|
|
||
Люди лежали на рельсах плотно, голова к голове, буквально яблоку негде было упасть. Череда этих голов - чёрных, белокурых, русых, рыжих, крашеных, в завитушках, лысых и усреднённо стриженых - уходила за вокзальный горизонт, как чётки из разносортных арбузов и тыкв... | ||
__ ________________ . _________________ __ Пролог 1. Вокзал 2. Карма машиниста Саддукеева 3. Неразделённая любовь врача Головушкина 4. Рельсы 5. Скорбная быль сторожа Гипербореича 6. Недоказуемая биологема студента Коляско 7. Десант 8. Последний прыжок майора Тыщина 9. Последняя любовь Нины Бредяевой 10. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori 11. Но это был ещё не конец истории 12. А вот теперь – конец ЭпилогВ тринадцать двадцать по москве
Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, стрелочник вокзала Богаделенск Пассажирский проснулся в зарослях бузины от странного ощущения, что время пошло вспять.
В пьяном угаре ему снился ужасный сон: бледный мальчик в белой пижаме ходил по ночным и пустынным железнодорожным путям и звал его, силясь перекричать нарастающий хор Богаделенских бабушек, которые где-то разгульно-яростно распевались на «Room of Angel» композитора Акиры Ямаоки. Ивану было жутко, он прятался глубже в кусты бузины, рискуя свалиться в овраг, и уходил огородами. А московский поезд на тринадцать двадцать горестно кричал и плакал и звал своего верного стрелочника...
Окончательно проснувшись, он некоторое время пытался сообразить, где же до такой степени нашпалился вчера, но так и не смог определиться: на поминках или на свадьбе. И только случайно обнаружив в кармане телогрейки белое вафельное полотенце, понял, что был таки на похоронах. И даже смутно припомнил гром-бабу со странной кличкой Заначка, произносившую речь в память упокойного.
Выбравшись из зарослей бузины, где всегда спал, будучи в нетрезвом состоянии, Мессершмидт поднялся по откосу, с трудом преодолевая осыпающуюся гальку, и почти бегом направился к разводной стрелке.
Люди лежали на рельсах плотно, голова к голове, буквально яблоку негде было упасть. Череда этих голов — чёрных, белокурых, русых, рыжих, крашеных, в завитушках, лысых и усреднённо стриженых — уходила за вокзальный горизонт, как чётки из разносортных арбузов и тыкв.
Это совершенно точно не было сном. Пётр Сергеевич был абсолютно уверен, что всё происходит на самом деле.
Ведь проснулся он ещё в начале девятого. Пил невкусный кофе и следил за раздражённой женой, которая уверенно и молча собирала вещи, чтобы уйти от него навсегда и тем самым испортить ему выходной. Если бы она собирала вещи не молча или хотя бы не так хаотично, что бывало уже не раз, Пётр Сергеевич, возможно, нашёл бы кофе неплохим и не пришёл на вокзал. Но по всему выходило, что в этот раз ему точно грозил бракоразводный процесс.
- Может быть, пообедаем вместе, Нинок? - робко предложил он напоследок. Жену свою Пётр Сергеевич боготворил, ей поклонялся и стряхивал с неё пылинки.
- Нет уж, Бредяев, - холодно ответила стремительно становящаяся бывшей жена. - Иди ты в задницу. И не смей называть меня этим идиотским прозвищем, тысячу раз тебе говорила!
Уже у двери она окончательно добила несостоявшегося мужа:
- Никогда ты не умел быть настоящим мужиком, Бредяев. Подкаблучник!
В последнее время у неё много и часто болели зубы, так что она практически не выходила из кабинета стоматолога и пришлось удалить уже два или три зуба в нижней челюсти. Тем не менее, как видите, она могла ещё очень и очень больно укусить.
Укусив таким образом, бывшего мужа в душу и впрыснув в неё змеиный яд вины, убивающий надёжней любого другого яда, она ушла.
В десять ноль-ноль, поедая вчерашнюю холодную котлету, Пётр Сергеевич понял, что сил больше нет, что свет ему не мил и жить не хочется.
В одиннадцать пятнадцать, за кружкой пива, ему попалось на глаза расписание поездов.
В одиннадцать сорок восемь, уже два раза прочитав расписание от корки до корки, и выпив литр пива, Пётр Сергеевич внезапно понял, что московский поезд, прибывающий в тринадцать двадцать по москве, - это именно то, что ему нужно, чтобы покончить со всем и разом. Он посмотрел на часы. Часы стояли. Последние два-три дня они часто останавливались – пора было менять батарейку. Пётр Сергеевич сверился с будильником, перевёл стрелку часов на правильное время. Часы опять пошли. Кивнув, он лёг вздремнуть.
Ему приснилась недовольная толстая женщина, чьё лицо едва помещалось в маленьком окошке. Она большими кусками поедала котлеты с тарелки Петра Сергеевича, а потом предлагала оказать ему бытовую услугу, но Бредяеву было страшно смотреть в её глаза, напоминавшие циферблаты часов, поэтому от бытовой услуги он отказывался. Толстая женщина за это на него обижалась и грозилась всё рассказать его жене.
В четырнадцать десять он проснулся второй раз, весь в поту от кошмарного сна, выпил чашку мате, съел бутерсброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал. И увидел вереницу голов, уходящую от начала перрона к горизонту...
Пётр Сергеевич растерянно огляделся в поисках хоть какого-нибудь просвета в головах. Вотще! Просвета не было.
- Эй, Бредяев! - окликнули его откуда-то из левого ряда возлежащих.
Повернувшись на голос, он узрел весёлое лицо своего коллеги, кладовщика Пронькина. Тот лежал, подложив под голову носовой платочек в синюю полоску — всегда любил комфорт.
- Тут мест нет, - приятельски пояснил Пронькин. - Говорят, до самого шестого километра всё занято. И обратился к соседке, полноватой даме в наспех набранной на бигуди причёске: - Может, уплотнитесь чуток, мадам? Товарищу место нужно. Сослуживец мой.
- Некуда мне уплотняться, - нервически дёрнула головой дама. - Мне Колбасин в затылок дышит. Двадцать два года уже дышит в затылок, сволочь.
- Ну, теперь недолго ему осталось дышать, - ободрил её Пронькин.
- Любовью дышу, - прозвучал Колбасин, бухгалтер из автоколонны номер тринадцать тридцать девять. - Исключительно, Мариночка, любовью.
- Да кто ж не знает-то, - покривилась дама. - В нашем доме половина мужиков ею дышат. - И зачем-то пояснила для Петра Сергеевича: - Любка это, из первого подъезда. Продавщицей в «Мазафака» работает, стерва такая. Через неё вся его, - кивок за спину, на мужа, - автоколонна прошла, да не по разу.
Где-то прогудел маневровый. Пахнуло дизелем, весёлым машинистом и перевозимой подопревшей древесиной.
«Рейс номер шестьсот шестьдесят шесть, Москва-Богаделенск, задерживается на неопределенное время», - вдруг объявил гнусавый женский голос диктора, больше подходящий торговке семечками с Южного рынка. Голос был преисполнен ехидства, как показалось Петру Сергеевичу.
- Бар-р-рдак! - привычно прокомментировал муж нервной дамы, Колбасин.
- Страна дураков, - подтвердил тощий клерк справа, почти невидимый за потным толстяком в зелёных подтяжках, который давно уже мирно спал, поэтому не поддержал общего возмущения, а только пошлёпал во сне губами-варениками.
Ропот пошёл по головам, удаляясь в сторону вокзального горизонта, чтобы через пару минут вернуться шорохом океанского прибоя: «Беспредел!», «Всё как всегда!», «Это сколько же нам тут ещё лежать?», «Да подвиньтесь вы хотя на йоту!»
«Что за флэшмоб!» - выругался мысленно Пётр Сергеевич.
«А ведь поезд, пожалуй, не пройдёт, - подумалось в следующий момент. - Где ж ему пройти по стольким-то шеям!»
- Perdoneme señor, fuma Usted? - спросил откуда-то из-под его правой ноги мужской голос с латиноамериканским прононсом.
Пётр Сергеевич пробежался взглядом по усатому, смуглому и остроносому лицу то ли аргентинского, то ли уругвайского подданного и достал пачку сигарет. Протянул:
- Por favor, señor.
- Muchas gracias! - сердечно поблагодарил черноглазый носитель испанского.
- De nada, - кивнул Бредяев.
- Дай уж и мне сигарету, что ли, - окликнул Пронькин. - Я как-то наспех собрался, ничего с собой не прихватил.
Пётр Сергеевич удовлетворил просьбу сослуживца, поднёс ему огоньку.
- А ты чего здесь? - воспользовался случаем поинтересоваться.
- Да ну его, - махнул рукой лежащий на боку Пронькин. - Выхода нет. Проворовался, понимаешь. В особо крупных размерах.
- Вот из-за таких как вы и стоит Россия на коленях, - изрёк из-за жениных бигудей свернувшийся калачиком Колбасин. И добавил не без опаски: - Вор-р-рюга!
- А ты чего? - проигнорировал реплику Колбасина Пронькин, обращаясь к Петру Сергеевичу.
- Жена ушла, - пояснил тот.
- Как я вас понимаю! - прогундел тощий клерк, приподнимаясь на локте из-за туши в зелёных подтяжках.
- От хороших мужей жёны не уходят, - презрительно изрекли бигуди.
- Неудачники, - бесцеремонно резюмировал Колбасин, целуя супругу в плечо под домашним халатом. Плечо незамедлительно и недовольно дёрнулось, отметая супружеские заигрывания.
- Вы правы, - согласился Пётр Сергеевич, поглядывая на часы.
Часы показывали пятнадцать двадцать стремительно уходящего местного времени, то есть, тринадцать двадцать по москве. Надо было экстренно искать себе место в череде отчаявшихся голов, пока не вышло то неопределённое время, на которое опаздывал поезд.
А со стороны Мариупольской ступила на платформу колонна людей в белых халатах — человек пятнадцать или около того. На грудь каждого свисала с шеи, на верёвочке, табличка с надписью «Я нарушил клятву Гиппократа». В заднем ряду двое, всё в тех же белых халатах, — трубач и валторнист — бодро, но фальшиво, выдували «Прощание славянки». Дойдя до железнодорожного полотна, колонна в нерешительности сбилась с шага, потом остановилась. Духовые осипли и, нестройно пукнув ещё пару раз, умолкли. Клятвопреступники циничными взглядами окинули вереницу голов и бодрым маршем, но уже без музыки, двинулись в сторону горизонта. Пётр Сергеевич, не долго думая, посеменил следом за эскулапами.
Машинист Саддукеев не любил опаздывать, но неизменно опаздывал. Вот уже одиннадцать лет он трудился на маршруте Богаделенск-Москва-Богаделенск, и одиннадцать лет Алевтине Павловне, пожилой и усталой диктору вокзала Богаделенск Пассажирский, приходилось извещать ждущих отъезда пассажиров и жаждущих встречи встречающих об очередном опоздании московского. Саддукеев пытался оправдать свою непунктуальность однажды испорченной кармой, но утешения ему это не приносило и выговоров по службе избежать не помогало.
Саддукеев любил родной Богаделенск, эту обитель мещан и памятников композитору Глинке. Здесь прошли его резвое, неутомимое на проделки детство, притихшее на задней парте отрочество и пылкая, но невезучая юность. Здесь ждала его возвращения тайная взаимная страсть — Сулико Родионовна Тетенникова, преподаватель биологии.
Сегодня он никак не должен был опоздать — ведь преподаватель Сулико Тетенникова намекнула ему вчера по телефону, что должна сообщить что-то очень важное и для этого встретит его на вокзале.
Если бы Саддукеев получше разбирался в жизни и женщинах, он бы знал, что когда та или другая хотят сообщить тебе нечто важное, готовиться нужно, на всякий случай, к худшему. Впрочем у женщин, в отличие от жизни, всего два варианта важных известий: либо она собирается поведать тебе, что устала от неопределённости и намерена пересмотреть ваши отношения, либо с трепетом и придыханием огорошить твоим назревшим отцовством.
«Где же ты, моя Сулико-о-о...» - напевал Саддукеев, мчась навстречу холмам и смешанным рощам, за которыми уже виднелись крыши богаделенских пригородов и высокий купол церкви на взгорке. Машинист напевал про Сулико, ждал встречи с Сулико Тетенниковой, изредка перебрасывался парой слов с помощником и ни о чём не подозревал. И не обратил внимания на нетрезвого стрелочника Мессершмидта по кличке Партизан, который уходил по насыпи вниз, к чахлым зарослям бузины.
Захрипел раздражённый механический будильник, всегда заведённый на тринадцать двадцать по москве и привинченный к приборной доске. Когда-то это был весёлый будильник в форме улыбчивого Чебурашки, держащего в лапах циферблат, производства какого-то там часового завода. Но за многие годы опозданий Чебурашка превратился в вечно всем недовольного монстра, который хмуро — красным взглядом чебуратора, исходящим из полустёршихся глаз – поглядывал на происходящее и звонил теперь не жизнерадостно, как бывало, а исключительно трепал нервы.
- Да знаю я, знаю! - отозвался машинист Саддукеев, небрежно нажимая кнопку в голове взбешённого чебурана. - Но что я могу поделать? Карма...
Терапевт Головушкин любил свою профессию, даже несмотря на то, что она его презирала. Любил он её искренне, как, обычно, и бывает с любовью неразделённой. Ещё Головушкин любил пациентов, особенно пожилых и тихих, с множеством запущенных и хронических заболеваний. А молодых, здоровых, но мимолётно простывших – не то чтобы не любил, но относился к ним с некоторой долей сарказма. С наибольшей же нежностью подходил он к индивидуумам ипохондрического склада характера и всегда охотно искал вместе с ними новые и новые болезни, которыми те могли бы на досуге по-болеть. Ипохондрики в докторе Головушкине души не чаяли и любили его даже больше, чем Лену Малышеву из телевизора.
Но профессия не любила Головушкина, и поэтому он не мог чувствовать себя состоявшейся личностью.
И когда на собрании коллектива, приуроченном к самоубийству одного из головушкинских пациентов с неоперабельной язвой желудка, была открыта запись желающих под Московский поезд, терапевт записался под номером четыре, после того, как в ряды добровольцев вступил стоматолог Ордынцев, на которого терапевт втайне всегда хотел быть похожим. Поговаривали, что Ордынцев – латентный садист, но чего только не придумают люди, боящиеся стоматологов.
Пётр Сергеевич отмахал в хвосте колонны эскулапов не меньше полукилометра, прежде чем чётки из голов на рельсах оборвались. Последним в череде ожидающих поезда был нездорового вида лысенький дедок, в бородке и с ружьём. Ружьё он крепко прижимал к груди, так что сразу было видно, что опасности человек не представляет — не бандит он, не грабитель и не душегубец какой, а ружьё – скорей всего казённое.
- Так это, я прям с работы, - пояснил он навстречу вопросительному взгляду Петра Сергеевича, опасливо брошенному на берданку, и глубоко и гулко закашлялся. А прокашлявшись, добавил: - Сторожем, это, работаю. В потребсоюзе.
- А-а, - кивнул Бредяев. - Ага.
- Кашель у вас нездоровый какой, - повёл чутким ухом терапевт Головушкин в сторону человека с ружьём. - Сухой?
- Сухой, - покосился на него сторож. - С утра, это, ни капли. А ты как узнал, родёмый?
- Я врач, - пряча за безразличной деловитостью профессиональную гордость, отвечал Головушкин. - Слух у меня... У музыканта, положим, на ноты всякие слух, а у меня — на кашли.
Эскулапы рассредоточились, залегли. Пётр Сергеевич пристроился рядом с дедком-сторожем. Лежать здесь, на вокзальных задворках, можно было вольно, не прижимаясь друг к другу, поэтому застарелый кислый запах, исходящий от дедовой фуфайки, не очень тревожил обоняние Бредяева. За спиной кряхтел и возился терапевт Головушкин, который всё никак не мог занять удобной позы.
Пётр Сергеевич положил голову на холодный рельс. Уху сразу стало неудобно, зябко и гулко. То ли где-то вдали приближался поезд, то ли создавался эффект подобный эффекту от поднесённой к уху ракушки.
- А вы зачем здесь? - от нечего делать решил он проинтервьюировать сторожа.
- А зачем и все, - охотно отозвался дедок. Говорить ему было трудно — то и дело отрывистый лающий кашель заставлял его прикрывать рот желтоватой сухонькой ладошкой. - Помереть, это, хочу.
- Ну а каковы причинно-следственные связи? - настаивал Пётр Сергеевич, по примеру Пронькина подкладывая под ухо платочек.
- Смертоубивец я, - отозвался сторож после очередного тряского приступа кашля.
- Это как же? - похолодел Пётр Сергеевич.
- А так, - охотно отозвался дедок.
И принялся рассказывать.
Значит, это, в середу было дело... Нонеча у нас день воскресный?.. Ага, ну, значит, это, три дни тому. Сижу я, значит, на вахте (сторожем я в потребсоюзе), тверёзый сижу (а по середам я всегда тверёзый), бдю и кросворд гадаю в «Аргументах» (моя любимая газета по кроссвордам). Гадаю, стало быть, а там слово такое замудрёное из девяти буков — как, дескать, по-другому можно назвать тепловоз? А я ни в зуб ногой, не смотри, что слово такое, это, простое. Тут является Заначка наша, Тамарка (это её так за скупердяйство еёшное прозвали — Заначка. А вообще она зам, стало быть, начальника. Замначка — заначка, вот как). Она мне:
- Гипербореич, - говорит... Это, стало быть, зовут меня так — Самуил Гипербореич. Да отчество как отчество, чего, привык. Ну, вот, значит, она и говорит: - Гипербореич, колонисты опять дыру просквозили. Поправить бы надо.
- Тёзки мы с батюшкой вашим, - вставил терапевт Головушкин. Не для красного словца вставил — его действительно звали Гиперборей Казимирович.
Дедок отвлёкся на реплику терапевта коротким «ну и ладно» и продолжал рассказ.
- Колонистами у нас зовут тех, что из автоколонны тринадцать тридцать девять. Она забор в забор с нашим потребсоюзом стоит. А там дыра такая в заборе, что ходить можно туда-сюда чуть не в рост. Они, стало быть, колонисты-то, дырой этой пользуются, как Евротоннелем для всяких своих надобностей: шоферюги то спереть у нас чего придут, то пикник организуют на лужайке за конторой. Мы этот тоннель блокируем из раза в раз — то фанерой заколотим, то листом жести. Но этим чертям как приспичит, так они нашу блокировку сносят и дела свои чёрные с новой силой вершат.
Вот, стало быть, Заначка мне говорит: сходи, Гипербореич, пресеки Ла-Манш.
Взял я, это, молоток, гвозди, жести лист (всегда на такой случай имеется в каптёрке), пошёл себе. Иду, это, курю цибарку, «Приму», люблю «Приму»...
- С вашим-то кашлем?! Экстренно бросайте курить! - вставил Головушкин. И стремительно добавил на профессиональном языке: - Буквально cito!
- Medice, cura te ipsum, - отмахнулся по-латыни Гипербореич.
- Переходите, хотя бы, на «Мальборо», - успел посоветовать терапевт, прежде чем сторож продолжил свой рассказ.
Вот, это, подхожу я к Ла-Маншу и вижу: девка стоит, вся как есть голая. Стоит и, это, натурально смотрит на меня так, будто дать хочет. За давностью лет, сказать, я уже не очень-то помню, как баба смотрит, когда хочет дать, но такое, это, впечатление у меня тогда сложилось от её взгляда. Ну, я ей: «Ты чего, - говорю, - болезная, шныряешь тут в чём матерь родила?» А она мне: «За что же ты, говорит, мужа моего любимого на смерть сподбил?» «Не знаю, - говорю, это, ей, - ни мужа твоего, ни тебя самую, даже, это, по имени». «Имя, - говорит, - у меня простое и незамысловатное: Любовь», - говорит. И натурально тут же и дала. Прямо между глазьев, это, и дала. «А ты чего, - говорит, - подумал, пень старый?»
Вот, стало быть, отлежался я, пока она не ушла, болезная (и всё по мужу убивалась), закрыл евротоннель и обратно в сторожку – примочку, это, делать. Захожу, значит, в служебное-от помещение, а там – он.
- Кто? - встрял Бредяев, не перетерпев долгой затяжки сторожа от едкой «Примы», которую тот принялся раскуривать.
- Так, это, мальчик, - через минуту отозвался сторож, сплюнув долгую слюну и почмокивая губами. - Бледненький, это, такой весь, в белой, сказать, пижаме. А в руках мою берданку держит. Я ему кричу: брось ружжо, малец, не дай бог сотворишь чего. А он мне: «Я, - говорит, - возьму его поиграть? Я, - говорит, - верну потом, когда всё кончится». Насилу, это, отнял табельное оружие у мальчонки. Мальчонко-то, видать, того немного, с рельсов, это, сошёл.
Сторож раздавил о шпалу окурок «Примы», старательно растёр его между пальцами в махру и сдул, давая тем самым понять, что его скорбная быль окончена.
Наступило сочувственное молчание, которое длилось не меньше пяти минут.
- Так а смертоубийство? - вопросил наконец Пётр Сергеевич.
- А что? - не понял Гипербореич.
- Ну, про смертоубийство-то. В чём оно?
- Во мне, - коротко ответил человек с ружьём. И замолчал навеки.
- Вот так дела! - воскликнул Пётр Сергеевич. - Сторож-то помер.
- В каком смысле? - спросил терапевт Головушкин.
- Да вот так, - отозвался Бредяев. - Не дожил до смерти.
Пришлось Головушкину подниматься (он положил на освободившееся место снятую с груди табличку «Я нарушил клятву Гиппократа», чтобы случайно никто лёжку не занял) и осматривать почившего сторожа.
- М-дэ, - произнёс он в конце концов. - Отошёл. Ведь говорил же ему: бросай курить!.. Ну да ладно, надо пока оттащить его подальше. Не лежать же рядом с трупом – как-то ненормально будем выглядеть. Да и ему поезд уже, вроде, ни к чему.
- А ружьё? - резонно вопросил Пётр Сергеевич. - С ружьём что делать?
- Возьмите его себе пока, - нашёлся Головушкин. - На хранение. Вы у психиатра на учёте, надеюсь, не состоите?
- Не состою.
- И справочка имеется?.. Шучу, шучу, хе-хе.
Вдвоём они подхватили сухонькое тельце Гипербореича и оттащили его за насыпь, к пустой брошенной и заржавелой цистерне. Там сложили ему руки на груди, как полагается покойнику, а терапевт накрыл его своим халатом. Получилось вполне даже пристойно и симпатично.
А когда вернулись, на месте сторожа уже устроился молодой человек в очках, по виду студент.
- Я ваше место отбила, - сказала лежащая дальше эффектная дама, похожая то ли на окончательно обрусевшую кореянку то ли на китаянку, в джинсовом костюме. - Подружка молодого человека, - кивок на студента, - хотела занять.
- Спасибо, - поблагодарил Пётр Сергеевич, возложась на место-отбивную.
- И совсем не подружка она мне, - стушевался студент, косясь на ружьё в руке Бредяева. - Как вы могли подумать!
- Подружка, подружка, - принялась разоблачать закрасневшегося юношу джинсовая дама. - Не ей ли вы, не вы ли ей, о чувствах говорили!
- Это был сугубо предметный разговор, - отчаянно зарделся молодой человек. - Мы с ней на одном факе.
Терапевт Головушкин неприлично фыркнул.
- И вообще, говорить о чувствах и испытывать чувства — это даже не одного порядка вещи, - изрёк студент.
Два врача-музыканта от нечего делать и дабы развлечь самих себя и публику принялись выдувать полонез Огинского.
Внезапно пошёл мелкий пакостный дождик, и до чего же холодный, зараза. Поезд, ведомый машинистом Саддукеевым продолжал опаздывать. Над чередой голов вдоль железнодорожного пути захлопали, раскрываясь, редкие зонты, прихваченные наиболее предусмотрительными гражданами.
- Вот вы кто по образованию? - обратился студент к Петру Сергеевичу.
- Безработный, - отозвался тот.
- Угу... Ну, это, в общем-то не... А по образу мыслей?
- Русский, - чуть поразмыслив ответил Бредяев.
- Замечательно, - кивнул Коляско. - Значит, мы всяко разно поймём друг друга.
- Кхм, - неопределённо кивнул Пётр Сергеевич.
- Отчасти вы правы, - согласился студент. - И тем не менее, как образованный человек, вы просто не можете не понять суть моей биологемы.
- Суть – чего? - не понял Бредяев.
- Биологемы. Ну, вы знаете, у теоретиков всякие там теоремы, у стратегов – стратегемы, а для биологов я придумал биологемы.
- А вы, стало быть, биолог.
- Образуюсь, - кивнул студент.
- И очень хотите что-то кому-то доказать.
- Себе в первую очередь... Так вот, суть моей биологемы состоит в том, что любовь к женщине требует доказательств тем больше, чем ниже платёжеспособность самца, в то время как репродуктивная функция самки находится с платёжеспособностью в прямо противоположном отношении.
- Забавно, - улыбнулся Пётр Сергеевич. - Вы рассуждаете совсем как моя жена.
- Она биолог? - заинтересовался Коляско.
- Нет, она от меня ушла, - ответил Бредяев.
- Вы считаете, что это опровергает мою биологему?
- Считаю, что это делает её недоказуемой, - пожал плечами Пётр Сергеевич и принялся насвистывать Летку-еньку, давая понять, что не желает продолжения разговора на тему разных биологем.
- И всё-таки, она вертится! - пробурчал Коляско.
- Земля? - улыбнулся Пётр Сергеевич.
- Преподша наша, - пояснил студент. - Сулико Родионовна Тетенникова, чтоб ей...
- Вокруг чего она вертится? - полюбопытствовал Бредяев, подозревая в студенте скрытую то ли ненависть, то ли любовь к неведомой преподавательнице.
- Не вокруг чего, а – на чём, - туманно отвечал студент, но пояснять недосказанность не пожелал. А Петру Сергеевичу, собственно, было и не любопытно знать.
Внезапно распогодилось, так же внезапно, как четверть часа назад неожиданно пошёл дождь. Высоко в проясневшем небе просквозил военный самолёт. В какой-то момент от него отделилась чёрная точка и стала стремительно падать. «Уж не бомба ли?» - подумал Пётр Сергеевич. Но тут над этой чёрной маленькой точкой пыхнуло белым, словно вырос вдруг и расцвёл над ней пушистый одуванчик. Парашют. Казалось, парашютист завис намертво в прозрачном небе, как битый пиксель, отчётливо видимый на синем экране смерти – настолько медленно он двигался или не двигался.
Спустя несколько минут стало всё же заметно, что десантник медленно, но верно опускается к земле и очень хорошо удерживает выбранное направление. Ещё спустя, стал различим мощный торс и мужественное рубленое лицо под голубым беретом.
Парашютист приземлился точно на свободное место за одним из докторов, молодцевато отдал присутствующим честь и лихо, буквально в минуту, собрал парашют. Эскулапы зааплодировали. Музыканты сыграли туш.
- Думал, не успею, - доложил майор, когда отфальшивили своё последние ноты.
- И не успели бы, - изрёк терапевт Головушкин, - если бы поезд не опаздывал.
- Разгильдяйство! - неодобрил майор.
- Сколько живу в этом городе, столько московский и опаздывает, - сказала джинсовая дама, с вожделением поглядывая на статного и широкоплечего седоватого майора. И добавила, улыбаясь: - Вот если бы вы командовали поездом, он бы никогда не опоздал.
Майор принял стойку «смирно» и чеканно поклонился даме, дёрнув мощным лбом.
- Обожаю военных! - растаяла та. И на всякий случай представилась: - Судоку. Судоку Ли Константиновна меня кликают.
- Кличут, - мстительно, но смущаясь, поправил студент.
- Это вас кличут, - огрызнулась дама. - А меня – кликают.
- Майор Тыщин, - отчеканил десантник, взбрыкнув головой и поигрывая мышцами-сгибателями на мощных крюковатых руках. - Арнольд Алоизович. В узких военных кругах известен по прозвищу Терминатор.
- Обожаю, обожаю военных! - повторила дама, враз становясь экзальтированной дурочкой.
Окончательное решение выйти в отставку майор Тыщин, зам командира по службе отдельного Богаделенского десантного полка, принял в четырнадцать сорок по местному времени. В четырнадцать сорок одну он уже, при полном параде (в любое время дня и ночи и при любых полевых условиях майор тратил на переодевание ровно сорок четыре секунды), подчёркнутым строевым шагом проследовал в свой кабинет, чтобы проститься с портретом министра обороны. А в четырнадцать сорок две вышел из уже не своего кабинета, уже почти гражданским человеком.
Напоследок, однако, он ещё написал несколько рапортов по службе, разбил кулаком стопку кирпичей, провёл последний спарринг с лейтенантом Козеевым, трижды поразил мишень из автомата и поцеловал знамя части.
- Прощайте, товарищ майор, - подавляя внезапную слезу и пошатываясь после спарринга, произнёс лейтенант Козеев у трапа самолёта.
- Будь, сынок, - коротко отозвался майор.
Они обнялись.
- Батя... - шептали губы Козеева, пока самолёт набирал высоту. - Как же мы без тебя, батя?..
При подлёте к вокзалу города Богаделенска, майор Тыщин отдал себе команду изготовиться к прыжку, встал по стойке смирно и посмотрел на часы. «Опоздаю! - прошептал он, загвоздивши в придачу кое-какое крепкое словцо.
Через минуту он шагнул из десантного люка в разверстую пасть невесомости, навстречу новой своей судьбе, о которой пока ещё имел весьма смутное представление. По крайней мере, он улетел от позора за четыре проданных БМД в надежде искупить его кровью на рельсах Богаделенской железной дороги.
Уйдя от мужа, Нина Бредяева с головой бросилась в омут своей последней любви – утонула в жадных, пропахших эвгенолом, йодоформом и страхом, объятиях стоматолога Ордынцева, взахлёб сообщив ему, что наконец-то ушла от мужа.
- В кресло! - в нетерпении скомандовал дантист, едва отзвучал последний поцелуй.
- Да-а, о да! - простонала Нина. Голос её подрагивал хрипотцой испепеляющего желания — она приходила в экстаз от одного лишь пощёлкивания медицинских перчаток, которые Ордынцев стремительно натягивал на свои вечно красные (не от крови ли многострадальных пациентов?) руки. В стоматологическом зеркальце отразился его жадный оскал.
- Пломбу, - хищно произнёс он. - Удаление нерва в живую.
- Зуб! - выгибаясь в экстазе, всхлипнула Нина. - Зуб удали. Без анестезии! Все зубы к чертям! Отпразднуем мою свободу!
Ордынцев, довольно скалясь, взялся за щипцы. Медленно и прочувствованно присовокупил к ним элеватор. Потом, задержавшись на миг, прихватил и долото.
- Мужик! - билась в кресле Нина. - Бери меня, бери меня всю! Ты настоящий мужик, Ордынцев!
- Заткнись, сука, и открой рот! - скомандовал стоматолог.
Нина ещё много говорила и кричала и билась, но разборчивых слов при всём желании нам запротоколировать не удалось бы, поэтому и хватит уже о бывшей жене Петра Сергеевич Бредяева.
Время шло и шло, а поезда всё не было и не было.
А Пётр Сергеевич принялся представлять, как всё будет, когда московский всё же заявится. Вот, появляется из-за поворота тепловоз и прёт к станции. Доходит до первых возлежащих. Сыпляются, одна за одной, головы, как редиски, которые его жена Нина быстро-быстро обрывает от пучка, для окрошки, и бросает в миску – мыть. Кровища, кровища пенится квасом, белеют островками сметаны мозги... А головы ложатся рядком внутри колеи, нос в затылок, нос в затылок.
Передёрнув плечами и покосившись на соседей – не подсмотрел ли кто его нездоровые фантазии, – он вздохнул и взглянул на часы. Потом встряхнул их и даже постучал ногтем по стеклу. Стрелки упорно показывали пятнадцать двадцать застывшего местного времени.
- А который уже час? - спросил он.
- Половина пятого, - отозвался студент.
- Всё отменяется, - хмыкнул Бредяев. - Поезд никогда не придёт.
- Это почему же? - недоверчиво вопросил Головушкин.
- А у меня, оказывается, часы остановились. На пятнадцать двадцать. Они у меня уже дня три как барахлили – то встанут, то пойдут, – а я всё забываю батарейку поменять.
- Непорядок, - сурово покачал головой майор Тыщин, поигрывая мышцами-разгибателями.
- Но как же! - воскликнул студент Коляско.
- Что же это вы, а! - укорил терапевт Головушкин.
- Ну вот, - покачала головой джинсовая дама, - я лежу тут, а у меня дома холодец варится. Выкипел уже, поди, весь и скукожился. Или убежал давно.
И только сторож Гипербореич ничего не сказал и не поддался панике, потому что ему было всё равно, когда помереть. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori – хорошо живёт тот, кто может умереть, когда сам захочет.
Пётр Сергеевич отправился в линейный отдел милиции, чтобы сдать до востребования табельное оружие почившего в бозе сторожа Гипербореича. Строгий милиционер долго опрашивал Петра Сергеевича и заставил подписать протокол. Потом взял берданку и унёс её в комнату хранения вещдоков, где из этой берданки и застрелился. В посмертной записке, наспех составленной тут же, он просил никого не винить в своей смерти. Кроме своей жены Любови, работающей кассиршей в магазине «Мазафака» и проживающей по адресу...
Как выяснилось позже, у строгого милиционера была неоперабельная язва желудка – профессиональное заболевание всякого милиционера и всякого мужа столь любвеобильной женщины. Поэтому дело возбуждать не стали.
Но Пётр Сергеевич этого уже не узнал и прогремевшего в отделении выстрела не слышал, потому что был на полпути к вокзалу.
Там он поднялся на второй этаж, зашёл в «Дом бытовых услуг», и сдал свои часы «Casio» толстой женщине-приёмщице, с глазами-циферблатами, в ремонт. «Через полчаса зайдите», - недовольно сказала толстая женщина.
Но когда Пётр Сергеевич зашёл через полчаса, часы не были готовы. И через час готовы они не были. И через два часа они тоже не были готовы. Тогда Пётр Сергеевич понял, что всё это происходит потому, что часы стоят, и пока они случайно не пойдут снова, ничего не сдвинется с мёртвой точки. Поэтому он плюнул на всё и пошёл домой, спать.
- Мама, мама! - закричал восьмилетний мальчик Володя. - Жжлезная дорога сломалась!
- Обратись к папе, милый, - отозвалась из кухни мама.
- Папа, па-ап!.. Ну па-а-ап, железная дорога сломалась!
- Да? - отец вздохнул, отодвинул клавиатуру компьютера, так и не исправив опечатку в слове «жжлезная», неохотно поднялся из-за стола. - Ну, давай посмотрим.
Придя в комнату сына, он задумчиво уставился на игрушечную железную дорогу. На рельсы головами были уложены оловянные солдатики, бригада скорой помощи из машинки с красным крестом на борту, куклы из «Киндер-сюрпризов», ещё какая-то игрушечная мелочь. Поезд суматошно носился по кругу запасного пути и никак не мог добраться до станции, не обращая никакого внимания на сломанный будильник-чебурашку, стрелки которого всегда показывали тринадцать двадцать.
- Так-так-так, - выпятил нижнюю губу отец. - Ну, что тут у тебя?
- Я играю во флэшмоб, - пояснил Володя. - А дорога взяла и сломалась.
- Она не сломалась, - покачал головой отец и кивнул на одинокую фигурку в телогрейке, из «Киндер-Сюрприза». - Это стрелочник Иван Мессершмидт по кличке Партизан перевёл стрелку. И теперь поезд кружит и кружит по запасному пути.
- А зачем он это сделал?
- Я ему велел.
- А зачем ты вмешался в мою игру?
- Меня заставили.
- Кто?
- Мама. После того, как ты её выдумал. Потом, когда ты заигрался и не дал ей спокойно приготовить холодец, она придумала выдумать меня, чтобы я выдумал стрелочника Мессершмидта и спас шесть километров людей от верной погибели.
- А она не перестанет тебя выдумывать, пока ты не починил дорогу?
- Если только не убежит с майором Тыщиным.
- Надо сделать так, чтобы не убежала, - сказал мальчик. - Я не хочу, чтобы не было холодца.
- Я тоже, - кивнул отец. - Пусть лучше убежит холодец. Поэтому я пойду дописывать рассказ, ладно?
- Да. А поезд?
- Ну, это просто. Скажи стрелочнику Мессершмидту, чтобы он перевёл стрелку обратно на главный путь.
Вернувшись к себе в кабинет, отец так и не исправил опечатку в рассказе. Он подумал, не удалить ли его вообще, но решил пока не торопиться и кликнул мышиным курсором окошечко так и не разгаданного судоку. Однако компьютер вдруг завис намертво, выпав в синий экран смерти.
Любой главный герой имеет право на эпилог. Пётр Сергеевич тоже имел на него право, поэтому, вернувшись домой и, как и ожидалось, не обнаружив там жены, он скучно и без аппетита поужинал холодной котлетой. Чтобы не ложиться спать раньше времени (ведь было пятнадцать двадцать, и спать ему совершенно не хотелось), он вышел прогуляться по привокзальной площади.
Площадь была совершенно пуста в этот поздний тёмный час, если не считать горящих фонарей и бледного мальчика лет восьми, в белой ночной пижаме, который стоял посреди старых истёртых плит, устилавших площадь, и растерянно оглядывался по сторонам. Где-то далеко разгульный хор Богаделенских бабушек отчаянно распевался на «Room of Angel» Акиры Ямаоки.
- Как тебя зовут? - поинтересовался Пётр Сергеевич.
- Володя, - отозвался мальчик. - Володя Ульянов.
- Ты заблудился? - сочувственно спросил Бредяев.
- Нет, я ищу стрелочника Мессершмидта, - сказал мальчик. - Я чистильщик.
- Стрелочник – твой папа?
- Нет, мой папа — стрелочник. А этого я просто выдумал.
- А-а, - кивнул Пётр Сергеевич. - Ага. Но ты неправильно его ищешь.
- А как нужно искать?
- Нужно искать его под откосом, у железной дороги, в зарослях бузины. В этот час он обычно там спит.
- Вы поможете мне его найти? - с надеждой произнёс мальчик. - Я не знаю, что такое откос и бузина.
- Нет. Найдёшь ты его, или не найдёшь, это ничего не изменит в череде событий.
- Почему? - спросил мальчик удивлённо и, кажется, был готов заплакать.
- Потому что на самом деле сегодня тебя нет, ты мне снишься во вчера, - ответил Пётр Сергеевич.
И проснулся.
Полежав немного, зевнул, поднялся, выпил чашку мате, съел бутерсброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал.
Там он поднялся на второй этаж, в «Дом бытовых услуг» и забрал свои часы. Часы Петра Сергеевича всё ещё показывали тринадцать двадцать по москве.
- Ремонту не подлежат, - то ли сердито, то ли обиженно произнесла толстая женщина-приёмщица в ответ на вопросительный взгляд Бредяева.
Пётр Сергеевич похолодел от ужаса.
- А вы не скажете, где я могу найти стрелочника Мессершмидта?
- Понятия не имею, - отвечала толстая женщина, почему-то брезгливо. - Обратитесь к дежурному по вокзалу. Он должен знать.
И спрятала глаза-циферблаты под козырёк бейсболки.
Пётр Сергеевич надел часы (не выбрасывать же подарок жены, пусть и бывшей), спустился на первый этаж, углубился в служебные помещения и долго бродил среди них, пытаясь найти в череде пустых и гулких коридоров кабинет, в котором мог бы находиться дежурный по вокзалу. Но не находил. А служебные помещения очень нервно реагировали на чужака: то и дело в самых неожиданных местах появлялись вдруг стены, громко хлопали двери в никуда, коридоры вдруг обрывались пропастями, завывал ветер и звучали чьи-то голоса. А один раз над самой головой Петра Сергеевича пролетел птеродактиль. Бредяев непременно подумал бы, что продолжает спать и всё ему снится, но птеродактиль больно клюнул его в темечко и нагадил на рукав.
Уже совсем отчаявшись, Пётр Сергеевич зашёл в зал ожидания и там увидел неприметного человека в форме железнодорожника, который стоял посреди пустующего зала, заложив руки за спину, и пел а капелла: «Где же ты, моя Сулико-о-о?..» Голос его красиво и звонко отражался от давно не крашеных стен. На красной повязке, обхватившей рукав форменного пиджака, было написано белыми трафаретными буквами: «Дежурный по вркзалу».
- У вас повязка с ошибкой, - обратился к нему Пётр Сергеевич, подойдя.
Дежурный небрежно посмотрел на белые буквы, махнул рукой:
- Опечатка. Обычное дело – то «жжлезная дорога», то «вркзал», то ещё что-нибудь. Никак не привыкну к новой клаве.
- Меня птеродактиль клюнул, - пожаловался Бредяев.
- А вы не ходите без спросу в чужое подсознание, - пожал плечами дежурный. Но всё же протянул Петру Сергеевичу платочек, чтобы оттереть рукав.
- Хорошо, - сказал Пётр Сергеевич, покончив с гуано, - я не буду больше ходить в ваше подсознание, только скажите, где мне найти стрелочника Мессершмидта.
- Глупый, - улыбнулся дежурный по вокзалу, который собрался уже было продолжить песню. - Глупый Бредяев, вы до сих пор не догадались, что стрелочника Мессершмидта не существует?!
- Но кто-то же должен вернуть на место стрелку, - возразил Пётр Сергеевич, стараясь не обижаться на «глупого». - Кто-то же перевёл её на запасной путь.
- Неужели вы ещё не поняли, кто?
- Нет, - помотал головой Бредяев. Потом задумался и похолодел. - Неужели... Не может быть!..
- Да, мой дорогой, да! - возликовал дежурный. - Именно!
- А вы можете перенести меня обратно в то время? - с надеждой спросил Пётр Сергеевич. - Ведь это же вы всё придумали.
- Увы, - покачал головой дежурный. - В тот момент, когда вы перевели стрелку часов, в самом начале рассказа, вы собственными руками отрезали себя от канвы произведения.
- И что же теперь делать? - обречённо вопросил Пётр Сергеевич.
- Ждать московский.
- Который никогда не придёт? Но почему?! - почти закричал Пётр Сергеевич. - Почему всё так безнадежно?!
- Потому что моя жена убежала с майором Тыщиным, а вслед за ней убежал и холодец. И всё из-за ваших дурацких часов. Ох и намудрили вы в сюжете, дорогой мой!
- Моя жена тоже ушла от меня, одрако же я не... - возразил Пётр Сергеевич.
- У вас тоже опечатка, - перебил дежурный. - Что касается вашей жены, так это ваше личное дело, как вы переживаете свою трагедию.
- Постойте, постойте, - улыбнулся Пётр Сергеевич. - У меня тоже опечатка, вы сказали?..
- «Одрако», - подтвердил дежурный по вокзалу.
- Странно... Подождите... Так значит, я... Значит, вы — моё второе я? Значит, это я, я всё придумал?!
- Как бы не так, - усмехнулся человек с повязкой. - Это вы моё второе я. Впрочем, хрен редьки не слаще.
- Постойте, а какую песню вы сейчас пели?
- Сулико. Слова и музыка – народные.
- Да, да, - забормотал Пётр Сергеевич, будто в бреду. - Слова народные... Сулико... Сулико Родионовна, кажется... Тетенникова.
- Вы всё поняли? - грустно улыбнулся дежурный.
- Нет, - покачал головой Бредяев. - По-прежнему ничего не понимаю. Перечитал уже всё с самого начала на пять раз и ничего не понимаю.
- Я тоже, - пожал плечами дежурный.
- А что было бы, если бы я не перевёл стрелку? - задумчиво спросил Пётр Сергеевич.
- … - ответил странный дежурный по «вркзалу».
И тут Бредяев звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся. Собеседник посмотрел на него, как на умалишённого.
- Чистильщик! - прокричал Бредяев в растерянное лицо дежурного, поднимая рукав пиджака. - А был ли мальчик?!
- Что вы собираетесь сделать? - испугался дежурный, впиваясь в лицо Петра Сергеевича пристальным взглядом.
А пальцы Бредяева быстро ухватились за кнопку завода на часах. Оттянули.
- Не-ет! - закричал дежурный перекошенным ртом.
Но пальцы уже яростно вертели кнопку, переводя стрелки...
Стрелочник Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, безмятежно спящий в зарослях бузины, в пьяном угаре, вздрогнул и проснулся со странным чувством, что время пошло вспять.
Made with Writer's Toolkit 0.1.2: t2h (txt to HTML) 0.1.8
|