поехали-ка лучше в Амстердам, там всё есть, да и уплочено за всё.
  - Правильно баешь, великий хан, - совсем к месту нарисовался рядом с закадычными друзьями Фёдор Головин, - Нечего тут рассиживаться, дела совершать надобно, дела во благо отечества!
  - Мы вот что, дорогой товарищ король! - подошедши к Вильгельму, сладко улыбаясь, начал разговор Франц Яковлевич на правах руководителя делегации, - Мы бы с удовольствием приняли Ваше приглашение и остались на стол, но дел у нас в Амстердаме - чудовищные объёмы. Уж звиняйте, но вынуждены поблагодарствовать и покинуть Ваш гостеприимный дворец.
  'Молодец, здорово ты его отшил, заодно и партию в покер сегодня успеем доиграть' - прошептал Лефорту стоявший рядом Головин.
  - Ну, - облегчённо ответил Вильгельм, - раз надо - так надо. Что ж я не понимаю? Не смею больше вас задерживать, месье. Было приятно познакомиться.
  Он двинулся навстречу основной группе делегатов с намерением пожать всем руки и пожелать хорошей обратной дороги, но те, как только Лефорт закончил перевод тирады Вильгельма, шумно развернулись и, неодобрительно перебрасываясь на ходу непонятными фразами, скорым темпом побрели к выходу, оставив короля в сильном замешательстве.
  У всех были незавершённые дела в Амстердаме.
  
  Следующие две недели посольская бригада просидела в Амстердаме. Занимались примерно тем же, чем и до поездки к Вильгельму - волонтёры вкалывали на верфи с самого восхода, вечерами едва волоча ноги по дороге на ночлег, послы беззаботно кутили и сумбурно куролесили в своих специфических развлечениях и отменной праздности, частенько навещая бургомистра Витсена, а великий хан продолжал свои познавательные послеобеденные мытарства во благо суверенного ханства, обойдя прачечные и кузни, задорно гонял по амстердамским подворотням, однажды вечером по собственному выбору сходил на комедию 'Фальшивый адвокат', посетил мыловаренные мануфактуры и ещё много чего интересного и познавательного.
  Наконец до посольства пришла весть, ради которой и затевался весь сыр-бор с загранвояжём - голландское правительство готово к аудиенции и обсуждению пакета предложений, с которым пожаловали мокшали.
  16 сентября великое посольство, погрузившись на 40 карет, в окружении эскорта, состоявшего из солдат и лакеев, отправилось в Гаагу, рассчитывая добраться туда засветло и со следующего дня начать активные консультации касательно привлечения Голландии к войне великого ханства. Формат самой войны - то ли с Отаманией, то ли со Швецией - был не так уж и важен по большому счёту: сам факт привлечения на свою сторону авторитетного европейского государства уже расценивался бы как неоспоримый успех затеянного безнадёжного предприятия.
  Однако всё сложилось не так, как планировали - по дороге в Гаагу посольский кортеж не менее 20 раз останавливался по требованию Петру: то ему приспичило измерить шагами мост через реку, то увиденная в поле ветряная мельница притормозила продвижение на долгих два часа, необходимых великому хану для её зарисовки и ознакомления с принципом работы, а на лесопильной мануфактуре он и вовсе засиделся дотемна, парализовав там ко всем чертям всю работу, восторгаясь эффективностью организации работ и сердито распекая Лефорта за приобретённое тем за границей лесопильное оборудование для постройки флота в Воронеже, которое, как сейчас оказалось, было ужасно устаревшим и технологически отсталым и, что самое интересное, было списано с основных фондов как отработавшее свой ресурс именно этим предприятием и отправлено в город Лейден для его дальнейшей утилизации. Когда же управляющий лесопилкой услышал, сколько было мокшалями уплачено за ту рухлядь, он пришёл в крайнее недоумение и прямо, без экивоков, заявил, что за полное техническое перевооружение этого предприятия, что существенно повысило производительность труда и практически свело к нулю процент потерь и брака, им было потрачено ровно треть от услышанной суммы.
  Прознав про это, Петру-хан прямо взбеленился и Лефорт поспешил перевести стрелки, мол, да, спору нет, заказчиком выступало его военное ведомство, но саму закупку осуществлял Алексашка Меншиков через своих заграничных партнёров и посредников, с него и спрос, а он сам человек военный, ему в цифирях ковыряться ни времени, ни знаний, ни желания нету.
  - Где Сашка? - заорал Петру-хан, - А подать его сюда!
  Стали оглядываться, но Меншикова, который лишь недавно ошивался рядом, вокруг никак не обнаруживали, оказалось, как зашёл разговор о закупке оборудования, он тихонько сказал Голицыну, что ему что-то нездоровится, мол, пойду, прилягу в карету.
  - Ну хорош! Ай да сукин сын! - продолжал негодовать великий хан, пока, разбрасывая горы опилок башмаками, выбирался с лесопилки, - Сейчас я этого негодяя... Где он? - уже подойдя к веренице карет, которая остановилась прямо на дороге и мешала всем проезжающим, кричал Петру, - Где этот коррупционер?
  - Кто? - удивлённо спросил Брюс, высунувшись из окна своей кареты.
  - Меншиков, мать его! Алексашка где? - продолжал кричать великий хан.
  - Так отбыл. Да-с, - напрягся Брюс, чувствуя подставу, - Сказал, надобно лекарств принять, а с собой нет, поэтому в аптеку срочно поехал, в Гаагу. Да и остальные почти все с ним поехали.
  Горько на это рассмеялся Петру-хан и сказал: 'Ах, ты ж, рука моя вороватая... Ну ловкач. Ничего, до Гааги доберусь, я ему там устрою'.
  Уже светили звёзды на небе и месяц покачивался в облаках, когда посольство добралось до Гааги. На въезде в город их ожидали правительственные эмиссары, проведшие гостей по городу и разместившие всех в гостинице 'Старый Делен'. Когда прибывшие товарищи разбрелись по своим номерам, в лобби остался лишь великий хан, одиноко жующий конфетки у стойки портье.
  - А мне куда? - расслабленно спросил он ответственного за работу с делегацией эмиссара.
  - А Вас, уважаемый Питер Тиммерман, - ответил тот Петру, - просим следовать за нами. Для Вас забронировал номер-сьют в гостинице 'Корона'.
  - Что!? - взмывая брови ввысь, пришёл в изумление великий хан, - Я буду жить отдельно от своих!? Да ещё и один!?
  - Именно так, - почтительно склонив голову, всё ещё не осознавая последствия своей ошибки, ответил чиновник.
  Лишь только он поднял голову, в лицо ему сразу же впился огромный кулак великого хана, из носа хлынула кровь, несчастный, желая её остановить, запрокинув голову вверх, отчего сделался похожим на худого и несуразного гуся. Персонал гостиницы, вытаращив глаза, сплочённой волной шарахнулся от стойки и испуганно прижался к стенам.
  - Отвечай, бродяга, за сколько продался французам? - истошно кричал великий хан.
  - Я... Вас... не понимаю... - сплёвывая кровь, заливающей всё лицо, бурчал, гнусавя, тот.
  - Ах, ты не понимаешь! - не предвещающим ничего доброго тоном протянул Петру, - Ну так не понимай же дальше! - сделав выпад вперёд, он толкнул бедолагу кулаком в живот и тот сложился пополам, теперь уже заливая кровью дорогой ковёр на полу. Уполномоченные голландского правительства обменялись удручёнными взглядами, мысленно соглашаясь с тем, что распространённый в Европе постулат о том, что мокшали - дикие варвары, всё-таки не выдумка.
  Глядя с несколько мгновений на эту картину, великий хан вдруг рассмеялся, отчего окружающим сделалось ещё ужаснее, затем, погасив этот приступ гнева, развернулся, подошёл к первым же дверям и постучал в них. Дверь отпер заспанный слуга, слава богу, из своих, из посольских. Толкнув того плечом, Петру хан прошёл в комнату. Не раздеваясь и не разуваясь, он лег в тёплую постель и, скорее ради приличия, зевая, попросил: 'Пусти меня не своё место'.
  Слуга, разумеется, не возражал.
  
  Как нескладно началась сия миссия в Гааге, так она и продолжилась
  Утром следующего дня великие послы направились на аудиенцию к голландскому правительству, однако она, эта самая аудиенция, так и не смогла открыться, хоть послов и приняли радушно и весьма благосклонно. Дело в том, что голландские чиновники, ссылаясь на свой внутренний дипломатический этикет, требовали от мокшалей воздать им почести, как прочим государям, что было вообще-то привычным делом в те годы и без возражений делалось самим великим посольством во время всего турне Европой. Однако на этот раз послы, проинструктированные Петру-ханом, наотрез, без мотивировки, от этого отказались (вспомним старика Эрика Дальберга, впервые в мировой истории давшего ясное и чёткое определение: чем больше оказывать мокшалю уважения, тем больше у него требований и претензий). Но и голландцы упёрлись, настаивая на выполнении своих законов и дальше ни в какую. Поэтому перепалка о том, кланяться ли при встрече на аудиенции, длилась 9 дней. Петру-хан даже написал грамоту Ромодановскому в Мокшу, дабы тот дал поручение Посольскому приказу направить соответствующую ноту о произволе голландских властей, двойных стандартах, с угрозой разорвать дипломатические отношения. Но до этого не дошло. Рачительные голландцы, поначалу опрометчиво согласившиеся полностью взять на себя финансирование пребывания в стране мокшалей и теперь попавшие в затруднительную дипломатическую коллизию, когда состав посольства оказался около 200 человек, здраво рассудили, что дешевле не требовать поклонов, а поскорее начать переговоры, сократив и без того чувствительные для казны расходы. Да и Николаес Витсен помог, чего уж там скрывать, не понаслышке знающий норовы мокшалей, который авторитетно заявил, что эти господа уж ежели упрутся в какую-то мелочь или дребедень, то никакая сила не сможет заставить их сменить своё мнение. А ежели сие принципиальное противостояние происходит за чужой счёт, то дело вообще тухлое, надо соглашаться.
  Как итог, 25 сентября аудиенция открылась, перед дворцом был выстроен голландский почётный караул, который, впрочем, жиденько и с неохотцей приветствовал заграничных послов, ещё два правительственных депутата встречали гостей на крыльце. Послы прибыли на аудиенцию одетыми по последнему мокшальскому слову дипломатической моды: в длиннополых и непомерно широких суконных кафтанах, которые были совершенно нескромно и расточительно оторочены двойным мехом и расшиты золотом, сверху на каждом было наброшено что-то вроде туники с вышитыми на спинах двуглавыми орлами. В этом одеянии послы больше походили на самодвижущиеся нескладные бочонки, переваливаясь со стороны в сторону и пройдя в зал переговоров, они без приглашения сели в самом центре стола, из-за данного нарушения протокола голландским министрам пришлось довольствовались местами напротив гостей и по бокам. Но принимающая сторона уже не наставала на безукоризненном выполнении требований и положений Закона Республики Объединённых Провинций Голландии 'О поведении иноземных посольств на территории Голландии', её члены лишь удивлённо время от времени переглядывались между собой.
  Вначале патетическую речь произнёс Франц Лефорт, всё больше о дружбе двух братских народов, о крепости экономических и гуманитарных связей и о потребности укрепления данного сотрудничества. За ним взял слово Фёдор Головин, который говорил о необходимости обеспечить коллективную безопасность перед вызовами современности и о возрастании роли флота в условиях современных вооружённых конфликтов. А за ним и Возницын рассказал, что политики территориального изоляционизма и экономического эгоизма остались в прошлом и новая эра требует заключения качественно иных союзов и альянсов.
  В общем, всё это было туманно, расплывчато и порядком беспредметно, на эти заявления голландцы лишь головами покивали, намекая на то, что и они, в принципе, вовсе не против укрепления межгосударственных связей и даже их углубления с расширением.
  Опосля этого великий и полномочный посол снисходительно вручил несмышлёным туземцам доверенность, согласно которой он, Франц Яковлевич Лефорт (загранпаспорт ВХ ?6548351, выданный Китайгородской управой Разрядного приказа города Мокша 17 октября 1693 года) был официальным и полномочным представителем Мокшальского ханства во всех странах, министерствах, службах и организациях любой формы подчинения и формы собственности по всем вопросам, связанным с заключением договоров относительно совместных военных действий Мокшальского ханства с любым государством со всеми полномочиями. Для этого ему предоставлено право: подписывать и подавать заявления; подавать и получать необходимые справки и документы; подписывать соответствующие документы, договора и соглашения; осуществлять платежи; получать платежи; а также выполнять все необходимые действия, связанные с исполнением данной доверенности.
  Выждав ещё несколько минут, необходимые голландцам для прочтения сего обстоятельного документа, великие послы, ко всеобщей неожиданности, встали и начали жеманно раскланиваться. На робкие замечания, Лефорт отреагировал так: 'Значится, как вы изволили убедиться, документики у нас в порядке. Когда мы сможем приступить к непосредственно переговорам?'
  Простоватое предложение голландцев о том, что можно начать переговоры прямо сейчас, было с негодованием отвергнуто мокшалями, здесь они сослались уже на свои внутренние дипломатические протоколы. Сошлись на том, что переговоры можно начать через 4 дня, 29 сентября.
  - Значит, говоришь, согласились.., - лёжа на кровати и глядя в потолок, произнёс великий хан, выслушав в подробностях весь рассказ Лефорта об аудиенции, - И доверенность признали.
  - Так точно, великий хан, - сидя подле кровати на стуле, Франц Яковлевич жевал редиску, которую он купил по дороге в гостиницу, - Всё путём, думаю, никуда они не отвертятся и подпишутся на сотрудничество с нами в военной сфере.
  - Да, неплохо было бы, - заявив это великий хан, всё ещё глядя в потолок, протянул руку в сторону адмирала Франца, взявши и себе редиски из картонного пакета, стоящего на столе, аппетитно захрумтел, громко сглатывая.
  Минут несколько оба молчали, сосредоточенно жуя редиску, Лефорт изредка икал, срыгивая отрыжку.
  - Значится так, я вот что думаю, - наконец, повернув голову в сторону великого посла, решил Петру-хан, - Я с вами пойду на первый раунд переговоров. И не надо мне тут канитель разводить! Что ты вытаращился? Формально я ж инкогнито, договорись, чтобы мне комнатёнку выделили с оконцем, дабы я мог видеть весь процесс и слышать каждое словцо, за столом обронённое.
  - Сделаем! - ободряюще отреагировал Лефорт, вытирая руки о свой парадный кафтан, - Я ж на энтих переговорах им гостинца планирую всучить, так что отказывать им будет не с руки. Они ж интеллигенция...
  
  Как провёл эти четыре дня перед ответственными переговорами великий хан Петру, думаю, необходимости конкретизировать нет - по причине катастрофического отсутствия свободного времени ему не удалось ознакомиться с аналитическими записками о состоянии дел и перспективах мокшальско-голландских отношений, также, к своему сильному сожалению, он не смог выкроить свободной минутки, дабы хоть краем глаза пробежаться по материалам и тезисам, подготовленным Посольским приказом к переговорам - всё его время было расписано буквально по часам: гаагские окраины, городская свалка, стройки, мануфактуры, водопровод, книгоиздательские учреждения, дома терпимости, порт, телегоделательные подворья, записался на курсы гравировки и сделал ещё многое другого, весьма необходимого для усиления могущества Мокшальского ханства.
  И пришёл день начала переговоров. В образе и одежде простого корабельного плотника Питера Тиммермана, но с нахлобученным на голову париком, в котором его смело можно было принять за эпатажного заморского проповедника-сектанта, Петру вместе с великими послами прибыл к зданию Совета министров Голландии. Здесь его сразу, подхватив под руку, Меншиков, прибывший ранее, провёл в маленькую, отнюдь не фешенебельную комнату, которую давеча осмотрел Лефорт и утвердил её как наиболее устраивающую 'плотника Питера Тиммермана' - из небольшого окошка весь зал переговоров был прекрасно виден, акустика была отменной, на столике о трёх ножках стоял графинчик какой-то душистой наливкой и в окружении холодных закусок. Но насладиться триумфом мокшальской дипломатии у великого хана не получилось.
  Лишь только в зале официальных делегаций к великим мокшальским послам присоединились голландские министры и депутаты местного парламента, которые стали обмениваться приветственными речами, затаённая комнатка великого хана наполнилась людьми - сюда пожаловал и Меншиков, и Брюс, и Черкасский, прибежали ещё два салабона, помощники Фёдора Головина по посольским делам - Гаврила Головкин и Петька Шафиров.
  - Вам чего здесь? - неодобрительно зашептал великий хан непрошенным гостям, - Чего припёрлись?
  - Так, а чего тама, в зале, делать? - по-простому ответил Меншиков, подсаживаясь к столу, - Пока официальная часть, балаканина, то да сё и прочая ненужность. Нам покедова делать тамотко неча.
  Бросив эту совершенно наглую и политически безграмотную тираду, Алексашка дальше вообще повёл себя совершенно привычным для себя образом - налил всем по рюмахе и, не дожидаясь пока остальные подойдут к столу, смело, с явным наслаждением, тяпнул наливки, сразу же наполнив свою рюмку повторно.
  - Да вы чего? - зашипел взбешённый Петру, - Вы чего творите, ироды? Вы чего беспределите, подлецы? Вы ж сейчас нажрётесь и сорвёте важные переговоры. Конфузу не оберёмся!
  - Да чего это мы сорвём? - недоумённо спросил Яков Брюс, подставляя только что и свою осушённую рюмку под графин, который ловко маневрировал над столом, паря в опытных руках Сашки Меншикова, - Первый раз, что ли? Такое уже скажешь... Прям как здрасьте...
  Петру-хан прямо задохнулся от такой наглости, от такого безответственного отношения к будущему своего отечества и от, в конце концов, такого возмутительного панибратства к себе.
  - А ну быстро валите отсюда, алкашня проклятая! - задыхаясь от злости взвизгнул он на соратников, стараясь не поднимать сильного шуму, толкая их по спинам, но те, покачиваясь от ударов, не реагировали на него, а обращали внимание лишь на алкоголь, иногда отвлекаясь на закуску, больше их ничто не волновало.
  В гневе хотел великий хан изо всех сил громыхнуть своим кулаком по столу, да вовремя спохватился, что сорвёт важную дипломатическую миссию. Но всё закончилось немного прозаичнее - графин быстро опустел и Петру-хан, ухмыльнувшись, хотел вернуться к созерцанию переговоров, но его подло опередили.
  Князь Черкасский вынул из бокового рукава своего кафтана громадную запечатанную бутыль припасённого германского шнапса и с грохотом шваркнул нею о стол, теперь великому хану окончательно стало ясно, что спокойно понаблюдать за ходом переговоров и даже принять участие в широкой дискуссии посредством написания писулек с последующей передачей великим послам, ему не сподобиться. Да и время уже, откровенно говоря, поджимало - через 40 минут в порт заходить должен рыболовецкий сейнер с уловом сайры, разгрузка которого всегда захватывала и предельно интриговала Петру, а ведь до порта нужно ещё добежать...
  Да вот беда! чтобы покинуть тайную комнату, великому хану нужно пройтись по залу переговоров, а этого, что и говорить, ох как не хотелось ему. Тут и нежелание прерывать переговоры, и нежелание попадать в нелицеприятное положение - а вдруг пригласят за стол? Отказаться? Осерчают. Скажут, пижонит. Или брезгует. Ещё эта патологическая боязнь оказаться на виду большого количества людей... А этих, вон, сколько в зале, почитай, с полсотни... Как назло. Да, дела, однако...
  В итоге, после долгих и напряжённых размышлений великий хан нашёл, как ему показалось, преизумительный выход из этой сложной коллизии - просунув низ своего лица в оконце, он бесхитростно закричал:
  - Лефорт, ты переведи этим господам, что я нынче буду идти чрез зал, так пущай они рыла поотворачивают до стены и на меня не глазеют.
  В зале упала абсолютная тишина, министры и члены парламента в изумлении оглядывались по сторонам, силясь понять, что произнёс этот странный голос на весьма загадочном языке и где был источник его происхождения.
  К этому времени Лефорт завершил перевод и голландские чиновники расслабились, заулыбавшись, глядя на Франца Яковлевича, который им отчаянно семафорил правым глазом.
  Момент истины пробил, именно ради него они все дружно сбрасывались по 300 гульденов Лефорту, когда он накануне предложил им показать настоящего Мокшальского великого хана, который, с его слов, приехав в Голландию, усиленно скрывается под личиной инкогнито, ночует по лесным схронам, а охраняет его почти сотня вооружённых до зубов мамлюков (Прим. Мамлюки - молодые рекруты на военной службе арабских армий).
  - Они не могут отвернуться! - заверещал опытный интриган Франц Лефорт в сторону потайной комнаты, - Опять ссылаются на свой закон про внутренний этикет, который запрещает спиной к иностранцам находится! - Лефорт, уже завравшийся вовсю, продолжал чудить, так как возвращать полученные гульдены ему было совершенно нежелательно, - Иди так, обещают опустить головы и на тебя не глазеть!
  Следует заметить, что подобная перепалка, да ещё на таких высоких нотах была в диковинку для инфернальных и манерных голландцев, поэтому они с интересом водили головами по сторонам, поочерёдно направляя их в сторону звука, от стола к стене.
  - Точно не будут? - с недоверием в голосе орал великий хан.
  - Да точно, точно. Кому ты нужен? - шепотом пошутил нетрезвый Брюс и остальные собутыльники за спиной хана дружно и придушенно, прикрывая ладонями раззявленные рты, захихикали.
  - Не будут! Смело маршируй! - донёсся до Петру-хана крик Лефорта.
  - Ладно.., - всё ещё колеблясь, крикнул Петру, - Я выхожу! - добавил он обречённым голосом геройского защитника какой-то крепости, который, ведя бой в течение не менее 12 суток, потеряв всех боевых товарищей и оставшись единственным в живых, сдаётся, но только для того, чтобы, взорвав себя, прихватить с собой на тот свет ещё с парочку врагов.
  Подлые голландцы, разумеется, обманули великого хана - когда он появился в колонном зале, они все повскакивали со стульев и стали прожигать его взглядами, неприкрытыми и крайне невежливыми, а своё обещание не смотреть на него выполняли тогда, когда он проходил мимо, кланяясь ему в спину. В ярости от такой подставы великий хан натянул себе на нос парик и огромными шагами направился к дверям. Правда, не видя дороги пред собой, несколько раз врезался в стоявших в зале людей, перевернул столик с чернилами и прочими письменными принадлежностями, но, в конце концов, Петру совладал с этими преградами на пути и вышел в предусмотрительно отворённые слугами для него двери.
  Излучая лицом невинно-белую радость, Франц Лефорт проводил его глазами, а затем в повышенном и бодром расположении духа великое посольство перешло непосредственно к переговорам.
  Он кратко, насколько ему позволяло приобретённое в придворных интригах красноречие и прекрасное знание голландского языка, обрисовал невесёлую картину состояния дел с выходом великого ханства к Азакскому морю, мол, вроде зацепились там, да вот на дальнейшее наступление и оккупацию южных земель силёнок маловато, славорусы много просют за свои услуги, а зачастую и предоплатой:
  - ...а казна, как водится, пуста. Воруют, - развёл руками Франц Яковлевич, кротко улыбнувшись, а затем добавил, - Ну, вы меня понимаете...
  Голландцы неопределённо кивнули.
  Затем слово взял Фёдор Головин, который полез в древнюю историю, на 150 лет назад, напомнил о первых межгосударственных контактах, а именно о поставке из Мокши в Голландию через порт Архангельска зерна, пушнины, икры, рыбы, льна, гороха, конопли, леса, проса и гороха в обмен на аренду услуг голландского мореплавателя Виллема Баренца по открытию Северного морского пути в Индию.
  Тут голландцы уже закивали определённо, насупили брови, изо всех сил стараясь придать своим лицам серьёзные выражения и не выказать себя смехом.
  Головин продолжал сыпать датами и событиями минувших дней: о роли братского голландского народа в появлении первых географических карт в Мокшальском ханстве; о том, что именно Голландия первою открыла свою дипломатическую миссию в Мокше и таким образом признала независимость ханства; о ведущей роли Голландии в популяризации великого ханства в Европе путём издания в 1625 году в Амстердаме книги 'Исторический очерк крупнейших беспорядков в Мокше' Элиаса Херкманса; о посредничестве Голландии в заключении Столбового мира (Прим. Столбовой мир - договор, завершивший шведско-мокшальскую войну 1614-1617гг., итогом которой стал обмен территориями: Мокша вернула Стокгольму ранее оккупированные Ижору и Карелию, а Стокгольм Мокше - Новгородскую землю, которой ханство ранее расплатилось за шведское участие в её войне с Речью Посполитой), вследствие которого великое ханство хоть и лишилось больших территорий, проявив беспримерный героизм на полях сражений, но это самопожертвование стало залогом обеспечения мира, его поддержания и спокойствия в Европе.
  'Ишь, как с ног на голову перевернули. Самопожертвование... Однако, ловкачи!' - маленький листочек бумаги с этими словами донесла до нас седая история, безвестный нынче депутат голландского парламента тех лет, внимая речам мокшальских послов, вперемешку со своими тезисами к переговорам, беспристрастно излагал собственные ощущения важности данного политического момента.
  Слушая Головина голландские министры и парламентарии поначалу весьма регулярно, но не часто, а в меру, поддакивали ему, проявляя понимание и даже сочувствие, озадаченно кивая головами, но когда Фёдор Алексеевич вышел из утверждённого графика по времени, затянув свою речь в общей сложности на добрых 50 минут, стали позёвывать, прикрывая рты руками и коротко перебрасываться пустыми и тоскливыми взглядами. Но тут, на счастье, вмешался в монолог Головина Франц Яковлевич, который резко перешёл к задумке, со своей, как ему казалось, блестящей импровизации, на которую он исподволь намекал великому хану в гостинице.
  - Господа, не угодно ли... гостинцев? - елейно растягивая губы, произнёс он, - Гостинцев для братского голландского народа.
  Затем он что-то крикнул и 20 мокшальских слуг, торжественно ступая, внесли в зал 600 пар соболиных шкурок. Расчёт Лефорта был таким, что сейчас эта весьма официальная и предельно сухая, гнетущая атмосфера, стоявшая в зале переговоров, вмиг умрёт, помещение наполнится многоголосием, смехом и радостью, голландцы, перебирая шкурки в руках, станут прицокивать языками, щуриться от восторга и блаженно гладить подарки руками. Именно-то в этот момент, по его мнению, из них можно будет верёвки свить, они согласятся на любое предприятие, лишь бы шкурки не отнимали. Чего и говорить, сия мокшальская дипломатическая хитрость была верной, многими веками испробованной и сбоев не имела. Но сталось всё не так, как желалось.
  - А это, - показывая пальцем на гостинцы, сказал главный министр Йонас Риткуль, - положите вон туда, на стол.
  После этого он перевёл взгляд на Лефорта и добавил: 'Мы это потом в казначейство передадим. Однако же, мы засиделись. Так какие конкретно Ваши предложения?'
  Лефорт стал обескураженным и удивлённым, он, как послушный ученик, лишь ответил: 'Хотим вместе с вами воевать с Отаманией. И ещё есть интересу предложить до иных делов'.
  Слово взял Риткуль и сразу заявил, что им необходимо время на размышления, которого они берут - тут он открыл свой ежедневник и долго изучал его, томя мокшалей, листая то вперёд, то назад - до 2 октября. На том первый раунд переговоров был завершён. Пока была ничья.
  
  Через два дня переговоры возобновились с былой силой и в прежнем составе, маски были сброшены и стороны, не таясь, напрямую высказывали друг другу пожелания и требования. На этот раз Возницын перешёл к реальной конкретике, обозначив намерение великого хана Петру изменить геополитическую расстановку сил на Азакском море, нанеся удар по Отамании. Для достижения этой великой цели Мокша будет готовить для похода на Азакское и Скифское моря воинский военный караван, в котором будет кораблей и галер со сто. Но построить такой флот великому ханству не под силу за отсутствием опыта и ограниченностью во времени, то есть пожелание Петру предложить Голландии поддержать создание такого каравана, причём, желательно, казною. Ну, а ежели казною нельзя или там закон какой-то запрещает финансирование зарубежных войсковых формирований, то можно подмогти и оружием, а лучше просто готовыми кораблями в боевом снаряжении. А за это ханство наградит голландцев и за всё воздаст такими же мерами, но после войны и, разумеется, в случае её победного завершения.
  - А если желаемый итог войны не будет достигнут? - задал вопрос нудный и сквалыжный Риткуль. И как таких некомпанейских тюфяков земля носит?!
  - А что тогда? - удивился Лефорт, - Ничего тогда. Будем готовиться к новой войне, что ж непонятного.
  - Ну, не знаю, не знаю.., - снова стал скучно бубнить Риткуль, - Вы же знаете получше меня, что каждое действие должно иметь в себе смысловое наполнение, - а затем, изучив реакцию своих подчинённых с правой и с левой стороны, коротко бросил послам, - Мы дадим вам ответ позже. До встречи, господа.
  - Вот же зануда! Чувствую, ничего у нас тут не выгорит, - пророчески произнёс Прокофий Возницын, когда послы садились в карету.
  В беспредметных консультациях минуло ещё две недели. Голландцы всё крутили носом, всё вокруг да около, тонко и по возможности дипломатично намекая, что проку им от войны с отаманцами - кот наплакал, что от последней войны страна ещё не оправилась, что флот в плачевном стане, что вооружения все сплошь разбитые и до ремонта не пригодные, что казна предельно пуста, да и вообще гости, откровенно говоря, засиделись в Голландии, ведь кормить, поить и оплачивать проживание орды в 200 человек три месяца кряду - это весьма ощутимо для бюджета любой страны. Кстати, для оплаты непомерных счетов и трат мокшалей король Вильгельм III был вынужден даже ввести временную дополнительную подать, что для державы, лишь недавно вышедшей из войны, было двойне обременительным.
  Но суровые мокшальские парни не сдавались, были непреклонными и давили на необходимость помощи 'общему делу', впрочем, не излишне вдаваясь в уточнение этой самой 'общности', часто сыпали фразами о 'братских народах' и 'крепких родственных связях'. Стороны разгорячились, а значит уже пришло время для сильных аргументов воздействия на квёлых и аморфных голландцев - Лефорт время от времени потрясал перед носом у отчуждённо-невозмутимого Риткуля какой-то бумаженцией, заверяя того, что это письмо от самого Карла XII, короля Швеции и что Карл беспрекословно и даже безвозмездно выделяет 500 пушек на данное 'общее дело', на ехидное же замечание Риткуля 'так там же цифирка 300 прописана', отвечал: 'Да что Вы вообще понимаете в геополитике, милейший!'; затем стали давить на совестливые чувства, увещевая вечный и несмываемый позор Голландии от невступления в 'общее дело'. Но, увы, всё тщетно. Голландцы стояли на своём, упёрто отказываясь ввязываться в восточный фронт, но обещая в будущем непременно оказывать помощь братскому мокшальскому народу.
  18 октября великие послы в последний раз прибыли в Совмин Голландии, дабы попрощаться с министрами и поблагодарить тех за гостеприимство. Процедура не заняла много времени, уложились в 8 минут.
  Напоследок, пожимая руку Францу Яковлевичу, Риткуль заверил его:
  - В одном Вы можете быть уверены: в будущем братский мокшальский народ может всегда рассчитывать на нашу помощь. Можете в это не сомневаться, адмирал.
  На что Лефорт невесело ухмыльнулся и вовсе недипломатично отрезал: 'Сволочи вы, вот вы кто'.
  
  А что же Петру-хан? Пока великие послы систематически пьянствовали, злоупотребляя высоким званием великих послов и методично проваливали дипломатическую миссию, он нашёл себе применение более нужное и даже новаторское, а именно увлёкся стоматологией.
  Огонь его страсти вспыхнул весьма тривиально. Как-то, по привычке слоняясь по гаагским улочкам, великий хан увидел своими глазами, что на площади какой-то альтруист-врачеватель забесплатно вырывает болящие зубы всем нуждающимся простолюдинам. Сказать, что увиденное изумило Петру - ничего не сказать, он просто вскипел изнутри желанием овладеть сиим премудрым врачеванием, оно в нём клокотало и лихорадочно бурлило.
  Дождавшись окончания врачевательного перформанса, он бросился к зубному кудеснику и попросил научить его этой тайной премудрости. К сожалению, неприступной преградой стал между ними языковой барьер, но стоматолог не стушевался и невозмутимо, с помощью подручным предметов, пояснил принцип своего нехитрого ремесла. Видать, к нему такие чудаки, как великий хан, после массовых врачеваний частенько наведывались, вот он в поверхностных и доходчивых пояснениях и поднаторел.
  Уже через полчаса после этого, посетив стоматологическую лавку, Петру-хан стал обладателем докторского чемоданчика с необходимыми инструментами. На всякий случай, он в довесок прикупил ещё и хирургических инструментов, которые, лёжа на витрине, так умилительно поблескивали и сверкали, не могли не соблазнить его.
  Сразу же, не теряя времени, великий хан осмотрел ротовые полости своих слуг, которые сопровождали его, и нашёл, что зубы некоторых из них в крайне болезненном и неудовлетворительном состоянии.
  - Да, - рассматривая рот очередного соотечественника, задумчиво ставил свой специфический диагноз Петру, - С таким зубом - это не жизнь. Надо рвать! Да не переживай ты так, хватит дрожать, я ж превосходный врачеватель!
  За делом не стало, прямо здесь, на улице, под изумлённые взгляды прохожих, великий хан стал рвать зубы слугам, те кричали от боли, другие, видя мучения товарищей, умоляли не трогать их, падая на колени, но Петру был непоколебим. И хоть навыками и практикой он вовсе не обладал, их отсутствие с лихвой компенсировались недюжинной силой Петру-хана. Окровавленные зубы великий хан не выбросил, а схоронил себе в карман.
  - Да не ревите вы, - примирительно успокаивал он слуг, хлопая их по плечам, - Мы ж теперь с вами товарищи, приедем в Мокшу - я вам повышение дам по службе.
  Когда же Возницын, навестив Петру в гостинице и приволокши ему нерадостную новостёнку, что с голландцами, судя по их поведению и настрою, дело не выгорит и от открытия восточного фронта они отвертятся, великий хан, по правде говоря, не сильно и расстроился. В пол-уха дослушав великого посла, Петру приказал ему подойти к себе.
  - Ты гляди, Прокофий Богданыч, какую вещицу занятную я приобрел вчерась! - с нескрываемой гордостью, радостно указал он Возницыну трясущейся рукой на стол, на котором лежала деревянная коробка, по виду похожая на шахматный набор, но без бело-чёрных клеток, - Гляди, гляди, Прокофий Богданыч, - продолжал интриговать великий хан, - Это ж.., - здесь великий хан открыл коробку, - Але-Оп! Готовальня!!!
  В коробке действительно находились всяческие приспособы, необходимые для измерения разных предметов, углов, определения сторон света и географических координат.
  - Это прекрасно, великий хан, - сухим, кабинетным образом отреагировал на забавную вещицу Возницын, - Но какие будут дальнейшие директивы дипломатической миссии? Какие будут рекомендации?
  - Да что ты ко мне пристал? - раздражённо бросил ему в лицо хан, - Вы послы, вы и думайте... А мне недосуг - через час я покидаю Гаагу, тут мне больше делать нечего, уже всё посмотрел...
  - Насколько я понимаю, нам тоже собираться прикажешь? - обрадовано предложил Возницын, которому, ведя по правде разговор, вся эта история с поездкой за кордон с самого начала была ох как не мила! И, надо отдать ему должное, прав он оказался полностью - окромя пустопорожних разговоров, сумасшедших расходов, обильного пития и нестандартных выходок великого хана, который умудрился вызвать неприкрытое раздражение и глухую ненависть даже у ближайших сподвижников - толку от великого посольства никакого не было.
  - Какой собираться?! - удивлённо рявкнул Петру, - Миссию завершить надобно по всем канонам дипломатического этикету! Я не позволю, чтобы о великом ханстве речи ходили, что, мол, аки трусливые робяты сбежали с Гааги, уважения не выказав, и тем самым обрекли сами себя на посмешище. Ясно? А я еду в Лейден, мне тут шепнули, что там зело антиресное местечко имеется - анатомическая коллекция профессора Рюйша. Видишь, я ж тоже не дурака валять еду, тоже тружусь, самообразовываюсь, так что ты мне эти пораженческие настроения брось! Держаться до последнего!
  - Я понял - потухшим голосом ответил Возницын и обречённо добавил, - Есть держаться до последнего.
  
  Следующий день великий хан провёл, как и планировал, в Лейдене, в гостях у профессора Рюйша. Расшагивая в составе экскурсионной группы по самой большой в Европе на то время кунсткамере, он внимательно слушал его пояснения, а, увидев в одном из кабинетов труп мёртвого ребёнка, настолько проникся к нему жалостью, что, не удержавшись от нахлынувших на него нежных чувств, обнял его, а затем поцеловал в животик. Не стоит и говорить, какой смертельный ужас застыл в глазах Рюйша, когда он наблюдал сию картину, побледневший профессор скомкано, дрожащим голосом завершил экскурсию, торопливо распрощался с посетителями, сославшись на чудовищную загруженность работой, а интуристу с ярко выраженными маниакальными признаками робко посоветовал навестить в Амстердаме анатомический зал Германа Бургаве.
  - Э.., - задумчиво отвечал он на вопрос Петру, старясь не смотреть ему в лицо, чем же у Бургаве лучше, чем у него, - Ну, это в двух словах и не пояснить, но Вам там больше понравится, уж поверьте мне, старому учёному...
  Петру-хан такие дела не откладывал в долгий ящик и уже через несколько часов в упоении, пылающими глазами рассматривал трупы людей, в телах которых были искусно проделаны вырезы, позволяющие наблюдать мышцы, сухожилия и сочленения костей. Рядом с ним, закрывая носы платками от воображаемого смрада, стараясь не глазеть по сторонам, шли ближние стольники Андрей Измайлов и Пётр Голицын, за ними, с опаской озираясь по сторонам, неслышной походкой трусил толмач.
  - Быть может, господа желают лично поприсутствовать при вскрытии человеческого тела? - спросила их женщина средних лет, одетая в белый халат, которая, по всей видимости, служила в анатомическом театре зазывалой.
  - А можно? - задрав вверх брови, удивился великий хан, - Вот это я понимаю сервис!
  - Разумеется можно. Правда, это не бесплатная услуга... По 10 гульденов для иностранцев.
  Получив оплату и выдав квитанции на руки странного вида гражданам, женщина добавила: 'Только поторопитесь, операция несколько минут как началась. Идите прямо, а затем увидите указатель. Вам туда'.
  И вот уже вся мокшальская экскурсионная группа стоит подле анатомического стола, на котором лежит труп мужчины средних лет, а сам профессор Герман Бургаве, в белом халате и белом высоком клобуке препарирует его, сноровисто отсекая куски кожи, отворачивая их наружу, хищно добираясь до глубин человеческого тела.
  - Великий хан, - запричитал изнеженный Измайлов, вмиг побледневший, - Позволишь ли ты нам покинуть сие зрелище?
  Сам же Петру, видя кровь и открывшиеся человеческие органы, пришёл в неимоверное возбуждение перед тайной людского организма, ему немедленно захотелось узнать всё о соединении костей и тканей, о расположении вен и артерий, о строении внутренний органов. Оттолкнув ассистента профессора, он приблизился к столу и торжествующе рассматривал вскрытую плоть. Услышав жалкий скулёж Измайлова, хан, резко подняв голову, сурово приказал ему и Голицыну подойти.
  На негнущихся ватных ногах соратники приблизились к столу, отворачивая головы и стараясь не смотреть на лежащее на нём тело.
  - Не нравится? - мрачно спросил их Петру.
  Те покорно кивнули, подтверждая, что сие мероприятие не сильно мило их взглядам.
  - Не нравится видеть тело своё изнутри? - недобро снова задал вопрос Петру, - Так я сейчас заставлю вас полюбить его! А ну-ка, изнеженные сотворения, укусите каждый его!
  Это было настолько ошеломительное, настолько дикое предложение, что и Голицын, и Измайлов, словно не расслышав приказание великого хана, вытаращили на него глаза, не осмеливаясь совершить им задуманное. Профессор Бургаве, прекратив оперировать, с медицинским интересом естествоиспытателя рассматривал эту необычную троицу.
  - Чего глазеете? - глухо спросил Петру-хан, - Указа моего ослушаться удумали? Головы на плечах приморились носить?
  Сначала Голицын, наклонившись к столу, укусил труп за вскрытую, дрябловатую, тёмно-бурого цвета грудную мышцу, выпрямившись и закрыв рот платком, он отошёл в уголок анатомического зала, где его обильно стало рвать прямо на стеклянный столик, на котором громоздилось множество банок с хлороформом и прочими растворами. Неловко покачнувшись, он подтолкнул сей столик, отчего банки, колбы и прочие ёмкости с неимоверным грохотом, который оглушительно отдавался в тишине операционного зала, по очереди стали рушиться на пол, разбиваясь и наполняя помещение запахом неимоверной гнусности. Обезумевший и взбешённый происходящим, Герман Бургаве суматошно отдал указания персоналу оттащить Голицына и спасти хотя бы часть растворов. В коридоре послышались чьи-то торопливые и тяжёлые шаги.
  - А ты чего стал? - насупив брови, великий хан даже не повернул голову в сторону несчастного Голицына, ухватив за шею едва стоящего на ногах Измайлова, он просто ткнул его лицом во вскрытую брюшную полость и хорошенько ним там поялозил. Изнеженный романтик Измайлов, провалившись в тяжёлый обморок, грохнулся прямо под анатомический стол.
  В этот момент в зал забежали охранники, профессор Бургаве им что-то громко крикнул, показав рукой на сошедших с ума от вида трупа, как ему показалось, посетителей. После чего охрана вежливо и толерантно вытеснила Петру-хана в коридор, за ним протащили по полу несопротивляющегося и рыдающего Голицына, замыкало эту дикую картину безжизненное тело Измайлова, которое охранники волочили волоком, осыпая гостей проклятиями.
  
  - Надо что-то думать, великий хан, - потягивая хмельное пивко, говорил Петру Франц Лефорт 21 октября, когда завершил свой устный отчёт-сказ о том, как посольскую делегацию отшили в Голландском Совмине, - Ведь с сегодняшнего дня мы утратили статус дипломатического представительства и теперь платить за нас они не обязаны. У нас гульденов на карманах - кот наплакал. А нужно ж оплачивать расходы на конюшню, наше харчевание, за проживание платить, потом у них тут ещё такая неувязка - за освещение и за отопление отдельные счета... Ана носу зима!
  - Да, - озадаченно вздохнул уставший Петру, отмахавший весь день топором на верфи, - Дела... Хреновое положеньице. Надо думать что-то... Оно, конечно, можно и завтра съехать отседова, но я ж не закончил курс обучения молодого корабельщика, видишь, сертификата ещё не выдали...
  - Давай НЗ вскроем, - робко предложил Головин великому хану, заговорщицки переглянувшись с Лефортом. (Прим. НЗ - неприкосновенный запас (крупы, сухари, тушёнка, консервы, шоколад и пр.)
  - Я Вам вскрою! - возмутился Петру, - НЗ будет обменен на необходимое для ханства передовое оборудование и ноу-хау!
  - Надобно сократить расходы на великое посольство, - подал голос реалист Возницын, Хватит пыль в глаза пускать, а то без штанов домой поедем.
  И Головин, и Лефорт на это промолчали, неодобрительно засопев.
  - Верно! - подхватил идею Прокофия Богдановича великий хан, - Это ты верняк гуторишь!
  Тот час же великий хан схватил листок бумаги с логотипом отеля и торопливо стал писать прямо на нём свой указ.
  - ...ввиду непредвиденных трат... сократить расходы на содержание посольства.., - по привычке бубнил великий хан, проговаривая написанное, - ...по половине теньге на человека...
  - Эй! - озадаченно и с возмущением перебил его Лефорт, - Так нельзя! Мы ж великие послы Мокшальского ханства и должны соответствовать его положению в современном мире! Я вот, к примеру, занимаю самую представительскую должность, ко мне всё внимание приковано, именно меня гости высоких рангов навещают, как же я на полтеньге буду их потчевать? Что они про ханство подумают? Скажут, оборванцы, чухонцы, обормоты, вроде кафтаны напялили - а всё такая же голытьба с неуёмными чаяниями да апломбами...
  - Вообще-то, и ты истину говоришь! - согласился с ним великий хан, - Тогда пущай на великих послов будет по 10 теньге в день...
  - Великий хан! - снова перебил его алчный Франц Яковлевич, - Зачем на каждого одинаково? Кто такие Возницын с Головиным? Да они и четверти той работы не делают, что я выполняю! Ты ж видишь, всё - на мне, я и на переговоры, и на приёмы я, и на балы, и переводчиком толмачу зачастую... А думаешь, оно приятно - каждый день с этими противными иноземными рожами выпивать, жрать и выслушивать их дурь? Сколько я уж здоровья своего погубил! Ты поверь мне, я и сам не хочу, но о великой державе, об отечестве нашем радею зело! Так что мне - 20 теньге на день, а им и по одному хватит!
  Немного поразмыслив, Петру согласился с Лефортом, хоть Возницын и Головин активно выступали против и были до чрезвычайности возмущены таким недружеским отношением к себе со стороны адмирала-генерала-великого посла, которого они до этого считали своим другом. Перепалка грозила перейти в драку, взаимные обвинения и упреки нарастали с каждой секундой, великие послы вскочили на ноги, готовы были сцепиться, стали вспоминаться старые обиды и прегрешения...
  - Цыц! - громким голосом хан прервал это проявление плюрализма, малодушного и слабохарактерного изобретения загнивающего запада, - Значится, будет так: Лефорту - 16 теньге в день...
  Лефорт, вскинув руку, хотел привести какой-то очередной довод и даже успел произнести: 'А...', но Петру перебил его: '16, 16... А Головину и Возницыну - по полтора. Всё, разговор окончен!'
  
  Но даже несмотря на такое радикальное сокращение расходов, средств катастрофически не хватало, вернее их хватало для скромной, безвыпендрёжной жизни, но мокшали всё никак не могли перейти в режим экономии.
  - Так когда ещё мы за границу попадем? - именно так рассуждало большинство членов посольства, - Эх, однова живём! Будем лучше на пропитании экономить, питаться всухомятку, готовить прямо в гостиничных номерах, а домой закордонных гостинцев привезём.
  Но и так не получилось. Как-то под вечер, когда вся посольская верхушка сидела на открытой террасе и потчевала себя недешёвыми морепродуктами, к ним присоединился Николаес Витсен. Его радушно встретили и усадили за стол, непринуждённо болтая и перебрасываясь озорными прибаутками. Сначала Витсен был радостен, смеялся со всеми, но затем, посерьёзнев, как бы, между прочим, пожаловался на неприемлемое поведение некоторых рядовых мокшалей, мол, участились случаи ночных грабежей промтоваров из торговых лавок и насильственного отъёма продуктов у местного населения, причём, зачастую это происходило прямо среди бела дня. А последний случай и вовсе из ряда вон выходящий: выхватив из рук идущей домой со второй смены на верфи гражданки авоську с хлебобулочными изделиями, ватага негодяев скрылась в гостинице, там они заперлись в номере и прибывшим полицейским кричали из-за двери, что это территория Мокшальского ханства и она есть суверенной от всяких посягательств, что у них дипломатическая неприкосновенность и что к ним так чинить не подобает. Пугали ещё тем, что будут жаловаться европейским структурам и апеллировать к мировому сообществу. Витсен попросил подобного рода отношение к горожанам Амстердама пресечь, что ему сразу же беззаботно и пообещали.
  Уже когда застолье завершалось, многоопытный Возницын, подсев к бургомистру завёл с ним осторожный разговор:
  - А скажите, уважаемый Николай, а вот бывали у вас случаи, когда иноземная делегация прибывает в Голландию за оптовыми закупками местных товаров, а их за это обеспечивают бесплатным проживанием и столом?
  - Милый Прокофий Богданович! - обнял того за плечи уже хильнувший пивка Витсен, - Да об чём разговор? Это же ведь обычная у нас практика. Это у нас сплошь и рядом, и даже повсеместно.., - завершить свою тираду Витсен не смог, так как громко икнул, правда, затем, к его чести, воспитанно и тактично извинился.
  Сидящие за столом переглянулись, затем над ними на некоторое время установилась тишина, после этого в сильной заинтересованности к давеча услышанному, слово взял Фёдор Головин:
  - Я тебе так скажу, Николаша, прямо и без всяких утаек, ты ж человек наш, мокшальский, - заговорщицки понизив голос и придав своему лицу оттиск тайности, без предисловий и ненужных рассусоливаний начал он, - Ведь, окормя дел посольских, у нас ещё одно задание имеется от великого хана: закупать крупные партии оружия и припасов у голландских компаний и капиталу нам для этого выделено сверх всяких лимитов. Ты сможешь замолвить словечко перед Вильгельмом, чтобы он возобновил финансирование нашего пребывания в Голландии? А то сам понимаешь, закупить нужно большие объёмы, поэтому времени многовато потребуется...
  - А ещё нам нужно нанять на службу в ханство войсковых чинов голландских, - вставил и свои 5 копеек Лефорт, - С тысячу человек! - прямо таки с угрозой уточнил Франц Яковлевич, - Мы готовы к серьёзным и значительным инвестициям в голландскую экономику! - хвастливо закончил он.
  - Да, да! - снова включился в разговор Возницын, - Чем больше мы тут проведём времени, тем больший профит и выгоду поимеет Голландия... Ты переговорил бы с Вильгельмом... При минимальных вложениях на приём нашей делегации, получите значительные поступления в реальный сектор экономики... А мы бы в долгу не остались, отблагодарили бы тебя со своей стороны. Да вон и урядник Пётр Михайлов со мной соглашается!
  Николаес пообещал передать намерения гостей королю и, возрадовавшись, мокшали с утроенной силой продолжили посиделки, мажорно и радостно поднимая тосты и за Витсена, и за Вильгельма, и за братский голландский народ...
  Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Витсен каждый день твердил нетерпеливым и требовательным гостям одну и ту же побасенку, мол, вся информация донесена до короля, он обещал подумать и вот-вот объявит своё высокое решение.
  Но время шло, командировочные и средства на представительские расходы весьма быстротечно таяли, а решения короля в отношении великого посольства всё было и не видно, и не слышно. С целью подкрепления своих намерений Франц Лефорт даже прибегнул в проверенной годами дипломатической политике великого ханства - откровеннейшему блефу и ненавязчивым, как бы случайным сигналам заинтересованным сторонам, со скатыванием в чудовищные и неимоверные преувеличения. Например, зная о том, что всякая почта от иноземцев в Голландии перехватывается и фиксируется местными спецслужбами, он рассылал корреспонденцию от своего имени по всему миру, нарочито пользуясь услугами 'Голландпочты', как бы по случайности забывая о дипломатических каналах. Письма от Лефорта ежедневно летели во все европейские дворы и всем мокшальским послам при них, в них Франц Яковлевич, словно под копирку, раскрывая все дипломатические планы и тайны, писал, что '...у меня есть задание нанять двести или триста человек, но в основном я ищу морских офицеров. Флот, которым я должен командовать, будет состоять из 120 судов и галер, по этой причине я остаюсь в Амстердаме для отправки всего необходимого в Мокшальское ханство'. Время от времени Лефорт пересматривал свои позиции по количеству нанятых служивых и кораблей, причём, что самое интересное, всегда в сторону завышения. Так, уже в шестом письме количество наёмников перевалило за тысячу!
  А Вильгельм, ознакомившись ещё с первыми двумя перехваченными депешами великого посла, обречённо махнул на них рукой, затем, призадумавшись, скомандовал личному секретарю:
  - Дабы не учинилось дипломатического скандала о нерадушном приёме и о Голландии в целом, организуй официальное посещение урядником Михайловым Англии в ближайшее время. Без этого заводилы прочие кутилы успокоятся и более не будут мне головную боль причинять. А я его там и подожду. Распорядись, чтобы готовили всё к моему отъезду.
  
  Однако, несмотря на радикальное сокращение расходов на оплату своего пребывания в Голландии, великий хан неожиданно проявил принципиальность и от предложения немедленно навестить Вильгельма в Англии отказался, предпочтя совершить этот визит позже.
  - Я ж не могу вот так, всё взять и бросить, - обиженно твердил он, успокаивая себя, - Мне ж нужно завершить курс обучения у мастера Пооля... Да и 'Пётр и Павел' ещё не готов...
  Дабы ускорить строительство сего корабля, Петру-хан распорядился совершенно всех членов великого посольства задействовать в его скорейшем завершении, на работы по окончательной доводке судна были брошены даже кучеры, конюхи, лакеи, толмачи и повары, которые, распевая заунывные и тоскливые песни, каторжно-обречённо таскали вручную по верфи брёвна и доски, навалившись и покрикивая друг на друга, устанавливали мачты, а по вечерам, совершенно валясь с ног от усталости, были вынуждены заниматься своими прямыми обязанностями - стирать и гладить одежду для элиты ханства, поддерживать в рабочем состоянии кареты, опекаться лошадьми, кормя их остатками овса и этот же овёс варя себе на пропитание, ведь режим экономии был установлен лишь для великих послов и приближённой верхушки в лице родственников и прочих прихлебателей, рядовым членам посольства резко, в одночасье просто перестали выделять суточные на харчи. Но некоторое время спустя, вовсе неожиданно, негаданно и вовсе случайно, подвернулась возможность ещё больше сэкономить.
  Когда сын Прокофия Возницына, трудившийся среди волонтёров, донёс великому хану, что среди работяг зреет недовольство невыносимыми условиями труда и нет-нет да и пронесутся вслух мыслишки о побегах, тот долго не раздумывал: придя на следующий день на работу, мокшали были приятно удивлены изменениями, произошедшими с 12-ой верфяной производственной площадкой, где они трудились - она была обнесена двумя рядами колючей проволоки высотой около трёх метров; по её периметру несли часовую службу солдаты Преображенского полка с мушкетами и сторожевыми собаками на поводах; все члены великого посольства были разбиты на три отряда, которыми командовали назначенные великим ханом отрядные бригадиры - Лефорт, Головин и Возницын; передвижение отрядов сопровождалось вооружённым конвоем; в центре площадки угрожающе нависала над работягами караульная вышка, метров в 15 высотой, с которой за мокшалями тоже присматривала пара вооружённых преображенцев, готовых в любой момент открыть огонь на поражение, заприметив или непослушание конвою, или резкие действия, или недвусмысленные движения, или проникновение в запретную зону.
  На территории промплощадки был введён особый режим, позже, спустя несколько дней, неподалёку от морского берега были выстроенные временные деревянные бараки, куда были переселены соотечественники, освободив гостиницы. Теперь все члены великого посольства, кроме бригадиров-послов и урядников, были под присмотром, надзором и контролем, отчего этим самым бригадирам и урядникам было значительно спокойней на душе, да и не только им.
  - А чего? Оно и к лучшему, - рассуждали во время нечастых передобеденных перекуров, радуясь, загнанные за колючку мокшали, - С нами-то иначе нельзя. Мы ж забалуем, распустимся... А как по-другому? По-другому никак. С нами именно так и нужно, жёстко и сурово, чтоб, значит, железной рукой... Тогда и дело будет!
  Но Петру-хану этого было недостаточно.
  В целях повышения интенсивности, эффективности и производительности труда, он нанёс визит руководству верфи и потребовал обеспечить работу на выходных днях. Но неожиданно наткнулся на глухую и прочную стену непонимания.
  - Нет! Нет! И ещё раз нет! - прямо кричал возмущённый до крайности управляющий верфи, услышав это предложение, - Как же можно? Вы вообще в своём уме, что Вы говорите!? Сейчас финансовое положение практически бедственное, едва сводим концы с концами! Думаете, этот 'Пётр и Павел' обходится мне дёшево!? Впрочем, не будем об этом... Поймите, я не настолько богат, чтобы оплачивать работу в выходные дни, ведь это же по двойному тарифу, да надбавка, прогрессивка, интенсивка... Вы ж меня по миру пустите! А ещё же нужно согласовать эту инициативу с профсоюзом!
  Сказывалась разница в менталитете, эти европейские белоручки и плутоватые жулики, теоретики от тепличной, эфемерной и беззаботной жизни, вовсе не спешили забесплатно напрягать животы и рвать жилы ради укрепления могущества и процветания своей родины. То ли дело мокшали, эти суровые и пламенные патриоты, совершающие ради отечества не просто логичные действия, тривиальную работу и адекватные меры, а, ни много ни мало, настоящие, беспримерные и бессмертные подвиги! И неважно на каком фронте - боевом, трудовом, научном, спортивном, главное, что только подвигами полнится земля мокшальская! Остальное было не в счёт.
  - А, по-моему, туточки никто и не говорит за оплату, - огорошил собеседника великий хан, - Дело это, я гуторю про работу надурняк в выходные дни, сугубо добровольное, без всяких принуждений, построенное, так сказать, на личном энтузиазме и внутреннем порыве сознательных граждан.
  Голландец помолчал, неодобрительно взирая из-под бровей, затем шумно вздохнул и облегчённо выдохнул: 'Ну, коли так, то я не имею возражениев. Ключи, ежели угодно, могу оставить. Или будете и по ночам, в несколько смен вкалывать?'
  Конечно, это было уже слишком, никто не собирался принуждать простых работяг трудиться ночами, ведь не эксплуататор же Мокшальский великий хан! Да и отродясь не было в ханстве такой порочной практики - угнетать трудовой элемент, чтобы человек эксплуатировал человека. Это всё выдумки цивилизованных европейцев. Поработать забесплатно - а чего здесь такого? поди, не развалятся, а кто не желает, того определить в трудовой лагерёк или в 'сибирскую здравницу', чтобы работал забесплатно уже на официальных основаниях - это да, это пожалуйста, но вот чтобы угнетать... Это всё домыслы и наветы завистников, наглая, беспринципная и бессовестная пропаганда оголтелых клеветников из вражеского окружения!
  В пятницу, после окончания рабочего дня, когда все сотрудники корабельного предприятия пошабашили и голландцы, довольные, плотной гурьбой, выстраивались в очереди перед проходной, перебрасываясь шутками и решая, в каком пабе провести остаток дня, великое посольство в полном составе было собрано на площади перед верфеуправлением. На трибуну, полчаса назад наспех сбитую из обрубков, недомеров и отбраковок, взобрался Петру-хан, прокашлялся и без вступлений с предисловиями стал излагать суть дела: 'Сегодняшнее трудовое собрание прошу считать открытым. На повестке дня два вопроса, товарищи: борьба с расхлябанностью и повышение трудовой дисциплины! Ведь ни для кого не является секретом, что по многим производственным показателям мы незначительно, но всё же отстаем от европейских стран, а объёмы выпущенной готовой продукции всё никак не дотягивают, товарищи, до уровня 1613 года! При таком отношении к работе - спустя рукава, абы как - нельзя даже разговора вести о выполнении установленного плана, норм выработки и объёмов добычи, а уж о перевыполнении плана я вообще молчу! А ведь враг не дремлет! Он, подлый и коварный, только и ждёт нашей слабости, чтобы нанести сильный удар в самое слабое и незащищённое место, разрушив наше суверенное великое ханство!
  Хан сделал паузу и обтёр губы ладонью, перетаптываясь на месте. Мокшали напряжённо молчали, внимательно глядя на оратора, всё ещё не понимая, куда тот клонит.
  - Принимая во внимание сказанное, считаю, что наша отдельно взятая трудовая ячейка не может оставаться безучастной к процессам, нынче разворачивающимся в Мокшальском ханстве, ведь там, товарищи, люди из последних сил трудятся во благо отечества - берут на себя повышенные обязательства по сдаче податей и оброков; холопы без раздумий впрягаются в соревнования, кто из них больше, дольше и продуктивнее отработает на ханщине и, отказывая себе буквально во всем, отдают часть своего пропитания голодающим районам ханства; создаются трудовые фронты, где люди работают по семь дней в неделю! Как вы считаете, годно ли нам оставаться в стороне от трудовых свершений наших соотечественников?
  Собрание молчало, над головами поднимался табачный дым.
  - Вот и я так думаю, товарищи, что негоже нам быть в хвосте передовых инициатив! - продолжал агитировать несознательных и колеблющихся Петру, - Посему вношу на рассмотрение резолюцию сегодняшнего собрания: завтра выйти на работу, отработать, а заработанные средства направить на укрепление обороноспособности нашего родного отечества. Кто за принятие такой резолюции?
  - Так ведь суббота завтра, батюшка! - крикнул из толпы Семён Нарышкин, малолетний салага, который, впрочем, несмотря на свой юный возраст, уже числился по тарифной сетке комнатным стольником, но это, скорее всего, произошло не по причине наличия каких-то исключительных и впечатляющих умственных способностей Семёна, а потому, что он приходился троюродным братом Петру, - Али позабыл?
  - Знаю, что суббота, товарищи! - убедительно отреагировал Петру, - Посему именно сегодня и собрал всех для принятия такого серьёзного решения.
  - Что за дурные вести? - не осознавая последствий, снова полез в атаку неопытный в номенклатурных делах, только начинающий свою карьеру Нарышкин, который, однако, как выявилось, оказался напористым подстрекателем и активным противником новаторских подходов в экономике, - Ради чего это по субботам работать? Когда такое было, братцы? Мы и так горбатимся с 5 утра и до, почитай, 10 вечера. Сколько же можно? Нормы и планы взвинтили, пайку, наоборот, урезали, в баланде навару никакого - чисто вода, жрать за свои приходится! Возьми меня для примеру: вон, сплю по три часа на сутки, вкалываю почище передовика, а благодарности - шиш! Оголодал, аки шкилет, доходягой стал, роба мешком висит. Да мне такой заграничный вояж, который на поверку оказался...
  - А что ж тебе за него талоны на усиленное питание? - зло перебил этот идеологически вредный монолог хан, недобро и с подозрением разглядывая недотёпу-малолетку, рискнувшего воззвать Мокшальского великого хана к правде и справедливости.
  Над рабочим собранием сгустилась тишина, хан тоже замолчал, обводя глазами посольщиков, тишина была мрачной, давящей и грозила крупными неприятностями не только по службе, но и по жизни.
  - Правильно! - внезапно раздался голос из середины толпы, немедленно его подхватил другой: 'И мне тоже любо, даёшь!!!'
  Тот же час загалдели зады, выражая неприкрытое и единогласное одобрение инициативы Петру-хана, к ним присоединилась остальные, над рядами понеслись возгласы: 'Новое время, новое мышление!', 'Новые методы одобряем!', 'Нет малодушию на марше!', 'Петру - наш рулевой!'.
  Кивая головой, радостно улыбаясь, хан поднял руку, прося тишины:
  - Завтра у нас, товарищи, не просто неоплачиваемый труд в выходной день, а субботник! День повышенной производительности!!! Так что попрошу не опаздывать. Опоздавшим - батога! Ну, а кто не придёт - голову отверчу!
  На этом производственное собрание, исчерпав свою повестку дня, было закрыто, уставшие работяги с волонтёрами разбредались по домам.
  - Вот жук усатый! - неприкрыто бранил великого хана Пётр Голицын, - Чтоб ему пусто было от этих треклятых модернизаций и рационализаций!
  - Ты не особо тут критикуй, правдоруб, - осторожно попенял его предусмотрительный Петька Шафиров, который физически никогда не работал, демонстративно подчёркивая любопытствующим, что он-де толмач при великом после Фёдоре Головине состоящий и не для того обучался, дабы неквалифицированно гвозди вбивать и неинтеллектуально палубу конопатить, - Подумаешь, денёк один лишний поработаем? Ну да, ну денёк! Так что же? Это ж не месяц бесплатно вкалывать, это и потерпеть можно...
  Но на следующий день ситуация повторилась, правда теперь днём повышенной производительности был определён воскресник.
  - Ты глянь! - задумчиво говорил Меншиков Брюсу, - Молодчага хан! Однако, смог заставить ленивого мокшальского мужика работать. И бесплатно, и на выходных...
  А Петру, лёжа в цеху на куче мягких и сладко пахнущих стружек, прикидывал, каким образом, какими методами и в каких объёмах он будет внедрять сие прекрасное начинание - субботник-воскресник - по возвращению в великое ханство.
  
  Такие ударные темпы труда принесли позитивные результаты и весьма скоро корабль 'Пётр и Павел' был готов к спуску на воду. Однако с этим не торопились, потому что великий хан пожелал приурочить сие грандиозное событие к определённой дате.
  - На 7 ноября спускать будем, - вслух рассуждал он сам с собой, на отдалении рассматривая полностью построенный и снаряжённый корабль, мирно покоящийся на стапелях, - Приурочим завершение этой великой стройки к 9-ой годовщине подавления Стрелецкого мятежа.
  В день спуска корабля на воду, примерно часов в 10 утра, мокшали, выстроившись в стройные колонны, тремя потоками - от гостиницы, от конюшенных дворов и от центра города - дисциплинированно выдвинулись к верфи. Организацией этих торжеств занимался лично великий хан, накануне он весь день провёл в гостинице, в малейших деталях расписывая процедуру спуска корабля на воду.
  Вот и сейчас он шёл впереди колонны, которая двигалась от гостиницы, извиваясь средневековыми узкими улочками, по бокам от него шли великие послы, весело скаля зубы удивлённым амстердамцам. За ними следовали волонтёры, преображенцы и прочие близкие люди, в руках все несли плакаты с изображением великого хана, членов Боярской думы Мокшальского ханства, кандидатов в ёё члены и великих послов. Эти плакаты до самого утра рисовали посольские, которые более или менее владели искусством рисования. И хоть физиономии руководства ханства вовсе не походили на оригиналы, Петру остался весьма ними доволен.
  - Нормально, - одобрительно гудел он, попыхивая трубочкой, подсунутой ему Лефортом, - А что непохожи, так то и лучше ещё, меня не опознают, я ж всё-таки инкогнито, да и бояр в лицо им знать надобности нет.
  Но последующие реплики великого хана начали озадачивать художников, они недоумённо, с тревогой стали переглядываться.
  - Кстати, вот тот, губошлёп, да не тот, а рогами... ловко получился. Это кто? Ермилстих? Похоже! Вы ему ещё добавьте лоб из бревен... Ха-ха-ха... Шучу, шучу...
  Затем Петру и вовсе стал бормотать что-то несвязанное и совершенно несуразное: 'А этому на затылке дорисуйте колесо от телеги. Вот потешно будет! Ой, не могу, сейчас лопну от смеха... А Гордону тарелку из кожи буйвола заместо лица вставьте...Чёрт, а где мои ноги!? - внезапно закричал Петру-хан, бросив взгляд книзу, - Ничего понять не могу: башмаки на месте, а ног нету... Чудно! Тьфу, Лефорт, что я курю?'
  Потный Лефорт, расслабленно лежащий в кресле, едва раскрывая рот от чудовищной силы притяжения, которая вжимала его в это кресло и грозила, развалив его, обрушить великого посла на пол, с ужасными потугами пояснил, что за табаком ему было лень подниматься на этаж, вот он и набил трубку сухими листьями какого-то чахлого кустарника, который случайно нашёл за гостиницей, куда он давеча зашёл по малой нужде.
  Однако вернёмся к торжественной процессии. Между лесом хоругвей с ликами великих мокшалей трепетали волнами на ветру транспаранты-растяжки из кумачовой материи, на них неровными белыми буквами были нанесены разные лозунги, среди которых были и такие: 'На наш каравай рот не разевай!', 'Догоним и перегоним!', 'Флоту - быть!', 'Клеветникам дадим по рукам!', 'Петру - вдохновитель всех наших побед!', 'Вчера - Азак, сегодня - Европу, а завтра - планету!', 'С каждым днём всё радостнее жить!', 'Вся власть ханствам!', 'Даёшь!', 'Оранжевой чуме - наше суровое нет!' и много ещё разной ереси и откровенной ерунды с ахинеей. Над толпой растекалось громкое, протяжное, с энтузиазмом и воодушевлением 'Ура!'. Музыканты беспрестанно резали несуразные марши, безумно вытаращив глаза, вконец отупев от криков и грома своей же музыки, хоругвеносцы с истовыми лицами и стеклянными глазами людей, приобщившихся к святыне, вопили осанны Петру-хану, жертвенно потопая в вакханальном трансе суверенного патриотизма.
  Ближе к верфи в главную колонну влились две остальные, теперь полноводной рекой ликование мокшалей лилось амстердамскими улицами, кумач заполонил совершено всё кругом, гомон, шум, смех и выкрики инициативных глашатаев, которые с радостью подхватывала толпа, оглушали всё живое вокруг.
  Голландские работники верфи, по мере приближения к ней торжественной колонны стали нервничать и панически перешёптываться, но Николаес Витсен, вместе со всеми ожидавший гостей, успокоил людей, рассказав, что подобного рода массовые скопления людей по всякому поводу - обычное дело для Мокшальского ханства. Абы не работать.
  Когда великое посольство запрудило всё пространство вокруг верфи, состоялся торжественный митинг, на котором с добротно срубленной длинной трибуны, передняя часть которой была задрапирована всё тем же насыщенным кумачом, выступили Витсен и Лефорт. В своих речах они коротко подвели итоги посольства в Голландии и выразили уверенность в дальнейшем сотрудничестве двух братских народов. Затем под звуки туша особо отличившимся вольнонаёмным рабочим из числа мокшалей были вручены дипломы о том, что они полностью прошли курс обучения корабельному ремеслу и о присвоении им званий корабельных мастеров. Был вручен такой сертификат и уряднику Петру Михайлову (или плотнику Питеру Тиммерману, признаемся, мы уже сами вконец запутались). Взяв сертификат в руки, хан его тщательно разглядывал, не стараясь скрыть нахлынувших чувств, любовался, проглядывая через него на яркое солнце.
  После этого руководители верфи, Витсен, великие послы и примкнувший к ним урядник Михайлов направились к кораблю 'Пётр и Павел', где Витсен вручил последнему бутылку французского шампанского вина. Тот принялся сразу открывать её, но был остановлен Витсеном: 'Рано ещё. Бутылку нужно бросить и разбить с первой попытки о борт корабля', - пояснил тот.
  - Разбить? - опешил великий хан, - Поллитру? Да я тебя...
  Но его быстро успокоили, сказав, что это дань традиции, своего рода освящение нового судна, такой жест обязательно принесёт удачу новому кораблю. Петру-хан немного успокоился и, широко размахнувшись, запустил бутылкой в борт. Бутылка, гулко и неприятно стукнув по дереву, отскочила и отлетела в сторону, зашибив плечо Петьки Голицына, который неосмотрительно подлез близко к судну. Схватившись за ушибленное место, тот волчком заветрелся на месте, громко разбрызгивая проклятия во все стороны, на него сначала зашикали, а затем, подвывающего от боли, оттащили подальше, вроде бы в медпункт.
  Со второго раза великому хану удалось-таки разбить бутылку, за этим последовали громкие аплодисменты от толпы голландцев, а со стороны мокшалей - крики ликования вперемешку с шапками, которые те бросали в воздух. После этого два трударя топорами разрубили канаты, удерживающие корабль и он вальяжно скользнул по деревянным лагам, плавно подмяв под себя прохладные воды моря.
  Витсен бросился поздравлять великих послов с почином и жать им руки, хотел поздравить и великого хана, но тот куда-то внезапно исчез. Николаес в недоумении стал оглядывать по сторонам, но Петру-хана было не видать.
  - Я рад, что наш первый совместный проект успешно реализован! - вдруг донёсся до него голос великого хана, подняв голову, он увидел его, тот уже успел забраться на трибуну и теперь выступал с неё, - И ещё я счастлив и горд, что имею возможность выйти с неожиданной инициативой - переименовать корабль 'Пётр и Павел' на 'Амстердам'! В честь крепкой и нерушимой дружбы Голландских провинций и Мокшальского ханства!
  Снова раздались одобрительные крики вперемешку с религиозными гимнами, но радовались не все - управляющий верфи, недоумённо хлопая глазами, уставился на Витсена. Тот развёл руками и обречённо пожал плечами, мол, ну что я могу сделать?
  После этого великие послы и прочие бюрократы направились на фуршет в штаб-квартиру Ост-Индской верфи, где и отмечали эпохальный день несколько часов кряду, лилось вино и в стаканы и по столу, играл местный голландский оркестр свои несуразные, нестройные мелодийки, обняв Витсена, нетрезвый урядник Михайлов в который раз поднимал тост за Великую Победу над отаманцами при Азаке...
  А рядовые мокшали, дружно побросав транспаранты и плакаты прямо на землю, топчась по ним, направились в город на народные гуляния, где, прячась группками в близлежащих подворотнях, подставляли стаканчики под дешёвое голландское вино, прихваченное с верфи и торопливо пили его, разморено хмелея и празднуя сегодняшнее великое событие.
  Когда фуршет на верфи был завершён и великие послы в опустившихся сумерках топали с верфи в гостиницу улицами города, Головин, обняв великого хана, спросил его:
  - А что это за идейка со сменой названия? На кой ляд?
  - Да ну его.., - ответил суеверный Петру, - Бутылка же с первого раза не разбилась... Так оно поспокойней будет... Ежели потонет, то не Пётр, а Амстердам...
  Но сам трудолюбивый Амстердам, вдоль и поперёк изрезанный каналами, усыпанный многочисленными бухтами, бесстрашно раскинувшись на берегу неласкового моря, тонуть вовсе не планировал, а скорее даже наоборот.
  Следующие несколько дней минули в заунывной и бесцветной тоске. Делать было нечего, необходимость выходить на принудительные работы на верфь отпала, мокшали в скуке бесцельно слонялись по городу, сам великий хан также бродил по опостылевшему Амстердаму, пару раз даже посетил публичные казни, но, к его глубокому изумлению, никакого импульса и заряда энергии они в нём не пробудили. Великие же послы, напротив, значительно повеселели. Теперь их ничто больше не отвлекало от ежедневных долгих и обильных застолий с польским послом Бозеном, шведским посланником Фабрициусом и местными дипломатами и чиновниками, Фёдор Головин называл эти регулярные попойки 'насущной необходимостью быть в курсе последних событий и тенденций европейской политики'. Ещё много курили вони всякой.
  
  
  
  
  
  Часть XIII
  Великое посольство в Англии
  
  Одним зимним вечером великий хан, кстати, уже более-менее сносно гуторящий по-голландскому и поэтому котом гуляющий сам по себе, привычно перемещался из трактира в трактир в поисках веселья без обязательств, в одном из которых он взял да и подсел без излишних церемоний вежливости за столик к интернациональной компании матросов, которые пили пиво и запальчиво, жгуче общались между собой, беспрестанно дымя курительными трубками. Спору нет, им совершенно не понравилось то, что чужак, внешне выглядевший праздным оболтусом, подсел к ним за стол без приглашения и, выхватив их рук коллеги пинту с прохладным пивом, стал пить из неё громкими глотками, приветливо разглядывая лица напротив и широко улыбаясь, но ссориться с малоадекватным индивидуумом, ростом свыше двух метров, было нелепо и непрогнозируемо, поэтому разговор, заглохнувший было на несколько секунд, снова неспешно покатился давешним руслом.
  - ...я тебе клянусь честью моряка! - горячо говорил один, ложась телом на стол и хватая себя за горло, - Сам видел её на курсе! Скорее её в мире нет!
  - Не совсем ясно, - вступил в разговор другой моряк, судя по лицу и голосу, прожжённый пессимист, - за счёт чего такая скорость?
  - Сказывали мне в Ольборге, - пустился в ответ давешний рассказчик, - что там использованы самые современные технологии - повышенная водостойкость сосны, обтекаемые силуэты корпуса и антискользящее покрытие.
  - Брехня! - разочарованно, но весьма утвердительно послышалось с левого угла стола, - Если б всё было так просто, то наши бы давно уже подобные яхты строили.
  Поняв, что разговор идёт о какой-то сверхсовременной яхте, великий хан мысленно похвалил себя, что подсел именно к этой компании и без лишних стеснений полез в дискуссию: 'Об чём разговор, товарищи? Как я разумею, об яхте гуторите?'
  На него с невеликой тревогой покосились, некоторое время, разглядывая, пускали дым вверх, наконец, тот, что зарекомендовал себя непримиримым пессимистом, пояснил: 'Да вот Олле наблюдал ходовые испытания яхты 'Транспорт Рояль', которую англичане построили, и убеждает нас в том, что она самая быстрая в мире и никто догнать её не имеет шансов'.
  Рассказчик или, как выяснилось, Олле, соглашаясь, закивал и, обернувшись назад, махнул кельнеру, пальцами показывая, что надобно повторно налить всем, а затем, снова повернув лицо, в самых детальных подробностях описал Петру-хану увиденную яхту и, страшно округляя глаза, рассказывал о её скоростных и маневренных характеристиках.
  
  Тоска от беспредметной возни в Амстердаме, который уже порядком опротивел Петру, да и хандра, поселившаяся в нём с приходом зимы, враз и решительно скончались, он снова стал наведываться на верфь и в порт, где расспрашивал матросов о яхте 'Транспорт Рояль'. Всё сходилось, по всему походило на правду, ему подтверждали, что есть такая, что скорость её - совершенно умопомрачительная, что построена она по чертежам ушлого английца лорда Перегрина Кармартера всего лишь два года назад и хоть она ещё официально не принята в строй, но слава о ней уже обогнула весь земной шар, её обводы - верх технологичной мысли, а от изысканности и оригинальности внутренних интерьеров - просто закачаешься.
  Разумеется, будучи хоть и не вполне полноценным, но дитем Мокшальского ханства, которое, по непознанной природе своего создания, беспричинно склонно к гигантомании, честолюбию и до гробовой доски беспрекословно верит в истину идеологемы 'у нас всё самое лучшее в мире', Петру немедленно решил, что обладание данным судном - вот она, конечная и, возможно, самая главная и сакральная цель великого посольства. Ведь пока в союзники к ханству для войны с отаманцами никто не спешил записываться, посему победы на дипломатическом фронте, как верил Петру, ещё попереди, а вот если у Мокшы будет такое грозное чудо современных высоких технологий, то это значительно поднимет её авторитет в современном однополярном мире и заставит призадуматься всяких гордецов и заносчивых снобов, которые с недоумением и снисходительностью относятся к требованию великого хана вести себя с ним на равных.
  Приняв для себя это мудрое решение с далекоидущими планами и перспективами, Петру, предварительно написав указ по данному вопросу, того же вечера пригласил к себе в гостиничный номер майора Преображенского полка Адама Вейде, известного и искусного мастера всевозможных тайных и деликатных делишек.
  - Адам Адамыч, - сразу начал великий хан, без ненужных разглагольствований, - хочу, понимаешь, поручить тебе закрытую миссию. Не для всех ушей.
  Вейде кивнул, собственно, для таких вот 'миссий' он и состоял при Петру-хане.
  - Я тут пораскидывал мыслишками и очами - в Голландии делать нам более нечего, - стал излагать свою план Петру, - Да и с теньге туговато. Ты давай, прямо завтря выдвигайся на Англию, прозондируй там обстановочку на предмет моего посещения, всё ж таки негоже не поехать, надобно старика Вильгельма уважить, он же ждёт там меня.
  - Есть, прозондировать обстановочку! - отрезал чётко Адам Адамович.
  - А теперь самое главное, - подозрительно глянув сначала на окно, а затем на двери, великий хан наклонился вперёд и поманил пальцем к себе Вейде, тот вытянул шею и зачем-то встал на носки, - Ты разведчик сметливый, поедешь приватным порядком, вот тебе мой письменный указ, чтобы потом, не дай бог, ты не стал выкручиваться, мол, не так понял, то да сё... Знаю я вас... Так вот, найдешь там лорда Кармартена, это уж я не знаю как, а найди и всё тут! Вручишь ему моё посланьице. Вот оно, держи, я написал... А самое главное - сыщи яхту 'Транспорт Рояль' и собери про неё все ведомости какие смогёшь.
  - Хорошо, - ответил Вейде, - Будет сделано всё в лучшем виде.
  - Ну и лады, - меланхолично согласился Петру, - Завтра же и отчаливай.
  
  Уже через 10 дней от Вейде получили первую депешу. В ней возбуждённый Адам Адамович совершенно опрометчиво, в открытую написал, что, действительно, яхта 'Транспорт Рояль' существует, он её своими очами наблюдал и делал 'тайные срисовки обводов', а все приписываемые ей преимущества, новации и ноу-хау - истинны.
  Когда великий хан читал послание из Англии, то его сердце билось так сильно, что он стал задыхаться и, отворив резким движением окно, вывалился в него по пояс, умостив живот на подоконнике. Затем, держа в руке письмо, вытянул её вперёд и продолжил чтение. Дальнейшая почерпнутая информация и вовсе ошеломила хана: оказывается, технологии постройки кораблей в Англии - не чета голландским, намного выше, оснащение верфей - ни в какое сравнение не идёт с европейскими, а корабельное искусство, в общем, совершенно умопомрачительный, просто запредельный уровень имеет. Завершали депешу две ремарки про то, что Лондон - зело достоин, чтобы посмотреть на него, а лорд Кармартен в разговоре с Вейде 'не сомневался, что сей корабль будет вручен Петру-хану королём Вильгельмом в своём довольном совершенстве', если тот, разумеется, уважит остров своим почтенным вниманием. И хоть яхта ещё пребывает на стадии окончательной отделки и доводки, но момент завершения её не за горами.
  - Алексашка, Алексашка! - прямо из окна стал вопить Петру, - Живо ко мне!
  Меншиков, в окружении послов сидевший за столом на террасе под окнами номера великого хана и одетый в голландский куртуазный камзол с накинутым поверх него гостиничном пледом, недовольно поднял глаза наверх.
  - Сейчас, дорогуша, - мирно ответил он, поднимая в руке и показывая Петру недопитый бокал пива, - Допьём и заглянем к тебе.
  - Я тебе задам! - свирепым выражением лица великий хан разбил меншиковое томное и расслабленное состояние, широко размахивая руками - Бросай всё к чертям и мигом ко мне!
  - Сволочь! - негромко и доверительно ругнулся Меншиков, - Умеет же настроение людям испоганить, - а затем резко крикнул, вскинув вверх голову, - Та иду уже!
  Прямо с порога возбуждённый Петру сильно озадачил Александра Даниловича: 'Надобно в Англию ехать! Собирайся!'
  - Вот так раз! - протянул раздосадовано Меншиков, - Это с какой прихоти? Только мы здеся устаканили всё, осмотрелись, да голландской жизнёй зажили... Я, конечно, всё понимаю, Англия - энто сурьёзная страна, но нельзя ж так, с бухты-барахты туда плыть... Я-то знаю, туда по весне лучше...
  Но эта уловка Меншикова не сработала.
  - Какая весна?! - закричал на него Петру, - Мне яхту дарят! А вдруг, пока я буду чесаться, они её кому-то другому впарят? Ты об этом подумал, шут гороховый? Нет, тут медлить нельзя, промедление смерти подобно!
  Меншиков лишь пожал плечами, а затем прошёл по комнате, сел на стул, забросил ноги на стоящий рядом столик и как бы сам с собой разговаривая, пробурчал: 'Какая яхта? Зачем нам яхта? У нас целый 'Амстердам' есть...'
  Но великий хан его не слушал, он, лихорадочно шагая по номеру и размахивая руками, то смеялся, то грозил кому-то невидимому кулаками, скрежеща зубами, то плевал на стены, затем внезапно остановился перед своим фаворитом и сказал, перед этим ненадолго задумавшись:
  - Ораву этих пропойц, я думаю, с собой брать - проку нет. Людишек, я планирую, человек 30 взять с собой, скорей всего, из друзей по марсовым, то бишь войсковым потехам, поэтому ты найми небольшое судёнышко для переброски.
  Меншиков, по-прежнему решительно не желая выходить из состояния сильного удивления, предложил: 'Так а зачем тратиться? У нас же есть свой 'Амстердам', на нём можно и пойти хучь в Англию, хучь в Африку'.
  - Да что ты заладил - 'Амстердам', 'Амстердам'! - решил не предаваться объяснениям Петру-хан, - Что-то я ему не шибко доверяю, ентому 'Амстердаму'... Кстати, думаю его здеся, в Голландии, пока оставить - на всякий случай. Ты лучше уж сарендуй что-то понадёжнее.
  - Есть сарендовать что-то понадёжное, - не задавая больше ненужных вопросов, покоряясь, согласился Меншиков.
  'Я планирую...', - начал было излагать свои задумки Петру, но внезапно осёкшись, замолчал. Затем, придав лицу крайнюю озабоченность и взволнованность, прошёл к креслу, сел в него и посмотрел на Меншикова: 'А ну как это разводняк? - тихо и вкрадчиво спросил хан того, - Вдруг они хотят меня этой яхтой заманить в себе и обезглавить наше великое ханство? Ах шайтаны! Как же я раньше не додумался?! Они не ханство хотят обезглавить, они меня хотят обезглавить! Это же они отрубили голову своему королю лет 50 назад? Точняк, они! А ежели они теперь взялися за иноземных монархов?
  - Во-во, дорогой хан, я ж тебе про то же, - громко и развязано перебил размышления Петру светлейший князь Александр Данилович, вставая со стула и засовывая руки в карманы, - Тут тебе не Мокша, тут держать ухо востро со всеми нужно. Завистники же кругом. Все завидуют нашей державе неприкрыто, да удушить её норовят в своих дружеских объятиях. Ну что, отбой?
  Великий хан помолчал с минуту, но решения своего не изменил, если был хоть один шанс заполучить яхту, то непременно нужно было его использовать.
  - Будем ждать Вейде, - резюмировал Петру, - Потом и решим. Но к визиту готовиться! - повысил он голос, - Причём, не мешкая, без волокиты и проволочек! Так и передай всей нашей шобле.
  - Ой, великий хан, - недобро улыбнулся Меншиков, - Не буди лихо, пока оно тихо. Впрочем, делай, как знаешь. Пойду я, уж, поди, робяты заждались.
  Ждали Вейде ровно 20 дней. Это время было посвящено кипучей подготовке к предстоящему визиту: для 27 счастливчиков, определённых Петру для поездки в Англию, шилась новая одежда и закупались шляпы. Также были приобретены парики, трости и шпаги. Разумеется, всё это было осуществлено на протяжении трёх дней, остальное время ушло на пошив шуб, так как Лефорт напугал всех рассказами, что холод в Англии в зиму такой, что под стать архангелогородскому, а то и полютее.
  В конце декабря Адам Адамович повернулся в Голландию, как ни странно, целым, невредимым и с головой на плечах. Он был просто переполнен эмоциями и впечатлениями от заморского круиза, охотно и открыто делился рассказами об увиденном и, описывая Лондон, даже уважительно приседал, потрясённый его видами. Вейде так живо расписывал бесхитростных англичан, их страстное желание увидеть великого хана и просто так, за 'здорово живёшь' вручить тому всемирно известную яхту, что все сомнения Петру отпали. Он решил ехать в Англию.
  
  Нужно отдать должное Адаму Адамовичу - визит тот подготовил что надо, на самом высоком уровне. Как ему сие удалось - история жеманно и стеснительно умалчивает, но результаты его предварительных переговоров с правящими кругами Англии были впечатляющими: английская королевская казна полностью брала на себя расходы, связанные с пребыванием мокшальской делегации, разумеется, в рамках разумного - доставка туда и обратно, харчевание, проживание и культурные программы, не больше. Всё-таки король Вильгельм уже был знаком с нравами и потребностями мокшалей по их голландскому периоду, поэтому не горячился в своём гостеприимстве, предпочитая предоставлять услугу за услугу. Единственное английское условие, которое так и не удалось преодолеть Вейде - визит не должен превышать трёх месяцев, здесь старик Вильгельм был непреклонен и твёрд.
  И вот в начале января в амстердамскую бухту зашла целая английская эскадра, любезно присланная англо-голландским королём - два военных корабля 'Йорк' и 'Ромни' в сопровождении трёх судов охранения - и замерли, прочно прижавшись к причалу бортами, словно испуганные альбатросы. Командовал эскадрой вице-адмирал сэр Дэвид Митчел.
  - Во! - горделиво поднимал руку в направлении кораблей великий хан, останавливая и хватая рукой за одежды прохожих - Видали? Это всё за мной суда прибыли. Ты понимаешь?
  Радость от такого пиетета для него была совершенно невообразимая, ведь корабль 'Йорк' был намного больше всех виденных ним доселе судов, гордость и за себя, и за ханство действовала на него, словно дорогой и качественный бодрящий кофе - он двое суток не спал и ничего не ел, всё любуясь кораблями, старался если и выпускать их из виду, то лишь на непродолжительное время, ему казалось, что морской караван исчезнет и окажется лишь буйным воображением амбициозной фантазии.
  
  6 января в банкетном зале гостиницы состоялся прощальный обед, который, однако, порадовал не всех, вернее, вначале радость источали все, но затем настроение большинства посольского состава испортилось: великий хан обнародовал, по его меткому выражению, 'короткий список участников аглицкой поездки'. Обиды были несусветные - в список не были включены даже великие послы, упитанные физиономии которых премного опротивели Петру за последний год. Да и расходов на них - устанешь руку в карман запускать за теньге. Несмотря на стенания и прилюдные угрозы с их стороны, Петру-хан был непреклонен и решения не сменил. В придачу ещё свежи были в памяти воспоминания о том, как вели себя его дружки на кораблях, когда сплавлялись к Азаку...
  - Да ну тебя, перестань, хватит нюни распускать, - терпеливо пояснял он расхнюпавшемуся Головину, - Понажираетесь джина, а это ж море-окиян, тут не реки наши - тихие да мирные, потопну ещё через вашу дурь. Дома сидите - и я целее буду, и вы.
  Утром вся посольская свита был в порту, печально провожая великого хана в далёкий путь за море. Англичане сноровисто и делово готовились к отплытию и теперь удивлённо глазели на прощание загадочных людей, одетых в чудные и тяжёлые звериные шкуры.
  Петру-хан, в отличие от толпы провожающих его соотечественников, был одет в зимнюю форму голландского матроса, но в руке держал топор, который, по его задумке, должен был усилить впечатление от старательно культивируемого ним образа человек труда и добросовестного кораблестроителя, завсегда готового приступить к плотницкому делу. Это он сам себе придумал такой особенный штрих, который, как ему выдавалось, как нельзя лучше подходил к его образу монарха нового поколения, не гнушающегося физической работы и не ограничивая её лишь порубкой голов.
  - Ничего не забыл? - строго, нахмурив брови и придав своим гримасам забавную свирепость, спрашивал Петру Лефорта, когда они прохаживались по причалу возле корабля в ожидании окончания погрузки багажа.
  - Как забыть, как забыть? - подобострастно отвечал вопросом Лефорт, украдкой косясь на Витсена, стоявшего неподалёку от них и для ушей которого и был предназначен сей диалог, - Надлежит мне многим своим прилежным радением и трудами приговорить и нанять на черноморский морской флот генерала, адмирала, вице-адмирала, контр-адмирала, капитанов, комендоров, поручиков, шкиперов, штурманов и боцманов. Всего - с тысячу человек, - произнося заключительную фразу, Франц Яковлевич и вовсе перешёл на крик.
  - Всё правильно, с тысячу человек! - так же громко похвалил его великий хан, затем он, остановившись и встав на цыпочки, эпатажно, манерно, с трагическим надломом в голосе, выкрикнул, - Прощайте, друзья!
  Тот же час причал огласился громкими всхлипываниями, провожающие не стеснялись своих слёз, размазывая их руками по лицам, поочерёдно подходили к Петру, обнимали и целовали его. Последним стал прощаться Франц Яковлевич Лефорт.
  - Ну, пора, турыст, - сказал он, распахивая руки навстречу великому хану.
  Они крепко, словно перед смертью, обнялись, троекратно расцеловались, причём, Лефорт, норовил сделать это прямо в губы хану, затем, отойдя от Петру, он достал из кармана платок и стал безутешно вытирать потоки слёз, фыркать и сморкаться в него. Великий хан хотел было сказать что-то успокаивающее, ободряющее, положил ему руку на плечо, но Франц Яковлевич, не отнимая платка от глаз и не поворачивая головы, жалобно пробормотал: 'Не надо...' и сделал знак рукой, мол, иди уже. Их прощание было настолько трогательным и умилительным, что стоящий неподалёку Николаес Витсен, который по должности обязан был провожать всех иноземных высоких гостей, не сдержавшись, и себе разрыдался, всхлипывая и дрожа плечами, он уткнулся в грудь стоящего рядом солдатика из роты почётного караула.
  Петру первым протоптал по трапу, опасно раскачивая его, сойдя на палубу корабля 'Йорк', он сорвал с головы шапку и стал приветливо махать ею провожающим и печально улыбаться. За ним на корабли проследовали 16 волонтёров, определённые великим ханом для 'беспримерно английского морского перехода', как назвал эту турпоездку тот же Лефорт, среди которых были Александр Меншиков, Яков Брюс, доктор Пётр Постников, лекари Яган Термонт и Иван Лёвкин, уже знакомый нам Петька Шафиров из Посольского приказа, Антон Эммануил Девиер, португальский сефард, недавно перешедший на службу ханству, придворный шут и карлик Шанский, два толмача, замыкала эту картину, схожую на загрузку африканских невольников, дюжина человек слуг и охраны, которые расторопно волочили на себе и за собой тюки, ящики и чемоданы.
  Пока плыли каналами голландскими через города Лейден и Делфт, Петру, стоявший на палубе, не переставал восторгаться их опрятной изящностью и правильными геометрическими формами.
  - Лепота-то какая! - на полную грудь удивлялся он, - И как это я раньше этого не замечал?!
  Ему даже отчасти становилось стыдно, что почти всё время он проводил за бесконечными пьянками и шатался, словно полоумный, по мануфактурам и стройкам, совершенно выпустив из виду красоты местной природы и опрятность гидротехнических сооружений, любовно и со вкусом обсаженных липами с обоих берегов.
  - Ну ты поглянь! - не унимался Петру, - Как оно радует очи мне! Сии дороги и проспекты водяные... Как мило и весело! Капитан Митчел, капитал Митчел, - задравши голову на капитанский мостик, внезапно закричал он, - У меня к тебе просьба...
  Повинуясь просьбе высокого гостя, хотя и необычной донельзя, Митчел приказал пришвартоваться и Петру, сойдя на берег, долгое время в упоении шёл по земле, иногда сбиваясь на потешную маршировку, перекладывал топор из руки в руку, вдыхал воздух и улыбался во все зубы, двигаясь параллельно движению корабельного каравана, чем сильно замедлил его продвижение и вызвал недовольство даже у такого невозмутимого капитана, как Митчел. А когда суда вышли в неспокойное море, отделяющее материк от Англии, великий хан и вовсе вошёл в раж - в отличие от сподвижников, забившихся по каютам, он бросился изучать конструкцию корабля 'Йорк', восторгаясь техническими решениями, реализованными в нём и порядком утомил капитана, который почти весь путь вынужден был пребывать подле высокого гостя с толмачом и давать тому пояснения касаемо конструктивных особенностей корабля. Впрочем, лезть на грот-мачту Митчел категорически отказался, чем, как показалось, не сильно огорчил Петру-хана, тот самостоятельно и проворно взобрался по ней и, примостившись на марсе - смотровой площадке наверху, помочился на матросов, куривших на палубе, громогласно расхохотавшись.
  Так как путь был недолгим и великий хан не затомился в морском переходе, то эта глупая выходка была единственной, поначалу раздосадованные и оскорблённые англичане вскоре о ней забыли, тем более, что 11 января эскадра вошла в устье Темзы и теперь уже Петру-хану было не до технических аспектов судна: он в основательном возбуждении, с мокрыми от ветра очами, лихорадочно шнырял от одного борта к другому, изумлённый и переполненный впечатлениями, рассматривал английские прибрежные городки, махал рукой пастухам овец, что-то кричал на мокшальском языке крестьянам, сложив ладони рупором у рта, словом, был традиционно и неуёмно самобытен. А когда зашли в Лондон - так Петру и вовсе ошалел от удивительного восторга: никогда прежде не доводилось ему видеть подобные величавые и монументальные мегаполисы с каменными несколькоэтажными домами, мощёными улицами, опрятными прохожими и упорядоченной ездой конских экипажей по дорогам. Вернее, было удивительно, что всё это было повсеместно, а не исключительно неподалёку монарших покоев.
  Эскадра бросила якоря на рейде в изрядной близи к Тауэру, к ней сразу устремились гребные галеры для доставки гостей на берег, но снова не обошлось без уже вошедших в неотъемлемую практику выкрутасов - в этот раз великий хан, демонстрируя свой неукротимо-пламенный норов, загадочную мокшальскую душу и особый путь развития своей страны, наотрез отказался садиться в королевскую галеру, высланную персонально для него, а добрался до берега на транспортной барке, сидя верхом на своих тюках с шубами, придерживая саквояжи раскинутыми в стороны ногами, поглаживая большим пальцем лезвие топора и зорко следя за гребцами, которые, в чём он ни секунды не сомневался, лишь выжидают удачного момента, чтобы слямзить что-то из его вещей. Однако, на удивление, обошлось без эксцессов, к счастью и Петра, и гребцов.
  В столице путешественники разместились в трёх домах под общим номером 15 по Букингем-стрит, в двух шагах от Трафальгарской площади и совсем неподалёку от Темзы. Это домовладение было забронировано Адамом Вейде во время его посещения Англии. На втором этаже одного из домиков находились роскошные апартаменты, которые предназначались для великого хана. Но и здесь тот остался верен себе, хитроумно обведя за нос все разведки мира - расположился на первом этаже в комнате своих слуг, заслав наверх волонтёров. 'Пущай супостаты разыскивают меня на втором этаже' - самодовольно думал Петру-хан, многозначительно улыбаясь себе под нос, он был доволен собой донельзя, внутренне ликуя хитромудрости данной конспиративной комбинации. И даже временные трудности были ему лишь мелким недоразумением, на которые он старался не обращать внимания - комнатка прислуги на первом этаже была невелика, в ней с изрядным смирением умещалось лишь трое подручных, когда же они были столь неожиданно уплотнены долговязым и капризным Петру, требовавшим повышенного комфорту для себя, то их положение стало чрезвычайно аховым и невыносимым, мучился вместе с ними и великий хан, изнывая от нестачи свежего воздуха и солнечного света.
  Первые два дня в Лондоне мокшали так безвылазно и просидели в своей временной резиденции, огромный, богатый, грязный и вечно туманный Лондон их откровенно пугал, поэтому охотников гулять не нашлось, все предпочли отсиживаться по домам, где, хоть и со значительным опережением событий, но с привычным размахом обмывали великолепный подарок Петру-хану в виде уникальной яхты.
  Наконец король Вильгельм, тщетно ожидавший визита вежливости к себе, не выдержал и на третий день сам соизволил навестить своих гостей на Букингем-стрит, браня и кляня их чудачества. Войдя в дом, где проживал великий хан, он, покачнувшись, чуть было не лишился чувств: сначала у него крепко защипало в глаза, а через пару мгновений в нос шибанул такой смачный смрад, что дыхание враз перешибло, словно кто-то невидимый что было сил двинул его трудовым и суровым кулачищем в пузо, а голова закружилась, мгновенно вызвав в мозгу яркие мерцающие точки. Закрыв лицо рукавом, с усилием подавляя в себе приступ сильной рвоты, он, стараясь не паниковать и говорить спокойно, приглушённым голосом попросил несколько глотков свежего воздуха и немножко приоткрыть окна, желательно настежь и все. Когда мокшальские волонтёры выполнили его просьбу, король ощутил небольшое облегчение, хоть мороз от влажного лондонского климата и обжигал лицо, но, тем не менее, ему стало намного лучше, чем было несколько секунд назад. Со второго этажа, гулко шлёпая босыми ногами по лестнице, спускался Петру.
  - Желаю здравствовать! - пробасил долгожданный гость, взъерошивая пятернёй грязные волосы на голове, а затем протягивая руку для пожатия. Он был в исподнем, неряшливо заляпанном пятнами от еды и жира, рубаха под левым рукавом была разорвана и сам рукав едва держался на рубище. Вообще, ныне великий хан походил на снятого с креста мученика, лишь неуместная и глуповатая улыбка была не совсем подходящей для данного скорбного и образа.
  Достав вышитый кружевной платок из брабантского манжета, Вильгельм, затулил ним сначала нос и рот, а затем вытер руку, на которой осталось что-то коричневое после рукопожатия с великим ханом.
  - Что же это Вы, гости дорогие, - наконец промолвил он, - всё никак не соизволите навестить меня. Так негоже поступать, - шутливо порицая указательным пальцем Якова Брюса, продолжал король.
  - Да всё времени нет, - стал углубляться в оправдания Петру, - Пока вещи разложили, пока выкупались, пока привели себя в порядок... А ужин будет?
  - Разумеется, будет. И ужин, и культурная программа, - успокоил делегатов Вильгельм, - Жду вас всех к себе во дворец послезавтра.
  - А чего тянуть? - вдруг взял слово Сашка Кикин, который до этого уже как минут 20 всё неудачно раскуривал трубку, затем, внезапно и судорожно осерчав, что было сил резко метнул её в сторону, - Мы и завтря вроде как свободныя...
  Против своего желания Вильгельм проследил глазами за её полётом - трубка, ударившись о деревянную стену, с пустым звуком упала на пол и, один раз подскочив, замерла.
  - А действительно? - скаля зубы, поддержал Кикина и великий хан, - Давайте завтра, чего уж там тянуть...
  Вильгельм, как ни старался, но не смог найти причины отказать гостям, поэтому, хоть и с неохотцей, но согласился с ними, пригласив всех наведаться к нему во дворец завтра к 5 часам вечера.
  - Ноги моей больше здесь не будет, - по-стариковски недовольно ворчал себе вслух король Вильгельм, когда его экипаж, отстукивая приятную для уха дробь металлическими обручами колёс, катился не превышая установленный скоростной режим по брусчатке, неся его к Кенсингтонскому дворцу.
  
  Как и было условлено, на следующий день иностранные путешественники прибыли во дворец. К их чести, одеты они были опрятно и даже парадно, хоть общий стиль в одежде и не был выдержан - волонтёры были обряжены кто в голландские камзолы, а кто и в мокшальские (ярые патриоты и апологеты суверенности, скорее всего), один лишь Петру-хан, по его разумению и желанию, был облачён в матросскую форму и не выпускал из рук пресловутый плотницкий топор. Здесь же король Вильгельм представил гостям лорда Кармартена. Внешне этот высокий и крепкий дядька смахивал на молодцеватого и отчаянного моряка, по крайней мере, бескозырка, натянутая на левое ухо, нескромно-навязчиво на это намекала, однако лицо его было совершенно красным, словно варёная свекла, с синеватыми прожилками, а руки предательски подрагивали, когда он протягивал их для пожатий.
  - По-моему, - засипел в ухо великому хану Меншиков, - наш клиент! Образцовый забулдыга. С него бы картины писать и вывешивать при трактирах для зазывания клиентуры и доказательства отменности и неразбавленности первача. Здорово бы подняло выторги...
  - Но-но! - грубо оборвал полёт предприимчивости Меншикова Петру, намереваясь говорить как можно тише, - То ему так морской ветер и покорённые штормы лицо огрубили.
  - А.., - хитро улыбаясь, скривил рожу Александр Данилович, потешно разведя руки, - Ну коли это нонче так зовется, то не имею более вопросов.
  Ужин в честь великого посольства минул без эксцессов и прошёл, в целом, в тёплой и дружественной обстановке - скорее всего, это пояснялось тем, что делегаты сильно изголодались за прошедшие дни беспросветного кутежа, уничтожив скудные запасы снеди, привезённые с собой с материка, поэтому аппетит к еде мокшали проявляли недюжинный, вовсе не налегая, как водится, на алкоголь.
  - А теперь прошу дорогих гостей, - промокая губы салфеткой, сказал Вильгельм, - проследовать со мной - имею намерение пригласить всех на бал.
  С большой неохотой прибывшие посольщики задвигали стульями, вставая, одни хватали со стола нетронутые куски мяса и торопливо доедали их, а другие, из особо ушлых - как Меншиков и Голицын - рассовывали многослойные бутерброды по карманам.
  Откровенно признаться, бал не заинтересовал гостей и не заставил их сердца учащённо биться, они, неодобрительно подпирая стены, наблюдали за кружащимися парами, отпуская друг другу ремарки скабрезного и вульгарного содержания, над которыми саркастично ржали.
  Видя, что делегаты вовсе не в восторге от экзальтированных нарядов и грации танцующих пар, король переменил ход вечера и любезно пригласил всех осмотреть Кенсингтонский дворец.
  В окружении придворных вельмож, вся толпа мокшалей проследовала за Вильгельмом. Тот, показывая портреты королей Англии, оставивших яркий след в мировой истории, с упоением воодушевлённо рассказывал о совершенных ними подвигах, детально описывая жизненных вехи, всё более погружаясь в ностальгию, благоговейно демонстрировал старинное убранство дворца, его мебель и ковры. Но все усилия высечь хотя бы искорку интереса в мрачных душах гостей были тщетны - угрюмое молчание сопровождало королевские трепетные истории, а кислые лица и громкие зевки отбивали всякую охоту к дальнейшей демонстрации раритетов и артефактов.
  По происшествие 40 минут такой бесцветной и блёклой экскурсии, Вильгельм глянул на свои часы и заключил:
  - Был несказанно рад сегодняшним приёмом. Однако, вынужден откланяться, ибо дела державные настойчиво ожидают моего вмешательства.
  Иностранцы облегчённо выдохнули, закивали головами, мол, понимаем и даже прощаем. Желая поскорее завершить неловкий приём, король лично спустился с гостями в парк и стал прощаться, по-простецки пожимая руку каждому посетителю.
  - А енто что за вещица? - внезапно донёсся до него архизнакомый голос Петру-хана. Тот, отбежав от основной группы мокшалей, уже стоял около дворцовой метеорологической площадки, с интересом рассматривая чашечный анемометр, который, захлёбываясь, крутился вокруг своей оси, альтруистически демонстрируя окружающим скорость и силу ветра.
  - Эту вещицу мы используем для определения скорости ветра, - снисходительно пояснил король, подойдя со своей свитой к пытливому гостю, - Также весьма удобен он, кстати, нарекается анемометром, для планирования морских путешествий, войсковых операций и прочих предприятий разного характера, - уклончиво закончил Вильгельм.
  - Понятно, - протянул великий хан, а затем он стремглав развернулся к королю и удивил его, - Подарите?
  - С чего это вдруг? - молниеносно отреагировал Вильгельм, - У нас по протоколу запланированы переговоры совсем на иную тематику, а обмен подарками и подавно не значится в повестке дня!
  Несмотря на свой немалый возраст, на память монарх не жаловался и доподлинно помнил главную цель визита мокшалей в Европу - поиск союзников для войны с отаманцами. Ни про какие анемометры он до этого не слышал и раздаривать их каждому первому встречному рачительно не планировал.
  Повисла неловка пауза - Петру-хан ожидал, что Вильгельм осознает свою губительную ошибку и даст поручение демонтировать анемометр для него, а Вильгельм, вовсе считающий миссию мокшалей по привлечению Англии к войне с отаманцами - до неприличия глупой и неуместной, также молчал, торжествующе упиваясь этой маленькой местью за испорченное настроение во время экскурсии дворцом. Однако пауза затягивалась и грозила завершиться какими-то нелицеприятными суждениями, а то и силовыми действиями, поэтому Вильгельм весьма легко и непринуждённо разрядил её:
  - Я искренне Вам советую посетить наш Арсенал Вулвич, там Вы для себя обнаружите намного более интересные вещицы. Лорд Кармартен, - тот кивнул головой, - Будьте столь любезны сопроводить наших высоких гостей в Арсенал.
  - Почту за честь! - рявкнул Кармартен и озорно подмигнул Петру-хану. Тот стал заливаться краской, славно юная курсистка.
  - Ну и отлично, - заключил Вильгельм, - И ещё что-то покажите заодно. Ну, я не знаю... Ну, Оксфордский университет, Виндзорский замок, Вестминстерское аббатство, Тауэр, Обсерваторию... Словом, разберётесь! До встречи, господа! Наслаждайтесь Англией!
  Сняв шляпу и махнув её на прощание, король Вильгельм поднялся по ступенькам, и вскоре его сгорбленна спина исчезла в полумраке парадного входа.
  Вечером того же дня великий хан получил весьма слезливое письмо от Франца Лефорта. Оно было полно нежности и ласки, в нём Франц Яковлевич жаловался на тоску за Петру, всемерно охватившую его после отъезда и выражал надежды, что хан 'в добром здравии'. Прочитав сие послание, Петру чуть было не разрыдался от сантиментов и сразу же сел писать ответ, но тут его позвали присоединиться к волонтёрам, которые уже накрыли стол и не начинали посиделок без него.
  - Ладно, - решил Петру, - Завтра отпишусь.
  Но события вокруг него завертелись неимоверным калейдоскопом и стремительной беготнёй, поэтому лефортово послание осталось без ответа и завтра, и в последующие дни.
  
  Лорд Кармартен оказался весьма компанейским парнем, опытным моряком, непревзойдённым авантюристом, тактичным прибаутчиком, отменным частушечником и занимательным рассказчиком, и это всё не считая главных качеств: несмотря на свой почётный титул, он был весьма молодым человеком и авторитетнейшим пропойцей - тут нюх Меншикова не подвёл. Каждый день великий хан вместе с лордом колесили по Лондону и его пригородам, осмотрели Оксфордским университет, Тауэр, Арсенал, Гринвичскую обсерваторию, Виндзорский дворец, Монетный двор и даже побывали в хвалёном Английском парламенте, где Петру, всё норовящий скрыть своё истинное нутро, тайно, словно беглый преступник, наблюдал за заседанием лордов, схоронившись на чердаке и пристроив топор между ног, с любопытством глазея в зал через отверстие дымоудаления. Толмач, весь перемазанный в паутине и пыли, переводил ему шепотом парламентские слушания по теме 'Права человека в дискурсе захватнической колониальной политики Англии', где подданные крыли на чём свет стоит своего короля Вильгельма.
  - Я чего-то в толк никак не могу взять, - повернувшись к Кармартену, тихо спросил великий хан, - Это они короля называют 'баклан', 'отморозок' и 'пальцем деланный'?
  - Натурально, короля. Кого ж ещё? - невозмутимо отметил ему лорд, жуя печенье и запивая его бренди из маленькой металлической баклажки.
  - Ишь ты! - подивился Петру, - Это смело! Это хорошо! А когда казнь?
  Удивившись такому неожиданному вопросу, лорд приглушённо закашлялся, через несколько мгновений он, прокашлявшись, совладал с этим неприятным приступом, хлебнул из сосудика и переспросил: 'Какая казнь?'
  - Да вот этих говорунов когда будут четвертовать? - доверительно уточнил великий хан, показывая рукой в собрание лордов.
  Кармартен бросил на него полный непередаваемой жалости взгляд и пояснил, что никаких казней лордов не предвидеться, поскольку английскому парламентаризму уже свыше 400 лет, поэтому роли всех его участников и связанных с ними лиц давным-давно расписаны, утверждены и откатаны на практике. А посему - никакой отсебятины, всё по-честному.
  - Вот, к примеру, - жарко шептал он, немного разгорячённый бренди, - сценарий сегодняшнего заседания утверждён ещё прошлым летом, они сейчас по нему роли и играют, кстати, хорошо играют, всё по тексту, видишь, некоторые даже на импровизацию сбиваются... особенно вон тот, из уэльских... Да, завёлся, молодчина! Ишь, как воплотился, сепаратист вонючий! А король на то и король, что гарантирует незыблемость наших порядков и традиций, он стоит на страже соблюдения договорённостей и планов всех заинтересованных сторон.
  Видя, что великий хан по-прежнему недопонимает, Кармартен решил пояснить ему по-простому: 'Головы рубить решительно невозможно. Потому что тогда шайке, состоящей из парламентской фракции, промышленного лобби, банковского капитала и прочих групп влияния, члена которой лишили головы, придётся фунты стерлингов возвращать. А они ж уже потрачены. Подчистую. Начнутся непонятки, та шайка начнёт мутить и короля цапать. А это - нестабильность, нестабильность в политике, и, как следствие, нестабильность в экономике, замедление темпов её роста, а то и кризисные явления. Такие дела никому не встали. Да и вообще - ежели б опосля каждого заседания мы лордов четвертовали, то так ввек никаких лордов не напасёшься. Раскинь мыслишкой, кто захочет в лорды метить, зная, что ему голову отрубят? То-то же. Король-то наш - хоть и не свой, залётный, из гастролёров, но не беспределит, всё по справедливости разруливает, поэтому все довольны, все при своих... Ты ещё предложи парламент из пушек расстрелять! Разместить артиллерийские орудия на Вестминстерском мосту и лупить прямой наводкой по зданию! - сказав последнюю фразу, Кармартен вполголоса рассмеялся, шутка про расстрел парламента показалась ему удачной и весёлой до невозможности.
  - А чего? - всё ещё не до конца понимая сути английского парламентаризма, задумчиво протянул великий хан, - Можно и расстрелять...
  Маркиз Кармартен снова глянул на Петру и обречённо, с осуждением, покачал головой.
  
  Как и следовало ожидать, скоро великому хану наскучило осматривать все эти вычурные и чопорные здания, поэтому насколько дней после приснопамятного и запоминающегося посещения парламента он сбивал ноги, оставаясь верным своим привычкам - посещал мастерские и госпитали, полдня провёл на мануфактуре по изготовлению гробов, где выклянчил для себя бесплатно три единицы продукции, был в зверинце и осмотрел тюрьму, а зайдя в часовой магазин, совершенно вывел из себя владельца, заставляя того обучать его разбирать и заново собирать хитрые точные механизмы.
  По вечерам Петру возвращался к своей ораве и они все вместе хорошо веселились ночи напролёт. Под весельем понимался сверхактивный гульбёж с литрами выпитого алкоголя.
  Однако вскорости соотечественники опостылели Петру и он всё охотнее стал проводить время с Кармартеном - странная парочка облюбовала кабачок на улице Глейт-Тауэр, где им доброжелательно наливали бренди, настоянного на перце. Этот напиток сильно пришёлся по душе великому хану, даже небольшая его доза полыхала внутри живота яростным пожаром и заставляла мозги взрываться судорогами убийственного опьянения. Когда он впервые отведал сей напиток, то, схватившись за свой топор, стал злобно оглядываться по сторонам в поисках подходящей жертвы, огонь его взгляда, громкое сопение и конвульсивные, неконтролируемые движения ног, делали его схожим с диким быком на арене испанской корриды. Посетители, хоть и были в большинстве своём немилосердно пьяны, но моряки на то и моряки - инстинкты их сработали лучше всякой машины, уже через пару мгновений кабак был пуст, даже бармен испарился, только пиво, тонкой струёй текущее в переполненную пинту, заливающее стойку и капающее на пол, напоминало, что лишь недавно он был здесь и весело, с шутками и широкой улыбкой разливал алкоголь гостям. Дошло до того, что Петру-хан и вовсе переехал к маркизу, стал проводить у него и дни, и ночи.
  Так как король рьяно боролся с общепринятым пороком англичан - пьянством, то трактиры закрывались в 10 часов вечера, а магазины и того ранее, но выход из данного неудобства друзьями был найден весьма просто - они стали гнать самогон на кухне Кармартена, настаивали его на перце и, словно малолетки, радуясь тому, что обошли глупые запреты, фестивалили от всей души, наслаждаясь обществом друг друга.
  Разумеется, вскоре до Лефорта дошли вести о том, что великий хан в Англии обзавёлся новым фаворитом. И полетели на острова с материка его письма, в которых неприкрытая обида в том, что Петру позабыл его и не пишет писем, перемешивалась со строками о погоде в Амстердаме, а откровенная ревность чередовалась с просьбами скорейшего возвращения. Затем количество писем стало возрастать, например, 20 января было сразу два письма от Франца Яковлевича, а 27 - уже три! Наконец, чтобы успокоить соратника и остановить его непотребный и утомительный приступ тоски, хан соизволил черкнуть пару строчек своим корявым почерком великому послу, но Лефорт, пухнущий от безделия в Голландии, снова разродился тремя письмами, в которых писал всё одно и то же: 'Тысячу раз благодарствую, что Вы письмо ко мне написали. Радуюсь сердечно, что Вы здоровы. Да продлит бог Ваши лета'.
  В начале февраля великий хан, чуть придя в себя от всепоглощающего пьянства и аморалки в компании Кармартена, заметил ему, что недурственно было бы и верфи осмотреть. Да и яхту 'Транспорт Рояль' он уже давно в подарок готов принять.
  - Нужно переезжать! - сразу же ошеломил его маркиз, - Причём, немедленно! Сейчас же!
  - Это ещё зачем? - опешил великий хан. Сказать по правде, ему было весьма вольготно и комфортно проводить время в покоях маркиза, которые размещались на самом верху многоэтажного строения и которые сам Кармартер именовал мудрёным словом 'пентхауз', - Не было у нас такого уговора!
  Слегка покачиваясь от усталости, светя по сторонам красными, не выспавшимися глазами, маркиз хриплым голосом объяснил: 'Засекли нас'.
  - С чего ты взял? - переполошился и так вечно перепуганный великий хан, спуская ноги с кровати и тревожно озираясь по сторонам.
  - Чувствую, - протянул Карматрен, затем он взял со стола начатую бутылку виски, приложился к ней основательно, сделав четыре больших глотка, добавил, - Я всегда чувствую...
  
  9 февраля вся мокшальская банда, скоропостижно оставив Лондон, с невероятной скоростью переселилась в городок Дептфорт, который находился южнее столицы. Загнанные в тупик таким необычным желанием, местные власти не смогли обеспечить для высоких гостей гостиницу, поэтому закордонную делегацию разместили в доме именитого путешественника Джона Эвелина. Впрочем, это сам Эвелин выступил перед английским королём с инициативой безвозмездно использовать его жилище для иноземцев, столь велик был его интерес к загадочным мокшалям и их не менее загадочным душам. Бедняга весьма скоро поплатится за свою любознательность и на всю оставшуюся жизнь вынесет урок в том, что не всё новое и непознанное одинаково хорошо.
  Так как дом Эвелина, окружённый обширным садом, находился, по счастию, неподалёку от королевской верфи, то великий хан, бесцеремонно сделав проход в живой изгороди, растоптав и выкорчевав заботливо подстриженные кустарники для сокращения пути, целые дни в упоении пропадал именно там, отправляясь с первыми петухами, одетый как попало. Именно здесь его вид не вызывал насмешек и кривотолков, а топор, который он держал наперевес, демонстрируя отчаянную готовность приступить к плотницкому ремеслу, был и вовсе уместен. С Петру-ханом местные рабочие охотно вступали в разговоры, пускаясь в долгие толкования особенностей английского корабельного дела, инженеры также были открыты для долгих и задушевных бесед, попивая пивко, купленное чудаковатым субъектом. Слушая их, великий хан конспектировал всю почерпнутую информацию, неряшливо водя огрызком пера, извлечённого из-за уха, по замусоленному клочку бумаги. Своих сопровождающих волонтёров Петру заставлял работать на верфи, бескорыстно помогая рабочим, чем также заслужил законное уважением и повсеместное признание. Словом, мнение о добродушном иноземце на верфи однозначно было положительным. Чего нельзя было сказать о соседях Эвелина, которые ожидали приближения ночи с ужасом - по вечерам мокшали пускались во все тяжкие, грохот и протяжные вопли из их дома не давали спать даже жителям соседних кварталов.
  Наблюдая за поведением посольщиков и в особенности великого хана, австрийский эмиссар Хоффман в рамках операции по негласной подготовке к предстоящему визиту Петру в Вену, писал своему императору, что '...Мокшальский великий хан Петру крайне скуп, приведя к себе женщину свободного нрава и посулив ей 500 гиней, после полученных благосклонности и удовольствий, выгнал её, не расплатившись и изрядно поколотив. Спать ложится рано, предварительно хорошо повеселившись с алкогольным уклоном, встаёт чуть свет, в 4 часа утра. Везде ходит в матросской форме и с топором...'. Подобные послания всё больше и больше ставили в тупик цесаря Леопольда, императора Священной Римской империи, так себя в те времена высокомерно именовали честолюбивые австрияки.
  А в это время великие послы в Амстердаме и вовсе закручинились и дали волю грусти. Ничего более не радовало Лефорта, даже ежедневные пиры с обильным застольем не приносили ему удовлетворения, даже воспользовавшийся отлучкой великого хана и прибывший из Швейцарии брат Яша, с которым они покутили по высшему разряду, не смог облегчить его душевных мук от долгой разлуки с Петру-ханом.
  От безделия также мялся и Головин, сделавшись в Амстердаме отчаянным модником - за казённый счёт он обрядился в камзол из тончайшей парчи, отороченный кружевами, поцепил на шею брендовый галстук, а на плечи накинул плащ алого и самого дорогого сукна. Голову его украшал длинный парик и широкополая фетровая шляпа, с которой прямо свисали перья заморских диковинных птиц, его ноги украшали модельные туфли, обсыпанные изумрудами, а на позолоченном поясе позванивала шпага. Сидел ли он в трактирах или передвигался улицами в окружении простолюдинов, его повсеместно принимали не за высокого вельможу, а за участника какого-то маскарада, одобрительно показывая вытянутый вверх большой палец и похлопывая по плечам, а то и пониже, чем Фёдор Алексеевич был предельно обескуражен.
  А Лефорт от безысходности, не найдя чем бы себя занять, увлёкся писаниной, чуть ли не ежедневно отсылая письма великому хану с глупейшими требованиями, которые, в своём большинстве, сводились к необходимости получения санкции Петру-хана на подготовку войск в Мокше для будущей победоносной войны с бусурманами. Но хану было не до них. Затем Франц Яковлевич переполошился - до него дошло извещение мокшальского резидента в Вене Алексея Никитина, который легендировался там под видом посла великого ханства в Польше. В этом послании Никитин информировал, что Австрийский император уже заждался великого хана для заключения договора о возможных совместных военных действиях против отаманцев, что он безоговорочно согласен с тем, чтобы Азак навечно был определён за Мокшальским ханством и что сам договор, наверняка, уже готов к подписанию и ждёт-не дождётся автографа Петру-хана.
  В тот же день Лефорт, дав приказ писарю слово в слово переписать сей секретный документ, изменив лишь адресата - с себя на великого хана и подписанта - с Никитина на себя. Ответ не замедлил себя ждать и уже через четыре дня Франц Яковлевич отворил конверт с письмом от Петру. Ответ великого хана сильно его озадачил. Тот буквально писал следующее: 'Пущай ждут, мы Мокшальское ханство, а не какая-то там Валахия (Прим. Валахия - до середины 19 века государство на юге Европы, между Карпатами и Дунаем, ныне часть Румынии), суетиться не привыкшие, а Азак и так наш, передай, что нынче наши условия иные - хочу и Кефе. Привет'. От греха подальше Лефорт решил не переписывать сие послание, его прямо и отправил Никитину в Вену с сопроводительным письмом, что, мол, направляю для дальнейшего использования в работе предложения великого хана Петру, прошу действовать соответственно.
  
  Дабы хоть немного контролировать Петру, Вильгельм прислал к нему своего агента Готфрида Кнеллера, который, впрочем, действовал под прикрытием художника. Великого хана весьма польстило подобное внимание и он с радостью согласился позировать, хоть долгие минуты без движения были ему мучительны и болезненны.
  - Давай, давай, - подбадривал он Кнеллера, - Сделай так, чтобы....
  Как это 'чтобы' он выразить словами не смог, лишь размахивал руками и подрагивал левой ногой.
  Нужно сказать, что агент был и художником весьма умелым и даже талантливым, уже к концу второго дня работы он утомлённо, но со сдержанным восторгом, произнёс: 'Готово. Вуаля'.
  - Кто это? - подавленно спросил Петру, бросив удивлённый взгляд на полотно. С портрета на него глядело лицо с выпученными глазами, на котором отчётливо лежали отпечатки ярко выраженной душевной болезни и качественного алкоголизма, волосы клочьями свисали книзу, усы неопрятно топорщились в разные стороны, вид жидкой бородёнки отталкивал, а к правой щеке приклеилась большая бородавка.
  - Вы, - простодушно ответил Готфрид, - Неужто не признаете?
  - Бррр.., - только и произнёс великий хан, - А нельзя ли меня написать как давеча я видел портреты во дворце короля?
  - Имеете в виду парадный портрет? - учтиво переспросил Кнеллер.
  - Это уж я не знаю - парадный, или походный, или маневренный, - нетерпеливо и дерзко оборвал его Петру, - Ты мне тут халтуру всякую не гони, а сделай красивую вещь.
  Слегка склонив голову в полупоклоне, Кнеллер ответил: 'Как желаете, можно и красивый портрет изготовить'. Сам же он такому повороту событий был лишь рад, указание Вильгельма было такое - чем больше подле Петру-хана будешь крутиться, тем лучше. Поэтому когда на следующий день приступили к писанию парадного, а проще говоря, льстивого портрета, великий хан отнёсся к этому уже вполне серьёзно, старался унимать конвульсии в конечностях и сидеть недвижимо. Также он беспрекословно прислушивался к рекомендациям художника - дабы отдохнуть от трудов, в перерывах между работой, оба беззаботно катались на лодочке по Темзе, вдыхая свежий воздух и любуясь геометрическим пропорциями английских кораблей. Через неделю портрет был готов и великий хан остался ним крайне доволен - на нём он был изображен на фоне интерьера квазиавторского рабочего офисного кабинета, который мог принадлежать какому-то презирающему одновременно все стили воинствующему мизантропу, с благородным и гордым выражением, одетым в изящные латы, курчавые волосы были тщательно расчесаны и красиво уложены, с плеч свисала накидка из шкуры косули, подбитая мехом песца, одна рука вальяжно покоилась на поясе, а в другой Петру держал то ли свиток, то ли подзорную трубу, то ли дубинку, в глазах его застыли ум, честь и совесть, вся стать излучала красоту и внутреннюю силу.
  - Вот это да! - не стесняясь эмоций, радовался великий хан, - Вот это портрет! Выпьешь со мной?
  Кнеллер учтиво отказался. Но великого хана это не смутило, он благополучно сам выпил пару рюмок джина и отправился к Кармартену обмывать потрет или как он это назвал - 'обновку'.
  В таких вот милых и приятных заботах тянулись дни, однако с подарком англичане что-то тянули, от разговоров о яхте 'Транспорт Рояль' даже дружбан Кармартен уходил, бормоча что-то о том, что всему своё время и просил не торопить.
  Но однажды, а именно 25 февраля, великий хан, как водится, проявил недюжинную настойчивость, даже в истерике бил старинный сервиз на 12 персон в доме Кармартена, поэтому маркизу пришлось обрадовать его приятными новостями о том, что яхта полностью готова и завтра на ней можно будет совершить небольшое, но увлекательное путешествие по славной реке Темзе. Но есть одно 'но'.
  - Ты понимаешь, дружище, - растерянно, пребывая в сильной задумчивости, говорил маркиз, - тут у нас неувязочка вышла. В общем, яхту-то мы тебе подарим, тут вопросов как раз нет, но не бесплатно...
  - Это как так не бесплатно, сукины дети? - взъерепенился Петру, - Я у вас тут живу, приношу вашей казне средства немалые, на одном только бухле сколько вы с меня содрали, и мне же такое 'спасибо'?
  - Да это всё не я, - старался сгладить неловкость, возникшую между двумя сплочёнными собутыльниками Кармартен, - Это король настаивает.
  - Ну нет, друзья мои, - стал распекать маркиза великий хан, подвёдшись на ноги и начав ходить вокруг него, - Мы так не договаривались... Как говорится, с такими друзьями и врагов не нужно. Ишь, как удумали - продать яхту... Да я, ежели хотите, у себя в Воронеже такие корыта сотнями штампую. Мы печём яхты как сосиски. И вообще, нонче у меня знаете какой флот! Азак взял! А за ним и Отамания моя будет. И станет Мокшальское ханство Третьим Римом...
  Петру-хан и вовсе стал растворяться в своих мечтаниях, он воодушевлённо рисовал перед Кармартеном картины будущей расправы с отаманцами, как они будут взяты в ежовые рукавицы и будут повешенными плыть на плотах по Скифскому морю, ибо 'эта сволочь бусурманская часто паскудничала', представлял, как мокшали будут распространять своё влияние вокруг, прививая моду ношения лаптей в Азии и много чего другого, не менее важного.
  Маркизу уже порядком надоела эта феерическая болтовня, он, подперев бока руками и насупив брови, прервал великого хана, ненароком перейдя на мокшальский: 'Так что передать мой король?'
  Петру-хан враз замолчал, а через некоторое время жалостливо вымолвил: 'Так и передай - нету у меня теньге на яхту, - а затем, вполголоса прибавил, - А можно в рассрочку?'
  Именно этого и нужно было Кармартену, именно так всё он планировал и подгадывал!
  Улыбнувшись, он жестом пригласил великого хана к столу, а когда тот подошёл, плеснул в стаканы бренди и, не чокаясь, выпил.
  - Предлагаю обмен, - сказал он, повернувшись к Петру.
  - Это ж уже другое дело! - обрадовано отреагировал тот, радостно потирая руки, настроение резко улучшилось - то ли от выпитого, то ли от приемлемого поворота в беседе. Теньге действительно было в обрез - за время великого посольства были потрачены значительные средства на вербовку иноземных специалистов и на закупку сувениров и прочих нужных товаров. И хоть почти половину покупок отправили домой ещё в Королевце, но оставшегося хламу, по прикидкам, выходило ещё где-то на десять кораблей. А тут ещё в Англии хан прибарахлился гробами и чучелом рыбы-меч... Словом, невесёлое положеньице.
  - Тебе курево нравится наше английское? - задал неожиданный вопрос маркиз.
  - Натурально, нравится, - согласился великий хан, - Отменное курево.
  - А хочешь такое курить у себя в Мокше? - издалека зашёл Кармартен.
  - Не откажусь. А что, есть желание поставлять бесплатный табачок на мой двор в рекламных целях?
  - Есть желание купить у тебя монополию на поставку табака в Мокшальское ханство, - безапелляционно двинул свою идейку маркиз, - Ты продаёшь лично мне права на поставку всего объёма табака, а взамен получаешь теньге сразу и яхту 'Транспорт Рояль' впридачу. Ну, как тебе?
  - Да никак!- вскинул брови великий хан, огорчил маркиза, - У нас же в ханстве курение под чрезвычайным запретом. У нас, знаешь, если застукают холопа с табаком, так ему ноздри рвут и кнутом порют. В этом смысле всё чётко. Патриарх и церковь зорко следят за моральностью и стоят на страже незыблемости наших метальных устоев и суверенного порядка.
  - Да ты что! - шокировано выдавил из себя Кармартен, - Прямо ноздри рвут?
  - А ты как думал, парниша! - снисходительно обрадовал того великий хан и похлопал панибратски по плечу, - И ноздри рвут, а ежели какой-то табачный рецидивист попадается, которого не впервой берут на ентом греху, так и голову рубят прямо без суда.
  Кармартен решительно ничего не понимал: 'Так ты же сам куришь! Это что, выходит и тебя...'. Но Петру не дал ему договорить, перебив: 'Э, нет. Тут другой коленкор - я ж за границей, тут наши законы не деют, тут я по вашим. Так что чист я перед ханством и обвинить меня не в чём. Кстати, сколько теньге даёшь за мою монополию?'.
  Дальше начался предметных торг, торговались напористо, с искоркой и молодецким задором, выпив две бутылки бренди и уже ближе к вечеру ударили по рукам, оформив соответствующую жалованную грамоту на имя маркиза Перегрина Кармартера, которому великий хан Петру продавал монополию на поставку в Мокшальское ханство всего объёма табака сроком на 7 лет за 28 тысяч фунтов стерлингов. Тот обязался возить ежегодно 500 фунтов виргинского табака с минимально возможной пошлиной - по 4 копейки с фунта. Но это в договорённостях было вовсе не основным - главной была предоплата в 12 тысяч фунтов стерлингов, которую маркиз немедленно выплатил Петру в счёт будущих пошлинных отчислений.
  - А как же запрет на курево в ханстве? - в пылу торга вовсе забывший о данном неприятном обстоятельстве, вдруг опечалился Кармартен, - И церковь твоя против, и патриарх...
  - Та плюнь! - легковерно махнул рукой хан, - Налей лучше. Ага, достаточно... А что я, не монарх ли? По приезду отменю запрет - делов-то. А патриарха заставлю в табачные дела не мешаться, он при мне блюститель только веры, а не таможенный надзиратель. Не переживай!
  - А ежели народ не поддержит тебя и до курева равнодушным будет? - всё продолжал переживать маркиз.
  - Я их переделаю на свой лад, когда вернусь! - самоуверенным тоном заявил великий хан, тоном, который ничего хорошего не сулил людям, желающим вести привычный здоровый образ жизни.
  Петру был доволен сделкой, а собой - ещё больше, ибо он считал, что ловко обвёл вокруг пальца простака Кармартена - на руках у него была куча теньге с яхтой впридачу, и всё это за сущую безделицу. Кармартен, в свою очередь, примерно так же мыслил своей головой, но в его случае всё было несколько по-другому - сама яхта ему обошлась в 8 тысяч фунтов стерлингов, а монополию он буквально на следующий день перепродал американским купцам-табачникам за 47 тысяч фунтов стерлингов. Такая вот арифметика.
  
  Следующего дня Петру-хан написал письмо великим послам в Амстердам, в котором писал, что его нахождение в Англии несёт лишь радость да душевное успокоение, в чём они сами имеют возможность воочию убедиться. Для этого лишь нужно ознакомиться с документиком, который прилагается, но читать его надобно вдумчиво, прилежно, с расстановками, предварительно выпив каждым послом по три кубка вина. В письме лежал ещё один, поменьше, запечатанный конвертик, с вложенной жалованной Кармартену грамотой и с препроводительной просьбой поставить на неё печать, которой формально заведовал глава великого посольства Франц Лефорт. Пропечатав важный документ, его следовало, согласно предписаниям хана, не тратя лишнего времени, выслать обратно и вслед за этим ускоренными темпами готовить полноценный и долговременный межгосударственный договор о сотрудничестве в области обеспечения Мокшальского ханства заграничными табачными изделиями.
  Через пять дней из Амстердама пришло ответное письмо, в нём, воспрянувший духом, а до этого скучающий и пребывающий в ревностных чувствах Лефорт, торопливо писал, что '...договор будет готов весьма вскорости и будет выслан великому хану с первою почтой. Воистину, по-моему, доброе дело...'. Ниже следовала приписка, но уже рукой Фёдора Головина, дословно: 'По указу твою грамоту не отпирали, выпили три кубка гораздо немалы, от которых были гораздо пьяны, а после читали и три раза ещё пили, однако ж, выразумев, истинно обрадовались и бога благодарили'. В письмо была вложена жаловавшая монополию Кармартену грамота с печатью Мокшальского ханства.
  Странно дело, читая эти строки, на очи великого хана навернулись слёзы, ему вновь захотелось в компанию этих забавных увальней - великих послов, этих безродных парвеню, снова кутить беззаботно и делать утехи своеобразные, его сильно тянуло к соотечественникам, а ностальгия стала сдавливать горло. Решительно взяв себя в руки, Петру погнал от себя секундную слабость и понёсся в Кармартену, дабы передать тому надлежащим образом оформленный документ и снять все сомнения в своей серьёзности, которыми в последнее время так грешил маркиз.
  - Добро! - глянув на печать, растекся в улыбке Карматрен, - С вами приятно иметь дело. Предлагаю обмыть.
  Великий хан был не против.
  И вот, когда все формальности были соблюдены, 2 марта, в присутствии короля Вильгельма замечательный подарок - яхта 'Транспорт Рояль' - была торжественно передана великому хану. Совершено потерявший от радости голову Петру также в долгу не остался - по уже укатанной схеме, которая ещё не подводила, он вытащил из кармана завёрнутый в обрывок газеты огромный необработанный алмаз и вручил его королю.
  
  Теперь Петру-хану было чем заняться - целыми днями он с волонтёрами бороздил Темзу на яхте, исходил во все пригородные местечка, в упоении пировал и ни в чём себе не отказывал - после того, как жалованная грамота была оформлена, Кармартен, добрая душа, настоящий друг, не поскупился, безвозмездно поставлял великому посольству провизии и пития.
  - Да.., - как-то протянул великий хан, сидя на палубе и покуривая трубку, - Английский остров лучший, красивейший и счастливейший есть из всего света...
  - Это точно! - лукаво поддакнул маркиз.
  Тем временем в Англию из Амстердама прибыл великий посол Фёдор Головин. Он привёз Петру-хану приятное известие - удалось склонить на свою сторону и завербовать для службы в Мокше голландского капитана Корнелиуса Крюйса и ещё много морских офицеров.
  - Молодцы! - похвалил Фёдора Алексеевича великий хан, сидя за капитанским столиком самой современной яхты в мире и перебирая высыпанные на него спички, - Я тоже здесь груши не околачивал и сам склонил на нашу сторону местного кораблестроителя Джозефа Ная, мастера шлюзного дела Джона Перри, математика Фергюсона и ещё человек 40 разных специалистов. А Крюйсту жалую сразу чин адмирала.
  - Как адмирала? - опешил Головин, - А как же Лефорт? Он ведь тоже адмирал. Кто ж главней с них будет?
  Но в голове Петру бушевало веселье и подобные вопросы он решал легко и непринуждённо: 'Ну, пущай тады будет вице-адмиралом. Так и пропиши в указе, я потом подпишу. Ну ты, кстати, и вырядился, прямо петух гамбургский! И вообще, ты чего припёрся? Нельзя мне было сию новость почтой выслать? Теньге казённые тратишь зазря!?
  Но Головин быстро нашёлся, заявив, что необходимость его поездки вызвана конфиденциальной информацией, которую он намеревается поведать.
  - Ну валяй, раз приехал, - благодушно разрешил великий хан, не прерывая занятия, к которому он пристрастился в Лондоне: спички, которые он раскладывал по кучкам, были заготовками для последующего строительства собственными руками корабельных моделей. И Головин поведал, что в отсутствие Петру генерал-адмирал-посол Франц Яковлевич Лефорт ведёт себя в Амстердаме образом, не совместимым с образом великого посла Мокшальского ханства, злоупотребляет алкоголем и совершенно не бережёт казённые средства - устраивает ежедневные пиры, на которых еда подаётся исключительно в серебряной посуде, заказываются музыканты и трубачи в ливреях, дела государственные и вовсе без его опеки брошены. Но самое неприятное было в другом.
  - Вы понимаете, какая вещь, - доверительно кляузничал Головин Петру-хану, присев рядышком, - У Лефорта есть очень много всяких болезненных родственников в разных городах Европы. Так вот - им всем их лечащие врачи приписали мягкий амстердамский климат. Да чего далеко ходить! вот я получил недавно телеграмму, ах вот она, вот... Видите? ...что заболел его очередной племянник, вот... любимый племянник Анри и он также нуждается в амстердамском морском воздухе. Как результат, гостиница буквально заполонена родственниками Лефорта - племянники Пьер и Анри с женами, брат Яша со своей семьёй и пятью детьми, какие-то бабы, в родстве которых я давно и беспросветно запутался... Голова кругом идёт! А всё ж оплачивается за счёт великого ханства!
  Петру-хан был вне себя от гнева.
  - Лицемер. Подлый выдумщик! Вор. Предатель! - кричал он, присутствующие на палубе замолчали, большинство, зная свирепый норов великого хана в такие моменты, поспешили в каюты, запершись на засовы и для пущей надёжности подперев двери столами и шкапами, - Он предал самое дорогое - дружбу и нет пощады такому человеку! - бушевал великий хан. Головин, сохраняя траурное выражение лица, мироточил изнутри благой и светлой радостью.
  - А ещё, - неприлично громко жуя яблоко и сплёвывая косточки на палубу, сказал неслышно подошедший к собеседникам Алексашка Меншиков, - мне стало известно, что во время пребывания в Азакском походе гражданин Франц Лефорт систематически пьянствовал, вёл развратный образ жизни и, злоупотребляя званием генерала-адмирала Мокшальского ханства, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч теньге на пьянки из средств государства и внося разложение в ряды нашего начсостава.
  - Да ты что?! - только и подивился великий хан. Князь Меншиков утвердительно кивнул и продолжил: 'Бытовая распущенность, нечистоплотность и барахольство товарища Лефорта компрометируют его в глазах офицеров и генералов. Всем известно, что Лефорт привёз с фронта при Азаке пять карет, двух племенных коров, незаконно использовал семёновцев на строительстве личной дачи под Мокшей. Кроме того, присвоил себе в Покровке дачу с имуществом - мебелью, посудой и так далее без оплаты стоимости. Для охраны дачи выставил часового - бойца погранотряда Кайсторова'.
  - А чего ты молчал? - воскликнул в сердцах, отчаянно Петру-хан, но Меншиков лишь развёл недоумевающе руками и с обидой в голосе заявил: 'Великий хан, я сам только утром об этом узнал, когда ознакомился с докладной запиской генералиссимуса Шеина, подготовленной по результатам проверки, вот, она, кстати', сунув себе руку в карман, полубезродный светлейший князь и ближайший сподвижник вынул на свет божий помятый, сильно надорванный и грязный клочок бумаги, который он стал тыкать Петру-хану. Но тот лишь перекосил лицо, злобно отвернувшись в сторону.
  - Вот приеду в Амстердам - я с ним поквитаюсь! - взмахнув кулаками, глухим голосом бросил мрачную угрозу Петру в сторону континента, а затем приказал рулевому, - Ворочай к пристани!
  Меншиков и Головин торжествующе переглянулись.
  
  В принципе, все дела, которые были запланированы великим ханом в Англии, были завершены, переговоры, как он говорил, прошли 'с блеском', яхта была получена, всё было готово для отплытия в Амстердам. Но этот момент всё откладывался и бесконечно переносился. Причём, как это не выглядит сверхъестественно, но по инициативе местных властей. Разгадка крылась в следующем: маркиз Кармартен, не до конца доверяя Петру-хану, попросил Вильгельма не давать отмашки пограничным службам на беспрепятственный пропуск иноземцев через кордон до тех пор, пока межгосударственный договор на поставку табака с полномочными подписями и мокрыми печатями не будет у него на руках. Вследствие этого мокшали почти две недели, нервничая и возмущаясь, проходили таможенную очистку и разные контроли, получали бесконечное множество разрешений на вывоз купленных товаров.
  Дабы не терять понапрасну время, великий хан отписал Лефорту, чтобы тот, зафрахтовав судна, отправил в ханство купленные гостинцы, наёмников и балласт - ненужных людей. И нужно сказать, весьма правильным было это его решение - медлительный Лефорт в аккурат к возвращению посольства из Англии только-только сумел вытолкнуть четыре корабля с товарами и нанятыми специалистами в Нарову. Откровенно и доверительно ведя разговор, как говорится, между нами, нанятых работяг на этих кораблях было с гулькин нос, в основном они были загружены личными вещами великих послов. Покупки Франца Яковлевича, предназначавшиеся для личного пользования, были следующие: 16 сундуков с серебряной посудой, 7 сундуков со всякими безделушками и рухлядью, 8 бочек вина, 4 бочки сухарей и 1 бочка сыра. Скарб Головина был побогаче: 8 бочек вина, 8 сундуков и 25 ящиков голландской одежды последних коллекций, 31 ящик посуды и 27 часов - как ручных, так и напольных. Покупки великого хана европейского периода были куда скромнее, но их важность и судьбоносность для будущего великого ханства трудно было переоценить: французские обои, живые попугаи, экзотические фрукты, китайский фарфор, гербарии, заспиртованная рыба-молот, живые мартышки и прочие диковинные вещицы. Лишь один Возницын нечего не отправлял домой, предпочитая всё ценное иметь при себе.
  Наконец, 16 апреля до берегов Англии дошла почта, из которой Петру виртуозно выудил тот пакет, в котором было то, чего так долго ждали - два оригинала межгосударственного договора на поставку табака.
  Получив на руки сии документы, Кармартен выдохнул с облегчением, подписал оба экземпляра, а затем сходил в Министерство иностранных дел, где трудился сын его сестры и шлёпнул первую попавшуюся печать на свою подпись.
  - Ну всё! - радостно приговаривал он, передавая великому хану второй экземпляр договора, - Теперь уж и пришла пора прощаться, брат мой!
  Ненатурально разрыдавшись, он бросился обнимать Петру, всем своим видом высказывая горечь от будущей разлуки.
  Но не обошлось без привычных недоразумений. Джон Эвелин, перед отъездом иноземцев заглянувший в свой дом, где они проживали, с любознательским намерением пообщаться о культуре и традициях Мокшальского ханства, был просто сражён увиденным: его отчий дом был почти разгромлен и разграблен этими дикими вандалами, мебель была разломана и пущена на растопку печи, окна и двери выбиты, их остатки со следами рубки топором были сложены в гостиной аккуратной поленницей, там же пребывал и вырванный из пола паркет, повсюду летал пух из разорванных перин, пол был обильно загажен кучами экскрементов, обои безжалостно сорваны, из печей и каминов кто-то неаккуратно выбил изразцы, картины буквально изрешечены пулями, мишенью был каждый образ, мастерски написанный на сиих шедеврах, несколько вековых деревьев в саду были срублены и беспомощно лежали на земле, а цветочные грядки были варварски вытоптаны. Увиденный ужас сковал маститого учёного, но взяв себя в руки, он, недолго думая, отправился прямиком к королю Вильгельму с требованием о возбуждении уголовного дела по факту умышленной порчи его личного имущества. Кривясь, как от назойливой зубной злостной боли, Вильгельм выслушал Эвелина и предложил замять дело по-тихому, то есть компенсировать ему убытки - как моральные, так и материальные. Сошлись на 350 фунтах стерлингов, которые немедленно были выплачены известному путешественнику. Это случайное столкновение разности менталитетов навсегда отбило охоту у Джона Эвелина вникать в культурные особенности великого ханства. Впрочем, поделом ему, в следующий раз умнее будет. И в людях научится разбираться. Так что пускай вообще 'спасибо' скажет за отменный урок.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XIV
  Великое посольство в Голландии
  
  18 апреля Петру-хан нанёс прощальный визит королю Вильгельму и поблагодарил того за радушный и отменный приём. Так как к столу король его не пригласил, то не в меру активный от предстоящей морской поездки Петру-хан по второму кругу оббежал Монетный двор и брыснул на пристань, где его ожидала яхта 'Транспорт Рояль' и ещё четыре судна с волонтёрами, слугами, нанятыми специалистами и купленными заграничными товарами.
  Дорога из Лондона до Амстердама заняла шесть дней. Разумеется, сие расстояние - ничтожно мало и могло бы быть преодолено в два дня, но не таков был великий хан: по пути он остановился в Вулвиче и несколько часов кряду собственноручно палил из пушек, собственно, там и заночевали. Утром, снявшись с якорей, успели дойти лишь до Чатема, где Петру снова сошёл на берег и дал прощальный пир в честь английских адмиралов и капитанов. Разумеется, если вся команда пьяна вдребезги, то выходить в море - верх легкомыслия, поэтому снова заночевали на английской стороне, следующий день провели там же, поправляя здоровье. Оставив Чатем, доплыли до Портсмута и там почти сутки осматривали местные достопримечательности. Словом, как и положено за границей, непринуждённо веселились и развлекались, лишь 27 апреля путешественники бросили якоря в бухте славного Амстердама.
  На причале группу туристов встречали Франц Яковлевич и Прокофий Богданович.
  - О-о-о, - неодобрительно протянул великий хан, пожимая поочерёдно руки каждому, - А что это, уважаемый товарищ Лефорт, до меня доходят известия о Вашем не совсем правильном поведении, вот, к примеру, дачу под Мокшей у державы умыкнул, мародёрствуешь, из казны подворовываешь... Выходит, ты нам и не товарищ вовсе, а так... временный попутчик.
  Но именно Франц Яковлевич и не зря был среди прочих соратников назначен самым главным - великим послом. Ведь именно он был застрельщиком всей этой затеи - великого посольства, доверие к нему было запредельным. Вот лишь один незначительный штрих такого доверия: когда Лефорт проинформировал великого хана, что не может больше полноценно работать в стеснённых условиях своего личного дома, что было подлинной правдой, ибо лефортовский маленький домишко на правом берегу Яузы уже с трудом умещал весёлые компании пропойц, мотов и кутил во главе с Петру-ханом, то Боярская дума незамедлительно проголосовала и направила значительные средства из госказны на 'текущий ремонт административного здания по улице Коровий Брод, номер 3 в Басманной округе города Мокша', перенаправив данные средства из статьи по развитию связи в великом ханстве. Был даже разработан и утверждён градостроительными службами проект 'пристройки к существующему зданию залы приёмов'. Как результат данного 'текущего ремонта' старый дом был оставлен и к нему действительно была сделана 'пристройка', а именно величественный дворец в эклектическом стиле, обращённый главным фасадом на реку. На 'придомовой' территории были разбиты сады и организованы многочисленные зарыбленные пруды, возведены вольеры, в которых содержались заморские животные и птицы. Зала приёмов во дворце была на полторы тысячи человек (во как планировали кутить! вот это размах!) и общей площадью свыше 300 квадратных метров при высоте потолков в 10 метров. Также были реализованы мероприятия по организации внутренних интерьеров в разных стилях, приобретена заграничная мебель, из музеев были доставлены картины, скульптуры и прочие предметы, столь необходимые Францу Яковлевичу для его текущей административной работы.
  Вот и сейчас Франц Яковлевич лишь кротко улыбнулся, а затем округлил глаза, с достоинством, кряхтя и громко сопя, опустился на колени, отдышавшись после данных нелёгких упражнений, он твёрдым голосом, с выражением, произнёс: 'Это какое-то чудовищное недоразумение! Я тебя уверяю, великий хан, я ни в чём не виноват. Оклеветали завистники всё возрастающей роли Мокшальского ханства в мире. Кругом одни заговоры, ты же и сам знаешь - враг не дремлет. А врагов у нас - слава богу... Надеюсь, скоро во всем разберутся и с меня снимут голословные обвинения и оговоры забудутся'. Лефорт трагично заламывал руки и даже кое-где пустил слезу.
  - Чего ж ты, Данилыч, - повернувшись в Меншикову, недовольно заворчал Петру-хан, - непроверенными сведениями пользуешься? Я из-за тебя чуть дров не наломал. Слава богу, всё разрешилось. Встань, Франц Яковлевич, встань, ну встань, я тебя ни в чём не виню. А-а-а! Господин Витсен... и Вы здеся... Рад, рад, искренно рад снова видеть Вас. Как поживали? Не скучали ли за нами? Шучу, шучу... Понимаю-с...
  Собственно, как и при отплытии в Англию, нынешний спектакль с добрым ханом и нерадивыми боярами снова был разыгран для Николаеса Витсена. Пить, кутить и теньге транжирить в командировке - это одно, а реноме за кордоном должно быть справедливого и правового государства, в котором законы действуют и защищают его граждан.
  А Меншиков был мрачен, снова не выгорела его затея задвинуть Лефорта, поэтому когда, приехав в гостиницу, великий хан и Головин воодушевлённо делились впечатлениями о заморской поездке, он молча пил пиво, растягивая губы в резиновой и невесёлой улыбке.
  
  Последующие три недели прошли в хлопотах и реальных, не придуманных заботах, на 10 мая была назначена погрузка багажей на судна и члены великого посольства без передышки бегали и сновали, пакуя вещи к отгрузке. Всего было зафрахтовано пять кораблей, один из которых полностью был загружен личными вещами великого хана английского периода, а именно 260 сундуками и ящиками. В частности около 100 сундуков были доверху забиты ружьями и пистолетами, в ящиках томились приколоченные пушки, около 20 сундуков были напичканы парусиновым полотном, в большом количестве были представлены компасы самых разных форм, видов и модификаций, немалую часть поклажи составляли законопаченные вёдра с чернилами, отдельно были бережно запакованы чучела - целая коллекция птиц, рыб и человеческих уродцев, громадная рыба-меч, а также крокодил, набитый соломой - и три гроба, подаренные Петру. Последний груз - восемь мраморных плит - вызывал больше всех нареканий как со стороны капитана судна, так и со стороны великих послов.
  - Побойся бога, великий хан, - возбуждённо увещевал того Головин, сам искренне не понимая одержимости Петру-хана плитами, - Зачем отправлять домой камни? Не лучше бы занять сей объём предметами местного искусства, одежды и яств?
  - Да что вы понимаете?! - нервничал великий хан, - Невежды! Ведь это же для будущей школы искусств!
  - Всё правильно, - сразу же соглашался с ним ироничный Меншиков, - Но ведь школы-то пока нет. Вот построим - сразу и привезём. А сейчас давай-ка, великий хан, оставим их здеся, под ответственное хранение Витсена, а заместо них фарфора нагрузим, его ж у нас дюже задорого загнать можно...
  Но Петру был непреклонен, а когда уже и капитан корабля начал что-то варнякать про смещённый центр тяжести корабля и риск его затопления, то и вовсе ополоумел, выхватил шпагу и стал недвусмысленно нею размахивать, крутясь на месте, словно одержимый танцор. Пришлось уступить.
  Наконец, с горем пополам, всех завербованных для работ в ханстве иноземцев удалось разместить на четырёх оставшихся кораблях, которые в начале мая отдали концы и направились в Архангельск, поспешая и стараясь не делать долгих остановок. Это было вызвано двумя причинами: во-первых, экономя на транспортировке, Меншиков нанял лишь 4 корабля, тогда как для перевозки почти 680 человек надобно было, по меньшей мере, 8 судов и пассажиры, которым не хватило местов по каютам, испытывая чудовищные неудобства, спали прямо на палубе, доставляя множество хлопот команде; во-вторых, опять же, в целях экономии, отправляя ядро будущего цвета Мокшальского государства в дальнюю дорогу, послы не удосужились снабдить их сколь либо минимальным пропитанием в пути, вернее, об этом знали, но все, не сговариваясь, сделали вид, что в спешке это важное обстоятельство из голов напрочь вылетело, поэтому командир каравана гнал корабли без передышки для капитанов и команды, пойти под суд за пускай даже за непреднамеренное убийство голодом ему вовсе не хотелось; а в-третьих, порт в Архангельске скоро должен был перестать быть судоходным, покрывшись толстым льдом, а это, в свою очередь, значило глупую погибель для всего рискованного предприятия. Именно эти причины заставляли несчастные судёнышки в отчаянии лезть на высокие волны, теряя паруса и тревожно, тяжело скрипя деревянными корпусами, скоропалительно заходя в порты лишь для быстрого пополнения запасов пресной воды, денно и нощно бороздить просторы мирового океана, приближая светлый миг счастия для великого ханства.
  
  15 мая вслед за кораблями и великое посольство покинуло ставший почти родным Амстердам. Его путь лежал в Вену, столицу Священной Римской империи.
  Делегацию провожал Николаес Витсен, прощание, впрочем, с которым, было не слишком торжественным и почтительным. Великие послы лишь небрежно пожали ему руки и поблагодарили за проявленное к ним внимание, а великий хан и вовсе не показался из кареты. Формально сии акты неуважения Возницын пояснил Витсену так: 'Так а чего ж вы хотели? В союзники к нам не пошли, так что пущай теперь вам будет стыдно, господа...'. На самом деле все путники давно уже помыслами были в Вене, Амстердам, им элементарно надоел. Да и людишки в нём - сплошь скупердяи и прижимистые жлобы.
  Справедливости ради надобно отметить, что неудовольствие сие было взаимным. Глядя как последние кареты, замыкая вереницу, покидают пределы города, Витсен, всё ещё держа руку у виска, тем самым отдавая честь, громко проговорил, обращаясь больше даже к самому себе.
   - Пижоны! Больно надо! - а затем, сменив тон голоса на саркастичный и даже перейдя на откровенное ёрничанье, скривил в грусти лицо и слезливо добавил, - Да государство и наш маленький городок, наконец-то, будут освобождены, нет! даже избавлены от этого знаменитого, почтенного, необыкновенного и в то же время обременительного визита! Скатертью дорожка!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XV
  Великое посольство в Саксонии
  
  Через 6 дней великое посольство благополучно оставило позади себя недальновидную с политической точки зрения Голландию и теперь спешно неслось к Вене. Император Священной Римской империи цесарь Леопольд, получив об этом известие, радостно и в нетерпении потирал свои нежные ручки.
  - Ура! - восклицал он, улыбаясь своей мерзкой и плотоядной улыбкой, - Со дня на день я, наконец-то, познакомлюсь с этим хищным азиатом! Давно уж я мечтал об этом. Уверяю вас, господа, - обращался он к министрам, внимающим его слова и движения с величайшим пиететом, - после победы при Зенте, когда наша доблестная армия разбила войско отаманского султана, воевать с отаманцами более незачем. А вот в свете скорой войны за испанское наследие Мокшальское ханство будет нам как нельзя кстати - мы подпишем тайный мир с отаманцами, а мокшали пускай воюют с ними за Азакское море. Уж я постараюсь убедить Петру-хана в сей необходимости, кстати, нужно будет ему подкинуть идейку о необходимости завоевания ещё и Кавказа...Таким образом, и отаманцы, и мокшали не будут вмешиваться в делёжку испанского наследия и на многие годы погрязнут во взаимных конфликтах, что, в свою очередь, обезопасит Европу от исламского и варварского проникновения в течение ближайших столетий!
  - Браво, император! - хлопал в ладоши главный министр, - Как это умно!
  Цесарь Леопольд жеманно и картинно раскланялся, широко улыбнулся, радуясь глубине своих мыслей и наслаждаясь обожанием подчинённых.
  Но очная встреча императора с великим ханом всё затягивалась. И виной всему была не какая-то дипломатическая хитрость или, не приведи господь! чей-то злой умысел, а врождённое чувство Петру к прекрасному и его непреодолимая тяга к новому и передовому.
  По дороге на Вену посольство заехало в небольшой городок Белефельд, в котором, на беду Леопольда, функционировала полотняная мануфактура.
  - Чёрт возьми! - вскричал Петру-хан, завидев в отдалении данное учреждение, - Стоп, канальи!
  Когда возницы натянули вожжи, а лошади, заржав от резкой боли, остановились, громко дыша через ноздри, великий хан, отворив каретную дверцу, вывалился из неё и побежал через поле к мануфактуре, крича неразборчивые приветствия и размахивая сорванной с головы шляпой.
  - Ну всё, - упавшим голосом сказал Головин, подходя к карете Меншикова и провожая глазами фигурку Петру, которая в этот момент скрылась в здании проходной, - Это надолго.
  Меншиков кивнул, затем вздохнул и полез руками под своё сидение, там он долго что-то теребил и вполголоса беззлобно бранился, наконец, выволок на свет бутылку бренди, припасённого ним с Англии, зубами сорвал пробку и, выплюнув её на пол, спросил Фёдора Гавриловича: 'Будешь?'
  Тот пожал плечами, потом сказал обречённым голосом: 'Ну, а что делать? Конечно, буду'. Затем повернувшись всем телом вправо и приложив руки ко рту, крикнул: 'Сашка, подь сюды! И закуски захвати с собой!'
  Вот за что ценили Александра Кикина при дворе великого хана, так это за то, что малым он был толковым, зело шустрым, завсегда был вовремя и кстати, да и вообще благородства ему было не занимать. Вот и нынче: лишь только кареты остановились, он сразу же стал мастерить закуску, так что сразу же после просьбы Головина, он важным гусем вывалившись из кареты, направился к нему, неся в руках всё необходимое для долгого ожидания Петру-хана. С противоположной стороны к карете светлейшего князя Меншикова уже тянулись эксцентричные Лефорт, Возницын, Голицын, Измайлов, Вейде, Брюс, Черкасский и прочие товарищи.
  
  Ждали великого хана до самой темноты, но он всё не появлялся. И хоть на дворе вовсю стояла весна, но вечерком существенно подморозило, поэтому сморенные обильной закуской и ещё более обильной выпивкой великие послы и прочий бомонд разместились по скучающим каретам, закутались в шубы и спали, храпя и неприлично чмокая губами. Рядовые же трудяги, преображенцы и волонтёры в отчаянных попытках согреться бегали по полю, которое щедро разлеглось по обе стороны дороги, размахивали руками и приседали, пытаясь разогнать застывшую от морозца кровь по сосудам.
  Петру-хан появился лишь в начале полуночи, уже когда темнота скрыла всё вокруг. Он внезапно вынырнул мрака неизвестности, пробежал вдоль кортежа стоящих карет, возбуждённый и внешне весьма весёлый, что-то приговаривая вполголоса и беспрестанно подхихикивая. К каждому боку своего тела он крепкими усилиями прижимал по громадному светлому бревну, которые при ближайшем рассмотрении оказались упакованными и готовыми к реализации свёртками полотняной материи.
  - По каретам, братцы, по каретам! - приближаясь всё ближе к головной части вереницы негромким, но достаточно сильным для того, что быть услышанным голосом стал отдавать приказания великий хан, - Живее, живее, валим отседова!
  Подбежав к своей карете, он ловко забросил в неё свёртки и, уже не таясь, зычно гаркнул кучеру: 'Трогай!'.
  Тот час же где-то слева залопотало по-иностранному, загавкали собаки, затем раздался страшный и протяжный свист, а вслед за этим послышались стремительно нарастающие топот и кряхтение нескольких десятков здоровых мужиков.
  В страхе полусонные мокшальские возницы стали исступлённо лупить лошадей и спешно срываться с мест, толкая впередистоящие кареты и вовсе не думая о том, успели ли их пассажиры занять свои места, застилавшая разум паника приводила к кутерьме и неразберихе, столкнувшиеся друг с другом кареты перекрывали движением прочим, вынуждая тех объезжать препятствия по глубокому кювету, где их затягивала весенняя грязь, замедляя ход. И вдруг совсем рядом грянул ружейный выстрел!
  Ничего не понимающие волонтёры, ошалев от неожиданного ужаса и, как им казалось, близкой и неминуемой смерти, стали бежать и малодушно цепляться за несущиеся по дороге кареты, повисая на них, словно матросы, выжившие в кораблекрушении, давя друг друга, в панике хватаются за спасительную шлюпку. Всеобщая паника, ширясь стремительными темпами, подмяла под себя всех - и кареты, и людей, и лошадей. Лишь преображенцы, своевременно разобравшись в происходящем и завалившись на землю, стали лихорадочно и во все стороны отстреливаться, слава богу, не зацепив никого из руководящего состава великого посольства - кареты с послами, которые стояли в голове эскорта, давно уже трусливо и стремительно потонули в темноте.
  Нападавшие местные ткачи, а это были именно они, смекнув, что обороняющихся в несколько раз больше, да ещё и вооружены они превосходно, предпочли подобру ретироваться, постепенно лай их собак замирал вдалеке, а смутные тени растворялись в утреннем тумане.
  Оставшиеся на импровизированном поле битвы волонтёры и преображенцы общими усилиями растянули спутавшиеся кареты и, подбадривая друг друга, вытолкали застрявшие в грязи из кювета, попрыгав в них, во весь дух понеслись за послами, настороженно, в сильных переживаниях, оглядываясь назад.
  Так, несколькими колоннами, великое посольство ворвалось на земли Саксонии, первыми, разумеется, туда проникли великие послы и прочие высокие чины, то бишь начсостав, который первым и во весь галоп чесанул из Белефельда.
  - Хорош! - кричал растрясённый ночной скачкой Лефорт своему вознице, высовываясь из окна, - Не гони, надобно отставших подождать.
  Но отставших всё не было видать, тогда Головин приказал остановиться и разбить лагерь.
  - Во-первых, - уговаривал он боязливого и мнительного Меншикова, - уж коли ждать, так лучше остановиться - так скорее выйдёт, да и лошадки передых возьмут. Ну, а во-вторых, нам и самим уж время завтракать...
  В итоге головинская точка зрения возобладала и посольский авангард, свернув с дороги в сторону соснового леса, остановился на привал. Кучеры сразу же бросились распрягать лошадей и мазать жиром растёртые до крови места на крупах, затем повели фыркающих животных к реке, слуги с лакеями тем временем разложили костры и стали в котлах готовить просо, а панство, разместившись на свежей травке, возбуждённо стало обговаривать вчерашнее вероломное и неожиданное нападение.
  - Я тебе говорю - старообрядцы это были, - уверенным голосом авторитетно просвещал Возницын Голицына, который до сих пор был бледен лицом и всё ещё пребывал в шокированном состоянии.
  - Да брось ты, Проша, какие тут старообрядцы? У них же загранпаспортов нет, как же они аж сюда доберутся? Да ещё и в таком количестве... Это невозможно! - высказывал своё мнение и Меншиков, - Хотя... их вполне могли использовать враждебно настроенные против нас эмигрантские круги...
  - Версия о старообрядцах маловероятна, мотив у них хоть и имеется, но всё же вряд ли это они, - и себе принялся размышлять вслух Кикин, - Тут одно из двух - либо французы таки добрались до нас, либо стрельцы...
  - Да ну тебя, глупости говоришь! - махнул в его сторону Брюс, - Нападавшие вчера были обычными местными разбойниками, после зимы они часто в этих краях сбиваются в шайки и промышляют мелкими грабежами.
  - Во! - кричал, приближаясь к ним от своей кареты великий хан, - Видали?! - он тащил волоком по траве безжизненные полотняные свитки, с которыми давеча его видели в Белефельде - Зацените качество, братки! Смотрите какая плотность! - подойдя к товарищам, он, повалившись на колени, развернул полотно и стал мацать его руками, счастливо улыбаясь, словно большой ребёнок, получивший игрушку, которую он долго клянчил у родителей.
  - Так это.., - первым сообразил Франц Лефорт, - нас вчера из-за этого материала едва не порешили?
  - Да ну! Хорош драматизировать и скулить! - задорно осадил его Петру-хан, а затем, подойдя к Меншикову и присев рядом с ним, отхлебнул винца из его стакана, продолжая созерцать продукцию полотняной мануфактуры, небрежно пояснил, - Я ж, видишь, давай этого немчуру просить, мол, подари мне образцов, я в ханстве обречён подобные инновации внедрять, а он - ни в какую! Ушёл в отказ! Покупай, плати и владей. Ну и прижимистый народишко, однако! Я его давай склонять и так, и сяк. Стоит на своём, жлобина иноземная. Тьфу, ненавижу иностранцев, мало их бьют! Ну, а что мне делать оставалось? Лишать державу передовых технологий из-за мелочности местных фабрикантов? Не на того напали! - весело гоготнул великий хан.
  К нему подошёл Сашок Кикин и протянул наполненный бокал с вином.
  - Ага... Спаси тебя бог, Сашка.., - поблагодарил его хан, сделал несколько глотков и продолжил дальнейшее повествование, становясь всё оживлённее, - Делать нечего, задумал я свой план: когда прощались уже и выходили с мануфактуры, схватил два образца с демонстрационного стенда - и ноги! - произнёсши последние слова, Петру запрокинул голову и раскатисто рассмеялся, - А они, - уже сквозь слёзы от смеха, продолжал он, - давай визжать! кричать! Кинулись за мной, да куда там!
  - Да-а-а, - уважительно протянул Головин, - Это ещё слава богу, что никого из нас не зацепило... Однако, отчаянный ты парень, великий хан.
  - Что ты! - игриво ответил тому Петру и театральным жестом всплеснул вытянутыми вверх руками. Остальные соратники натужно засмеялись, бросились наперебой расхваливать храбрость великого хана, а Голицын, хоть и выглядел перепуганным и хлюпал носом, и вовсе захлопал в ладоши, восторгаясь харизматичным бесстрашием великого хана.
  - Ну что, други, - решил прекратить сие выражение любви и восхищения Меншиков, - Быть может подкрепимся?
  - Да, да, - торопливо согласился с ним тучный Головин, - Пора уже...
  
  К обеду к бивуаку послов стали подтягиваться вразнобой кареты с волонтёрами и преображенцами. Возницын всех опрашивал, устраивал переклички, ставя в списке членов великого посольства напротив фамилий прибывших галочки. К счастью, людских потерь не было, если не считать, что князю Черкасскому в ночной зажигательной кутерьме колесом переехало ногу и теперь он, нескладно хромая, обходил кареты, устраивая розыск виноватого в таком неуважении к себе. Сначала дотошно допросил всех извозчиков, но его окрикнул Брюс:
  - Михаил Алегукович, давай свой допрос кончай уж. Ехать надобно, темнеет.
  - По каретам! По каретам! - разнеслось над кортежем великого посольства, волонтёры стали спешно забираться в экипажи, возницы натянули вожжи.
  Но князь Черкасский был стариком мелочным и мстительным, поэтому не намерен был оставлять не покаранной столь пущую для себя обиду.
  - Всем, слышите, всем! - заверещал он, вылезши на крышу кареты и грозя пальцем в сторону хвоста каретного каравана, - Как вернёмся в Мокшу, приказываю писать объяснительные касаемо вчерашней оказии. Во всех подробностях! С самого начала!
  Слезая с крыши и залезая в нутро кареты, он мстительно приговаривал, шавкая старческим ртом: 'Шалишь, голубчик! От меня не уйдешь! Я не таких выводил на чистую воду!'
  
  Следующий день минул без оказий и приключений, великое посольство мирно тащилось по неплохим европейским дорогам, иногда, от скуки, маленько озоруя: занимали обе полосы, вынуждая встречные экипажи съезжать в кюветы, что неизменно встречалось взрывами развесёлого и беззаботного хохота мокшалей.
  Прибыли в Лейпциг. А Лейпциг - это тебе не заштатный Белесфельд, тут мокшальского менталитета могут и не понять. Поэтому Лефорт принял совершенно правильное решение: дабы не причинять самому себе и делегации ненужных неприятностей и, как следствие, избежать возможных неудобных объяснений с местными властями, приказал сразу же ехать в расположение городских казарм. В казармах Меншиков, проворно спрыгнув с кареты, быстро нашёл коменданта и тот - добрая душа - всего лишь за пару соболиных шкурок, с лёгкостью переступив требования воинских предписаний, дозволил великому хану пострелять из пушек. За те шесть часов, что великий хан беспрестанно палил из орудий разных калибров, посольские подкрепились едой, подремонтировали кое-какие кареты, а затем, когда вернулся покачивающийся на тонких ногах Петру, оглохший от выстрелов и чуть контуженный, великое посольство тронулось дальше, на Вену.
  Уже спускался вечер, когда 1 июня великое посольство приехало в столицу Саксонии Дрезден. Тут их уже давненько дожидались и готовились ко встрече основательно. Как известно, саксонский гауляйтер Август II, кузен германского фюрера Фридриха, входил в число заговорщиков и подстрекателей великого ханства к войне со Швецией, поэтому он сделал необходимые распоряжения о том, чтобы великое посольство было принято на государственном уровне, в то время как сам находился в Польше, обживаясь на тамошнем троне и принимая дела у шляхты. Была подготовлена и соответствующая программа визита: обеды, посещение Дрезденской картинной галереи, охота на оленей, бал и прочие удовольствия.
  Когда кареты с великими послами, урядниками и волонтёрами подъехали ко дворцу, на его крыльце делегацию встречал князь Фюрстенберг. Он почтительно поприветствовал каждого гостя и пригласил пройти в помещение, дабы отужинать с дороги. Шумной толпой возбуждённые новыми эмоциями и впечатлениями мокшали прошли во дворец, стали разглядывать его внутренние интерьеры с отделками и громко делиться впечатлениями, сильно наследив на коврах. Лефорт, в предвкушении трапезы, нетерпеливо потирал руки и, позабыв об этикете, облизывал языком губы, остальные члены великого посольства также долго не задерживались подле предков Августа, глядевших с портретов взолочёных рамах, в нетерпении оглядываясь по сторонам и определяя, где же находится банкетный зал.
  Внезапно один из мокшальских делегатов, долговязый субъект, облачённый в щегольской испанский камзол и голландские деревянные башмаки, чрезвычайно высокого роста с непропорционально маленькой головой, схватив Фюрстенберга за руку могучими клещами своих ладоней, развернул его к себе и на отвратительном германском языке спросил:
  - Скажите, а есть ли в Дрездене кунсткамера?
  Перепугавшийся от такого внезапного обращения к себе Фюрстенберг, силясь столкнуть с себя сей сильный змеиный охват с руки, трясущимся голоском ответил: 'О, разумеется, в Дрездене находится самый лучший кабинет редкостей в Европе. Кстати, завтра мы сможем его посетить'.
  - А чего тянуть? - надменно сказал наглый здоровяк, - Давай, сейчас же веди меня туда.
  Огорошенный таким поворотом торжественной встречи высоких гостей, князь Фюрстенберг повернулся к Лефорту с намерением требовать пояснений, но тот, лукаво усмехнувшись, ещё более озадачил старика: 'Извольте исполнять желание нашего урядника. Ведь у Вас же есть указание Августа ни в чём не отказывать нашей делегации? А мы здеся подождём'.
  Фюрстенберг, который поначалу данного, как он опрометчиво рассудил, недоразумения сильно разволновался, теперь был и вовсе напуган:
  - О, разумеется, мы сделаем всё возможное от нас. Но как же быть с ужином? Ведь я же не могу оставить господ голодными и в одиночестве ожидать меня...
  - Та ты не трухуй, князь, - неслышно подойдя сзади, обнял того за плечи Головин, - Мы без претензий к тебе и сами вполне справимся с ужином. А ты дуй с урядником в куй.. как еёв дьявола? камеру. Вот... А мы и сами отужинаем, ты не переживай. Где столовка?
  
  Около часа ночи карета привезла Фюрстенберга и страшного великана к дрезденской кунсткамере.
  - Вы меня обождите минуточку, я поищу привратника, дабы он отпер нам двери, - просительным голосом пискнул князь и неслышно улизнул из кареты, радуясь временному облегчению от тягостного и мрачного общества зловещего незнакомца.
  - Ух ты! Забавно! Бывает же! - без умолку восклицал громила, шагая по кунсткамере и внимательно рассматривая уродцев, плавающих в физрастворе. Там были диковинные человеческие детеныши, многоголовые телята, сдвоенные змеи, трёхногие овцы и ещё много всякой бесовщины. Урядник подолгу рассматривал каждое существо, цокал ногтем по стеклянной банке и умилительно улыбался. Однажды он, согнувшись и стоя около банки, пристально глядя на плавающего в ней трёхглазого младенца, внезапно обернулся к Фюрстенбергу и зловеще ему улыбнулся. У князя похолодела кровь и он, словно парализованный, замер на месте, не в силах двинуть никакой частью тела. А маньяк - в том, что незнакомец был именно маньяком, Фюрстенберг ни секунды уже не сомневался - снова, как ни в чём не бывало, вернулся к разглядыванию страшных экспонатов.
  Затем перешли в зал минералов, но здесь гостю было вовсе не интересно, он лишь краем глаза смотрел на ископаемые, спешно шагая далее. Наконец оба ночных посетителя вошли в последний зал, зал ремесленных орудий, механизмов и математических принадлежностей, экспозиция сего зала, по мнению князя, была вовсе глупой и крайне малоинтересной, никто из гостей, с которыми он посещал кунсткамеру, не выказывал даже малого увлечения представленными предметами. Он даже кивнул сонному и недовольному служителю, что, мол, закругляемся уже, немного осталось, но чутьё ему на этот раз изменило.
  - Вот это да! - внезапно донеслось до него и он, обескураженный, повернул голову к чудному иноземцу, - Во дают! - тот стоял около стенда, на котором с большой небрежностью громоздились самые примитивные мотыги, лопаты, вилы, грабли и сапки. Фюрстенбергу даже показалось, что незнакомец решил таким глупым образом пошутить над ним, но вид того был необычайно серьёзен и полон внутреннего восторга и ликования. В довершение к этому, чудак вынул из кармана блокнотик и принялся суетливо зарисовывать нехитрые предметы селянского труда. Так как даром рисования создатель странного посетителя не наградил, то стоял он около сей экспозиции около трёх часов, старательно нанося на бумагу каждый изгиб ремесленных орудий. Это уже было выше сил князя Фюрстенберга, он вконец укоренился в своей мысли, что в довесок к статусу маньяка его гость ещё и умалишённый.
  Затем перешли к математическим принадлежностям: циркулям, транспортирам, лекалам и так далее.
  - Йошкин кот! - уже не стесняясь своих чувств, победоносным кличем выражал своё удивление ненормальный индивид и его голос гулом отдавался во всех помещениях кунсткамеры, - Ну, не чудо ли?! Срочно же надобно подобное и в ханстве соорудить! Бумаги нет? - обратился он к князю, - А то у меня кончилась, а тута ещё столько рисовать...
  На улице уже рассвело и люди торопились на работу, когда из местного кабинета редкостей вышли два господина с красными от длительного напряжения глазами и обессилено погрузились в поджидавшую их карету.
  
  Как не хотел передыху на следующий день Фюрстенберг, а ничего не вышло. Около 12 часов его разбудил удивлённый слуга и доложил, что вчерашние гости в полном составе пришли к дому и требуют его будить. Чертыхаясь и постоянно причитая над своими немолодыми годами, князь оделся, натянул на физиономию радушную улыбку и вышел к делегатам.
  - Желаем немедленно видеть местный цейхгауз, - безапелляционно приказал ему вместо приветствия давешний урядник. Стоявшие подле него великие послы одобрительно кивнули, тем самым отвергнув все возможные отговорки, которые князь, идя на эту встречу, планировал в своей голове.
  В цейхгаузе, куда прибыли всей делегацией, урядник, как оказалось, Михайлов, и вовсе как с цепи сорвался: завидев пушки, он стремительно подошёл к ним, растолкал энергичными движениями своего тела орудийные расчёты и принялся самостоятельно и бестолково стрелять во все стороны.
  - Вот эта пушка неплоха! - сквозь гул выстрелов доносились до послов краткие резюме великого хана, - Смачно бьёт! А эта - ни в дугу, кучности - как не для себя делали, - тоном опытного артиллериста продолжал тот выдавать свои заключения.
  Вдоволь настрелявшись, возбуждённый урядник подбежал к Фюрстенбергу и, злобно скаля зубы, должно быть, в улыбке, свирепо рыкнул: 'А теперь - в кунсткамеру!'
  Глаза князя полезли на лоб, он оторопел: 'Так мы же вчера были. Или Вы изволили позабыть?'
  - Желаю снова осмотреть! - кратно отрезал великий хан, - Уже со своей делегацией.
  После повторного осмотра кунсткамеры члены великого посольства, переговариваясь и обмениваясь впечатлениями от увиденного, в приподнятом настроении прибыли во дворец, где, как обещал Фюрстенберг, их ожидала графиня Мария Аврора Кенигсмарк, сожительница Августа, которая желала дать ужин в честь высоких иноземцев.
  - Ужин - это хорошо, - хлопая себя руками по животу, как можно более умным голосом говорил Меншиков, пока шли коридорами к банкетному залу, - Ужин - это замечательно! О, графиня, позвольте ручку...
  Сели за стол, по причине хорошего настроения, которое будоражило каждого гостя, разговор вышел приятный и даже душевный, всё было мило и благодушно, Головин отчаянно балагурил, запивая шутки винцом, Голицын сосредоточенно жевал барашка, вытираясь воротником, Брюс экспериментировал с соусами, а Лефорт, расчувствовавшись таким приёмом, под непринуждённый аккомпанемент дворцовых музыкантов даже спел швейцарскую народную песню о луне на небе, под которой плывет маленькая лодочка. Его бенефис был встречен более чем благосклонно, все аплодировали, некоторые стоя, а старик Фюрстенберг даже пустил слезу, меланхолично погрузившись в ностальгию лишь ему ведомых воспоминаний.
  Желая не отставать от товарищей и также показать свои таланты, великий хан встал из-за стола, подошёл к музыкантам, которые размещались на эстраде в глубине зала и, выхватив из рук барабанщика инструмент, стал бить в него с таким совершенством, что далеко превзошёл всех местных барабанщиков вместе взятых! Над столом поднялся полнейший восторг, Возницын, в такт барабанному бою Петру-хана, и себе бил вилкой по тарелке, пока не разбил её, но сия неприятность никого не огорчила, скорее, даже наоборот - над неловкостью Прокофия Богдановича стали все смеяться и тыкать в него пальцем, подшучивая, а великий хан даже дал ему шутливый подзатыльник, правда весьма ощутимый.
  Следующий день был схож на предыдущий - были на литейном заводе, а затем - куда ж без неё? - снова ходили по кунсткамере, в изумлении поднимали кверху руки и благоговейно закатывали глаза, вечером, за ужином, великий хан уже ни с кем не стал делить лавры души компании и с чувством глубокого удовлетворения, под продолжительные аплодисменты, местами переходящие в овацию, два часа кряду бил в барабаны и натужно улыбался, смахивая рукавом ливший со лба пот.
  Ещё с ночи великое посольство стало готовиться к объезду, так как время поджимало: по сообщениям Никитина, Австрийский император Леопольд, отбросив прочь условности и вежливости, открыто материт великое посольство, напрасно ожидая его в Вене уже третий месяц кряду, а ведь это время, как разъярённо мотивировал цесарь, он с большей пользою мог бы провести на Адриатике. Сновали слуги, нагружая кареты тюками с дрезденским покупками и сундуками с тяжёлой рухлядью, на них сердито покрикивали волонтёры, военные, натужно кашляя, раскуривали трубки, ржали лошади, слышались окрики: 'Поберегись!', 'Зашибу!' и 'В сторону, скотина!'.
  Вскоре сюда прибыл и растревоженный Фюрстенберг, озабоченный столь ранним часом объезда и вполголоса бранящий мокшалей за необъяснимые нравы вставать ещё затемно.
  Ближе к утру, когда роса легла на траву, на крыльце временной резиденции показались уставшие и недовольные великие послы, окружённые свитой приближённых ротозеев, они сухо и скомкано попрощались с Фюрстенбергом и молча расселись по каретам, но кортеж всё не трогался - ожидали великого хана. Через полчаса ожидания он появился на крыльце, снова одетый в испанский военный мундир, не проронив ни слова, прошёл мимо Фюрстенберга, подошёл к своей карте, забрался в неё, громко хлопнув дверцей и сразу же разлегся на полу, точнее, на мягкой медвежьей шкуре, заботливо расстелённую для него Сашкой Кикиным. Уютно укутавшись и подложив под голову мешок с сеном, Петру-хан мгновенно провалился в сон, мощно захрапев. Великое посольство продолжило свой нелёгкий и ратный путь далее, в Австрию.
  Группа провожающих товарищей во главе с Фюрстенбергом долго махала вослед замечательным гостям, неприкрыто радуясь их отъезду.
  После обеда, немного отдохнувший после глубокого, но недолгого сна, князь Фюрстенберг, сидя в своём рабочем кабинете, писал депешу Августу, к которой прилагался отчёт о приёме делегации.
  - ...и я благодарю бога, - бормотал он, шевеля губами, когда перечитывал написанное, - что всё закончилось благополучно, ибо опасался, что не вполне можно будет угодить этому немного странному господину со товарищи...'.
  
  Кареты бойко ехали по дрезденской земле, широкие поля окружали великое посольство со всех сторон, местные крестьяне с удивлением наблюдали столь длинный караван, поднимая вверх большой палец и что-то кричали; гуси, вальяжно переваливаясь на коротких ногах, оживлённо вылезали из грязных и мутных луж, послушно уступая дорогу наследным приемникам Византийской империи, законным, с пропиской, жильцам Третьего Рима, которые, уж будьте покойны! не допустят незаконного или самовольного строительства Четвёртого Рима; птички в небе щебетали радостные трели; утреннее неласковое солнышко сменило гнев на милость и уже палило нещадно, что, в принципе, было всем на руку, так как ещё больше размаривало уставших посольских, делая их сон более глубоким, а значит - здоровее. Не остерегающиеся грозных окриков кучеры с интересом рассматривали ландшафты, втайне радуясь тому, что пока господа почивать изволят, можно не торопиться, лошадок поберечь и в собственное удовольствие ехать по дороге, мягко покачиваясь на каретах в такт скрипу кожаных рессор.
  Примерно через четыре часа такого спокойного и безмятежного пути, великий хан внезапно открыл глаза:
  - Где я? - сразу же громко спросил он самого себя и резко вскочил, со всей силы ударившись лбом о каретную скамейку, под которой лежала верхняя часть его туловища. От сильной и резкой боли на глаза навернулись слёзы и, протяжно завыв, хан стал неуклюжими движениями пальцев чесать ушибленное место. Через несколько мгновений боль поутихла и Петру-хан, предусмотрительно прижав голову к правому плечу, выбрался в салон. Слегка приподнявшись над полом, он выглянул в окно и сразу всё вспомнил.
  - Чёрт!- поочерёдно массажируя ноющие мышцы в предплечьях, кривя лицо и негромко постанывая, осуждающе произнёс он, - Не нужно было вчера с этим барабаном упражняться. С непривычки все руки болят. Дорвался - как никогда не видел!
  Встав на ноги, для чего пришлось сильно потрудиться, изрядно изогнув длинное тело, великий хан отпер двери, расстегнул штаны и на ходу помочился на дорогу. Завершив это приятное с утра занятие, он снова вернулся на пол и постарался уснуть, но сон настырно не шёл ему в голову. Поворочавшись примерно с час, он, уже имея неприятный опыт, снова прижал к плечу голову, вылез в салон и сел на диванчик.
  - Тьфу! - сам себе снова сказал он, - Ох и паскудно в роте! Надо бы похмелиться... Да и размяться не помешало бы...
  Широко распахнув двери, он на ходу сиганул из кареты на дорогу и пустился бежать рядом, энергично выбрасывая вперёд ноги и широко махая согнутыми в локтях руками. Кучер, заприметив великого хана, привстал с козлов и низко поклонился ему, а затем троекратно перекрестился.
  - На дорогу смотри, ротозей! - крикнул ему Петру-хан, впрочем, без злобы и скорее миролюбиво.
  Дорога пошла под гору и кареты стали замедлять ход, вследствие чего великий хан, вырвавшись вперёд, впервые возглавил великое посольство в прямом смысле. Местные селяне удивлённо наблюдали эту странную картину - бежавшего по дороге несуразного великана, которого, как им казалось, преследовало около 100 карет. Зрелище было необъяснимым, динамичным, но продолжения этой странной погони не следовало - беглец был вполне спокоен, кареты и вовсе не стремились его нагнать, не слышалось окриков и выстрелов, поэтому дисциплинированные работяги, недоумённо пожав плечами, снова вернулись к страде.
  Вскоре с левой стороны от главной дороги завиднелись очертания замка Кенигштейн, который был воздвигнут прямо на скалистом берегу и тихой громадиной нависал над неторопливыми водами Лабы (Прим. Лаба - река в Поруси, ныне Эльба). Вокруг замка была выстроена мощная крепость, внутри которого дислоцировался военный гарнизон. Великий хан, не раздумывая, свернул в его строну, за ним послушно стали забирать влево сопровождавшие его бег кареты. Таким странным и необычным образом великое посольство въехало в крепость.
  Пробегая мимо контрольно-пропускного поста, Петру-хан озорно крикнул удивлённым до невозможности солдатам, вскинув в приветствии руку: 'Физкульт-привет!'.
  
  После обеда в честь высоких гостей комендант гарнизона с величайшим почтением показал послам и урядникам крепость, а затем дал в честь визита иностранной делегации салют, вид которого сильно позабавил посольщиков и раззадорил их честолюбие. Время летело в заботах, в новых впечатления, а оттого - незаметно. Вот уж и вечер наступил, а тут и ужин как раз вовремя подоспел.
  - Однако же, генерал, - усевшись за стол и рыская по нему глазами, на германском языке говорил Лефорт коменданту, сидевшему рядом, - здорово у вас тут оборудовано. Я имею в виду, разумеется, войсковую часть и как служба поставлена.
  - А как же! - отвечал тот ему, - Как же по-другому прикажите? Мы ж тут далеко ото всех, в глуши почти, на отшибе державы. Вот и приходится... У меня все... - здесь он нагнулся к Францу Яковлевичу, нахмурил лицо, сжал кулак и потряс ним перед лицом великого посла, - ...вот здесь! Только так! Железный порядок, а иначе...
  - Да уж понятно, - поддакивал ему Лефорт, кивая головой, - Порядок оно и есть порядок, куда ж без него, порядку-то?..
  То ли гости оголодали, а то ли с того, что любая еда на свежем воздухе аппетит нагоняет изумительный, но ужин всеми без исключения был найден совершенно вкусным и неслыханно отменным, а вино - свыше всяческих похвал.
  - Между прочим, - захмелев, стал мурчать интимно комендант, ненавязчиво и дозировано выпуская собственное честолюбие, - сие вино изготавливается прямо здесь, оно, ежели хотите знать, моя гордость.
  - Ну, это понятно, что здесь. Не везти ж издалека? Вино завсегда под рукой должно быть!- сначала коротко хмыкнул, а затем тоном знатока брякнул Лефорт, как известно, сам происходивший из семьи военного и о размерах пьянства в этих кругах знавший не понаслышке, уж в этих делах он был подкован, - Покупать - это накладно, - жуя варёное яйцо, нечленораздельно продолжал он, подливая и подливая себе винца, - А какая зарплата у военного? Шиш с малом. За выслугу лет сущие копейки выплачивают. А жильё? Как не было, так и нет. Всё обещают, обещают... Вот и приходится ютиться по общежитиям военных городков да скитаться по отдалённым гарнизонам... Это ещё ничего, ежели один. А если жена с тобой, да ребятишки... Эх, проклятое государство! Вот прямо ненавижу его! Ведь военные - это ж элита нации!
  - О чём это Вы, уважаемый господин Лефорт? - перепугавшись услышанной речи и даже малёхо протрезвев, спросил комендант.
  - Ой! - сразу взял себя в руки раздобревший было Лефорт, опрометчиво забывший, что он не дома у себя на кухне, где такой нещадной критике самое место, - Что-то даже не знаю, что со мной, - он икнул, а затем, желая перевести разговор на другую тему, задал встречный вопрос, - Так из чего, говоришь, самогонку гоните?
  - Натурально, из фруктов. Кстати, могу показать! - снова выпячивая собственную гордость заявил комендант, - Пойдём.
  Когда они проходили мимо урядника Петра Михайлова, тот, схватив за руку Франца и крепко сжав её неуёмной силой богатыря, мающегося от нерастраченной энергии, остановил их и требовательно спросил: 'Куда намылились?'
  - Да вот, урядник, комендант желает показать мне свои винные погреба. Я не нашёл причин отказаться, - морщась от боли, которая ломала его запястье под ухватом великого хана, промычал Франц Яковлевич.
  - Ну так я с вами, - обыденным тоном, который вовсе не предполагал сомнений и даже прений по этому решению сказал Петру-хан, допил рюмку, уже вставая из-за стола бросил себе в рок кусок курицы и направился за комендантом, который, немного пошатываясь, всё-таки решился обхватить Лефорта за плечи.
  Пройдя по двору вдоль казармы, дошли до плаца, пересекли его и добрались, наконец, до комплекса хозяйственных построек. Миновали баню, уборные и продсклады, когда шли мимо сиих объектов, комендант, сильно жестикулируя и рискуя всё время упасть на землю, в упоении рассказывал своим спутникам об истории и годах их постройки, о чистоте и экологичности, к примеру, бани, о громадном леднике, устроенном в складе, что, впрочем, никак не заинтересовывало гостей. Подошли к винному погребу, комендант, долго звеня ключами, испепеляемый нетерпеливыми взглядами великого хана и Лефорта, отпер двери и первым ступил в темноту, откуда дохнуло прохладой и неизведанностью вперемешку с предвкушаемыми таинственными соблазнами. У входа ненадолго замешкались, поджигая свечи.
  Спускаясь по деревянной лестнице, Франц Яковлевич, запутавшись в длиннополом мокшальском платье, стал падать, скатываясь вниз, словно гуттаперчевый самовар, и так бы и покатился дальше, беспомощно разбрасывая ноги и руки в разные стороны, если бы идущий впереди великий хан (а это был именно он, в горящем нетерпении он отодвинул в самом начале спуска с дороги коменданта и теперь бесстрашно пробивал себе путь к содержимому погреба, бережно прикрывая ладонью огонёк свечи) не придержал его сильной рукой, молча и с озлоблением ухватив за ворот, подняв за него адмирала над ступенями и сердито поставив того снова на лестницу.
  В темноте, сначала неясно, но по мере приближения посетителей со свечами, всё отчётливей и заманчивее, стали вырисовываться деревянные стеллажи, на которых ровными и аккуратными рядами громоздились тёмно-синие бутылки, залитые сургучом, к горлу каждой из которых была привязана бумаженция с написанной на ней сортом винограда и годом его сбора.
  В рядовой ситуации экскурсия к винному погребу на этом бы и завершилась, мокшали, не углубляясь в изучение притороченной к бутылкам информации, ухватили бы их ровно столько, сколько возможно унести в руках и немедленно потопали бы назад, но именно здесь, в этом подвале, что-то иное, необычное и совершенно огромное сбило с их привычного курса течения мыслей, заставив в остолбенении замереть на месте, удивлённо переглядываться и не решаясь вслух высказать свои догадки.
  Первым не выдержал Лефорт.
  - Это.., - дрожащим голосом задребезжал он, указывая перстом, - винная бочка или, пардон, я ошибся?..
  - Нет, нет и нет, гости дорогие, нисколько не ошиблись, это и есть то, о чём я говорил вам! - хвастливо произнёс комендант ровным голосом с едва сдерживаемым восторгом в голосе, в прохладе погреба вроде как слегка протрезвевший и наслаждающийся произведённым на посетителей впечатлением, - Это и есть моя гордость, которая позволяет делать самое большое количество вина за короткий срок!
  Комендант крепости, даром что безвредный пьяница, но малым в определённых аспектах был смышлёным и деятельным, поэтому действительно нашёл отменный, а главное до неприличия простой и даже примитивный способ производить тысячи декалитров вина за сравнительно недолгий срок.
  Очень часто, мучаясь ли головной болью с утра, изнывая ли, не добрав свою норму, вечерами, он под воздействием собственных философических рассуждений пришёл к твёрдому решению, что в крепости Кенигштейн алкоголя должно быть в неограниченном количестве. Мысль, в принципе, разумная, многими осознанная, но вот в своём решении - не всегда реализуемая или всё-таки реализуемая, но огромными усилиями и средствами, что, в свою очередь, делает её невыгодной для этой самой реализации. Но долгие вечера вдали от родного дома и семьи, в разлуке с культурой и искусством, а, признаемся честно, зачастую не только такие вечера, а ещё и утра, и дни, целые недели и сезоны напролёт, когда комендант, не имея других мыслей, размышлял только о своей идее, сделали своё дело. И однажды он твёрдо решился.
  Дуреющие от перманентного ничегонеделания, которое во всех армиях, как это повсеместно принято, заменяется бесцельной муштрой и ненужной беготнёй, ежедневной уборкой и идиотскими построениями, солдаты гарнизона Кенигштейн с превеликой охотой взялись за выполнение приказа коменданта, а именно с неуёмным азартом и мажорно покрикивая друг на друга они с большой осторожность в течение всего лишь одного дня разобрали построенный пару лет назад на территории крепости пакгауз, тщательно сортируя полученный пиломатериал. Затем, после соответствующей санитарной обработки и просушки, полученные ровные, вкусно пахнущие, стройные и ужасно длинные доски спускались в погреб, где другие солдаты, в основном, призванные из сельской местности и не в теории знающие толк в бондарёвом деле, под шуршание рубанков и стуки топоров ловко подгоняли и правили доски, сбивали их до кучи, стягивая большими металлическими обручами на заклёпках и по прошествии семи дней соорудили огромных размеров винную бочку, которая сейчас, нависая глыбой над рядами из изящных бутылочек, столь сильно потрясла своими размера Лефорта и Петру-хана.
  - Вот это сила! - смог выдавить из себя Франц Яковлевич, - А сколько сюда входит?
  - Три тысячи триста вёдер вина! - гордо ответил комендант.
  - Ишь ты! - и себе подивился великий хан, - Это дело нужное. Нужное не токмо для нас, а зело для державы. Ты, Франц Яковлевич, дай поручение наброски сделать с бочки, ибо и в ханстве надобно подобное чудо построить. А лучше - и поболе даже. И назвать её Хан-бочка! Как думаешь?
  Лефорт, двумя горящими лучами из глаз прожигающий темноту, немедленно отозвался: 'Верно гуторишь. Дело сие не просто нужное, а архинужное. Постройка сей Хан-бочки - вещь зело необходимая для патриотического воспитания наших граждан и молодёжи в частности. Наряду с общепризнанными символами нашей державы - Хан-колоколом, который никогда не звонил и Хан-пушкой, которая никогда не стреляла, Хан-бочка будет очередным, но уже действующим, а оттого чрезвычайно очевидным подтверждением величия Мокши!' - затем, справившись с волнением, он обернулся к коменданту и спросил того, - Хер комендант, а в какое ведро.., но комендант сердито перебил Лефорта, и, сделав резкий и нетерпеливый жест рукой, властно отрезал:
  - Перемерять не позволю!
  - Да нет, - ласково улыбнулся Франц Яковлевич, - Я интересуюсь за ведро, куда бы нацедить можно было, чтобы за столом, на свежем воздухе откушать.
  Из крепости Кенигштейн смогли выбраться лишь через три дня. В кареты великих послов, урядников и прочих приближённых сановников солдаты гарнизона, по любезному указанию коменданта, разместили бочонки с вином, столь полюбившимся гостям. Затем туда же были погружены и сами гости, большей частью смертельно уставшие, сильно опухшие и полусонные вследствие длительного употребления изумительного вкуса алкоголя.
  - Весёлые ребята.., - смахивая слёзы, нечленораздельно приговаривал комендант, махая вослед удаляющейся веренице карет, - Люблю весёлых ребят...
  По причине наличия в каретах упомянутых выше гостинцев из крепости Кенигштейн, великое посольство проскочило город Прагу без остановок, хотя изначально в ней был запланирован осмотр городских достопримечательностей. Скорей всего, никто толком и не разобрал, что это была Прага. А может, не очень-то и нужно было.
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XVI
  Великое посольство в Австрии
  
  Но всё хорошее имеет неприятное свойство когда-нибудь заканчиваться. Так и великое посольство нынче потихоньку близилось к своему завершению и хоть вслух об этом никто не судачил, но все разумели, что дальше колесить по Европе со скудной казной и кодлой слуг, волонтёров и преображенцев будет тяжеловато. Да и лошадей кормить нужно, а лошадь прокормить - это будь здоров сколько финансов нужно. Поэтому когда посольство уже было на подъезде к Вене, послы и великий хан, съехав с дороги и сидя на своих шубах, достойно, под стать своей державе, вальяжно брошенных прямо на землю, вели горячий спор, как же дальше вербовать европейские монаршие дворы на священную войну с Отаманией.
  - ...да нет, Франц Яковлевич, - авторитетно басил запасливый Меншиков, хрустя огурцами и редиской, прихваченными ещё из Голландии, - в долг уже никто не даст, слава богу, все умные больно стали, встречных услуг требовать начнут. Да и мы тоже хороши, уж второй год катаемся, не таясь, слава про наши порядки и традиции уж давно обогнала нас. А енти европейцы - страсть какие скупердяистые! И не рассчитывай, адмирал, тут дуриков нема.
  - Я тоже думаю, что это глупо, - поддержал Алексашку Брюс, который из всех послов прочнее всех стоял ногами на земле и вообще был заядлым реалистом, - Давайте заедем в Вену, а затем - сразу же домой. Ведь всё равно ж, дело вряд ли выгорит, не согласятся они с нами на бусурманина идти, да и Никитин про то же пишет, а если и согласятся - так запросят столько! Я их аппетитики неплохо знаю.
  Лефорт, к тому времени уже наевшийся и по этой причине прилегший на шубейке покемарить, подложив под голову руки, участия в дискуссии не принимал, затворив глаза, мило улыбался весеннему солнышку, вполуха слушая коллег.
  - Бросать на полдороге такое важное дело никак нельзя - горячо стал антагонизировать Брюсу Головин, которому вовсе не хотелось покидать гостеприимную Европу и вообще загнивающий запад, - Великий хан, ну ты подумай сам. У них же выхода нет. Ведь если мы не остановим угрозу исламизации с востока, то каково будет Европе? Мы, Мокшальское ханство - единственная надёжа и опора европейской цивилизации и наша историческая миссия - спасти мир от коричневой... тьфу, от зелёной чумы. Да и вообще, наша миссия - спасать мир от всего, что угрожает европейской цивилизации, быть природным барьером на пути распространения радикализма, варварства и деструктивных проявлений, вызывая огонь на себя. Поэтому-то я и предлагаю, - Фёдор Алексеевич сильно распалился, даже немного привстал со своей подстилки, театрально поднимая правую руку, словно указывая ею, мол, верным путём едет великое посольство, - заехать ещё в Мадрид, Лиссабон, Ниццу, Париж, Венецию и Рим. Бог воздаст, авось кто-то и согласится...
  Петру-хан резко встрепенулся: 'Нет, так дело не пойдёт!' - резко заявил он.
  - Ну, великий хан.., - слёзно принялся отстаивать свои убеждения Головин, но Петру вновь его перебил, повысив голос: 'Нет! Нет! Париж и Ницца - это же Франция! А они на меня охоту объявили, для них я - государственный преступник. А в остальном план Головина толковый, смелый, продуманный, но самое главное, прагматичный и реалистичный. Поэтому предлагаю ехать в Вену, потом в Венецию, после неё в Рим, сами понимаете, глупо Третьему Риму не навестить Первый Рим, ну а дальше - как карта ляжет'.
  - Во... Я ж говорил... - под нос себе пробубнил Головин, торжествующим взглядом обведя всю честную компанию.
  - А что скажет великий посол Лефорт? - звонким голосом спросил Петру и все, повернув головы, уставились на Франца Яковлевича.
  - А что я? - лениво протянул Лефорт, позёвывая, по-прежнему не открывая глаз и не меняя удобной позы, - Как братва решит, так и будет. Рим - так Рим, Вена - так Вена, один хрен... Я ж... это... лицо подневольное, посольское, мне по статусу положено...
  
  11 июня в 28 верстах от Вены, в местечке Штоккерау великое посольство было бесцеремонно остановлено кордоном австрийских солдат.
  - А ну пропустить, олухи! Поднять шлагбаум! - вывалившись из кареты, опёршись грудью на дверцу и поставив ногу на подножку, что было сил орал на них Петру-хан, - Не узнали, кто едет? Возницын, пойди, сунь ему в харю ксиву, да поживей! Вы у меня с работы шустро повылетаете! Бараны! Начальство надо знать в лицо! - продолжал осыпать он солдат угрозами.
  Возницын, тем временем узнавший у начальника караула причину остановки, спешил к карете великого хана:
  - Бают, что весь Австрийский двор готовится к торжественной встрече какого-то иноземного посольства с востока. Поэтому все дороги в город перекрыты - готовятся. Армия репетирует военный парад, слуг школят, дабы всё было в ажуре, горожане чистят улицы, в общем, все при деле. Просили обождать ещё с парочку-троечку деньков.
  - Парочку-троечку деньков? - переспросил Петру.
  - Парочку-троечку деньков, - по-простецки ответил Возницын и, разведя руками, пожал плечами, мол, ну что с меня ещё взять, за что купил, за то и продал.
  - Безобразие! Я буду жаловаться! Я этого так не оставлю! - зловеще распространял свои негативные эмоции сквозь зубы великий хан, - Подождать.., - затем, уже обращаясь к Возницыну, он, играя на публику, вскрикнул, - Это оскорбление не мне лично, это оскорбление нанесено Мокшальскому ханству! Они хоть это понимают?
  - Видать, понимают, - снова прикинувшись недалёким дядечкой, ответил ему Прокофий Богданович, - Потому и кормить нас будут всё это время.
  - Да ты что?! - удивился Петру, вскинув брови и пристально поглядев в сторону блокпоста, - Это несколько меняет дело... Но оскорбления великому ханству я им никогда не забуду! Давай, Прокофий Богданыч, собирай людишек да жрать пойдём. Хоть таким способом им урон создадим, так сказать, проломим широкую брешь в продовольственном сегменте австрийского народнохозяйственного комплекса. Буржуи треклятые!
  
  Действительно, педантичные австрияки не обманули и через три дня начальник караула крикнул что-то своим солдатам, те, подняв шлагбаум, руками стали делать знаки, что проезд отныне свободен и никто более не задерживает великие посольство, мол, проезжай, не задерживай. Но великий хан, который все эти дни на перевалочном пункте в Штоккерау, не переставая, разрабатывал планы возмездия, хладнокровно и страшно отомстил наглецам за нанесённое оскорбление: он, вызвав к себе Меншикова и Лефорта, проинструктировал их:
  - Сейчас едете в Вену. Вдвоём. Возьмите для форсу преображенцев, волонтёров и Черкасского, старик эпатажно и вполне достойно выглядит. Как приедете во двор к цесарю, так сразу условия жёсткие выдвигайте - желаем, мол, чтобы нас встречали не одни драгуны, а чтобы вся городская шляхта и рейтары. А второе требование такое - по причине наступившего лета желаем почивать в загородном особняке уровня не ниже цесарской резиденции. Пущай Леопольд помучается! - злорадно закончил Петру и возбуждённо, в предвкушении огорчения цесаря, потёр руки, - Пущай подумает! А чем дольше он кумекать будет, тем больше мы его туточки, на заставе, обжирать будем. Систематически! - с нотками угрозы в голосе закончил своё напутствие великий хан.
  Но большого вредительства для австрийской продовольственной программы не вышло, уже через день к Петру вернулась передовая группа переговорщиков, в летний шатёр Петру зашёл князь Меншиков и, подойдя поближе, заявил, схватив со стола помидор и зачавкав им:
  - Всё нормально. Завтра можем въезжать в Вену. Ждут-с.
  - А с условиями моими как? - подло и коварно, с неприкрытой воинственностью, переспросил Петру, вожделея скандал, который, как он ощущал, очень даже скоро разгорится. Возможно, даже международный!
  Меншиков сначала пожал плечами, затем, мокнув помидор в соль, ответил: 'Да никак. Согласился со всеми условиями. Причём, сразу. Только Лефорт, севши за стол, стал излагать ему требования, тот, выпятив вперёд челюсть, заржал, как непогулявший жеребчик, закивал головой и сказал, что, согласный я, чего уж там... и шляхта будет... и живите за городом вообще сколько хотите, мол, мне так ещё лучше, убытков и горожанам, и Вене меньше. В этом, как его беса... Гундендорфе! будем жить. Одним словом, покладистый и вроде бы бесконфликтный малый, - завершил свой рассказ о визите к цесарю Александр Данилович.
  Не до конца доверяя европейцам и ожидая подставы конкретно от Леопольда, великий хан решил перестраховаться. Поэтому вечером, 15 июня, он арендовал почтовый экипаж, который двигался в Вену, подкупил почтарей за немалые средства и, утонув в океане писем громадного ящика, по старой и выработанной годами привычке, инкогнито проник в Вену. А великое посольство лишь поутру следующего дня торжественно въехало в столицу Священной Римской империи.
  
  Посольство действительно, как и обещали австрийские власти, было размещено в загородном дворце Гундендорф, окружённом изумительным и со знанием дела распланированным парком, в котором притаилось множество изящных статуй, утончённо гармонировавших с общим ансамблем застройки. Следующие несколько дней минули в совершенно бестолковой суете, со взаимными обидами и претензиями. Дело в том, что великие послы передали цесарю Леопольду просьбу урядника Петра Михайлова о 'пущей нужде встретиться со свои братом', но цесарь, подавленный таким заштатным и невежественным отношением к себе, в свою очередь, ссылаясь на придворный циркуляр, утверждённый ещё 300 лет назад, резонно отмечал, что такой встречи не может быть в принципе, так как общаться ему позволено лишь с равными, а не с урядниками. Вот ежели б Мокшальский великий хан просил бы об аудиенции, это другой разговор, а так - не обессудьте, извините, но...
  Однако великие послы, подстёгиваемые постоянными и регулярными истериками Петру-хана, его угрозами, слёзами и побоями, были настойчивы в своём требовании, а однажды и вовсе отказались покинуть дворец Леопольда, пока тот не согласится принять 'урядника Петра Михайлова'. Конечно, Леопольд прекрасно знал, что за фрукт скрывается под этой простоватой вывеской и подобного рода маскировка ему был вовсе не по душе, он находил это глупым и нелепым занятием. В конце концов, устав от жалостливых тирад великих послов, он согласился на встречу, заметив, что выделить больше 30 минут он вряд ли сможет и что эта встреча пройдёт не в официальной резиденции, а, скажем, в летнем замке Фаворит... на втором этаже... в галерее... ровно по её центру... у пятого окна...с глазу на глаз... лишь с переводчиком... пускай это будет Франц Лефорт. Генерал Лефорт, безоговорочно соглашаясь со всеми условиями Леопольда, почтительно склонил голову.
  И вот пришёл волнительный день, день аудиенции, день встречи властителей великих империй. С самого утра Петру-хан готовился к этому незабываемому событию, помыл волосы на голове и пригладил их ладонями, затем залил одеколоном свои топорщащиеся усики, долго и тщательно одевался, решительно отвергая платье за платьем, капризничал. Наконец, он остановил свой выбор на привычном и родном тёмном кафтане, нацепил на шею верёвку наподобие галстука, небрежно и кое-как её завязав, на голову натянул заурядную шляпу. Зато к поясу подвязал позолоченную шпагу, этот дорогой и, чего греха таить, аляповатый, безвкусный и грубо-честолюбивый аксессуар деревенского стиля 'наив', по мнению хана должен был подчеркнуть его высокий статус и добавить веса в глазах цесаря Леопольда.
  Около 12 часов дня карета подвезла 'урядника Михайлова' и сопровождавшего его великого посла Лефорта к замку Фаворит, слуги чопорно и холодно встретили их и через чёрный ход, поднявшись по винтовой лестнице, гости попали в галерею второго этажа. Пока великий хан глядел во все глаза по сторонам, изумляясь богатством убранства интерьера, Лефорт, заметив у противоположной стены Леопольда, стал дёргать Петру-хана за рукав, глазами показывая тому на цесаря.
  И тут случилось неожиданное. Вернее, неожиданным то, что произошло стало для Леопольда, для великого же хана подобного рода необязательность в соблюдении достигнутых договорённостей была делом обыденным и даже нормой: сильно оттолкнувшись ногами от пола, он быстрым и решительным шагом направился к цесарю, невысокий и пухлый Лефорт едва за ним поспевал, перекатываясь на своих коротковатых ножках-кривулях из стороны в строну. Леопольд также стал сближаться с визитёрами, но с каждым мгновением его тревога всё возрастала и увеличивалась, он уже стал корить себя за минутную слабость, которую проявил, поддавшись уговорам этих мокшальских льстецов - великих послов, шаги великого хана отчётливо раздавались в помещении, он словно хотел вбить свои башмаки в пол, безжалостно стуча ногами по нему, Леопольд тоже убыстрил ход, но силы было явно неравны, и вот уже 'урядник Пётр Михайлов' минул и четвёртое, и пятое окно, вовсе не думая останавливаться, прошёл шестое и лишь здесь притормозил, едва не сшибив цесаря своей могучей фигурой.
  - Цесарь Леопольд, я рад и счастлив.., - начал говорить заготовленный накануне спич Петру, но отчего-то разволновался, занервничал, мысли его стали теряться, текст, само собой, сразу же вылетел из головы и он побеждёно замолчал.
  Затем он и вовсе совершил то, что было неожиданностью как для Леопольда, так и для Лефорта: склонив голову, он поцеловал руку цесарю. После этого, желая скрыть волнение, сорвал с головы шляпу и стал теребить её в руках, через несколько мгновений снова натянул её на голову, но лишь для того, чтобы снова снять.
  - Я Вас прошу, - стараясь говорить как можно более мягким голосом, произнёс Леопольд, - урядник, оставьте шляпу на голове, ведь она Вам столь чертовски идёт.
  Лефорт переводил эти ничего не значащие фразы.
  Как известно, лаской можно прикормить любого, даже самого нервного и нелюдимого зверя. Именно так на великого хана подействовали простые, спокойные и оттого милые и одобряющие слова цесаря, он, взяв себя в руки, для начала извинился за то, что не смог приехать раньше, затем выразил восхищение венской погодой, а в конце заверил Леопольда в вечной и нерушимой дружбе двух братских народов.
  Цесарь Леопольд, дослушав перевод, вежливо улыбнулся и, набрав в грудь воздуха для вежливого и тактичного ответа, так и остался стоять, остолбенело и словно замерев в припадке молниеносного паралича - дождавшись окончания перевода своей фразы, великий хан, развернувшись, таким же стремительным шагом направился в конец галереи, откуда он появился, следом за ним побежал Лефорт, оглядываясь назад и ежесекундно ожидая окрика Леопольда о немедленном аресте чужаков. Но цесарь, уже более 40 лет носящий корону, многое в жизни своей видел-перевидел, жизнь сделала его спокойным, меланхоличным и миролюбивым человеком, он просто терял голову от богословия и искусства. Поэтому когда стихли шаги закордонных господ, он заинтригованно усмехнулся, плюнул в сторону откуда те появились и куда удалились, отчётливо произнёс 'Чтоб ты издох!', развернулся и покинул галерею. У него было ещё много важных государственных дел, благо, эта несуразная и сумбурная аудиенция забрала лишь около 15 минут.
  
  Заливаясь слезами Петру-хан вывалился в парк замка Фаворит, он громко, не стесняясь слуг, рыдал, в бессилии бил руками по мраморным перилам, завывая, словно гиена перед схваткой.
  - Великий хан, - успокаивал его, как мог, Лефорт, - ну что случилось?
  - Я же хотел.., - всхлипывал сквозь слёзы Петру, - с ним... как равный с равным... как зрелый европеец, с демократическими ценностями знакомый не понаслышке... лажа... получилось...
  Петру не смог договорить, как же получилось, лицо его расплылось в омерзительной гримасе и он снова, с наслаждением, зарыдал, уткнувшись в плечо великого посла.
  - Тьфу ты, даже противно, - говорил Франц Яковлевич, поглаживая Петру по спинке, - Ну как маленький, ей богу. Ну, прекрати, а то вон уже людишки пялятся, успокойся.
  Но великий хан совсем не желал успокаиваться.
  Чтобы хоть как-то остановить этот поток искренних эмоций Петру-хана, Франц Яковлевич взял его за руку и повёл по направлению к озеру, видневшемуся за изгородью кустарников, подстриженных так хитро, что издали они напоминали крепостную стену, затянутую маскировочной сеткой.
  Подведя великого хана к берегу и наклонив его к воде, Лефорт, вытащив из кармана платок, стал умывать своего повелителя, тот фыркал и сморкался, но, к счастью, не сопротивлялся. Неожиданно он, абсолютно ровным голосом, словно будто бы и не было сильной истерии с обильными слезами, спросил Лефорта: 'Это что? Гондола? Как в Венеции?'
  - Где? - обернулся Франц Яковлевич, обшаривая глазами берег озера, и точно - на противоположном берегу он наткнулся взглядом на небольшую лодчёнку, даже не привязанную, а просто затянутую до половины на берег, с неосмотрительно оставленными в ней вёслами. Вода, плескавшаяся на её дне, отражала солнышко и лодка призывно звала к себе, а вокруг неё весело, беззаботно и многообещающе, разбрасывались жирные солнечные зайчики.
  - Ну что ж? Ну, лодка. Ну и что с того? - ответил Лефорт и снова повернулся к великому хану, занеся руку с зажатым в ней платком, чтобы закончить вытирать Петру сопли, но того рядом не было.
  В изумлении адмирал, встав на ноги, стал оглядываться по сторонам и очень скоро рассмотрел среди парковых зарослей спину великого хана, которая стремительно отдалялась от него.
  Забывший обиды, вновь обретя радость и задор, Петру, подбежав к лодке, с лёгкостью столкнул её на воду, широко разбежавшись, запрыгнул в неё и, подняв целые облака водяных брызг, энергично работая вёслами, пошёл на судёнышке вокруг озера. Проплывая мимо Лефорта, который от удивления просто разинул рот, хан крикнул ему, в порыве ребяческой радости:
  - Ничто так не успокаивает нервы, как вода! Старина, поверь мне!
  Кроме Лефорта Петру-хана проводили в его небольшое водное приключение изумлённые взгляды местных камергеров, слуг и садовников, которые и вовсе отетерели, наблюдая своеобразие поведенческих нравов заглянувших к ним иноземцев.
  - Что ты мне тулишь про воду для успокоения нервов! - мрачно пробухтел вслух Франц Яковлевич, - Другому мозги расчёсывай. А то я тебя, любителя заложить за воротник, не знаю...
  
  Через пару деньков великое посольство, наконец, решило приступить к делам, так сказать, вплотную приблизиться к цели своего визита, а именно начать переговоры с Австрийским императором касаемо участия его страны на стороне Мокшальского ханства в беспощадной и священной войне с отаманцами-бусурманами. Уже традиционно поначалу долго и натужно вырабатывали сам механизм проведения сиих переговоров, в итоге, сошлись на формате 'переговоры через статьи', то есть общение посредством подачи письменных предложений и письменных же ответов, проклятий и доводов.
  Первый раунд переговоров был посвящён общему знакомству и совместному обеду. Пышно разодетые в парчовые кафтаны, мокшали в большом зале переговоров сначала вальяжно и манерно передали Леопольду доверенности на представление интересов великого ханства за его границами, поскольку австрийские власти снисходительно относились к затее мокшалей оформить антиотаманскую коалицию, то канцлер Кински, который отвечал в империи за внешнеполитические сношения, небрежно пробежав глазами по текстам, разочарованно кивнул императору, мол, всё в порядке, таким образом дипломатические тонкости были соблюдены и можно было приступать к переговорам. Иноземные делегаты стояли перед австрийской стороной в три ряда: в первом ряду обливались потом великие послы, второй ряд состоял из бояр и урядников, между которых затесался, стоя на полусогнутых ногах великий хан, дабы на выделяться ростом и не привлекать к себе ненужного и чреватого внимания, в третьем ряду маялись волонтёры с преображенцами.
  С чувством глубокой скорби, Леопольд, в душе которого всё ещё не желала умирать надежда на то, что всё-таки удастся избежать ненужных и долгих переговоров, обречённо вздохнул, примерив на лицо подобие радушной улыбки, и стал задавать великим послам вопросы об их видении возможного союза.
  - А что тут думать? - дослушав перевод, сразу же, нетерпеливо бросился в пояснения Франц Лефорт, - Священная Римская империя, как известно, формально находится в состоянии войны с отаманцами. Ежели Мокшальское ханство откроет второй, восточный фронт, то вдвоём мы быстро свернём голову отаманскому султану.
  Склонив голову набок, Леопольд, согласившись с Лефортом, закивал головой, затем добавил: 'Это вы хорошо придумали! Лихо завернули!'. Однако дальше этой резолюции дело не пошло, застопорившись на тривиальных вещах - цесарь Леопольд, внезапно сняв шляпу с головы, спросил:
  - Ну, а как поживает наш любимый брат, великий хан?
  Изнывающий от жары Петру, втянул голову в плечи и ещё больше присел, рискуя вовсе свалиться на пол, что, по его теперешнему разумению, было бы весьма нелишним, учитывая то враждебное окружение, в котором нынче пребывало великое посольство. Неизвестно же, что взбредёт в голову этому дряхлому Леопольду: то ли сарказм желает он свой проявить, а может и чего похуже - недоброе задумал.
  Но положение спас опытный Франц Яковлевич, невозмутимо ответив: 'Когда мы прощались с великим ханом в Мокше, он чувствовал себя так хорошо, как только можно было бы желать'.
  - Ну и замечательно! Вот это действительно хорошая весть! - отреагировал Леопольд, а затем резко сменил тему разговора, - А что господа, не угодно ли вам отобедать?
  - Дело, конечно хорошее, - сразу же расслабился Лефорт, и уже было собирался согласиться, но вовремя одумался, тревожно причитая, - А переговоры? Что передать великому хану?
  - А ничего не нужно передавать, - успокоил его Леопольд, добродушно махнув рукой, - Что же Вам утруждаться? Мы услышали ваше предложение, сейчас канцлер Кински выработает нашу позиции по этому поводу, да и даст вам ответ в письменном виде, так сказать, в виде релиза. Годится такой вариант?
  Лефорт без доли огорчения от такого скоротечного завершения переговоров в Вене, к которой великое посольство добиралось больше года, а скорее даже обрадовано, моментально согласился, а затем шепнул между делом Головину:
  - Везде бы так! Вот это я понимаю организация работы. А то всё рассусоливают, говорильню устроят - аж уши пухнут. Австрияки - педанты, этого у них не отнять. Представь, сидеть бы нам сейчас в этой жуткой жаре и несколько часов переговоры вести...
  Фёдор Алексеевич с ним был полностью согласен, мало того, он для себя уже прикинул, что именно такой формат переговоров и есть самый прогрессивный и правильный. Теперь он уже с недоумением размышлял, почему же сам не додумался до такого простого и эффективного формата, бесцельно просиживая на работе с 9-ти утра и до 6-ти вечера, а ведь сколько бы дел успел сделать, работая по такому графику: и дачу бы закончил, и на отдых бы смотался, да много чего... рыбалка... бабы... халтурка-подработка...
  Делегатов провели в банкетный зал, где они возбуждённо и нетерпеливо ожидали приглашения к великолепным столам, которые загодя уже были сервированы, на них дымились невиданные доселе мокшалями блюда совершенно невероятных видов и аппетитного запаха, между тарелками поблескивали идеально чистые стаканы, от белоснежной скатерти было больно в глазах.
  - Ну.., - протянул умиротворённо Лефорт, окидывая взглядом сие богатство и основываясь на своём богатом опыте посольской работы, практично оценил происходящее, авторитетно заявив, - Тут надолго. Предлагаю, дабы не стесняться в движениях и для пущего комфорту... переодеться!
   Его предложение было горячо и безропотно поддержано всей делегацией, все стали дружно скидывать с себя пудовые кафтаны, уже пропитанные потом и тугие армяки, навалом бросая это добро в угол зала. Лишь после этого послы, большей частью оставшиеся в штанах и голландских камзолах, сели за стол, позади них за стульями встали волонтёры, белым пятном вдалеке стола выделялся секторишко, в котором сидели преображенцы - им по рангу не было дозволено носить кафтаны, поэтому пришлось офицерам скинуть мундиры толстого сукна и трапезничать в исподнем белье, отчего казалось, что преображенцы одеты в элегантные зимние маскировочные халаты, сшитые по фигуре.
  В целом, обед прошёл в тёплой и непринуждённой обстановке, без недоразумений и острых углов в дружеской беседе. Скорей всего это объяснялось тем, что позиции сторон по 'отаманскому вопросу' были заранее известны и сейчас особой необходимости, что называется, ломать копия по этому поводу не было: австрияки, разбившие отаманцев при Зенте, совершенно не были одержимы желанием гнать врага в его логово и там же его раздавить, благоразумно довольствуясь наступившим спокойствием на границе, мокшали, уже привыкшие получать отказы на свои предложения в Европе, также особо не переживали по этому поводу, тревог и опасений не выказывая, а великий хан как-то и вовсе заявил, дескать, главная цель великого посольства - получить необходимые знания и навыки для преобразований в Мокшальском ханстве, а война с отаманцами - дело неблизкое и несрочное.
  Лишь однажды за столом случилось оживление: дело в том, что великих послов и бояр-князей, в отличие от рядовых членов, потчевали винами, да не просто и тривиально, а с изыском и знанием дела подавали целых шесть видов, которые надобно было употреблять поочерёдно, что делало физическое состояние гостей особо приятным и расслабленным. Здорово расслабившийся Лефорт, с большим усилием прислушивающийся к рассказам об охоте цесаря Леопольда, стал подрёмывать, обессилено роняя голову на грудь и глупо улыбаясь, но всякий раз его толкал в ногу Брюс, не допуская дипломатического конфузу.
  После одного из таких пробуждений, когда Франц Яковлевич вздрогнул, резко дёрнул головой и с трудом взгромоздил её на плечах в более-менее ровном положении, часто-часто моргая глазами, пронзительно глядя на императора и изображая громадный интерес, его бок прожгла сильная и острая боль - это стоявший за его стулом великий хан, по-прежнему близко к сердцу переживая неловкость от встречи с цесарем и поэтому в этот день обрядившийся в волонтёра (было по-прежнему стыдно, а так авось Леопольд и не признает), быстро и подловато ударил его ребром ладони в область правой почки. Негромко застонав от боли, Лефорт прижал ладонь к месту удара и стал его растирать, мученическая гримаса искажала его лицо. А Михайлов, наклонившись над головой великого посла, окидывая глазами стол, мило улыбаясь и подмигивая Кикину, неподалёку весело уминавшему жареное мясо молодого дикого кабанчика, одним губами прошептал:
  - Будешь ещё, сволочь, вино хлестать, а мне не наливать, дома удушу насмерть. Понятно?
  Лефорту было понятно. И даже более чем понятно.
  Прокашлявшись и взяв в руку полный стакан, Франц Яковлевич приступил к 'спасению волонтёра Михайлова', как он мысленно это окрестил.
  - Император Леопольд, я прошу у Вас высокого разрешения дать попробовать сие замечательное вино моему другу, простому волонтёру.
  - Вы водите дружбу с волонтёрами? - натурально удивился император, перестав жевать, - Скажите на милость, чем же обусловлена такая привязанность и расположенность?
  - Да как Вам сказать..,- потирая бок отвечал Лефорт, - Тут ведь, в двух словах, и не скажешь... Да вот Вы погляньте на него, за мной он стоит... Как же тут не дружить?!
  Леопольд поднял глаза и увидел Петру-хана, стоящего за стулом Лефорта, только теперь тот был одет в зелёный волонтёрский камзол.
  'Однако! Этот великий хан, кроме необъяснимого желания оставаться инкогнито, ещё имеет большую страсть к карнавальным нарядам. Весьма подозрительный тип, хоть и гражданской наружности', - невозмутимо подумал Леопольд, но внешне он был само благодушие.
  - Разумеется! - ответил цесарь, - Если волонтёр есть Ваш друг, отчего же не попотчевать его вином. Его у нас много.
  Ох, видит бог, зря, очень зря столь необдуманно бросил эти слова в гущу гостей из Мокшальского ханства император Священной Римской империи Леопольд I. Дальше случилась уже знакомая нам, и не раз! история.
  - И мне... И мне... Я тоже хочу... А почему только ему? - тот час же послышались требовательные и настойчивые голоса прочих волонтёров, которые стояли подле стола.
  По итогу Леопольд пообещал волонтёрам три ящика вина на всех, но под честное слово Лефорта, что пить его они будут только в своей резиденции и пьяными в городе чтобы их никто не видел. Лефорт с радостью дал такое обещание, уже заранее зная, что до волонтёров дойдёт от силы два ящика. Да и то - в лучшем случае.
  
  24 июня, как и было обещано, в замок Гудендорф, где проживали мокшали, прибыл граф Кински, который вручил главе делегации Лефорту письменный ответ Австрийского правительства в отношении вероятности вступления в войну против отаманцев на стороне Мокшальского ханства. В письме подробно и в деталях были прописаны причины, согласно которым австрияки не имели возможности вступить в такую войну: во-первых, формально они в этой войне давно уже пребывали, во-вторых, смысл её продолжения безвозвратно потерян по причине поражения отаманцев в Европе и, в-третьих, в свете предстоящей схватки за испанское наследство Австрийское правительство твёрдо настроено заключить мир с отаманцами дабы обезопасить себя от ударов с тыла. Кстати, переговоры о заключении мира уже начали, причём, давно и нынче стороны весьма близки к его подписанию.
  Читая письмо, Франц Яковлевич напыщенно хмурил брови и отчаянно напускал на себя мрачность и эклектическую задумчивость, время от времени тяжело вздыхая и бросая уничижительные взгляды на Кински, стоящего на почтительном отдалении.
  - Цесарь считает приемлемым условием подписания мира с отаманцами принцип, когда за каждой из сторон закрепляется то, чем она владеет на момент подписания мирного договора, - на всякий случай, решил на словах пояснить свою позицию Кински.
  - А почему, - удивился Лефорт, - основание мира положено по воле его цесарского величества? Каковы мнения союзников по Священной лиге? Согласны ли они с таким подходом?
  Тот, нисколько не замешкавшись и не смутившись такому неожиданному приступу заботы об интересах третьих стран от мокшалей, ответил: 'Разумеется, всё договорено. Осталась чистая формальность - провести конгресс, на котором легитимизировать данное решение и подписать мирный договор с отаманцами'.
  Лефорт крепко задумался. С одной стороны ситуация была для него подходящей, всё решено союзниками загодя, изменить что-то было не в его силах и можно было с чистой совестью умывать руки, сворачивать миссию и направляться в Женеву повидать родственников, с другой же - нужно было постараться в этой ситуации выторговать хоть какую-то преференцию.
  - То есть, - издалека начал адмирал, - ежели я правильно разумею Вас, Азак и отаманские крепости, незаконно размещённые на территории Славоруси и недавно захваченные нами (вот это наглость!) остаются за Мокшальским великим ханством?
  - Разумеется, - успокоил его Кински, - В этом и заключается гений нашего светлейшего цесаря Леопольда: не обделять союзников и учитывать интересы каждого.
  - Ага, ага.., - одобрительно закивал Лефорт, несколько минут он молчал, напряжённо думая, а затем выложил своё встречное предложение, - Значит, про Азак в договоре будет прописано.., - Кински на это утвердительно кивнул, - А нельзя ли прописать про Кефе?
  Нельзя сказать, что такое необычное предложение застало австрийского графа врасплох, он был прекрасно осведомлён об утопичной идее Мокшальского великого хана поставить под свой контроль Босфоруський и Дарданельский проливы для беспрепятственного выхода к Середземному морю, но в глубине души считал, что годичный круиз по Европе и общение с монархами убедили того в невозможности реализации данного сценария, да и в его откровенной бесперспективности, как по причине мощи Отамании, так и по причине несостоятельности претензий убогого и нищего ханства на роль 'Третьего Рима'. Тяжело вздохнув, тем не менее, как можно более вежливым голосом, он сказал: 'А там и так будет написано про Кефе, про то, что он остаётся за отаманцами и...'. Но Лефорт, со святой непосредственностью улыбнувшись и подняв кверху ладони, не дал ему договорить, выдвинув встречное предложение: 'А давайте напишем, что Кефе отходит Мокшальскому ханству'.
  - Я ж вам говорю, - твёрдым голосом авторитетного учителя снова ринулся в пояснения Кински, - смысл договора, который будет подписан, в том, что за каждым союзником и отаманцами остаются завоёванные ними земли. Кефе нынче принадлежит отаманцам, соответственно отаманским он и останется после заключения мирного договора.
  - А как же нам забрать его? - вовсе уж безапелляционно и скорее беспомощно спросил совета адмирал Лефорт.
  - Ну как 'как'? - даже удивился такой непонятливости Кински, - Нам этот Кефе, вообще-то, до одного места. Ежели у вас на нём свет клином сошёлся, так начинайте войсковую операцию и завоёвывайте его, а мы уж, так и быть, со своей стороны повременим с подписанием мирного договора. Как захватите Кефе, так и подпишем договор и дело, как говорится, в шляпе.
  - Легко сказать, - пробурчал Лефорт, - Захватить Кефе.., - воспоминания об Азакской кампании нахлынули на него в полную силу, они были столь неприятны, что его аж передёрнуло, - Мне нужно подумать несколько минут. Подождёте?
  Кински не возражал, лишь попросил кофе.
  - Великий хан, - тряс за плечо Петру Лефорт, - великий хан!
  - А-а... Мм-мм... - спросонья, едва разлепив глаза, мычал Петру.
  - Великий хан, - не сдавался Франц Яковлевич, - Та проснись ты!
  - А я и не сплю.., - протянул Петру-хан, - А что случилось?
  - Австрияки будут подписывать мир с отаманцами, - терпеливо объяснял Лефорт, не прекращая тормошить хана за плечи.
  Петру широко открыл глаза и вылупился в потолок, Лефорт прекратил его трясти и, тяжело дыша, сел рядом на кровать.
  - Ты им сказал, - наконец смог формулировать ясные мысли Петру, не отводя взгляда от потолка, - чтобы прописали, что Кефе должен нам отойти.
  - Сказал, - отчаянным тоном, с намёком на истерию в голосе ответил Лефорт. Великий хан повернул к нему голову и задал ещё один важный вопрос: 'А они что?'. 'Не хотят' - развёл руками самый полномочный посол.
  - То есть, как это не хотят? А чем они мотивируют? - возмутился Петру и стал слазить с постели, мастеря недовольную физиономию.
  - А так и говорят: хотите себе Кефе - завоюйте его, а мы и признаем сей трофей за вами.
  - Вон как?! Вообще уже оборзели! - стоя на ногах и нетвёрдыми руками натягивая штаны, бормотал великий хан, - Собаки! Ты им так и передай, что ежели они хотят, чтобы мы Кефе завоёвывали, то пущай вместе со мной и завоёвывают. Пущай мне войско дают. И с проектом договора, скажи им, я требую, чтобы мне дали ознакомиться перед подписанием!
  - Ага! - обрадовался такой отличной мысли Лефорт, - Я сейчас вернусь!
  'Ну нормально всё придумано, - размышлял Франц Яковлевич, торопливо спускаясь от Петру-хана на первый этаж, в зал, где он несколько минут назад оставил графа Кински, - всё логично: хотят чтобы Кефе был у нас, пущай допомогают, на то они и союзники...'.
  Кински он застал всё в той же позе, на кресле, тот пил сырую воду, которой его угостили за неимением кофе.
  - Мокшальское ханство, - начал радостно речить Лефорт, - готово подписать мирный договор о прекращении военных действий между Священной лигой и Отаманией, но при условии, чтобы нам предварительно предоставили сам проект договора для его тщательного изучения...
  Обрадовавшийся Кински кивнул, внешне оставаясь невозмутимым и даже недовольным.
  - ...но мы требуем, - продолжил Лефорт и вот здесь Кински насторожился, слегка повернув голову в сторону говорившего, - чтобы союзники для захвата Кефе выделили нам войско общим числом в 100 тысяч солдат! - завершил обмен мнениями Лефорт, - Да и вообще, мы желаем, чтобы цесарское величество продолжало наступательную войну со всеми союзниками супротив отаманцев.
  - А зачем союзникам Кефе? - вполне резонно спросил канцлер, - Он им вообще по барабану!
  - Кефе нужен нам! - вальяжно и надменно склонив голову, ответил Лефорт.
  - Ну так сами за него и воюйте! - недружелюбно и даже грубо ответил Кински, вставая с кресла и с силой опуская пустой стакан на стол, - Мы ж вас не тревожили и не просили войско общим числом в 100 тысяч солдат, когда отаманцы тут в Европе палили всё вокруг.
  Озадаченный такой резкостью и недипломатичностью суждений, к которой он вовсе не был готов, Франц Яковлевич лишь удивлённо морга, храня недоумённое молчание. А Кински, с достоинством одевая шляпу, добавил: 'С проектом договора ознакомим, шут с вами. А в остальном - ищите таких простофиль сами и без нас. Прощайте'.
  Нельзя сказать, что этот отказ австрийского руководства сильно разозлил или обескуражил великое посольство, к конце концов, он был всего лишь очередным отказом среди череды прочих отказов и лишь утвердил великого хана в мысли, что таки придётся развязывать войну со Швецией - в ней хоть два союзника, но они всё-таки есть!
  Поэтому решение цесаря Леопольда не поставило в тупик посольство, скорее, даже наоборот - с чистой совестью людей, выполнивших свой долг и обязанности, делегаты пустились в привычные дела: толкались по комиссионкам и магазинам, вечерами посещали трактиры и ресторации. А Петру-хан по своему вящему обыкновению был традиционно оригинален в выборе мест проведения досуга - Венский арсенал, кунсткамера и библиотека, мануфактуры окрестных городков, иезуитский костёл, фестиваль фейерверков. Личный лекарь Леопольда Лазарь Шнеерзон, наблюдавший все эти дни за великим ханом и отклонениями в его здоровье, посоветовал тому посетить курорт Баден с его знаменитыми тёплыми серными источниками. Впечатления Петру-хана от Бадена остались самыми радостными, он провёл там около недели, впервые задумавшись о собственных недугах. Провёл бы и больше, но 29 июня были именины Петра, поэтому ему, кровь из носу, надобно было быть в Вене, так как товарищи из великого посольства не поняли бы его.
  
  В принципе, в Австрии делать было уже нечего и надобно было поспешать до Венеции, но тут, как снег на голову, случился 11 июля Венский вальс. Да не простой, а с элементами костюмированности, это цесарь Леопольд, долгое время наблюдая за страстью великого хана к переодеванию и перевоплощению, решился сделать тому приятное.
  Большую танцевальную залу цесарского дворца украсили цветами в кадках, стены завесили зеркалами, под которыми установили множество маленьких фуршетных столиков. Ближе к вечеру элита Австрийской империи стала появляться у цесарского дворца, все были одеты в костюмы разных эпох и разных народов: кто вырядился волевым римским центурионом, а кто задумчивым китайским мандарином, были здесь и важные польские шляхтичи, и яркие славоруськие козаки, и озорные цыганские бароны вперемешку с молчаливыми бухарскими беками, всего около 120 душ.
  Петру-хан решил особо не церемониться в выборе наряда.
  - Сашка, - кричал он Кикину, разглядывая себя в зеркало и расчёсывая блестевшие волосы жёсткой щёткой, - принеси мне из моего сундука платье голландское, которое я купил в Утрехте.
  - А какое конкретно? - кричал из соседней комнаты дурным голосом Сашка, - Тут их до чёртовой матери.
  - Та любое! - уже нервничая и закипая, отвечал Петру, - Какое сверху лежит, то и неси.
  Так он появился на балу в платье крестьянина, которое было на редкость простым, но весьма функциональным - когда начался бал и слуги стали разносить на подносах угощения, канапе и бутерброды, великий хан по достоинству оценил наличие множества карманов на платье, беззастенчиво набивая их, как он выражался, закуской. Остальные мокшали также решили не заморачиваться в выборе одежды, просто одев на себя обычные мокшальские платья, которые здесь, в Вене, с лёгкостью сошли за диковинные и страшно маскарадные.
  Снова-таки, желая сделать приятное высокому гостю, Леопольд и его супруга Элеонора оделись простыми трактирщиками и, стоя за барной стойкой, наливали всем охочим вино и пиво, непринуждённо стараясь придать своим жестам и движениям природность и раскованность. Великий хан был в умопомрачительнейшем восторге от бала, большею частью пропадая возле бара, что, тем не менее, он пояснял, 'необходимостью обсудить текущий политический момент с цесарем'.
  После полуночи Петру решил приобщиться к танцам, схватив за руку, к её несчастию, стоявшую неподалёку фрейлину Йоганну фон Турн, он пустился с ней в пляс, не всегда попадая в ритм, но зато мило и непринуждённо беседуя с партнёршей. Та, вовсе не понимая слов этого чудаковатого иноземца, танцевала с ним, иногда кривясь от боли в ногах, по которым частенько топтался сей неуклюжий господин.
  - ...я тебе говорю, - донеслись до уха Голицына слова великого хана, когда тот кружился в танце с этой бабой, - ...поехали после пьянки ко мне, не пожалеешь, отблагодарю, у меня знаешь сколько...
  Но фрейлина лишь недоумённо улыбалась, изображая вежливый интерес к полученной информации, не более.
  Ближе к завершению бала, Петру, поняв, что с фрейлиной дело не выгорит, подошёл к Леопольду и, чокнувшись с ним, предложил выпить за братский австрийский народ. После этого, повторно наполнив стаканы, уже Леопольд предложил тост, продолжая валять ваньку с инкогнито Петру-хана:
  - Если не ошибаюсь, урядник, Вы знакомы с Мокшальским великим ханом. Выпьем же за его здоровье!
  Выпили. Вытерев губы, Петру стал целоваться с цесарем, а затем деловито сказал:
  - У нас есть традиция - вот ежели пьешь за кого-то, то потом надобно ему же и подарить стакан, из которого ты за него и пил.
  - Как же я смогу ему подарить стакан, - показывая пальцем на великолепнейший хрустальный кубок миланских ювелиров, осыпанный вкраплениями золота и разноцветными драгоценными камнями с балансовой стоимостью в две тысячи талеров, из которого он только что выпил за здоровье Мокшальского великого хана, удивлялся Леопольд, - ежели его здеся нету.
  - А ничего, - успокоил его Петру, - Можно мне, а я передам. Не беспокойся. Давай-давай, смелее. Без сожаления нужно расставаться с вещами.
  Завершился карнавал лишь в 4 часа утра.
  
  После отшумевшего праздника посольство стало всерьёз готовиться к отъезду из Вены на Венецию, уже прибывшая туда передовая группа составила ориентировочную программу визита, которая предусматривала обширную и насыщенную работу - знакомство с методами, приёмами и теорией постройки галеасов, галер и прочих гребных суден, участие в соревновании гондол, организации фейерверков, маскарадах, концертах и прочих мероприятиях, на границе двух государств великих послов и их окружение уже поджидали свежие лошади.
  Предстояла последняя формальность - прощальная аудиенция у цесаря Леопольда. Но и здесь не обошлось без ложки дёгтя от мокшалей - неясно с какого лешего, но решил вдруг Франц Яковлевич своенравие показать австриякам и давай требовать с них лошадей и карет для великого посольства, да ещё и забесплатно. Когда те резонно отказались, то Лефорт, как это водится в мокшальской дипломатии, сразил всех беспричинной и откровенно тривиально-глупой угрозой:
  - В таком случае официальные и полномочные представители Мокшальского ханства в лице великих посолов отказываются первыми снимать головные уборы при прощании с цесарем.
  Это было уже серьёзно, угроза была, чего греха таить, очевидной и неприкрытой, могла привести к сокрушительным последствиям с ещё пока неясными результатами, но уже обладала достаточно явными роковыми очертаниями. Было от чего задуматься австрийским дипломатам, ох и было!
  Но на этот раз им повезло - спустя три дня, 15 июля получили мокшали депешу из Мокши, о том, что там снова вскрылось 'воровство бунтовщков-стрельцов'.
  - Вот оно чё! - кричал на все стороны великий хан, расхаживая по загородному дворцу и разбрасывая яростные взгляды, - Семя Милославских живёт! Франц Яковлевич, надобно ехать в Мокшу, головы рубить смутьянам! Собирай вещи! Венеция отменяется! По каретам! На Мокшу!
  Все бросились собираться, по причине ужасающего беспорядка вещи паковали цельных три дня, сразу же после этого великие послы прибыли в цесарский дворец на прощальную аудиенцию к Леопольду. Лефорт вручил тому отъездные грамоты, поблагодарил за тёплый приём и попросил поставить отметки в командировочные удостоверения.
  Когда всё было готово к отъезду, Леопольд любезно пригласил гостей на торжественный обед на открытом воздухе.
  - Мы ненадолго, - шептал Головин великому хану, который затравленно оглядывался и постоянно требовал прямо сей же час ехать в Мокшу, дабы нещадно рубить головы стрельцам, - Неудобно сразу ехать. Уважим старичка, перекусим с ним, подкрепимся, а уж потом как поедем в Мокшу, что аж ветер в ушах засвистит!
  Подойдя к столу, послы не стали садиться на стулья, давая понять, что они дюже поспешают, временем свободным не располагают, а лишь чисто символически перекусят на дорожку, так как этикет дипломатический того требует. Но тут возле стола показались слуги, которые стали наливать вино по стаканам. Сразу же задвигались стулья, послы и прочие начальные люди, словно бы позабыв о своих планах, которыми они жили всего минуту назад, стали сосредоточенно рассаживаться, обстоятельно накладывать себе в тарелки угощения и уважительно чокаться стаканами, смех полетел над столом, а за ним и непринуждённая беседа потекла, мирная и размеренная, в которой не было места злу, она была сплошь про гуманистические идеалы человечества.
  Из Вены великое посольство выбралось лишь назавтра в четыре часа пополудни. Вместе с великим ханом путь на Мокшу держали Лефорт, Головин, Меншиков, Брюс, урядники и почти половина волонтёров. Возницына оставили в Вене для участия в мирном процессе и подписания договора между Священной лигой и Отаманией.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XVII
  Великое посольство возвращается
  
  В первые три дня великий хан со товарищи, мучаясь страхом и недобрыми предчувствиями, гнали на лошадях без остановок и передышек, не останавливаясь на ночлег и преодолели таким образом 300 вёрст. Петру-хан, подгоняемый ужасными снами, которые посещали его больную голову в моменты кратких забытий, когда он опадал без чувств на пол кареты, требовал и дальше передвигаться в таком же темпе, но когда пала одна лошадь, а за ней вторая, согласился с Меншиковым, который говорил: 'Великий хан, эка мы гоним! Так же нельзя! А ежели стрельцы уже полную власть захватили да розыск за нами разослали? А мы сами к ним в зубы и поспеваем. Нет, так нельзя. Надобно осмотреться да вести последние получить'.
  - Согласен, - говорил он, - Гнать больше не надобно! - подняв голову, кричал хан возницам, которые поили потных и блестящих лошадей, а те жадно опустошали вёдра с водой и раздували бока.
  Таки Алексашка Меншиков, сукин сын, прав оказался - через месяц после отъезда из Вены, когда посольство уже миновало Краков, долетела до него весточка от Фёдора Ромодановского о том, что бунт подавлен, причём ещё 10 дней назад и угрозы более никакой для Мокши нет. Да и бунт тот был, честно говоря, так себе, скорее не бунт, а недоразумение: там, короче, представители четырёх стрелецких полков, нёсшие службу в отдалённых гарнизонах, захотели приехать в столицу, дабы пожаловаться верховному руководству на изнурительные условия несения службы да на начальство, которое, совершенно погрязнув в пьянстве и бытовом распутстве, тем только и промышляло, что вымогало с них теньге, да стрелецкое жалование неприкрыто прикарманивало. И вроде бы сия мирная акция угрозы никакой правящему режиму не несла, но стрельцы сами себе подписали смертный приговор: они отстранили от командования назначенных (!!!) ханской властью командиров и, опираясь на свободное (!!!) волеизъявление, на альтернативной и законной основе, вполне демократическим путём избрали (!!!) себе новых начальников. А за такое в Мокшальском ханстве во все времена полагается стенка, не меньше! Не мальцы уж, сами знали, на что идут. И вот когда эти умники подходили в столице, в районе Воскресенского монастыря их встретили отборные элитные полки - Преображенский, Лефортовский, Семёновский и Гордонов, этим соединением командовал лично Патрик Гордон. Силы обороняющихся в четыре раза превосходили силы заступников за правду, поэтому марш радеющих о справедливости стрельцов был быстро и легко подавлен, несогласные с политикой верховной власти были арестованы, а избранные новыми полковниками - Феодосий Колпаков, Иван Чёрный, Тихон Гундертмарк и Афанасий Чубаров - после пары допросов во всем признались, раскаялись, были разжалованы в рядовые и высланы на службу в ещё более отдалённые полки.
  '...в том письме объявлен бунт от стрельцов и что вашим правительством и службой солдат усмирен, - едко писал в ответном письме князю-кесарю великий хан, - Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Неколи ничего ожидать с такой трусостью! - и завершил письмо совсем уж издевательски, - Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал'.
  Прочитавший ответ Петру-хана, враз вспотевший князь-кесарь Ромодановский вызвал к себе генералиссимуса Алексея Шеина и строго нахмурившись, спросил того: 'Что у нас там по делу стрельцов? Все ли наказаны по справедливости?'
  Алексей Семёнович, удивлённо подняв брови, не совсем понимая, к чему клонит Ромодановский, обескуражено ответил: 'Так, разумеется, все четверо сознались, разжалованы и высланы в приграничные полки тягости службы переживать'.
  - И это всё? Так ты поступаешь с теми, кто играет в бирюльки с выборами начальства? - заревел Фёдор Юрьевич, - Зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела... Али под суд захотел за потерю политической зоркости!?
  - Так, ты погодь, погодь, князь-кесарь, не кипятися, - спокойным голосом решил прояснить для себя ситуацию Алексей Шеин, - Ты приговор читал? Читал, кстати, сам же его и утвердил. Да что случилось? Новые вводные? Так и скажи...
  Вместо ответа Ромодановский протянул ему письмо Петру-хана.
  - Гм, - крякнул Шеин, для начала небрежно пробежал глазами по тексту, затем бросил короткий взгляд из-под бровей на Фёдора Юрьевича, неотрывно глядевшего в окно, всем своим видом намекая на то, что инициатива - не его и он, в общем-то, и сам против, но... тяжко вздохнув, Шеин принялся внимательно, с выражением читать про себя письмо от начала и до конца, громко шевеля губами и покашливая, время от времени осуждающе качая головой.
  22 июня по приказу Шеина на Лобном месте было повешено 56 так называемых 'пущих заговорщиков', которыми были тупо и бесхитростно назначены следствием, большей частью, члены семей правдолюбцев-стрельцов, разумеется, ни о каком заговоре и в уши никогда не слыхавшие. Но власть на этом не успокоилась и 28 июня провела ещё одну показательную карательно-назидательную акцию: снова повесили, теперь уже 74 'заговорщика', 140 измочалили спины батогами и сослали за 101 версту от Мокши, а примерно с две тысячи человек, знакомые или когда-то пересекавшиеся с несогласными стрельцами, были разосланы в ссылки по разным городишкам, спецпоселениям и монастырям особого назначения. Но и этого властям казалось недостаточно: через пару дней родственников и членов семей изменников родины заставили подписать осуждающие загубленных стрельцов расписки, а их детей - публично отречься от отцов, как врагов народа и вредителей.
  Прознав про это, великий хан вроде как угомонился и великое посольство стало ехать ещё медленнее, его участники вовсе расслабились, устраивали пикники на открытом воздухе, охотились, купались в реках, которые в изобилии встречались на пути.
  Наконец въехали на Славорусь, в небольшой городишко Рава-Славоруська и разместились на ночлег в приличной гостинице. Разбрелись по комнатам и легли опочивать маленько. Но вволю поспать не удалось, минут через 30 глубокого сна Петру стал тормошить беспокойный Кикин: 'Великий хан, вставай!'
  - На кой? - недовольно спросил Петру, разворачиваясь на другой бок.
  - От польского короля гонец прибыл, - стал пояснять Кикин, - Внизу ждёт. Говорит, что если ты не против, то завтра сюда приедет король польский Август II, беседы с тобой вести да и покутить, выпить то есть за знакомство.
  Великий хан резко вскочил с кровати и бросился к окну: 'Раскусили!' - крикнул он, затем добавил, снова-таки истеричным голосом: 'Кто выдал? Измена!'. Он со сна не сразу понял, отчего это вдруг он понадобился польскому королю и как тот вообще прознал его под инкогнито. Озлобленный на весь мир и перепуганный хан бросился к шкапу, забрался в него и приказал Кикину запереть дверцы снаружи.
  Пока Сашка Кикин, совершенно не удивлённый таким поведением, лазил на карачках по комнате, разыскивая ключ, на стоявшего в темноте и затаившегося в движениях Петру, наконец-то, снизошло просветление и он всё вспомнил. Вспомнил разговоры с Фридрихом и его слова о том, что польский король Август II, который ему приходится двоюродным братцем, в войне со Швецией также имеет свой интерес и всенепременно будет союзником Мокшальскому ханству.
  Кикин, отыскавший ключ, подбежал к шкапу и, вставив его в скважину, собирался провернуть замок, но вдруг дверь с силой отворилась, со всего размаху больно зашибив ему лоб, и рассекла правую бровь. Завыв от боли, Кикин прижал ладонь к лицу, но из-под неё пробивалась кровь, тяжёлыми каплями падая на пол.
  - Сашка! - радостно гудел великий хан, вылезая из шкапа, кстати, это именно он уверенным и просветлённым ударом ноги открыл дверь, которая причинила неприятность Кикину, - Это ж Август, брат Фридриха! Наш человек! Ты пойди, скажи, что не только хочу встретиться, но и нужно встретиться, и чем скорее, тем лучше!
  Посыльный от Августа, увидев Кикина, который лишь с пять минут назад ушёл от него в добром здравии, мурлыкая свежий заграничный шлягер себе под нос, а сейчас явился в залитой кровью одежде, с разбитым лицом, раны на котором уже начинали затягиваться тёмно-синими гематомами, погрузился в, мягко выражаясь, недоумение и даже ужас стал холодить ему грудь изнутри. Выходит, все рассказы о 'мокшальских дикарях', которые он с младых лет слышал от своих родных, вовсе не выдумки, раз они своих лакеев так охаживают, да ещё и без повода, то чего уж говорить за то, как они над недругами измываются. Ну, а раз морду разбили, значит за недобрую весть, а учитывая, что весть была одна - просьба о встрече с Августом - значится, отказ будет. Но на то она и загадочная мокшальская душа, что всё наоборот воспринимает, не стесняясь входить в противоречие со здравой логикой.
  - Великий хан высказывает свою радость от предстоящей встречи с Августом II и ждёт его в нетерпении здеся в любое подходящее для него время, - стараясь стоять лицом к поляку так, чтобы побои были не сильно видны - полубоком, передал ему ответ Петру-хана Сашка Кикин.
  Гоноровый поляк, не поведши бровью, но в душе ещё больше изумившись, кивнул головой и откланялся, поспешив поскорее удалиться.
  
  На следующий день в Раву-Славоруськую вкатил королевский кортеж, когда он подъехал к гостинице, из самой пафосной кареты выскочил польский король Август и высказывая своё запредельное уважение молоденьким гоголем поскакал вверх по лестнице к комнате, где его дожидался Мокшальский великий хан. Увидевшись, государи обменялись радушными, дружескими и крепкими объятьями, около них сразу же нарисовался Лефорт, которому было загодя предписано исполнять обязанности толмача.
  Следующие три дня оба монарха, которые, к слову сказать, были ровесниками, лишь маленькая разница в два года разделяла их, провели в активных консультациях и политических беседах касаемо будущей войны со Швецией. Сии переговоры большей своею частью проходили за столом и часто чередовались пышными банкетами с ударными дозами алкоголя. Если уж быть откровенным до конца, то вся беседа на политические темы между заговорщиками свелась к двум фразам.
  - Ну что? - спросил в первый день встречи Август после усиленного обеда, когда оба правителя, откинувшись на спинки кресел, ковырялись в зубах спичками, - Когда шведов мочить начнём?
  - Сейчас в Мокшу приеду, так сразу и начнём, - ответил ему великий хан, - Наливай!
  Следующие дни, как можно догадаться, были посвящены празднованию достигнутых договорённостей, которое постепенно вылились в совершеннейший беспредел и откровенное непотребство. Пили много и беспробудно, уже совсем потерявшись в пространстве, не ориентируясь, день ли на дворе, или ночь, ели много, спали тут же, за столом, среди грязных мисок, проснувшись, сразу же начинали опохмеляться, быстро напиваясь до скотского состояния, испражнялись здесь же.
  
  За окном была тихая славоруськая ночь, мирно стрекотали цикады, за окошком слышались приглушённое стенами конюшни лошадиное ржание и негромкий стук от того, что лошадка переминалась с ноги на ногу, всюду было спокойно и умиротворение вкупе со слабым тёплым ветерком наполняло природу. Внезапно проснувшийся Август открыл глаза, и некоторое время пристально смотрел в потолок, который едва подсвечивался пятном лунного света, расползшегося по полу от окна. Наконец польский король вспомнил, где он и с какой миссией здесь находится. Приподнявшись на согнутой в локте руке, он огляделся вокруг, повсюду были кучи мусора, на столе громоздились грязные тарелки, под ним лежала битая посуда. Повернув голову в другую сторону, Август увидел, что он лежит на кровати совершенно без одежды. Но самым неприятным было не это - рядом с ним лежал, чмокая губами во сне, улыбаясь, Петру-хан, также абсолютно голый.
  - Чёрт возьми! - прошептал Август II, - Как же это я?..
  Ему не хотелось даже думать и стараться вспомнить, как же произошло то, что он и Петру оказались в одной постели, без одежды, он гнал от себя греховные мысли о том, что, возможно, между ними было что-то...
  - Проклятый алкоголь, - пробормотал Август, - начисто память отшиб...
  Великий хан Петру, громко вздохнул, перевернулся на другой бок, что-то пробормотав во сне, и снова уснул, мерно вздыбливая могучую грудь. Неслышно выскочив из постели, Август опустил ноги на прохладный пол, тихой походкой прошёл к стоящему поодаль креслу и долго в нём копошился, собирая свою одежду, затем, в полной темноте, с трудом стал натаскивать её на себя. Одежда плохо налезала и сильно жала в складках, но Август успокаивал себя мыслью, что вследствие трёхдневного обжирания он, верно, сильно добавил в весе. Также он вовсе не обратил внимание на то, что штаны оказались длинней, чем обычно, а рукава мундира свисали ниже штанных карманов. Подкотив рукава и штанины, он, опустившись на колени, стал лазить по полу, словно слепой, ощупывая ладонями все предметы, разбросанные на нём.
  - Ай! - приглушённо вскрикнул саксонский поляк, порезав палец об стеклянный осколок. Зажав рану соседним пальцем, он, уже при помощи уже одной только руки, продолжил мацать пол. Наконец его усилия были вознаграждены победой - найденную шпагу он, как смог, прицепил к поясу и стараясь ступать неслышными шагами, без оглядки покинул банкетный зал.
  Через 15 минут кортеж польского короля Августа II покинул Раву-Славоруськую, лошади несли во весь опор, сидевший в карете союзник Петру откинулся на спинку дивана, лихорадочно соображая, каковы могут быть репутационные последствия для него такого близкого знакомства с Мокшальским великим ханом и как это может сказаться на его дальнейшей карьере.
  
  - Ну не негодяй ли? - задавал риторический вопрос Лефорту Петру-хан, когда они уже похмелились и с аппетитом хватали вилками горячую яичницу с общей сковородки, стоявшей посредине стола, - Как, я тебя спрашиваю, как воевать с таким союзниками: не попрощался, украл мою одежду и шпагу, заместо этого кинул тут своё шматьё и отчалил. А мне что делать? Кареты с одеждой, которую мы закупали за кордоном уже давно, скорее всего, в Мокше, теньге, чтобы купить в магазине, в обрез, хватило бы за постой заплатить... Хочешь - не хочешь, а придётся мне в его мундир влезать. Ой, горе мне, горе...
  25 августа 1698 года несколько карет с остатками великого посольства въехали в стольный град Мокшу. Вечерело, было около 6 часов вечера, запылённые кареты неспешно ехали по грязным улицам, лошади хвостами отмахивались от больших и нагло-назойливый мух, тучи которых то взмывали, то опускались, изменений ни в чём не наблюдалось, всё было по-старому, патриархально и даже чуть-чуть грустновато, то тут, то там на обочине попадался пьяный мужичонка, беззаботно спящий на свежем воздухе, в канавах подле дороги хрюкали свиньи и гоготали гуси, блеяли овцы, над всем этим стоял густой запах свежего молока и навоза.
  Караван карет, подъезжая к Керему, притормозил, из передней кареты выскочил Лефорт и, подбежав ко второй карте, в которой, спрятавшись от мокшальского люда, сидел великий хан, отворил дверцу и спросил: 'Куда едем? Домой? В Преображенское?'
  - Какой ещё домой? - удивил его своим ответом Петру, - Я, значит, сейчас еду к бабе своей, Монсихе, в Кукуй, покувыркаюсь с ней после долгой разлуки, а уже потом - в Преображенское. Ясно? Так что ты мотай туда прямо сейчас, готовь стол, всю ночь будем кутить, обмывать возвращение.
  - Понял! - радостно почти прокричал Лефорт и побежал к своей карете.
  В Мокшальском ханстве начиналась новая жизнь, новая эпоха. Из маленькой искорки вскоре разгорится мощное, бушующее пламя. А скорее всего, даже пожар.
  Близилась перестройка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XVIII
  Переход от застоя к перестройке
  
  Новость о возвращении в Мокшу великого хана быстро пронеслась над столицей, люди, привыкшие за полтора года к относительно спокойной жизни, прямо среди ночи срывались со своих нагретых и уютных постелей и, памятуя беспределы и несправедливости, которые беспричинно учинял Петру, бросились к церквям, монастырям и мечетям, в мольбе прося заступничества у Исуса и Аллаха, а те, которые поопытнее, скоро собирали пожитки, навалом грузились на телеги и сразу же покидали город, собираясь прицениться и на расстоянии понаблюдать, произошли ли изменения с Петру, и в какую они сторону будут обращены. Но, как показали дальнейшие события, пощады не вышло никому - ни оставшимся, ни сбежавшим.
  На следующий день после возвращения великого хана в отечество, ближе к полднику, к деревянному ханскому терему в Преображенском стали прибывать бояре и прочие ясновельможи, дабы выразить своё расположение и засвидетельствовать крайние уважение с высоким почитанием, а точнее воочию понаблюдать, как изменился Петру за столь немалый срок вдали от единственно духовной и верной страны в мире, не подменили ли его, чего доброго, иноземцы, от них, иродов-латинян, лишь пакостей ожидать можно, путного ведь ничего изготовить не могут.
  Нетерпеливые посетители тёмною толпой сбились около крыльца, оживлённо беседуя и в возбуждении размахивая рукавами охабней (Прим. Охабень - старинная мокшальская верхняя одежда длинного покроя, примечательной чертой которой были длинные, ниже колен рукава, в которых на уровне локтей были проделаны дыры для просовывания рук), ожидали высочайшего приглашения и разрешения войти. Наконец прибыл хмурый Фёдор Ромодановский, князь-кесарь, уже сильно выпивший, который, кряхтя слезши с телеги, прошёл через двор, не стесняясь и небрежно постукивая себя кнутом по голенищам высоких сапог, взбежал, насколько ему позволяла его свиноподобное тело, по ступенькам на крыльцо, без стука отворил двери и вошёл в тёмный и негостеприимный проём. Бояре и прочие номенклатурщики, вытянув шеи, стали напряжённо ожидать дальнейших событий. Через некоторое время на пороге появился нетрезвый и уставший Сашка Кикин, первым делом он схватился рукою за перило на крыльце, чтобы не упасть, и, кстати, сделал это очень вовремя, так как в этот момент его сильно смыкнуло назад, напрягшись и выровняв себя, он, сделав рукой как бы замах в сторону входной двери, выдавил из себя: 'Просют!'. Бояре, радостно лопоча и обмениваясь ободрительными репликами, стали подниматься по лестнице в терем, подбирая руками низкие подолы своих пугалоподобных одеяний.
  В большой комнате, куда они сразу попали, всё свидетельствовало о неказистом пьянстве, которое чинилось здеся всю ночь напролёт, было темно, через маленькие окна робко и несмело пробивались солнечные лучи, стол был завален объедками, посудой и поломатыми деревянными ложками, по полу гулко перекатывались пустые бутылки, когда их случайно задевали ногами, в углу комнаты на вчера привезённом из загранки рундуке (Прим. Рундук - большой многофункциональный сундук) спал Фёдор Головин, который, видимо, тоже ещё домой не наведывался, что-то ужасно воняло, выбивая слёзы из глаз.
  - Заходите, гости дорогие, - встретил бояр Лефорт, всклокоченный, небритый, в грязном и смятом кафтане, босой, но с золотою шпагой на поясе и глупой улыбкой на морде, - А то скучновато нам...
  - А где великий хан? - спросил Алексей Шеин вместо приветствия.
  Лефорт, насупив брови и громко сопя носом, в недоумении стал оглядываться по сторонам, то ли дурачась, то ли в действительности ища Петру-хана, затем, снова обернувшись к гостям, недоумённо выдавил из себя, разведя руки в стороны: 'Не знаю, только что был здесь...'
  Бояре вдруг помрачнели и враз стали подозревать что-то недоброе, всё-таки не зря во время отсутствия Петру Мокша полнилась, как оказалось, небеспочвенными слухами и фантастическими предсказания о том, что великого хана всенепременно подменят на загнивающем западе. Но здесь Алексей Семёнович Шеин, попривыкнув немного к темноте, узрел под столом чьи-то пятки и сразу же спросил Франца Яковлевича, с изрядной опаскою показывая на них: 'А тамо это кто?'
  Развернувшись и слегка склонившись, в свою очередь поглядев на эти грязные пятки, Лефорт ответил: 'Не знаю... А давайте вместе поглядим!'
  Заглянули под стол, там мирно спал, лёжа на спине великий хан, целёхонький и невредимый.
  - Ну-ка, братцы, на полати его, на полати, да поосторожнее, - вполголоса распорядился Ромодановский и бояре, как можно нежнее подхватив Петру-хана, вытянули его из-под стола, взяли на руки и понесли в опочивальню, но, шедший впереди на правах пока ещё главного посла нетрезвый Франц Яковлевич, поддерживая бесчувственное тело за плечи и не вписавшись в дверной проём, крепко ударил хана головой о косяк, от чего тот проснулся и открыл очи. Бояре сразу же остановились и стали глазеть на него, а он - на них, так они молчали и играли в гляделки весьма долго, наконец, великий хан задал пренеожиданный вопрос: 'А вы чего, ещё не ложились?'. Те, боясь вызвать его неудовольствие, отрицательно покачали головами.
  - Ну, так пойдёмте до стола, - бесхитростно и гостеприимно пригласил их великий хан, - там же всё остывает...
  Его осторожно поставили на пол и даже попытались придерживать в вертикальном положении, но это было лишнее - Петру, недурно проспавшийся под столом, немало протрезвел, хотя остаточных явлений опьянения было хоть отбавляй.
  
  - ...а Рига - премерзкий городишко, доложу я вам, - продолжал рассказывать о своих впечатлениях от загранки Петру, кривясь от родной кислой браги, от которой порядком отвык за бугром, - То ли дело Амстердам, ну, скажи, Франц!
  - Да! -послушно поддакивал Лефорт, - Амстердам - это... это...- но он так и не смог найти подходящее слово, чтобы выразить свои впечатления от Амстердама, заместо этого дёрнул рюмку бражки и стал зажевывать её куском чёрствого хлеба.
  - А ты, Патрик, молодчага! - продолжал радушно вести разговор Петру за столом, - Ловко ты стрельцов усмирил, за это тебе наши огромные благодати посылаем.
  Патрик Гордон, уже сильно нализавшийся, лишь неумно хихикал, отмахиваясь рукой.
   - Да и вы тоже ничего, соколики, здорово с делом стрелецким справились, не придраться, - это хан уже нахваливал Шеина и Ромодановского.
  - Ну, а вообче как там оно, за бугром? - подобострастно спросил сидевший рядом с великим ханом Никита Зотов, его бывший учитель, которому Петру был обязан всем самым худшим в своей жизни.
  - Эх, братец Никитушка, - ласково произнёс великий хан, положил локоть ему на плечо, задумался и категорически вымолвил, - Вот довелось мне там выступать на ниве внутренней политики и общеевропейской разрядки... Впрочем, этого вам не понять. Так ведь какие там вумные люди, аж страшно! О! Вот Европа! Вот как надобно, - приговаривал он, качая головой и грозя вытянутым указательным пальцем, - Ведь могут же люди! Я, вот, как ехал сюды, домой, так придумал - надобно и у нас туточки себе такую же житуху отгрохать.
  Говоря последние слова, нетрезвый Петру едва не расплакался, прижав замызганный рукав к глазам.
  - Да уж, недурственно было бы и у нас, - подумав несколько мгновений, решился поддержать великого хана подхалим и генералиссимус Шеин.
  - А ты иди сюды! - внезапно приказал ему великий хан.
  - Куды? - недоумённо переспросил испугавшийся Алексей Семёнович, оглядываясь по сторонам.
  - Да сюды, сюды, иди, не боись, - подзывал Петру генералиссимуса, подманивая его пальцем.
  Пожав плечами и не подозревая ничего худого, пребывающий в добром настроении, Алексей Семёнович подвёлся со своего места и подошёл к Петру. То, что произошло далее, всем сидящим за столом страшным кошмаром врезалось навсегда в память: неожиданно схватив Шеина левой рукой за бороду, великий хан ножницами, которые невесть как очутились в другой руке, ловко её отхватив, бросил на пол и громко, заливисто расхохотался. Но его никто не поддержал, наоборот, в комнате повисла звенящая тишина, затем, опомнившись, бледный Шеин, облапив остатки волос на лице, полушепотом произнёс: 'За что, великий хан?'
  - Так ты ж сам хотел, чтобы как у них, поэтому не обижайся. Ну вот, хоть на человека европейского стал похож, - небрежно кинул ему Петру, а затем быстро утратил интерес к Шеину, - Ромодановский, родимый князь-кесарь, теперь ты иди сюды, твоя очередь.
  Через полчаса все прибывшие мокшальские бояре были лишены бород, подавленно разглядывая друг друга, великий хан заливался озорным смехом, пол был устлан отрезанными бородами. С бородами остались лишь Никита Стрешнев, который в фаворитах-любимчиках ходил у Петру за то, что был добрым наставником в молодые годы хана, князь Черкасский, верный служака, опора и защита клана Нарышкиных, для которого именно по этой причине и была сделана милость в виде дозвола на бороду, ну и, разумеется, патриарх Андриан (тягаться с его авторитетом по идеологической части великий хан посчитал пока преждевременным).
  - Ну что приуныли, сынки? - весело дурачась, расспрашивал гостей великий хан, - А вы как хотели? Хочешь изменить мир к лучшему - начни с себя, как говорится... Ну, довольно лирики! Не только вы такими будете, а и все остальные, так что зело не переживайте. Сашка, Сашка, та проснись ты, чертяка... Даю тебе поручение - завтра подготовишь мне проект указа о повсеместном сбривании бород у граждан Мокшальского ханства мужеского полу. Ясно?
  После завершения застольных посиделок великий хан вздумал осмотреть свою гвардию - преображенцев и семёновцев, так он хотел убедиться, что армия по-прежнему лояльна к нему и скверны или бузы в ней нету и быть не может. Пришлось будить служивых, которые вовсе не выказали радости от вида Петру-хана, как приговаривали офицеры 'благодетеля и вящего опекуна элитных вооружённых сил'. То, что сон был беспардонно сорван - ещё полбеды, дело, как говорится, привычное, главное было в следующем: солдат ежедневно мочалили и безбожно эксплуатировали на работах, мало похожих на ратную и почётную службу - сдавали в аренду целыми подразделениями всяким ушлым проходимцам для использования военных яко простых трударей на огородах, стройках и прочих тяжких и непрофильных работах; иногда начсостав и себе забирал солдат в собственные вотчины, заставляя вкалывать, словно каторжных; даже уставшим и измочаленным ежедневными, без выходных, 'общественно-полезными работами на свежем воздухе' солдатам не давали продыху, принуждая к бессмысленной муштре и войсковой выучке. Затем стало ещё хуже - нормы продуктового довольствия резко сократились по причине того, что 'высвобождаемые таким образом излишки' (термин командира Семёновского полка подполковника Ивана Ивановича Англера) реализовывались каким-то залётным барыгам, которые по вечерам подъезжали на подводах к контрольно-пропускным пунктам воинских частей и солдаты грузили им свои же недополученные пайки и нормы, испепеляя ненавистью горбатые носы и круглые глаза предпринимателей. Выплаты финансовых и вещевых довольствий также с завидной регулярностью задерживались, поэтому разговоры об добровольных отставках уже неприкрыто велись помеж отощавших солдат, одетых в мундиры, которые скорее походили на рубища пилигримов или даже лохмотья юродивых, а о трёх возмутительных случаях дезертирства командование решило благоразумно умолчать, не сообщая наверх, благо и куратора полков - великого хана - на ту пору не было в отечестве. Поэтому настрой в полках был очень боевым, но не против врага, а против своих отцов-командиров, уровень озлобленности и ненависти по отношению к которым просто зашкаливал.
  - Здорово, бойцы! - с фальшивым, напускным воодушевлением приветствовал Петру сонных гвардейцев, выстроившихся на плацу и сверлящих его неприязненными взглядами.
  - Здравия желаем! - нехотя, но дружно и в синхроне ответили те.
  - Ну что, братцы, готовы постоять за веру, хана и отечество? - внезапно бросил стоявшему строю Петру-хан. Никогда ещё в истории армии нового строя такая вольность, как любопытствовать о желаниях солдат не была замечена, великий хан всегда отдавал приказы, в основном, разумеется, нерадивые и глупостями наполненные, основываясь исключительно на собственном мировоззрении, поэтому солдаты, и это понятно, не знали, как реагировать на сей вопросец, резонно подозревая в нём серьёзный и далекоидущий подвох, который вполне может привести к скорой расправе от неуравновешенного главковерха.
  Над плацем повисло тягучее и зловещее молчание, атмосфера становилась всё невыносимее и тягостнее и, наконец, наш старый знакомец, командир Преображенского полка генерал Автоном Михайлович Головин решил замолвить словечко за солдат, судьбы которых ему были вверены.
  - Постоим, хан-батюшка! - зычно крикнул он, глядя на своих подопечных и предусмотрительно отводя глаза от Петру, - Вот долги по зарплате погасят, и постоим, не сомневайся!
  Враз по строям пошло оживление, солдатики наперебой также стали высказывать свои огромные желания к самопожертвованию хоть за хана, а хотя и просто так, лишь бы пожрать дали, да теньге обещанные выплатили, внезапно из преображенского края кто-то голосисто и звонко выкрикнул: 'Народ и армия едины!'. Но его тот же час заставил замолчать чей-то басок, здраво урезонив: 'Нехай сперва грошики выплатят! А потом уж и за единение погуторим...'.
   В общем и целом, этого хватило великому хану, чтобы понять какие настроения царят в армии. Принимая во внимание то, что для реализации задуманных им планов по преобразованию Мокшальского ханства без поддержки верной армии никак не обойтись, он приказал в течение трёх дней выплатить все долги по зарплате, покончить с гешефтами на стороне по реализации 'излишков' и вплотную заняться непосредственно военными делами. Кстати, приказал ещё, на всякий случай, объявить предмобилизационное состояние, потому как никто не берётся спрогнозировать, как тёмный и забитый мокшальский люд отреагирует на планы по кардинальному улучшению его жизни посредством проведения жизненно важных и масштабных реформ.
  
  Через пять дней великий хан, наконец-то уважил и Мокшу своим присутствием, приехав на, как он выразился, 'ассамблею', которую на ту пору устраивал Шеин. Как можно уразуметь, под ассамблеей намечался знатнейший банкетец с отменной попойкой.
  Тут он уже не старался корчить из себя демократа-народолюбца и пояснять глупым, никчемным, тёмным, забитым и несведущим людям свои поступки: для начала, по его указанию, когда он входил в банкетную залу, 25 пушек, размещённые поодаль от терема Шеина, яростно палили залпами, салютуя Петру-хану. Затем, когда выпили за первый тост, произнёсенный Алексеем Семёновичем во здравие великого хана, его столь долгожданное возвращение и доброе провидение, в зал вошёл шут Шанский. От Петру-хана он имел подробные инструкции и самые широкие полномочия, поэтому никто не стал перечить, когда сей шут начал дёргать гостей за бороды, гримасничать, кривляться, словом, паясничать на все лады, а затем прямо за столами стал сноровисто и ловко состригать бороды сподвижников и верных товарищей Петру. Те, кто уже прошёл данный обряд посвящения и приобщения к высоким демократическим идеалам европейскости в Преображенском ранее, наблюдая за изумлением и растерянностью своих коллег, громко и злорадно ржали, подливая друг другу браги и наливочки. Не менее весел был и великий хан, подначивая шута и глумясь над забитостью своих друзей, которые дожили до зрелых лет, а брить рожи так и не научились.
  - Таперича, - возбуждённо кричал в зал великий хан, - тако повсеместно будет в нашем ханстве, всё яко в Европе! Указ уже мною пописан, так что сами смело брейте бороды и другим передайте. Ибо сие выгодно отечеству, в ежели отечеству - так и мне, ибо в Мокшальском ханстве хан есть заместитель бога на земле, его помазанник.
  После этой инфернальной проповеди на гостей сильным цунами обрушилось веселье, пили и закусывали, иногда случались драки, хоть и до крови, но беззлобные, бояре всё время щупали свои лица, подставляя голые подбородки под ветерок и наслаждаясь необычностью ощущений, их жёны, стыдясь, старались на них не глазеть.
  Уже когда солнышко зашло за край земли и слуги зажгли свечи, великий хан, пока был не сильно пьяным, решил поделиться своими программными установками, он встал и, подняв руку, попросил тишины.
  - Други мои, сподвижники! - издалека начал он, - Вот вернулся я с Европы. И что я там видел? Да много чего видел, несколько дней надобно, чтобы всё рассказать. Повсюду тамочки порядок, да ещё и образцовый, заводишки работают с мануфактурками, людишки все при деле, чистенько одетые, бритые, тишь да благодати кругом, угроз монархам чинить никто не думает. А что у нас? Голытьба, злыдни, похабство, бродяжничество, грязь, свиньи по улицам шастают да нравы сплошь озиятские, застой, одним словом. И задумал я, товарищи дорогие, державу нашу европеизировать на манир закордонных! Интегрировать наше великое ханство в Европу, понимаешь! Пора уже кончать с этой командно-административной системой!
  - Правильно! - вдруг кто-то крикнул с места дурным голосом, а за ним и другой подхалим подхватил, - Инициативы Петру-хана поддерживаем! В жизнь!
  Раздались одобрительные аплодисменты, великий хан с нескрываемым удовольствием послушал их с несколько минут, а затем, подняв руку и дождавшись тишины, вновь продолжил:
  - Для достижения этой высокой цели необходима индустриализации экономики и перестройка всего народнохозяйственного комплекса, новое мышление и ускорение, коллективизация деревни и технологическое перевооружение, модернизация и наращивание производства, перестройка всего государственного аппарата, словом, нужно волком выжечь бюрократию и выжечь калёным железом коррупцию. Да! Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться, всем. Вот поглядел я за границей. Как же так, товарищи? Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. Вот что диктуют нам наши обязательства перед рабочими и крестьянами великого ханства. Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы отстали от передовых стран... Для этого есть у нас все 'объективные' возможности. Не хватает только умения использовать по-настоящему эти возможности. А это зависит от нас. Только от нас! Пора нам научиться использовать эти возможности. Пора кончить с гнилой установкой невмешательства в производство. Пора усвоить другую, новую, соответствующую нынешнему порядку установку: вмешиваться во всё. Если ты главный в артели - вмешивайся во все дела, вникай во всё, не упускай ничего, учись и ещё раз учись. Мокшали должны овладеть техникой. Пора мокшалям самим стать специалистами. Техника в период реконструкции решает всё. И хозяйственник, не желающий изучать технику, не желающий овладеть техникой - это анекдот, а не хозяйственник.
  В зале раздались аплодисменты, сначала несмелые и жидкие, затем всё более нарастающие и воодушевлённые. Хан важно помолчал, внимая реакцию на свои слова, затем опять продолжил:
  - Говорят, трудно овладеть техникой. Неверно! Нет таких крепостей, которых мокшали не могли бы взять. Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать. И мы это сделаем, если захотим этого по-настоящему!
  В зале все встали, аплодисменты снова зазвучали, да ещё как! - дружно и сплочённо- отчаянно, в исступлённой радости хлопали Петру-хану его близкие, бояре, сподвижники и прочие прихлебатели и карьеристы, хлопали так, что мелкие горожане, спешащие соседними с теремом Шеина улицами домой после рабочей смены, в страхе приседали, глядели на небо, упоённо и суеверно крестясь.
  Раскачиваясь то взад, то вперёд на подошвах польских сапог, доставшихся ему поневоле от польского саксонца Августа, Петру-хан, размахивая по воздуху крепко сжатым кулаком, словно бы вбивая гвоздь в крышку гроба экономической отсталости и политической изоляции великого ханства, воодушевлённо и блестяще завершил изложение своих программных установок: 'Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!'
  Его последние слова потонули в бурных и продолжительных аплодисментах, которые почти сразу перешли в овацию. До того сидевшие за столами гости вскочили на ноги, стали в упоении обниматься, целоваться и пить стакан за стаканом. Неописуемая радость снизошла на всех, казалось, что вот именно сейчас, именно в эту минуту, интеграция в Европу-то и произошла, вот, отвори двери, а там - цивилизация! Впрочем, в тот момент всем присутствующим достижение этой цели казалось вовсе плёвым и несложным делом, было определённо ясно, что Европа уже никуда не денется, а подать её сюды...
  Так была принята эпохальная программа модернизации и перестройки Мокшальского ханства, его новый курс развития.
  
  Надо отметить, что претворение в жизнь 'августовских инициатив' Петру-хана началось немедленно и уже через день, гуляя на большом пиру, учинённом у Франца Яковлевича Лефорта, с музыкой и танцами, великий хан удовлетворённо осматривал гостей мужского пола, которые были сплошь безбороды, щеголяли незагорелою белизною своих щёк и оттого казались, что все они были в каких-то новомодных карнавальных масках, которые прикрывали только верхнюю часть лиц. На пиру было около 500 человек, лучшей возможности для оглашения детальных планов по перестройке Мокшальского ханства сложно было найти, поэтому снова, когда гости были уже предельно разогреты алкоголем, а их брюха набиты едой, великий хан поделился с элитой Мокши своими соображениями.
  - ...военно-промышленный комплекс будет локомотивом нашей экономики. Армия и флот - вот наши главные приоритеты! - сыпал он мудрёными фразами, впрочем, мало что разумеющие слушатели не сильно расстраивались по сему поводу, ведь выпивать и закусывать не возбронялось во время речи великого хана, - У нас ведь война на пороге, а мы не готовы.
  - Как война, батюшка? - совершенно позабыв о пиетете, перебил Петру-хана князь Прозоровский, Азакский воевода, - Ведь недавно только с горем пополам из одной с голым задом выкарабкались и снова?
  - Да вот так, Алексей Петрович, - огорошил не только Прозоровского, но и всех великий хан, но сразу же добавил, успокаивая, - Но это не сейчас, не сейчас, это когда мы станем экспортировать углеводород.., - а затем, рассвирепев и ударив по столу кулаком, закричал: 'Не перебивай хана, собака!'. В зале образовалась полнейшая тишина, повисела несколько мгновений, затем снова зазвучал голос Петру-хана, как ни странно, вовсе не злой, а спокойный, словно он давеча и не серчал:
  - Так вот. Промскачок, товарищи, дело масштабное и хлопотное, требующее усилий всех классов нашего общества. И не факт, что они, эти классы, добровольно пойдут с нами на сотрудничество, не факт, что добросовестным и самоотверженным трудом поддержат наши устремления и планы. Ещё надобно решить вопрос переселения одной категории населения из деревень в города, поближе к заводам, артелям и мануфактурам, а другую категорию, соответственно, нужно будет закабалить в деревнях, намертво закрепить на производственной земельной базе и жестоко пресекать попытки изменить существующее положение вещей. Всё ради того, чтобы вторая категория кормила первую, ту, которая доблестно трудиться в городах. Разумеется, народ будет роптать, будет идти в бега и всячески саботировать выполнения наших решений, нам это хорошо известно по ситуации, которая сложилась в отдельных регионах с движением так называемых старообрядцев.
  Сделав небольшую передышку, которую великий хан использовал для того, чтобы промочить горло стаканчиком холодного самогона, он продолжил:
  - Считаю, что крестьян, которые в деревнях живут, надобно в города пущать токмо по пашпортам и ненадолго. А у тех крестьян, которые энти пашпорты уже имеют - отобрать. Пущай по деревням сидят, работают, производят пропитание для заводских и мануфактурных рабочих, а не шляются по державе. В рамках индустриализации мы введём фиксированную сумму на продукты с каждой деревни, так сказать продразвёрстку. Дело нехитрое - знай себе, что сдать надобно по осени, для примеру, 10 пудов репы и шабаш: выращивай да сдавай, остатки на своё пропитание пользуй на здоровье.
  Но мы-то свой народец знаем, не так ли, товарищи? Сколько мы натерпелись от них! Ведь народ наш - не сахар: и в банды мятежников сбивается, преступления против державы совершая, и срывает план хлебозаготовок, и не желает вкалывать на торфоразработках, и подати платить всячески отказывается, и бунтовщиков супротив власти завсегда поддерживает! А это, доложу я вам... Так вот, я решил: не ждать случаев саботажа, а авансировано, предварительно, ещё на заре наших глубоких преобразований, показать всему честному народу нашу готовность и решимость к реформам! Показать, что мы ни перед чем не остановимся, что дело наше правое и мы победим! Продемонстрируем твёрдость намерений и покажем всем, что власть сильна как никогда и в своей решительности и с этого пути её уже не свернуть.
  - Великому хану Петру - наше громогласное и одобрительное 'Виват!' - закричал на правах хозяина Франц Яковлевич и хор из полутысячи глоток подхватили его начинание, протяжно вопя 'Виват!'
  Слёзы навернулись на глаза великого хана, смахивая их ладонью, он часто заморгал и зашмыгал носом, взяв себя в руки, срывающимся голосом он произнёс:
  - Я знал! Я знал, друзья мои, что вы меня поддержите. Я знал, что вам, так же как и мне, небезразлична судьба великого ханства. Спасибочки вам за поддержку, а я не подведу! А теперь прошу лабухов... сбацать чё-нибудь... весёленькое, разухабистое, европейское... Танцевать душа просится!
  
  Веселье уже добралось до своего апогея, грозя перехлестнуться в неуёмную кульминацию, когда Петру нежданно помрачнел, опустил голову и громко засопел носом, набычившись.
  - Великий хан, ты чего голову повесил? Отчего не радуешься со всеми? - полез к нему интересоваться настроением Лефорт.
  - Вор! - внезапно великий хан сделался буйным, дико крича, вскочил с места, меняясь в лице, побледневший Франц Яковлевич запуганно попятился, не сводя широко открытых глаз с Петру, - Вор! - повторил хан, выхватывая шпагу, затем, опрокинув лавку вместе с сидевшими на ней соратниками, рванул на левый край, продолжая истошно и страшно выкрикивать, - Скольких ты полковников продал, сукин сын?
  Лабухи перестали играть и в зале образовалась гнетущая и зловещая тишина, все в страхе ожидали, чем закончится эта спонтанная разборка. Внезапно великий хан, прямо через стол и головы сидящих за ним гостей, сделал выпад шпагой, целясь в ничего не подозревающего генералиссимуса Шеина, который премило болтал с какой-то молодкой, подливая ей заграничного винца, привезённого ему на гостинец Фёдором Головиным, и натурально заколол бы его, если бы был трезвее, а так лишь рассек тому кожу повыше лба. Но Шеину хватило и этого, увидев кровь, льющую ему на лицо и капающую на мундир, он, враз обмякнув, мнительным голосом, пронзительно, с какой-то нелепой бабской интонацией законченного ипохондрика промямлил: 'Убили? Меня убили...', после чего с гвалтом, смертельной хваткой ухватив угол скатерти, увлекая за собой тарелки и стаканы, без чувств повалился под стол.
  Обалдевшие от таких ярких страстей гости продолжали статично наблюдать за разыгрывающейся на их глазах драмой, даже не пытаясь что-либо предпринять. Первым оправился Меншиков - навалившись на великого хана сзади, он заблокировал тому руки, не давая возможности добить Шеина и лишить ханство первого генералиссимуса. Но, как это часто бывает, в приступе немотивированного благородства спасения товарища, поплатился сам: Петру-хан, широко размахнувшись головой, боднул нею назад, элементарно расквасив шеиновскому заступнику нос. Задрав кверху голову и зажав разбитый нос рукою, Александр Данилович, словно расфуфыренный и важный красногрудый пеликан, выставив вперёд руку и ощупывая нею путь перед собой, пошёл в выходу, а великий хан враз угомонился. Поднял с пола лавку, поставил её на ноги, сел и, как ни в чём не бывало, принялся обсуждать с князем Черкасским некоторые детали предстоящих реформ.
  
  Когда пир уже закончился, а на улице небо зарделось ранним солнцем и в окрестностях замычали коровы, гости стали расходиться.
  - Ой, Францушка, уважил, - размякнув от тёплых чувств и добрых эмоций, обнимал великий хан Лефорта, когда они стояли на крыльце, прощаясь, - Как же любо мне с вами, иноземцами кутить...
  - А как думаешь, великий хан, народ склонять к реформам? - спросил его стоявший неподалёку князь Черкасский.
  - Да ведь как, Михаил Алегукович, - спокойно стал пояснять Петру-хан, - Зело просто - напужать хочу народ, дабы он в ужасе и не помышлял о непотребстве таком, как супротив державы иттить. Закурить есть? Нет? - это он уже спрашивал Бориса Алексеевича Голицына, тот сосредоточенно кивнул и запустил руку в карман за кисетом, затем взял из протянутой великим ханом руки трубку, стал забивать её привезённым голландским табачком.
  - Ну, это понятно. И даже правильно, - авторитетно протянул стоявший рядом Фёдор Ромодановский, известнейший злой тиран, палач и изувер, по слухам, оборудовавший личную пытошную в своём доме и частенько посещающий её, как он говаривал, 'для расслабления нервов', - Какой механизм? Или по старинке, голодом морить станем?
  Петру-хан скривился, снисходительно глянул на Фёдора Юрьевича и пожал плечами. Выждав несколько секунд и заставив сподвижников томительно гадать о методах устрашения народа, он, наконец, произнёс: 'Как нельзя кстати пришлось это дельце, я про стрельцов. Кстати, я с материалами следствия ознакомился, есть там слабые места... Но это пока не важно.
  Как лучше всего народ в узде держать? Репрессии, князь-кесарь, только репрессии. И желательно, демонстративные, с ночными арестами, топотом сапог по лестницам, дабы люди всё энто слышали и боялись, а боязливым и управлять полегше. Опять же, панические разговоры днём о пережитых ночных страхах... Тут всё нам на руку.
  А в нашем конкретном случае всё как нельзя прекрасно сошлось, сразу убьём двух зайцев одним выстрелом - и со стрельцами покончим раз и навсегда, и народу ужас внушим своей решимостью к реформам в борьбе с отсталостью - учиним над стрельцами, что причастные к последнему бунту, расправы лютые. Да так, чтобы по максимуму публичные! Зрителей будем свозить к местам казни, бюджетников, из лекарей, учителей, али прочих. Ясно? Устроим большой террор. Уничтожим стрельца как класс! Да и кафтаны мне их оранжевые ой как не любы! Ой как не милы! Я б всю эту оранжевую сволочь своими бы руками душил-передушил!
  - Воистину, правду глаголишь, великий хан, - только и смог вымолвить потрясённый величием и размахом мысли правителя Мокшальского ханства Сашка Меншиков, шмыгая разбитым носом, который сейчас посинел и ярко выделялся на его красной морде, - Уж мы их скрутим, мы им покажем! Смерть врагам народа! Раздавим гадину! Проклятье стрелецким выродкам! В ответ на мерзкие преступления врагов народа ещё теснее сплотимся вокруг великого хана Петру!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XIX
  Большой террор
  
  Отметим сразу, что к пьяным россказням великого хана о большом терроре и репрессиях сподвижники отнеслись, большею частью, с недоверием и изрядным скепсисом, мало ли чего не нагородишь в пьяном разговоре. Тем более, уж не им ли было известно пуще всех за непоследовательность Петру-хана? Кто как не они более всех выслушивали его планы о том, что скоро в ханстве развернётся массовое строительство, скажем так, грандиозных воздушных замков, которые выведут державу в локомотивы мирового духовного развития, а уж экономическое процветание автоматически и императивно безальтернативно за ним подвалит. Планы сии вообще никогда не доходили даже до стадии изучения целесообразности их реализации, не говоря уж о большем. Но в данном конкретном случае касаемо большого террора бояре просчитались, причём просчитались крепко.
  Уже с самого раннего утречка великий хан огорошил всех новостью о том, что им уже подписан указ о начале, как он выразился 'великого сыска против врагов народа'. И в реализации его первой фазы он намерен учинить 'стрелецкий розыск'. Затем в окружении свиты и гвардейцев он отправился осматривать хозяйство Преображенского приказа, который, как известно, ведал политическим сыском и прочно стоял на остороже незыблемости власти Петру-хана, предотвращая любые поползновения на самодержавие. Увиденное его вовсе не впечатлило, скорее даже наоборот - рассердило.
  - Ну что это такое? - распекал он Кикина, - Пытошные все маленькие, неухоженные - развернуться места нет, грязно, инвентарь устаревший... А этот комфорт к чему? - я про столы, лавки и полати... Как же розыск проводить? Эх, ханство, ханство, страна рабов, страна господ... Убрать! Немедленно! Чтобы и духу от этих излишеств здесь не было. Пары нар и параши на камеру с головой хватит.
  Итогом этой импровизированной инвентаризации стало поручение великого хана построить ещё 14 пытошных в дополнение к уже имеющимся и, дабы не возмущать народ размахом террора, придать им внешний вид обычных бараков.
  Надобно отдельно добавить, что великий хан вообще-то здорово разошёлся в своей инициативе: нутром чувствуя, что одному ему будет невмоготу окончательно решить 'стрелецкий вопрос', он подписал ещё один указ, согласно которому были сформированы 10 следственных комиссий, каждая из которых была наделена правом самостоятельного розыска и прочих процедурных вопросов. Во главе каждой из комиссий высоким повелением были назначены: воевода Мокши Фёдор Ромодановский, бояре: князья Михаил Черкасский, Иван Троекуров, Борис Голицын, Василий Долгорукий, Пётр Прозоровский, Тихон Стрешнев, Алексей Шеин, окольничий князь Юрий Щербатый и думный дьяк Никита Зотов. Все эти граждане были самостоятельны в выборе методов и средств для осуществления предварительного следствия, то есть самодурство и крайний садизм поощрялись на самом высоком уровне.
  И понеслось!
  Того же дня, лишь спустилась полная таинственности, отрешённая и безразличная ночь, по всему великому ханству - Мокше и тех городах, где несли службу и проживали стрельцы, начались повальные аресты: во дворы въезжали пара-тройка карет чёрного цвета, запряжённые вороными лошадьми - чёрные воронки, гремя сапогами и разбрасывая ногами нехитрую домашнюю утварь, покоящуюся на ступеньках и крыльце, члены арестантских групп из Преображенского приказа стучали в двери, стучали громко, нетерпеливо, настойчиво, требовательно, нагло и беспардонно, с высоты своего превосходства.
  У вышедшего в отпертые двери заспанного стрельца уточняли его имя и не терпящим препирательств, приказным тоном говорили: 'Собирайтесь. Вы арестованы. Поедете с нами'. Ничего не понимающий бедолага-стрелец, спросонья мало чего разумеющий, безропотно подчинялся, под нетерпеливые частые окрики незнакомцев 'Скорее!' вместе с перепуганной супругой, сквозь дружный плачь детей, торопливо собирал в заплечный биштер (Прим. Так в 13-18 веках в Мокшальском ханстве назывался заплечный мешок) дозволенные вещи: пара белья, мыло, деревянная расчёска, чёрные сухари; в углу комнаты стояли понятые - такие же дрожащие от страха соседи, стараясь избегать глядеть на ненужные сборы туда, откуда никто и никогда не возвращался. Затем, целуя жену, обречённым, упавшим голосом, не веря даже самому себе, служивший верой и правдой великому хану и отечеству произносил: 'Это чудовищная ошибка. Я уверен, всё выяснится, разберутся и меня отпустят. Я скоро вернусь, я ни в чём не виноват'.
  Как правило, во всем действительно разбирались, но никого и уж тем более никогда не отпускали, а даже больше: на следующий день возвращались и брали уже членов семей стрельца, включая малолетних детей, опустевший дом дворник запирал, а старший арестантской группы опечатывал его персидской монетой, ставя оттиск на сургуч, которым были скреплены две верёвки, пропущенные сквозь двери и косяк.
  Так, в течение каких-то трёх дней было арестовано почти четыре тысячи человек, из которых стрельцы составляли почти половину, прочие же были или членами семей бунтовщиков, или зачастую непричастными никаким боком к этому делу посторонними людьми, случайно попавшим в жернова Большого террора по доносам вовремя сориентировавшихся в происходящем и небезразличным к судьбе отечества бдительных и зорких граждан. Одного горемыку, дьячка, арестовали за то, что от его соседей пришёл сигнал Куда Следует о том, что частенько на его дворе околачиваются стрельцы, подняли материалы на этого дьячка и ахнули - оказалось, его уже привлекали в качестве свидетеля по стрелецкому бунту 10 лет назад. Ну, с такой анкетой грех дальше на свободе землицу топтать, того же дня коварного рецидивиста, не ставшего на путь исправления, арестовали и свезли в Преображенское.
  День и ночь работал Преображенский приказ, не покладая рук трудились лучшие его сотрудники, чёрные воронки неслышно везли в Преображенское бунтовщиков из Ростова, Воронежа, Азака, Архангельска, Дорогобужа, Вязьмы, Осташкова, Торопца, Великих Лук, особо много стрельцов было из полков, расквартированных поблизу Славоруси. Уже через пять дней сыск был закончен и Петру-хан распорядился приступить к розыску, то бишь допросам с пристрастием. Нам остаётся лишь позавидовать работоспособности, слаженности и эффективности работы сплочённого и профессионального коллектива Преображенского приказа, темпам работы его сотрудников, верности и преданности великому хану.
  Стрельцов доставляли в Преображенское партиями, тут они сразу же, без лишних проволочек попадали в пытошные, где их поначалу допрашивал лично великий хан Петру.
  - Ну что? Будем запираться? Или чистуху писать? - входя в камеры со свирепым лицом, первым делом осведомлялся он. Разумеется, стрельцы, не понимая, что происходит вокруг, отказывались, тогда великий хан мягким и ублажающим голосом предлагал им прекратить запираться, а чистосердечно признаться в преступлении, пойти на сотрудничество со следствием и выдать сообщников бунта, тем самым облегчив свою участь.
  - Каких сообщников? Я ничего не знаю ни о каком преступлении, - словно под копирку отвечали стрельцы, выслушав нехитрое предложение великого хана.
  - Запамятовал, голубчик? - ласковым, но коварным тоном переспрашивал Петру удивлённого подследственного, - А кто призывал тебя идти на Мокшу, рубить бояр, иноземцев преображенцев с семёновцами, спалить Немецкую слободу, вернуть в Керем на престол ретрограда Софью, а великого хана вынудить остаться за границей на положении беженца-невозвращенца, распуская слухи о его смерти за морем? Не помнишь? Ну, так я напомню! Фёдор, щипцы мне!
  Допросы шли почти две недели, впервые в истории великого ханства был применён прогрессивный и новый так называемый 'конвейерный метод допроса', привезённый из-за границы: стрельцов сначала помещали в бараки, где сразу же, без ненужных рассусоливаний и траты времени на излишнюю формалистику, таких как оформление протоколов допросов и прочие процессуальные ненужности, начинали страшно пытать, требуя дать отчёт в собственных винах и подписать чистосердечное признание. После того как обессиленный стрелец, впавший в полуобморочное состояние от боли, сознавался в злых умыслах супротив великого хана, в барак заходил следователь Преображенского приказа в должности дьяка с уже заполненными признательными протоколами, на которых осталось поставить подписи. Вследствие использования такого новаторского подхода в дознавательном деле, дьяк ходил из пытошной в пытошную, с чувством глубокого удовлетворения получая подписи стрельцов на документах, иногда подбадривая их задорной шуткой. Да и великий хан также времени зря не терял - хоть следствие формально ещё шло, но по его приказу по всей Мокше уже вовсю сбивались виселицы. До гвардии, выстроенной на плацу, довели ханский указ о зачистке Красной площади от торговых шалашей, рядов, ларей и теремков; на следующее утро, ещё до начала торговли, все красноплощадские малые архитектурные формы торгового назначения были немилосердно снесены, потоптаны, разломаны, их остатки погружены на телеги и вывезены за пределы города. На площади была запрещена всякая торговля в принципе, что принесло большие убытки простому народу: не знавшие про новые порядки крестьяне везли издалека плоды своего труда к базарному дню в столицу, а привезя, были вынуждены разворачиваться и ехать дальше, например, в Тайдулу (Прим. Населённый пункт, названный в честь супруги тартарского царя Узбека, ныне Тула), или же сдавать продукцию подпольным перекупщикам, которые появились внезапно и словно из ниоткуда. Одним словом город был полностью зачищен и готов к расправам.
  Некоторые подследственные хитрецы, имея буйною фантазию, прибегали к тактике сознательного самооговора, признаваясь в том, что они шпионы, завербованные английской, польской, германской и даже японской разведками, а нередко - и одновременно всеми перечисленными, всерьёз рассчитывая на то, что их участие в таком чудовищном преступлении столь невероятно, сколь и абсурдно, и следователи, волей-неволей, станут задумываться о психическом здоровье подозреваемого, хоть на время, но прекратив пытки. Но их хитроумные и коварные планы были безрассудно-тщетны: розыску требовалось лишь признание в намерении стрельцов сместить великого хана, возвести на престол Софью и уничтожить Кукуевских иноземцев, опустившись до позорного геноцида по национальному признаку и поднять жупел мокшальского шовинизма. Поэтому таких не в меру языкатых фантазёров великий хан приказывал повторно поддавать спецсредствам воздействия, дабы признавались лишь в необходимом, излишеств и отсебятин он не приветствовал. А ещё один разумный - полковник Феодосий Колпаков, который был назначен следствием за главного смутьяна и предводителя изменников-бунтарей, после кнута и огня, вследствие болевого шока лишился дара речи. Петру-хан навестил его в пытошной и долго осматривал, затем приказал: 'До лекаря его, до моего личного, до Карбонари, пущай маленько подлечит. Как говорить снова начнёт - сюда его, голубчика, обратно'. Симулянтов он недолюбливал. Но не помогло - подполковника так лихо обработали, что он таки дал дуба, чем вызвал повторный приступ ярости у великого хана.
  Однако не все были сговорчивые, не все шли на сотрудничество со следствием, попадались и несознательные: для таких были сооружены дыбы, подле которых постоянно курились костры, щедро использовались в дознании батог, горящие головешки и раскалённые добела щипцы.
  - Шабаш! - командовал сам себе великий хан, вытирая трудовой пот со лба натруженной рукой после 8 часов 'работы' - Ух, умаялся я, силов нету! - затем, глядя в лицо очередного ушедшего в жестокое отрицалово упорного стрельца, растянутого на дыбе и залитого кровью, улыбался ему и приговаривал, скидывая на пол спецодежду - окровавленный фартук и длинные, до локтей, кожаные краги, - Ничего, признаешься.., я мыслю завтра струны с кобыза (Прим. Кобыз - самый древний в мире струнный музыкальный инструмент) попробовать... Поглядим на тебя тогда... Мужественный ты наш...
  
  Прослышав о ежедневных жестоких злодеяниях, чинимых в Преображенском с подачи великого хана, туда приехал патриарх Адриан. С собой он привёз образ Пресвятой Богородицы, которым намеревался призвать Петру-хана к благочестию и гуманности.
  Увидев как патриарх пересекает двор, направляясь к его дворцу, Петру-хан недобро протянул: 'А этого аспида бородатого чего принесло?'
  Затем он поспешил спуститься вниз и, как водится, встретил гостя на крыльце. Словно добрые друзья обнялись, затем великий хан поцеловал руку патриарху, а тот окрестил его.
  - Что привело тебя ко мне? - начал сразу расспрашивать Петру, отхлёбывая медовухи прямо из бутылки, которую он держал в руке, - Говори скорей, недосуг мне, работы по горло.
  - По этому недосугу и приехал, хан, к тебе, - стал гундосить гуманист Адриан, - Сказывают, людей ты мучаешь безвиновных. Ты ж оглянись вокруг - красота неописуемая, природа благоволит нам, спокойствие. За что же немилость сердешная твоя ко соотечественникам? Бить надобно врагов...
  Произнося эти слова, он держал возле лица иконку со святым образком, хотя великому хану казалось, что это у него двоиться в глазах. Чтобы прогнать всей визуальный эффект, Петру потряс головой, а патриарх Адриан, в свою очередь, возрадовался, думая, что сила божия действует и гонит бесов из души ханской. В это время военный оркестр, расположившийся коло конюшни, стал наяривать военный морской марш, один из тех, которые привезены были из-за моря, из аглицкой земли. Нужно пояснить, что играть марши распорядился сам великий хан, но не от живой и непреодолимой любви до музыки, которая, разумеется, жила в нём, но всё же не была такой всепоглощающей, а исключительно для того, дабы хоть как-то заглушать крики и стоны подследственных стрельцов. Хан перестал трясти головой, полностью углубился в музыку, замолчал и уставился недвижимым взглядом в неведомую точку на пространстве. Патриарх вежливо замолчал и тоже стал прислуживаться к несуразным, резким и рваным звукам военного марша.
  Через несколько минут пребывания в гармонии с музыкой, великий хан повернулся к Адриану лицо, на его глазах стояли слёзы, он застенчиво улыбнулся и произнёс: 'Ничего не знаю лучше этой музыки, готов слушать её каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди', - и, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело: 'Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя - руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-м, - должность адски трудная'
  Затем Петру вышел из культурологического транса и деловито, сухим голосом снова спросил патриарха: 'Ну, выкладывай, зачем пришёл. Чего хочешь: дачу, карету новую, резиденцию, льготы по импорту табаку та алкоголя, или земли на богоугодное дело помочь оттяпать у кого-то?
  - Да нет, что ты, - отмахнулся шутливо от хана патриарх, - И я лично, и вся наша организация просим тебя остановить бесчеловечные терзания людей, потому как нехорошо это, переубеждать словом надобно людей. Отдал бы ты лучше стрельцов нам, а мы бы их перевоспитали трудом, на массовых стройках новых церквей и монастырей. Они ж из социально близких... А мы тебе зачтём любовь божью и от имиджа антихриста отмоем, у нас, сам знаешь, какой авторитет, да и опыта в этом деле премного...
  - А вот этого не хотел?! - внезапно сунул великий хан кукиш под нос патриарху, причём сунул так резко и сильно, что тот, попятившись назад, больно ударился головой о бревно в стене, - Ишь чего захотел! - вскочил на ноги Петру и принялся расхаживать перед Адрианом, вздымая вверх руки и потрясая ими, - Зачем пришёл ты сюда с иконой? И по какому долгу твоего знания явился? Убирайся отсюда живее и отнеси икону туда, где её хранить с подобающей ей честью! Знай, что я чту бога и почитаю Пресвятую Богородицу, быть может, более, чем ты. Но мой верховный сан и долг перед богом повелевают мне охранять народ и карать в глазах всех злодеяния, клонящиеся к его погибели, - затем он вовсе перешёл на патетическое увещевание, отчего стал поразительно похож на шамана из далёкой, деревни, из глубинки, - Запомни! И всем скептикам оголтелым передай - если в итоге реформирования и модернизации 90% мокшальского народа погибнет, но хоть 10% останутся живыми и пойдут по нашему пути - мы будем считать, что опыт осуществления преобразований и реформ оправдал себя. А сейчас извини, мне нужно идти работать.
  
  Через пару дней великий хан нагрянул в Новодевичий монастырь. Пройдя пешком через всё подворье в окружении свиты приближённых иноземцев, он достиг стрелецкой караульни, пристроенной к Напрудной башне, в которой уж почти 10 лет по его личному распоряжению и под усиленной охраной томилась сестра Софья. Сопровождающие его людишки несли на себе брёвна и много ещё какого плотницкого и прочего инструменту, всё происходящее напоминало что-то вроде благотворительной помощи на развитие монастыря. Игуменья, которой с опозданием сообщили о том, что по территории монастыря шляется Петру, сноровисто старалась догнать его. Наконец уже почти около входа в башню ей это удалось.
  - А... Это ты, - просто и обыденно бросил ей Петру-хан, - Ну-ка позови мне Софью, разговор есть до неё у меня.
  - Проходите, - доброжелательно произнесла игуменья, - Там есть, где присесть...
  - Да уж, зайду, зайду, тебя забыл спросить, - недружелюбно буркнул великий хан, зайдя в помещение и сразу же, разлегшись на лавке, растянув своё натруженное и уставшее тело, - Давай, зови, у меня со временем не ахти, делов - по горло.
  В караульню вошли только великий хан и настоятельница, а остальные пришлые с ним люди остались на подворье. Игуменья сразу же растворилась в прохладном полумраке, но уже через несколько недолгих минут появилась вместе с затворницей Софьей. За прошедшие 10 лет та мало изменилась, лишь погрузнела да лицом строже стала.
  'Ну, точно! - про себя подумал Петру, скинув ноги на пол и севши, с неприкрытой ненавистью разглядывая сестрицу, - С такой злобной рожей... и думать нечего: бунт - её рук дело... Вот же ж змеюка!'
  - А ты можешь мне ничего и не рассказывать, я и так всё знаю - вместо приветствия он сразу взял в карьер и угрожающе встал на ноги, - Мне одно непонятно - как ты смогла установить связь со стрельцами и не покидая монастыря провернуть бунт?
  Жизнь в монастыре предполагает определённое отмежевание от мирских забот, поэтому ничего удивительного не было в том, что Софья была немало удивлена тем, что, она снова стала предводителем бунта, о котором, и это совершенно справедливо, она впервые услышала.
  - Помилуй, великий хан, - приглушённым голосом ответила на это бездоказательное обвинение Софья, - Мало того, что ты мне, параноик, всю жизнь испаскудил, в монастырь упрятав, так находишь в себе наглости приезжать сюда и всякие свои выдумки и домыслы мне же приписывать.
  Петру-хан стал задыхаться в ярости, вообще общение с мокшалями, а с родственниками в особенности, здорово бесили его и приводили в неистовство.
  - Перечить мне?! - вдруг страшно завопил он, игуменья крупно вздрогнула, побледнела лицом и стала мелко креститься, - Сейчас ты мне всю правду выложишь, курва!
  Ухватив сестру за волосы, он мощным движением рванул её к двери и потащил на двор, игуменья, придя в неописуемое смятение от этой дикой сцены, тихо охнула и прикрыла рот ладонью, который от избытка чувств открылся произвольно.
  Слово по загодя сработанному плану, на монастырском дворе уже всё было готово к продолжению беседы великого хана и его сестры: разумеется, никакой благотворительностью и не пахло, из привезённых бревен, пока Петру находился в башне, споро и с великим знанием дела была сооружена дыба, к которой тот подтащил упирающуюся Софью, где ей сразу же связали руки и растянули.
  Петру-хан, взявшись за батог, лично стал охаживать сестрицу, выпытывая причины, побудившие её к повторному бунту, имена заговорщиков и связных, явки, тайники, условные знаки, пароли, коды и прочие, таинственности полные слова и термины. Конечно, бедная женщина не открыла ему никаких секретов, но не по причине своей необычайной стойкости и высокой идейной закалки, а лишь по причине простого женского незнания.
  Около двух часов бился над Софьей великий хан, умаялся, но та молчала. Несомненно Петру и к более изощрённым пыткам бы прибег и та никуда бы не делась, выложила бы всё, как на духу, но место было уж сильно неподходящим - монастырь, где дыбу и батог, хоть с натяжкой, но можно трактовать как наказание за ослушание, но щипцы, ножи и железо калёное - это уж явный перебор. Да и лишних глаз с ушами хватало.
  - Ладно, попомнишь ты меня! - ядовито прошипел Петру, - Матушка, - обернулся он к игумене, указывая пальцем на Софью, - Эту шалашовку постричь в монахини под именем 'Сусанна', заточить в монастыре и более никогда не выпускать отседова. Ясно?
  - Так ведь... противу желания... не имею права, - робко стала протестовать та, изумлённая скорее не таким варварским отношением брата к сестре, а именем, которое Петру предлагал дать Софье. Эта тяга к иноземным порядкам и иноземным именам проснулась в нём опосля великого посольства.
  - Погавкай мне ещё, завтра же с должностёнки слетишь и сама будешь заточена, да вот не в Мокше, а на окраине ханства. Али желаешь? - строго спросил Петру, сдвинув брови для большего устрашения.
  Игуменья смиренно поклонившись, долго не раздумывала: 'Сделаем, батюшка, ведь всё во имя ханства, во имя его величия, отчего ж не сделать-то...'.
  Напоследок Петру приказал ещё привести к нему единокровную сестрицу Марфу, которая хоть и не была насильно приписана к монастырю, всё ж частенько навещала Софью, подолгу оставаясь у неё в караульне, а в последнее время и вовсе перестала появляться на миру за стенами Новодевичьего монастыря.
  - А.., - снова недобро протянул хан, разглядывая подошедшую Марфу, которую он не видел уже много лет, - И ты здесь... Все против меня, все! Ну, ничего, недолго вам осталось, скоро всех вас к ногтю прижму. Собирай манатки, со мной поедешь.
  Стрельцов тем временем всё свозили и свозили в Преображенское, камер стало уже катастрофически не хватать, а доказательная база нестерпимо хромала, хоть признаний и хватало, дык куда ж с таким материалом Большой террор организовывать? Признания больше попахивали беззаботным, опрометчивым и ребяческим трёпом отдельных стрельцов, чем продуманным, хорошо организованным заговором, который имел целью свергнуть правящий режим, скатившись к пещерному национализму (не путать с ничего не имеющим общего с ним суверенным патриотизмом), загородившись глухой стеной от необходимости проводить реформы, внедрять демократические нормы и вообще от интеграционных процессов, происходящих в Европе.
  Разумеется, выходить на люди с таким масштабным обвинением, но без нормальных доказательств, было несолидно и тогда великий хан, который уже умаялся пытать несговорчивых и запирающихся стрельцов, сделал ход конём: по его приказу были арестованы постельницы Софьи - Марфа и Вера, которые признались в том, о чём их попросили плутоватые и лукавые следователи. Дело в том, что несчастные женщины, почти всю жизнь прожившие в Новодевичьем монастыре, отвыкли от общения с мирской жизнью, от того были весьма доверчивы и не знали о существовании таких человеческих пороков, как подлость, лицемерие, коварство и беспринципность. Но их быстро к ним приобщили: запертым в темнице женщинам не дозволяли молиться за здравие своей подруги Софьи, именины который были в тот день. Мнительные, сердобольные и великодушные постельницы не могли перенести такой несправедливости к своей, как они говорили 'сестрице Софье', поэтому когда им передали условие - подписать бумаги и отправиться молиться в тюремную часовенку под образок с лампадкой, они без раздумий согласились, поставив подписи и радостно перешёптываясь, со скромными улыбками на лицах, поспешили к вечерней молитве, шурша подрясниками.
  Уже через сорок минут их чистосердечные признания лежали на столе великого хана в Преображенском, тот их читал, щурясь от слабого света:
  - '...главным фактором, который предопределил необходимость организации мятежа, была повсеместная ненависть к иноземцам...'. Ай да Прозоровский, ай да сучин сын, ничего не скажешь! - удовлетворённо крякнул Петру, затем налил себе рюмашку и разудало опрокинул её себе в рот, - И как это ты, Пётр Иванович, до такого додумался, как же всё просто! А я тут, понимаешь, сгораю на работе по семь раз на дню, а толку, сам видишь, не особо... И заметь, я ж не один, нас тут цельная группа товарищей работает, не покладая рук...
  Князь Прозоровский, удовлетворённый собой и преисполненный радости от похвалы, расплылся в улыбке, нешироко раздвинув губы, плотно сомкнутые вместе. Затем, напуская на себя занятой и важный вид патриота-государственника, заискивающее предложил Петру-хану:
  - Там ещё в конце приписано... Вы уж почитайте... Всё - согласно Вашим инструкциям...
  - Ага, сейчас, - протянул Петру и снова склонился к протоколам, - '...отаманша стрелецкого мятежа Софья давала указания бунтовщикам посредством микрописем, которые закладывались в выпекаемые в монастыре буханки хлеба и отправлялись яко благочинное вспоможение стрелецким полкам...'. Ну и хитрецы! Это ж нужно было додуматься! Каково коварство! '...большая часть мокшалей по своей природе имеют столь варварские нравы, что не терпят благодеяний, вносимых в наше отечество иноземцами...'. Что и требовалось доказать! Хвалю, Пётр Иванович, с меня причитается. Передай Ромодановскому, что завтра с первой партией стрельцов будем кончать, хватит на энтих врагов народа харчи зазря переводить. Проверь готовность виселиц. А постельниц этих - закопать. Живьём. Ну их к лешему. Об исполнении доложить.
  
  На следующий день, сентября 30-ого дня было премьерное утро стрелецкой казни. Первую группу бунтовщиков в количестве почти 300 человек погрузили на телеги и повезли из Преображенского в Мокшу, скорбная вереница растянулась почти на две версты. Когда процессия проезжала под окнами ханского терема, тот стоял на балконе, презрительно оглядывая преступников, источая ауры ненависти и непримиримости борьбы с окопавшейся в ханстве скверной. Но продолжалось сие недолго - не выдержав натиска ярости благородной, вскипевшей как волна в его душе, не удержавшись от страстного желания продолжать карать, Петру-хан сбежал по лестнице вниз, выскочил на дорогу и закричал: 'А ну стой! Стой, я кому сказал!'.
  Кучеры натянули повода, удивлённо оглядываясь. Подбежав к телеег, которая везла плахи и спецтопоры, Петру-хан, отличаясь отменой силушкой, самостоятельно столкнул одну из них на траву, закатал рукава и схватил топор в руки, волосы его были растрёпаны, глаза горели бесовщиной, вид его был ужасен и зловещ, хан скорее напоминал юродивого расстригу, чем мудрого, любимого и дорогого товарища Петру.
  - А ну иди сюда! Нечего ждать, когда вы очередной бунт задумаете! Надобно сразу давить вас, аки собак бешеных! - закричал он ближайшей телеге, на которой сидели приговорённые к смерти стрельцы, а затем решительной походкой направился к ней.
  - Батюшка, меня-то за что? - опустившимся голосом только и смог выдавить из себя сидящий на облучке кучер, перед тем как свалиться с него на землю, лишившись чувств.
  Но Петру-хан не обратил на грохнувшегося извозчика никакого внимания, переступил того широким шагом и схватив за ворот избитого во время следственных экспериментов стрельца, ноги которого были обездвижены тяжёлой деревянной колодой, стащил того с телеги, затем поволок к плахе, привалил на неё голову несопротивляющейся жертвы и, сильно размахнувшись и крепко забросив топор за спину, точным и резким ударом отсек голову. Такая же участь постигла ещё четырёх стрельцов, рассаженных по ближайшим к великому хану телегам.
  - А ну, сподвижники, берись за топорики и руби головы изменникам! - зычно, с протяжкой, громко дал приказ враз повеселевший Петру.
  От головы колонны к нему бежал Сашка Меншиков, который видел омерзительную сцену с самого её начала.
  - Великий хан, - начал он, тяжело дыша от бега, - Ты чего ж делаешь? Так же нельзя...
  - Это ещё чего? - недовольно спросил Петру, наблюдая за конвульсиями корчащихся перед ним порешённых стрельцов.
  - Так в Мокше же у нас всё готово - массовка, то бишь народ свезён и согнан.., - по-прежнему борясь с нехваткой воздуха, объяснял раздобревший на народных харчах Меншиков, - А самое главное - послы иноземные прибыли на показательную казнь. Ежели ли мы туточки всех замочим... Я, конечно, без претензий, дело твое, но как бы конфузу не вышло... Да и великая цель не будет достигнута...
  Для Петру-хана мнение иноземцев было хоть и не самым решающим, но вес имело изрядный, поэтому он, словно ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку, обиженно произнёс:
  - Ладно, чёрт с ними. Пускай поживут ещё с часок, скоты. Коня мне!
  
  Нещадно нашпоривая благородное животное, великий хан мчался в Мокшу, поочерёдно обгоняя телеги с обречёнными стрельцами, ему не терпелось прибыть в столицу раньше всех, дабы почтение своё высокое засвидетельствовать иноземным послам.
  Когда кортеж осуждённых на погибель въехал на Красную площадь, название которой, конечно же, происходит от бурных потоков крови, на ней пролитой и ничего не имеет общего с красотой, возле Лобного места стоял частокол виселиц, свежий ветерок качал верёвки с петлями и эти милые сердцу инсталляции радовали Петру-хана, он, слезши с коня, даже подошёл к виселицам и деловито стал дёргать верёвки, проверяя прочность креплений.
  Снова взобравшись на коня, великий хан, облачённый в польскую военную форму, некогда принадлежавшую королю польскому Августу II, которую он так ни разу ещё не снимал за проведённый в отечестве месяц, скалил зубы и махал народу, вызывая в нём крики радости и одобрения, вскоре его окружили бояре, все сплошь обритые, без бород. Неподалёку стояли послы Дании, Австрии и Польши - союзники великого хана по антишведскому блоку, из всех дипломатических миссии лишь их пригласили на действо. Рядом в карете сидела сестрица Марфа, которую великий хан привёз из Новодевичьего монастыря и, хотя даже намёков её участия в заговоре не было, но среди приговорённых к сегодняшней расправе стрельцов был полковник Малыгин, высокий и верный служака, шибко влюблённый в Марфу, а равно и она была весьма пылка к нему. Сей подполковник был круглым сиротою, а выходит, горевать от его смерти никому не доведётся, но подобное милосердие совершенно не входило в планы Петру-хана в его стратегии Большого террора, о размахе которого люди должны были повсеместно шептаться, в страхе оглядываясь. Именно по этой задумке и была привезена на Красную площадь сестра Марфа, которая пока даже не могла представить, что её вскоре ожидает.
  Стрельцам зачитали приговор, дабы избежать ненужных проволочек приговор был один на всех, обезличенный, согласно которому виновными признавались 'стрельцы четырёх полков, которые недовольные своими полковниками вольно и без понуждения выбрали себе новых командиров из своих братьев-стрельцов; возмущённые справедливой, мудрой и бескомпромиссной политикой великого хана Петру в отношении врагов, пошли в Мокшу, дабы привести во главу правления Софью; имели подлые намерения великого хана не пустить в державу, перебить бояр, разрушить Немецкую слободу и совершить злодейское убийство всех иностранцев'.
  После этого стали вешать стрельцов, некоторые из них перед смертью кричали 'Да здравствует ханская власть!' и 'Умираю за преданность товарищу Петру!', однако вследствие большого количества казнённых процедура стала затягиваться, грозя сорвать торжественный ужин в Преображенском, приуроченный к началу Большого террора. Как известно, великий хан терял интерес к излишне долгим делам, поэтому он приказал гвардейцам помочь палачам, дело пошло веселее и вскорости всё было кончено. Казнь продолжалась более двух часов и за такое долгое время Петру-хан успел впасть поочерёдно в депрессию, ярость и отрешённость, но к окончанию расправы веселье снова охватило его.
  - Никого с изменников с виселиц не снимать! - громко распорядился он, когда все запланированные мероприятия на сегодня были завершены и бояре собрались покидать Красную площадь сквозь проходы в народных толпах, расчищенных гвардейцами, - Будут висеть до моего особо распоряжения!
  Сестру великого хана Марфу, которая была в обмороке от увиденного, того же дня и даже та же самая карета унесла в тревожную ночь, её везли в Александровскую слободу, что поблизу Володимера-на-Клязьме (Прим. Володимер-на-Клязьме - населённый пункт, основанный славорусами в 12 веке на территории северных колоний и названный по подобию славоруського города Володимера. Вследствие предпринятых мокшалями в конце 18 веке действий по 'недопущению переписывания истории', ныне оригинальный Володимер именуется Владимир-Волынский, а Володимер-на-Клязьме - Владимир), где по прибытии в Успенский собор сразу же постригли в монахини под чудным и необычным для окрестностей именем 'Маргарита'. Имя, разумеется, было предложено великим ханом, предложено так, что вступать в дискуссию с ним по этому поводу было небезопасным.
  
  Следующие два дня казней не было, великий хан с боярами пили в Преображенском, отмечая, как он говорил 'Великий почин', однако скоро сие стало скучноватым и обыденным, захотелось более действенных утех. Так как за предыдущие две недели бояре, дьяки и изуверы, пытошные дознаватели со следователями сильно выморились, то было решено к подобным объёмам работ больше не прибегать.
  - Я не вижу смысла в этих демократических излишествах и малодушиях, в допросах, в протоколах, - продавливал свою точку зрения на совещании Петру-хан, обводя глазами сподвижников, - В том, что стрельцы виноватые - сомнений ни у кого нету. Зачем же вся эта волокита, бюрократия, признания, формалистика? Считаю, что они смерти уже достойны и за одну только противность, что забунтовались и бились против большого полка Патрика Гордона. Михайло Никитич, - обратился великий хан к боярину князю Львову, который был определён главным распорядителем казней, - Давай, значит, так: думаю, никто с них не будет отрицать, что сошлись в схватке с гордоновым полком, глупо отрицать и запираться - свидетелей пруд пруди, а судить мы их будем не простым судом, а создадим для этого дела отдельные суды, так называемые 'тройки', в состав которых войдут по одному представителю от Преображенского, от Сыскного и от Судного приказов. Приговор, который вынесет 'тройка', не может быть обжалован и сразу же будет приводиться в исполнение. Что думаете, разлюбезные соратники, за такую мыслю?
  Разумеется, Петру-хану была высказана всецелая поддержка, единодушная и безоговорочная, инициатива была горячо поддержана.
  - Ну и презамечательно, - завершил обмен мнениями великий хан, а затем снова повернулся к князю Львову, - Ты, Михайло Никитич, подготовь проекты решений по этим... вот, значит... 'тройкам', а я уж завтра подпишу. Договорились? И вот ещё что, сподвижники, кстати, вопрос важный - на повешение, как оказалось, времени много уходит, а это недопустимо, недопустимо и даже преступно в условиях его дефицита и острой необходимости осуществления реформ и качественных преобразований. Предлагаю, наряду с повешением рассмотреть вопрос о целесообразности казни методом отсечения башки. Кто за? Кто против? Воздержавшихся нет? Единогласно. Спасибочки за поддержку.
  Спору нет, после такого революционного нововведения дела пошли веселей, в охотку, драгоценное время попусту - на всякие там допросы, протоколы, санкции, решения, ходатайства, резолюции, жалобы, процессуальные сроки - уже не тратилось, 'тройки' знай себе подписывали решения пачками, что мол-де, такого-то числа 'тройка':
  а) рассмотрела дело стрельца такого-то,
  б) который обвиняется в том, что открыто вёл контрханскую агитацию, направленную на подрыв Мокшальского государства, распространял провокационные слухи о гибели великого хана Петру, вёл вооружённую подрывную деятельность и вступил в вооружённую борьбу с ханскими войсками,
  в) постановила - казнить.
  Собственно, решения все сплошь были одинаковыми, разнились лишь фамилиями и датой рассмотрения.
  
  Уже 11 октября снова телеги, покачиваясь на ямах, повезли из Преображенского к разным местам Мокши стрельцов, где их поджидали уже усовершенствованные и модернизированные виселицы: на два человека, на три, были даже коллективные - на шесть персон. Также были расставлены плахи для рубки голов. Сухими глазами смотрел великий хан на расправу и вновь не смог его пытливый мозг смириться с отсталостью и непрогрессивными методами наказания провинившихся:
  - Князь-кесарь, эдак мы ещё несколько лет будем головы рубить, ежели на плаху класть будем по одному разбойнику, - поделился он только что родившейся мыслью с наместником Мокши Фёдором Ромодановским.
  - Так а что делать? - обречёно разводил тот руками, с видом, мол, я и сам бы рад поболе людей порубить, но ведь технологически это пока невозможно, - Лучше же не придумано...
  - Ты вот что... - задумчиво глядя, как очередная отрубленная голова, подпрыгнув, катилась от плахи, молвил Петру-хан, - Ты прикажи завтра доставить на Красную площадь корабельных сосен. Самых длинных, каких сможешь найти. Можно необструганных. Но без веток, это важно. Усёк?
  - Сделаю, - простодушно ответил Ромодановский, потом, заинтригованный, не смог сдержать любопытства, - А на кой?
  - А сам увидишь, - лукаво подмигнул ему великий хан и шутливо саданул кулаком того под ребра. Согнувшись от боли, Фёдор Юрьевич, тем не менее, нашёл в себе лихую силушку рассмеяться и спросить: 'А столько сосен-то привезть?'
  - Да хоть парочку, - ответил небрежно Петру-хан, впрыгнул в седло и натянул поводья.
  На следующий день палачи по достоинству оценили державный склад ума великого хана и то, что не зря, ох и не зря! тот полтора года за морем розуму набирался. На тридцатиметровых соснах, которые ночью привезли на площадь, одновременно умещались до полусотни стрельцов, так что за раз можно было вполне справиться с лимитами, на которые раньше уходил почти час времени. Но тут случилась другая трудность: князь Львов и его помощники - окольничие Константин Щербатов, Семён Языков и князь Фёдор Головин - не смогли обеспечить достаточного количества палачей-головорубов.
  - Эх вы! - укоризненно покачал головой великий хан, а затем с силой отворив двери кареты, в которой прикатил на расправу, стремглав выскочил из неё и побежал к Лобному месту, - Ну-ка, расступись! - в азарте кричал он палачам, - Топор мне! Подать жива!
  Вместе с исполнителями приговоров Петру, задорно махая топором, принялся споро передвигаться от стрельца к стрельцу, покорно сидевших на земле и прислонивших головы к сосне, оставляя за собой всё увеличивающуюся лужу тёмной крови. Но надолго его не хватило, скоро выдохся - сказались последствия неуёмного возлияния алкоголя и курения.
  - Православные! - резко крикнул в толпу великий хан, - А кто желает помочь отечеству, над которым нависла смертельная стрелецкая угроза? Кто руку помощи великому хану протянет? Помощники-добровольцы есть?
  Купечество, посадской и тягловый народ молчали, знали, видать, что инициатива не всегда приветствуется, да и хана небезосновательно опасались, принимая его слова за ловушку, а бояре и иноземные послы весело ржали, покуривая на ветру трубки, голландским табаком набитые.
  - Смелее, народ! - продолжал агитировать Петру-хан, - Хреновухи налью за доброе дело!
  Тут уже два раза повторять не пришлось, немедленно к Лобному месту повалили и стар и млад, все были охочие за отечество постоять да патриотизмом побаловаться. Тем более, за это наливали... Враз было покончено ещё с сотней изменников. Отрубленные головы нанизали на колья и установили около Керемской стены.
  Следующего дня таким же образом лишили жизни 200 стрельцов, назавтра - ещё около 150. Кровь и брага лились беспрестанно, народ пьянел как от вида смерти, так и от браги, выражал преданность и благодарность монарху за счастливую, радостную и зажиточную жизнь, которая нынче стала безопасной, так как изменников более нет, стрельцам и другим оппозиционерам левацкого толка поставлен надёжный заслон. В центре этой дикой вакханалии неутомимо махал топором великий хан Петру, рубя своих соотечественников и весело покрикивая на соседей, перемазанный кровью с ног до головы и отчаянно-пьяный - ярчайше и навсегда воплотивший образ своей великой страны, её нелёгкого прошлого и светлого будущего.
  Но расправ на Красной площади у Лобного места ему показалось недостаточно: стрельцов стали казнить ещё на Чёрном болоте, вешали на городских воротах, в полковых селениях. Возле Новодевичьего монастыря, в аккурат напротив окон келии, где проживала монахиня Сусанна (она же бывшая временно исполняющая обязанности великого хана Софья), были расставлены коллективные виселицы, на которых в разные этапы Большого террора повесили около 230 стрельцов. Трём висельникам, ближе всех висевшим к сестриным окнам, пьяный Петру, взобравшись по приставной лестнице, воткнул в холодные и окоченевшие ладони их же челобитные с повинками, в которых те признают себя виновными в бунте и обвиняют Софью в подстрекательстве.
  
  Осень в тот год была ранней и уже 14 октября Мокшу накрыл первый снег, весёлый и упругий, он разносился прохладным ветерком по земле, словно бы прикрывая ужасы, давеча случившиеся на ней, беззаботно и совершенно бескорыстно убирая гадость, неухоженность и грязь, делая всё вокруг милым, по-детски непосредственным и искренним.
  Вставши с постели, великий хан подошёл к окну и долго глядел в него, рассматривая первый снег, словно бы удивлялся ему. От повсеместной чистоты за окном ему сделалось на мгновение не по себе.
  За окном конюхи, снуя по двору и переругиваясь друг с другом, уже запрягали сани, караульные подводили к ним арестантов, усаживая их по двое на каждые, лошади нетерпеливо пряли ушами и озадаченно фыркали.
  - Ну что? - сам себя спросил Петру-хан, - Окропим снежок... красненьким?
  И, снова-таки, сам же себе ответил: 'Как доведётся'.
  После этого он постучал в окно и обернувшегося на стук князя Львова поманил к себе пальцем.
  - Вот чего, Михайло Никитич, я задумал, - говорил он Львову, расхаживая перед ним в грязноватых исподних портах, почёсывая грудь, когда тот вошёл на приглашение в ханское помещение, - Хочу, понимаешь, разнообразия.
  Князь Львов, не совсем понимая, как он может обеспечить это самое разнообразие, молчал, беспомощно моргая глазами, и пожимал плечами.
  - Хочу, понимаешь, - продолжал мечтать великий хан, - казнь сегодняшнюю сделать отличной от давешних. Хочу, чтобы сани, лошади, извозчики, стрельцы были чёрные-пречёрные... Представляешь, как красиво! - мечтательно стал описывать увиденную в своём воображении картину Петру-хан, - Чёрные изменники, словно главное зло в мире, едут на смерть по белой-белой земле. Каково?
  Львов был далёк от романтики, тем более такой, траурно-изощрённой, с элементами экзальтированности, за которой следует суровая смерть, поэтому лишь смог выдавить из себя: 'Там а мне-то что делать?'
  - Эх, Михайло Никитич, не тонкий ты человек.., - озадаченно вздохнул Петру-хан, делая нетерпеливый жест ладонью, - Ладно, на-ка вот перо, бери, пиши указ. 'Всех изменников, кои смерти достойны по делу стрелецкого розыска, впредь к местам казней доставлять в белых рубахах, на чёрных санях, вороными лошадьми запряжёнными, форма одежды кучеров - чёрные штаны и чёрные кафтаны, санный декор - чёрные ленты'. Написал? В работу!
  Три дня ушло на подготовку соответствующего антуража и поиск реквизита, вороных лошадей в Мокше и в окрест в достаточном количестве не нашлось, пришлось послать за недостачей аж в Талдом. Но скучать от отсутствия 'кровавой потехи' никому не довелось, благо у австрийского посла случился 16 октября дипломатический приём по случаю визита Петру-хана в Вену и его благополучного исхода. Этот пир надолго запомнился Петру-хану: во-первых, стол был сплошным изысканным произведением искусств европейской высокой кухни; во-вторых, подавали вина самых отменных марок и долгой выдержки - были и бургундские, и токайские, и рейнские, и испанский сект, и французские белые; в-третьих, обпившись вина и обожравшись вволю едой, великий хан не смог пересилить себя и под конец приёма таки стал хлестать местный самогон. Как результат - алкогольное отравление, непроходящий озноб, лихорадка и бессонная ночь, сопровождаемая частыми побегами из постели на крыльцо с целью опорожнения желудка.
  По причине упомянутого свыше недомогания Петру-хана, дорога в Мокшу казалась ему адовым испытанием, посему казни 17 октября решено было провести прямо в Преображенском. Когда лишили жизни чуть более 100 врагов народа, настроение великого хана немного улучшилось, хотя желудок и давал о себе знать, ноя непостоянно - то затихая, то возобновляясь, словно бы горячая головешка была упрятана в него, которая время от времени рдела, ветром раздуваемая. Но, слава всевышнему, к вечерней трапезе сильный организм справился с отравлением и властелин Мокшальского ханства изрядно повеселел.
  Наутро в Мокше казни возобновились, теперь они не были незамысловатыми и тривиальными, сценарии для каждой великий хан собственноручно писал со всеми деталями, увлекаясь подробностями и мельчайшими мазками, от этого казни стали красочными, постановочными и имели сильную сюжетную линию. В следующие два дня избавили ханство от скверны в примерно 170 изменников. Хотя со счёта уже давно сбившись, казнённых особо и не считали.
  - Чем больше стрельцов порешим, - в горячительном алкогольном угаре страстно убеждал себя великий хан, - тем лучше для ханства, тем меньше работы для моих последователей-реформаторов будет, - он хватал за грудки такого страстного нежелателя добра кому-либо Ромодановского и прямо в лицо, приглушённым и страшным голосом, шипя, повторял ему эти слова.
  
  А затем пришло 27 октября, день самой массовой казни, как и задумал великий хан. Ещё с вечера в Преображенское были привезены ставшие уже ярким символом расправы со стрельцами корабельные сосны, поутру не имевшие права не принять приглашение Петру-хана туда же подъехали иноземные послы и духовные наставники с Кукуя.
  Хану, честно говоря, уже порядком подустал принимать самое деятельное и активное участие в казнях. Да что там активное участие! Петру был наиглавнейшей особой на расправах - он и распорядитель, он инициатор, он и завлекатель, и исполнитель, и благодетель, и режиссер и прочия, прочия... В этот день он решил отдохнуть.
  - Ну, действительно, к чему подобное рвение? - говорил он князю Черкасскому, когда тот зашёл в светлицу пригласить его на очередную казнь, - Пора и честь знать, пора и другим возможность дать отличиться. Что всё я да я? Молодым нужно дорогу дать. Правильно я говорю?
  - Ага, ага, - одобрительно закивал престарелый коррупционер Михаил Алегукович, затем резко спохватился, - Великий хан, я чего-то не понял, кому другим-то?
  - Увидишь, - интригующе улыбнулся Петру, - Пойдём.
   Так как потеха затянулась, и затянулась изрядно, то решил в этот день великий хан покончить со стрельцами, дабы даже мысли о том, что они неподалёку томятся в темницах, не тревожили его светлые реформаторские помыслы. Поэтому на площадь перед дворцом вывели из бараков всех оставшихся в живых изменников общим числом в 330 душ.
  - Ну давайте, робяты, - лукаво приказал Петру боярам, - Покажите, кто на что способен, покажите, что за великого хана на всё пойдёте... А вы как думали, чистенькими остаться? Так не пойдёт, нужно всем замараться! А я погляжу, вот туточки сяду и буду глядеть. Вы выпейте для начала, да и для сугреву, а уж потом - за дело...
   Каждый руководитель следственной комиссии, бояре, думные и дьяки, начальники приказов и просто инициативные граждане вроде Алексашки Меншикова, словом вся руководящая верхушка Мокшальского ханства в течение последующих трёх часов без устали рубили невинные головы, демонстрируя свою полную лояльность режиму, одобряя решения великого хана и претворяя их в жизнь. А Сашка Меншиков так разошёлся, что отрубив не менее двадцати голов и приморившись от нелёгкого топора, схватил ружьё и стал палить в затылки изменников, делая дырки в черепах.
  - Ну а ты чего столбом стоишь, Франц Яковлевич? - весело обернулся хан к Лефорту, - Иди вон, меншиковый топор подбирай да и себе потеху устраивай, наказывай разбойников.
  - Великий хан, а можно я пойду? У меня дел невпроворот - заканчиваю свой дворец, месяца через три уже будет презентация, - ответил на это предложение Лефорт, - Мне, кстати, сегодня ещё за зеркалами ехать... Да и худо мне в последнее время - печень болит, живот сводит, кашляю беспрестанно...
  - Ну раз надо - так надо, ступай, - отпустил его Петру-хан, а затем, сочувственно глядя во след Лефорту, который, сгорбившись и отворачивая лицо от трагедии на площади, покашливая в платок шёл к своему экипажу, зло и негромко, с сильным презрением и осуждением протянул, - Чистоплюй!
  
  На следующий день, 28 октября великим ханом был назначен 'поповский день'. Поначалу было непонятно, что это за день такой и с какого перепугу Петру, воинствующий безбожник и идейный атеист за попов стал думать, но всё оказалось намного прозаичнее - в этот день состоялись казни попов, которые были приписаны для религиозных нужд и потребностей к забутновавшим стрелецким полкам и которые, по версии розыска, активно благословляли стрельцов на дела худые против державности и великого хана. Снова-таки, сценарий казни до самых незначительных деталей был собственноручно написан Петру-ханом - напротив собора Василя Блаженного соорудили виселицу в виде креста, на которой придворный шут Шанский, облачённый в рясу, вздёрнул полкового священника Ефима Самсонова, а другого священника - Бориса Леонтьева - палач Семён Языков широким замахом топора лишил головы.
  Выйдя из кареты и став на подножку, протянув левую руку в направлении мёртвых попов, великий хан поучительно, с назиданием обратился с мокшальскому народу:
  - Да впредь ни один поп не смеет молиться богу за удовлетворение подобных желаний.
  Затем Петру снова сел в карету и коротко приказал: 'К Новодевичьему гони'. Там, у стен Новодевичьего монастыря повесили ещё с сотню стрельцов.
  29 октября были проведены ещё две незапланированные казни. Дело в том, что в суматохе и сумбуре последних дней, выводя из казематов и бараков стрельцов на казни, пропустили двоих, которые были сильно изувечены допросами и тихонько лежали по тёмным углам темниц. Обнаруживший сию недоработку князь Львов, не желая лишних формальностей и забот, хотел сначала погрузить их в сани, накрыть кожухом да вывести в ближайший лес, но необъяснимым образом о непредвиденной находке дознался великий хан. А может, и не дознался, а просто сердцем почуял, но Михайло Никитич только стоял в сырой темнице, соображая, как бы незаметно вынести людей, а в глубине коридора уже заслышался зычный голос Петру-хана:
  - Михайло Никитич, ты где? А я тебя ищу. Ты чего тут? Пойдём-ка к нам. Э... Да что это? Живые ещё? - склонившись над стрельцами, он бережно и нежно щупал им пульс, затем распрямившись, истеричным голосом взвизгнул, - Как же вы допустили?!
  'Хана, - только и успел подумать князь, - Сейчас и меня в расход...'. Но пронесло.
  - Срочно, слышишь, срочно, готовьте всё необходимое к казни, - деловито и хладнокровно стал давать распоряжения великий хан, - Пускай гонца в Мокшу, пущай людишек собирают, кто не схочет пойтить - рядышком с энтими голубками ляжет. Усёк?
  Михайло Никитич быстро и мелко закивал, а затем бросился бежать к выходу.
  По причине того, что плахи уже были свезены с Красной площади, все виселицы были заняты (как известно великий хан запретил снимать уже повешенных), а приткнуть этих двух невезучих было некуда, решено было их колесовать. Сначала уступом, обтянутым войлоком, раздробили кости и суставы, затем привязали стонущих от боли людей к большому колесу, а в довершение, подняли это колесо на столб, оставив несчастных медленно умирать.
  Хан, наблюдавший казнь из окна кареты, зело остался нею довольным, всё прошло быстро, гладко, образцово и по-военному чётко. Прямо здесь же, неподалёку от места казни, в неприглядном кабаке великий хан, бояре и иноземные послы сели отмечать большое дело, а именно избавление от постоянной и вящей стрелецкой угрозы, нависавшей над великим ханом с его самых малых лет, мучила во снах, была причиной бед и физического нездоровья, которые он обильно заглушал алкоголем и прочими непотребностями.
  - Поднимем же, соратники, - радостно щебетал за столом Петру-хан, - за сей великий день, день избавления Мокши-матушки от заразы стрельцовской!
  Радостно было всем, и радостно было скорее не от избавления от стрельцов как класса, а от завершения ежедневных казней, от вида которых практически все отупели и лишь полными пустоты глазами глядели на них, отрешённые, истошно пили самогон и брагу, которые не оказывали желаемого действия, теперь же сподвижники стали понемногу расслабляться и приходить в себя.
  - Фу, кто там орёт? Всю малину портит, - вдруг снова стал проявлять неудовольствие великий хан, выглядывая в окно. Действительно, с улицы неслись непонятные крики, монотонные, жалостливые и тягучие, - Фёдор Алексеевич, обратился он к Головину, - А ну, сходи в разведку, выясни чего им там неймется.
  Торопливо выбежав, Головин буквально через две минуты появился вновь и, добродушно улыбаясь, доложил обстановку: 'Да там, эти двое, сегодняшние, один, стало быть, уже отдал богу душу, а другой ещё живой, матом тебя кроет, великий хан'.
   - О как! - удивился Петру, - Ты смотри, какая шакалина! Ему жить осталось ничего, а он меня клянет! Во как ненавидит! И всё-таки правильно я сделал, что эту гидру стрелецкую раздавил, правильно! - великий хан распалился, глаза его снова зардели ненавистью, - Кто там у нас не шибко активный-то был в расправах? - задал он риторический вопрос, обводя глазами лица дружков-сообщников, те боязливо стали втягивать головы в плечи, но им сегодня повезло, ибо внезапно хан узрел неподалёку от себя нечастного гостя на своих попойках - стряпчего Гаврилу Головкина и сразу же стал ёрничать над ним, - Это откудова-то к нам такого красивого дяденьку замело? Или чего забыл, сказать пришёл? Ой, гляньте-ка, в глаза не смотрит, наверное, двойку получил! - сидящие за столом одобрительно заржали над несмешной, но всё-таки шуткой от хана, - Ну, чего, Гаврила Иванович, молчишь? - резко спросил Петру, разглядывая Головкина, - Что-то на казнях я тебя не видал...
  Головкин прокашлялся, а затем ответил хрипловатым голосом: 'Болел' и показал на горло.
  - Ага. Понятно, - саркастично произнёс Петру, - А сейчас выздоровел?
  Головкин обречённо кивнул, всё больше мрачнея.
  - Ну и отлично, - протянул великий хан, - Иди-ка на улицу, возьми ружьё и обеспечь нам всем комфорт, огради от ненужных звуков и шумов. Сможешь?
  Гаврила Иванович не ответил, вздохнул и молча вышел на улицу. Через некоторое время оттуда донёсся сначала слабый вскрик 'Умираю, но не сдаюсь. Да здравствует великий товарищ...', но закончить фразу стрелец не успел, раздался звук выстрела и наступила тишина. Петру-хан удовлетворённо кивнул головой и растянул лицо в корявой улыбке.
  
  После расправ со стрельцами Петру, как известно сильной любовью к Мокше не пылающий, решил съездить с рабочей поездкой в Воронеж, проинспектировать текущее состояние дел на верфях - всё-таки война на носу, да и о транспортах для поставок углеводорода в Германский рейх надобно уже начинать мозговать. Поездка предполагалась не молниеносная, с рассматриванием парадных фасадов, перерезанием цветастых ленточек и бравурными речами местного ханхозактива, а обстоятельная, надобно было обсудить с навербованными во время великого посольства иноземцами-корабелами все технические аспекты постройки как военных кораблей, так и транспортов для перевозки углеводорода, проверить сметы, определить возможности державной казны для подобных трат вплоть до её секвестра, ну и дать отмашку для начала реализации долговременных госпрограмм по постройке торгового и грузового флотов. Так как вдали от соратников великому хану провести столь долгое время было в тягость, то он им объявил, что помимо рабочих вопросов, упомянутых в командировочных удостоверениях, основной целью поездки в Воронеж является классическая и даже эпичная выездная ассамблея Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора. Поэтому снова в Мокше за главного оставили Ромодановского, а остальные бояре, князья, окольничие, думные и дьяки, перемешанные праздными оболдуями из Немецкой слободы, погрузились на сани и благополучно отъехали.
  - Ты смотри, князь-кесарь родимый, - стоя перед своими персональными санями, лобызался с Фёдором Юрьевичем великий хан, прощаясь. - Скверну выжигать не прекращай, бей разбойников, а пуще бунтовщиков, их в Мокшу продолжают везти, проводи дознания, допросы... Ну и действуй соответственно. Я на тебя надеюсь.
  - Не изволь сумневаться, великий хан, всё сделаем в лучшем виде, - бубнил своим басом Ромодановский, неловко обнимая Петру.
  - Ну всё, хватит, хватит.., - нетерпеливо стал отталкивать его хан, - До скорой встречи, - запрыгнув в сани он, обернувшись назад, громко и зычно крикнул, - По саням! Трогай!
  Народ мокшальский провожал процессию знамениями, крестясь и благодарил всевышнего за хоть и временное, но избавление столицы от антихристов. А в том, что великий хан Петру и есть наиглавнейший антихрист ни у кого сомнений уже не было, ведь все были очевидцами первой волны Большого террора.
  Оставшийся на хозяйстве Фёдор Юрьевич Ромодановский, сам будучи редкостным садистом, душегубом, тираном, монстром, сатрапом, а на додачу ещё и законченным пропойцей, тем не менее сохранил в себе трезвость мысли и повелел казни прекратить.
  - Эдак, не ровён час, не только стрельцы забунтуют, а и народец сам вилы возьмёт в руки, - здраво рассуждал он, попивая в одиночестве самогоночку на рабочем месте, - Или оно мне надо? Так не надо!
  И хоть следствие официально продолжалось, но пытки были сведены к чисто формальным формам, ограничивались парой зуботычин или несколькими ударами розг по мягкому месту, а в приговорах наказания для стрельцов удивительным образом вместо смертной казни стали заменяться ссылкой. В общей сложности за два месяца спокойной жизни в столице без великого хана в ссылку было отправлено около шестисот человек и ни одного не было лишено жизни.
  
  Мирная жизнь в Мокше вошла в неторопливую колею, зима выдалась лютая и снежная, из домов курился дым, ласковое тепло в которых приносило людям покой и умиротворение в жизни, детишки в тулупчиках радостно бегали по улицам, таская на верёвках за собой тяжёлые, сбитые из дерева саночки, лошади задорно бежали по дорогам, подстёгиваемые морозом, стараясь поскорее добраться до тёплой конюшни. Дикость, учинённая великим ханом три месяца назад, стала уже забываться, её вытесняли из памяти более приятные, обыденные и просто гуманистические эмоции: корову подоить, свиням дать, лошадей почистить, крыс потравить и прочее.
  Шли снега обильные и пурга частенько, исподтишка, нападала на Мокшу, должно быть эти снега со своей кумой пургой и занесли снова в столицу Петру, всё ещё не угомонившегося в своём реформаторском угаре.
  - Как?! - недоумённо переспрашивал он Ромодановского, - Никого не повесили? Почему?
  Хан искренне не понимал причины такого неслыханного послабления, такой чудовищной мягкотелости, а Фёдор Юрьевич, разводя руками, невпопад отвечал: 'Дык... великий хан... Не за что... Основаниев нема... Я ж не могу с кондачка... Я законом руковожуся в своих действах... Да и за что? Пущих заводил уже наказали, этих-то по какой статье проводить?'
  Наслушавшись нескладных объяснений, опьянённый яростью Петру, с выпученными глазами, брызгая слюной, словно уже впавшая в спячку, но неосторожно потревоженная змея, ушёл в истерию, истошно крича: 'Надо много работать! У нас впереди много работы! А это... Это всё пройдёт и забудется, как детство. А начет своих вопросов ты подумай - или ты с нами, или... Ну, а кто не с нами, кто в хвосте, кто запутался, тот враг реформам!'
  Ромодановский от таких слов и вовсе скукожился, даром, что был потужной комплекции, а как-то весь сжался, брови жалостливо поднял, в его глазах замер испуг и от этого он сделался словно неуклюжий, несмышлёный, но занятный и ласковый добрячок-медвежонок, по малолетней дурости лишившийся своих родителей. Даже Петру-хану, несмотря на его предельно дьявольски-гнилое нутро, стало жаль уже немолодого соратника.
  - Ну, ответь мне, как князь-кесарь, - резко перешёл он с крика и ярости в кротость и участие, - ответь как твёрдый и пламенный реформатор - зачем нужны эти люди будущему обществу?
  Ромодановский, долго и задумчиво глядя перед собой, наконец, выдавил из себя скрипучим голосом: 'Не знаю... Наверное, не нужны'.
  - Вот.., - словно тот действительно был малым ребёнком, успокаивал его великий хан, Вот и славненько, вот и договорились.
  Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день великий хан подписал указ о новой волне репрессии Большого террора, которая на бумаге получила более благопристойное звучание: 'О втором стрелецком розыске'. На самом деле у него просто не было другого выхода: в застенках томились 695 душ, арестованных по первому стрелецкому розыску - 410 стрельцов и 285 юных, несовершеннолетних стрельцов, которые были доставлены в Мокшу за время его рабочей поездки в Воронеж, причём это были неблагонадёжные элементы из тех самых четырёх забутновавшихся полков. Вопрос с ними надо было решать без всяких отлагательств, промедлений и миндальничаний, по всей строгости реформаторского положения, на которое решительно было переведено Мокшальское ханство.
  Для начала малолетних преступников побили батогами, выдрали ноздри, обрезали уши и сослали в Сибирь 'чтобы вели жизнь позорную', а жен и вдов врагов народа с детьми разослали по деревням на вечное поселение и по далёким городам без возможности вернуться в родные края и без права переписки, им было выделено малое количество земли и приказано даже потомкам никогда не покидать тех мест. Было также запрещено перемещаться по ханству без паспорта, а все учреждения разных форм собственности были соответствующим образом проинформированы о недопустимости привлечения к любым видам работ, которые подразумевают оплату, всех без исключения стрельцов и членов их семей. Под страхом смерти гражданам великого ханства запрещалось:
  1. предоставлять убежище беглым стрельцам, осуждённым стрельцам и членам их семей;
  2. снабжать едой категории граждан, указанных в п.1;
  3. снабжать водой категории граждан, указанных в п.1.
  Затем, 4 января 1699 года великий хан в рамках окончательного решения 'стрелецкого вопроса' подписал указ 'О скасувании стрелецких полков', согласно пункта 1 которого в Мокше подлежали ликвидации все стрелецкие слободы, по ханству расформировывались 16 стрелецких полков, а пункт 3 предписывал '...бунтарские полки стрелецкие разорить, а дворы, дома и лавки, належные стрельцам тех полков, определить в собственности земских изб (Прим. Изба - то же, что и приказ, то есть орган власти) на местах, опосля чего реализовать с открытых аукционов...'.
  С началом февраля снова возобновились казни: первого числа отрубили головы 300 стрельцам, стоявший почти вплотную к корабельным соснам великий хан был невесел, расправа не приносила ему прежнего удовольствия и задора, не волновала кровь, Меншиков, наоборот, был в изрядном возбуждении, сыпал прибаутками и ловко, подпрыгивая на месте, отбивал ногами головы, которые катились в его сторону.
  Чтобы хоть как-то развеселиться, Петру-хан, заприметив неподалёку пребывающего здесь Бориса Голицына, подозвал его к себе:
  - Чего тоскуешь, Борис Алексеевич? На-ка, вот топор возьми, потеху поимей.
  Но Голицына подобные картины не впечатляли, ему всё происходящее было совершенно омерзительно, ноги его сделались словно ватными, руки отказывались слушать, по спине тек холодный пот, такой же пот сочился со лба.
  - Не могу я, великий хан, - выдавил из себя Борис, - Не смел я сегодня.
  - Дурак, - угрюмо ответил Петру-хан.
  Позже сидели в гостях в Кукуе у Патрика Гордона. Много пили, но Петру был нерадостен и всё жаловался, что изменники не раскаиваются в содеянном и упрямы в своих отрицаниях вины. Гордон, знающий как поднять тому настроение, сделал предложение: 'А ты, великий хан, смени инструмент - с топора на меч'.
  - Это как? - удивился великий хан.
  - А как в цивилизованной Европе делают, - рассудительно, с толком, пояснил Патрик, затем он встал, вытащил из ножен свою саблю и коротко размахнувшись, разрубил нею воздух. Послышался характерный, резкий, рассекающий звук.
  - Что? Без топора? - переспросив Петру, - Вот этим?
  - Натурально, только этим, - засмеялся Гордон, - Элегантно и благородно.
  Вечером того же дня по улицам Мокши гоняли сани с пьяным Меншиковым, увидев людей он поднимал над головой саблю и вопил: 'Вот этим завтра будем головы рубить! Приходите! Будет интересно! Будет весело!'
  Следующим утром нетерпеливый хан приказал последнюю партию стрельцов в количестве 150 человек не везти в Мокшу, а привести приговор в исполнение снова в Преображенском, так не терпелось ему опробовать новый, прогрессивный и европейский метод отсекания головы. Нужно особо отметить, это ноу-хау ему пришлось ой как по душе - 84 стрельца ощутили на себе силу ударов саблей великого хана, правда, помогал ему боярин Плещеев, приподнимая головы за волосы, что вызывало определённое неудобство. В остальном же экзекуция прошла на 'ура'. Так завершилась активная фаза Большого террора.
  За время обеих розысков высшей мере социальной защиты подверглись около 1200 стрельцов, то есть каждый третий из арестованных, около 600 сослали в Сибирь, предварительно обезобразив лица, а ещё около двух тысяч были в принудительном порядке разосланы в отдалённые гарнизоны.
  
  12 февраля случилось долгожданное веселье - Франц Лефорт завершил строительство и отделку своего дворца и назначил на сей день ассамблею в нём.
  - Вах-вах-вах, - прицокивая языком, словно важный тартарский мурза, восторгался великий хан убранством внутренних помещений, в отражении натёртого до блеска паркета он видел себя, обои, привезённые из Европы, манили к себе, все норовили их потрогать и ослабевший от продолжительной болезни Лефорт скоро охрип, отгоняя не в меру любопытных бояр, которые лишь то и делали, что марали дорогие и статусные заграничные вещи. И хоть праздник удался на славу - гуляли все сподвижники до самого утра, полностью опустошив несметные запасы лефортовских винных погребов и привезённой с собой самогонки, побили множество посуды и поломали немало мебели - привычной радости не ощущалось. Бог его знает, что было виной тому. Быть может, столь апатично подействовали недавние расправы со стрельцами, нескольких висельников, кстати, было видать даже из дворца Лефорта, быть может из-за физической слабости самого Франца Яковлевича, который, поприсутствовав в самом начале пьянки, затем, извинившись и сославшись на головную боль, оставил гостей, а быть может подспудно ощущали приближение новых времен, которые жизнь в ханстве круто переменят и она уже не будет как прежняя - беззаботная и необременительная...
   А трупы изменников-стрельцов продолжали лежать на улицах с конца сентября, заполоняя всё пространство гнилостным запахом трупного разложения, их отрубленные головы, нанизанные на колы, служили кормом для птиц, бездомные собаки сновали по Мокше с зажатыми в зубах частями людских тел, пугая прохожих, все подходы к Керему были завалены мёртвыми телами. Посадской люд старался не соваться в такие районы, а уж коли нужда и загоняла, то истово крестились, с ужасом разглядывая бесформенные останки, обтянутые высохшей кожей и закрывали носы рукавами, дабы не дышать страшным смрадом.
  Лишь в конце февраля, когда весна вовсю разливалась улицами Мокши и солнышко, растопив снега и льды, с лёгкостью превратило их в ручейки, которые, весело журча, понесли отравленную воду к рекам, а оттуда - к водозаборникам, питающим город и всю округу, великий хан, по многочисленным просьбам трудящихся, подписал указ, который разрешал убрать покойников с улиц, для этого следующим указом были сформированы специальные похоронные команды. Да и вообще, нужно было обеспечить нормальное функционирование коммунального хозяйства в городе, которому суждено стать Третьим Римом, не меньше.
  Но, разумеется, великий хан не был бы Петру-ханом, если бы в деталях и подробностях не описал бы в последующем указе процедуру захоронений. Ведь всё, согласно его философии, отныне было подчинено укреплению вертикали власти, которая ему нужна лишь для одного - проведения реформ и выведение отсталой, тёмной и забитой державы в передовые страны Европы.
  Итак, сначала похоронные команды, собрав останки тел на земле и поснимав трупы с виселиц, образовали 12 куч из 80-90 тел (не сняли лишь тех трёх 'пущих зачинщиков', которые висели буквально вплотную к окнам Софьи подле Новодевичьего монастыря, кстати, так они и висели там в продолжение ещё семи с половиной лет, пока та не померла, что смело можно почитать великим счастием для неё). Вволю налюбовавшись плодами своей работы, так сказать, в массе, а не разрозненно, великий хан дал отмашку ко второму этапу очистки города - тела изменников загрузили на телеги и повезли в близлежащие провинциальные городки и местечка, там, на главных площадях, а чаще всего, на торжищах, кучи были свалены на землю 'для назидания народу', специально прикомандированный для этой цели дьяк из Мокши в насыщенных красках расписывал коварство и злобу стрельцов, всячески заклиная людей не повторять подобного, постоянно отвлекаясь от своих заунывных россказней на то, чтобы отогнать подошедших близко к телам кошку или собачку.
  Через неделю таких показательных вояжей, трупы снова погрузили на телеги и опять повезли к столице, не доезжая до неё около трёх вёрст на обочинах каждой из 12 дорог, ведущей к городским воротам, загодя были выкопаны котлованы, хотя в указе великого хана они назывались более достойно - братские могилы. В эти могилы наконец-то свалили трупы, насыпав над ними высокие холмы, в верхушки холмов были вогнаны четырёхугольные каменные столбы, на каждую из сторон которых прикрепили чугунные таблички, которые, не поскупившись, великий хан заказал аж в Мерефе. На этих табличках были приведены все провинности казнённых. Увенчивали каждый из столбов по 5 железных спиц, обращённых в небо, на которые были воткнуты отрубленные стрелецкие головы. Остальные головы снова привезли в Мокшу и насадили на железные колы, предварительно уже прикреплённые в бойницы Мокшальского Керема. И висели головы стрелецкие на этих колах до самой смерти великого хана Петру, то бишь ещё цельных 25 годков.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XX
  Индустриализация и коллективизация
  
  Но великий стрелецкий розыск на этом отнюдь не завершился: про всякий случай, осторожный и хитрый, словно сорока великий хан, оставил в преображенских застенках 86 стрельцов, допросы которых продолжались более года, разумеется, не каждый день: всплеск допросной активности удивительным образом совпадал с меланхолией и упадническими настроениями Петру-хана.
  Однако странно дело - удалив большинство стрельцов из Мокши, спокойствия в город это не принесло, даже больше: озорной и лихой народ, почувствовав слабину власти и отсутствие карательных спецподразделений, вовсю пустился в грабежи мирных граждан, значительно ухудшая и так не радужную криминогенную обстановку. Разбойники сбивались в шайки, иногда количество их активных членов доходило до полусотни, нападали на жителей слобод, оказавшихся без охранения, пытали их, требуя выдать припасённое золотишко и прочие ценности, жгли дома. Силы нёсших службу в столице четырёх солдатских полков были несоразмерно меньшими, чем у разбойников, статистика Сыскного приказа летела ко всем чертями, среди граждан начались волнения и откровенные призывы валить такую власть, которая не может обеспечить защиту от обнаглевших и зарвавшихся гопников. Это уже были не шутки.
  В срочном порядке три стрелецких полка, расквартированных в Архангельске, были распущены, а следующего дня этим же стрельцам была выдана форма нового строя и из них были сформированы два солдатских полка, немедленно переброшенные в Мокшу. Командирами полков от безысходности были назначены бывшие полковники мокшальских стрельцов Федосей Козин и Михайло Кривцов, которые добре знали своё дело и уж тем более знали, как дать по рукам зарвавшейся преступности и распоясавшимся криминальным элементам. Лишь после этого властям удалось навести хоть относительный, но всё же порядок в столице.
  Вскоре после того, как в столице худо-бедно, но справились с невиданным разгулом преступности, великий хан снова совершил внезапный марш-бросок в Воронеж, потому как активные и интенсивные работы по постройке первого суверенного флота постоянно требовали его вмешательства и общего руководства. По крайней мере, ему так казалось.
  Нужно прямо и без обиняков заявить правду: дела не верфях шли не самым лучшим образом и Петру-хан, особо не задумываясь, по привычке подозревал саботаж, вредительство и заговор, которые он всенепременно хотел раскрыть и покарать виновных. Минуло уже три года, как был взят Азак и обеспечен выход к морю, в Воронеже было заложено кораблей аж 51 единица, а результаты были не ахти какие. Как это завсегда водится, великий хан приказал строить суда быстро, без проволочек, днём и ночью, хотя причина такой штурмовщины была неясна, ведь оккупированному побережью ничто не угрожало. Но, к сожалению, несмотря на сверхусилия воронежских корабелов, их самоотверженный труд, работы под проливными дождями и в снежные заметели, за всё это время было построено лишь 11 кораблей, что было вовсе недопустимо, недостаточно и неприемлемо, особенно на фоне кардинального увеличения финансирования из державной казны госпрограммы по созданию отечественного морского флота, которой был даже присвоен статус национального проекта. В бездонную бочку сего нацпроекта бросались и бросались новые транши ассигнований, было заморожено финансирование гуманитарных статей расходов, разумеется, большею частью за их откровенной ненужностью, хотя официальной причиной была названа крайняя необходимость форсирования работ по постройке флота.
  - Ну скажи мне, Антон Лаврентьевич, отчего дело буксует? - иногда в сердцах и в бессильной злобе спрашивал великий хан руководителя верфи Веневитинова.
  - Так уж известно отчего, - отвечал тот, вовсе без пиетета и подобострастия, - Лес негожий используем для кораблей, его бы сушить да обрабатывать соответствующе, а мы прямо сырой, из лесу, засылаем на верфи. Да и сами сорта леса не дюже подходящие... Надо решать как-то этот вопрос.
  - Ну, извини, Антон Лаврентьевич, другого лесу у меня для тебя нету, - с издёвкой отвечал великий хан, который и сам видел сколь тяжелы и сыры были заготовки, предназначающиеся для флота, - Ладно, подмогу, чем смогу...
  На следующий день работы на верфи по строжайшему указанию великого хана были прекращены, весь трудовой коллектив был вывезен во все без исключения зоны лесных насаждений региона, где перед каждым лесным массивом им приказали поставить виселицы, работяги, сбивая топорами брёвна, недоумевая, тревожных ожиданий преисполненные, испуганно оглядывались. 'Как бы не для нас... за задержки... Срывы планов... Брак...', - примерно такие разговоры катились между смиренными корабелами.
  И хотя великий хан неоднократно высказывал своё мнение, что для активизации работ именно примерные казни нерадивых и нерасторопных работников позитивно сказались бы на общем настрое, Меншикову удалось его отговорить: 'Да ты что, сукин сын? Мы энтих корабельщиков ездили по миру вербовали за немалые средства, доморощенных у нас - самая малость, а ты их ещё и вешать? Сие представляется мне неразумным!'.
  После установления виселиц по лесам, во всех без исключения соседних деревнях был оглашен очередной сатрапский высочайший указ Петру про то, что '...за вырубку любого объёма леса полагается смерть, дозволяется лишь сбор хвороста с земли... Ежели кто нуждается в лесе, тому надлежит покупать его у ханских спецуполномоченных...'. Нетрудно догадаться, что цены у этих спецуполномоченных раза в три раза выше рыночных. И если первую зиму после этого указа местные крестьяне ещё смогли продержаться на 'дореформенных' запасах и хворосте, то на следующую, когда стало уже невмоготу, большинство побежали: кто на юга, к донской вольнице, а кто и на историческую родину - на Славорусь, сокращая и без того небольшое количество вольнонаёмных на верфи.
  Ничего не помогало, а после возвращения великого хана из великого посольства дело вообще стало просто швах - привезённые из-за границы 'талантливые корабелы' оказались либо бездарностями, либо скрывающимися от криминальных преследований у себя на родине рецидивистами, либо простыми аферистами. Веневитинов прямо об этом заявил Петру-хану, ещё добавил, что саму верфь надобно закрыть и перенести ближе к морю, потому как доставка построенных кораблей за сотни вёрст к морю губительна как для людей, вынужденных тянуть готовое изделие преимущественно по отмелям, а зачастую и по суше, так и для самого судна, причиняя ему повреждения, но Петру лишь гневно кричал на него и угрожающе махал руками, добавляя, что тот ничего не смыслит в современных трендах кораблестроения.
  
  Однажды, когда великий хан бродил по верфи, разыскивая прорабов и яростно угрожая порубить всех халтурщиков, к нему подошёл Меншиков:
  - Беда, великий хан, беда, - как можно более трагическим голосом начал он.
  - Что случилось? - побледнел Петру, - Снова стрельцы? - полушепотом спросил он.
  - Лефорт помер, - стараясь скрыть удовлетворение в голосе, ответил Меншиков.
  Наступила неловкая пауза, затем Петру, громко, по-бабьи разрыдался, заголосил и сел на валявшееся под ногами бревно, закрыв лицо руками.
  Меншиков в это время прикуривал трубку и уже без стеснения широко улыбался, радуясь тому, что так счастливо доля избавила его от конкурента, от матёрого конкурента, да ещё и в начале славных дел. Ох и повезло! Собственно, рад был не только Меншиков, а и все сподвижники великого хана, чего там греха таить, недолюбливающие Франца Яковлевича за его близость к Петру. А уж как рад был народ мокшальский - так и говорить не приходится: 'Слава тебе господи, подох, туда ему и дорога, забулдыге и содомиту. Вот кабы и прочие иноземцы с Немецкой слободы передохли, глядишь, наш хан бы и стал на путь исправления' - вот общее мнение, выраженное простым людом, узнавшим о смерти адмирала-генерала.
  - Моего друг больше нет! Он единственный был предан мне! Я потерял самого лучшего друга моего в то время, когда он мне наиболее нужен, на кого теперь я могу положиться? - сквозь всхлипывания голосил великий хан, неискренне, заученно, как-то без выражения, словно на репетиции.
  - Ой, та ладно, - не удержался Меншиков, - Незаменимых людей у нас нет. Вставай, хан, ехать в Мокшу надобно, на похороны. Создана Боярская комиссия по организации похорон Франца Лефорта, председатель - ты. Так что вытирай сопли и айда.
  Весенняя распутица внесла свои коррективы в планы великого хана касаемо даты приезда в столицу, туда он прибыл с изрядным опозданием, когда запечатанный гроб с телом генерала-адмирала уже готовились выносить из его роскошного дворца, в котором он, бедняга, лишь с месячишко-то и пожил.
  - Откройте гроб, - сухим, треснутым голосом приказал великий хан, выскочив из кареты и войдя в залу.
  - Так... Уже всё, - сказал Патрик Гордон, - Уже был пастор.
  Петру в безудержном горе выхватил из ножен шпагу, оглядываясь по сторонам и сверля ненавистью бояр, собравшихся на похороны. Крышку спешно сняли, увидев лицо Лефорта, великий хан припал к его ледяным рукам, целуя сначала их, затем лоб. Присутствующие поспешили выйти из залы, не пытаясь скрывать омерзения.
  К вечеру великий хан на скорую руку набросал сценарий похорон и своим же указом утвердил его. Похороны были назначены на самое утро, на 8 часов.
  К утру, как того и требовал Петру, мокшальская знать, приближённые к ней, иноземные послы собрались во дворце Франца Яковлевича. Вынос тела задерживался - всё отдавали новые и новые указания, великий хан вносил коррективы в сценарий и прочая суматоха. По протестантским обрядам в доме усопшего были расставлены длинные столы, богато накрытые кушаньями и выпивкой. Стоит ли сомневаться, что прибывшие для прощания с Лефортом во дворец мокшали, увидев яства, тот же час забывали о цели визита и, влекомые инстинктами, подходили к столам, с жадностью набрасываясь на дармовую кормёжку и алкоголь, от которых их было трудно отогнать. Виновник случайного застолья, забытый всеми, одиноко лежал в большой комнате, бездыханный и безучастный.
  Наконец, все формальности и процедурные вопросы были улажены и в полдень похороны начались - процессия стартовала от дворца Лефорта, впереди гроба верхом на лошади ехал полковник Преображенского полка, одетый во всё чёрное, с обнажённою саблею, за ним неспешно шагали преображенцы, среди которых выделялся безутешный и скорбящий великан - Петру, затем семёновцы, а уже вслед за ними - солдаты Лефортовского полка. Далее парадным порядком шли военные музыканты, игравшие заунывные мелодии, совершенно нехарактерные для местных обычаев.
  Перед гробом несли награды Лефорта, его шпоры, шпагу и генеральский жезл, сразу за гробом шли члены семьи усопшего, чиновники из Кукуевских иноземцев, послы заграничных государств и лишь за ними, неловко топчась и смущённо переглядываясь, следовала новая, зарождающаяся элита, сподвижники Петру-хана по реформам и преобразованиям - бояре, генералы, полковники, прочие официальные лица, всем им приказано было идти с опущенными книзу головами и не болтать.
  Народ, как это завсегда принято в Мокше, в добровольно-принудительном порядке собранно-согнанный по маршруту процессии, зело дивился, впервой увидав столь необычные и странные похороны, первые похороны в ханстве на западный манир.
  - Ну ты глянь, как убивается! - удивлялись товарки с ближайшего торжища, кивая на великого хана, который, казалось, от избытка чувств и вовсе брыкнется с минуты на минуты в глубокий обморок, - Было б с чего?! Нечисть иноземная дохнет, а ему жалко. Ну аж сердито мине! Да как по мне, так весь бы отот Кукуй оцепить войсками и подвоз жратвы запретить, пущай с голоду вымрут, оборотни поганые. Одна короста от них, притом, короста в головах!
  Согласно сценарию похорон гроб с телом адмирала-генерала-великого посла должны были нести целых 28 полковников. Ещё возле дворца попробовали было подлезть под гроб всем числом - ан нет, оказия, не получается всем взяться за деревянный ящик.
  - Великий хан, - затараторил Ромодановский, - Не получается одновременно всем нести... Ну, давай, частями, по очереди, партиями...
  Петру-хан дозволил нести гроб по 14 человек, на меньшее количество - ни в какую, не соглашается, стоит на своём, кричит, плачет, говорит, что его все не любят и смерти ему желают... Дали воды. Не помогло. Потом дали самогона, вроде бы подуспокоился.
  Так и несли гроб: по пять полковников с каждой стороны дышали друг другу в затылки, вполголоса переругиваясь и проклиная покойника, нещадно отдавливали пятки вперёдиидущим, 2 полковника неловко держались за гроб спереди, а сзади напирали ещё два полковника, каждые 15 минут гробоносильщики сменялись.
  Лефорта снесли сначала в протестантскую церковь в Кукуе, а затем направились на кладбище. По дороге на кладбище, не жалующие иностранцев бояре и князья, ненавязчиво оттерли тех могучими плечами и животами, пристроившись непосредственно вслед за гробом, как бы намекая, кто истинный хозяин в Мокше. Заметив это, великий хан остановил процессию: 'Не так стали!' - закричал он.
  Никто ничего не понимал, заплаканные родственники Лефорта недоумённо глазели на Петру, с минуты на минуту ожидая от него невероятно сумасбродного поступка, о которых так часто им рассказывал нынче покойный милейший Франц Яковлевич. Но Петру снова громко повторил: 'Не так стали!'. После этого он, используя ненормативную лексику, выразил свои досаду и неудовольствие лицами, которые самовольно нарушили сценарий похорон, составленный им. Затем хан заставил вернуть всё, как было. Около 20 минут, в неловком молчании, перестраивались.
  Когда процессия вползала на кладбище, тремя залпами разразились 40 пушек, заставив народ разбежаться по укрытиям и возвещая о трёхдневном государственном трауре за верным рубакой и защитником отечества, инвалидом, здорово натерпевшимся и сложившем безвременно голову во славу Мокшальского ханства, первого её адмирала Франца Лефорта. Одному зазевавшемуся ротозею-пушкарю даже оторвало голову ядром.
  Все описанные выше странности в поведениях, несуразности и даже несчастный случай происходили от того, что Мокша впервые видела похороны, проходящие по такой чудной процедуре.
  После того, как Лефорта закопали на кладбище в Немецкой слободе, снова поехали в его дворец - на поминки, так сказать. Опять столы были накрыты, даже пуще чем с утра.
  Потирая руки и сально улыбаясь, сподвижники Петру-хана, тщетно пытающиеся скрыть томление от предстоящего застолья, возбуждённо, в предвкушении рассаживались за столами, не дожидаясь остальных сразу же накладывали себе в тарелки блюда, выглядевшие побогаче и понеобычнее. Иностранцев решили не ждать, начали без них, пили в радость и с аппетитом закусывали, говорили о чём угодно, только не об усопшем. Внезапно великий хан снова поставил всех в неловкое положение:
  - А вы чего не плачете? - спросил он насуплено своих соратников, те, услышав вопрос, стали жевать молча, исподлобья поглядывая на мрачного Петру, который пил французское вино большими чарками. И очень даже частил.
  Затем хан внезапно встал и направился к выходу, бояре, переглянувшись, недоумённо пожали плечами, думая, что поминки закончены, и хан собирается ехать домой, тоже стали собираться.
  - Чёрт, всё у этих иноземцев не как у людей, - шептал Тихон Стрешнев Борису Голицыну, - Даже на поминках не дают нормально пожрать и выпить...
  - Жлобы, - одними губами согласился с ним Борис.
  Торопливо допивая и доедая не съеденные порции на своих мисках, мокшали через некоторое время после хана гурьбой направились к выходу, но там, нос к носу, столкнулись Петру, который, застёгивая пуговицы на штанах, возвращался назад.
  - А вы куда это собрались? - подозрительно спросил он, вглядываясь в лица своих верных служак, затем он внезапно разревелся и выкрикнул, - Почему вы уходите? Вы все довольны, что Лефорта больше нет!
  Сашка Меншиков встал со своего места, промокнул губы скатёркой, прошёл всей залой к хану, силой посадил его на стул, обнял и прижал его голову к своей груди. Петру стал успокаиваться и вскоре, обессиленный последними переживаниями, спокойно уснул.
  
  По прошествии буквально нескольких дней опосля похорон Лефорта, в палату к великому хану зашёл генералиссимус Алексей Семёнович Шеин. Петру сидел на полу, на котором ворохами были разбросаны какие-то бумаги, листки, что-то писал, черкал, рвал, рядом с ним стояла полупустой штофик смачно шибающей в нос браги, из которого он время от времени хлебал, словом - работал с документами.
  - Можно? - воспитанно спросил Шеин, стоя в дверях.
  Петру смерил того сначала взглядом, затем пригласил: 'Валяй' и снова вернулся к бумагам.
  Разувшись у дверей и пройдя по килиму, Алексей Семёнович сел на пухлую подушку, лежащую на полу и скрестил ноги перед собой, удобно умостившись.
  - Ну? - спросил Петру, не поднимая головы и продолжая разрисовывать бумажки какими-то каракулями, - Чего у тебя?
  - Я по поводу посольства.., - осторожно начал издалека Шеин, - Сказать, что посольство было провальным, разумеется, ни у кого язык не повернётся, всё было на высоком уровне и результаты, достигнутые в ходе этого эпохального внешнеполитического визита - совершено выдающиеся...
  - Это я и так знаю, без сопливых, - несколько невежливо отреагировал великий хан, - Дальше что?
  Шеин замялся, стал покусывать губы и раскачиваться на подушке - взад-вперёд. Петру, оторвавшись от бумаг, взял в руку штоф и приложил его к губам, заодно и глянул на собеседника, кивнув ему нетерпеливо. Поставив ёмкость на пол, он крякнул, вытер губы рукавом и снова спросил, уже с нотками раздражёния: 'Я говорю - дальше что?!'
  Шеин, шамкнув губами, открыл рот, подумал с несколько секунд, а уж затем перешёл к основной части той миссии, для решения которой он пришёл к хану.
  - Я право же... мне неловко даже.., - забормотал генералиссимус, стараясь не глядеть на Петру, - Не знаю, как начать.., Но я по просьбе товарища, сам он не решается.., - наконец Шеин, набравшись смелости, стал задавать риторические вопросы, - Раньше-то как было? Ну, по традиции Мокшальского ханства? - а после сам же пустился в обстоятельный ответ на них, - Опосля выполнения важного державного дела али поручения, великий хан отличившихся завсегда благодарил... али землицы с крестьянами дарствовал, али селение какое... ну, или по карьерной лестнице продвижение наверх сулил, или подарками ублажал, - поучительным голосом закончил повествование Алексей Семёнович.
  - Ну так, - нехотя согласился с ним Петру.
  Шеин обрадовался, начало было обещающим. Он решил без дальнейших прелюдий и хождений вокруг да около вывалить причину своего обеспокойства за великое посольство:
  - Так вот, я и говорю, из посольства чиновники наши вернулись, а почестей им - пшик. А так у нас в ханстве вообще-то не принято, это не соответствует многовековым и самобытным традициям, укладу и устою нашего народа. Поощрить надобно! Ну, хотя бы руководство...
  Великий хан, снова оторвавшись от бумаг, почесал затылок и бросил взгляд сначала в окно, а затем на Шеина: 'Вообще-то, правильно. Чего-то я совсем запамятовал...', - признал он свою оплошность и смутился. Шеин, напротив, расправил плечи и выпрямил впалую грудь, тщетно стараясь скрыть прущее из его нутра счастье. Ведь Фёдор Алексеевич Головин, а это именно он послал Алексея Семёновича хлопотать за себя, пообещал много чем поделиться с ним в случае, если тот, в свою очередь, выбьет из великого хана существенные и масштабные дары с почестями.
  - Вот чёрт! - наконец вымолвил Петру, вымолвил зло и с обречённостью, - Как назло - в казне средства есть, но они нам нужны для добычи углеводорода, постройки флота и войны с враждебными коршунами. Дарить отличившимся вотчины - это удар по бюджету: средства, которые эти хозяйства будут зарабатывать, в таком случае будут оставаться на местах в распоряжении хозяина, а это недопустимо в нынешнем текущем моменте. Да что там недопустимо, это вредительство, прямое, неприкрытое вредительство и диверсия!
  - Да какое там вредительство? - поспешил оборвать логику размышлений великого хана Шеин, - Там и подарков надобно - всего два...
  Настала очередь удивиться великому хану: 'Почему два?'
  - Ну, а сколько? - спросил того Алексей Семёнович, - Лефорта уж нету с нами, он отпадает, Возницын на Карловицком конгрессе, старый тетерев, профукал возможность с отаманцами окончательно вопросы закрыть, выторговал от них только Азак, который и так уже три года как наш, разумеется, ему не обломится, дай бог, своей смертью помереть за такие выкрутасы... А остальным? Остальные и так счастливые, что в загранке побывали, на людей посмотрели, на дурняка пожили, пожрали, заграничного пойла попили да на командировочных заработали... Остаются два человека - урядник Михайлов и великий посол Головин Фёдор Алексеевич.
  Петру-хан, не прерывая, выслушал сие пояснение, затем на несколько минут погрузился в себя, а после этого внезапно улыбнулся своим мыслям. Шеин, бросив ему взгляд, так же молча, кивнул вопросительно, мол, ну, чего там надумал? Великий хан, снова глотнув из штофика, подвёлся на ноги, высморкался, а потом повернулся к генералиссимусу и призывно, с экспрессией выдохнул, словно призывая к чему-то:
  - Надобно делать всё как в Европе!
  - Ясное дело, что надо! - быстро согласился с ним Алексей Семёнович, - Мы давно уже перестроились все на европейский лад. Я, вон, без бороды...
  А сам думал: 'Наверное, в Европе за такие дела вообще заваливают дарами и благодарностями! А чего нет? У них, у европейцев, золота много и промышленность развита...', он уже даже стал прикидывать, что потребует у Головина за свою протекцию... Из состояния приятной задумчивости и виртуальных хлопот его беспардонно вывел великий хан:
  - На! перо, бумагу... пиши... Да чего ты шарахаешься от меня? А, испугался... Пиши! Указ, значит... С новой строки. С целью поднятия боевого духа дворянства...
  И великий хан продиктовал генералиссимусу Шеину два документа: первый - об учреждении первого в Мокшальском ханстве ордена святого Андрея Первозванного, приоритетность коего над остальными наградами будет самой высокой, и второй - о награждении орденом святого Андрея Первозванного за номером 00001 боярина Фёдора Алексеевича Головина 'за проявленную смекалку и толковость во время великого посольства'.
  - Это любо, это хорошо, - смеялся радостный Шеин, посыпая тесты указов солью, - Думаю, Фёдор Алексеевич радёхонек будет, - затем генералиссимус стал подкладывать перед собой ещё лист чистой бумаги, явно намереваясь продолжить и дальше писать благочестия для Головина, - Чего ещё писать? - спросил он великого хана, преданно и льстиво уставившись на него.
  - Ещё? - задумался Петру, подумал недолго и решил, - Ну давай напишем ещё, что остальным участникам великого посольства выдать по почётной грамоте в честь этого самого великого посольства.
  - И всё? - удивился Шеин
  - Всё, - разочаровал его великий хан, - Извини, но каждому преображенцу или волонтёру по высшему ордену Мокшальского ханства давать я не намерен... Хоть они и заслужили. А теперь всё, можешь ступать, не думать надобно.
  Когда Алексей Семёнович удалился, недовольно сопя, чем он демонстрировал своё личное осуждение такого нелицеприятного и явно снисходительного отношения к соратникам, Петру, что называется, по горячим следам, написал ещё один указ: не желая дальше мириться с попытками давления на себя со стороны старой гвардии - Боярской думы, состоящих из потомственных князей, бояр, окольничих, воевод и прочих ретроградов, молодой и горячий хан учредил Ближнюю консилию, на которую возложил обязанности по подготовке пакетов предложений для революционных преобразований экономики, выработку единых позиций и подходов, аналитическое сопровождение модернизационных мероприятий, а также административно-канцелярские функции. Генерал-президентом новосозданного органа власти был назначен Никита Моисеевич Зотов, спивающийся прихлебатель и морально разлагающийся приспособленец-конформист. Однако, самым возмутительным была даже не эта откровенно неудачная кандидатура, а другое: Консилия должна была функционировать наряду с Боярской думой, что неминуемо приведёт к административному и управленческому хаосу в работе государственной машины, решения Консилии и Боярской думы будут подчас противоречить друг другу, подменять друг друга, а то и вовсе взаимоисключать.
  Указ о создании Ближней консилии великий хан, сам не ведая отчего, подписал не привычно - Петру-хан, а полным именем: Петру Алексеев хан. Но после этого что-то сильно его насторожило: неотрывно и напряжённо глядя на написанное словосочетание, он задумался, заинтересовавшись, долгое время не отрывал взгляда от бумаги, покусывая зубами нижнюю губу. Затем, загоревшись какой-то искрой, возбуждённый только что пришедшей в голову мыслью, он опять, но немного ниже, написал это же самое словосочетание, правда, уже в более укороченной форме - П.А.Хан.
  - Пахан.., - негромко прошептал Петру, - Пахан.., - повторил, - Пахан! - уже утверждаясь, торжественно подхватил хан, рубя слоги, словно бы вбивая гвозди, - Пахан! Это превосходно! Ужасно пахнет модернизационными процессами и реформами! И, господи, как же это гармонирует с самой сущностью Мокшальского ханства! Товарищ Пахан! А что? По-моему, архизамечательно!
  
  Время шло, минувшие невзгоды забывались, нынешние не ранили, а будущие лишь очерчивались, правда, неявно, но всё это никоим образом не заботило великого хана. Он, несмотря на потерю Лефорта, главного идеолога реформации великого ханства на европейский лад, не думал отказываться от своих планов и рассчитывал осуществить сии преобразования самостоятельно. Начал с себя.
  Время от времени наведываясь в Мокшу из Преображенского, великий хан несколько раз заглядывал к своей супружнице Евдокии, но та его лишь раздражала: низкорослая, худая, востроносая, с выпученными водянистыми глазами, одетая в глупые цветастые сарафаны, с каким-то несуразным и откровенно идиотическим подобием куриного гребня на голове, часто и без меры пила омерзительный затуран (Прим. Затуран - чай с добавлением в него молока и прожаренной в масле или сале муки), постоянно лезла к нему с глупыми расспросами и всё норовила поцеловать хана слюнявыми губами. Как же это было ему противно! В конец концов Петру-хан не выдержал подобных жутких издевательств над собой, однажды пригласил её к себе в Преображенское, туда же прибыл и Андрей Виниус, который ведал Почтовым приказом:
  - Вот что, Евдокия, по добру по здорову, уматывай ты с глаз моих долой, - сразу, прямо с порога, без прелюдий и ненужных пояснений, изрёк великий хан, - И не спрашивай про причины, я пока тебе не могу всего сказать, но дело касаемо безопасности нашего отечества. А ты, Андрей Андреич, обеспечь лошадей, карету и оттарабань её в Суржал (Прим. Суржал - финно-угорский населённый пункт, ныне Суздаль). Там Покровский монастырь, я уже договорился с игуменьей, она в курсе... Сына свезёшь к сестрице моей Наталье, пущай воспитывает, всё одно дурью мается, так хоть при деле будет.
  Евдокия бросилась в колени Петру-хану, но тот, заранее предчувствуя это, выбежал в боковую дверь. Теперь он был совершенно освобождён от каких бы то ни было обуз и слабостей, вроде семьи и детей, чем могли бы воспользоваться враги, поэтому всецело может посвятить себя беззаветному служению отечеству и проведению реформ, а ежели потребуется, так и жизнь свою отдаст, ничто более его не сдерживает - внутренняя оппозиция разгромлена, авторитет его силён как никогда, старая гвардия посрамлена, вертикаль власти крепка и зиждется на страхе, а народ привычно безмолвствует.
  
  Разумеется, начал преобразования великий хан с самого главного и стал проводить активные и радикальные реформы в таких важных сферах общественно-политической жизни страны как бородоношение, оно же бородонебритие и вообще внешний вид. Как водится, подошёл скрупулёзно и комплексно: сначала подписал указ 'О ношении иностранного платья, о бритии бород и усов, о хождении раскольникам в указанном для них одеянии', по которому всякое ношение бороды начисто было объявлено вне закона с 1 сентября, то бишь через три дня. А ведь указ сей надобно было ещё до народа довести...
  Согласно указу, бороды следовало брить всем без разбору, невзирая на чины, сословия и заслуги перед отечеством, единственное исключение было сделано для попов, да и то лишь на начальном этапе, как планировал великий хан, а на одежду европейскую перейтить было велено всем. Но тёмный и забитый народ не мог понять, какое просвещение несёт Петру-хан ему своими инициативами, поэтому сии реформы хоть и были осуществлены, но лишь отчасти, вполовину или даже с четверть. Да и то с натяжкой. Причём, большой.
  Ясное дело, никто из мокшальских мужиков даже не думал о добровольном лишении самого себя бороды, быть 'босым рылом' охоты нет ни у кого. И уж тем более они не планировали сменять свою одежду, фасон которой формировался долгие столетия. Широкие кафтаны до земли из овечьей шерсти с восточно-азиатскими узорами, которые одевались друг на друга; воротник из бархата поддерживал подбородок спереди, а сзади подпирал затылок; охабни были широки и просторны, в них с лёгкостью прятались и палки, сабли, и ножи, и огнестрельное оружие; парчовые и атласные рубахи доходили до колен; зимой огромные шубы дополняли сей наряд, а высокая меховая шапка, под которой на голову была одета тюбетейка, делали обладателя такой одежды похожим на величественную статую или скорее, даже памятник. И вот теперь пришли времена, нужно было сменить традиционную одежду на приталённые сюртучки, короткие штанишки до колен и облегающие камзольчики, сама мысль о том, что доведётся ходить в подобной одёже, некоторых впечатлительных доводила до апоплексических ударов. Поэтому сии инициативы великого хана, не сговариваясь, но дружно и в едином порыве, были похерены народом ханства в полном составе. Но тут мужички просчитались, великий хан упёртым оказался. На улицах появились специальные добровольные народные дружины, которые завидев любого встречного-поперечного с бородой или в традиционной одежде ('неформала' по меткому определению Адама Вейде), хватали его под белы ручки и прямо на месте обривали бороду и обстригали длинные полы кафтана.
  Глупый народ, не понимая какую благость несут ему такие реформы, стал огрызаться и сопротивляться - пришлось великому хану подписать указ о запрете ношения с собой ножей, кастетов и прочего холодного оружия, за ослушание уже привычно полагалась смерть.
  Но всё не помогало. Если с короткими полами кафтанов людишки кое-как смирились ('Глянь, Евлампий, а оно вроде как и удобней'), а дворяне с удовольствием и совершенно добровольно, как говорится, 'ещё до указа', сами перешли на платья иноземного покроя, то с бородами ситуация была просто аховая - мужики просто стали откупаться от ДНДшников, примечая места их частого патрулирования, которые затем из уст в уста передавались по сложным цепям нелегальных сообщников, делая такое патрулирование бессмысленным, а остановленные ДНДшными патрулями товарищи из центрального аппарата, прочие чиновники и приближённые к боярам стращали рьяных поборников новой моды серьёзными карами и обещаниями снять с работы, козыряя соответствующими ксивами, ясное дело, с таким предпочитали не связываться и просто отпускали.
  - Это непорядок, - скривившись, резюмировал Петру, когда ему доложили о таких неприглядных и постыдных явлениях, ему было неприятно, что кто-то солидно обогащается на его же инициативе, в то время как ему ещё ни одного теньге не перепало, - Придётся узаконить эту практику. А что делать, коли не в силах я с коррупцией бороться...
  Результатом первого неудачного боя с бородами стал компромиссный указ о том, что борода снова в законе, носить её можно, но лишь после уплаты спецподати. Уплатившему таковую подать принципиальному бородачу выдавался медный медальон, на котором были выбиты изображение бороды и слова 'теньге взяты'. Теперь, во время облав на неформалов бородатый стиляга со спокойной душой предъявлял патрулю медальон и шёл дальше, не таясь по подворотням, как давеча. Что же до крестьян, то их это новшество и вовсе обошло стороной, власти в деревнях никакой отродясь не было, а ежели земледелец али скотовод и приезжал на рынок в город, то платил до казны сущую мелочь - однодневный налог на бороду. Также были перенесены на более поздний срок тотальный перевод мокшальских граждан на ношение иноземных платьев.
  Но первая относительная неудача не сбила великого хана с пути истины и прогресса, его реформаторский зуд лишь нарастал, очень скоро он решил заняться реформой местного самоуправления - области, которая традиционно вызывает много нареканий у населения. Решительно, смело, мудро и бескомпромиссно Петру-хан переименовал земских старост в земских бурмистров (как в Голландии), а таможенных и кабацких верных голов - в таможенных и кабацких бурмистров. Разумеется, после этого встал вопрос о централизации этих органов, ведь дальше жить по старинке, когда городами руководили воеводы на местах, было невмоготу. Долго волынку не тянули, попросту отменили институт избранных народом самоуправных воевод, официально переименовав сии должности в бурмистров, снова-таки, по голландской практике, которых назначал личными указами великий хан. В Мокше была учреждена Бурмистрская палата, президентом которой был назначен известный корыстолюбец Иван Данилович Панкратьев с жалованием в три тысячи теньге на год. Штат новоучреждённой палаты состоял из президента, 3 дьяков, 12 подьячих и 100 солдат для сборов податей у лиц, которые добровольно не имеют желания их сплачивать. Через 2 месяца, когда понадобилось устроить на работу в палату сына Бориса Голицына, пришлось изменить организационную структуру, расширив штатное расписание и увеличив количество должностей, заодно и название сменили на манир голландского - Ратуша.
  
  А в воздухе, тем не менее, было неспокойно, шли приготовления к войне, войне с сильным и матёрым агрессором, с империалистическим хищником - Швецией.
  В начале ноября 1699 года великий хан объявил набор в солдаты 'всяких вольных людей', которым обещал жалование в 11 теньге в год, выпивку и полное казённое довольствие. Но дурных не нашлось. Тогда через две недели великий хан издал тиранский указ о формировании 29 пехотных и 2 драгунских полков путём 'даточного' призыва - по 1 человеку с 50 дворов, так зарождалась бесчеловечная армия навечных рекрутов, армия, которой в будущем суждено будет обессмертить имя Мокшальского ханства в боях, армия, которая пройдёт закалку и получит боевое крещение во время маленькой победоносной войны со Шведской короной, ведь иной исход вооружённого конфликта Петру не рассматривал а, соответственно, действий на случай отступления, не планировал, о чём впоследствии крепко пожалеет. Набранным рекрутам сначала забривали волосы на голове, а затем начинали обучать по методике, принятой для преображенцев и семёновцев. Несмотря на то, что таким образом армия формировалась необученными, необстрелянными, а зачастую непроходимыми дундуками из далёких и заброшенных деревень, Петру-хан строжайше запретил принимать на военную службу бывших стрельцов и даже их детей призывного возраста.
  Некоторые неглупые деревенские парни, реально соображая, что, собственно говоря, жизнь на призыве в рекруты досрочно завершается, пускались в бега, но и на таких несогласных быстро нашли управу - сразу же после забрития головы всем поголовно стали выжигать на правой руке крест, теперь беглец, даже отрастивший волосы, не имел возможности затеряться среди людей, несмываемое тавро на его руке обрекало его либо на вечный страх, живя вдалеке от цивилизации, либо открывало на него охоту по доносу бдительных граждан, ведь доносительство по данному вопросу весьма поощрялось финансово.
  Много позже сия практика с успехом была применена вечным союзником великого ханства - Германским рейхом и, нужно честно отметить, высоко себя оправдала, получив широкое распространение вследствие чрезвычайной эффективности и дешевизны исполнения.
  Из набранных 30 тысяч рекрутов было сформировано три армии, командующими которыми были назначены Адам Вейде, Автоном Головин и Аникита Репнин. Озабоченные ростом мокшальской армии европейские государства стали слать письма, в которых выражали свою обеспокоенность сиим фактом и заявляли, что подобные несогласованные с партнёрами односторонние действия могут разрушить сложившийся баланс и расстановку сил на континенте. От имени великого хана Фёдор Головин направил обезличенные письма во все монаршие дворы, информируя, что ни о каком усилении речь не идёт, а новая армия формируется по причине уничтожения предыдущей, костяк которой - стрельцы - все до единого оказались изменниками, диверсантами, заговорщиками, бунтовщиками, мятежниками и диссидентами. Этот ответ заставил европейских королей ещё больше задуматься и напрячься в недоумении.
  
  Всё лето в Воронеже гостили спецпосланники датского короля, приехавшие по тайной рекомендации германского фюрера Фридриха. Чистый воздух, река, сабантуи на природе, шашлыки и обильная выпивка благоволи плодотворному переговорному процессу, который завершился лишь в октябре, с наступлением невероятно лютых морозов, были оформлены договорённости, выработанные ещё с упомянутым Фридрихом. Сам же Фридрих примерно в это же время подписал дрезденские соглашения с польским королём Августом II о совместных военных действиях против Швеции, а 21 ноября того же, 1699 года, был подписан союзный договор между Мокшальским ханством и Саксонией, по которому стороны разделили зоны интересов и определили политическое и территориальное устройство в Европе после победоносной войны (в том, что война с агрессором Швецией будет победоносной, сомнений ни у кого не было): Лифляндия и Эстляндия достаются Августу II, а Ижора с Карелией - Петру. Всё было готово к началу активных боевых действий, дело оставалось за малым - обезопасить тыл великого ханства, упредив вероломный удар Отамании, которая вполне могла его нанести, ведь все мокшальские войска будут передислоцированы на северный театр боевых действий. Для реализации этого важного условия в Царьгород был откомандирован глава Посольского приказа Емельян Игнатович Окраинцев, вместе с ним туда же отбыл и наш старый знакомец, а по совместительству профессиональный дипломат Прокофий Богданович Возницын.
  Обстановка была напряжённой и тревожно-волнительной. Для нанесения неожиданного и массированного удара по Швеции, Петру сосредоточил на шведско-мокшальской границе все свои войска, организовывая там огромные запасы боеприпасов и продовольствия, обустраивая казармы, склады и опорные пункты. Большую роль в будущей войне должен был сыграть Северный военный флот, но, как показали дальнейшие события, планам этим сбыться оказалось не суждено.
  
  Лишь только наступила весна 1700 года и ото льда вскрылась Северная Двина, а за нею и Белое море очистилось от сильных природных оков, как великий хан получил депешу о чрезвычайном происшествии в Архангельске - Северный флот перестал существовать. В причинах этого чрезвычайного происшествия надлежало срочно разобраться самым тщательным образом и серьёзно покарать виновных, поэтому возмущённый Петру-хан в тот же день отправился в Архангельск. А произошло вот что: весь прошлый год хан мотался между Воронежем, где строили военный флот, и Архангельском, где шли строительные работы по возведению верфи для постройки морских транспортов для доставки углеводорода, ведь обязательства на себя были взяты нешутейные - полностью загрузить углеводородом Северный поток и вывести его на проектную мощность в течение всего двух годов, и вот именно здесь как-то Петру опрометчиво ляпнул начальнику верфи, не подумав: 'Что-то обводы у наших кораблей какие-то устарелые, непрогрессивные, неприглядно-пузатые, нет в них стремительности, изящества и агрессии...'.
  Подобострастие, чинопоклонство, властолюбие, ханжество, угодничество, чванство - вот какими непритязательными качествами нужно обладать, дабы рассчитывать на высокое назначение в Мокшальском ханстве, разумеется, начальник верфи самым серьёзным образом отнёсся к небрежному замечанию великого хана, по его отъезду он обязал всех перестроить военные и торговые корабли, а заодно и рыбацкие баркасы согласно требованиям Петру.
  Несогласным с такими радикальными изменениями вековых технологий кораблестроения быстро разъяснили, что их ожидает вследствие нежелания осовремениваться, да и с воронежской верфи доходили пугающие слухи о расставленных по периметру территории виселицах, поэтому, хочешь-не хочешь, а таки добрались реформы и до такого забытого цивилизацией места, как Архангельск и его окрестности. Результат реформы получился, честно говоря, половинчатым: перестроили Северный флот по подобию заграничного, но той же зимой полностью лишились его. А вышло это просто: патриархальные и несовременные обводы, как назвал их великий хан, несмотря на свою неказистость, прошли испытания суровыми северными условиями и на протяжении многих столетий доказывали свою эффективность, когда их несколько 'осовременили' они сразу же были раздавлены льдами и пошли на дно. Пришлось заново воссоздавать торговые и рыболовные суда.
  - Лично головы буду рубить! - бушевал в Воронеже великий хан, когда ему доложили о такой неприятности, - Это диверсия похуже стрельцовой будет! Саботажники! Враги народа снова подняли головы! Против нас всё, что отжило свои сроки, отведённые ему историей. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдаётся - его истребляют.
  Но по приезду в Архангельск, когда великий хан разобрался в причинах чрезвычайщины, он, несмотря на свои угрозы, тем не менее, головы рубить никому не стал, виноватых не разыскивал, лишь пожурил сноровистого да смекалистого начальника верфи за излишнюю расторопность и приказал с удвоенной энергией взяться за восстановление флота.
  Однако, более тщательно оглядев архангельское хозяйство, великий хан пришёл в глубокое уныние - оборудование было хоть и иноземным, но устаревшим и вряд ли могло прослужить ещё с пяток годов, да и вообще основные фонды верфи были порядком изношены. Здесь же, в Архангельске, Петру-хан принимает ещё одно из череды своих революционных решений: беря во внимание то обстоятельство, что в скором времени ханство достигнет статуса империи, а значит кораблей и транспортов понадобиться видимо-невидимо - и военных, и торговых, а уж про углеводородовозы и говорить не приходится - он решил действовать на перспективу и приказал заложить на севере ещё несколько кораблестроительных верфей. На скорую руку начинают возводиться сухопутные верфи, преимущественно в городах, расположенных за многие сотни вёрст от мирового океана - в Лугах, Новгороде и Пискаве, Волховская верфь - на реке Волохов и Сясьская - на Ладожском озере.
  Вернувшись в Преображенское Петру-хан принялся сгонять свой гнев - пил горькую да указы подписывал, ещё новые да все сплошь драконовские, за ослушание которых - дыба, батог, ссылка. В целях наполнения казны в свете неимоверных мобилизационных планов на предвоенный период, в обязательном порядке было внедрено табакокурение для всех слоёв населения. Затем хан снова вспомнил про стрельцов и под угрозой ссылки и большой пени запретил кому-либо принимать их на работы, даже отставных, их жен и детей, а также предоставлять тем кров над головой, пускай даже и не бесплатный. Особым отделам (Прим. Подразделения Преображенского приказа) при воинских формирований велено было провести негласный розыск среди добровольцев на предмет выявления элементов, служивших в стрелецких подразделениях до 1682 года, ежели таковые будут обнаружены - ссылка тех в погранзаставы на Азак, если период службы был после 1682 года, то ограничивались всего лишь военным трибуналом и позорной отставкой. Попутно, пока из головы не вылетело, была решена судьба стрельцов, по-прежнему томящихся в застенках Преображенского приказа - 42 повесили, 35 сослали в Сибирь, но девятерых предусмотрительно оставили.
  Для разъяснений среди необразованных простаков-рекрутов нового войска важности текущего момента, его особенности и судьбоносности, исторической сути реформ и новой политики великого хана Петру в целом, последним был создан институт политических отделов, представитель которого - политический работник (политработник), чаще политический руководитель (политрук), был прикомандирован к каждому воинскому формированию. Особо политработников следовало направлять в части и армии, укомплектованные незрелыми в политическом отношении деревенскими рекрутами и выходцами из старообрядческих семей.
  Всем гражданам было предписано употреблять кофей, правда, где его брать - разъяснений не последовало. Тех, кто возмущался произволом и наглостью политруков при наборах в армию, оказывая сопротивление им и вооружённой солдатне, надлежало пороть батогом и ссылать в Азов. Усилились гонения на бороду.
  Теперь, ежели кто из бородатых мракобесов являлся в державное учреждение, то чиновник был вправе отказать ему в решении любого вопроса, попутно оштрафовав просителя на 50 теньге, а ежели бородач был не в состоянии оплатить сию сумму, то он отправлялся прямёхонько на общественные принудительно-исправительные работы сроком на 15 суток. А уж если бородач ещё и одет по-старорежимному, то бишь в дореформенных кафтанах ходит, то чиновник любого уровня имел широкие полномочия отвести такого упрямца к уряднику, а в награду за то получить половину суммы штрафа, уплаченного этим активным противником преобразований в гуманитарной сфере.
  Затем последовала целая волна реформ внешнего вида простого обывателя и чиновника - сначала своим указом великий хан заставил бояр, окольничих и дворян носить платья венгерские, но этого ему показалось мало и уже через полгода этот указ было дополнен следующими требованиями: всем чинам, даже извозчикам и пахотным крестьянам носить платье как венгерское, так и германское, сие требование также касалось жен и дочерей, лишь простолюдинам и холопам выходила отсрочка в 5 годов. Но и на этом великий хан не остепенился, введя новое правило: всем мужчинам было приписано носить верхнее платье саксонское и французское, под ним - камзолы и панталоны, германские штаны, вместо сапог - туфли, на голове - германскую шляпу, женщинам - германские юбки, туфли и высокие шляпы. Кроме всего прочего запрещалось ездить верхом на мокшальском седле, отныне лишь седло германского типа было единственно дозволенным для использования на всей территории великого ханства. Разумеется, носить привычную для ханства одежду (кожухи, зипуны, бушлаты, ферязи, армяки, кушаки, азямы, шлыки и бешметы) было жесточайше запрещено, мужчинам приказано было больше не носить тюбетейку под шапкой, запрет был наложен всем портным и шорникам шить старую одежу и изготовлять традиционные седла, также вне закона объявлялись любые операции (продажа, дарение, обмен и пр.) с упомянутыми выше предметами. Тех, кто артачился и продолжал носить старое платье, обкладывали громадными штрафами.
  У всех городских ворот по стране были установлены ужасного вида манекены, облачённые в новую одежду, проходящие мимо граждане смиряли тех ненавистными взглядами, втихаря кидали проклятия и трижды плевали через левое плечо.
  Помимо совершенно отвратительного качества материала и шитья, новая одежда была ужасно непрактичной, от усилий трещала и рвалась, так что землепашцы и люди прочих профессий, связанных с физическим трудом, ходили оборванцами уже на второй день её ношения, в коротких штанишках и лёгких чулках мокшали часто болели, ведь климат в великом ханстве был весьма суров, приталённые камзолы затрудняли и сковывали движения, некогда популярное среди определённых групп населения упражнение 'впрыгнуть в седло по-молодецки' осталось в глубоком прошлом, теперь процесс взбирания, пускай даже не на самую рослую лошадь, требовал собранности, сосредоточенности, внимания и крайней осторожности, также из народного фольклора навсегда исчезли и затерялись в глубине истории танцы, содержащие в себе такие аутентично-этнические элементы как 'вприсядку' и 'раскорякой'.
  Державу накрыла новая волна репрессий, которые были направлены на особ, упорно не желающих расставаться со старой одеждой. Так, ремесленник Михайло Большаков из Димитрова, одев шубу, сшитую на саксонский лад и оглядев своё отражение в зеркале, нашёл себя сходим на пугало, а свою жену, также облачённую в диковинную закордонную одежду - на кикимору и, не сдержавшись, опрометчиво ругнулся: 'Того, кто такую моду завёл, самого повесить бы!'. Бдительный портной донёс о недопустимых и политически вредных высказываниях Большакова в Преображенский приказ. Через два дня, закованных в кандалы и Большакова, и его супругу привезли в Преображенское, где после непродолжительного допроса примерно наказали всего лишь 30-ю ударами батога, но во время приведения приговора в исполнение упорный диссидент скоропостижно помер. Впрочем, туда ему и дорога, нам с такими - не по пути.
  
  - Да что ж так долго-то? - в сердцах иногда восклицал великий хан, имея в виду затянувшуюся миссию Окраинцева и Возницына в Царьгороде, - Сколько ж можно этот договор подписывать?
  Ему не терпелось поскорее начать сражение с грозным врагом, всё было готово к началу кампании, солдаты на границе, маявшиеся бездельем, постепенно стали разлагаться и мародёрствовать, дисциплина падала, разумеется, над такими мелочами как рекогносцировка местности, на которой развернутся боевые действия, наблюдение за погодными условиями и разведка в стане вероятного противника никто не задумывался. Не до того было, война на носу!
  Особенно Петру раздражало то, что в соответствии с секретными планами, первыми в войну ввяжутся датчане и поляки с саксонцами, которые, должно быть, уже разбили в пух и прах хвалёную шведскую армию и беззаботно делят трофеи, посмеиваясь над ним, опоздавшим к этому разделу и отпуская критические и уничижительные стрелы. Глядишь, и переменят своё решение о том, что Карелия с Ижорой должна попасть под протекторат великого ханства...
  Памятуя неудачный опыт первого Азакского похода и удачный - второго, великий хан написал обстоятельное и вежливое, наполненное уважением и преклонениями письмо на Славорусь, в Батурин, Ивану Степановичу Гетьману, в котором попросил того '...подмоги для благого дела возврата под мокшальскую руку братских народов Ижоры с Карелией, зело нужно для выходу до моря Варяжского...'.
  Прочитав сие послание Петру, Иван Степанович протянул его своему соратнику и просто доброму и верному другу Фёдору Мировичу, тот, пробежав глазами по тексту, вернул документ Гетьману:
  - Ну? Что скажешь? - насупив брови и разглаживая усы ладонью, спросил Иван Степанович.
  - А что сказать? - ответил Мирович, закуривая трубку, - Я полагаю, что чем дальше мокшали на север будут лезть, тем для нас лучше, всё-таки подальше от них. А если бы вообще сделать так, чтобы их всех туда переселились, то за такую благодать много отдать чего можно.
  - Верно говоришь, - усмехнулся Гетьман, - Я тоже думаю, что этому Петру помочь нужно. Нам это на пользу... А ещё нужно раскинуть мыслями, как бы так сделать, чтобы с него поиметь немало и чтобы он с его взбалмошными доктринёрством и прожектёрством, немотивированной тенденциозностью занялся бы своим севером и больше никуда носа своего не совал, а особливо к нам... Тут нужно крепко подумать.
  - Лучше всего, - произнёс Мирович, - Ивана Обидовского послать туда с отрядами. Он мокшалей худо-бедно, но знает, всё-таки под Азак ходил и видел их в деле...
  
  Когда в светлицу великого хана вошёл Яков Вилимович Брюс с докладом по проекту обсерватории, который он разработал и теперь желательно бы одобрение хана получить да финансирование обеспечить, Петру его и слушать не стал, перебил заунывный, скучный и монотонный бубнёж:
  - Та не морочь ты мне голову! У меня сегодня день хороший! Видишь, письмо от Гетьмана получил. Даёт мне в помощь супротив шведов цельных 11 тысяч козаков! С такими орлами мы этим шведам быстро рога поотшибаем.
  Через несколько дней Петру-хан написал ещё одно послание Гетьману, в котором сердечно благодарил того за помощь, которая ой как пригодится в столкновениях со шведами, особенно выражал радость, что командовать объединённой славоруськой группировкой будет Иван Обидовский, толковый Нежинский полковник, хорошо проявивший себя при Азаке. Также в этом письме великий хан информировал Ивана Степановича, что '...за тринадцатилетние успехи над кырымцами, за благородство и учинённую науку в делах державных, а ещё за многие в воинских делах знатные и усердно-радетельные верные службы' наградил того наивысшей наградой Мокшальского ханства - орденом святого Андрея Первозванного за ?00002.
  
  
  
  
  
  
  Часть XXI
  Тревожное затишье перед войной
  
  Наконец дошли добрые вести из Отамании - Окраинцев и Возницын подписали мирный договор, по которому отаманцы признавали за Мокшальским ханством Азак, ханство, напротив, освобождало все оккупированные города на Славоруси, отменялась порочная и несправедливая практика выплаты ясака - дани Кырымскому султану, а в будущих захватнических мокшальских войнах, Отамания будет придерживаться строгого нейтралитета. К тому времени остальные заговорщики - Дания, Саксония и Польша уже объявили войну Швеции'...ввиду нетерпимой доли угрозы, создавшейся для наших границ вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооружённых сил Шведского королевства, считаем себя вынужденными немедленно принять военные контрмеры...'.
  18 августа с Отаманией был подписан окончательный мир и, не долго раздумывая, на следующий день, вызвав к себе шведского посла Книпер-Крона, великий хан Петру вручил тому ноту об объявлении войны. Основания Мокши для такого радикального шага существенно разнились с причиной, упомянутой в нотах остальных союзников по антишведской коалиции, а именно, многие шведские неправды и обиды, причинённые гражданам великого ханства и самая главная причина - бесчестие, учинённое великому хану и полномочным послам в Риге в 1697 году, а также то, что за приснопамятный удар по морде Петру-хану виновные не были покараны. Впрочем, говорилось в документе, войны можно избежать, если шведский король Карл ХII даст удовлетворение за причинённые обиды в Риге, подарит Нарову и удовлетворит все желания и просьбы союзников - Польши, Саксонии и Дании.
  Когда шокированный и подавленный посол, откланявшись, удалился, то он смог пройти лишь до выхода, где был арестован, отведён в подвалы и затворён в сырую камеру. Сразу же после этого, на основании ноты о начале войны Петру-хан написал указ о конфискации в пользу Мокшальской державы всех шведских товаров на территории великого ханства и об аресте всех граждан Шведского королевства, как нежелательных и враждебных элементов.
  В столице начиналось что-то несусветное, обыватели, заприметив, что из некоторых лавок ханские люди выносят товар, а по улицам повели арестованных иностранцев, которых люто презирал весь местных пролетариат, обрадовались и давай и себе громить соседние лавки, прибирая к рукам барахлишко, послышались призывы отдельных провокаторов: 'Пали Кукуй! Бей политруков!'. Кутерьма, неразбериха и паника, перемешанные с восторгом, взвились в небо Мокши, сладкий вкус свободы стал неспешно распространяться по улицам, но власть быстро и решительно подавила эти несанкционированные проявления демократии, солдатские наряды безжалостно хлестали кнутами недоумевающих простолюдинов, взрезая крупами коней людское море, которое ещё недавно было переполнено радостью и ликованием.
  - Я думаю, - с напряжением и тревогой глядя в окно, говорил Головин великому хану, - что народцу надобно пояснение дать, что из иноземцев уроны чинить можно токмо шведам, а остальных - не тронь!
  - Да уж, не помешало бы, - великий хан и сам был встревожен столь резким всплеском активности широких народных масс, ведь ещё неизвестно в какое русло повернёт поток народного негодования и всеобщего презрения к иноземцам.
  - Надобно указ писать, - решился Фёдор Головин, - Молчанием ничего не выторгуем. Указ написать, народ просветить, про войну сказать и акцентировать, что отныне наш главный враг - Швеция.
  - Думаешь, поверят? - криво и несладко улыбнулся великий хан, - Ведь совсем недавно мы всем уши прожужжали о том, что Швеция есть лучший друг великого ханства... Да чего там далеко ходить? Три года назад я ж лично поздравил Карла XII с его восходом на престол, а он по-братски меня поблагодарил. Затем, я же лично, вот этой вот самой рукой, - Петру потряс правой рукой у носа Головина, тот недовольно поморщился, - подтвердил Вечный мир со Швецией, недавно наметилось сближение и потепление междержавных отношений, началась разрядка. А наше плотное двустороннее торгово-экономическое сотрудничество? Большинство современных вооружений приходят к нам как раз из Швеции, вон, совсем недавно партия пушек новых прибыла, а мы им за это отправляем караваны зерна. Да и реформу государственного аппарата я задумал провести на шведскую модель...
  - Не хнычь, великий хан, доверься мне, - успокоил того Фёдор Алексеевич, - я ж, всё-таки, как никак главный по внешнеполитическим вопросам.
  Петру-хан, взяв себя в руки, экспрессивно вскочил на ноги, зардевшись щеками и чётко приказал, щёлкнув зубами: 'Пиши!'
  На следующий день на всех торговых площадях столицы был собран местный люд, где дьяки Посольского приказа зачитали указ великого хана о начале войны со Швецией, а сразу после него - обращение заместителя глава Посольского приказа Фёдора Головина, полное патетики, чванства, подлости, блефа и лицемерной лжи.
  'Товарищи! Граждане и гражданки нашей великой страны!
  События, вызванные польско-шведской войной, показали внутреннюю несостоятельность и явную недееспособность шведского государства. Шведские правящие круги обанкротились. Всё это произошло за самый короткий срок. Прошло каких-нибудь две недели, а Швеция уже потеряла все свои промышленные очаги, потеряла большую часть крупных городов и культурных центров. В Швеции создалось положение, требующее со стороны Мокшальского ханства особой заботы в отношении безопасности своего государства. Швеция стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для Мокши. Великое ханство до последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанных обстоятельств не может больше нейтрально относиться к создавшемуся положению.
  От Мокшальского ханства нельзя также требовать безразличного отношения к судьбе единокровных ижорцев и карелов, проживающих в Швеции и раньше находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе брошенных на волю случая. Великое ханство считает своей священной обязанностью подать руку помощи своим братьям-карелам и братьям-ижорцам, населяющим Швецию.
  В виду всего этого Посольский приказ вручил вчера утром ноту шведском послу в Мокше, в которой заявил, что великий хан отдал распоряжение Приказу военных дел дать приказ войску перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Карелии и Ижоры. Посольский приказ заявил также в этой ноте, что одновременно он намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить шведский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут её неразумными руководителями и дать ему возможность зажить мирной жизнью.
  Великий хан выражает твёрдую уверенность, что наше войско нового строя покажет и на этот раз свою боевую мощь, сознательность и дисциплину, что выполнение своей великой освободительной задачи она покроет новыми подвигами, героизмом и славой.
  Наша задача теперь, задача каждого рабочего и крестьянина, задача каждого служащего и интеллигента, состоит в том, чтобы честно и самоотверженно трудиться на своём посту и тем оказать помощь нашей армии.
  Что касается бойцов нашего славного войска, то я не сомневаюсь, что они выполнят свой долг перед родиной - с честью и со славой. Народы великого ханства, все граждане и гражданки нашей страны, бойцы армии нового строя и военно-морского флота сплочены, как никогда, вокруг Боярской думы, вокруг Мокшальского великого вождя, вокруг мудрого товарища Петру, для новых и ещё невиданных успехов труда, для новых славных побед нашего войска на боевых фронтах'.
  
  Но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить - с самого начала как-то всё не заладилось, если не сказать больше: так тщательно распланированная операция по расчленению Швеции провалилась, даже не успев толком начаться. Шведский король Карл ХII, имея всего лишь 18 годов от роду, хлопцем оказался шустрым и бойким. Вдоволь насмеявшись над требованиями великого хана, назвав их 'бреднями неуравновешенного строптивого', он сразу же решил дать агрессорам отпор, основательный и серьёзный. Для начала шведский король поставил на место короля Дании Фредерика IV, взаимная неприязнь между шведами и датчанами широко известна, поэтому первый и разящий удар в этой войне Карл нанёс именно по Дании, довольно-таки искусно высадив десант на материк и взяв столицу Копенгаген в блокаду. Фредерик даже брыкаться не стал, а сразу же подписал мирный договор, сбросив с себя обязательства перед Петру и Августом II. Затем Карл обернул свой взор на Ригу, которая уже 4 месяца была оккупирована армиями всё того же Августа II и повернул туда свои войска. Август, лишь только узнал, что Карл со своим войском двинулся на Ригу, а Фредерик вышел из войны, не мешкая, дал приказ к отступлению и первым оставил город. Выходило так, что Карл очистил Лифляндию от захватчиков и вовсе без единого выстрела, да и вообще не прилагая к этому никаких усилий.
  В это время Петру, идеалистически и даже романтично рассматривая процесс войны, даже предположить себе не мог, что планам могучей коалиции не суждено сбыться, что концепция 'войны малой кровью на чужой территории' потерпит полный крах, был в неведении относительного того, что Дания и Польша ему уже не подмога и что в Лифляндии стоит шведская ударная армия.
  - Да скоро я вернусь, - говорил он Монсихе, своей полюбовнице, прощаясь, - Вот добьём шведов, подмогу товарищам своим по коалиции и вернуся со щитом!
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXII
  Катастрофа 1700 года
  
  В конце августа 1700 года мокшальская армия в количестве четырёх тысяч солдат перешла границу и, не снижая скорости, направилась к крепости Нарове с гарнизоном всего-то в две тысячи душ, главному форпосту ненавистной Швеции в Эстляндии, которая затворяла доступ в Ижору и которая, согласно послевоенному устройству Европы, должна была отойти именно великому ханству.
  - Веселее, робята! - подзадоривал усталых, в насквозь промокших облачениях солдат Петру, изредка высовывая свою голову из тёплого и уютного нутра кареты, - На святое дело идём - братушек наших вызволять! Даёшь освободительный поход!
  Сидя в карете, он, светящийся предвкушением скорого успеха, спросил Фёдора Головина, который в этом походе играл роль командующего: 'Кстати, а где славорусы?'. Тот успокоил великого хана: 'Да пока рановато им выдвигаться. Я им уже один раз письмо послал, так они за один день до Твери дошли. Я им снова письмо, мол, это вы зря так быстро, вертайтесь до дому. В общем, когда нужно будет, время придёт, я им сообщу, они ж без раскачек выдвигаются на дело...'.
  - А... Ну-ну... Тебе видней, - безалаберно отнёсся к этой важной составляющей Наровского похода Петру, - Только ж смотри, не проворонь! - шутливо пригрозил он пальчиком Фёдору Алексеевичу и оба весело заржали.
  Разумеется, ни одному сколь либо трезво мыслящему полководцу не могла прийти в голову мысль о войсковой операции в осенне-зимний период на североевропейском направлении, когда дороги исчезают напрочь, делая переходы войсковых частей затруднительными, а зачастую и вовсе невозможными, растягивая обозы на многие вёрсты, что делает подвоз боеприпасов и продовольствия архисложной задачей. Так и вышло: без перестанку лил дождь, продвижение армии было медленным, телеги вязли в грязи, ломая свои оси и колёса, заменить которые было нечем, обозы с фуражом и продовольствием были где-то далеко (кстати, никто действительно не знал, где же они на самом деле), лошади голодали, вскоре стали падать, солдат также не баловали харчами, хоть и грех так говорить, но благо лошади падали, поэтому продпаёк усилился за счёт свежей конины, новое обмундирование быстро пришло в негодность, отчего солдаты мёрзли и болели, теряя боевой дух и заражаясь пораженческими и капитулянтскими настроениями. Но Петру такие мелочи не заботили, он, недооценивая противника, твёрдо рассчитывал на то, что 'лучшие дивизии врага уже разбиты датско-польско-саксонскими соединениями и нашли себе могилу на полях сражений'.
  Наконец, 9 сентября к Нарове добрался передовой отряд во главе с князем Иваном Трубецким, буквально вслед за ним, правда, в течение каких-то двух недель, подошёл отряд Ивана Бутурлина, среди солдат которого был 'капитан бомбардир Алексеев' и его закадычный корешок Фёдор Алексеевич Головин, ветеран Азакского похода, ещё через 20 дней у крепости очутились отряды Автонома Головина и Бориса Шереметьева. Разумеется, о внезапности атаки крепости не могло быть и речи, поэтому оставалось одно - осада и артиллерийский обстрел, который должен был или разрушить укрепления, дав возможность мокшальским солдатам ворваться внутрь, или вынудить гарнизон сдаться. Петру собрал военный совет.
  - А где славорусы?! - повторно задал вопрос Петру-хан Головину, но тот снова его успокоил: 'Я им приказал разделиться на две группы, подойти к границам ханства с Литвой и ожидать моих дальнейших распоряжений'.
  Молчавший до этого Борис Петрович Шереметьев спросил:
  - Так что выбираем? Какую тактику - осаждаем и вынуждаем сдаться или шквальным артогнём взламываем крепостные стены для атаки?
  - Та чего тут думать? - с изрядной непосредственностью решил великий хан, - Что раньше наступит - так и действовать будем. А пока, видишь, надобно вал земляной насыпать.
  - Зачем?! Ведь 18 век на дворе! - только и смог выдавить из себя номинальный главнокомандующий Автоном Головин, - У нас же конница, пушки.., - но договорить ему не дал возможности Петру:
  - А как же без вала? Без вала, Автоном Михалыч, никак нельзя. Вон, при Азаке, я также рассуждал, на кой нам, думаю, вал, а оказалось... Ну да ладно, не будем копошить дела минувшие. Я всё продумал, вот здеся, видишь, где река изгиб создаёт, мы её между собой свяжем двойным валом, а между валами и разместим войска - с одного вала в одну сторону пушки будут палить, крепость обстреливая, а ежели шведы попрут на нас, то развернёмся и будем отбивать их с другого вала. Ну как? Толково придумано? То-то же. Учитесь, пока я жив.
  20 октября мокшали начали массированный обстрел Наровы. Палили из всех орудий, правда, сия потеха недолго длилась - вскорости запасы ядер закончились, затем стали заряжать пушки каменьями, которые более-менее по калибру подходят, но и эта смекалка также мало радовала командиров - через 5 дней и порох закончился.
  Пока пушки грохотали и приятно ласкали ухо великого хана своими залпами, армия, сопя, чихая и кашляя (большинство солдат к тому времени уже серьёзно простудились и температурили, дожди лили постоянно, а европейское франтовато-пижонское обмундирование совершенно не спасало от потоков ледяной воды с небес и от осеннего холода), рыли липкую и вязкую землю, насыщенную влагой, формируя вал, который опоясывал крепость, упираясь концами в берега реки Наровы. По ночам солдаты также беспокойство имели, сооружая для себя временные деревянные бараки, которые, худо-бедно, но охраняли от дождя и в которых без передышки горели вечные огни, согревая больных и давая тепло измождённым землекопам.
  Наконец, с земляными работами было покончено, солдатики получили небольшую передышку, а Петру расставил войска в порядке, лишь ему одному понятному. Итак: на правом фланге стояли войска Автонома Головина общим числом в 14 тысяч солдат, в центре линии обороны был выставлен отряд князя Ивана Трубецкого в 6 тысяч человек, на левом фланге - 3 тысячи преображенцев и семёновцев под командованием Адама Вейде, а ещё левее Вейде была размещена конница князя Бориса Шереметьева в 5 тысяч вершников. Несмотря на все уговоры о том, что запирать конницу на самом отдалённом фланге неразумно и вообще это несусветная глупость, великий хан был непреклонен и планов своих не изменил.
  - Кстати, - снова спросил Петру-хан Головина, - когда же всё-таки к нам присоединяться славорусы Обидовского?
  - Ну ты и зануда, великий хан! - прямо аж рассердился Фёдор Алексеевич, - Вот прямо все уши мне уже прожужжал. Идут, идут. Правда, я им подробную инструкцию послал, чтобы попутно зашли в Польшу и Августу, в случае чего, помогли, всё ж таки - союзник. Ну а потом к нам. Так что всё под контролем!
  Пока ждали подхода славорусов, на поле предстоящего сражения спустились покой, скука и тишина - стрелять по крепости не было чем, а шведская армия всё не подходила, солдаты маялись, играли в карты да попивали самогонку тайком от командиров. Но долго эта идиллия не просуществовала - харчи скоро закончились, а за ними и самогонка, поэтому армейцы стали роптать на 'командиров-иноземцев', обвиняя во всех бедах, конечно же, их и только их.
  Дабы не дошло до бунта среди войска, великий хан дал самые широкие полномочия Шереметьеву по отъёму всего съестного у местного населения и летучие отряды Бориса Петровича каждый день выезжали на промысел, неся опустошения в погребах, амбарах и кладовых, а нередко и причиняя смерть простым селянам, не пожелавшим добровольно отдавать собственные запасы непрошенным оккупантам и захватчикам. После одного из таких налётов Борис Петрович вернулся взволнованным и озабоченным, сразу же направился в барак, где квартировал капитан Алексеев.
  Тот был полон радости, весело общался с собутыльниками, неподалёку от него сидели оба Головина, Иван Бутурлин, Яков Долгоруков и Адам Вейде, все в изрядном подпитии. В помещении было чудовищно накурено и сидящие за столом часто подносили платки к лицам - табачный дым, пронзая глаза, выбивал из них слёзы. Встревоженный вид князя ещё более развеселил всю честную консилию:
  - Случилось что-нибудь невероятное, Шереметьев? - утвердительно, но с иронией задал вопрос великий хан, - Мы заняли Стокгольм?
  Шереметьев молчал, лишь тяжело вздыхая и растерянно глядя на великого хана, тот, видя, что дело у Бориса Петровича, видать, и впрямь серьёзное, встал и подошёл к нему, в бараке повисла волнительная тишина.
  - Великий хан, - стал докладывать Шереметьев, - Сегодня я с отрядом совершал плановый объезд деревни Пюхайоги и там, в разговоре с местным населением узнал, что весьма скоро здесь будет армия Карла.
  - Это я и без тебя знаю, - грубо отреагировал Петру, - Чего ж здесь такого?
  - В армии Карла - 50 тысяч солдат! - ошарашил всех новостью Шереметьев.
  Фёдор Головин на полдороге расплескал самогон, а Бутурлин громко ахнул, затем подавился огурцом, отчего стал мелко кашлять, словно дятел, хлопая ладонями себя по груди.
  - Сколько, сколько? - недоверчиво переспросил Петру.
  - 50 тысяч, - сурово подтвердил Борис Петрович.
  Лицо великого хана стало морщиться, тиком заходила его левая половина, стараясь не показывать паники, он снова сел за стол, дрожащей рукой постарался налить себе настойки на еловых шишках, отобранной у какого-то местного знахаря, но от волнения всё больше разливал её на стол, затем, отбросив к чёрту все приличия и этикет, стал пить большими глотками прямо из горла. Консилия молча глядела на него, боясь произнести хоть слово.
  Напившись, Петру-хан брякнул порожней ёмкостью по столу, а затем закричал: 'Все вон!'. Сумбурно и несуразно толкаясь в дверях, соратники выбежали в дождливую ночь, плавно и осторожно, чтобы причинять стука, закрыв за собой дверь.
  
  Утром армию ждало незапланированное построение. Дождь закончился ещё ночью и мокрая земля с глиной, прилипая к фасонным башмакам нового строя, упорно сдерживала перемещение солдат, которых подняли с рассветом, сонные воины неспешно встраивались в линию, зябко жались друг к другу плечами, некоторые во весь рот зевали, вся местность вокруг была изрыта котлованами и громадными ямами, повсюду в беспорядке валялись вёдра и лопаты, которые были использованы для возведения земляных валов. Дул холодный ветер, с неба иногда срывался ранний и невесомый первый снег. Настроение над полем предстоящего генерального сражения было безнадёжно-декадентским и абсолютно небоевым.
  Наконец невдалеке замаячил великий хан, подходя к войску он с трудом переставлял ботфорты, широко раздвигая ноги и рискуя упасть назад, приблизившись, он тепло поздоровался с Шереметьевым и Автономом Головиным, остальным командирам лишь кивнул, постукивая правой ладонью по запястью левой руки, мол, времени в обрез, не серчайте, затем повернулся к войску и громко, отчётливо, с расстановкой, то понижая, то повышая голос, зачитал послание, которое, скорее всего, написал сам ночью:
  - Товарищи солдаты и драгуны, гусары и рейтары, пушкари и мушкетёры, командиры и политработники! Скоро вам всем суждено войти в историю. Освободительный поход Мокшальского ханства близится к своему победному завершению! Наши братья и сёстры в тылу врага, временно попавшие под иго шведских разбойников, с распростёртыми объятиями ждут нас, изнывая под гнётом эксплуататоров и поработителей. Великая смута, инспирированная враждебным окружением, вылилась в большую несправедливость, итогом которой стала оккупация наших исконных территорий - Карелии и Ижоры матёрым и коварным врагом - Шведской короной. Скоро, очень скоро, товарищи, на деле предстоит вам доказать силу, превосходство, напор и мощь нашего мокшальского войска! Трепещи, Швеция!
  Враг не так силён, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен чёрт, как его малюют. Кто может отрицать, что наша армия не раз обращала в паническое бегство хвалёные шведские войска? Если судить не по хвастливым заявлениям шведских пропагандистов, а по действительному положению Швеции, нетрудно будет понять, что шведские захватчики стоят перед катастрофой. В Швеции теперь царят голод и обнищание, за 4 месяца войны Швеция потеряла 4 с половиной миллиона солдат, Швеция истекает кровью, её людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Шведского королевства, подпавшими под иго шведских захватчиков, но и самим шведским народом, который не видит конца войны. Шведские захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Швеция не может выдержать долго такого напряжения.
  Товарищи пехотинцы и конники, интенданты и скороходы, командиры и политработники! На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища шведских захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго шведских захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая.
  За отечество - сложим свои головы, погибнем, но не пропустим врага!
  Велико ханство, а отступать некуда. Позади Мокша!
  - Ура! - закричали солдаты во всё горло, лошади перепугались и бросились прочь, но резко остановились, придержанные осатанело коротким поводом опытного и искусного конника, - Великому хану во все века - виват! Виват! Виват!!!
  Кричали громко и долго, затем стали палить из мушкетов, салютуя.
  - Это ещё что такое? - вставая на стременах и стараясь разглядеть что-то сквозь редкий снегопад, удивлённо спросил Карл XII генерал-майора Кнута Поссе, который ехал рядом с ним, покачиваясь в седле и равнодушно обшаривая взглядами изящные северные ландшафты.
  - Известно что, - хмыкнул тот, - Впереди мокшальские позиции.
  - Зачем же они себя выдают? - недоумённо спросил молодой и пока ещё не шибко опытный в ратных баталиях шведский монарх, - И зачем боеприпас расходуют вхолостую? Ведь они весьма далеко от своих территорий находятся, а в зиму подвозы делать здешними дорогами невозможно. Странно всё это...
  Храбрец Поссе на сие замечание не отреагировал никоим образом, лишь запустил интригу: 'Придёт время - узнаете. Узнаете, что есть загадочная мокшальская душа'.
  
  - Как же так, великий хан? Ведь это решительно неправильно - менять командующего накануне сражения! - возмущался генерал-фельдмаршал Карл де Круа, голландский наёмник, которого по рекомендации Августа приняли на службу всего лишь 3 месяца назад, широкодушно подарив наивысший военный чин ханства - генерал-фельдмаршала. А в Нарове снова неожиданное повышение - Петру произвёл его сразу в командующие армией.
  - Ничего, справишься, тебя на это самое дело в Европе и обучали, - успокаивал его великий хан, хлопая по плечу, затем нетерпеливо закричал, обращаясь в сторону своего барака, - Фёдор Алексеевич, ну ты долго там? Сколько можно копаться? Давай в темпе!
  Из барака выскочил возбуждённый увалень Головин, до сегодняшнего утра - командующий Наровской операцией, в каждой руке он нёс по корзине, из которых выпирали горла полных бутылок, сверху на корзины были небрежно наброшены скатерти.
  - А может останетесь, великий хан? - и себе предпринял попытку вразумить Петру-хан Шереметьев, стоявший здесь же, возле запряжённой кареты.
  - Да я б с удовольствием, Борис Иваныч... давай залезай, да осторожней ты! не разбей... Говорю, я б остался, да в Новгород позарез нужно, полки Аникитки Репнина подогнать.
  - Ну так давайте я поеду, лично подгоню их! - встрял в разговор Иван Юрьевич Трубецкой, удалой да лихой вояка, отличник боевой и политической подготовки, - Я их так подгоню, что они над нашими позициями пролетят и нас не заметят. Во-первых, вы ж меня назначили Новгородским наместником, мне как бы и по должности положено, а во-вторых...
  -И-и-и... Не проси! - быстро затряс головой хан, кривя лицо, словно с ним внезапно случилась зубная боль, - Не проси! - подкрепил он свои слова деятельной жестикуляцией рук, - Там у меня, вообще-то, куча дел, без меня там - никак. Ещё свидание иметь надобно с королём польским. Одним словом, дел невпроворот. Всё? - отвернувшись и заглядывая внутрь кареты, крикнул он, - Всё готово? Можно ехать? Ну, лады. Кстати, а где славорусы? Хотя, уже не важно... - затем хан снова повернулся к провожающим, - Прощайте, други. Остался бы с вами, в славной и несомненной победной баталии участие принял, да не могу - дела державные вынуждают меня оставить вас! - затем он повернулся и стал залазить в карету задом, театрально бросая реплики оскорблённого молодого и горячего виконта, - Жаль, такая битва - раз в жизни, а ты - изволь, езжай в Новгород, с Августом встречайся...
  - Так может пущай он сюда для аудиенции приедет? - робко предложил трусливый де Круа, но хан не удостоил сие предложение своей реакцией, с силой хлопнув дверцей и в тот же миг карета тронулась с мета, свежие кони сразу взяли в разгон и уже через пару минут от великого хана остались одни воспоминания.
  
  Ночью против 31 ноября 1700 года на поле будущей грозной сечи вышли шведские полки. Хоть охранения и караульных у мокшалей по давно заведённому порядку выставлено не было, но по причине того, что шведские солдаты и не думали маскироваться, их заметили и доложили о близости противника де Круа. Тот, выслушав доклад, даже не попытался вылезть из тёплой постели, лишь попросил чайку, выпив который, глубокомысленно заметил: 'Сейчас темно, они атаковать не будут. А завтра? Завтра они будут строить валы и редуты насыпать. Так что время есть. Ну а то, что ты докладываешь, будто бы по всем наблюдениям неприятеля не больше 10 тысяч, так я тебе, братец, скажу так: остальные 40 в лесах рассредоточены, а когда баталия начнётся - ударят, ежели мы станем шведа опрокидывать. Учись, сынок. Военное искусство - это дело тонкое, ведь сложность его в том, что, несмотря на, казалось бы...', - после этих слов генерал-фельдмаршал в спокойствии уснул, натянув одеяло на ухо.
  Как и следовало ожидать, бездарности, прохвосты, повесы, простофили, моты и авантюристы всех категорий, которые соглашались перейти на службу великому ханству, когда дело доходило до серьёзных моментов, паниковали, не зная, что и как предпринять, двумя словами - были некомпетентны, а одним словом - профаны.
  Или кто-то всерьёз рассчитывал на то, что предсказание де Круа осуществится? Быть может, такие люди были, причём, не нужно быть мудрецом, чтобы предугадать, что все они были в мокшальском таборе, но как раз у Карла ХII было совершенно иное мнение. Так, прямо ночью, к мокшальским укреплениям им были высланы разведчики, которые с утра ему обрисовали в подробностях всю картину и диспозиции, какие силы и на каком фланге выставлены, хотя в этом сильной надобности и не было: во-первых, отменно трудились лазутчики в тылу непрошенных гостей, поставляя необходимые данные, а во-вторых, местное население, люто ненавидящее и презирающее мокшалей, предоставляло сведения о количестве войска, его вооружениях и типах, передислокациях живой силы, количестве лошадей и планах неприятеля буквально с аптекарской точностью.
  Небо было затянуто мрачными тучами, которые давили своим весом, вызывая дискомфорт, премерзкий ветер с реки забирался в прорези мундира между пуговицами, выстуживая оттуда тепло и всё больше озлобляя генерал-фельдмаршала Карла де Круа, стоявшего на центральной части вала и слезящимися от ветра глазами наблюдающего за шведами. Те били в барабаны и сурмели в трубы, затем стали палить из пушек, благородно извещая противника о том, что они-де имеют честь напасть.
  - Ишь ты! Сопляк, куда ты против меня. Тебе ж ещё укреплений копать и строить не один день, да под дождём, да под снегом.., - бубнил себе под нос де Круа, затем обернулся вправо - Дать вымпел, что мы принимаем бой, - приказал он ординарцу и, развернувшись, удалился к себе в барак, где было сухо и натоплено, а стучащий по крыше дождь создавал непередаваемую романтическую атмосферу. Туда же подошли командиры полков, которым генерал-фельдмаршал приказал выстроить войска. Мало ли что... С неба снова пошёл снег.
  Но Карл (вот ведь дрянной человек!), обманул ожидания командующего мокшальской армией и уже через пару часов, выстроив три полка атакующим порядком, под звуки барабанов, выдвинулся на позиции неприятеля, сам он ехал на лошади впереди, небрежно покуривая щегольскую и замысловато изогнутую трубку.
  - Красиво идут, - разглядывая парадно одетых шведов, идущих идеально ровными цепями на насыпные валы пробасил некогда стрелец, а нынче хорунжий 5-ого драгунского полка Тимур Абдрахимов, которому очень даже просто удалось избежать трибунала за службу в стрелецком войске, дав взятку особисту.
  - Интеллигенция! - в тон поддакнул ему кореш, поручик того же полка Зенон Тагиров, сжимая вспотевшими ладонями голландский мушкет.
  Внезапно шведы дали 2 ружейных выстрела и расстроили свои ряды, за 3-мя полками оказалось ещё раза в два больше солдат, они бросились строем к валу, за которым скрывались мокшали, в мгновение ока преодолели неглубокой ров перед ним и тремя ударами крупных сил вклинились в оборонные ряды, ловко, обучено и рационально ведя ближний бой. Уже через полчаса оборона мокшалей была прорвана в трёх местах, куда без паники, слаженно и организованно просачивались шведы, рубя и стреляя врагов налево и направо. Остро и отчётливо запахло жареным. Ханские солдаты, падая на сырую землю, сражённые меткой пулей и ловким ударом копья, хрипели, проклиная всё на свете, а больше всего иноземцев, из-за которых приходится отдавать жизни на чужбине непонятно за чьи геополитические интересы.
  Полк Трубецкого дрогнул и бросился назад, отступая, за ним помчалась вслед конница Шереметьева, топча раненых. Ошеломлённые и перепуганные натиском шведов драгуны, гусары и рейтары неслись к реке, поднимая столбы брызг и увязая в грязи, они, толкая друг друга, прямо на лошадях погружались в студёную воду, пытаясь преодолеть течение и добраться до спасительного правого берега, но спаслись лишь 4 из 5 тысяч.
  - Немцы - изменники! - опьянённый смертями своих товарищей в бессмысленной бойне, в том числе и Абдрахимова, ужасаясь видом молчаливых шведов, которые сноровисто и обыденно сеяли смерть на своём пути, внезапно крикнул юный Зенон Тагиров.
  Его призыв тот час же подхватили другие: 'Измена! Братцы, измена! Иноземцы предали нас! Бей немчуру!'. Тот же час мокшали, дружно побросав зброю, принялись с усердием и упоением бить морды иностранцам-командирам, да ещё с каким азартом! На некоторое время они даже позабыли, что совсем рядом находится враг. Причём, безжалостно разбрасывающий вокруг смерть, но ненависть к иноземцам была много сильнее и было хорошо заметно, что солдаты давно мечтали сделать это, да всё как-то не складывалось. Сейчас же душу отвели, отвели на славу!
  Удивлению шведов не было пределов, подобное в своей воинской практике они наблюдали впервые, поэтому, остановив дальнейшие боевые действия, викинги с интересом и живостью в глазах наблюдали, как мокшальские солдаты, в разгар баталии, забыв о неприятеле, бьют своих же командиров.
  Видя, что солдатский гнев неминуемо доберётся и до него, командующий армией Карл де Круа решил упредить данное развитие событий - стоя на пригорке и убедившись, что солдаты неприятеля его отлично наблюдают, картинно разломал о колено свою шпагу и громко на шведском языке выкрикнул фразу: 'Пусть сам чёрт воюет с этой сволочью!'. Уже через 20 минут, спасая свои жизни, главнокомандующий де Круа и остальные офицеры из иностранцев, с избитыми лицами, прибежали к шведам, сдаваясь и ища заступничества у них, прятались за шведским спинами и умоляли защитить их от 'глупых мокшальских мужиков'.
  Карл, впервые в жизни наблюдая такую ситуацию, озадаченно произнёс, обращаясь к генералу-фельдмаршалу Карлу де Круа: 'Ну у вас и команда...'.
  В этот момент произошло противоположное событие, о котором Петру-хан до самой своей смерти будет помнить, называя его 'замечательным и изящным подарком брата Карла' - ротмистр шведской армии Родион Боур, накануне в пьяном споре лишивший жизни своего сослуживца и наверняка знающий, что после боя он будет обязательно арестован и предан трибуналу военно-полевого суда, проявил трусость, смалодушничав и совершив переход на сторону врага, чем предал свою родину. Впоследствии его с радостью примут на военную службу в Мокшальском ханстве, где он, несмотря на неоднозначную репутацию, дослужиться до высоких чинов и добудет много военных побед, что, как окажется на поверку, будет вовсе несложным, учитывая громадный рекрутский бесправный, молчаливый и покорный людской ресурс мокшальской армии.
  Тем временем пехота Бутурлина, не продержавшаяся в бою даже 5-ти минут, уже окончательно повергнутая в бегство и не помышляющая о сражении, напирая на солдат полка Трубецкого, которые намного раньше дёрнули с поля брани, достигла речного берега. Сбившись в плотную гурьбу, в хаосе, отступающая армия приблизилась к мосту, соединяющему оба берега реки Наровы, и затоптала по нему сотнями ног. Мост, построенный ещё в 15 веке, не смог выдержать такой нагрузки и совершенно естественным образом обрушился, утянув за собой в воду множество паникёров, дезертиров и трусов, оставивших свои боевые позиции. Увидев это, остальные мокшальские вояки, оставшиеся на берегу, долго не раздумывали, бросали наземь оружие, поднимали руки и, подходя к первому попавшемуся шведскому офицеру, задавали один вопрос: 'Где у вас тут в плен сдаются?'.
  Полки под командованием Адама Вейде, размещённые на самом левом фланге, держались дольше всех, сохраняя порядки, до поры до времени отбивали наскоки шведов, но затем сам Вейде был ранен в руку и удалился в лазарет. Тот же час по полкам прошелестел слушок, что командир, мол, перебежчик, добровольно сдался к шведам в плен.
  - Братцы! - закричал кто-то неуёмным, звонким, наполненным истерией и страхом голосом, - Что же это выходит? Нас, значит, оставили на этой высотке, приказали стоять на смерть, держаться до последнего, а командиры с политруками, боясь за свои шкуры, в плен к шведам подались! А нам тут помирать! Хрена им!
  Оставшиеся без своего командира солдаты совершенно не раздумывали и тут же сдались в плен. Шведы были удивлены донельзя, ещё никогда они не видели такого необычного явления - массовой сдачи в плен. Сдавались не то что целыми ротами - целыми полками, некоторые солдаты бросали оружие, не сделав из него ни единого выстрела! Лишь полки Семёновский да Преображенский под общим командованием Автонома Головина кое-как отбивали шведские атаки, прикрываясь телегами. Хотя на самом деле их особо и не атаковали - разбив центр обороны и пленив почти всё командование мокшальской армии, Карл решил поберечь силы, жалея солдат и справедливо рассудив, что два неприятельских полка, дислоцированные на флангах обороны и прижатые к реке, урону причинить ему не смогут. Даже если сильно захотят.
  На поле брани спустилась ночь, Карл приказал разжечь костры и запретил всем сегодня даже думать о сне, он не хотел, чтобы кольцо окружения было разорвано и кто-то смог выскользнуть из столь мастерски организованного ним мокрого мешка, мокрого в прямом и в переносном смыслах.
  Мокшальская армия перестала существовать, она была разбита лишь одним нехитрым ударом юного шведского короля. Прошлые ошибки совершенно ничему не научили Петру-хана - снова между флангами напрочь отсутствовало сообщение, снова имела место недооценка противника и шапкозакидательское настроение, неправильная оценка местности и особенностей рельефа, неверный выбор тактики предстоящего сражения, отсутствовало единое руководство, судьба войска находилось то в руках Головина, то де Круа, то ненавязчиво вмешивалась пресловутая 'консилия'. Разумеется, столь демократический способ руководства не может не тешить, однако загадкой остаётся следующее: игры в демократию там, где они, пускай в небольших количествах, но допустимы, великий хан выжигал, как говорится, калёным железом, там же, где сия демократия вовсе недопустима - охотно соглашался с её принципами, зачастую будучи инициатором внедрения механизмов свободного волеизъявления, подчиняясь воле коллектива.
  Утром следующего дня окруженцы стали сдаваться в плен, по мере того как их пересчитывали и отфильтровывали, тревога у шведского командования нарастала всё пуще и пуще - пленных оказалось больше (12 тысяч), чем вся шведская армия (8 тысяч).
  - Что будем делать с этими 'мужиками с мушкетами'? - озадаченно спрашивал Карла генерал Реншильд.
  - В идеале, - отвечал ему юный король, - неплохо было бы организовать трудовой лагерь да заставить этих вояк трудиться на благо шведского народа, восстанавливая все причинённые ними разрушения. Да нет времени с ними возиться, есть ещё дела в Польше. Кормить это стадо, а также выделять отдельных солдат для их охранения также резона не вижу. Выходит, придётся отпустить, разумеется, кроме командиров. Какие общие итоги баталии?
  - Извольте, король, - ответил генерал, поднёс к глазам листок бумаги и стал зачитывать с него, - Первым делом, наши потери составили 670 человек безвозвратных и 1200 ранеными. Теперь мокшали: убитых - около 8 тысяч, потопло в реке - около 2 тысячи, раненых - примерно 3 тысячи. Кроме того, нами захвачено: 10 генералов, 20 тысяч мушкетов, 210 знамён, ханскую казну в 32 тысячи теньге, множество палаток и около 200 пушек, большею частью старьё ни на что не пригодное, но есть и современные, наши отечественные орудия, правда, боеприпасов нет. Кроме того в плен сдались: генералы Яков Долгоруков, Иван Бутурлин, Адам Вейде, Иван Трубецкой, Автоном Головин и ещё семеро полковников, их личности сейчас проверяем.
  - Ну, нормально, нормально! - радовался король, - Сия виктория есть решительная!
  - Мой король! - это подъехал на коне Поссе, - Прикажешь дальше гнать мокшалей, до самой столицы?
  - Нет, - с солидностью в голосе ответил Карл - Армии, по сути, у них больше нет. И никуда ханство теперь от меня не денется, в любой момент его разобью, ведь более слабого противника на континенте не найти. Меня сейчас больше Август интересует. Прикажи сбор трубить, будем разворачивать, идём на Польшу и Саксонию. А эти мужики нам ещё долго неприятностей чинить не будут...
  - Есть ещё одна заминка, мой король, - снова вступил в разговор генерал Реншильд - По причине разрушения моста пленные не имеют возможности перейти на противоположный берег реки. А если пойдут вплавь, то либо утонут, а не утонут, так заболеют, это уж наверняка гаплык.
  Заскучавший конь под Карлом стал в нетерпении фыркать и прясть ушами, затем пустился перетаптываться на месте. 'Мы - люди гуманные и цивилизованные, не варвары и не агрессоры. Хоть это они вторглись на нашу землю, тем не менее, приказываю: нашим сапёрам навести наплавной мост и дать возможность мужикам перейти на тот берег, - распорядился король, затем ткнул пальцем в Поссе, - Генерал, Вы отвечаете за переправу, следите, чтобы никто из пленных не пострадал. А я покидаю вас, господа, мне доложили, что Август II снова осадил Ригу. Это требует моего непосредственного участия, поскорее заканчивайте здесь и догоняйте меня'.
  Дав коню шпоры, король в окружении многочисленной свиты поскакал к лесу.
  
  Шведские сапёры наводили мосты, работали небыстро, но рассудительно, без суеты и курьезов, за это время ни один из пленных мошалей не проявил желания помочь им, существенно сократив время своего плена, все сидели, сбившись в кучу, глядели на организованную работу шведов, дышали в озябшие ладони и в упоении материли скандинавов, обзывая тех людьми низшего сорта, себя же, наоборот, возвеличивая, называя поражение случайностью, всё больше и больше опускаясь в фанатичную веру в особый путь великого ханства. Через 2 дня пленённые мокшали были отпущены на свободу, перешли реку Нарову по добротно наведённому наплавному мосту и, сгорбившись от мороза, повязав на ноги солому и тряпки, чтобы хоть немного согреться, потопали к Новгороду, где находился верховный главнокомандующий - великий хан Петру.
  В Новгород пришла уже не армия, а добрели жалкие и несчастные толпы обмороженных и оборванных солдат, одетых в разношёрстую дореформенную одежду, подаренную им сердобольными селянами. Солдаты были молчаливы, в их глазах застыла жестокость, безразличие, апатия и ненависть, по дороге они потеряли от голода и холода ещё около полутора тысяч своих товарищей.
  Осторожно выглядывая в окошко, великий хан рассматривал остатки своей армии, но грусти и жалости на его лице было не отыскать, наоборот - он был в приподнятом настроении, напевал что-то себе под нос и в нетерпении притоптывал ногою: 'Начаво, причин для волнений нема, - говорил он, - Шведы научат нас себя побеждать. Им же хуже будет'.
  А в аккурат на следующее утро в Новгород вошли и славоруськие полки, проклинающие Фёдора Головина за его неуёмные фантазии и врождённую тупость в военных делах. Полковник Обидовский порывался сразу же выдвинуться к Нарове и ударить в спину покидающим поле брани шведам, но великий хан строго-настрого запретил ему даже думать о чём-либо подобном. Действительно, а ну как у Карла в реальности 50 тысяч войска и он, озлобленный этим ударом, повернёт все силы назад и гневно обрушиться на ханство, словно дикий и свирепый тартарин? Тогда уж точно не устоишь.
  
  Часть XXIII
  Оглушительное молчание
  
  Конфуз был грандиозный. С таким потугами армия нового строя была сформирована и как легко она была разбита! Причём, разбита силами, втрое меньшими, чем она. В Мокше граждане откровенно насмехались над великим ханом, злословили, потешались и радовались его поражению.
  Петру надолго впал в депрессию, сидел в Преображенском, не показывая оттуда носа, пил и рыдал. Ромодановский, видя его состояние, взял дело в свои руки, издав обращение ко всем гражданам великого ханства, суть которого свелась к следующему: поражение у Наровы произошло вследствие измены и предательства. Кто изменник, кто предатель? - на этом внимание не акцентировалось. Мол, была измена и всё тут, как бы сама по себе. Также среди причин были названы неблагоприятные погодные условия, стечение обстоятельств и громадное невезение. Во всех монастырях и церквях попы по принуждению верховной власти рассказывали небылицы о 'героической обороне Наровы и беспримерном подвиге мокшальских солдат-защитников'.
  Во все заграничные посольства полетели депеши из столицы с подробными инструкциями о трактовке поражения. Разумеется, ничего кроме смеха, разговоры о предательстве за кордоном вызвать не могли.
  В это время великий хан, затворяясь в Преображенском, был погружён в собственные размышления, изредка выплёскивая наболевшее наружу.
  - Что будет? - в такие моменты истерично повторял великий хан, бессмысленно глядя в стену, - Сейчас Карл попрет на Мокшу и капут! Мои солдаты - трусы, в своём народе я тоже сомневаюсь, все они втайне ненавидят меня. Нужно срочно подписать договор со шведами, отдать им любые земли, но Мокшу спасти, Мокшу сдавать нельзя, никак нельзя! Сдадим Мокшу - потеряем ханство! Нельзя останавливаться на полпути, великая миссия Мокши должна быть осуществлена - мы просто обязаны получить выход к Варяжскому морю, построить могучий Северный флот и запустить Северный поток. Мокшальское ханство должно быть империей и только империей. Когда мы поставим под свой контроль проливы Босфорус и Дарданельский, мир падёт к ногам великого ханства!
  Затем смятение снова охватывало его, хан полностью погружался в себя, лишь приступы болезни, которая сопровождала его с рождения, время от времени сотрясали его тощее и нескладное тело.
  В панике от возможного нападения на Мокшу он отдал приказы строить на границе укрепительные сооружения, так появились Пискавский, Новгородский и Мокшальский укрепрайоны, комплексы связанных между собой оборонительных сооружений. На их строительство выделялись непомерно большие суммы средств из казны, каждый из укрепрайонов был общей протяжённостью до 100 вёрст между флангами с глубиной оборонительной полосы от 1 до 5 версты и перехватывал все подступы к Мокше. На их сооружении трудились большей частью крестьяне, но рабочих рук катастрофически не хватало.
  - Зря столько стрельцов порубили, - уже сожалел о своих спонтанных и скрупулёзно не продуманных действиях великий хан-западник, наблюдая, как напрягается тощая крестьянская лошадка, везя за собой телегу, доверху гружённую булыжниками, - Создали бы лагеря, их туда определили бы, пущай себе трудились, на пайку зарабатывая...
  Вновь с энтузиазмом иноземные военспецы приступили к формированию армии, средств на сие благое начинание Петру-хан не жалел, бюджет оборонного ведомства составил в тот год 50% от державных расходов. Но повсеместно ощущалась нехватка сырья, нужно было что-то придумать для возрождения артиллерии, ведь все пушки были потеряны при Нарове.
  Само собой, выход был найден, собственно, его и не нужно было искать, достаточно было не полениться и всего лишь задрать голову наверх. На счастье, в ту треклятую осень была Петру-хану и добрая новость - помер надоедала и правдоискалец патриарх Адриан, такой правильный, что аж тошно. Так вот, пользуясь временным безвластием в церковно-монастырской отрасли народного хозяйства, великий хан приказал экспроприировать одну четвёрную часть колокольного фонда для его последующей переплавки в пушки. Уже пушек было отлито с лихвой для полной компенсации потери и даже для резерву было изготовлено столько же, а поставка колокольного лома всё не прекращались, за ненадобностью его складировали подле плавильных мануфактур, вскоре возле каждой из таких мануфактур выросли целые горы колокольного передельного сырья.
  Когда уже недовольный народный ропот о снятии колоколов и отсутствии легитимного патриарха стал набирать форму предмятежного состояния, великий хан сотворил милость, остановив колокольную мобилизацию и назначив временно исполняющего обязанности главы религиозной власти, ним стал весьма приближённый к хану и мало известный в широких церковных кругах митрополит Эрзянский Стефан Яворский, очередной наёмник из иноземцев при великом хане, из славорусов.
  На время возмущение улеглось, но через несколько месяцев оно проявилось в другой, более подлой форме: повсеместно стали появляться анонимки - подмётные письма, в которых Петру именовали антихристом, стращали людей развалом Мокшальского ханства и призывали к вооружённому свержению законной власти. На это великий хан ответил не менее творчески: сразу смекнув, кто стоит за этими провокациями, своим указом запретил монахам иметь в келиях бумагу и чернила, ответственными лицами за соблюдение этого требования были назначены настоятели монастырей и церквей, и если при неожиданной, без предупреждения проверке выявлялись запрещённые предметы, то допустившему сие неподобство настоятелю без разбирательств и суда сразу рубили голову. Так что они сами были ой как заинтересованы в беспрекословном выполнении этого указа Петру-хана.
  
  Шведы, как известно, вовсе не рвались к Мокше, направив силу своих ударов на Польшу, но, тем не менее, страна стояла на грани катастрофы, в победу никто не верил, а высшее руководство, заражённое бреднями великого хана, который ожидал нападения викингов изо дня на день, постоянно информировало граждан о нависшей над великим ханством смертельной угрозе. В Преображенском, которое с началом войны превратилось в ставку, прочно поселились страх, паника, уныние. Напрасно Петру доносили сведения, что на границе тихо и что передвижений неприятельских войск не зафиксировано.
  - Не верю, не верю, всюду враги и изменники, - упрямо твердил великий хан, затем отдавал лихорадочные и поспешные приказания, - На провокации не поддаваться, ответного огня не открывать, трусов, нытиков и паникёров расстреливать на месте.
  По его приказанию из Казанского собора на Красной площади изъяли икону Божией Матери и под усиленной охраной солдат попы несколько раз обнесли её по кольцевой дороге вокруг Мокши, прося заступничества и моля не допустить супостатов в великое ханство.
  В самом начале 1701 года, студёной зимой, в ставку был вызван брат Бориса Голицына - Пётр, который имел весьма неплохое реноме на европейском дипломатическом поприще. Был вечер, в кабинете за столом сидели трое - Петру-хан, Фёдор Ромодановский и Фёдор Головин с сияющим на груди орденком святого Андрея Первозванного. Растерянный хан большею частью молчал, говорил, в основном, Головин.
  - Есть дельце сверхделикатное, - глухим и невесёлым голосом начал Фёдор Алексеевич, - Поедешь в Вену с соответствующими полномочиями, надлежит тебе наладить контакт со Стокгольмом.
  - Так может, проще бы в Стокгольм и ехать? - робко предложил Пётр Алексеевич Головин, но тут Ромодановский вмешался в разговор:
  - Ты у меня ещё повякай! Мы получше тебя, глядишь, знаем, куда ехать, а куда не следует! - всё больше распаляясь, он привстал на стуле и хрустнул суставами пальцев, с силой сжав кулаки, - Стой молча, дыши тихо, слушай в два уха и благодари бога, что жив пока, рванина.
  Голицын молча кивнул, стараясь справится с сильной дрожь в левой ноге, напряг своё тело.
  - Встретишься там с Леопольдом, императором, он тебя примет, тут не сомневайся... Передашь ему наше предложение, мол, просим его участия и покорно умоляем передать Карлу, шведскому королю, наши условия заключения сепаратного мира втайне от Польши.
  - Нам нужно кровь из носу заключить немедленное перемирие со Швецией! - внезапно взял слово великий хан, вскрикнув. После его тирады и Ромодановский, и Головин, и Голицын, молчали, ожидая продолжения, но хан снова предался апатии и безразличию, обстоятельно кутаясь в оренбургский пуховый платок. Выждав для пущей уверенности ещё с пяток минут, Головин продолжил:
  - Передашь наши условия: мы готовы пойти на заключение мирного договора с Карлом в обмен на передачу Швеции Новгородщины и Пискавщины, а также мы готовы навсегда отказаться от наших притязаний на Карелию, Ижору, Лифляндию и Эстляндию.
  Но в Европе над предложением великого хана, которое транслировал Пётр Голицын, лишь громко потешались, не пытаясь скрыть своего отношения к геополитической игре, затеянной мокшалями на севере континента. Так, летом 1701 года Голицын писал из Вены: 'Главный министр, граф Кауниц, от которого всё зависит, и говорить со мной не хочет, да и на других полагаться нельзя. Они только смеются над нами. Я отправился в оперу с послом Польши. К нам подошли посол Франции с послом Швеции... Посол Франции предложил, что было бы неплохо подписать договор между Швецией, Польшей и Мокшальским ханством. Швед ответил, что его король готов подписать такой договор с Польшей, но с нашим ханом он не хотел бы иметь ни договора, ни мира. И начал смеяться'.
  Отвергнутый всеми европейскими дворами, от безысходности Голицын, проявляя собственную инициативу, имея целью достичь хоть какого-нибудь результата, вступает в переговорный процесс с Папским нунцием в Вене. Тот охотно соглашается передать нижайшую просьбу великого хана Петру о примирении со Швецией Папе Римскому Клементию XI. Когда нунций через месяц пригласил в свою резиденцию Голицына и задал тому прямой вопрос, что в ответ Мокшальское ханство может даровать Ватикану в обмен на будущий мир со Швецией, Пётр Алексеевич попросил паузы в 10 дней.
  За это время он письменно снёсся со своим непосредственным руководителем - Фёдором Головиным и передал тому суть разговора и намёки нунция.
  - Великий хан! - в возбуждении будил Петру в ставке Фёдор Алексеевич, - Сработало! Есть контакт! Ватикан, сам Ватикан! готов за нас впрячься и с Карлом разрулить. Папа Римский с нами!
  - А сколько у папы Римского дивизий? - сонно, зевая, перебил его хан, потирая глаза ладонями.
  - Дивизий? - оторопел сподвижник, озабоченно моргая, - Пока не ведаем, - затем, чтобы не допустить дальнейших рассуждений о милитаристской доктрине Ватикана, сам перешёл в наступление, рассыпая тарабарщину, - Как пишет Голицын, всего лишь три условия - чтобы ты в веру латинскую обратился, чтобы дозволено было у нас латинские церкви открывать да ватиканских попов чтобы дозволено было нашей территорией пропускать до Азии, - по-прежнему улыбаясь, говорил Головин.
  Великий хан тоже нешироко ухмыльнулся, но сразу насторожился и спросил: 'А про Новгородщину и Пискавщину?'
  - В том-то и дело, - бухтел Фёдор Алексеевич, - что ничего не просят, вот только те три условия и всё. Это ж какая великая победа отечественной дипломатии!
  - Отпиши Голицыну, что согласные мы на сии предложения, - ответил Петру, затем снова начал ворочаться в постели, натягивая одеяло, пока не уснул беспокойным и тревожным сном.
  Но ожидания не оправдались, получив непринуждённое согласие великого хана без условий и оговорок, Клементий XI сразу же направил миссионеров и в Мокшальское ханство, и в Азию, а для решения вопросов с Карлом взял паузу. Сия пауза тянулась аж целых 5 лет, после чего нунций, случайно повстречавшись с Голицыным, беспомощно развёл руками:
  - Мы и так пытались Карла убедить, и сяк - всё без толку. Ни в какую! Упёрся. Принципиальный, однако. Уж простите, но отныне мы великому ханству не помощники в деле примирения.
  В тот же униженный князь Голицын писал Головину: 'Всякими способами надо домогаться получить от неприятеля победу. Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему хану хотя малая виктория, которою бы имя его по-прежнему во всей Европе славилось. Тогда можно и мир заключить, а теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются'.
  
  А Карл XII тем временем крушил и рвал польские с саксонскими войсками на их же территории. Вот уж и Лифляндия снова вернулась в состав Шведского королевства, за нею Курляндия и сверх того - взята Варшава, за нею пали Торунь с Краковым, Гдыня и Познань... Юный монарх настолько поддался очарованию своих блестящих побед, а, следовательно и головокружению от успехов, что с лёгкостью провернул ещё одну спецоперацию: для ещё пущего унижения Польши Карл протянул через сейм кандидатуру нового короля, своего дружка Станислава Лещинского. Но и Август II не сдавался, отдавая без боя такое богатое государство, как Польша (ясное дело, по сравнению с мизерной Саксонией Польша была просто бескрайней и возможностей заработать в ней было несравнимо больше) - бежав из Варшавы, он стал переманивать на свою сторону шляхту, спекулируя на теме своей королевской легитимности, суля неимоверные блага в случае возвращения на трон и пугая античеловеческой политикой Карла XII, которая вот-вот начнёт ним реализовываться. И нужно отдать должное, зажечь искру гражданской войны и вызвать ненависть брата к своему брату у него вполне искусно получилось, многие воинские подразделения и народное ополчение стали на его сторону, однако и немало поляков поддержали Лещинского. Силы были примерно равны, но на стороне Августа была ещё Саксония и Мокшальское ханство - Петру, подавленный и морально разбитый, совершенно запутавшийся в сетях изощрённой европейской дипломатии, сбитый с толку очередным письмом фюрера Фридриха, без лишних раздумываний стал финансировать гауляйтера Августа, по первому требованию поставлял пушечное мясо: в составе объединённого польско-саксонского войска сражалось свыше 20 тысяч мокшалей-рекрутов.
  Великий хан к тому времени, а уж заканчивался 1701 год, слыша далёкий грохот шведского оружия, который в ближайшее время определённо ему не грозил, немного успокоился и взял себя в руки. Вытерев слёзы и зажав волю в кулак, однажды он вылез из постели и сам себе приказал: 'Хватит нюни распускать! Пора работать!'.
  В тот же день великое ханство получило очередной реформаторский указ, по которому гражданам надлежало вывешивать у себя в домах картины и ходить друг к другу в гости на ассамблеи. Были и иные инициативы - памятуя успешный прошлогодний опыт сотрудничества с церковными учреждениями, Петру-хан распорядился провести полную инвентаризацию и перепись церковных земель, церковного имущества и драгоценностей, церковных трудовых резервов. Но этим он не ограничился и уже через несколько месяцев на основе полученных предварительных данных переписи создал Монастырский приказ, подчинив ему все предприятия религиозного культа и посадив церковников на голые оклады, а сборы с народа сверх того и доходы с церковных земель повелев подчистую перечислять до державной казны. Руководителем сего доходного Приказа был назначен боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, так в Мокшальском ханстве произошло преступное сращивание власти и крупного церковного капитала.
  Дабы молодые и физически здоровые бугаи не отлынивали от рекрутщины, постригаясь в монахи и отсиживаясь по монастырям в возмутительном безделии, когда отечество в опасности, Петру своим указом запретил постриг лицам, не достигшим 50 годов от роду.
  Были введены подати на винокурение и пиво, отпущенных из вотчин холопов надлежало беспрекословно записывать в преображенцы, а столичным властям великий хан поручил окончательно очистить город от стрельцов, одновременно запретив тем поселяться в других городах, кроме как приграничных.
  Было и ещё одно, с виду незначительное, но весьма важное по своей сути и даже сакральное событие - на очередном пленуме Боярской думы Петру-хан, уже закрывая заседание, в заключительной части своего доклада ненавязчиво, как бы между прочим, но тем не менее, с холодной и решительной настойчивостью, намекнул, что недурно было, чтобы в дальнейшем, при обращении, его именовали без высокопарных оборотов и титулов, без подобострастия и высокой лести, а просто и скромно - товарищ Пахан.
  Перечить никто не стал.
  Часть XXIV
  Эрестферская операция 1701 года
  
  Взяв себя в руки, проникшись твёрдостью духа мокшальского народа, переполнившись решимостью и ненавистью к врагу, совершив много прочих праведных и богоугодных дел, вызвал однажды Пахан к себе графа Шереметьева.
  - Я тебя приветствую, Борис Петрович, - полез к нему целоваться Петру, - Ну как ты? - обнимал он соратника, словно не видел того бог знает сколько.
  - Да как видишь, в порядке, - смущённо отвечал Шереметьев, напряжённо прикидывая, к чему бы это хан так мягко стелет.
  - Ну и добро, - похвалил его Петру и сразу перешёл в делу, за время апатии он здорово заскучал, - Я вот что думаю, Борис Петрович, а не сходить ли нам в разведку, а? В Ижору-то?
  - Я думаю, можно, - смело ответил храбрый полководец, - Учитывая, что в Польше Карл штампует победы одну за другой, полагаю, в Ижоре он оставил совсем небольшую группировку войск. Поэтому ещё раз повторяю - считаю проведение разведки в Ижору весьма целесообразным.
  - Вот и поезжай туда, да всё разведай обстоятельно. Иди, готовься, бери, сколько нужно солдат и паняй. Славорусов обязательно возьми, слышишь, славорусов! А то у нас уже есть один грамотей, хотел без них шведов одолеть, - сказал саркастично Петру и покосился на Головина, который, отведя глаза к окну, что-то внимательно за ним разглядывал, напуская на себя угрюмую задумчивость - Ладно, езжай! - благословил графа великий хан, - Давай, всё-таки, на всякий случай поцелуемся, мало ли что...
  С тех пор мокшальские кавалеристские набеги становятся весьма частыми на Эстляндию и Ижору, разведывательно-диверсионные конные подразделения Шереметьева, нелегально пересекая государственную границу, врывались в сёла, где их передовые группы, переодетые в форму шведский армии, жгли дома, сараи и конюшни, стараясь тем самым вызвать ненависть местных жителей к шведам. Пользуясь тем, что домовладения сердобольных граждан, бросившихся на помощь односельцам тушить пожары, остаются без присмотру, основные части шереметьевских диверсантов уводили оттуда домашний скот, обрекая тем самым село на голодовку. Разбойничьи трофеи мокшалей всё возрастали и увеличивались, ведь народ в Лифляндии и Эстляндии работящий и хозяйственный, поэтому на каждую новую вылазку приходилось брать всё больше и больше людей. Борис Иванович и не успел оглянуться, как общее число активных членов его диверсионных подразделений перевалило за 10 тысяч. Работа была несложной и нетрудной, с участниками набегов щедро расплачивались захваченными трофеями, поэтому недостатка в людях не было, добровольцев хватало, а конкуренция за место в отрядах была такой высокой, что преступления на почве неуставных отношений стали повсеместными и обыденными.
  Наконец Вольмара фон Шлиппенбаха, командующего ограниченным контингентом шведских войск в количестве 15 тысяч солдат на территории Эстляндии и Лифляндии, стали раздражать немотивированные обвинения в участии его солдат в совершенно глупых и бессмысленных с точки зрения здравой логики акциях, желая разобраться в ситуации, он послал к границе нескольких разведчиков и уже к вечеру был полностью в курсе всех беззаконий, которые творили мокшальские варвары. Недолго думая, следующим днём он поставил под ружьё 8 тысяч солдат своего войска и с твёрдым намерением дать отпор зарвавшимся диверсантам и восстановить конституционный порядок, покинул Юрьев (Прим. Юрьев - населённый пункт, ныне Тарту), направившись на приносящий беспокойство восток.
  То, что произошло со шведами далее, было абсолютно чудовищно и не имело под собой ни одного объяснения.
  Примерно в 4 верстах от Юрьева, проехав село Эрестфер, шведы, к своему удивлению, неожиданно столкнулись с мокшальскими диверсантами, которые, разворовав и разорив приграничные хозяйства, от безнаказанности совсем обнаглели и теперь не скрываясь и не таясь шли на Юрьев, планируя поживится в пригородных зажиточных деревнях. Завидев шведов, которых здесь они не ожидали никоим образом, мокшали остановились, не зная, что предпринимать дальше и озадаченно переглядываясь, кони стали гарцевать на месте, сумбур передался и им.
  - Полк! - протяжно и громко крикнул храбрец Шлиппенбах, вырывая саблю из ножен, - За мной! В атаку!
  Он быстрее всех разобрался в ситуации и не давая противнику и доли секунды, чтобы прийти в себя и приять сколь либо разумное решение, решил ударить первым, рассчитывая на фактор внезапности и неготовность врага к стычке.
  И нужно согласиться с генералом, решение его было правильным и единственно возможным в той ситуации. Мокшали были сразу же смяты, отброшены назад, но вскоре смогли закрепиться на полоске между лесом и полем, верно используя природные неровности ландшафта. Однако это не сильно помогло и уже через полчаса шведские войска, умело и тактично правильно маневрируя, окружили диверсантов, методично и настойчиво сжимая кольцо окружения, принуждая разбойников к сдаче.
  - Отходим! - бешено вращая саблей, отбиваясь от наседающих злых шведов, кричал Борис Иванович, видя, что положение из неблагоприятного переходит в неприкрыто безнадёжное, - Группами! Бросай всё, чисти саквы (Прим. Саквы - парные кожаные мешки для различной поклажи, прикреплённые по обеим сторонам седла) и назад!
  Но удивительно! никто из мокшалей и не думал отступать, в другой ситуации они бы уже давно поспешили бы отступить, и даже без команды старшего по эскадрону, но сейчас об отступлении никто даже не помышлял, люди были сплошь опытные и прекрасно понимали - лошади, обвешенные с обеих боков богатыми и тяжёлыми трофеями далеко не унесут, всё равно шведы догонят, а бросать добычу, как приказывает граф Шереметьев, и уходить налегке... Было в этом что-то абсурдное и нелогичное, не для того гусары с драгунами, выдерживая сильную внутреннюю конкуренцию, добывали себе место в диверсионных группах и ждали своей очереди, чтобы так просто расставаться с тем, ради чего шли на возможную смерть.
  Так, постепенно и неохотно отступая, мокшали пятились назад, не решаясь уйти в резкий отрыв.
  'Чёрт! - нервничал Шлиппенбах, - Ничего не понимаю. Быть может, они заманивают нас в ловушку? Очень даже возможно'.
  Но дальше в своих мыслях он продвинуться не сумел, так как совсем неподалёку от него, в гуще шведских кирасиров, что-то глухо ухнуло и взорвалось, тот час на этом месте образовалась пустота, а рядом с ней закричали раненые шведы и заржали перепуганные кони.
  - Генерал, - закричал его адъютант, указывая саблей на что-то тёмное, прекрасно видимое на белом снегу, от которого шёл дым, - Пушки!
  Но опасным было не это, а другое - от леса, с противоположного конца поля отделилась группа всадников и, подняв над головой сабли, улюлюкая по-восточному, безрассудно и на полном ходу понеслись на подмогу к своим соотечественникам, с левой же стороны во фланг накатывала не менее смертоносная славоруськая конная лава. Общим числом атакующих было никак не меньше чем 10 тысяч.
  - Это уже серьёзно! - прошептал генерал, а затем, приподнявшись над седлом, скомандовал, - Отход!
  Разумеется, генерал Шлиппенбах не мог знать, что рейды мокшалей по эстляндским и лифляндским деревням приняли просто промышленный масштаб, этот грабеж поощрялся на государственном уровне, теперь разведчики уже не довольствовались коровкой или свинёнком, а брали всё, что можно было увезти или угнать, включая и мирное население, которых сбивали в гурты и отправляли в Мокшу. Поэтому, наряду с верховыми гусарами и драгунами, шныряющими по шведским тылам и уже давно превратившихся в банальных криминальных наводчиков, по шведской территории колесили целые транспортные обозы с награбленным и захваченными невольниками, под усиленным пушкарским охранением, которые так и назывались - трофейщики.
  
  - Так ты говоришь, с три тысячи шведов положили? - в десятый раз переспрашивал Шереметьева великий хан, тот кивал и хан снова шумно радовался, - Ай да молодцы! Ведь умеем же воевать! когда хотим... А у нас какие потери?
  - У нас, к сожалению, с тысячу, - бойко отвечал возбуждённый Шереметьев, - Но это не главное - ты глянь, товарищ Пахан, какого ясыру привезли...
  - Да уж, - радовался Петру, с наслаждением поливая своё лицо трофейными женскими духами, - Знатно погостили в Лифляндии, ай да Борис Петрович! Эх, пойти бы мне с тобой в энти рейды, да не могу - не на кого ханство оставить, кто ж общее руководство будет осуществлять? Тут же все без меня, как без рук!
  - И самое главное, - судя по виду, это 'самое главное' было припасено Шереметьевым на самый конец как наиглавнейший сюрприз, - Глянь сюда, товарищ Пахан!
  В руках Бориса Петровича появилась стеклянная бутылка с чистой и прозрачной жидкостью, великий хан осмотрел её, затем перевёл взгляд на героя последнего шведского похода, не понимая причины такой радости: 'Воды, что ли, привёз? Чего тут такого?'
  - Э.., - по-прежнему тянул интригу граф, - Вода, да не простая, маленькая такая вода. Водичка. Водка.
  - Что за водка? - удивился Петру. Шереметьев, ловко скрутив сургучную пробку с бутылки, протянул её хану: 'Хлебни. Не пожалеешь!'.
  Петру осторожно взял в руки сосуд, с недоверием оглядел его, понюхал, затем пожал плечами: 'А не отрута?'
  - Товарищ Пахан, я сам всю дорогу домой её лакал. Водочка - высший сорт! Как будто бы на свет снова народился! - Шереметьев продолжал расхваливать заграничный напиток на все лады, светясь каким-то блаженством изнутри.
  Петру приложился к бутылке и сделал два больших глотка, опорожнив почти половину ёмкости, во рту сделалось горько, но чувства омерзения это не вызвало, зато он прекрасно почувствовал, как водка, падая в пузо, приятно греет изнутри и быстро шибает в голову, рождая в ней веселье и восторг.
  - Ну? - нетерпеливо спросил граф, искрящимися глазами наблюдая за Петру.
  Тот молчал, сделал серьёзное лицо, облизывал губы языком, поднеся бутылку к глазам, прочитал надписи на ней, затем снова приложился и лишь после этого, не стараясь скрыть удовольствия, заключил: 'Блеск! А ещё есть?'
  Борис Петрович, излучая счастье и нетерпение, так внезапно и неожиданно пришедшие к нему, подбежал к саням, откинул с них попону и предъявил хану: 'Во! Под завязку! И таких саней 12 штук!'.
  - Это ты удачно съездил, - заметил Петру, - Ну, хватит мёрзнуть, пойдём в терем. Да, и бутылочку захвати. А лучше две сразу, чтоб потом не бегать...
  - Что с ясыром делать, Пахан? - спросил Петру граф Шереметьев, когда уже сидели за столом и продолжали дегустацию, кивая через окно на так называемых пленных - мирных ижорцев, которых заводили в бараки, оставшиеся в Преображенском после стрелецкого розыска.
  - Как обычно, - деловито распорядился великий хан, рассматривая бутылку, - Дай знать тартарам, пущай приезжают, смотрят да выбирают. А чтобы время зазря не терять, половину отбери и завтра-послезавтра отправляй в Азак, пущай комендант крепости князь Петр Григорьевич Львов отправляется с ними в Кефе, там роскошный невольничий рынок и цены не то, что у нас... Неплохо было бы и без посредников сработать, отправить прямо в Царьгород... Ведь за работящих и добросовестных ижорцев вообще две цены можно урвать... Ну не томи, наливай уже!
  Снова выпили, Петру пил в удовольствие, всё больше изумляясь, наслаждался водкой и не мог остановиться, нахваливая её на все лады, с наслаждением опрокидывая стопку за стопкой: 'Надо бы рецептурой водки разжиться да в ханстве наладить выпуск сего благородного напитка. Смогёшь, Борис Петрович?'
  - А то! Сделаем! - нетрезво, распалившись алкоголем, ответил Шереметьев. Ему в таком состоянии было всё по плечу.
  Сия успешная потеха так сильно воодушевила и Петру-хана, и графа Шереметьева, что теперь вылазки в Эстляндию и Лифляндию стали регулярными и массовыми. Также неизменным оставался принцип ведения боевых действий со шведами: мокшали лишь тогда вступали в бой, когда обладали серьёзным, раза в полтора-два, перевесом в живой силе над противником. Этот принцип доказал свою эффективность и до конца жизни великий хан, планируя войсковые операции, будет руководствоваться, в основном, этим фактором, обращая лишь незначительное внимание на прочие аспекты военного искусства.
  А Вольмар фон Шлиппенбах, потеряв в той приснопамятной стычке три тысячи людей, так и смог получить пополнение, на все свои запросы Карлу по этому поводу, он неизменно получал ответ, что резервов нет, что все силы брошены на войну в Польше и что рассчитывать надобно на самого себя. Также генерал, будучи отважным патриотом и переживая за свою родину, постоянно информировал короля, что отсутствие фортификаций в Ижоре не позволит его войскам долго противостоять превышающим их в несколько раз ордам восточных варваров, но и в этом случае Карл был непреклонен - средств на строительство оборонительных сооружений не выделялось, все силы брошены были на войну в Европе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXV
  Разговор с товарищем Гетьманом
  
  Летом того же года - 1702 Петру-хан закатил в Мокше масштабные гуляния и празднования по случаю, как он выразился, 'грандиознейшей виктории при Эрестфере'. Кстати, грандиозностью он считал не саму победу, а победу именно над шведами, войну с которыми он принимал, прежде всего, за отменную науку для себя, лишь овладев которой, хан сможет реализовать свой главный проект - поставку углеводорода Германскому рейху, а уж затем, да и то если получится, и за порубку окон в Европу можно приняться. 'Карл есть брат мой! А братский шведский народ - учитель!' - нередко шокировал он иноземных послов подобного рода оксюморонами. Отличившемуся в данных боях графу Борису Шереметьеву был жалован чин генерал-фельдмаршала. Также посетил то приснопамятное торжество и самый важный гость - Иван Степанович Гетьман, славоруський отаман.
  Петру-хан был весьма польщён обстоятельством, что столь авторитетный господин лично почтил его вниманием, поэтому нижайше проявил своё глубокое уважение - кортежу Гетьмана салютовали солдаты, выстроенные вдоль дороги от самой границы Мокшальского ханства и до столицы.
  И нужно сказать, не зря Иван Степанович уважил великого хана визитом, ему было, что посоветовать своему ученику, были припасены дельные предложения, так сказать, ценные указания.
  Сперва, конечно же, была торжественная часть, Петру вручил Гетьману высшую награду Мокшальского ханства - орден святого Андрея Первозванного. Затем, ближе к вечеру, в Преображенском начался пир, который, судя по его размаху, убранству столов, многочисленным салютам и сладким, елейным речам в адрес Петру, скорее был бы уместен после полной победы и подписания акта безоговорочной капитуляции Карлом, а не в честь локального успеха в случайной стычке мокшальских трофейщиков и шведского заградбатальона.
  Но, как тому нас учит история, все эпохальные вещи случаются зачастую после череды неспланированных случайностей, именно такая судьбоносная мысль родилась у великого хана во время этого застолья.
  Уже когда отзвучали начальные официальные тосты, а за ними - и полуофициальные, когда гости были зело веселы и чествование победы широким размахом стало плескаться в Преображенском, к великому хану подсел Гетьман, налил две рюмки трофейной шведской водки, взял одну своею крепкой и большой рукой, а вторую протянул Петру. Тот принял рюмку, выжидательно глянув на Ивана Степановича, ожидая тоста, но Гетьман произнёс не слова тщеславия и лживого самодовольства, а, скорее, простые, искренние напутствия:
  - Давай, за твою победу!
  - Дай бог, не последнюю, - полушутливо вставил великий хан, залив водку в горло.
  Через несколько минут ничего не значащих вежливых бесед, Пахан перешёл к важной части разговора, той, ради которой он приглашал к себе Гетьмана, и награждал его, и почести всякие с вниманием оказывал, а именно к поставке углеводорода.
  Как всегда, Ивану Степановичу долго пояснять не пришлось, честно говоря, в общих чертах он уже был в курсе вопроса, быстро поймал главную суть будущего проекта и его потенциальные выгоды для себя, согласился и сразу же пообещал, что через полгода первый магистральный углеводородопровод будет готов принять первые партии сырья-сырца, что постройку основных и резервно-компенсирующих возов, бочек-резервуаров, перевалочных пунктов на кордонах и охрану всего этого высокотехнологического добра он берёт на себя, что будет самостоятельно финансировать сии мероприятия и содержать работников этой новой, углеводородотранспортной отрасли. В условиях ограниченных возможностей скудной ханской казны, средств которой едва-едва хватало закрывать первоочередные военные расходы, это было неописуемо кстати и значительным подспорьем для Петру, но когда тот шумно и бурно обрадовался этому, Гетьман его несколько осадил: 'Ты не сильно обольщайся, хан! То, что мы за свои средства создаём транспортную инфраструктуру, не значит, что мы надурняка будем углеводороды транспортировать. За транзит придётся платить!', - сурово подытожил усатый славорус.
  - А сколько? - сразу же стал интересоваться Пахан, но Гетьман хранил солидность, подобное нетерпение в таких важных вещах он не поощрял: 'Да ты не торопи, - увещевал он Петру, - Почнём проект, вычислим объёмы работ, подсчитаем себестоимость, рентабельность, прикинем процент амортизационных отчислений, сбор на технологическую поддержку в исправном и пригодном состоянии, периодичность регламентных работ, текущих и капитальных ремонтов, коэффициент сезонности, проведём предварительные переговоры с поставщиками материалов, оценим необходимость создания учебных заведений для подготовки профильных кадров... Тут же вопрос серьёзный, тут цену с потолка не придумаешь... Это ж не углеводороду цену придумывать, там легко и доходчиво - ляпнул абы подороже и всё, купят и так, потому как альтернативы нет, а здесь, в транспортной отрасли, всё намного сложнее'.
  Пахан кивал, со всем соглашаясь. Вдруг Иван Степанович поманил его пальцем, когда хан нагнулся к нему, произнёс: 'Давай, сынку, выпьем за это. За начало нашего двустороннего сотрудничества в энергетической сфере!'.
  - Согласен! - немедленно отреагировал Пахан, - Чует моё сердце, будет сие сотрудничество плодотворным, прочным и выгодным!
  Выпив, Гетьман закусил бочковым помидорчиком и попил немного кваску, потом положил свою руку на плечи Петру, приобнял его и, склонившись ближе, таинственно промолвил: 'Я и за твой проект по морской транспортировке углеводорода знаю! Воистину, доброе дело выйдет из него!'
  Петру оторопел, изумлённо выдавив из себя: 'Откуда Вам известно о Севпотоке?'
  Иван Гетьман, задрав голову кверху и демонстрируя прекрасные золотые зубы от лучших европейских стоматологов, от души захохотал. Отсмеявшись и утерев слёзы, он прогудел: 'Петруха, у меня ж связей в Европе, сам понимаешь, не ровня твоим... А проект сей хороший, качественный и надёжный!'
  - Это да! - воодушевлённо согласился с ним успокоившийся Петру, доверять Гетьману можно было, приятное волнение разливалось по его телу и захотелось ещё выпить, а потом ещё, - Я говорю, если всё будет чики-пики с Северным потоком, то мне и армию на западных границах держать нужды не будет, буду играться с поставками: захочу - дам углеводорода, захочу - придумаю сбой и технологические проблемы! Я энтих европейцев быстро научу уважать Мокшальское ханство, его великие исторические ценности и наш суверенный, особый путь развития! Ну, разумеется, поставки Северным потоком будут осуществляться не в ущерб поставкам территорией Славоруси. Мы не имеем права поставить под угрозу стабильность экспорта углеводорода в Европу.
  - От! - одобрительно поднял вверх указательный палец Иван Степанович, - В корень зришь, хвалю. Конечно, поставки через Славорусь - самые надёжные, недорогие и наикрупнейшие, ставить их под угрозу - это пилить сук под собой. А Северный поток... Если он всё-таки заработает, я действительно надеюсь, что дополняя нашу транзитную систему, а не в ущерб ей, то озвученный тобой механизм - то открывать вентиля, то закрывать вентиля - дело противоречивое и, с моей точки зрения, непродуманное до конца, сумасбродное, себе же хуже... Только сам покумекай - ежели такую политику будешь проводить, то завистников у тебя будет поболе друзей.
  Великий хан иронично усмехнулся, а затем шутливо толкнул локтем в бок наставника: 'Да ладно вам! Хватит об этом! Давайте лучше накатим!'
  - Накатить можно, - согласился Гетьман и, потянувшись к столу, подтянул бутылку и снова наполнил рюмки, взял их со стола и держа в обеих руках, повернулся к Петру, протягивая ему одну, которую он держал в левой руке, - Знай же, терять чужого не жалко, своё терять - горше не бывает.
  Выпили, великий хан захрустел свежим огурцом, а затем, склонившись и высморкавшись под стол, задал вопрос: 'Я чего-то не пойму, причём тут чужое и своё и кто чего терять будет?'.
  - А чего тут понимать? - сразу стал отвечать Гетьман, - Знаю тебя не первый год, знаю твои методы и характеристики. Запустишь Северный поток, станешь валютку с Европы зашибать...
  - Ну.., - согласился с ним Петру, не совсем понимая, куда клонит хитрый лис Иван Степанович.
  - Не перебивай! - строго повысил на него голос Гетьман, а после продолжил, - Они ж, европейцы, тоже не фраера, ежели будешь одних щемить, там... или поставки прекращать, или цены завышать в разы, а других будешь лелеять, обеспечивая бесперебойность поставок и приемлемость ценовых показателей, то обиженные и оскорблённые таким отношением, рано или поздно, сойдутся в заговоре и, объединившись, или на Выборг пойдут, разрушив терминалы, либо станут углевородовозы в море Варяжском воровать, списывая всё на соседей. А таких транзитных держав там несколько и все, мягко выражаясь, в яростных друзьях великого ханства не состоят. Пойди, поищи виноватого. Отож!
  - Ну, это я понимаю как раз весьма прекрасно, - даже с обидой в голосе за то, что его уж за полного дурня принимает Иван Степанович, произнёс великий хан, - На то и вышколом армии нового строя озабочен, на то и модернизацию великого ханства затеял...
  - Модернизацию.., - саркастично, кривляясь, повторил за Петру Гетьман и осуждающе махнул рукой, как бы закрывая этот вопрос, - Слыхал я за твою модернизацию. Так... самодеятельность, показуха и флексии, не больше! Смена названий без изменения содержимого. Позже о реформах поговорим, я тебе советов дельных дам! А нынче за поток... То, что армия будет - здорово. Да ведь не мне тебе рассказывать, что все нападения неприятелей на Мокшальское ханство, какие только были на истории - сплошь неожиданные, вероломные, без объявления войны...
  - Оно-то так, - согласился великий хан, всё ещё не понимая, куда логика вместе с житейской мудростью выведет Ивана Степановича. А тот продолжал своё неспешное, увлекательное, полное драматизма повествование:
  - А ежели нападение на Выборг и на углеводородовозы будут неожиданные, так хоть у тебя и будет самая вышколенная армия, толку с того - пшик, расстояние от Мокши, где базируются основные силы, до Выборга, почитай, с тысячу вёрст. Да пока ты со своей армией туда приплетёшься, недруги-враги и пограничные гарнизоны вырежут, и терминалы углеводородные в Выборге порушат и попалят, и углеводородовозы на дно пустят, да без торопления домой уйдут. Не исключено, что ты так и не узнаешь, чьих рук было это дело лихое, кто подстрекал да финансировал мероприятия, направленные на подрыв экономики великого ханства и его могущества.
  - А ведь могут же! - увлечённо воскликнул великий хан, он даже удивился самому себе, как это такая простая и даже элементарная мысль ни разу не посетила его умнейшую, выдающуюся и проевропейскую голову.
  Гетьман хмыкнул: 'Могут... Не только могут, а уже и готовятся до этого. Полным ходом. Чтоб ты и не сомневался!'. 'Что же делать?' - растерянно спросил его Петру, ему казалось, что все его планы по организации Северного потока, договорённости с Фридрихом, порубка окон в Европу, всё, буквально всё до основания летит в пропасть, летит безвозвратно, а вместе с этими планами и намерениями летит в пропасть и само ханство - не реформированное и плетущееся в хвосте цивилизационных процессов.
  - Ну, что делать, что делать?.. - вновь услышал он рядом с собой голос Гетьмана, тот был вовсе не перепуганный, а даже, как показалось великому хану, довольным и радостным, - Дело нехитрое. Слушай, да на ус мотай, - сказав это, Иван Степанович покрутил свой ус и громко, раскатисто рассмеялся.
  'Непонятно, с чего это у него настроение такое бодрое?' - удивился Петру, сам он был в панике, а последняя шутка Гетьмана с толстым намёком, подтрунивающая над тем, что усы на лице хана росли жидкие, короткие, больше напоминавшие два котячих хвостика, а бороды отродясь не было, вообще раздосадовала его. Встав с места, он налил себе водки и быстро проглотил её.
  - Ну, Иван Степанович..., - обиженным голосом, капризно начал было защищаться великий хан, но Гетьман не стал дожидаться усугубления обиды и сам враз посерьёзнел, налил себе водки, выпил её, а потом произнёс, напустив на себя крепкую задумчивость нерядового мыслителя: 'Я так полагаю, что надобно, во-первых, серьёзный флот на севере строить, верфи открывать, настоящие верфи, а не то, что ты понастроил, об этой халтуре забыть надобно немедленно. Новопостроенный Северный флот использовать для охранения Северного потока. Во-вторых, армию передислоцировать нужно для охраны сухопутной части Северного потока и морского терминала, ведь углеводороды - это ваше всё! А это ж сколько людей, ты представляешь?
  Великий хан кивнул, он представлял. Гетьман продолжил дальше: 'Придётся строить на севере множество военных баз и переносить туда предприятия военно-промышленного комплекса'.
  - Перенесём, - уверенно отпарировал Петру, - И построим. Не сумневайтесь.
  Но Иван Степанович словно не слышал его, он продолжал рисовать перспективные картины: 'А я бы по-другому сделал: я бы построил там город, новый, современный, по подобию тому, как я представляю его. С широкими улицами да проспектами, в нём же верфи поставил бы, военные базы и военные округа, прочие предприятия, ведь охранять один пункт сподручнее, чем несколько, верно? То-то же'.
  - Так это марудно, Иван Степанович, - авторитетно отвечал ему Петру, - Стройки там вести - дело неподъёмное. Я уже прикидывал - это ежели б трудовые лагеря были, бесплатный труд, за символическую пайку и миску баланды, ещё можно думать, а так... Боюсь не потянем новый город ставить.
  Но Гетьман ему сразу же ответил, видать, этот умнейший интриган всё давно продумал:
  - Зачем новый строить? Бери уже готовый. Вон, Ниен (Прим. Ниен - финско-шведский населённый пункт на севере Европы, ныне Санкт-Петербург). 10 тысяч народу живёт. Чем тебе не столица будущая? Большой, чистый, красивый город, стоит в самом устье реки Невы при её впадении в Варяжское море. И для судоходства отменная бухта, и для судостроения лучше не сыщешь, и до Выборга - рукой подать, и с Европой прямая связь, без посредников - всё как ты приемлешь. И делать почти ничего не нужно, на всём же готовеньком... Одно надобно - осадить его, да с минимальным уроном взять. Но я думаю, за этим не станет. Правда ведь? Вон, Эрестфере как ловко взяли, и Ниен возьмёте...
  - Дельная мыслишка, - протянул великий хан и стал тонуть в размышлениях. Крутил-крутил он идею Гетьмана, а таки не смог найти слабого места в его предложении, всё ладно складывалось: и старорежимная Мокша, душившая его опостылевшими тёмными азиатскими улицами, останется в прошлом; и реализует он себя как мощный преобразователь, перестроив Ниен по своему уразумению, перенеся туда столицу; и нормальные верфи там откроет, прямо на воде, на море, как во всех нормальных странах, отпадёт необходимость тянуть почти сотни вёрст готовое судно волоком по колодам; и Северный поток будет под боком, постоянно под присмотром, словом - одни авантажи с преимуществами.
  - Ну что скажешь? - Гетьман всё время пока великий хан размышлял, озорным взглядом осматривал его.
  - Дело зело доброе, - согласился Петру, но высказал своё опасение, - Да боюсь, людишек на постройку не будет у меня, видал, какие все криворукие, кораблика срубить не могут, да и пьянь...
  - Людей я дам, - сразу согласился Гетьман, как бы в великодушии разводя ладони от груди, - За мной не заржавеет! Ну что, по рукам?
  - По рукам! - согласился Петру, подал руку Ивану Степановичу, а затем, в свою очередь, вышел со встречным предложением, - Ну так что? Обмоем? Так сказать новый уровень нашего сотрудничества. На благо наших братских народов...
  - Та хватит уже про эти братские народы, - недовольно поморщился Гетьман, - Уже вот где оно сидит! - и он показал пальцами на кадык, - Давай просто выпьем.
  
  С тех пор мокшальска армия значительно активизировалась в своих разбойничьих налётах, основной удар стараясь нанести уже не по Эстляндии, а по Ижоре, в Ниенском направлении. Почувствовав слабину шведской стороны, мокшали стали наглыми до безобразия, не стесняясь грабежей даже среди белого дня, вместе со славорусами изрядно разбогатевшие налётчики навербовали в армию прочих наёмников - калмыков, башкиров и тартаров, с которыми сообща весело громили шведские заградотряды и пограничные заставы с гарнизонами. Теперь уже они гоняли малочисленных шведов, атакуя их повсеместно и заставляя отступать, оставляя позиции и укрепрайоны. А летом вообще совершили беспримерный и героический 'Лифляндский поход'.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXVI
  Освободительный поход в Лифляндию
  
  18 июля 1702 года армия Шереметьева, насчитывающая вместе с наёмниками 10 тысяч сабель, атаковала 5 с половиной тысяч шведов у хутора Гуммельсгоф и разбила их наголову, генерал Шлиппенбах чудом спасся, избежал плена и нашёл себе безопасность аж в Пернове (Прим. Пернов - населённый пункт, ныне Пярну). После это путь в Лифляндию был открыт и Борис Петрович беспрепятственно его прошёл, сея на своём пути разрушения и разорения, собирая богатые ясаки, экспроприируя запасы продовольствия, захватывая пленников и проводя массовые этнические чистки среди мирного населения.
  Местные жители, уже вволю натерпевшиеся от освободителей 'исконных мокшальских земель' сбегало в леса, где формировало отряды самообороны. Против таких, скрывшихся в лесах, также проводились карательные акции возмездия, повсеместно брались в заложники оставшиеся в деревнях члены семей лесных партизан, в назидание эстляндацам, ижорцам и лифляндцам, которые не желали кориться грубой силе, не желали преданно любить свою 'историческую родину', фанатично, патриотично, пылко и страстно, проводились публичные казни, групповые и дикие по своей жестокости; опустевшие хутора и деревни, оставленные ушедшим в леса населением, беспощадно выжигались, а повешенные на виселицах ещё долго болтались от ветра, мёртвыми глазами разглядывая причинённые разрушения и горести. В ходе войсковой операции 'по принуждению к любви к отечеству' было выжжено свыше 6 сотен деревень и хуторов.
  Были организованы истребительные батальоны, главной задачей которых была реализация тактики 'выжженной земли' - в занятых шведами районах взрывали мосты, дороги, поджигали леса, склады, обозы, создавали невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовали и уничтожали шведов на каждом шагу, срывали все мероприятия. Если же случалось так, что шведская армия выбивала мокшалей из какой-то деревни, то те, вынужденно отступая, угоняли весь подвижной состав - телеги и брички, не оставляя врагу ни одной лошади, не оставляли противнику на пуда хлеба, ни литра водки, угоняли весь домашний скот, а всё ценное имущество, которое не могло быть вывезено, безусловно уничтожалось. Пылали объятые пожарами пшеничные поля, колодцы смердели мусором, людей, которые хоть как-то выражали одобрение и плохо скрываемую радость, наблюдая за отходом мокшалей, убивали прямо на месте, не разбираясь в социальном происхождении, национальности и не читая мандата, арестованные и содержащиеся в тюрьмах поголовно подлежали беспрекословному уничтожению, невзирая на тяжесть вины и статьи, по которым они были задержаны и осуждены. Ничего не должно было достаться врагу!
  
  Но, как известно, аппетит приходит во время еды, лёгкая нажива развращает, а безнаказанность - опьяняет и разнуздывает, притупляя чувство меры.
  Осенью 1702 года экспедиционно-карательный корпус генерал-фельдмаршала графа Шереметьева (официально он теперь так назывался) вернулся в столицу, буквально на следующий день была проведена ротация его бойцов, а также проведено существенное усиление (полком князя Михаила Голицына) и он снова устремился в Ижору гостить изрядно - опустошать, жечь и грабить. Впервые в поход пошёл и великий хан, взяв для охранения себя весь Преображенский полк.
  Пахан неспешно ехал верхом, задумчиво и с опаской разглядывая нависающие над ним тяжёлые ветви высоких и таинственных сосен, любовался лёгкими прикосновениями ветерка к кронам осин и берёз, которые вызывали приятный шум и настойчиво взывали к спокойствию и создавали полнейший антагонизм - хан был одет воинственно, снова в той же самой пресловутый польской военной форме, случайно оказавшейся в его гардеробе от друга и союзника Августа II. Заслышав позади стук копыт, он обернулся, натянув поводья - его догонял на своей гнедой кобыле граф Шереметьев.
  - Товарищ Пахан, - стал докладывать Борис Петрович, - Разведка донесла, что неподалёку отсюда, в шведской крепости Нотебург...
  - Учи учёного, - недовольно и критически перебил его Петру, - Типа, я не знаю об этом? Я, между прочим, этот Нотебург приказывал взять ещё в прошлом году, если не ошибаюсь...
  - Да нет, я в другом смысле, - показывая крепкие зубы засмеялся Шереметьев, нежно и с любовью поглаживая шею кобылы, - Разведка донесла, что гарнизон крепости всего-то с полтысячи человек... Остальных перебросили в Юрьев.
  - Сколько-сколько? - враз оживился хан, - С полтысячи, говоришь? А у нас сколько войска?
  - С нами 12 тысяч, - озорно, бурля нетерпением ответил Шереметьев, стараясь держаться серьёзно, но не выдержал и громко рассмеялся, - Да на подходе 20 тысяч!
  - Так надо брать! - иронично крикнул ему Пахан и тоже рассмеялся.
  - Так а я про что? - подхватывая его иронию, удовлетворённо произнёс Борис Петрович и, пришпорив коней, оба всадника поскакали вперёд.
  - Только есть препятствие одно, - сбивающимся от постоянных подпрыгиваний в седле продолжил Шереметьев, - Крепость-то на острове стоит и к ней подойти никак.
  - Тпру-ууу, - фыркнул великий хан и натянул поводья, останавливаясь, затем обернулся к графу, - Как же её брать?
  - Придётся флот наш испробовать в ратном деле, - подсказал ему Шереметьев, - Тот который на Сяськой верфи рубят.
  - Кстати, - оживился Петру, - А действительно, что там на верфи этой? Много ли построили? И вообще как успехи?
  - К завтрашнему полудню будем там, вот и увидишь всё своими очами, - обнадёживающе бросил ему Шереметьев, продолжая загадочно улыбаться. А быть может, это лишь показалось Петру-хану...
  Позже сделали небольшой привал, во время которого Борис Петрович распорядился всем силам под командованием князя Голицына идти на Нотебург полным ходом, а преображенцам прихватить с собой с 10 пушек, следовать за великим ханом и не оставлять его в одиночестве ни на мгновение, ведь совсем скоро начинается вражеская территория. А посему - удесятерить бдительность, классовую настороженность и острую мокшальскую зоркость! Но приказ Шереметьева был скорее перестраховкой - все отлично знали славный лозунг великого ханства 'Находясь за рубежом родной земли, будьте особенно бдительны!'.
  
  Конечно, к полудню не успели, но к исходу дня добрались до Сясьской верфи. Увиденное скорее обрадовало Пахана, чем огорчило: на неторопливых осенних водах мощной Ладоги покачивались три корабля, разумеется, сварганенные из сырого леса, грузно проседая в воде и поскрипывая внутренними переборками с распорками. Рядом с ним громоздились судёнышки попроще - плоты и лодки.
  - А почему так мало? У вас сколько по плану нарезано? - напуская на себя строгость, допрашивал Петру-хан заместителя начальника верфи, широкомордого и вертлявого мужичка, остроносого и со светлыми волосами, одетого в драное, видавшее виды голландское платье. Кстати, именно внешний вид заместителя растопил ледяное сердце великого хана, да и жизнь многим спас, ибо, когда он ещё направлялся к верфи, разозлённый на то, что с ходу атаковать Нотебург нет возможности, он время от времени выкрикивал: 'Ну, если на верфи какой-то непорядок, если хоть одну обезьянью рожу с бородой увижу - пущай пеняют на себя!'
  - Так ведь как же по-другому, батюшка? - смешно, слегка шепелявя, говорил заместитель, пропуская мимо ушей вопрос о плане, - Нельзя никак по-другому. Инструменту как не было, так и нет, я уж сколько писал и в Новгород, и в Архангельск, просил, так сказать, шефской помощи, но дождался только шиш и отписок. Хочешь, вынесу переписку да покажу? Там уже с порядочную книженцию! Нет? Это хорошо, что веришь... Мужики вон, своими топорами работают, дык ведь тоже, топоров-то, не напасёшься. А что лес сырой... Так каким ему ещё быть? Погоды здеся сырые, так что на солнышке просушить дровишки возможности никакой нету. Да и времени сушить особо тоже нет - план гоним. Вона, мужики спрашивают, когда получка будет? Почитай уж четвёртый месяц живых теньге не видели, харчуемся грибочками да зверьём, а про хлебушек и думать забыли...
  Мужичок стал утомлять хана: 'Экой ты разговорчивый не в меру. Ты мне следующее скажи, суда энти плыть могут?'
  Корабел таким же жалостливым и надоедливым голосом стал отвечать: 'А чего ж не могут? Могут, за милую душу. Только добре было бы ежели волн нету, груза на них нету и людей желательно поменьше...'
  - Ясно! - заключил Петру, - Ты вот что, скажи своим артельщикам, пущай пушки вон те установят на корабли, а я завтра на них на войну пойду, шведов бить да землицей для Мокшальского ханства прирастать. Понял?
  Но видать по всему замначальника верфи как раз и не понял, хотя виду не показал: 'Сделаем. Только нам эта земля не к чему, нам бы получку...'.
  К сожалению, не всё получилось так, как планировалось: на двух кораблях кое-как пушки установили, а третий вовсе непригожим был для водоплавания, крен на левый борт никак не могли исправить, хотя уже все пушки выстроили по правому борту, ан нет, лежит себе боком в озере, сукин сын, словно протестует вместе с корабелами против задержки по зарплатам.
  Видя, что кораблики не в лучшей кондиции и потонуть могут за милую душу при первой же сурьёзной волне, Пахан решил: 'Вот что, братцы-преображенцы, вы грузитесь на корабли, по 40-50 человек на каждый, а остальные - прыгайте в лодки и держите курс на Нотебург, а я с остальным войском суходолом пойду, позиции около крепости буду выбирать да осаду зачну. А в самый нужный момент вы ворвётесь в акваторию и огнём поддержите наш натиск. Таков мой план'.
  План великого хана удался и крепость была взята, вернее будет сказать, что она и не могла быть не взята - Нотебург, окружённый водой со всех сторон, хоть и был укомплектован 140 орудиями, но без поддержки с берега и подвоза боеприпасов, изначально был обречён.
  Он ещё держался под пушкарскими обстрелами с берега, имея стены толщиною почти в три метра, но стал бессилен перед новой тактикой мокшалей, к которой те прибегли, когда у них закончились боеприпасы. Теперь, лишь только спускались сумерки над озером, от берега отчаливали многочисленные лодки, баркасы и плоты, доставляя осаждающих через пролив к острову, там, на твёрдой земле, атакующие бесстрашно шли на приступ крепости. Когда же начинало светать, получившие отпор и не выполнившие поставленной задачи, легкораненые и оглушённые, но выжившие мокшали, бежали к берегу, не разбирая дороги и не думая об оставшихся на поле боя убитых и тяжелораненых товарищах, беспорядочно, в панике, толкая и оттесняя друг друга, грузились на плавсредства и стремглав плыли к спасительному берегу, месту, где не было бессмысленной смерти, а оттого страшной вдвойне.
  Даже громадное численное превосходство долго не могло сломить яростный и отчаянный отпор шведов, они азартно, хладнокровно и продуманно отбивали атаку за атакой, расстреливая из ружей и мушкетов карабкающихся по стенам захватчиков, которые, захлебнувшись собственной кровью, откатывались назад. Потери были грандиозными, но людской ресурс у мокшалей был ещё грандиознее - лодки, доставив к острову партию солдат, мчались стремительно назад, за новым пополнением.
  - Атаковать! - приказывал с берега товарищ Пахан.
  - Атаковать! - приказывал Шереметьев Голицыну.
  - Атаковать! - приказывал Голицын солдатам.
   И командиры вновь поднимали солдат в атаку и гнали на приступ, цепь снова шла вперёд, почти полностью погибая. За нею шла новая цепь, судьба её была такой же, как и предыдущей, и так до бесконечности, казалось, этот смертельный аттракцион будет продолжаться нескончаемо. Некоторые шведские солдаты на крепостных стенах сходили с ума от постоянных убийств мокшалей и вида массовой, бессмысленной смерти перед собой, от гор трупов внизу, которые поднимались всё выше и выше.
  Вовсе обезумев и потеряв голову от происходящего, топя собственный страх, Петру, поднимая боевой дух солдатни, устроил показательную казнь - 23 самовольно бежавших с острова на берег солдат, оставшихся от отряда в 320 сабель, он расстрелял лично из мушкета перед полками, но и это не помогло - атаки не приносили результата и крепость держалась. Тогда инициативу взял в свои руки Михаил Голицын, творчески применив в осаде элемент безысходности: вечером 11 октября баркасы и плоты доставили на остров свыше 5 тысяч солдат, которых он предварительно отобрал, большей частью, это были не умеющие плавать армейцы. Когда люди высадились на берег и выстроились в шеренги, Михаил Михайлович дал команду оттолкнуть лодки и плоты, даже сам помогал лодочникам, с усилием толкая осевший в прибрежный песок баркас, а затем задумчиво и тоскливо наблюдал, как тёмные пятна лодок на воде постепенно исчезают, растворяясь в водяном зеркале озера.
  - Всё, братцы, - отряхивая руки о штаны произнёс он, пристально разглядывая своё войско, - Теперь у нас отсюда два пути - либо помереть бесславно, либо викторию бесспорную получить.
  Через 20 часов боя гарнизон сдался и крепость пала.
  На радостях от пущай такой тяжкой, с громадными жертвами, но всё же победы, великий хан великодушно отпустил восвояси захваченных в Нотебурге шведов, причём, вместе с оружием, поникшие духом шведы шли сквозь строй почётного караула, который был выстроен для них. Всё-таки, хоть Швеция и была официально врагом великому ханству, но для Петру эта страна была образцом порядка, прогресса, эффективности и правильности державного устройства.
  - Товарищ Пахан! - яко чёрт, лишь только бой утихнул, появился рядом Меншиков, который, по примеру Петру, в боевых действиях завсегда переодевался в форму поручика и, соответственно, такие же документы для себя оформлял на случай попадания в плен, - Прикажешь мне, как полноправному господарю крепости вернуть старое название?
  Откуда такая самонадеянность? Всё просто. Ещё до сражения губернатором крепости был назначен Александр Данилович Меншиков, но не только крепости, а ещё и губернатором Лифляндским, Карельским и Ижорским, что было, честно сказать, запредельной наглостью и чистой воды самоуверенным шапкозакидательством - если Лифляндия и была разорена мокшалями, то до Ижоры и уж тем более Карелии они ещё не доходили. Что, как мы видим, вовсе не мешало им предаваться великодержавным понтам, суя нос в чужие дела и зарясь на чужие территории.
  - Старое название? - удивлённо переспросил Петру, - Это хорошо. Да, да, непременно старое название! Кстати, а какое старое название?
  - Ну ты даёшь! - засмеялся Меншиков, - Али позабыл? Орешек, Орешек-то старое название.
  Пахан сразу погрустнел и даже как-то сгорбился, затем, громко чихнув, вытер сопли о штаны и лишь после этого сказал: 'Нет, дружище, никаких тебе орешков. Что за примитив? Нет в данном наименовании горделивости, пафоса и традиционного для нас высокомерия, да и что за имя, прости господи - Орешек! Предлагаю наречь сию крепость, которой надлежит стать суровым городом, нагоняющем страху на наших неприятелей, городом Ключ, по-германскому, значит, Шлиссельбург. Этим Ключом мы и отопрём всю Лифляндию с Ижорой!'.
  За успех при взятии Шлиссельбурга князю Голицыну был пожалован чин полковника Семёновского полка и три сотни крестьянских дворов, офицерам были вручены золотые медали, всем остальным солдатам - повышение на один чин и серебряные медали. После предоставления данных политотделов, проявивших недостаточную храбрость провели сквозь строй, назидательно избив палками.
  
  По возвращению в Мокшу великий хан темпераментно увлёкся строительством нового державного порядка, уже по накатанной схеме ловко регулируя подчас самые неожиданные сферы жизнедеятельности своими указами. Были смертельной карой запрещены дуэли, а тем, кто в пылу спора имел пассионарность всего лишь ухватиться рукой за оружие, ту руку и отрубали, но самое интересное, что сие наказание касалось лишь иноземцев. Также был введён институт гербовой бумаги, отныне все письма в державные учреждения надлежало писать на специальной бумаге, с изображением герба, целью этого указа было повышение сборов в держказну, так как сия бумага монопольно издавалась печатным двором - Ханзнаком, только там её можно было приобрести, а больше нигде. Были и откровенно лоббистские указы, например куму Фёдора Головина купцу Вестову на 10 лет предоставлялась полная монополия на реализацию клея собственного изготовления, а экспорт из Мокшальского ханства бобрового меха вовсе запрещался, причём, без пояснений. Были и весьма любопытные указы, например, в тот год Пахан официально запретил в письменных обращениях повсеместное употребление обязательных до этого полуимен, типа Петрушка, Ринатик, Ивашка, Йоська, Вовчик и слова 'холоп', законодательно сменив его на термин, более отвечающий современному положению маленького мокшаля - 'раб'; устав рассматривать многочисленные прошения, петиции и жалобы на притеснения, под смертной казнью хан запретил бить челом, прося чего-то; люди, ведущие приглушённые разговоры, подлежали отсылке в Преображенский приказ без лишних и ненужных расспросов; на местах сгоревших изб Петру повелел строить исключительно каменные дома, огораживать подворья заборами и крыть крыши черепицей, вовсе не интересуясь материальным достатком хозяина сгоревшей избы, которому и деревянное жилище наново срубить-то было непросто, не говоря уж о каменном, дорогостоящем; вольные люди, просившие предоставления гражданства или политического убежища в Мокшальском ханстве, принудительно и без разговоров зачислялись в солдаты (кроме свободолюбивых булгаров и калмыков, с которыми открыто конфликтовать на данном этапе великий хан пока не решался). Ну, и самое эпохальное событие в тот год случилось в гуманитарной сфере - Петру нашёл в себе силы и политическую волю сменить многовековой образ жизни мужчины и женщины в ханстве. Теперь женщинам запрещалось покрываться себя чадрой и проводить всё время на 'бабской половине избы', показываясь на улице лишь в крайних случаях (Прим. Несмотря на рьяные усилия Петру-хана, некоторые несознательные мокшальские гражданки до сих пор не желают окончательно порывать с порочными пережитками тёмного прошлого, одевая на головы некое подобие чадры - свадебную фату). Отныне женщины обязаны были сопровождать мужчин на всех общественных мероприятиях - ассамблеях, походах в церкви, казнях, а ежели молодые решали обручиться (разумеется, такие вопросы ещё по старинке решали их родители), то им дозволено было свободно видеться друг с другом за шесть недель до свадьбы. Так, в трудностях, с тяжёлыми потугами, преодолевая осуждение и порицание местных ортодоксальных мещан, постепенно светские обычаи пробивались сквозь дремучую азиатчину Мокшальского ханства.
  
  Борис Шереметьев уже волю намыкался по северным уголкам Варяжского побережья, стал зело опытным и матёрым карателем, отчего в большом почёте и значительном авторитете у великого хана ходил, поэтому когда тот, вызвав его к себе, стал истерично, с криками и патетическими складываниями рук на груди, требовать незамедлительно выдвинуться в поход и взять шведский город Ниен в устье реки Нева, Борис Петрович, до тонкостей знакомый с местностью и климатическими особенностями, доходчиво пояснил ему, что в зимнюю кампанию соваться - сущее самоубийство, а энтот Ниен он враз и сходу возьмёт, но весной.
   Так и вышло - 23 апреля 1703 года Борис Шереметьев осадил Ниен, заблокировав подвоз продуктов, боеприпасов и перекрыв пути отступления. Эта блокада принесла неожиданно лёгкий успех - уже 1 мая Ниен был взят, это был славный подарок доблестной, закалённой в боях армии Мокшальского ханства к празднику Международной солидарности трудящихся. Экстренно, в спешном порядке нанятые из-за кордона специалисты по градостроительному делу немедленно выехали туда, сразу же приступив к составлению генеральных планов, планированию местности и районированию будущей столицы. Вместе с ними прибыл в Ниен и товарищ Пахан, тыкая пальцами на ландшафты, бесцеремонно и угрожающе высказывающий свои пожелания к застройке. Во время одного из таких похождений удумал Петру-хан соединить водным путём обе столицы - старую и новую, приказав прорыть судоходный искусственный канал в районе деревни Вышний Волочёк, соединив реки Цна и Тверца. Для работ приказал использовать сплошь беглых, каторжников, пленных, староверцев и заключённых, а сами работы проводить под генеральным надзором голландцев, дабы сделали максимально по подобию виденного ним на Астердамщине. На траты не скупиться!
  А граф Шереметьев пошёл дальше, вглубь шведской территории, захватывая один город за другим - Копорье и Ям (Прим. Ям - населённый пункт Новгородской республики, ныне оккупированный Мокшей Кингиссеп) пали пред его армией, Ям и вовсе брали без всяких сопротивлений, потому как элементарно некому было вступать в столкновения с мокшалями. Ведь вся шведская армия воевала в Польше и Саксонии, а небольшие силы, оставленные Карлом в приграничных районах, за год активных действий были разбиты и практически полностью уничтожены, рассеянные и деморализованные выжившие солдаты скрывались по лесам, поодиночке, с боями, пробивались из мокшальских окружений в направлении Польши, бежали на юг, в тщетной надежде соединиться с основными силами. Но эти попытки были безжалостно пресечены мокшальской армией, гарнизонам поверженных крепостей впредь надлежало двигаться к Нарове, отсекая пути выходов из окружений - усиление ограниченного шведского контингента в Польше было вовсе неуместным как Петру, так и его союзнику по священной войне Августу II.
  16 мая 1703 года Ниен официально прекратил своё существование, был упразднён, а на его месте силою указа великого хана и его целеустремлённостью возник новый город вместе с новой крепостью - Санкт-Петрубурх. Жителям Ниена выдали новые паспорта, теперь они были подданными Мокшальского ханства, а местом их прописки был указан новообразованный город. Высочайший указ о сем памятном событии дьяки зачитывали по всему ханству, рабы, как нынче именовались его граждане, вовсе не задумывались над таким чудовищным парадоксом и громадным несоответствием - как это возможно было с 1 по 16 мая отгрохать целый город, да ещё на болотах и в непролазных топях, и всё это в устье Невы, во время её и Охты весенних разливов. Ведь все уже давно знали, что великому товарищу Пахану всё по плечу, нет таких крепостей, которых не могли бы взять младые реформаторы. Чего уж говорить о постройке какого-то там города на отшибе цивилизации...
  
  Первым делом в Санкт-Петрубурхе великий хан велел укреплять и расширять существующую крепость - Ниеншанц, ведь безопасностью он радел пуще всего. Решено было возводить новые больверки, согласно распределению объёмов работ первый больверк возводил сам Пахан, второй - Меншиков, третий - Головин, четвёртый - Зотов, пятый - Трубецкой, шестой - Нарышкин. Комендантом крепости назначен был полковник Карл Эвальд Ренне, из голландских охотников за удачей.
  Меншиков, как генерал-губернатор Ижоры, зорко и надзирающее следил за работою архитекторов, требовал, дабы все пожелания и настойчивые рекомендации великого хана были учтены без остатку, пожелания сии состояли в максимальной реализации увиденного в Европе во время великого посольства: были запроектированы Монетный, Пушечный, Литейный и Гостиный дворы, присутственные места, Адмиралтейство - как руководящая и направляющая сила в постройке флота, каменные пристани, гавани, аптеки, кофейные и питейные заведения, цивильные трактиры и кабаки, военный госпиталь, дворец Петру-хана, городские сады, дома знатных господ, цейхгаузы, арсенал и особый объект, проектирование которого патронировал лично Пахан - кунсткамера. Особый акцент хан делал на необходимости образования многочисленных водных каналов в будущем мегаполисе, всё должно быть как Амстердаме, не меньше. Здания, которые возводили в городе для житья простых горожан, были классом несколько похуже - в основном, шалаши и мазанки.
  В декабре в Санкт-Петурбурх пришёл первый торговый корабль - голландский, на борту которого были мелкие товары, большей частью безделушки, а также напитки и соль.
  - Вот оно! - чванливо, с самоуверенной спесивостью и нескромным пафосом в голосе восклицал великий хан, показывая рукой из окна на небольшое судёнышко, пришвартовавшееся к городскому причалу, - Вот оно, окно наше в Европу, широко распахнутое, искусно прорубленное и пользу приносящее народу ханства! Да будет торговля с Европою идти таким прямым путём, без богомерзких транзитных государств!
  На следующий день хан пригласил к себе во временную резиденцию - небольшой деревянный домик - капитана и команду, угостил всех обедом, в виде благодарности за столь рискованный вояж щедро отблагодарил каждого определённою суммою в свободно конвертируемой валюте и пообещал столько же команде следующего корабля.
  - Кстати, капитан, не могли бы Вы мне сказать, когда можно ожидать второй корабль с товарами? - спросил Петру-хан, ему не терпелось до отъезда в Мокшу сменить статус Санкт-Петрубурха на полноценный торговый город со всеми вытекающими отсюда льготами и привилегиями.
  Капитан развёл руками и пожал плечами, затем ответил: 'Не могу знать, всё зависит от того, как торговля здесь пойдёт'.
  Великий хан кивнул Меншикову, тот отставил в сторону тарелку с едой и, вытерев руки об камзол, а рот - рукавом, приготовился внимать приказу Пахана, тот, с хитринкой ухмыляясь, ответил капитану: 'Если не ошибаюсь, торговля здесь будет такой, что ты позабудешь обо всем на свете, - затем снова обратился к светлейшему князю, - Алексашка, прикажи всем горожанам завтра с утра быть у пристани и покупать первостатные голландские товары с корабля'.
  - А.., - начал было выражать сомнение Меншиков, но хан его опередил: 'А кто не будет брать, отрубим голову'. Александр Данилович одобрительно кивнул.
  Когда через день великий хан наведался в дом Меншикова, то там он обратил внимание на симпатичную барышню, нарядно одетую, которая после обеда двух первых лиц державы неуклюже и топорно убирала посуду со стола: 'Что за маруха? - обратился он к Алексашке, который, дремая после выпитого, лежал рядом на диване, - ППЖ?' (Прим. ППЖ - походно-полевая жена)
  - Где? - удивлённо спросил тот, задирая голову, а затем, поняв, что имеется в виду, снова закрыл глаза, расслабился и рассказал: 'Что-то вроде этого... Это Марта Крузе. По-нашему Марта Трубачёва. Два года назад её Борька Шереметьев в ясыр взял в Лифляндии под Мариенбургом, жил с ней, потом мне отступил. А что? Баба справная, по-нашему только не гуторит. Но это даже и к лучшему, рази ж не так? А чаво, великий хан, и тебе приглянулась? - соблазнительно состроив глазки, Меншиков показал ними на Марту и шутливо толкнул Петру локтем в бок. Марта хану действительно понравилась, поэтому к себе в домишко он отправился уже не один.
  Здесь же, в Санкт-Петрубурхе, великий хан решил ещё один важный вопрос: удовлетворил просьбу Августа II о предоставлении интернациональной военной и финансовой помощи, обещав тому 12 тысяч солдат пехоты и 300 тысяч теньге. Однако, как ему не было приятно и ладно в новом городе его имени, а надобно было ехать в Мокшу, дела с державными финансами были тупиковые, средств на ведение войны, запуск Северного потока и постройку флота с новой столицей решительным образом не хватало, нужны были кардинальные решения по наполнению казны.
  
  Пахан въехал в пока ещё столицу покорителем Ниена, как водится, пышно, с важностью, преисполненный собственной значимости, для сего дня было построено аж четверо триумфальных ворот, через которые первым делом прогнали пленных шведов, за ними шла геройская и непобедимая мокшальская армия, а в гуще солдат по привычке терялся бомбардир Алексеев. Отпраздновали очередную победу пиром и салютом. Затем пришли будни.
   С привычными для себя рьяностью, настойчивостью, буйством мысли и активностью, словно в омут с головою, бросился великий хан решать вопрос по наполнению доходной части государственного бюджета. Сперва провёл очередную реформу - сознательно обрушил национальную валюту, перевернув всё с ног на голову: отныне основным расчётным средством стала копейка, которая равнялась двум теньге, были уменьшены вес серебряных монет и содержание в них серебра, а при изготовление некоторых монет вместо серебра вообще использовали медь, таким образом Петру обчистил народ, нагло запустив руку в его карман и обесценил многолетние сбережения граждан Мокшальского ханства.
  Своим указами Пахан повелел собирать подати не с подворья, как было ранее, а с каждой души мужеского пола. Но расходы всё равно намного превышали доходы, а заграничных кредитов взять было невозможно: когда Мокшальское ханство развязало захватническую войну против Швеции, то мировое сообщество наложило эмбарго на все без исключения финансовые операции с ним. Приходилось импровизировать, выкручиваясь. Вводились всё новые и оригинальные виды податей: с сада, с ловли рыбы (для этого воеводы обязаны были предварительно переписать рыбные перевозы, дабы точно знать объёмы рыбной торговли), со свадьбы, с венчания, с содержания ульев, с крепостей, с мельниц (у крестьян не принимали пшеницы для смолота без предъявления квитанции об авансовой оплате сбора), были национализированы постоялые дворы, запрещён реэкспорт табаку, построены общественные бани в Новгороде и Пискаве, за которые брали оброк без разбора, пользует их человек, либо нет; в рамках повышения доходной части казны компания Александра Меншикова получила госзаказ на начало промышленной добычи моржей, тюленей, котиков и пр. Для реализации и пущего контроля исполнения, для каждой инициативы формировалась определённая канцелярия, вследствие чего и без того неповоротливый бюрократический аппарат раздувался до неимоверных, поистине исполинских размеров, требуя всё больших ассигнований на своё содержание и льгот. Изменения коснулись и градостроительных норм - теперь великий хан повелевал строить дома сплошь из камня и фасадом наружу, к улице, а не в глубину двора, кто противился сей инициативе, обязан был продать домовладение вместе с земельным участком.
  Затем Пахан, наконец-то, пришёл к здравой думке о том, что чем больше населения в державе, тем, соответственно, больше податей, оброков и сборов, посему издал гуманный указ о временном моратории на исполнение смертных приговоров, в этом же русле был и следующий указ о временной приостановке гонений на старообрядцев, взамен обложив их двойной оброчной ставкой. Честные и добросовестные труженики, уже вконец разорённые и не желающие больше платить семишкурные подати, шли в бега, скрывались в дремучих лесах, ставили там домишко и обосновывались с семьями и скотиной, предпочитая хоть таким образом пережить демонические инициативы хана, но о таких предприимчивых гражданах, конечно же, согласно очередному указу Петру-хана, необходимо было информировать соответствующие органы, за недоносительство подобной информации полагалась смерть. Разлучённых и отправленных на окраины отечества пять лет назад стрельцов и членов их семей вновь воссоединили, приказав осесть в Смоленске и нести примерную службу: опасаясь, что Польша и Саксония долго не смогут чинить отпора шведам, великий хан отвёл стрельцам роль передового отряда, которому в случае шведской интервенции предстоит первыми вступить в тяжёлые, продолжительные и кровопролитные бои, возможно, полностью погибнуть, но задержать насколько возможно неприятеля и дать возможность армии полноценно подготовиться к отражению удара.
  Но успехами в наполнении казны гордиться пока было преждевременно - крестьяне всячески скрывали истинные объёмы своих доходов, закапывая в огородах мешки с зерном, мукой, всячески уходили от податей, вырезали скот, вырубали сады, разоряли улья, разбирали на доски лодки и прочие объекты податеобложения.
  - Ну, кулаки! - негодовал великий хан, угрожающе взмахивая руками, - Дождётесь у меня, раскулачу всех! Я закреплю за территориями армейские полки, вот тогда и поглядим, как вы запоёте!
  Нечего и говорить, что такое непосильное податное ярмо требовало просто драконовских мер для выполнения фискального плана, да и борьба с повсеместным кулачеством отвлекала не меньших усилий, поэтому сбор оброков и податей был возложен Паханом на единственную силу, которой он доверял и которая, в свою очередь, сама была ему многим обязана - армию.
  По всей стране были расквартированы части особого назначения - ЧОН, содержать которые продовольствием, фуражом, кровом и своим безвозмездным трудом обязано было крестьянство, проживающее в зоне ответственности каждой ЧОН, а на чоновцев было возложено сразу несколько обязанностей: собирать подати, невзирая на состояние крестьян и не поддаваясь интеллигентскому малодушию, слюнтяйству и слабоволию; вести непримиримую борьбу с собственничеством и кулачеством, выявлять излишки продовольствия и орудий труда, с которых необходимо платить оброки; удерживать на земле крестьян, решившихся на побеги; поиск беглых крестьян; противодействие незаконным видам деятельности, которые являются державной монополией - самовольное выращивание табака, самогоноварение, пр.; пресекание международной торговли без оплаты соответствующих податей, оброков и сборов, борьба с контрабандой; выявление, поиск и наказание воров, разбойников и прочего криминального и неблагонадёжного элемента, в общем, поддержание правопорядка в зоне ответственности; патрулирование совместно с лесничими лесов, посадок, рощ в целях недопущения незаконных порубок угодий; общий надзор за чиновниками.
  Для выполнения этих функций чоновцам великий хан предоставил самые широкие карательные полномочия - по своему усмотрению они вольны были применять любые формы воздействия, начиная от устного порицания и заканчивая пытками, взятием в заложники и так далее ко всем категориям населения: от крестьянина до воеводы. От такого 'поддержания правопорядка на местах и борьбы с бесхозяйственностью' народ побежал, причём, побеги приобрели неслыханную массовость - народ бежал целыми деревнями от непосильной тяготы, адовой работы, а зачастую и от того, что жить становилось негде: чоновцы, размещаясь в крестьянских домах, попросту не оставляли хозяевам места.
  
  Наведя порядок в столице, хан снова отправился на северный театр военных действий, контролировать постройку города своего имени, а также продолжать захватническую экспансию по расширению границ Мокшальского ханства.
  Разумеется, первым пунктом его инспекционного вояжа стал Санкт-Петрубурх, куда Пахан прибыл в марте, проведши там около месяца. Когда весна вступила в свои права, растопила льды и осушила землю, сделав её пригодной для передвижения, великий хан собрал военсовет, где озвучил свои милитаристские планы: 'За пущее унижение под Наровою надобно отмщение провести. Посему необходимо взять крепость'.
  - Правильно! Смелость, она города берёт! - согласился с ним фельдмаршал О'Гильви, шотландец, 60 годов от роду, который буквально полтора месяца назад приехал на заработки в Мокшу.
  Несмотря на такой малый срок в ханстве, храбрец шотландец прекрасно был осведомлён о том, что гарнизон Наровы состоит из 5 тысяч защитников, в то время как вся северная ударная мокшальская группировка - под 45 тысяч рекрутов.
  - Я смотрю, в бой рвешься? - укоризненно глянул на него хан, - Вот и превосходно, будешь командовать осадой Наровы.
  Прихватив с собой на всякий случай шлиссельбургский гарнизон, мокшальская армия подошла к Нарове и осадила её. Одначе, несмотря на ежедневные требования шотландца дозволить штурм, Пахан всё не соглашался начать сей приступ.
  - Та не поспешай, - успокаивал он разухарившегося охотника за удачей и длинным теньге, - Успеется.
  Сам же Петру каждый день отправлял с вестовыми депешки графу Шереметьеву, который в это же самое время осаждал Юрьев с 20 тысячами войска, в посланиях хан требовал скорейшего штурма, писал о том, что промедление ставит под угрозу успешность действий всего Северного фронта и в случае продолжения осады грозил арестом, преданию трибуналу и суду по законам военного времени. Невинная угроза сработала и через неделю Юрьев был взят, в качестве трофея Борис Петрович привёз под Нарову 132 пушки отменного шведского качества.
  - Ну и презамечательно! - радовался Петру-хан, рассматривая трофеи, - Завтра же Нарову будем брать! Я планирую сначала бросить в бой на прорыв штрафников, а затем в очищенный коридор регулярные части ворвутся.
  Создание штрафных частей было очередной прогрессивной инициативой Пахана в рамках реформирования вооружённых сил. Согласно его указу, в штрафные роты и батальоны зачислялись дезертиры, расхитители военного имущества, пьяницы, нарушители воинской дисциплины и прочие неустойчивые элементы, осуждённые военными трибуналами с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны. Учитывая, что граждан упомянутых категорий в армии было хоть отбавляй, то великий хан резонно рассудил, что отправлять таких преступников отбывать наказание в тыл неразумно, расслабляться вдали от линии фронта - это привилегия не для рабов с трудягами, ведь гораздо эффективнее использовать их в военных действиях, как итог штрафные роты плодились с завидной скоростью и примерным постоянством.
  - Ну что бойцы? - обратился перед штурмом крепости великий хан к штрафникам, испепеляющим налитыми ненавистью глазами, - Искупим кровью свою вину перед родиной? Возьмёте крепость - переведу всех в обычные армейские подразделения. Так что есть за что бороться. Идите и знайте - жду вас с победой!
  Штрафников послали на верную смерть - сначала им нужно было пробежать по открытой местности, бежать под пулями, под артобстрелом, впридачу по десять человек несли в руках тяжеленную штурмовую лестницу, затем, если кому посчастливится добраться до крепости, нужно было поднять и установить лестницы, причём делать это под кипятком, брёвнами и кипящей смолой, которые низвергали защитники со стен. Потери были чудовищные, но и резерв штрафников у Пахана также был не менее громадным, несмотря на устланные трупами подходы к крепости, лестницы были установлены и лишь после этого в бой вступила регулярная армия, солдаты настойчиво карабкались на стены, сражённые пулей, обрушивались вниз, но на смену им лезли всё новые и новые, ведь перевес в живой силе у мокшалей был девятикратным. Беспрерывно палили пушки, сотворив пожары в Нарове и причинив большие разрушения, неоценимый вклад в артподготовку внесли трофейные батареи, захваченные Шереметьевым в Юрьеве. Нарова пала.
  Ворвавшиеся в город дикари учинили страшные надругательства над горожанами, массовые убийства, насилие и грабежи. Великий хан, одетый, как водится, в польскую военную форму, сам чуть не стал жертвой своих же солдат, которые приняли его за шведа и напали, намереваясь обчистить карманы. Пахана спасло лишь то, что по счастливой случайности в его руках была обнажена шпага, а нападающие были в изрядном подпитии, за что и поплатились: двое был заколоты на месте, ещё двоим посчастливилось сбежать.
  Гарнизон Иван-города, который стоял в двух верстах от Наровы, узнав о страшных мучениях, обрушившихся на мирных наровчан разозлёнными захватчиками и желая избежать ненужных жертв, 12 августа, через три дня после падения Наровы, мирно сдался на милость великому хану, за что им было позволено свободно покинуть город. Вдобавок к этому Петру распорядился провести шведов к морю, обеспечив им охрану, дабы те смогли добраться домой на кораблях.
  - Ежели одни пойдёте, - говорил он, - мои же вас и положат, как голубков, причём не за то, что вы шведы, а потому что по-разбойничьи ограбят и концы в воду. В прямом и в переносном смыслах...
  Здесь, под Наровой мокшалями впервые была применена практика принудительного переселения народов - жителей Наровы, Иван-города, Юрьева и окрестных деревень, дав 24 часа на сборы и разрешив взять с собой лишь самые необходимые вещи, погрузили на телеги и отправили в Поволжье, к новым местам жительства, навстречу новой жизни - неведомой, полной тревог, волнующих ожиданий и страхов.
  - Я, - говорил Пахан, мотивируя такой шаг, - не могу допустить, чтобы они оставались здесь, в приграничной зоне. Во-первых, они были на временно оккупированной врагом территории и сотрудничали с ним. Теперь, ежели шведы снова вдарят, они, во-вторых, в спину нам будут стрелять, а в-третьих, помощь неприятелю будут оказывать и очутимся мы меж двух огней. А в Поволжье эти трудолюбивые и добросовестные трудовые элементы справные хозяйства заложат, экономику региона поднимут, демографическую ситуацию выправят и навряд ли на побеги решаться, ибо далече.
  Окрылённый сей победой, к Петру примчался Август II, дабы лично поздравить того.
  - Ну, теперь недалёк тот час, когда мы совместными усилиями накостыляем Карлу! - попивая винцо, словно кот на завалинке, жмурился и в полудрёме вальяжно рассуждал гауляйтер-саксонец, - Скоро ему каюк, чувствую. Кстати, мне для ведения дальнейшей войны необходимы солдаты и средства...
  Собственно говоря, Август постоянно нуждался лишь в солдатах и средствах, регулярно получая пополнение и ассигнования от великого хана, но данная помощь ему никогда не сослужила никакой службы, за всю войну он так и не сподобился выиграть хоть одну сколь значимую баталию, без стеснения прикарманивая выделяемые средства.
  Но Петру-хан даже мысли допустить не мог о том, что Август II, его друг и яркий представитель кругов цивилизованной и просвещённой Европы, окажется банальным ворюгой, поэтому снова подписал с ним договор, статьи которого подтвердили незыблемость священного союза Мокшальского ханства и Польши с Саксонией против Швеции.
  14 декабря великий хан с войском вернулся с фронта и тожественно въехал в Мокшу. В дополнение к существующим четырём триумфальным аркам Меншиков построил ещё три, теперь череда стоящих одна за другой арок создавала единый коридор, в который прогнали пленных шведов, затем пронесли знамёна и штандарты поверженного врага. Именно в этот день церковь всецело стала на сторону власти, горячо поддерживая все её начинания и благословляя на новые свершения, поощряя захватническую политику и массовитость террора, именно в этот день митрополит Стефан Яворский (и по совместительству офицер действующего резерва Преображенского приказа) вышел к триумфальным воротам и, обращаясь к пастве, выразил всецелое одобрение политики Пахана, призывая всех верующих последовать примеру матери-церкви. Его выступление имело оглушительный успех, ведь елеем для мокшаля есть осознание собственной значимости, силы, величия на фоне враждебного окружения, которое вместе с врагами народа имеют постоянное, ничем не мотивированное, жгучее желание разрушить Мокшальское ханство, скрежеща зубами от зависти к его высокой исторической миссии и особому пути развития. Именно на эти особенности загадочной мокшальской души и сделал ставку новый, политически правильный и выверенный митрополит, придав пожеланиям и стремлениям власти нужный импульс в своей работе с населением.
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXVII
  Крестьянские восстания и антипаханские мятежи
  
  Следующий, 1705 год прошёл под знаком активных боевых действий на два фронта, что было совершенно неожиданно и непрогнозируемо. С одной стороны была уже становившаяся привычною война со шведами, в Польшу были отосланы войска, Петру, наконец, отвлёкшись от сравнительно несложного захвата северных малонаселённых земель с опозданием осознал, что Август II попал в невесёлую ситуацию и ежели он из неё не выкарабкается, то следующей жертвой Карла будет сам великий хан. А с другой стороны - недовольный и возмущённый народ, которого держава не упускала случая лишний раз унизить и уже не стесняясь, неприкрыто грабила, запуская руку глубже и глубже в карман, стал всё чаще и чаще огрызаться, оказывать вооружённое сопротивление, грозить сепаратизмом, в общем, налицо были все факторы, необходимые для начала гражданской войны.
  В январе в Уфе загорелось восстание башкиров, которые прошли аж до Казани, по пути соединяясь с такими же возмущёнными политикой центральной власти булгарами. Основной причиной, вызвавшей столь радикально неудовольствие, были неподъёмные подати, рекрутщина, сверх всяких лимитов отбор лошадей и попытки деисламизации. Но Казани бунтовщикам взять не удалось и после нескольких дней осады, возмущённые башкиры и примкнувшие к ним булгары откатились назад, в уфимские степи.
  Узнав об этом, великий хан решил не давать времени на то, чтобы отступники-мятежники взяли передышку, мобилизовались и второй, ещё более широкой волной народного гнева, пошли дальше по ханству сеять смуту, демонстративно не подчиняться законам и чинить разорение державным органам власти на местах, поэтому для усмирения забунтовавших холопов было отослано восемь полков под командованием боярина князя Петра Ивановича Хованского. С горем пополам, князю удалось пригасить народное недовольство, пообещав в Мокше поднять вопрос о целесообразности предоставления статуса национальных автономий башкирам и булгарам в составе Мокшальского ханства. Разумеется, делать этого никто не собирался, но таковой была установка великого хана: 'Уж не знаю как... Но ты им чего хочешь обещай, хоть независимости, но время выиграй. Мне сейчас разрываться на два фронта - никак не возможно. А со шведами выгорит дело, глядишь, затем армию двинем на башкиров с булгарам, раз и навсегда отобьём у них охоту требования Мокше адресовывать'.
  Сам же Пахан, от греха подальше, благоразумно решил в ханстве не оставаться, а пересидеть неспокойное время за границей. 17 февраля он отправил в Польшу ещё войска под общим командованием Алексашки Меншикова, а сам отправился в Воронеж.
  - Ох, и не хочется! - говорил он Головину и адмиралу Фёдору Матвеевичу Апраксину, которые тряслись вместе с ним в карете, - А нужно! Ибо просили уважить торжество! Да и событие, чай, не рядовое: всё-таки спуск на воду флагманского корабля 'Старый дуб'.
  Головин с Апраксиным, соглашаясь, кивали головами.
  Приехали в Воронеж, как говорится, с корабля на бал, сразу же, не заезжая в местную администрацию, направились на верфь, там уже собранный народ четыре часа отчаянно мёрз на морозе и сильном, пронизливом ветру с реки, никого не распускали, солдаты, одетые по зимнему и стоявшие в оцеплении, ласково толкали назад отупевшего от мороза доходягу, который, не в силах более переносить мучения, норовил спастись от холодной смерти бегством в ближайший барак или хотя бы пилораму, приговаривая: 'Ну, куда прёшь? Подь, там стой и жди Пахана. Будет тебе благодати'.
  Наконец подкатил Петру, коротко прочитал речь о важности текущего момента, о героическом труде тыла, о вкладе в общее дело победы над врагом воронежских корабелов.
  - Ваш славный подвиг, здесь, в тылу, товарищи корабелы, - кричал он, кутаясь в соболиную шубу и придерживая на голове баранью шапку, которую ветер норовил подхватить и унести с собою, - является ярким примером беззаветного служения отчеству, ибо долг наш по реформированию ханства того требует от каждого. Сегодня мы спускаем на воду корабль 'Старый дуб', название которого архисимволично и мне вдвойне приятно получить от вас сей гостинец, гостинец нашему отечеству и нашей Ближней консилии. Каждый из вас на своём рабочем месте выполняет норму, перевыполняет план и берёт на себя повышенные обязательства, а вместе - куём оборонный щит родины, с которым одержим победу над врагом, вероломным, коварным и жестоким. Победа будет за нами! Наше дело правое! Все на штурм и семь футов тебе под килем, товарищ 'Старый дуб'!
  Торопливо перерезав ленточку, великий хан скомкано и неучтиво распрощался с рабочими и укатил в Таганрог, там он веселился привычными масштабными потехами: измерял глубины Таганрогского залива, рисовал планы застройки околоазакских степей, повелел вдоль реки Воронеж строить железоделательные заводы, обязал Апраксина около города Воронеж построить крепость, затем приказал к следующему году построить ещё 36 кораблей и в завершение своего двухмесячного пребывания на юге дал самое главное задание, которое, впрочем, перечёркивало все предыдущие - найти более подходящее место для новой верфи и, не медля, приступить к её постройке.
  А на 'Старом дубе', показушно сданном в эксплуатацию, ещё около месяца шли заключительные работы, затем, пользуясь весенним половодьем, с грехом пополам удалось доплыть на нём до Азака, там он безнадёжно застрял на мелководье, которое приключалось каждое лето на юге вследствие умопомрачительной жары, осушающей повсеместно реки, простояв до глубокой осени и перезимовав в неприспособлённом для этого месте, корабль, срубленный из сырой и непросушенной древесины, к весне представлял собой жалкое зрелище: очаги гнили распространились почти по всему его корпусу, обессиленными тряпками свисали разорванные паруса, перепревшие пеньковые ванты, попадав с мачт, лежали на палубе, леера были сорваны продувными ветрами.
  Яков Брюс, присланный в экстренном порядке из Мокши спасать флагман Азакского флота весною 1706 года, долго ходил вокруг 'Старого дуба'. Рассматривал поражённые и ущербные места, прыгал по палубе и спускался в каюты, обстукивая переборки и корпусные швы, дёргал за канаты, которые неизменно обрывались, безвольно повисая у него в кулаке, затем сел за расчёты, что-то убористым почерком писал, переписывал, черкал, мял и рвал бумажки, начиная всё сызнова. На четвёртом часу работы широким жестом провёл наискось сметы две диагональные линии от начала-до конца и выдал своё окончательное заключение, наложив резолюцию: 'Дешевше разобрати', сел в карету и в самом мрачном расположении духа отправился домой.
  
  Пахан ежедневно получал вести и депеши с полей боёв польской кампании. И хоть открытых боевых действий вовсе не было, он, тем не менее, прозорливо написал письмо стоящему со своими полками под Вильной графу Шереметьеву, в котором приказал в генеральное сражение и даже в открытые столкновения со шведами не вступать, чинить мелкие гадости в трудных местах, на переправах, атаковать отставшие части и растянувшиеся обозы. 'Ты, Борис Петрович, не горячись, - медленно и старательно выводя буковки на бумаге, заботливо успокаивал Петру-хан рвущегося в бой графа, - там тебе, чай, не Ижора, где контингент шведский был зело ограниченным и в случае чего подмоги ждать ему было неоткуда. От Литвы до Польши рукой подать, если нужно Карл вышлет хоть дивизию в подмогу, которая будет на требуемом месте уже в течение 4-5 часов. Так что ты пока попридержал бы малость коней, стань между Полоцком и Брестом и спешись, а то своей экспрессией накликаешь и разбудишь лихо...'
  19 апреля Петру-хан, устав от однотипного краевида широкой донской степи, над которой полноценно властвует лишь солнце и окаянный ветер, отправился в Мокшу: во-первых, до него дошли вести, что башкиры и булгары вроде бы угомонились и больше угрозы не несут, а во-вторых, надобно было кой-какие державные дела, не требующее отлагательств, порешать.
  Перво-наперво Пахан провёл заседание в Ратуше, которая ведала податно-оброчными делами, где учинил разнос за неудовлетворительное радение при сборе податей, что стало причиной невыполнения оброчного финплана за первый квартал.
  - Мы и так уже, товарищ Пахан, из кожи вон лезем, рискуем, ежедневно кого-то из наших либо колотят, либо жизни лишают, стараемся собирать подати в полном объёме, - оправдывался президент Ратуши Панкратьев, - Тут дело в другом: народ в бега пошёл, субъектов податеобложения меньше стало, соответственно, и сборы упали.
  - Подать мне предложения об увеличении поступлений! - без излишнего балабольства приказал Петру, в деле реформирования и модернизации своей страны он не останавливался ни перед какими временными трудностями.
  В течение следующего месяца свет увидел ряд указов, большей частью подготовленных ведомством Панкратьева, которые были призваны немного успокоить население, перепуганное тем, что власть поначалу круто взнуздала, но сейчас, осознав свои недогляды, послабление великодушно дарует, пресекая определённые перегибы на местах.
  Постоялые дворы снова вернули владельцам, обязав последних оплачивать в казну четверть доходов; уменьшили пошлины с бань почти в два раза; леса по-прежнему запрещалось рубить, но не беспрекословно, а предварительно даровалось право сначала обраться с соответствующей челобитной в местную администрацию, и хоть результат в ста случаях из ста был негативный, однако теперь всё было чинно, с соблюдением демократических и народовластных принципов; заодно были подтверждены требования предыдущих указов об обязательном курении табака, о питии кофею, о необходимости собираться на ассамблеи, о вешании в домах картин.
  - Да ну, - морщась, процедил Петру, бегло просматривая остальные проекты указов, - Хватит им и так милости, война на дворе, а мы с ними в бирюльки играть вздумали. Всё, с малодушными указами - шабаш.
  Через две недели, когда народ вовсю обговаривал вышеприведённые указы и сдержанно радовался облегчению (хотя, разумеется, никакого облегчения в том нет и быть не могло - сначала забрали всё, затем вернули с десятую часть, а ты уже счастлив, что хоть десятину вернули, могли же ведь и её не отдавать), из-под пера великого хана вышла очередная пачка драконовских указов, призванных наполнить казну: душеприказчикам запрещено было выписывать кого-либо из наёмных, а уже отпущенных было запрещено прописывать на новом месте проживания; за массовое дезертирство (в паханской армии единичного дезертирства было не сыскать, бежали целыми взводами и ротами) из трёх пойманных: одного - казнить, двум другим - батог и каторга, кто снова сорвётся в дезертирство - кнут и ещё пятёрку ссылки сверху накидывать; следующий указ как раз и устанавливал новые сроки на каторге - 15, 20, 25 лет, но не менее 3-х; с каждых 10 дворов брать на пожизненную ректрутщину по 1 человеку, ежели рекрут помер - брать братьев, племянников, если кто шёл в бега - с того двора брать двоих; ижорцам тоже не пришлось как следует порадоваться 'воссоединению с исторической родиной', для них была внедрена спецподать на ведро и кружку (платилась со всего, что наливалось или насыпалось в ведро или кружку - от вина и мёда, до муки и воды); просто революционное новшество - для повышения выторгов державной монополии официально дозволено было подмешивать в табак золу; вводились новые подати - на конские хомуты и упряжные дуги; за подпольную продажу табака и вина - конфискация всего имущества и ссылка вместе с семьями и детьми; поощрялось доносительства - доносчик становился владельцем половины имущества арестованного, за недоносительство - ссылка, для приёмов доносов каждое державное учреждение оснащалось специальным опечатанным ящиком - доносоприёмником; на закуску великий хан, входя в масштабное противоречие со своими ранишними указами, но уже на этом этапе держа в уме грядущее великолепие Санкт-Петрубурха по сравнению с Мокшей, запретил в ней строить каменные дома до тех пор, пока не будет обустроен Керем и Китай-город.
  Иногда великий хан, разъезжая по Мокше, замечал то тут, то сям людей, неопрятно одетых, в ветхой одежде, просивших милостыню.
  - Кто такие? - нахмурившись, спросил хан Ромодановского, сидевшего рядом, - Почему не работают? И платят ли подати? - радение об державе было для Пахана превыше всего.
  - Да уж известно кто, - отвечал Фёдор Юрьевич, недоумевая, как это великий хан не знает хоть и нелицеприятных, но очевидных и тривиальных явлений, - Бомжи. Бездомные, принудительно выселенные за несплату оброков, инвалиды, покалеченные фронтовики, потерявшие кров и семьи. Куда ж им работать? Им бы ухватить кусочек хлебца за день - вот и вся радость. Да ты глянь на них, хан, все сплошь доходяги.
  - Доходяги доходягами, я ж не против, - мрачнея, произнёс Петру, - Только отчего они эстетику городскую портят, причём, бесплатно проживая в городе и никакого вклада не внося в развитие инфраструктуры? Нахлебники и шантрапа, одним словом. Приказываю очистить город от подобных элементов. Чтобы через три дня ни одного бомжа в Мокше не было, и дух чтобы их выветрился, провести облавы и вывезти всех на 101 версту. Но перед этим привлечь всех к общественным нагрузкам - заставить прибрать улицы.
  
  Военные дела неумолимо звали и требовали его присутствия, да и Пахану самому хотелось быть поближе к птенцам своего гнезда, к милой сердцу армии, верной заступнице, убежать подальше от смутного и мрачного, непросвещённого ханства, от коварных и злых подданных, которые на милость и пользительность, чинимую им добродетельно, отвечают бунтами и массовыми акциями неповиновения, а посему в конце мая хан направился в Польшу, на фронт.
  Но лишь доехал Петру до Полоцка, что в Литве, до него дошла тревожная новость - шведы, собрав сильную морскую и сухопутную группировку войск, вышли из Стокгольма в направлении Санкт-Петрубурха, не стараясь скрыть своих истинных намерений - уничтожить будущую столицу Мокшальского ханства.
  Панике великого хана не было предела, в ярости он стал крушить мебель, кричать об измене, грозил проказами всего мира, но через час он вызвал посыльного и передал тому свой письменный приказ Меншикову.
  - Жду тебя с ответом к завтрашнему утру, - возбуждённо, хриплым голосом добавил хан вестовому и тот в полусвете от сальной свечи заметил, насколько бледным и осунувшимся выглядел Пахан.
  - Да он что, с ума сошёл? - негодовал Меншиков, размахивая только что прочитанным посланием от великого хана, - Как он себе сие представляет? Снять всю армию с позиций и выдвигаться на Санкт-Петрубурх? Во-первых, там стоит гарнизон, и притом, немалый, а во-вторых, мы же оголим фронт! Я на это пойтить категорически не могу. Открыв фронт, мы освободим путь Карлу на Мокшу. Потеряем Санкт-Петрубурх - отобьём назад, а потеряем Мокшу - потеряем отечество!
  Внезапно в его шатёр вели ещё одного вестового от Петру-хана, тот передал ему новую депешу. Ознакомившись с ней, Меншиков недовольно пробурчал: 'Ишь ты! Ловко сработано... Ну, что же делать, коли моя семья уже в заложники взята, то делать нечего. Сэмэн! - крикнул он своему ординарцу, - Передай по армии мой приказ - снимаемся с позиций и скорым темпом идём в Санкт-Петрубурх.
  Как это часто бывало, оказалось, что у страха великого хана глаза воистину велики, если не сказать больше. Шведы действительно шли на Санкт-Петрубурх, действительно шли морем и сушей, но силы их были вовсе не так велики, как себе представил Пахан. Вернее, силы шведов были велики, но силы мокшальских частей, оставленных для обороны новой столицы, в разы их превосходили. В итоге шведские корабли были повержены в бегство эскадрой вице-адмирала Корнелиуса Крюйса, а сухопутные части отброшены от города частями под командованием обер-коменданта города генерал-майора Родиона Боура.
  Александр Меншиков со своей армией, едва успевший пройти с сотню вёрст, был вынужден, не скрывая своего негодования, развернуть солдат и возвратиться на прежние позиции.
  Пока ожидали Меншикова назад, времени решили не терять, здесь же, в Полоцке, провели заседание военсовета, на котором решили, что ввязываться на теперешнем этапе в непосредственные бои с армией Карла - преждевременно и недальновидно, поэтому эту задачу оставили для поляков и саксонцев, гораздо важнее и правильнее сконцентрироваться на привычных и знакомых действиях - осаде шведских крепостей на севере, там и поспокойнее, и шведов поменьше, да и тактика отработана до мелочей. Попутно всем трём мокшальским армиям на территории Литвы было поручено не допустить соединения с основными войсками Карла XII дивизии под командованием генерала Адама Людвига Левенгаупта, который шёл из Швеции на Польшу.
  Так мокшальские дивизии и шлялись всё лето и осень по Литве - они то шли на Вильну, то хитромудро сворачивали на Гродну, а то неожиданно появлялись в окрестностях Ковны (Прим. Ковна - древний литовский населённый пункт, в 1920г. оттяпан от Беларуси, ныне Каунас). И, нужно сказать, тактика принесла свои плоды, Пахан не прогадал, ибо результат превзошёл все ожидания. Левенгаупт, которого почти полгода гоняли по Курляндии таким изощрённым методом, заперся на зиму в Риге, а в начале осени мокшали осадили и вынудили сдаться крепость Митаву. Это был ещё один героический военный эпизод великого хана, ещё один знатный трофей в копилку его великих побед. Войска Меншикова также не понесли никаких потерь, опытно и умело избегали ненужных стычек, дальновидно не вступали в вооружённые столкновения со шведской армией, обманно выманивая врага на себя, а затем поспешно отступая - так и отсиделись на польских территориях, которые контролировались Августом II.
  Взявши Митаву, великий хан издал стандартный указ, который следовал за всеми его военными победами - павший город/крепость укрепить, во славу достойной победы выбить медаль и наградить отличившихся, военные трофеи, шведских солдат и пленённых местных жителей отправить до Мокшальского ханства для дальнейшего расселения по разным городам, а заместо них принудительно доставить мокшалей '... да покрасивше и меньше из всех пьяниц для заселения исконных земель...'.
  Кстати, пока войско великого ханства квартировало в Литве, Петру-хан и здесь исхитрился подлатать прохудившуюся тощую доходную часть госбюждета: на временно оккупированных территориях запретил местным шинкарям продавать отменный и недорогой алкоголь для его солдат, принуждая тех покупать отечественную водку - мерзкое, неоправданно дорогое, стававшее клином в горле пойло.
  
  Но жизнь не бывает однообразной, как известно, наряду с положительными событиями, в ней немало и не дюже весёлых моментов - несмотря на выделенное финансирование для Августа и откомандированные к его армии мокшальские полки, тот ухитрился снова потерпеть унизительное поражение от Карла ХII под Варшавой, потеряв около 7 тысяч солдат. Это совершенно вывело из себя Петру, ведь последние несколько лет он сражался с силами, намного уступающими ему в количественном и вооружённом отношениях, а посему сильно оторвался от жизненных реалий: 'Ну, ты глянь на него! На этого Августа малахольного! Я ему и войско даю, и средства регулярно выделяю, а он всё никак не может Карлу хребет переломать! Да мне бы сейчас дай полномочиев, да я бы развернулся...'. История стыдливо умалчивает, каких полномочиев недоставало товарищу Пахану для того, чтобы не только размазать Карла, но и элементарно перейти границу с Польшей, где и сиживал хвалёный Карл.
  Затем пришли новости ещё более кручинные и печальные - 30 июля снова бунтовщики подняли восстание, и снова в Астрахани, на это раз уже стрельцы. Всё те же, ненавистные стрельцы.
  - Ну всё, - обречённо говорил Меншикову Петру-хан, в грусти попивая недурственную литовскую наливку, - Теперь точно кранты. Они озлобленные до невозможности, им уже терять нечего, хуже жизни нонешней стрелецкой - только смерть. Сейчас попрут - только держись...
  - Да уж, - поддакивал Меншиков, прикидывая в голове свои шансы остаться в Польше и попросить политического убежища у Станислава Лещинского и, честно говоря, шансы эти были высоки как никогда - с польскими силами он никогда не воевал, постоянно и искусно уклоняясь от открытых стычек, государственных секретов знает немало, и даже с лихвой, финансовых средств у него достаточно, как ни крути, а запасной вариант имеется, - И, чёрт возьми, как не вовремя! - громко выкрикнул он, разыгрывая отчаяние и злость.
  Петру-хан молчал, затем, рассуждая сам с собой, вслух сказал: 'Князя Хованского снова пошлю... А что? Больше некого'.
  - Какой Хованский, товарищ Пахан? - картинно вскинув к небу руки, выдавил из себя Алексашка, - Князь Пётр Иванович Хованский уже подавлял восстание, давил-давил, да не додавил. Тут суровость нужна и крайняя безжалостность. Не ошибешься - посылай Шереметьева. Уж более лютого изувера и не сыщешь. Ну разве что Ромодановского, но того с Мокши отпускать нельзя, иначе и там полыхнёт...
  - А фронт как же? - растерянно спросил Петру.
  - А ничего с ним не сделается, - уверенно успокоил его Меншиков, - Шведы на зимние квартиры залегли, мы их порядком вымотали, отдыхать станут. Поляки, что за Августа - разбиты, нескоро придут в себя, полякам, которые под Лещинским, нас атаковать резону нету, им Август важнее. А даже ежели и вдарит кто, так у нас тут ещё немалая группировка остаётся, я думаю, сможем продержаться пока Шереметьев возвернётся...
  В этот момент в штаб вошёл Родион Боур, он был взъерошен, вымазан в грязи, на лице были две полоски от сажи, продольно проложенные под глазами, стянув с головы шапку он напился воды, а затем коротко, без лишних эмоций и паники, доложился: 'Почту получили от Бориса Алексеевича Голицына. Пишет, что астраханские стрельцы убили воеводу Тимофея Ржевского с семьёй, затем порешили с три сотни душ дворян, почти подчистую астраханскую элиту извели. Боярин князь Пётр Хованский уже в пути с полками, вышел из Мокши. Заводчик бунта - Яков Носов, стрелецкий сын. Мятежники идут скопом на Сарычин, со станиц Красный и Чёрный Яр к ним пристали непокорные бунтари - бывшие активные пособники разинских вооружённых бандформирований, а также ссыльные стрельцы. Стрельцы те подбивают народ, распространяя паникёрские слухи, что от податей жизни никакой нет, что Пахан - иностранный шпион, он ломает уклады и обычаи, имея целью одно - развалить ханство; что перестройка инспирирована загнивающим западом, а народ и армия едины и едиными будут всегда. Уже к ним примкнули терские козаки, ну, и, разумеется, терские стрельцы. Сейчас стрелецкие эмиссары-агитаторы щедро текут на Дон, Кубань и Яик, продолжая поднимать народ супротив Пахана. Конечная цель - захват Мокши, её полное разорение, уничтожение всех иноземцев в Кукуе, а равно и тех из них, кто просочился в высшие эшелоны власти, розыск и расправа со всеми причастными к массовым репрессиям и убийствам в рамках так называемого 'стрелецкого бунта 1698 года'.
  - Вызывай Шерметьева, - решился Петру, - Будем армию против бунтовщиков посылать. Лучше проиграть войну и отдать завоёванные земли, чем быть повешенным собственным народом.
  
  Но даже такой маститый вояка, как граф Борис Петрович Шереметьев и тот с наскоку не смог свернуть голову подлинно народной вооружённой оппозиции, а был вынужден вступить в затяжные бои, которые тянулись аж до самых морозов. Война народа с карателями на службе Пахана проистекала с переменными успехами: то Шереметьев наносил разящие удары, причиняя ощутимый урон, то стрельцы, потомственные воины, хитростью и обманом заманивали регулярные части в западни и ловушки, уничтожая окружённых до единого, неизменным оставалось одно - Астрахань была главным форпостом, опорой бунтовщиков, к ней тянулись и шли непрерывным потоком беглые, крестьяне, старообрядцы, стрельцы, словом, все обкраденные и обиженные властью...
  Великий хан для пущей конспирации негласно сменив место своей ставки и тайно перешедший на Славорусь под плотную опёку козаков Ивана Гетьмана, сидел в Чернигове, получал ежедневные весточки с полей гражданской войны, был в курсе происходящих событий и планируемых спецопераций, писал, просил и требовал от Шереметьева, дабы тот, полонивши смутьянов, не чинил супротив них кары страшные и пытки мучительные, тем самым не злобя народ и не поднимая его на последний и решительный бой.
  Шёл пятый месяц столкновений у Астрахани, чаши весов колебались, но никак не желали склоняться на сторону одной из противоборствующих сторон: за Шереметьевым были казённый провиант, боеприпасы без задержек и регулярное пополнение, за стрельцов - высокие астраханские стены, воинское умение и жажда справедливости. В январе 1706 года бунтовщики исхитрились загнать войско Шереметьева в Ивановский монастырь, окружили его и принялись обстреливать из пушек. И быть бы битым Борису Петровичу, ежели б не счастливый случай - неожиданно пришёл ему на помощь полк Петра Апраксина, которого послал на всякий случай к Астрахани великий хан. Совместными усилиями апраксинцы с шереметьевцами отбились от стрельцов, загнав их снова за крепкие астраханские стены. Расставив вокруг города пушки, объединённая группировка Шереметьева и Апраксина принялась методично обстреливать его, обстрел не прекращался ни на минуту и продолжался почти два месяца. 13 марта Астрахань пала, стрельцы сдались, выйдя из города.
  По настоятельному приказанию великого хана в Мокшу были этапированы лишь зачинщик бунта - рыбозаготовитель Яков Носов и ещё 273 стрельца, остальные, покаявшись, были великодушно прощены, Преображенский приказ получил указание уголовных дел не возбуждать и всяких преследований не чинить. Воеводою Астраханским назначили Петра Хованского, хоть он и злостно не желал сего, однако ж выхода у него не было, раз он уже был в крепости, в помощь ему перебросили из Мокши три полка. Узнав о благополучном исходе бунта, великий хан возрадовался и повелел отметить сие салютами и церковными песнопениями. Затем послал грамотку Шереметьеву, в которой красно поблагодарил его, повосторгался его полководческими талантами, выразил всецелое восхищение, пожаловал его сыну чин полковника и, зная уже свои будущие дальнейшие шаги по наполнению казны, заранее предвидя народное отношение к ним, приказал тому зимовать в Саратове. Ну, чтобы, если что, два раза не возвращаться.
  
  Учитывая недавнюю реакцию на реформы стрельцов и ставшим на их сторону крестьянства, Петру пишет гневные возмущённые письма своим соратникам, в которых требует:
   от Зотова - перестать злобить народ, не заниматься отсебятиной и прекратить рассылку в южные регионы идеологически вредных указов о борьбе с бородой и ношении иноземных платьев.
   от Ромодановского - арестованных астраханских бунтовщиков направить сюда, в Литву, для пополнения штрафных частей.
   от Корнелиуса Крюйса - незамедлительно решить вопрос фонтаностроительства в Санкт-Петрубурхе.
   от Боура в Курляндии - начать акции принудительного набора в рекруты среди местного населения, которые будут артачиться - без проволочек отправлять в ссылку.
  Раздав команды и нужные приказы, Пахан, с чувством исполненного долга и приятной усталостью от качественно выполненной работы, 7 декабря выехал в Мокшу, куда он приехал 19 числа, весёлый и счастливо усмехающийся.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXVIII
  Паханское отечество в опасности!
  
  Новый 1706 год великий хан встретил в Мокше, с собутыльниками-соратниками радостно кутили, вспоминали недавний успех в Курляндии, взятие Митавы и прочие подвиги, в честь этих знамённых символов грядущей Великой Победы учинили пятидневное заседание Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора, пили беспробудно, ежедневно меняли маскарадные костюмы, катались по Мокше, заваливаясь среди ночи в дома добропорядочных граждан, вызывая их ужас, выедали припасённую снедь в погребах, выпивали и без того скудные запасы водки, насиловали жён и дочерей хозяев, что было делом, в принципе, обыденным.
  Через примерно две недельки после нового года, великий хан заскучал, но получив преисполненное тревоги письмецо от Меншикова из Литвы, озабоченный и даже напуганный, следующего дня направился к нему, прихватив с собой закадычного дружка Сашку Кикина. Алексашка писал, что Карл, оставив далеко позади себя замёрзший Неман, идёт к Гродне и требовал инструкций, что делать в этом случае ему и войску
  По мере приближения к Литве паника великого хана нарастала, он ежедневно писал и отправлял по нескольку писем своим командирам, требуя выполнения подчас самых противоречивых команд. Так, с самого начала он писал Меншикову 'Стоять насмерть! Ни шагу назад! Держаться любой ценой! Драться до последнего!!!', от Василия Долгорукого требовал немедленного марш-броска Преображенского полка, но зачем-то в Смоленск, затем приказал Меншикову отступить к Вильне и занять оборону на подступах к ней, Смоленскому губернатору надлежало принять все возможные меры для вооружения шляхты с целью самообороны, к Брюсу в Санкт-Петрубурх понеслось задание обеспечить выступление двух пискавских полков к Гродне и отправить пленённых в Нарове шведов в Мокшу. Словом, сплошная неразбериха и паникёрство. Ещё большей нервозности добавило и усугубило общую картину деморализованности трусливое бегство саксонско-польских частей вместе с прикомандированными к ним драгунским мокшальскими полками и французскими наёмниками в Саксонию, которое произошло лишь только до командующего объединённой группировкой войск Августа II дошли известия о том, Карл идёт к Гродне. В городе остался небольшой гарнизон под командованием уже известного нам вояки неробкого десятка Георга О'Гильви. Словом, всё смешалось в доме Облонских.
  Разведка доносила, что шведы со дня на день будут в Гродне, поэтому Петру-хан принял трудное для него решение не продолжать больше свой путь, а остановиться в Дубровне, за пять сотен вёрст до Гродны. Оттуда он направил добрую весточку начальнику Митавского гарнизона Родиону Боуру, пригрозив тому расстрелом за отступление.
  Через два дня до Петру дошли новые известия о том, что, мол, основной целью Карла является на Гродна, а Вильна, это было уже куда серьёзней. И полетели снова стайками настойчивых и надоедливых воробышков новые директивы Пахана: Гетьману бросать все внутренние дела и сломя голову скакать с войском к Минску; Шереметьеву наплевать на внутренних врагов и не мешкая, во весь опор, нестись под Смоленск; снова Боуру - заминировать и взорвать Митаву, а пехоте идти к Полоцку, коннице - к Риге, но артиллерию прямо сейчас надлежит отправить в Мокшальское ханство. Попутно, дабы не потерять только что пришедшую в голову мысль, Петру пишет серьёзную и обстоятельную депешу Казанскому вице-губернатору 'О порядке компенсации средств резервного фонда державной казны вследствие Астраханского возмущения 1705 года', как уже несложно догадаться, речь идёт о новом региональном оброке. Затем хан и вовсе бросил писанину, отбыл в Смоленск, провёл там три дня, затеяв бодягу с обустройством временной ставки, быстро охладел к этой затее и отбыл в Оршу. В Орше он узнал, что Карл под Гроднею полностью разбит, что, разумеется, было грубо состряпанной и неприкрытой дезинформацией. Тем не менее, Пахан, не до конца будучи уверенным в этой фантастической новости, отсылает очередное предписание Боуру в Митаву повременить со высаживанием города на воздух, покудова Карл не захватит Вильни, но артиллерию сегодня же отправить в ханство.
  С одной стороны вся эта катавасия, с диаметрально противоположными и противоречащими здравой логике командами может создать иллюзию совершеннейшего бардака, творящегося в голове великого хана, но на самом деле это, конечно же, не так. Именно благодаря его таким вот, с первого взгляда, хаотичным и взбалмошным действиям и несуразными шагам, структура фронта не претерпела ровным счётом никаких изменений, все войска, конница и артиллерия остались на своих местах, это во многом предопределило то обстоятельство, что от потенциально проигранной литовской кампании мокшали отделались сравнительно малой кровью.
  
  От Августа пришло письмо, в котором тот мотивирует на все лады свой преждевременный отъезд из Гродны.
  - ... нужно было срочно отъехать, дабы подогнать застрявшие в Калише части.., - шевеля губами, отделяя слоги друг от друга продолжительными паузами, читал Петру-хан перевод письма, дойдя до этой фразы, не стал дальше читать, отшвырнул бумаги на стол и воскликнул, возводя руку к верху, - Ну вы гляньте на него! Это он со мной равным быть хочет, за мной, стало быть, повторяет успешные действия! Ну, каков гусь! Да тут и не гусь, тут целый селезень-крохаль!
  Немного успокоившись, он всё-таки нашёл в себе силы дочитать письмецо да самого конца, взявши в руки перо и изредка тыкая ним в слова. Из прочитанного вытекало, что Август, сколотивший к этому времени мощную группировку в 18 тысяч пехоты и конницы, при 32 пушках, весьма скоро даст генеральное и решительное сражение Карлу, армия которого на этом участке насчитывает всего лишь 9 тысяч солдат при полном отсутствии артиллерии, к тому же командовать шведскими силами будет фельдмаршал Карл Густав Реншильд, а он, хоть и многоопытный солдафон, всё же, в отличие от безрассудного и вечно прущего на рожок Карла, большей частью тяготеет к тактическим операциям, со многими передислокациями, вот Август и планирует воспользоваться этим обстоятельством, прижать шведов к Славским озерам, в них же и потопить неприятеля. Битва произойдёт ориентировочно в первой декаде февраля и навсегда покончит с гегемонией Швеции в Европе.
  Битва действительно произошла, тут, на диво! Август не соврал и самое главное - ничего не перепутал. 13 февраля у деревни Всхова сошлись шведские полки (как уже известно - 9 тысяч штыков и сабель) против саксонско-польско-французско-мокшальской группировки (не менее известно - 18 тысяч штыков и сабель). Непредсказуемые в своём коварстве шведы сначала симитировали панику и лихорадочное отступление, а когда неприятельские ряды стали скорыми темпами к ним приближаться, резко, агрессивно, дружно, слаженно, без официальных церемоний к началу боя развернулись и понеслись в атаку, смяли центр наступавших, окружили их с флангов и принялись добивать с тыла, особо отличились конники, орудуя саблями налево и направо, словно косари в поле, монотонно выполняющие примитивную и ужасно опротивевшую, но необходимую работу. Помогали шведам в этой рубке французы, которые несколько минут сражались на стороне Августа II, но быстро смекнули, что его армия уже обречена и самым действенным средством спасения своих шкур есть переход на сторону победителя, причём переход именно сейчас, именно в этот момент, и даже не просто формально перейти, выторговав для себя жизнь, а примкнуть к реальным боевым действиям, нанося урон неприятелю, который лишь недавно был союзником и другом.
  А шведы, ведомые опытными военачальниками, как только обратили в бегство саксонцев, поляков и мокшалей, так сразу же, не теряя драгоценного времени, развернули брошенные теми на поле брани пушки и принялись бить из них по отступающим. 12 тысяч солдат резервных частей вместе с Августом II наблюдавшие это неуклюжее сражением издали, в нетерпении оглядывались, тщетно ожидая команды в атаку. Король не проронил ни единого слова, он даже не стал дожидаться, когда к нему подбегут вырвавшиеся из мясорубки разъярённые солдаты и напыщенно-глупые командиры для никчемных оправданий, развернул карету и понёсся в Краков.
  - Фельдмаршал, - обратился к командующему Карлу Реншильду полковник Эрнст фон Крассов, подъехав на коне и несмотря на изрядный морозец, вытирая ладонью пот с лица, он хотел что-то спросить, но фельдмаршал опередил его вопросом: 'Каковы наши потери?'
   - Да потери невелики, около 400 человек, - ответил полковник, широко хватая ноздрями воздух, - Саксонцев много побили и в плен сдались около двух тысяч. Обозов взяли немало, а уж оружия - считаем пока, ибо уйма. Мокшалей полонили - прямо тьма тьмущая, в глазах рябит, не менее пяти тысяч. Что с пленными делать прикажите?
  Реншильд поднял глаза к небу, несколько мгновений смотрел на бледноватое зимнее солнце, затем перекрестился, взглянул на полковника и передал тому своё решение: 'Саксонцев отпустить, а над мокшалям, по великому распоряжению короля нашего Карла, акцию отмщения сделать за все неправды, этнические чистки, массовые казни, военные преступления, принудительные депортации, выжженные города и деревни, за все преступления против человечества ими совершённые в Лифляндии, Ижоре, Эстляндии и Курляндии. Казнить всех до единого!'.
  Пленных мокшалей, ввиду их великого количества и известной скандинавской рачительности о боезапасе, решено было умертвить штыками, копьями и ножами. Акция возмездия была воспринята шведскими солдатами с воодушевлением, в желающих лично отомстить недостатка не было...
  
  Пахан узнал о катастрофе на следующий день. Ему было вовсе не жаль своих солдат, в конце концов, как он всегда говорил в таких случаях 'ничего, новых нарожают', единственное, что огорчило его, так это проявленная несправедливость: ведь пленных саксонцев и поляков отпустили, а мокшалей - казнили, ненависть к европейцам за такие двойные стандарты, зудевшая в его душе, стала ещё сильнее и суровее. Он совершенно не раздумывал о возможности дальнейшего опора шведам, и уж тем более открытого столкновения с ними, а сразу же, впав в яростную панику, отдал приказ о полном отступлении на Славорусь, поближе к верным и преданным полкам Ивана Гетьмана. Для этого, как того приписывает военное искусство, великий хан тайно сменил место ставки и уже 15 февраля был в Минске, наблюдая за отступлением армии из Гродны. Затем Петру во весь опор, опережая свои дивизии, понёсся в Смоленск, приказал там соорудить укрепления у мостов, а сами мосты заминировать, Фёдору Головину, который уже был в Кийове, писал, дабы тот распорядился подготовить город к отражению неприятеля и принял все меры к заключению перемирия с Карлом. Ещё приказал позаботиться о том, чтобы из Азака был снят гарнизон и выслан туда же, в Кийов.
  Но Карла всё не было видать и Петру-хан стал переживать.
  - Уж не задумал ли чего-нибудь этакого? - спрашивал он Гаврилу Головкина, с которым сиживал в Смоленске, - Я вот честно боюсь, как бы они, шведы, нашего О'Гильви в сети не заманили, он-то у нас из иноземцев, а эти, как уже показала практика, при первом же шухере бегут к неприятелю... Да и местные... Как бы литвины не перешли на сторону Карла и не удалили мне в тылы. Что-то нет доверия у меня к этим славянам, - тревожился Пахан, - Как думаешь, Гаврила Иваныч, есть ли мне смысл встретиться с польской и литовской шляхтой и проинформировать их, что я о завоеваниях на их землях и не помышляю, а мне одно желательно - выход к Варяжскому морю и город Санкт-Петрубурх?
  Головкин счёл сию идею разумной, пообещал подумать и провести детальные консультации.
  Но страхи Петру оказались напрасны, армейские части под командованием О'Гильви спешно отступали, соблюдая максимальные меры скрытности, передвигались лишь в ночное время и, по возможности, неприспособлёнными дорогами, кроме того, мокшальские полки успели перейти Неман и Припять ещё до того, как они вскрылись, что также давало робкую надежду на то, что из гродненского котла удастся выйти без потерь. Местное население преград и урону войскам не чинило.
  До Славоруси дотопали действительно без потерь, но лишь потому, что Карл, изначально планировавший преследование и даже пустивший в погоню авангард, затем как-то нехотя, мучительно превозмогая самого себя, но передумал, внимательно изучив карту, он лишь убедился в правильности своего решения.
  - Да ну их к лешему, успеем, куда эти чёрнокафтанники от меня денутся! - говорил он за ужином, который давал в его честь новый король Польши Стас Лещинский, - Изволь, по их воле в болотах литовских и лесах глухих полесских комаров кормить, да людей в топях терять. Что я ему, этому Пахану, мальчишка, что ли?
  Лещинский, соглашаясь с 23-хлетными Карлом, поддерживающее кивал, тщательно и неспешно жуя жареного молодого баранчика. Он также не горел подобным желанием и вообще не был обуян страстью кардинальной перемены всестороннего комфорта на дикий и сырой лес. Это было грубо, не эстетично и вовсе не отдавало романтикой.
  
  Узнав, что Карл засиделся в Литве и сломя голову, не разбирая дороги, напропалую не гонится за его войсками, великий хан, дав ещё ряд поручений Головину и Гетьману в Кийов, решил: 'И без меня справятся. Чай, драпать - не наступать, ума много не надо'.
  Хан повернул на север, в свой Парадиз, Санкт-Петрубурх, новая столица томно влекла его, словно первое любовное приключение, требовала от него реализовать себя, как достойного правителя, имеющего целью обессмертить своё имя в веках, лишь там он мог быть самим собой: сам планировал ширину проезжей части, опускал капсулу с посланием к потомкам в основание анатомического музея для заготовленной коллекции уродцев, с энтузиазмом копал ямы, закладывая ботанический сад по типу английского и лично накручивал канаты на кнехты, швартуя голландские торговые суда. Словом, работы было - непочатый край
  В подобных заботах промелькнула весна и настало лето.
  Но приятные хлопоты - всегда лишь только приятные хлопоты, а о войне забывать не стоит, поэтому Петру решил вновь окунуться с головой в армейскую атмосферу, уйти в водоворот бесконечных манёвров, столкновений и боёв, одним словом, он рвался к славе и страстно желал всеобщего обожания. Благо, земля уже подсохла и установились изумительные погоды, никуда не спеша, в персональной карете с тёмными стёклами он выехал из новой столицы, заехал в Нарову, Пискаву, Смоленск, Оршу, Могилёв-на-Славутиче и Гомель, к середине лета приехал на Славорусь и Славутичем поплыл из Чернигова к Кийову. Там его уже дожидался верный граф Шереметьев.
  В Кийове Пахан много времени не провёл, ведь туда его привели важные державные дела: задумал он построить крепость, преимущественно для собственной безопасности - в Мокшальском ханстве от народных волнений, как он предчувствовал, скоро земля будет гореть синим пламенем под ногами, в Санкт-Петрубурхе хоть и отменно, но враг рядом, а это значить, что завсегда глаз нужно востро держать, не расслабляться. А в Кийове - тишина, леса, благодать, седовласый Славутич, вежливые доброжелательные горожане и климат умилительный. Да ещё и опытный наставник Иван Степанович Гетьман рядом, он-то в обиду не даст, и советом добрым поможет, и схоронит, в случае чего...
  Поприсутствовав на торжественной церемонии закладки крепости в Кийове, великий хан вновь выехал в Литву, проводя большую часть времени преимущественно в Гродне. Там он узнал, разумеется, из очередного слезливого и жалостливого письма Августа II, что Карл планирует направить свою армию в Саксонию и что он, Август, нижайше просит помощи, ибо долг союзный того от Пахана требует.
  Хочешь-не хочешь, а помогать нужно, если этот не вполне легитимный король капитулирует, то Карл, в этом никаких сомнений нет, сразу же пойдёт на север, возвращать под свою корону земли, незаконно оккупированные нынче мокшалями. А этого допустить никак нельзя. Всё-таки в новую столицу прорва средств уже закопана, полным ходом идут постройки углеводородовозов, следующим пунктом для захвата назначен славный Выборг, коему предстоит на многие годы связать поставками энергоносителей Германский рейх и Мокшальское ханство.
  Поэтому армия Меншикова в 28 тысяч солдат снова снялась с мест, нагрузили обозы и, тяжело скрипя колёсами, направилась к Саксонии.
  - Веселей, веселей, робяты, - после торжественного митинга, посвящённого отправке войск на фронт, закликал великий хан бойцов и командиров, - На святое дело идём - товарища из беды выручать!
  Но Август таки подложил свинью Петру, да ещё какую! Вследствие того, что группировка Карла и Лещинского вступили в Саксонии раньше Меншикова, он подписал со Швецией мирный договор, отказался от союза с Мокшальским ханством и обязался выплатить шведам контрибуцию. Негодяй!
  Но Пахан пока об этом не знал, у него были дела намного важнее и серьёзней - он снова направился в Санкт-Петрубурх, впервые пережил там наводнение, которое случилось вследствие того, что впопыхах от бездумной застройки упустили из виду такой важный момент как проектирование и сооружение гидротехнических сооружений и дамб, ведь Парадиз стоял в устье Невы, которая по осени завсегда широко разливалась, поглощая собой широкие проспекты и заливая мазанки почти под потолки, поэтому горожанам приходилось перемещаться на лодках, хотя сие обстоятельство скорее даже радовало хана, чем досаждало.
  - Красота-то какая! - восклицал он, стоя на бригантине и разглядывая в подзорную трубу крыши домов и дымари, торчащие из воды, между которыми сновали маленькие лодчонки обывателей, смотрящих на ханский корабль со злобой и глухой ненавистью, оплакивая погибший домашний скот.
  
  В октябре Петру твёрдо решился брать Выборг.
  - Или сейчас, или никогда! - с твёрдостью в голосе, говорил он на военсовете, - Война опустошает нашу казну катастрофически, вымывает все резервы и запасы. Запустив Северный поток, мы обеспечим приток в нашу державу свободно конвертируемой валюты, что в настоящих условиях подобно глотку свежего воздуха. Да и Карл нынче в Саксонии, войска у нас в 20 тысяч, а выборгский гарнизон всего-то три тысячи шведов. По всем прикидкам и расчётам момент зело подходящий. Командовать осадой буду я.
  - Разведку проводить будем? - спросил осторожный Брюс, которому было поручено приготовить войска к осаде.
  - Да зачем? - беспечно обронил хан, вставая из-за стола, - За мной целая армия, в шесть раз превосходящая противника, мы их быстро сомнём в лепешку.
  12 октября к Выборгу подошли мокшальские войска вместе с великим ханом, которого вовсе недавно повысил в звании его формальный начальник - князь-кесарь Фёдор Ромодановский, теперь он был не капитаном-бомбардиром, а целым полковником! Но осада всё не начиналась, потому что не был пушек, безнадёжно застрявших в топях местных болот. Неимоверными усилиями и казнями нерадивых солдат 22 октября пушки были доставлены и сходу началась осада Выборга, бомбардировка велась непрерывным огнём на протяжении четырёх суток.
  Однако всё закончилось неожиданно - великий хан получил известие о том, что Август заключил коллаборационистское соглашение с Карлом, а это грозило очень серьёзными последствиями и переворачивало всё с ног на голову, дальнейшие планы Петру летели коту под хвост. Он даже не стал размышлять, в каком направлении Карл, Август и Лещинский скоро нанесут разящий удар его войску, просто приказал Брюсу:
  - Так... Быстро снимаем осаду, отводим войска, пушки перебрасываем в Санкт-Петрубурх, и вообще - все на защиту новой столицы, за оборону Парадиза! При отходе пилить деревья, сваливая их на дороги, мосты разрушать, деревни сжигать, местных жителей брать в ясыр и гнать в ханство.
  Вернувшись в Санкт-Петрубурх, Пахан пишет и рассылает секретный циркуляр во все войска с жесточайшим требованием всех паникёров и дезертиров (а Петру не сомневался, что после того, как в армии узнают об измене Августа таковые будут, и будет их немало) расстреливать на месте, в случае массового дезертирства кидать жребий: кому расстрел, а кому каторга.
  Тем временем совершенно неожиданная новость пришла оттуда, откуда не ждали - мокшальско-саксонско-польские войска под командованием Меншикова нежданно-негаданно разбили шведскую группировку под польским городом Калиш. Парадокс сей виктории заключался в том, что аферист Август, уже формально перейдя на сторону Швеции, тем не менее побоялся огласить своё решение кроткому Александру Даниловичу и против требований уже подписанного сепаратного договора, выставил свои войска против Карла и Лещинского. Такая вот неувязочка. Словом, некрасиво получилось. О времена, о нравы...
  Однако в нарушение устоявшейся при нём традиции великий хан не спешил возвращаться в Мокшу и проходить под чередой триумфальных арок, а принял, на первый взгляд, неожиданное и противоречие решение - идти на Славорусь. Официальным поводом был объявлен смотр войсковых частей в Кийове. Сие решение многим казалось неверным и крайне ошибочным, так, по крайней мере, думали люди, непосвящённые в дела Мокшальского ханства, но для Петру, знающего намного больше о внутреннем положении в державе, это решение было взвешенным и единственно возможным: кубанцы начинали недовольное шевеление и в Евразии вновь начиналась активная фаза восстания башкиров против паханской власти. И иначе и быть не могло - притесняемые поборами, массовым и принудительным уводом лошадей с подворий мокшалями, которые эти отъёмы подводили под формулировку 'податей на ведение священной войны против Швеции', башкиры, до поры до времени терпели, когда же у них стали описывать даже орудия труда, не стерпев, отрядили в Мокшу переговорщиков с челобитной. Как водится, в Мокше с ними никто не встретился и даже прошение не приняли, взамен, без всяких объяснений, особо активных и требовательных челобитчиков повесили, а прочих участников приезда арестовали, рассовав по переполненным тюрьмам.
  
  Весь 1707 год великий хан не был на родине, беспрерывно колеся между Литвой и Славорусью, посещая города и местечки, в которых стояли многочисленные мокшальские гарнизоны, проверяя их готовность на случай внезапного удара и подбадривая солдат. Сколько их было за это время! Мелькали названия за каретным окном, люди на обочинах, леса, степи, реки, небесный звон над полными житом полями, пташковый свист в облаках... Кийов, Житомир, Острог, Дубно, Жовква, Левов, Люблин, Казимир, Варшава, Белосток, Гродна, Великие Луки... Пахан наслаждался природой и отдыхал душою, война была где-то вдали, иногда казалось, что её и нет вовсе, настолько он слился в единении с окружающей гармонией, вдыхая свежий воздух.
  Столь милое настроение также оказало благотворное влияние даже на державные дела, из-под пера великого хана вышли лишь два человеконенавистнических сатрапских указа: о повышении подати на землю и о ссылке стариков, не годящихся для каторжных работ, в монастыри.
  Из меланхолического равновесия его выбила шпионская почта, из которой он узнал, что Карл с 50 тысячами войска, закончив дела в Саксонии, через Польшу полным ходом идёт на Литву, дабы с выгодной для себя использовать существующие башкирские и кубанские восстания. К тому же возник ещё один непредвиденный очаг нестабильности в тылу - славоруський козак из Запорожской сечи Кондрат Булавин вместе с побратимом Щукой перешли границу, сели на Дону и безнаказанно стали агитировать и вербовать на свой бок козаков, недовольных несправедливостью и жестокостью мокшалей, которые те учиняли при розыске беглых уклонистов от армии и крестьян, не желающих платить разорительные подати и оброки. Таких нашлось, мягко говоря, немало. Кстати, большинство из добровольцев, решивших воевать против ханства, были возмущены не столько поиском беглых, сколько самоуправными действиями уполномоченных по поиску - те беспределили без ограничений, забирали пропитание, присваивали скот, делали насилие над людьми, с корнями рвали бороды. И теперь вся эта недовольная масса рабов (по меткому определению Пахана) объединившись в своей ненависти к мокшалям, немало бед могла наделать, сорвать проведение реформ да и вовсе ханство разрушить. Кстати, о походе на Мокшу Булавин уже объявил.
  - Чёрт! - оторопело лишь вымолвил хан и погрузился в молчание, размышляя. На такой разворот сюжета он никак не рассчитывал, всё-таки его грела подспудная надежда, что в Саксонии Карл подольше погостит, соответственно, ему времени больше будет на подготовку к шведскому вторжению в ханство. А то, что это вторжение будет, Петру ни секунды не сомневался, поэтому и не спешил со своим возвращением в Мокшу.
  Но из состояния неопределённости Петру вышел очень скоро, почти сразу от него полетели приказы и настановы: от Меншикова, который теперь был назначен главнокомандующим, Пахан требовал конфисковать весь хлеб у населения в приграничных с ханством районах - от Пискавы до Славоруси - закопать его или спрятать в лесах, дабы войско Карла, когда оно будет совершать переход в Мокшу, не смогло пополнить запасы провианта, правда, Александр Данилович, памятуя предыдущие указания Пахана, не слишком торопился исполнять и эти; Ромодановскому приказал максимально укрепить Керем и Китай-город, произведя в них закладки боеприпасов и продовольствия, исходя из расчёта не менее годичных потребностей, заминировать все здания на Красной площади, которые необходимо взорвать, когда войска Карла войдут в город, также требовал от того казнить томящихся уже девятый год в заточении стрельцов, арестованных по стрелецкому розыску от 1698 года, вместе с их главарём - заводилой бунтовщиков Артюшкой Масловым, что без проволочек было исполнено; Головкину, который после смерти Головина ('сгорел на работе', не выдержало пламенное сердце непомерных нагрузок, на чужбине, в Глухове на Славоруси отдал богу душу) возглавил внешнеполитическое ведомство, поручил искать путей к заключению перемирия с Карлом, предлагая тому вернуть все захваченные земли, окромя Санкт-Петрубурха и его губернии; князь Юрий Долгоруков со своими головорезами был уже на Дону, его брат Василий Долгоруков вместе с карательными отрядами спешил туда же, а князь Пётр Хованский, неплохо зарекомендовавший себя в жестоких подавлениях Астраханского восстания, где за неимоверную лють и изворотливое коварство получил уважительную кликуху Змей, вовсю готовился к походу на усмирение башкиров.
  Но к счастью сведения о приближении Карла снова оказались неправдивыми, потому как тот планировал сначала полностью раздавить саксонцев, а уж затем двигать на ханство, не желая иметь у себя в тылу войска флюгероподобного двуличного авантюриста Августа.
  23 октября Петру прибыл в Северную Пальмиру, в милый и родной, продуваемый студёными ветрами и подтапливаемый холодными водами, мрачный и неприветливый Санкт-Петрубурх, город, приносящий ему радость и умиротворение. Великий хан в упоении и с ребяческим азартом катался по морю, ходил до острова Котлин, где контролировал ход строительных работ, ежедневно делал прогулки по каналам новой столицы, наблюдая с удовольствием за кипящей жизнью, многочисленными стройками, отмечая произошедшие изменения в лучшую сторону и беспрерывно нахваливая местную администрацию за добросовестное радение. Наместник города Корнелиус Крюйс был экскурсоводом в таких поездках, неутомимо рассказывал о назначениях того или иного объекта и рассказывал о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться в процессе осушения болот, сложностях строительства и путях решения той или иной гидротехнической проблемы.
  По берегам полным ходом шли строительные работы, рабочие при помощи лошадей таскали брёвна, укладывая их в основания дорог, забойщики били сваи в землю, каменщики выстукивали молотками тротуары, трудовой народ копошился, непрерывно сновал с места на место, с подозрением посматривая на корабль, на палубе котором стоял Пахан, показывая на него пальцами. В основной массе это были вахтовики - насильно согнанные крестьяне со всего ханства, которым надлежало отработать сию повинность в течение трёх месяцев, после чего им возвращали паспорта и выдавали конечный расчёт, но были среди них и вольнонаёмные (Пахан определил тех как 'вольняшки'), в большинстве своём жители окрестностей, оставшиеся без крова над головой и средств к существованию: их хозяйства были разграблены заготовителями, дома были разобраны на брёвна, скот уведён - всё шло на потребности 'великой паханской стройки'. Жили работные люди в ужасных условиях, летом - не земле, осенью, весной и зимой сами себе строили хибары и халабуды, которые годились разве что как укрытие от дождя и снега, совершено не спасая от холода и сырости. Смертность ненамного превышала расчётную, но, тем не менее, была массовой. Отдельными группами трудились навербованные иноземцы, этим строили утеплённые бараки, где они ночевали и собирались своим этническими общинами, а также славоруськие козаки общим числом почти в 10 тысяч, живущие своими, лишь только им понятными куренями и кошами.
  Однажды, совершая очередную прогулку Невой, великий хан внезапно спросил Крюйса: 'Белых много?'. Тот вначале помолчал, затем нехотя признался, что не просто много, а бежит огромное количество людей, и если раньше бежали обманутые условиями договора и просто искатели всякой лёгкой наживы, прихватив с собой инструмент и спецодежду, то сейчас люди бегут от невыносимых условий жизни и тяжкого труда.
  - Текучка большая. Да и с жалованием некрасиво вышло, - продолжал капитан, - Обещаем-то людям по теньге в месяц, а платим лишь половину... Уже бунтом грозят. С теми работными людьми, что издалека привезены, ещё более-менее справляется, те разумеют, что ежели на побег дёрнуть, то, скорее всего, сгинешь на болотах, а те, что недалече отсюда, белоозёрские, те прямо на второй-третий день исчезают.
  - Ага. Ну, это ясно, - недобрым голосом отреагировал Пахан, затем обернулся на капитана, - Как меры предпринимаете для поимки?
  - Да какие тут меры? - устало пояснял Корнелиус, - Войск хватает только чтобы охранение строек обеспечивать и в оцеплении держать временные ночлеги. А отряжать людей для поиска беглых у меня резервов нету, тут же видишь какие леса, сотни вёрст в округе, простым прочёсыванием дела не решить, тут целая войсковая операция нужна. Это людей нужно... лучше и не спрашивай сколько!
  - Ну так послушай меня, гуманитарий, - злобно сверкая глазами и начиная подёргивать головой из стороны в сторону, прерывистым от возмущения голосом, сказал великий хан, - Приказываю: членов семей беглеца, без разницы кого - отца, мать, жену, детей, в общем любого, кто в его доме живёт, брать под арест и в тюрягу кидать, держать столько, пока волелюбец не объявится. Понял?
  Крюйст неодобрительно крякнул горлом, но покорно кивнул. Помолчали.
  - Со стройматериалами как? - наконец, прервав паузы, спросил Петру.
  - Традиционно, - флегматично отвечал Крюйст, - Камня не хватает, поставщики подводят.
  - Камня, говоришь, не хватает... - задумался Петру, - Ну что ж, придётся запретить строительство с использованием камня по всему ханству, дабы высвободить объёмы для моего Парадиза!
  Пахан сунул трубку в рот и закурил, с любовью разглядывая проплывающие перед его глазами берега, на которых не прекращались работы, когда бригантина проходила мимо верфи, до его уха донеслись слова неизвестной доселе песни:
  'Солнышко светит ясное,
  Здравствуй, страна прекрасная,
  Славные лефортовцы тебе шлют привет,
  В мире нет другой,
  Родины такой,
  Путь нам озаряет точно утренний свет
  Знамя твоих побед...'
  - Это что такое? - недоумённо спросил Петру.
  Крюйс небрежно отмахнулся: 'А... Это... Дезертиры Лефортовского полка тут у меня работают, на каторгу 30-летнюю осуждённые, - затем он поморщился, подыскивая нужные слова, - Народное творчество. Одним словом - самодеятельность! А что? Я не запрещаю. Между прочим, работают хорошо, план выполняют, так что и я ими доволен...'.
  В середине ноября великий хан нежданно решил заняться своей личной жизнью - в церкви святой Троицы сочетался браком с Мартой Крузе, которая оказалась урождённой Сковородищенко, а после Крузе недолгое время была Трубачёвой, хотя Петру упорно и необъяснимо именовал её Екатериной Михайловой.
  - Ну, а где же ещё, Катенька? - ласково пришёптывал он своей фаворитке, от нахлынувшей нежности неконтролируемым усилием сжимая ей адской болью ключицу, - Троица для меня знаковое учреждение, в Троицком монастыре я принял власть над державой... Хочу и с тобой так же крепко быть повязанным, как с моим ненаглядным ханством. Кстати, надобно бы поощрить солдат тех полков, вернусь в Мокшу, всенепременно указ напишу...
  Так как подобное бракосочетание было не вполне законным, ведь хан формально не был в разводе с предыдущей женой - Евдокией Лопухиной, а Марта была замужем за шведским драгуном Иоганном Крузе, а сразу потом за каким-то безвестным трубачом драгунского полка, то пышностей не планировалось, лишь традиционная ассамблея, затянувшаяся на четыре дня.
  Вскоре хан получил депешу от Головкина, в которой тот известил его, что через Папского нунция получил отповедь Карла на предложение о перемирии.
  - ...а на словах просил передать, - читал Петру, щуря и без того узкие глаза и поднося бумагу ближе к свече, - что о мире с тобой потолкует в Мокше, после того как оплатишь ему 30 миллионов.., - хан отвёл бумагу в сторону, подняв глаза к потолку, вполголоса стал рассуждать сам с собой, - 30 миллионов, это ж сколько? - он подумал несколько мгновений, но так и смог представить себе, сколько это, затем, бросив это тухлое дело, снова вернулся к чтению, - ...за издержки его от войны с тобой. Что тебя лишит ханской шапки, уничтожит войско, а державу сегментирует на личные вотчины для каждого министра. Уже подписал указ об том, что евонный генерал Шпар назначен мэром Мокши. А чернь мокшальскую не только из ханства, но и со света плетьми выгонит'. Эка хватил! - с притворной игривостью и высокомерием воскликнул Пахан, но настроение его от этого вовсе не улучшилось, наоборот, в груди подленько похолодело и захотелось водки, причём много водки, - Да ты брат, мнишь себя Александером МакДонским, как я погляжу. Смотри, как бы ты не надорвался от такого апломба, как бы не пожалел о такой нимбической роли. Всё-таки на моей стороне и майор Грязь, и полковник Распутица, и сам генерал Мороз. Не забывай об этом, братишка!
  
  Но храбриться можно долго, а перед бабами - так и вообще бесконечно долго, однако сему недугу не был подвержен великий хан, поэтому уже 5 декабря он был в Мокше. Тогда же его можно было видеть снующем по Керему и Китаю в сопровождении недовольно сопящего Ромодановского, Пахан лично проверял крепость обороны, объёмы запасов харчей и боезапаса, контролировал и руководил постройкой подземных бункеров на случай бомбардировки города.
  - Чего же делать? - негромким и упавшим голосом размышлял озабоченный хан, сидя как-то вечером за поздним ужином в Кереме в компании Ромодановского, за окном мела метель, словно злая предвестница скорого прихода шведских полчищ, - Ну, с несколько дней мы продержимся, а дальше что? Ведь Карл нас не пощадит, на это и не нужно надеяться.
  Ромодановский, плотоядно блестя жирными от мяса губами, невозмутимо жевал и припивал винцо, внешне он был спокоен и даже бодреньким.
  - Плевать, - небрежно ответил он и проглотил кусок, потянувшись за пирогом, вскинул взгляд на Петру и шепотом спросил, - В Персию уйдём?
  - Да какая там Персия!? - раздосадовано отмахнулся от него хан, отвернувшись к окну, - Как мы по ханству поедем? Во-первых, на югах буза - башкиры, булгары, булавинцы, козаки, беглые, обиженные крестьяне, дезертиры, старообрядцы, словом яркое зарево бунта стоит на южных рубежах нашей многострадальной отчизны, через них мы не проскочим. Да даже ежели и выедем хоть прямо сейчас, то когда Карл возьмёт Мокшу и весть об этом станет шириться по ханству и побежит перед нами, нас вычислят наши же крестьяне и с превеликой радостью четвертуют. Или ты забыл, какие чинил им репрессии?
  - А чего? - удивился Ромодановский, - Я человек подневольный, военный, приказы выполняю... А вот тот, кто приказы отдаёт...
  Петру, словно от удара, внезапно обернулся и пристально глянул на него, но Фёдор Юрьевич, его верный и надёжный князь-кесарь невозмутимо продолжал жевать сладкий пирог.
  - Вот ты как заговорил! - прошипел в ярости хан, - Забыл уже, откуда я тебя достал? Забыл уже...
  Но Фёдор Юрьевич его грубо одёрнул: 'Та успокойся ты! Не хватало ещё промеж себя кусалово устраивать!'. Задумались оба, молчали.
  - Делать нечего, если что - будем прорываться на Славорусь, - мудро решил Ромодановский, а затем прибавил, авторитетно проанализировав все варианты, - На юг, как ты справедливо заметил, дорога перекрыта. Кстати, ты в курсе, что булавинцы князя Юрия Долгорукова того... шлёпнули?
  - Да ты что? - удивился хан и дрожь пошла у него по ногам, - Значит, восстание не подавлено?
  Ромодановский хмыкнул: 'Подавлено... Ищи дурных в другом месте, кто б туда поехал подавлять! Местные козацкие старшины по моему приказу пытались усмирить, так их тоже в распыл пустили. А сам Булавин уже тю-то, на Запорожье ушёл, там у него, стало быть, лежбище, а Дон бурлит, отменно и немало бурлит недовольством. Но что-то мы отвлеклись. Значит, на север, в Санкт-Петрубурх, сам понимаешь, Карл там свою власть восстановит; в Европу - боюсь, экстрадируют нас за военные преступления в Ижоре, Эстляндии и Лифляндии, у них это дело на поток поставлено, нечего ловить; можно конечно в Англию попробовать, но этот вариант уж больно малореализуемый, затратный и на авантюру больше смахивает; остаётся одно - искать защиты у Ивана Степановича.
  Пахан продолжал хранить молчание. Откровенно сказать, он ещё в прошлом году, когда был в тех краях, подспудно подумывал о том, что если дойдёт дело до бегства, то лучше страны ему ввек не сыскать.
  Наконец он выдавил из себя, разражёно и нетерпеливо: 'Согласен-то я согласен. Да вот согласен ли Гетьман, вот вопрос!'
  - Ну, это да! - отвалившись на спинку стула, Ромодановский вывалил вперёд пузо и стал ногтем мизинца ковыряться в зубах, - Я думаю... - Фёдор Юрьевич сплюнул на стол кусочек застрявшего между зубов мяса, - ...ему отказывать резону нема, во-первых, ты - его любимый ученик, его протеже на ханском килиме, а во-вторых, ты ж не с пустыми руками придёшь, чай, за душой у тебя немало припасено.
  - Ладно, - после нескольких минут раздумываний решился Петру, - Напишу ему обстоятельное послание с изложением всех диспозиций, спрошу, согласный ли он нас принять, а заодно и совета испрошу евонного для действия в настоящий и решительный момент.
  - Ага, - кивнул Ромодановский и иронично добавил, ухмыльнувшись, - Спроси, спроси...
  
  Отправив маляву Гетьману, великий хан решил не ждать милости от природы и не вкладывать свою судьбу в руки провидения, сел в карету и отправился в Литву, дабы быть поближе к Славоруси, когда придёт час Икс. Он, стараясь не выказывать паники, которая гложила и пекла его изнутри, ездил по мокшальским частям, проводя смотры и отдавая совсем ненужные команды. В Минске Петру прослышал, что Карл идёт с войском к Гродне, понёсся туда, поднял всех по боевой тревоге, поставил все 2 тысячи солдат под ружьё, приказал заминировать мост и взорвать его при приближении врага, сам же, предусмотрительно пересев с кареты на лошадь верхом для повышения скорости передвижения, торопливо ускакал, сославшись на неимоверную занятость. Но когда разведотряд шведской конницы во главе с самим королём Карлом и числом в 600 сабель подъехал к городу, спротиву им никто не чинил, шведы беспрепятственно въехали в Гродну, спешились и в недоумении стали оглядываться, тщетно ища войска враждебной армии. Но всё было напрасно, несокрушимая и легендарная мокшальская армия разбежалась по близлежащим лесам. Совершив разведку, шведы беспрепятственно покинули Гродну.
  Весьма скоро хан получил ответ на свой письменный запрос от Гетьмана, в нём тот уверял, что, разумеется, какие могут быть разговоры? - он примет мокшалей у себя в любом качестве, хоть легитимных вельмож, хоть беглых неудачников. А касаемо военных действий настоятельно рекомендовал изматывать шведов беспрестанными манёврами, водя их по Литве, Лифляндии, Польше и Эстляндии в непосредственной близости от границ ханства, но делать всё, дабы супостаты не перешли её - иначе народ толпами повалит записываться добровольцами в армию Карла.
  - Это точно, - прочитав письмо, согласился хан, - Мои точно пойдут в армию хоть к чёрту, лишь бы меня скинуть да от реформ отбиться. Ретрограды проклятые!
  В тот же день Петру отправился в Заболотский повет, где были сосредоточены полки под командованием Меншикова, расположился там и около недели писал и рассылал во все части, стоявшие в Литве, подробнейшие инструкции по изматыванию противника, запрещал вступать в открытые столкновения, требовал большей частью заманивать неприятеля в болота и топи, уходить от преследований, и всё это исключительно в северном и южном направлениях.
  - Это что за ахинея? - дивился Меншиков, через плечо хана читая выведенные им директивы. Но тот лишь нетерпеливо отмахнулся, а светлейший князь внезапно громко чихнул, затем вытер рукавом сопли и удовлетворённо заключил: 'Значит, правда'.
  С тех пор мокшальские соединения были разбиты на подвижные мобильные полки и части, их основной задачею стали нескончаемые рейды в районы расположения шведов, визуальный контакт с противником и стремительных отход. Сначала шведы в азарте вступали в преследования, прибегали к окружению, устраивали массированные артобстрелы, но очень скоро стали недоумевать, теряясь в догадках о значении подобной тактики. Тем не менее, стычки, хоть и весьма редкие, но регулярно происходили, поэтому расслабляться нельзя было, и на каждую провокацию шведы давали резкий отпор. Поддаваясь мощному натиску интервентов, мокшали гнулись и отступали. Оставляя очередной район в Польше и Литве, Лифляндии и Эстляндии они беспрекословно выполняли указ Пахана о 'выжженной земле' - деревни и города уничтожались; дороги, мосты и прочая инфраструктура высаживалась в воздух; местных жителей, как наверняка будущих коллаборантов, массово убивали; скот забивали, топили и закапывали; засеянные зерновыми культурами поля поджигались; продовольствие, которое невозможно было вывезти, обрабатывали ядами или свозили в болота. Страшное зарево смерти багрилось над землями, из которых отступали доблестные воины непобедимой армии Мокшальского ханства.
  На душе Петру было неспокойно, с той памятного события под Гродней, когда ему лишь по счастливой случайности да благодаря резвости кобылы удалось сделать ноги от жестоко- хладнокровных и обстоятельных шведов, он всё время был в пути, боясь проводить по две ночи подряд в одном месте. Вследствие рискованной тактики, предложенной Гетьманом, неприятель теперь и днём и ночью не знал покоя и был вынужден передвигаться по всей территории Литвы, иногда его отряды мокшальскими дозорами принимались за собственные, иногда собственные принимались за мокшальские, всё это создавало изрядную нервозность, приводило к случайным, небоевым потерям и вносило сумятицу во фронтовые относительные порядки, зачастую дело доходило до дружественного огня.
  Из ханства новости также не радовали, подчас приводя Петру ещё в большее замешательство и отчаяние, следом за которыми неотступно шли уныние и апатия: башкиры окончательно погрязли в сепаратизме, объявили о создании суверенного государства - Башкортостан и уже даже успели заручиться поддержкой отаманцев, те пообещали первыми признать его независимость; скоро булавинцы объединились с башкирами и теперь восстание подмяло под себя громадные территории, полыхал уже и Кавказ. Князь Пётр Хованский был в полной растерянность, попав в окружение этот лютый, душевно нездоровый палач впал в панику и просил санкции товарища Пахана на начало переговоров по выводу ситуации из создавшегося острого политико-территориального кризиса (а ещё Змей называется!). Скрипя сердцем, Петру одобрил переговоры, согласился с требованиями восставших уменьшить продразвёрстку и размеры оброков, а также покарать виновных в незаконных экспроприациях, или как всё это витиевато назвал в своём ответе хан - 'незначительных перегибах на местах отдельных несознательных элементов, которым надлежит разъяснить'. На время башкиры успокоились и попрятали оружие. Но булавинцы, наоборот, ещё пуще подняли знамя непримиримой борьбы, самого Булавина сход избрал отаманом Войска Донского, он сколотил добровольческую армию в 5 тысяч человек и направился к Азаку, не скрывая намерений - взять его, всех паханских прихвостней в нём прикончить, а крепость сделать штабом и форпостом своего движения.
  - Ну, халамидник! - возмущённо квакал великий хан, - Сам нарвался! Я ответку включу такую, что тебе и не снилось! Все городки, причастные к восстанию, выжгу без остатка, людей буду рубить, а подстрекателей - на колёса и колья!
  Пришлось снова снимать с фронта несколько боеспособных полков, ослабляя некоторые участки, формировать картельную экспедицию и направлять её на неспокойный Дон. К ней присоединились полки из Мокши и Воронежа, общее командование было возложено на графа Василия Долгорукова, брата недавно убиенного душегуба Юрия Долгорукова. Общим числом под его началом было 32 тысячи войска.
  Здесь, в Польше, Литве, Лифляндии и Эстляндии, ставка на помощь местного населения, на которую так рассчитывал Петру, мечтая поднять его на подлинно народную войну за 'братский мокшальский народ', также не сработала. Жители оккупированных территорий долгое время лояльно, а скорее с безразличием, относились к мокшальской армии, но прознав про зверства, которые те чинят при отступлениях, вовсю стали делать диверсии и вредительства. Одинокие солдаты бесследно пропадали, транспорты выходили из строя, колодцы были отравлены, лошади уводились... Фёдор Матвеевич Апраксин писал из Ижоры: 'Пребезмерное нам чинят разорение, а неприятелю чинят, как могут, вспомогание провиантом и лошадьми. И ходят по лесам близ дорог, побивают до смерти драгун и козаков, которые ко мне от конницы и от меня к ним с письмом посылаются'. Народ обмануть тяжко, посему дубина народной войны поднялась со всей своею грозной и величественной силой на истинного врага.
  Сильно утомившись от таких переживаний и стрессов, Петру в середине марта поехал в Санкт-Петрубурх, там он намеревался отдохнуть и дать покой своим истрёпанным нервам. Надобно сказать, он быстро пополнил свои душевные силы - в гости к нему подъехали его близкие повесы из Мокши, с ними он кутил, почитай, целую неделю, а как стало скучно - решили развеяться, то бишь на геройство всех потянуло. Снарядили несколько судов и майнули морем до Финляндии, разорили мирный городок Порвоо, выжгли окрестные, а также все прибрежные деревни, вплоть до самого Выборга, побили немало финнов, пустили на дно аж 15 торговых суден, взяли много добычи и пленников. Словом, позажигали на славу.
  От хорошего настроения великий хан снова увлёкся указописанием. Так, в рамках внезапно и неожиданно инициированной ним борьбы с алкоголизмом, был издан указ 'О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма', по которому запрещено было продавать водку вёдрами под страхом конфискации личных имений. Затем Пахан закрепил на законодательном уровне использование гражданского шрифта, который, не отвергая кириллицу, стилизовал написание букв на латинский, европейский лад. Ну и, разумеется, поднял норму рекрутской повинности, куда ж без этого? война всё-таки на дворе. После, хорошенько пораскинув мозгами, решил подойти к этому делу более комплексно и масштабно, как полагалось и нынче полагается в Мокшальском ханстве - инициировал областную реформу, главной целью которой Петру обозначил 'укрепление вертикали власти на местах для недопущения снижения объёмов поставки рекрутомассы и уменьшения уровня сбора податей и оброков', для этого ханство было разделено на 8 губерний, руководитель каждой из которых головой отвечал за выполнение возложенных на него заданий. Сия очередная реформа уничтожила на корню местное самоуправление, усугубила дезинтеграцию системы управления и чудовищно увеличила бюрократию и чиновничий аппарат, содержание которого снова-таки легло на плечи народа. По сути, каждая из губерний была узаконенной территориальной организованной преступной группой по выколачиванию средств у населения, отбора рекрутов и содержанию военных округов.
  Но передышка - на то она и передышка, что от решения основных дел полностью не освобождает, а лишь на короткое время. Нужно было что-то предпринимать, причём предпринимать что-то кардинальное, решительное и мощное, вихри враждебные веяли над Мокшальским ханством в полную, штормовую силу, по факту оно уже давно находилось во вражеском окружении и в международной изоляции. Нужен был прорыв. И как всегда, в трудные минуты для ханства помощь пришла из Славоруси. Но обо всем по порядку.
  
  Начнём с того, что 3 июля 1708 года мокшальская армия снова проиграла очную битву против шведов, которые двигались от накануне взятой Гродны по направлению к Минску.
  Дело было при Головчине, в Литве. Армии Шереметьева и Меншикова соединились около сельца Васильки и расположились, разбив бивуаки неподалёку от речушки Вабич, по другой её берег стоял этот самый Головчин, с тыла подкрадывались непролазные болота и мрачные топи. В 3-х верстах от них стали армии под командованиями свежеиспечённых генералов Репнина и Гольца.
  - Ой, я вас умоляю, Борис Петрович, не морочьте мне голову! - мостился за столом Меншиков, отчитывая Шереметьева, когда последний стал проявлять неудовольствие от выбранной для лагеря местности, - Куда шведы сунуться? Через реку? Оба моста под усиленным охранением, в случае чего часовые тревогу поднимут - успеем. К тому же, даже если они пойдут в лобовую атаку, то армии Репнина и Гольца, стоящие перед нами, неминуемо их сокрушат. Садитесь жрать, пожалуйста.
  Шереметьев не заставил себя ожидать, но на всякий случай бросил реплику: 'А через болота?'
  - Они непролазные, - с набитым ртом успокоил его Александр Данилович, - Винца плеснуть?
  Шведы же, неслышно подойдя к Вабичу, притаившись за пригорком и спрятав основное войско в лесу, несколько часов наблюдали за расположением беспечных и крайне поверхностно относившихся к маскировке мокшалей, разведчики излазили всю местность, лазутчики, войдя в доверие к местным жителям, быстро установили точное количество неприятеля и глубину его обороны. Карлом было принято решение атаковать через болото, по максимуму использовать фактор внезапности, мощным клином войти между двух группировок, разъединить их и, прижав к лесу и болотам, уничтожить по отдельности. К этому времени конница, пользуясь суматохой и паникой, ворвётся через мосты и ударит во фронт. План был верхом авантюры, но ведь зачастую именно такие рискованные предприятия и решают судьбоносные сражения.
  Весь следующий день, пока мокшали лениво отогревались на солнце и усиленно уплетали харчи, нагло отнятые у скромных и трудолюбивых литвинов, шведы, подальше от ушей неприятеля, рубили лес и сбивали его в понтоны и плоты, на которых предполагалось по-тихому, с помощью шестов, прошмыгнуть болото и обрушиться на вражеский лагерь.
  Через сутки пошёл на редкость заунывный и тоскливый дождь, он шёл весь день и немножко прихватил ночь, подняв уровень воды, скоро спустился туман и Карл заметил, что лучшей поры для атаки может больше не представиться, посему отдал приказ о немедленном начале операции. Шведы дисциплинированно, тихо и организованно погрузись на понтоны и, неслышно отталкиваясь шестами, постепенно стали растворяться в молоке тумана.
  Внезапно тишину прорвал истошный крик, за ним второй, сразу же к ним присоединился огромный хор испуганных воплей, звуки топота многих людей, ржание лошадей, хруст деревьев, затрещали беспорядочные выстрелы - то шведы вломились прямо в сердце армии Репнина, стремительно и безжалостно разрезая её, мокшальские солдаты в панике неэффективно расстреливали боекомплекты, в основном, мимо целей, совершенно не причиняя урона неприятелю. Немного погодя через мосты к месту бойни ворвалась шведская конница, подминая под себя сопротивляющихся и отступающих, топча раненых и обезумевших от ужаса неожиданной смертельной атаки. Навстречу ей в безрассудной и неоправданной храбрости бросились полки армии Гольца и даже успели вступить в бой, который, впрочем, продолжался недолго, ибо все усилия мокшальских армий были тщетны: отсутствие пространства для манёвра сыграло свою решающую роль в этом сражении. Паника овладела сердцами солдат, страх за собственные жизни взял верх над холодным расчётом и затмил их разум, команды генерала Репнина, который храбро решил повести бойцов на прорыв, никто не слушал, игнорировались также приказы командиров помельче рангом, в неразберихе бросая на землю ружья, оставляя на поле скоропалительной стычки пушки, боеприпасы, лошадей и обозы с провиантом, мокшали бежали к спасительному лесу, прочь от жаркого и страшного ночного боя.
  За пренебрежение к просчитыванию всех вариантов развития событий армия Мокшальского ханства поплатилась 2 тысячам убитых, шведы потеряли в два раза меньше от того. Но худшее было в другом - армия Карла, получив оперативный простор, отогнала мокшальские орды к Славутичу и без боя заняла Могилёв-на-Славутиче.
  Когда хан, сидя в Санкт-Петрубурхе прознал об очередной конфузии, он не слишком расстроился, даже рассмеялся, заметив, что сия баталия была лишь, если можно так выразиться, разведкой боем. 'Однако же, - добавил он, вдруг насупившись, - виновных надобно покарать, причём по всей строгости законов военного времени, дабы иншим неповадно было столь явно пренебрегать мерами предосторожности! К тому же за потерю пушек нужно спросить кое с кого - продолжал строить недобрые планы в отношении своих командиров Петру, - И спросить сурово! С такими товарищами у нас будет особый разговор и, я не побоюсь такого слова, короткий разговор!'
  С репрессиями Пахан не привык тянуть и откладывать сие дельце в долгий ящик - уже 7 июля, через четыре дня после проигранной битвы, он был под Могилёвым-на-Славутиче, где лично придумывал наказания для провинившихся полков и сразу же руководил приведением их в исполнение, так сказать, проводил разбор полётов по горячим следам, дабы другим не повадно было отступать перед противником: самого Репнина предал суду военного трибунала, который, прозаседав около 40 минут, вынес обвинительный приговор и за бесчестный уход от неприятеля разжаловал того в рядовые, отправив на передовую искупать кровью свою вину. Сразу после этого судилища Петру-хан, возбуждённый и в яростном нетерпении от предвкушения дальнейших кровавых разборок, стал исступлённо бегать по лазаретам и собственноручно осматривать раненых в том памятном и бесславном бою под Головчиным. Раненые, не понимавшие в чём дело и принимавшие визит великого хана за его доброе отношение к своим солдатам, за попытку ободрить их, подняв воинский дух, охотно, в подробностях и ярких красках расписывали тому детали и обстоятельства боя, не стесняясь, показывали боевые ранения, всерьёз рассчитывая на поощрение за самопожертвование перед коварным врагом, ударившим столь внезапным натиском. Поощрение действительно подоспело, не заставив себя долго ждать - в тот же день все солдаты, имевшие ранения в спину, были расстреляны перед полками как дезертиры, трусы и паникёры, бежавшие с поля боя.
  Но Пахан недолго был зол за сей неприятный инцидент - всё чаще и чаще с Дона добирались до него добрые вести, булавинцев отбили от Азака и теперь жали по всем направлениям, нещадно вешая взятых в плен и выпаливая целые сёла, в которых, по данным разведки, гостили смутьяны или проживали их родственники, проводили карательные спецоперации для устрашения населения и подавления инакомыслия, зачищали без разбору все донские и приазакские населённые пункты.
  А в конце мая хану победно отрапортовали, что сам Кондрат Булавин, попав в окружение и не желая отдаваться живым в руки мокшальских живодёров, покончил с собой.
  - Жалко, что нельзя эту контру собственноручно порубить на куски! - огорчился Пахан, возбуждённо щелкая зубами, - Но и так неплохо. Это нужно отметить! - решил Петру и устроил по такому радостному случаю пир.
  Но восстание было ещё не подавлено окончательно и по смерти отамана не утихал народный гнев, отчаянно сопротивлялись козаки установлению авторитарного режима. Однако уже сама смерть разбойника Булавина была ярким символом скорой и окончательной победы над несогласными с паханской политикой.
  Напряжение от ожидания кровавой развязки от рук народных мстителей постепенно отпустило великого хана и он снова ринулся в бои местного значения на литовском фронте, осмотрел потрёпанные подразделения у Мстиславля, а затем его войска снова вернулись к проверенной тактике: игрались в кошки-мышки с Карлом, снуя вдоль границы туда-сюда, то специально оголяя тылы, то растягивая зады, иногда наносили удары, причиняя небольшой, но всё-таки какой-никакой, а урон шведам.
  Однако Карл на эту игру уже не вёлся, он твёрдо решил идти прямо на Мокшу, никуда не сворачивая, покончить с этим дешёвым балаганом и как можно скорее раздавить гадину в её логове. В Литве его армия разделилась: часть пошла на юг, к Славоруси, отрезая пути возможного побега великого хана к Гетьману, а заодно подстраховываясь от самого Гетьмана и его возможных неожиданных действий; основная часть шведского войска решительной поступью, раздражённо, ненавистно и озлобленно двинулась к Мокше; с севера на соединение с ней спешили отдохнувшие, хорошо вооружённые и не принимавшие участия в боевых действиях части под командованием Левенгаупта, которым была отведена роль главной ударной силы на восточном направлении.
  Уже через несколько дней армия Карла прошла Литву и пересекла государственную границу, теперь шведы были на Смоленщине, которая вот уже как 40 лет была насильно отвергнута от Литвы и входила в состав Мокшальского ханства, а, следовательно, местные жители сопротивления шведам не чинила, наоборот, оказывали всемерное содействие.
  Узнав, что Карл уже находится на территории ханства, Пахан впал в глубокую депрессию, граничащую с психологическим ступором, смущённый, в адской горести и прострации, словно в полусне и каком-то тумане он отдавал приказания, о которых сам забывал тот же час, порывался повести части в бой, но, как известно, его армия была разбита на отряды и распорошена по всей длине границе, что существенно осложняло коммуникации и совместные действия. Иноземные командиры частей также были озадачены, не спешили лезть на рожон и ввязываться к открытые бои, размышляли о своей возможной дальнейшей судьбе, предпочитая выждать до тех пор, пока не будет предельно ясно, чья возьмёт верх.
  Петру в проблесках внезапных сознаний собственноручно составил превосходный, спланированный по глобусу и обдуманный во всех мельчайших деталях план отступления, приказав взять с собой самую малость вооружений, боеприпасов и трофеев, которые не жалко будет бросить в случае нужды и написал письмо к Ромодановскому с предписанием приготовить город к длительной обороне, переведя его на осадное положение, выпустить из тюрем заключённых, эвакуировать из Керема все сокровища, скопленные веками ханской эпохи и сравнять с землёй храм Василия Блаженного, ибо тот перекрывал углы обстрела из керемских и китайгородских бойниц.
  Но Ромодановский тоже не спешил выполнять указания великого хана, да и вообще саботаж был повсеместный, многочисленные указания Пахана, которые пачками шли в Мокшу, вовсе не исполнялись, зачастую их просто, отмахиваясь, словно от назойливых насекомых, опускали в урну, не читая.
  В Мокше творилась несусветная и всеобщая паника, люди беспорядочно перемещались по городу, на работу никто не выходил, правдивой информации о том, что происходит на фронте не было, высшее руководство сбежало из города одними из первых, в полном составе вместе с семьями были эвакуированы в Самару члены Ближней консилии и Боярской думы, порядок в городе никто не обеспечивал, поэтому горожане с усладой громили и грабили торговые лари и лавки, с неимоверным наслаждением избивали не успевших уехать представителей местной администрации, вымещая на них свою злобу, дальние родственники стрельцов мостырили виселицы, на которых без сожалений и жалости вздёргивали отличившихся в репрессиях времен Большого террора, люди расплачивались за пережитые тяготы, страхи и лишения, однако большая часть населения, запаковав пожитки и погрузив их на телеги, уходили на восток, за Булгу, в Тартарию, гоня скот и в страхе оглядываясь. Чинить спротив шведам, по большому счёту, никто не собирался, мокшали сладостно желали сгинуть как Пахану, так и его режиму вместе с ненавистным Кукуем, справедливо полагая их намного большим злом, чем цивилизованных скандинавов.
  Над городом стоял чёрный, с копотью дым и ветер разносил его горький запах, то находчивые и смекалистые из горожан, отворив никем не охраняемые архивы Судного, Сыскного и Преображенского приказов, без разбору жгли документы, подбрасывая в полыхающие огнива всё новые и новые папки с материалами, около отхожих мест, помоек, мест своза мусора, повсюду на дорогах валялись выброшенные портреты Пахана и птенцов его гнезда, их топтали тысячи ног, иногда на портреты плевали, а чаще всего испражнялись.
  В те сложные, непростые дни Мокша была совершенно легкодоступна и даже не планировала никакой защиты, захоти шведы взять её голыми руками, это у них с большой лёгкостью получилось бы, но тут дело в свои руки твёрдо решил взять Иван Степанович Гетьман.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXX
  Коренной перелом в войне
  
  Дело было в начале сентября, великий хан остановился в селе Мигновичи, недалеко от Смоленска, здесь он разместил свою ставку, заняв самую большую хату в селе, хозяев которой попросту выгнали на улицу.
  Не мешкая ни секунды Петру-хан организовал временный штаб, собрал свой доморощенный генералитет с офицерьём, провёл заседание военсовета, на котором было решено приступить к насыщенной обороне.
  - Александр Данилович, поднимай местное население и копай рвы по всей линии наступления, делай земляные насыпи, вали лес, чтобы пути по всей лини госграницы были непроходимыми, словом, делай что хочешь, а шведов останови! - отдавал распоряжения товарищ Пахан, от страха его руки тряслись, а голова неконтролируемо подпрыгивала снизу к верху и наоборот.
  - Я понял, - бойко отвечал Меншиков, - Только вот незадача - армии нету...
  - То есть, как это нету? - опешил великий хан, - У тебя ж в полках около 20 тысяч отборных робят...
  - Так то ж когда было? - беспечно и снисходительно отвечал Александр Данилович, - А сейчас, когда швед попёр, армия исчезла, растворилась в смоленских лесах, кто дезертировал, а большинство посрывали знаки различия и сидят по отдалённым хуторам и сёлам, врага дожидаются. Некоторые, из ретивых, и ждать не стали, сразу побежали в Литву, за линию фронта и сейчас в охотку служат в полицаях...
  Повисла напряжённая тишина.
  - ...особенно много под Хоцимском перешло, сейчас же стали на службу, сдают шведам наших политработников, а самое главное - распускают панические слухи, мол, недолго паханскому режиму осталось, вот сбросим Петру и заживём как раньше, без его реформ и репрессий... Местное население, то есть литвины, здорово их поддерживают, ловят наших солдат, подавшихся в партизаны и выдают полицаям, кстати, и шведов не меньше поддерживают, ведь Карл, гадёныш хитрый, объявил основной целью своего восточного похода избавление литвинов от мокшальской тирании, возврат Брянщины и Смоленщины.., - продолжал давать сводки с фронтов о состоянии дел князь Александр Данилович Меншиков, его осведомлённость даже в мельчайших подробностях наталкивала на определённые мысли о том, уж не он ли инспирировал подобные инсинуации и постыдные, коварные действия по дезорганизациии полному развалу мокшальской армии, но хану было не до беспочвенных подозрений, он в угаре паники и страха совершенно потерял голову и был не в состоянии осуществлять сколь либо примитивные и не сильно обременённые логикой умственные действия. Прямо во время доклада на военсовете Бориса Шереметьева о положении на Могилёвском фронте Петру-хан встал из-за стола, молча вышел во двор и принялся сумбурно бегать вокруг хаты. Генералы переглянулись, недоумённо пожав плечами, затем ,стараясь не поднимать лишнего шума, покинули ставку великого хана. Петру в упоении гимнастических упражнений даже не обратил на них внимания, устав бегать, упал на землю, принял упор лёжа и стал отжиматься. Так, за физической зарядкой пролетело около получаса.
  - А ты, я гляжу, всё бегаешь, - услышал великий хан до боли знакомый голос, - Кстати, несмотря ни на что, ни на неуспехи на военном театре, ни на выпивку, физическая форма у тебя будь здоров...
  На подворье стоял, в усы улыбаясь, Иван Степанович Гетьман, он уже спешился с лошади, передавая поводья молодому джуре (Прим. Джура - воин среднего чина на Сечи), немного поодаль стояли пятеро его сердюков, вежливо и с интересом разглядывая Пахана, чуть поодаль маячили нескладные приземистые фигуры мокшальских солдат, стоявших в охранении ставки. Гетьман был одет в расшитую рубаху и штаны испанского покроя, на его ногах были французские туфли с позолоченными бляхами, он вообще был известным модником, зорко и тщательно отслеживая европейские модные тренды.
  - Иван Степанович, - воскликнул великий хан сдавленным голосом, задыхаясь от интенсивности физический упражнений, затем побежал навстречу дорогому гостю, - Вы ли это?
  - Да ну а кто же ещё? - буркнул Гетьман, обнял хана и троекратно расцеловал его, затем достал расшитый кружевами платок и вытер губы, лишь после этого спросил, - Здорово, Петруха. Ну как ты? Всё в порядке?
  - Да какой там в порядке, - обходя славоруськую делегацию и степенно подавая каждому руку, свидетельствуя тем самым своё почтение, отвечал Пахан, завершив ритуал, снова подошёл к Ивану Степановичу, пораженчески махнул рукой, отчего стал резко отрешённым и безутешным, затем снова обнял гостя, - Карл, вон, давит и наступает по всем направлениям, уже вся Литва под ним. А недавно уже вошёл в границы ханства...
  - Ну, это я и без тебя знаю, - оборвал его Гетьман, - Что собираешься предпринять?
  - Может, в избу пройдём? - робко предложил Петру, - Там и погуторим.
  Они направились к хате, пересекли двор и протопали по крыльцу, Петру первым ввалился в помещение, надавив на двери, те неожиданно легко отворились и хан едва не завалился в тёмный проём, но устоял на ногах, полностью отворил дверь, замер рядом с ней и пропустил гостя во внутрь, когда тот вошёл, проследовал за Гетьманом следом, сразу же её затворил, на всякий случай набросил крючок и задвинул тяжёлую щеколду. Свита Гетьмана осталась на улице, тревожно оглядываясь по сторонам и будучи наготове отразить любую опасность для своего патрона.
  - Иван Степанович, ну что за такая мудрёная стратегия? - сразу дал волю эмоциям Петру, подходя к столу, - Пока я пытался бегать с места на место, заманивая шведов малыми компактными диверсионными группами, Карл полностью оправился от удара под Калишем, смог воодушевить солдат, сплотил вокруг себя армию и теперь ничто не сможет его сбить с прямого пути на Мокшу, армия моя ему не преграда, сами видите, а придачу ещё и литвины ему помощь оказывают всестороннюю до неприличия, мой же, мокшальский народ и вовсе уже бежит на восток, не то что о помощи своей армии, а даже о самообороне не помышляя... Могу задать вопрос?
  - Конечно, можешь, - спокойно и рассудительно ответил Гетьман, осматривая внутренние интерьеры хаты, с интересом царапая миски, красиво и упорядоченно выставленные на миснике над дверями в светлицу, его всегда неописуемо притягивало простое, даже наивное, но искреннее и духовно-откровенное народное творчество.
  - Как прикажите понимать сие?
  - Ты о моей рекомендации шастать вдоль границ и не вступать в открытые столкновения со шведами? - спросил Иван Степанович, сразу смекнув, что имеет в виду великий хан, потом прошёл по светлице и сел на лавку.
  - Ну! - ответил Петру и добавил, - Я всё делаю как приказываете Вы, а толку с того... Хуже лишь стаёт!
  - Да ты не горячись с выводами, - по-отечески ответил Гетьман, затем лучезарно свернул глазами из-под бровей, похлопал хана по плечам, насколько позволял его рост и успокоил того, - Всё будет путём, ты не горячись, Петруха! Будет и на твоей улице праздник!
  Великий хан приободрился, расправил спину, повернул голову влево и крикнул: 'Сашка, - это он обращался к Кикину, который вальяжно возлежал в соседней комнате, просматривая польские газеты, - Сваргань поужинать, гости с дороги. И про коней не забудь!' - Петру, глядя во все глаза, буквально пожирал Гетьмана взглядом, задал вопрос, но уже не столь безнадёжно, как давеча, - Что делать, Иван Степанович? Шведы прут на Мокшу, боюсь, недели через полторы будут уже в ней хозяйничать. Носятся слухи, что передовые шведские отряды уже заняли Красную Поляну, в подзорные трубы Керем рассматривают...
  - Брехня! Хотя вполне возможно!- согласился с ним славорус, - Это они могут! Ребята шустрые и организованные зело...
  - Выручайте! - взмолился Петру грубоватым голосом, - Что же - понапрасну всё? Ладно я... Не обо мне речь нынче, об отечестве своём переживаю и пекусь!
  - Да чего ты кричишь? - удивился Гетьман, - Ещё так патетически! Чай, двое нас здесь, а передо мной можешь дурочку не валять. Так-то. Для того и пришёл, чтобы помочь тебе, хан... Имею я, понимаешь, план выгодный для тебя во всех отношениях. Опосля его реализации и отечество будет твоё спасено, и слава тебя накроет несмываемая, и шведов мы разобьём, словом, одни выгоды для тебя и чистая польза. Слухай сюды да на ус мотай!
  Пока Кикин расставлял на столе миски с едой, и хан, и Гетьман молчали, лишь тот ушёл к себе, снова углубившись в чтение, Иван Степанович поделился своим планом, рискованным, правда, но весьма интересным, неожиданным, полным авантюрного замысла.
  - ...вот, я беру на себя заботу сию.., - говорил Иван Степанович, жуя литовскую бульбу, обильно сдобренную укропом, - Карл - он хоть и пацан, но осторожный, чертяка, ну, всё равно, думаю, я ему смогу навязать свою доктрину передышки в войне, войду с ним в переговоры и уведу с собой на Славорусь. А ты, Петруха, не жди тут милости, хватит бессмысленные заседания проводить, не теряй времени впустую, прямо сейчас отсылай войска ко мне у вотчину, скажем, под Полтаву давай, там у меня позиции будь здоров, селяне всегда поддерживают мои инициативы, да и на местном уровне авторитет имею... Я аккурат туда шведов подведу, а ты, в свою очередь, я сильно на это надеюсь, к этому времени уже будешь там, под Полтавой, армию свою упорядочишь, вышколы проведёшь, рельефы-ландшафты изучишь, носом там всё изрой да на пузе ползай, пару-тройку учений обязательно организуй, а лучше всего зарницы - разобьёшь свою армию надвое, так, чтобы одна половина шведов изображала и атаковала вторую половину, которая будет мокшальская. Словом, подготовишься там основательно, будешь нас поджидать...
  Петру, уже зардевшийся от перспектив такого нежданного и многообещающего гостинца, перебил Гетьмана.
  - Как же это получится, Иван Степанович? Как Вы Карла заставите свернуть с пути на Мокшу и переменить направление на полтавское?
  Гетьман снова ухмыльнулся и потряс порожней чаркой, Пахан, картинно ударив себя ладонью по лбу, как бы пеняя на забывчивость, услужливо подлил наливочки.
  - Тяжковато будет его переубедить, всё-таки путь на Мокшу открыт, Карлу осталось 500 вёрст прямого пути, полное отсутствие сопротивления, всеобщая радость местного населения, которая имеет следствием продовольствие, проживание, тепло и прочие важные на войне вещи. А тут я такой появляюсь и начинаю его переубеждать, что лучшего варианта, чем бросив Мокшу, до которой рукой подать, свернуть на Полтаву, ввек не сыщешь! А это 700 вёрст, полесские болота и топи, дикие леса да зима с голодом... Да что там так далеко заходить? Если уж на то пошло, так шведам можно вообще стать на квартиры в Мстиславле и преспокойно там перезимовать, а не лындать в стужу по незнакомым державам. Смекаешь? Логика есть в таком абсурдном решении? Конечно, нету! Вот и он так же будет размышлять. Так-то. Уж постараюсь! Оно, конечно, реноме своё несколько потеряю, ну да ладно, чего не сделаешь ради тебя, - ответил Гетьман, затем он резко замолчал, уставился своими пронзительными газами на хана и многозначительно замолчал, Петру также впился взглядом в Гетьмана, так они молчали и глядели друг на друга несколько минут, наконец славорус родил своё пояснение великому хану: 'Я, Петруха, на измену тебе пойду'. Когда хан, широко растворив очи, непонимающе стал оглядываться, Иван Степанович, снова показав зубы в улыбке, пояснил: 'Дело известное, мы с кырымцами частенько подобное практикуем. Я, стало быть, вроде бы крайне недовольный твоей политикой в отношении Славоруси, поеду до Карла, расскажу ему о своих обидах на тебя, посулю премного продовольствия, амуниции и войска отменного, расскажу, что мои козаки вместе с кырымцами к нему присоединяться, это, мол, я беру на себя, набрешу, словно местное население спит и видит абы шведы к ним нагрянули и так и норовят обогреть и накормить гордых скандинавов. Одним словом, постараюсь Карла успокоить, скажу, отдохни на Славоруси, силёнок поднакопи, отъешься, а уж затем вместе махнём ханство разорять и выжигать. Учитывая, что его армия и так впроголодь живёт, ты ж всё экспроприировал у литвинов, а помощь от союзников - французов, английцев и голландцев со значительными задержками до шведов доходит, думаю, отказать ему резона нет. Пойдёт он со мной. Ну, а когда уже шведы перейдут границу, то твои войска, во-первых, отсекут Карла с тыла от Польши с его союзником Лещинским, во-вторых, за этот переход я его армию здорово измочалю и предельно изнурю, зиму в дороге, среди лесов и болот перенести - это тебе не шуточки, в-третьих, я думаю, времени тебе изрядно хватит, к этому часу под Полтавой уже будут организованы сурьёзные военные сооружения, размещены пушки, отрепетировано генеральное сражение. И вот когда я Карла выведу на твою армию, вот тут-то ты и вдаришь в него со всей своей ненавистью! Учитывая, что шведы уже будут в окружении, то подмоги ждать им будет не от кого, они попадают в твои сильные руки, ну остальное уже дело техники... Манёвр, хоть и рискованный, но проверенный, не раз испытанный. Что скажешь?
  Разумеется, хан не возражал, план ему казался весьма отменный, свежим и вполне реализуемым.
  - Ты только армию свою в порядок приведи, - полушутя-полусерьёзно бросил Гетьман, - А то я когда сюда ехал, так должен заявить со всей прямотой - порядку в ней маловато, шастают оборванцы какие-то по лесам, на мирных путников нападают. Я, вон, к тебе преспокойно добрался, а меня даже никто не остановил и документиков не спросил. Секреты выставь, дозоры...
  - Это Вы не извольте переживать! - заверил его сразу же Пахан, - Соберём! И дисциплину железную наведём!
  - Ну-ну, - хитро заметил Гетьман, - Дай-то бог. Кстати, чтобы всё без неожиданностей прошло, я тебе в армию ещё своих козаков выделю, тысяч с десять.
  - А что взамен за сие желаете, Иван Степанович? - осторожно спросил Петру, он же прекрасно понимал, что подобные услуги за 'просто так' не оказываются.
  - Господь с тобой, - жеманно замахал на него руками Гетьман, - Ничего мне не нужно... Просто пущай будет всё как есть... Углеводород пущай идёт по территории Славоруси, плати транзитные, а вопрос Северного потока желательно спустить на тормозах, медленно и постепенно похоронив. Что думаешь?
  Петру молчал, молчал долго, затем выдавил из себя, приглушив голос почти до шепота: 'Почему? Когда мы с Вами в самом начале его развития говорили, Вы были не против. Даже весьма и весьма поддерживали...'.
  Гетьман фыркнул, презрительно и нетактично: 'Поддерживал... Конечно поддерживал! А чего ж не поддержать? Дело нужное и отменное, все рады и довольны. Но только до поры, до времени. И если бы оно так и дальше шло, чтобы все были при своих, то господь с тобой. Так нет же, тебе всё мало, тебе ж всё не хватает, хочется всего и сразу! Ты ж норовишь показать всем, что все вокруг недотёпы и ничтожества, а ты самый талантливый и решительный, такой себе волевой чувачок, недовольно и угрожающе хмурящий бровки, не боящийся серьёзных преград и готовый на любые жертвы ради своего отечества, настоящий лидер нации! Хотя, на нацию тебе начхать, истина в том, что ты страстно желаешь поставить в зависимости от себя как можно больше стран, дуря всех пустопорожними россказнями о диверсификации поставок углеводорода и Северным потоком оказывать влияние совершенно на все экономические и политические процессы в Европе! Доказать хочешь всему миру, что ты справжний мужик! Или не так?'
  Пахан молчал, а Гетьман, также неодобрительно и не глядя на него, продолжил резать правду-матку: 'Ну правильно, молчишь... А что сказать? Теперь о конкретике - в афёре, что ты с Фридрихом запланировал, честно говоря, никто не заинтересован, его монополия в углеводородораспределении на континенте будет костью в горле многим уважаемый людям. В Литве уже недовольны будущим уменьшением поступлений от транзита, а уж про Польшу и говорить нечего... Да и вообще, не тянул бы ты одеяло на себя, Пахан, нехорошо это! И нас подведёшь - мы же создали под тебя с десяток маршрутов, пунктов перегрузки и перевалки, подземные хранилища и резервуарные парки, вложились в создание такой мощной углеводородотранспортной системы немалыми средствами, обслуживаем её, поддерживаем в нормальном состоянии, охрану обеспечиваем и заметь! невеликие суммы за транзит берём. Чего ж тебе неймется? Зачем тебе тратить несусветные суммы на утопические проекты? Зачем изобретать то, что противоречит природе? Уж лучше бы ты на народ ассигнования пустил...'.
  - Да перебьётся народ! - хищно и злопамятно отрезал хан, - Добра они не разумеют, всё недовольство мной проявляют... За что им благодетель такая?
  - Ну, это ваши внутренние дела, мы в них лезть не намерены! - солидно и уверенно в себе ответил Гетьман, затем подсел поближе к хану и задушевно стал ворковать, - Однако ж, посуди сам, есть же логичные, простые и недорогие пути доставки углеводородного сырья конечным потребителям, зачем же город городить, лезь в какие-то супертехнологические проекты, да и подземных хранилищ у тебя нету, строить их - дело непростое, а у нас есть, а это аспект важный, весьма важный! И в Европе ситуация тоже не ахти, повсюду идёт снижение использования углеводорода, не ровён час, откажутся от него, вот и останешься с голой жопой, но с Северным потоком!
  Хан снова погрузился в молчание, он размышлял над словами мудрого и уже пожившего достаточно на белом свете Гетьмана, не доверять ему, конечно, оснований не было, но и просто так отказаться от Северного потока, его первого самостоятельного и такого масштабного проекта вовсе не хотелось.
  'Ладно, - думал Петру, - Чёрт старый, пускай сейчас с тобой соглашусь, но всё равно от своего не отступлюсь!'. Вслух спросил: 'Допустим, я соглашусь. Почему уверены Вы, Иван Степанович, что Вам удастся шведа остановить?'
  - А вот слушай меня внимательно, один раз повторяю, - сказал на это Гетьман, - Как уже было упомянуто свыше, войско у Карла уставшее и оголодавшее...
  - Так ведь ему на соединение идёт генерал Адам Левенгаупт, а его части весьма боеспособны, свежи и отдохнувши.., - вставил великий хан, чем вызвал недовольство славоруса: 'Так! Ты, во-первых, старших не перебивай! - Петру съёжился, втянув голову в плечи, - а во-вторых, об этом Левенгаупте дюже не думай, он карта отыгранная, разумеется, если по уму вопрос с ним решить'.
  - Это почему? - и вовсе изумился Петру.
  - В конце сентября тот с войском будет здесь, кстати, неподалёку, под деревней Лесная, станет форсировать речку Леснянка, - с полуулыбкой выдал ему важные сведения Иван Степанович, - Лучшего случая ударить по нему неожиданным и разящим ударом и не сыщешь. Кстати, он будет с большими обозами, везёт провиант для основной армии. Посему собирай вновь своё войско и паняй туда, осмотрись, подготовь линию бороны... Как пить дать, он тебя там не ожидает. Используя внезапность его смело можно растерзать там. А армию Карла мы вместе уничтожим под Полтавой. Вот и вся премудрость, - закончил Гетьман и потянулся за кваском.
  - Откуда сведения про Левенгаупта? - с недоверием переспросил Петру, - Доверять можно.
  Гетьман допил налитый в чарку квас, опустил её на стол, протёр усы, крякнул и, зыркнув глазами, ответил: 'Сведения верняк, можешь не сомневаться. Ну что, по рукам?'.
  Изложенное было весьма соблазнительным, чтобы им не воспользоваться, ведь часть территории великого ханства уже была захвачена шведским войсками, поэтому Петру перед лицом угрозы дальнейшей оккупации страны решил не испытывать судьбу, согласившись на все предложения Ивана Степановича Гетьмана.
  - Лады, по рукам! - миролюбиво согласился Пахан.
  Он протянул свою руку Гетьману, тот пожал её, затем славорус снова стал говорить: 'Как говорится, действуем по вновь утверждённому плану! Кстати, Петруха, всё должно быть по-всамделишному, сурьёзно и правдиво. Карл - недоверчивый хлопчик, опытный, поэтому прошу тебя: через месяц, когда я со скандалом перейду на сторону шведов, ты тоже не сиди, сложа руки, подыграй мне, а то мне туговато, сам должен понимать, придётся'.
  - Как? - растерянно спросил хан.
  - Ну, там... раздуешь сей скандал повсеместно, малявы всем будешь писать, мол, Гетьман, такой-сякой, предал меня, словом, делай что хочешь, а чтобы у Карла и толики сомнений в моей искренности не осталось.
  - Это мы враз, это мы умеем! - обнадёжил Гетьмана окрылённый Петру, - Уж очернить и опорочить человека нам не привыкать....
  - Да я и не сомневаюсь. Ну так как по Северному потоку? - вдруг осведомился Иван Степанович.
  - Согласен. Будь по-Вашему, - лицемерно пообещал Пахан, - Не можем же мы пойти против нашего братского славоруського народа, с которым у нас такие мощные и крепкие культурные, исторические связи, практически мы...
  - Ты опять!? - строго перебил его Гетьман, - Слушай, ты эту байду про братские народы городи кому угодно, только не мне, ладно?
  Петру кивнул.
  - Ну и отлично. Значит, договорились?
  - Договорились! - пообещал Пахан.
  - Молодец, - похвалил его Гетьман, - Слава богу, разрулили. Значит, собирай армию и дуй к Лесной, а я до Карла поеду, - и уже ставая из-за стола, добавил, - Видишь, как она работает, челночная, чёрт бы её побрал, дипломатия... Ну, давай обнимемся, всё-таки свидимся, в лучшем случае, уже после того, как со шведами порешим.
  Они крепко обнялись, Иван Степанович похлопал хана по плечам и весело подмигнул, затем вышел на двор. Через несколько минут оттуда послышалось ржание лошадей, гулко затопали копыта и вскоре стало тихо-тихо.
  - Ну что? Как прошло? - поинтересовался у Ивана Степановича его генеральный писарь Филип Орлик.
  - Всё как и предполагалось, - спокойно, без лишних эмоций отвечал Гетьман, - Согласился.
  - А веришь ли ему? - настороженно, спросил писарь, поглаживая шею своего коня.
  - А чего ж не верить? - недооценивая Пахана, самоуверенно рассуждал престарелый Гетьман, - А него что, есть другой выход? Да и куда ж он без меня? Кто его будет на путь верный по жизни наставлять? Так что без всяких раздумий согласился на моё предложение.
  Орлик помолчал, закурил трубку, некоторое время дымил, затем высказал своё мнение: 'Когда мокшаль говорит 'сухо', то залезешь с ним в болото по уха'.
  Под недоумённым взглядом Гетьмана писарь пришпорил коня и поскакал вперёд, удаляясь из виду.
  На следующий день великий хан ставил новые и, нужно сказать, неожиданные, прямо новаторские задания на военсовете.
  - Ты, Борис Петрович, - обращался он к графу Шереметьеву, - в карательных делах поднаторел, вояки у тебя головорезы сплошь отменные... Приказываю, формируй линейные солдатские порядки, бери в окружения лесные массивы, проводи войсковые операции, словом, полная свобода действий тебе дадена, но дезертиров отлавливай! Кровь из носу, а через неделю мне обеспечь боеспособную и подготовленную армию. Надлежащим порядком размещай войска неподалёку деревни Лесная, туда подойдёт корпус Адама Левенгаупта, там мы его будем поджидать.
  - Что за глупости? - удивился Меншиков, - Откуда такие сведения?
  - Так! - эпатажно встрепенулся Пахан, - Ты, во-первых, не перебивай старших, а во-вторых, ежели я так говорю, значит, так оно и будет. Кстати, ты, Александр Данилович, уже сегодня же со своими частями выдвигайся туда, к Лесной, окапывайся там, насыпи возводи, словом, готовь линию обороны. А ты, Борис Петрович, как соберёшь дезертиров и сдашь их всех под командование нашего дорогого Меншикова, сразу же разворачивайся на Славорусь и паняй через Стародуб, Глухов, Сумы, Богодухов, конечная точка - Полтава. Там разведывай местность, изучай её особенности и готовься к генеральному сражению. Карл со всем своим войском будут там!
  И Шереметьев, и Меншиков сильно удивились таким неожиданным изменениям в планах великого хана, а ещё больше в планах самого Карла, которому до Мокши осталось совсем ничего и было непонятно, с какого перепугу он, вдруг остановившись, резко развернёт на Славорусь, но в спор вступать не стали, откозыряв, удалились выполнять приказы
  
  Гетьман не обманул.
  В конце сентября 10-титысячная армия генерала Адама Людвига Левенгаупта с 7-ю тысячами повозок продовольствия и боеприпасов действительно подошла к деревне Лесная, где её уже около недели поджидала мокшальские полки, командование которыми впервые в своей жизни взял на себя лично Пахан. А чего ж и не взять, коли сомнений в успехе нет и быть не может?
  Первое нападение мокшали совершили ранним утром и хотя шведами оно с лёгкостью было отбито, тем не менее их передвижение серьёзно осложнили вереница собственных обозов, не давая возможности быстро уйти от преследования. За первой атакой последовала вторая, за ней третья и так далее, но все они захлёбывались, напоровшись на хорошо организованную, эшелонированную оборону шведов. Великий хан, уже потеряв надежду, в горечи от предстоящего неуспеха, который был уже не за горами, приказал прекратить бессмысленные лобовые атаки, обдумывая свои дальнейшие действия.
  Но провидение спасло, но этот раз оно имело обличье генерала Боура с 4-мя драгунскими полками, который, ловко обойдя стоящих на пригорке шведов, захватил мост через речку Леснянку, отрезав войску Левенгаупта пути к отступлению.
  'Лучше потерять часть имущества, но спасти армию, - здраво рассудил командующий шведскими частями. Сбивая с толку нападавших ложной целью, он расставил цепными рядами телеги, которыми предполагалось пожертвовать, разбил в центре этой оборонной линии импровизированный бивуак, разложил костры, а затем слаженно, тихо, не поднимая лишнего шума, со второй половиной обоза, дождавшись ночи, форсировал речку и стал уходить в отрыв.
  - Ну что там? - спрашивал Пахан разведчиков. Те беспечно отвечали: 'Да всёпутём. Стоит швед, куда ему деться. Завтра ему капут будет'.
  Но утро мокшалям принесло сильное разочарование, разобравшись, что лагерь, образованный телегами с курящимися в нём дымами от брошенных костров, пуст, они уразумели, как их ловко объегорили.
  - В погоню! - завопил великий хан, взбираясь на коня, - Догнать и добить!
  Но сам в погоню не ринулся, отрядив за командира германского наёмника генерала Пфлуга. Тому настигнуть шведов, связанных по рукам и ногам хоть и половиной, но всё же солидным обозом в 4 тысяч телег, удалось у Пропойска, где после непродолжительного боя генерал Левенгаупт окончательно понял, что с таким обозным хвостом ему уйти никак не удастся, поэтому он без сантиментов бросил телеги, уведя оставшихся в живых солдат.
  - Виктория! - громогласно выкрикивал Пахан, рассматривая добро, которым были нагружены обозы, - Полная и безоговорочная виктория! Слава Гетьману!
  - Слава! - подхватывали солдаты, радостные от первой серьёзной победы, да ещё и с такими жирными трофеями добытой.
  Радостный, в предвкушении скорой и окончательной победы над шведами, великий хан отправился в Мокшу наслаждаться своим триумфом. В ознаменование победы была выбита медаль, которой Петру-хан в изобилии награждал своих соратников и сподвижников, некоторым досталось даже по две штуки, но это случилось уже на банкете, когда радость и водка затмили рассудок.
  
  Дальнейшие события стремительно развивались по отменному и рисковому сценарию, ловко придуманному Иваном Степановичем. Как тот и планировал, ему удалось завоевать доверие Карла, убедить его в искренности своих намерений относительно совместных действий против великого хана, о его несправедливостях и грубостях в отношении славоруського народа и уговорить отсрочить реализацию затеи с походом на Мокшу, перезимовав и поднакопив силёнок на Славоруси. Правда, это оказалось вовсе не так легко, как предполагал изначально Гетьман, пришлось даже привлекать к этому важному делу характерника (Прим. Характерник - наивысший чин на Сечи, зачастую характерник обладал экстрасенсорными способностями) из Сечи Пантелеймона Самокиша. Повсеместно Иван Степанович, словно внезапно обретший способность говорить после долгих лет немоты, трубил об успешности, своевременности и нужности своего перехода на строну шведов, заверяя народ, что сие принесёт избавление и навсегда освободит славоруський народ от тартаро-мокшальского ига. А ещё не переставал писать секретные директивы к администрациям славоруських городов, местечек и сёл, через которые пролегал путь шведский армии, о необходимости сокрытия и утаивания продовольствия, средств и боеприпаса от скандинавских солдат, мокшалям же, напротив, требовал оказывать максимальное содействие. Затем он организовал явную провокацию, призванную ещё более усилить его лояльность в глазах Карла, искусно инспирировав псевдораскол в козацких рядах, таким образом, вместе со шведской армией осталась жалкая кучка славорусов количеством в две тысячи сабель, не более.
  - Ну что я могу сделать? - притворно огорчаясь якобы на нерадение своего войска, говорил Иван Степанович Карлу, - Глупые они, выгоды своей не видят.. Но вот эти, что остались со мной, настоящие, преданные воины, лучшие из лучших, отборные, хлопцы такие, что...
  Карл недоумённо, в изумлении осматривая оборванцев и откровенный сброд, который Гетьман аттестовывал как самых лучших кадров, непонимающе разводил руками и хлопал ресницами, но Иван Степанович не давал ему и минуты на усомнение: 'Ты, Карлуша, не переживай, они в бою себя покажут, каждый десятка мокшалей стоит, а то и больше!'
  Шведское войско, соединившись с частями Левенгаупата, направилось к Борисову, вошло на Славорусь, не спеша продвигалось, миновали Новгород-Сиверский, затем Батурин. Карл в разговорах с Гетьманом настаивал, чтобы войско перезимовало именно в Батурине, где было полно заготовленного продовольствия да и укрепления были значительными и безопасными, но славорус гнал его дальше, вглубь страны, в районы, откуда благодаря его 'заботе' были вывезены съестные припасы, укрепления представляли собой их жалкое подобие и неприкрытую халтуру, а гарнизоны и вовсе были мизерными. Когда продвигаться дальше не было сил, и погода вовсю диктовала свои условия, шведы стали на зимние квартиры в Лохвице, Лубнах, Прилуках, Гадяче и Ромнах.
  Великий хан, к тому времени уже отметивший шумным пиром свою победу под Лесной, оставил Мокшу и выехал на фронт. Теперь его радовало абсолютно всё, время от времени он беспричинно смеялся, ведь шведы, свернув с главного направления на Мокшу, нынче ушли на Полтаву, где, как уже знал Петру, и погибель им придёт.
  - Ай да Гетьман! - иногда восклицал Пахан во время военсоветов, вызывая недоумение у своих генералов, когда те обрисовывали положение на фронтах, - Ай да сукин сын!
  В предвкушении скорой виктории он даже несколько заигрался в игру, предложенную ему Иваном Степановичем: если поначалу он, недовольно хмуря брови и повсюду разглагольствуя на тему измены Гетьмана и его перехода на сторону шведов, для большей правдоподобности лишил того ордена святого Андрея Первозванного и рассылал веерами письма по ханству и в заграницу, делая сию измену известной всем и каждому, то затем Петру стал всё больше и больше скатываться в опасный и неконтролируемый радикализм, становясь неуправляемым, непредсказуемым и откровенно опасным. Всё сильней его пьянила мысль, что запертые сейчас на Славоруси шведы застигнуты лютой зимой и до весны на Мокшу не дёрнуться, что сейчас его армия и без Гетьмана сможет раздавить войско Карла, твёрдая земля неумолимо уходила из-под ног Петру, который прямо на глазах терял чувство реальности.
  Например, якобы из-за сильнейшего расстройства от смены политической ориентации своего учителя, он приказал Меншикову разрушить его резиденцию - Батурин, уничтожить местных жителей, затем, приказав изготовить чучело Гетьмана, собственноручно сначала повесил его, потом колесовал, а в довершении с упоением разрубил топором на части.
  Подобная казнь неодушевлённого предмета, несомненно, чрезвычайно удивит современного обывателя, но в Мокшальском ханстве подобного рода глупейшие и осознанию не поддающиеся расправы на грани изумляющего абсурда были на редкость почитаемы и весьма распространены - чего только стоит нашумевший процесс над колоколом Спасского собора в Угличе, которого 'за несогласованный с верховными инстанциями звон, что причинило несанкционированный сбор народа' в эпизоде убийства сына Ивана Грязного Увара (вошедшего в историю более благовидно - как Димитрий) свергли с колокольни, предали суду, вырвали язык, отсекли крепёжное ухо, врезали 12 батогов и сослали тянуть срок в Тобольск, где колокол отбывал наказание целых 300 лет. И лишь после личного вмешательства в это неслыханное дело великого хана Александра III невинно пострадавший артефакт был амнистирован и ему позволили вернуться домой - в Углич. Но Петру-хан, казня чучело, скорее всего, брал пример со старшего брата Фёдора: тот в 1681 году и вовсе потряс все слои общества, сослав набатный колокол Керема в Николо-Корельский монастырь поблизу Архангельска лишь за то, что тот однажды, едва слышно звякнув от порыва ветра, разбудил неуравновешенного хана.
  После 'казни изменника' мокшальская церковь, цепко стоящая на страже державности и духовности ханства, а самое главное, чаяний Пахана, находящаяся под его полным и безраздельным контролем, предала Ивана Гетьмана анафеме, а славоруськая козацкая старшина, щедро одаренная гостинцами из Мокши, с лёгкостью низвергла Гетьмана с престола, выбрала себе нового отамана - Стародубского полковника Ивана Скоропадского, который в высшей степени отвечал пожеланиям Петру - тот был стар, слабоумен, неспособен к самостоятельным действиям, злословен, корыстолюбив, завистлив, чванлив и заносчив, с ярко выраженными качествами холуйства и лакейства.
  Хотя, как нам видится, главною причиной таких резких и не согласованных с Иваном Степановичем действий стала его богатейшая скарбница, которая находилась на ответственном хранении в Кийовско-Печерской лавре, именно после анафематствования Гетьмана Пахан получил юридические основания для её изъятия как вещественное доказательство в рамках расследования уголовного дела 'Об коварной и вероломной государственной измене тов.Гетьмана Ивана Степановича, 1639 года рождения, уроженца села Мазепинцы Кийовского воеводства Славоруси', которое оперативно и своевременно было возбуждено Преображенским приказом. Разумеется, сию скарбницу даже после закрытия уголовного дела в связи со смертью обвиняемого никто больше не видел, об её необъяснимой утере был составлен соответствующий акт.
  
  На дворе стояла зима, яростная и беспощадная, шведы, впроголодь сидящие по селянским избам, отчаянно мёрзли, случаи обморожений стали обыденностью, в отчаянии некоторые полки, снимаясь с зимних квартир, уходили на новые места, тщетно разыскивали лучших условий зимовки и бесславно замерзали в полях насмерть. В общей сложности в плодородных степях Славоруси нашли свою погибель около 5 тысяч шведов.
  На всякий случай великий хан призвал на Славорусь все свои более-менее боеспособные части: снявшись с мест приписки прибыли Ижорский, Астраханский, Воронежский полки, также на подходе были карательные полки Василия Долгорукова, отличившиеся свирепым и безжалостным подавлением Булавинского восстания.
  В конце декабря великий хан прибыл в Сумы, где решено было встречать Новый год. Там же, в Сумах, он написал ультиматум Карлу, в котором требовал от того добровольно отказаться от фактически шведских Ниена (он же нынче Санкт-Петрубурх) и Наровы, передать сии города под власть Мокшальского ханства, взамен обещая немедленно отступить, отдать прочие захваченные территории в Ижоре, Лифляндии и Эстляндии, не вступать в столкновения, препятствий шведам при отходе не чинить, а лишь благоприятность. Не нужно быть провидцем дабы угадать, что Карл ответил резким отказом, снова обещая потолковать об этом предложении в Мокше.
  Тем не менее мокшальские войска всё подходили и подходили на Славорусь, передохнул маленько в приграничных слободах, они шли дальше, на большинстве телег и бричках краской были нанесены надписи, эти милые проявления устремлений простого народа, сделанные в порыве общей ненависти к врагу и в нетерпении скорой победы - 'На Полтаву!', 'По Карлу!', 'За Родину, за Пахана!' и прочие.
  Как уже известно, одной из важных составляющих плана Гетьмана было полное окружение Карла на Славоруси и создание невозможности для его армии соединиться с польскими войсками Станислава Лещинского. Собственно, именно благодаря этому предостережению Ивана Степановича, польские отряды, безрезультатно пытающиеся прорвать линию окружения, в январе 1709 года были разбиты полками князя Михаила Голицына, и Лещинский навсегда оставил надежду помочь своему шведскому благодетелю.
  Наконец, Карл осознал в какую ловушку он попал - обещанного продовольствия не было, условий для зимовки также, о кырымских аскерах вовсе не слышно, местное население глядело на его солдат, словно на чертей, разумеется, на подмогу от них не стоило даже рассчитывать, новых козаков к Гетьману всё не прибивалось, а те, которые были с ним, постепенно стали бесследно пропадать, о помощи из Польши также следовало позабыть. Иного выхода не было, как в студёную стужу идти на прорыв.
  Но его попытка вырваться из окружения в районе Красного Кута была неудачною и прямо скажем бессмысленной: Карл со всех сторон был заперт намного превосходящими его обмороженную армию войсками мокшалей и славоруських козаков, которые, во-первых, прекрасно знали местность и умело использовали эти преимущества, а во-вторых, обстоятельно были осведомлены о планах самого Карла, на шаг, а то и на два опережая действия его полков, шедших на прорыв, блокируя их и отрезая от основных сил. Скорее всего, предполагал шведский король, в рядах его армии завёлся изворотливый, коварный, опасный и матёрый шпион, который снабжает войско противника совершенно секретными данными. Король дал указание своей военной контрразведке усилить бдительность и меры по недопущению утечки информации, но результатов это не принесло, обо всех принятых ним решениях в ставке Пахана узнавали буквально в тот же день. Это было неописуемо и возмутительно.
  Шведов быстрыми и разящими ударами постепенно отдавливали на юг, к Полтаве, не вступали в тяжёлые бои и избегали генерального сражения, постепенно выматывая живую силу, в феврале Карл от безысходности отступил к Опошне, где на него снова напал неприятель - как назло, ожидавший его именно там! - отбил скот и вынудил бросить обозы. Нигде шведам не было покоя, земля горела у них под ногами, но хуже было другое - хвалёная шведская армия стала таять вследствие неприкрытого и повального дезертирства. Их жали отовсюду: мороз, голод, противник, который выбил шведов из Решетиловки, Великих Будыщей и Перевалочной и настойчиво гнал к занятой мокшалями Полтаве, где к тому времени уже началась активная подготовка к баталии, рылись траншеи, возводились бастионы и редуты, строились тауты для установки пушек, формировались шанцы и долговременные огневые точки, наводились мосты и понтоны через Ворсклу, её заводи и затоки. Разумеется, сии работы выполнялись под покровом ночи и шведы о них были ни сном, ни духом.
  - В конце концов, - кричал Карл на Гетьмана, - зачем нам эта Полтава? Почему на ней свет клином сошёлся? Разве мы не можем сейчас уйти на Сечь, а оттуда прямиком к моему союзнику - отаманскому султану?
  - Аполитически рассуждаешь, честное слово, аполитически.., - успокаивал его, как мог, Иван Степанович, - Ежели мы возьмём Полтаву, то вся Славорусь пойдёт в ополчение к твоей армии, к тому же в городе несметные запасы продовольствия и боеприпасов. Полтава это есть символ. Возьмём Полтаву и дорога на Мокшу открыта...
  - Какая дорога? - нервничал Карл, - Я был в Смоленске, оттуда прямая и, кстати, открытая дорога была на Мокшу, в пять раз короче, чем из Полтавы. Зачем ты меня сюда затащил?!
  - От ты даёшь! - смеялся Гетьман, - Что в том пути из Смоленска на Мокшу? Болота, комары и выжженная мокшалями земля. К тому же, поверь мне, в осень и зиму наступать на ханство - дело дрянь, не выгорит никогда, это уже не раз проверено разными людями... А тут же ты на всём готовеньком, тут же тебе всё на блюдечке... И пропитание, и народ тебя любит, уважает... Эх, Карлуша, не ценишь ты человеческого отношения. А мокшалей мы быстро к ногтю прижмём, вот даст бог, перезимуем, дадим им сражение и пойдём в летнее наступление на ханство. Идя из Славоруси через Харьков и Курск, мы с тобой в несколько раз больше территорий захватим, прямо до самой Мокши. В таком же случае два раза ходить не нужно, одним ударом всё ханство заграбастаем...
  
  Петру-хан первые месяцы 1709 года предусмотрительно и благоразумно провёл в Воронеже и Азаке, подальше от района активных боевых действий, у него снова обострилась пресловутая и ничем не мотивированная страсть к кораблестроительству, которые в тот период он безостановочно закладывал и командовал их сооружением, несмотря на адские условия труда и замёрзший лесоматериал, совершенно непригодный для обработки, старался возвести гидротехнические сооружения, призванные облегчить продвижение кораблей к Азакскому морю, продолжал нанимать в Европе соответствующих специалистов. Было заложено аж 20 кораблей, из которых через два с половиной года на воду было спущено лишь 8, а к устью Дона из этой эскадры смогли дойти только два, впрочем, один из них сразу же был поставлен на ремонт, как оказалось - вечный.
  К концу мая возведение фортификационных сооружений на поле предполагаемой битвы у Полтавы было завершено. Сразу же после этого начались изнурительные репетиции будущей баталии, дабы каждый полк знал своё место в бою и не вздумал нарушить план сражения, уже утверждённый великим ханом. Отдельная роль была отведена недавно созданному резервному фронту, укрывавшемуся на левом фланге и которому суждено сыграть решающую роль в битве. Войска ожидали прибытия Пахана, которому по должности положено было лично присутствовать на данном триумфе мокшальского оружия.
  К баталии было всё готово, наконец, в июне под Полтаву прибыл Петру, он задержался в Воронеже по причине солнечного затмения, которые наблюдал с громадным любопытством и непосредственным интересом, кстати, вместе с ним это затмение наблюдал абсолютно каждый гражданин Мокшальского ханства ибо письменный указ Пахана к тому обязывал, за ненаблюдание затмения - батог.
  Специально для Пахана войска провели генеральную репетицию, или, как её назвал Борис Шереметьев - генеральный прогон, увиденным хан, комфортно сидевший в мягком кресле на холме, остался весьма доволен, что, впрочем, не вывело его из состояния крайней задумчивости, видать, что-то подмывало Петру изнутри. Никак более не высказав своего удовлетворения от увиденного, хан удалился в свой шатёр.
  На следующее утро он вызвал к себе Меншикова. Когда Александр Данилович подошёл к шатру, хан стоял около него, ветер развивал широкие рукава его кителя, на челе лежала печать глубоких мыслей, а на лбу морщины.
  - Сколько у нас войска? - первым делом спросил он Меншикова.
  Тот, жмурясь от солнца, лениво ответил: 'Да, почитай, под 45 тысяч будет. Ты не переживай, Пахан, всё пройдёт без сучка, без задоринки...', но Петру не стал дальше слушать эти шапкозакидательские сентенции, не выходя из состояния напряжённой собранности и концентрации, прервав командующего, снова задал вопрос: 'А шведов сколько? Что разведка доносит?'
  - Шведов? - переспросил Алексашка, - Да шведов осталось мало-мало, тысяч 17-18, да ещё гетьманских козаков тысяч 5-6, не больше. Но то не козаки, всё больше терпилы какие-то...
  - Ага, - удовлетворённо протянул Петру, - В два раза больше... Ну что ж, недурно, недурно.
  Одно дело согласиться с Гетьманом и пойти у него на поводу в безвыходной ситуации, когда армия разбежалась и враг прёт на Мокшу, но совсем иное дело, когда враг дезориентирован, деморализован, истощён, потерял почти половину своей армии, а её остатки находятся на грани окончательного распада, когда генеральное сражение будет далече от Мокшальского ханства... Это иной пасьянсик, совершенно иной!
  - В конец концов, вовремя предать, это не предать, это предвидеть.., - пробормотал хан.
  - Чаво, чаво? - не расслышал Меншиков, - Кого предать? Ты снова про Гетьмана? Всё покоя он тебе не даёт? Да шут с ним, скоро покончим со всеми! И с Карлом, и с Гетьманом... и ещё с кем-то! Врежем так, что мало никому не покажется!
  - Вот и я о том же, - многозначительно улыбнулся Пахан, подмигнул Алексашке и, шутя, приударил его по плечу кулаком, - я ж о том же...
  Великий хан удалился в шатёр, а Меншиков непонимающе постояв некоторое время, закурил трубку и покачал головой. 'Дался ему этот Гетьман, вот бедняга, как сильно убивается, переживает эту измену. Ай-яй-яй! Непорядок, скоро в бой, а Пахан в печали...' - Александр Данилович негромко высказал вслух собственные предположения и направился к свою ставку.
  Пользуясь тем, что все славоруськие козаки были либо с Гетьманом при Карле, либо в расположении мокшальских войск, великий хан в мае принял ещё одно радикальное решение, предательски и скрытно вонзив нож в своего учителя и наставника по жизни Ивана Степановича - приказал полковнику Яковлеву с войском идти до Чортомлыцкой сечи, козаков убить, а саму сечь спалить. Время было выбрано ханом удачное - на сечи в то время пребывало всего-то около 700 защитников, в основном, инвалиды и заслуженные старики-ветераны. Однако глупые яковлевцы, подойдя к стоявшей на острове посреди Славутича сечи, не придумали ничего лучше, как перерезать дозорных и сжечь лодки. Понятное дело, увидев горящие лодки и мокшалей на берегу, сечевые козаки смекнули, что подлые и двуличные мокшали, недавно клявшиеся и божившиеся в извечной дружбе двух братских народов, повернулись к своей привычной и излюбленной тактике - трусливых и коварных ударов в спину, поэтому без долгих проволочек зарядили пушки и стали осыпать яковлевцев ядрами. Те, не имея в своём распоряжении артиллерии, разбежались по лесам.
  - Ну не кретин ли!? - кричал Пахан о Яковлеве, когда ему доложили о неуспехе с сечью, - Чего же легче можно придумать? Дело выеденного яйца не стоит! Это ж надо так опростоволоситься! Завалил совсем простое и выигрышное дело! Карьерист хренов!
  Были вынуждены прибегнуть к очередной гнусности - отослали к Чортомлыцкой сечи Чигиринского полковника Гната Галагана, профессионального иуду по вызову и прожжённого предателя с клеймом профессионала, за золотишко продавшего бы и собственную семью, посулили ему и его жалкой кучке отщепенцев все трофеи, которые будут взяты на сечи при штурме. Тот несколько лет назад служил здесь, поэтому знал уязвимые и слабые места в обороне. Кроме того он попросил у Пахана пушек, а также организовал несколько отвлекающих манёвров, имитируя лобовую и безрассудную атаку на плотах.
  После нескольких дней пушечного обстрела, который Галаган устроил с обоих берегов Славутича, на Сечи боеприпасов оставалось самую малость и её защитникам стало ясно, что отбиться от неприятеля возможности нет никакой: с одного берега надвигалась банда отмороженных подлецов Галагана, страшно сверкая белками глаз, все сплошь опьянённые жаждой предстоящей наживы, а с другого, неуклюже сталкиваясь бортами и мешая друг другу вёслами, плыли лодки мокшалей Яковлева, также опьянённые, но эти уже водкой. И тогда оставшиеся оборонцы приняли единственно возможное решение - сами подпалили свой дом, свою родимую Чортомлыцкую сечь, затем сели на чайки и стремительно, прячась в тенях от вечерних и пышных туч, ушли вниз по Славутичу.
  
  Ещё будучи на Дону, накануне Полтавской баталии, страхуясь от всевозможных неожиданностей и немало наученный горьким опытом предыдущих проигранных стычек и боёв, Петру разработал и подписал указ, согласно которому '...для оказания прямой помощи командному составу, поддержания и установления твёрдой дисциплины в дивизии, ликвидации инициаторов паники и бегства, поддержки честных и боевых элементов дивизии, не подверженных панике, но увлекаемых общим бегством, в пределах каждой армии сформировать 3-5 хорошо вооружённых заградительных отрядов, по 200 человек в каждом, которые размещать в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и которые обязаны в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии, расстреливать на месте паникёров и трусов, и тем помочь честным бойцам дивизии выполнить свой честный долг перед родиной...'
  Именно этим указом и поясняется то, что позади линии обороны основного мокшальского войска, примерно в 300 метрах были выкопаны длинные траншеи, которые заполонили откормленные бойцы Преображенского приказа в новенькой и справной военной форме, вооружённые самыми современными ружьями и пушками. Они недобро зыркали на солдат-рекрутов, неприятно сверля им спины дулами, звериные выражения лиц и печать неприкрытой бдительности на них отсекала даже саму возможность лишь подумать о том, чтобы постараться выйти живыми из боя, даже если неприятель устроит форменную мясорубку или станет утюжить артиллерией позиции, сравнивая их с землёй.
  Кроме этого приказа был ещё один, состряпанный Паханом накануне, его текст войскам перед сражением зачитывали политруки.
  - '...государственного изменника, преступника, мародёра, шпиона, тунеядца, врага народа, вредителя, отщепенца, перерожденца, приспособленца, сепаратиста, резидента вражеских разведок - польской, германской, саксонской, отаманской, шведской, валашской и прочих, саботажника, заговорщика, диверсанта, злодея, мятежника, повстанца, погромщика, ревизиониста, путчиста, просто матёрого и коварного врага Ивана Степановича Гетьмана приказываю живым не брать, приложить все усилия для его скорейшего убийства. В случае захвата в полон изменника Гетьмана или его добровольной сдачи, в разговоры с ним не пускаться, на его преступную вражескую агитацию по опорачиванию светлого имени товарища Пахана и политики Мокшальского ханства не поддаваться, к нему не прислушиваться, допросов не чинить, посулам о вознаграждении за дарованную жизнь не верить, а сразу и незамедлительно убить. За невыполнение этого требования - расстрел на месте. За выполнение - награждение и отпуск. Напротив, Карла, короля шведского, брата моего, в бою стараться оберегать от ранений и смерти, урона ему не чинить, нанёсший урон будет расстрелян на месте...'
  
  27 июня ещё до восхождения солнца Гетьман вывел шведское войско на широкое, раздольное поле.
  - Ну вот, Карлуша, чем тебе не место для генеральной баталии? - по-отечески, ласково, приговаривал он, - Смотри, туточки мы укрепления свои расставим, пушечки, солдатиков и будем дожидать мокшаля, тут мы ему и свернём шею, уж поверь моему опыту, места лучше не сыскать.
  В растрёпанных одеждах, измождённое, голодное, деморализованное, отощавшее, без боекомплекта и уже, признаться, не такое многочисленное как раньше, войско Карла, теперь которое больше напоминало оборванцев трудовой колонии, устало приступило к устройству редутов и шанцев. Но сии земляные работы надолго не затянулись.
  Солнце, вышедшее из-за горизонта, осенило своими лучами противоположный конец поля и шведы сразу увидели мокшальские укрепления, грозно торчащие пушки и конницу, от которой просто рябило в глазах. Карл мгновенно оценил незавидность своего положения и принял единственно верное решение - намереваясь безрассудным и непредвиденным ударом опрокинуть обороняющихся, он приказал трубить сигнал к атаке.
  Кое-как собрав свои нестройные полки, сбившись, шведы пошли на мокшальские укрепления. Оттуда загрохотали пушки, но шведы не остановились, бесстрашно добежали под огнём к вражеским фортификациям и вступили в неравный рукопашный бой, дрались отчаянно и смогли захватить два редута, быстро смяли полки Родиона Боура и стали теснить их к траншеям заградотрядов. К ним присоединилась шведская конница, расшвыривая вражеских солдат, успех был близко, но здесь заговорили фланговые орудия резервного полка и слева появились драгуны с калмыками, в тот же час на ряды шведов обрушилась сумятица и всеобщая паника, армия Карла стала хаотично отступать, скрываясь в Будыщенском лесу, обрамлявшем поле брани, но загодя расставленная там мокшальская конница легко рубила дезориентированных, предельно выдохшихся отступающих. Наконец, в сражение вступила ещё одна пушкарская батарея, щедро осыпая ядрами шведские ряды. Теперь сам бой больше походил на убийство загнанной в угол жертвы, которая в бессилии металась из стороны в сторону, лихорадочно и обречённо ища щели, в которые можно было бы, протиснувшись, уйти от смерти.
  Видя, что единого руководства шведскими полками уже нет, что неприятельская армия, понеся громадные потери и не в силах более атаковать приступила к организации отхода, великий хан, до этого скрывавшийся в лесополосе, смело, храбро и дерзко бросился на своей кобыле в бой, за ним понеслись ещё шесть драгунских полков и 10 тысяч сабель славоруськой конницы. Карл, за которым остались лишь два полка, принял вызов и вступил в открытую схватку, но её результат был хорошо предсказуем - через два часа после своего начала битва была кончена.
  Шведская армия была повержена, повсюду лежали трупы её солдат, было много пленных, в том числе генералы. Хотя немало шведов сбежало с поля боя, отступив, великий хан не давал команды на их преследование, даже несмотря на такие просьбы, порой переходящие в настырные требования со стороны своего генералитета. Напротив, он, объезжая на рябой кобыле поле боя, маневрируя среди мёртвых, непрерывно кричал, обращаясь к своим солдатам, которые срывали с цепочек часы убитых шведских офицеров и потрошили карманы рядовым, всё одно и то же: 'Где Гетьман? Гетьмана не видели?'. Гетьмана, ни живого, ни мёртвого, нигде не было. В погоню за ретировавшимся ещё перед боем гетьманскими козаками немедленно были отряжены полки Боура и Голицына.
  - Шереметьев! - обратился великий хан к графу, - Снаряди отряд своих дикарей, пущай прошерстят всё поле, а голову Гетьмана мне принесут!
  Но не тут-то было, искали Ивана Степановича до самих сумерек, да всё тщетно и впустую. У Пахану, несмотря на победу, было неспокойно на душе.
  Наконец, в нему в шатёр приехал Шереметьев.
  - Ну что, Борис Петрович? - горячо стал теребить его Петру, - Не томи, прошу тебя. Нашли изменника?
  - Великий хан, - ответил степенно граф, - Ни Гетьмана, ни Карла на поле боя среди мёртвых не обнаружено. Есть сведения, правда, пока непроверенные, что Гетьман ещё до баталии исчез, за сегодняшний день успел доскакать до Перевалочной и форсировал Славутич, кстати, он живой и невредимый. Туда же направляется и легкораненый Карл, за ним идут козаки и остатки шведов, прикрывая от ударов в тыл. Я думаю, что уже завтра к полудню они будут на Запорожчине, ну а там им, разумеется, всяческое содействие окажут, а нам, наоборот, чинить неприятности будут. Да и кырымский хан, скорее всего им покровительство своё предоставит, так что дело пропащее, боюсь, не выгорит...
  - Завтра же пущай Меншиков вырушает в погоню с отборными драгунами! - приказал великий хан, - Догнать и взять обоих! А сейчас собирай всех своих командиров и через час жду вас всех здесь, у меня в ставке, суда же доставят пленных шведских генералов и будем совместно отмечать викторию! Будем поднимать тосты за здоровье наших учителей - шведов! Не было бы их, не было бы у нас армии!
  
  На следующий день на поле брони состоялись торжественные похороны, хоронили погибших в бою мокшалей. Под звуки пушечных выстрелов их торопливо предали земле, великий хан сказал недолгую речь, отделавшись дежурными фразами о том, что их подвиг будет вечно жить в веках, что свои молодые жизни они отдали за святое дело - за Мокшальское ханство, отечество и его процветание и что светлая память о погибших навсегда останется в наших сердцах.
  Сразу же после этого началась вторая часть вчерашнего застолья, посвящённая беспримерному подвигу, алкоголь лился отовсюду, захмелевший хан даже угощал пленных рядовых шведов, наслаждаясь и упиваясь величием своей фигуры в историческом аспекте, и так бы продолжалось и дальше, если бы к вечеру не вернулся в расположение генерал Родион Боур, он вызвал хана наружу, тот вышел из шатра, плотно занавесив за собой попону.
  - Товарищ Пахан, - говорил генерал треснутыми губами, сглатывая сухим горлом слюну, лицо его приобрело под южным славоруським солнцем бронзовый оттенок и было серым от пыли, - Кого можно было догнать - догнали, разоружили и пленили, но большая часть таки успела уйти к Перевалочной и форсировать Славутич, а соваться следом мы не рискнули.
  - А Карл и Гетьманом? - полушепотом спросил Петру, тревожно поглядывая на поле баталии, по которому ездили телеги трофейщиков и похоронных команд.
  - Ушли, - огорчённо ответил Боур, чувствуя за собой вину, - Успели переправиться.
  Хан замолчал, несколько минут наблюдая за перемещениями на полтавском поле, наконец сказал: 'Ладно, не бери в голову, иди к столу, поешь да выпей знатно! Всё-таки не каждый день такие великие виктории одерживаем!'
  На следующий день Петру, севши в карету, лично отправился к Перевалочной, он всё ещё не до конца верил, что его заклятый друг Иван Степанович Гетьман успел улизнуть из его смертельно-дружеских объятий, ему всё казалось, что его фарт не иссяк на победе над шведами и он, Пахан, сподобится изловить подлого и ловкого мошенника-славоруса.
  У Перевалочной он встретил войска Меншикова, отряженные туда недавно, солдаты лишь тем и занимались, что всех шведов, бегущих к спасительной переправе, хватали и определяли в пленники. Те сдавались, не чиня сопротивлений, а перейдя на пленное положение, немедленно, настойчиво и громко требовали пропитания и заботливого отношения, возмущённо лопоча и ссылаясь на положения каких-то только им известных международных конвенций. Запорожцы, вместе с Гетьманом перешедшие к Карлу, явились к Петру с повинной, покаялись и прощения попросили. С ними великий хан поступил более гуманно, чем мог бы - рядовых простил и отпустил, а старшину с полковниками приказал отправить на вечное поселение в Сибирь.
  Петру просидел у переправы два дня, надеясь на чудо, но его, к жалости, не случилось. Приказав спалить проклятую Перевалочную, а местных препоганых славорусов, которые, несомненно, были или гетьманцами, или сочувствовали ему, распорядился беспрекословно повесить. Раздосадованный и огорчённый, бормоча себе под нос проклятия, хан вернулся в Полтаву.
  
  Отмечали победу ещё две недели, с трудом выйдя из запоя великий хан с неимоверными усилиями заставил себя вернуться в рабочее состояние. Он снова отправил свои войска на северный театр военных действий, где твёрдо намеревался закончить начатые деяния по расширению границ Мокшальского ханства, ещё не разорёнными стояли города Ревель (Прим. Ревель - населённый пункт, ныне Таллинн), Корела (Прим. Корела - финский населённый пункт, ныне Приозёрск), Рига, не развевался над ними гордый и несломленный мокшальский прапор, туда-то и направился Борис Шереметьев. Меншикову предписано было идти на Польшу, но не сейчас, немного погодя. Вернее, Меншиков сам решил, когда он двинет на польский фронт. И такой приступ самоуправства на грани с анархизмом был вовсе не случаен - Александр Данилович буквально раздувался от собственной важности и собственного же значения. Дело в том, что в разгар давешнего застолья, когда обмывали победу, великий хан стал раздавать своим командирам благодарности, звания и прочие материальные блага.
  - Репнину, Шереметьеву, Долгорукому и Голицыну повелеваю владеть деревнями, список, количество крепостных и места расположения определим позже, - щедро рассыпал дары Пахан, демонстрируя широту своей души, - Головкину, так уж и быть, дам титул канцлера, Репнину, Брюсу, Боуру и прочим - орденами награжу, прочему комсоставу - моих портретов, украшенных алмазами, рядовым - по серебряной медали! Эй, Александр Данилович, ты что же скромно там примостился? Быть тебе фельдмаршалом!
  Но Меншикову эти звания были, в общем-то, индифферентны, в средствах он также стеснения не имел. Дождавшись момента и улучив минутку, когда великий хан вышел из шатра на поле поразмять мышцы, он засеменил за ним следом.
  - Товарищ Пахан, товарищ Пахан, - стал хныкать Алексашка, глядя на приседающего Петру, - Я ещё хочу...
  - Чего тебе? - широко хватая воздух ртом, спросил Петру, - Деревень желаешь? Бери каких хочешь!
  - Да нет, мне бы титул, - скромно заметил ему новоназначенный фельдмаршал.
  - Ой, Алексашка, у тебя ж тех титулов - перечислять устанешь. Тебе что их, солить? - сострил Петру, затем, посерьёзнев, участливо поинтересовался: 'Помниться, недавно ты отаманом Славоруським хотел быть. Насколько я разумею, уже не актуально... Нынче какой титул желаешь?'
  Меншиков выждал паузу, затем мечтательно поднял кверху глаза, постоял так, после этого, кротко вздохнул и выпалил, видать, долго обдумывал эту словесную тираду: 'Со Стасом Лещинским, я думаю, мы скоро покончим, с Августом дальше свою политику выстраивать - несерьёзно, ненадёжный он мужичишко. Хочу я, Пахан, на их место, быть королём Польским'.
  - Хочешь - будешь! - неожиданно легко согласился Петру, - Ну давай, чего стоишь? Пошли уже, слышишь, петь начинают...
  
  От Апраксина в Санкт-Петрубурхе великий хан потребовал дать полную картину о нынешнем состоянии государственной программы по строительству углеводородовозного транспорта, сколько уже построено спецсудов, сколько заложено и каковы дальнейшие перспективы. Также информировал того о том, что Выборг сей осенью брать, скорее всего, не придётся, ведь в тылу ещё остаётся Ревель, а вот на следующий год, когда Ревель будет взят - в самый раз, посему просил того подготовить детальный план войсковой операции по дальнейшей оккупации финских земель.
  Так или иначе, но все дела в Полтаве были завершены, здесь был оставлен гарнизон под командованием князя Репнина, а сам Петру вместе с Меншиковым направились в Кийов.
  - Смотри мне, Аникита Иванович! - напутствовал генерала великий хан, - Головой отвечаешь за Полтаву! Ты тут важное державное дело выполняешь, ты - передовой заслон кырымцам и козакам, ежели они решаться восстановить статус-кво. Так что не посрами! Вся надежда на тебя, всё ханство на тебя глядит!
  Репнин начал было скулить, что гарнизон маловат - недурно было бы усилить; что помощи, в случае чего, ждать добрых три дня; что пути отхода не изучены; что вокруг ошивается много уклонистов, пораженцев и недобитков из славорусов, сотрудничавших с Карлом, а славорусы эти все сплошь предатели и только то и могут, что стрелять в спину, да и вообще - мы бы войну и без них выиграли...
  - Ты мне это паникёрство брось! - недовольно отрезал Пахан, - Я сказал, головой отвечаешь. Всё, до свиданьица.
  
  
  Часть XXX
  Борьба с националистическим бендеровским подпольем
  
  Приехав в Кийов, Петру-хан сразу же столкнулся с неприятными вестями: подлый изменник Иван Гетьман, спасшийся бегством, добрался до Бендер, то есть до территории, находящейся под протекторатом отаманского султана, успокаиваться и не думает, твёрдо и решительно рассчитывает продолжить борьбу с Паханом. В предельно сжатые сроки он ухитрился значительно активизировать националистическое подполье и сформировал бандформирования с развитой сетью, которые сразу же приступили к подрывной и террористической деятельности, направленной на срыв мероприятий по установлению паханской власти на Славоруси. Членами вновь формируемой армии Гетьмана становились козаки и шведы разбитой армии короля Карла, перешедшие кордон и окопавшиеся в Бендерах, быстрыми темпами она пополнялась сечевыми козаками, которые в полном составе переместились с Запорожья за Дунай, разумеется, местные жители, недовольные политикой новых властей, дружно бежали за заступничеством к Гетьману, туда же тянулись уклонисты от призыва на воинскую службу, а также дезертиры мокшальской армии, преимущественно славорусы по национальности. Поначалу таким сообщениям не придавали особого значения, принимая их за затухающие и не стоящие серьёзного внимания отголоски войны, но донесений о проводимых бендеровцами диверсиях чудовищной разнузданности и гнусности, диких зверствах, преисполненных изощрённых злодейских умыслов, становилось всё больше и больше, в конце концов, они буквально захлестнули девятибалльным валом штабы армии, Сыскного и Преображенского приказов.
  С началом этой подрывной деятельности главным противодействиями мероприятий, проводимыми паханскими органами, Гетьман избрал террор против его представителей на местах и лиц, уклоняющихся от сотрудничества с бендеровцами. Перед бандитами были поставлены задачи '...убивать командиров и политруков, саботировать действия администрации, распространять дезинформацию и сеять панику, срывать мобилизацию, нападать на воинские казармы и гарнизоны, склады и узлы связи, обеспечить нарушение коммуникаций, уничтожение мостов и создание завалов на дорогах, уничтожение транспорта, всемерно активизировать террор против лояльно настроенных к паханской власти местных жителей, не останавливаясь перед применением самых жестоких мер...'. Пленные мокшали должны были передаваться отаманской администрации, а преображенцеприказовцев и политруков предписывалось ликвидировать на месте.
  Бендеровцы делали успешные вылазки на Славорусь с территорий, контролируемых Отаманией, совершали описанные выше диверсии, чинили действия, направленные на срыв лесо-, ското- и хлебозаготовок, разоряли винокурные заводы и прочее казённое имущество, убивали активистов новой власти и всячески препятствовали проведению реформ, одновременно настраивая местных люд против их проведения. К тому же враг оказался намного хитрее и изворотливее, чем о нём судили ранее: националистическое подполье в своей борьбе против паханского строя действовало не только циничным и безжалостным террором, оно широко использовало контрреформаторскую пропаганду, проводило активную антипаханскую агитацию против политики Мокшальского ханства.
  Так, в ряде южных и центральных районов Славоруси усиленно распространялись различные антиханские листовки с призывами к активной борьбе против паханской власти ('Бей Пахана!'), к участию к готовящемуся выступлению в тылу мокшальской армии, с требованиями всячески препятствовать проведению призыва в неё, не воевать против повстанцев и переходить на их сторону, обезоруживать мелкие гарнизоны и подразделения частей мокшальской армии, пополнять вооружением свои формирования, уничтожать паханско-мокшальский актив, не давая возможности установления твёрдой власти на Славоруси с категорическим запретом местному населению принимать какое-либо участие в работе органов паханской власти на территории вольной республики.
  В начале августа щупальца националистов добрались и до Кийова.
  - '...убивайте политруков, этих верных паханских собак, которые вас стерегут. По трупам политруков пойдём на голову Пахана...', - всё больше хмурясь и впадая в состояние нервозности, читал великий хан листовку, которую ему доставили буквально несколько минут назад, - Где выявили? - спросил он главу Преображенского приказа Фёдора Ромодановского.
  - На Софийской площади, - ответил тот, его глаза трусливо бегали, он избегал смотреть на Петру, - Там много ещё... Люди берут, читают.... Что делать?! - почти в отчаянии воскликнул Фёдор Юрьевич, но Петру молчал.
  - Да... Обстановка явно нездоровая, - наконец-то вышел из состояния крайней апатии Пахан, - Нужно признать, что силу и коварство врага мы откровенно недооценили. С этими бендеровцами однозначно нужно кончать! Всё их националистическое подполье нужно уничтожить! Созывай заседание Сыскного и Преображенского приказов на после обед, будем вырабатывать контрмеры.
  На спешно собранном заседании великий хан произнёс вступительное слово, в котором вкратце обрисовал сложившуюся невесёлую картину, отдельно подчеркнув роль Ивана Гетьмана в нынешних событиях и острую необходимость его наискорейшей ликвидации:
  - ...все эти славорусы - враги нам, все до единого! - отрывистым голосом злобно лаял Петру, - Сотрудничали со шведами, с поляками, с валахами, с отаманцами... И не только по войсковой линии, а и по части шпионажа, в этом, как говорится, сомнений нет! Сейчас ведут боевые и партизанские действия против наших войск, карательные операции против лояльного к нам мирного населения. Какое низкое коварство! А Гетьман? Мало того, что он пишет возмутительную и безапелляционную брехню... Вот, гляньте, ещё сегодня подкинули листовок... Где это было? - зашуршал Петру бумагами, - А! Вот! '...ордынский отпрыск Пахан, презрев свои обещания, вероломно нарушил скреплённый нашими высокими авторитетами и клятвами договор о совместных действиях против шведов, лицемерно приписал себе лавры победителя и вынудил меня к политической эмиграции...'. Да ложь всё это! Не было такого никогда! Какой договор? Впервые слышу! В общем, выход один: Гетьмана уничтожить, причём, чем раньше, тем лучше! И это националистическое бендеровское подполье раздавить! Кстати, и с самостийностью славоруськой нужно кончать!
  Результатом заседания спецслужб стал утверждённый великим ханом совместный указ Сыскного и Преображенского приказов 'Про мероприятия борьбы с гетьманским подпольем и ликвидации вооружённых банд в южных губерниях Мокшальского ханства', который был немедленно засекречен. Согласно его положений:
   с фронта снимались две боеспособные дивизии для дальнейшего переброски в районы активных действий бендеровских банд;
   основными методами борьбы власти против повстанцев были определены сыскно-войсковые операции и агентурно-оперативные мероприятия, то есть выявление, уничтожение, арест членов подполий и симпатизирующих им элементов из местного населения;
   формирование истребительных батальонов из числа лояльно настроенных местных жителей (допускается финансовая заинтересованность) под общим руководством начальников соответствующих отделов Преображенского и Сыскного приказов;
   репрессии и депортация в районы Сибири членов семей бендеровцев;
   использование исключительно усиленных ударов по бандгруппам путём увеличения охвата и усиленной жестокости при столкновениях (безоговорочное уничтожение, а не плен), также проявлять жёсткие меры воздействия по линии судов;
   организация широкой разъяснительно-пропагандистской работы среди местного населения (угрозы, избиения, обещания о помиловании, шантаж, заложники, пытки и пр.);
   создание специальных легендированных групп из числа провокаторов, бывших бендеровцев, перешедших на сторону властей и сотрудников спецслужб, действующих под видом повстанцев. Главными задачами таких групп являются: проведение широкой агентурной работы, проникновение в структуры подполья, организация политических провокаций и убийств мирного населения с целью компрометации бендеровского движения, организация натравливания различных слоёв славоруського населения друг на друга.
  - Только чтобы всё по-тихому, - подытожил в заключительном слове великий хан, - Не хватало ещё от отаманцев недовольствие получить... Так и до войны с ними недалече, они ж робята горячие. И ещё - считаю, что основной акцент нужно сделать на дискредитацию и раскол среди гетьманских бендеровцев. Предлагаю всячески культивировать, лелеять и насаживать повсеместно тезисы о предательстве и преступлениях 'славорусих буржуазных националистов' и их сотрудничестве с 'человеконенавистническим режимом шведского короля Карла'. Возражения есть?
  Возражений, ясное дело, и быть не могло, это был ловкий ход - выдавать белое за чёрное и наоборот - ловкий и действенный.
  Покончив с этим вопросом и вверив его решение в руки Ромодановского, великий хан не стал дожидаться дальнейших событий, которые могли быть и вовсе непредсказуемыми, а отправился в Польшу, на польский фронт, ведь враг в его логове не был до конца додавлен, большие группировки шведов и сочувствующие им врагам всё ещё топтали землю. Кстати, с собой он прихватил широко известного в узких кругах преподавателя Кийовско-Могилянской академии Феофана Прокоповича, выступление оного на Софийской площади зело полюбилось Петру, было оно живым и весьма поучительным. 'А что? - думал великий хан, слушая невысокого, одетого в монашеские ризы, преподавателя, - Этот попик нам пригодиться, такие кадры всегда нужны! К Яворскому его определю, пущай у нас прогресс развивает, мне толковые хлопцы ужас как нужны!'.
  Что же до бендеровцев, то теперь паханские войска наряду с выполнением основной задачи по охране тыла фронта должны были проводить значительными силами боевые операции по ликвидации крупных и мелких банд, действующих как вблизи, так и на отдалённом расстоянии от фронта.
  В процессе ликвидации банд бендеровских националистов мокшальские войска встретились с хитросплетёнными методами, трудности борьбы с которыми заключались в том, что вооружённые банды славоруських националистов, руководимые созданными заграничными центрами, пользовались разработанными ещё далеко до прихода мокшальской армии гнусными террористическими приёмами и ухищрёнными видами борьбы. Банды бендеровцев-националистов имели оборонительные сооружения (окопы, блиндажи, землянки, ходы сообщения, схроны) в лесах, оврагах и в некоторых населённых пунктах с запасами продовольствия, боеприпасов, созданными и пополняемыми за счёт местного населения, а также при нападениях на подразделения и обозы мокшальской армии. Таким образом, паханские войска оказались в новой, более усложнённой обстановке, вынужденные вести борьбу на два фронта.
  К тому времени война с бендеровщиной приобрела откровенно открытый характер, сводки доносили о ежедневных столкновениях, предварительно оценённое количество и объёмы вооружений участников подполья оказались явно заниженными, поэтому в район боевых действий были направлены ещё три полка. Признаться, в непосредственных боях повстанцы почти неизменно одерживали верх, а если и начинали гнуться и отступать под огнём мокшалей, то изворотливо уходили от преследования, искусно лавируя среди лесов, оврагов и рек, им были весьма недурственно известны особенности местного рельефа, что также было одним из преимуществ бендеровцев.
  Обескураженные таким яростным сопротивлением, паханские спецслужбы прибегали к широкому применению спецгрупп, состоящих из провокаторов и карателей, которые выдавали себя за бендеровцев-националистов. Именно в форме гетьманцев они осуществляли насилие и произвол над мирным населением, жгли хаты, избивали людей, в провокационных целях убивали представителей местных властей и авторитетов, вызывая ненависть простых граждан к бендеровцам, грабили жителей, выкрадывали людей, уничтожали личное имущество граждан.
  И хоть со временем эта тактика стала приносить положительные результаты до окончательной победы над бендеровским подпольем было ещё далеко.
  
  А хан тем временем катался по Литве и Польше, собирая похвалы в свой адрес за победу при Полтаве, ловил на себе восторженные взгляды шляхты и купался в море обожествления, выражаемого по причине его победы над самой сильной европейской армией, триумф был грандиозным и повсеместным, пиры и кутежи чередовались и следовали один за одним едва ли каждый день, он вволю, вольготно, широкой грудью дыша, плескался в океане лести и угодопоклонничества, фальшивой бравурности, возведённого в превосходную степень гипертрофированного почитательства и обольстительного лицемерия. В Варшаве в конце сентября он подписал соглашение с датчанами и саксонцами о возобновление военного союза для дальнейшей войны со шведами, но уже с позиции единственного победителя и сокрушителя непобедимой доселе вооружённой армады, без всяких там славорусов, калмыков и прочих 'братских народов'. И уж тем более роль Ивана Гетьмана в полтавских событиях со слов Пахана сводилась к его тривиальной злобной зависти, врождённой славоруськой тяге к предательству, неприглядной местечково-хуторянской алчности и ущербной амбициозности великодержавного шовиниста, мечтающего о возрождении Славоруси в её историко-этнических границах. В качестве будущего короля Польши его сопровождал вездесущий Меншиков, что называется, входил в курс дел, хотя в особой тяге к реализации целей этого визита не преуспевший, а ограничившийся исключительно попойками и получением подарков от воевод и прочих польских шляхтичей.
  Разумеется, о делах великого ханства Петру также не забывал, из под его пера с дотошной регулярностью продолжали выходили указы, один сумасброднее другого: о необходимости содержания улиц и мостовых в чистоте и об избрании для этих целей десятских; о внешнем виде подчинённых; о вычете из жалования писарей за прогулы; опять не повезло пчеловодам, им снова подняли нормы сборов и так далее и тому подобное.
  27 сентября Меншиков вбежал в красный уголок, где почивать изволил великий хан, вид его был возбуждённый, радостный и почти ликующий, он стал тормошить Петру: 'Пахан, - приговаривал Алексашка, - Товарищ Пахан, вставай! Вести добрые есть!'
  - Какие? - пробурчал Петру, не открывая глаз и надоедливо морща лицо, - Отстань! И без тебя похабно...
  Но Меншиков был настойчив, он добился-таки, что хан пришёл в себя, потянув его за руку, усадил того на постель.
  - Пахан, вести добрые, - снова повторил Меншиков, - Гетьман копыта отбросил!
  Сон сразу же выветрился из головы Петру, он быстро вскинул взгляд на сподвижника, не шутит ли он, но вид Александра Даниловича вовсе об этом не говорил, тот был взволнован, ни тени веселья не было на его лице. Хан молчал, затем устало прохрипел: 'Да ну, брехня'.
  - Клянусь! - крикнул Меншиков, - Разведка донесла, что ещё пять дней тому, в Бендерах богу душу отдал. Вроде как выпил йаду.
  Великий хан задумался, затем встал и шлёпая босыми ногами по полу, подошёл к столу, взял с него кружку с водой и жадно стал вливать её в себя, ручьи текли по его подбородку, груди и капали на пол, оставляя на нём лужу.
  - Спецоперация, - сказал Петру, закончив пить и вытерев рукавом губы, - Специально слух пускает, чтобы мы угомонились и давление на бендеровцев и Славорусь уменьшили. И как, обрати внимание, вовремя умер! Как кстати! Не верю!!
  - Да данные верняк! - всё никак не хотел успокаиваться Меншиков, - Проверенные людишки доносят, да и из других источников вроде бы всё подтверждается, с отаманской, в частности, стороны. И валахи за то же бают.
  - Ну, значит, изощрённая спецоперация, - резюмировал хан, садясь на стул и раскуривая трубку, - Много агентов и зарубежных разведцентров задействовано в этой дезинформации. Он же, Гетьман, хитрая лиса, на такие комбинации шибко способный, как говорится талантливый организатор, коллективный пропагандист и незаурядный агитатор. Уж по части всяких хитромудрых партий ему равных нету. Поэтому, милый дружок, всё это провокация. Приказываю, на провокации подобные этой, не поддаваться, бендеровцам спуску не давать, а в смерть этого изменника не поверю, пока мёртвого не увижу. Можешь идти, я тебя больше не держу.
  
  
  
  
  
  Часть XXXI
  Запуск Северного потока
  
  Пребывая невдалеке от владений своего лепшего друга и политического партнёра Фридриха III, германского фюрера, великий хан не мог не навестить его, так сказать сверить часы с текущим состоянием дел по развитию проекта 'Северный поток'.
  - Ах, как жаль, что покидаете нас! - притворно огорчался Август II, вознося руки себе на голову, - Сложно высказать словами чувство благодарности Вам и огорчения за столь краткий визит. Может, ещё побудете?
  Этот приблудный в Польше хитрюга действовал, в принципе, однообразно, но - и это вызывает колоссальное удивление! - всегда успешно и продуктивно: будучи полукоролём, вроде как и официально избранным, и в то же время полуотрекшимся, он как союзник Мокшальского ханства в боевых столкновениях не показал ровным счётом ничего путного и стоящего. Однако регулярно получал от Петру серьёзные суммы на продолжение ведения войны на польском и литовском фронтах, а равно и пополнение в живой силе. Почему так происходило? Товарищ Пахан, как нам известно, приближал, как мог, тот светлый день, когда Мокшальское ханство станет вровень с развитыми европейскими государствами, ему важны были даже минимальные признаки того, что сей благодатный день не за горами и в ближайшей перспективе он воочию сможет лицезреть его приближение. Поэтому даже за не сильно впечатляющий и почти невесомый с общеполитической точки зрения статус союзника Польши, Саксонии и Дании в войне с агрессивным блоком Швеции, Франции и Голландии, великий хан платил громадные суммы без всяких раздумий, ему было просто лестно пребывание в одном ряду, в одном клубе, с такими именитыми и авторитетными государствами, не зазорно было и заплатить, и подарить несколько тысяч рекрутских жизней. Кроме того, душу ему грела мысль о том, что рано или поздно он отыграется - заработает Северный поток и ассигнования, выплаченные им союзникам, с лихвой вернуться к нему. Это тешило его самолюбие и обязывало посматривать на 'временных попутчиков' (в терминологии товарища Пахана 14 ноября 1707 года на мальчишнике - ассамблее Сумасброднейшего собора, приуроченного к бракосочетанию с кралей Сковородищенко) свысока, даже иногда с небрежностью, которая после головокружения от полтавских успехов и вовсе приобрела очертания заносчивости и неприятного высокомерия.
  - Недосуг мне больше тут рассиживаться! - огорчил Августа Петру, - Значит, очередной транш в 400 тысяч тебе Головкин передаст, пошли человечков к нему надёжных, он уже в курсе, а три кавполка прибудут не раньше весны. Ну, это сам понимаешь...
  -Да, да, - закивал головой Август, - А к Головкину можно немедленно послать или тоже ждать весны? Мне же нужно продовольствия для армии закупить, оружия, обмундирования...
  - А-а-а! - раздражаясь и негодуя, оборвал его хныканье энергичным взмахом ладони великий хан, - Посылай хоть сейчас!!!
  
  От Польши к рейху Пахан направился речным путём - Вислою до приграничного городка, за которым его поджидал Фридрих. Хоть этот путь и занял больше времени, чем ежели б мокшальская свита ехала дорогою на лошадях, но был намного безопаснее: в Польше на то время в самом разгаре была свирепая эпидемия чумы, поэтому был выбран такой вариант передвижения, который бы исключил возможность любого контакта с простыми поляками. Август, приободрившийся, энергичный и весёлый (к тому времени его эмиссары, получив средства от Головкина, уже возвращались домой), провожал Петру-хана до самой границы, где стояло обновлённое саксонское войско.
  - Вот, товарищ Пахан, - воодушевлённо, хотя и с изрядной долей показушности вскидывал он руку на построенные полки, - как скоро армию формируем! Всё-таки правду я говорю, армия - это, прежде всего, регулярное финансирование. Как это в вашей пословице - война ничто, главное манёвры? Совершенно справедливое утверждение, всё-таки как велик мокшальский народ, сколько в нём мудрости, древности, величия и житейского опыта...
  Его неутомимое щебетание, несконечная трескотня и чванное, хвастливое выпячивание элементарных вещей, которым он старался придать лоск титанических усилий, порядком стали нервировать Петру-хана, он, наблюдая саксонских солдат, большею частью отмалчивался, уже прекрасно зная, на то те способны и даже мог без труда предвосхитить исход ближайшего сражения с их участием, примерно зная, на какой минуте те бросятся в отступление, сминая тылы.
  Как бы то ни было, а визит нужно было завершать, желательно, поскорее, ибо до великого хана стали доходить нетерпеливые письма от Фридриха, который сетовал, что-де Петру подвергает его смертельной опасности, вынуждая долго находиться в районах, охваченных чумой.
  15 октября 1709 года Фридрих и Петру встретились на берегу Вислы в городке Кведин, словно верные друзья, пресыщенные одиночеством от беспросветной тоски друг за другом, радушно обнялись, расцеловались, хан даже пустил слезу, причём сделано это было искренне и от души.
  Несмотря на вежливое и настойчивое приглашение, Пахан отказался ехать и в столицу рейха, и в Королевец, и в Бранибор, из этих городов стали приходить новости одна тревожнее другой, в общем, и в Германском рейхе тоже начинался чумной мор, поэтому Петру внёс встречное предложение о проведении переговоров прямо здесь, в Кведине, которые открылись двухдневным пиром по случаю победы у Полтавы. В начале церемоний произносились тосты, представители обеих сторон были преисполнены важности, солидности и такта, однако вскоре этот ненужный налёт ханжества был как рукой снят вследствие обильного потребления роскошного и изумительного венгерского вина.
  - Видишь? - нетрезво раскачиваясь на ногах и от этого испытывая трудности с прикуриванием трубки, говорил великий хан Фридриху, - Товарищ Пахан сказал, товарищ Пахан сделал! Шведам не сегодня-завтра каюк, углеводородовозов у меня уже построено около 40, Выборг уже практически наш... Так что в порядке... Пахан не подводит и за свои слова отвечает... Отвечает, а не Атвечает!
  - А у меня тоже всё на мази.., - в тон Петру, также растягивая слова и тяжело глядя в тарелку, старясь сфокусировать в ней взгляд, что было безрезультатно, тарелка постоянно расплывалась и норовила вовсе исчезнуть, отвечал Фридрих, с трудом державший голову и адским усилием не давая ей запрокинуться назад, к спинке готического стула, отчего его голова кружилась, причём, в прямом смысле этого слова, - Со всеми потенциальными потребителями заключены твёрдые контракты, правда, некоторые настаивают на спотовой базе ценообразования, но, я думаю, мы их обломаем со временем... В Грайфсвальде построен терминал по приёму углевородо... угледорово... Тьфу! которое, этих возов, мощности по перевалке с них на телеги также готовы... Я тоже за свои слова отвечаю!!!
  На третий день затянувшегося пира, когда гости были уже порядком измождены, сделали передышку - с самого утра, пока большинство членов мокшальской стороны были при памяти и ещё не бросились в огульную опохмелку, было принято совместное коммюнике, согласно которому 'стороны учиняют оборонительный трактат и подтверждают старую дружбу и согласие'.
  После этого с новой силой разгорелось застолье, правда, формально это был уже ответный банкет у Алексашки Меншикова. Тут радость от победы, встречи и подписания коммюнике была ещё пущая, например, великий хан, упившись, подарил Фридриху свою шпагу, длинную, тяжёлую и совершенно неудобную, которой, как он выразился, 'я нанёс решающий удар шведскому войску под Полтавой' (про славорусов, калмыков и Гетьмана снова ни слова), а Меншикову и Брюсу вручил ордена святого Андрея Первозванного. Затем решил также не отставать от своих подчинённых, наградил и себя, подписав об этом указ и торжественно приторочив орден к мундиру, больно уколов себе грудь. А после этого уже наступил полный беспредел в духе мокшальской пьянки: Фридриху Вильгельму, новому герцогу Курляндскому, Пахан предложил жениться на своей племяннице, дочери сохана Ивана Анне Ивановне, тот, напугавшись столь неожиданным и настойчивым предложением, стал оглядываться на фюрера Фридриха III в поисках повода для отказа, но тот ему лишь кивнул, затем подойдя, вывел на улицу и безапелляционно приказал отвечать согласием, ведь для запуска Северного потока было всё готово, на его постройку угроханы громадные средства, разумеется, ещё не была известной реакция неуравновешенного Пахана на возможный отказ, да какой бы она и не была, а фюрер вовсе не планировал ставить под угрозу весь проект из-за подобной мелочи; потом хан стал просить дипломатической поддержки на предмет выдачи из отаманских земель изменника Гетьмана; польскому послу пообещал вернуть лифляндские города, которые ей принадлежали до шведской оккупации, а нынче были разграблены и выжжены мокшальскими войсками. Видя состояние Петру, фюрер Фридрих решил, что такой возможностью грех не воспользоваться и тоже учинил просьбу выбить шведов из города Эльблонг на берегу Варяжского моря, но не сжигать его, а передать рейху, не нужно даже упоминать, что и на это великий хан ответил 'Считай, что он уже твой!' и сразу написал соответствующую директиву саксонскому генерал-майору Ностицу, полки которого размещались ближе всех к Эльблонгу, немедленно выбить шведов из города, но разорения, отступив от требований приказов, не чинить.
  Меншиков, наблюдая эту картину и, как уже известно, активно примеривавший польскую корону себе на голову, вслух, но негромко, произнёс: 'Э... Так дело не пойдёт! Эдак никаких волостей не напасёшься! Надо его отсюда увозить!'. После этого Александр Данилович решил перехватить инициативу, умело закончил светский раут и на правах хозяина выпроводил гостей.
  На следующий день он разбудил великого хана, торопливо ему что-то наплёл про чуму, случаи которой уже зафиксированы в Кведине, изрядно напугал Петру, посадил его в карету и отправил в Мокшу.
  - А вы как же? - внезапно дошло до великого хана, что едет он один, лишь с гвардейской охраной, а остальные остаются, на что Меншиков, не давая ему и рта раскрыть на последующие расспросы, ответил: 'А мы следом! Вот как раздобудем карет, сразу же за тобой выдвигаемся. Но! Пошёл!'
  Успокоенный таким ответом, Петру откинулся на диванчике и закрыл глаза, уже через несколько мгновений он крепко спал, организму, подорванному многодневными застольями, требовался отдых и полный покой.
  Путь в Мокшу был долгим: Митава, осаждённая войсками Шереметьева Рига, падение которой ожидалось со дня на день, Санкт-Петрубурх, где Пахан проинспектировал городские стройки и заложил своими руками корабль 'Полтава', 7 декабря он добрался до Коломенского, где и остановился в ожидании Меншикова, подгона пленных шведов и окончания возведения триумфальных арок в Мокше, не жалея себя, прямо на износ работал над сценарием торжественного въезда в город.
  21 декабря, под пушечные выстрелы, колокольный звон, звуки военной музыки и барабанного боя, впереди громадного потока пленных шведов Пахан въехал в Мокшу, в сакральный город великого ханства, в оплот его существования и символ грядущих великих побед.
  
  Новый 1710 год отмечали шумно, красочно, фейерверками, пушечной стрельбой и прочими огненными потехами, много пили за будущие победы, но великого хана всё гложила мысля за Гетьмана, во внезапную и необъяснимую смерть которого он не собирался верить, уж очень всё получалось легко и кстати. Так не бывает, справедливо полагал Пахан. Поэтому разведке была поставлена задача добыть доказательства смерти изменника, на расходы Петру не скупился, требуя подкупать всех, кого нужно, а сведения получить.
  Но тревожные размышления о Гетьмане вскоре стали вытеснять домашние, внутренние дела - на сей год хан запланировал торжественный запуск хотя бы первой нитки Северного потока. Развитие ситуации на Северном фронте лишь укрепляло его в этой уверенности, хоть шведская армия, командование в которой перешло к Эрнсту фон Крассову в Поморье (Прим. Поморье - историческая польская провинция на севере Европы, ныне Померания, частично оккупирована Германским рейхом) всё ещё не сдавалась, тем не менее, была уже далека от той совершенной военной машины, которой она была в начале войны, к тому же экономика самого королевства была ослаблена десятилетием работы на войну, с неимоверным напряжением и запредельными усилиями выдавая новые вооружения для ведения боевых действий, значительно уменьшив поставки продовольствия и прочего довольствия.
  В феврале хан прибыл в Санкт-Петрубурх, согласно донесениям Фёдора Апраксина всё было готово к приступу на Выборг, дожидались лишь вскрытия Невы, так как были учтены просчёты в планировании прошлогодней операции и теперь флот играл главная роль.
  В конце марта пешее войско и конница Апраксина направились к Выборгу, осадили его и приступили к монотонному артобстрелу, через месяц туда же морем подошёл мокшальский флот под командованием Корнелиуса Крюйса, на одном из кораблей которого был и великий хан. Корабли были загружены живой силой, пушками, боеприпасами и провизией для армии Фёдора Матвеевича, кроме того они должны были не допустить подхода подмоги из Швеции, заблокировав город с моря. Осмотрев осаждённый Выборг, который терпел обстрел, великий хан остался довольным ситуацией и снова укатил в Парадиз.
  Вскоре от Апраксина пришла долгожданная весточка, что 12 июня гарнизон Выборга сдался и теперь над городской ратушей, захлёбываясь от восторга, трепетал прапор великого ханства. Шведские солдаты, несмотря на данные лично великим ханом обещания при переговорах об условиях сдачи города, не отпустили, а, объявив пленными, отправили в ханство, на принудработы, честные и трудолюбивые скандинавы были весьма кстати для постройки разных инфраструктурных проектов, которые, после запуска Северного потока, будут в большом изобилии начаты Паханом.
  - Отлично, всё ништяк! - радовался великий хан, работая над письмом к Апраксину, в котором он назначил того комендантом этого важного стратегического района и поручил в кратчайшие сроки пустить первые углеводородовозы по Северному потоку. И хоть последний рьяно протестовал, писал о том, что он боевой офицер, гражданским заботам не обученный и просил направить его на передовую, Петру не изменил своего решения.
  К этому времени, к началу июля, группировка войск под командованием Шереметьева, Меншикова, Боура и Репнина, уже около полугода без устали бомбардировавшие отсечённую мокшальским флотом от шведской помощи Ригу, которая вскоре сдалась, на честь этого успеха указом великого хана маленькой деревушке Гофенберг в 8 верстах от Риги, в которой всё это время размещалась ставка осаждающих, было присвоено имя 'Меншиковград'.
  - Отлились кошке мышкины слёзки! - шумно радовался взятию Риги Петру, всё эти годы не было ни одного дня, чтобы он не вспомнил унижение, полученное ним в 1697 году, когда ему, слегка вышившему, буквально самую малость! - неучтивые шведские солдаты разбили рожу, - Так господь привел увидеть начало нашего отмщения сему проклятому месту!
  Родион Христианович Боур, развивая славный почин, в конце лета осадил Пернов, который после месяца осады также сдался практически без сопротивления, после этого неутомимый Боур пошёл дальше и весьма легко овладел Ревелем и Корелой.
  8 ноября Апраксин запустил первую нитку Северного потока! Этот день навсегда вошёл в историю Мокшальского ханства, на сие знамённое событие Пахан повелел выбить памятную медаль.
  Итогом военной компании 1710 года стало полное изгнание шведов из Лифляндии и Эстляндии, но эти успехи ни в какое сравнение не шли с тем, что в великое ханство пошла оплата в твёрдой валюте от европейских потребителей за поставляемый углеводород!
  Опьянённый такими широкими успехами, великий хан и вовсе потерял голову от открывающихся перед ним перспектив и окончательно лишился трезвости рассудка: в бескрайней эйфории написал письмо в Вену австрийскому императору Священной Римской империи Леопольду, в котором на полном серьёзе требовал от того изменить внутреннее законодательство, превратив Римскую империю в Римскую Федерацию и настаивал на полноценном членстве Мокшальского ханства в вышеуказанной федерации, мотивируя своё предложение тем, что Лифляндия, из которой родом были несколько Римских императоров, нынче принадлежит ему, Пахану. В случае негативного решения Петру-хан грозился повысить цены на углеводород или снизить объёмы его поставок на европейский рынок, вплоть до полного прекращения подачи. Ещё в конце письма приписал, что в новых законодательных актах обязательно нужно предоставить мокшальскому языку статуса второго государственного и предостерегал императора от пагубных и политически вредных попыток переписать историю в ущерб великому ханству.
  Ответ Леопольда сильно встревожил Пахана, тот отписался, что, во-первых, основная цель войны, а именно сатисфакция за обиду и оскорбление Петру уже добыта, причём даже с лихвой и оснований для предъявления дополнительных требований он не видит; во-вторых, Европа выступает резко против дальнейшего расширения Мокшальского ханства на запад, а посему Лифляндию, скорее всего, придётся вернуть Швеции, однако этот вопрос станет предметом дальнейших переговоров, предшествующим заключению мирного договора; в-третьих, если товарищ Пахан и дальше будет продвигаться вглубь Европы, то европейские страны, до этого благовоспитанного хранившие нейтралитет, объединившись, дадут ему отпор, о необходимости создания такого военного союза уже подписан протокол о намерениях; в-четвёртых, проинформировал, что уже сейчас среди экспертов европейского энергетического общества полным ходом идут консультации о диверсификации поставок углеводорода из великого ханства. Прочие требования Пахана не были удосужены ответов.
  - Ах вот вы как, коварные европейцы!? Обложили, гады! - разорялся на какой-то пьянке великий хан, тыча ответом Леопольда сподвижникам и соратникам, - Ну ты представляешь? Мы им углеводорода, а они нам 'мы против расширения на запад'! Суки!
  - А ну дай глянуть, - масляными руками потянулся к письму Меншиков, затем несколько минут изучал документ, наконец, определился с собственной точкой зрения, - Всё это тухта, никуда они не денутся - надо просто дождаться, когда европейцы плотно присядут на углеводород, переведут на него функционирование своих экономик, а затем, выбрав удачный момент - лучше лютой зимы и не придумаешь - перекрыть вентиль, тогда и поглядим, как они запоют.
  - Ну, это понятно, так и сделаем, - устало отмахнулся великий хан, - Но сейчас-то что делать? Ведь мировая закулиса ополчилась против нашего ханства, товарищи! Это мы ясно видим! И она, клика, уже даже не скрывает своих намерений и планов по развалу нашей древней державы, её устоев, духовности, моральных и этических правил. И ответ нам надобно ей дать, причём, ответ самый решительный и сокрушительный!
  В страшном озлоблении на Европу великий хан от избытка своей кипучей деятельности снова обрушился реформами на бедный мокшальский народ, усиливая и без того беспросветный гнёт, продолжая и далее закручивать гайки: приказал устроить подушную перепись, дабы никто не мог избежать выплаты податей; увеличил размеры самих податей; ввёл штрафы для лиц, укрывающих парней призывного возраста, вслед за этим повсеместно по ханству прокатились несколько волн повальных облав на беглых крестьян и уклоняющихся от призыва недорослей; в целях развития регионов Крайнего Севера запретил повсеместно выделывать кожу дремучим дедовским способом - дёгтем, а пользоваться для этих целей только ворванью (Прим. Ворвань - жир из северных млекопитающих: кит, тюлень, нерпа, пр.); объявил дополнительный набор в трудовую армию на долгострои Санкт-Петрубурха; подписал указы об обеспечении мануфактур бесплатной рабочей силой из числа крепостных; о продаже, обмене и дарении крестьян частными лицами; о нашитье раскольникам на спины платья четырёхугольников из красного сукна с жёлтыми отметинами. Кстати, последняя инициатива Пахана здорово приглянулась всё тому же вечному союзнику Мокшальского ханства - Германскому рейху, там тоже была принятая подобная практика, правда, реализована она была намного позже и направлена на несколько иную категорию людей.
  
  Часть XXXII
  Прутская кампания и очередные реформы
  
  Однако реальность снова брала своё, не отпуская хана от столь немилых ему внутренних дел, гнула своё и настойчиво требовала неусыпного внимания, отрывая от первых геополитических опытов: в стране сложилась гнетущая атмосфера гражданской войны, беглые крестьяне и призывники, дезертиры, уклонисты, староверы, объединившись в ненависти к Петру, сбивались в банды и при широкой, неприкрытой и зачастую ободрительной поддержке местного населения побивали паханских людей, громили власть на местах, особенно сборщиков податей, членов призывных комиссии и прочих карателей. Розыскные мероприятия не давали результатов, так как все подобные действия получали неприкрытое поощрение со стороны широких народных масс и, разумеется, не было никакой надежды на сотрудничество народа со следствиями и на то, что бунтовщики будут выданы добровольно. Ненависть к Пахану была столь жгучей, что к восставшим бунтарям стали открыто примыкать даже отдельные подразделения регулярных войск и колебавшиеся до этого чиновники на местах. Такие действия были слишком явным и откровенным показателем того, что даже уже цепные псы режима не верили в Пахана и его силу, не верили, что его власть незыблема, не верили, что он сможет устоять под народным натиском. Словом, обстановка была предреволюционной, накалённой до предела, верхи, что называется не могли, а низы совершенно не хотели.
  Война требовала всё новых и новых резервов, немилосердно сжигая в своей топке человеческие жизни тысячами, пожирала громадные средства, которые великий хан отнимал у простых людей посредством несоразмерно высоких податей и оброков, щедро сдабривая такие отъёмы обещаниями, что после войны размеры отчислений будут пересмотрены и радикально снижены. Народ уже не понимал смысла такой войны, которая то грохотала далеко на севере, уничтожая целые города и деревни, то лихорадочно катила волной к югу, выжигая всё на своём пути, опустошая частные хозяйства, подминая под себя судьбы и отбирая последние крохи. К тому же, неожиданно подвалила новая напасть: Отамания, соблазнившись щедрыми посулами Карла и выждав удобный момент, когда великое ханство крепко увязло в войне со шведами, формально решила поквитаться за потерю Азака, объявив Мокшальскому ханству войну, требуя себе назад Азакское побережье, а шведам вернуть захваченные ханством земли на севере, правда, до поры до времени, отаманцы не прибегали к открытым боевым действиям. И хоть Петру-хан делал отчаянные попытки погасить огонь зарождавшейся войны на южных рубежах ханства, обещая не чинить препятствий Карлу, когда тот будет возвращаться в Стокгольм, отпустить всех пленных - как шведов, так и отаманцев, и даже передал в Царьгород несколько мешков с серебром в виде благодарности за отзыв ноты о начале войны, султана и Карла это не удовлетворило. Разумеется, тут как тут, нарисовались славоруськие козаки, немало натерпевшиеся от вероломной политики Пахана, крепко запомнившие его курбет с предательством Ивана Степановича Гетьмана и репрессии по отношению к бендеровцам и мирным славорусам, пообещав свою полную и безоговорочную поддержку отаманцам и шведам. Предстояла война на два фронта. Страхуясь от неожиданностей, великий хан, подписав указ, обязал соответствующие органы выселить с территории ханства всех подданных отаманского султана, включая дипломатическую миссию, а также им сочувствующих элементов.
  Очагов сопротивления и народного гнева по ханству было уже больше сотни, карта с красными флажками в рабочем кабинете Пахана угрожающе и, обжигая, клокотала, ежедневно на ней появлялись новые горячие точки. Дальнейшее распространение этого разгула неконтролируемых и несанкционированных народных выступлений грозило потерей контроля в державе, а если так и дальше будет продолжаться - то и потерей власти, потому что против народа, поднявшегося на дыбы в едином порыве против своего властелина, никто ещё в мировой истории не смог устоять.
  Для борьбы с такими шайками, численность некоторых из которых уже зашкаливала на тысячу душ, с Северного фронта спешно снимали боеспособные части и перебрасывали вглубь ханства, однако успешность таких передислокаций была сомнительной, ведь солдатики-рекруты вовсе не собирались воевать со своим народом, который и так здорово, полным ведром хлебнул горя от реформ. К тому же в бандах было немало дезертиров, которые успели или пройти спецподготовку в армии, или серьёзно понюхали пороха на передовой, те соображали быстро, среди них были даже боевые офицеры и медаленосцы, вследствие чего действия регулярных войск по большей части были не эффективными - банды под опытным командованием бывших фронтовиков возводили серьёзные укрепления, полосы препятствий, совершали успешные вылазки, чередовали их с контрударами, проявив отменную выучку и невиданную храбрость, отбивали у регулярных частей пушки и ружья, строили реальные оборонительные крепости, из которых открывали кинжальный огонь по наступающим внутренним войскам и даже переходили в широкие наступления, окружали противостоящие им силы, захватывали пленных, которые, не ропща, а скорее наоборот - самоотверженно воевали на их стороне. Как правило, такие успешные незаконные вооруженные формирования представляли наибольшую угрозу: не раскрыв своих талантов в зоне реальных боевых действий, их предводители вовсю отыгрывались на карательных подразделениях, обзаводились собственной военной формой и представляли собой небольшие, хорошо вооружённые, с жёсткой военной дисциплиной и налаженной службой образцовые воинские подразделения. Население оказывало этим негодяям всемерную подмогу, называя их 'заступниками' и зачастую или примыкало к ним, или само наносило неожиданные удары в тылы регулярных войск, отрезая тех от основных сил и совместными с повстанцами усилиями безжалостно разбивая их.
  Тогда великий хан без сожалений решительно пошёл на незапланированные и серьёзные траты державных финансов: подписав указ о введении в охваченных восстаниями регионах специального режима контртеррористической операции, привлёк для борьбы с недовольным народом незаинтересованную сторону - наёмников из донцов и запорожцев, которые без сантиментов принялись калёным железом выжигать скверну смуты и железной волевой рукой восстанавливать конституционный порядок. Но окончания этой операции было ещё не видать, хотя наступила временная передышка, которая позволила Пахану вернуть на фронт некоторые части из тыла.
  22 февраля 1711 года великий хан был вынужден официально вступить в войну с Отаманией, указав в специальном манифесте причину, что сия война суть есть не захватническая, а исключительно для защиты валахов-христиан, притеснения которым только то и делают, что чинят отаманцы, мол, к нему, к Петру, валом идут письма от простых валашских тружеников, донельзя возмущённых открытыми проявлениями религиозной нетерпимости. Слов нет, сложно себе представить обычного валаха, который вместо работы на собственном земельном участке безбоязненно строчит малявы самому товарищу Пахану и, не скрываясь от глаз бусурманских, отправляет их в саму Мокшу, но - так и быть! - возьмём слова Петру-хана на веру, не будем принципиальными и щепетильными в этом вопросе.
  Однако, несмотря на то, что война формально была в полном разгаре и стороны даже совершали поодинокие и несмелые вылазки навстречу друг другу, а именно на территорию сопредельного государства Славорусь, активные боевые действия всё не начинались. Отаманцы и мокшали, стоя фронтом друг против друга, совершали переброски войск, подвозили боеприпасы и пополнение, от заката до рассвета копали траншеи, окопы и прочие оборонительные фортификации, делали друг другу провокации, но всё было впустую - военные действия всё не начинались, ни одна из сторон не хотела первой нарушать спонтанно установившийся режим 'странной и сидячей войны', который обеим сторонам был абсолютно приемлем, вследствие этого война в таком режиме 'длилась' свыше полугода.
  
  Однако долго так продолжаться не могло, без дела сидящие в окопах солдаты вполне могли быть задействованы в стычках со шведами в Поморье или, на худой конец, в борьбе с разбойничьими шайками. Держать на Славоруси, под его тёплым и приветливым солнцем, да ещё и в летнюю пору 30 тысяч войска было неоправданным расточительством, поэтому великий хан стал искать радикальные и смелые пути по выходу из сложившегося внешнеполитического тупика.
  Уже рассуждая по взрослому, он без паники понимал, что в одиночку супротив отаманцев или шведов ему тягаться не под силу, а ведь и военный альянс между ними не исключён, не зря же Карл сидит в Бендерах, домой не торопится, да и под наёмниками восточный фронт в тылу трещал не на шутку. Положение была угрожающим, если не сказать аховое, Мокшальское ханство стояло на грани развала. Именно поэтому Петру, хоть как ему и не хотелось, а снова пришлось обратиться за помощью к своим 'заклятым друзьям' - датчанам и саксонцам, которые несмотря на подписанные договора о совместных действиях против шведов, требовали из него ассигнований, вовсе потеряв чувство меры и всякий стыд. Первым делом великий хан решил навестить Августа II, принца Саксонского и полукороля Польского. К нему Петру решил ехать сразу как высохнет грязь и дороги станут более-менее пригодны для езды, то есть примерно в середине мая.
  Пока же сейчас, зимой, великий хан сосредоточился на реформе системы государственного управления и повышения его эффективности, ведь подобная необходимость уже давно назрела и настойчиво требовала внимания к себе. Сколько раз во время военных походов Петру-хан был вынужден отвлекаться от планирования войсковых операций по глобусу на дела внутренней политики в ханстве, сколько времени вхолостую было потрачено! Сколько он просил своих бояр и ближнеконсилистов самим вырабатывать необходимое решение, обеспечивать его исполнение, а уж затем отсылать его к нему для формального утверждения!
  - Что же вы время теряете!? - совершенно справедливо распекал он чиновников накануне начала реализации очередной грозной реформы, - Я-то в мирных делах, честно сказать, не мастак, больше по военной части, ну, или по градостроительному на крайняк... Вам, товарищи, я безраздельно доверяю и в вашем авторитете как крепких хозяйственников нисколько не сомневаюсь. Поэтому прошу, ну не морочьте вы мне голову этим проектами указов! Да хоть вона! как энтот, - Пахан взял в руки бумаженцию и стал читать, старясь придать своему голосу интонацию плаксивости и жалостливости, - '...о целесообразности проведения объединённого чемпионата по спортивным состязаниям (типа зарница) между физкультурными обществами Мокшальского ханства и Славоруси за счёт средств резервного фонда, наполненного поступлениями от реализации углеводорода...'. Кстати, - оторвал хан глаза от бумаги, - Хорошая мысля! А то ничего не делают, сидят, на транзитных поступлениях жируют. Трутни!
  В глазах Петру просто полыхали костры восторга, он снова, не стесняясь своих эмоций, воскликнул: 'Отличная идейка! Надобно этим славорусам на спортивном поле кузькину мать показать! Чтобы знали, с кем дело имеют! Давай подпишу!'
  - Да, товарищи, - продолжал дальше пропесочивать вельмож Пахан, уже подписав указ о 'кузькиной матери' и расхаживая перед ними, - не всё пока гладко в нашей работе, слишком много формалистики и процедурщины, бумагописание приняло просто-таки фантастические масштабы и возведено почти в культ. Да и сам грешу, иногда на меня найдёт, так указы пишу, остановиться не могу, прямо хоть водой отливай! Но не обо мне сейчас, товарищи. Решил я, понимаешь, централизовать принятие решений, дабы вы все собирались, коллегиально их вырабатывали, принимали и спускали по вертикали власти вниз для исполнения. Опять же, имеет место значительное дублирование функций: наряду с Приказами, которые издают свои подзаконные акты, ещё же есть Боярская дума и Ближняя консилия. И всё это, товарищи, создаёт большущий хаос, принимаемые перечисленными органами документы часто либо противоречат друг другу, либо вовсе исключают возможность их исполнения вследствие перекладывания ответственности друг на друга. А это неприпустимо, не может быть так, чтобы много людей работало, принимали документ, а его потом никто не выполняет, несправедливо это и в корне неправильно!
   Бояре с консилистами молчали, хотя в глубине души были не согласны с Петру. От лица несогласных решил высказаться боярин князь Михаил Черкасский: 'Извини, товарищ Пахан, контролировать исполнение на местах - забота не наша, а местных администраций...', но великий хан его перебил и вообще пресёк дальнейшее ненужное и наверняка идеологически вредное обсуждение:
  - В общем так, Ближнюю консилию пока не трогаю, а Боярскую думу я расформировываю, упраздняю, ликвидирую, а её членов отправляю в отставку. Вижу, вижу в глазах испуг! Да не пужайтесь, лично для каждого установлена персональная пенсия, так что бедовать не придётся: тут и бесплатное санаторно-курортное обслуживание, оздоровление, освобождение от податей и всех прочих сборов с оброками, бесплатное проживание в державных загородных теремах, обслуга из крепостных холопов, кареты, охрана, ну, не буду дальше продолжать, не обидел никого. Так вот, на базе упразднённой структуры создаётся Правительствующий Сенат, да-да, непременно Сенат, как в древних Риме и Византии, мы ж их единственный правопреемник, мы же Третий Рим, али позабыли уже!? Его главные задачи - управление великим ханством в моё отсутствие, надзирать за расходами госбюджета, уменьшая ненужные траты, обеспечить увеличение его доходной части. Какие будут вопросики, товарищи?
  Кроме озвученных задач, Пахан возложил на новосозданный правительственный орган задачи по решению архиважной задачи, которая серьёзно угрожает национальной безопасности и без решения которой европейские перспективы великого ханства были под большим вопросом, а именно бескомпромиссную и жёстокую борьбу с коррупцией. Правда, произошло это в ущерб другой борьбе - с бюрократией, но на какие жертвы не пойдешь ради европейских перспектив!? При правительстве был создан институт уполномоченных великого хана фискалов, которые призваны были над всеми делами тайно надсматривать и главной заботой которых было отслеживание радивости исполнения указов, недопущение злоупотреблений властью на местах, выявление коррупционных деяний, приём и рассмотрение доносов, а также представление интересов великого ханства в судах всех уровней, 'обличая на суде всякие преступления, взятки и кражу казны', одним словом - общий надзор. Нет нужды говорить, что следующим шагом после создания фискального ведомства было введение смертной казни за казнокрадство и взяточничество, которые нынче признавались одними из тягчайших преступлений.
  Был назначен обер-фискал с четырьмя подручными сообщниками, за каждой из губерний были закреплены провинциал-фискалы с тремя помощниками, в каждом городе - один или два городских фискала, в зависимости от уровня городских доходов.
  Не следует забывать о ЧОН! частях особого назначения, которые продемонстрировали весьма высокую эффективность, вследствие чего распространились практически на все стороны жизни, приобретя столь широкий размах, что уполномоченный чоновец даже был назначен Паханом в правительство, официально - следить за порядком, а на самом деле своим видом не допускать возникновения альтернативных паханскому мнений и пресекать неконструктивную оппозицию.
  Доносы, до этого нечастые и совсем уж робкие, немасштабные, без витиеватых описаний смертельных грехов того, на кого они писались, без логических и связанных выводов, поступающие в госорганы от завистливых людишек на соседей или с жалобами на притеснения и неповышение по карьерной службе, теперь были официально узаконены, их написание поощрялось, а особо активных доносителей даже премировали - например, ежели, допустим, простой трударь великого ханства Отунбаев желал улучшить свои жилищные условия, то он писал доносик Куда Следует о том, что, скажем, гражданин Запойских в застольных разговорах выражает неверие в победу героической ханской армии над шведами, самого Пахана почитает за антихриста и выражает недовольство существующим в ханстве политическим строем. И пускай Запойских ни сном, ни духом не в курсе о таких своих 'заявлениях', его это никак не спасало, неминуемо следовал арест, ещё через неделю - арест членов его семьи, а в освободившуюся жилплощадь победоносно въезжал верный паханец товарищ Отунбаев. Запойских, после недолгого следствия признавшись в своей контрпаханской деятельности, удавалось добиться воссоединения с семьёй, в лучшем случае где-то на севере, неподалёку от великих строек Санкт-Петрубурха. Вот для рассмотрения таких доносов и принятия по ним решений была создана при Сенате Расправная палата - особое судебное совещание, в состав которого входили четыре судьи и два сенатора. В народе этот орган получил краткое и совсем уж зловещее прозвище ОСО.
  В целом, верховной знатью великого ханства революционные изменения Петру-хана по преобразованию державного управления были приняты с одобрением и восторгом, местами даже на 'Виват!', ведь кроме внешних изменений, вывесок и, как следствие, необходимостей печатания новых визитных карточек, ничего не изменилось, очередные преобразования прикрыли собой старую, отлаженную годами профессиональную бюрократию и мощную коррупцию, без которых в великом ханстве решить какой-либо вопрос было просто нереально.
  
  Как-то, когда уже зима была на последнем издыхе, товарищ Пахан сидел у себя в Преображенском, в загородной резиденции, работая с документами. Это был комплекс отработанных и чётких мероприятий, словно его идеал Александер МакДонской, Петру делал несколько вещей одновременно, на ту пору он писал указы, пил горькую, закусывал и курил, напуская дыму под потолок. Немного поодаль, на этом же столе, на заботливо расстелённой газетке, лежали жирная селёдка из Варяжского моря, порезанный на крупные четверти лук, небрежно наломанные шматы чёрного хлеба и нечищеная варёная картошка, подле которой был насыпан невысокий пригорок из соли. Свет от свечи, прикрытой зелёным абажуром, ложился хану на лицо и фигуру, отчего на стены и пол отбрасывались коварные и зловещие тени, напоминающие мрачное и гиблое место в глухом, непроходимом лесу, где высохшие и уже мёртвые деревья ветер клонит из стороны в сторону. Общей демоничности композиции недоставало плачущих и жутких криков выпи или ухания бессмертного филина.
  - Так, - бормотал себе под нос великий хан, выводя буквы пером на бумаге и проговаривая мыслю одновременно с её написанием, - ...торговлю любыми предметами дозволить лишь после оплаты подати в казну... кто сыщет скрывающегося от службы или о таком известит, тому отдать имущество того, кто скрывался... провести опись опустошённых деревень, после того заселить славорусами и литвинами, кто будет чинить сопротивление прилюдно повесить...
  Но в тот вечер ему не удалось ударно поработать. Ближе к полуночи в двери постучались.
  - Какого ляда там несёт? - крикнул хан, недовольно отрываясь от документов.
  Вошёл Брюс. 'Не спишь?' - с порога спросил он.
  - А, - обрадовался Петру, - Яков Вилимович, ты? Рад видеть. Как говориться, на ловца и зверь... Не поверишь, но завтра сам планировал к тебе заехать да потолковать сурьёзно. Как ты?
  - Да ничего, - застенчиво ответил Брюс, крутясь на месте, вытянув по сторонам руки, отчего стал похожим на скучное подобие нелепой мельницы, - Как видишь, я в полном порядке. Вот, науку тяну в Санкт-Петрубурхе, а в Мокшу приехал толковых мальцов подыскать.
  После этого Яков Вилимович прошёл по светлице и сел за приставной столик, торцом придвинутый к большому столу, зелёным сукном оклеенному, за которым, на правах властелина ханства, восседал Петру.
  - Сотку потянешь? - гостеприимно предложил великий хан, кивнув на штофик, не дожидаясь брюсового ответа, привстал, налил тому и себе.
  - Ну, давай, со свиданьицем, - сказал после этого.
  Торопливо, словно при отъезде чокнулись, так же быстро выпили, затем стали в молчании сосредоточенно закусывать, сопя носами и чавкая. Откинувшись на спинку стула, великий хан захрустел лучком, потом откусил от селёдки и стал чистить толстыми грязными от чернил пальцами картошку. Брюс, протянув руки до закуски, тоже не отставал от него, громко жуя и вытирая свежим хлебом жирные от рыбы пальцы.
  - Вот... Ты кто сейчас будешь? - словно выходя из длительного сна или забытья начал толкать речь великий хан
  - Генерал-поручик, - ответил Яков Вилимович, впрочем, невозмутимо и вполне обыденно.
  - Вот ты мне и скажи! - ткнул в него указательным пальцем Петру, - Генерал-поручик! Как же это так? - понизил он голос, склонившись над столом, чтобы поближе разглядеть Брюса, - Швеция за Карла встала как один, отаманцы за султана воюют без всякого принуждения, поляки и то за этим приблудой Августом идут, а за мной - шиш с маслом! Заградотрядами, штрафротами, расстрелами, жесточайшей дисциплиной, массовой и принудительной мобилизацией только и добиваюсь порядка. Как же так? Как же по зову сердца заставить воевать мокшалей?
  Брюс промолчал, затем взял ещё картошку и стал есть её, не чища, вместе с кожурой, озорно поглядывая на бутылку, стоящую около Петру. Тому два раза намекать не пришлось.
  Когда выпили, Яков Вилимович начал говорить: 'А то и скажу тебе, товарищ Пахан, что такими методами ты ничего не добьёшься. И зов сердца ни у кого не сыграет. А про добровольцев я уж и молчу, нам бы набранных рекрутов сдержать на фронтах'.
  - Это я и без тебя знаю, - грубо ответил хан, - Ты мне скажи лучше, как ситуацию изменить?
  - Да проще пареной репы! - с иронией и даже сарказмом ответил Брюс, - Кстати, репы нету?
  - Сейчас скажу, чтобы принесли, - ответил хан и на несколько минут покинул Брюса, вернулся с запечатанной сургучом новой бутылкой водки, она была холодной, с неё капали слёзы, впрочем, это были слёзы радости...
  Минут через 10 уже и Брюс, развалившись на стуле, закурил и пускал дым в потолок дым, продолжая свой расширенный ответ на вопрос великого хана: '... а так им совершенно невдомёк, какого лешего нужно воевать непонятно за кого, за чьи интересы с идеалами и вообще... А вот ежели пояснить им, что вопрос идёт не о захватнической войне, а о присоединении исконных земель, исторически входивших в состав великого ханства, которые были оккупированы врагом и нынче братушки-мокшали изнывают под его игом - это другой разговор, уж поверь мне... По-другому, извини, дела не будет, обалдуев воевать за твои личные амбиции и прожекты, великий хан, в народе не сыщешь'.
  Петру помолчал, залихватски тяпнул ещё рюмку, а за ней вторую, сильно задумавшись. Наконец, обронил: 'Как думаешь сие можно претворить в жизнь?' Брюс засмеялся, потом сказал: 'Я ж сказал - нужно народу предоставить железные аргументы, что Ижора есть священная, исконная и древняя мокшальская земля, собственно всегда нею была, пока шведы не пришли'.
  - Так это ж сложно... - недовольно заерзал на стуле хан, - и долго...
  - Я тебя умоляю... - нагло перебил Пахана Брюс, - Сложного в этом мире вообще ничего нет, сложно лишь что-то начать, а дальше оно само пойдёт и тут главное - вовремя остановиться! И потом, кто бы говорил о сроках? Уже второй десяток лет с Карлом воюешь, конца и края не видно... Ещё и отаманцы подключились... привет нашей славной дипломатии! Кстати, это ж надо так ещё суметь дело поставить! Как говориться, с такими доморощенными политиками и вредителей от мировой закулисы не нужно!
  Хан молчал. Зато Брюс, уже не дожидаясь Петру, сам себе налил, выпил и, всё больше распаляясь, погружался в дебри тенденций формирования ответов на вызовы современной геополитики.
  - Если делать, так делать всё сразу, нечего зацикливаться на Ижоре, - уже войдя в традиционную для себя вакханалию, Брюс предлагал комплексное решение идеологического вопроса великого ханства, - Что мы имеем по состоянию на сегодняшний день?
  - Что мы имеем? - переспросил Петру.
  - Мы имеем, - не обратив никакого внимания на вопрос хана и не повернул даже к нему головы, продолжал Яков Вилимович, - полнейшую дезориентацию в историческом материализме среднестатистического мокшаля. Ведь он, бедолага, даже не знает, кто он, что он, оттуда пришёл, где его прародина и братья с сёстрами. Так же нельзя, ведь это такой-то государственный байстрюкизм... Страна разобрана на лоскутки, на племена - совершенно разные и полудикие, ни общей религии, ни единого языка, ни общей великой истории, подчёркиваю, великой! вместо этого повсеместная разобщенность... Вообще ничего, полный нуль, бывшие тартарские рабы, прекратившие платить дань кырымцам лишь 10 лет назад. На чём, я тебя спрашиваю, на каком базисе мы будем создавать великое Мокшальское ханство и прирастать новыми землями? Великое не по названию, а фактически! Молчишь? То-то же. Пока мы не решим этого важного вопроса, вопроса единения народа, желательно параллельно забив ему мозги тем, что они, мокшали, есть самый древний и великий народ на континенте, есть светоч, несущий правду, цивилизацию и культуру в мировое сообщество и все развязанные мокшалями войны есть либо освободительные сражения за присоединение исконных земель, либо войны с агрессором, который только и желает уничтожить нашу великую цивилизацию, на скорую победу можешь не рассчитывать, Петру, народ за тобой не пойдёт. Население же не ощущает угрозы, ему всё едино, что Петру - сатрап, тиран и душегуб, что Карл, уверен, ничем не лучший тебя кадр, такой же сумасбродный своенравец. Хуже, чем нынче, нет и не будет! А вот если вопрос поставить таким образом, что война со Швецией - священная, великая война за присоединение исконной землицы, что мокшали несут знамя своей, суверенной справедливости и культуры, отсекая враждебное, против навязываемой чуждой модели существования, то всё пойдёт как по маслу. Ни один человек при здравом розуме, ежели ему на державном уровне будут вдалбливать, что он, его народ - великий, древний, с загадочной душей, уникальный, с неповторимой ментальностью - никогда не будет ставить сии слова под сомнение, потому как они, слова эти, весьма лестны и приятны, наполняют душу гордостью и возвеличивают над прочими народами. И против всех, кто будет на правдивость сего постулата варежку разевать, народ великого ханства, даже не прислушиваясь к доводам и фактам, какими бы они не были - логичными или не очень, справедливыми или не совсем - будет вставать как один, в едином порыве, самоотверженно, не жалея жизни будет совершать беспримерные подвиги, пойдёт на погибель, а титул великого народа отстоит любой ценой! А великий хан будет для него полномочным представителем бога на земле и единственно-истинным человеком, который достойно отстаивает перед загнивающим западом суверенность и неповторимость Мокшальского ханства, храбро борется с врагами против навязываемого ими чуждого образа жизни.
  - Дак так же и есть! - сказал великий хан, - Мы же и есть самый великий народ в мире.
  - От! - победоносно поднёс кверху указательный палец Брюс, - Видишь? Работает!
  Он, так же как и Пахан, был возбуждён, даже вспотел, его ноздри раздувались, а на щеках лежал плотный румянец.
  Наконец Яков Вилимович созрел для окончательного вывода из своей доктрины:
  - Нам необходима стратегия национальной политики, основанная на гражданском патриотизме. Любой человек, живущий в нашем ханстве, не должен забывать о своей вере и этнической принадлежности. Но он должен, прежде всего, быть гражданином великого ханства и гордиться этим! Переплавим в котле цивилизации народы великого ханства на один, великий народ, которому, единственному из всех существующих на свете, суждено выполнить особую историческую миссию. С одним народом, кстати, и справляться легче...
  - Homo Petrus? - робко вставил Петру-хан, услышав это несуразное словосочетание Яков Вилимович от изумления выпучил глаза и хотел было ответить что-то острое и резкое, но, видимо, вовремя передумал, лишь неопределённо пожав плечами.
  Великий хан, встав из-за стола, спонтанно пожал руку Брюсу, а затем пискнул: 'Я скоро, в ватерклозет приспичило' и выбежал из комнаты.
  Когда он вернулся, Яков Вилимович, сидя на стуле, уже подрёмывал, положив голову на руки, сложенные на столе, мирно сопя и сжимая в ладони хвост от селёдки.
  - Ну, с этим понятно, - застёгивая штаны, перед тем как снова усесться за стол проговорил Петру, затем увидел, что Брюс спит, - Эх, Яков Вилимович, проснись, чёрт.., говорю, вставай, давай, не время спать, ага! Говорю, а великую историю как будем создавать? Это точно дело не одного дня.
  Брюс, поднял голову, зевая и громко чвякая губами, словно пережевывая что-то мягкое, ответил, немного подумав: 'А и создавать ничего не будем. У славорусов возьмём'.
  Такое оригинальное решение донельзя удивило Петру, он поднял брови и с полуулыбкой спросил: 'Это как?'
  - Сейчас поясню, - успокоил его Яков Вилимович, - Подпиши командировку мне и ещё одному хлопчику - писарь, кстати, от бога, чёткий - в Королевец, теньге выдели немало и переговори с Фридрихом, чтобы он меня допустил до всех фондов Королевецкой библиотеки. Остальное я сам сделаю, дело техники. Сейчас детали расскажу. Наливай!
  Примерно в 4 часа утра, бывший боярин, а ныне сенатор князь Тихон Стрешнев, ночевавший в ханской резиденции в Преображенском, встал с постели, набросив на плечи шубу, и вышел на двор покурить, заодно и нужду справить. Глянул, а окошко ханского домишки светится.
  'Ишь! - одобрительно подумалось Тихону Никитичу, - Товарищ Пахан не спит, работает, всё о каждом из нас радеет, о ханстве думает'.
  Покурив, Стрешнев высморкался, обтёрши пальцы о перила крыльца и уже было направился к себе, как услышал из ханского домика незнакомый голос. 'Ба! - снова подумал Тихон Никитич, - Да он там не один. Интересно, кто в гостях? А может... это... выпивают!? - совсем распереживался сенатор, - Ну-ка, ну-ка, схожу, гляну...'.
  Стрешнев пересёк двор и, остановившись перед дверями, стараясь не шуметь, прислушался к глухому бухтению за ними. 'Так, - кружились в его голове мысли, - Голос хана чётко идентифицирую, а второй? Что-то знакомое... Э.... Не Брюс ли, часом... Точно! Он! Яшка... Интересно, чего он припёрся? Да ещё и среди ночи... Подозрительно... Надо бы сообщить Куда Следует...'
  Медленно, боясь вызвать малейший скрип, Тихон Никитич потянул на себя кольцо двери, та, благо, что не заперта была, стала отворяться. Не подняв шума, Стрешнев влез в щель проёма и оказался в сенях, так называемом предбаннике, тут голоса слышались уже отчётливей.
  - ...да ты пойми, дурья твоя кучерявая башка, - кричал Брюс на кого-то, - не может быть двух держав с одинаковыми названиями!
  - Это почему? Так же правильнее, мы же древняя страна и великий народ! - не менее экспрессивно отвечал ему великий хан.
  - Да ты вспомни конфуз, который мы учинили за границей с голландскими и шотландскими прапорами на наших кораблях? Да ещё и одновременно вывешенных - на мачте и на корме. Сколько мы насмешек натерпелись! А? Забыл, как нам все встречные пальцами крутили у виска? - снова грубо, с повышением голоса набросился Брюс на хана, это было уже весьма интересным, Стрешнев, влекомый прирождённой страстью совать нос в любые делишки, а особливо ежели они происходят в тёмное время суток, да ещё и вдалеке от лишних ушей, присел на пол, но неподалёку от входных дверей, чтобы в случае шухера, стремительно незаметно исчезнуть.
  Хан на последнее высказывание Якова Вилимовича промолчал, затем снова в разговор влез Брюс: 'Название должно быть другим, примерно, подчёркиваю! таким же, но чуточку другим, дабы различие сложно было определить'.
  - Выпьешь? - внезапно предложил хан.
  - Давай, - Брюс, не раздумывая, в запале согласился, с минуту после этого из комнаты не доносилось ни единого звука, лишь гулко постукивали, скорее всего, локти по деревянному столу.
  Наконец, в тишине прозвучал голос Петру-хана: 'И что ты предлагаешь?' Шотландец молчал. Спустя некоторое время до ушей Стрешнева донеслось его предложение: 'Предлагаю воспользоваться терминологией Царьгородского патриархата. У них, как известно, ещё с 14 века принято земли вокруг Кийова именовать Великая Славорусь, а земли вокруг Ливова - Малая Славорусь. Учитывая, что по Вечному миру с поляками от 1686 года Кийов навечно за нами закреплён, считаю, мы имеем справедливое и законное право на употребление словосочетания 'Великая Славорусь' по собственному усмотрению. Посему не вижу причин не распространить его на Мокшальское ханство, переименовав оное в Великую Славорусь, соответственно к нам перейдёт всё историческое и культурное наследие, олицетворяющее это название. А славорусы пущай довольствуются Малой Славорусью, им и того хватит с головой. И, кстати, литвинов нужно под себя подтягивать. За них, в принципе, никто не вступится, а войска наши уже там стоят, посуди сам, глупо отдавать'.
  Пахан молчал, затем прокомментировал: 'Всё выглядит логично, Брюс. Я всегда завидовал твоему умению выстраивать точную логическую направленность: ты бьёшь славорусов, отрезая их от собственной истории, что существенно облегчает задачу в подчинении этого народа и поднимаешь над Европой и Азией наше государство, которое становитесь монументом веры на наших костях. Ладно. Я тебе аплодирую, Брюс'.
  - А если славорусы против этого станут протестовать и бучу поднимать - обвиним их в ревизионизме и попытках переписать историю, разумеется, по науськиванию мировой закулисы, антимокшальской клики и загнивающего запада! - снова стал высказываться Брюс, - И вообще, с сегодняшнего дня лозунгом нашей исторической науки должен стать 'Не позволим переписать историю!' И всё тут! Не будем даже никого слушать! Да что там слушать!? - прислушиваться не станем! Исподволь и завсегда будем отстаивать точку зрения, что наша история есть самая правдивая и честная, а все альтернативные мнения, источники и прочий хлам есть тявканье из подворотни, фига в кармане, великорусофобия, бендеровщина, оголтелый национализм и попытки переписать историю, инспирированные извне и призванные вбить клин между нашими братским народами, искусственно разъединив нас.
  'О чём это они? - не понимая сути происходящего за стеной рассуждал Стрешнев, сидя на полу, ноги его уже стали затекать, - Причём тут славорусы? И зачем это ханство переименовывать? Ничего не понимаю! - через несколько мгновений до него дошло, - Ну, разумеется, точно выпивают! И, скорее всего уже перепились, раз такую ересь за столом поднимают! Что же они там пьют, что так сильно цепляет? Галлюциногенов Брюс из-за границы снова получил? Вот же чернокнижник окаянный, проходимец с Сухарёвской башни, масонская рожа... Что ли и себе попробовать?.. заодно и ноги разомну...'
  Протянув руку к входной двери, он с силой дёрнул её на себя, затем, подведшись на ноги, затопал по полу на месте, выставляя ситуацию так, как будто бы он только что вошёл, после этого Стрешнев, грохоча по полу предбанника, подошёл до дверей в светлицу, отворил их и просунув морду в комнату, натужно растянув неискреннюю улыбку, причём, она получилась несколько на левую сторону, спросил: 'А чего это вы здесь делаете? А?'
  Из комнаты ему в нос шибануло табачищем, а Пахана и Брюса он даже поначалу не разглядел, так сильно было накурено в светлице, через некоторое время он разглядел их очертания, те сидели за столом и во все глаза глядели на него, по всей видимости из-за дыма, также не узнавая Стрешнева. Когда немного развиднелось, Брюс, узнав Тихона Никитича, приветливо кивнул ему, а хан, наоборот зашипел злобно: 'Иди отсюда! Иди! Не мешай!'
  - Да ладно! - обиженно ответил Стрешнев, закрыл за собой двери и пошёл к выходу. Пока он шёл по двору к своим апартаментам, ему стало зябко и захотелось побыстрее забраться в тёплую постель, от этого он побежал трусцой. Застигнутым ним врасплох Петру с Брюсом в странных разговорах он серьёзного значения не придал, ограничившись профилактическими раздумьями: 'Как бы они нашего Пахана в западню не заманили... - раскидывал мыслями Тихон Никитич, на носочках пробираясь к постели и стараясь не разбудить жену, - На всякий случай попрошу Ромодановского усилить наблюдение за Брюсом и по максимуму оградить великого хана от его общества. А то он ему насоветует всякой чертовщины... масон треклятый... Хотя... наш Пахан не глупее ихнего...
  Поворочавшись ещё около трёх минут и сладко позевав, Стрешнев уснул, убаюканный и расслабившийся от жениного тепла под одеялом.
  А хан и Брюс сидели почти до самого утра, беседуя, рассуждая о будущем своей страны, обсуждали перспективы сотрудничества с Европой, попивая водочку, которая уже градусом не брала, словно вода лилась горлом, лишь согревая нутро. Яков Вилимович поделился своим видением странной войны на юге, убедив Петру, что в неё нужно определённо вступать, желательно, без проволочек и промедлений.
  - Во-первых, победа, да ещё над таким сурьёзным противником, как отаманцы, однозначно поднимет твой авторитет. Во-вторых, если всё в дальнейшем будет происходить так, как мы с тобой только что наметили, то сия победа как нельзя лучше покажет славорусам, кто такие мокшали, наши силу и твёрдость намерений. Я считаю, что война должна быть архискоротечной и малой кровью. Чтобы неповадно было никому больше бочку на нас катить. Пущай все знают, сегодня отаманцев сокрушили, а завтра - любого, кого захотим.
  - В принципе, соглашусь с тобой, Яков Вилимович, - поддакивал Петру, - Кстати, я и с Гетьманом окончательно порешаю невыясненные вопросы, всё-таки в добровольную смерть этой бешеной собаки я никак не могу поверить... Заодно и осиное гнездо бендеровщины разорим! Видишь, одни позитивы от этой войны, одним ударом мы уже вон сколько зайцев положили. И вот ещё есть у меня задумка, хочу с тобой потележить... Ты ж знаешь, в конце прошлого года великое ханство успешно запустило мощный инфраструктурный международный проект, так называемый Северный поток...
  Брюс кивнул, разумеется, он был в курсе, кстати, и сил в сей проект вложил немало, в том числе и по разведывательно-дипломатической линии.
  - Я вот что думаю, - задумчиво продолжал дальше великий хан, - Северный поток... Я конечно, ним полностью удовлетворён и горд, что мы этот проект реализовали, но всё-таки он по своим техническим возможностям не сможет перебрать на себя весь объём нашего углеводородного экспорта, и, как следствие, из географии транзита мы не сможем полностью вычеркнуть Славорусь.
  - Да я тоже об этом думал! И не раз! - трагично отреагировал его Брюс, картинно вырывая волосы на лбу, - Вот только путей решения нет. В Эстляндии и Лифляндии вся инфраструктура войной разрушена, на восстановление уйдёт несколько лет, поставки территорией Литвы незначительны, да ещё и узкое место имеется - Польша, которая явно неоднозначный и откровенно недружественный для нас союзник в этом вопросе, остаётся Славорусь с её непредсказуемым поведением и радикальной антимокшальской политикой, но ведь транзитные обязательства выполняет безоговорочно и качественно... А проектировать и прокладывать дополнительные нитки Северного потока, это тяжко, и технологически, да и политически.
  - Ага, - повеселел Петру, - Истину гуторишь. А ежели мы впридачу к Северному, ещё и Южный поток запустим?
  - Южный поток? - задумчиво переспросил шотландец, - А что? Это идея, притом, весьма перспективная и неожиданная...
  - А то! - подскочил на ноги Петру и стал расхаживать, отбивая по семь шагов в одну и столько же в другую сторону светлицы, - Посуди сам! Азак уже наш, построить там инфраструктуру по приёму углеводорода, его перевалке на морские специализированные суда несложно, опыта имеется, хоть отбавляй. Правда, есть трудности, но не в технике, а в безопасности - неспокойно рядом, донцы, калмыки, да много ещё кто шебуршат на юге, зону нестабильности формируя. Ну, ежели так, с примеру, допустим, мы им всем по сопатке хорошенько врезали, значит, сидят они шёлковые, носа в наши дела не суют и гадостей не учиняют подлых, а мы, стадо быть, строим терминал или в Азаке, или в Таганроге - без разницы - и тянем Южный поток. А чего? Всё ж благоволит. Верфи недалече, в Воронеже, так что углеводородовозов настроим, это как пить дать. Допустим, к тому времени отаманцы уже по мордасам от нас получили и бессильно глядят на развитие наших энергетических проектов, лишь подвывают от зависти и своей врождённой подлости, однако неприятностей не создают, так как не имеют для этого юридических оснований, ведь поток пройдёт или по нашим территориальным водам, или по нейтральным. Вот один лишь вопрос - куда выводить Южный поток, в какую страну?
  - Да ты, как я погляжу, империалист! Давно кумекал об этом? - не глядя на Петру, жуя хлебец, спросил Яков Вилимович.
  - Честно говоря, с того дня как Гетьман подался в Бендеры... уж почти год как... Всё хочу туда дойти, удостовериться, что его нет в живых, да и Карла с собой забрать. И, понимаешь! - стукнул крепко сжатым кулаком по столу хан, экспрессивно, полный невысвобождённой энергии, - как всё гладко сходится! Я про перспективы! И поток Южный, то есть увеличение экспорта, и возможность отжать отаманцев и оккупировать на юге пару-тройку государств, объявив те земли нашими исконными, и Европу взять в энергетические клещи с севера и с юга, чтобы они и не помышляли о какой-то там диверсификации, и славорусов на место поставить... Да много чего ещё!
  - Вот за что я тебя, великий хан, люблю... Сейчас, сейчас, дай бог вспомнить...
  'Я планов наших
   люблю громадьё,
  Размаха шаги
   саженья,
  Я радуюсь маршу,
   которым идём,
  В работу
   и в сраженья'.
  Это о тебе, кстати. Молодец, Петру! Мо. Ло. Дец, - похвалил великого хана Яков Вилимович, - Котелок-то варит! - постучал он себя по голове стукнутым пальцем, затем снова посерьёзнел, привстал, упёрся руками в стол, приосанился, чуть-чуть повернув голову набок - Вопрос по Южному потоку, конечно, интересный. И даже заманчивый. Но непростой, да... Во-первых, нужно сначала обеспечить вывод Северного потока на проектную мощность и обеспечить бесперебойность поставок энергетического сырья по нему, а уж затем за Южный приниматься, разрываться надвое - несолидно и несвоевременно. Во-вторых, с Северным потоком всё ясно, аки божий день - два участника, а с Южным, мягко выражаясь, ситуация кардинально иная - ведь маршрут потока будет заканчиваться где-то на Балканах, а там нынче отаманцы бессовестно хозяйничают. Ясное дело, пока они там, о строительство можно даже не думать.
  - Так мы же их скоро погоним оттуда, - удивился Петру, - Ты ж, Яков Вилимович, сам говорил...
  - А если не погоним? - озлобился Брюс, - Тут, дело такое, гадать не будем, погоним-не погоним, как карта ляжет... Надобно на перспективу думать. Допустим, или мы отаманцев погнали или сами балканские народы в результате национально-освободительных войн сбросили с себя исламский гнёт. И что дальше? Ты уверен в предсказуемости и лояльности политики всех участников проекта по Южному потоку? Булгаров, румын, сербов? Лично я - нет. Вон, к примеру, хорваты. Те костьми лягут, а не согласятся. Что они, что славорусы - противные и упёртые... Да и в Европе, ты же сам говорил, начали диверсификации уделять много внимания. И конечные потребители - ребята ненадёжные, словно флюгера крутятся, то то им подай, то оставь их в покое. Поэтому тут рисковать не нужно... Надо поосмотреться, что, к чему да как, выждать...
  - А валахи? - задал вопрос хан, видать, он действительно этим вопросом давно интересовался и работал над ним - А молдовцы? А сербы, в конце концов? Они ж нам братские народы, изнывающие под игом отаманским, христиане, да они за нас горы свернут!
  - Ой, не смеши, я ж всё-таки постарше тебя и поболе пожил, не обольщайся. Много было у тебя союзников? Много. И где сейчас все? Вот так-то, товарищ Пахан.
  Петру не соглашался, рьяно и энергично он бросился отстаивать своё мнение: 'Молдовцы и валахи, лишь только наши войска вступят на их земли, в грядущей войне станут на наш бок, присоединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против отаманцев! Между прочим, с ними уже в предварительные переговоры вступили, они продовольствия обещают и армию свою дают в услужение. В обмен лишь просят протекторат великого ханства над их княжествами и невмешательство во внутренние дела, но с гарантией того, что молдавского и валашского господарей мы менять не станем. А сербы, черногорцы, булгары и прочие христианские народы тоже встанут против отаманцев и присоединяться к нашему войску, это так донесла мне разведка: когда мы станем теснить отаманцев, они вдарят им в тыл! А! Каково? Песня!'.
  - Не во всём можно верить разведке! - пророчески сказал Брюс, затем стал тереть глаза, после этого поднялся, вздохнул, - Устал я нынче Петру, пойдём спать. У нас впереди много работы, нужно очень много работать.
  Но Петру его не слушал, он, сев на стул, как-то сморщился, нахмурился, подперев голову рукой, и ушёл в молчание, которое продолжалось весьма долго. Иноземных правил культуры обученный Брюс и себе замолчал, поглядывая на Пахана и попыхивая трубкой. Через несколько минут Петру поднял на него глаза, взгляд его был просветлённый, чувствовалось, что он что-то придумал сверхъестественное, масштабное и эпическое, щёки его стали розоватыми, а руки тряслись, словом, волнение было незаурядным.
  - А ведь это шанс, - негромко начал хан, - Да, да, реальный шанс. И что самое примечательно, что именно мне, товарищу Пахану, выпадет на долю воплощение исторической миссии нашего государства - превратить Мокшу в Третий Рим.
  Брюс от удивления и неожиданности даже перестал затягиваться трубкой, дым, свободно из неё выходящий, отчаянно резал глаза и слёзы, выбитые ним из брюсовых очей, великий хан принял за слёзы радости.
  - И я рад, Яков Вилимович, - говорил дальше Петру, глядя он на Брюса, - Рад, что наконец-то великая мечта наших предшественников сбудется!
  - Ты это о чём? - закашлявшись от немилосердно дерущего горло дыма, вытащил трубку изо рта Брюс.
  - И как я этого раньше не скумекал? - не обратив на него никакого внимания, дальше рассуждал Петру, - Это ж так просто!
  Затем он и себе закурил, выпил водки и, снова вскочив на ноги, стал, в запале размахивая руками, выкладывать Брюсу столь неожиданно пришедшее в его голову решение извечной миссии ханства: 'Тут и воду варить незачем! Смотри, как, оказывается, всё просто! - великий хан гоготнул и стал выкладывать задумку, рисуя пальцами на грязном столе стрелки передвижения войск и схематически изображая направления ударов, за дивизии он использовал, беспорядочно передвигая по столу, картофелины, - Идём за Прут, там к нам присоединяются валахи, молдовцы, сербцы и черногорцы, совместными усилиями мы с лёгкостью, в этом я нисколько не сомневаюсь! сокрушаем отаманцев, а затем жестоко казним Гетьмана. Это, я думаю понятно. Но! Следите за мыслью! Дальше начинается самое интересное... Не останавливаясь, - стуча, сильно прижимая пальцем по столу, словно бы именно это месте и есть самое слабое во вражеской обороне, излагал далее свой план великий хан, - развиваем наступление, входим в Болгарию и вот здесь к нас присоединяются все балканские народы, оккупированные отаманцами. Разумеется, в едином порыве освобождения от многовековых оков султаната все граждане этих стран примыкают к нам, начинается большая, я бы даже сказал - мировая война, война цивилизационная, народная война против поработителей, которая, и это правильно! сметёт собой всех негодяев и угнетателей, ведь ярость народная - штука, против которой устоять неможливо. И вот, доходим мы всей нашей группировкой до Адрианополя (Прим. Адрианополь - византийский населённый пункт, оккупированный Отаманской империей, ныне Эдирнэ) осаждаем его и он, это два раза повторять не нужно, сдаётся.
  - Та ты что? - саркастически переспросил Брюс, но Петру его снова не слышал, он, словно тетерев-косач на токовище, был занят лишь собственными рассуждениями, абстрагировавшись от происходящего рядом и вокруг.
  - Далее! Отаманцы высылают против нас, то бишь, вторгшихся в его владения освободителей, борцов за справедливость, своё войско, - продолжали колебать воздух вербальные измышления великого хана, беспорядочно украшая стол мазками виртуальных ударов и направлениями походов, - Но! Это произойдёт не сразу! - от резкого взмаха рукой Петру на пол полетели остатки селёдки, - Ведь они привыкли, что Мокшальское ханство завсегда атакует прямолинейно, бесхитростно нанося довольно предсказуемый удар - через Славорусь на Кырым, - при этих словах Петру выхватил из казанка ещё одну большую картофелину и шлёпнул нею о стол, - Вот! - показывал на неё, сверкая глазами, - Кырым! Поэтому, чтобы снять войска и перебросить их на западное направление, много времени пройдёт, мы уже к тому времени дойдём до Царьгорода и возьмём его в осаду!
  Брюс на этих слова уже никак не реагировал, он неторопливо разглядывал свои руки, а затем, найдя на столе отломок деревянной лучины, стал ним вычищать грязь из-под ногтей. Петру, задыхаясь от потока лившихся из мозга мыслей, в исполинском возбуждении рисовал картину экзальтированного захвата мира.
  - Снявши войска из Кырыма и из внутренних районов империи, отаманцы оголят тылы, в которые врезается острыми клиньями наш резервный фронт, до этого мастерски хоронившийся на Дону, солдаты организованно и мгновенно оккупируют полупустой полуостров, выбивая жалкие остатки бусурманов, а затем на кораблях нашего славного Азакского флота споро и быстро пересекают Скифское море и бьют отоманцев в тыл, - хан уже стоял на ногах и в азартном угаре елозил по столу картофелины, луковицы, объедки хлеба и прочую снедь, имитируя недолгие, но такие судьбоносные локальные сражения, - Всё, круг замкнулся, как говорится, полна коробочка! Тут либо осада и неминуемое падение, либо сражение с явно прогнозируемым результатом в нашу пользу. И всё! Царьгород - наш! Проливы Дарданельский и Босфоруський наши! Мокшальское ханство становится империей, наш суверенный паханат гордо шагает по планете, столицу переносим не в Санкт-Петрубурх, а в Царьгород, который, в принципе, переименуем именно в Санкт-Петрубурх. А тот, наш Санкт-Петрубурх станет... станет... Во! Петруградом! Царьгородская патриархия переходит к своему законному владельцу, то бишь под нашу власть, а надёжная и неразделимая спайка мокшальского паханата и вселенского патриархата - это и есть Третий Рим!!! Ну, как я прокачал, а? Яков Вилимович, чего молчишь?
  - Ну что!? - словно внезапно проснувшись от непродолжительной дрёмы, стараясь казаться бодрым и вовсе не уставшим, откликнулся Брюс, - Всё? Ну что, по-моему, нормально. Ага. Молоток! Классно придумал. Как говорится, по-нашему, по-мокшальски, - приговаривал шотландец-масон, ритмично ударяя кулаком по столу, - Экспансия прежде всего!
  - А то! - довольный собой Петру самонадеянно вскинул голову и элегантным движением указательного пальца правой руки забросил свисающую с виска прядь волос за ухо.
  - Только знаешь, - продолжал острожный и опытный Брюс, - давай всё-таки двигаться поступательно. Северный поток недавно лишь заработал, чуть-чуть погодя, когда за счёт средств, что он приносит, мы начнём активно развиваться, реализовывать крупные инфраструктурные проекты и поднимать благосостояние наших граждан, снимем пару-тройку добрых урожаев и уже затем запустим Южный поток, разумеется, если всё получится, и будем благоволить сему проекту. А уж потом и на Отаманию пойдём войной. Почему? - наверное, спросишь ты меня. Так я отвечу тебе: весьма непросто интегрировать страну, уровень жизни в которой на несколько порядков выше, чем этот уровень в стране-инициаторе такого объединительного процесса.
  Как это ни было странным и даже удивительным, но Петру не спорил, лишь помолчал и грустным голосом произнёс: 'Какую мрачную картину ты нарисовал, тогда уж лучше без Южного потока, без Третьего Рима...'
  - Именно, - закивал Брюс, - А иначе, мой юный друг, никак, никак не получится...
  - Почему же? - не отступался Пахан, - А если раздуть огонь религиозной нетерпимости?
  - Это как? - опешил Брюс.
  - Да очень просто! Как, как?.. Идеологическое оружие! Будем апеллировать к христианскому населению оккупированных отаманцами стран, будем всячески культивировать и навязывать мировому сообществу постулат о том, что в Отамании систематически нарушаются права нетрадиционной для этой империи религии - христианской, подчёркиваю - систематически!!! И единственным заступником угнетаемых народов за веру христианскую есть Мокшальское ханство, пока ещё неформальный Третий Рим, только оно поможет нашим братушкам на Балканах. Вот на этой базе, этой гуманитарной площадке, и сплотятся вокруг нас болгары, албанцы, босняки, сербцы, черногорцы, македоняне, а также терроризируемые и угнетаемые веками греки, словом, все нации христианской веры, которых немилосердно и жестоко карает мусульманский полумесяц. Организуем в тех странах гнев трудящихся-христиан, митинги, забастовки, а это мы умеем! - тут хан призадумался, забегав глазами по сторонам, но скоро снова принялся клеймить и осуждать клику мирового отаманства, - Правда, у нас, в ханстве, мусульман тоже немало, может возникнуть вопрос, как это вы, мол, сами полумусульмане (я про количественное отношение) впрягаетесь за христиан, на каком основании себе присваиваете право заступничества. Но, надеюсь, до этого не дойдёт, а если у кого и окажется длинным язык, так мы его быстро укоротим, слава богу, наш Посольский приказ только тем и занимается, что все заявы мирового сообщества без разбору воспринимает в штыки, вот он-то и выступит с официальным пресс-релизом, в котором будет изложена наша программа, мол, Мокшальское ханство постоянно наращивает взаимодействие с различными религиозными группами, прежде всего в плане недопущения оскорбления чувств верующих и укоренения толерантности, укрепления в диалоге по правам человека нравственных начал, а, следовательно, мы имеем полное право на такое заступничество!
  - Боюсь, Пахан, ты уже дальше без меня и без моих советов справишься, - опечаленно протянул Брюс, - Эка тебя заносит! Прямо какое-то религиозное пиратство. Ладно, хватит на сегодня. Это всё дела в перспективе отдалённой, а нынче нам нужно спасать страну от войны на два фронта. Поэтому ты на юг едешь, а я, как и договорено, в Королевец поеду, устрою там всё, налажу работу, а потом сразу к тебе присоединюсь.
  Отоспавшись от бессонной ночи, опосля обеда следующего дня Яков Вилимович Брюс вместе с молоденьким писарем Фёдором из литовского города Борисов, который, несмотря на юный век, прекрасно говорил на многих славянских языках, выехал на север до Королевца для выполнения важного и тайного задания, при себе он имел конфиденциальное послание Пахана Фридриху, германскому фюреру, с нижайшей просьбой подателю сего письма оказать полное и безоговорочное содействие, в противном случае Петру обещал технические неполадки и ремонтные работы на Северном потоке.
  
  Весна неутомимо приближалась, день ото дня всё шире шагая по великому ханству, подгоняла Петру выбираться из своего логова поскорее и ехать на фронты войн, им же развязанных.
  План по окончательному разгрому Отамании, который нежданно-негаданно явился из проекта Южного потока, хан решил разделить, всё-таки в словах Брюса была определённая логика, да и человеком он был иноземным, а людям с такой биографией Петру привык доверять почти что без оглядки.
  Как он сам этого хотел, в первую голову были реализованы мероприятия по информационному сопровождению инициатив товарища Пахана на временно оккупированных отаманцами христианских территориях на Балканах. В Приказе книгопечатного дела было изготовлено свыше миллиона листовок с текстом воззвания Мокшальского великого хана Петру, где он вселял надежду в сердца братушек сентенциями, что весною сего года имеет намерение совершить миссионерско-вооружённый поход для освобождения утесняемых православных христиан от магометанского ига, посему просит всех добрых и чистых христиан 'преѓзрев страх и трудности, за церкву и православную веру не токмо воевати, но и последнюю каплю крове пролияти, что от нас по возможности и учинено будет'. Именно в этом документе впервые в историографии Мокшальского ханства руководителем Монастырского приказа Мусиным-Пушкиным было введено словосочетание 'воевать за веру и отечество', и если первая часть этого слогана не вызывает сколь либо серьёзного отторжения, то вторая заставляет глубоко задуматься - трактовка 'за отечество' полностью извратила смысл самих войн, ведь до этого они велись исключительно для личного обогащения, а не за отечество. К тому же само слово 'отечество' было малопонятным.
  Листовки с отпечатанной на ней программной статьей Пахана на Балканы переправлялись нелегально, агентами и сочувствующими, которые перевозили их в чемоданах с двойным дном, а затем подпольно распространяли среди христианского порабощённого населения, те читали слова великой правды и заразившись от листовок восторгом передавали их дальше, они ходили из рук в руки.
  
  Вторым этапом по достижению извечных стремлений ханства была насущная необходимость выбить отаманцев из Валахии и Молдовы, причём, сделать это нужно было быстро и неожиданно для противника. Времени на проведения военсоветов особо не тратили, войсковое начальство, собравшись за столом перед глобусом, буквально в течение 4 минут выработало тактику молниеносного удара для победоносного сражения, эдакого блицкрига, обменялось мнениями и сразу же приступило к ковке очередной победы славного мокшальского оружия. Решено было прибегнуть к уже многократно испытанной тактике наступления двумя параллельными колоннами - одна имитировала ложный удар, вторая была основным войском. Собственно, и Азак брали этой же тактикой, и до этого в Кырым ходили таким же макаром, лишним будет и заявлять, что эта тактика была отоманцам прекрасно известна и к её отражению они всегда были готовы, придумать чего-то посвежей мокшали так и сподобились.
  Но были и свои изюминки, рацпредложения: чтобы отвлечь из Кырыма как можно больше отаманцев, отвлекающих манёвров было решено совершить целых три штуки: первый клин был направлен на Дон и Кубань, куда отправились 20 тысяч калмыков и 6 тысяч мокшалей под общим командованием почему-то адмирала Петра Матвеевича Апраксина, а не опытного сухопутчика (думается, главенствующим в сем выборе было не профильное образование и опыт упомянутого персонажа, а то, что Пётр Апраксин был братом любимчика Пахана Фёдора Апраксина); второй удар пришёлся непосредственно на Кырым, где командиром 30 тысяч вояк был князь Иван Бутурлин, который лишь около месяца успешно прошёл проверку в Преображенском приказе после его обмена на шведского генерала Мейерфельда; третьему клину в 35 тысяч под командованием уже самого Фёдора Матвеевича Апраксина отводилась наиглавнейшая задача - дождаться когда кырымцы клюнут на приманку и покинут полуостров, молниеносно и неожиданно для противника ворваться в Кырым и постараться там закрепиться, параллельно, дабы дурью не маялись, хан обязал их разорять славоруськие города и сёла, казня невзирая ни на что нелояльных элементов, а также националистов.
  Шереметьеву, назначенному командующему всей операцией, предписано было идти на Кийов, пополнить войско новобранцами и провиантом, после этого продолжить продвижение, форсировать Днестр, затем Прут и ожидать подхода основных сил у города Яссы.
  - Яссы, - повторил Петру-хан, отрываясь от глобуса и поднимая глаза на военных, уважительно смотревших на него, - Яссы. Не перепутаешь?
  Шереметьев уверил, что ошибки быть не может, а затем, под насмешливыми взглядами, написал себе на руке название города.
  Этой группировке отводилась задача имитировать мокшальский удар малыми силами, а главной задачей было, используя элемент неожиданности, захватить в плен Гетьмана и Карла.
  - А если и впрямь помер, - говорил великий хан, имея в виду Ивана Степановича, - раскопать могилу, тело спрятать и охранять до моего приезда. Я его, негодяя, лично казнить буду! Порву в клочья, предателя! Все они, славорусы, предатели!
  Основные армейские силы, под командованием недавно обмененного на шведского генерала Штремберга Адама Вейде ('Ничего, ты 10 годов в загранке баклуши побивал, надо отрабатывать свои долги ханству, тем более, знаем мы, какие тюрьмы в Швеции, не чета нашим сырым темницам' - примерно так отреагировал Пахан на прошение Адама Адамовича отправить его не на фронт, а на курорт, чтобы подправить подорванное пленом здоровье), Людвига Алларта и Аникиты Репнина должны были выйти из Мокши, достичь Славоруси, также форсировать Днестр и Прут, соединившись с группировкой Шереметьева в Яссах.
  - В общем, Борис Петрович, ты прямо сейчас рушай на Кийов. Кстати, возьми с собой кого-нибудь из посольских... да что там кого-нибудь? бери главу Посольского приказу Петра Шафирова. Мало ли что... Вдруг придётся договор подписывать с отаманцами о их безоговорочной капитуляции. Ну, чтобы на месте всё... чтоб не ждать. Лады? - отдавал последние указания великий хан, - А вы, товарищи, - обратился он к командирам дивизий, формирующих основной ударный кулак - Репнину, Вейде и Алларту, - зазря не околачивайтесь туточки, вслед Шереметьеву двигайте, не задерживайтесь, на Славоруси учения какие проведите, что ли... А я Вас там догоню. У меня ту ещё кой-какие делишки имеются.
  
  В конце мая, как и было ним решено, Пахан направился в Польшу, на переговоры с Августом для выработки совместных решений о продолжении войны со шведами, прихватив с собой в дорогу Феофана Прокоповича. Тот был шибко розумным попом, много знал чего, в охотку делился своими знаниями, с ним было нескучно в дороге.
  22 мая 1711 года Август прибыл в Ярослав, древний славоруський город, где его уже два дня дожидался великий хан. Эти денёчки прошли в счастливых заботах, Пахан наслаждался приходом весны, нюхал цветочки с цветущего абрикоса и безостановочно слушал Прокоповича, которого он просил рассказывать истории Славоруси. После аудиенции с Августом было решено следующее: саксонцы и верные ему поляки, усиленные 15 тысячами мокшальских конников едут в Поморье, вступают в столкновения со шведами и стараются не позволить им нанести удар в тыл Петру, армия которого в это время направляется из ханства и Литвы на Славорусь, чтобы разобраться с отаманским султаном и поддерживающим его кырымским ханом.
  - Я тебя уверяю, Август, - мягко убеждал мнительного саксонца хан, - Южная война будет скоротечною, малой кровью и не чужой территории. Разведка моя доносит, что отоманцев будет тысяч 60, не больше. А у меня, сам же знаешь, после Полтавской победы, армия ого-го! Вся Европа гудит! Уже через 10 дней я буду в Поморье.
  - Как 10 дней? - встрепенулся Август, - С обозами быстро не потащишься...
  - А я без них, налегке иду воевать, - удивил его Петру, кстати, он был игривым, умиротворённым и благодушным, Августу казалось, что с таким внутренним настроем идти на войну нежелательно, - Молдавские и валашские господари обещали провиантом обеспечить и войска выделить, сербы с черногорцами второй фронт откроют, так что долго я не задержусь. Разобьём султана и сразу же тебе поможем. Ну, давай скажем друг другу 'Прощай мой друг, уж время расставанья...'.
  - А ты всё правильно рассчитал, товарищ Пахан? - обнимая Петру, переживал за его состояние Август, - Знаешь, там такие погоды, не чета нашим...
  Петру снисходительно махнул на него и закатил глаза: 'Август, я ж опытный вояка, воюю уже не первый год. И прекрасно знаю, что военные операции нужно начинать непременно весною или летом. В этом я уже столько раз убеждался на примере своего ханства, поверь мне! Вон, глянь, сколько раз на Мокшу агрессоров шли осенью и зимой. И где они все, эти глупые захватчики?'
  Август хотел было возразить, мол, это разные ситуации и даже климатические пояса, но великий хан, нетерпеливо отмахнувшись, сел в карету и сразу же покатил. Ехал он на Славорусь, к Яворову. За ним скакала мокшальская конница. Драгуны вместе со своими лошадьми, обливаясь потом от небывалой жары, в нетерпении вытягивали шеи и выглядывали реки на пути следования, куда с блаженством погружались, срывая утверждённый план наступления, потому что, и это объяснимо, без Пахана громить наголову султана не начнут, а будут его дожидаться, слегка подкорректировав даты в утверждённых директивах.
  По пути к месту переправы - городу Сороки, великий хан заехал в Ливов, где, обойдя несколько церковных кафедр, удостоверился, что Брюс не соврал - во всех царьгородских церковных документах эти земли действительно именовались Малой Славорусью, затем, приехав в Луцк, имел встречу с господарем Молдовы Кантемиром, который вновь заверил Пахана в бесконечной преданности и в том, что продовольствие для мокшальской армии уже собрано, Петру, в свою очередь, подтвердил свои обещания принять под свою руку Молдову и не вмешиваться во внутренние дела этого княжества, о чём был подписан договор.
  Когда великий хан добрался до Сорок, то Шереметьев со своею конницей уже около недели как форсировал Днестр и теперь шёл к Пруту, а основное войско ожидало Пахана, не переправляясь. Тут же был и Брюс, который успел обернуться из Королевца.
  - Ну как там? Всё нормально? - взяв его за локоть и отведя за карету, тихим и настороженным голосом спросил Петру.
  - В общем, да, - ответил Брюс, - Фридрих сделал всё, что требовалось, теперь дело за малым... я про пацана...
  - Я понял, - взволнованно проговорил хан, - Будем ждать! - внезапно он рассмеялся и по-дружески хлопнул Якова Вилимовича по плечу, - Ладно, раз уж приехал, будешь артиллерией командовать. Страшно рад тебя видеть!
  Когда армия переправилась и двинулась к Пруту, начался сущий ад: во-первых, нечего было жрать, как известно, Петру приказал не брать с собой сверх норм провианта, понадеявшись на местных господарей, а те, в свою очередь, до этого рвущие на себе рубахи, обещая и провизию, и войска, теперь пустились в отговорки, затягивая время, потому что вовремя узрели, что 80 тысяч мокшалей против 180 тысяч отаманцев (всё-таки прав был Брюс - не всегда можно разведке доверять!) перспективы имеют явно невыигрышные, солдатские сухие пайки и НЗ закончились ещё на Славоруси, поэтому нынче войско было голодным и к боевым столкновениям его невозможно было принудить никакой силой; во-вторых, хоть хан и дозволил отбирать продовольствие у местного населения насильно, но места были потрясающе безлюдные, соответственно, хоть даже скудным провиантом поживиться было негде; в-третьих, ночи были ужасающе холодными, а днём стоял неимоверный зной, степь была безводной, солдаты умирали днём от жажды, а ночью от переохлаждения; в-четвёртых, от таких погод и недостатка фуражу начался падёж лошадей, а в выжженной солнцем степи невозможно было отыскать даже травы, разделывая падших коней голодные солдаты дрались между собой и ели сырое мясо, из-за чего начались болезни. Армия, идя к Пруту, оставляла за собой землю, обильно покрытую трупами умерших солдат и павших лошадей, также было много самострелов, не пожелавших и дальше мучиться и покончивших жизнь самоубийством.
  Когда войска вышли к Пруту, то все с облегчением вздохнули, казалось, что на этом страдания завершены, но они лишь усугубились: обезумевшие от жажды кони и люди бросились к реке, жадно припав к ней и стараясь поглотить как можно больше прохладной и живительной жидкости, обпиваясь нею до смерти, на берегу остались лежать несколько сот наиболее измождённых и слабых здоровьем солдатиков, а общее число потерь за первую, начальную фазу Прутского похода составило около 8 тысяч людей, брошенных в степях, которые так и не дошли до поля боя.
  Добравшись с такими испытаниями до Ясс, Петру встретился с Шереметьевым, который также потерял немало людей в походе.
  - Ну как ты, Борис Петрович? - первым делом спросил его хан, поздоровавшись.
  - Хреново, - бесхитростно и бесцветно ответил фельдмаршал, - По-моему, дело - дрянь и, как по мне, самое время гасить свет - отаманцы небольшими группами атакуют, наскакивают, бьют отставших и обессиленных, а сегодня драгун с три сотни душ побили. Кстати, вот, получил вчерась письмецо от султана, предлагает мир подписать хоть сейчас.
  - Ты что?! - даже испугался Петру, закричав, - Какой мир? Нынче? После Полтавы мы просто не имеем другого пути, как сокрушить Отаманию!
  - Товарищ Пахан, - суховатым голосом постарался вразумить Петру Шереметьев, - тут ситуация совсем иная. Поверь мне! Гетьмана нет, славорусов нет, а без них мы ничто... на палочке... Они сейчас против нас, валахов с молдаванами и в помине не видать, по-моему это был или простой разводняк, или заманивание...
  - Кстати, - перебил его хан, - А что Гетьман? Нашёл его?
  - Почти, - нехотя обронил Борис Петрович, - По всему выходит, что действительно помер он. Но могилу его мы ещё не обнаружили.
  - Даже половина этой новости радостью наполнила моё естество! - патетически воскликнул Петру, засмеялся, показывая зубы, затем отвернулся спиной к Шереметьеву и ещё громче засмеялся, запрокидывая голову.
  Ещё две недели мокшальские войска топтались на месте, на правом берегу реки, под испепеляющим солнцем: то поджидали отставшие полки, с тупым безразличием наблюдая, как те форсируют Прут, потом вдруг верховным командованием было принято решение, что на левом берегу можно разжиться фуражом и армия снова переправлялась через реку, по всему степному региону рыскали конные драгуны в лихорадочных поисках хоть какого-нибудь продовольствия. Наконец великий хан осознал тщетность и даже деструктивность таких действий, приказав двигаться вниз по течению Прута, к Браилову, где, согласно заверениям местных господарей (будь они не ладны!), стоят и дожидаются мокшалей амбары и склады, набитые провизией и фуражом.
  К этому времени невосполнимые потери армии под формальным командованием графа Шереметьева составляли уже 23 тысячи человек. Молдавцев и валахов было всё не видать, новости об открытии второго фронта от сербов и черногорцев также не доходили.
  Депеши со Славоруси также не могли радовать - войска князя Ивана Бутурлина прочно увязли ещё на подходах к Кырыму, их продвижение было остановлено как козаками, так и цивильными славорусами, которые сбивались в шайки, затворялись к небольших крепостях и радушно, злостно и упоённо, чинили мокшалям немалый урон, даже не стараясь скрывать своей лютой ненависти к 'братскому народу', не отставали от них и кырымцы, подло нанося неожиданные, острые и жёсткие удары. Серьёзно осерчав на такой недружественный приём, Бутурлин впал в традиционную мокшальскую практику: стал широко применять репрессии, этнические чистки и уничтожение местной инфраструктуры, чем не замедлили воспользоваться кырымцы, попросту обойдя его войска и оставив их далеко у себя в тылу, на территории, кишащей явно недружественным элементом и гетьманскими недобитками. Разумеется, от чести позорного разгрома вооружённым ополчением Иван Иванович поспешил откреститься и поэтому подобру-поздорову отступил на север, трусливо оглядываясь. Кроме того в рядах его собственного войска началось повальное дезертирство - местные славоруськие козаки, изъявившие согласие воевать 'за веру и за отчество' и получив вознаграждения авансом, без зазрения совести, лишь завидев бусурманов, переходили на их сторону, радостно рубя своих ещё вчерашних 'единокровных братьев'. Дав отпор непрошенным гостям, кырымцы устремились к Валахии, чтобы ударить в спину основным силам мокшальским войскам, среди которых был сам товарищ Пахан, но они малость не поспели, всё было решено ещё до их прибытия...
  
  Дальнейший ход войскового похода на Царьгород и вовсе походил скорее на глупую детскую забаву, которая, как это часто случается в ребячестве, привела к грустным результатам. На Пруте усталые, не имевшие сна, сбившиеся гурьбой солдаты, укрывающиеся от раскалённого солнца под импровизированными тентами, растянутыми из шинелей на мушкетах, отказывались подчиняться своим командирам; отаманская конница постоянно наскакивала, тесня зады и убивая обессиленных; паника охватила всю армию; теснящиеся обозы давили зазевавшихся солдат; некоторые сходили с ума, не в силах перенести страданий; командиры не имели никакого плана - ни для боя, ни для отхода; сама войсковая операция совершенно не напоминала осмысленные действия профессиональной армии под командованием товарища Пахана, его фельдмаршалов и генералов.
  К счастью, мучения оказались недолгими и вскоре сие бездарное предприятие завершилось, как и следовало ожидать - плачевно и тривиально: мокшальская армия, не пытаясь даже сопротивляться, прижалась к Пруту возле села Рябая Могила, со всех сторон её немедленно окружили отаманцы, шведы, запорожцы и славорусы-бендеровцы, которые выставили пушки и стали настойчиво утюжить непрошеных гостей артогнём. Два дня подряд ханские солдаты шли в безумные прорывы, поднимая людей в атаки, но силы были явно неравны, цепи откатывались назад, оставляя на поле боя трупы, вослед им неслись истошные крики раненых, которые после мучительно и долго умирали, проклиная своё отчество и великого хана, многие были пленены. От сербов и черногорцев по-прежнему ничего не было слыхать.
  Боеприпасы у мокшалей скоро закончились, пропитания не было, у Петру была сокрушительная истерика, он бегал по лагерю взад-вперёд, хватал солдат за грудки, требовал атаковать и снова атаковать, затем, весь красный, потный и страшный, бросив странную, если не сказать больше, фразу: 'Я оказался в таком же тяжёлом положении, как и мой брат Карл под Полтавой', ушёл к себе в шатёр, откуда не показывался около 15 часов. Его никто не рискнул тревожить. Иногда из шатра доносились бессвязные стоны и крики, среди которых явственно различимым было слово 'Атаковать!'. Солдаты некогда мощной и полтавско-победоносной армии нынче обессилено лежали в чистом поле и молили бога сжалиться над ними, даровав жизни.
  Шереметьев, ранее всех предсказывавший безнадёжность положения и со всей очевидностью предвидевший именно такой исход, направил письмо кырымскому визирю Балтаджи Мехмет-паше, командующему объединённой отаманско-крымско-бендеровской группировкой с предложением о временном перемирии для начала переговоров о капитуляции.
  Тот, уважив просьбу образумившихся гостей, вежливо согласился прекратить огонь, отправив в свою очередь письмо о собственной готовности к рассмотрению любых предложений мокшальской стороны.
  - Великий хан, - робко, с изрядной осторожностью заглянул в шатёр Шереметьев, - Там, это... отаманцы к переговорам готовы, - Пахан сидел на земле, странно извивая ноги, голова его свесилась на грудь, чем больше граф говорил, тем больше приходил в себя Петру, - Говорят, готовы рассмотреть все предложения...
  Шереметьев зашёл в шатёр, за ним вослед проследовали Репнин, Боур, Вейде, Брюс, а также Шафиров. Недобрая улыбка тронула губы Пахана, он в затравленной ненависти разглядывал своих гостей, затем тихим, надтреснутым голосом протянул: 'Арестовать меня пришли, канальи? Ну, смелее, валяйте. Кто вызвался шлёпнуть меня? Или ещё не решили? А может, хотите, чтобы сам? Вот вам!'. Он протянул правую руку вперёд, на ней явственно был сложен рельефный кукиш.
  - Товарищ Пахан, - прокашлялся Брюс, поглядывая на стоящих по обе стороны от него соратников, - Никто тебе не собирается неприятностей причинять. Надобно наши предложения отдать отаманцам. По выходу из сложившегося тупика и беспросветной ситуации. А они нас отпустят. Дальше сидеть смысла нет, рисуем потерять войско - у нас в армии много калмыков и тартар, они ж с отаманцами единокровцы и единоверцы, по этой причине братание солдат на передовой уже приняло угрожающие формы, грозящее вконец развалить армию, а то и повернуть её оружие в противоположную сторону, на нас то есть. Нужно вступать с султаном в переговоры, иначе - швах.
  Петру молчал, по всей видимости он был в глубокой прострации, затем отвернул голову и уставился вглубь шатра, помолчал несколько минут, после чего выдавил из себя: 'Соглашаться на всё. Поставьте в лагере белый прапор. Отдать отаманцам всё завоёванное на Дону - Таганрог и Азов. Шведам вернуть Эстляндию, Лифляндию, захваченные части Курляндии и Финляндии вместе с Выборгом. Согласиться на польского короля Станислава Лещинского. Отказаться от Ижоры, кроме Санкт-Петрубурха. Кроме Санкт-Петрубурха! В виде компенсации за него предложите Пискаву или любой другой город в этом регионе, на их выбор. Можно два!'
  В молчании генералы поклонились хану и стали покидать шатёр, но Петру их остановил: 'И теньге дайте, драгоценности. Всё, что есть в моей казне, возьмите и отдайте. Да и сами что-то подкиньте...'
  - Хорошо, - согласился Брюс, оставляя великого хана снова самого с собою.
  К отаманцам решили послать Шафирова, собственно, его для этой миссии и брали с собой в поход, правда, с прицелом на диаметрально противоположный сюжет, перед выездом великий хан давал ему последние инструкции с настановами: 'Ради всего, чини по своему рассуждению, как тебя бог наставит и ежели подлинно будут говорить о мире, то ставь с ними на всё, чего похотят, кроме рабства'.
  Нагруженные драгоценностями, соболиными шкурками, серебром и бумажными ассигнациями кареты и телеги, в одной из которых сидел Пётр Павлович Шафиров с тремя толмачами, тяжело покачиваясь на кочках, скрипя несмазанным осями, на которых солнце иссушило дёготь, направились к отаманскому лагерю.
  - Как думаешь, вернётся? - опасаясь за жизнь Шафирова, спросил Родион Боур Брюса, который был мужчиною авторитетным и шибко разумный.
  - Конечно же, вернётся, - тем не менее, мрачно ответил Яков Вилимович, - Потому как выбора иного у нас нет, впереди у нас новая жизнь, новая история, новые свершения! Никак нельзя нам останавливаться в этом процессе, никак. Ибо великая историческая перспектива и миссия перед нами, нам это край нужно реализовывать!
  - А... - протянул Родион Христианович, - Я про то же...
  Затем он поспешил к полковому лекарю, схватил того за рукав и горячо зашептал: 'Слышишь, Феликс Гансович, там, кажись, Брюс свихнулся... ну или удар тепловой у него... Белиберду всякую несёт, хотя по виду вроде как нормальный...'
  - Разберёмся, - устало протянул дохтур, - Закурить не найдётся?
  
  Следующего дня в расположение мокшалей явился-не запылился Шафиров, живой и пригожий, правда пешком, но, тем не менее, его жирная лакейская рожа светилась удовольствием. По всему было видно, что он не переговоры ночные и бесконечные с отаманцами вел, а сладко жрал да вкусно пил. Но поскольку он был единственным, с кем неприятель вступил в переговоры и высказал ему свою позицию, то дать в харю повременили.
  - У себя? - спросил Шафиров Шереметьева, подходя к ханскому шатру, тот кивнул, зашли оба сразу, чуть погодя пришёл Яков Брюс и сел на мягкий низкий диванчик с ногами, комфортно умостившись.
  - ...почти со всем согласны, - докладывал Пётр Павлович, - Ну, по Азаку, ясное дело, нужно будет вернуть, а в Таганроге, прочих местечках и сёлах сначала всё то, чего мы там понастроили - сровнять с землёй, а уж потом вернуть, значит, чтобы было всё как и до нас, флот на море уничтожить, равно как и те корабли, что нынче строятся в Воронеже.
  Хан молча кивнул, он был бледен, на лбу блестел пот, руки тряслись. Шафиров продолжал держать отчёт: 'Обеспечить Карлу свободный проезд до Швеции, предоставить ему охранение и кортеж. Из Польши, значит, вывести группу мокшальских войск и прекратить вмешательство в любые польские дела, равно как и в славоруськие. На Славоруси уничтожить все наши крепости, с помощью которых мы планировали там закрепиться. Отамания берёт под защиту булавинцев и запорожцев. Ещё просит возобновить выплату дани, то бишь, ежегодных поминков, от которых мы только 10 лет как отбрыкались, кстати, сумму не поднимают - те же 40 тысяч дукатов в год. Вдобавок нужно будет подписать клятву, про то, что Мокшальские великие ханы есть верные вассалы Отамании и Тартарии. Ну и Браилов вернуть. Вот, вкратце, такая петрушка'.
  - По поминкам - это справедливо, согласный, будем платить. Только ты уж постарайся, чтобы этот пунктик в сам текст мирного договора не попал, конфузный он зело, неофициально будем платить, ну или в секретном протоколе к договору указать. Клятву, так уж и быть, подпишу, чай, не впервой идти на собственные унижения ради великой родины, - спокойно принял даже такие неприятные известия великий хан, а затем, подняв голову, словно бы до него лишь сейчас дошёл смысл сказанного, озадаченно спросил, - Какой Браилов? Что за Браилов?
  Шафиров пожал плечами, сморщил лицо и стал, как он привык, по-базарному, с наглецой пояснять: 'Великий хан, я тоже не знаю ни за какой Браилов. Или оно мне надо, этот Браилов? Или, может быть, Якову Вилимовичу нужен тот Браилов? Так нет же! Этот поц, я говорю за нашего генерала Ренна, заблудившись в степи, где он никак не мог обнаружить нас, вчера ночью случайно наткнулся на этот Браилов, что в 10 верстах отсюда. И что вы думаете он сделал? Он атаковал город, таки выбил с него отаманцев и сейчас в нём сидит, чтобы я так жил. Так чтоб да, так нет. И теперь Балтаджи Мехмет-паша требует с нас, чтобы этот ненормальный Ренн оставил Браилов и ехал до своей хаты. Вот и вся история'.
  Петру глянул на Шереметьева, вид у того был не менее недоумённый, чем у остальных, он ответил: 'Раз надо - так надо. Сейчас же снесусь с Ренном, передам ему приказ оставить город и двигаться к нам'.
  - А по Ижоре что? - снова обратился Петру в Шафирову, - По Санкт-Петрубурху? Выборгу? Чего тянешь?
  Шафиров пожал плечами, затем добавил: 'Ничего. Я, разумеется, озвучил наши предложения касаемо размена городами, но интереса у кырымского паши сие не вызвало никакого. Вот, говорит, если на эти условия согласны, так и подпишем с вами мир'.
  Всё ещё не веря услышанному, Петру-хан застенчиво улыбнулся и бросил косой взгляд на Брюса, тот сидел, словно кот, блестя дьявольски-хитрыми глазами и мудро хранил солидное мужское молчание.
  - Согласие! - рьяно крикнул хан, - Непременное согласие! Сейчас же!
  В шатре внезапно все переполошились, бросились писать, черкать, рвать, голоса стали громкими, уверенными и настойчивыми, кто-то задорно засмеялся, а кто-то запел, зажгли огонь, Пахан, отбросив ко всем чертям приличия, побежал к берегу Прута, вытащил из его вод за верёвку прохладную бутылку водки, откупорил её и принялся ненасытно опустошать здесь же, на берегу, из горла, ханский шатёр выплёскивал радость, восторг и веселье, они заражали своими бациллами оптимизма лагерь - солдаты, глядя на происходящее и прислушиваясь к нему, и себе стали улыбаться, переглядываясь и озорно подмигивать.
  - Авось, пронесёт! - пробасил обильно засыпанный сединой мужичок, служивший уже четвёртый год. И хоть лицо его от жажды, солнца и степного жестокого ветра было почерневшим, он был счастлив.
  
  Войско начало организованный отход, при распущенных знамёнах и барабанном бое мокшали покидали негостеприимный край, во время этого отхода также погибло много солдат, армия великого хана, не вступившая ни в одно серьёзное сражение, умудрилась уменьшиться почти вполовину, оставив на чужбине под 30 тысяч жертв. В Могилёве-на-Днестре переправились через реку и вышли на Славорусь.
  Удачным был лишь Кубанский поход адмирала Фёдора Апраксина, который умело воспользовался тем, что кырымцы оттянули большие силы на Славорусь и Валахию, развернулся и с радостью залил регион волнами столь милых для мокшалей репрессий: прошёлся по городкам и сёлам, население которых поддержало Булавинское восстание, огнём и мечом, выжигая и казня немилосердно всех без разбору. Однако, получив известия о заключение Прутского мира, хоть как не хотел продолжить забаву, а вынужден был отвести свои войска назад.
  Великий хан вынес из этой неуспешной кампании своеобразные уроки, решив, что виной всему была неправильная организация войска его командованием, поэтому здесь же, в Могилёве-на-Днестре, своим указом учредил институт военного комиссарства. Смысл его заключался в том, что отныне в каждом воинском подразделении создаётся политический отдел, руководитель которого - комиссар - будет осуществлять надзор за командиром и проверять его приказы, одобряя их или отклоняя. Комиссарам вменено в обязанности вести пропагандистскую работу, растолковывая несведущим рекрутам правильность и мудрость политики Мокшальского ханства, а также неизбежность прихода светлого будущего. В довесок комиссарам было дозволено принимать участие в хозяйственном и административном управлении воинского подразделения, а ежели у комиссара зарождались подозрения насчёт нелояльности командира, недостаточном проявление чувств к товарищу Пахану или хуже того - в контрпаханской деятельности, то он имел неоспоримое право шлёпнуть его, приняв командование на себя, а если кто из солдат имел оплошность ослушаться приказа командира, то и его комиссар пускал в расход без всяких зазрения и заигрываний с собственной совестью.
  Покидая Славорусь Петру распорядился прибегнуть к столь приятной для него тактике 'выжженной земли', за ушедшими мокшалями пылали Белая Церковь, Немиров, Брацлав, Ржищев, Канев, Черкасы, Чигирин, Трахтемиров, Стародуб, а пленённых и несломленных запорожцев, которые томились по темницам в этих городах, он приказал этапировать поближе к Мокше для дальнейшего использования при восстановительных работах в разорённых войной регионах.
  Всем губернаторам было предписано провести разъяснительную работу среди населения великого ханства, информировать граждан о том, что благодаря мужественным, своевременным и самоотверженным действиям товарища Пахана, армия которого храбро бросилась в бой с 300-тысячной (!!!) отаманской армадой, опасность на южных рубежах державы ликвидирована, очаг напряжённости потушен и с соседями установлен крепкий и долгосрочный мир. Примерно такая же разнарядка была спущена в Посольский приказ, дабы проинструктировать послов для представления за кордоном единой точки зрения.
  Кроме того, великий хан подписал указ о принудительной депортации на спецпоселения в районы Туркестана (Прим. Исторический и географический регион в Азии, объединивший в себе тюркские народы, ныне именуется 'Средняя Азия') и Сибири 'некогда подданных отаманского султана, которые нынче проживают на территории Славоруси и Мокшальского ханства и которые в период отаманско-мокшальской войны 1710-1711 гг. изменили Родине, дезертировали из частей ханской армии и переходили на сторону противника, вступая в сформированные отаманцами добровольческие воинские части, боровшиеся против ханской армии'.
  В Мокшу поредевшая армия вошла победительницей и с навязчивым триумфом, накануне дьяки уже провели подготовительную работу, сформировав общественное мнение в нужном русле о том, что, мол, паханские соколы-солдаты хорошенько врезали отаманцам и нынче те нипочём не полезут на ханство, как их не проси.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXIII
  Демократизация общества
  
  С чувством исполненного долга, проделав тяжёлую, но такую нужную работу, Петру-хан решил отдохнуть, успокоить нервы в Польше, съездить 'на воды' в Карловы Вары, поколесить по Европе, которая так сильно принуждает и располагает на философические размышления, хотя основной целью европейского турне был торжественный запуск второй нитки Северного потока, который после этого заработает на полную проектную мощность. Уже традиционно в этом вояже его сопровождал Преображенский полк, также Пахан настоял, дабы к нему присоединился Яков Вилимович Брюс.
  Памятуя польскую эпидемию чумы в прошлом году, великий хан решил не рисковать и прибегнуть к испытанному методу передвижения - рекою, дабы напрочь исключить малейший контакт с людьми-переносчиками инфекции, поэтому из Ярослава на Варшаву пошёл лодками, погостил там пару дней на курорт в Карловы Вары. Кстати, здоровье в последнее время давало о себе знать, покалывала печень по утрам, случались частые приступы почечных колик, общее состояние пищеварительного тракта также оставляло желать лучшего.
  Конец лета и начало осени прошли в постоянных передвижениях по линии Варшава - Карловы Вары, Пахан всё-таки предпочитал лечиться, что называется, без отрыва от производства, временами наезжая в Варшаву для разного рода переговоров. Много работал с документами: так, Петру-хан даровал монополию армянам на продажу шёлка на всей территории ханства (А как же? Ведь на ведение войны средства нужны! А эти армянские купчишки зажиточные, не поскупились...), а ещё отменил пряжки на солдатских башмаках, повелев пустить их на пушечное литьё. В начале ноября Апраксин писал из Выборга, что к торжественному запуску второй нитки Северного потока всё готово, поэтому хан, покинув Польшу, переехал в рейх, где в тёплой и непринуждённой обстановке, как это принято в европейских традициях, присутствовал вместе с Фридрихом в Грайфсвальде на торжественном мероприятии, посвящённом торжественному выводу Северного потока на полную мощность. Был фуршет, обилие речей и много радости от проделанной работы, которая стала приносить эффект, причём эффект ощутимый.
  На следующий день хан засобирался домой, Фридрих вызвался проводить его, совместный кортеж добрался до Королевца, который самом деле и был главной целью европейского турне Петру-хана, все эти Карловы Вары, Польша, Грайфсвальд и запуск второй нитки были только прикрытием, призванным вытеснить из пристального внимания зарубежных спецслужб незначительное обстоятельство в Королевце.
  Здесь, в Королевце, поначалу всё развивалось по давно установленному обычаю: при въезде в город палили пушки с кораблей, крепости и городских валов, гостей сразу же проводили во дворец, где в их честь был дан потрясающий обед, который продолжался до ночи. Но вид невесёлого хана был удручающ, он был грустен, мрачен, погружён в свои мысли, словно что-то тревожило его и сильно заботило. На следующий день Фридрих решил немного развеять заскучавшего гостя, в котором он совершенно не узнавал прежнего бесшабашного пропойцу, гуляку и отчаянного кутилу Петру.
  С самого утра Пахана повели в баню, где Фридрих лично махал вениками и услужливо тёр пятки великому хану, после неё пили холодное пиво, нужно отметить, что Петру значительно повеселел, хотя водки, которая, запотевшая, стояла напоготове, не потребовал, видать, на то была причина... После бани поехали кататься на лодке по Прегеле, осматривали оборонные валы, тыкали дули зевакам на берегу, те отвечали тем же.
  Но после обеда, который снова был организован в королевском замке, великий хан вовсе ошарашил Фридриха: 'Слышь, мой фюрер, а где у вас тут библиотека есть?'
  Поначалу Фридрих не ответил ничего, ему казалось, что он ослышался, сидя и прикидывая, какое же слово могло быть столь сходно с 'библиотека', он напряжённо молчал, но толчок под ребра справа от Пахана выдернул его из задумчивости: 'Ты чего тормозишь? Я тебя спрашиваю, библиотека в городе есть? Имею, понимаешь, желание и намерение посетить'.
  Хана отвели в замковую библиотеку. Там он был до глубокой ночи, но, что примечательно! в чтение, как многие подумали, не погрузился, вместо этого толкал с места на место стеллажи, вымазался и словно чёрт был перемазан пылью с паутиной, ползал на брюхе под полками, заглядывал за плинтуса, которые отдирал от стен могучими руками, лазал в запасники, где-то в глубине книгохранилища на него рухнула высоченная и не скреплённая стопка книг, оцарапав щёку и нос, вскрывал сундуки с привезёнными, но ещё не описанными книгами, перетряхивал систематизированные каталоги. Складывалось мнение, что он искал что-то лишь одному ему ведомое, искал настойчиво и был уверен, что рано или поздно его усилия приведут к успеху. Фридрих вместе со свитою, наблюдавший за этими книголюбскими перипетиями, откровенно скучал, зевая, устав, он склонил голову на плечо пажа и закемарил.
  - А это что? - разбудил его внезапный и резкий голос совсем рядом, в недоумении открыв глаза, фюрер увидел стоящего перед собой великого хана, тот был безбожно грязен, одежда его превратилась в лохмотья, настолько она была изорванной и грязной, с лица текла кровь, которая, перемешиваясь с прилипшей пылью и выступившим потом, сразу же превращалась в длинные и тёмные рубцы. Но Петру не обращал на такие неприятности никакого внимания, глаза его светились восторгом, зубы на грязном лице и вовсе были словно жемчуга, в руках он держал какую-то толстую книженцию, по виду старую и допотопную рухлядь, однако странным и необъяснимым было то, что несмотря на клубы пыли и неимоверную грязь, разведённую Петру, книга была чистенькой, не запылённой, без признаков поражения грибком, в хорошем состоянии и не носила следов долгого хранения в неблагоприятных условиях, - Нет, я вас спрашиваю: это что такое?
  - А я почём знаю? - удивлённый такими нетактичными вопросами даже обиделся Фридрих, - Книга! Разве не видно?
  - Нет, товарищи, вы что, нарочно дурака включаете!? - умилялся непонятливостью окружающих хан, - Да ведь это какая книга, товарищи! Это ж памятник! Это же Радзивилова летопись, которая включает в себя Повесть временных лет с дополнениями и картинками! Здесь изложена история нашего народа от самых тёмных и незнаных времен! Вы понимаете, какое это богатство для нашего ханства?
  - Э.., - начал мычать фюрер Фридрих, затем, прокашлявшись и чихнув от пыли, поднятой великий ханом, - Это какого Радзивила? Яноша? Литовского короля? - продолжал сыпать вопросами король, высморкавшись и утираясь белоснежным кружевным платочком.
  - Натурально... - с благоговением протянул Петру, прижимая книгу руками к груди, словно только что испечённый хлеб, - он...
  - Так какое же отношение он, литвин, имеет до вас, мокшалей? К тому же, насколько я помню, - не унимался не в меру образованный Фридрих, - и с Мокшальским ханством он воевал, и не раз, да и вы на него походы снаряжали... С какого переполоха он кинулся писать мокшальскую историю лично мне вообще непонятно!
  - Да что вам пояснять! - эпатажно, с обидой бросил великий хан, с презрением глядя на упитанные германские морды, - Не писал он. Хранил, оберегал, лелеял... Вы ж не поймете всё равно загадочную мокшальскую душу! Неучи. У вас же всё как не у людей.
  - Ты... это... болтай да меру знай! - строго осадил его Фридрих, - А то я не посмотрю ни на Северный поток... и прочее сотрудничество...
  Но хан его не слушал, он сев прямо на ступеньки, стал листать летопись и разглядывать картинки, понемногу людей вокруг него становилось всё меньше, здесь было неинтересно, ведь наверху были накрыты столы. Фридрих, стоя сзади, нетерпеливо, но осторожно толкнул его согнутым коленом в спину, хан покачнулся, но от книги не оторвался.
  - Слушай, Петру, далась тебе эта книжка? - удивился фюрер, - Что-то никогда до этого за тобой такой пылающей любви к книгам не замечалось...
  Петру помолчал, затем встал, по-прежнему прижимая книгу к груди, словно провинциальный актёр в классическом образе, завыл, дёшево играя: 'Умоляю, позволь прислать писарей, дабы сняли полную копию с книги'.
  - Тьфу! Да попустись ты! Срамота, прямо честное слово... Зачем так усложнять? - покривил лицо добродушный и гостеприимный Фридрих, - Так бери!
  Но ответ хана его ещё больше озадачил, тот стал что-то лебезить о великой исторической ценности книги, о том, что перевозка такого фолианта может быть губительной по причине разгула преступности в ханстве, ещё что-то толкал...
  Но германцу и так уже порядком надоела эта неясная для него катавасия, которая, как уже сориентировался Фридрих, имела для Петру высокое значение, поэтому он не стал слушать, махнул рукой и направился к выходу, бросив на ходу: 'Делай как хочешь'.
  Из Королевца великий хан, сидя верхом на птице счастья, которая сильными и упругими крылами несла его к вершине новой исторической миссии, миссии собирания воедино триединого народа, летел в домой, в Мокшальское ханство, свысока обозревая Клайпеду, Ригу, Пернов и Ревель, приземлившись в Санкт-Петрубурхе.
  
  1712 год начался с громкой победы над шведами на фронте Северной войны, в Поморье, обидно лишь было, что сия победа была добыта датчанами на море.
  Не менее обидным было и то, что сей военный успех был единственным за тот период. Позже великий хан так охарактеризовал этот год: 'Прошёл - и хрен с ним. Совершенно бездарный год, всё коту под хвост!'.
  Несмотря на то, что в Поморье были сосредоточены значительные силы союзников - датчан, саксонцев и поляков, справиться и окончательно прихлопнуть шведскую армию они не смогли, даже постоянное присутствие здесь же великого хана их не окрыляло.
  - Да поставьте вы заградотряды! Вырабатывайте в народе 'единый порыв'! - в сердцах советовал великий хан датскому и польско-саксонскому королям, но те, трусливо бегая глазами, нескладно и испуганно отвечали, что сие против европейских стандартов, где человек - есть наивысшая ценность.
  - Чистенькими в историю хотите войти? Ну-ну! - воинственно, с изрядной долей презрения оглядывал их фигуры со стыдливо опущенными головами Петру, - Вот и возитесь сами! Горемыки!
  Мокшальские войска не были выведены из Польши, как того требовал Прутский мирный договор, но когда отаманцы стали требовать выполнения этого договорного условия, великий хан мастерски перевёл ситуацию из защиты в молниеносное нападение, мстительно и получая от этого несравнимое ни с чем наслаждение сам обрушился на отаманцев с громогласными, полными наигранного негодования и гнева обвинениями, мол, они-де сами не выполняют его условий, ведь Карл по-прежнему загорал под тёплым солнышком в Бендерах.
  'Вот отправите Карла в Швецию, тот же час выведу войска из Польши. Гад буду!' - писал Пахан письма отаманскому султану, настаивая на скорейшей высылке шведского короля, который, в свою очередь, вовсе не собирался ехать в Швецию, а наоборот, дал приказ своей армии сокрушить поляков и прямым ходом идти на Бендеры, откуда вместе со славорусами он рассчитывал нанеси смертельный удар в незащищённое подбрюшье великого ханства, здесь же, на юге, к его армии присоединяться булавинцы, донцы, да и отаманцы, скорее всего, не откажут себе в удовольствии лишний раз показать ханству его место. Такой вот выходил замкнутый круг, от сложившейся ситуации страдал имидж самого султана, который не мог настаивать на принудительной высылке из своих владений августейшей особы, выходило, что именно султан не отвечает за свои слова, чем и подначивал его Пахан. На всякий случай, дабы не переиграть и не вызывать сильного неудовольствия султана, великий хан отправил ему лисьих, горностаевых и заячьих мехов.
  
  Дивизии Репнина, Долгорукого и Боура постоянно околачивались в Поморье, командовал этой немалой группировкой Алексашка Меншиков.
  Пользуясь затишьем великий хан снова едет в Карловы Вары, усиленно пьёт минеральные воды, здоровье, серьёзно подорванное ассамблеями, попойками, разнузданным развратом, обжорствами и военными походами уже, как отмечено выше, частенько давало повод о нём задуматься.
  - Ох, и справные ж кони у вас! - не в силах скрыть переполнявших его эмоций, воскликнул Петру, опытным глазом разглядывая и взаправду сытых лошадей, которые в сравнении с тощими и неказистыми мокшальскими лошадками выглядели почти самодвижущимися античными памятниками, - Напишу-ка я сегодня указ о необходимости закупки лошадей от Европы, дело зело нужное!
  Затем он озаботился корабельными лесами, запретил рубить дубовые леса и приказал собирать по всему ханству жёлуди для последующего засевания ними всего свободного пространства в Ижоре.
  Однажды, по введённой ещё до него традиции, великий хан торопливо пробегал глазами сводку происшествий за прошедшие сутки, которую ему подавали на ознакомление каждым утром.
  - Гм.., - недовольно хмыкнул Петру, обратив внимание на то, что на магазины, лавки и пункты общественного питания по всему ханству участились случаи вооружённых нападений. Это было дело рук тех самых волелюбцев, не желавших платить подати, дезертиров и уклонистов, сбившихся в разбойничьи дружины, которых расплодилось по ханству последним временем видимо-невидимо.
  - Так, пиши! - сразу же, не особо оттягивая решение данной проблемы, приказал он Лёшке Макарову, личному секретарю, - Указ. Написал? С целью усиления борьбы с незаконными бандформированиями, орудующими на территории Мокшальского ханства и пресечения незаконного отъёма средств у торговцев и харчевников, повеваю: 1. Послать драгун и солдат по воров и разбойников. 2. Харчевникам и торговцам иметь при прилавках холодное и огнестрельное оружие. Подпись - я. Видишь, как мы ловко... Так, чего там у нас ещё поднакопилось?
  - По фискалам, - пискнул Макаров, - Жалуются на притеснения...
  - Да, - согласился хан, - а вот это важно! Пиши снова указ. Чего же написать? Придумал! Установить, что полномочия губернаторов не распространяются на жилища фискалов, которые подчинение имеют исключительно Правительствующему Сенату и Державному фискалу. Так-то вот! Ну, и хватит на сегодня, пойду, воздухом свежим подышу. А то чегой-то я расхворался...
  
  Известий с фронта, поднимающих боевой дух, всё не было, поэтому великий хан снова своё безделье топил в череде приказов, штрафуя командиров воинских частей за случаи дезертирства; укрывателей преступников ссылал на каторгу без суда; дабы положить край попыткам отвертеться от уплаты податей и оброков, последнему в роду запретил отчуждать в любой способ недвижимое имение.
  Но настроение всё не улучшалось.
  - Что ж так всё неуклюже-то, а? - задумчиво протянул хан, затем подошёл к столу, плеснул водочки в чарочку и выпил. В животе потеплело.
  Петру снова сел за стол, написал ещё несколько указов: об аресте губернаторов за неисполнение сенатских приказов; затем учредил богадельни, в которые надлежит помещать всех, кто праздно шатается по улицам, сбежавших из богадельни и вновь пойманных - прилежно наказывать.
  Узнав о том, что союзные войска упустили шведов из Поморья, которые с лёгкостью и вовсе без боя просочились через кольцо окружения и теперь были на территории Германского рейха, он рассвирепел, плюнул на всё и снова обратился к более привычным для себя делам - оккупациям северных шведских провинций, объявив о подготовке к началу финской кампании.
  Для этой цели великий хан, до которого лишь по прошествии 10 лет дошло, что корабли, производимые на отечественных верфях - грубо срубленная халтура и редкий хлам, закупил в Англии прекрасных суден общим количеством в 15 единиц. Также он, уразумев, что использовать в Варяжском море, изобилующим островами и мелководьями, океанские линкоры для небольших локальных военных операций, когда зачастую громадный и неповоротливый корабль не в состоянии даже пройти шхеры и подойти к берегу для высадки десанта - сущая расточительность и беспредельная глупость, постановил снова строить галеры и создавать полноценный галерный флот, которому в предстоящей карательной кампании отводилась чуть ли не наиглавнейшая задача.
   План был такой: отрезать Финляндию эскадрой из импортных судов, отсечь возможность шведской помощи, на галерах доставить десанты, одновременно нанеся удар с суши всей мощью армии. Учитывая, что сама Швеция долгой войной существенно обескровлена и получает пропитание для своих граждан и армии, большей частью, из Финляндии, то захватив её, Финляндию, войне придёт неминуемый конец и Карл жалостливо запросит о пощаде.
  Адмиралу Апраксину, который был назначен командующим этой операцией, великий хан приказал городов не жечь, мирное население не убивать, не причиняя серьёзного урона, обложить данью, а здоровых и физически развитых мужиков отправлять на великую стройку - в Санкт-Петрубурх.
  К этому времени уж вовсе случилась неприятность изрядная - датские войска были разбиты шведами, которые до этого умело маскировались под доходяг, введя в изрядное заблуждение противника. Теперь великий хан и вовсе махнул рукой на своих союзников, собрал вещички и укатил в Королевец, проконтролировать ход процесса снятия копии с Радзивиловой летописи, это было действительно важнее, важнее с позиций будущего величия Мокшальского ханства.
  Тут ему пришла снова какая-то корреспонденция, от которой он быстро отписался, а затем из Ближней консилии пришёл срочный вызов, мол, приезжай в Мокшу, без тебя, великий хан, никак.
  - Господи всевышний! - разгневался Пахан, внутренний настрой которого, как мы знаем, был не ахти, - Ну, сколько можно мучить меня? Да они смерти моей хотят, не иначе! Как же я могу фронт бросить? Словно я удовольствие получаю, ездя в ту Мокшу, дремучую, узкую, изодранную и грязную? И какого дурака сподвигло столицу поставить чёрт знает где, на таком удалении от Европы, от военных действий? Это ж как накладно, по малейшему поводу изволь, езжай в такую далечень! Не поеду я туда больше, прямо ненавижу тот город! Всё, баста, будем официально переносить столицу поближе, в мой милый Парадиз, в Санкт-Петрубурх.
  И понеслась!
  Если вопрос Правительствующего Сената, заседающего в Санкт-Петрубурхе, не вызывал сильных противлений и негатива у населения, то официальное решение великого хана об фактическом переносе столицы из Мокши в Санкт-Петрубурх привел к грандиозной панике, за нею пришёл исполинский хаос, а в довершение совершеннейший развал целостно-цивилизационной системы координат внезапно, словно коварное солнечное затмение, резко обвалился на Мокшу и её дремучий народ. Прознав про то, что столичными жителями им больше не бывать, люди в исступлении падали на колени и молились по многу часов подряд, ожидая конца света; староверы радостно потешались и откровенно насмехались над мокшалями, не преминув с ехидцей заявить, что всё давно к тому шло, Пахан-то - антихрист, а они, стало быть, староверы, за сим предупреждали, да никто не прислушивался к ним; дети плакали, самые отчаянные стремглав, побросав кой-какое барахлишко в телеги, понеслись к родственникам, на восток, в Тартарию. Служилые люди в изрядном смятении хлопали влажными глазами, как один приговаривая: 'Как же так?.. А мы? Выходит, предали!'
  Видя сумасбродные настроения в городе, намечающиеся волнения и непредсказуемые последствия, которые может иметь отъезд из города органов паханской власти (как известно мокшаль существовать может лишь при жёсткой, свирепой, крепкой и сильной централизованной власти, которая подавляет его, лишая всего, даже права на собственную точку зрения; вдалеке от родимой суверенной власти мокшаль начинает хиреть и теряет страх, ощущая собственную неполноценность, обуеваемый паранойей и манией преследования, он пугливо оглядывается по сторонам в тщетных поисках одновременно и врагов, и твёрдой руки, становится совершенно неконтролируемым субъектом и предельно глубоко ощущает собственную ненужность и самозванство своего народа вследствие отсутствия в его жизни таких бредовых и эфемерных штампов слоганной пропаганды, как 'самая великая страна', 'непобедимый народ, народ-богоносец', 'нас все хотят завоевать', 'колыбель славянских народов', 'мы есть Третий Рим, а Четвёртый Рим - историческое недоразумение', 'раздуем мировую революцию' и прочей озорной чепухи), Фёдор Ромодановский написал открытое письмо великому хану, в котором изложил свои тревоги от такого, как он упомянул, 'скоропалительного и непродуманного решения, ведь никогда ещё в мировой истории не случалось подобного прецедента - иметь столицу на формально чужой территории', ведь Ижора, согласно международному права, принадлежала Шведскому королевству.
  На это великий хан разразился гневным публичным ответным письмом, которое он озаглавил 'Махровое двурушничество: никчемный путь от преданности к приспособленчеству', полным презрения и угроз, заклеймив Фёдора Юрьевича в гнусном пораженчестве, упадническом малодушии, капитулянтстве, слюнтяйстве, растерянности, низкой трусости и преступном бездействии, а также предложил народу поискать источник своих нынешних бед в высших эшелонах власти, прозрачно намекая на Ромодановского, как на отъявленного хапугу, коррупционера, расхитителя и вора. Дети Ромодановского - сын Иван и дочь Федосья, всю жизнь наблюдая власть изнутри, извлекли правильные выводы из происходящего и письменно отказались от отца, но, как оказалось, поспешили: воодушевление от переноса столицы в Парадиз наполнило чёрствую душу и ледяное сердце великого хана лепестками белых роз, оно скоро оттаяло, умилительно радуясь первым ощутимым успехам реформ, Пахан с удовлетворением разглядывал, как в санкт-петрубурхские каменные дома въезжали дипломатические миссии Англии, Франции, Германского рейха, Голландии, а за ними тащился ханский дворец...
  Но всё-таки великий хан справедливо и совершенно верно не мог недооценивать состояние простого народа, его ужас от слома многовековой парадигмы 'Мокша - священная столица великого ханства', он прекрасно знал, на что эти люди способны, да и Брюс подсказывал, что 'надобно людишек подуспокоить, а то не случилось бы чего'.
  Хотя копирование Радзивиловой летописи было в самом разгаре и до его завершения было, как до Кийова рачки, у Пахана не оставалось иного выхода и он, славно опытный и прожжённый катала, внезапно извлёк из рукава козырь о 'триедином братском народе', которым и ошарашил мокшалей. Правильно ему подсказал Шереметьев: 'чтобы в ложь поверили, она должна быть ужасающей'. Да и Брюс был того же мнения, небрежно бросая, мол, не нужно этим олухам всю книгу показывать, дадим небольшие выписки, выдержки, цитаты, им больше и не нужно.
  Поэтому было решено, что лучшего момента для наиглавнейшей идеологической диверсии сложно подыскать: во-первых - условия войны, а это тяготы, лишения, тут не до пытливых умозаключений, во-вторых - перенос столицы, как результат, народ деморализован, а, следовательно, охотнее поверит в то, во что требуется.
  Были изготовлены небольшие брошюрки с пояснениями, тезами, схемами, географическими картами со стрелочками направлений и перемещений, с выдержками из Радзивиловой летописи, отпечатаны в огромных количествах памфлеты, которые обязаны были зачитывать дьяки во всех без разбору населённых пунктах при полном, без исключений собрании местных жителей. Многие тысячи безвестных добровольцев-агитаторов, снабжённые этой литературкой, сели на телеги и сани и поехали беззаветно служить своему отечеству во все его отдалённые уголки, донося правду до каждого гражданина, под дождём ли, снегом, или пылающими лучами солнца. К агитатору были приставлены опытный, толковый комиссар и небольшие отряды - 10-15 солдат, которым надлежало сгонять народ на площади да наблюдать, дабы все слушали его прилежно и не отлынивали, пресекая ненужные и политически вредные вопросы. Естественно, тем, кто будет слушать агитатора вполуха, это ухо приказано было отрезать, как наказание за наплевательское отношение к собственной великой стране и потакание попытками врагов переписать её героическую и беспримерную историю.
  
  На деревню уже ложились сумерки, гавкали голодные собаки, пахло навозом, нос прошибал острый запах самосадного табака. Соседи Аист Кочумасов и Евлампий Уразлиев возвращались по домам с торговой площади, куда не давеча как пару часов назад согнали всю деревню, заставив побросать плуги с запряжёнными лошадьми прямо в поле, оставить недойных коров, а малолетних детишек не кормленными. На площади стоял прибывший караван телег, на них обильно лежали стопки свежеотпечатанных листовок, рядом с телегами стояли вооружённые солдаты и когда кто-то из местных тянулся рукой к листовкам, намереваясь взять себе парочку на самокрутки, делали страшные лица, хватались за ружья и свирепыми голосами, не сулящими ничего доброго и светлого, шипели: 'Ничего, паскудник, не тронь! Придёт время, товарищ агитатор тебе сам бумажку предложит!'. Слушали губернского дьяка, который прибыл с караваном и с колокольни читал указ великого хана, который всецело и полностью был посвящён истории Мокшальского ханства. Когда он закончил зачитывание, то поднял глаза и хриплым, сипящим голосом авторитетного курильщика, крикнул в толпу:
  - Кому что на данном политическом этапе неясно? У кого есть насущные вопросы? Мировые проблемы?
  Ответом ему было гнетущее молчание и настороженные переглядывания зашуганных крестьян. Агитатор, усмехнувшись и складывая вчетверо бумажку, с которой он давеча зачитывал, затем суя её во внутренний карман, таким же хриплым голосом, но уже явно подобревшим, успокоил людей:
  - Ваше молчание ясно указывает на то, что вы ребята с башкой и сами до всего допираете. Об чём будет изложено в рапорте. Таперича мы с ответственным товарищами подкрепимся маленько, передохнём чуток и дальше отправимся нести правду в массы.
  Так и произошло, для того, чтобы важные товарищи подкрепились, со всей деревни собрали еды, затем, предварительно выгнав на улицу из своих изб четыре семьи, разместили приезжих на краткосрочный отдых.
  Кочумасов был невысокого роста, коренаст и сильно кривоног, остронос, его лицо лоснилось и блестело в солнечных лучах, из-под высокого картуза выпадали жиденькие рыжеватые, а скорее бесцветные редкие волосы, такая же редкая и бесцветная бородёнка ещё больше усиливала его непривлекательность, в пустых глазах гнездилась урождённая плутоватость, хитрость, а поверх всего лежало нарочитое презрение ко всему неотечественному. Евлампий Уразлиев, если можно так выразиться, был противоположностью Аисту: высок, с чёрно-обжигающими бровями и бородой, росшей из-под самых верхних скул, с широким лицом, крепок и могуч в плечах, с огромными кулаками и бритой головой, вечно недовольный и угрюмый, настороженно и с недоверием зыркающий антрацитного цвета глазами, всегда одевался в шальвары и просторный зипун, а на голове кудрявилась высокая баранья шапка.
  - Ты смотри, как оно интересно получается, по энтой самой Повести временных лет, - удивлялся Уразлиев, глядя себе под ноги - ямы на дороге были такие, что впору утонуть при дожде, - И кто бы мог подумать, что Литва - это, оказывается Белая Славорусь и вместе со славорусами и нами - братья, триединый народ, насильственно разлучённый... Чудно!
  - И не говори, - и себе дивился Кочумасов, от природы недоверчивый, несмотря на прожитых 54 года он до сих пор скрывался от передвижных солдатских призывных комиссий, которые время от времени наведывались в деревню за рекрутами, ему всё казалось, что приехали именно за ним, - А может брехня?
  - Да ну тебе!, - даже с обидой в голосе протянул Уразлиев и широко перекрестился, он вообще часто и много крестился, к месту и не к месту, - Ты ж сам слышал, книжку нашли в Королевце, за границей, старинная и древняя Повесть временных лет, памятник древней истории. Станут они брехать, как же? Держи карман шире! Хе-хе.. Это, ежели б наши, эти да... эти могут, а иноземцам резону никакого нема.
  Оба собеседника были сильно ошарашены полученными известиями и до сих пор были под изрядным впечатлением.
  - Так ведь и не славорусы, - вспомнил Кочумасов, - а малославорусы, а мы, стало быть, и не мокшали уже, а великославорусы. О как! И, оказывается, в Кийове мы раньше жили... Правда, как мы сюда попали? Ничего не понимаю...
  - Ты поосторожней с таким словишками... видишь, как оно неспокойно стало насчёт этого.., - на всякий случай негромко и как бы ненароком оглядываясь по сторонам предостерёг его Уразлиев.
  Снова замолчали, переваривая полученную информацию, она была настолько масштабной, мощной и неожиданной, что вовсе разрушала их ментальное представление о происхождении великого ханства, которое сформировалась на основе бесконечных и долгих рассказов их отцов, дедов и прадедов. Выходило, что все эти годы, да что там годы? столетия! Мокшальское ханство виртуально существовало лишь у них в головах параллельно с реальной Великой Славорусью, в которой они на самом деле все эти годы находились. Оба боялись задать один другому главный, мучавший их вопрос: откуда же тогда взялось великое ханство и как так получилось, что подобным умственным раздвоением страдали все без исключения крестьяне их деревни, как живые, так и уже умершие? Прямо какое-то коллективное помешательство...
  - А ты мне всё говорил, что война со шведами есть дурь несусветная, - подозрительно стал вычитывать Кочумасов Уразлиева, - Мол, заняться им там в Мокше нечем, вот они и сходят с ума, с жиру бесятся. А на самом деле видишь, исконная это, выходит, наша землица, Ижора-то, за свою землю воюем, супостата гоним. И Новгород с Кийовым одной державой были...
  - Наша-то наша, да вот снова нескладуха! - всё не соглашался буйный и упёртый Евлампий, всё не желал принимать вот так сразу новую версию своего происхождения, - Ежели, как сказано было нынче в этой Повести, Новгородщина образована варягами, то бишь по-нонешному шведами и ими же заселена, а все наши великие ханы от ихнего Роерика пошли, то выходит они со шведами братья. Так чего ж они промеж собой не могут полюбовно договориться о взаимных территориальных уступках, найти приемлемый для обеих сторон консенсус, в общем, договорившись, решить вопрос, а не проливать кровь людскую?
  Кочумасов нутром чуял, что Уразлиев прав, причём прав со всех сторон и как не крути, все новые вводные паханской власти о происхождении Мокшальского ханства, скорее всего, глупость, высосанная из пальца, она неприятно колола глаза и до слёз было обидно, что его считают полнейшим и бессловесным ничтожеством, которое обязано не думать, а лишь одобрять и поддерживать решения Правительства и Пахана, с энтузиазмом требуя их претворения в жизнь. К тому же лично он, Аист Кочумасов, не только видел собственными глазами Кирилла Нарыша (Прим. Нарыш - сильный, мужественный, тюрк.яз.), деда великого хана Петру, в Кирилло-Белоозёрском монастыре, куда тот был сослан после разжалования с державной службы, но и общался с ним - тот вовсе не был похож на варяга-шведа-скандинава, был низкого роста, скуласт, смугл, коренастым, родом происходил из кырымских отаманцев, общался на родном тартарском языке...
  Уразлиев тоже молчал, что-то обдумывал, затем резко достал из-за пазухи брошюрку, торопливо, от волнения слегка надрывая бумагу, стал её листать, слюнявя палец, и скоро дошёл до нужной страницы, до географической карты, потом он стал пальцами тыкать в неё и с недоверием подносить к глазам.
  - Подожди, подожди.., - бормотал Евлампий, приглядываясь к карте, - Получается, что расстояние от Кийова до Новгорода... Ого! Почитай тысяча вёрст! Тысяча!!! Как же так? - он вовсе опешил, затем снова повторил, - Тысяча вёрст. Это ж ехать 10 дней. Да и то верхом, каждый день, без продыху для лошади, гнать её что есть мочи. Какой конь такое вынесет? Никакой, однозначно! Вот, для примеру допустим, на Кийов напали... да хоть те же султановцы отаманские и срочно нужно сообщить в Новгород за беду и испросить подмоги. Да? Что делать? Ясное дело, посылать гонца вестового. Вот гонец скачет, нормальный конь за день сможет покрыть самое большее 100 вёрст, да и то, ежели ни разу не спешиваться, коня не останавливать и не поить, а нещадно его гнать, шпорами разрезая бока и охаживая хлыстом. И то ежели дорога ровныя, без дождя и без неприятеля встречного, ежели болот, лесов и рек на пути нет. Затем гонец предаёт по передаче весть, и с ней дальше следующий гонец поскакал. И что? Это не меньше чем полторы недели минёт, а то и больше, пока в Новгороде узнают за нападение на Кийов. Дальше. Следи за мыслью! - дотошный Уразлиев распалялся всё больше и больше, Кочумасов, словно изумлённый младенец, глядел на него, высоко задрав брови, он никогда не мог даже предположить себе, что Евлампий, оказывается, такой правдолюб и охотник до выявления истин, - Новгородский князь собирает войско, опять же, рассмотрим зело успешный случай, когда все военачальники - сотники, пятисотники, тысячники - остались в городе, никто не укатил куда-нибудь на сабантуй или ещё на какую забаву, ратники-дружинники возле конюшен сидят, в боевое снаряжение облачённые, напряжённо сжимая в руках оружие, лошади накормлены и напоены. Вот они в тот же день садятся по коням и поскакали на Кийов. Так это опять те же полторы недели. Да даже больше - гонец-то налегке скакал, без харчей и серьёзного вооружения. А новгородцы? У них же доспехи, железные кольчуги, тяжеленные мечи с пиками, лошади в защите, да там одни шлемы с забралами чего стоят! На них металлолому одного только килограммов на 30! Эти будут скакать не с полторы недели, то я погорячился. Новгородцам, дай-то бог, дней за 20 добраться, да и то маловероятно. А зимой?! - я вообще молчу! Так это пока такая подмога приедет из Новгорода, то от Кийова и камня на камне не останется. А он-то, Кийов, стоит себя и поныне, ему хоть бы хны. И Новгород стоит. Чавой-то я недопонимаю... Как говорится, или я дурак, или все кругом дураки... Я уже молчу про то, что вообще уму непостижимо, как они исхитрялись в те времена управлять такой огромадною державою, как коммуникации обеспечивали, как поддерживали законный порядок, как собирали подати, реагировали на угрозы и вызовы современности... Тут и при нонешних технологиях и порядках полный бардак, а при тех возможностях... Я даже не знаю... Ересь какая-то!
  - Да, Пика, дела.., - вякнул Кочумасов, также мало что разумеющий в новой концепции исторического развития великого ханства, - Дела... Однако, тут без поллитровки не разберёшься. Зайдём?
  Он показал рукой влево, на казённый кабак, к которому толпой шли озадаченные мужики, по виду такие же разговоры промеж собой ведущие, что и Кочумасов с Уразлиевым. Евлампий вздохнул, спрятал брошюрку в сапог, почесал затылок и разочарованно вздохнул: 'Ну а как же? Нужно! Давай скорей, пока все места не позаняли. Ну их к шайтану! Нехай сами разбираются. Ежели мозгой раскинуть, оно не нашего ума дело'.
  - Это точно, - поддакнул Кочумасов, когда они уже были на крыльце трактирном, - Куда прёшь? - возмущённо кричал он кому-то, с видимым облегчением вновь окунаясь в привычную и необременительную банальщину, - Сам не толкайся! Морда!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXIV
  Образование империи
  
  Великий хан Петру, пока в стране реализовывались сии идеологические мероприятия и проводилась активная пропагандистская работа, отсиживался за кордоном, во-первых, перестраховывался, ведь ещё была неведома реакция сограждан на революционные новшества в гуманитарно-образовательной сфере, а во-вторых, он окончательно понял, что без него эти европейские белоручки-гуманисты вообще ничего не могут сделать. Поэтому приехав в Европу, в городок Прудник, он собрал военсовет, выставил на стол глобус и стал планировать войсковую операцию. Планировали недолго, потому что решение, в принципе, было одно - Меншикову с дивизиями вместе с саксонцами, поляками и датчанами идти за неприятелем в Поморье, а Шереметьеву, который стоял в Кийове, приказано было привести свои войска в полную боевую готовность. Сложность этого решения заключалась в том, что по Прутскому договору Петру уже давным-давно должен был очистить Европу от своих войск, это грозило неудовольствием султана, норов которого был горяч и на расправу весьма скор, этот мог снова попереть войной, для этого и нужна была подстраховка Шереметьева.
  Пахан всячески торопил командование союзной группы войск активизировать мероприятия, направленные на полый и окончательный разгром шведской армии, которая, однако, умело отбивалась, причиняя уроны и совершенно не собиралась складывать оружие. Для великого хана сложившаяся ситуация была потрясающе архиглупой - с одной стороны он не мог покинуть пределы Поморья, не желая пропустить момента триумфа виктории и подписания акта о капитуляции со шведами, с другой стороны он полностью отдался ничегонеделанию, лишь отрешённо наблюдал за сумбурно-фамильярными военными действиями союзников, не рискуя задействовать собственные основные войска, ведь султан, всё ещё находясь в гневе, нет-нет да и наведывается на Славорусь, угрожая великому ханству, словно заигрывая с Петру-ханом. Натура Пахана была деятельной и неугомонной, он не мог долгое время находиться в вакууме спокойствия и благодушия, предположения о том, что где-то его враги спокойствие имеют, без трепета и подобострастия пред Мокшальским ханством, его донельзя возмущали и выводили из привычного равновесия.
  - Чёрт с ним, - решился наконец Петру и приказал Лёшке Макарову, - Тянуть дальше не возможно, пиши реляцию Апраксину, пущай начинает финскую кампанию без меня. Я позже присоединюсь.
  Но вскоре всё пошло наперекосяк.
  Буквально через три дня после этого решения, здесь же, в Европе, до великого хана дошли слухи о том, что в Северной войне может произойти коренной перелом, причём не в его пользу - Англия готовится вступить в войну, да ещё и на стороне Швеции!
  Товарищ Пахан растерялся, подобного коварства, как это ему показалось, он никак не ожидал и не предвидел.
  К сожалению, в те годы политологию не изучали столь ревностно и глубоко, как сейчас, иначе бы великий хан лишь обрадовался открытию ещё одного фронта против своей державы. Ведь с незапамятных времен чопорная, придерживающаяся старых традиций английская дипломатия руководствуется лишь одним принципом, который, применительно к описываемым здесь событиям, выглядит следующим образом: 'Если мы увидим, что войну выигрывает Шведская корона, нам следует помогать Мокшальскому ханству, если будет выигрывать Мокшальское ханство, нам следует помогать Шведской короне, и пусть они как можно больше убивают друг друга'.
  Так что успехи ханства на военном театре были более чем очевидны, раз на него отреагировал такой тонкий и точный барометр грядущих изменений политической конъюнктуры и расстановки сил на континенте, как Англия. Но, как уже было упомянуто, к большому огорчению Петру не был посвящён в такие интимные и подробные особенности джентльменского английского менталитета.
  Первым делом великий хан стремглав чухнул из Европы в Парадиз - Санкт-Петрубурх, там, в окружении войск и кораблей Северного флота, ему было намного легче обдумать сложившуюся ситуацию.
  - Ясное дело, - рассуждал он, - Это они на Северный поток свой роток разевают. Костью, видишь, им в горле стал наш выход на европейский энергетический рынок. Не хотят мириться с ростом влияния на континенте Мокшальского ханства... Сквозняк у них, понимаешь, из-за нашего прорубленного окна...
  Думал он долго, как бы ответить Англии, почти с неделю, но ничего не придумал. Слава богу, под рукой оказался главный советник по идеологии Яков Брюс, шотландец по крови, он и присоветовал: 'Ты сложные комбинации туточки не строй, политика Англии по отношению к великому ханству в Европе - секрет полишинеля, для них принципиально не допустить мокшальскую армию в Центральную Европу и на Балканы. Вот ты и напиши королеве Анне обстоятельное, успокоительное и вежливое письмо, всенепременно в миролюбивом ключе, в котором укажи, что цели оккупировать Европу ты перед собой не ставишь, а твой поход на запад - лишь освобождение европейских народов от жовто-блакитной чумы шведского империализма и диктатуры произвола. Ещё пообещай, что вернешь все нынче захваченные европейские города. Она баба с головой, поймет'.
  Петру-хан так и сделал, передал письмо английскому послу, а тот доставил его в Лондон. И что самое интересное - это сработало. Английский министр иностранных дел в каком-то порту помахал этим кусочком бумаги на ветру перед соотечественниками и самонадеянно заявил, что он, видите ли, 'привёз мир'. Таким образом, Англия, удовлетворившись обещаниями Пахана не распространять своё влияние на Европу, успокоилась и дезавуировала своё заявление о вступлении в войну, истолковав его как такое, которое неверно было понято обывателями от политики и прочими людьми неопределённого толка.
  Но неприятности на этом не закончились, буквально через месяц после досадного недоразумения с Лондоном, случилось несчастье - помер Фридрих, германский фюрер, человек недюжинного ума, смотревший на развитие экономических и политических тенденций на континенте глобально и с далеко идущей перспективой, духовный вдохновитель и инициатор строительства Северного потока, наконец, близкий друг Пахана, который обеспечивал политическое лоббирование и отстаивание интересов великого ханства в Европе, а также прилагал немалые усилия для заключения твёрдых контрактов на поставку углеводорода.
  В изрядном волнении великий хан сразу же выехал в рейх, разумеется, ставить под угрозу функционирование Северного потока он не имел права и поэтому договориться с новым фюрером - Фридрихом Вильгельмом - на данном этапе было наиважнейшей целью, а равно и получить гарантии неизменности условий германско-мокшальского сотрудничества. Ради стабильности поставок углеводорода европейским потребителям великий хан был готов пойти даже на многие уступки - пересмотреть ценообразование и финансовые условия неофициальной стороны сотрудничества.
  Но всё оказалось намного проще - то ли Фридрих Вильгельм ещё не вошёл в курс дела, то ли его всё устаивало в существующей схеме взаимодействия, но на встрече двух монархов, которая произошла в Шенгаузене, было достигнуты следующие договорённости: лишь только шведские войска будут разгромлены, великий хан обязуется вывести свои дивизии с европейского театра военных действий; рейх не вступает в войну, храня нейтралитет, но в случае похода шведов в Польшу, всячески препятствует этому, вплоть до вступления в войну; вопросы функционирования Северного потока и условия энергетического сотрудничества двух держав остаются неизменными и незыблемыми; великий хан обязуется употребить свои поддержку и влияние на Польшу дабы та 'добровольно' передала Германскому рейху город Эльблонг.
  - Нормальный мужик, - с набитым ртом, нечленораздельно делился впечатлениями от знакомства с новым фюрером Петру, обедая с Меншиковым в Поморье, где последний командовал дивизией, - Главное, что по Севпотоку всё без изменений, будем и дальше углеводород гнать...
  - Ну, за это можно и выпить! - дождался повода Александр Данилович, протягивая руку для того, чтобы чокнуться.
  - Давай, - поддержал его великий хан, затем, выпив и закусив, отвалившись назад, на спинку стула, он похлопал себя ладонями по животу, достал из штанов трубку и стал её раскуривать, - Я считаю, - продолжал он делиться своими мыслями, не прекращая, впрочем, прикуривать, - что нужно всё-таки финскую кампанию переводить в активную фазу, - наконец хан полноценно закурил и стал пускать смачный дым в потолок, - Лично мне эта зона потенциальной нестабильности поблизу Выборга совершенно ни к чему. Ставить под угрозу безопасность поставок - себе дороже!
  - Та я про то же, - поддержал его Меншиков, - Давно пора в Финляндии устроить стоящий разнос. Я тут останусь, душить шведов дальше буду, а ты езжай в Санкт-Петрубурх, организовывай поход. Давай за успех предстоящей потехи выпьем.
  
  Приехав в конце марта в новую столицу, великий хан сразу же подписал подготовленный Корнелиусом Крюйсом манифест, по которому всем морским торговцам обещались льготы и выгоды, а также удобные и современные гавани для судов, ежели станут те торговать через Санкт-Петрубурх.
  - Это ты недурно придумал, - вполголоса хвалил Петру Крюйста, читая уже подписанный документ, - Кстати, - он поднял глаза, - а гавани эти удобные где? Когда строить их будем?
  - Две гавани уже заложены, через три месяца будут сданы в эксплуатацию - беспристрастно и чётко ответил Крюйст.
  - Ишь ты! - похвалил Пахан капитана, - Шустрый ты, однако. И толковый.
  Тем временем из Кийова от Шереметьева шла дивизия под командованием Вейде и три конных полка, им предстояло принять участие в новом освободительном походе, теперь уже в Финляндии.
  От Европы дошли зело радостные известия, хоть и вполне ожидаемые и весьма прогнозируемые - остатки шведской армии были блокированы намного превосходящими её силами союзников в крепости Тоннинг и после месячного окружения сдались в плен. Карл по-прежнему находился в Отамании и серьёзной угрозы не представлял. Теперь последние препоны были отброшены, встречного удара можно не опасаться и великий хан приказал выступать на Финляндию.
  Финляндия не представляла собой серьёзного противника, тем более против многотысячной неприятельской армии, действовавшей и с моря, и с суши. Шведские гарнизоны, где-нигде остававшиеся в стране, уже знали о формальном фиаско в войне, поэтому без сожаления бросали свои крепости и позиции, отступая на север, где намеревались прейти границу и укрыться под защитой Шведской короны. Туда же устремились мирное население и знатные граждане, наслышанные о зверствах, чинимых 'освободителями'. Без паники, слаженно и спланировано, в Швецию были эвакуированы золотой запас, библиотеки, экспонаты картинных галерей, церковная утварь и прочее ценное имущество. Вообще финны не питали иллюзий относительно своих возможностей противостоять паханским войскам, поэтому мокшали почти без боёв, в течение трёх месяцев захватили почти всю территорию Финляндии, включая такие большие и важные города, как Гельсингфорс, Порвоо, Турку, Брег и Або.
  - Надобно перед Выборгом создать нейтральную полосу, дабы уберечь терминалы от потенциальных диверсий, - распорядился великий хан, - Так-то оно поспокойнее будет... И гарнизон выборгский усилить!
  Дважды повторять не пришлось, мокшальская армия с громадным воодушевлением разорила всю южную часть Финляндии, которая граничила с Выборгом, деревни и местечка были выжжены дотла, мужское население нашло свою судьбу на низкооплачиваемых и неквалифицированных работах на долгостроях новой столицы, а женщины были отосланы в Мокшу для последующей реализации по работорговому профилю.
  - А по границе со Швецией, - не унимался в кровожадности великий хан, продолжая потешаться над несчастными финнами и отдавая новые приказания, - на севере и западе, в приграничных зонах со Швецией создать нейтральную полосу, шириной в 10 вёрст, всё там разорить и сделать непригодным для жизни и передвижения. На тех территориях провести тщательные чистки следи населения на предмет выявления нелояльных и прошведски настроенных элементов, вредителей и саботажников. Выявленный враждебный контингент подвергать высылке в ханство для исправительных работ, их дома сжигать, а имущество конфисковать. А ещё лучше, для пресечения политически и идеологически вредных побегов местного населения за границу, к хорошей жизни, по всей длине границы приказываю возвести крепкую и высокую стену, всех, кто через неё будет прорывается - уничтожать на месте.
  А тут и Меншиков, молодчага, снова дал повод для веселья и гордости за свою страну - добил-таки шведов на континенте, выбив их из Шцецина и очистил Поморье, таким образом, Швеция лишилась всех своих континентальных владений.
  Хоть и молод годами, а тем не мене хваткий и цепкий новый германский фюрер Фридрих Вильгельм сразу же прислал своих дипломатов к Меншикову с предложением подписать мирный договор, не откладывая сие важное дело на 'потом'. В предложенном ним проекте соглашения, все завоёванные мокшалями земли на севере Польши должны были перейти во владение рейха.
  '...считаю данное развитие событий недопустимым и даже преступным, - писал из Поморья великому хану Александр Данилович Меншиков, ознакомившись с предложениями германской стороны, - Народ нас не поймет! Ведь основные тяготы войны несло наше войско, союзники, даже открыв второй фронт, особой поддержки нам не оказали, внесли даже больше деструктива. Настаиваю на том, чтобы захваченные земли включить в состав Мокшальского ханства, как было в случае с Ижорой, а затем додавить мировое сообщество, заставив признать сей факт. Надеюсь на твое благоразумие. Искренне твой Сашуля'.
  Слепому было видно, что здесь замешана любовь, любовь Александра Даниловича к богатству, его беспримерная алчность и жажда лёгкой наживы. Здесь, в Европе, он немало насмотрелся на зажиточных крестьян, справных торгашей, рыболовов-середняков и прочих трудолюбивых представителей разных профессий. У него просто разбегались глаза от радужных перспектив, и он даже прикинул на какие отрасли и земельные участки можно будет наложить свою лапу, разумеется, в случае его наместничества над оккупированными территориями. К сожалению, Меншиков не был до конца посвящён во все договорённости Пахана с Германским рейхом...
  '...настоятельно советую тебе, по-дружески, прекратить заниматься отсебятиной и ставить узкое и личное над державным, - словно в воду глядя, отписывал великий хан Меншикову, - ты жизнь видишь только из окна моей персональной кареты...' и дальше всё в таком роде.
  Германцы, которые вообще в войне никаким боком не участвовали, никоим образом ханству не допомогали, а вот взяли и стали полноценными хозяевами всех бывших шведских земель в Европе, которые та, в свою очередь, до этого отхапала от Польши. По велению великого хана Меншиков подписал с ними об этом договор, а затем вывел из Европы все войска, соблюдая строжайшую дисциплину и не допуская мародёрства. Так просил Фридрих Вильгельм.
  
  Война в 1713 году уже давно катилась к своему завершению, отшумели активные ратные бои и то, что происходило сейчас, иначе как последними предсмертными агонизирующими судорогами некогда грозного шведского империализма нельзя было назвать. События на фронтах этой затухающей войны уже были совершенно не интересны великому хану, он считал, что при нынешних раскладах благополучию Северного потока ничто не угрожает, его работа надёжно подстрахована Германским рейхом, который при помощи Мокшальского ханства становился всё более важным и влиятельным игроком на европейской политической карте, набирая мощь и авторитет. Сотрудничество между двумя странами вышло на новый, ещё более высокий уровень - ханство поставляло в рейх углеводород, хлопок, жмых, лесоматериалы, зерно и сырьё для выплавки различных марок железа, а из рейха получало новейшие образцы военной техники и промышленных изделий, особенно много было оборудования для углеводорододобывающей промышленности, впоследствии под Липецком и Казанью даже развернули центры подготовки германских военных. Карл по-прежнему был в Бендерах, плёл интриги и наотрез отказывался ехать домой, чем создавал существенный дискомфорт для отаманского султана, инспирируя политическую нестабильность в регионе.
  От скуки великий хан снова увлёкся государственным строительством, но пока в его лёгкой форме и несмертельных проявлениях: приказал бить батогом крестьян, которые чинили себе страшные физические увечья, надеясь хоть так избежать пожизненной службы в армии; для долгосрочного планирования доходной части казны решил переписать количество лошадей по всему ханству, с которых их владельцы платили подати; для этой же примерно цели сделал так называемую дорогу (ямы, колдобинами, выбоины, разбойничьи налёты, правильнее было бы написать направление, а не дорога) от Санкт-Петрубурха до Мокши платной; снова-таки для наполнения бюджета, обратился к вероисповедальной политике - обязал мусульман Азакской и Казанской губерний креститься, а кто через полгода крест на себя не положит - у того конфисковывать домовладения, орудия труда, скотину, крестьян и вообще всё, что есть.
  Затем Петру-хан взялся за дела посерьёзней, под стать своему уровню и размаху. Случилось это вовсе случайно и неожиданно даже для него самого: в воскресенье, зайдя по какой-то производственной нужде в дом Меншикова, он застал там неожиданную картину: во-первых, Александр Данилович был дома, но не это было не самым невероятным, во-вторых, он работал и именно это было непредсказуемо невероятным, ибо, подчеркнём - дело было в воскресенье.
  - ...вам, англичанам, торговать с мокшальскими людьми всякими товарами, приезжая из-за моря, без товара не ездить, всенепременно отведывать новую столицу Мокшальского ханства - град Санкт-Петрубурх...
  Светлейший князь работал, расхаживая с одних портах по комнате и почёсывая изрядный волосатый живот, диктовал своё видение нового формата торговли кабинет-секретарю. Для Меншикова вроде бы всё вырисовывалось как нельзя лучше: несколько дней назад по его поручению была учреждена мануфактура, уже традиционно - на чужое имя и в Сибири, дабы обезопасить её всяких проверок, вчера же сия мануфактура взяла в оперативное управление основной торговый причал в столице (после длительного и приватного разговора Александра Даниловича с Крюйстом), с которого предполагалось грузить импортные товары и не оплачивая пошлин везти их к месту регистрации мануфактуры, в Сибирь, где сии пошлины и предполагались быть уплоченными, в целях, так сказать, наполнения местных бюджетов. Иначе и быть не могло - никто этих пошлин платить и не собирался, Сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин, родственник сообщников Меншикова по тёмным и мутным делишкам с державными финансами Гаврилы Головкина и Петра Шафирова, назначение которого произошло именно с подачи Александра Даниловича, был в курсе комбинации и обещал выдавать векселя о полном перечислении пошлин в региональный бюджет, сам импортный товар предполагалось по пути следования караванов толкать барыгам и перекупщикам, полученные средства планировали дерибанить помеж всеми членами преступного сообщества, а невыплату пошлин компенсировать введением новых видов податей для сибиряков, но в основном использованием труда пленных шведов на коммунальных работах без выплаты им заработных плат.
  Вообще-то Гагарин только то и делал, что занимался приписками буквально во всех отраслях, к этому нехорошему делу его приобщил покровитель - светлейший князь Алексашка Меншиков. Когда губернатор трусливо жаловался и плакался на то, что не хочет больше втирать очки начальству и улучшать нечестным образом статистические данные по региону, боясь за свою жизнь, ведь когда вскроется масштаб приписок, головы ему точно не сносить, Александр Данилович смеялся и успокаивал его, всезнающе приговаривая: 'Ты, Матвей Петрович, ежели приписки делать будешь, так может всего-то и сядешь, но это в худшем случае, скорее всего с работы турнут и всё. А вот ежели не будешь приписывать - так уж точно кокнут. Да не реви, помогу. У тебя по чему приписки? По кукурузе? Да сейчас с этой 'ханшей полей' во всех губерниях ситуация такая же, так что близко к сердцу не принимай!.. чтоб Пахану пусто было за подобные инициативы и эксперименты в сельском хозяйстве. Ты отчитайся в центр, что собрано процентов на 12-14 сверх плана, а когда время придёт урожай в Санкт-Петрубурх отправлять, я тебе справочку оформлю, что половина сей кукурузы сгнила вследствие неправильного хранения по вине какого-нибудь ведомства, это уж моя забота. Половину и отправишь с обозами, а остаток - как договорились, к тебе людишки от меня наведаются, им и передашь. Всё чин по чину, схема отлажена, не боись, доля твоя - как договорено...'.
  - Ты что, ударник? Или подработку на дом взял? Я гляжу, работаешь без выходных, исправно, с радостью и воодушевлением, словно у тебя, кроме меня, в работодателях числятся ещё около ста ханов? Сегодня ж воскресенье! - мажорно, весело, в приподнятом настроении, спросил Петру, плотоядно разглядывая полуголого Меншикова. Тот, смутившись, спрятался за диван, через несколько мгновений извлёк себя оттуда, уже в наброшенном на голое тело камзоле, который он застёгивал на ходу.
  - Да вот, Пахан, - конфузясь, неуверенно, робко, сочинял версию Александр Данилович, - провожу работу по привлечению торговли в новую столицу. Рассылаю всем знатным купцам и компаниям приглашения, значит... чтобы наведывались к нам, а не плыли в Архангельск, - выговорил Меншиков и разнервничавшись, вытер со лба пот, затем неловко усмехнулся и невпопад добавил, - Жарко у меня здеся... А насчёт ста ханов это ты недурно придумал...
  - В смысле? - не понял того Петру.
  Меншиков, то бледнея, то розовея, промокал пот на лбу рукавом, после прокашлялся и стал нести совсем уж полную чушь, отчего-то неоправданно завышая голос, хотя в этом и не было нужды: 'Говорю, неплохо было бы сделать так, чтобы заставить среднестатистического мокшаля работать зело усердно, да так, чтоб его норма выработки была такой большой, как не для одного, а для ста ханов!
  - А... Ты в этом смысле. Ежели серьёзно гуторить, так и я не против подобной инициативы... Повышение эффективности труда - дело архиважное и нужное, особливо без увеличения смет расходов на основные средства производства, пропитание и жалованных ведомостей. Спробуй, может получится.., - Петру задумался, склонил голову, спустя мгновение он не просто зажёгся этой идеей, а буквально пылал ею, - А действительно! Организуй какое-то массовое трудовое движение, желательно общеханского масштаба, соревнование между мануфактурами или заводами, кто быстрее выполнит план... или кто и на сколько процентов перевыполнит норму, кстати, так даже веселее. Назови сию потеху для холопов соответственно... да хоть... вона... Какдлястахановское движение! Э, нет, по-моему, как-то вычурно, слишком длинно и откровенно говоря, смешливо, народ его сразу переиначит на пошлость. О!!! Просто Стахановское движение! А что? Звучит многообещающе! Пущай рабы с холопами друг перед другом пупы надрывают для самоудовлетворения и перед бабами рисуются, забесплатно вкалывая, а нам - чистая выгода. Ну, или не забесплатно, а за безделицу какую - али грамоту почётную, али ещё чего... Ой, чую, будет толк с такого новаторства! - похвалил Меншикова Петру, активно поучаствовав в обсуждении и развитии своего же поручения, - И насчёт купчишек! Привлекай, чего уж там, пущай едут сюда, почитай, для них же и строим Парадиз по подобию европейских городов. Кстати, подготовь пакет документов мне на рассмотрение дабы все новгородские, белоозёрские, пискавские да и вообче все-все купцы свои товары возили токмо через Санкт-Петрубурх! А кто будет своевольничать - традиционно: батог, опала, ссылка, штраф.., - говоря это, великий хан, скосив глаза, не прерываясь, читал какой-то документ, лежащий на столе, затем, осёкшись, поднял взгляд на Меншикова, - Я вот чегой-то не пойму, Алексашка... Для тебя что, постановление Правительства - хрен собачий? Мы ж вроде как определились, что отныне наша держава именуется Великая Славорусь, а вместе с Малой Славорусью и Белой Славорусью - просто Славорусия. Или Славоросия... Что-то я уже запутался, всё-таки раньше было понятнее. Сейчас, дай бог памяти... А! Ну всё правильно, как говорил Яша Брюс - 'вместе триединый братский народ будет называться исключительно на греческий манир 'Славорусия', ну, для маскировки, типа, это не мы сие название надумали, а древние греки. Я же ещё со своей стороны предложил добавить сдвоенную 'с', как по германской орфографии - Славоруссия, чтобы было схоже с формальным наименованием братского Германского рейха - Поруссия...
  Меншиков стал переминаться с ноги на ногу, замялся, не зная, куда клонит великий хан и что дальше из этого выйдет. Поэтому он предусмотрительно решил промолчать.
  - А? - не унимался Пахан, - Чего молчишь, формазон?
  - Ну так... - стал блеять Меншиков, - вроде определись, да. Помню... Было дело...
  - Так чего ж ты, ирод шаромыжный, во всех письменах адрес пишешь старый - Мокшальское ханство? - грозно спросил великий хан, он был рассержен, но не сильно, скорее даже вовсе не рассержен, так как выпил с утра португальской Мадеры и по выработанной за многие года привычке, по утрам недовольно хмурил брови.
  Тут пришла очередь не согласиться с генеральной линией Правительства Меншикову, он развёл руками и дерзко возразил: 'Ну так и что с того? Ну, приняло Правительство постановление. И что с того? Постановлений напринимать можно... бесконечно.... Толку? Тут же не только иноземцы, так и я запутаюсь - Великая Славоруссия, Малая Славорусь, Объединённая и Белая Славороссии, ещё какая-то... Голова опухнет! Во всем же мире, во всех официальных документах, титулах, курантах и циркулярах мы под урождённым, оригинальным названием числимся - Мокшальское ханство. Как же это всё переписать? Дело не скорое'.
  - Припечёт - сами перепишут, - строго решил Петру, картинно ложа два пальца - указательный и длинный - на рукоятку шпаги и задирая кверху подбородок, - Ты попиши всем королевским дворам по миру, что отныне письма от них распечатывать не будем, а будем назад отправлять, до тех пор пока во всех официальных бумагах у себя не переправят старое название на Славоруссия. Ясно я выражаюсь?!
  - Я сделаю... - нехотя ответил Меншиков угасая, ему париться с такими письмами ни о чём, за которыми невозможно разглядеть бакшиша, совершенно не хотелось, - Но это столько писем писать! Ты ж понимаешь...
  - Я понимаю! - резко оборвал его претензию Петру, - Но и меня они знают! Сделай, как я сказал! Кстати, зачем же я к тебе заходил?... Дьявола, вообще из головы вылетело с этой Славору... Не помню, хоть убей. Не понял!? А это у тебя что? - кивнул хан на запечатанную бутылку английского джинна, которую Александру Даниловичу вчера торжественно подарил капитан одного шотландского корабля, мило намекая на наявный контрабандный груз и выражая своё полное согласие располовинить его.
  - Да... это так... Презент... - отрывисто выбрасывал слова Меншиков, - Если хочешь - возьми!
  - Да неловко как-то... - стал жеманничать великий хан, уже направившись за бутылкой.
  - Возьми, возьми! - требовательно настаивал Меншиков, - У меня ещё есть.
  - Да? - переспросил Петру, - Ну ладно, - он схватил бутылку и сразу же сунул её в бездонный карман, - Спасибо. Пойду я. Ты... это... заходи, если что...
  Александр Данилович никак не отреагировал на приглашение, он молчал до тех пор, пока дверь за Паханом не затворилась и его шаги не проглотила булыжная мостовая.
  Но Александр Данилович не был бы Меншиковым, если бы не переложил свою работу на других: уже на завтра в Копенгаген пошла дипломатическая почта, адресованная послу Мокшальского ханства в Датском королевстве князю Василию Лукичу Долгорукому, в которой Александр Данилович выражал своё обеспокойство возмутительным обстоятельством, что '...во всех курантах печатают Мокшальское ханство, а не Славоруссией и того ради извольте у себя сие простеречь, чтобы печатали Славоруссейским, о чём и к прочим ко всем дворам писано'.
  Получив депешу, князь Долгоруков долго над ней размышлял, неодобрительно кривя и морща лицо, наконец, определил: 'Понапридумывают... Маются дурью, а ты тут изволь, идиотом полудурошным выставляться перед умными людями...'
  
  А великий хан, выпив подаренный Меншиковым джинн, вопреки привычному образу жизни, не пошёл бродить по городу, заходить в гости и требовать от хозяев разделить его радость. Вообще тот день был полон неожиданностей и не зря стал знаменательным и выдающимся для дальнейшей истории Мокшальского ханства: отведав заграничного пойла, которое к приключениями совсем не звало, товарищ Пахан сел работать с документами и на скорую руку набросал указ, доподлинно не ясно с какого перепугу взявшись за отправленных на заслуженный покой бояр и дворян, объединив два сословия в одно - дворянство. А ещё, стараясь расположить к себе нелояльных дворян, которые в последние годы стали уж совсем неприкрыто, не таясь, откупать от армии своих сыновей, перевёл все дворянские поместья из державной собственности в частную, предоставив проживающим в них дворянам право бесплатной приватизации.
  Как это частенько бывало, сии инициативы Пахана привели к противоположным от ожидаемых результатам: если до этого дворяне худо-бедно, но служили в армии (всё-таки право проживать в державном бесплатном поместье было существенным стимулом для державной службы), то нынче, когда вотчины стали частными и этот переход был зафиксирован в соответствующих документах, дворяне вконец утратили смысл не только служить в армии, но и вообще работать или просто числиться где-либо в госструктурах. Сидели себе в дарованных вотчинах, плодились обильно, сладко спали, вкусно ели, недостатка в дармовой крепостной рабочей силе не испытывали, лёжа на перинах, лицемерно-жеманно тосковали об народе, напуская на себя притворное благородство, страдальчески желали ему воли, благоразумно не отрывая задниц от дивана или мягкой подстилки. В этом же указе Пахан установил, что отныне и владелец поместья, и вообще любой дворянин и чиновник могут завещать недвижимое имущество не старшему сыну, как было до этого, а одному из своих наследников, любому, на свой выбор. Смысл данного новшества заключался в том, чтобы, во-первых, воспрепятствовать дроблению хозяйств, которые подчас были почти что бесконечные, превращая некогда процветающие крупные вотчины, справно оплачивающие подати, в мизерные имения, от которых и оброков, соответственно, было с гулькин нос, а во-вторых, обделённые наследством члены семьи, не имея средств к пропитанию, безальтернативно должны были поступать либо на чиновничью службу, либо в армию, либо ещё куда-нибудь, оставляя родные места и перебираясь в города. Но на деле это привело к таким неожиданным результатам, которых никто даже не мог предвидеть: злобные и алчные, жадные и тщеславные дети плели промеж себя интриги, подбивая отца-родителя на неприязнь к братьям и прочим родственникам; распространяли о них неправдивые, порочащие их честь и достоинство слухи; сердобольные отцы, не желая делать своих детей нищими в пользу одного-единственного, распродавали движимое имущество, а вырученные средства делили между остальными детьми, оставляя наследнику опустошённое имение, лишённое скота и орудий труда, которое, впрочем, самое позже как за два сезона, приходило в окончательное разорение, упадок и, полностью заброшенное, выставлялось на продажу; суды были завалены тяжебными делами несогласных и обделённых родственников с настойчивыми требованиями отменить наследственный завет как такой, который писан под давлением и пытками, иногда к таким заявлениям прикладывалась вполне официальная лекарская справка, выписанная по всей форме о том, что папашка - умом тронутый и подлежит принудительному лечению; повсеместные ссоры, конфликты, ненависти, убытки, разорения и взаимные проклятия сопровождали деление имущества, но это были почти безнаказанные выходки, на которые и внимания-то обращать не стоило на фоне более сурьёзных деяний. Иные, из туповатых глупцов и придурошных недорослей-забияк, которых было превалирующее большинство, бесхитростно убивали родственников-конкурентов, даже не стараясь обставлять сии преступления словно несчастные случаи; иногда между братьями велись открытые боевые действия за отцово благословение и наследство; если глава семейства проявлял норов, своеволие и настойчивость, всё-таки склоняясь к переписи наследства не наисильнейшему, а иному из родственников, то его, не раздумывая, немилосердно лишали жизни, предпочитая руководствоваться древним мокшальским постулатом 'так не доставайся же ты никому'.
  Немного погодя Петру-хан реализовал своё давнее предложение и ввёл паспортную систему для крестьян, дабы отслеживать их передвижение и предотвращать нежелательные перемещения по ханству. По правде говоря, указ 'О паспортизации' был ненужным и лишним, так как возможность получить паспорт в большинстве случаев была гипотетической, лишь на бумаге изложенная, ведь согласно старому указу Пахана от 17.07.1703 года любой крестьянин, пойманный на расстоянии 30 вёрст от места прописки, официально считался беглым, подвергался жесточайшему наказанию (кнут, батог и пр.) и подлежал возврату к дворянской вотчине. К тому же для получения паспорта требовалось согласие самого владельца крестьянина/холопа, который, как можно легко догадаться, вовсе не отсиживался по глухим и скучным деревням и сёлам, а в упоении и ни в чём себе не отказывая, на доходы от частной крестьянского хозяйства с шиком сибаритствовал по губернским городам и обеим столицам, частенько наведываясь в заграницу, и если кто из крестьян всё-таки решался нанести визит своему владельцу для решения 'пашпортного дела', то в аккурат за 30 вёрст от имения его путь к вожделенной свободе прогнозируемо и бесцеремонно обрывался стоявшими на данной территории войсками.
  Также Пахан запретил недворянам занимать сколь либо значимые чиновничьи посты и должностёнки, затем немного подумал и в нагрузку ещё принудил их потолки в своих домах мазать глиной и по ночам по улицам не шляться, из домов не выходить.
  Сложилась классическая двухклассовая держава - наследственные гегемоны, владельцы орудий производства и земель на одном полюсе и бесправные пролетарии на другом.
  В конце года Пахан убедился в ошибочности своего шага относительно приватизации поместий, дворянские дети открыто отказывались идти в армию, хотел было Петру отменить этот указ, да где там! Всесильная бюрократия благополучно сначала заболтала эту проблему, а затем и вовсе саботировала все мероприятия по отмене указа и даже его отдельных положений. Дёргался Петру, рыкал, угрожал, да всё без толку. В итоге он снова прибегнул к проверенной практике - доносительство на уклонистов от службы поощрял дарованием негласному информатору имений таких горе-дворян.
  
  Но вернёмся на военный театр, всё-таки война ещё шла и до её завершения было очень далеко, минёт ещё долгих семь лет прежде чем Швеция капитулирует. Мокшали продолжали совершать разбойничьи набеги на Финляндию, измываясь над финнами и радуясь причинённым разрушениям и страданиям, а в Стокгольме его гордые жители, посчитав себя уязвленными потерей европейских владений, вышли на улицы, требуя отставки Карла и скорейшего завершения войны. Временно исполняющая обязанности Карла - его сестра Ульрика-Элеонора решила вступить в мирные переговоры с Мокшей, но Карл, узнавший об этом в Бендерах, строго запретил даже думать о таком унижении и пригрозил посрывать бошки всем, кто за его спиной вступит в сепаратные переговоры.
  - Ну, не хотят - так и не надо, - примерно в таком ключе высказался Пахан, ознакомившись с секретной депешей из Копенгагена, к которой была приложена аналитическая справка о возможных путях развития ситуации, - Нам терять нечего, а в Швеции экономика сильно подорвана войной, так что нам даже так лучше. Карл, конечно, мне брат, но как по мне - пущай и дальше ведёт эту войну, войну на истощение. У нас-то силёнок побольше, вон лошадей сколько в виде трофея из Польши пригнали. Кстати, надо бы их переписать, а то это непорядок. Как же с неучтенки подати платить?
  Зиму нового 1714 года великий хан по уже устоявшейся традиции встретил в Европе, он любил посещать оккупированные Ревель, Ригу, Пернов, толкаться по рынкам в рождественские распродажи, делать приятные покупки.
  - Здесь и будет наша главная военная база, - частенько делился своими планами Пахан с вельможами, подставляя уставшее лицо прохладному морскому бризу.
  В феврале Финляндия была окончательно очищена от шведов и хоть под сапогом Мокшальского ханства была практически вся Северная Европа, великий хан был в принципе равнодушен к перспективе расширения ханства, единственное на чём он твёрдо стоял, это на том, что Ижора должна принадлежать ханству, а прочие завоёванные территории его не сильно волновали - так, он обещал германцам уступить город Тённинг и вообще всё Поморье, датчанам прочил Финляндию и даже с поляками чем-то обещал поделиться.
  
  Часть XXXV
  Миролюбивая политика на восточных рубежах
  
  По весне Петру вернулся в столицу и снова засел за указописание - науськиваемый гидрой отечественной бюрократии ввёл во всех учреждениях протоколы, режимы, систему пропусков, распорядки, должностные инструкции, правила техники безопасности и памятки для эвакуации при пожаре и войне.
  Для борьбы с расплодившимися шайками и бандами, состоящими из озлобленных на паханский режим сознательных граждан призывного возраста, сформировал внутренние войска; приказал переписать сёла и деревни, брошенные несознательными соотечественниками, которые подались подальше от реформ в Сибирь и на Дон и заселять пустые избы выходцами с завоёванных земель и охотниками за длинным теньге из Европы; в очередной раз запретил продавать традиционные мокшальские платья и сапоги, кто ослушается сего запрета - конфискация недвижимого имущества и ссылка на каторгу. По принуждению Петру по всему ханству набирало ход Стахановское движение, движение общественников, передовиков и интенсивников производства, энтузиастов, ударников и разрядников труда, новаторов и рационализаторов в подходах.
  Сибирский губернатор Матвей Гагарин, опытный аппаратчик, почувствовав, что его с Меншиковым художества могут скоро прикрыть, поэтому расчётливо решил упредить развитие сиих событий, подменив их более масштабными, рассчитывая, что те поглотят данные о его коррупционных деяниях - написал алчному Пахану громаднейшее письмо, что так мол и так, пока Мокшальское ханство увязло в войне, несущей избавление европейским народам от шведского империализма и терпит сумасшедшие расходы, туточки, совсем рядом, в Персии, золота - не меряно. Надобно только кое-кому по хребту батогом протащить, наклониться и поднять его (имеется в виду, золото поднять, а не батог, батог же всегда у паханской власти в руке, она его в любой момент готова использовать).
  - Это уже интересно! - сразу же загорелся этой затеей Петру, вопросы быстрого и лёгкого обогащения всегда вызывали в нём приступы активности и желания сразу же реализовать эту цель, не останавливаясь ни пред какими преградами. К тому же вопрос Южного потока так и завис в нерешённом положении в воздухе и даже перспектива его реализации была туманной и плохо просматриваемой, а Северный поток, хоть и качает углеводороды без усталости, всё равно средств приносил не так чтобы уж и много, ведь в голове Петру постоянно возникали всё новые и новые идейки и суммы средств на их исполнение, соответственно, всё возрастали и возрастали. Вызвали для консультаций в Посольский приказ Персидского посла, тот подтвердил информацию от Гагарина, добавив, что золота действительно валом, а уж как богата Индия на жёлтый песок - и говорить не приходится. Тут уж обеспокойство и нетерпение плотно овладели Паханом.
  - Как думаешь? - мучил он расспросами Родиона Боура, - Когда можем в поход идти? Золотишком сначала разживёмся в Персии, а затем с Индией и Китаем порешаем, шибко желаю принести им избавление от угнетателей и присоединить сии державы к ханству.
  - Да ты что, товарищ Пахан? Там же кругом басмачи! Из огня да в полумье! - трезво рассуждающий флегматичный Родион Христианович, он всегда говорил правду, не считаясь с желанием Петру слушать только добрые вести, - Пока со шведами окончательно не расправимся, нечего и думать даже про южный фронт. Вон, ещё одна новостёнка добралась до нас, уж и не знаю, радоваться ли, али кручиниться - Карл с Бендер уже на пути в Стокгольм, это уж как пить дать сейчас он с новой силой войну развяжет, лишь со оппозицией разберётся.
  - Это да, - поспешил согласиться Петру, - Карл, он малый такой, сурьёзный, злопамятный и воинственный, его недооценивать никак нельзя. Брат мой, что ж ты хочешь... А для агрессии на юге можно использовать нашу обиду, когда в прошлом году басмачи бунт учинили и наши купцы нечаянно под раздачу попали, с три сотни душ полегло и товару на четыре миллиона пропало. Я так думаю, что за такие дела ответ надобно держать! - Пахан накручивал себя, на самом деле вопрос о южном походе на Персию, и в Азию уже был ним решён, решён в положительную сторону, неясной была лишь дата начала вторжения.
  С того дня новая пассия поселилась в Петру-хане, всем своим естеством он желал поскорее завершить вялые несуразицы с Карлом, подписать с ним мирный договор и развернуть своё оружие на юг, в богатую Азию.
  Для этой цели под видом научной картографической экспедиции по реке Иртыш на поиски возможный путей проникновения в Индию направилась авангардная группа головорезов в количестве полутора тысяч сабель под предводительством полковника Бухгольца, но далеко они не смогли продвинуться - хорошо организованное басмаческое сопротивление разбило этих 'любителей географии', вынудив остатки экспедиции вернуться, жалобно зализывая раны.
  А Петру, горя желанием поскорее завершить изрядно затянувшуюся Северную войну, летом лично выехал к местам боевых сражений на европейском фронте. Так как бывшие шведские сухопутные владения на континенте ныне пребывали под протекторатом союзников по Северной войне, то боевые действия перенеслись на море. Пахан писал письма датскому королю, прося того подкинуть для усиления своих кораблей.
  В середине лета у Гангута (Прим. Правильно 'Ханго Удд', трансформировалось в Гангут - финский полуостров в Варяжском море, ныне Ханко, сие название несомненно восходит к Мокшальским великим ханам, имеющим славоруськие корни) случилась морская баталия, где остатки шведского флота были окончательно разбиты превосходящими его флотами союзников, королевский двор был шокирован сиим поражением и растерянно и малодушно запаниковал, отряды народного ополчения бросились укреплять Стокгольм, но Пахан вместо того, чтобы окончательно добить шведский империализм в его логове и положить край его захватнической политике, предпочёл пойти морем до Финляндии, в Або, где было устроена грандиозная попойка в ознаменование первой виктории мокшальского флота над неприятелем (об Азаке уже не вспоминали, да и флот тот давно уже сгнил). Празднование плавно переместилось в Санкт-Петрубурх, по своему размаху и масштабности гуляния затмили даже легендарное празднование победы в Полтавской битве, а ведь тогда беспробудно пили почти два месяца...
  Победоносно навестив Сенат, преисполненный самолюбования товарищ Пахан подал рапорт о случившейся победе формальному руководителю Правительства - князю-кесарю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому, а тот, в свою очередь, присвоил Петру чин вице-адмирала.
  На правах победителя и добытчика очередной победы великий хан подписал указ, который обязывал писать доносы исключительно на его имя, в дополнение к привычной бытовой тирании запретил строительство во всем ханстве каменных домов, которое до этого рьяно, а иногда и драконовски поощрял, бросив все каменные фонды, ресурсы и запасы на долгострой - Санкт-Петрубурх.
  
  Но народу снова послабления не вышло, празднование морской победы его не коснулось, он ещё больше осатанел, глядя на чиновников, которые обжирались и обпивались на пирах, выписывали сами себе премии в честь эпохального события, получали повышения по службе и очередные и внеочередные воинские звания, выбивая для себя всевозможно разные льготы. В общем, если отбросить в сторону все приукрашивания и взглянуть на настроения народа в Мокшальском ханстве, то можно справедливо содрогнуться - уровень ненависти к Пахану просто зашкаливал, а протестные тенденции полностью захлестнули губернии, прочно овладев ними, собственно, власть в таких регионах была представлена сугубо формально, антуражно, на самом деле всем давно рулили неформальные лидеры и заводилы из народа, выбившиеся на передние края защиты от мракобесного паханского режима вследствие своей радикальности и готовности к самопожертвованию.
  Когда Ромодановский докладывал великому хану о сложившейся ситуации на местах и в регионах, то не мог скрывать собственной озабоченности, переживаний и откровенного страха.
  - ...не сегодня, так завтра разрозненные шайки собьются в одно большое войско и пойдут на Мокшу или Санкт-Петрубурх, - трусливо гундосил Фёдор Юрьевич, серьёзно опасаясь как за себя, так и за свои многочисленные имения и вотчины, от которых камня на камне не будет оставлено справедливым гневом, - Людишки из Преображенского приказа информируют, что градус протестных настроений чрезвычайно высок, сейчас дело за малым остаётся - вожака определят и пойдут озоровать по ханству. Армия в деле подавления не помощник, того и гляди сами ещё раньше попрут на нас...
  - Чего делать предлагаешь? - спросил его совета Пахан, честно говоря ему уже порядком надоело жить в обстановке перманентной опасности и ожидания новой волны бунта.
  Ромодановский подумал, помолчал, затем, почесав усы, вздохнул и выдал свой рецепт увещевания народных масс: 'Пар надобно спустить. Чистки нужны. Из приближённых к тебе, кто более всех гнев вызывает показательно и примерно покарать. Дабы уразумели, что товарищ Пахан справедливый и добрый, а все неприятности чинят дворяне и прихлебатели, около него окопавшиеся и пользующиеся его безграничным доверием. Пускай не навсегда, а на время, но это сработает, результат принесёт'.
  Касаемо репрессий дважды уговаривать великого хана нужды не было, тот же день фискалам была спущена от него бумага, в которой им популярно пояснили, что виновники всех народных бед окопались в Артиллерийском приказе, где уже давно буйным цветом цветут злоупотребления и неэффективные расходования госсредств, угрожая национальной безопасности. Пошли аресты, практически вся верхушка Артиллерийского приказа была признана виновной в воровских деяниях. Но, как это часто бывает, потянули за ниточку, причём вовсе случайно и не предполагая серьёзных последствий, а раскрутили огромный клубок коррупционеров и мздоимцев.
  Как оказалось, ближайшие сподвижники и соратники Пахана вовсе не гнушались воровством и присваиванием себе пошлинных сборов и податей, жили на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, строили личные вотчины за бюджетные ассигнования, отправляли своих детей на учебу в загранку, с лёгкостью оплачивая услугу старейших и авторитетных европейских учебных заведений. Даже больше - они уже не вполне ориентировались, где личные средства, а где государственные, не считая, расплачивались ними без разбору. Ошарашенный таким размахом воровства из казны у себя под боком, Петру-хан учредил специальную следственную комиссию, без колебаний придав ей исключительных полномочий без меры и назначил главным антикоррупционером князя Василия Долгорукова. Тот работал споро, шил дела со значительным размахом, невзирая на лица, взяток и откупных не брал, честно исполнив волю великого хана.
  Дело вышло громким, народ его окрестил 'генеральским'. Как оказалось, воровство было поставлено на солидный поток, без взятки в ханстве ни один вопрос не решался, имели место массовые приписки сбора податей, урожаев и рекрутов, из оккупированной Европы вывозились целые обозы ворованных ценностей, во главе этой изощрённой сети повальных вредителей и корыстолюбивых казнокрадов находились сплошь проверенные и верные друзья-товарищи великого хана: вице-губернатор Мокши Василий Ершов, генералы Яков Брюс, Александр Меншиков, Фёдор Апраксин, Александр Кикин, вице-губернатор Корсаков и прочие не менее официальные лица. Кикина, лишив гражданства, выслали из страны, абы тот не начал болтать лишнего во время следствия и на судебном процессе. Меншиков, несмотря на установленные следствием факты присвоения около 50 миллионов казённых теньге, высочайшим повелением был помилован, средства решено было не конфисковывать, Пахан на смертный приговор положил собственноручно резолюцию: 'Без меня князь может делать, что ему угодно, я же без князя ничего не сделаю и не решу. Привет!'. Помилованы были и Брюс с Апраксиным, уплатившие символические штрафы.
  За нерадение и такой огромный недосмотр поплатились те, кто должен был упреждать подобные явления - фискалы (нет смысла лишний раз говорить, что фискалы-то и были в курсе всех художеств, которые вытворяли упомянутые выше господа, но те щедро платили им за молчание). После трёх лет существования этого государственного института фискальные полномочия были здорово ограничены указом великого хана, теперь фискалы обязаны были компенсировать причинённые убытки лицу, в отношении которого без основательной на то причины заводилось 'фискальное дело', а уж ежели будет доказано, что сие дело есть сфабрикованным, то все причастные к этому должностному преступлению фискалы подлежали уголовному наказанию. Этот указ стал результатом активных лоббистских действий группировки Меншикова-Апраксина-Брюса, которые давно были на тропе войны с 'молодыми реформаторами' Долгоруковым, Голицыным и Шафировым за влияние на Пахана. Хотя нельзя исключать и рациональное зерно в данном указе - служба фискалов с первого же дня своего основания была зело деградировавшей, ханство не выплачивало жалований её служащим, которые получали сначала половину, а затем одну треть от конфискованного имущества, вследствие этого никакого существенного надзора за доходами и расходами чиновников не велось, фискалы бесхитростно и архишироко использовали в своей деятельности такие незаконные методы как шантаж, клевету, вымогательство, оговоры, нечестных понятых и свидетелей, которые, как правило, сами проходили по аналогичным делам и согласившись на сотрудничество, избегали ссылки; незаконные аресты и задержания; пытки; также фискалы не гнушались подбрасыванием улики, воровством ценностей и даже тривиальных безделушек во время проведения обысков, не внося такие предметы в описи изымаемого имущества.
  В целях недопущения распространения гнусных и неправдивых слухов о себе и приближённых 'птенцах гнезда', Петру повелел, обнаружив анонимки (в терминологии тех времён - подмётные письма), не читая их, сжигать на месте, кто же, любопытству своему предавшись, сунет в них свой длинный нос, тому стандартный набор наказаний был обеспечен - батог, дыба, ссылка. Доносы, наоборот, снова поощряются, в ближайшем окружении великого хана введена была специальная должность 'караульного', приёмная которого работала круглосуточно, принимая бумажки, исписанные полуграмотными каракулями и преисполненные злости и зависти, в основном, к соседям, с обличением тех во взятках, с указанием точных сумм и даже номеров купюр, что было вообще-то весьма подозрительным! Доносы шли отменно, поток народной сознательности не иссякал, что объяснялось, скорей всего тем, что недоносительство расценивалось как утайка, а за оную следовало наказание и разорение домовладений.
  И со Стокгольма новости не могли радовать, Карл готовился к войне, обещая всем, кто так или иначе причинил Шведскому королевству неприятности, убил хоть одного шведского подданного или хапнул под свою власть хоть пядь шведской землицы, отомстить лютой и жестокой ответкой. Перепуганные такими изощрёнными угрозами, датский, германский, саксонский, он же польский короли снова объединились перед лицом общей опасности, заключили тройственный пакт о совместных действиях против Швеции, присоединиться к которому великодушно пригласили Мокшальского Пахана и Английского короля. Английский королик сразу же согласился, тем более, что за выступление на стороне антишведской коалиции ему сразу же датчане уступили Бременское и Вердерское княжества, Петру ничего не просил, ибо на континенте всем давно было известно, что его наиглавнейшей задачей в Северной войне является удержать Ижору с Парадизом, Выборг и, по возможности, все захваченные порты на Варяжском море. Для защиты Северного потока и обеспечения бесперебойности поставок углеводорода по нему великий хан, лишь только запахло очередными стычками в непосредственной близости от Грайфсвальда, отправил в Германский рейх три пехотных полка во главе с Аникитой Репниным, но этого ему показалось мало и через неделю туда же двинулись драгуны Родиона Боура, за ними отчалили солдаты Шереметьева, за которыми последовали ещё четыре стоявших в Лифляндии полка генерала Адама Вейде!
  
  Тогда же из Санкт-Петрубурха в Персию был откомандирован карьерист и выскочка, 26 лет от роду, ротмистр Артемий Волынский (настоящее имя - Аркадий Боброк, таких, с кучей имён, среди которых реальное уже давно утерялось, в ведомстве Петра Павловича Шафирова, урождённого Цура Шаевича Шапиро, было великое множество и цветастое разнообразие), который изрядно занёс кому нужно за служебную командировку в Персию. Великий хан уделил ему несколько минут своего внимания, вызвав ко дворцу.
  - Ты, как мне сказали люди, что за тебя хлопотали, - сразу же перешёл к делу Пахан, - знаешь, что, к чему и как, знаешь, какие цели наша великая держава преследует в том регионе, а именно золотишко, приростание землёй и выход к Каспийскому морю, дабы сесть на тему - контролировать каналы доставки грузов из Индии и Китая в Европу и от этого иметь пошлины. Не менее важно поставить под свой контроль караванные тропы доставки всякого дурману из Афганистана в Европу. Поэтому прошу тебя, едучи по владениям шаха Персидского как морем, так и сухим путём, все места, пристани, города, прочие поселения, положения мест и какие в Каспийское море реки большие впадают и до которых мест по оным рекам можно ехать от моря и нет ли какой реки из Индии, которая бы впала в сие море, и есть ли на том море и в пристанях у шаха судна военные или купеческие, також какие крепости и фортеции - присматривать прилежно и искусно... Однако же так, чтобы того не признали персияне и делать о том секретно журнал повседневный, описывая всё подлинно... Смотреть, каким способом в тех краях наше купечество размножить и нельзя ли через Персию учинить купечество в Индию. Склонять шаха, чтобы повелено было армянам весь свой торг шёлком-сырцом обратить проездом в наше государство, предъявляя удобство водяного пути до самого Санкт-Петрубурха, вместо того, что они принуждены возить свои товары в отаманские области на верблюдах, а если будет невозможно то словами и домогательством сделать, то нельзя ли взяткой шаховым ближним людям?
  - Я всё понял, - спокойно ответил Волынский, серьёзность миссии его совершенно не пугала, напротив, он весь горел и уже подсчитывал, сколько и чего он привезёт из Персии, на сколько нагреет ханскую казну и сколько снимет с шаха за лоббирование его интересов в Мокшальском ханстве, - Товарищ Пахан, всё сделаю в лучшем виде, не извольте сумневаться.
  - Ну, иди сюда, почеломкаемся, - чем больше Петру-хан жил, тем больше он становился сентиментальным и не сдержанным на проявление человеческих чувств.
  Поцеловались, крепко обнялись, затем Волынский удалился, а великий хан остался сидеть у себя в кабинете, лениво раздумывая, вернётся ли Аркашка или живьём с него шкуру сдерут дикие горцы и басмачи. Но вдруг добрые мысли об Волынском резко сменились на свирепость и ярость.
  - Макаров! - заорал Петру, его ладони тряслись, на лбу появилась испарина, настолько он был взбешён, - Лёха! Срочно остановить и привести сюда этого Волынского, тварь такую невоспитанную. Только перед тем, как вести его будете ко мне - разуть и тащить босым!
  Алексей Макаров уже давно не удивлялся оригинальности и непредсказуемости указаний Пахана, поэтому никак не выдав своего изумления, побежал к начальнику охранного караула. Через несколько минут Макаров вернулся, широко раздувая ноздри от быстрого бега: 'Успел отъехать, собака. Сейчас запрягаем телеги в погоню, скоро доставим разбойника сюда!'
  Но великий хан уже успел сменить гнев на милость, лениво зевнул и пояснил: 'Дай отбой. Это ежели мы его сейчас на дыбу определим, то кто же в Персию поедет? Беги, отмени погоню, а затем снова ко мне. Пулей!'
  Когда кабинет-секретарь Макаров вернулся, Петру-хан продиктовал ему очередной свой указ, который запрещал подбивать сапоги гвоздями и скобами, так как подобные портят полы, купцам угрозой ссылки запрещено торговать таковыми изделиями, а ремесленникам - их производить под страхом смерти.
  И взаправду, Волынский, высокомерным ухарем и вальяжным петухом прохаживаясь по дворцу, наследил за собой царапин и прочих увечий на полу, прямо до невозможности.
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXVI
  Злодейский заговор против товарища Пахана
  
  Осенью великий хан приехал в Санкт-Петрубурх, здоровье его было неважнецким, поэтому к очередной военной кампании он не примкнул, в Европе по-прежнему оставались и дурью маялись около ста тысяч мокшальских солдат во главе с Шереметьевым, Боуром, Вейде и Репниным. Сам же Пахан почувствовал в себе тягу к сельскому хозяйству, принудительно внедрив в ханстве необходимость посадки льна и запретив его экспортные поставки, намереваясь хоть так удешевить закупку пошивочного материалу. Но это не спасало, армейцы, облачённые в форму, сшитую из отечественного сырья, уже через месяц обращались к каптенармусам за новой, так как предыдущая приходила в негодность и разваливалась прямо на глазах. В развитие сей инициативы Петру-хан посредством очередного указа решил, что сукно должно ткаться широкими полосами, а не узкими, как было до этого, и хоть маленькие избёнки не могли вместить в себя громадные ткацкие станки, необходимые для изготовления широкоформатных сукон, за ослушание указа великий хан посулил конфискацию в пользу доносчика как уже произведённого узкого сукна, так и орудия его производства - старорежимного станка, чем вовсе извёл на корню сукноделательную промышленность в ханстве.
  Устав выслушивать многочисленные жалобы переселенцев в новую столицу на регулярные подтопления от исправно разливающихся прорытых по типу голландских каналов, вместо возведения дамбы приказал под страхом конфискации домов строить их на сваях, чем вызвал откровенные насмешки над собой.
  - Вот так-то братцы! - издевался над сею инициативою Пахана не в меру въедливый и язвительный мужичёк, - Заживём нонче, аки папуасы на островах тропических, на сваях, словно своей землицы у нас предефицитно.
  Разумеется, того же дня, уже когда стемнело, чёрная карета везла этого говоруна Куда Следует. Дальнейшая его судьба была предельно ясной и не вызывала никаких сомнений.
  Дабы дома в Санкт-Петрубурхе имели вид европейский, великий хан заставил горожан печи ставить не на полу, а на фундаменте, крыши крыть черепицей и дёрном, запретив порубку лесов, который до этого испокон веков использовался для этих целей. И даже тот лес, уже срубленный и привезённый на верфи для строительства кораблей, который усиленно гнил, не дозволил реализовывать даже по закупочной цене, предпочтя его сгубить, но заставить людей жить красиво и достойно в современных жилищах. На фронтах этой борьбы за красивость в Санкт-Петрубурхе Пахан запретил передвигаться по воде на гребных лодках, обязав нуждающихся в таких поездках обзавестись парусными судёнышками, наложил вето на выпуск на пасовище со дворов свиней, коров и коз без сопровождения пастухов, а также пришёл край порочной и несознательной практике ездить на невзнузданных лошадях - отныне за такой проступок полагались батог и ссылка.
  В конце года померла Марфа Матвеевна, супружница брата Фёдора Алексеевича, при её похоронах бабские рыдания и вой так сильно вывели из себя великого хана, растревожив его сердце, что не пойдя даже на поминки, он прямиком с кладбища прибежал сразу в рабочий кабинет, где и накропал указ, запрещающий отныне по всему ханству вытьё на похоронах, а могилы на кладбищах устраивать по единому утверждённому образцу, дабы дисциплина блюлась даже после смерти.
  Быть может, у пытливого читателя сложится мнение об абсурдности, утопичности и откровенном маразматическом характере указов товарища Пахана и о проблематичности их физического исполнения? Что ж? Спешим уведомить, что ещё с тех времён суровость указов компенсировалась необязательностью их исполнения. Так что хан писал указы ('Контора пишет!' - любил приговаривать Меншиков), только толку от этого было пшик. К примеру, одних только указов по привлечению дворян на воинскую службу было около 20, да вот беда - дворяне призывного возраста неприкрыто косили от армии, прикрываясь липовыми медицинскими справками и в открытую и уничижительно насмехаясь над ханством и Паханом, ни в грош обоих не ставя.
  
  Сам же великий хан, страдая от физических недугов, а пуще даже от того, что в ханстве его давно почитали за умалишённого, подчас прилюдно игнорируя, свою ярость перекинул на родственника - сына от первого брака Алексея, немотивированно требуя от него 'стать настоящим ханом, а на поповство не зариться'. Что подразумевалось под сей формулировкой, до сих пор остаётся загадкой. Сын Алексей высказал собственное мнение, что лично для него спокойнее будет и вовсе не быть великим ханом, решительно и сразу же взял самоотвод, отрекшись от ханской шапки на внеочередном Пленуме Сената. Пахан на время успокоился и оставил сынка в покое. Тот, воспользовавшись затишьем в родительско-сыновьих отношениях, поспешил улизнуть из ханства, схоронившись подальше от папашки, аж у Австрии. Но великий хан, совершенно случайно узнав об этой скоропалительной и тайной эмиграции, чуть было не сошёл с ума от возмущения, немотивированной яростью значительно ухудшая собственное самочувствие, провоцируя всё новые и новые приступы шпиономании.
  - Вы что? - кричал он на своих номенклатурщиков, - До сих пор не понимаете, чем это с виду безобидное дело обернётся для нашего отечества? Этот мягкотелый интеллигентишка плетёт интригу идеологического подкопа! Это его поповство до добра не доведёт! - продолжал разоряться Петру, разбрызгивая слюни по лицам внимавших его приближённых, - Чего доброго, станет варнякать в загранке, выложит много чего об нашем ханстве, о истинном положении дел, а чем это грозит? Молчите? А это грозит будущим вмешательством со стороны мирового сообщества в наши суверенные дела! Они ж сюда учение своё станут распространять, образование, а вместе с ними и идеальчики свои гнилые, демократические. Тьфу! Допустить сие - преступление перед грядущими суверенными, особопутными поколениями мокшалей!
  Шпиону Фёдору Павловичу Веселовскому, работающему под прикрытием второго секретаря Посольства Мокшальского ханства в Копенгагене и начальнику Главного управления разведки Армейского приказа гвардии капитану графу Александру Ивановичу Румянцеву было поручено рыть землю, не спать, не мелочиться в подкупах и взятках, а найти и доставить в столицу Алексея, совершив это всенепременно до того, как последний пообщается с представителями европейской знати.
  Румянцев сработал на 'отлично', уже через несколько дней информировав Пахана, что 'известная персона' пребывает в городе Тироле.
  - Пётр Андреевич, - лёжа на диване, приказывал великий хан князю Толстому, злобному карьеристу, ради выслуживания и продвижения к чиновничьим верхам не жалующего никого и не останавливающегося перед любой пакостью, - Паняй в Тироль, пересечёшься тамо с Сашкой Румянцевым и вступай в контакт с Алексеем. Сули ему всё, чего он желает, приглашай вернуться, обещай, что ни один волос с его головы не упадёт, словом иди на все подлянки, а чтобы он был здеся!
  Граф Александр Румянцев и князь Пётр Толстой, видя состояние Пахана и его нетерпение, прекрасно осознавали, что с ними будет в случае, ежели они Алексея не смогут уговорить вернуться в ханство. Ну, а в том, что тот, будучи недурным умственно, окажется напрочь, сомневаться не приходилось. Таким образом, у них было два пути выхода из деликатного положения: либо сами стать невозвращенцами, попросив политического убежища за границей, что было вполне реализуемым, но нежелательным для них обоих - их семьи в Санкт-Петрубурхе в виде заложников были под постоянным наблюдением преображенцеприказчиков и в случае какого-нибудь фотреля с их стороны расправа с ними была бы скорой и мучительной; либо любыми путями уговорить Алексея прибыть в ханство, что уже было невозможным с его стороны по причине, указанной выше. Поэтому эти два приспособленца решили не строить никаких иллюзий относительно решения, которое примет Алексей, приехав в Неаполь, где тот скрывался от 'неуёмного реформатора', попросились на аудиенцию, якобы для передачи средств от папаши 'на проживание в заграницах, чай, житуха там недешёвая', оглушили его ударом тупого тяжёлого предмета по голове, спешно, словно грабители на подломе сельмага, завернули неповоротливое тело в персидский ковёр и бросив его в посольскую карету, обладающую иммунитетом от всяких досмотров, понеслись в ханство.
  Когда Петру увидел исхудавшего и небритого Алексея, он не смог сдержать радости, широко улыбаясь, дружелюбно похлопал его по спине и произнёс: 'Ну что, сынку, помогли тебе твои европейцы?'
  Начались допросы, дознания, теперь скорый и неожиданный отъезд Алексея трактовался как прекрасно подготовленный и спланированный побег, который он, несмотря на свои 30 лет, не мог учинить самостоятельно, ясное дело, тут действовала целая группа сообщников и энтот самый побег они намеревались использовать против Пахана, для подрыва могущества Мокшальского ханства и вверения его в руки недоброжелателей-европейцев, которые только и выжидают удобного момента для того, чтобы насильственно свернуть ханство с его традиционного пути развития, уничтожив его особую духовность.
  Алексей по требованию отца повторно отказался от престола, хотя этого вроде как и не требовалось, так как перед великим ханом уже лежал подписанный ним манифест о лишении наследника престола за 'добровольный отказ от особых мокшальских ценностей, преклонение перед загнивающим западом и потакание чуждому образу жизни', что в великом ханстве завсегда почиталось едва ли не самым страшным преступлением, разумеется, после предательства родины. Следующим ханом должен был стать сын Петру от брака со Сковородищенко, в котором европейской крови намного больше, а, следовательно, и культуры, и знаний.
  На следствии Алексей под пытками валил всё на Сашку Кикина, который уже был изгнан из отечества, окопался в Вене, объявив себя политическим беженцем, диссидентом и узником совести.
  - Тлетворное влияние запада... Элементы сладкой жизни... Выгораживает себя, шельма, - недовольно бурчал Пахан, шурша протоколами допросов, которые ему исправно доносили на ознакомление, - Пуще, пуще пытайте! Мне этого мало! Привлеките к пыткам Ивана Бутурлина, у него это неплохо получается!
  Уже где-то с восьмого допроса круг пособников значительно расширился - выявилось, что кроме невозвращенца Александра Кикина, поддержку Алексею оказывали князья Фёдор Матвеевич Апраксин, Василий Владимирович Долгорукий, Юрий Юрьевич Трубецкой, Александр Данилович Меншиков, Пётр Павлович Шафиров, а сам побег спонсировал Сибирский губернатор Матвей Петрович Гагарин. Кроме того наметился широкий круг подозреваемых попов, которые активно агитировали молодого хана жирно харкнуть на мирскую житуху и зашухериться где-нибудь в отдалённом монастыре.
  - Вот же сволочь! - негодовал великий хан, недовольно хмурясь, - Лихо он решил очернить и опорочить светлые имена моих приближённых. Хочет, значит, моими руками лишить ханство таких ценных государственников, кадров гнезда моего!
  Когда же через месяц великий хан узнал от назначенного куратором по этому громкому делу князя Петра Толстого, что Алексей в своих показаниях указывает на иноземный след всех последних событий - австрийского графа Шонбурна и его секретаря Кейля, а также австрийского посла в Мокшальском ханстве Блеера, то он значительно повеселел и даже попросил разрешения у лекарей дёрнуть водочки.
  - А вот это уже кое-что! - ликовал Петру, взмахивал сжатыми кулаками, смеясь, - Я нутром чуял, что без интриг загнивающего запада тут не обошлось! Ай да молодчага Бутурлин, знатно, стало быть, охаживает его! Ну, давай-давай, дальше дожимай, распутывай!
  Началась активная работа со свидетелями. На этом этапе работы следствия дворецкий Иван Афанасьев показал, что Алексей выражал открытую неприязнь к графу Гавриле Головкину, его сыну Александру и князю Юрию Трубецкому за то, что они вынудили его жениться не на простой бабе, а на 'чертовке', но это было ещё не всё - он грозился посадить их на кол.
  - Угроза убийством... - удовлетворённо читал Петру, - Да ещё и при свидетелях... Значит, срок уже имеет!
  В порядке добровольного оказания помощи следствию некто Фёдор Еварлаков сообщил под протокол, что лично и не раз наблюдал, с какой неохотой и кислой мордой молодой хан всегда ездил в различные военные походы и карательные экспедиции. 'Определённо, контра! - попыхивая услужливо предложенной трубкой, лебезил недовольный совершенно всем в обычной жизни Еварлаков, но сейчас его рябая, широкоскулая и побитая оспой рожа полыхала упоительным счастьем, - Мне ли контру не знать?'
  Алексей вовсе запутался в своих показаниях, стал писать признания, что все действия учинил в состоянии сильного алкогольного опьянения, но великий хан, спустившись в застенки и стараясь скрыть внутренний восторг, лишь кротко улыбнулся и растолковал ему: 'Голуба, ежели ты бухой был, так это не смягчающие, как ты надеешься, а отягощающие обстоятельства...'.
  Посыпались письма трудящихся, в которых те одобряли действия власти, выражали ей свою всестороннюю поддержку, просили не давать слабину и разобраться с изменником и пособником запада по всей строгости закона, выражали всеобщую ненависть и презрение растлителю учащейся молодёжи Алексею, требовали не допустить отката назад, не дать провести контрреформы и не допустить отмены с таким трудом достигнутых достижений, от которых жить день ото дня становиться всё лучше, всё веселей. Молодой хан стал оговаривать сам себя и признавался уже в совершеннейшей ерунде, например, говорил, что состоял в активной переписке с Кийовским архиереем, хотя не мог назвать её предмета, сам никогда не был Кийове и никого там не мог знать физически, бредил о том, что вот-де, папашка копыта отбросит и заживут он все вместе припеваючи - князья Василий Владимирович Долгорукий, Василий Алексеевич Сибирский, Иван Борисович Львов и Семён Григорьевич Нарышкин.
  Опасаясь утечки информации о происходящем в ханстве и 'в целях нераспространения клеветнических и лживых слухов в интересах враждебно настроенных по отношению к нашему отечеству иностранных государств', Пахан закрыл границу, усилил на пропускных пунктах караулы, патрули, количество сотрудников компетентных органов, дав указание не пущать никого Оттуда безоговорочно, а Туда - лишь при наличии спецпропуска, подписанного либо лично ним, либо всеми членами Правительства (9 человек).
  В Мокшу на курьерских из Суржала была привезена ханша, маменька клятвоотступника Наталья Лопухина, по совместительству законная супружница Петру-хана и затворница Покровского монастыря, вместе с нею были доставлены для розыска сестра великого хана, также заточённая в том же монастыре - Мария Алексеевна, несколько монахинь того же учреждения и его казначей, трясущийся от страха, невменяемый старичок - Ростовский епископ Досифей, остолбеневший от предстоящего ужаса протопоп Пустынный - духовник Лопухиной и майор Степан Глебов, который ни молодого хана, ни его родителей никогда до этого в глаза не видел и вся вина которого заключалась лишь в том, что Покровский монастырь находился в зоне ответственности - раскладки - его полка.
  По мере допросов этих господ волосы на голове Пахана стали шевелиться от ужаса планировавшихся чудовищных зверств и злодейский деяний, он совершенно был потрясён хитростью и изворотливостью, а также греховностью людей, которых он до этого считал своей роднёй и которых бесконечно любил.
  - Да тут, я смотрю, целая банда! - изумлялся Петру-хан, склонившись с Толстым над бумагами, - И кто бы мог подумать? Изменники! Объединяй дела в одно!
  Да, картина выходила прелюбопытной. Если не сказать больше.
  Конечно же, сначала все эти 'товарищи', которые, как вышло на поверку и вовсе не товарищи, запирались, говорили, что ни в чём не виноваты, просили и даже требовали их отпустить, ссылаясь на незаконность арестов, но проведя некоторое время в пытошных, в руках чутких и отзывчивых специалистов своего дела Бутурлина и Толстого, как миленькие, во всём сознались, сбросив лживые маски с лиц и показав свой звериный оскал. Вина их была чудовищной и вовремя не распутай сей клубок великий хан, кто знает, какими бы потрясениями для ханства обернулись бы подобные, с виду беззаботные действия. Наталья Лопухина чистосердечно созналась в том, что 'носила мирское платья, угрожала налево и направо именем своего сына, изверга, угрожающего целостности государства, который планировал продать завоевания наших реформ заграничным буржуям, а также регулярно вступала в преступную прелюбодеянную связь с майором Глебовым', её за сие прилежно наказали, высекли и отправили ещё подальше, на север, в Новоладожский монастырь.
  Степану Богдановичу Глебову, который в течение шести недель пыток так и не признал своей вины, хотя это было и необязательно - хватило признательных показаний Натальи Лопухиной, принимая во внимание тяжесть его вины и низменность чувств, с издевательской серьёзностью обыграв псевдоугорозу Алексея, посадили на кол, прибив к нему перемычку и одев майора в тулуп, дабы тот сразу не отдал богу душу, а подольше помучился; епископа Досифея, огульно обвинив в лживых пророчествах и в потворстве к распутной жизни ханши, сначала колесовали, затем лишили головы, наткнув её на пику и выставив у торжища; монастырского казначея особо ни о чём не успели спросить - увидев какие пытки применяют к проходящим с ним по одному уголовному делу свидетелям, он принял правильное решение, сразу во всём сознался, быстро подписал нужные бумаги, перекрестился и уже через несколько минут его голова озорно катилась по зелёной и свежей травушке. Так как добраться до главного подстрекателя этого возмущения - перерожденца Кикина - не было никакой возможности, ведь он находился в Европе и бесстрашно поплёвывал и на ханство, и на самого Петру, находясь под юрисдикцией Священной Римской империи, то отрубили голову его бывшему казначею, а бывшему секретарю всыпали батогов. Батогами также попотчевали монахинь, а сестру Пахана Марию, заподозрив 'в злоумышлении на великого хана', заключили в Шлиссельбургскую крепость.
  - Так-то оно понадёжнее будет, - негромко приговаривал озлобленный Петру, внося правки в протоколы, - А то видишь, что оно в наших монастырях деется! Просто уму непостижимо!
  Нежданно и негаданно якобы сердобольный запад решил спасти Алексея, об этом Пахану поведал Глава внешнеполитического ведомства Гаврила Иванович Головкин, мол, тайно выходили на него представители европейских дипломатических кругов и обещали выступить посредниками в обмене Алексея на томящегося в шведской неволе с Наровской катастрофы генерала-фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого.
  - Я солдата на фельдмаршала не меняю! - отрезал товарищ Пахан, давая понять, что больше он подобного рода провокационные и интеллигентско-гуманные излияния в своём обществе не потерпит.
  Был также допрошен родной брат Натальи Лопухиной - Авраам, глуповатый от рождения субъект, нигде не работающий и состоящий на учёте при каком-то душевнонездоровом приюте, тот поначалу ничего не понимал, лишь глупо хлопал глазами и от страха вовсе не мог ходить ногами, они не гнулись, ни о каком заговоре он тоже знать не знал и ведать не ведал и уж тем более с иностранцами никогда не общался, так как без соответствующего разрешения компетентных органов это в ханстве строго не приветствуется, а он, видите ли, гражданин законопослушный. Но его быстро вывели на чистую воду, побывав в застенках у Ивана Бутурлина, Авраам истошным криком закричал: 'Вспомнил! Всё скажу!', затем сознался в собственном постыдном иудстве, выложив как на духу, где и при каких обстоятельствах он был завербован агентом австрийской разведки Блеером, сколько от него получил и даже добровольно сдал следствию маленькое ведёрко и кисточку, которыми предполагалось умертвить великого хана Петру.
  - Это как же? - крутя в руках пустое ведро и принюхиваясь к нему любопытствовал Пахан, он просматривал его на свет, затем взял в руки кисточку и стал рисовать нею в воздухе зигзаги, игриво рассчитывая попасть в лицо Толстому.
  Князь Пётр Андреевич Толстой добродушно отвечал: 'Планировали, значит, набрать в ведёрко дёгтя и этой кисточкой в твоих покоях разбрасывать его по шторам и занавескам. А учитывая твое нездоровье, на которое ляжет сильнейшая аллергия на дёготь, то летальный исход обеспечен. И самое главное, никаких следов, комар носа не подточит, шторы ж у тебя, Пахан, тоже... тово... примерно такого же цвета, грязные и нестиранные, вот значит, какое коварство!'
  - А у меня аллергия на дёготь? - подозрительно спросил великий хан, бросая взгляд под стол, на свои с утра натёртые дёгтем сапоги.
  - Откуда мне знать? - пробубнил Толстой, - Моё дело - показания выбивать...
  Петру наклонился под стол, быстро, насколько у него это получилось, скинул сапоги, с неприязнью и брезгливостью держа их двумя пальцами, протянул князю для особых поручений: 'Ты... это... на всякий случай... Туфли голландского манира принеси мне. А то ноги сапогами натёр изрядно...'
  Схапав в мощную волосатую ладонь оба сапога за их голенища, медвежьей походкой Толстой, перекачиваясь на коротких и кривых ногах, потопал к дверям. Сапоги он нёс перед собой на вытянутой руке, словно пойманного за уши зайца-проказника.
  В середине марта следствие стало отрабатывать новую версию, подкинутую великим ханом - не был ли побег Алексея начальным звеном в цепи событий и провокаций, конечной целью которых был бунт против Петру, но обвиняемый уже пребывал в полной прострации, проявлял признаки невменяемости, многократно допрошенный костоломами из Преображенского приказа он едва мог говорить и вовсе потерял способность мыслить и уж тем более собственноручно не мог нацарапать под каждой страницей протоколов 'протокол записан с моих верно, мною прочитан, в чём расписываюсь'.
  14 июня великий хан собрал внеочередной Пленум Сената, на котором представил сенаторам материалы следствия. Ознакомившись с документами, 25 июня члены высокого органа единогласно поддержали единственную предложенную Петру резолюцию - изменника приговорить к высшей мере социальной защиты.
  Но до этого не дошло - замордовал молодого хана папаша натурально, накануне казни приказал принести отравы, дабы тот, своей добровольной смертию, снял все сомнения в собственной виновности.
  30 июля молодого хана Алексея спешно похоронили, после чего великий хан отправился к Александру Меншикову на очередное заседание Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора, на котором отмечали День Победы - сокрушение шведов у Полтавы.
  По результатам дела молодого хана Петру дал поручения попам: анафематствовать исключительно явных преступников и разорителей законов божиих, а не их семьи целиком, в отношениях с раскольниками-старообрядцами поумерить пыл, добавив кротости. Затем поручил Фёдору Апраксину этих раскольников уже в который раз переписать, подняв для них подати и нормы оброков в три раза.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXVII
  Их нравы!
  
  Дела азиатские продолжали назойливо интересовать великого хана и под видом заместителя руководителя торгово-экономической миссии в составе Посольства Мокшальского ханства в Персии, в Азию двинулся капитан Преображенского полка Александр Бекович-Черкасский (в недалёком прошлом - Кабардинский князь Девлет-Гирей Бек-мурза) с трёхтысячной оравой 'посольских сотрудников' - полторы тысячи яицких козаков, пять сотен тартар и тысяча пленных шведов. Задачей сей экспедиции было натыкать крепостей по маршруту продвижения, обозначив присутствие великого ханства в этом регионе, склонить к переходу под власть Пахана местных полевых командиров и правителей, исследовать на предмет золотоносности реку Аму-Дарью, разрушить плотины и совершить поворот этой реки вспять - из Арала в Каспий, дабы золото добывать поближе к Астрахани.
  Такая сложная с технической точки задача обуславливалась тем, что существовало мнение, будто бы коварные басмачи, обладая невероятными техническими знаниями и передовыми нанотехнологиями, с лёгкостью возвели множество высокотехнологичных плотин и сменили русло реки, погнав её в Арал - теперь золотишко само текло к ним, успевай лишь подставлять. Кроме того, было строжайше предписано искать водный путь в Индию.
  - Товарищ Пахан, - огорчённо ратовал Александр Бекович-Черкасский, самонадеянный наглец, пытаясь переубедить Петру, - какой к чертям собачьим морской путь? Там же жары стоят несусветные, засухи и песчаные пустыни кругом. Да и басмачи не дураки - ежели б воды были там, стали бы они и себя, и лошадей мучить?
  - Зачем же тогда мощный суверенный флот построен нами, если его не пользовать? - осадил Черкасского великий хан, - Непорядок! И ты не рассуждай вообще-то, а изволь изыскать, за то тебе и платят, причём, заметь, неплохо платят, а даже круто!
  Но судьба легковерного Черкасского была даже трагичнее чем Бухгольца: дойдя до Астрахани, его отряд на галерах переправился на восточное побережье Каспия, а дальше побрел раскалённой пустыней искать плотины и старое русло реки Аму-Дарьи. Днём стояла неимоверная жара, ночью было ужасно холодно, час от часу, совершенно внезапно налетали песчаные бури, сбивая с ног людей и забивая песком рты, носы, глаза, воды не было, продовольствия было в обрез. Пока черкассцы бесцельно шатались по пустыне вдали от аулов и кишлаков, теряли людей и не совершали неправомерных действий, басмачи на них не обращали особого внимания, лишь издали наблюдая за неясными передвижениями странной группы необычно одетых людей. Но когда несведущий упрямец Александр Бекович-Черкасский, окончательно выбившись из сил и отчаявшись, направил Хивскому (Прим. Хивы - столица Хорезмского государства) хану Шир-гази жёсткое и невежливое письмо, в котором, ни много, ни мало, требовал всемерной помощи, продовольствия и солдат, обязывал хана показать места расположения плотин на реке Аму-Дарья и грозился за ослушание условий сего послания смертельными и прочими возможными карами от Мокшальского ханства. Шир-гази, здорово опешив от тона такой просьбы, оскорбился, собрал своих басмачей и выдвинулся к ориентировочному месту стоянки лагеря мокшалей. Собственно, там же, в пустынных песках, очередная надежда Петру-хана на скорое и лёгкое богатство и нашла свою погибель, голова князя и бывших с ним офицеров около года украшала базарную площадь города Хивы. Спасся лишь поручик Кожин, который сидел в Астрахани, якобы на подхвате, узнав о гибели группы, он стремглав помчался в ханство, где и поведал Пахану сию грустную весть.
  Петру сильно расстроился от этих новостей, до самой своей смерти они всё никак не сможет простить себе смерть Бековича-Черкасского. Чтобы прийти в себя, немного подуспокоиться, Пахан решил сменить обстановку - снова поехал погостить знатными европейскими курортами, заодно и подправить здоровье, которое всё больше докучало, попутно хан навестил Ревель, Клайпеду, Гданск и с особой миссией посетил столь любимый и знаковый для него город Королевец, куда он был любезно приглашён германским фюрером Фридрихом Вильгельмом на торжества, случившиеся по случаю невероятного и памятного юбилея - 200 лет со дня начала плодотворного сотрудничества двух братских народов, со дня подписания первого договора об экономическом и политическом взаимодействии в 1517 году. С утра он имел рабочую встречу с королём, который во время продолжительной беседы в очередной раз уверил его в беспрецедентной поддержке всех без исключения геополитических инициатив Мокшальского ханства, основой которого является сотрудничество в энергетическом секторе. Днём Пахан посетил народные гуляния, которые, к слову, не менее широко проходили и в ханстве, а вечером на торжественном концерте в Доме Искусств, по этому поводу Фридрих Вильгельм в 'подтверждение нерушимости дружбы мокшаля и германца, истинных хозяев мира' презентовал Петру изящную и искусную поделку местных ювелиров - так называемую 'Янтарную комнату'.
  
  Шведский король Карл XII, лишённый всякой поддержки на континенте, сосредоточил усилия своей неиссякаемой энергии на Норвегии, вторгнувшись туда. Петру-хан тоже был весьма охоч в свою очередь вторгнуться в Швецию и ударить Карлу в спину, принудив того к миру, но союзники, удовлетворившись уже полученными территориями, всячески отлынивали от новой войсковой экспедиции, мотивируя своё нежелание неготовностью к войне и крайним экономическим упадком.
  Пахан уже всерьёз не рассчитывая на отечественных корабелов, снова закупил кораблей в Англии, на которых поплыл в Копенгаген, намереваясь заставить датского короля продолжить захватническую войну, но тот был непреклонен, не соглашаясь ни в какую.
  Чтобы время попросту не тратить, сгорая от нетерпения и новой потехи великий хан стал делать вылазки на кораблях через море к Швеции, нарываясь на беглый огонь береговой артиллерии. Подобное поведение оправдало себя, угроза дружбой подействовала безотказно, и союзники согласились продолжить войну - к Дании подошли датские, английские и голландские флоты, теперь кораблей было больше сотни. Петру-хан даже не интересовался вопросом командования объединением флотов, подписав указ и выбив медаль в ознаменование собственного командования огромной морской эскадрой.
  Вся армада вышла в море и отправилась к шведским берегам, но результата не достигли - шведы даже не попытались вступить в открытый бой, ограничившись обстрелом с берега, их кораблей попросту не было в море. По этой причине, быстро охладев к несостоявшейся баталии и потеряв интерес к морской блокаде Швеции, командующий флотами товарищ Пахан приказал отходить, суда союзников вернулись в Копенгаген, где великий хан прямо с корабля удалился в местную кунсткамеру, о существовании которой узнал совершенно случайно.
  Затем началась несколькомесячная эпопея с мокшальскими войсками, расквартированными в Дании и Поморье, которые союзники напористо и экспрессивно требовали вывести, великий же хан совершенно немотивированно не соглашался, развлекаясь их справедливым возмущением.
  - Я этих мокшалей прекрасно знаю, - в полуприватных разговорах пенял король датский, - Уж ежели куда придёт их армия, нипочём оттуда не выгонишь. Нужно добиться вывода войск всеми средствами, нам тут эти охломоны совершенно непотребны.
  Король оказался мужчиной серьёзным и настойчивым и к концу осени все ханские войска и флот были отведены из Дании в Ревель и Ригу.
  
  В это время усталость от продолжающейся уже 17-ый год Северной войны и, как результат, экономической и политической нестабильности в Европе стали всё больше и больше вызывать повсеместно раздражение, даже в Швеции. Барон Герц, ближайший сподвижник Карла XII, взял на себя ответственность прекратить войну, для этой цели сам Шведский король дал ему все необходимые полномочия, доверенности и средства. План был предательским, хитрым и предельно циничным: Шведскому королевству и Мокшальскому ханству заключить мирный договор, а затем посредством челночной дипломатии, оружием, подкупом, а где и принуждением, совместными усилиями возвести на польский и английский престолы зависимых и управляемых людей, на которых компроматика имелось в избытке. Разумеется, Англия станет сферой интересов Стокгольма, а Польша - Санкт-Петрубурха, посредником в мирных переговорах должна была выступить Франция, которую в очередной раз, с завидной лёгкостью, втёмную использовал Германский рейх, всё это время остававшийся в тени, тщательно и коварно используя изощрённую дипломатическую парадигму высшего уровня 'а я вообще не при делах и не в курсе'.
  Петру-хан, узнав об данной инициативе от тайно прибывших шведских эмиссаров, с лёгкостью на неё согласился. 'Коли выгорит, я не против' - озвучил он свою позицию, которая, как можно убедиться, не была тщательно взвешенной и обдуманной. Эмиссары стали колесить по всей Европе, выискивая союзников и работая с претендентами на польский и английский престолы, но вся столь долго, в условиях секретности плетущаяся комбинация потерпела унизительное фиаско: сначала почти всю сеть нелегальных эмиссаров в Европе арестовали, кто их сдал с потрохами - осталось невыясненным, а затем в Польше наступило примирение между противоборствующими сторонами - силами Станислава и Августа. Держать дальше войска в Польше, прикрываясь предлогом о 'нерешённости вопроса польских дел' стало невозможно и Петру-хану пришлось выполнить требование Прутского договора - вывести их. Получив депешу армейского особого отдела Западной группы войск, Пахан с неприязнью почерпнул из неё, что мокшальские войска покидают цивилизованную, относительно спокойную и культурную Польшу с неохотой и грустью, поэтому заботясь о внутреннем состоянии солдат и не желая подвергать их изнуряющей тоске и ностальгии, которые могут быть предтечей хандры и меланхолии, он распорядился немедленно направить выведенные на родину воинские части на работы по дальнейшему строительству прекрасных объектов Санкт-Петрубурха, которым в будущем суждено стать мировым наследием.
  Тем не менее, Герц, которому посчастливилось улизнуть из цепких лап европейского правосудия, не оставил своих попыток свести формальное поражение Швеции в войне к её формальной победе ценою уступки незначительных и малополезных территорий.
  Великий хан, уже без конкретной цели, продолжал кататься по Европе: приехав в Голландию, он в упоении бегал по картинным галереям и аукционах, не торгуясь, приобретая творения фламандцев; наконец-то исполнил заветную мечту - купил коллекцию анатомического музей профессора Рюйша, столь полюбившуюся ему во времена первого визита в составе великого посольства; был в Заандаме, лихо выпивал с давешними знакомцами; затем съездил в Лейденский университет; в Роттердаме походил по фабрикам и мануфактурам; принял решение об основании на родине зверинца, приказав Воронежскому воеводе наловить зверей и птиц. После таких приятных и чрезвычайно пользительных для ханства инициатив, Пахан навестил Францию, в этой поездке его, кроме команды гренадёров, сопровождала целая орава сподвижников: князь Пётр Андреевич Толстой, князь Борис Иванович Куракин, барон Пётр Павлович Шафиров, князь Василий Долгоруков, генерал Иван Иванович Бутурлин, генерал-адъютант Павел Иванович Ягужинский, кабинетные секретари Макаров и Черкасов, лейб-медик Арескин, духовник и прочие официальные лица, где провели приятные два месяца, полные новых впечатлений и весьма опустошительных для и без того жалкой державной казны. Принимал его регент малолетнего короля Людовика XV Филипп, герцог Орлеанский, во время аудиенции Петру-хан сразу же взял быка за рога и с ходу предложил тому породниться, закрепив навечно дружбу двух братских народов, посулив свою дочку Елизавету за Людовика. Но Филипп, внешне никак не высказавший своего изрядного одурения таким предложением (пригреть при дворе рождённую до брака дочку законченного забулдыги-многоженца и шалавы Сковородищенко-Крузе? Это пикантно!), вежливо пообещал рассмотреть сие любопытное интимное дельце. После этого, как может быть, кому-то и не хотелось, но рабочие группы обеих сторон приступили к основной цели своего визита - обсуждению условий договора о посредничестве в примирении Шведского королевства и Мокшальского ханства, но уже после второго раунда переговоров Петру-хан потерял к ним всякий интерес - французы ни в какую не соглашались на радикальные действия ради великого ханства, ограничиваясь учётом его интересов лишь в последнюю, необременительную очередь, так сказать, факультативно, устанавливая контуры взаимоотношений по линии 'доброго согласия и дружбы'. Подписав макулатурный договор, цена которому была его бумага, не больше, вся мокшальская делегация отправилась в Голландию, где снова потусили и куда наведался Фридрих Вильгельм, германский фюрер, также поставивший свой автограф на мокшальско-французский договор, стараясь повысить его статус и удовлетворить заносчивые амбиции Пахана, продолжая его руками продвигать прогерманскую политику. Затем он пригласил мокшальскую делегацию к себе, на октябрьский пивной фестиваль, на котором гости уж отвели себе душу, ничего не скажешь! После такого замечательного события визитёры, нехотя и обещая всенепременно вернуться на следующий год, были вынуждены поехать домой, в Санкт-Петрубурх. Кстати, после Франции великий хан, подписав соответствующий указ, строжайше запретил всем своим подданным 'играть в карты на теньге, а токмо на антирес'. До сих пор неясно, чем же так разозлили карты Петру, хотя известно, что Франция в те годы была знатно известна своими казино.
  Уже в столице хан окунается в рутину государственного управления - устанавливает наказание батогами и ссылкой на галеры за рубку казанских и нижегородских лесов. 29 ноября от Герца получена депеша, что Карл готов подписать двусторонний мирный договор и без захватнических целей - без подчинения Англии и Польши, лишь бы завершить эту бесконечную эпопею - Северную войну, из которой обе стороны уже не знали как выйти с наименьшими имиджевыми потерями. Великий хан, уставший от борьбы с болезнями, соглашается и на это предложение, подписывает манифест о вступлении в мирные переговоры, назначая ответственными Якова Брюса, Петра Остермана и Павла Ягужинского, местом проведения консультаций был выбран тихий, неприметный и недурно обустроенный шведский профилакторий на Аландских островах, сам же хан принимает решение встречать Новый год в Мокше.
  
  1718 год для доносчиков принёс некоторое облегчение - по причине просто неиссякаемого вала доносов на самые различные тематики, иногда и вовсе откровенно притянутые за уши, серьёзно больной физически великий хан постановил отныне доносить лишь о покушении на его здоровье, о бунте и измене, народным творчеством на тему казнокрадства обязал заботиться двум толковым полковникам, из социально близких.
  Чем ближе к концу своих дней подходил Пахан, тем всё больше и больше он стал задумываться о вечном и о церкви, только, как водится, делал сие своеобразно, с выдумкой и уж совсем как-то неожиданно: сначала приказал всем поголовно не менее одного раза на год исповедоваться, а по всем праздникам исправно ходить к обедне, кто ж не будет сие богоугодное дело совершать - оплатит в казну 15 теньге, а кто в церкви не будет смирно стоять или, не дай боже! будет разговаривать - того батогом поучить сей премудрости. Обывателям запретил украшать оклады икон монетками, а попам было указано на то, что они-де не полностью отдаются богомыслению во время литургий, поэтому предписано им было повысить уровень соответствующих духовных упражнений.
  Но сия религиозная хандра недолго владела великим ханом, весьма скоро его деятельная натура снова потянула его в Парадиз, в Санкт-Петрубурх, куда он прибыл 24 марта.
  Его карета въехала в город, отворив дверцу он вдыхал столь милый для него сырой и затхлый болотный смрад и гнилостную вонь разлагающегося леса, запахи неустроенных уборных и помоек, о которых в молодецком угаре великой стройки, разумеется, некогда было думать.
  - Давай на Васильевский! - сразу же приказал он и возница свернул налево, за Паханом потянулась кавалькада его сопровождения - гвардейцы и преображенцы.
  Вот уже, процокотев по мощёному мосту, несла его карета птицей по острову, разглядывая небольшие и сутулые домишки, он, словно ребёнок, умилительно радовался. 'Как в Амстердаме, - приговаривал негромко Петру, - Всё как в Амстердаме'. Внезапно ему что-то не понравилось, какой-то непорядок, небольшое несоответствие резануло глаз.
  - А ну стой! - испугав лошадей, крикнул хан, извозчик, не меньше животины испугавшись, что было сил натянул вожжи, кони, запряжённые в не успевшую среагировать и вовремя остановиться сзади передовую карету с преображенцами, гулко стукнулись головами об задок паханской кареты, заржали недовольно, а затем, фыркая, стали пятиться назад, кивая головами.
  - Это что за идеологический подкоп? - закричал великий хан, преображенцы с гвардейцами, высыпав на дорогу, окружили кольцом Петру, выставив наружу ружья и оглядывая окна в поисках врагов, - Как же так? - внезапно расплакался Петру, всплеснув руками и сжав ладони на груди, его лицо растеклось, словно прижалось мгновенно к стеклу и стало похожим на бесформенный блин, - Всё пропало, всё пропало...
  Продолжалась эта неясная для окружающих сценка около 10 минут, затем Петру, всё ещё плача и причитая, в глубочайшей печали, сгорбившись, забрался в свою карету и приказал вести его домой.
  Его домишко стоял неподалёку от дворца Меншикова и он первым делом вызвал того к себе.
  - Что стряслось? - обеспокоенно и встревожено вбежал в светлицу Алексашка, ему было неприятно от ощущения, что Петру каким-то образом узнал о его коррупционных злодеяниях и нынче он старался понять, по какому эпизоду его будут опрашивать и прикидывал, что врать, в груди поселился предательских холодок и сердце учащённо билось. Но великий хан лишь смотрел в окно и безутешно рыдал, наконец, он смог выдавить из себя: 'Ўже. Они ỳже. Намного ỳже'.
  На всякий случай Меншиков бросил быстрый взгляд на свои штаны, затем переспросил: 'Кто ỳже, товарищ Пахан?'. 'Каналы...' - вконец потеряв самообладание, Петру повалился на диван, сотрясаясь от всхлипываний, сии рыдания скоро перешли в истерию и Меншиков поспешил за лекарем.
  Примерно через полтора часа великого хана привели в чувство и он смог рассказать, что каналы, созданные в неимоверных муках и чудовищных усилиях заметно ỳже амстердамских.
  - Тю! - засмеялся Меншиков, - А я-то думал... Да ну брось ты, не хнычь!
  - Как ты мог, сволота! - перешёл к огульным оскорблениям Петру, - Я тебе доверил реализовать цель моей жизни, а ты... Паскудник! Удавлю в Шлиссельбурге... Сгниешь у меня там, баклан!
  - Недопонял... - обиженно и с откровенным вызовом, поворачивая лицо вбок, протянул Алексашка, - Ты ври, да не завирайся! Больно мне нужно отсебятиной заниматься! Да нам всем, если хочешь знать, все эти твои каналы - тьфу и растереть! Как на чертежах тобой утверждено, так и сделали! Ты смотри, развонялось оно...
  Послали за чертежами, Александр Данилович приказал, чтобы и главный архитектор Санкт-Петрубурха Александр Леблонд также шёл сюда, так как разборка, судя по всему, намечается нешутейная. Принесли чертежи и вообще всю проектную документацию по сооружению гидрологических строений острова Васильевский.
  - Ну! На! Читай! Как доктор и прописал! - тыкал великого хана лицом в цифры светлейший князь, надёжа и опора ханства, его высокий авторитет и ярчайшее олицетворение незыблемости мокшальских традиций, - Сколько написано метров? Видишь? Сходим перемеряем? А чья это подпись вверху и слово 'Утверждаю'? Смотрите какой ёжик!
  - Товарищ Пахан, - взял слово Леблонд, до этого вежливо хранивший хрустально-чистое молчание, - дело поправимое. И не стоит вовсе таких переживаний! Не так сложно всё исправить...
  - Как? - с невыразимой надеждой глянули на него мокрые глаза тирана Петру.
  Главный городской архитектор взял в руки перо и стал показывать им на плане, как можно выйти из случившегося казуса. 'Вот, видите, эти дома, мы их, значит, аннулируем, то есть сносим, - отчего-то по-дурацки хихикнул архитектор и стал заштриховывать пером целые улицы и кварталы, выстроенные по всему острову, - Затем мы заваливаем полученным строймусором каналы... вот... вот так примерно, - бельгиец стал на чертеже рисовать стрелочки, показывая направления свалки мусора в каналы, - А затем строим всё наново! Вуаля! - закончил он своё пояснение, победоносно бросил небрежным движением перо на стол, распрямившись и явно гордясь самим собой, словно смявший лисицу на охоте ястреб, с высоты оглядел обоих своих непосредственных руководителей.
  У Меншикова и Петру рты пооткрывались от подобной простоты. Великий хан быстрее взял себя в руки, овладев своим суровым норовом:
  - Я, мосье Леблонд, это думал. Но в этом нет Вашей вины. Дело в том, что я, утверждая проект развития города, исходил из моих воспоминаний об Амстердаме, полученных в 1698 году, тогда мне эти цифры казались точными. Нынче же, да вот, в прошлом годе, снова навестил сей очаровательный город, разумеется, поэтому впечатления более яркие и воспоминания намного острее...
  - А может они у себя там, на Амстердамщине, расширили свои каналы? Я этих капиталистов знаю - всё против нас норовят! - брякнул Меншиков. Но хан не обратил на его замечание никакого внимания.
  - ...поэтому я предпочитаю оставить всё так, как есть, - продолжал успокаивать человека планетарных масштабов - мсье Александра Леблонда великий хан, - На том и закончим. До свидания.
  Когда архитектор ушёл, Меншиков, прикинувший, что перестройка наново каналов и домов затянет на примерно в два раза больше, чем само уже реализованное строительство, предложил: 'Ну что так... Делать - так делать, чтоб всё уже было как в Амстердаме. А то что же? Ни вашим, ни нашим! Великий хан, ну подумай сам, кому они нужны такие, эти узкие, неудобные, стеснённые каналы? Да по ним самая утлая гондола, прости господи, не пройдёт. Не знаю как ты, а я твёрдо считаю - нужно переделывать. И чем раньше - тем лучше. Как говорится, раньше сядешь, раньше выйдешь. Тьфу, тьфу, тьфу...'
  - Отстань, - недовольно отмахнулся от него Петру, в великой задумчивости осматривая Неву из окна, - Ждать ещё 15 лет я не могу. Да и не охота...
  Солнышко неспешно стало всё чаще и настойчивей выползать из-за тревожных туч, которые скорее и скорее меняли свой окрас на сначала сиреневый, затем на беж, в конце концов зафиксировавшись на белом. По многочисленным каналам и рекам Санкт-Петрубурха задумчиво сновали вёрткие корабли, галеры и катера, наблюдая сие желаемое столько лет движение, Петру-хан ощущал в себе счастье и осознавал, что хоть этим, но в историю он войдёт: всё-таки не каждому взбредёт в голову среди болот поставить мегаполис, угрохать при его строительстве невозможное количество людских жизней, потратить уйму ассигнований в беспрецедентном авральном режиме и немотивированной чудовищной штурмовщине, а в довершение ко всему ещё и столицу перенести сюда, выдвинув её на передний фланг обороны, где, в случае первого серьёзного натиска врага, она неминуемо падёт, сдавшись или уйдя в глухую блокаду, обрекая её горожан на голодную смерть.
  
  Отслужившие своё, повреждённые, конфискованные, старые и просто никому ненужные плавсредства - парусные, баркасы, лодки, галеры, валяющиеся без дела на штрафплощадках и прибрежных землях, Пахан приказал бесплатно раздать всем горожанам, дома которых выходят на воду. Поначалу те обрадовались, всё-таки, прикинули они, это первый бесплатный подарок от Петру за всё его время активных реформ и модернизационных преобразований. Ещё больше радости подвалило, когда узнали, что на верфи, неподалёку от Летнего саду, эти средства можно чинить, причём, снова-таки бесплатно!
  - А Пахан-то наш, наконец решил и людям чавой-то дать, косточку кинуть... - стоя раком, обменивались мнениями две толстые бабы, полоща в реке стираное бельё на набережной с тыла от Зимнего дворца.
  - Ага! Держи карман пошире! - с недоверием отвечала другая, пессимистически и настороженно оглядывая порожнюю набережную, - Мой говорит, что на энтих лодках на войну нас потянет. Стало быть, впереди его флоту мы пойдём, а он, выходит, позади. Иностранцы ж сплошь воспитанные и образованные, культуры в них - прямо аж прёт, друг другу говорят всё битте и вулеву с авек плезиром, они ж не станут стрелять в мирных безоружных людей, то бишь в нас, гуманизм - штука такая, мудрёная... А он, ирод проклятущий, пользуясь ихней добротой, ближе подойдёт и сам поубивает их. Исподтишка. И нас потом тоже. Как ненужных свидетелей. В расход, значит... На корм рыбам... Ищи-свищи. Дура ты, Надька, ох и дура! Уши развесила...
  Но всё оказалось намного прозаичнее и проще, хотя, услышав мнение этих глуповатых тёток, великий хан неминуемо заинтересовался бы высказанными рациональными предложениями, а так ограничился лишь очередным указом, повелев всем жителям северной столицы по воскресеньям и прочим праздникам не водку дома трескать и кровати давить, обжираясь корюшкой, а культурно и с пользой проводить досуг, прогуливаясь по воде: в мае - по 3,5 часа, в июне - по 4 (!), в июле - по 3,5, в августе - по 3, в сентябре и октябре - по 2 (!!!).
  Летом случился знамённый день - в целях недопущения волнений простолюдинов в отношении дворян великий хан создал полицию. Скумекав, что сия организация весьма прибыльной может быть при правильном подходце и при правильном распределении усилий рядовых полицейских, Александр Данилович Меншиков, наведавшись к Пахану, через полтора часа вышел от него торжествующим, хотя несколько выпившим, а смущённым так уж изрядно, вытирая губы тыльной стороной ладони, но главное дело было достигнуто - в руках он держал подписанный указ о назначении генерал-полицеймейстером мужа своей сестры Антона Девиера, который таким макаром сделал головокружительную карьеру, за один день совершив беспримерный пересед из жёсткого стула рядового денщика Петру в мягкое кресельце главного полицая.
  - Полиция, - рассуждал накануне подвыпивший Пахан, - есть душа гражданства... и всех добрых порядков и фунда... мент! мент! альный подпор человеческой безопасности и удобности. В общем, подприжать народец надобно, дабы не распускался... А он и довольный будет от этого, мокшалю любо, когда его в стойле держат, от этого его работоспособность в разы повышается... да и патриотизьм зашкаливает...
  Девиер принялся с ходу показывать своё рвение и желание придать новой столице лоск европейскости, бескомпромиссно и жертвенно борясь с пережитками прежней, тёмной и забитой жизни: в первый же день предложил всем попрошайкам, юродивым, нищим, калекам и убогим отстёгивать ему треть своих заработков, когда же те, обсудив сию инициативу на своём сходняке, гневно её отвергли, наведался к Пахану, которому наплёл что-то об ужасной криминогенной ситуации в городе и о неприглядности его имиджа в глазах интуристов от засилья оборванцев. Петру-хан, прослышав про мнение интуристов, сразу же с ним согласился и подписал принесённый Антоном Девиером проект указа о запрете попрошайничества всех видов и всеми слоями населения в столице Санкт-Петрубурхе и о высылке персон подобного образа жизни за 101 версту. А ещё от благодушного и отменного настроения и от себя добавил несколько пунктов - тех праздношатающихся попрошаек, которые за взятку откупились от выселения, хватать на улице и забривать в солдаты. Такие же меры применять и к монахам, которые по монастырям не сидят, в богословии не утопая, а по улицам шляются.
  - Так-то вот! - выйдя на набережную с папкою под рукой, в которой лежал подписанный и зарегистрированный в канцелярии указ, негромко мыкнул Девиер сам себе, поправил за козырёк форменную фуражку, угрюмо глянул на тёмные воды Невы, добавил, - Таперича поглядим, кто кого! - и мрачно направился к служебной карете с затемнёнными окнами крадущимися, мягкими и настороженными шагами прирождённого оборотня в погонах.
  
  К этому времени Петру-хан получил известие о том, что Аландский переговорный процесс сильно близок к своему завершению и его присутствие крайне необходимо.
  - Наконец-то! - возрадовался Пахан и тот же час приказал Апраксину снаряжать флот.
  - На кого идём в поход? Из какого количества матросни исходить, формируя эскадру? - по делу, сухо и без эмоций, расспрашивал великий адмирал Апраксин. Как уже явственно следует из всего нашего повествования, мокшали очень трепетно относятся к слову 'великий' во всех склонениях, применяя его абсолютно по всем явлениям и предметам, так или иначе связанных со своим ханством.
  Великий хан удивился, затем, расхохотавшись, упрекнул адмирала: 'Что-то ты, Фёдор Матвеевич, заработался совсем, отдохнуть тебе надобно. В санаторию не желаешь съездить, воздухом чистейшим подышать? Могу договориться. Тут недалече, в Сибири...'.
  Адмирал Апраксин вежливо посмеялся, лицемерно и угоднически восхищаясь остроумием Пахана, затем переспросил: 'Ну всё-таки? Сколько флота брать?'
  - Тьфу ты! Ну ты! - стал балагурно злословить Петру, - Я ж сказал, ни на кого не идём. В развлекуху идём. На Аландские островы зайдём, передовиков наших навестим - Остермана, Брюса и Ягужинского, а затем морем покатаемся, до финнов сходим, снова позажигаем!
  Эти 'зажигалки' не прекращались со времени оккупации Финляндии, с 1713 года в эту маленькую страну, населённую немногочисленным, но горделивым народом мокшали чинили постоянные и регулярные набеги, творили насилия и грабежи, жгли и убивали, залив глаза водярой, для потехи целые семьи. И вот что интересно - подобного рода жестокость вовсе не была замечена с их стороны по отношению к Лифляндии и Эстляндии, имеется в виду безрассудная, крайняя и свирепая жестокость, без всякого повода, а лишь к чуди, к финнам. Быть может, став 'славянами' и 'великославорусами' пять лет назад, после успешной идеологической спецоперации Якова Брюса, так шумно, со многими 'на посошок', прощались со своим чудским происхождением, растаптывая его? Безжалостно изгоняли с глаз долой тёмное, пьяное и неприглядное прошлое? Очень даже возможно, ведь последующее поведение мокшалей, а именно постоянные и немотивированные притеснения, унижения и нападения великого ханства на Финляндию и в 18, и в 19, и в 20 веках лишь свидетельствуют об этом. Как говорится в народе, бей своих, чтоб чужие боялись. Выходит примерно так: брат лупит брата, но фокус совсем в другом - кажется, что брат не может бить брата до смерти, а значит это и не братья вовсе...
  
  16 июля под громыхание пушек, шипение салютов, рваную от сильного ветра оркестровую музыку, монотонные барабанные рулады и оголдело-высокие переливчатые переборы свистков, под частые и жирные плюхания об воду чаек, которые замертво валились в воды Невы от высоких звуков всей этой какофонии, Североморская флотилия Мокшальского ханства отчалила от берегов Санкт-Петрубурха. Совершенно понятно, чем развлекались в пути, писать уже об этом даже утомительно. Через три дня пришвартовались в Ревеле, ещё три дня гуляли в нём же, совершенно уже пребывая в беспамятстве, Пахан приказал генерал-губернатору, который по протоколу всё время находился при высоких гостях, заложить городской парк по типу европейского, да вот беда - не в силах крепко стоять на ногах, в момент, когда он указывал место для парка, его сильно заштормило и движение руки ушло далеко в сторону. Небольшого роста, пухлый, с вороватыми узковатыми глазёнками и острым длинным носом губернатор поспешил уверить властелина, что его указание непременно будет выполнено, боясь переспросить и уточнить место, шикая на своего зама - простоватого и открытого лифляндца. Весьма скоро началась разбивка и планирование городского сада, за великие средства были закуплены за границею саженцы диковинных и экзотических для местных широт деревьев. Весною следующего года торжественно и радостно, при принудительном собрании горожан, с приветственными речами и перерезанием красной ленточки сад был открыт. Люди смотрели на квёлые и жалкие саженцы, лишь с утра кое-как потыканные в землю и лениво аплодировали очередному выступающему, расхваливающему сию своевременную и нужную инициативу товарища Пахана, которая позволит горожанам отдыхать в саду, прогуливаясь и наслаждаясь его будущими красотами. И получилось, что городской сад Ревеля оказался разбитым за его крепостной стеной, то есть за пределами города. Такое вот ноу-хау. Но зато арка! с фигурками счастливого юнги в бескозырке справа, молодцевато отдающего честь и юной, беззаботно смеющейся рыбачки слева, держащей в руках кукан крупной и жирной сельди, которая была установлена на входе в парк, получилась просто на заглядение! Этого не отнять!
  А Пахан со свитой поплыли дальше и к Аландским островам кое-как притащились лишь ко 2 августа, встречавших их Ягужинскому пояснили, что на леерах большинство дворян висит по причине ужасной качки, тот, скрывая улыбку, понимающе и сочувствующе кивал головой.
  К тому времени на Аландских островах происходило вот что: мирный конгресс там начался в начале мая, на него великий хан подписал директивы своим послам - Ягужинскому, Брюсу и Остерману, согласно которым: Ижора, Лифляндия, Эстляндия, часть Карелии и город Выборг остаются за Мокшальским ханством, Финляндию возможно отдать, короля Августа легитимизировать на польском троне, город Шцецин аннексировать от Польши в пользу Германского рейха (своему стратегическому партнёру Пахан отказать не мог и поэтому нынче отстаивал его интересы). Атмосфера на переговорах была вполне дружелюбной, погода стояла отменной, харчевались обе переговорные группы и вовсе не отказывая себе ни в каких гастрономических изысках, благо, от Стокгольма и Санкт-Петрубурха далеко, можно особо не таиться и не скромничать лицемерно, запасы первостатного алкоголя регулярно пополнялись, словом, всё благоволило к тому, что сии консультации завершаться с предсказуемым для обеих сторон результатами, но уж никак не раньше осени, тут оба монарха были бессильны, они не могли повлиять на это никак, потому как дипломатии тоже нужно иногда угождать и даже потакать. Ведь без дипломатии никуда!
  - Ну что тут у вас? - зайдя в залу, где проходили официальные переговоры, спросил великий хан, - Водица, кстати, есть испить? Что-то меня растошнило от качки, во рту сухо...
  Ему дали кружку, он осушил её тремя глотками, затем заглотнул ещё две штуки подряд.
  Когда шведские представители вежливо вышли перекурить на свежий воздух, дабы дать возможность мокшальской стороне конфиденциального общения, Брюс обрисовал Пахану состояние дел. Выслушав его, Петру удовлетворённо кивнул: 'Ну нормально. По-моему, нормально. Труженик ты мой...' - вдруг засюсюкал он, ущипнув стальным ухватом большого и указательного пальцев Якова Вилимовича за щеку. Тот, едва сдержав вскрик от острой боли, часто заморгал глазами, чтобы скрыть резко выступившие слёзы и натужно, через 'не могу' улыбнулся.
  - ...думаю, ещё недельки три и шабаш - можно будет подписывать, - встрял в разговор Ягужинский, спасая Брюса, который, продолжая глупо, словно распоследний профан и не к месту улыбаться, тихо и неуверенно направился в угол зала, к бару, где, отбросив прочь все приличия, резко перегнулся в пояснице и сунул левую половину лица в цеберку со льдом.
  - Как три недели? - огорчился, воскликнув, Петру, - Мне три недели торчать здесь? В этой глуши?
  Пришла очередь Ягужинского удивляться: 'А что? Тут тихо, красивые места, море рядом. Отдохнуть можно, расслабиться, выспаться, здоровье подправить. Да и, в конце концов, какая разница где бухать?'
  - Ну, это ты такой у нас непривередливый и непереборчивый, - грубо и развязано ответил на приглашение погостить на сказочных островах великий хан, - По себе не меряй, чистоплюй. Только чудаков сидеть в этой глуши ищи себе в другом месте, - внезапно Петру осёкся, замолчал и с несколько мгновений думал, а после этого натянул на лицо неискреннюю, лицемерную улыбку и задал неожиданный вопрос, - А эти, шведы ваши, они могут, окромя переговоров, приватно со мной пообщаться, рассказать, как устроено их держава, как работает эта вся государственная машина, есть ли у них Приказы, сколько народу в них числиться, каковы социальные гарантии для госслужащий, коллективные договоры, языковая политика, пресечение попыток переписать историю... Мне сие шибко интересно!
  Ягужинский кивнул, сделав знак рукой, мол, стой тут, сейчас выясню и плавно шаркая подошвами, испарился, впрочем, очень даже скоро снова объявился, скаля жёлтые прокуренные зубы и, вконец, потеряв страх, подмигивая левым глазом, кивнул.
  Великий хан сразу загорелся: 'Останусь, шут с вами. Но дня 4-5, не больше. Дел...', и он обречённо покачал из стороны в сторону головой, провёл по шее ладонью, скорбным видом выражая свою горечь от ужасных объёмов работы, выпавшей на его скорбную судьбинушку.
  Через три дня на островах объявились приплывшие на галерах, словно морские разбойники, два брата Голицына - князья Миша и Петя. Отмечали шумно встречу с Петру, на следующий день ушли в Финляндию, к городу Або. Ещё через пару дней в том же направлении отчалили корабли с Апраксиным и Меншиковым на бортах. Суть этих передвижений была совершенно неясной для членов обеих делегаций, но они не обращали на происходящее своего навязчивого внимания, поглощённые двусторонними переговорами, сохраняя профессиональную невозмутимость и дипломатическую выдержку, с умным видом ежедневно толкли воду в ступе, обсуждая в сотый раз уже обговоренное-перговоренное до этого.
  Через день после отбытия Меншикова и Апраксина, Петру-хан вызвал в свои покои Остермана и Ягужинского. Видно было, что он в нетерпении - ходил беспрестанно по комнате, левая рука подрагивала, а сам он раз от разу отрывисто ржал, словно нетерпеливый, молодцеватый и резвый малолетка-рысак.
  - Ну что у вас? - сразу кинулся он с расспросами, впрочем, не глядя на вошедших, а продолжая бегать по кругу комнаты, словно по цирковой арене.
  Остерман ответил: 'Да скоро уже, дней 20 осталось'.
  Хан молчал, он что-то мучительно обдумывал, соображал, время от времени с тоской глядел в окошко и кусал себе губы. Наконец он объявил: 'Я больше не могу оставаться. У меня дел - выше крыше. Вы что? Хотите великое ханство без руководящей силы оставить? Там же без меня ничего не решается...'.
  Оба дипломата молчали, они ничем не могли помочь Петру в его неуёмном чертовском желании поработать на Мокшальское ханство.
  - Значит так, дайте мне бумаги, я подпишу, а текст вы потом поверху напишите, - предложил Петру, - Можно так?
  Остерман и Ягужинский одновременно вытянули лица и переглянулись.
  - Да всё нормально, - вместо них самому себе ответил Петру, - Под мою ответственность! Тащите чистые листы. Недосуг мне, ехать нужно, - он вдруг запричитал, но дурашливо, ёрничая, словно петрушка на ярмарке, - Ай-яй-яй, как же нужно ехать... Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю-дальнуюю-дальнюю...
  Великий хан спешил в Финляндию, ко своим ханыгам, там уже было всё готово для знатной и взбалмошной потехи.
  
  Собственно, к удовлетворению всех сторон всё вышло так, как и должно было выйти: 26 августа, когда недолгое шведское лето стало угасать и солнышко больше не грело ленивыми лучиками скудный ковёр из зелени, стороны ударили по рукам: Финляндия возвращалась Шведскому королевству; Ижора, Лифляндия, Эстляндия, часть Карелии и город Выборг оставались за Мокшальским ханством, производился цивилизованный обмен пленными.
  Кроме того, по с незапамятных времен устоявшейся в великим ханстве практике, к основному международному договору был приложен секретный протокол ?1, согласно которому:
  1. Мокшальское ханство подтверждает незыблемость положений своих договоров с Германским рейхом и в отношениях между Швецией и Рейхом при любых условиях и обстоятельствах будет на стороне последнего;
  2. Мокшальское ханство обязуется предоставить Шведскому королевству 20 тысяч человек войска и 8 военных кораблей в случае боевых действий против Англии, направив солдат в Брауншвейг, из которых будут сформированы совместные шведско-мокшальские подразделения (далее по тексту - интербригады);
  3. Стороны пришли к необходимости любыми средствами способствовать одна другой и вместе сообща смещению с трона польского короля Августа в интересах Станислава. Для этого не позже весны будущего года мокшальская армия вступает в Польшу и принуждает Станислава занять трон, если Август будет оказывать сопротивление, то интербригады вступят в Саксонию (см.п.2);
  4. По причине наличия договора о взаимопомощи между Датским королевством и Мокшальским ханством, последнее не намерено воевать против оного. Шведская сторона имеет право компенсировать потерю территорий, отошедших великому ханству и оккупировать Норвегию и Данию. В случае такой войны, Мокшальское ханство заявляет о своей незаинтересованности в указанных территориях;
  5. Стороны обязываются оказывать братскую помощь одна другой в случае агрессии третьей стороны против какой-нибудь из них.
  Страшно довольный итогами переговоров, 12 ноября Герц уехал в Стокгольм для подписания договора у Карла, пообещав, что не далее как через месяц дипломаты, успевшие к тому времени крепко сдружиться, снова встретятся на Аланах, куда он возвратится с двумя подписанными оригиналами договора. Но случилось непоправимое - 30 ноября храбрец, бесстрашный воин, никогда не боявшийся смотреть смерти в лицо и непременно идущий в атаку впереди своего войска, шведский король Карл XII пал смертью храбрых в бою у местечка Фридериксгаль, что в Норвегии, достойная смерть, лишь украсившая его прекрасную жизнь, нашла его в том месте, где и должен находиться настоящий король - на передовой, в траншее, среди своих солдат.
  Но великий хан об этом не знал, до него сия трагичная весточка ещё не дошла. Почты в те годы ходили не чета современным, а может и чета современным, да вот имеется существенная оказия: как мы помним, ещё в 1713 году Петру-ханом было принято архисомнительное (мягкая форма) и самодурное (форма как есть) решение - письмеца из-за границы, на коих будет прописано оригинальное наименование 'Мокшальское ханство', не вскрывая, аккуратно запечатывать в другой конверт и отправлять назад отправителю, с приписочкой на конверте: 'Таковой не значится', причём, на мокшальском языке, без дублирования на иноземный. Что значит 'таковой не значится', у кого 'таковой не значится' и где то место, где 'таковое' должно 'значится' - было решительно непонятно вокруг и в окрест. Почтмейстеры всех без исключения иноземных королевских дворов, получая недавно отосланные радушные письма вежливости своих монархов с различными предложениями об углублении интеграционных процессов на континенте для повышения европейской экономической конкуренции, были в изрядном смущении и недоумённо пожимали плечами, докладывая о случившемся конфузе своему руководству. Некоторые европейские дворы, махнув рукой, немедленно забывали о неприятном инциденте, мол, не очень-то и нужно было, живите себе в своём лесу, как и раньше, никто вас больше не тронет; другие, из щепетильных, любознательных и педантичных, осмотрев глобусы, подняв десятки томов географических каталогов и энциклопедий, излазив с лупой сотни карт, вплоть до физических, разных масштабов и мер измерений и даже, не поскупясь на дополнительные траты, связавшись с заграничными маститыми географами и путешественниками, получив их экспертные заключения с оригинальными подписями и печатями, недоумённо разводили руками - таки да, Мокшальское ханство, мы не ошибались, поэтому - извините! - никаких правовых оснований для дипломатического скандала на почве нанесённой нами обиды по причине допущенной ошибки в наименовании иноземной державы нет и, как следствие, право на односторонний разрыв дипломатических отношений отсутствует. Но, позвольте, господа! В чём же дело? Дворы настойчивых и воспитанных монархов снова отправляли письма, но те с завидной настырностью возвращались к ним вновь, всё с той же таинственной приписочкой 'Таковой не значится'.
  Вернее всего, почту из Стокгольма, в которой было вложено известие о трагической кончине брата товарища Пахана - короля шведского Карла XII, постигла та же глупая, до примитивной безалаберности, участь: его, не вскрывая и надменно скукожив аляповатую морду, отправил назад какой-то безвестный почтовый клерк из Санкт-Петрубурха. Ах, загадочная мокшальская душа... Ты не Третий Рим, ты намного хуже!
  Именно поэтому, когда в Швеции был объявлен 10-дневный траур по безвременно ушедшему королю-воину, королю-герою, а к Стокгольму тянулись бесконечные вереницы кортежей всех без исключения европейских монархов для участия в траурной церемонии погребения выдающегося коллеги, Петру-хан занимался привычным для себя делом - реформировал страну, проводил нескончаемые реформы, рубя всё новые и новые окна в Европу. Объявил о начале очередной великой стройки - Ладожского канала, для этой цели приказал принудительно сгонять работников в пропорции: 20 дворов - 1 рабочая единица, вспомнил и о стрельцах, для них квота была пожёстче - 7 дворов - 1 единица; снова повелел всем строить каменные дома в Мокше из камня (да вот не пояснил, как сие реализовать, коли весь камень, что в ханстве добывался, прямиком, без остановок, задержек и досмотров, под зелёный семафор ломился литерным на окаянный Санкт-Петрубурх); вновь решил сотворить уже которую по счёту реформу государственного аппарата (ну, это под впечатлением бесед на Аландских островах) - все Приказы в Мокшальском ханстве были переименованы в Коллегии (например, был себе-не тужил Военный приказ, теперь же, опосля реорганизации, сокращения чиновников и реформирования, встанет на его месте Военная коллегия, а лишённых работы бездельников вновь в неё примут, потому как они первоочередное право имеют на то, как попавшие под сокращение, а также значительный опыт в протирании штанов, взяткооткатывании и прожирании государственных ресурсов). Или вот ещё - был Посольский приказ, теперь на его месте стоит Коллегия иностранных дел. Любо-дорого глядеть на такую реформу!
  Но главное не в этом - руководство вовсе не изменилось, остались всё те же.
  Как кормился около армейского бюджета Алексашка (дом построить, прочие работы? обращайтеся! недорого, быстро, гарантия!) Меншиков, руководя соответствующим Приказом, так и продолжает он и далее радеть об обороноспособности великого ханства в Коллегии.
  Сидело семейство Феди (30 процентов) Апраксина с ним во главе, разворовывая Адмиралтейский приказ, глядь! все уж новопризначены в Адмиралтейскую коллегию.
  А куда это подевался светлейший князь Гаврила (помогу сына пристроить за границу) Головкин, бывший начальник Посольского приказа? Где же его поискать? Вы говорите в Коллегии иностранных дел? Сейчас глянем... И точно! А откуда Вам сие было ведомо, милейший? А... Вы, стало быть, племянник? Ясненько. А сыночек Ваш тоже уже в Коллегии работает? Какой хороший, а главное умный, сообразительный мальчик! Ну, в добрый путь, в добрый путь. Я совершенно с Вами согласен - семейные династии в политике есть становой хребет экономической мощи мокшальского отечества! Да я вовсе не завидую, что Вы? я здесь просто стою, курю, разговариваю вот с Вами, так сказать, размышляю у парадного подъезда...
  Удобно, однако. Не нужно ломать старые связи, налаженную кооперацию, платить из бюджета пособия уволенным и сокращённым, запоминать имена новых начальников, придумывать новые схемы, рисковать, в первые разы предлагая... Пара неудобств - таблички переменить на входе и визитки перепечатать. Ну да поднатужимся, навалимся всем миром, гурьбой, одобряя реформу, сплотимся вокруг нашего дорогого руководства - и справимся, вытянем, отстоим, на нервах, на жилах, скрипя зубами и затягивая ремнём тощие животы, поднимем новую инициативу, внедрим в жизнь, на энтузиазме, через 'не могу', через 'не хочу', с кровью, с потом и лопнувшими мозолями, в бессонных ночах, сгорая на работе, если нужно - поголодаем, если скажут - поспим в палатках, если просят - бесплатно поработаем за трудодни, если требуется - план перевыполним, вы только скажите, на сколько процентов нужно, если страна нуждается - в три смены будем трудиться, круглосуточно... А как же? Надо! Для блага отечества сие делается, помним, не забудем, вовек не забудем.
  Уф, справились! Вот и пережили очередную реформу. Дай бог, не последнюю. Ведь хороших начинаний у власти ещё ой как много.
  
  Лишь к концу года до Санк-Петрубурха окольными путями доплутала весточка о Карле, великий хан Петру горько оплакивал смерть своего брата, по всему ханству звонили колокола и в мечетях муллы читали молитвы за упокой Карла.
  Тем временем в Швеции к власти пришла ревизионистско-националистическая группировка, окопавшаяся вокруг сестры Карла Ульрики-Элеоноры, которая совершено не была в восторге от политики последних лет своего брата. Узнав о тайном сговоре на Аландских островах, она, преисполнившись праведной яростью на торги Карла за спиной и втайне от нации, приказала арестовать его тайного эмиссара Герца, после допроса с пристрастием тот поведал обо всех деталях планируемой комбинации, выдав подписанные Паханом экземпляры неудавшегося договора, в тот же день Герца вздёрнули на виселице, чтобы больше ничего не вспомнил. Ульрика-Элеонора, вовсе не собиравшаяся смиряться с обидным и унизительным поражением в Северной войне, которая, кстати, формально не была проигранной, а официально ещё велась, пришла к мнению, что лучшей политикой в настоящий момент будет выиграть время для мобилизации армии, аккумулирования и наращивания ресурсов и запасов. Как нельзя лучше для этого она использовала политическую изоляцию и травлю Петру-хана, которая последовала за опубликованием тайного договора: и английский король, и польский, ознакомившись с обнародованным и почти вступившим в силу документом, были в негодовании и яростном, неприкрытом гневе, Пахан своим азиатским изуверством и циничным коварством потряс всю воспитанную Европу - имея скреплённые подписями и клятвами договора о священных союзах с датчанами, англичанами, поляками и саксонцами, он с лёгкостью, за спинами союзников подписал договор с общим врагом и совместно с ним готовился нанести удар по ничего не подозревающим и неподготовленным к этому формальным друзьям и братьям. Подобного вероломства никто не мог ожидать! И не было прощения изменнику!
  На Петру ополчилась вся Европа, он даже особо не отбрехивался в своё оправдание, лишь презрительно наблюдал, как его вчерашние союзнички побежали за покровительством в Вену. 'Ишь, как расквакались... Плюнули в их болото! Ой, да и вообще, толку от вас было - с гулькин нос, господи... Себе покажи! Да я взял там чуток! Это что, преступление?! И без ваших бы соплей справился...' - однажды не выдержал хан, комментируя сложившуюся внешнеполитическую ситуацию, когда пропагандистская машина Варшавы уж вовсю исходила, заливаясь в трелях гонорового реваншизма и стала использовать в своих ежедневных 'Споминках за ненависць' такие эпитеты, как 'мальчиш-плохиш', 'банка мёда', 'корзина варенья', 'понюшка табака', приплетая сюда ещё какую-то павликоморозовщину.
  Откровенно говоря, Пахан почувствовал громадное облегчение, когда тайное стало явным, словно камень свалился с его груди, словно болезнь, которая донимала его и гложила, наконец-то отступила, сдавшись. Да и постоянная союзническая помощь Августу порядком осточертели Петру, казна была форменным образом пустой, последний транш в 100 тысяч теньге собирали, что называется, по сусекам - забрали наличность в нескольких мануфактурах, потрясли купечество и духовенство, но всё равно не хватило. Пришлось идти на поклон к Меншикову, тот дал 'в рост', то бишь, под проценты, выбив из Пахана расписку об этом.
  - Кстати, нам сия ситуация с Петру-ханом и его решительном невосприятии в Европе весьма на руку, Вы не находите? - задал вопрос германский фюрер Фридрих Вильгельм своему министру закордонных дел Иоахиму фон Бюлову.
  - Совершенно с Вами согласен, уважаемый, - отвечал министр, поглаживая портфельчик, лежащий у него на коленях.
  - Чем меньше его воспринимают в Европе, тем больше он будет бросаться в наши объятия, - продолжал развивать свою мысль фюрер, - Пожалуй, имеет смысл подключить к всеобщей травле Францию. Распорядитесь, сделайте милость. А я свяжусь с Леопольдом из Вены, не думаю, что откажет мне в сотрудничестве... Всё-таки практически одна нация... Как это говорит наш товарищ Пахан - 'братские народы'? Во-во.
  
  Разумеется, после таких событий нужна была разрядка, выброс негативных эмоций, необходимо было выплеснуть горечь от потери друга и страшное разочарование от незаключения Аландского договора, которое уже было совсем близко. Пахан спасался проверенными средствами - репрессиями.
  Под страхом смерти великий хан запретил писать, запершись, то есть или в четырёх стенах, или в одиночестве. Вообще, что-либо писать в комнате, доме, трюме, конуре, землянке, сарае, одному в лесу, нужнике, амбаре, халабуде... Отныне писать пером по бумаге было дозволено лишь на людях, на открытых пространствах и желательно при надёжных, проверенных, толковых и обязательно грамотных свидетелях. Разумеется, на продолжающих писать взаперти полагалось немедленно доносить, тех, кто не спешил в полицию с данной информацией, поджидали батоги и ссылка с конфискацией. Так Пахан боролся за повышение правдивости доносительства, а одновременно и с неимоверным количеством этих самых анонимок, которые сам же до этого и поощрял, но их нынешний объём стал уже реально угрожать национальной безопасности - ведь даже самый идиотский донос с откровенно ахинейным содержанием требовал самой тщательной проверки, заведению по нему оперативно-розыскного дела, материалов негласного наблюдения, отчётов агентов и информаторов, проверок, сборов характеристик по местам работы и проживания как доносящего, так и доносительствуемого, командировок фискалов по всему ханству и громадных трат казны на содержание всего надзорного аппарата. В конце концов, любой донос должен быть оформлен по всей форме и лишь затем, на основе полученных и наработанных материалов, отпрессовав субъекта доноса, по нему принималось решение, случаях в 99 из 100 на папках оперативно-розыскных дел накладывалась резолюция: 'В архив', то есть донос был грубо состряпанной липой. Отойти от этой процедуры нельзя было ни на шаг, ибо, согласно другому указу великого хана, за такие, с позволения сказать, халатности и служение спустя рукава, предписывалось колесование и высылка семьи в Сибирь.
  Затем, когда международной изоляцией стало попахивать всё сильней и острей, Пахан забеспокоился, сможет ли ханство в таких условиях выжить и немедленно накропал указ, сулящий знатного батога помещику, который утаивает от верховной власти информацию о наличии на его землях полезных ископаемых. Как мокшальскому неучу-помещику, серьёзно занимавшемуся в этой жизни лишь баклушибитьём, показушным гипертрофированным патриотизмом - страшным и беспощадным, напускной набожностью, цена которой - ломаный грош, ненавистью и презрением ко всему иностранному, будучи уверенным в истинности и правильности существования лишь великого ханства, ведать что-либо о полезных ископаемых, да ещё и скрытых под землёй было выше понимания даже приближённых к Петру вельмож.
  Вскорости новая утопическая затея прочно обосновалась в голове товарища Пахана - строительство каналов, соединяющих реки, озера и моря, использования которых, как он размышлял, принесёт значительный эффект для всего народнохозяйственного комплекса ханства и поднимет уровень торговых коопераций. Приняли государственную программу и приступили к строительству Ладожского канала - от реки Волохов до истока Невы. Дабы не напрягать ум и не мучиться излишними мыслями, все подряды были волевым решением Петру отданы мануфактурам, так или иначе связанным с авторитетным вором и профессионалом своего дела - Александром Меншиковым.
  Но с началом строительства Ладожского канала великий хан решил пока повременить, всё-таки на дворе метель метёт, вьюга воет, температура -37 по Цельсию и даже неба не видать, но и отменять свой же указ было несолидно - по совету Брюса в существующую редакцию внесли изменения и дополнения, теперь для строительства означенного канала велено собирать средства, по 70 копеек со двора.
  В начале декабря 1718 года, продолжая горевать по смерти Карла XII, Петру-хан неожиданно вернулся к делу молодого хана Алексея, своего сына, в тот же день были порублены головы родственнику ханши Аврааму Лопухину, который до последнего надеялся на помиловку, ежедневно забрасывая Правительство письмами с жалобами на своё никудышнее здоровье, во всех подробностях и довольно-таки профессионально расписывая диагнозы и симптоматику своих многочисленных хворей; духовнику ханши протопопу Пустынному; дворецкому Ивану Афанасьеву (помним-помним как этого правдоискателя, непримиримого к врагам ханства, до крайней степени возмутила неприязнь покойного Алексея к Головину, его сыну и Трубецкому. Вот так вот, Ваня, твой номер шесть, сиди себе и помалкивай, мол, ничего не видел, ничего не знаю, целее будешь, да и лежачих бить нехорошо) и пятерым слугам молодого хана. Кийовский архиерей, вызванный в Санкт-Петрубурх, по пути совершенно случайно, от третьих людей, в пьяном и шутейном разговоре, узнал истинную причину своей поездки на север, в неимоверном ужасе предпочёл сразу принять мученическую смерть, добровольно испил отруты и благочестиво помер без мучений в близком к дороге скиту, но не предался в руки справедливо-бесноватого мокшальского правосудия. На всякий случай и прочих, которых молодой хан хоть как-то упоминал на следствии - князей Василия Владимировича Долгорукого, Василия Алексеевича Сибирского, Ивана Борисовича Львова и Семёна Григорьевича Нарышкина (помним ли мы, как 20 лет назад молоденький паренёк на голландской верфи жаловался великому хану на невыносимые условия работы, требуя справедливого и человеческого отношения? И вот нашла награда героя!) сослали в заточение, в Сибирь-матушку. Доверчивый Александр Кикин, поверивший ложным елейным обещаниям и вернувшийся в Санкт-Петрубурх, был арестован, сознался в подготовке покушения на Пахана, даже маленько переборщил - вследствие мудрёных и беспрерывных пыток удивил следствие тем, что, оказывается, хана он уже успел застрелить. Но это не обескуражило следователя по делу князя Петра Толстого, тот, немного доработав показания Кикина, записал в протокол, что '...подлый изменник и коварный бунтовщик Сашка Кикин произвёл из неустановленного следствием пистолета три выстрела в товарища Пахана, когда тот посещал завод Михельсона, однако пистолет дал три осечки подряд'. Осечки, разумеется, никоим образом не смягчили вину бывшего соратника - после того как он подписал нужные процессуальные документы и бумаги на распоряжение его недвижимым имуществом, его благополучно колесовали.
  
  С изрядно поднятым настроением того же дня, ровно через час после казни Кикина, вещим кентавром ворвавшись в Сенат, Петру-хан провозгласил чистку - очередной этап борьбы с коррупцией, в тот же час создав следственную комиссию для расследований злоупотреблений властью на местах согласно фискальным отчётам. На этот раз под раздачу снова попали Меншиков, Апраксин с братом, Яков Долгоруков (взятый в плен под Наровой и через 10 лет бежавший оттуда при совершенно невероятных и подозрительных обстоятельствах, прихватив с собой в виде трофея целую шведскую шхуну с экипажем, о чём было припомнено в этот раз) и ещё с пяток отъявленных коррупционеров. Опытный аппаратчик Александр Меншиков сразу смекнул, что на этот раз пропетлять не выйдет, придётся чем-то жертвовать. Походатайствовав об отдельной аудиенции, он выложил Пахану, что до него давно доходят слухи и неприятные намёки о нечистом на руку Сибирском губернаторе Матвее Петровиче Гагарине, сказывают, мол, не по средствам живёт, ханскую казну почитает за свою, запуская в неё руку, когда возжелает, ни в чём себе не отказывает; баба его вся в золоте и песце по торговым лавкам и ларям разъезжает; в губернии позволено торговать с Китаем только артелям близких к нему людей, прочих желающих торговать купцов сначала предупреждают, затем угрожают, если те не успокаиваются в своей настойчивости - убивают; на своём рабочем месте вообще не появляется, завёл шашни с молодухой из местного отделения Аптекарского приказа - налицо аморалка; казённых лошадей и экипажи сопровождения пользует словно личные, из кабаков не вылазит, причём, никогда не платит, когда хозяева требуют оплаты - грозится проверками и закрытием заведений; имеет доли во всех местных мануфактурах - как державных, так и частных; толкает налево державную пушнину, за барыши от нелегальных продаж скупает золотоносные прииски, где трудятся беглые крестьяне, уклонисты от призывов в армию, дезертиры и старообрядцы; крышует контрабанду всякого шматья и ширпотребу из Китая; обзавёлся дворцом с садом субтропических деревьев на берегу Каспия; берёт, не стесняясь, взятки, одним словом, зажрался, но самое главное - приписки! Приписывает буквально всё, извращая реальные статистические данные, в общем, уголовное дело на несколько томов потянет, тут тебе и преступное бездействие, и злоупотребление, и превышение власти со служебным положением, и дискредитация самой власти, присвоение, растрата, взятки, служебные подлоги, а самое главное - хищение государственного имущества в особо крупных размерах, одним словом, куда не кинь - все статьи подрасстрельные!
  - Повинен смерти! - рассвирепевший от таких новостей великий хан в возбуждении закурил, стал мнительно восклицать и выкрикивать проклятия, затем снова крикнул, - Конфискация! Всего имущества!
  - Сделаем, - успокоил его Меншиков, - Ты, товарищ Пахан, не переживай, всё сделаем. Я ж у тебя правая рука... Пошли меня в Тобольск, я там на месте во всём разберусь, приму меры и доложу.
  - Правильно! - похвалил его Петру, - Молодец. Инициативный. Это хорошо. Вот ты и поезжай. И не миндальничай там! Построже с ним! Хух, аж отлегло... Полегчало. Слава богу, есть у меня ты, Сашок, хоть один нормальный человек, на кого можно положиться. Ты куда? А... за бутылкой... А то все остальные меня уже давно предали... Кругом одни предатели. Слушай, мне это Шафиров что-то не нравится в последнее время, ты бы к нему присмотрелся, его связи, чем дышит... Ну, всё такое...
  - Сделаем, товарищ Пахан, всё сделаем. Ты только не переживай и ни о чём не думай. Ну, вздрогнули? Давай, за тебя!
  Когда выпили, Петру снова полюбопытствовал: 'Кстати, а чего люди не писали доносов и подмётных анонимок на него? Чего в суд не обращались?'
  Криво усмехнувшись, Меншиков неодобрительно покачал головой, позёрски гримасничая: 'Обращались, ещё как обращались. Только ж кто из наших птенцов добровольно в Сибирь поедет беззаветно отечеству служить? Никто не хочет, всем поближе к великому хану желательно отдавать свой долг родине. Вот и совмещал Гагарин несколько должностей: и главы губернского суда, и губернатора, и главного фискала, и регионального представителя Преображенского приказа... Да там ещё с десяток... Всех и не упомнишь...'
  - Да... Много у нас ещё недоработок. А этот временный перегиб на местах ты по-тихому там уладь, уж постарайся... И насчёт конфискации... Мою доляху отпиши, оформи, всё чин по чину чтобы было. Потом переведи туда 5-7 надёжных человечков, из неболтливых, обучи их, расскажи, что, к чему да как. Нельзя ж вот так взять и бросить налаженные схемы, сделки, поставки... Ханство, оно-то ведь, Сибирью прирастает!
  Немного захмелев, Петру мрачно и хрипло рассмеялся, а Меншиков, сохраняя трагическое выражение лица, соглашался с ним, кивал головой и разливал водку по стаканам.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXVIII
  Великая Победа и Персидская кампания
  
  В самом конце декабря 1718 года из Персии возвратился Волынский, о котором уже, по правде говоря, в столице стали забывать и усиленно кляли басмачей, мучительно подбирая новую кандидатуру для очередной поездки в Азию, которая, в свете политической изоляции великого хана Петру, постепенно становилась приоритетом мошальской внешней политики. Прибыв на доклад к Пахану, он ничего толком не смог рассказать о золоте, контрабандистах, бриллиантах. Толкал какое-то фуфло о том, что внутриполитическая обстановка в Персии сложная, что местные шахи враждуют между собой и пошаливают басмачи, что главный шах - вселенское зло, захватившее престол и мечтающее разрушить весь мир, не отдавая себе отчёта, что в таком случае кони двинет и он сам, что Персию зело срочно нужно оккупировать, вырезать местных абреков с аскерами и заселить мокшалями. Короче, кратким описанием своего почти четырёхлетнего вояжа в Персию Волынского была теза о том, что чем раньше доблестная мокшальская армия разгромит Персию, тем будет лучше для всего человечества.
  - Зачем так резко-то взнуздывать? - даже свирепый и охочий до кровопусканий ни в чём не повинных людей Петру-хан и тот был озадачен, наблюдая за реакцией посла, который, завывая, словно пустые трубы под ветром, рассказывал, какие неприятные люди персы и лишь за то достойны отрезания голов, не меньше. Повернувшись несколько влево на стуле, великий хан негромко сказал Гавриле Головкину, сидевшему рядом согласно требований служебного этикета, скрупулёзно разработанного самим Петру-ханом: 'Гаврила Иваныч, по-моему, этот Волынский с катушек съехал. Я думаю, пускать его на работу в Коллегию преждевременно, а вдруг оно там начнёт на людей кидаться, покусает всех или ещё какие коленца повыкидывает. Давай его подальше куда-нибудь? Допустим, в Астрахань пущай едет, продолжает заниматься персидскими делами, изучает пути вдоль западного побережья Каспия и организовывает, разумеется, в великом секрете постройку морских судов, всё равно ведь придётся нам туда идти, не с войной, так с миром. Ну, или наоборот. Да и углеводород, я слышал, там имеется, и ещё шелка разные, материя, тряпки-шматьё... Ну, и сами каналы доставки из Персии и Китая с Индией недурно было бы поставить под наш контроль. Что скажешь?'
  Дремавший Головкин озабоченно кивнул головой, соглашаясь, хотя может быть, ему снилось что-то неприятное. Или, наоборот, приятное. Так Артемий Волынский стал Астраханским губернатором.
  А теперь вернёмся насколько назад и расскажем, какая отчаянно поучительная оказия случалась с этим кадром.
  Так вот, этот парняга - Волынский, продемонстрировал отменное спокойствие, хладнокровие и неприкрытое ничем желание 'шевельнуть теньге' совсем не напрягаясь и не прилагая особых усилий, в полной мере насладился высоким статусом 'специального посланника товарища Пахана в Персии', который давал ему немалые полномочия и разрешал существенные расходы державных ассигнований на его миссию, так как об этом упомянуто несколько выше, азиатский вектор для Мокшальского ханства приобретал наиглавнейшее значение и от успехов Персидского похода многое зависело. В историю великого ханства Артемий вошёл настоящим рекордсменом по количеству дней, проведённых в загранкомандировке, за каждый из которых казна ему исправно платила - Волынский ухитрился потратить на дорогу из Санкт-Петрубурха до Исфахана (Прим. Исфахан - населённый пункт, древняя столица Персии) и обратно три с половиной года, что совершенно не укладывается в голове! Конечно, кто-то скажет, мол, при Персидском дворе все церемонии необычно тягучие и длинные, сплошь пересыпанные этикетами, церемониями и восточными бюрократическими формальностями, что аудиенции у шаха необходимо ждать чуть ли не бессрочно - так нет же! Волынский был в Исфахане всего лишь один месяц и успел за это время три раза свидеться и обстоятельно переговорить с шахом и даже попытался сшибить с него грошей.
  Артемий Волынский, имевший однозначную репутацию отчаянного взяточника и финансового стяжателя в собственных и только собственных интересах, на первом же чаепитии с Персидским шахом, не откладывая дела в долгий ящик ошарашил того собственной импровизацией, мол, не сегодня-завтра славные войска Мокшальского ханства со всей силой своей миролюбивой политики двинут на Персию защищать права мокшалоязычных соотечественников, чтобы не допустить притеснения православных, пресечь попытки переписать историю, уничтожить на корню саму вероятность всяких там оранжевых революций, помешать установлению недружественного политического режима и развертывания военных баз враждебно настроенных к великому ханству европейских стран, прозрачно намекая на Англию.
  Шах Солтан Хусейн, узнав о столь неожиданных и радикальных перспективах таких скорых геополитических изменений в регионе, от удивления даже выронив чашку из рук, пролил себе на ноги чай, после чего закопошился на месте и долго трусил мокрой ладонью. Настолько долго, что Волынский, до этого напряжённо вглядывающийся в лицо шаха и намереваясь разглядеть на нём выражение страшной паники, устал от этого, его глаза стали слезиться и он был вынужден, недовольно засопев, перевести взгляд на блюдце чеканной работы, на котором гостеприимно были навалены инжир и миндаль. Наконец, шах снова занял своё место, извинился за причинённое неудобство и гримасами лица стал изображать мыслительный процесс, как бы намереваясь дать свой ответ послу, который, в свою очередь, замер, весь во чрезмерном внимании.
  Через несколько минут длительного напряжения и тишины, сопровождаемой лишь громким сёрбанием Волынского и поскрипыванием веял и опахал разноцветных перьев, шах произнёс, руками показав на тёмные и влажные пятна на своих шальварах, куда давеча опрокинулся чай: 'Пойду, переоденусь'.
  Когда шах вернулся, Волынский снова начал терроризировать его нерадостными перспективами, а затем, уж и вовсе войдя в коррупционный раж, объявил:
  - Но всего этого можно избежать! Разумеется, если шах Хусейн прислушается к моим рекомендациям и окажет мне своё полное доверие, то я, так уж и быть, помогу ему решить вопрос с Петру-ханом. За небольшую благодарность я готов, призрев собственным славным именем и своим наивысочайшем авторитетом в Мокшальском ханстве, взвалить на себя скорбную обязанность помочь нашему братскому персидскому народу, применив все мои усилия и знания для предотвращения надвигающейся войны.
  Дальше Артемий Петрович изложил шаху свой план, одновременно простой и, как ему казалось, совершенно необременительный для персидской казны - всего-то за 100 тысяч теньге он пишет письмо Пахану о том, полученные данные о подготовке Персидского шаха к войне - сознательная дезинформация, направленная на разжигание войны между миролюбивыми и братскими народами Персии и Мокшальского ханства.
  Шах сразу же согласился с предложением Артемия Петровича, почтительно склонив голову перед его высоким разумом, широкими умениями и большим сердцем, забросав того комплиментами, согласился со всеми предложениями и посулил сразу же заплатить оговоренную сумму, лишь только из Санкт-Петрубурха придёт одобрение великого хана Петру.
  Раздобренный похвалами в свой адрес, пунцовый от высокомерия и преисполненный гордости и достоинства, Волынский сразу же написал соответствующее письмо, подписал его, запечатал в конверт и... совершил глупейшую ошибку, сначала даже не осознав всю глубину своего падения - отдал письмо шаху, а тот, в свою очередь, пообещал немедленно отправить его в Санкт-Петрубурх. Как это произошло, Волынский до конца своих дней не мог понять. Быть может, лживая лесть шаха столь деструктивно подействовала на него, либо в чай было что-то подмешано, а может и солнышко голову немало нагрело, но факт остаётся фактом - комбинация, наполненная примитивным блефом, которая должна была завершиться якобы отправкой письма и якобы получением ответа Пахана (для этой цели Волынский ещё в Санкт-Петрубурхе обзавёлся четырьмя оригинальными бланками Коллегии иностранных дел, предварительно подкупив управделами Коллегии Бориса Корчмаря), развалилась, но это были пустяки - самым страшным было то, что письмо реально попадёт на стол великого хана, который, как известно, лично курировал и был инициатором южного предприятия...
  - Что за херня? Какая война? С кем? - бросал вопросы, не получая на них внятных ответов Пахан, внимательно и напряжённо читая письмо от Волынского, принесённое ему Гаврилой Головкиным, который сидел неподалёку и задумчиво, недвижимо-стеклянными глазами изучал папку с документами, хотя на самом деле после вчерашнего у него в глазах двоилось и он прилагал значительные усилия, тщетно пытаясь сфокусироваться хотя бы на заглавных буквах какой-то секретной депеши, это были, судя по всему, 'Ш' и 'Б', в голове так шумело, что казалось на Неве поднялся неимоверный ветер, именно он издаёт это неприятное шипение, в глазах пекло, а общее внутреннее состояние требовало одного - немедленно посетить уборную комнату, так как тошнота уже поджимала горло, - А где про золото? Я спрашиваю - где про золото?! Где про наши интересы на Каспии? - резко донеслось до него, словно из молочно-плотного тумана внезапно показался красный огонёк маяка, - Нет, Гаврила, он точно с дуба рухнул! Я ж ему про Индию талдычил, про караваны пуштунские, про подкуп шахских людей и обращения их в нашу сторону... Короче, чую, отрежут ему голову, да и дело с концом. А что? Он же невменяемый и неадекватный... Гаврила, Гаври-и-ила, что несладко, я смотрю тебе? Ну, иди сюда, где-то у меня тут был штофик...
  Так была решена участь в Персии Артемия Волынского.
  
  Не получая писем из великого ханства, его посол в Персии с каждым днём грустнел всё пуще и пуще, а шах, глядя на него, выражал фальшивую обеспокоенность отсутствием ответа от Петру-хана. 'У нас почта не ахти работает. Давайте, шах Хусейн, рассчитаемся, а то мне уже пора возвращаться' - бесхитростно предложил Волынский, позабыв о приличиях и как настоящий мокшаль от собственной безнаказанности наглея всё больше и больше. Но шах был непреклонен: 'Артемий, мы же договорились, - ласково успокаивал он нервного и издёрганного собственными мыслями мокшальского спецпосланника, - А уговор, сам знаешь, дороже многих вещей. Э-э-э, зачем стоишь? Присядь, вот хурма, вот арбуз, вот изюм, кушай, пожалуйста'.
  Артемию Петровичу кусок в горло не лез, он свирепо смотрел на Хусейна, с трудом сдерживая себя, преисполненный праведным гневом, чтобы не вцепиться в горло этому захватчику и поработителю малых народов, нещадному эксплуататору крестьян, погрязшему в распутстве, сытости и достатке за счёт безраздельного притеснения трудового народа.
  Через неделю Волынский снова навестил шаха. Тот, принимая во внимание их частые встречи, принял его уже как своего, впрочем, достаточно вежливо, без переходов на фамильярности: 'Привет, брат. Как дела? Проходи, садись. Что? Что?'.
  - Что? Что? - стал грубить Волынский, - Это я тебя должен спрашивать. Когда теньге будут? Мне послезавтра уже ехать нужно.
  - А ты не спеши ехать, понимаешь, да? - стал упрашивать его остаться шах, - Мы с тобой подружились, да? Тут ведь торопиться нельзя, да?
  Волынскому весь этот балаган давно уже порядком надоел и весьма приелся, вскочив на ноги он, сжимая кулаки, уверенный в собственной правоте, пылая горящими глазами, с трудом сдерживал ярость, слова отрывистыми огнями ненависти вылетали из его рта: 'Где?! Мои?! Теньге?!'
  - Зачем сердишься, честное слово? - обиделся шах, - Нехорошо с друзьями так разговаривать. Приходи сюда, приходи сюда, садись рядом со мной, - он постучал пухленькой ладошкою по килиму подле себя, Волынский подошёл к Хусейну и присел рядом с ним, тот положил руку ему на плечи, обняв, - Понимаешь, братуха, ты мне нравишься. Ты мне так нравишься, что не хочу с тобой расставаться, понимаешь, мамой клянусь. Вот ответь мне, честно ответь, где ты так хорошо научился воевать с басмачами?
  - Я? - округлил глаза Артемий Петрович, - Да я их и в глаза не видел!
  Шах огорчённо закивал головою, мол, именно на такой ответ он и рассчитывал, затем тяжко вздохнул и продолжал: 'А говоришь так, как будто умеешь с ними воевать. Вай-вай-вай, - закачал головой Солтан Хусейн, - Послушай, брат, ты мне нравишься, но если я тебе сейчас заплачу, то никогда больше не увижу тебя'.
  Волынский напрягся и обернулся на шаха, тот, склонив голову и уперев глаза в ковёр, готов был расплакаться, но сдержался. 'Это ещё почему?' - спросил Артемий.
  - Ну, посуди сам, брат, - рассказал невесёлую историю шах, - Я тебе заплачу, ты поедешь домой, в окрестностях Низабата на тебя неминуемо нападут басмачи, отберут теньге и отрежут голову. А я ничего сделать не смогу, я буду далеко и в том районе моих аскеров намного меньше, чем басмачей. А мне бы этого сильно не хотелось, понимаешь меня, братуха?
  - И мне бы не хотелось, - рассудительно отреагировал на описываемую угрозу посланник.
  - Давай так: завтра ты едешь домой, а когда будешь в Шамахе, тебе передадут теньге от меня, ты сядешь на корабль и сойдешь с него уже в Астрахани, басмачи тебя никак не смогут достать при таком раскладе.
  Ударили по рукам: ободрённый Волынский, глаза которого снова загорелись и не менее радостный Солтан Хусейн.
  Коварный шах обманул, по крайней мере, так думал Волынский, который бросался в Шемахе от дома одного знатного горожанина к другому, представляясь именно тем самым человеком, которому они должны передать 100 тысяч теньге от шаха Солтана Хусейна. Те лишь делали круглые глаза и, услышав о шахе, выталкивали посетителя из дома, плотно затворяя за ним двери.
  - Кидала.., - уже стоя на корабле, смотря на отдаляющийся, недобрый Персидский берег, шептал Волынский, он просто в бешенстве от того, что его столь простенько развели, - Я тебя проучу... Будешь знать, как обманывать людей. Банабак!
  
  А между тем события на театре Северной войны после нескольких морских и сухопутных стычек местного значения между мокшалями и шведами окончательно перешли из активной фазы боевых действий в позиционно-переговорную. Теперь уже великий хан торопил шведскую сторону с подписанием мирного договора, так как в Европе, по науськиванию Англии, был спешно склёпан антимокшальский блок, в который вошли Австрия, Ганновер и Саксония, кроме того, премерзкие англичане обещали богатое финансирование Швеции за продолжение войны с Петру-ханом, обстановка была неспокойно и вот-вот могла взорваться.
  К этому времени оборотистый муж Ульрики-Элеоноры Фредрик, мирным образом захватив шведский престол, стал полноценным королём и как никто другой понимал, что дальнейшие военные действия непременно обернуться революцией и последующей за нею гражданской войною. Поэтому он без колебаний согласился перевернуть страницу страшной и бесконечной войны с мокшалями, собрав мирную конференцию летом 1721 года в городе Ништадте.
  Директивы великого хана для двух полномочных представителей - Брюса и Остермана - были вполне прогнозируемы: Выборг и Санкт-Петрубурх должны остаться за Мокшальских ханством при любых обстоятельствах.
  Собственно, Фредрику что Выборг, что Санкт-Петрубурх, который он упорно величал по-старому - Ниен, были совершенно без пользы, в переговоры он вступил с одной лишь целью - остановить военные действия, подписать мир, оставить мокшалям регионы, с потерей которых можно смириться, а критически важные - вернуть и по максимуму получить компенсацию за причинённые разрушения, которые ему были нужны, словно воздух, для возрождения экономики.
  Следует отметить, что эти цели были им достигнуты, достигнуты лёгко и просто блестяще, уже через четыре дня после прибытия в Ништадт Брюс писал Пахану, что Фредрик согласен на это и даже больше - готов уступить Карелию, Эстляндию и Лифляндию, официально отказавшись от них в пользу ханства с оформлением акта приёма-передачи, правда, не бесплатно, а 'всего лишь' за два миллиона серебряных талеров.
  - Срочно пиши ответ! - кричал в диком и необузданном припадке восторга великий хан Макарову, - Пущай соглашаются, выкупим! Только в самом тексте про это писать не нужно, где-то в секретном протоколе пусть упомянут...
  Близость победы в войне, которая казалась совершенно бесконечною, совсем затмила разум великого хана, он даже не раздумывал, где возьмёт такую баснословную сумму, решение было всегда под рукой - бумага и перо, которые производят на свет указы, вводящие новые подати и оброки. Практика многолетнее обкатана, сбоев не дававшая. Но всё-таки особой надежды на этот, хоть и проверенный, но такой ненадёжный ресурс у Петру-хана не было - суммарная сумма податей с начала войны увеличилась почти в три раза, так как бежали холопы, отлынивая от уплаты и не желая выполнять свой гражданский долг, отчего население страны за 20 лет разорительной войны сократилось, почитай, на 30%, так что дальнейшее усиление податного гнёта не сулило ничего доброго - и платить было нечего, и платить было некому. Поэтому в такой сложный и судьбоносный период для Мокшальского ханства Пахан направился в Выборг, дабы проверить работу самого важного звена отечественной экономики, пообщаться с углеводородщиками, заручившись их поддержкой в случае потенциальной смуты, а заодно и узнать, возможно ли увеличение загрузки Северного потока.
  Но проехав всего около 50 вёрст, его кортеж нагнал вестовой со срочной депешей, из которой великий хан узнал столь долгожданное известие - мир со Швецией уже учинён и формально подписан.
  - Скорее, скорее! - разволновавшись, командовал Петру-хан, - Давай, ворочай назад, в Парадиз! Гуляния у меня там начинаются! Есть повод! Паханский империализм победил, как единственно верное учение. Империя родилась! Империя появилась! Новая империя! Светлая мокшальская мечта воплотилась в жизнь - отныне мы империя!!! Ещё не знаю, зачем она нужна и к чему вся эта заварушка приведёт, но уверен в одном - мало никому не покажется!
  Брюс и Остерман с оригинальным текстом подписанного договора прибыли в Санкт-Петрубурх, по нему Северная война объявлена завершённой, по её итогам Шведская корона уступает Мокшальскому ханству Лифляндию, Эстляндию, Ижору и часть Карелии с Выборгом, а великое ханство снимает оккупацию и возвращает шведам Финляндию. Когда договор лег перед Петру на стол для ратификации, тот, медленно и вдумчиво прочитав его, неодобрительно бросил: 'Я же просил про два миллиона в договоре не писать. Почему не исполнено в секретном протоколе?'
  Остерман пояснил, что на этом настоял сам Фредрик, мол, он прекрасно осведомлён о нравах и принципах, царящих в великом ханстве относительно посольских дел, где, ежели сие выгодно мокшалям, бесследно пропадают целые межгосударственные соглашения о военно-политических союзах и секретные протоколы к Договорам о ненападении, а виновных найти возможности нет никакой, поэтому шведский король рассудил, что подписывая столь важный документ с такой непрогнозируемой и ненадёжной в этом отношении стороной, будет нелишним, перестраховываясь, упомянуть о компенсации и в основном тексте, и в секретном приложении. Кстати, в нём, в этом секретном приложении, шведская сторона настояла на детальном изложении графика оплат, дабы избежать недоразумений и выгодных кому-либо трактовок - четырьмя партиями, по 500 тысяч талеров каждая: февраль 1722 года, декабрь 1722 года, октябрь 1723 года и сентябрь 1724 года.
  В тот же день великий хан подписал указ о широком праздновании окончания Северной войны, в этом указе сия война стала уже не просто Северной, а Великой Северной войной, день подписания мирного договора - 30 августа - был объявлен нерабочим, наряду с термином 'Победа в Великой Северной войне' весь текст указа был беспорядочно и обильно сдобрен и смащен такими высокопарными эпитетами, как 'Священный праздник', 'Святой день', 'весь мокшальский народ, всё прогрессивное человечество', 'Великая Победа', 'бессмертный подвиг, который будет жить в веках' и прочие.
  Не откладывая начала празднований, решено было в тот же день и начать - парадно разряженные гвардейцы разъезжали по столице, пугали горожан барабанным боем и пронзительными горнами трубачей, объявляя о 'Великой Победе', требуя от людей не по домам разбредаться по причине вечера и завтрашней тяжкой подневольной работы, а дружно высыпать на улицы, радуясь столь знаменательному событию. Уставшие трудяги едва ноги волочили, стягиваясь к центральным площадям и улицам, покорно боясь ослушаться приказов власти и фальшиво-натужно радовались победе, потому что ежели не будешь радоваться, тот же час недоброжелатели донесут Куда Следует, мол, 'не выражает ликовании и радости от Великой Победы, достигнутой под мудрым руководством товарища Пахана', а значит, поддерживал в войне противоположную сторону, желал поражения, определённо враждебный элемент.
  Через неделю по типу цыганских торжеств был устроен пёстрый, многими цветами наполненный карнавал-маскарад, возглавлял его Петру-хан, обряжённый в корабельного барабанщика, на перевязи сбоку у него висел громадных размеров инструмент, в который Пахан яростно колотил, подтанцовывая, смеялся в редкие усики, бросал счастливые взгляды и пел песни.
  Безудержные и беспорядочные торжества продолжались ровно месяц, к началу октября праздники стали выдыхаться и постепенно сходить на 'нет', возможно причиной тому была чрезвычайно ранняя зима, но, скорее всего, причина была в другом - через четыре месяца нужно было выплачивать Швеции первый компенсационный транш, а средств было в обрез. Поэтому великий хан, изменив своим многолетним привычкам и пристрастиям, был вынужден вернуться к работе, мучительно размышляя, где бы раздобыть талеров, желательно, по лёгкому, не напрягаясь.
  Для увеличения рабочих рук в державе и увеличения объектов податеобложения Петру подписал указ 'Об амнистии в связи с победой над Шведским королевством', по которому 'в ознаменование победоносного завершения войны со Шведским королевством' освободил от наказания дезертиров, уклонистов, лиц, осуждённых за воинские преступления, сократил наполовину остающийся срок наказания лицам, осуждённым к лишению свободы на срок свыше трёх лет, кроме осуждённых за контрпаханские преступления, хищение державной собственности, бандитизм, фальшивомонетчество, умышленное убийство и разбой. Для возрождения деревенской жизни амнистированным возвращались дворы, а равно и членам их семей, которым разрешено было вернуться из ссылки. С этой же целью снова провели подушную перепись населения и в 10 раз подняли штрафы за бороду (по 50 теньге).
  Но обворованный и обнищалый люд, не имея средств на собственное пропитание, стал воровать, да ещё как воровать! Масштабы воровства в ханстве приобрели поистине катастрофические размеры! Суды, не справляясь с потоком дел для рассмотрения, буквально скулили обессилено и великий хан подставил своё крепкое плечо, немного разгрузив их - позволил рассматривать дела о воровстве губернаторам и воеводам в случае, если сумма ущерба не превышает 15 теньге и выносить решение на своё усмотрение, не заморачиваясь процедурными формальностями.
  Ну, а дальше началось то, чем так славна мокшальская земля - нижайшее подхалимство и кружевная лесть перед Паханом, выпячивание его псевдозаслуг, заискивающее угодничание и преданность, омерзительное лакейство и презренное приспособленчество, ничтожное пресмыкание и выслужливость перед его сатрапской натурой, следствием которого стала развившаяся у Петру-хана мания величия вкупе с усугубляющимся общим физическим состоянием, вызванным алкоголизмом и запущенными болезнями.
  Сначала Пахан безапелляционно, по-обывательски возрешил, что наместник бога на земле - он сам, а поэтому своеобразно трактовал своё обещание дать 'добро' процессу избрания патриарха после окончания войны со шведами: не желая делиться властью с 'бородатыми тунеядцами-попами', своим высочайшим указом создал очередную структуру, содержание которой снова легло на плечи податеплательщиков - Священный Синод. Довольно-таки предсказуемо сей Синод Пахан сам же и возглавил, а несогласным с его решением поповством пришлось отведать батогов, посидеть в сырых темницах и воочию узнать, в каких неблагоприятных условиях вынужден проживать народ в Сибирской землице.
  Первым решением Синода, члены которого подобострастно, чутко прислушивались к пожеланиям Пахана и ориентировались в политической конъюнктуре, прогнозируемо стало анафематствование казнённого три года назад майора Степана Глебова за то, что был 'лютейшим благочестия презирателем, злолютым закона божьего преступником, великого хана противником'.
  Дальше - больше.
  Вот уже в Троицком соборе Санкт-Петрубурха (разумеется, в Троицком. Где же ещё? Всё, что связано с Троицей - сакрально и священно для Петру-хана) собираются все высшие чины Мокшальского ханства, номенклатура, бюрократы и духовенство, здесь, якобы по инициативе Гаврилы Головкина, проходит грандиозное, пафосное и эпохальное событие, сравнимое с цивилизационным выбором: '...не по моей собственной прихоти, а токмо по настоянию Сената и Синода, вышедших с таковым предложением', на основании коллективного обращения и урождённого гипертрофированного комплекса собственной ущербности, принял Пахан на себя титул Отца Отчества и Императора Всеруссийского. Таким образом, наконец-то была формализована его давнишняя инициатива и Мокшальское ханство получило законные основания сменить свой юридический статус на империю-паханат.
  - Виват, виват! - вразнобой кричали престарелые сенатские старцы и мрачное духовенство, - Одобряем! Да здравствует новая историческая общность людей различных национальностей, имеющих характерные черты...
  Дальнейшие слова тонули в криках восторга и религиозно-канонических песнопениях, окропляющих сию вредную акцию самозванцев, полупудовое патриаршее кадило, которым воинственно размахивал Феофан Прокопович, недвусмысленно грозило размозжить голову любому засомневавшемуся в величии только что рождённой империи, равно как и в её особом пути развития.
  Знаменуя сие событие, отовсюду грохотали пушки: и с кораблей, и с Петропавловской крепости, даже с Адмиралтейства. Снова были объявлены народные гуляния, правда, скоротечные - всего-то два дня наливали бесплатно водку и дозволили на работу не ходить, фейерверки расцвечивали небо, после этого радость резко оборвалась приказом возвращаться к работе.
  Но праздник не закончился, он лишь переместился в Мокшу, где вся санкт-петрубурхская программа повторилась - и гуляния, и карнавал, и фейерверки...
  
  С горем пополам, на морально-волевых качествах, путём неимоверных репрессии и при адовой работе фискалов, не ведавших продыху ни днём, ни ночью, при унизительных и настоятельных просьбах к германской стороне об авансовой оплате за поставки углеводорода в будущих периодах, первый транш для Шведского королевства был собран и отправлен получателю.
  - Однако... - недовольно размышлял вслух Пахан, - Ежели и дальше будет подобное, то все дальнейшие действия по реформированию экономики бессмысленны. Нет, мы пойдём другом путём! Повременим пока с окончательным развалом Европы... Хотя и жалко на полдороге бросать. Думаю, в таких условиях вновь своё высокое значение обретает восточный вектор развития. Надобно обратить свой взор на Персию и Индию с Китаем... Авось, чего-то и урвём у них! Кстати, весьма вовремя так заварушка началась, сейчас мы туда и вмешаемся.
  Лифляндия и Эстляндия давным-давно были уже разграблены и выжжены ещё лет 20 назад доблестными мокшальскими освободительными войсками, поэтому поживиться там было нечем, а вот благополучная Азия с её развитой торговлей и богатейшими провинциями представляла собой особое лакомство. К тому же оккупация новых земель на юге прекрасно укладывалась в общую канву и принципы мокшальской дипломатии - не важно где, неважно зачем, но хапать, хапать и ещё раз хапать! Зачем? Потом видно будет!
  А под заварушкой великий хан имел в виду наступательные военные действия афганских пуштунов, которые с завидной лёгкостью смели на своём пути персидское войско, захватили столицу Персии город Исфахан и возвели на престол марионеточную и подконтрольную фигуру - младшего сына шаха Солтана Хусейна Тохмаса. Этот Тохмас, попав в изрядный переплёт (с одной стороны персидские подданные требовали пойти священной войной на захватчиков, а другой стороны всякие его резкие действия по отношению к злобным и храбрым афганцев приведут к вполне ожидаемым последствиям) решил, что наилучшим путём будет втягивание в конфликт третьей стороны, более непримиримой для афганцев, которые в собственной ненависти полностью перейдут к затяжной борьбе с новым врагом, ослабив давление на местное население. Для реализации этой коварной задумки Тохмас написал обращение в товарищу Пахану, в котором намеренно сгущая краски и напуская тревоги, просил заступничества и помощи перед лицом надвигающейся катастрофы.
  
  Так как Северная война уж завершилась, то и дворянские дети добросовестно игнорировали необходимость службы в армии, неприкрыто чихая на свой священный долг. Великий хан был взбешён мизерными нормами призыва, но и сделать ничего не мог - скажи он правду, что армия нужна для новой, южной кампании, следствием которой будут новые жертвы и продолжение чудовищных обдираловок под видом податей, то бунт ему был бы обеспечен и тот день стал бы, скорее всего, последним в жизни свежеиспечённого императора. Поэтому великий хан не раздумывая долго, подписал очередной тиранский указ, по которому уклонисты объявлялись вне закона и любому человеку было даровано право, встретив на своём пути такого недочеловека, убить его совершенно безнаказанно.
  Разумеется, поскольку на политической карте Европы и мира родилось новая империя - империя-паханат, то предстояло внедрить этот факт в историю, дабы ни у какого сомневающегося и неверующего умаки не возникло сомнений в седовласой старине и неотвратимости дальнейшего существования этого государства, ведущего свой отсчёт не с 1721 года, а с Кийовского периода 8-ого века. Для осуществления сей затеи товарищ Пахан повелел правительству провести инвентаризацию и перепись древних рукописных книжных хроник, хранящихся по всем монастырям Литвы и Славоруси, а подлинники свезти в Санкт-Петрубурх, там данные фолианты подверглись небольшим коррекциям, вкраплениям и комментариям, кое-куда вставили новые страницы, разумеется, вследствие 'негодности оригиналов, заменив их аутентичными' (не верить паханским историкам оснований нет), на некоторых картинках в духе требований нового времени были тщательно и мастерски заретушированы попавшие в опалу чиновники и сподвижники, также несколько по-иному были трактованы исторические события, но в целом в отношении большинства из них были пересмотрены пути развития и научная доктрина. Когда же церковно-монастырский актив стал настоятельно требовать вернуть драгоценные книги, им вернули - снятые копии с уже внесёнными правками, полностью извращающими содержание книг. 'А оригиналам положено находиться в спецхране, потому как нынче они есть наивысшее достояние империи-паханата' - примерно так реагировал великий хан на многочисленные просьбы вернуть оригиналы книг, ясное дело, это вольная трактовка, в которой мы избежали упоминания матерных и нецензурных выражений.
  В начале февраля Петру предпринял первую попытку ограждения столь долго лелеянного титула - император-пахан - от всякого рода посягательств, которые, по сугубо его личному мнению, исходят от уже несколько лет как мёртвого молодого хана Алексея. По аналогии с внедрённым единым наследником в имущественных делах, великий хан, не обременяя себя излишними умозаключениями, подписал примерно такой же указ, с той лишь разницей, что в нём речь шла о наследнике не вотчины, а ханской шапки: отныне привычный и логичный со всех точек зрения порядок о наследовании власти от отца к старшему сыну отменяется и вводится новая форма обличения властью - по решению предыдущего властителя. Этот указ, по смелому предположению современных чувашских и алтайских историков, являлся частью пакета договорённостей Пахана с Германским рейхом и его истинным смыслом являлось реализации секретной программы 'углеводород в обмен на высокие технологии и лоббирование в Европе'. Отныне Мокшальской империей-паханатом более не будут самостоятельно править местные доморощенные ханы, власть всецело, безраздельно и прочно перейдёт в германские руки, лишь представители вечного союзника будут управлять сей державой - либо напрямую, назначая кого-то из германцев императором-паханом, либо приводя на трон завербованных ними субъектов, которые до этого вволю пожили и пожировали в рейхе, отведав сытой жизни и, видать, вдоволь компромата на себя наработали, но даже в таком случае вокруг императора-пахана образовывалось большое поле советчиков и влиятельных людей из германской национальности. Германцы, как известно, люди педантичные и на самотёк делов пускать не привыкшие, контроль и ещё раз жёсткий контроль, а за мокшалями - так и подавно!
  
  Весьма к месту и вовремя подоспела кляуза от Артемия Волынского, Астраханского губернатора, тот, всё ещё жажда отмщения Персидскому шаху, ревностно отслеживал внутриполитическую ситуацию в Персии и, разумеется, медком пролились по его сердцу вести о том, что лакцы и лезгины стали пошаливать, совершая вооружённые нападения на мирные персидские города, в частности Шемаху.
  Немного приукрасив эту новость выгодными для себя тонами, Артемий Петрович известил Санкт-Петрубурх, что подобные нападения участились и приобрели характер регулярных военных столкновений, которые рискуют перерасти в гражданскую войну, создавая зону нестабильности вблизи границы с великим ханством, однако самое печальное не в этом - при взятии города разбойники напали на лавки мокшальских спекулянтов и барыг, избили их, а товар забрали, пригрозив за повторение подобных недружественных действий головы поотрезать. О том, что сии купчишки сами имели рыла в пуху Волынский решил не писать, посчитав, что за воровство местных экзотических товаров позволено набить морду любому, но только не мокшалям. Ну и довершал депешу традиционный набор словоблудия - мол, народы армянские и грузинские обещают свои чрезвычайно огромные помощи, как войсками, так и продовольствием, лишь только мокшали объявятся в тех краях, дабы совместными усилиями сбросить тяжкое и устаревшее персидское ярмо, добровольно нахлобучив на себя новое и современное мокшальское.
  Красиво разыграно, нечего сказать.
  Великий хан немедленно вызвал к себе Головкина.
  - Гаврила Иваныч, ну это уже переходит все пределы, - недовольно расхаживал по кабинету Петру, - И моему терпению бывает конец.
  - А что стряслось-то? - нервничая, спросил Головкин, он всегда нервничал, когда был формально дома, в ханстве, отдыхал же он лишь вдали от Пахана, в заграничных странах, желательно Западной Европы, там же и лечился, там же и наворованные средства хранил, имел недвижимости немало, правда, оформленной на чужие имена, имел интересы в нескольких крупных голландских, французских и германских мануфактурах. Да и вообще, сказать по правде кроме беззаветного служения отечеству, преумножению его величия и влияния, Гаврилу Ивановича с Мокшальским ханством ничего не связывало.
  - А ты не в курсе? - удивлённо спросил Петру, хотя сам прекрасно знал, что Головкин не в курсе, он и так особого рвения никогда не показывал, а тут ещё и восточные дела.., - Лакцы с лезгинами напали на Шемаху.
  Головкина и это не проняло, он лишь пожал плечами и озадаченно бросил: 'Во-первых, это кто? А во-вторых, нам-то что с того?'
  - Ты что!? - внезапно принялся кричать Пахан, - Они ж беспределят. Наши барыги сидели там на теме, на тучах (Прим. Туча - торжище (устар.) торговали, нормально рубили, нам отстёгивали, а те налетели, весь товар покоцали, а барыг помяли...
  - Ах, вот оно как! - прямо задохнулся от возмущения Головкин, - Да за такие дела надо ответку врубать!
  
  Великий хан приступил к формированию армии для новой потехи, были выделены средства для оплаты наёмников, коих предполагалось большинство, так как собственное войско откровенно развалилось и его никакими посулами и угрозами не удавалось сбить в пристойную кучу.
  Из Мокши выступили 13 мая 1722 года, позади великого хана брели невесёлые солдаты четырёх полков - Ижорского, Астраханского, Семёновского и Преображенского, в глазах солдат совершенно не было огня от предстоящих молодецких схваток и предвкушения победы, все были предельно умаявшиеся от бесконечных аферистичных выходок неутомимого и великого Пахана, удалось мобилизовать пехоты в 22 тысячи душ и 9 тысяч конницы. С Петру ехали Фёдор Матвеевич Апраксин, Пётр Андреевич Толстой (дипломат, как мы уже знаем, зело нужный атрибут на случай скоропалительного подписания документов, которые перекраивают границы между державами), первый помощник Петру-хана кабинет-секретарь Алексей Макаров и прочие товарищи.
  Словно предчувствуя, что больше в эти края он вряд ли ещё когда забредёт вновь, великий хан делал частые остановки в крупных городах, отдавая своеобразные и важные распоряжения: в Нижнем Новгороде приказал основать корабельную верфь для постройки кораблей класса 'река-море', в Казани несколько дней осматривал леса, оставшись ними изрядно довольным, тут же взял и наёмников из тартар, целых 30 тысяч.
  Через месяц войско подошло к Астрахани, где лебезящий губернатор Волынский вовсю выражал свою радость столь высоким визитом и остановились в ожидании подхода основных сил - славоруських козаков, донцов и калмыков, которых по итогу оценивалось в примерно 60 тысяч.
  - Я, Фёдор Матвеевич, думаю, что сто тысяч войска вполне справятся с задачей, - наливая себе грузинского красного вина из винограда Саперави, объёмы которого посольскими каналами никогда не снижались у Волынского, задумчиво говорил адмиралу Апраксину Петру, силясь наложить на чело печать мудрости и глубочайшей задумчивости, - Персия нынче в упадке, разруха, неясная ситуация с шахом, с юга бьют афганцы, на севере лакцы с лезгинами озоруют. Считаю справедливым, что сию кампанию мы с блеском выиграем и виктория будет нам справедливой наградой.
  Но отплывать из Астрахани не спешили, Пахан всё отшучивался, мол, не время ещё, пользуясь паузой князь Пётр Толстой сверстал манифест, который распространили среди мирного населения Дербента, Шемахи и Бакы, в нём всё было поставлено с ног на голову, иноземные лазутчики со шпионами были окончательно запутаны и посрамлены: целью нового похода, который, несомненно имел обозначение 'освободительного', было оказание 'интернациональной помощи Персидскому шаху Солтану Хусейну и в его лице всему братскому персидскому народу в борьбе против незаконных мятежных бандформирований'. Под незаконными бандформированиями имелись в виду лакцы и лезгины, ведущие борьбу за независимость. В этой связи была весьма уместна привязка так называемых 'мятежников' к мирным шемахинцам, которые не пожелали спокойно терпеть вероломное воровство своих товаров мокшальскими купцами-торгашами, в манифесте этот конфликт был представлен делом рук этих самым 'бунтовщиков и всезлобных разбойников-националистов', за который надлежало получить достойную сатисфакцию и отомстить ту обиду. Местному населению при приближении мокшальских войск рекомендовано не покидать своих домов, обещалась неприкосновенность в случае, если те не будут оказывать поддержки бунтовщикам, а наоборот, станут все как один на сторону оккупационных войск.
  Наконец к Астрахани подошли славоруськие и донские козаки, вслед за ними вскоре подоспело и калмыцкое войско.
  - Вот таперича порядок! - возбуждённо потирал руки Петру, - Теперь можно и выдвигаться!
  Товарищ Пахан отдал распоряжение о назначении командующего войсками, на сей раз таким человеком он выбрал генерала Михаила Афанасьевича Матюшкина, затем, погрузившись на кораблики, со своею свитой, преображенцами и семёновцами поплыл к устью Терека, козаки, калмыки и тартары потряслись берегом на лошадях, а остальное войско было вынуждено чапать пешком, мучаясь сильной жарой, пылью и жаждой. По велению великого хана все населённые пункты, встречающиеся на пути продвижения мокшальских освободителей-головорезов, сжигались, имущество грабилось, а население безжалостно уничтожалось.
  Ровно через 10 дней морского круиза, Петру высадился на берег Агра-Ханского залива Каспия, к его удивлению препятствий местный народ ему не чинил, скорее даже наоборот - дарили подарки и радушно приветствовали. Региональные лидеры охотно переходили на сторону мокшалей, устав от бесконечных поборов, притеснений и несправедливостей со стороны дряхлеющей Персии, которая всё больше и больше нуждалась в средствах, в Мокшальском ханстве они видели избавление и надежду на восстановление независимости своих небольших территориально-этнических образований. Лишь немногие оказывали сопротивление, но против стотысячной армии это было безрассудно и совершенно глупо. Без боя была оккупирована территория Северного Дагестана, сдался Дербент и близлежащие аулы.
  - Славно, славно воюем! Научились всё-таки! - не мог не радоваться Пахан, - Дорога на Бакы открыта! Скоро, скоро всё море Каспийское будет под нами!
  Вовсе расслабившийся великий хан, широко отметил победу в Гангутском сражении, обпившись отменного кавказского вина, вздумал купать в морских водах свой генералитет, посвящая его в моряки, лишь когда нахлебавшийся каспийской воды фон Верден чуть не отдал богу душу, Петру-хана удалось отговорить продолжать чинить такой рисковый обычай. На следующий день Пахан, перегревшись на пекущем солнышке, совершенно потряс приближённых - собственноручно остриг себя, а из длинных косм смастерил что-то наподобие парика, который, забавляясь, поднимал над головой, здороваясь. На вопрос Апраксина, зачем такое потрясение совершать над местными людьми, которые, наблюдая эту картину, пугались и, бледнея, пускались наутёк, великий хан ответил: 'Дело не в них, дело в басмачах. Есть разведданные, что здесь шныряют их люди, намерения имея меня похитить с целью получения большого бакшиша. Описание моё они прекрасно знают: высок, 2 метра 7 сантиметров, худ, не в меру инициативен, беспощаден к врагам ханства, бороду бреет, волосы имеет длинные и так далее... А тут я раз! - и срываю волосы. Лазутчикам нипочём не признать меня в таком виде!'
  - Ловко! - только и смог выдавать из себя привычный ко всему Апраксин.
  - Кстати, пока из головы не вылетело... - резко перешёл на иную тему Петру, - Нужно послать депутацию в Бакы, с манифестом, мол, предлагаем заступничество перед бунтовщиками и разбойниками, даём пополнение из гвардейцев и провианта. Самое главное в город пробраться, ну а там уже дело техники...
  Но не судилось Петру-хану прогуляться по древнейшему Бакы, не получилось легко сколонизировать сей легендарный город: молодой Персидский шах в изгнании - сын Хусейна Тохмас, скрывающийся от афганцев в прикаспийских степях прознал, что Мокшальский великий хан 'идёт ему на помощь', грабя и убивая мирное население, оккупируя города, устанавливая свои порядки в его, Тохмаса, владениях, наметив себе следующим трофеем Бакы и вовсе не горит желанием воевать с реальным врагом - афганцами. Совершенно не теряя времени на раздумывания и мирные переговоры с Паханом, Тохмас направил в Бакы подкрепление общим числом в несколько тысяч человек, именно поэтому, не солоно хлебавши, вернулся в Дербент парламентёр великого хана Лунин, все его насквозь лживые посулы и обещания были отвергнуты, городские власти ему неприветливо отказали, что и сами справятся с любыми бунтовщиками, хоть даже и мошкальскими.
  Но всё это оказалось лишним, Петру ухитрился спутать карты всем сторонам, принимавшим участие в этом региональном конфликте - не расплатившись с наёмным войском, он под покровом смуглой восточной ночи приказал Матюшкину продолжать освободительный поход, но большую часть армии отвести в ханство, оставив лишь небольшие гарнизоны в занятых городах, торопливо сел на корабль и без оглядки скорым ходом ретировался в Астрахань.
  Такая скоропалительность была обусловлена целым комплексом обстоятельств, в каждом из которых великий хан предпочёл не разбираться, а решить всё одним махом. Во-первых, как уже упомянуто выше, наёмники, проявляя неудовольствие от отсутствия оплаты своих услуг, голодные, теряя от свирепых погодных условий своих лошадей, всё громче и громче стали роптать на хана, обвиняя его в неисполнении обещаний, пустой болтовне и угрожали развернуть своё оружие в его сторону. Во-вторых, лакский лидер Адиль Гирей выдал Петру-хану инсайдерскую информацию, что басмачи, узнав о чинимых его войсками разорениях, собираются выступить в поход, дабы оказать помощь братьям по вере в войне с кафирами, а повторить трагедию, приключившуюся с его старым знакомцем Бековичем-Черкасским, великий хан вовсе не желал. В-третьих, адмирал Апраксин передал перехваченное в Персии завербованными людишками донесение, по которому выходило, что отаманцы также не желают больше наблюдать 'несуразное копошение мокшалей при Каспии' и очень скоро их войска, размещённые по кавказским военным базам, нанесут 'разящий удар по зарвавшемуся агрессору'.
  Изумлённому Волынскому, который ещё раньше прибыл в Астрахань по якобы неотложным делам и ожидал увидеть у себя в губернаторском доме в разгар Персидского похода, который столь удачно реализовывался, неся отмщение шахским прихвостням и пособникам, кого угодно, но только не Пахана, последний небрежно бросил: 'Да, понимаешь, со жратвой там плохо, небоевых потерь много от нестачи воды и хворей... И ещё войска много, развернуться негде... Сложновато, браток!'
  Сказать нечего, такие пояснения от вырвавшегося из Прутского мешка бойца могли бы повергнуть в неприкрытую насмешку любого, кто хоть раз бывал в тех благополучных и урожайных краях, но Волынский, сам подвергнувшись маленькому унижению в Персии, не рискнул возражать Петру, приняв его мотивы за чистую монету, одобрительно кивая, словно утомлённый ишак. А великий хан, сославшись на недомогание, слёг в мягкую постель, откуда не вылезал четыре дня, запретив заходить к нему.
  Снова вернувшись к делам, он, к удивлению окружающих, рассуждал вполне трезво, делился планами о пользе покровительства над Бакы, потому как углеводород там качеством намного превосходит отечественный, да и для торговли с Персией, Китаем и Индией сей плацдарм ох как удобен и зело хорош.
  Но наихудшие ожидания Петру-хана оправдались - Исфахан заключил союзный договор с Царьгородом и Шемаха немедленно была занята отаманцами, поэтому разлёживаться далее в Астрахани было опасно, Пахан, не дожидаясь подхода войск из Персидского похода, по Булге поплыл к Мокше, но корабли шли как назло медленно, поэтому пройдя водою около 120 вёрст, великий хан закапризничал и пересел карету, погоняя кучеров на все лады. Время от времени выглядывая в окошко и обозревая широкие и негостеприимные прибулжские степи, насквозь продуваемые леденящими ветрами, великий хан злопамятно приказал Макарову написать указ о принудительном заселении сиих мест славорусами, в особенности малочисленного после зверских подавлений череды народных восстаний города Сарычин.
  В пути его догнала добрая весть от Волынского - Матюшин занял город Решт, на южном побережье Каспия.
  - Чёрт его знает, может и пронесёт.., - размышлял вслух Петру, вертя депешу в руках, затем кивнул Макарову, - Прикажи Матюшину готовиться в новому походу - в следующем году надобно Бакы взять раньше отаманцев! Желательно весь Каспий застолбить за собой, дабы было потом чем торговаться...
  
  Прибыв в Мокшу великий хан с головой бросился в водоворот державных дел, кои, по его неоспоримому мнению, пришли в полнейший упадок и грозили анархией.
  - И не нужно мне перечить! - грозно покрикивал он на членов правительства, - Бездельники! Бумаги мне подать! Жива!!!
  Вся злость, накопленная за истекшие полгода, была полной ендовой выплеснута на несчастный и многотерпеливый народ Мокшальского ханства: фамильным дуракам и дурам было запрещено вступать в брак и получать наследство, разумеется, это было сделано во благо державы, в целях повышения общеобразовательного уровня её граждан и недопущения оглупления будущих поколений; с должниками отныне предписано не цацкаться, выбивая долги либо силой, либо по суду, а сразу же отсылать на гребные галеры; усилились мероприятия по борьбе с фальшивомонетчеством - таковым умельцам следовало заливать в глотку расплавленный металл; не в меру ушлые дельцы, которые, чуть-чуть обривая и подравнивая бороду, не платили оброка на неё, ссылаясь на формальное бритьё, указом Пахана были приравнены к бородачам-натуралам без всяких ухищрений и недвусмысленностей; был регламентирован распорядок работы кабаков, тем было запрещено открываться в дни крестных ходов.
  Снова пришла очередь приближённых ответ держать, Пахан воочию демонстрировал народу, что он преисполнен решимости бороться с постыдными явлениями и отсталостью не только среди обывателей (формула 'Добрый Пахан - злые сподвижники' никогда не давала сбоев) - было объявлено о проведении очередной чистки в высших эшелонах власти. Под раздачу снова загребли самого наглого и популярного мздоимца - светлейшего князя Алексашку Меншикова. В последнее время, уж более восьми лет, он только то и делал, что, без устали подписывая подписки о невыезде, бесконечно состоял под следствием по подозрению в получении взяток, за эти же полученные взятки и откупался от предъявленных обвинений. Следователь, получив на лапу, закрывал дело, а очередной - немедленно возбуждал новое, но уже по иному эпизоду, затем также получал на лапу и дело, не доходя до суда, рассыпалось. Потому что уголовные дела по признакам наличия коррупции очень сложно раскрыть. Да они практически все нераскрываемые, ведь сам факт дачи взятки доказать почти нереально. Потому что нет доказательств. Причём, все знают кто, где, зачем, когда, сколько, кому и за что, знают по именам, в чьих интересах и к кому ведут нити, имеются признательные и свидетельские показания, есть даже мотивы, нет одного - доказательств! Доказать ничего нельзя! Нет никаких зацепок! Поэтому круговорот взяток в Мокшальском ханстве стоял такой, что аж шуба заворачивалась!
  Под новую волну чисток угодил даже обычно весьма осторожный Пётр Павлович Шафиров. Но угодил сам, исключительно из-за своей заносчивости, снобизма, наглости, пещерному шовинизму, корыстолюбии и, как это ни странно звучит, преданности семейным ценностям. Случилось это так.
  Брат Петра Шафирова - Мики, числящийся в каком-то державном учреждении на блатной должности, решил протирать штаны в другом, но уже за более высокое жалование, разумеется, поделившись своими планами с Петром Павловичем. Тот, уже слабо ориентируясь в реалиях окружающей его жизни, всё больше и больше опуская на самое дно 'беззаветного служения отчеству и Пахану', теряясь в должностях, которые он занимал: и вице-президента Коллегии иностранных дел, и президента Коммерц-коллегии, был членом Правительствующего Сената, вице-канцлером и генерал-почт-директором, кроме этого изрядно подрабатывал на ниве литературных халтурок, пописывая по поручению власти оправдывающие её неуклюжие действия брошюрки, совершил непростительную ошибку - написал прошение в Сенат с требованием выплатить Мики, как иноземному гражданину, выходное пособие в размере шести месячных окладов, компенсацию за неиспользованный отпуск и изыскать возможность приобрести для него за державный счёт отменное жильё неподалёку от нового места работы.
  Рассматривающий сие прошение обер-прокурор Сената Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев опрометчиво решил, что Пётр Павлович либо ошибся в написании фамилии человека, о котором хлопотал, либо произошла какая-то иная техническая оплошность.
  'В конце концов, через четыре дня заседание правительства, там и уточню у Шафирова', - решил Григорий Григорьевич и, отложив челобитную вице-канцлера, взялся на рассмотрение следующей.
  Но барон не ошибся, прямо и без обиняков на заседании Сената сообщил, что речь действительно идёт о его брате Мики.
  - Помилуйте, Пётр Павлович, - ласково убеждал его Скорняков-Писарев, - Какой же из Мики иноземец, ведь он уж, почитай, с 30 лет в ханстве проживает...
  - Молчать! - внезапно заорал Шафиров, - Я не позволю перечить члену Сената и вице-канцлеру! Сей гражданин есть шляхетный и разумнейший поляк!
  Эти слова были словно гром среди ясного неба. Все встрепенулись и уставились на Петра Павловича, он, раскрасневшийся, вскинув голову и переполняемый честолюбием, добавил: 'Твое дело, псина, резолюции накладывать, в детали не вмешиваясь'.
  Это было уж слишком, многое видели-перевидели стены Сената, и пьянки, и пожары, и шуры-муры, и в тишине решаемые коррупционные делишки, но чтобы такое! Это было слишком!
  Обер-прокурор, состоя в негласной группировке аксакалов Меншикова-Головкина-Брюса, бросился отбивать атаку:
  - Да будет Вам известно, уважаемый член Сената Шафиров, что гражданин Мики Шафиров не может считаться иностранцем, потому что имеет мокшальский пачпорт, а по национальности является никаким не шляхетным поляком, а обычным жедом, то бишь представителем многочисленного хозарского племени, коих в нашем ханстве хоть пруд пруди.
  - Это наглый поклёп! Мики есть честнейший поляк, а не жед. И вообще, это не Ваше дело! Вы все антисемиты! - вновь заверещал Шафиров, - Накладывайте резолюцию и не вертите мне бейцы! Бекицер! Я найду на вас управу!
  - Помилуйте, барон, при чём здесь антисемитизм? - терпеливо ответил Григорий Григорьевич, - Вы меня толкаете на должностное преступление... Я на это пойтить не могу, мне нужно посоветоваться с.., - но вице-канцлер ему не дал договорить, бросив прилюдную, при свидетелях угрозу: 'Поговорим в другом месте! И при других обстоятельствах!'. Сорвав заседание Сената, Пётр Павлович эпатажно удалился, оставив коллег в недоумении перешёптываться и сидеть с побледневшими, каменными лицами.
  В тот же день Шафиров написал Пахану обстоятельную, подкреплённую документами кляузу, но не на обер-прокурора, которого он считал простой сошкой, действующей в интересах его покровителей, а на могущественного вора, тень которого стояла везде, где пахло наживой - светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.
  - Ничего, - радовался своему дару подковёрных игр барон, - Свалю Меншикова, за ним и старая гвардия полетит. Хватит у корыта сидеть! Дай место другим!
  Суть кляузы была совершенно мелочной и не стоила выеденного яйца: на Славоруси, в подаренном ему предводителем Славоруського козачества Иваном Скоропадским имении - Почепской волости (Прим. Почепская волость - славоруськая волость, оккупированная мокшалями, ныне Почепский муниципальный район Брянской области), Меншиков устроил земельные самозахваты, залезая на участки и паи местных крестьян, чем вызывал их справедливое возмущение и неудовольствие. И сам Шафиров в своих имениях вёл себя именно так же, но в этом случае чувство справедливости застлало ему разум и притупило прирождённое чувство осторожности.
  Князь Меншиков, имея уши и глаза совершенно во всех ведомствах, а ещё более вокруг товарища Пахана, в тот же день прочитал сию жалобную грамотку на себя, посмеялся и изрёк: 'Ой дурак... Ну куда ж ты лезешь? Где же это видано, чтобы в Мокшальском ханстве можно было правды добиться? Вот как раз я тебя справедливости и проучу!'
  На следующем заседании правительства, его члены практически единогласно поддержали резолюцию, внезапно предложенную самим генерал-прокурором Сената Павлом Ивановичем Ягужинским о 'вящей потребности учинить ревизию с инвентаризаций в Почтовом ведомстве, управляющем бароном Шафировым П.П.'. Генерал-лейтенант Ягужинский, до этого ходящий в друзьях Шафирова, вовремя сориентировался, что в конфликте с всесильным Меншиковым тот, скорее всего, уже не жилец, поэтому, не раздумывая ни минуты, переметнулся в лагерь светлейшего князя.
  Результаты ревизионной комиссии были вполне предсказуемы: во вверенном Шафирову ведомстве процветало взяточничество, вымогательство, шкурничество, рвачество, поощрение нетрудовых доходов, неуставные отношения, амурные дела в рабочее время, пьянки в служебных кабинетах, непотизм, нецелевое расходование средств, низкая трудовая дисциплина, злоупотребление монопольным положением, отсутствовали красный уголок и портреты товарища Пахана в рабочих помещениях, таблицы и графики. Сам Шафиров, не скрываясь, жил и шиковал на средства почтового ведомства, самостоятельно устанавливая себе размер окладов, регулярно подпитываясь огромными премиями и доплатами за вредность и работу в выходные дни, беззастенчиво грёб лопатой выплаты на оздоровление и компенсации за неиспользованные отпуска (хотя ему те отпуска и ввек не нужны были, вся его жизнь, посвящённая беззаветному и бескорыстному служению отечеству - бесконечный и насыщенный отпуск), проживал в загородном ведомственном профилактории для почтовых сотрудников и сделав в нём ремонт по своему вкусу, разумеется, за державные средства, пользовал его по своему рассуждению; самостоятельно, без согласований с вышестоящими инстанциями установил тарифы для пересылки корреспонденций, структура которых была весьма странной и мутной - 60% суммы оплачивались в казну, а 40% - какой-то частной артели как 'информационные услуги'; часто мотался в загранку за госсредства, якобы в служебные командировки, а сам по базарам затоваривался и прикрываясь дипломатическим статусом, без оплаты импортного мыта, гнал в ханство контейнеры всякого барахла для последующей спекуляции.
  Не ожидавший ответной войны, Пётр Павлович протестовал, грозился, был буен, но ничего не мог сделать, отчёт о ревизии был вынесен на рассмотрение правительства, результаты его были весьма ожидаемы.
  Лучшая защита - нападение, поэтому Шафиров пришёл на заседание Сената, хотя, согласно требованиям указа великого хана, обсуждаемое лицо не имеет такого права. Об этом указе Скорняков-Писарев напомнил барону, но Шафиров, уже не сдерживающий себя, истерично и громко послал того по матушке, обозвав вором и додиком. Это было уже чересчур.
  - Пётр Павлович, - встрял в перепалку Меншиков, - Ты бы тут не грозился впустую, всё-таки указ хана требует, чтобы ты свалил по-спокойному...
  На что Шафиров обвинил и Меншикова в воровстве, пояснил тому, что 'слушать каждую крысу не намерен', а затем и вовсе стал выкрикивать угрозы, размахивая кулаками, мастерски, со знанием дела, матерясь отменными и доборными эпитетами, кропотливо собранными им во время многочисленных выездов за рубеж.
  Тут соперники опешили, в таком, матершинном бою они явно проигрывали барону, изобразив на лицах смущение и неловкость, Меншиков, Головкин и Брюс покинули заседание Сената, а Шафиров и дальше разошёлся - куражась, открыто нападал на оставшихся сенаторов, огульно обвиняя каждого в несусветной ереси и антисемитизме, много злословил, плевался, угрожал, говорил, что если его потянут на плаху, то он молчать не будет и сдаст всех, пускай он пойдёт паровозом, но прицепом за собой потянет всех.
  Правительственное заседание было сорвано, и за это кто-то должен был ответить. Обер-прокурор Скорняков-Писарев сложил о случившемся рапорт и направил его великому хану.
  Но злопамятный и, как оказалось, презирающий и ненавидящий своих коллег Пётр Павлович не остепенился на этом, он и вовсе сел за сочинение опусов - описывал коррупционные деяния всех без исключения членов Сената и руководителей Коллегий, отправляя эти доносы лично товарищу Пахану.
  Когда Петру вернулся в столицу он, разумеется, ознакомился с материалами от Шафирова. Сказать, что хан был удивлён - ничего не сказать, он был взбешён уровнем воровства, которое чинилось у него за спиной. Клокоча ненавистью изнутри, но не показывая эмоций, Пахан, одетый во френч военного покроя, с одиноким орденом Андрея Первозванного на левой стороне груди, пыхтя трубкой, дал указание разобраться с упомянутыми в бумагах сподвижниками по всей строгости закона.
  Но возбуждённые уголовные дела, обильно начатые с начала этой чистки, постепенно закрывались, объёмы украденного хирели и уменьшались прямо на глазах (разумеется, не в натуре, а в материалах следствия), в итоге все они были закрыты, кроме одного - уголовного дела, завёдённого на барона Шафирова, которое было доведено до суда.
  Забавляясь и проверяя низость человечьей природы, Пахан лично сформировал суд из коллег и вчерашних друзей подсудимого: Головкина, Брюса, Мусина-Пушкина, Матвеева, Бутурлина, Головина, Меншикова. Князья Григорий Фёдорович Долгорукий и Дмитрий Михайлович Голицын, опрометчиво поставившие свои подписи в поддержку ходатайства Шафирова о его брате Мики, взяли самоотводы, не согласились идти в судьи, ограничившись свидетельскими показаниями.
  Как явствует, в суде большинство судей были от партии Меншикова, поэтому прения долго не продлились - вины Шафирова были установлены и полностью доказаны, среди них: недопустимое поведение в Сенате; умышление выдать своему брату жалование сверх штатного расписания; нецелевое расходование госсредств во время командировки во Францию; мошенничество (это полковник Воронцовский, продавший своё имение барону, который, закрутившись по службе, затянул с оформлением правоустанавливающих документов, пронырливо скумекал, что за имение можно и две цены срубить, написал заяву в Преображенский приказ о том, что подсудимый взял у него в заклад деревню под видом займа, но не оплатил её стоимость).
  Поскольку Шафиров, распустив язык, уже и так наболтал столько, что приморишься выгребать и, как выявилось, подловато имел на каждого сподвижника секретное досье за взятки, то в том, какой приговор ему вынесут вчерашние верные товарищи и соратники сомневаться не приходилось. Собственно, так и вышло - вкатили на полную катушку, вышку.
  Перепуганные до невозможности таким развитием вполне безобидного поначалу дела, Дмитрий Голицын и Григорий Долгорукий стали блеять, что бумагу от Шафирова подписали не читая и что сами его знают лишь постольку-поскольку, сталкивались только по службе, да и то весьма редко, всегда подозревали того в замышлениях на Пахана и в антипаханской деятельности, но не доносили, ибо боялись его влиятельности и мести пресловутого еврейского лобби. За это их всего лишь разжаловали, оштрафовали и посадили под домашний арест. Тут им несказанно повезло, ничего не скажешь.
  Разумеется, никто рубить голову раскаявшемуся Шафирову за такую мелочёвку, как незаконные выплаты из госбюджета не собирался, Пахану нужно было лишь проучить его, прилюдно наказать, тем самым навсегда отбить охоту у прочих и будущих правдолюбцев выносить склоки во властной верхушке на люди, подрывая авторитет власти в целом.
  Барона Петра Шафирова, обязав погасить долги перед полковником Воронцовским и заменив смертную казнь ссылкой, вытурили подальше от центра принятия решений и казны, в Сибирь, попутно конфисковав имущество.
  
  Совершив сей акт нравоучительства, Пахан снова обратился к попам - архиереям и попам запрещено было в церквях принимать челобитные по всяким поводам, а исключительно по делам измены и бунте супротив Пахана, о чём немедленно предписано было доносить компетентным органам, то же касается и полученной информации во время исповедей, сохранялся дичайший запрет на имение в церквях и монастырях чернил и бумаги. Затем подоспел и указ 'О гробах дубовых', согласно которому запрещалось использовать для погребений дубовый материал (не нужно быть ясновидцем, дабы предугадать, что дело снова было в заботе о флоте), а сами гробы повелевалось сбивать из досок, причём исключительно еловых, берёзовых и ольховых.
  Приятная новость пришла из Швеции - по прошествии более года с момента провозглашения ханства империею, а Петру - императором-паханом, шведы, без проволочек и непредвиденных задержек получив второй транш контрибуции за уступленные ними территории, первыми в Европе признали новое государство и высокий титул Петру.
  - Мы сейчас не в том положении, чтобы кобениться, - оправдывался в Риксдаге циничный прагматик Фредрик, шведский король, - Восстановление разрушенного войной народнохозяйственного комплекса нельзя ставить под угрозу от хотелок самодура Петру. Пускай он захочет именоваться хоть вселенским фараоном, наша принципиальность в этом вопросе не может быть причиной срыва оплаты контрибуций...
  Но и в самом Мокшальском ханстве дела с державными финансами были плачевны, казна, опустошённая многолетней войной, затянулась паутиной, отчего даже не сверкала пустотой, для госслужащих, не получавших годами жалований, официально были узаконены взятки, а для новых инициатив Пахана по реформированию ханства предписано было всем чиновникам элементарно сбрасываться соразмерно жалованиям, чинам и выслуге лет, такие 'братские отношения' обошли стороной лишь иноземных советников, которых обижать подобной несправедливостью было, по мнению Петру, недопустимо. Средства, получаемые от экспорта углеводорода, шли на первоочередные задачи восстановления экономики, выплату репараций и поддержание армии, которая в данном предреволюционном состоянии была единственной заступницей и опорой сильной как никогда власти.
  В отчаянной попытке хоть как-то мотивировать международную торговлю, сражённую многократными ударами податной и оброчной заботы со стороны власти, лежащей скорее мёртвой, чем еле живой, для хоть каких-либо торговых экспортных операций великий хан распорядился безоплатно передать оставшимся и не потерявшим надежду купцам остатки догнивающего суверенного и некогда мощного Северного флота, который, построенный в запале реформ на скорую руку и из непригодного материала, очень быстро приходил в негодность; импорт, наоборот, обложив почти 80% заградительными пошлинами. В условиях повсеместного дефицита и длинных очередей за продуктами первой необходимости, товарищ Пахан запретил самогоноварение и ввёл индикативные цены на хлеб, объявив его товаром первой категории, борясь со спекуляциями перекупщиков и нечистых на руку деляг, власти на местах осуществляли еженедельный мониторинг цен во всех регионах, направляя в центр длинные простыни ценовых данных. Для решения вопроса с обеспечением населения мясом (спасаясь от разорительных оброков с податями, владельцы крупного рогатого скота массово его вырезали), Петру принял решение заняться китобойным промыслом, вербуя для этих целей специалистов из Голландии. В целях сокращения расходов на карательный аппарат, великий хан распорядился бородачам, сидящим по тюрьмам за невыплату подати на бороду и штрафа за это, которые вольготно поджирались на казённых харчах, пересиживая невесёлые времена по кутузкам, насильно бороды сбрить и взашей выгонять на волю. Для успокоения воинственных калмыков разрешил тем рубить лес для собственных нужд.
  Как это водится, беда не приходит одна - на Славоруси начались процессы брожения среди населения, неприкрыто выражалось недовольство политикой новых властей, паханских людей, а особенно фискалов, повсюду побивали, обстановка была тревожной, того и гляди взбунтуют славорусы и пойдут на ханство... Пришлось, скрепя сердцем, снизить для них подати и дать кое-какие привилегии, но зато прижали с другой стороны: 'Я им устою уплотнение! Подселю более сговорчивых людишек, - разглагольствовал мелочный и злопамятный Петру-хан, - Сербов, хорватов и прочих более благодарных субъектов... Это их поляки против нас настраивают, точно поляки! Сначала язык ополячили, теперь насильно вырывают из лона братской триединой купели восточнославянских народов...'
  Для ограждения славорусов от подобного нехорошего влияния, товарищ Пахан распорядился завести заставы на польской границе и на больших дорогах, а малые дороги, ведущие из Польского Королевства, выявить на местности и изничтожить, безжалостно перекопав и завалив брёвнами.
  
  От Матюшина пришли бодренькие новости - у того было всё готово к аннексии Бакы. Великий хан отдал приказ начинать войсковую операцию.
  В июне 1723 года мокшальская каспийская эскадра подошла к Бакы и две недели стояла на рейде, не предпринимая никаких действий, чем изрядно обескуражила городской гарнизон, который не открывал огня, полагая, что корабли есть отвлекающий манёвр, ожидая фланговых и тыловых ударов. Наконец в начале июля мокшальские корабли, став на якоря полукругом, начали обстреливать город, но гарнизон снова не придал этому большого значения, лениво отстреливаясь крепостными орудиями. Матюшкин определил следующий день генеральным штурмом крепости, но, как это произошло в случае осады Азака, обстоятельства взяли верх - под утро поднявшийся шторм разметал мокшальскую эскадру по всему морю, к счастью, корабли не получили серьёзных повреждений. Когда же днём корабли снова стали выстраиваться под крепостными стенами Бакы, обороняющиеся и вовсе стали теряться в догадках, что же означают такие странные манёвры - корабли то неделями стоят без движения, то отчаянно бомбардируют, то внезапно снявшись с якорей, бесследно исчезают, затем вновь появляются. Полковник Матюшкин, в свою очередь, также решил больше не рисковать, теряя лицо и высокий авторитет Мокшальского ханства, написал ультиматум в крепость, обещая милость сдавшимся и безжалостную расправу над продолжающими чинить отпор. На том сражение и закончилось - обороняющиеся сдались, а мокшали заняли город, почти в полном составе приняв к себе на службу всю местную администрацию.
  Но великий хан об этом ещё ничего не знал, он был полностью занят важными державными делами, как говорится в народе, маразм крепчал: ханство охватила организованная радость по случаю юбилея 'дедушки суверенного флота' - ботика, маленького кораблика, давшего мощный толчок постройке великого мокшальского флота, который 30 лет назад так неудачно был обнаружен в сарае села Преображенское...
  Затем очередная важная миссия затянула Пахана, он погряз в переговорном процессе с Исмаил-беком, Персидским чрезвычайным и полномочным послом в Мокшальском ханстве, с которым 12 сентября 1723 года пописал Санкт-петрубурхский мирный договор. Суть его была простой и незамысловатой: Персия уступала великому ханству западное и южное побережье Каспийского моря, отдавая в вечное владение Дагестан, провинции Гилян, Ширван и Мазендаран, а также области вокруг Дербента, Решта и Астрабада, взамен удовлетворяясь обещаниями Пахана оказать интернациональную помощь, направив мокшальские войска в Афганистан для подавления сепаратистского движения местных дюшманов (Прим. Дюшман - враг) и муджахидов.
  Разумеется, Царьгород вовсе не был в восторге от появления на Каспии мокшальских алкоголиков, отаманцы тот же час захватили провинцию Нахичевань, Ереван и Грузию, установили контроль над городами Щеки, Гянджу, Тебриз и большей частью Ширвана. В таких условиях наличие договора с Паханом было совершенным оксюмороном, поэтому Персидский шах его не ратифицировал, оставив для него статус рабочего документа, так сказать, черновика.
  А через два дня до ханства дошли весточки о том, что и Бакы уже сдался, казна в нём взята немалая и над экспортом углеводорода установлен плотный и тотальный контроль, все пути поставок тщательно охраняются мокшальскими войсками. Великий хан распорядился провести знатные торжества по этому поводу, Мокша и Санкт-Петрубурх салютовали, а Матюшина представили к внеочередному званию генерала.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXIX
  Мадагаскарская экспедиция
  
  Разумеется, всё это хорошо, если бы не было так худо - очередная война была на пороге, отаманский султан не думал оставлять безнаказанными каспийские инициативы Петру-хана, уже огласив, что по весне не только восстановит статус-кво и поможет братской Персии вернуть её исконные владения, но и 'вломит кому-то по наглой пропитой роже', делать было нечего, хочешь-не хочешь, а пришлось вступать в переговоры, которые, впрочем, по причине открытого нежелания обеих сторон входить в открытые столкновения, проходили весьма неспешно, с восточной медлительностью и церемониями.
  А в конце года Паханом ханом овладела новая инициатива. Нужно отметить, что на склоне своей жизни Петру стал весьма легко доверяться всяким аферистам и был готов бесстрашно вляпаться в любую авантюру, сулящую лёгкую наживу и совершенно не остерегаясь глубины её утопичности. Но обо всем по порядку.
  - Говорит-с, державной важности.., - заговорщицки подмигивал, шепча Макаров, - С Вами лично, с глазу на глаз... Знает, как казну наполнить... Иноземных кровей... По виду, интурист, одет прилично-с...
  - Да? - удивился Пахан и даже чуть-чуть приободрился, предвкушая и вправду наполнение казны, - Проси не медля!
  Через несколько минут в рабочий кабинет Пахана вошёл человек высокого роста, опрятно одетый в морскую военную форму, без бороды и усов, при ровной спине отчётливо печатал шаги, подходя к Петру-хану.
  Эстляндец Даниэль Вильстер, морской волк и отчаянный вояка, на своём веку повоевал немало, храбрости ему было не занимать, совести, кстати, тоже - воевал с датчанами против шведов, со шведами против датчан, партизанил в Эстляндии против мокшалей, с мокшалями добивал шведов. Словом, наш человек, переборчивостью не обременённый.
  - ...я же Вам и говорю - зачем идти таким сложным путём? - держась непринуждённо, выкладывал свои соображения Вильстер, развалившись в кресле напротив Пахана, - Ведь тут противники неслабые - и отаманцы, и персы, про афганцев я вообще молчу. А так, если мы берём под свой контроль морские пути, то сие намного легче реализовать - и базы там обустроенные, нужно лишь обратить их под Ваше покровительство и дело в шляпе. А золотишка там немало, это я точно знаю и девать им его некуда, оно ж всё ворованное, по дешёвке отдадут, в полцены, а тот и меньше...
  Товарищ Пахан молчал, обдумывая услышанное, оно было интересным, масштабным и сулило большие перспективы. Суть была в следующем - есть такой себе остров Мадагаскар, на котором издревле ошиваются пираты всех возможных видов и кровей, которые нападают на торговые корабли, идущие с товарами из Индии и Китая в Европу. Так вот, ежели этих пиратов великий хан Петру возьмёт под свою опеку, пообещав им защиту, заступничество и снабдив двуглавоорлиными паспортами, которые, как известно, во всем мире вызывают величайшее почитание и уважительный трепет, то пираты, устав и мучаясь от неопределённости своего юридического статуса, с удовольствием пойдут на службу к Пахану, грабя корабли за зарплату и отсылая в Санкт-Петрубурх все экспроприированные богатства и сокровища, но строго по описи!
  - Хрен с тобой, - наконец решился Петру-хан, пораскинув стратегическими мыслишками несколько минут, - Рискнём!
  Вильстер сразу же растекся в улыбке и полез жать руку, уверяя Петру в правильности его решения и горах преимуществ, которые гарантированно принесёт этот шаг.
  Не теряя времени зазря, в Ревеле началась подготовка к будущей морской экспедиции, которую великий хан повелел сразу же засекретить, опасаюсь происков конкурентов, безраздельно контролирующий индийскую и китайскую торговли - Голландии, Франции и Англии. Формировались экипажи, осматривались корабли, которые были в состоянии пережить такое великое путешествие, решение этого вопроса осложнялось тем, что в более-менее рабочем состоянии поддерживался военный и углеводородовозный флоты, состояние же торговых судов, по причине отсутствия самой международной торговли, было плачевным и вызывало лишь жалость от затраченных на их постройку усилий, построенные в тяжких условиях корабли уже через в среднем 2-3 года приходили в полную негодность, разваливаясь буквально на глазах, зияя тёмными дырами выгнивших досок выше ватерлинии. Именно мерами безопасности и повышенной секретностью предстоящей миссии объяснялись необходимость снаряжения именно торговых кораблей, ведь идущий под парусами и торговым прапором военный корабль Мокшальского ханства, скажем, о 68 пушках по обеим бортам, в сторону оживлённых морских торговых путей особой двусмысленности в миролюбивости или научном характере экспедиции не предполагал.
  Пока шла техническая подготовка исполнения 'особой мисси в назначенном месте' - такое наименование эта спецоперация получила в документах - ограниченный круг посвящённых лиц в Коллегии иностранных дел готовили текст обращения великого хана к руководителям Мадагаскарской пиратской колонии, с заверениями в высоком уважении, с просьбой рассмотреть вопрос установления дипломатических и торговых отношений и с приглашением посетить Санкт-Петрубурх для более углублённого и предметного обсуждения условий будущего сотрудничества между двумя братскими народами. Кроме того, руководителю экспедиции Вильстеру предписывалось, порешав вопросы на Мадагаскаре, двигаться дальше, в Индию, где также ему было предначертано договориться об установлении дипломатических и прямых торговых отношениях с братским индийским народом.
  Для того, чтобы запутать следы, адмирал Апраксин предложил избегать оживлённых морских маршрутов, держась вдалеке от берегов, поэтому путь для особой экспедиции был утверждён также особый, непростой - выйдя из Варяжского моря даже не пытаться соваться в пролив Ла-Манш, а ворочать на север, в район Северного полярного круга, обойдя таким образом Английские острова и оставив всех в дураках. С целью более полной конспирации спецоперации дата отплытия также была выбрана неслучайной - 21 декабря - когда в морях становится тесно от блуждающих льдин и грозных айсбергов.
  Но вышедшие из Ревеля фрегаты 'Декрон де Ливде' и 'Амстердам Галей', команда которых составляла примерно по две сотни человек на каждом, смогли пройти путь всего лишь в 120 морских вёрст, не достигнув даже Дании: капитан одного из фрегатов Феодор Мясной приказал разворачиваться и идти назад, так как его корабль быстро дал течь. Бросились в трюмы для того, чтобы вычерпывать воду в нарочно сделанные для подобных целей технологические отверстия, да не обнаружили их - то великий хан ещё шесть лет назад своим указом запретил сие устаревшее технологическое излишество, повелев подобные '...отворы боле не рубить, уже порубленные - забить, корабли оборудовать механическими помпами английского типа'. То есть, внедрить механические помпы внедрили, но только на бумаге, в жизни самих помп даже не планировали закупать, бюджет и так был астрономически дефицитным. Пришлось всей команде по цепочке передавать друг другу наполненные холодной водой вёдра из трюмов на верхнюю палубу. Второй корабль, которым командовал Вильстер, также не мог похвастаться достигнутыми успехами и почти сразу за первым и себе повернул назад - поднявшийся неласковый северный ветер с лёгкостью обломил все трухлявые реи на мачтах, теперь те беспомощно висели на стеньгах, покачиваясь и угрожая свалиться на голову любому матросу. Собственно, Мадагаскарская эпопея на этом и завершилась. К сожалению, индийский вопрос снова не был разрешён.
  Конечно, Пахан был в расстроенных чувствах от такого неуспеха, но не сдавался.
  - Фёдор Матвеевич, - уставшим голосом обратился он к Апраксину, - я тебя умоляю, ну изыщи ты хоть два пристойных кораблика и дай же мне слово в следующий год отправить их на Магаскарщину.
  Адмирал пообещал, хотя сомневался даже в себе, ленность всё больше и больше овладевала им. 'Авось, и забудется...' - возлагая на это обстоятельство свои надежды, думал Апраксин.
  А переговоры с отаманцами, напротив, достигли своей цели, суть договорённостей сводилась к следующему: за Мокшальским ханством оставлялись завоёванные земли на Каспии, за Отоманией - завоёванные провинции с городами Ереван, Тавриз и Касбин, граница устанавливалась по срединной линии между Шемахой (отаманцы) и Бакы (мокшали). Почему отаманский султан отказался от своих же слов и намерений жестоко покарать мокшалей, вернув захваченные ними земли персам - неизвестно, быть может, знал, что весьма скоро власть в великом ханстве сменится...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть XXXX
  Великая утрата
  
  С самого начала 1724 года беда пришла в стан незаконнорожденных - их всех великий хан повелел отдавать в художники, не справляясь о желании и не интересуясь врождёнными способностями и талантами. Снова поощрил бдительность и доносительство подчинённых на начальство. Памятуя разнос и скандал, учинённый внешне тихушным Шафировым в Сенате, когда тот крыл по матушке всех и вся, Петру-хан запретил бранные слова и выкрики в присутственных местах, совместив приятное с полезным - установив за сии прегрешения немалые штрафы. Находчивые мокшали и тут находили возможность подзаработать - были зафиксированы многочисленные случаи, когда чины специально раздраконивали посетителей с просителями, выводя тех из себя и добиваясь нарушения сего указа, получая процент от уплаченных штрафов. Пахан снова установил ограничения поповству, запретив без приглашений ходить по избам, освячивая всё вокруг святой водою. Нашлась минутка и для старообрядцев - теперь им предписано было носить на руках медные знаки, а их женам - шапки с рогами. Однако, фантазией товарищ Пахан был не обделён...
  Далее был подписан судьбоносный указ, который на многие годы и даже века определил тюремную сущность Мокшальского ханства - отныне было установлено, что незнание законов не освобождает от ответственности за их нарушения или невыполнения, а признание, сделанное во время следствие - есть наивысшая форма доказательства, делающая добычу прочих доказательств ненужной и бесполезной затеей. Теперь карательная государственная машина и вовсе, осатанев, перестала цацкаться с подозреваемыми и арестованными, сведя процесс следствия к единственному действию - подкреплённые и усиленные решением верховной власти, костоломы и изверги из правоохранительных органов сразу, без предисловий и ненужных гуманизмов, метелили тех без зазрения совести, выбивая нужные показания и заставляя подписать признания.
  
  Болезни, полученные вследствие бурной молодости, всё больше досаждали Пахану и весною 1724 года он навестил Олонецкие источники, где пил воду, проклиная ужасные боли в животе. Прямо с живительных вод он поехал к Старой Ладоге, где Петру-хану был представлен проект строительства Староладожского канала.
  После этого великий хан отбыл в Мокшу, где в Успенском соборе Керема прошла торжественная процедура водружения ханской шапки на голову его супружнице - Екатерине Михайловой, она же Марта Крузе, она же Екатерина Сковородищенко, она же Трубачёва. Ему оставалось недолго и он отчётливо это ощущал.
  Летом того же года формально подписан был Царьгородский договор между Мокшальским ханством и Отаманией, детали которого были утрясены ещё полгода назад, народу о нём было сообщено, как об очередном внешнеполитическом прорыве и успехе отечественной дипломатии по укреплению южных рубежей.
  Новый год великий хан встретил в Северном Парадизе, правда, это уже не были те знаменитые попойки и разгульные веселия - Пахан лежал в постели и лишь тихо постанывал, ему было худо, поражённая циррозом печень не справлялась со своими функциями, запущенные венерические болезни приобрели нетерпимый характер, причиняя сильные боли, левая сторона тела была парализована, а многократно травмированные внутренние органы вскрылись кровотечением, хан агонизировал, кончина его была недалеко, дожидалась на пороге комнаты, в нетерпении поёживаясь и неодобрительно поглядывая на лекарей, толпящихся около больного.
  Но даже обдаваемый зябко-затхлым и мрачно-сырым дыханием смерти, Петру-хан всё никак не хотел угомониться, реформаторство свербело в нём даже в такие минуты - как и следовало ожидать, об экспедиции Вильстера забылось, вместо неё, уже прикованный к постели Пахан разработал новый маршрут в Индию - через Северный Ледовитый океан, эта инициатива на непродолжительное время обрадовала его, он наполнился уверенностью, что именно таким элегантным и неожиданным манёвром удастся обдурить всех конкурентов и завистников. К сожалению, это была последняя инициатива товарища Пахана из перечня великих, 28 января 1725 года, после долгих и тяжких мучений он благополучно испустил дух, к большой и неприкрытой радости всех своих сподвижников.
  
  Утром Санкт-Петрубурх был разбужен троекратным печальным звоном церковных колоколов, извещающем о смерти Пахана. Ханшей Екатериной был подписан указ о годичном трауре на всей территории Мокшальского ханства, дьяки по городам и весям зачитывали весть о смерти тирана и указы о державном трауре, были приспущены государственные флаги во всех учреждениях.
  Для организации похорон великой ханшей Екатериной, принявшей сей нелёгкий крест через 37 минут после смерти мужа, была сформирована 'Печальная комиссия по организации похорон товарища Пахана, Мокшальского великого хана, выдающегося государственного и общественного деятеля, активного реформатора и видного преобразователя, лауреата государственных премий, члена-корреспондента Синода и депутата Сената', руководство которой было возложено на Якова Брюса. Такой выбор объяснялся весьма просто - Брюс вместе с Петру был организатором церемоний похорон Патрика Гордона и Франца Лефорта, уровнем которых великий хан остался доволен, по достоинству оценив креативные способности шотландца. Да и для похорон самого Петру у Брюса уже имелись кое-какие наработки...
  Во-первых, именно Якову Вилимовичу принадлежит инициатива смены статуса похорон монарха - с чисто церковного обряда на державное событие, а во-вторых, он был знаком с подобными ритуалами, проходящими в уважаемых европейских королевских дворах, ведь даже хоронить себя Пахан стал бы на иноземный манер, в этом сомнений ни у кого не было.
  Для прощания тело Петру-хана было выставлено 30 января в Меньшей дворцовой зале Зимнего дворца, с утра пошли первые потоки людей, желающих проститься с товарищем Паханом.
  Петру лежал в гробу, внутри оббитом малиновым бархатом, на высоком постаменте, который был покрыт золотой парчой под расшитым и блестящим балдахином, в сени знамён, роз и еловых веток. На нём был одет его любимый гвардейский мундир, украшенный кружевами, сапоги со шпорами, к поясу приторочена шпага. Кроме того, к мундиру был прикреплён орден святого Андрея Первозванного. Вдоль стен и рядом с гробом стоял почётный караул. С потолка ниспадали 32 алых бархатных полотнищ, окаймлённых чёрным шёлком с гербами губерний, завоёванных провинций и стран. Гигантское знамя Мокшальского ханства было склонено над изголовьем Пахана. Перед гробом, на атласе, лежали ордена и медали Петру, немного поодаль - ханская шапка. Звучали траурные мелодии.
  К гробу подходили представители реформаторской молодёжи и артельщики-кораблестроители, архангелогородские рыбаки и воронежские лесники, екатеринбургские металлурги и тюменские углеводородщики, прикаспийские хлопкоробы и тульские оружейники, орехово-зуевские ткачи и беломорские ворваньщики, костромские целинники и калужские хлеборобы, самарские полеводы и староладожские каналостроители, ижемские оленеводы и пинежские лесозаготовители, крестьяне и горожане, пехотинцы и моряки, представители мокшальской армии и военно-морского флота. Не стесняясь, все громко и навзрыд рыдали, смахивая большие слёзы грубоватыми, натруженными руками, чем, кстати, нарушали указ великого хана о запрете вытья при похоронах, но ввиду такого исключительного события гласные и негласные сотрудники Преображенского приказа, проявляя терпение и воздавая почёт великому хану Петру, сквозь пальцы глядели на это вопиющее нарушение общественного порядка, никого не арестовывая.
  У гроба товарища Пахана в почётном карауле несли траурную вахту руководители правительства и начальники его Коллегий: Г.И.Головкин, Ф.М.Апраксин, П.И.Ягужинский, И.Ф.Ромодановский, Г.Г.Скорняков-Писарев, Я.Ф.Долгоруков, А.И.Румянцев, П.А.Толстой, на их рукавах красовались атласные красно-чёрные повязки.
  Ночью улицы Санкт-Петрубурха полны угнетаемых при жизни Паханом людей, дожидающихся своей очереди прощания с обожаемым деспотом и сатрапом, их освещают фонари, установленные на столбах. На лицах людей застыли скорбь, ужас, растерянность, страх, вся палитра человеческих чувств перемещалась в толпе, все рыдали и слёзы, сжимаемые лютым морозом, замерзали на коже, часто слышались причитания 'Как же мы теперь? Одни-то остались... Ой, что будет? Война, война... Амба всем... Конец света!'
  10 февраля ханша Екатерина подписала ещё один похоронный указ, в соответствии с которым всем без исключения предписано до погребения товарища Пахана носить чёрные одежды, а высшим сановникам в довесок ещё и задрапировать чёрными материями по две комнаты в своих домах.
  По многочисленным просьбам трудящихся и трудовых коллективов правительством было принято решение не хоронить тело великого хана, а забальзамировав его, сберечь для потомков, для этой цели в центре строящегося Петропавловского собора днём и ночью не прекращались работы по возведению временной церкви-мавзолея, который будет служить усыпальницей великому кормчему, пока не будет окончен собор, работники, колея от уму не постижимого мороза, рубили промёрзшую на несколько метров вглубь землю топорами, кайлами и ломами, жгли костры, согреваясь и пытаясь оттаять вечную мерзлоту сурового и неласкового санкт-петрубурхского края.
  По истечении двух недель прощания тело великого хана вскрыли, забальзамировали и снова выставили для прощания, но уже в более величественном и просторном помещении - Печальной зале Зимнего дворца.
  Стены сей залы были украшены различными фигурками, гербами масонских лож и оккультными символами, сразу за гробом неуклюже топорщились несколько сектантских пирамид, при входе в залу на стены были приточены библейские сюжеты, повествующие о чудесах христовых. С ними, кстати, неувязочка вышла - Екатерина, великая ханша, инспектируя залу для прощаний, немало изумилась, увидев сии сюжеты - святые на них сплошь были обнажёнными и обращались к скорбным прощающимся в весьма фривольных позах, а некоторые из сюжетов и вовсе были эротичными донельзя, даже на грани вульгарности. 'Знаешь что, Яков Вилимович, - после долгой паузы произнесла задумчиво ханша, - не думаю, что наш глупый народец сможет понять сии, бесспорно, талантливые сюжетики, ты дай указание, от греха подальше, задрапировать их чёрным сукном... и инсталляции эти, которые пирамидками, с глаз долой прибери. А то как бы чего не вышло... Останавливаться будут, таращиться, давка выйдет, гладишь, передавят друг друга, жертвы будут. Оно нам надо?'
  Поток народной любви не иссякал, люди всё прибывали и прибывали в столицу, те, кто был не в состоянии приехать, дабы лично засвидетельствовать безмерную любовь и уважение к дорогому, любимому и великому товарищу Пахану, слали письма. Горе опустилось на Мокшальское ханство, ой горюшко!
  Наконец, аж в начале марта строители отрапортовали - временный мавзолей-церковь для великого хана Петру закончен, правительством и соратниками по паханским реформам было принято коллегиальное решение - хоронить 10 марта.
  
  С самого утра 10 марта по всему ханству особым распоряжением расквартированных по губерниям полкам были закрыты кабаки и торговые лавки, в Санкт-Петрубурхе, несмотря на дрянную погоду - кружила снежная метель и падал град - началось погребение Петру, сигналом к началу процессии стал выстрел из пушки.
  К 7 часам утра была выстроена охранная цепочка из 1250 гренадёров с факелами по маршруту движения похоронной процессии - от Зимнего дворца к Петропавловскому собору по льду реки Невы. В 8 часов завершилось построение церемониальных колонн около Зимнего дворца, к 9 были выстроены трудящиеся, общим количеством 10 тысяч человек, которые должны были шествовать за гробом и высшими чинами. Первыми из Печальной залы вынесли многие сотни венков от руководства разного уровня великого ханства, крупнейших мануфактур и артелей, братских народов и союзных держав, родственников и коллег-монархов.
  В 10 часов началось построение траурной процессии возле Зимнего дворца, в 10 часов 15 минут Г.И.Головкин, Ф.М.Апраксин, П.И.Ягужинский, И.Ф.Ромодановский, Г.Г.Скорняков-Писарев, Я.Ф.Долгоруков, А.И.Румянцев, П.А.Толстой подняли на руки гроб с телом Петру и медленно направились к выходу из Печальной залы. В 10 часов 23 минуты гроб с возложенной на него ханской шапкой был установлен на громадный пушкарский лафет, декорированный кумачом в обрамлении траурных лент, 8 полковников взяли под уздцы 8 лошадей в чёрных попонах, запряжённых в лафет и началось движение процессии от Зимнего дворца по Неве к крепости. По сторонам от лафета шли 60 бомбардиров, неся в руках зажжённые факелы.
  Шествие открывал отряд конной гвардии. Вслед за ним шли четыре шеренги унтер-офицеров с алебардами, повязанными чёрными лентами, за ними шествовали музыканты, тревожной музыкой рвя сердца, любимую кобылу великого хана вели двое подполковников, за нею несли все 32 знамени с гербами губерний, провинций и держав, входящих в состав империи-паханата, воинские штандарты, знамя с державным гербом и собственный прапор Петру, жутковатую картину являли собой два вершника, издали схожие на гусей - один чёрный, другой белый. Сразу за ними шествовало духовенство под предводительством Феофана Прокоповича, кстати, поповство-то и проявило себя отменнее всех, инициативнее - видать, чем крепче мокшальского попа зажимать и притеснять, тем патриотичнее тот обожает суверенную власть, власть наместника бога на земле: за время, прошедшее со дня смерти товарища Пахана и до дня его погребения, поповским сословием была написана величественная песнь-хвала, так сказать, коллективное и вовсе не бессознательное творчество разночинцев монастырей и церквей всего паханата и теперь облачённые в бесформенные бушлаты певчие красивым, завораживающим, чётко поставленным, слаженным и неоднократно отрепетированным многоголосием с переходами на высокие партии, выводили:
  '...Петру всегда живой,
  Петру всегда с тобой,
  В горе, надежде и ра-а-а-адост-и-и-и-и,
  Петру в твоей весне,
  В каждом счастливом дне,
  Петру в тебе и во мне-е-е-е...'
  Генералы и фельдмаршалы несли на атласных подушках награды Петру-хана, за гробом шли близкие и родственники покойного, члены Сената, Коллегий, губернаторы, кандидаты в члены Сената и почётный воинский эскорт, замыкал процессию народ, а за ним, как бы присматривая за всеми, чтобы не разбежались, неспешно ехала конная гвардия.
  Екатерину, идущую сразу же за гробом, под руки поддерживали Меншиков и Головкин, стоявшие поодаль зеваки-простолюдины перешёптывались, кивая друг другу: 'Ну, теперь понятно, кто будет дальше править. Кто хоронит, кто первый за гробом - тот и правит!'. Шествие сопровождалось стрельбой из пушек.
  Во время траурной церемонии случился досадный инцидент, всё-таки ханша Екатерина как в воду глядела - оцепление, сдерживающее многотысячную толпу людей, прибывших на похороны и не успевших попрощаться с любимым ханом, не удержало обезумевших от горя утраты холопов, те прорвали порядки и ломанулись вперёд, ближе к колоннам, идущим за гробом. При этом первые ряды скорбящих попадали; давившие их сзади также, не удержавшись на ногах, грохнулись оземь, словно подкошенные; по ним бежали многие тысячи ног, трещали черепа и лопались мышцы, поднялся страшный крик, предсмертные стоны, хрипы и матюки, но напор сзади не иссякал - бескрайнее людское море величаво поглотило упавших в себе, словно бы кровавый диктатор Петру-хан и после своей смерти продолжал собирать смертельный урожай своих подданных, реформируя их. С другого конца оцепления уже бежали на подмогу гвардейцы, с горем пополам, где прикладом, где шомполом с нагайкой, а где и штыком, им удалось восстановить общий порядок, оттеснив не в меру фанатичных приверженцев великого хана на утверждённые комиссией для народа места.
  В 11 часов 10 минут процессия прибыла к Петропавловскому собору, гроб был снят с лафета и установлен на красный постамент перед собором. Началась подготовка к митингу. На площади перед собором собрались трудящиеся Санкт-Петрубурха, делегации республик, входящих в империю-паханат, губерний и провинций, присутствовали также представители Китайской Народной Республики, стран народной демократии, неприсоединившихся государств, делегации и представители других держав.
  Председатель Комиссии по организации похорон товарища Пахана Я.В.Брюс, открывший митинг, предоставил слово руководителю Военной коллегии тов. А.Д.Меншикову. Следующую речь произнёс начальник Преображенского приказа тов. И.Ф.Ромодановский. Затем выступил обер-прокурор Правительствующего Сената тов. Г.Г.Скорняков-Писарев, каждый из выступавших вкратце описывал подвиги великого хана Петру и успехи, достигнутые ханством под его мудрым и неустанным руководством, и как-то с их слов выходило так, что без Пахана все просто померли бы. После чиновников слово было передано Феофану Прокоповичу, первому заместителю великого хана по Священно-Синодальным делам. Это алчный славоруський перевертень, завывая, словно беснующийся расстрига, в своём панегирике обернул злыдни, в которых жили мокшали при усопшем, в неимоверное наслаждение и процветание, ведь '...Петру, отец народа, оставил нас не нищих и убогих, а с духовными и гражданскими исправлениями, не осиротелых, а с матерью-ханшею', намекая на Екатерину, косился главпоп. Затем Феофан призвал народ к новым свершениями во благо отечества, уже под водительством ханши Екатерины, прося всех помочь ей преодолеть горе, молиться за неё всевышнему, дабы тот отёр ей слёзы и она имела силы недоделанное Паханом совершить и удержать всё в добром состоянии.
  В 11 часов 50 минут Брюс объявил траурный митинг закрытым, гроб с телом великого хана на руках был внесён внутрь Петропавловского собора, к мавзолею. В 12 часов, когда сначала на Пахана надели ханскую шапку, символично посыпали его землёй и накрыли ханском килимом, а затем закрытый крышкой гроб заносили в церковь-мавзолей и ставили на постамент, над Санкт-Петрубурхом и Мокшей прогремели артиллерийские салюты, согнав с деревьев тучи ворон и грачей, заиграли траурные марши, которые в едином звуке слились с гудками заводов, фабрик и мануфактур. В полдень вся держава погрузилась на 5 минут в скорбное молчание. Затем, на шпиль Адмиралтейства и Спасскую башню Керема поползли наверх державные прапоры, спущенные 42 дня назад. В 12 часов 10 минут перед Петропавловским собором прошли войска, отдавая последние почести великому хану.
  После завершения похорон перед входом в собор был выставлен почётный караул, который охранял тело Пахана денно и нощно, в любую погоду и при любых условиях. Каждый мокшаль, посещая Санкт-Петрубурх, обязан был посетить могилу Петру-хана и повосторгаться слаженностью и чёткостью смены караульного расчёта.
  Через 2 недели после символичного захоронения Пахана, ханша Екатерина подписала указ 'Об амнистии', который освобождал из мест заключения осуждённых на срок до 5 лет, осуждённых независимо от срока наказания за должностные, хозяйственные, некоторые воинские преступления, а также женщин, имеющих детей до 10 лет и беременных женщин, несовершеннолетних в возрасте до 18 лет, пожилых мужчин и женщин и больных, страдающих тяжёлым неизлечимым недугом. Наполовину было сокращено наказание осуждённым к лишению свободы на срок свыше 5 лет, сняты судимости и поражения в правах на всех граждан, ранее судимых и амнистированных. Амнистия не распространялась на осуждённых свыше 5 лет и привлечённых к ответственности за контрреформаторские преступления, крупные хищения ханской собственности и умышленное убийство.
  Под амнистию попали князья Григорий Долгорукий и Дмитрий Голицын, поплатившиеся за шафировскую жадобу и демонстративную наглость при воровстве державных средств. С натяжкой, но и самого Петра Шафирова тоже подвели под действие сего указа и он снова оказался на свободе, с тёмно-зелёными рисунками разных содержаний на теле, погашенной судимостью и полностью невиновным, отсудив за 'несправедливости и обиды, проявленные к его особе' немалую компенсацию из казны, ему вернули прежде конфискованные недвижимые активы и, дабы загладить вину, дали должность президента Коммерц-коллегии, где он, развернувшись с присущей ему предприимчивостью и живостью, быстро вернул себе упущенную за время опалы выгоду, здорово разбогател на взятках, лоббированиях и откатах, заимев прежние влияние и незаменимость, частенько просиживая вечерами на рабочем месте и попивая до неприличия крепко заваренный чай, который он любовно именовал 'чифирёк', к сему напитку Пётр Павлович успел сильно пристраститься в ссылке.
  
  Однако телу Петру-хана не долго было суждено лежать в мавзолее, через два года к нему 'на уплотнение' подложили гроб с телом скончавшейся супруги - ханши Екатерины, а затем новая ханша - Анна Ивановна - и вовсе пошла на немыслимые дела: объявила, что во время правления товарища Пахана имел место культ его личности, вследствие чего допущены многочисленные перегибы в политике, имевшие следствием кризисные явления в народном хозяйстве, а также необоснованные репрессии, приведшие к многочисленным жертвам среди невиновных граждан, основной целью которых был дармовой труд для реализации мифических, не просчитанных, сварганенных на традиционное 'авось' прожектов.
  Засучив рукава, новая и энергичная ханша бросилась спасать разорённую страну, проводить контрреформы, безжалостно отменяя одну 'паханскую реформу' за другой; радикально сократила бюрократический аппарат и возвратила к жизни местное самоуправление; упразднила институт фискалов и прокуроров, которые, кроме как вымогательством, ничем не занимались, политотделы и комиссарство также подверглись принудительной ликвидации; уменьшила расходы на правительство, сократила втрое штаты Коллегий, некоторые ликвидировав; возродила воеводство на местах; покончила с монопольным влиянием на власть преображенцев с семёновцами, учредив 'под себя' Конный и Измайловский гвардейские полки.
  После этого Анна Ивановна без сантиментов решила взять ханство в 'ежовые рукавицы' и турнула от власти всех прихлебателей, окопавшихся в её верхних эшелонах ещё при жизни Петру-хана: Александру Меншикову, Фёдору Апраксину, Михаилу Голицыну и Петру Толстому повезло больше всех, они вовремя померли своими смертями ещё до новой волны репрессий. А вот, например, долгоруковский клан, решивший протолкнуть в Мокшальском ханстве пагубные и тлетворные западные идейки об ограничении необозримой власти императора-пахана и необходимости принятия конституции, без всяких проволочек был истреблён под чистую, всем четверым, предварительно конфисковав имущество, пришили 'левацкий загиб и сомнительные контакты за рубежом', за это и казнили, даже Василию Лукичу не зачлись его самоотверженные усилия по выводу на внешний рынок 'Всеруссии' вместе отжившего своё 'Мокшальского ханства'. Карающий меч правосудия, занесённый над Дмитрием Голицыным по шафировскому делу, таки опустился на шею немощного старика, а Артемий Волынский, опрометчиво где-то проявивший неудовольствие верховной властью, также лишился головы по нелепейшему обвинению в намерении стать великим ханом. В Сибирь потянулись колонны осуждённых и поражённых в правах 'врагов народа', число которых составило около 20 тысяч народа. Вследствие этих чисток власть в великом ханстве была прочно взята германцами, они уселись на всех её вертикалях и горизонталях, узурпировав подчас даже диагонали. Затем, во время 20-ого съезда Правительствующего Сената, политика Пахана (уже не товарища, как мы обратили внимание и уж тем более не великого) была подвергнута критике, порицанию и осуждению, а секретным постановлением, внесённым некогда ближайшим сподвижником Петру А.И.Остерманом, принято решение предать его тело земле.
  29 мая 1731 года с головы Петру-хана была снята ханская шапка, затем герметично законопаченные гробы Петру-хана и его супруги Екатерины были опущены в ямы, тайно выкопанные ночью у южной стены почти выстроенного Петропавловского собора и закрыты сверху тяжёлыми плитами. При этом присутствовали члены Сената, генералы, адмиралы и члены Печальной комиссии, никто из народных представителей на сей постыдный акт мокшальской истории допущен не был. В качестве единственных почестей 'великому реформатору и преобразователю, отцу народа и императору-пахану' был дан 51 салют с крепостных орудий. Тем и ограничились.
  А ханскую шапку приберегли, рачительно сохранив её для истории, в будущем, через полвека, ей вновь найдут применение, правда, существенно переработав историю происхождения и название - в дальнейшем она упоминается уже под наименованием шапки какого-то Мономаха (что значит сия мудрёная кликуха - решительная загадка. В 30-ых годах прошлого века историк-самоучка из Камышина, стропальщик 4 разряда местного РСУ ?7, член ВКП(б) с 1918 года Тимофей Анкуддинов в порядке личной инициативы выдвинул гипотезу, что так нарекали бездетных великих ханов, в противовес многодетным - Стереомахи, но, мы, разумеется, не склонны видеть в столь смелой гипотезе сколь либо рациональное объяснение и логику историко-эволюционного развития. Да и тогдашнее мудрое руководство Мокшальской империи-паханата, поставив под сомнение смелые вводы самодеятельного историка-активиста или, как он себя сам называл 'особопутчика', в целях недопущения появления подобного рода мнений, идущих наперекор генеральной линии ВКП(б), арестовало его и вскорости расстреляло, потому что, к большому удивлению, Анкуддинов, кроме своих политических незрелых умозаключений на исторические тематики, оказался ещё и ярым антипаханщиком, чистосердечно признавшись, что всегда, когда начинались трансляции многочасовых зачитываний писем 'счастливых и благодарных тружеников к товарищу Пахану', он пренебрежительно выключал радиоточку. Хоть он и раскаялся в своей недостойной и непрочной позиции, но это, впрочем, не спасло его от сурового пролетарского гнева и справедливого возмездия).
  Но Анна Ивановна и дальше осознавала, что ужасный расточительный характер казны не может существовать и дальше: для рационального расхода казённых средств она отказалась от территориальных приобретений Пахана на Каспийщине, толку с которых не было, а расходы на поддержания реноме империи-паханата были обременительны и чудовищно высоки.
  И лишь одно не решилась изменить Анна Ивановна, да впрочем, ни она одна - последующие ханы и ханши никогда не ставили под сомнение вечную дружбу с братским германским народом, двустороннее экономическое сотрудничество с ним будет развиваться по нарастающей и крепнуть, обе державы на пару будут небезуспешно давить и уничтожать народы, которым трагической судьбой суждено проживать на землях, затиснутым между двумя 'стратегическими партнёрами'.
  Над Мокшальским ханством плотными багровыми зорями отныне будут стоять напыщенный, ханжеский патриотизм, презрение ко всему немокшальскому, напускная, лицемерная набожность, неутомимая тяга к геополитическим понтам и незатухающая любовь к 'братским народам', а воздух будет тяжело и нездорово наполнен удушливым запахом углеводорода.
  
  Кийов
  Славорусь
  2012-2013
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"