Странник, расскажи, расскажи мне ещё что-нибудь,
прежде чем рассвет перережет горло ночи
А. Сарамельо
- Душа покоя просит, слышь, это, ага. А всё чего-то нет его никак.
- Завтра будет.
- Ну, это да...
Двое сидят во мраке сарая, на корточках, голова к голове - один нечёсанный, всклокоченный, рыжий. Другой - седой уж совсем, хоть и не старый ещё - тот, чья душа требует покоя.
Ветер свистит в щелях дощатых стен, тревожит наваленную на пол грязную стоптанную солому, играет незапертой дверью, вынуждая её душераздирающе скрипеть.
- Дверь прикрыть бы - уж больно противно скрипит, - говорит седой. - Надоела. Да и сквозит.
- Ну, попробую ещё раз, погодь.
Рыжий, кряхтя, встаёт. До двери два шага - сарайчик-то маленький, тесный. Но кажется, что рыжий решил добраться до неё не раньше рассвета.
Дойдя, он долго пытается сковырнуть провисшую дверь с места, прикрыть. Кое-как ему это удаётся. Но не до конца - кажется, она утратила способность закрываться ещё лет несколько тому назад.
- Покурить бы... - бормочет он, возвращаясь на место, снова опускаясь на корточки рядом с седым.
- Ой не говори про курево, а то слюна набегает.
- Я бы и поел.
- Ну ты уж...
Седой почти осуждающе качает головой, смотрит на дверь, за которой, в прорехи, уже видно линию горизонта - там, далеко, за лагерем, за рощей, за бегущими к дальним холмам полями, будто невидимый пока рассвет провёл по небу острой-острой бритвой, оставляя тончайший, назревающий кровью надрез.
- Недолго осталось, - задумчиво говорит седой. - Светает скоро.
- А будто и не жил, - качает головой рыжий. - Быстро всё так...
- Ну, ты только не это, слышь... Самого кручинит, а что ж теперь...
- Так ничего.
- Ничего.
Ветер, залетая в оконце, шуршит в соломе. А может быть, это мышь.
Рыжий смотрит на седого, разглядывает морщинистое лицо, бородавку на подбородке.
- А ты, вроде, не из нашей деревни, - говорит полувопросительно.
- Я странник, - отзывается седой тут же, будто давно ждал этого вопроса. - Калика перехожая.
- Эво ж ты как. А и тебя туда же.
- И меня. Чем я лучше, что ли, слышь.
- Ну, оно, да... Так ты это, расскажи, что ли, чего. Всё не так муторно будет ждать. Побаску какую, али быль. Ты ж, оно, поди, много чего повидал.
- Не вспомню ничего, - качает головой седовласый. - Как отрубило.
- Во-во, - охотно соглашается рыжий. - У меня то ж само. Хочу рожу бабы моей вспомнить, а - не могу. Будто и не жил, говорю же. Будто не было ничего. А у меня ж и дети есть. Были. Двое, вроде.
- А ты как попался? - спрашивает седой.
- А так - сдался.
- У-у-у. Ну, они не любят, кто не сдаётся. Почём зря убивают, слышь.
- Ага. Петро вон на штык надели, и богородицу вспомнить не успел... Ну, и где теперь Петро? А я - жив покуда.
- Да уж... Ничего нынче жизнь человеческая не стоит.
- Не-а. Какая там жись... Они как пришли, никто и глазом сморгнуть не успел, уж и всё. Бабу мою снасильничали, а меня - вот... Бабам оно вообще легче: их под ружьё не ставят, не закапывают, даже в морду не дают, коли не бузует... Ну, на край снасильничают; испортят, коли девка... так это ж не смерть... А если ты мужик, так уже - всё, почитай пожил.
- Ну, это да, слышь.
В оконце, в дверь, которую ветер, едва не сорвав с петель, снова распахнул почти настежь, вползает издалека рассвет. Исподволь вползает, с оглядкой. Может, боится, что тоже расстреляют.
Рыжий снова поднимается, подходит к оконцу. Кое-как, с опаской, просовывает в него голову. Озирается с минуту, потом возвращается, садится рядом с седым, улыбаясь, покачивая головой.
- Чего там? - интересуется седой.
- Спит солдатик.
- Это часовой-то?
- Он, ага. На ружьё припал да и встопорщил губы-то. Только посвист идёт.
- Ишь ты как...
- Ага. Да весь лагерь спит. Тишина.
Долго молчат, поглядывая на оконце, которое всё отчётливей прорезается на стене светом.
Потом седой:
- Я вот думаю: небось, не сразу расстреляют-то. Я чай, заставят яму копать себе.
- Как пить.
- Так что, поживём ещё.
- Поживём. Оно и покурить, может, дадут.
- Так дадут, а чего ж, оне не люди, что ль. Перед расстрелом, я слыхал, - полагается. И покушать дают, слышь, это, ага.
Лицо рыжего выражает недоверие, но уверенность во взгляде седого заставляет его просветлеть. Он даже улыбается.
- Щец бы! - говорит с вожделением. - Горяченьких. Кислых оно бы.
- А и пашенца бы. С сальцем.
- Оно!
- Эх!..
Умолкают, пережёвывая жестковатое сало всё в жёлтых крапинах пшена. С прихлюпом всасывают с облезлых щербатых ложек щевую кислость.
Время ползёт медленно-медленно, капает росой, опадающей с непроснувшихся васильков.
А и правильно, пусть не торопится. Поспешишь, оно, людей насмешишь, знамо же.
И то, слышь.
А сна как не было ни в одном глазу, так и нет. Часовому хорошо - дрыхнет себе, уперев ружьё прикладом в булыжник, а стволом - в грудь, чтобы подпорка была, чтобы не завалиться, чтоб не увидел кто. Дурень малохольный. Оно ж пальнуть может.
- А у тебя баба была? - спрашивает рыжий, сглатывая голодную слюну.
- Ну, как у всех. Я ж не лишайный какой, слышь.
- А как же ты калика? Бабу оставил и пошёл, что ли?
- А чего ей сделается. Оставил да и пошёл.
- Эва ж ты как... А если влезет кто под сарафан?
- Не влезет.
- Это почему ж? Страшная, что ли?
- Да нет, баба как баба.
- Так отчего ж не влезет?
- А нет её. Померла два года тому.
- А-а-а, - кивает рыжий. - Ну, тоже хорошо. Мою, вон, снасильничали. А лучше б, думаю, помереть ей было.
- Помрёт ещё.
- Ну, так-то оно да.
И снова тишина. Только сопит в сарайные щели ветер, да шуршит в соломе мышь. Точно - мышь. Может, приплод у неё там, вот и шуршит беспокойно.
А сонное время вздрагивает вдруг, непонимающе хлопает глазами: а? что? пора, что ли?
- Эй, вы! - в притвор незапертой двери просовывается девятнадцатилетнее заспанное лицо часового. - Выходи давай.
Они послушно выходят.
Рассвет назревает, набухает перетянутой артерией, что вот-вот лопнет; и разольётся по седому небу кровушка.