ССО работала, конечно, не только в Столице. Собственно, в данном городе ей работать запрещалось строжайше, хотя и на это правило имелись исключения. Но секреты этой службы и желание их сохранить - приобретали совсем уж стратосферный (и откровенно параноидальный) характер на трёх самых глубоких этажах, в пятнашке.

Когда двери лифта открылись на минус 15 этаже, оба крупных, в тяжёлой штурмовой броне и за стальным барьером высотой по пояс, сержанта направили на неё штурмовые винтовки. Невидимый, как ему кажется, пулемётчик чуть слышно завозился, устраивая поудобнее свой косторез.

Среднего роста приятной наружности женщина в деловом костюме медленно, чтобы никого не провоцировать, выходит из лифта и внимательно, как делает это каждый божий рабочий день, оглядывает штурмовиков, при этом мило, но в меру, улыбаясь. Нет, она не дошла пока до того, чтобы флиртовать с охраной. Тем более в таком месте! Она всего лишь пополняет картотеку, собирая информацию о том, как построена известная ей часть оборонительного периметра. И главное что за люди стоят перед ней каждое утро, примериваясь перечеркнуть её очередью штурмовой винтовки.

Можно задать им пустяковый вопрос, можно подойти ближе, чем требуется, можно немного качнуть ситуацию, постучав правой рукой в перчатке по стальной плите железом об железо. Какой спрос с бабы. Да она даже форму не носит

Однажды женщина с протезом правой руки дошла до того, что попробовала нарушить инструкцию вопиющим образом: захотелось ей подняться на лифте обратно на поверхность, не заходя в помещение личного контроля на её пятнадцатом и последнем подземном этаже (ах, я забыла папку с секретными документами! ах, мне нужно срочно И ведь действительно забыла в машине, дура!).

Копилка её постепенно пополнялась знаниями. Вполне себе бесполезными.

Вот этот любит работать холодным оружием, у него не меньше трёх клинков на себе, а этот как отварная говядина, никакой инициативы. Хотя Факир покойный тоже был с виду тихий, как старый вулкан. Интересно, а какой у этих ребят личный счёт? Небольшой, наверное. Вот был бы смех, взять их с собой на гастроли. Хотя, что тут смешного ни один бы не вернулся.

Нет, кое-чего она добилась в этой странной игре. Выяснила, что двумя этажами выше располагается склад особо опасного конфиската. Включая несколько партий захваченной у нехороших взрывчатки, детонаторы в ассортименте, ещё кое-что. Хранится всё под надёжной охраной и как положено. Но она поговорила с Герцогом и склад куда-то убрали.

Но это было не совсем то, чего желалось.

Женщина прикидывает: а как бы порвать эту ленточку, как по уму организовать штурм пятнашки. Пока получается, что никак: сюда ведь и спустить в лифте с поверхности никакой заряд, ничего нельзя: шахта лифта ломается в двух местах нужно переходить в новую кабину, подвергаясь при этом досмотру. И даже если самоубийца обойдёт стационарный и портативный контроль на проходных, много взрывчатки на себе сюда не доставить.

А нужно именно, что много. Нет, женщина с металлическим протезом не собирается изменить присяге. В последнее время каждую ночь, как по расписанию, к ней всего лишь приходит сон-кошмар. Вот она летит по этому самому коридору, мчится сюда, к лифту, умостив на протез отличный эрленский единый пулемёт, а из кабины медленно вылетает навстречу огромный белый шар взрыва, даже на вид раскалённый, он прёт в обе стороны подземного коридора, как мерзкий опарыш. Вот белое тело касается её и сразу темнота, конец фильма.

При этом она вовсе не истеричка, которая ещё и слишком много пьёт на ночь. Пьёт она в меру, но так уж сложилось, что эта женщина может получать иногда приветы из будущего: точные, как выстрел в затылок. Так что хочется ей знать, почему и как, кто возьмёт пятнашку штурмом, кто убьёт её, Таши

Но сегодня у неё есть дела поважнее, чем анализ системы охраны через провокации. Сегодня ей нужно кое-что сделать не по инструкции, но уже на своём рабочем месте. Нужно кое что проверить.

- И как идёт служба, сержант? всё же не утерпела она.

Тот, что помоложе и покрупнее уже открыл было рот что-то гаркнуть, по возможности уставное, но напарник успел вовремя пнуть его в голень, благо со стороны не особо и заметишь за стальным-то листом. Женщина коротко усмехнулась, вежливо кивнула и пошла по своим делам. Быстро и не издавая никаких звуков-шорохов. Когда она скрылась за поворотом тот, что постарше не поворачивая головы прошипел: Горя хочешь, придурок? Это ж баба Таши! Она тебя и с протезом уроет. Второй виновато шмыгнул носом... Доверчивый щенок, сколько раз приходилось женщине в деловом костюме выбивать из таких дурь или мозги - в зависимости от формы, которую те носили.

Подполковник эрленской армии (не какой-нибудь грязной Службы, а именно армии, великой и ужасной армии этого самого государства) в настоящее время считалась офицером отдела оперативно-технических мероприятий ССО. А на самом деле, как любят повторять в желтоватых газетах, работала оператором, а скорее придатком, машины, у которой и названия-то не было, только какая-то невнятная аббревиатура. Кроме Герцога, его верного пса Гальта и тройки технических служащих вроде самой Таши, об этой машине знал только господин Президент. Как они все думали.

До зловещей пятнашки служила баба Таши, позывной Синица, майором 6-го отделения разведотдела Особого Северо-Западного военного округа. Никаких секретов на подземных этажах Столицы ей тогда не было нужно и даром, своих хватало. Жила в Нарге, участвовала в планировании и выполнении силовых операций и была неплохо известна спецслужбам некоторых стран, которые очень хотели бы познакомиться с ней поближе, вплоть до старой доброй пеньковой верёвки. Уж очень большой выдумщицей была майор Таши.

Года же полтора назад во время одной сравнительно простой операции в Эндайве потеряла она любимого человека, правую руку, удачу и работу.

Первый звоночек в тот раз прозвучал ещё до начала гастролей: работать нужно было в районе Хонаса, который в Эндайве, который на юге, а она-то базировалась в Нарге, который на севере. Там, в Норбаттене, своих головорезов нет? Таши не боялась показаться дурой или стервой (пусть и по разным причинам): когда она чего-то не понимала по работе, то спрашивала.

- Тут есть обстоятельства - ответило ей начальство её начальства аж с двумя большими звёздами на погонах, умело имитируя рассеянно-усталый взгляд чуть в сторону. Вы ведь начинали в тех местах, кажется. Но если вы не готовы

Нет, она была готова. Она была готова всегда, ещё с тех пор, когда и в самом деле жила не очень и далеко от этого поганого Хонаса. Жила в стране, которую даже поганой нельзя было назвать.

А начальник ей в чём-то лгал. Умела Таши чувствовать такие вещи, хотя особые способности обошлись ей недёшево.

Второй звоночек был громче первого.

Таши уже который год ходила на задания командиром группы, дважды работала в поле координатором (вела нескольких групп). И вот за сутки до заброски, уже в Норбаттене, её вдруг отстранили под каким-то нелепым, надуманным предлогом. То ли не было у неё нужной прививки (Хонас привольно раскинулся совсем рядом с сомнительным Гарлахом, источником всякой дряни и мерзости), то ли медосмотр показал что-то с сердцем Она не стала спорить, но и отпускать Птицелова и своих ребят в это мутное дело одних не собиралась. Так и вышло, что хотя их летающая лодка и взлетела в назначенное время, на борту с группой была Таши, а её замена лежал на пирсе и видел сны.

И её уже совсем не удивило, что хотя выброска шла с моря в глухом месте и ночью, на берегу их уже ждали. Тут Таши, правда, повезло: сильные в этом месте приливные течения разбросали группу, и в назначенную бухточку, где и сидела засада, сразу вышел один Гюйс. Гюйс не был профессиональным боевым пловцом и кроме короткоствола и нескольких клинков ничего наготове не имел. Но он и так, считай голыми руками, успел кончить ту пару, что ждала его у самой воды, а снятым с них автоматическим оружием навёл шороху, предупредил своих.

Они смогли собраться примерно в километре от места засады, где Гюйс почти семь минут вёл бой: там взлетали ракеты, глухо трещали выстрелы, а потом раздался взрыв, который и поставил в этом деле кровавую точку.

Таши приказала группе вернуться в море. Пристегнувшись друг к другу эластичными шнурами, они удалились на четверть мили от берега. Течение вынесло их к группе рыбачьих лодок, ловивших кальмара. Кто-то ловил его с фонариком, а кто-то с прожектором. Когда в полусотне метров включился этот самый прожектор и пошёл чертить белым пятном по волнам, да ещё и с лодки что-то закричали в их сторону, группа была в трёх секундах от того, чтобы открыть огонь.

Но разобрались, сообразили и довольно скоро захватили одну такую лодку, без малого до смерти напугав небольшой её экипаж отца с сыном. Гражданских Таши предпочитала щадить, отыгрывалась она на военных. Сдвинувшись на восток миль на десять, группа переоделась в лодке в имевшееся у них курортное барахло и нагло высадилась на пляжный участок побережья какой-то гостиницы. С собой у них было не так много стреляющего и взрывающегося, оно лежало в закладках ближе к Хонасу, и этим ранним утром никто их не заметил. А те, кто обратил всё же внимание, оказались людьми и никаких действий в связи с увиденным предпринимать не стали.

У себя на севере Таши действовала бы по-другому, но здесь, на юго-востоке Эндайва в высокий курортный сезон, каковой и шипел и пенился вокруг них, на одного местного приходилось двенадцать туристов. Сами по себе гастроли были подготовлены неплохо: члены её группы сливались с окружающими внешним видом, денег у них было достаточно, если такое можно сказать о деньгах, базовые повадки, притопы и прихлопы туристической публики были вызубрены до автоматизма и даже трое мужчин и две женщины, оставшиеся в группе, пресловутая пятёрка охреневших от вседозволенности пелетийских клерков на отдыхе, и та была - в масть.

Затурканная требованиями туристической экономики местная жандармерия и контрразведка были весьма ограничена в средствах. Блокпосты с магистральных дорог в районе высадки были сняты уже к утру, и это несмотря на то, что группа ушла: хозяева отелей не собирались терпеть убытки. Повальные проверки документов у туристов, досмотр постояльцев в гостиницах: ничего этого не было и быть не могло. Упёртые служаки в силовых ведомствах в этих местах не задерживались, и Таши решила зайти с бубей, раз уж легла такая карта.

Наглость её вскоре была наказана: группа искала себе колёса и нашла ловко спрятанный в прибрежной рощице джип рядом с которым разыгралось забавное представление: пока один только содом, зато весьма живописный. Таши не успела ничего сказать, даже засмеяться, как здоровенный волосатый мужик, который в этом содоме был сверху, цапнул ствол из лежащей рядом с ложем любви груды одежды и почти успел выстрелить.

У волосатого была огромная пушка, даже если бы он промахнулся, шуму было бы немало. Птицелов, у которого был глушитель, как обычно, успел раньше. Но при этом он оказался слегка ошарашен такими резкими манерами у публики, чуть помедлил с дальнейшим, и пассивный участник этого печального цирка, изящный блондинчик, успел метнуть нож, который глубоко ушёл в голый живот Заколке. Отличная радистка и спец по охранным системам, Заколка, была не ах в скоротечных контактах, в этот, последний для неё раз, она вообще ничего не успела понять.

Внезапно взбесившийся Факир, был у него такой недостаток, сломал пассиву гортань, чтобы не орал, и голыми руками забил его до состояния раздробленных костей в мясном фарше. И только потом зарезал: так у него выглядел контроль.

Кажется это были местные бандиты на отдыхе - новые веяния в их среде не приветствовались, за такие развлечения коллеги их пожалуй и кастрировали бы.

Таши на несколько секунд оцепенела. Не девочка была, видала дела и намного хуже, но цветные нити, которые вели её по жизни, вдруг проснулись, показав в ближайшем будущем такую мерзость, смерть и огонь Холод смерти и ужас предчувствия. Слепое чёрное пятно, которое она не видела в своих снах наяву уже очень давно. Почти с самого Гарлаха, где это и началось.

Всё было плохо.

Фарш с костями, в который Факир превратил блонда был хорошо известен противнику пусть и не здешнему, пусть из другой страны, но их противники хорошо умели работать с информацией. Через несколько дней это убийство свяжут с их группой. Хуже того, Птицелов, который успел выстрелить дважды, от торопливости тоже оставил след, как от хвоста динозавра на мокром песке волосатый получил по пуле в каждый глаз! Кто же поверит в бандитскую разборку, когда порохового следа у входных отверстий не будет никакого, да и по следам видно, что стреляли с десяти двенадцати метров.

А Заколка, которая сидела на упавшей пальме и нахмурившись рассматривала нож у себя в загорелом животике... С ней теперь что делать?

Тут озлобившаяся на весь мир Таши сделала первую серьёзную ошибку. Эпизод с джипом, в котором они теперь путешествовали, ошибкой не был, а был случайностью. Но теперь она попыталась найти надёжного врача и не нашла пути умнее, чем заявиться на выданную ей на такой вот примерно случай явку на рабочей окраине Хонаса.

Ушедший на прозвон Факир обратно не вернулся. Не было слышно стрельбы, взрывов гранат, автомобильных сирен. Не мельтешили по округе жандармерии патрули. Факир просто исчез, хотя в смысле личной подготовки он был, наверное, самым опасным для противника членом их группы. Сбежать Факир не мог Таши скорее бы усомнилась в себе, чем...

Когда стало ясно, что он не вернётся, Заколка, отвернувшись от товарищей, незаметно приняла яд.

Таши на службе славилась полным и буквальным выполнением приказов, пусть это и касалось только гастролей. Ничто не могло, казалось, помешать ей, всегда как-то удавалось извернуться. Ведьма, говорили о ней, имея к тому все основания. А вот сейчас она почти физически могла наблюдать, как лопаются вокруг них синие нити, как сужается пространство решений, как вероятностные ансамбли ожидаемых событий стягиваются в линию. Никаких возможностей, а из всех инструментов - одна балалайка. И ведь она догадывалась, чем всё закончится.

Их осталось трое.

Птицелов прекрасно говорил по пелетийски, а она могла ещё и на странном языке Эндайва, а на проклятом языке, то есть по-гарлахски, так почти как на родном. Огр же умел только ругаться, зато на многих языках.

Все документы, которые они получили дома, были уничтожены. Птицелов, который больше всех из остатка группы по своим умениям походил на фартового, покрутившись часа два в местном аэропорту, переполненном пьяными и закидавшимися уродами, вернулся взъерошенным, со следами хорошо ещё если женской помады на физиономии; шепча невнятные ругательства он выложил богатый улов. По украденным документам, которые мастеровитый Огр чуть поправил да и фотографии переклеил, они заселились в гостиницу (где, как мгновенно выяснилось, плевать хотели на такую пошлость и олдскул, как кие-то документы: главное, чтобы кредитка мощнейший холд на номер выдержала). Гостиница, конечно, была не совсем та, в которой нужно было провести акцию милях в тридцати она лежала, не ближе.

Задание же у них было какое-то сомнительное: прихватить на горячем соотечественников, которые украли какой-то страшный эрленский оружейный секрет и теперь, твари, хотят продать его супостатам. Странным в этом было то, что хотя Таши могла немало порассказать о передаче документов на и образцов оружия и даже в гостиницах, но каждый раз утекало в Эрлен, а не из него.

Учитывая их общие обстоятельства, никто из группы не собирался в назначенное время ломиться в указанный им номер. Но вот узнать, что это всё значит, вот эта вся хрень, убитые товарищи и вообще, хотелось. Ну, желание такое имелось главным образом у Таши. Что касается Огра, то обычно спокойный как слон, он очень сильно озлобился. Да, Факира и Гюйса ему было жаль, но в животе у Заколки лежал, шевелился понемногу, его ребёнок. Поэтому никаких планов Огр сейчас не строил, а хотел только одного убивать. А с Таши, как не без оснований казалось ему, не пропадёшь. С ней удастся убить очень многих людей, пусть контрразведка Эндайва и не сделала его Заколке ничего плохого. Просто не успела.

Почему остался шикарный, фатоватый Птицелов, сказать было трудно. Конечно, у него с Таши была романтика, как они оба это, смеясь, называли, но ей казалось, что отчётливый и бесстрашный силовик где-то слабоват характером и просто не может оставить её, своего командира. Как иногда казалось Таши благородство и честь в её мире синих нитей работали ножницами, сокращали пространство возможных ходов, которых и без того никогда не бывало с избытком.

Как бы то ни было, никто из них не явился в назначенное время в отель, который совершенно официально назывался: На Этой Цыпе. Оперативники спецслужб Эндайва прождали около шести часов в номере и вокруг него и в конце концов плюнули. Операцию отменили, роту егерей, которая контролировала периметр вытащили из кустов, с крыш и из самых неожиданных мест, приказав грузиться. Да и обычные постояльцы никуда не делись, так что бардак на нулевом этаже и вокруг здания очень скоро принял эпические размеры.

Таши наблюдала за происходящим из грузовичка доставки, припаркованном в уютном тупике на заднем дворе Цыпы. Метрах в двадцати от неё и чуть ниже большой начальник в гражданском командовал по рации и лично рявкал на то и дело подлетающих к нему подчинённых в форме, одновременно отбиваясь от пожилого импозантного мужика в белом фраке и с волной шикарных, воронового крыла волос до плеч, который был на кого-то ужасно похож, но при этом выглядел как принц крови, а таких знакомых у Таши пока не было.

Медленно опустив стекло, она прислушивалась к разговору: толстый начальник орал, как тюлень на случке, да и принц в белом от него не отставал. Сообразила почти сразу: менеджер отеля, он требует у толстяка-начальника компенсации за устроенный бардак в бОльшем размере, чем тот готов предоставить. По пелетийски белоснежный красавец говорил с заметным и до боли знакомым акцентом. Неужели тардиец?

Егеря наконец устроились в присланных за ними автобусах и укатили вниз, но полицейский спецназ, который выполз из гостиницы, ещё только хлопал дверями нескольких пассажирских фургонов, и оно бы и стоило подождать всего-то несколько минут, но толстый явно куда-то уже собирался энергично тронуться вместе с охраной.

Они обо всём договорились заранее. Огр знал, что ему делать, а Птицелов ждал её хода в кустах, между начальником и спецназом полиции.

Егеря эвакуировались от гостиницы на трёх автобусах. Первый из них сейчас медленно спускался вниз, к шоссе, по серпантину горной дороги, время от времени аккуратно притормаживая. На недалёкой стройке (горячая Цыпа расширялась, владельцы заканчивали вторую очередь) тарахтели компрессоры, стучали отбойные молотки и экскаватор с грохотом вываливал каменистый грунт в чей-то обширный кузов.

Водитель ничего не смог сделать, когда с развилки на стройплощадку к нему рванулся самосвал, ударом в бок сбрасывая здоровенный красно-синий автобус с дороги за ограждение, на осветительный столб с маркировкой WS-12. Столб немного притормозил красно-синюю дуру, но тут десять килограммов пластиковой взрывчатки и полсотни литров автомобильного бензина, которые Огр пристроил в это месте, сначала разодрали красно-синюю тушу, а потом плеснули в разодранное железо горящий бензин, убив или покалечив значительную часть пассажиров.

Таши и Птицелов, которые сейчас начали работать наверху, в районе гостиницы, не смогли бы справиться с ротой егерей (или даже беременных полицейских кадетов) ни при каких условиях. Поэтому рота должна была на некоторое время замкнуться на решении собственных проблем там, внизу. А пластид они взяли в известных им закладках, которые местная контрразведка оставила без присмотра; бензин же просто купили на бензоколонке, как хорошие.

Егерская рота не могла, конечно, втиснуться вся в один автобус, так что у Огра оставалось внизу ещё немало работы, но у него были гранаты и ручной пулемёт. Что же касается Таши, то до фургончика с пиццей она потёрлась по гостинице, по этажам и холлам, услышав в конце концов за одной неплотно прикрытой дверью звуки известного рода и не только музыки. Нашла она там себе отличное платье в таком здесь можно было без вопросов пройти куда угодно, только молочные железы из него вываливались то и дело, да и обувь на шпильках ей совсем не подходила - ввиду предстоящего. А стволы позаимствовала у парного патруля чужих оперативников, с которыми свезло столкнуться на темноватой узкой лестнице сорокаэтажной гостиницы, каковой лестницей постояльцы никогда не пользовались.

У патрульных было годное оружие, а у неё только никелированный пистолетик. Но оперативники остались там, на ступеньках, некрасиво развалившись на мокром от крови и всё ещё пыльном бетоне. Вот в номере с красным платьем её кажется даже не заметили, такой там стоял дым коромыслом и хвост пистолетом, в номере она никого трогать не стала.

Проводив взглядом какие-то несерьёзные, туристические, автобусы, в которых егеря покидали довольно большую площадь перед гостиницей, Таши, напевая что-то заунывно-гарлахское, размеренным шагом направилась к месту работы, от всей души надеясь, что украденные в грузовичке с пиццей шлёпки чужого размера её не подведут. Свою природную обувь изгваздала в крови на лестнице.

Толстяк-начальник и все остальные заметили её почти сразу, обратив внимание на спускающуюся к ним по боковой лестнице шикарную бабу монет эдак за пятьсот, которую можно было бы назвать дамой в точном смысле этого слова, если бы не ярко-красное платье из которого буквально вываливались сиськи прекрасной незнакомки. На ногах у этой женщины, имелась какая-то нелепая обувь, а что в руках, не было видно мешали декоративные элементы лестницы, закрывавшие как бы даму от колен до локтей. Поэтому она и выбрала такой вариант подхода.

Близкий взрыв на несколько секунд отвлёк её объекты, и дама в шлёпанцах и с двумя стволами мгновенно оказалась рядом с толстым, его охраной и менеджером отеля. Платье разрезано с боков до самой репки и ничему не мешает. На губах же - ослепительная улыбка.

Шлюхи совсем охренели, подумал подполковник Алуэтт, в очередной раз утирая влагу с лысины, а белоснежный менеджер с лёгкой грустью узнал в падшей женщине классическую тардийскую красавицу. А дама, она вот она - уже метрах в пяти, в каждой руке по пистолету с глушителем, грамотно прикрывается от охраны их толстым и, теперь это хорошо видно, потным начальником.

Послушайте, да ведь это приличная женщина! успевает сообразить менеджер, подсознательно вытесняя мысли о пистолетах и близкой смерти, но Таши уже начинает стрелять. Заколка ждала ребёнка, собиралась переходить на спокойную работу, Факира было жалко до слёз, да и Гюйс был не чужой. Сдохните, суки!

Впрочем, она вовсе не собиралась умирать сама и губить остатки группы на волне эмоционального всплеска. Ей нужно всего лишь поговорить с местным начальством.

Проходит секунды три, не больше, зато каких, и белоснежный менеджер остаётся единственным стоЯщим на этом пятачке мужиком. Подполковнику Алуэтту Таши без разговоров отстрелила правое ухо, заломила руку на болевой и погнала чуть ли не на карачках в недалёкие густые заросли, в почти полноценную зелёнку.

Вы прекрасно стреляете, мадмуазель, успел пробормотать ей в спину менеджер, в недалёком прошлом один из самых известных тардийских киноактёров. Конечно это не совсем то, с чего стоит начинать знакомство с женщиной, но в сложившейся ситуации

Люди из спецназа полиции округа, которые толклись менее, чем в ста шагах от женщины в красном платье и её жертв, тоже умели хорошо стрелять и делали это часто край был бандитский. Но близкий и сильный взрыв немного сбил их с толку, а когда они увидели хладнокровное убийство и не одно, то рефлексы полицейских не дали им мгновенно открыть огонь по явно гражданской чиксе. А тут к работе подключился Птицелов, аккуратными двойками укладывая на раскалённый послеполуденным солнцем камень парковки командиров и наиболее активных стрелков. Почти весь спецназ уже с радостью побросал в багажники бронежилеты, шлемы и автоматы: это сильно помогало Птицелову в его непростом положении.

Казалось бы, ну какой захват-допрос можно организовать в гостинице, окружённой просто тучей всякой саранчи с оружием?

Тут Таши и сама удивилась, но пресловутый похабный Хонас вовсе не имел вид застроенного гостиницами, ресторанами, стрип-барами и просто публичными домами человеческого муравейника. Цыпа, например, стояла и улыбалась среди почти первозданных джунглей, пусть и немного подсохших, по сезону. Гостиницу втиснули на срытую в плоское верхушку чего-то вроде сопки: в десятке метров за пределами наманикюренного периметра, там, где газоны, автоматические поливалки, фонтанчики, столы, скамейки и мини-корты начинался крутой склон, чуть ли не звериные тропинки и вообще чащобные участки, небольшие ущелья и легко обороняемые искусственные сооружения.

Да, Таши по-прежнему не любила работать на природе, но деваться-то было некуда Вчера, во время разведки цели, на переходе к Цыпе она сама тут заблудилась, как курица в тайге. Нет, шансы у них были, главное держать под контролем хотя бы себя.

Толстяка, свою законную добычу, Таши затащила в декоративную пещерку в сотне метров от отеля посреди густой растительности, что-то такое тематическое и групповое, для молодожёнов. Продолжая хранить злобное молчание и сопение, ничего не требуя и ничем не угрожая, грубо срезала подполковнику ошмётки правого уха, и нанесла несколько поверхностных надрезов на лбу. Затем перешла, наконец, к допросу. Калечить этого человека по-настоящему ей пока не казалось нужным.

Через несколько минут в пещерку вломился Птицелов, притащив пару автоматов и кучу боеприпаса (Минут десять у тебя есть). Самосвал Огра на извилистой дороге внизу принялся за второй автобус. Все работали, все были при деле: всё как она любила.

За то время, пока Птицелов сначала стрелял, а потом имитировал переговоры, а внизу убивали Огра, Таши узнала многое. Похоже, что у коллег в Юго-Западном округе завёлся жирный крот: подполковник Алуэтт знал об их несостоявшихся гастролях практически всё. Включая запасные точки высадки, явки и два способа отхода, разработанных в самый последний момент. Он только о закладках ничего толком сказать не мог, нёс какую-то чушь.

Не вполне было понятно, что теперь делать с этим знанием. И ещё одно её беспокоило, кроме надвигавшейся смерти (в плен она попадать была не согласна категорически). То, что её хотели отстранить от рейда, то есть пытались не дать сдохнуть в этом дерьме, было легко объяснимо. Связываться с дочкой, пусть и приёмной, Сиггерта Маджа никто просто так не станет. Но вот тот человек, генерал-лейтенант, с которым она разговаривала в Нарге. Он ведь тоже что-то знал. Или догадывался. И он тоже крот? И Таши его походя разоблачила...

Нельзя сказать, что она никогда не слышала эти разговоры: мою группу сдали, нас предали-продали Глухие разговоры и слепые речи часто пьяных и обычно туповатых, бесталанных людей, которые недалеко ушли по службе. Она по разным причинам знала больше обычного исполнителя: вульгарное предательство в серпентарий эрленских спецслужб, в котором протекала её жизнь, вползало редко. И предатели обычно не жили долго и никогда - счастливо. Но свои могли легко подставить не совсем своих. Она сама получила в этом отношении хороший урок в детском, практически, возрасте в бытность свою в танковом корпусе генерал-лейтенанта Маджа.

И потом, даже если вокруг стада кротов, то последние всё же не имеют привычки сбиваться в стаи, помогая меланхоличным офицерам контрразведки соединять между собой тонкими линиями квадратики с именами на схемах головоломных операций.

Таши часто ходила по лезвию, но редко попадала в тупиковые ситуации. Помогали ей синие линии выворачиваться, не доводить дело до подвигов. Но в этот раз спаслась она истинным чудом. Да и не так уж и рада была спасению.

Егеря, выяснив отношения с Огром, выдвинули к Цыпе два неполных взвода, всё, что осталось после убитых и раненных. Поначалу нападающие старались поменьше стрелять беспокоились о заложнике, но где-то через час у них явно нашёлся новый командир (Этот гадёныш, заместитель мой. Он нас всех тут кончит, - поделился с Таши наболевшим подполковник Алуэтт).

К пещерке подогнали что-то вроде БМП: видно Таши было плохо, но крупнокалиберный пулемёт на короткой дистанции ни с чем не перепутаешь: их искусственный грот он разобрал на стройматериалы минуты за две.

Огромный егерь, размером почти с Огра,

Ввалился парень с золотыми глазами и без знаков различия. Но был он явно командиром, потому что самым первым делом не говоря худого слова дважды выстрелил в лицо подполковника и оба раза попал точно в лоб. И сразу полез за документами подполковника. Удивительное усердие по службе.

Огр был найден в машине в бессознательном состоянии но был жив. Умер в вертолёте. Сам или помогли ему. Птицелов был окончательно мёртв. Что, кажется, не слишком сильно расстроило молодца с золотыми глазами.

Дальше она не всё помнила, кроме одной адской картинке .

Транспортные вертолёты с трудом уместились на обширной площадке перед отелем, а вот две пары тяжёлых ударных машин вертели вокруг 42-этажного здания замысловатое кружево. Гостиницу секли пулемётами, которые могли вскрыть лёгкую бронетехнику в секунды и хорошо хоть из одной полусферы потом летело битое стекло и крошки и битый камень . Розовая Цыпа в закатном уже солнце казалась красной от крови.

Золотоглазый застыл в двух метрах от неё Закаменевшие скулы взгляд исподлобья Ненависть, какую не сыграешь к этой глупой гостинице, к людям, не менее глупым, наверное, но живым, в кишки которых сейчас влатло оконное стекло, куски алюминиевой отделки окон и балкончиков и отличные пули калибра 14 автоматические пушки . Ненависть ко всей этой беззаботной земле. И не только к этой.

Она боялась, как в детстве чужая, страшная, неумолимая сила навалислась на неё. Сила, которая казалась грязной. Чёрной грязной водой половодья.

Она, конечно, не спрашивала его потом, в безопасности Эрлена зачем был весь этот ужас. Что это была за операция, почему погибла наша группа. Он сам всё рассказал. Ему было тяжело, он совсем не походя списал их в своих книгах памяти, нет.

Так было нужно, объяснил он ей. Нужно для страны. Хватит пятиться, хватит делать вид, что мы Ведь мы уже почти превратились в них, в этих сытых, развращённых упившихся, унюхавшихся тварей. Нужно встряхнуть это болото. Провести черту.

Оказывается, в этой операции никакого прямого смысла не было изначально. Нужен был предлог для высадки эрленского десанта на территорию Эндайва. Нужно было получить возможность нагло, сапогом по яёцам прикладом по морде оскорбить и унизить. Их группа была предлогом эндайвские-де спецслужбы захватили группу наших граждан, которые были мгновенно освобождены . И никто в будущем не посмеет покуситься Мы стоим на страже И давно пора решить некоторые вопросы Например

Тут дрожащая от бешенства Таши чуть не заорала да на кой хер мы-то здесь понадобились? Взял бы и без всякого повода . Нет, сообразила она ему нужны были настоящие военнос и конттразведчики и все эти - нужны были мёртвыми документы с них сняли и толстенную пачку не меньше полсотни демонстрировали. Да и пленных имелось десятка два. Товар был показан лицом. Сработано было добротно

- Старовата я для тебе, нет? она позволила голосу чуть дрогнуть, отступая от немного , чем могла бы. С этим парнем она могла справиться только женским способом, то есть прибегнуть к праву слабого на защиту сильного.

Самое смешное во всём этом было операция вовсе не в том, чтобы помочь по службе своему агенту. Тот, видно ловкий парень, превратил кровавую глупость в победоносн и получил того же подполковника занял место оо толстого . Нет, метил выше и совсем в другую сторону. Суверенитет Эндайва был нарушен грубо, напоказ. Оказывается кровавые спецслужбы захватили в заложники несколько отдыхающих в гостинице граждан Эрлена и провокации , а вертолётный десант

В его словах был смысл. Он не был врагом Генералу. Он верил в своё дело и он был себе хозяин. Но Тени стояли у неё за спиной . Честь не пустое слово. Она не политик, чтобы принимать взвешенные решения.

Что ж, кроты, конечно, не ходят стаями, во всяком случае , но вот крысы . Государственный переворот. И судя по тому, что её разоблачений никто особенно не опасается, дело зашло очень далеко.

Она вспомнила, как Кай убили в Анклаве, как Генерал поседел в госпитале, где сам выжил чудом, как он не хотел подпускать её к охоте на предателей. Это грязное дело! Ты не можешь Она тогда отвесила ему пощёчину и приказала замолчать Она была похожа на змею, которая дрожит от бешенства и он Что ты понимаешь! Она была мне как мать! Её-то за что, т-твари Ненавижу. Молчать, я сказала!!! Это - грязное дело?! Да ни хрена, господин генерал, оно не гря Оно им станет, когда я займусь этой мразью

И это были не просто слова взбесившейся девчонки. Она не жалела себя, а уж жалеть людей, которые расстреляли её названную мать из станкового пулемёта чтобы им не закрыли контрабанду сигарет и в целом - сладкую жизнь Через год-другой её называли Таши Хирург, она пережила два серьёзных покушения, выявила несколько двойных агентов в службе личной , лично ппппп и ещё полсотни боевиков из АнклаваЮ многие из которых умерли очень нехорошей смертью.

Не будем собирать гусениц руками Это она придумала операцию Фламинго, которую провёл Стирх силами своих . После Фламинго оставшимся в деле людям Анклава во многих странах, не только в Эрлене, часто было проще застрелиться, чем пытаться кому-то что-то объяснить. Анклав сдох провела выжгла эту язву на теле страны, которая стала ей родина.

Теперь, имея одну руку, да и ту левую, и отличный, но всё же протез правой к диверсиям она была приспособлена не слишком

Получившая следующе звание

В жизни г-жи майора кроме обычных скелетов и обширного личного кладбища имелись такие бездны, по сравнению с которыми потеря возможности, например, квалифицированно исполнять теракты была просто чепухой. Но всё же Таши оказалась выбитой из колеи. Господин президент, с которым её связывали почти родственные отношения уже давно замкнулся в себе, а без его могучей поддержки подводные течения загнали её в угол. Пошли разговоры о пенсии и, возможно, о том, чтобы учить молодых.

Узнав, что начальство считает её вышедшей в тираж старухой, Таши немного психанула. Могла бы уволиться, даже не задумалась бы, но из её конторы увольняли редко. Почти никогда. Она попробовала пить, не пошло. Уже не зная, что и думать и слежку около недели при чём сразу, кажется с двух сторон вышла однажды вечером за сигаретами и не вернулась домой.

Новая работа понравилась сходу, как запрыгнула она в этот вагон. И дело было не в том, что Таши теперь каждый день общалась с Герцогом: для эрленца из той или иной спецслужбы это было как каждый день получать по половине ордена или целую медаль. Вникнуть в новую работу аналитически у неё не получалось, только через богатый внутренний мир.

Но сам факт, что кроме неё на свете есть ещё люди, которые видят синие нити или что-то вроде стало гигантским облегчением. Больше того: вдруг выяснилось, что то, что она всегда считала шизофренией, голосами в голове и вообще преддверием сумасшедшего дома, есть пусть и крайне необычная, но очень полезная вещь. Которая теперь оказалась подсудна железной логике эксперимента: у Герцога появилось оборудование, и как раз к тому моменту как на пятнадцатом подземном этаже обосновалась новая сотрудница. Оборудование, которое, конечно, не работало, а когда начинало, то при этом могло произойти всё, что угодно.

Кроме прочего её попросили перечислить лиц (о людях на таких высотах ) . Нартингейла Раста в этом списке не было.

Немного освоившись

Как она своими (совершенно варварскими ) средствами, до наглого щенка уже было не добраться: в этом сосуде всё давно кристаллизовалось. Остаётся прелестная, но не слишком везучая Лайта. Чем же она в эту минуту занимается? Не то плачет, не то молится, господи. Ведь современная же девушка, пусть и с Севера. Вот, что делает с нами несчастная любовь, Таши. Права была эта, из сказки, мужики такие все козлы!

А знаешь, что, а давай-ка мы поступим вот так...

И даже ещё хуже сделаем. То есть лучше, раз уж всё равно все приказы нарушены, а инструкции - отставлены. Ты мне, Лайта, конечно, не можешь нравиться по причинам, о которых и сама догадываешься, но твои личностные установки придётся встряхнуть. Помочь это ничему не поможет, раз уж связалась с наглым щенком, но ты хотя бы сообразишь, что ведь нужно же что-то делать, а не так, как сейчас.

И кто там у нас есть рядом?

Ого! Что ж, это наверняка встряхнёт тебя, цыпа, да ещё как. Главное, чтобы они тебя не съели в процессе. А жаль, что таким образом нельзя зацепить какого-нибудь шифровальщика или прямо - руководителя пелетийской референтуры Эрлен в Джюниберге. Поди с ними переспи сначала, ты поди добейся. С ними или с их партнёрами

Чудо в Эндайве

На блеклые, но чистые обои в коридоре у самой кухни кто-то аккуратно приклеил страничку из школьной тетрадки, исписанную почерком девочки-отличницы:

Кто найдет достойную жену?

Цена ее выше жемчугов, уверено в ней сердце мужа ее. Добывает она шерсть и лен и с охотой занимается рукоделием. /Отчётливый восклицательный знак на полях/

Она, подобно кораблям торговым, издалека приносит свой хлеб. /Вопросительный знак/

Поднимается затемно, подает еду домашним и дает задания служанкам. Перепоясывается силой, руки ее крепки. Облачается могуществом и великолепием, с улыбкой смотрит в завтрашний день.

Много достойных женщин, но ты превзошла их всех! /Множество восклицательных знаков/

Она старается не смотреть на этот дурацкий листок: этим утром его жизни угрожает серьёзная опасность. Но на что не взглянешь в её маленькой квартирке на улице Клёнов всё одно и тоже: неоконченные картины как незакрытые гробы. Хмельная радость первых успехов исчезла беззвучно, как пузырьки в сладком вине.

Навсегда одна.

Как же я тебя ненавижу, проклятая скотина!

На столике тронутый увяданием букет от Дирона.

Я послал тебе чёрную розу, тра-та-та, золотое, как небо, аи. Хотя там ещё бокал был, кажется.

О, провалиться бы всем поэтам, профессору философии Дирону Карнису и этому бокалу! Хотя выпить и не помешало бы.

С утра?! взвизгнул голос благоразумия, пытаясь перекричать рвущийся снизу страх перед будущим.

Стараясь не смотреть по сторонам она прошла на свою так называемую кухню, где было чисто и покойно, как в морге. Да и вся её квартирка имела такой вид, что... Она вспомнила, как он объяснял ей элементарные принципы рациональной классификации предметов быта и с досадой закусила губу. Упрямая складка легла между бровей (и тут же его голос - не буйствуй, цыпа, морщинки останутся).

Остановилась, закрыла глаза, выдохнула

Ах, ну почему, наши дела так унылы?

Сарказм ещё помогал, но чем дальше тем меньше. Уже успокаиваясь, вспомнила примету: день, который начинался с него, пропадал безвозвратно.

Впрочем, её старший коллега по цеху художественной кисти, гений и мэтр, который после долгих унизительных просьб соизволил посетить её давным, как казалось теперь, давно, когда она только появилась в Таллайне, подумал, кажется, тоже самое. Нет, не насчёт Нарта, вряд ли они подозревали о существовании друг друга, а

Недоумённо обозрев всю эту чистоту и порядок, он буркнул, что аккуратность есть последний аргумент посредственности. Или даже первый её аргумент. В общем, единственный.

Она тогда стояла, замерев и не дыша, сигарета в пальцах крошилась вот сейчас он скажет ей через губу, потянувшись: Ты давай, кофточку сними и остальное, но мэтр только лениво усмехнулся и всё-таки снизошёл: не стой, художница, показывай.

И она показала.

Всё, что было, даже кое-что из самых первых своих опытов. Хотя, под этим брезгливым взглядом её холсты казалось одинаково беспомощным, манерным пшеном, не более. Она что-то пробормотала про технику, про её отсутствие, что понимает, что готова учиться, что она готова

Ты помолчи немного, посоветовал ей мэтр, зевая. Голова у него видно болела, в такую рань вставать. Раздвинь шторы, выключи свет и уйди отсюда.

Минут через двадцать он уже пил чай на её одноместной кухоньке, с усмешкой поглядывая на ожидающую приговора Лайту. Был мэтр человеком незлым, и хотя с немалым своим талантом находился в отношениях сложных, не любил унижать менее удачливых коллег без необходимости.

Эту эрленскую девчонку, явно претерпевшую какую-то жизненную драму, он видел насквозь. Ишь, даже глаза побелели от ужаса, чего от неё сейчас потребуют. Как маленькая... Жалеть он её, конечно, не собирался всех не пожалеешь, никому это нужно, да и спать пора, утро уже, но

Приятно удивлён. сказал он, наконец. Можешь рисовать, эрленская красавица. В отличие от большинства местных баранов. Да и не только их. Лист над озером это классический сюжет, он в экзамены входит, ты куда поступать собиралась? ... Сама увидела? Не ври мне, милая, отношения не сложатся. ... Ладно, стихни немного, увидела и увидела. Люди иногда такое видят Техники у тебя действительно нет, и бес с ней. Технику я тебе поставлю. Спать со за это мной не надо, если нет большого желания, но что скажу будешь делать мгновенно, терпения у меня столько же, сколько у тебя техники, и возиться я с тобой не буду. Расплатишься деньгами из гонораров. На прожитьё начинай акварели малевать для туристов, я покажу, это несложно. Дрянь сдавать будешь такому Шенцу, комиссионеру, я тебя представлю. Закажи пропуск в Галерею, уже пора, я помогу получить скидку. И будет, как писала какая-то ваша женщина-поэт, будет у тебя тогда жизнь с её насущным хлебом.

Чего молчишь, рыжая?

Лайта сильно вздрогнула, даже стол шатнулся, не привыкла, что рыжей называют её вполне чужие и не совсем приятные люди. Но ничем своих чувств больше не выдала.

Жизнь, это отнюдь не череда компромиссов, как кажется некоторым. Жизнь это пробежка босиком по колючей проволоке, там, под куполом. А потом, когда купола больше нет, и ничего больше нет, то приходят пустые стылые комнаты, где люди без лиц, да тени умершего встают за спиной. А она она хотела начать всё сначала.

Извините, сказала Лайта абсолютно бесцветным голосом, перестав наконец комкать в пальцах бумажную салфетку. Это я от радости.

Похлопотав над завтраком, она решила прогуляться. Работать невозможно было и подумать сегодня работать, ни сил не было, ни желания. Даже кормовые акварели не шли, тошнило, хоть по квадратикам рисуй.

Что-то часто у неё стало пропадать желание в последнее время. Большой дар режется? Так она в Галерее выставлялась один раз пока, да и то в обойме с другими подающими надежды: Новые лица, третий ярус, дальше уже подсобка начинается.

Работать, тем не менее, не хотелось решительно. Да и жить. Так жить не хотелось совсем.

Ладно, милая, не заламывай руки. Всё потом. Сейчас нужно просто уйти к морю.

Она быстро собралась, и десяти минут не прошло, платье выбрала берёзового цвета (белое, с чёрными затёсами), об Эрлене напоминало... Автоответчик на тумбочке перед дверью подмигивал красным глазком: там сообщений десять от мировой знаменитости Дирона Карниса (Зубочисткой кончаются наши романы с гастрономами!): как раз вчера была среда, в этот день у него нет лекций, вот и названивает, отношения выясняет; а остальные из разных мест насчёт просроченных платежей.

На телефон она старалась не смотреть вдруг тот сейчас позвонит. Как-то очень быстро на новом месте напридумывала себе всяких примет

Телефон промолчал, она успела.

И вот уже скользит по узким, но чистым улочкам, ныряет под тяжеленые каменные своды, в десяток шагов перелетает узенькие каналы без единой по утренней поре апельсиновой корки или бумажного стаканчика.

Но, как не торопилась, а опоздала. И вправду день этот оторви да брось.

Свернула на Фонарный и сразу же услышала родные звуки: ненатурально громкий смех (так могли бы смеяться огромные обезьяны, если б хотели) и некоторые хорошо всем известные слова на эрленском.

Не, Мика, давай ещё раз, для прикола как они называются? Гондольеры?! Гы-гы-гы!! Культурные, бля! А на меня гнали, что я в бассейне ссал!

Здравствуй, Родина, как я с платьем угадала.

За поворотом, полностью перегораживая довольно широкий в этом месте тротуар стояли два облома, с золотыми цепями на толстых шеях, похожие, как братья, да наверное они ими и были тот, что повыше и чуть тоньше в кости, весь в конопушках и с глазами честного синего цвета, звался, видимо, Микой, потому что пока молчал, а его погодок, наглая морда, соломенные волосы и носки вздорной оранжевой краски больше она ничего не заметила, звался неизвестно как, да и кому это было нужно знать, как его зовут.

Рассмотрев девушку, Наглый на мгновение заткнулся, встряхнул головой не веря в такую удачу и тут же завопил на весь утренний город в неподдельном восторге:

О-о-о, бля, кто к нам пришёл! Шедевральная тёлка! Да она монет двести стоит! А ты грил, не туда свернули. Самое туда! Слышь, Мика, переведи ей

И облизнулся, мерзавец!

Но полиглот Мика ничего ему не ответил. Он смотрел на быстро подходившую к ним Лайту с таким восторгом и прямо здесь родившимся обожанием, что ей даже стало неудобно. Совсем чуть-чуть. Да и напомнило кое-что. Кое-кого, кто вот так же засмотрелся на неё однажды. Тот хвастался, что умеет в голове решать некоторые дифференциальные уравнения. А этот, этот, наверное, будет рассказывать, как об голову ломает кирпичи.

Слава богу, что хотя бы Наглый был глубоко чужд нематериальным способам общения с женщинами, не дав ей соскользнуть в пучину воспоминаний о погубленной жизни. Подскочив вплотную, не обращая внимания на прищуренные глаза и злобно сжатые губы изебровой биксы и вообще камеи, он кое-что предложил ей, весело скалясь и старательно выговаривая иностранные слова: пусть и без всякой грамматики, но вполне доступно пониманию.

Лайта аж зашипела от радости и тут же, не говоря худого слова, заехала маленькой, но тяжёлой сумочкой по наглой морде, да ещё в голень пнула от души. Га-а-а-дёныш!

В прошлом году после одного случая (и тоже с туристами из родной страны) она прослушала курс городской самообороны, почерпнув там немало простых, но полезных решений.

По-ли-ци-я! начала она надрываться на пелетийском. Пожар!! Помогите!!! И с наслаждением повторив сумочкой, заорала прямо в побледневшую морду уже на языке взаимного общения:

Что, ступид, попался?! Служба о тебе не забыла! Культурного отдыха захотел, с-с-сороконожка? Сейчас сволокут тебя в наш филиал на Приморской ромштексы из батонов резать! и добавила, неожиданно для себя, не говоря уже об остальных: - М-мать твою гиппопотам!!

Но ведь в самом деле опять всё это, и прямо с утра!

Кайки, Мика, линяем отсюда! взвизгнул Наглый и совсем уже было нацелился назад под арку, но в этот момент именно оттуда на сцене возникло новое действующее лицо.

Ну, разумеется, полицейский, да ещё и на велосипеде.

Двигался он вроде бы неторопливо, но рядом оказался мгновенно. Плотный, литой, в отлично подогнанной форме, с массой всяких штучек на поясе и кобурой девятизарядного автоматика. Ловко соскочил с велосипеда, перегородив им тротуар, шагах в пяти от Наглого и Мики и сразу что-то неразборчиво забормотал в наплечную рацию, не спуская с мерзавцев тяжёлого взгляда.

По виду настоящий пелетиец, хоть в патриотическом эрленском кино его снимай. В Эндайве этот типаж широко представлен. И на меня реагирует правильно. Слава Эрлена живёт в его женщинах за границей, прости меня господи. А вот из-за таких скотов, покосилась она на Наглого

Прекратить! Рявкнул полицейский на и без того молчащих обломов. Мадам? - добавил он гораздо мягче, но с металлическим оттенком, повернувшись к Лайте.

Мадмуазель поправила его Лайта, но еле слышно, вытягивая из ералаша сумочки бумажник, из бумажника пластиковую карточку ID, да на всякий случай и служебный пропуск в Галерею.

Я художница, с достоинством объяснила она служителю порядка на хорошем пелетийском и на всякий случай сделала вид, что улыбнулась. Вид на жительство истекал через месяц, возможны были совершенно ненужные сейчас вопросы.

Быстренько покончив с документами и мельком взглянув на маникюр на её левой руке (все коготки разного цвета, но красного среди них нет), полицейский с коротким поклоном вернул ей карточки:

У вас есть претензии к этим людям?

Н-нет, выдавила Лайта после короткой паузы. Погорячилась. Родственников встретила...

Чё? Чё она гонит? трагическим шёпотом поинтересовался Наглый на весь переулок. Его познания в пелетийском ограничивались, очевидно, словарём сексуальных извращений.

Она говорит... Нормально, в общем. мрачно сообщил ему сильно покрасневший Мика.

Полицейский застрочил что-что в увесистом чёрном блокноте со скоростью стенографистки, одновременно отбрехиваясь в похрипывающую рацию.

Да, ребята, повернулась Лайта к Мике и Наглому. Заблудились вы немного.

Настроена она уже была скорее иронично. Грозные бандиты, разом помолодев лет на пять, теперь казались всего лишь растрёпанными, ночь не спавшими школьниками старших классов. Если от гондольеров к шлюхам идти, то на Площади Звезды нужно было направо сворачивать. А здесь приличные люди живут.

Я тебе говорил! Центровая тёлка! мгновенно воспрянул Наглый. А ты чё, из наших, мамзель? обратился он, всё ещё немного робея, к Лайте, не переставая, впрочем, облизываться. И чё за гон насчёт ареста? У меня дядя нацик. Национальный, в смысле, гвардеец. И деньги у нас есть. И

Извините нас, сказал вдруг Мика негромко, Вы правда художница?

Прекратить! ещё раз рявкнул на них полицейский, не отрываясь от записей, на этот раз по-эрленски. Почти без акцента.

Правда, не удержалась она, похвасталась. Вот напишу с вас картину: Моральное Уродство Эрленской Молодёжи.

Наглый захохотал (А ты классная! Ты насчёт денег и вообще, не бери в голову, лажанулся я. Слушай, а давай с нами, ну, без этого, так просто. Мы тут не знаем ничего, вчера утром прилетели).

Мика продолжал глазеть, решая, под каким предлогом узнать номер её мобильного, полицейский же, закончив протокольный роман, попросил сразу телефон и адрес. И опять покосился на её левую руку.

(Разноцветные ногти на левой руке у женщин и у некоторых мужчин означало: не ищу знакомств. Эрленские туристы, впрочем, всех этих тонкостей не понимали да и не хотели.

Нет, в этих местах было их не слишком много и были они сравнительно приличного поведения. Таллайн университетский город, и такие, как Наглый, встречались здесь в виде исключения. Но вот южнее, ниже по побережью, там, где Ремона с ложной могилой Зимнего Принца, где Эвьер с его Золотым Берегом и пятью милями отелей на всякий кошелёк, где привезённые в прошлом веке с Островов рощи апельсиновых деревьев и кокосовых пальм, где непотребный Хонас с его казино и со всем остальным, где каменная земля сама по себе не родит ничего, кроме чудесных закатов и сказочных восходов вот там да, там от них было не продохнуть.

Между прочим в прошлом году в Хонасе случилась какая-то даже по тем разгульным местам невероятная история. Чуть ли не целый отель ограбили эрленские налётчики, расстреляв автобус полицейских и улетев с добычей на вертолёте.

В некоторых газетах, правда, писали, что это была операция страшного эрленского осназа, что в море без бинокля можно было разглядеть эрленский же авианосец, что на берег высаживались регулярные войска этой республики, но зачем им всё это было нужно не грабить же в самом деле гостиничных постояльцев? объяснить бульварная пресса не могла, хотя и очень старалась.

Впрочем, одну фотографию она запомнила.

... По широким каменным ступеням какой-то действительно гостиницы стремительно слетает женщина в длинном красном платье.

Как же она подумала ещё тогда Лайта: если на ней такое платье, то какие же должны быть каблуки ... Но если приглядеться обуви на решительной незнакомке нет совсем, только шлёпки валяются, а платье грубо разрезано до бёдер по крайней мере с одной стороны. Да и с лицом у неё что-то странное как будто тени легли посреди солнечного дня: не то размазанный макияж гостиничной шлюхи, не то боевая раскраска десантника. А сама да, красивая, пришлось согласится, и к тому же явная тардийка. Хотя и не девочка уже.

Несмотря на возраст, страшно сказать: лет под сорок, женщина держит по большому чёрному пистолету в каждой руке. Лайта немного разбиралась в оружии: это были не дамские игрушки, да ещё и с глушителями.

Фотография была отличная: женщина разворачивается к снимавшему, поднимая оружие, на лице её сквозь неясного вида тени проступает холодная насмешка уверенного в себе человека.

Такая не промахнётся, подумала тогда Лайта.

Она набрала побольше воздуха: сейчас она им всем скажет свой номер телефона, они его надолго запомнят! но вместо этого только рассмеялась, сделала раш-раш и лисичкой-огневушкой нырнула под арку и дальше проходными дворами, только её и видели.

... Вот сейчас пробежимся по переулочку, срежем угол по небольшому, в квартал величиной, парку с бронзовым бассейном-улиткой, а там и до заведения матушки Шатти рукой подать. В это время суток туристов ещё нет, и это просто кафе: стены толстые, окна как бойницы, внутри прохладно, веранда на море выходит.

Два пирожных она себе позволит и, конечно, кофе по-гарлахски, ведь любой другой кофе это чай, как говорит матушка Шатти, и она, Лайта-Познавшая-Истину, с ней полностью согласна. Там снизойдёт на неё покой и отдохновение от глупых и ненужных забот. Там она забудет о том, что недавно у неё не спросили ID в винном магазине, что её картины не продаются, хотя самый сезон, что мать перестала писать, и что ...

Но ничего, ровно ничего из этого не случилось тем утром, потому что ещё не добегая до парка случилось иное. Ужасное и непоправимое.

Этот каблук давно уже был у неё на подозрении. Она его аккуратно осматривала, подклеивала, вполне осознавая бессмысленность своих действий, но починка такой обуви стоила дорого. Был, впрочем, ещё маленький кусочек надежды. Краешек

Осторожно, замирая от ужаса, опустила она очи долу нет это те самые туфли, чёрные с сеточкой, с камешками и крохотным алым бантиком, намекающим на их цену. Лучшие из тех, что у неё есть. Что у неё были. А отлетевший каблук вот он, мерзавец, в щели брусчатки застрял!

И что же теперь делать? Во-первых, когда один каблук смотрит на мир с высоты трёх дюймов, а второй у тебя в руках, то ходить, передвигаться можно только если ты в цирке работаешь клоуном. Во-вторых, эти лаковые штучки были куплены на деньги от первой проданной картины (все ушли, ещё и не хватило): на удачу покупала, так тут принято. И где же ей взять другие? Они же столько стоят, сколько мы с Нартом за полгода зарабатывали...

И тут она психанула по-настоящему. Сколько раз запрещала себе произносить ненавистное имя, не видеть наглую ухмылку, не вспоминать тяжёлых, ласковых рук...

Н-не-на-ви-жу! А ты, Лайта дура! Просто дура, без знаков препинания! Чайка ощипанная. Какие мы? Он уж граф давно, с Кэнди кувыркается, про кораблики ей рассказывая, п-подонок. И про меня!

Да пропади оно всё пропадом!

Однова живём, вспомнила она Мику и Наглого, и решительно направила босоногие стопы (бережно прижимая туфельки к груди, а что чулки порвались почти мгновенно, то сейчас это её скорее обрадовало, плотно в образ легло) вниз и направо.

До отделения Второго Городского она добралась минут за пять. В банке ей сначала тоже не повезло: вежливая девушка за стойкой объяснила Лайте, что для того, что она задумала, необходимо, оказывается, два удостоверения личности, а у неё было всего одно это самое ID, оно же вид на жительство, оно же права. Рассуждать логически она сейчас не была способна, и дело уверенно шло к безобразному скандалу, но тут как-то выяснилось, что собственно банковская карточка, да и пропуск в Галерею это ведь тоже удостоверения, по местным представлениям о личности, и дело к обоюдному облегчению разрешилось благополучно.

Уладив формальности и решительно не думая о том, сколько она потеряла на досрочном прекращении действия депозитного сертификата (начисленные проценты за три последних месяца, вот сколько), она перевела деньги (все до последней монеты) на обычный счёт, три раза переспросила, когда она сможет ими воспользоваться, три раза выслушала одинаковый ответ, но на всякий случай попробовала снять немного наличных в банкомате у выхода, чтобы проверить остаток на счёте, да заодно и время узнать (часы оставила дома, лучше б туфли забыла, дура!). Остаток на счёте вырос многократно. Впрочем, с некоторых пор она окончательно перестала доверять людям, и эти маленькие доказательства её неправоты ничего не значили.

Итак, сейчас почти десять тридцать, и международный Джейкоб & Марш уже полчаса как открылся.

Совершенно освоившись с жизнью босиком, она скользила по тротуару с гордо поднятой головой, стараясь всё же выбирать самые безлюдные улочки. Впрочем, народу пока было мало: хотя жители Таллайна и вставали рано, его гости, которых было гораздо больше, чем жителей, в такое время ещё спали, в лучшем же случае потягивались.

Джейкоб, хвала Искупителю, был пуст. Люди сюда ходили приличные, уж они-то сейчас точно пили кофе со сливками или похмелялись, чем бог послал. Так что внутри кроме стайки продавщиц в строгих черно-серых платьях и самой Лайты никого не было.

Девушки щебетали, рассматривая то ли новый мобильник, то ли какую-то хитрую пудреницу, и она, конечно, попыталась присоединиться к ним, но тут холодные пустые залы шикарного обувного салона прорезал душераздирающий вопль на эрленском: Ой, Лай-та! Лайточка!! Как я по тебе соскучилась!!!, и к ней со всех ног бросилась рослая натуральная блондинка с шикарным бюстом и короткой стрижкой.

Господи! взвыла Лайта, кажется в голос, шарахнувшись от неё к выходу, да что ж это за день такой? Опять эта проклятая лесбиянка! Да ведь её же уволили!!

И на этом её терпение лопнуло. Изо всех сил шваркнув старые туфли о холодный мраморный пол, она вылетела из магазина и хлопнула бы огромной дубовой дверью на прощанье, если б смогла.

Женские печали, однако, коротки, только беды длятся долго. Не успело солнце подняться в зенит, а она уже в новеньких туфельках (купленных в обычном магазине и ничем не хуже потерянных), медленно шла, почти танцуя по выскобленным плитам Старой набережной. Волны гулко бились в каменных гротах далеко внизу, морской ветер осторожно гладил лицо. На горизонте к юго-востоку в ясный денёк, как сегодня, можно было разглядеть угрюмые, полу-обвалившиеся стены пиратской крепости на мысе Мако. Говорят, на том месте стоял когда-то Эш-Таг или Эр-Дор, или ещё какой-то ужасный древний город картушей.

Она читала, что в Таллайне якобы сохранилось несколько их домов или каких-то построек. Как такое может быть, она себе не представляла, да и улицу эту найти не смогла, но всё равно в таком месте было чуточку тревожно и очень, очень интересно жить.

Узенькие улочки, бегущие к морю, бронзовые решётки аккуратных выгородок для деревьев, вмурованные в стены изразцы, цветное свинцовое стекло в оконных переплётах, а вот прямо из плит тротуара растёт гигантский платан, который не то что не обхватишь руками, а просто непонятно, откуда берутся на свете такие деревья...

За тот год с небольшим, что прожила она в Таллайне, Лайта очень хорошо успела его узнать. Узнать и полюбить, одно было плохо: увидишь какое-нибудь место и думаешь, вот бы показать ему; хотя бы вот это: смешной памятник собаке и стрекозе из всем известной сказки, он мне рассказывал, а я не верила что есть такие памятники.

Хотя тут не только в памятниках было дело, наверное.

Со временем это уходило, боль теряла остроту, но вместе с этим уходило и всё остальное. А взамен не приходило ничего. Как в глупой книжке о покинутой принцессе. Кидаться в море от горестей любви она пока не была готова, но что-то с ней явно происходило. Что-то не очень хорошее.

Да город этот она знала прекрасно, а вот случившийся внезапно при её дороге храм Городского Бога, как-то раньше не замечала. Была у Искупителя и такая ипостась, подобранная в языческие времена, когда имелся в этих местах бог перекрёстков, долгих разлук и нечаянных встреч.

Собственно, не мудрено было и не заметить: это ведь только называется, что храм, а на самом деле просто глубокая выемка в стене чудовищно старого дома. Маленькая пещерка только одному человеку и спрятаться от жизни, взглянуть в Его глаза. Да ведь и глаза эти слепы, не глазами Он на нас смотрит.

Что-то мягко, но настойчиво потянуло её, и она не стала сопротивляться. Медленно перешла улицу, пересекла неширокий тротуар. Ей было стыдно глупой минутной слабости, этого заведомого предрассудка, но ноги, великолепные длинные ноги, сами несли её к гранитной нише, где давно уже умер фонтанчик и молчит, не льётся вода. Всё правильно, электрический моторчик здесь не нужен нужен человек.

В густо позеленевшей медной раковине плавают цветные обёртки, кусочки рваной бумаги, билет в океанариум, случайный зелёный лист неизвестного Лайте растения, поблёскивают монетки неизвестных ей стран.

Ничего, она не белоручка.

В дальнем углу отыскалась сачок выбрать мусор; новенькой туфелькой она вдавила несколько раз тугую педаль, и фонтанчик вынырнул со дна медно-зелёного озера, фыркнул и что-то быстро напел.

Наклонив голову и закрыв глаза, чтобы было не так стыдно, сцепив вдруг задрожавшие пальцы она тихо говорила с кем-то, она просила помощи и совета. Медленно шевелились губы, сами вспоминая слышанные от бабки вьюжной зимней ночью слова.

Не быстрым удача в беге, не храбрым победа в битве ... Не мудрым хлеб, не разумным богатство, но срок и случай нас всех настигнет Не знает человек, что с ним будет, и что случится кто ему явит Нет мёртвым более доли в мире, и нет им платы, ибо память исчезла Не убивай меня, не оставляй мёртвой ходить среди живых. И ему помоги, если сможешь, лучше ему, чем мне, Господи!

Ничего не ответило ей слепое лицо волна накатила и схлынула, фонтанчик умер, а на тротуаре у входа в пещерку загалдели туристы-пелетийцы, с интересом оглядывая Лайту и её занятия.

Ей стало неприятно.

Какую-то чушь она наболтала! И бабка совсем не так учила, и вообще правильно говорят, что вся эта религия для слабых и сломленных, для маленьких неудачников.

Твёрдо решив быть сильной и удачливой, выпрямившись и нацепив полуулыбку Я Снежная Королева, она коварно спрятала от мира людей цветные ноготки на левой руке. За спиной защёлкали фотоаппараты, и очень довольная собой Лайта никуда особенно не торопясь, двинулась, по ниточке, в никуда.

О фонтанчике она уже забыла, но звенящее, упругое и светлое чувство не отпускало, несло куда-то, шептало, хотя она и не могла разобрать ни слова: казалось, что кто-то, хотя может быть и не сам Искупитель лично, тянулся к ней издалека, разглядывал, что-то хотел объяснить; щёлкали, казалось, вокруг неё шестерёнки стохастических функций, переплетались по-другому временные ряды, новые ансамбли случайных величин перехватывали мелодию. А потом солнце ударило в глаза сквозь стёкла на башне старого маяка, и она почти взлетела, оторвалась от земли; она казалась себе весёлой волной или нежным, прекрасным растением, и солнечный луч ласкал её, осыпая золотой пылью забвения и покоя.

Но не покоя хотелось ей сейчас.

Ах, прохожий, звенели в сердце полузабытые строчки, легко обо мне подумай, легко обо мне забудь! Сорви себе стебель дикий и ягоду ему вслед, кладбищенской земляники крупнее и слаще нет

И сердце летело над застывшим прибоем каменных плит навстречу судьбе, смеялось и плакало от восторга предчувствия. Новая обувь, красивая, удобная и очень похожая на дорогую тоже помогала.

Вот-вот случится с ней что-то, что-то хорошее, да что там, что-то невероятное, что изменит её глупую жизнь, вернёт всё, как было. Даже лучше станет!

Ожидание чуда. Сегодня. Сейчас.

И когда зазвенел её мобильник, в первый раз за сегодняшний день, она вздрогнула и кажется даже всхлипнула от досады и разочарования.

Потому что звонил ей не Нарт, не Господь, этот самый бог, и даже не владелец Галереи миллиардер Хаарло Мальст - насчёт персональной выставки. Это был всего лишь Шенц, Аарлонг Шенц, комиссионер и неудачник, и только огромным усилием воли удержалась она от того, чтобы не швырнуть бесов телефон в недалёкие волны Океана.

Какое уж тут чудо мастер Шенц три месяца не смог продать ни одного её холста! Это было тем более странно, что ему она относила не собственно картины, а так акварели характерных пейзажей Эндайва, которые обычно шли легко, скользили даже, хотя и за сущие копейки. Огромным спросом у туристов (главным образом из Пелетии и Тарди) пользовались живописные руины приморских фортов, семь тысяч раз рисованный городской собор Ремоны, алмонская ратуша всё это и многое другое она наловчилась производить, перерисовывая с почтовых открыток по картине в три дня, благо эта часть культурного наследия Эндайва авторским правом не охранялась.

И вот у Шенца как отрезало, ни одной продажи, и ей пришлось распечатать заветную кубышку. Что же ему нужно? Сегодня выставочный зал закрыт, да и сам этот Шенц, пыльным мешком ударенный, совсем старенький и немного бестолковый. А впрочем, проще ответить на звонок.

У старенького Шенца, как оказалось, были хорошие новости. Он только что разговаривал с заказчиками, они богатые иностранцы, очень солидные люди, живут, вы не поверите, в самом Анголкине, и не арендуют, у них там собственный дом, а уж машина, на которой они Да-да, извините, мадмуазель Лайта, я тоже тороплюсь, хотя, видимо, и не до такой степени, как вы. Так вот, у этих людей солидные рекомендации, они выплатили задаток, который за вычетом моих комиссионных Я разве не сказал? О, простите старика! Они хотели бы заказать вам, то есть не обязательно вам, они уже провели три пробы и в понедельник к этим людям приходит сам Да, мадмуазель Лайта, будет лучше, если вы загляните в мой офис и я вам там, то есть здесь, всё объясню. Я до сих пор, знаете ли, испытываю некоторый дискомфорт, общаясь по телефону, и если вас не затруднит, то

Здесь всё действительно было рядом, и через четверть часа Лайта уже входила в офис старого старика Шенца, помещавшегося в комнатке размером с её кухню, только у него здесь царили пронзительные шартрез и шафран; багрец, сангрия и бакан ревели как трубы духового оркестра. И над всем этим базарным великолепием нависал потолок, окрашенный фуксией!

Тем не менее, это совсем не раздражало посетителей. Лайта, по крайней мере, относилась к взбесившимся краскам с тайно скрываемой завистью (каждый раз вспоминая свою серо-голубую квартирку, унылую помесь операционной с моргом). И сам хозяин, несмотря на очевидную свою бестолковость, выглядел в этом буйстве красок величественно. Служил он, до того как вступить на благородную стезю продавца картин, не то гусаром, не то капельмейстером, прекрасно помнил Великую Войну и даже, кажется, взятие Ремоны Зимним Принцем.

В живописи, с точки зрения Лайты, он не понимал ничего, что её полностью устраивало она ненавидела беседы на профессиональные темы с комиссионерами. Зато Шенц умел двигать, как говорили у них, то есть продавать, картины, хотя наверняка и сам не знал, как это у него получается.

Каждый раз от его ласкового, но пронзительного взгляда эх, был бы я на сорок лет моложе, мадмуазель!, старозаветных манер и комплиментов сердце пропускало удар, и даже коленки немного подрагивали.

Просто наваждение, какое-то! Ведь ему лет сто, наверное. Он гипнотизёр, мне кажется! Или тайный либ. Вот так он наши картины и продаёт.

Устыдившись своих мыслей, Лайта ласково улыбнулась ветхому гусару, похвалила в очередной раз его кофе, извинилась за излишнюю настойчивость во время недавнего телефонного разговора и приготовилась слушать. Общение с Щенцем требовало терпения.

Минут через десять были твёрдо установлены две вещи.

Во-первых, аванс составляет четверть от предполагаемой суммы контракта (что было обычной практикой) и составляет четыреста монет, что было заметно выше того, на что они оба могли рассчитывать. Если проба не удовлетворит заказчика, аванс останется у них, что было очень неплохой платой за несколько часов работы.

Во-вторых, имелся адрес богатых иностранцев, которых, кстати, звали Тралл и Йерн Летти: твёрдым почерком он или она собственноручно записали его ализариновыми чернилами на бумаге цвета перванш. Броское сочетание, но человеку с такими вкусами лучше не искать себя в живописи. Так, во всяком случае, казалось Лайте.

Больше ничего понять не удалось. Что за картина, кого писать?..

Величественный старик путался, мялся, дёргал себя за роскошные бакенбарды: сам не понимаю, он так уверенно говорил, но я всё никак не могу вспомнить, что именно; но мадмуазель Лайта, я вас уверяю, это очень приличный человек, очень! И потом, ведь с ним была его жена... тут старомодный Шенц немного покраснел и на некоторое время угомонился.

Лайта только вздохнула (про себя). Жена с ним была, надо же! И снова кольнуло предчувствие, но она только пожала плечами. Дело было не в деньгах. Да и чего ей бояться? Она вдруг с холодной, испугавшей её самоё ясностью, поняла, что бояться ей нечего. Хуже не будет. Будет только лучше или не будет никак.

Не прошло и получаса, как она уже мчалась на юг, к выходу из города.

Ну, мчалась это была гипербола. В лучшем случае метафора. Машина у Лайты появилась полгода назад когда появились деньги, как класс языка объектного программирования. Старенький (и рыженький) Ханк поначалу относился к новой хозяйке настороженно, но дела у них постепенно пошли на лад, тем более, что находились они в одной лодке и приходилось как-то приспосабливаться друг к другу.

Впрочем, в окрестностях Таллайна негде было совершать автоподвиги медленная горная дорога только начала завиваться серпантином к перевалу, как почти сразу показался поворот на Анголкин, хорошо известное место, застроенное шшш-икарными, как сказала бы эта несчастная лесбиянка из Джейкоба, виллами.

У ворот Лайта, не выходя из машины, объяснила цель визита симпатичному подтянутому охраннику из серых, показала записку с адресом, и ей, несмотря на старенький Ханк, с безукоризненной вежливостью объяснили, как проехать, и даже выдали карту-схему с наскоро, но аккуратно отчёркнутым маршрутом.

Тенистые медленные улицы, мощёные брусчаткой, приводят её к нужному дому: высоченная зелёная изгородь, огромные ворота, кованная решётка, сквозь которую далеко внизу видно море; решётка, тихо гудя электрическим мотором, отъезжает в сторону.

Она скромно припарковалась на гостевой стоянке.

Привратник, или как он там называется, её немного успокоил. Эту породу она знала, этот был настоящий. Человек из ресторана. Вот с кого бы картины писать...

Как их там зовут, покосилась она на бумажный прямоугольник цвета перванш. Тралл и Йерн? Какие странные имена. Неужели из Приципата?

И тут на неё снова навалилось, но уже не радостное и звенящее, а какая-то сонная одурь, ленивое и тягучее ничто ухватило и поволокло через распахнутые человеком из ресторана двери, через атриум с фонтаном, через огромный зал на первом этаже, где кто-то тихо играл Затмение двух лун, мимо странно знакомой картины, где серый остров, чёрный камень и в небе расплывается зелёная полоса, и дальше, дальше, тяжело и неотвратимо.

Когда она наконец увидела...

Нет, сначала она заметила птицу: большую белую птицу, огромную чайку или какого-нибудь альбатроса, медленно плывущего из одного конца панорамного окна в другой, и в тот миг, когда птица пропадает за мрачной шторой - тягучая размеренность исчезает, с грохотом падает мебель и со звоном бьётся стекло: огромный человек с львиной гривой и яростными глазами оказывается рядом, и на предплечье у него она отчётливо видит один красный и несколько чёрных кругов, хотя как это можно увидеть через тёплый, не по погоде, свитер и прочую одежду, совершенно непонятно.

На лице у незнакомца - мучительное недоумение. Лайте очень хочется дотронуться до него; она понимает, что это неприлично, она очень хорошо знает, что будет дальше, она изо всех сил пытается выгрести против ревущей чёрной волны, но ничего не может с собой поделать.

Он всё-таки успевает отшатнуться, она слышит чужой женский крик, и падает, наконец, темнота.

Очнулась Лайта в тесноватой комнате на заправленной кровати.

Судя по виду из окна, по-прежнему на первом этаже да и времени прошло не очень много: всё та же белая птица лежит в воздухе, медленно режет круги совсем, кажется, рядом, да и солнце никуда не убежало.

Сидящая у кровати женщина неприятно напоминает ей Вилсерт и вообще прежнюю жизнь в Столице. Высокая и сильная - не мужской грубой силой, но как хранительница очага и огня первого рода.

Вы Тралл или Йерн? тихо спрашивает Лайта, когда молчать становится невозможно.

Я ни то и ни другое, милая. Да и какая разница Не знаю, зачем ты ему понадобилась, но будет лучше, если этот визит не затянется, знаешь ли, и Лайте становится ясно, что она тоже не слишком нравится незнакомке.

Опять наступает пауза. Лайте, кажется, что женщина хочет её о чём-то спросить. Или что-то сказать. Или всё сразу. Но не знает, с чего начать.

Ну, спроси, думает Лайта, поудобнее устраиваясь на неширокой кровати. Она так устала за это время. Суета с гражданством, разного рода мужчины, которых нужно держать на дистанции, но не всегда получается, вечная нехватка денег, неожиданно возникшие профессиональные проблемы, опять деньги. А вот теперь, а вот сейчас можно просто полежать, некоторое время. Кровать удобная, а потолок всё ещё редко, но широко качается. Спроси, хуже не будет....

Послушай, начинает сидящая рядом женщина. Чего тебе сейчас хочется? Сильнее всего.

Лайта, чувствуя внезапное раздражение, собирается уже..., но Йерн, да, пусть её зовут именно так, успевает раньше:

Убраться отсюда как можно скорее? Молодец. А ещё?

По...

Позвонить в полицию? Зря. Свидетелей нет, вернее, не будет, а мы действительно состоятельные иностранцы, да и вообще... Вот, кстати, за беспокойство. И она аккуратно выкладывает на прикроватную тумбочку плотный жёлтый конвертик хорошо знакомого Лайте вида. И пожалуйста, без брезгливых взглядов, ты потеряла время и ... и не только время.

Ну, что же ты молчишь? Больше тебе ничего не хотелось в последнее время?

Лайта прищурилась: колдовство этого места успело пожухнуть, потолок перестал качаться сейчас она точно скажет этой Йерн.

Дорогой мне человек... мечтательно глядя в пространство говорит та, и на мгновение её сильное, твёрдой лепки лицо становится мягче. Кто он? Это тот, кто учил тебя рисовать зимнее небо и чем минута отличается от секунды, да, рыжая хумансова дочь? даже не усмехнувшись медленно переводит она тяжёлый взгляд на Лайту.

У той прилившая к лицу кровь разом вымывает мысли об аферистах, извращенцах да и все остальные заодно. Кроме одной. И она теперь совсем по-другому смотрит на сидящую рядом женщину. С ужасом, как говорится, и с надеждой.

Откуда? Откуда вы это знаете?! Что с ним... бормочет она какие-то слова, пытаясь сесть. Голова кружится, как карусель.

Нет, ты полежи пока. Но видишь? Не забыла. Ты молодец, девочка. И я тебе за это кое-что подарю и эта сильная и строгая женщина каким-то нехорошим, вороватым движением, чуть ли не покосившись по сторонам, быстро выкладывает перед Лайтой прозрачный пластиковый кубик с большой фиолетовой таблеткой внутри. Таблетка похожа на леденец для самых маленьких, но Лайта не обманывается внешним видом.

Что это за дрянь? старается отодвинуться она, но стенка не пускает. Я не буду ничего... и тут наверху, прямо над ними, что-то с грохотом падает и катится.

Женщина досадливо отмахивается.

Знаешь, что! Моё дело предложить. Тычет она пальцем в леденец. Это нужно проглотить и запить. Водой. Нет, ты как раз помолчи, пожалуйста. Мне, повторяю, совершенно всё равно, но тебе, кивает она вверх. Просили объяснить. И она начинает объяснять.

... , а находиться при этом лучше всего дома, на диване. А ещё лучше на полу. усмехается она, будто видит Лайту, упавшую со стула в обморок. Не пей до этого спиртного и ни в коем случае не принимай в процессе ванну.

Да зачем это всё?! перестаёт сдерживаться Лайта.

Не знаю, усмехается Йерн очень знакомой снисходительной улыбкой. Это ты должна знать, зачем тебе это всё. А что будет? Да так. Ты ... увидишь. Узнаешь. Что-то. Это и от него зависит, что он за человек. Иногда ведь и нет ничего, один белый шум и физиология. Понятнее объяснить не могу.

Да как?..

Ты с ним спала? на всякий случай спрашивает женщина.

...!

Не груби. Посредством биохимии, вот как.

Лайта ничего уже не понимает кроме того, что эта Йерн не смеётся над ней, что ей самой всё это, кажется, неприятно и тяжело. Как рассказ о стыдном, о том, что когда-то случилось с тобой самим.

Какой странный у неё акцент, наконец замечает она. Говорят они на пелетийском.

И ещё. Тебе понадобится что-нибудь, напоминающее о нём. Знаешь, как собачкам дают понюхать тапок. совсем необидно улыбается Йерн.

Портрет есть, тихо отвечает Лайта. Кровь больше не шумит у неё в голове. Она уже давно сидит на кровати, опустив глаза на колени, стараясь пониже натянуть коротковатую юбку.

Фотография? переспрашивает её женщина, явно прислушиваясь к происходящему на втором этаже.

Фотографий нет, краснеет Лайта. Так получилось. Мы... Есть портрет! снова огрызается она.

Портрет, это знаешь... Хотя... Ах, да, ты ведь художница. Сама рисовала?

Да.

Ладно. Перед тем как... В общем, музыку включи, а лучше телевизор: информационную передачу, например, и некоторое время внимательно слушай, что они там говорят. Так будет легче ... вернуться. Сама увидишь.

Лайта понимает, что пора уходить, но мнётся, тянет время: она хочет поговорить подольше, вдруг ей расскажут что-нибудь о Нарте, да и женщину эту ей жалко. Видно, что пора её молодости миновала некоторое время назад, и она это знает, и что это, к сожалению, не самая большая проблема в её жизни.

Она зачем-то спрашивает:

Это займёт много времени?

Нет, это не займёт много времени. секунду помолчав, не скрывая насмешки отвечает та, глядя ей в глаза. Это займёт мало времени. Это займёт так мало времени, что ты, милая ... Она с трудом останавливается, и Лайта понимает, что всё, вот сейчас совсем всё, пора прощаться. Тем более, что там, наверху, опять что-то падает.

Через несколько минут она выводит свой Ханк на ухоженную брусчатку (человек из ресторана куда-то исчез, но металлические ворота открыты). На тумбочке в тесноватой комнате желтеет одинокий конверт.

2. Фиолетовые Сны

Дальше время отпустило её до самой квартиры на улице Клёнов, где она, сидя за столом, нянчит в обеих руках небольшую бутылку с тягучей красной жидкостью. Очень хочется выпить назло этой невероятной Йерн, но она не может вспомнить, как вытаскивают из горлышка пробку. При этом в комнате орёт включённый кем-то телевизор, и Лайте приходится в конце концов отвлечься от бутылки и убавить звук.

На экране холёная дикторша, часто мелькая приклеенной улыбкой над сахарными зубами, рассказывает об очередной войне в джунглях Зондерланга, и тут Лайта с холодным, с ледяным просто ужасом понимает, что обломки прозрачного пластика, усеивающие стол это остатки кубика, в котором принесла она домой фиолетовую таблетку-конфету, а сама эта таблетка...

И тут её накрыло в первый раз, и она увидела. Хотя сначала всё таки услышала. А ещё раньше как-то поняла. Это было как водопад. Стремительная, сильная вода летела между пальцами, и ничего не получалось донести в ледяных ладонях к губам, ничего нельзя было сообразить, и тогда она нырнула в этот поток, а вынырнула уже там, на другом берегу.

... Детство у него всё же было. Он это знал совершенно точно, а не выводил из общих соображений. Сохранилась в памяти картинка. Даже целая последовательность картинок. Короткометражный фильм.

Кино это было с ним, сколько он себя помнил. Он ни с кем об этом не говорил, даже с бабой Таши. Особенно с бабой Таши.

Вот огромная для ребёнка, пустынная и не слишком тёплая комната. Такое же огромное окно. Первый этаж. Почти у самого дома начинаются дюны. Выложенная белым камнем дорожка скользит между изогнутыми песчаными спинами уснувших чудовищ. Справа трудно растут несколько исковерканных, неприятно изогнутых деревьев. Вдали видно море, но уже темнеет, так что видно не очень много.

Деревья хлещут воздух тонкими чёрными ветвями, как пальцами, тянутся к нему, Нарту.

Ветер за окном и вечер.

В комнате тоже не очень светло. Но там ничего рассматривать и не надо, ведь там есть музыка. Длинно и остро звенит струна, в холодном быстром свете камина кружат друг с другом на потолке тени.

У окна стоит женщина.

Это она играет на скрипке. Лица её не видно, вообще ничего не видно, только тонкий, тонкий и ломкий силуэт вырезан из наполовину съеденных тьмою дюн, да волосы разметались по плечам: она хоть и стоит, не сходя с места, но скрипка и смычок гнут, швыряют её руки и плечи, как ветви чёрных сосен за окном, искалеченных вечным морским ветром.

Она играет долго. В комнате становится совсем уже темно, пламя камина ничего не освещает, но женщина хорошо видит Нарта. Так ему кажется. И ещё он думает, что она играет для него.

Он не знает, что это за музыка. Ни тогда, разумеется, ни позже, как не искал, когда вырос, он так и не нашёл этой странной мелодии. Там не было тонов, не было даже красок только острые, режущие грани и лезвия. Ярость и ненависть, живое и мёртвое. Человек упал на колени и хочет встать. Уйти.

Уйти, чтобы куда-то вернуться.

У тех, кто не пускает его, есть, конечно, сила. И есть у их, казалось Нарту, право. А у того нет ничего. Даже выбора. Их много, а он один. Как всегда. Но в этот раз так просто для этих, для многих, дело не кончится. Тот, на коленях, пробует подняться. Ещё раз. И ещё. И с каждым разом он становится, нет, не сильнее, с каждым разом он ставит на кон всё больше. Больше, чем имеет. Больше чем может быть. И теперь уже страшно всем.

А рядом, совсем рядом с ним, с Нартом, есть кто-то ещё. Кто-то большой, сильный и тёплый.

Мальчишка несмело двигается по полированной ступеньке лестницы, на которой, оказывается, сидит. Ещё немного и тёплый положит тяжёлую руку на голову, взъерошит волосы, обнимет...

И тогда человек на коленях наконец встанет. Уйдёт. Вернётся. И всё закончится. Всё станет хорошо.

Но рядом вдруг становится пусто, только скрипнули наверху ступеньки. Со второго этажа их дома, ведь это и его дом, он не чужой здесь, верно? звучит спокойный мужской голос:

Абигайль, достаточно. Он всё равно не запомнит. А у нас осталось мало времени.

И женщина перестаёт играть. На половине фразы. Она стоит в темноте, глядя на Нарта. Он не видит её глаз. И лица. Он вообще плохо видит её потому что стало хуже, чем ночью, и огонь камина не только не греет, но уже и не светит.

На часах их жизни время тьмы.

Скрипка, смычок, её тонкое тело, длинные ветви мёртвых деревьев за оном всё смешалось в каком-то странном изменении привычного, как будто огромное, хрупкое и чужое насекомое затаилось там, во тьме. Но ему всё равно. Ведь она смотрит на него и думает о нём. Он это знает. Это малое, ничтожное знание один из пригоршни камней, на которых свила гнездо его душа.

Она смотрела на него пока на дальних холмах, где дорога переваливает к взморью, не вспыхнули на мгновение фары.

Всё. Занавес. Больше он ничего не помнил о матери. И об отце.

И поэтому: потому, что кое-что он всё же запомнил, с тех пор то есть с самого начала он ничего не просил.

Нет, не так. С тех пор он понял, что просить нельзя. Стыдно. Просить нельзя никогда. Но особенно нельзя просить, чтобы было тепло. Его отец правильно поступил тогда. А мать не смогла. Но ведь она была женщина.

И этого он тоже не забыл. Он всегда будет помогать тем, кому это нужно, и правый будет у него виноватым. И он никогда не станет просить!

Но, конечно, он это делал. Не раз. И не два. Но, не часто. Редко он это делал. Его отец, если тот человек был его отцом, мог бы, наверное, теперь положить ему руку на голову, взъерошить волосы Во всяком случае, Нарт очень старался, чтобы им не было стыдно за него. Хотя и знал все свои слабости и недостатки, и хорошо понимал, что недостоин ничего.

Следующая сценка.

Ему около пяти лет и с этого момента он начинает помнить себя непрерывно. И до этого что-то такое мелькает, трётся в памяти, саднит. Огромная темноватая столовая, драки после отбоя, охота на крыс. Какой-то приют общества призрения калек и идиотов несовершеннолетнего возраста, но это, наверное, не так должно было называться. Выплывает откуда-то невероятная малолетняя рожа стрижка под тупую машинку, клоками, заячья губа, гнойники в уголках глаз. Рожа орёт ему в лицо, брызгая слюнями: А ты не бей, не бей, не бей, не бей, не бей, не бей, не бей ... не бей кота по пузу мокрым полотенцем!!!.

Но помнит он себя вот с этой минуты.

Первое в жизни предательство: с него она, жизнь, и начинается по-настоящему.

Районное отделение государственного общества социального обеспечения Родник Жизни. Он стоит, набычившись, перед столом в каком-то сыроватом помещении, пахнущим табаком, бумажной пылью, немного едой, и сильно мышами, хорошо знакомыми приютскими запахами, а кто-то усталый за этим самым столом говорит, даже не ему, а скорее сидящей рядом на стуле женщине с тёмным, странным лицом, что раз его, Нарта, родители уехали, то он будет теперь жить вот с ней с этой молодой тёткой, Таши её зовут, в Актёрском проезде, дом 8, льготы по второму разряду.

Ну, говори, будешь её слушаться? А то у тебя такие задатки... Колония обзавидуется. Чего молчишь, шпанёнок?

Буду. выдавливает Нарт в конце концов, соглашаясь, по умолчанию, что кроме канувших и уже плохо различимых в колодце времени отца с матерью в его жизни может быть и кто-то другой (приютские воспитатели, люди в большинстве своём нормальные, к делу отношения не имели).

Против этой Таши да, пожалуй, и актёров он пока ничего не имел, надо же где-то ждать, а вот родители...

Если уехали, значит приедут. И могут снова уехать и в этот раз уже навсегда. Если его не будет дома. Где его дом? Ну, у этой, у бабы Таши, видимо. Родители разберутся. Но он он должен быть дома. Он должен ждать.

И некоторое время он их ждал. А если выгоняли гулять во двор, то это тоже была не проблема. Он, разумеется, не торчал, как дурак, у подъезда. Ему казалось, что это вряд ли понравится молодой бабе Таши с тёмным страшноватым лицом, пусть эту темноту, похоже, никто не замечал, и, возможно, некоторым другим людям. Нет, он постоянно передвигался, хотя и несколько однообразным маршрутом, не стоял на месте, дышал воздухом не теряя при этом подъезд из вида. И несколько раз за прогулку (но не больше трёх) взбегал на четвёртый этаж и быстро, но внимательно, прислушивался под дверью, у замочной скважины может быть они как-то проскочили мимо него и уже здесь, дома? Ну, не дома, а тут, где он сейчас живёт...

Через месяц ему пришлось пойти в подготовительный класс и всё стало, конечно, сложнее. Но и тогда можно было звонить (у них в квартире был телефон) и слушать как там, дома. С бабой Таши ему говорить было не о чем, но по её голосу он надеялся узнать, не приехал ли кто-нибудь пока он здесь, в школе. Но звонить было трудно, по разным причинам, да и Таши нельзя было раздражать такими наивными хитростями слишком часто. Зато можно было по-прежнему бегать домой на переменах и слушать под дверью, совсем немного опаздывая обратно, благо всё было рядом. Можно было, в конце концов, не ходить на последний урок.

При этом соученики да и собственно школа Нарта не интересовали. Раздражали, скорее. Они отнимали у него время на переменах, которого и так не хватало. А учителя отнимали его на уроках, когда он высчитывал, когда же смогут вернуться его родители. Если они, например, поехали в Гарлах. Какова их средняя скорость, если треть пути они двигались на поезде, треть на пароходе, а остаток, к примеру, на верблюде? Как оказалось, она вовсе не равна усреднённой скорости этих отдельных средств транспорта.

На второй месяц такой учёбы (хотя на него ещё не начали жаловаться) баба Таши с ним поговорила. Состоялась тогда их первая беседа. С этого дня он считал себя не то чтобы взрослым, но уже никак не ребёнком.

Ты знаешь, кто такие Изменённые, Нарт? Либами их ещё называют. спросила она, тщательно избегая эмоционально окрашенных оценок (плохие/хорошие, они тебя любили, но иначе было нельзя и так далее).

Худенький, лобастый мальчик с серыми глазами сердито смотрит на неё исподлобья, верхняя губа чуть подёргивается. Кажется, он хочет её укусить...

Значит, знаешь.

Она ещё немного помолчала и всё ему объяснила. Она была одним из очень немногих людей, которые всегда пытались ему объяснить. Как есть. Разумеется, он понял потом, что в этот раз она ему всё-таки лгала, по большей части. Но такую ложь он принимал. Это был итеративный процесс приближения к истине.

Нарт, твои родители Изменённые. Сильно изменённые. Они сейчас на гигиене. В лагере то есть, очень далеко отсюда. И когда они оттуда выйдут я не знаю, но не раньше чем через восемь лет. Есть такое правило.

С тех пор он не очень любил цифру восемь. Этого сытого, влажного, довольного собой удава, которому некуда спешить.

Через восемь лет ты будешь совсем большой (Нарт кивнул). И к этому времени ты должен...

И дальше шёл недлинный список того, что он должен. Отличная учёба в нём не значилась. Она подразумевалась по умолчанию. Как и то, кому он должен.

Нет, писать им нельзя... И они тебе писать не могут... Нет, побег оттуда невозможен. А если мы с тобой туда поедем сами, то им из-за этого будет плохо. Очень плохо, Нарт. (Она сказала мы. Он никогда и ни о чём не просил её, он вообще семи слов не сказал ей за один раз, но она сказала мы с тобой. Что это было? Он не знал, не понимал длинных слов о таких вещах. Ни тогда, ни позже. Это было как острый, тяжёлый и горячий нож сквозь что угодно. Он тогда понял, сразу, что нужно быть таким же. Как она. Что это правильно).

Но не всё оказалось так просто. Через неделю или около того он не выдержал и спросил... Ну, не спросил, спрашивать было не о чем, ему ведь всё объяснили, а так завёл разговор на тему. Как там живут люди, то есть либы, на этой гигиене, в чём она, расовая гигиена, заключаются и можно ли...

Таши холодно посмотрела на него, чёрные глаза на тёмном лице... Лицо её почти не изменилось, оно вообще редко менялось, но по короткому движению крепких ладоней, по тому, как сдавила она кухонное полотенце, ему показалось, что она испытывает сейчас брезгливость. По отношению к нему. И совершенно справедливо.

Не канючь. Что она может сделать?

А через несколько лет он и сам всё понял, про гигиену. Да и про остальное. И тогда говорить стало тем более не о чём. Когда ему исполнилось, наконец, четырнадцать, малый гражданский возраст в Эрлене, по почте пришла смазанная, на дешёвой бумаге повестка. Молча показав её бабе Таши, он сходил в окружной центр Службы Биологической Санации. В серенькой комнате официального присутствия серый человек взял у него письмо-повестку и взамен дал другую бумажку, картонку, скорее: сертификат насчёт его родителей, Изменённых.

Нарт с короткой усмешкой кивнул и вернулся домой.

Он внимательно прочёл всё, что имелось на обеих сторонах розоватой картонки, несколько раз. Имён и дат там не было, если не считать его имени и даты рождения (указанной неверно). Родители же присутствовали двумя алфавитноцифровыми последовательностями. По количеству знаков он прикинул порядок счётных объектов, на который мог быть рассчитан такой код. Не могло быть в стране столько либов...

В общем, ничего эта картонка ему не сказала. Кроме того, что у государства, в сторону которого он старался лишний раз не смотреть, к нему, Нарту, претензий в связи с его родителями не имеется. Мнением же самого Нарта по поводу произошедшего государство не интересовалось.

Следующая картинка вываливается на неё не в очередь, лет десять его жизни она отмотала.

Зачем ты это сделал?!

Что именно? Не хотелось бы признаваться в недоказанном. Поймите меня правильно, господин старший настав...

Не паясничай! От тебя я этого не ожидал! Ведь она ...

Да я её пальцем не тронул. Она дура просто, понимаете? Напридумывала... Надоело! И в конце концов, господин старший наставник, это наше с ней дело. Как мне кажется.

Нарт, она ушла в лес. Заблудилась. Её с трудом нашли. Она .... Врач говорит ... Что ты ей сказал? Если дело ограничилось разговорами. Голос у господина старшего наставника становится ровным, глуховатым и очень неприятным. Как тогда, при первой встрече с деревенскими.

Нарт смотрит ему в лицо с безмятежной улыбкой.

Так и сказал: глупа ты Синта. Да и красива не слишком. Ты мне неинтересна. Вот и всё, что было. И насчёт не ограничилось разговорами вы это зря. Для наших курсанток это уже давно не трагедия.

И теперь ты здесь прячешься, мерзавец?!

Я ни от кого не прячусь, голос Нарта начинает опасно позванивать. Не имею такой привычки. Я не думал, что это важно. Для всех нас. В голову не пришло. А если из-за её истерик у вас проблемы с флаг-наставником, я с ней поговорю. Всё будет нормально.

Некоторое время они молчали. Вместо них разговаривала с ветром и другими деревьями листва огромного вяза. А тёплый летний день медленно, но верно умирал. Как и само лето.

Эти двое молчали довольно высоко над землёй. Дом-на-Дереве. Ну, не дом, а так: кривоватая площадка, метра два в поперечнике, крашенный навес, растущий из пола скособоченный столик, столешница его загажена птицами и людьми. Сидеть тут не на чём: была под навесом и лавка, но после жеребцов-боксёров из старшего отряда не только лавка пропадёт... В углу валяется рваная штормовка. На рукаве полу-оторванная синяя нашивка.

Нарт... он явно не знает, как продолжить разговор, этот наставник лет двадцати пяти, широкоплечий, лёгкий и точный в движениях, с открытым загорелым лицом; гимнаст, довольно известный спортсмен и начинающий писатель, очень неглупый, как думал до этого разговора Нарт, человек.

... Вот оно как. Разговаривать ему со мной расхотелось. Неприятен я ему. А ведь было время чуть не до утра сидели, в узком кругу. Мы с тобой, твоя подружка, господин старший наставник, и моя Синта. И твоя моей советы давала, прямо при мне, и вы оба над нами по-доброму подшучивали, как старшие над младшими, стоящими в самом начале этого захватывающего пути, который ...

И Синта эта так на меня смотрела потом, при луне. Подставив чувственные, пусть и сильно накрашенные губы, разметав пшеничного цвета волосы по плечам. Да ещё и подрагивая при этом хорошо тренированным телом пловчихи. Вот сейчас она скажет, горячим шёпотом: Нарт, ты такой... Обними меня... Не бойся..

Типа, ты у меня не первый, и вообще я тебе дам. Вот прямо здесь и сейчас, представляешь. И не надо, мол, ничего бояться. Господи! Ну дала и дала. Неделю давала, месяц, дальше что?!

И я же ещё должен оправдываться!

Ну, что он там родил наконец?

Ты... ты очень странный парень, Нарт, выдавил из себя господин старший наставник и коротко взглянул ему в лицо. Как ударил. Или, скорее, плюнул.

И от этого взгляда Нарт выпрямляется, рот оскален, сейчас он шагнёт вперёд, сейчас выплеснет то, что всегда с ним, сейчас он ...

Но это было неправильно. По многим причинам. Не так это нужно делать; и вот всего мгновение и он заговорил тоном ровным, корректным и до некоторой степени доброжелательным. С мягкой улыбкой абсолютно раскованного, внутренне, человека. Которому совершенно нечего скрывать. Там, у себя внутри.

Вы так думаете? Чем же я странен? Тем, что не мочился вместе со всеми на курсанта Вармоша три вечера подряд после отбоя? Тем, что подправил физиономию нашему всеобщему любимцу и чемпиону, курсанту Тринчу, когда тому загорелось проверить какого цвета бельё носит курсантка Эржбета Райль? Он, помнится, всё уверял своих товарищей, таких же трусливых и косоруких ублюдков, что этой замухрышке фабричной трусы и ни к чему вовсе, да так громко, что у меня голова начала болеть, вот я и ... Тем, что был одним их трёх идиотов из двухсот курсантов мужского пола нашего спортотряда которые со старшим наставником Эгертом пытались чинить ночью (почти под дождём!) оборванную упавшим деревом проводку? Тем, что отдал курсанту Ранге, известному, нам, по крайней мере, как Горилла Боц, своё месячное денежное содержание, с тем чтобы он уговорил наконец моих товарищей оставить этого Вармоша в покое? Не смог справиться со всей палатой, а занимать место курсанта Вармоша не захотел. Это вам кажется странным?

Да, кстати, и у него сладко заныло в груди от того, что он сейчас сделает. Вот прямо сейчас... А что же делал в это время наш великолепный наставник Ленк? Обязанный следить и пресекать. Нет, а действительно? Да тоже, что и обычно в это время суток, я имею ввиду. Занимался оральным сексом в подсобном помещении столовой с наставницей Беатрикс. Если её кто-нибудь раньше не... ангажировал. И со сладострастием добившегося своего грязного ничтожества он увидел, как при упоминании Беатрикс дёрнулась голова старшего наставника. И сжались кулаки.

Понял, родной? Никому нельзя верить. Ни ей. Ни мне. Ни-ко-му!.

Подождал немного: может быть господин старший наставник Эгерт что-нибудь скажет? Или сделает? Но тот только смотрел на него во все глаза, уже не скрываясь, как если бы увидел огромного паука или там мокрицу, в комьях бурой слизи, вывалившихся откуда-то на обеденный стол. И под этим взглядом человека, которого он совсем недавно уважал, что-то скручивается у Нарта внутри, хрустит и ломается, как ключ к банке консервов из человечины. И дурная, тяжёлая кровь, гной, и стыд, немыслимый стыд за себя, давит на сердце.

Но он знал, что должен быть мужественным. Раз уж не смог остаться благородным. И не только для того, чтобы не занять место курсанта Вармоша в нашем прекрасном и яростном мире. Быстро восстановив контроль за мышцами лица, он продолжил, выговаривая слова уже не ломаясь, а холодно и надменно:

Так что может быть вы и правы. Может быть это они нестранные. Может быть и даже наверняка именно такими они, люди, и должны быть. А я мокрица, которая должна забиться за ... за унитаз и тихо там сидеть. Пока не научится притворяться. Нормальным человеком в будущем и повелителем мух в настоящем. Да, кстати, вот... он аккуратно выложил на относительно чистый участок стола небольшого формата плотную, укладистую книжку на пелетийском; на мягкой обложке разбитый самолёт и довольно много детей. Как всё-таки здорово получилось, что он прихватил её вчера из палаты.

Большое спасибо. И раз уж пошёл такой разговор, возьмите-ка вы и всё остальное. Все эти приметы настоящего мужчины и человека.

И он всё так же аккуратно, с извиняющейся улыбкой, быстро сбросил и сложил по уставу штормовку с двумя синими нашивками, тяжёлый кожаный ремень без пряжки (пряжки у них отняли на второй день утром, взамен выдав проволоку), выложил сверху закатанное в пластик удостоверение и ещё кое-что, по мелочи.

В последний раз внимательно посмотрел на собеседника. Не увидел ничего интересного. Пожал плечами, усмехнулся, пряча брезгливость, прощаясь с этим кусочком своей жизни навсегда.

Всего хорошего, господин старший наставник Эгерт.

... Ночь он провёл в дороге, а рано утром поймал попутку до станции. Вечная его скованность куда-то делась. Он даже, дивясь самому себе, поговорил с водителем. И задавал ему вопросы. Сам! Он знал, что это ненадолго, что кураж схлынет, батарейка сядет, но всё равно было приятно. Ощутить, что тебе подвластны не только институтский курс математики.

Дверь он открыл своим ключом. Баба Таши, внимательно посмотрела на него, поверх книги, которую читала сидя за столом на кухне, слегка скривилась, но ничего не сказала. Он понял так, что из клуба уже звонили, был небольшой скандал, но ничего страшного не произошло. Он её не подвёл, и говорить тут не о чём.

Лицо у неё было сейчас вечерним, как он это называл: черты его не смазывались, расплываясь в вечной дымке и неясных тенях, а казались правильными и почти красивыми.

Да, баба Таши была загадкой и это сильно помогало жить. Даже в детстве, когда несколько раз оговорившись он назвал её мамой, и мысли не возникло - ненавидеть её за это. С ней было легко, потому, что она сильно отличалась от ... да чего уж там, они два сапога пара ... от нормальных людей. С ней можно было избежать миллиона условностей. Она сама его иногда удивляла. Он к ней очень хорошо относился.

А она? Трудно сказать. Никогда она ничего по этому поводу не говорила. Никогда не облизывала, не целовала-обнимала, даже когда он болел маленьким. Не рассказывала сказки на ночь (хотя и регулярно читала перед сном, но это совсем другое). Была ровна, доброжелательна, никогда не трещала бессмысленно, как политическая радиоволна, не орала, хотя часто и казалась язвительной и почти всегда насмешливой (С ранних лет нам близок, кто печален, сообщила она однажды мрачноватому по жизни Нарту и он, ни о чём её почти не спрашивая, познакомился с очень хорошим поэтом). Она умела одним взглядом по тому, как он вошёл, где оставил портфель, что буркнул, отвечая на приветствие узнать, каким был его день. Иногда Таши и Нарт объяснялись жестами, перебрасывались взглядами. Им, заговорщикам против жизни, как понимают её обычно, это не казалось странным.

Но и дневник его она не ленилась проверять. И тут жестами дело ограничивалось не всегда. И опрашивать его, выборочно, а иногда и по генеральной совокупности находила время. И отнюдь не по школьной программе. Но и последней не пренебрегала. У ваших родителей имелся второй комплект учебников, включая список лабораторных работ? Которые они, учебники, судя по всему знали наизусть?

Он вставал рано (как он это ненавидел!), а она всегда была готова умыта-причёсана, на столе вкусный и полезный завтрак, на дверной ручке изнутри пакет с таким же обедом, который он возьмёт с собой. И всегда, ненавязчиво, проверит: помнит ли он, если на завтра назначено что-то важное.

Одежду она ему никогда не гладила или, там, штопала. Она очень рано научила его всей этой нехитрой науке. А саму одежду покупала неброскую, но, как он потом понял, дорогую. И телевизор они с ней смотрели, как в кино ходили, в особых случаях, и только если им обоим было интересно то, что показывают.

Она никогда не делала за него уроков. Но её рассказы о том, откуда взялся тот или иной кусок школьной премудрости, о чём, возможно, думал человек, делая то или иное открытие, часто совершенно неожиданно для себя, очень ему помогали. Даже потом, в Университете, мало кто понимал, как это важно показать каким непростым, а иногда и прямо смешным путём пришла наука, с которой ты стараешься познакомиться поближе, в ту точку, где почти все они находятся сейчас.

В каждом деле должна быть система. Координаты и умение их присваивать. И тогда многое уляжется в твой голове без каких бы то ни было усилий. Конечно, если таланта нет, то это сильно не поможет. Но ведь если таланта нет, это не баба Таши виновата, верно?

А странностей у неё было немало. Были они мелкими, но ведь если большие, то это уже черта характера, её так сразу и не заметишь.

... Вот они гуляют. Они гуляют всегда, каждый день, хоть дождь, хоть... Сейчас как раз идёт снег. Не очень сильно правда, так что он легко разглядел парочку неброских птичек на ветке в парке, что лежал недалеко от их дома. Смешные и милые, с желтоватым брюшком, синеватыми крыльями и хвостом, быстрые и ловкие, они кажется смеялись сейчас над людьми.

Смотри, синички, сказал он, ткнув Таши в бок, как это у них было принято.

Что? Где... вдруг встрепенулась та, Нарт даже удивился. Покажи!

Снегопад съел все звуки, были очень тихо, и Нарту стало неудобно перед редкими прохожими за Ташину несдержанность:

Да вон Синиц не видела? Пошли.

Нет, не видела. Я больше по городам, знаешь ли. Леса, всякая природа это не мой профиль. непонятно объяснила она, внимательно наблюдая за парочкой весёлых птиц.

Поскольку они всё равно стояли, теряя время, он поделился с ней всем, что узнал к этому моменту своей жизни о синицах:

... такая низкая теплопроводность, что если на них посмотреть в прибор ночного видения, ну, когда холодно, то увидишь только глаз. Очень мало они тепла теряют... тут он осёкся. Таши внимательно, как-то по-новому и с едва уловимой насмешкой оглядывала его, рассматривала даже, а на синиц больше не обращала внимания.

Знаешь, Нарт, не нужно на них смотреть в прибор ночного видения, наконец сказала она и почему-то вздохнула. А он по странной ассоциативной цепочке вспомнил приключившийся с ними года два назад, когда ему было десять лет, один неприятный случай.

...В тот раз они тоже гуляли, правда не в снегу, а в тумане: возвращались с прогулки, которая была походом в магазин, проходя не слишком даже тёмным переулком, и музыка рядом играла.

Но этих мужиков не остановила музыка. Двое нарисовались рядом с Таши (Мышка щекотнулась! Гони сармак, квоха, а то отхарим паровозиком... Да шевелись ты, чесалка тёмная!), а третьему было сказано: Цыр, держи пацана... и тот, прихватив Нарта за шиворот, держал, то и дело косясь за спину, где шла какая-то гнусная возня, где со стеклянным хрустом упал на мостовую пакет с продуктами и где каждую секунду должен был раздаться женский крик.

Мужик был настоящий великан, как показалось дрожащему от страха Нарту, которому тоже кое-что сказали горячим сивушным голосом в ухо: С-стой, с-сучонок, а то клоуна сделаю!.

Таши была совсем рядом, но в проклятом тумане совсем ничего не было видно, только злой, масляный голос велел кому-то: Штырёк, не спи, бля! Бока ей руби! Часы, часы снимай, дура! Да ты, чё Ты чё творишь!.., а потом кто-то хрюкнул, Нарт услышал изумлённый вздох или хрип и

И тогда он перестал трястись и бояться. Резко присев, крутанулся, выворачивая воротник из лапы Цыра, и что есть силы ударил гада костистым кулачком между ног, снизу вверх, под пальто (в тот раз тоже стояла зима, хотя снега ещё не было). Не совсем попал Цыр харкнул бранью, широко замахнулся, но так и не ударил, дешёвка, судорожно дёрнувшись он начал заваливаться назад, с костяным стуком приложившись затылком о поребрик...

Не смотри на него! приказала Нарту возникшая из тумана совершенно спокойная, только немного растрёпанная и очень, очень злая Таши, тщательно оттирая трофейной кепкой левый рукав от тёмного. Лучше давай проверимся. На таких шакалах и палятся люди. Что-то я тут забыла, а вот что...

Нарт попытался объяснить, но горло стиснула судорога.

Чего он так испугался тогда видал в приюте дела и похуже Испугался, что спокойная, как виделось теперь, жизнь, закончится и опять начнётся старое? И ещё он успел заметить, какие у неё тогда были глаза непохорошему безмятежные и тоже слегка насмешливые. И хотя она явно торопилась покинуть место контакта цивилизаций, но была чуть расслаблена и не чувствовала, казалось, никакого особенного неудобства среди всех этих хрипов, всхлипов и костяных стуков.

П-пакет, наконец хрипло выдавил он. Пакет с едой из магазина. Там наша почта: мы ж взяли в ящике, как из дома вышли...

И с натугой выдохнул горячий и кислый воздух победы, стараясь не заплакать.

Вот, дура! тихо сказала Таши и мгновенно скрылась в тумане. А ты молодец, Нарт. Защитник мой! вернувшись через мгновение с перемазанным в луже пакетом она потащила мальчишку в сторону от так и не начавших шевелиться тел. И давай-ка в темпе. Не надо нам этого - протоколы, показания...

С тех пор он называл её баба только когда бывал сердит или ироничен. Примерно тогда Таши начала с ним заниматься рукомашеством и ногодрыжеством после школы, да и программа утренней гимнастики была заметно расширена. Через полгода она отвела его в секцию эрбо (то есть эрленского боевого искусства самообороны) при спортклубе то ли штаба военного округа, то ли какого-то управления этого штаба, но в любом случае учили там хорошо. По крайней мере, так полагала Таши. Нарту все эти растяжки, пробежки, а потом и молотиловку сравнивать было особенно не с чем и личного мнения он по этому поводу не имел.

А потом, когда он подрос, потянулись уже другие кружки, дополнительные занятия, он поступил на курсы при матмехе. И у него на всё хватало времени. Даже на то, чтобы читать хорошие книги (и кто ему объяснил, не словами, разумеется, разницу между хорошими и остальными?).

Она знала всех его учителей, она была в хороших отношениях с этой истеричкой, его классной дамой.

Он был не слепой, он видел, что ей самой иногда во время приступов непонятной хандры очень тяжело давалось общение с людьми, но его собственные порочные в этом отношении наклонности она не поощряла. Отгораживая его как могла от ненужных контактов и унижений, она была совершенно непреклонна в некоторых отношениях.

Ты не будешь прятаться от людей!

И он играл в школьном театре (чума, туберкулёз и холера на все театры мира!), а когда не признающая компромиссов Таши сдала его однажды летом на художественную гимнастику, то аккуратно посещал ежедневные занятия, хотя разговаривать с ней и перестал. Только смотрел иногда.

Она сходила в воздушное здание культурного центра их района, понаблюдав несколько минут за тем, что происходит с Нартом на тренировке. Да, милый, это такая готика Зря я с тобой так., и к гимнастике они больше не возвращались.

Но других послаблений от неё Нарт не дождался.

Он не должен замыкаться в себе, он должен приобретать навыки практического общения и обогащать свой эмоциональный мир. И он обогащал. Но ничего не мог поделать со своим безразличием к этим ... ну, хорошо, далеко не все из них бараны, они ему всего лишь были неинтересны; он всегда, не замечая, держался от них на расстоянии, и часто казался надменным или непредсказуемым. Иногда опасным.

Но он был хорошим товарищем, если только замечал, что кому-то нужна помощь, любая, и помогал совершенно естественно, без размазывания и тупых разговоров (у скольких девчонок сладко замирало при этом сердце...). Он не брезговал и грязной или тяжёлой работой, которой в те весёлые времена немало выпадало эрленским школьникам. Не старался подольститься к преподавателям, скорее наоборот. Успехи его в учёбе были очевидны, он был едва ли не лучшим учеником школы. Да и в смысле физического развития быстро обогнал большинство сверстников и начистить кому-нибудь рыло не было большой проблемой, и хотя бы на этом уровне общение с людьми не представляло для него особенных трудностей

И что же? Он не стал изгоем для сверстников, неудобным, странным учеником для учителей, и холодность его принимали, по необходимости, за сдержанность, а частые смены настроения за особенность темперамента и тяжёлое приютское наследство. И в конце концов махнули рукой. Избавив его (и себя, конечно) от ненужных сложностей. Оставив ему время и место для жизни. Дыхания.

Да, он иногда притворялся. Иначе не проживёшь. Жизнь череда компромиссов. Но уж с Таши притворяться ему не приходилось. Ему только жалко её было когда она надолго оставалась у себя в комнате. Случалось это обычно после всегда неожиданных, редких, но долгих её отлучек. Когда она возвращалась, принося с собой странное и опасное, он первое время старался всё больше торчать за пределами квартиры и не потому что боялся, а всего лишь чувствовал ей нужно вернуться, вынырнуть, прийти в себя, перестать капризничать. В такие дни он бывал с ней особенно ласковым и варил её любимый шоколад с анисом.

Так что никаких претензий Нарт к ней не имел. Конечно, Таши была женщина, но за этим вычетом она была совершенна.

Он не раз думал, кто она и как. Может она из тех, кто оборвал скрипичный концерт его матери? Присматривает за ним? Или сама из полезных, легальных либов? Есть, говорят, такие, но пальцем тебе их никто не покажет. Да и не заметно на ней никаких плавников и жаберных крышек за ушами. А лицо... Что лицо? Лицо-то как раз видно всем, и раз она с таким лицом проходит медосмотры, то и говорить не о чем.

В мире бумаг она считалась его воспитательницей (подала заявление, своих детей нет, справка прилагается, получила маленького, угрюмого мальчика, отстающего от сверстников по росту, весу и всему остальному) и даже получала за это какие-то деньги.

Она явно иногда работала при нём и видно что-то такое делала в его отсутствие, тем более, что каждый день даже в воскресенье - она куда-то уходила, ровно в десять утра, надолго. Но он никак не мог сообразить, в чём эта работа заключается, если не считать долгих занятий всякой физкультурой, но это вряд ли имело отношение к делу он и сам этим занимался немало.

Иногда Таши, как уже говорилось, уезжала. В Столицу, так она объясняла. Возвращалась иногда весёлой, почти всегда встрёпанной, как он это для себя определял азартной и немного сумасшедшей. Иногда отлёживалась. Она это называла, с нехорошей улыбкой: потянула мышцы в троеборье. Всегда привозила подарки все из одного и того же дорогого магазина и действительно из Столицы, он осторожно это выяснил. В остальное время он подарков обычно не получал жили они скорее скромно, хотя Нарт хорошо помнил приют и знал, как бедно, голодно и страшно могут жить люди. Да и не понимал он тогда, да и потом, идею подарка, праздника, смысл того, что не является - необходимым.

Избытка. Счастья

Как то раз он что-то такое заметил, как ему показалось.

Таши тогда сидела в его кресле и внимательно и довольно давно уже рассматривала какой-то журнал, одну и ту же страницу.

Он покосился из-за стола: и на что же там смотреть? Реклама гостиницы где-то в Отцовых Землях. Да ещё не наших, а у этих бесчестных выродков, в Нейтральной Зоне Эндайва, вон пелетийским алфавитом всё загажено.

На правой стороне разворота фотография отеля, вернее девицы в купальнике на его фоне. Девица очень даже ничего, ещё подумал он, только эта приклеенная улыбочка: О, мой господин! её портит. Хотя...

А слева располагались колонки с рассказами о том, что в этом отеле есть (всё), и врезки с фотографиями зданий и какими-то схемами. О, да тут и лес есть, тропинки! он сам не заметил, как вылез из-за стола и стоял теперь у Таши за спиной, стараясь не смотреть ей под вырез спортивной майки.

И Таши его не заметила, бабой в купальнике любовалась, видимо, и поэтому когда он саркастически поинтересовался:

На курорт собралась? она мгновенным движением кисти скатала журнал в трубку, и сильно ударила его, слегка повернувшись в кресле. Как он ни старался, она в таких случаях всегда успевала раньше. Но по лицу он до сих пор не получал. Было очень больно. Даже слёзы выступили. Детство вернулось, приютский страх.

Ты что?!

Нарт... Нарт, господи, извини! Я задумалась!

Да ладно, Нарт был расстроен главным образом своей немужественной реакцией на произошедшее. Нет, чё, тренируйся. Там-то отбоя от них не будет, ты уж сразу стек купи.

А она вдруг всхлипнула и заплакала!

Да что же это такое! Что он такого сказал. Конечно, лицо у её ... Эта чернота... Но иногда та куда-то прячется, и она, Таши, сама становится очень даже ничего, не хуже этой, в купальнике. А фигурка обнять и плакать. И это не только его мнение! Он сам слышал, как какие-то двое потихоньку её обсуждали, именно в таких терминах. Пока он не взбеленился и как бы случайно на них не налетел. До рук не дошло, но глотки заткнули...

Таши, сказал он с уверенностью, которой не ощущал. Ты это брось! Ты красивая. А я ...

И она почти сразу перестала плакать. Раздвинула немного пальцы, которыми прикрывала лицо, и посмотрела на Нарта одним глазом, через щёлочку.

Ты думаешь? спросила она вкрадчиво и вдруг начала хохотать!

С-с-саламандра, дочь огня! Ты что сегодня сдурела?!

Как в хороших монастырях древности отношения у них были суровые, а тон принят вольный.

Посмеявшись ещё немного Таши, прежде чем Нарт (к этому моменту уже несколько обозлившийся) смог ей ещё что-нибудь сказать, очень серьёзно, только в глубине глаз плясали чёртики, объяснила:

Извини меня, пожалуйста. У меня сейчас трудное время... Да, и выдай-ка ты мне монет двадцать, если не жалко. На курорт начинаю копить.

Денежными делами у них заведовал Нарт, лет с десяти, под тем предлогом, что это дело мужское (спросить ему было не у кого).

Что ещё за время такое? ворчал Нарт, доставая деньги с полки, где всё и лежало, придавленное разноцветным голышом, привезённым ими из турпоездки. Нормальное время... продолжал он, делая запись в изобретённой им самостоятельно бухгалтерской книге двойного счёта. У него и программа была написана, но не лазить же в считатель с каждой транзакцией... Экзамены я как всегда сдал. А на курсах препод сказал... и тут он остановился посреди этой ворчливой похвальбы и с ужасом почти посмотрел на Таши: Так у неё и другие дела есть, кроме меня?.

Таши отвела глаза и нахмурилась. Больше они в тот вечер не разговаривали, сердились друг на друга.

Новая картинка всплывает перед Лайтой, на этот раз - ниже по реке времени

Ну и что, собственно было, три месяца назад? Была весна. Это арифметически ясно. Раз сейчас лето...

Да, весна, и это не имело никакого отношения к делу, как эти дела понимают разного сорта поэты. Просто она стояла у окна, и день был ясный, солнечный, а одета она была как-то так легко. И он ещё подумал, что стекло надо вымыть. Да и не только это стекло, да и ещё надо кое-что сделать ... пока не заметил, что смотрит вовсе не в ставшее вдруг грязноватым окно, а на тяжёлые полушария грудей и широкие бёдра под узкой талией, очень хорошо различимые в этом самом ярком свете через то, что на ней было надето. Как оно называлось в большом мире он не знал, а у них дома это было старое серое платье. Хотя и не совсем платье, кажется. И не везде серое.

Таши всё это очень быстро заметила, конечно. Нельзя сказать, чтобы она покраснела или там устыдилась чего-то. Хотя было видно, что некоторое, пусть и очень малое время она явно не знала, что делать. Но, как с точной насмешкой заметил Нарт, из косой колонны солнечного света выйти не поторопилась.

Они оба сделали вид, что ничего не произошло. На всём свете, наверное, не найти было людей, которым это далось так просто. Впрочем, оба ничего не забыли.

Нарт, которому искать везде смешное, непропорциональное казалось таким же естественным, как дышать, тем же вечером, приняв у неё свою большую чашку чая с лимоном и сахаром вдогонку к свежей выпечке (готовили они обычно вместе), преувеличенно горячо поблагодарил её:

Спасибо, спасибо Таши. бабой он давно уже её не называл, разумеется. Очень это всё будет вкусно. Наверное и ухмыльнулся, чуть-чуть, но не скрываясь.

На их языке это был вопрос, который она прекрасно поняла как нам жить дальше?

На здоровье, мой мальчик, вкладывая в свой тон чуть больше иронии и обещания неприятностей в самом ближайшем будущем, смешанной, впрочем, с лёгкой досадой, ответила ему Таши. Не обожгись!

Это означало: что-нибудь, да придумаю. И командую здесь по-прежнему я!

А дня через два, когда он и думать забыл, она сказала ему, аккуратно переворачивая страницу яркого журнала на тардийском, Вечер и Вы:

Завтра к нам придёт одна женщина. Ей, возможно, потребуется твоя помощь.

Ой-ё-ёй..., подумал Нарт, совсем как маленький. Что это ещё за гости тут начнут шляться... (Гости были чрезвычайно редким, но почти всегда легко, по-житейски, объяснимым явлением в их обширной, покойной квартире.) Кому это я там понадобился? И что я такого сделал? Одеваться нужно нормально! Раз весна на дворе. И что-то ты тряпку эту больше не носишь, а? И вообще прибарахлилась, кажется. Вон, джинсы какие... А на какие шиши? Я тебе ничего не выдавал!

На следующий день, в пятницу вечером, вернувшись из секции, он побежал в душ, и почти сразу в дверь их квартиры два раза коротко позвонили. Таши открыла, о чём-то пошепталась, и входная дверь хлопнула снова. И ушла не эта таинственная женщина, от которой Нарт не ждал ничего хорошего, а сама Таши. Он прекрасно знал, как она хлопает дверью, и сомнений здесь никаких быть не могло. И ушла она одна. Когда в дверях возятся, выходя, несколько человек, это всегда прекрасно слышно.

Что же, бес его возьми, происходит?! Он прекратил прислушиваться, резко ускорил помывку и уже почти закончил вытираться, когда дверь в ванную комнату бесцеремонно распахнулась, и несколько ошарашенный такими манерами Нарт сподобился наконец лицезреть эту самую женщину. Которой, возможно, сейчас и понадобится его помощь.

Ну ни хрена себе..., подумал он через несколько секунд, когда пришёл в себя от увиденного. Нет, ну ни ... себе!

Не такой уж ты и маленький, задумчиво сказала женщина, спелые груди которой вываливались из какой-то чёрно-красной штуки, вроде лифчика, но носимого явно с противоположенной целью. Даже наоборот. И что, правда, в первый раз? добавила она, бесцеремонно разглядывая Нарта вообще и низ его живота в частности. А насчёт душа, это ты здорово придумал, дорогой. Ну-ка, помоги красивой женщине окончательно раздеться...

Через два дня, пролетевших как сладкий сон-кошмар, Нарт застал её в том же месте, в ванной, но за другим занятием. Она была полностью одета, первый раз за всё это время, почти без косметики (и не собиралась) и укладывала последние свои крашенные пряди в простую причёску я устала от всего.

Он робко подошёл, попытался обнять, с удивлением чувствуя, что ему больше не хочется, и спросил, с трудом выталкивая слова:

Я тебя ещё увижу?

М-м-м? Руки убери, пожалуйста, разве ты не видишь, что я занята. Угомона на него нет... Увидимся? Н-не думаю, думала она действительно о чём-то другом, эта вдруг ставшая такой далёкой женщина. Телефончик наш есть у твоей ... мамы. Но лишение девственности и общение с подростками не мой профиль, дорогой. Это мне теперь совершенно ясно. Имеющиеся на этот счёт предрассудки я не разделяю. Когда меня, гм, саму в первый раз, то никому это не принесло особенного счастья, можешь мне поверить.

Ты уж как-нибудь со школьницами теперь давай. Они сегодня знаешь какие... Не знаешь? Ну, значит будет тебе сюрприз. Приятный. Всё, привет засмеялась она Нарту в лицо и навсегда выскользнула из его квартиры и жизни.

Он забыл, как её звали, сразу после того, как она сказала (как он только не звал её за эти два дня), красива ли она была, да и картинки их забав по большей части куда-то спрятались. Компенсирующие функции сознания, не иначе И ведь сейчас, когда она уходила, то выглядела как обычная молодая женщина. Неотличимая от тех, кого он видит в подземке, у магазинов, на остановке трамваев каждый день.

Вот вернётся она сейчас домой (к детям?!) и скажет мужу, какая тяжёлая в этот раз сложилась командировка. Совсем её заездили, бедную.

Под ногами колыхнулась богатейшая почва для обобщений - о соотношении реального мира к миру наших представлений о нём, о невозможности отличить правду от всего остального, о ключах, клочках и намёках так называемой действительности, вокруг которых мрачно зияют провалы в непрерывной казалось бы ткани бытия.

А бабы они этим пользуются чтобы обделывать свои делишки!

Но думать тогда он эту мысль не стал. Как чувствовал, что ничего хорошего его самого в этой связи не ждёт.

Вместо этого без стыда вспомнил, как сказал, как же её всё-таки звали, ещё в первый день, в какой-то особенно волнующий момент: Я тебя люблю. Ну и что, что проститутке? Во-первых, этой-то любви там самое место. Во-вторых, что она ответила: И я тебе тоже, зайчик, только локоть убери оттуда.... Нет, вполне нормальная баба, не надо её оскорблять словами. Тем более, вы сами-то...

Так и стоял он в сладкой истоме, привалившись лбом к стеклу, по которому стекали, гоняясь друг за другом, кривоватые струйки дождя, пока его не разбудило саркастическое покашливание за спиной.

Таши вернулась!

А та, лишь слегка вымокшая под дождём (на машине кто-то подвёз?), вид имела раскрасневшийся, тёмный лик её куда-то почти совсем исчез, волосы мило, в меру растрепались и она едва ли не в первый раз показалась Нарту красивой без любых и всяких оговорок. Такой красивой, милой и нежной, что аж сердце защемило.

Только вот глаза и скулы после первой своей женщины, он уже начал что-то соображать такие запавшие глаза и такая тлеющая изнутри медленным огнём, туго натянутая кожа бывает, когда ...

Это где ж ты шлялась, интересно! выстрелило у него в мозгу, и радости по поводу обладания другой женщиной сильно поубавилось. Это ж тебя два дня не было! наконец сообразил он.

И что-то такое видимо проступило на его физиономии, потому что в ответ Таши неодобрительно слегка оттопырила губы (какие они у неё оказывается, это, чувственные), укоризненно приподняла бровь и, покачав в добавок головой, нанесла первый удар.

Ты, кажется, хочешь потребовать от меня объяснений? Это просто смешно, драгоценный мой...

Нарт уже собрался злобно и беспомощно огрызнуться, но она снова успела раньше:

А ты не простудишься? и он заметил, что длинные чёрные шорты слава Искупителю на нём, а выше ничего нет, совсем. Не успел Нарт, путаясь в рукавах, что-то натянуть на себя, как она жалостливо всхлипнула:

Нет, правда, что же она с тобой тут делала...

Та-ши! рявкнул он наконец.

Вот! Он мужчина уже. Он меня на место поставил! Теперь и я вижу, чем вы тут занимались. казалось она с трудом сдерживает смех, глядя на его пошедшее пятнами лицо. Ты на меня теперь кричать станешь, да? А там и до рук дело дойдёт? с более, чем двусмысленной интонацией сказала она, без особенных усилий снова заткнув его на целую минуту. Картинно всплеснула руками:

Я вырастила чудовище!

И пробормотав что-то о Творце и твари, ушла в свою комнату, мерзавка!

И чем это от неё так пахнет? Вино! И сигареты. Где ж она была?.

Трахалась! наконец решается он назвать вещи своими именами. И мысль эта приводит его в ужас и ярость. В том числе и потому, что даже в таком состоянии он способен к анализу и ясно понимает, что отношения с женщинами станут для него очень большой проблемой в будущем. Да и в настоящем, пожалуй.

Из Ташиной комнаты через неплотно прикрытую дверь раздаётся сдавленный смех.

Он дулся на неё два дня, а потом течение событий всё это растворило. Да и собственная его жизнь слегка искривила направление движения, получив огромное количество энергии общения (о, эта первая женщина! ни лица, ни имени, но как она выглядела на вот этой вот кровати он помнит прекрасно: нежные розовые плечи, некошеная грива льняных волос, сильно потемневших у корней, хорошо очерченная ложбинка на спине убегающая от жадного взгляда до самых ягодиц).

Через несколько дней на перемене, сам не понимая зачем, он подошёл в школьном коридоре к Стасси Эннебах, считавшейся у них в классе первой красавицей или кем-то вроде этого.

Красавица, прижимая одной рукой портфель, а подбородком какой-то журнал, тщилась оставшейся конечностью запихнуть в свой стенной шкаф не вполне понятный Нарту предмет ядовито-розового цвета. И уже давно видимо, пыталась она это сделать, так что и пальчик поцарапала и что-то такое тихо, но с чувством, бормотала...

Он мягко подёргал за полу-упавший портфель, опустил его на пол, привет, цыпа, вытащил из шкафчика пачку журналов, ворох какого-то барахла, подобрал выпавший бело-синий жетон Союза эрленских девушек (Стасси густо покраснела), обнаружил коробку собственных шахмат, пропавших бесследно в прошлом году... Не глядя протянул руку: дай. Быстро и аккуратно перетасовал всё её нелепое, вернул на место журналы, покосившись на легко одетую красотку на обложке (доверительно сообщив владелице: Стасси, ты лучше. Ты вообще класс!).

Всё это заняло удивительно мало времени, и Стасси так и стояла перед ним с открытым ртом. Не очень широко, но бесспорно отворённым. Он медленно оглядел её сверху вниз и обратно, заглянул в вырез блузки, так что она сомнамбулически потянула было руку к нижней из расстёгнутых пуговиц, и с честной, прямой и немного печальной улыбкой, взглянул в глаза:

Ты чего? Я не то сказал? Но ты ведь действительно ... и тут он отвёл на мгновение взгляд, но только для того чтобы беззащитно и немного беспомощно пожать широкими плечами, лучше всех. Я давно хотел тебе это... Извини!

И так всё это было необычно и хорошо, что Стасси совсем почему-то не удивилась, когда Нарт медленно и уверенно приобнял её за плечики и, вдохнув запах маминых духов, легко поцеловал в губы! Отстранился, не отводя восхищённого взгляда.

На Стасси было страшно смотреть.

Стараясь ни одним мускулом лица и всего остального не выдать душившие его чувства, выпрямившись и развернув плечи, он быстро ушёл от неё широким пустым коридором.

... Это называется экспромт. Триумф воли над реальностью! Нормальные люди так и живут, наверное. Но и ты, зараза, даёшь.

И он наконец не выдержал и расхохотался.

А Стасси, похоже, ждала от него чего-то ещё, все уроки, успев поссориться со своим штатным ухажёром, и в конце учебного дня, махнув на всё рукой, сама подошла, ненароком, к его столу и что-то пробормотала. Вопрос какой-то задала, кажется. Он уже и думать забыл об утреннем приключении, навалилось обычное холодное, с оттенком раздражения, спокойствие, безразличие к людям, пока они не трогают его, эти ручные животные.

Ну? И чего тебе надо? Красотка... Дура ведь, о чём с тобой разговаривать, а пока тебя это... в постель упакуешь, с подчёркнутым цинизмом много видевшего в жизни человека думал он, осень наступит. Гулять, что ли нам теперь придётся? Выгуливать тебя... Ид-диотка...

И тогда, на ошмётках утреннего куража и задора...

Придвинувшись к ней совсем уже близко, опять вдохнув сильный, но приятный запах (Таши духами не пользовалась никогда) он погладил её по щеке, посмотрел в синие глаза свежеокрашенной блондинки и тихо, но твёрдо сказал: Стасси, девочка, приходи сегодня... часов в девять... ты знаешь, где я живу?.

Стасси-девочка, ожидавшая, кажется, чего-то подобного, медленно, как жертва гипнотизёра, повела головой. В утвердительном, как он понял, смысле. Чем сильно его удивила. Что же, осталось поставить точку, а то опять начнутся эти кретинические разговоры и взгляды... Он потянулся к ней губами, это начинало входить у них в приятную привычку, но в это раз она что-то тихо пискнула и мгновенно очутилась в другом конце пустого класса.

... Занятия в тот вечер шли не очень, и чем ближе его персональная реальность перемещалась к девяти часам вечера, тем меньше Нарт понимал в Началах Физики Т. Дж. Ханта и компании. И Таши опять где-то шлялась! Совсем как Стасси на ночь глядя.

А если эта идиотка возьмёт и припрётся? Он вспомнил её ошалелые глаза и содрогнулся. А если у Стасси это, ну, это в первый раз? Не может быть! Должна быть в мире справедливость! Что я ей сделал, в конце концов?

А если она сейчас вернётся? Ну и что! Стасси, хм, классная, а ей я скажу: познакомься Таши, это моя ... Моя кто? Всё равно кто! И пусть она увидит. Вот тогда она увидит! ... Мать твою гиппопотам, времени почти девять, а ни той, ни другой нету. И это что, теперь каждый вечер так будет?!

И тут в дверь наконец позвонили. Неуверенным, хотя и длинным звонком.

Нарт сорвался с места, бросился в коридор, сшиб по дороге стул, замер, трусливо поджимая пальцы ног (оделся он на всякий случай парадно, не по-домашнему, и бутылку ликёра купил по дороге, а конфет у них лежало аж две коробки; но ничего на стол не выложил, по углам попрятал. Мало ли как дело обернётся...). Звонок закричал во второй раз прося пощады электрическим голосом. Нарт рывком распахнул дверь, не поглядев в глазок. Несмотря на поджимание пальцев и метания, он был решительным человеком.

А там...

Господи мой боже... Зеленоглазый мой.

Сначала он подумал, что она ошиблась дверью. Потом зачем-то подумал, что нет, это не Стасси. Стасси такой никогда не станет. Даже когда вырастет. Но и на Таши эта женщина не была похожа! То есть прикид на ней был бесконечно знакомым и книжку в протянутой руке она держала ту, что Таши обещала ему притащить, второй том матанализа, он его машинально взял, через порог, и рука женщины с облегчением опустилась.

Да, понял он по этому движению это действительно Таши. Но лицо... Что у неё с лицом? Но она же... Она же не эрленка, вдруг понял он. Я такую в кино видел, Площадь Звезды называется. Она

Волосы чуть вьющиеся, тёплого, каштанового цвета, как он их раньше не замечал, кожа бледная, с намёком на нежно-розовое, высокие скулы, странный, волнующий любого мужчину разрез глаз. А уж губы...

И не чёрные у неё глаза, а фиолетовые? Тяжёлый, тёмный, глубокий бархат под светом звёзд, когда этот свет прячется в глубине, медленно и длинно мерцая. А вот на правом виске, недалеко от пушистой ресницы бьётся тоненькая синяя жилка, которую он украдёт и подарит потом королеве Альви.

В коридоре недавно протёрли, видимо, лампочку и видно всё было очень хорошо. Под ярким светом она даже показалась ему меньше ростом. Но такая ...

А новая Таши знакомым жестом склонила слегка голову к плечу, недобро улыбнулась, дав ему ещё немного полюбоваться, вернула наконец к суровой действительности:

Ты рот-то закрой, пехота. Мамку не узнал? И помоги мне, наконец!

Только сейчас Нарт понял, что меньше ростом она казалась потому, что медленно сползала по стене, к которой с самого начала стояла прислонившись. Да и ошеломившие его в контексте этого нового лица губы были сильно прикушены в нескольких местах.

Впрочем о всяких там губках, ручках и прочей манкой женской чепухе он мгновенно забыл, твёрдо ухватив её за предплечья и легко переместив в широкое кожаное кресло гостиной.

М-м-м, раздался её слабый, мечтательный голос. Эти крепкие мужские руки... Я тоже рада тебя видеть.

Тихо ты, злобится сам не свой от непонятного пока страха Нарт. Нагулялась! Лыка не вяжет. Бабушка...

Очень быстро под головой у неё оказалась мягкая подушка, сапожки с ног сняты, дождевая вода (в этом городе всегда дождь!) с прекрасного лица отёрта, входная дверь заперта: он ещё и в коридор высунулся, не шляется ли кто? Дружок её какой-нибудь... Он бы и куртку с неё содрал, но Таши пробормотала ресторанным голосом: Раз-здеваться не будем и посмотрела на часы.

Что это за девицы к тебе шляются? спросила она его небрежно.

Это не ко мне, мгновенно отрёкся Нарт, как Семь Учеников разом. Это я не знаю к кому.

Да? А бутылка для кого?

Нарт бросает мгновенный взгляд в угол, где у окна, за гардиной он надёжно, казалось бы, спрятал ликёр да ведь действительно не видно! и перехватывает Ташину ухмылку.

Молод ты ещё, против бабы Таши. мягко укоряет она его, и Нарт замечает, что розового на её лице почти совсем уже не осталось, одна только бледная бледность.

Слушай... начинает он неуверенно, но Таши хочет довести мысль до конца.

Ничего себе девочка... Школьница такая. Хвалю. Кто бы мог подумать. Но женщины её типа сильно толстеют. С возрастом.

Да, гос-споди! не выдерживает Нарт. Я что жениться собрался?!

Ай-ай-ай! Какой же ты всё-таки мерзавец... пытается засмеяться Таши, и тут её скручивает кашель, и не кашель даже, а какая-то хриплая дрянь, жрущая человека изнутри. Нарту снова становится страшно. Он именно этого и ждал. Чего-то подобного. Всё время и не сегодня вечером, а, кажется, с самого начала.

Где ты шлялась! в отчаянии орёт он, не зная, что делать. Где ты опять И зачем ты на часы всё время смотришь? Ты ждёшь кого-то? Я врача вызову ... Бог с ней с Ташиной нравственностью, дело начинает казаться ему слишком серьёзным.

Ни боже мой, солдатик, никаких врачей... немного отдышалась она. Смотри-ка, девок начал водить, да прямо сюда, и при этом устраивает сцены ревности. Ты действительно становишься мужчиной... И не шлялась я вовсе. Что за гадкое слово? Я у ... врача была. Нет, правда, ведь здорово получилось? К сожалению, сейчас это всё исчезнет. А на часы я смотрю, чтобы знать, когда принять лекарство. Никаких больше сил нет терпеть. В общем, дай-ка ты мне сумочку... А лучше сам достань оттуда, но очень, очень осторожно, голос её становится жёстче, в нём появляются хорошо знакомые Нарту металлические нотки, она даже выпрямляется в кресле. Там флакончик такой, ярко-синий. ... Дай сюда, развратник малолетний, я сама открою! Он не так открывается Воды мне принеси, пожалуйста.

Через минуту ей становится лучше, а потом и совсем хорошо, но привычная серая пелена скрывает прекрасные черты и чудные глаза, и даже с волосами что-то, кажется, происходит. И сами черты начинают двоиться, расслаиваться и расплываться. У Нарта, который подарит потом эту маску Чёрному Лорду, в голове что-то щёлкает, виски наливается тяжестью и ...

Таши, выдыхает он, Ты ... Изменённая? Я никому не!..

Нет! мгновенно вскидывается та. Это не я, это Маска Дождя!

А потом, немного подумав, она спокойно поправляется:

Да, Нарт. Я Изменённая. Но моё... Изменение не имеет к моей странной мордочке никакого отношения. То, что ты видишь это маска. Я должна её носить. Если не буду, то станет как сейчас, когда ты любовался, а мамка чуть не померла, укоризненно говорит она Нарту.

Но я же не знал!

Но ты мог бы догадаться!

Да я ... Но ты такая красивая, Таши! Я даже испугался ...

Правда? говорит она, Ой, как приятно! Вот в чём твоя сила, дружок. Искренность и непосредственность. Когда на тебя так смотрят с суровой и безыскусной нежностью и восхищением... Все будут твои. Хотя ... Хотя, ты ведь прикидываешься, мерзавец. Не смотри на меня! Тут не школьный театр! Пшёл вон!

Но он никуда не ушёл. А смотрел на неё и молчал. И она тоже всё больше молчала в тот вечер. Потом, с некоторым трудом, встала, отстранив его небрежным жестом, и скрылась в своей комнате. Плотно закрыв в этот раз за собою дверь.

Первое, что сказала ему на следующее утро, ещё до завтрака, Таши было:

Сумочку мою принеси, в коридоре она... Ага, там карман такой есть справа, внутри. Спра-ва! Достань оттуда, да всё достань, что там есть... Видишь это карточка Лица, Изменённого Биологически. То есть либа. Я легальна. И ... Что ты швыряешься? Ты знаешь, чего стоит получить это?! Подними эту дрянь. Ты мне и так веришь и не хочешь об этом говорить? Тебе бы в Службе работать, милый. Доброго следователя изображать... хмуро сообщает она Нарту.

А первым, что он увидел тем же утром в классе, оказался взгляд Стасси Эннебах. Казалось бы взгляд, им смотрят, но как его увидеть? А вот увидел... Этот конкретный взгляд имел протяжённость, вес, температуру и ряд других атрибутов. Он мог и старался нанести Нарту ожоги и другие увечья. И ещё несколько девиц, которым Стасси от большого ума рассказала всё и даже больше, чем всё (Он меня после уроков так лапал! А потом я к нему пришла, а там...! Нет, ничего не было, но ...!), на него покосились. Оценивающе-заинтересованно. Как не видели, никогда

Ха! подумал тогда Нарт. Я вам всем покажу, хоры малолетние! Но тут же почувствовал, что лучше всё-таки вести себя скромнее, слава богу, хоть эта отлезла.

По своей привычке вечного свидетеля жизни он не смог удержаться, на мгновение впустив в себя эти картинки - жадно приоткрытые ротики вероломных подруг несчастной Стасси, их фальшивое сочувствие, плохо спрятанное злорадство и тягучую розовую похоть. Всё, они уже взрослые, живут полнокровной жизнью в крысиных лабиринтах, где умерли, задохнувшись под грудой теней родившие их дети, прямые и чистые в своей жестокости.

Лайта соскользнула в другой слой и ...

Может сложиться впечатление, что его собственная жизнь вращалась главным образом вокруг разного сорта баб и девиц.

Это не будет справедливым суждением.

Его жизнь текла совсем в других местах. Тихо, размеренно. Бурлить и вращаться она начинала, когда встречала какие-нибудь пороги или там теснины, сделанные из людей и отношений между ними. Новые, именно новые люди, новые впечатления, такие редкие; первые минуты, иногда часы знакомства с ними были одним из таких препятствий, создававших интерес, напор, крутивших турбины, выдававших энергию жизни.

Да, эти люди часто были женщинами. И что? Слава, как говорится, этому битому молью богу нормальных человеческих сношений...

К сексу всё это отношения не имело. Секс это такая потребность организма, которой искусственные сооружения не нужны. Если у вас всё в порядке со здоровьем, конечно. Секс, хвала Искупителю, сам о себе позаботится, и общение здесь совершенно ни при чём.

Тем более, что бывали у него знакомства и другого рода.

Некоторое время назад Нарт умудрился встать поперёк горла некоему Дименге Яроху, по кличке Саморез, здоровенному почти уже мужику из выпускного класса, его и учителя боялись, который совершенно неизвестно зачем обретался в общеобразовательном учреждении вместо того, чтобы украшать собой какую-нибудь колонию строго режима.

Влип тогда Нарт основательно, и эрбо не помогло. Саморез, наехавший совершенно внезапно, вывел его в тенистый задний двор гимназии с несколькими своими дружками, и честно отоварил Нарта самостоятельно, без чьей-ибо помощи. На приёмы он плевать хотел, а у Нарта кажется треснуло ребро, не говоря уже об остальном. Оставалась ему, короче, только вербальная самозащита. Но всё это было ерундой по сравнению с тем, что не могло не готовить ближайшее будущее.

Саморез этот бесов встал с ним вдруг в какие-то неясные отношения и чего-то хотел, совершенно непонятного. Он не очень ясно умел выражать свои мысли, но встречи на заднем дворе грозили стать регулярными.

Деньги? Нет, денег ему не надо было. Товарищей по секции Нарт привести не смог. Не было у него товарищей. Да и слыхали они, кажется, об этом уроде и вовсе не горели желанием знакомиться лично.

Он тогда напряжённо размышлял (о том, где купить оружие) и как-то неожиданно для себя рявкнул на Таши в первый раз.

А через пару дней Дименга подошёл к нему на перемене и попросил, ни много ни мало, закурить... Нарт, решивший, по крайней мере при свидетелях, идти до конца, с каменным лицом спросил, может ещё и отсосать?

Ты чё? совершенно натурально удивился Саморез. С такой мордой лица человек хитрить не может, подумал Нарт. Может он действительно забыл? Может он олигофрен? То-то здоровый какой

Да я так, как-то даже смутился Нарт. Я не курю... Слушай, а чего ты от меня хочешь? У меня ребро третий день болит, и я уже почти ствол купил.

Саморез посмотрел на него, сморщив дебильную морду, а потом захохотал. Не такой он видно был дурак.

Лады. Тока давай пробежимся тут в одно место... пока ты пустой. предложил он, всё ещё усмехаясь. И Нарт пошёл с ним, как дурак: сам, на глазах у десятка соучеников-свидетелей.

Шли они недолго, но как-то очень быстро оказались в таких местах города, где Нарт и не бывал ни разу. Вынырнув из очередной подворотни на сравнительно широкую улицу, Саморез молча кивнул на уходящие вниз неровные ступени: тусклые неоновые буквы над входом складывались в невероятное для эрленца название: Шентеркке - Раз!.

В полутёмном зале этой, как оказалось, пивной кишела тьма народа, было шумно и накурено; ему показалось, что дело шло к полуночи, а не вторая пара у них в гимназии. Нарт с интересом озирался: экзекуция явно откладывалась, а когда он ещё попадёт в такое место? Ведь никогда...

Они с трудом нашли свободный столик и уселись ждать сервиса, но почти сразу к ним через толпу раздражённо протолкалась какая-то девица, в передничке официантки, коротеньком таком, на ней вообще ничего длинного не было, только ноги. Мельком глянула на Нарта, быстро пошепталась о чём-то с Саморезом, выхватила у того руку, которую тот приладился было гладить, и куда-то убежала.

Красивая девка, намеренно по-взрослому подумал Нарт. И на вопросительный взгляд Дименги, видно по губам что-то прочитал, повторил:

Красивая, говорю. Приятно взглянуть. А то твоя рожа...

Саморез хмыкнул и куда-то ушёл. Вернулся он довольно быстро всё с той же красоткой в переднике.

Ну, сказал он ей, показывая на Нарта пальцем. Ты уверена?

Да! рявкнула девица, которая явно боялась Дименгу Яроха гораздо меньше, чем Нарт. Не он это. Работы много. Вечером... и перед тем, как окончательно исчезнуть, всё-таки бросила ещё один короткий взгляд на Нарта. Наверное, ей передали его слова и было приятно.

Лайта чувствует, что её разворачивает обратно, в места, где она уже была.

Конец лета. Он только что вернулся из этого дурацкого летнего спортивного лагеря.

Она налила ему чаю, наложила еды, обменялась информацией по поводу последних двух месяцев, много времени это не заняло.

Спросила о личной жизни. С какой бы радостью он предъявил ей дюжину (другую) женских скальпов, но пришлось только досадливо вздохнуть, отмести небрежным жестом всю эту чепуху: о Синте и господине старшем наставнике Эгерте думать ему сейчас не хотелось.

Потом они посидели ещё некоторое время на кухне; он не хотел уходить и не хотел оставаться, чувствуя сильное и странное неудобство. Что-то случилось? Или вот-вот случится

Он давно перестал звать её бабой, а обращаться к ней просто: Таши, да ещё после того случая, не всегда получалось. Поэтому не звал никак. Это её забавляло.

Нет, но что-то явно случилось.

Нарт, сказала она ему наконец, Через две недели тебе будет шестнадцать. Интернат при матмехе, они тебя приняли, вот направление.

Раньше она обязательно добавила бы приняли по ошибке. По ошибке, которую скоро исправят. Но теперь голос её только вздрогнул немного и всё.

Секцию не бросай. Нарт, ты меня слушаешь?

Она ещё что-то говорила.

Он долго не мог уснуть в ту ночь. И Таши тоже. Он слышал какие-то непонятные звуки в её комнате, дверь была, как обычно, притворена неплотно. И часа примерно в два ночи не выдержал. Решительно сел на кровати, решительно встал, решительно двинулся к её двери и ... И долго стоял, чувствуя, как прилипают к прохладному паркету босые ступни. Стоял до тех пор пока не услышал тихую поступь таких же босых ног.

Нартингейл Раст, сказала ему Таши, останавливаясь в двух шагах от своей двери и в одном от него. Похоже, этой ночью она спала ещё меньше, чем Нарт. Ты даже представить себе не можешь, как ты мне надоел. Я даже пробовать не стану объяснять, с каким нетерпением я ожидаю твоего дня рождения, когда перед тобой распахнёт двери этот самый интернат. Но поскольку ты пока вот он, у самого нашего порога, то почему бы тебе не пойти прогуляться? До утра, например...

Голос у неё был слегка хрипловатый, а так всё как обычно. Голова склонена к плечу, как у натуралиста, рассматривающего какое-то забавное, хотя и мелкое животное. Хорошо знакомая лёгкая куртка накинута на ночную рубашку. Тон в меру насмешливый. Миллион раз он всё это видел и слышал.

И он согласился с ней, внутренне. Действительно, что за вздор. Это ж не Синта или какая-нибудь Стасси... И он уже готов был свалить из этой ставшей такой маленькой квартиры, он уже почти начал поворачиваться, когда она зачем-то добавила, зачем-то сказала это, громче чем раньше, и голос её дрожал, чего не бывало с ей никогда. Сказала и сама испугалась.

Старовата я для тебя, милый...

Несмотря на темноту лицо её сейчас совсем не казалось тёмным, только чёрные провалы глаз и стиснутые ладони, что не успели спрятаться под курткой.

Таши, сказал он и сделал ещё один шаг, последний.

Молчи, успела прошептать она.

Утро, позднее утро следующего дня.

С невероятным, чудовищным облегчением он понял, что в квартире кроме него никого нет. За эти годы он прекрасно изучил звуковую картинку их дома и был уверен, что баба Таши не сидит сейчас где-нибудь на кухне. Хотя, какая она ему теперь баба ...

Но что же делать дальше? Как перекраивать свой мир уже для двоих? А если она начнёт к нему ... ластиться? Говорить все те слова, которые можно услышать в таких ситуациях в кино или прочесть в книжке? И ждать от него чего-то в ответ... Чтобы он изменился, открылся.

Умер.

В конце концов это противоестественно, трусливо подумал он. Она мне и вправду в матери годится. Сколько ей лет, в конце концов?

Ему стало неприятно. И за неё, и за себя.

Вот сейчас она вернётся и начнётся, думает он, лихорадочно одеваясь. Разве я этого хотел?!

Он так торопился, что никогда не заметил бы стопку листков разного формата, если бы их не оставили у самого выхода, на коврике перед дверью.

Здравствуй, Волчонок!

Хорошо тебе со мной было? Так хорошо, что сейчас, закрывая от мира лицо и мечтая провалиться под землю, ты стремишься убежать отсюда, ночевать на вокзалах и всё забыть?

Напрасно. Я не вернусь, даже за вещами. На это есть специальная служба, да и всё равно это не мои вещи. Квартира в твоём распоряжении, а меня ты больше не увидишь (правда, жалко?) и строить тебе отношения с бабой Таши, которая столько, оказывается, всего умеет, не придётся.

Сядь, успокойся и внимательно всё это прочти.

И он, конечно, прочёл это не очень длинное, путанное и рваное письмо, что же ему оставалось.

Ты счастливый, Нарт. Есть такой профессиональный термин у очень узкой группы людей. К простому человеческому счастью он не имеет, к сожалению, особого отношения. Объяснять подробно я тебе не буду, да и не нужно тебе знать слишком много. А представить это можно так: у тебя будет два раза. Две попытки.

Первый свой раз ты потратишь бездарно, потому что дурак. А второй... Этот второй - это очень опасный раз, Нарт. Это не второй шанс, бесплатный, как на распродаже. Это даже не удвоение ставки. Это когда нельзя отказаться. Когда некуда деться. В общем, трудно тебе будет. Головой думай, когда в первый раз решения принимаешь!

Не знаю, интересно ли тебе это, но я люблю одного человека. Ну, что тут поделаешь! Давно началась эта история и всё тянется, чем дальше тем глупее и печальнее. Я ведь и тебя растила так, чтобы ты на этого человека был похож. Сначала. И это самая моя большая вина перед тобой.

Но что за печаль очень скоро ты начал расти самостоятельно. Ох, ты и вырос, я тебя сама иногда опасалась! И вырос дураком ты ведь сейчас думаешь, что это я одного человека сегодня ночью обнимала? Зря. Всё было честно, и я не забуду своего Волчонка, который так трогательно заменял отсутствие техники неподдельным энтузиазмом. Извини, но я не могу иначе об этом. И тебе не советую.

Не ищи меня, Нарт. Я знаю, ты глух к голосу рассудка, не говоря уже о здравом смысле. Ты-то готов страдать. Вот я и прошу не мучить меня. Мне ведь и так плохо. Пожалей. Меня никто не жалел, никогда. Только баба Таши. Та, другая. Настоящая.

Не хочется мне уходить.

Я знаешь какая была, когда мы с тобой в первый раз встретились, в распределителе? Не поверишь, если не дай бог узнаешь. Что мне тогда были дети! Я и была-то ненамного старше, чем ты сейчас.

Да и ты, солдатик, пребывал не в лучшем состоянии. Я страницу громко переверну или сковородкой на плите этой бесовской грохну ты вздрагиваешь, голову вжимаешь. Не говорил почти, всё молча делал и медленно. Но лицо не отворачивал, взгляд не прятал ох, как ты смотрел! Волчонок! Даже рычал иногда.

Из этого, я тогда подумала, будет толк. Этот из наших. И за это я перед тобой извиняться не буду. Да, хотелось мне тебя обнять, зацеловать, закружить, чтобы ты забыл всё. Но нельзя было.

Не знаю я почему!

Чтобы ты мать свою не забыл? Или это потому, что я так росла, и тебя тоже ... Сволочь я, Нарт. Но теперь уже поздно, конечно.

А ночью некрасиво получилось, что и говорить. Вот мать бы твоя расстроилась... Но и ты пойми. Не могла я так уйти, не отдав тебе последнее. Конечно, настоящая я, это не только ... и всё остальное. Ты ведь не знал, дурачок, как я тебе по ночам одеяло поправляла, плакала иногда, целовала тебя, не такого уж и маленького, шептала тебе что-то, думая, вот сейчас он проснётся и что я ему скажу?!

Но и то, что я тебе сегодня отдала тоже нужно было отдать. Потому что мы навсегда расстаёмся, Нарт. Ведь если ты меня ещё раз увидеть захочешь, ещё раз поцеловать и так далее, то это значит, что я в тебе ошиблась. Да и тебе это ни к чему с собой, как ты знаешь, уносишь только то, от обладанья чем ты отказался.

Навсегда это нелегко. Но ведь я с тобой останусь, дурачок! Куда я денусь. Обнимать и целовать ты себе встретишь. Только не старайся понять этих вертихвосток, логику их поступков. У них свои игры, это биология, а уж когда они молоды, то сами не понимают, чего хотят. А поскольку иметь с ними дело всё же необходимо, то не обращай на их особенного внимания. Делай, что хочешь, и ни в коем случае не пытайся измениться. Кристаллическую решётку не ломай. Когда-нибудь это произойдёт само собой. Когда сможешь.

А потом ты найдёшь её. Пусть мне это и будет обидно, совсем чуть-чуть. Но когда она придёт, держи её обеими руками, солдат. Не отпускай. Хотя эта твоя привычка из собственных страхов конструировать самое гнусное объяснение происходящего... Трудно вам придётся.

Непростая у тебя дорога, Нарт. Прямая, но скользкая. Но ты не ради себя, ради неё это сделай. Пусть хоть кто-нибудь из вас её пожалеет!

Что же касается лично тебя, то как сказал один из моих многочисленных соотечественников, которые что-то сказали для учебников: не будь свидетелем собственной жизни.

И последнее.

Меня зовут не Таши. Это очень хорошее имя, но оно не моё. Можно было бы обойтись без романтики, но раз уж взялась писать, то не хочется тебя обманывать, и без того, я только и делала, что лгала, хотя бы и посредством умолчания. Письмо это уничтожь и никогда о мадмуазель Николетт не упоминай. Ты умеешь отличать важное от остального, но сейчас я пишу для идиота со спермой в голове: уничтожь письмо, тщательно, имя забудь. Иначе мне опять зачтут провинность и одной маской дождя и воспитанием нахального сопливого щенка я не отделаюсь.

Ты умный мальчик, Нарт. Может быть даже талантливый. Но ты не лучше людей. Более того, тебе ещё предстоит стать человеком. Подняться, опуститься, вернуться с той стороны, не знаю. Но придётся. Остаться таким, как сейчас, ты не сможешь. Вот для этого и нужна тебе вторая попытка.

Николетт.

На этой диковинной ноте и обрывался полёт её стремительного почерка. Не было ни постскриптумов, ни новых листов, ничего только со знакомой усмешкой смотрела на него почти пустая последняя страница.

Ох, Таши, думает Нарт.

... Он слышал чей-то смех тихий, странный, немного не отсюда. Перед глазами вставали города и летели годы, стук вагонных колёс, рёв самолётов, и вот оно - холодное, гордое и прекрасное лицо незнакомой женщины, расколотое неуверенной улыбкой.

Таши, сказал он, сжав кулаки, собрав всё, что у него было из настоящего. Спасибо тебе. Я тебя ...

И кровь и гной этого длинного лета, тяжесть и смутная печаль, к которой он начал привыкать, вырвались на свободу, и он заплакал. И плакал громко, хотя и не очень долго. Господи, какой стыд

Неловко утерев слёзы он оскалился, злобно и весело, ощерился своей ставшей впоследствии хорошо знакомой некоторым людям улыбкой.

Они думали, он бросает вызов, вызов им всем. А ему на них на всех было плевать, скопом и по отдельности, он всего лишь вспоминал это мгновение боль и насмешку над собой и над всей глупостью и пошлостью мира.

И почти сразу же, почти в это самое мгновенье он всё забыл.

Конечно, он помнил все слова её письма, до последней запятой, но ведь что слова Имена, умершие в пустыне бумажного листа, какой от них прок. Он, кажется, почувствовал на бесконечно малый миг то, что она хотела сказать ему, и почти сразу упустил из памяти, надолго, пусть и не навсегда. Понять это было нельзя, да и не хотел он ничего понимать. Он не был готов.

Лайте становится нехорошо, Она не думает об увиденном тем более, что ни в одном из кадров она не присутствует даже тенью! - она просто смотрит, но слишком много выпито из чужой жизни. Оторваться, однако, совершенно невозможно.

При этом она смутно понимает, что жизнь человека, любого человека, такая штука, что "просто смотреть" её не получится. Нужны условности, нарезка, монтаж нужно выбирать. И она как-то выбирает, приманивает под фиолетовый водопад событий те куски, где есть какая-никакая, а любовь, или как это называется в его чудовищно искажённом мире. Прикусив губу, совсем как Таши, и заставив замолчать голос благоразумия, она ныряет, скользит вниз, в прохладную ласковую тьму, расчерченную солнечными бликами в косую неровную клетку, и кто-то медленно поднимается ей навстречу из холодных глубин.

3. Замок, Который Мы

Как-то раз, года за два до лебединой песни бабы Таши, возвращаясь лиловым от мороза зимним вечером домой он заснул в трамвае. Приходилось ему тогда труднее обычного, да и на курсах при матмехе быстро выяснилось, что есть на свете люди и поумнее его, даже не считая преподавателей. Времени не хватало совсем, и он иногда засыпал вот так в мёрзлых трамах, на душных переменах в опостылевшей школе, а однажды даже стоя у перехода в ожидании зелёного света.

Вот и в тот раз забылся в коротком сне, а когда проснулся, то увидел его.

Над высокою горою поднимались стены замка

Он стоял на крутом склоне долины у высохшей реки, среди серых от каменной пыли глыб. Окаменевший дракон, убитый за мгновение до взлёта: стены-крылья усилены наклонными контрфорсами, как костями, полуарки аркбутанов блестят утренней сыростью, навесные бойницы, рондели и бастеи, пятиугольные башни разной высоты...

Замок смущает его странной смесью стилей и характером оборонительных сооружений, как будто он рождался на протяжении столетий тут соседствуют донжон и контрэскарпы, но людям, которые приходят сюда через перевал, нет до этого дела.

Замок вырос в пустынных местах. Чёрно-красные гранитные каньоны, тяжёлая серая вода быстрых горных рек в пене яростных водопадов. Тут никто не живёт, здесь нет людей кроме него, хозяина Замка, - им просто неоткуда взяться, только снизу, нет и животных коров или снежных, каких-нибудь, баранов. Была одна роща, но лучше бы её не было деревья эти окаменели миллионы лет назад. Даже рыбы нет в речках.

В небе плывут медленные чёрные точки, но это совсем не птицы.

И ещё там холодно, холодно всегда и очень. Горы, конечно, но всё-таки...

Мальчику, который сидит на парапете Печальной Сестры, свесив ноги в пропасть, иногда кажется, что здесь вообще ничего нет ни живого, ни мёртвого, что всё это опасный плод его, как говорится, воображения: и люди, которые приходят убить его, и сам этот Замок. Только пропасть, охватившая высокие и тонкие стены, вот она точно сама по себе. И ещё кое-кто.

Там, в кольце высоких хрупких стен, нет казарм и складов, оружейных мастерских или конюшен. Вода у него есть здесь часто случаются грозы и проливные дожди, а еды ему много не нужно.

Да, людей здесь нет, но он не единственный житель этих каменных стен. В ближних, неглубоких подвалах прячутся его звери. Смешные, иногда милые, сильные или ленивые, они быстро меняются и почти всегда опасны. Странные, неприятные, если с ними как следует познакомишься, существа. У них нет клеток мальчик не умеет строить такие, что удержали бы их на долгое время. Он и не пытается.

Он кормит их, хотя для этого не нужно коров или снежных баранов, он говорит с ними, он пытается им что-то объяснить, договориться; иногда в подвале сухо щёлкает бич.

Но звери эти ненастоящие.

Да и замок, хотя и был всегда, - не всегда одинаков.

Иногда это каменная башня в песках, бывает он и россыпью валунов, вставшей на дыбы на степном кургане, или деревянной крепостицей в дремучих лесах без конца и без края. Когда совсем плохо превращается в изломанное чёрное дерево, умершее в ледяном аду.

Всегда разный и всегда одинаковый. Сложенный из его воли, насмешки над миром и страха перед ним. Каждое утро он строит его заново, по камню. По утрам он всегда занят и немного зол.

А вокруг его долины, далеко внизу, у подножья гор лежат огромные болота. Болотища, уходящие в никуда, в бесконечность.

В долине никто не живёт, но наступает час, и снизу, из чёрных песков, через заснеженный перевал приходит человек. Приходят люди. Иногда много людей.

Как и Замок, они тоже перепутаны во времени: мантелеты, винеи, онагры и единые пулемёты, мушкетёры, волочащие мешки с шерстью, пёстрые шатры и брезентовые палатки. Однажды он увидел застрявший в камнях бронепоезд.

Он долго глядит на них. Он честен с собой. Если противник стоит того мальчик сразится с ним. Или с ними.

Да и не всё так просто.

Стены Замка высоки и надёжны. Но надёжны они до срока, и отсидеться за ними не получится. Во-первых, это трусость. Во-вторых... Было у него такое подозрение, ничем кроме ночных кошмаров не подкреплённое, что если долго сидеть, поплёвывая на пришлецов с неприступных стен, то бездонная пропасть пожалуй ведь и исчезнет. Зарастёт. Да и стены ... Нет ведь никаких стен. Есть всего лишь право. Или его нет. И все они это увидят, наконец. Ничего, в общем, тогда не останется, один стыд.

Он выходит в чистое поле, морщится - не от страха, от глупости, неуместности и неизбежности происходящего.

Чёрный всадник на чёрном коне это не про него. Эти, в чёрных доспехах, полированных латах, двойных кольчугах с тугими луками и длинными копьями приходят снизу. У него же вовсе нет никаких доспехов. Да и коня взять неоткуда, чем его кормить в этих сумасшедших камнях...

Этот мальчик не любитель балаганных представлений. Подъём на стену по истёртым ступеням длится долго, скрипят крепкие старые ботинки он снял их когда-то с высокой хрупкой лучницы, которая казалась себе и ему эльфийкой высокого рода. Оставила ему шрам на сердце и вот обувь, на память.

В Замке нет ворот, и арочный мост, тянущийся к нему из долины неровно обломан далеко от стен. Старые ботинки оставляют пыльные следы в пустоте, в сотнях футов над красными камнями у подножия башен.

Кто же это сегодня?

Он никогда не спрашивал: зачем, что вам нужно, для чего это всё. Они всегда что-то пытались сказать ему они говорили много, они кричали, но он не слушал. Их язык был ему непонятен, сами они неинтересны и часто неприятны, отношения с ними он строил простейшим способом: или-или.

Себе он это объяснял так, что у него ведь ничего нет ни в замке, нигде, и он ничем не сможет им помочь. Но они всё равно шли, ползли, лезли, тянулись к нему.

Да, это и был его Большой Страх что однажды пропасть с тихим всхлипом схлопнется, исчезнут призраки стен и они они все окажутся внутри. Он не сможет сражаться со многим сразу. Он вообще ничего не сможет ведь там, в кольце стен, он ребёнок, не более.

Чего я боюсь? Ведь не этих людей, не смерти (хотя и её я боюсь тоже, но не в этом сейчас дело). Получается, я боюсь себя, думал он в тысячный раз, пряча голову в ладонях.

Да эти и не убьют его. Он боялся другого...

Ты бросаешь кубик сахара в кипяток, и сахар исчезает. Нет, ему не убежать из чашки, как бы ни хотелось, да и жертва эта не напрасна, но он, кубик, становится другим.

И он, Нарт, станет - как все. В толчее и сутолоке он заснёт и забудет. Умрёт. Исчезнет. И придётся брести, вместе с этими, к новому замку, уже чужому сражаться и умирать, подниматься под солнцем полуночи и каждый день начинать всё сначала.

Он живёт в странном и немного страшном мире, он не любит себя, но он хочет жить. Оставаться собой, длиться. Сильно хочет. До безумия.

Облака и закаты, сложные символы и простые радости выкладывали в душе мальчика бесконечную мозаику. Скучно? О, ему никогда не бывает скучно!

Он ведь не просто сидит и ждёт. Те, кто приходят снизу, всего лишь досадная помеха, а в остальное время... Что-то же он делает? Пусть это всего лишь игра, от неё иногда оплывают башни, а иногда небо вспыхивает безмолвным пожаром, и загораются новые звёзды.

Сегодня он пытается представить бесконечность.

Вот пусть будет: дорога, и каждую морскую милю красный столбик справа. И если дорога бесконечна, то и столбиков этих... А если теперь вкопать на обочине ещё и белые столбы через каждый кабельтов, только ростом поменьше. Теперь на каждый красный по белому и ещё белых останется. Теперь и тех, красных, и этих, белых, бесконечное множество. Как же их сравнить, как теперь понимать количество?

Кто из них прав?

Белых больше, потому что их больше? Хотя бы потому, что каждый красный столб это белый, но не наоборот... Как одна бесконечность может быть больше другой? Но если от бесконечности отнять даже очень большое число это никак не сделает её меньше: её мощность, размер не изменится. А если отнять другую бесконечность? Оказывается, часть может быть равномощна целому.

Что-то тут есть такое, для чего они нужны эти трансфинитные числа, игрушки бога. Что такое бог он не знает, незачем загромождать ментальное пространство ещё одной непонятностью, но чувствуется и тут какая-то богатая идея. И, кажется, страшная.

Мощность. Кар-ди-наль-ность катает он на языке слово. Мощность у красного и белого одинаковая: алеф-ноль, и сами они одинаковы, эти бесконечности, растущие при дороге.

Но что это значит бесконечная дорога? Это определение через отрицание, это дорога, у которой чего-то нет. Бесконечное время, бесконечно глубокая пропасть Это всё не то. Всё это невозможно представить, актуализировать.

А вот, например, карта. Да, да, простая карта или там схема, ну, пусть в конце концов будет фотография. Снимок вот этого великолепного замка, вид сверху. Всё на ней есть: башни, барбаканы и вон то, сам не знаю, как называется, оно тоже есть, и я есть, и даже забытая трофейная книжка комиксов валяется у сбитого чужой катапультой зубца стены. Ну, и сам этот снимок у меня в руках, маленький, тоже должен попасть в кадр. А на том, маленьком, есть всё то, что и на большом, да ещё и свой снимок, ещё меньше со всем вышеперечисленным. И так далее. Конечно, тут есть шероховатости, но мы о них говорить не будем. Бесконечность не должна быть большой и длинной.

Иногда из этих мыслей получалось что-то путное, и это было хорошо.

А когда с севера приходили ветра, снег или холодный дождь это тоже было неплохо. Подставлять лицо под режущий ветер, падать на него с вершины башни, лететь над чёрно-синими от водяной пыли скалами...

На крыльях ночи он залетал далеко. До седого Океана. Встречал иногда людей выводил из снежной бури караван; замечал, как внизу у степного костра двое бьются с десятком и вставал с ними рядом; а вот человек смотрит в заполненную машинами глубину с крыши высокого здания, и он помогал остановить прыжок.

Он всё понимал что глупо, что детские мечты, дешёвка, да и не было ничего этого на самом деле, он всё придумал, но всё-таки придумывал, не как набить карманы золотом или подсматривать за голыми бабами.

Ему тяжело жить. Как брести через болото. Как бежать под водой.

Воля? Силой, тут не сделаешь многого. Те, которые внизу, шлют в Замок своих, предателей; идут, летят к нему в гости споры лени, усталости, пресыщения. Ему становится всё равно. Становится неинтересно.

Но у него душа бойца. Он не отступит, не позволит заморочить себе голову. Он угрожает, обманывает, обещает, он стравливает своих зверей. Он придумал много ловких штук. Он не мечтатель, он умеет воевать с той частью мира, что проникла в него.

Но вот заканчивается бесконечно долгий день, и наступает вечер.

Внизу, под стенами, никого нет. Он ждёт ещё немного, до самого последнего луча, он не режет углы, он ждёт даже дольше, чем положено. Он честно несёт свой камень не верит, не просит и почти совсем ничего не боится. Но ноша его тяжела, и места для другого, даже для ещё одного в этой крепости нет. И никогда не будет.

Да и не до других ему сейчас. День закончился, Большой Страх сгинул до утра, но с востока приходит багровая туча, прячет луну и он знает пора спускаться.

Он не торопится. Ночь длинна.

Медленно, бесшумно скользит он по окаменевшей шкуре дракона, по своему Замку.

Вот маленькая площадь, где склонила голову в приветственном поклоне Мёртвая Принцесса. Он не останавливается, он старательно глядит себе под ноги, не хочется ему сейчас...

И ведь какая, однако, дрянь под ногами. Ведь сегодня утром ещё он чистил, подметал, мыл даже. Откуда оно берётся? Ведь кроме меня здесь никого нет...

Дальше, дальше.

А здесь живут они, его хитрые, ленивые, страшные звери. Но сейчас это неопасное место, сейчас всего лишь - противно. Двери в их подвалы всегда открыты, да и дверей этих нет и быть не может. А они - они сейчас жмутся по углам, не липнут к нему, прячутся. Тоже чувствуют.

И здесь нужна приборка и уже давно. Он много раз пытался это сделать. Это было тяжело, но он спускался вниз, пытаясь дойти до начала, заткнуть норы, остановить поток грязи. Куда там Дрянь проникала из мира тайными тропами, боевые колодцы и бездонная пропасть не могла ей помешать. Он себе не хозяин.

Поворот.

Он никак не может привыкнуть, всё забывает и шарахается каждый раз. Здесь на странном, нелепом каком-то месте, на лысом куполе, сидит на цепи ещё один зверь. Огромный лохматый пёс, рыжий или даже красный: безумные глаза, человеческий взгляд.

Мальчик ёжится. От этого не скроешься. Хорошо хоть он на железе. Это не домашний питомец, этот зверь другой породы. Этого если спустишь с цепи все подземные жители быстро убираются в берлоги. Только очень уж потом муторно...

Проскальзывая мимо, он вдруг показал гигантской лохматой собаке язык.

Что ж, вот и спуск.

Каждый раз это бывает по-разному, но иногда, бывает как сейчас.

Бесконечный тоннель к центру земли, избитые временем кривые ступени, уставленные глиняными плошками, где плавают огоньки свечей; путь его лежит во тьму между редкими пятнами света. Сегодня дорога кажется особенно длинной, неровные ступени норовят выскользнуть из-под ног, а изгибающаяся лестница сбросить вниз.

Все звуки, которых и наверху-то было немного, умерли здесь, если не смогли убежать, только осторожные шаги рождают шорохи без эха, да ржавая вода медленно капает из невидимых щелей на такие же ржавые скобы, вмурованные в стены.

Не хочется туда идти.

Там, под корнями гор пребывает сейчас единственное существо, которое не было плодом его воображения. Там его воля не поможет ему. Этот враг стучится изнутри. Это уже не страх, это ужас.

Сейчас он мало похож на мальчика, да, пожалуй и на человека. Исчезла лестница, ступени, свечи. Огромное узкое ущелье, разваленная мечом исполина гора; среди валунов и иззубренных осколков скал крадётся, скользит кто-то быстрый, безжалостный и огромный, такого и не разглядишь в залёгших среди убитого гранита тенях.

Всё то, к чему мы привыкли, всё осталось там, наверху, где белые как снег единороги. В этой пещере мы принимаем свой истинный облик.

Снизу доносится чудовищной силы вздох, поток горячего воздуха бьёт в лицо, в ужасе гаснут свечи, а каменные стены извиваются в муке. Опять! Но обратно не вернуться. Для чего тогда Замок, если бояться жить среди своих стен.

Ну что же, вот и она. Броневая овальная дверь приотворена, и оттуда со свистом, с каким-то гнусным хлюпаньем тянет горячим воздухом, дурманом и страхом.

Мальчик с силой толкает стальное полотно, входит, вваливается Хрип и хлюпанье, как отрезало, а у огня в дальнем конце его дома-пещеры человек в тёмно-красном плаще. Ну, да: одежды его багровое и чёрное, а сила его

Но стоять вот так робким нищим на пороге собственного дома нельзя. Нельзя ждать, когда это чудовище взмахнёт рукой, поманит, радушный хозяин в чужом Замке, добродушно и лишь совсем немного снисходительно скажет: Слышь, парень, приехали... Вышло твоё время.. И штурвал на переборке сам собой провернётся, заскрипит, завертится до дымного скрежета, отсекая его от ненавидимого, но такого желанного сейчас мира навсегда.

Верно было сказано: встреча с самим собой принадлежит к самым неприятным.

И мальчик делает медленный шаг, самый трудный в своей короткой жизни, ему кажется, что он делает его, ему кажется, что он идёт, что он это он, но человек у огня медленно поворачивает спрятанную под капюшоном голову в сторону сгорбившегося, прижавшегося к стене существа, и... и тут под ногами у мальчика что-то хрустит, потом ещё, а потом он уже и в самом деле стоит на середине пещеры, и за правым его плечом Мёртвая Принцесса, а Красный Зверь хрипит и рвётся с цепи, насмешка и ярость, что всегда с ним, а глупые, ленивые животные-чувства, что живут в нашей душе, спрятались, забились и исчезли, только Страх в рваном пятнистом камуфляже трясёт жирным телом, застряв в слишком узкой для него расщелине.

Человек в тёмно-красном плаще одобрительно кивает и, кажется, усмехается. Он говорит не со всеми. Глупые и ленивые ему не интересны, а те, кто боятся слишком сильно, просто не видят его.

За пляской теней не разглядишь под капюшоном лица. Да и не надо Мальчик не хочет смотреть тому в лицо он догадывается, кого увидит. А вот пальцы нашего гостя короткие, сильные, с чёрной каймой под ногтями видно хорошо, и этого более, чем достаточно.

Мальчик застыл у костра, как он здесь горит без вытяжки? не пламя, морок.

Гость сунул указательный палец в глиняную чашу, стряхнул каплю тёмного вина, доставленного с собой, в огонь принёс жертву. Древний, до-эрленский обычай.

... Слушай, а что это ты в горы забрался? Вон в двух днях на полнОчь такие места леса дремучие, луга сочные, девки мягкие. Сдоба, а не девки. Даже удивительно... Хотя, подчёркнуто-ненатурально спохватывается он, Тебе ещё рано ... или как?

Мальчик молчит, не отвечает. Он занят: внимательно, не пропуская и нитки рассматривает гостя, его обувь, одежду... Если ты не станешь хозяином самому себе, у тебя очень скоро найдётся Хозяин, стучит, колотится у него в висках жаркая кровь.

А тот только головой качает:

Ни дом спалить, ни самому согреться... Ты, парень, как сосна. Смешное ведь дерево на песке растёт, да на щебёнке. Вот его никто и не трогает, кому неудобья нужны.

Ты бы ещё от меня отвалился, лесник бесов, вот было б счастье! написано на лице у мальчика.

Так зачем они приходят? повторил гость. Они говорят уже немало времени, хотя костёр совсем не греет. Это не то пламя, от которого можно ждать тепла.

Удивительно глупый вопрос. Неужели он и вправду не умён, или как это лишён мудрости? Есть ведь и такое мнение... В общем, я ожидал большего.

Мельницу хотят тута поставить, на водопаде, кивает мальчик головой в неопределённом направлении, безуспешно пытаясь подстроиться под размер речи человека в багровом плаще. А я, шоб присматривал. Не говоря уже о несметных сокровищах, сокрытых в этих стенах.

А кто они, эти люди? тоном следующего вопроса человек с короткими сильными пальцами показывает, что шутку оценили как глупую, а разговор, разговор придётся продолжить.

Да дураки всякие. Сами не знают, что им нужно. Раз есть замок, значит нужно попасть внутрь. Мало ли что там может быть... А ведь тут ничего нет.

Человек у огня неприятно улыбается, кивает и наверху начинает глухо ворчать гром.

Они, значит, лезут, а ты с ними сражаешься? Ерой...

Мальчик промолчал. Чего уж там ходить вокруг да около.

Послушай, Хозяин... У меня нет того, что нужно тебе.

Зато у меня есть то, что очень пригодилось бы тут кое-кому, малыш. А мне? Мне нужен ты. Всё как обычно.

Кажется, это называется педофилией? мальчик смеётся, а собеседник морщится, его перебили... Багровая туча раскололась молнией, и там, наверху, рухнула Печальная Сестра, любимая башня мальчика. Его собеседник может очень многое. Практически всё. Но он плохо переносит насмешки.

А, может, они приходят не за этим? Может быть, они хотят тебе помочь? от якобы внезапно пришедшей в голову мысли, его гость делает вид, что забывает о нанесённом оскорблении. Может быть это не враги, а тени твоих друзей? Те, кому ты дорог? Нет, правда, ты полагаешь, что настолько хорош с мечом? Они ползут сюда изо всех сил, они уже почти мертвы, и ты убиваешь их в спину. Да-а-а, тянет он, с любопытством разглядывая поджавшегося мальчишку. Отличные задатки.

Мальчик с трудом сглатывает.

Он чувствует, как натягивается, до звона, кожа на скулах. Он сам думал об этом много раз. Ему хотят помочь? Хуже, гораздо хуже: им самим нужна помощь. Но что же он может сделать - ведь у него ничего нет! Всё дело именно в этом, весь ужас именно в том, что у него нет ни-че-го. Одни лишь рассуждения о природе бесконечного и привычка жить из-под палки.

Да, он не такой, как они. Не такой... Ему ничего не нужно от них, он хочет жить. Всего лишь! А жить он может только в одиночестве.

Он знает, что думают о Хозяине: он хитёр, но и умён, он зол и весел, он рушит всё, до чего может дотянуться, но не для того, что забрать себе или построить на пепелище новое. У него и нет ничего своего, только жажда вечная и неугасимая. Да ведь они с мальчиком похожи, Господи.

Чего же хочет эта тварь

Да, говорит она иногда себе и тем, кто готов слушать, ну и зачем это всё? Ведь так глупо пыль, прах, зола на чумазых пальцах. Но это пустая уловка, легковесная ложь. Ему, нашему Хозяину, хочется. Хочется получить от нас что-то.

Так вышло, что обделила его судьба он пуст. И поэтому крадёт, что может. А что не украсть, берёт так, по обоюдному согласию. Он нам побрякушки, обманки, глупое серебро и ещё более глупое золото. А мы А что отдаём ему мы? Душу? О, Искупитель, не надо сейчас о душе Но ведь отдаём же что-то.

Мальчик чувствует, как жирным унылым воском размягчается его воля, как огромный рыжий пёс уже жмётся к ноге нового хозяина, как млеет глядя под багровый плащ Мёртвая Принцесса: совсем как обычная пьяная баба в тесноватом бюстгальтере. Нет, нельзя. Нельзя сдаваться, нельзя просить. Особенно у этого.

Тем более, что и у мальчика есть кое-что в запасе. Немного. Но есть.

Он оскаливается от внутреннего напряжения, он склоняет голову, чтобы не была видна сочащаяся из ноздрей кровь, и вот уже в пламени костра заплясали бабочки-огневицы, закашляли сухим смехом саламандры, а он медленно ведёт живую руку в глубины пламени: выхватил что-то, вытащил, разжал закопчённый кулак, а там только быстро меркнущая золотая пыль, обгоревшая паутина, зола и копоть.

Ты понимаешь? спрашивает он взглядом собеседника.

Тот понимает. Тот может понять всё, что угодно. Но видно времени у него мало или желания нет церемониться с каждым сопляком: ночное небо раскалывает ещё одна молния, а грома даже не слышно, такой везде стоит грохот.

Мальчишка чувствует, что не может вздохнуть, и тут ещё начинает выворачивать изнутри, трусливая желчь подступает к горлу. Он видит, как там, наверху, где обглоданными костями торчат полуразрушенные башни, где забывшие о силе тяжести камни трутся друг о друга и в ужасе что-то шепчут, валится, бесшумно, как во сне, в бесконечную пропасть южная стена. Там, наверху, вздрагивает фундамент, и начинает распадаться на кусочки его душа; ведь этот замок и есть он, мальчик с серыми глазами.

Да, он убивал в спину. Но не отсиживался за стенами, его шрамы настоящие, а не как этот лгущий огонь. На воротах Замка, которых нет, написано: Всё зависит только от нас!: глупые, но честные слова.

Да, страшная ловушка, но зато совесть - чиста. У него есть право. Этот бой можно не проиграть.

Новая молния и над разбитым донжоном встаёт медленное, бесшумное зарево. Дело, пожалуй, идёт к концу. Его лопатки упираются в стену, руки стиснули бесполезное оружие, гладкий пол, отполированный тысячами людей, тех кто умирал здесь раньше, до него, холоден и равнодушен. Как тяжело жить, когда ты ничто, а хочешь быть хозяином этих стен и много другого. Как тяжело... Но он знает, он знает совершенно точно мы проиграем только тогда, когда сами сделаем последний шаг, когда сами согласимся, что и ни секундой раньше.

- Что ж ты не поумнеешь никак, пилот? Всё зависит только от тебя? Ну и дурак же ты, Младший. Вдруг произносит его нежданный гость.

И вот тут мальчишке, который не понял ничего из сказанного, на краткий миг кажется, что этот ... что существо, сидящее напротив - не враг ему. Что он, мальчик, чего-то не понимает, не видит, что ему не угрожают, что это у него просят? Что если поверить чужому, страшному, если раскрыться... То всё изменится. Исчезнет этот ненавистный замок, эта отвратительная короста, язва души, где он совсем не хозяин, а ничтожный пленник, заложник, даже не арестант, а так дрессированная крыса арестантов, непонятно кто. Нужно только сделать невозможное. Поверить. Попросить. Простить себя.

Но мгновение это не затянулось, конечно, да и сидящий напротив сгусток тьмы не был расположен решать по-хорошему. А потом и мальчишка понял, что трусость, минутная слабость. И тогда, собрав всё, что у него было острого и холодного, он ухмыльнулся тому, кто сидел у его костра. Тонкий и звонкий голос грянул от перевала мёртвых людей до самых Великих Болот.

По моему хотению!

И сразу всё остановилось. Даже пламя над покалеченными башнями застыло. Опасная, ломкая тишина повисла над миром.

Он ставит бесконечно больше, чем имеет. Он знает как. И что-то жестокое, хищное и безумное опять прорезалось в его лице; да, теперь никто не назовёт его ребёнком. И ещё, ещё на мгновение мелькнули какие-то картинки: то ли невиданный, блестящий снежно-белым пластиком шлем, закрывает лицо, то ли белое же, но ярости солнца, небо и столб с крестовиной за спиной

Что же, рискнёт Хозяин, примет вызов?

Нисхождение к смертным - это заманчивое, но обоюдоострое дело.

Нет, не сегодня.

Дур-рак! Бес с тобой. Живи, если сможешь. зелёные глаза зло блестят из-под капюшона. Существо с досадой пинает, вздымая огненную вьюгу. Но ведь мы ещё встретимся, господин Раст...

Мальчик улыбается. Он делает это молча, сил нет даже засмеяться. Где-то глубоко ворочается и колет неудобная мысль, что он испугался сейчас, что можно было шагнуть навстречу, что нужно было, что он сделал ошибку, но чего уж теперь. Гордость его и честь не понесли урона, а остальное, остальное нарастёт или в крайнем случае приложится, так он думает.

Хозяин исчез, лживый костёр его потух, а силы начинают возвращаться. Пора наверх, не ночевать же в этой пещере ужасов...

Он медленно бредёт в темноте, привычно нашаривая ногой неровности; вот и поворот, ещё семь шагов и ...

И камень рвёт его лицо, камень, которого никогда не было здесь, новый, не затёртый бесчисленными прикосновениями, острый и режущий. Выход из пещеры под корнями гор исчез, зарос, затянулся.

Выхода нет.

Это сон думает он, не веря себя. Это всего лишь кошмар, последний подарок твари. Сейчас я приду в себя и всё будет хорошо. Сейчас, нужно только как следует захотеть и ....

И тогда Нарт проснулся, вздрогнув, подскочил на мёрзлом сиденье пришедшего в парк трамвая. Закутанная до глаз в платки баба в тулупе и валенках трясла его за плечо: Всё, парень, приехали.

И ещё кто-то, пребывающий далеко отсюда и везде, остановил на нём свой взгляд на мгновение и холодно усмехнулся.

Лайта не смогла удержаться по ту сторону падающей воды и без того узнав больше, чем ей хотелось. Её швырнуло в пустоту без верха, низа и даже толкового света, только тонкие синие нити тянулись во все стороны, и повинуясь инстинкту она скользнула по одной из них мимо высокого, тяжёлого человека в чёрном плаще с алыми клиньям: он мрачно взглянул ей в лицо, отвёл взгляд; пронеслась через огромную, пустую и холодную комнату, где стоял у окна высокий юноша с двумя лисьими хвостами на остром блестящем шлеме: юноша повернул к ней тонкое, удивительно красивое лицо, русая чёлка упала на глаза старика, мелькнуло в них что-то ... Бр-рысь отсюда, дура! рявкнул он на незнакомом языке и отвернулся, тоже спрятал синие глаза, но она успела понять. Холодная игла ударила в сердце: Нарт умрёт, он умрёт очень скоро. И ему не поможет то, что странные люди, которых она видела вот только что это тоже Нарт.

И тогда она пришла в себя. Или по крайней мере заплакала.

Она плакала и что-то кричала. И что-то рвала тонкими сильными пальцами. Во всяком случае портрет г-на Раста, её маленькая гордость, куда-то исчез тем вечером, и клочков не осталось...

И не надо! Господи, какой же ты, оказывается был!.. Она даже слова верного не могла найти. Так можно жить? Камнем среди камней. Ей стало страшно. И стыдно.

А потом она вспомнила и всё остальное.

Шлюха тардийская! Николетт! Вот это имя хоть сейчас на панель. Без экзаменов! Тёмная леди педофилка... Значит тебя он помнит? И любит? А я так обнимать да трахать?! Всю жизнь ему наперёд расписала! Держись обеими руками, не отпускай... И разве этот дурак послушался?!

А сам? Бабник, садист пшеничные волосы ему не угодили. Первая женщина проститутка, а эта и вовсе Изменённая. Она, наверное, вся зелёная была! И сколько же ей тогда было лет

Ох, что там эта несчастная Кэнди или Альви с лошадью, такая же, как и я, дура. Вот уж действительно, хоть каждый день на столе.

И ведь молчал! И как молчал, ни разу даже не Баба Таши то, баба Таши это. Я думала она бабушка!

И как ловко притворялся. Ведь никто бы никогда... Ведь они все тебя уважали, или как это назвать. Да, и боялись, некоторые. И правильно, выходит, делали!

Конечно, ты ко мне хорошо относился. Ещё бы! Красивая и почти ребёнок, делай с ней что хочешь. Под видом уроков программирования, сволочь! Лепи её, женщину мечты. Она ж своя выйдет, неопасная. Замки штурмовать не станет, а будет осторожно жить у самой стены, но - с той стороны, на тонкой, но прочной цепочке, и всё время тихо улыбаться. Пигмалион недоделанный!

Какие слова говорил: будешь свободна, будешь сама решать, ни от кого не зависеть, ведь всё зависит только от нас. Будешь как я! Такая же идиотка из Введения в Общую Психиатрию. Больной А и больная Б некоторое время жили вместе...

Ох, Нарт, что же с тобой сделали...

И вдруг с ужасом, от которого поднимаются волосы и сердце обжигает льдом, она услышала далёкий, но звонкий голос мальчишки, того самого: не с ним сделали а он сделал и сделал правильно а ты замолчи глупая женщина...

Что-о-о?! Щенок!! Волчонок! Маленький мерзавец! П-а-а-шёл вон!! И наконец выдралась из липкой блескучей паутины, из царства проклятой фиолетовой таблетки, где всё это время пребывала, оказывается.

Но последняя её, такая стыдная и такая сладкая мысль в мире повёрнутых друг к другу бесконечных зеркал была вот таким он нравился ей ещё больше.

Ах, Стасси-девочка...

Она вскочила...

Ни о чём не думая, посмотрела на часы, ничего не поняла, долго шевелила губами, морщилась. Прошло ... сколько секунд? На экране всё та же отлично одетая и причёсанная женщина, уверенно растягивая гласные, продолжала рассказывать об очередной нелепой войне где-то на краю света. Лайту передёрнуло: ей показалось, что она прочла быстрый, в несколько слоёв проблеск мыслей этой женщины, читающей текст на стене: несимпатичный и злой.

А в маленькой её квартире стало ощутимо теплее, запахло чем-то странным, лесным, но это быстро прошло, а вот жажда осталась. Лайта не очень уверенно добралась до холодильника, не останавливаясь выпила минералки не озаботившись стаканом. А потом остатки сока. А потом хлебнула наконец тягучего и красного из небольшой бутылки, справившись в этот раз с пробкой, закашлялась и начала понемногу приходить в себя.

Походила по кухне, оказалась в спальне, прижалась лбом к холодному стеклу. За окном потемнело, скоро пойдёт дождь. Или он уже идёт, что-то течёт по стеклу... Ничего не видно и не слышно, непонятно, лишь от вина не узнаваем летает хохот попугаем, и всюду - сумасшедший бред. Он льется в окна, липнет к крышам, вздымает дыбом волоса...

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса.

Она всхлипнула. Не в первый раз, кажется, но зато в последний. Ведь, нужно жить, Лайта. И не спрашивай - зачем. А хохот и сумасшедший бред Что же, хохот? А вот пить и вправду стоит меньше.

Она оставила на подоконнике стакан, который путешествовал с ней всё это время, вернулась к столу.

А может у меня там тоже кто-то живёт? Внутри... И за ниточки дёргает?

И ведь он меня забыл давно. Он и мне скажет: глупа ты, Лайта, и красива в меру, не более. За ухом почешет, если повезёт, и хлопнет пониже спины: иди отсюда, пошлая дура.

И она почти заплакала. Не о себе, конечно, а так вообще.

В конце концов успокоившись окончательно и ещё раз прочесав квартирку, вернулась с богатым уловом: бокал чего-то прозрачного, пальца на три, не из бокала бы такое пить, бумага, ручка и толстенный телефонный справочник в мягкой синей обложке. Едва рук хватило.

Долго глядела в пространство квартиры невидящими глазами, а потом так хватила толстенным томом по столу, что бедняга только крякнул от неожиданности, да и справочник что-то такое сказал. Ничего, главное выпивка уцелела...

Ну, погоди, мерзавец! шептала она, яростно перелистывая ломкие, хрустящие страницы. Погоди, бабник, козёл бессмысленный ... Где же эта проклятая буква?! Добравшись в итоге до проклятой пелетийской буквы Д она начала листать помедленнее, выбирая между чем-то прозрачным и платком, вытереть глаза.

Да, ты был прав, скотина. Так просто это не кончится.

4. Баба Таши

Имя ей пришлось сменить очень рано, почти в самом начале.

У любого эрленца тардийское Николетт так её когда-то звали вызывало безошибочные и просто неприличные в своей яркости ассоциации, восходящие к вершине национальной словесности, великому роману Дядюшка Арриот.

Её просто не воспринимали всерьёз. Но имя своё она не забыла.

Они с родителями жили тогда в далёкой от пшеничных равнин Дьюфанса жаркой стране.

Гарлах.

Страна, где выше всех достоинств почитается терпение.

Конечно, им не было дела до почти средневекового Феммана, да никто и не пустил бы их туда, на юг, где вырубленные в скалах каменные города чужого и давно мёртвого народа, и где вера сильна, а предрассудки ещё сильнее, и даже у родного брата ничего не возьмут из левой руки (зато едят руками, а скорее - лепёшками вместо столовых приборов).

Нет, им вполне хватало Имрана с его бесконечными пляжами белого песка и чёрным камнем береговых хребтов. В привольно раскинувшемся среди промышленных районов Искебаре, столице этой странной страны, можно было увидеть и майки с коротким рукавом, и даже шорты, хотя в основном на иностранцах.

Они и были иностранцами. Её отец называл себя орнитологом, мать рисовала. Их огромный дом стоял на высоком холме, в дельте Ремаха, недалеко от моря, среди бескрайних озёр, где во все сезоны кормилось неисчислимое множество птиц. Впрочем, они были хорошо обеспечены, и отец, кажется, не столько занимался наукой, сколько жил на ренту.

В ту ночь она проснулась от звука чужих, грубых голосов на первом этаже и грохота падающей мебели. Если бы всё это случилось с ней сейчас, она бы знала, что нужно делать, а тогда когда в гостиной вдруг закричала мать девочка кинулась из спальни вниз, по лестнице, мимо оранжереи и растущей за её пределами пальмы. Она почему-то сразу вспомнила, что в их уединённый дом иногда приезжали вежливые, тихие и богатые, судя по их машинам, местные люди и такие же, как и её семья, тардийцы, о чём-то долго, вежливо и тихо разговаривали с отцом и друг другом в обширной, устланной коврами курительной комнате.

Но сейчас, сейчас всё было наоборот громко, грубо и совсем невежливо. Она не сразу разобралась в мельтешении тел, всхлипываниях матери и яростном рыке отца. В гостиной шныряли хищные тени в серых мундирах со множеством латунных накладок в самых неожиданных местах. Эти жёлтые полоски латуни, воровского золота, сразу очень не понравились ей, но серым было всё равно: они что-то искали или просто хотели украсть, или они ошиблись домом; они громко на их языке очень трудно разговаривать тихо разорялись о какой-то войне, о проклятых эрленцах, об их танках, о каком-то не менее проклятом генерале она сразу забыла большую часть слов на гарлахском, тем более, что пройдёт всего несколько секунд и всё это станет совершенно неважным.

Один из серых сильно толкнул мать, мешавшую ему открыть секретер, роскошный её халат распахнулся, женщина вскрикнула... И тогда отец ударил серого, что стоял совсем рядом, наставив на него автомат он умел, он был большим и сильным, и каждое утро в подвале долго занимался всякими растяжками и железками и даже немного учил её и тот, кого он ударил, крякнув, влетел в стену, снеся по дороге ещё одного и столик с вазой. Отец бросился к матери, по дороге сделав что-то с ещё одним серым, который очень хотел порыться в ящиках, от чего тот громко и тонко закричал, зажав руки между ногами.

Отец подхватил мать, обернулся к девочке, он что-то хотел сказать, крикнуть и так и застыл, не успев. Ах, какие у него тогда стали глаза

Последний из их незваных гостей, крысёныш с уродливым шишковатым черепом, застрявший между креслом и стенкой, медленно поднимал автомат. Девочка ещё оборачивалась, а тот уже начал стрелять, держась за автомат как за палку. Отец отлетел, ударившись спиной о стену, совсем как серые до него, мать рухнула спиной на шевелившихся за ней на ковре бандитов, тем тоже, кажется, досталось от безумного стрелка. Автомат, наконец захлебнулся

Во дворе, где, оказывается, тоже имелось немало людей, всё стихло. Вообще стало очень тихо, только глухо ударился о толстый ковёр пустой магазин, да слышно было, как коротко и часто, с лихорадочным присвистом дышит один из серых у стены. Крысёныш с лязгом вставил новый магазин и теперь судорожно тряс автоматом, выцеливая девчонку, застывшую от него в десяти шагах.

В глазах его плещется безумие, и она понимает, что он обязательно выстрелит, этот кретин, он захочет избавиться от свидетелей, он убьёт их всех, а потом будет что-то упорно и тупо лгать. И вот тогда, в мгновение смерти, время, уже готовое плеснуть в мир красным, для неё остановилась и кто-то стёр всё это: комнату, полную убитых и пока живых людей и нелюдей, жёлтый ковёр, заливаемый бурым, оскалившегося недоумка с автоматом и вместо этого швырнул ей плоскую картинку, где почти всё было просто серым, только зелёные, быстро стынущие пятна родителей и тонкие синие линии, как паутина давно умершего паука.

Она теперь знала, что того, кто хочет убить её зовут Софала Заграш, ему двадцать два года, он пассивный гомосексуалист, посмешище тюрьмы в Та-Ремахе, где служил надзирателем его отец, где служат теперь старшие братья, дядья и другие родственники, да и он сам, конечно. Её чуть не вывернуло от ударившего в голову запаха ненависти и страха, от гниющей в его изломанной душе похоти и отражённой в ней же гадливости окружающих, которыми так и несло от серо-синей картинки.

Софала, Софала, тихо сказала она. Что же ты наделал

И тогда он обязательно убил бы её, но те, что были на улице, решили наконец вмешаться, и в комнату ввалился жирный, потный, в полурасстёгнутом по летнему времени мундире гарлахец с огромным никелированным пистолетом в лапе. Николетт уже откуда-то знала, что это валид. Латуни на его сером мундире больше, чем у остальных, взятых вместе, и он мгновенно оценив ситуацию начинает орать.

Крысёныш визгливо и подобострастно оправдывается, то и дело тыча автоматом в девчонку, пытаясь убедить потного валида, что всё это её работа, а он просто защищался. Валид, то есть господин, не слушает Софалу, валида просто выворачивает наизнанку убиты богатые иностранцы, убиты его люди, кто-то за всё это ответит, но тут в комнату проникает ещё один серый: отвесив Софале могучий подзатыльник и отобрав у него автомат, он точно таким же визгливым голосом начинает о чём-то умолять старшего, и Николетт понимает, что это брат тюремного солдата Софалы. Серые, смирно лежавшие всё это время у дальней стены, начинают приходить в себя. Похоже, что двое из них живы, просто прикидывались.

Валид уже не слушает. Он внимательно и всё пристальнее разглядывает девочку, застывшую у широкой лестницы красного дерева та выскочила навстречу всему этому ужасу в одной рубашке. Ей нет ещё и тринадцати, но в этой стране девушки созревают рано.

Она наконец замечает его взгляд и делает шаг назад. Она как-то очень быстро понимает, что это нежданное и непрошенное чудо, синие нити, которые соединяют нас, помогают нам узнать всё обо всех никому не нужны. Во всяком случае, они не нужны ей, здесь и сейчас, потому что все они на самом деле совсем другого цвета, а людей, людей соединяют простые и понятные отношения. Для того, чтобы догадаться об этом никакие чудеса не нужны.

Что-то белое и красное проносится у неё перед глазами, серая картинка исчезает, и она начинает кричать

Первым её насиловал валид, потом досталось и остальным, всем кроме крысёныша, потом они затолкнули её в багажник, подожгли дом и поехали в город, домой, то есть в тюрьму.

Потом всё это продолжилось сначала в кабинете, а потом уже прямо в камере, и она даже представить себе не могла, да и не хотела, сколько прошло времени, пока однажды её не разбудили знакомые с некоторых пор звуки: где-то недалеко простучала короткая автоматная очередь, потом длинная, а потом весь коридор наполнился топотом, смехом и громкими разговорами на немного знакомом ей эрленском, и кто-то откатил широкую дверь её камеры.

За мгновение до того, как зажегся свет и смолкли чужие голоса, она крепко зажмурилась, но это не помешало ей понять, почувствовать их всех. Скорее наоборот.

Кто-то громко и грязно выругался. Кто-то высоким голосом сказал: Да что ж они, не люди? Да что ж они делают?! А кто-то свистящим от чёрной злобы шёпотом, почти про себя добавил: На гус-с-сеницы мотать.

Она не поднимала головы, но она видела всё и так, глядя в грязный пол камеры по-прежнему закрытыми глазами.

А в их глазах были гнев, ненависть, желание отомстить, огромная влажная жалость и кое-что ещё. Что-то маленькое и быстрое тенью металось на донышке глаз. Отблеск, младший брат того самого, что увидела она той ночью в глазах валида. И поэтому они старались не смотреть ей в глаза. Они ничего не понимали, только чувствовали, и не хотели, чтобы она заметила.

Это называется неловкость.

А у эрленского майора, офицера, который стоял к ней ближе всех, глаза были устроены по-другому. На той серой картонке с голубым пунктиром, что заменяла ей иногда жизнь, этот человек был похож на клубок алого пламени. Он не думал о том, что с ней сделали и кто она теперь, и она ничего не могла прочитать в его глазах. Пустота, тьма спасающая. Он спокойно смотрел на то, как она медленно, настороженно выбирается из угла, в который забивалась каждый раз, когда открывалась дверь, хотя её и били за это, вытянув из колтуна на голове своё единственное оружие отточенную до бритвенной остроты алюминиевую ложку.

Он всего лишь стоял и смотрел на неё, без жалости, ужаса и даже сочувствия, и от него по коридору, по всему этому мерзкому зданию расходились тишина и сила, которой не было предела.

И вот тут-то всё и пошло прахом.

Она так долго ждала, надеялась на то, что кто-то придёт, развеет мерзкие тени, вырвет поганую дверь, включит свет, спасёт, унесёт её отсюда, навсегда, туда где отец и мать, где нет серых на двух ногах...

Мечтала, а сейчас стремительно взрослеющий человек понял, что никто и никогда не придёт ей на помощь. Не сможет, а может быть и не захочет. Что ничего уже нельзя изменить и тем более исправить. И тогда красно-белое безумие снова обняло её, эта девочка, искрящий контактами огрызок человека, радостно всхлипнув, шагнула к краю. Шум и грохот в ушах мешались с визгливым смехом и слюнявыми рожами, и даже тьма и тишина не могли ей больше помочь. Зачем, зачем она так долго терпела, ведь всё было так просто. Она выронила алюминиевую ложку, ногти скрюченных пальцев потянулись к серой коже скул, к распахнутым, почти ослепшим глазам.

И тогда он ударил её.

Ударил сильно, по лицу. За спиной у майора никто не успел ничего сказать, а он уже тянул из под чёрной кожаной куртки тяжёлый, лоснящийся маслом пистолет. Снял предохранитель, передёрнул затвор. Протянул ей, рукояткой вперёд. Это и было первым, что она разглядела в камере глазами после того, как включили свет: рыжая пластмассовая щека рукояти с чёрными, натёртыми работой пятнами.

Человек в форме танкиста качнул головой, и они все пошли, а потом и побежали в здании опять началась стрельба, они тоже в кого-то стреляли из окон, оказавшись в конце концов в левом крыле, где в самом начале штурма закрылась часть охраны. Теперь с ними были ещё какие-то люди, большие, как медведи, и один из них на хорошем гарлахском крикнул закрывшимся, чтобы те выходили, не боялись, а иначе они сейчас выбьют дверь взрывчаткой и забросают помещение гранатами.

Внутри взвыли на десяток голосов разом, но снаружи начали считать до двух, и дверь пришлось открыть, вытолкнув навстречу смерти визжащего, воняющего калом человека. Она всмотрелась: надо же крысёныш Софала Заграш оказывается был жив и продолжал нести службу.

Не понимая, не думая о том, что делает, она повернулась к дверному проёму боком, подняла тяжёлый пистолет чуть выше маленького, скошенного лба, а когда руку повело вниз плавно нажала на спуск.

Всё это заняло секунду, много что две, только дверь забрызгало красносерым. Молодец, хрипло сказал кто-то у неё над головой, а внутри опять закричали, и началась беготня. Огромный, человек в зелёном пятнистом комбинезоне, который только что хвалил её, ловко срезал серого автоматной очередью когда тот застыл напротив широкого окна чтобы избежать рикошетов, аккуратно работает, подумала она. Те синие нити, что показались ей в первый раз в залитой кровью гостиной её последнего дома поблекли, но не исчезли, и помогали ей сейчас, как могли.

Потом, медведи начали выволакивать серых, быстро и ловко, как волки выхватывают живых пока овец из стада.

Девочка не стала на это смотреть. Молча вернула оружие майору. Тот также молча указал ей нишу в коридоре жди здесь. Уже уходя, не глядя, он крепко тряхнул её за плечо.

У командира разведки танкового корпуса майора Ангера Стирха была тысяча дел, у него совсем не было времени...

Та-ши! заорал он скатившись со ступенек в уставленный танками двор, так что с крыши рванулись в небо десятки голубей. Таши!!

Что ты разорался, командир? Раздался у него за спиной негромкий, ворчливый, совсем невоенный, да ещё и женский голос. Здесь я, перевязку делала. Сержанта зацепило, из приданной роты. Что случилось?

Немолодая женщина, в теле и немаленьком, русые волосы убраны под пилотку, сумка с красным крестом через плечо. Баба Таши, фельдшер и их всеобщая мать, едва ли не единственная женщина в разведбате Стирх не терпел под ногами всех этих связисток, сестричек, снайперш и прочего бабья.

А баба Таши была тут всегда. Когда лейтенанты ещё назывались поручиками, и он прибыл однажды в батальон принимать взвод тогдашних железных гробов, она уже тогда неспешной своей походкой везде успевала, и все её любили, а кто должен те и боялись. И уже тогда представления о дисциплине и о том, как надлежит общаться со старшим по званию, были у неё свои, отличные от общепринятых.

Она умела хорошо стрелять из пулемёта, была трижды ранена, награждена многим чем, в том числе и золотой семиконечной звездой За Храбрость, наградой, выше которой не получить тому, кто воюет своими руками.

Там девчонка одна кивнул майор на двери, не поднимая глаз. Не хотелось ему сейчас ни на кого смотреть. Помогите ей, Таши. Пусть дадут, чего надо в хозвзводе или в штабе. Пусть всё дадут! неожиданно рявкнул он.

Это было не слишком похоже на обычное поведение ещё молодого, но всегда сдержанного комбата. Баба Таши, внимательно, исподлобья взглянула на него и неспешно переваливаясь на ступеньках пошла выполнять приказ.

У этой женщины, как сразу поняла Николетт, тоже был свой цвет. Не такой, как у майора, конечно, но не менее яркий на волшебной серой картинке: синий-синий, не как море даже, а как медленная широкая река, которая может вместить в себя всё. И её: маленькую, в рваной ночной рубашке, от которой ничего почти не осталось, кроме засохшей крови, с вывихнутыми пальцами на левой руке и заплывшими чёрным глазами. Бёдра и тонкие руки тоже казались чёрными от синяков.

Баба Таши не стала её жалеть, она сделала её частью себя. И частью очень многих других людей в её батальона. И красно-белый кошмар исчез, спрятался, забился в самый дальний от них угол. Он мог справиться только с одним маленьким, избитым ребёнком, а когда все эти люди разом повернулись в его сторону, прищурили недобрые глаза...

Только тогда она позволила себя заплакать, ткнулась избитым лицом в мягкое, спряталась и заревела. Баба Таши обнимала её и что-то шептала. Девочка не слышала и не слушала, она и так знала, что хотела сказать ей эта необычная женщина. Не нужно бояться жизни, девочка, она этого не стоит.

Господин майор! Подскочил к Стирху весь в пыли извёстки пехотный лейтенант. Мы тут ещё этих нашли, надзирателей! Десятка три, он кивнул на маленький серый домик без окон наполовину спрятавшийся во внутреннем дворе. В подвал забились, крысы. Куда их теперь?

Наткнувшись на бешеный взгляд он замолчал и пробормотал, отступая:

А, понял. Мы их щас Огнемётом.

Отставить. оборвал его Стирх. Доставишь их на площадь в центре, где два фонтана и пальмы. Сейчас туда осназ ещё местных полицейских подбросит. Наши в Старом Городе в их управлении санитарку нашли из 7-ой бригады, с санлетучки. Живую... Она порассказала, как они наших раненных... Н-ничего, этот город нас надолго запомнит.

Так началось то, что впоследствии в некоторых газетах назовут кровавой бойней некомбатантов в Та-Ремахе.

... А Николетт осталась в батальоне, и её почти сразу прибрал к рукам Ликс Рейнаг, капитан осназа, тоже приданный Стирху. Она могла быть полезна в разведоперациях: в Гарлахе издавна имелась большая тардийская колония, а сейчас целый сеттльмент в Искебаре, да и по другим городам они жили врачи, инженеры, торговцы. И сама по себе девчонка-иностранка в той кутерьме могла сильно пригодиться разрывавшимся на части головорезам Рейнага.

Сам бы он никогда не решился посылать её на задания, они пылинки с неё сдували, они привозили ей диковинные фрукты и орехи, корзинами, они заваливали её подогнанной по фигуре формой и самым разным гражданским, они, большие дети, закидали её личным оружием подходящего калибра. Они и думать не могли рисковать её жизнью, но баба Таши беспощадно трясла и пихала Рейнага, зудела майору, потом опять точила медведя-осназовца девчонка не в себе, руки на себя наложит или сбежит - мстить, и будет ещё хуже и в конце концов оба плюнули, и девчонка начала работать. И учиться, конечно: она очень хорошо и старательно училась, у неё были прекрасные учителя и невероятная мотивация.

Она работала, она не стремилась обязательно убивать (да её и не брали на акции террора, ей там нечего было делать), она слишком сильно презирала и этих, серых с латунью, и бело-красные свои безумия, но через месяц прошла уже через две настоящие операции. Конечно, никто не посылал девчонку под огонь, но и личный счёт её не ограничивался одним крысёнышем-надзирателем. И боевые товарищи у неё появились. А в последний раз она пожалуй спасла несколько жизней, когда вместо того, чтобы упасть на тротуар из своего детского 22-калибра попала в затылок пулемётчику на подскочившем к выходу из здания, в котором работали её товарищи, джипе, благо тот решил, что если жарко, то можно обойтись без каски.

Бабу Таши убили в самом конце, когда батальон соединился с основными силами корпуса, и Николетт почти перестало колотить в нервных припадках ночами. Они тогда брали Майсар, последний крупный промышленный центр Гарлаха. Бой шёл тяжело, как гнилой зуб из челюсти никто не хотел умирать перед самой победой, да и нарвалась бригада на танково-артиллерийскую засаду, и не одна пятёрка занялась тогда чадным дымом в лабиринте огромных каменных зданий.

Таши стояла у бронетранспортёра, что-то объясняя своим санитарам им нужно было проскочить под огнём широкий проспект когда из сизого от гари утреннего тумана на перекрёсток выскочил, издавая характерный скрип, Сверчок, гарлахская самоходка со скошенной рубкой, одна из последних машин окопавшегося в Майсаре ошмётков вражеского корпуса. После выстрела в упор бронетранспортёр вспыхнул, мужиков разметало, а стоящая чуть в стороне баба Таши медленно осела на охряную, в пятнах мазута землю...

В бригаде как-то все сразу узнали об этом. Пленных в том бою не брали.

А назавтра всё кончилось. Пелетийцы так и не смогли толком развернуть свои десантные части, а основные силы гарлахской армии, оставшиеся на границе с Эрленом, начали массово сдаваться в плен после почти месяца сопротивления. В Искебаре было подписано перемирие, и дело было теперь за дипломатами.

В бригаде выставили гроб, дали людям проститься.

А она тогда решила поменять имя и стала Таши. В тот день ей стало окончательно ясно, что, пожалуй, она не скоро поедет домой, в Тарди, тем более, что и дома у неё там не было. Её дом это корпус. Она пока останется здесь. Ликс Рейнаг учил её очень интересным вещам. Да и сама она была умной девочкой и понимала, что для неё, живущей без кожи, это невероятное счастье нормальная жизнь закончилось, так толком и не начавшись.

Красно-белое безумие не исчезло из мира. Пока она вместе с майором, пока рядом баба Таши, пусть её и нет больше, она была храброй. А вот в одиночку... Конечно, жизни не нужно бояться, но ведь и жить не всегда хочется.

В армии в такой армии, которая воюет ей нравилось, хотя там и убивают друзей. Но на вторую неделю перемирия её внутренний мир обогатился ещё одним открытием.

Корпус готовили к выводу на север, операции были свёрнуты, и Рейнаг загорелся идеей найти эти новые пелетийские считатели: имелись у него на них какие-то зловещие планы. Рейнаг уехал в Искебар, искать, а Таши, случайно узнав, где эти штуки можно было найти не выходя из лагеря, захотела сделать ему сюрприз.

Она думала, в соседней бригаде будут рады помочь; ну, не ей лично, конечно, но танкисты любили осназ, все говорили, что он им сильно помог, что Генерал опять угадал с этим делом, как всегда. Вот она зашла и попросила...

Но каптёрщик, мужик с тяжёлой красной мордой в сизой щетине, считал иначе.

Какие считатели?! Нету у меня! зашипел он, не дослушав и зыркая по сторонам, позабыв о куске колбасы в левой руке. Чё ты шляешься здесь? Считатель ей, глянь Мороженного не надо?

Таши, сразу от волнения позабыв половину слов, постаралась объяснить ещё раз, но мужик с колбасой вдруг взял и отвесил ей увесистый подзатыльник: Па-ашла в свою бригаду, ш-шалава!

Она могла бы и увернуться, за эти несколько месяцев её кое-чему научили. Но не стала. Слишком велико было удивление: она-то думала, что все эти люди, как семья, что они вместе. А оказалось не во всём.

Не вступая больше ни в какие разговоры, Таши достала свой мелкий, но точный стрит и первым же выстрелом лишила красномордого большей части колбасы. А потом достала и нож, предложив рассчитаться за оскорбление. Она не шалава. Она точно такой же солдат, как и все, хотя и маленькая пока.

Сбежавшиеся на выстрел солдаты, узнав её, схватились за голову и долго извинялись, с ненавистью поглядывая на каптёрщика. Таши, громко фыркнув на прощанье, ушла не попрощавшись.

Ну, сказал унылый длинносый старшина. Теперь осназ нам жопу порвёт на портянки. Ты чё, конфет не мог ей отсыпать, мудозвон?

Через час в каптёрку пришли крупные мрачные люди, Лысый и Колено, сержанты осназа, и молодой, трясущийся от бешенства, лейтенант Гарт из егерской роты они в основном и учили Ташу премудростям своего нелёгкого дела. Пришли и увели красномордого с собой, к палаткам частей особого назначения, где его уже ждала толпа угрюмо молчащих мужиков. Таши никому ничего не сказала, конечно, но слухи в армии расходятся не хуже, чем в женском коллективе.

Рейнаг ещё не вернулся, и каптёрщику пришлось бы тяжело, но очень вовремя прибежавшая Таши бросилась к упавшему на колени человеку, кричала, уже по-тардийски, что тот ничего ей не сделал, что она сама виновата, что нужно было подать рапорт по команде, что, пожалуйста, пожалуйста, не надо

И всё обошлось, тем более, что прибежавший комбриг-17, пожилой полковник, норбаттенский, с хитрецой, мужик, избил своего подчинённого сам без всякой ненужной жестокости.

Шо ж ты, свибло косопузое, с девчонкой не справился?! Автомат не дали? Мне нахер такой каптёрщик нужен, тварь ты дристливая? Н-нахер ты тут нужен, с-сопля?! месил подчинённого сапогами полковник, пока его самого вежливо, но твёрдо, не оттащили младшие по званию.

В общем, всё обошлось, но инцидент получил огласку, и теперь ей нужно было объясняться с Генералом, а его Таши немного побаивалась: это был единственный человек, у которого не было цвета в её маленькой альтернативной реальности. Дело было не в том, что цветные пятна там были редки и таких, как майор Стирх или баба Таши, можно было сосчитать на пальцах одной ладошки, а большинство людей держалось серого, цвета возможности, иногда с оттенками, а вот Генерала как будто вырезали из этого зазеркалья. Нельзя было сказать, что его место занимала пустота, нет, к нему со всех сторон тянулись толстенные синие нити, целые жгуты связей, и иногда ей казалось, что это он, генерал Сиггерт Мадж, правит всем или хотя бы стоит с миром рядом, не являясь его частью, но она не умела понять, в чём тут дело, и на всякий случай старалась держаться подальше. Не теряя, впрочем, достоинства.

Ждать вызова она не стала и после долгих поисков сама нашла генерала Маджа в корпусном СПАМе. Отец-командир был сильно недоволен темпом ремонтных работ и не собирался скрывать этот факт от подчинённых.

Как и всякий аристократ духа он редко смотрел ввысь, но как-то так получалось, что обычно глядел на собеседника сверху вниз, хотя ростом был не выше среднего. С Таши в этом отношении они сейчас стояли вровень.

Досталось ей немало, хотя и в сравнительно корректных выражениях.

Когда он кончил орать, она тихо, но твёрдо ответила, хотя её ни о чём и не спрашивали пока:

Я ни-и-и-кута не поеду. Мой том это ваш корпус, гсподин женераль...

СПАМовские мгновенно расточились кто-куда, сочувственно глянув на неё на прощанье. Генерал ещё не кончил набирать воздух в лёгкие, как из-за туш битых танков и самоходок, своих и чужих, выскочили Стирх и Рейнаг.

Явились! Вы поглядите на неё! Стрельба в расположении части! Самосуд!!

Этот легко отделался. Меня тут не было буркнул капитан.

Вам кто разрешил открывать рот, господин офицер!! Что, если приданный, управы не найдётся?! Р-р-развели головорезов

Господин, генерал, привлёк к себе внимание Стирх. Мне кажется, конфликт исчерпан. Комбриг-17 претензий ни к кому не имеет и ...

Ещё бы он имел! Завёл в бригаде купи-продай, трофеи отцеживать Им теперь лишний эшелон нужен... Там уже проверка идёт. И это не ваше дело!

Так точно! рявкнули оба, поедая глазами начальства. С некоторой, совершенно, впрочем, неуловимой долей иронии во взгляде.

Т-а-а-к, мгновенно сменил тон Генерал, внимательно взглянув на подчинённых. Ты вот что, Николе Вот, что Таши. Ты, милая, иди отсюда пока в расположение свой части. Бегом!!!

Таши щёлкнула каблуками ладных сапожек, вздёрнула подбородок, но вместо того, чтобы развернуться через левое плечо сделала что-то вроде книксена, подарив Генералу холодную улыбку.

Эгрхм! громко прочистил горло Рейнаг, прежде чем комкор успел что-то сказать, и, сделав два шага вперёд, загородив проклятую девчонку.

Таши же с независимым видом отправилась домой, как она это называла, а потом шмыгнула за ребристую тушу трофейного танкоэвакуатора - послушать, что Генерал будет орать дальше.

в господа бога душу мать!! Вы охренели, мужики?! Что ребёнку де-воч-ке! делать в корпусе?! Ей сколько лет? Ей не с оружием с куклами играть! Она должна домой вернуться, в Тарди!! А вы Она ж маленькая, она не понимает ничего. А ты, осназ хренов, её на боевые посылал! Молчать!! Ты свою дочь послал бы? Свою?! На меня смотри!

У меня нет детей, с тихой яростью ответил ему капитан. А если б были... И она всё понимает! Ей так лучше! Неужели вы не понимаете голос его упал до шёпота. Он не знал, как объяснить очевидное, только сжимал от обиды огромные кулаки.

Что ты несёшь... начал было Генерал, хотя уже не так уверенно, но тут вмешался Стирх, раз уж пошёл у них такой простой разговор.

Баба Таши мне говорила, корпус для неё лучшее место. И что это она нам оказывает честь, оставаясь здесь. Она больше не ребёнок, господин генерал. Имеет право сама решать, как жить. А что касается боевых, то больше она на них ходить не будет.

Молодец. Порадовал... не сдержался Генерал. Но упоминание о Таши его немного окоротило. Они пришли в корпус одновременно... (Я из Верхнего Ордатта, господин командир, смеющимся низким голосом докладывала она, улыбаясь весёлыми синими глазами; стройная и гибкая тогда, гимнастёрка не прятала большую грудь. Город там в лесах стоит, Ингер называется, не слыхали? Городишко княжецкий. А деревня наша неподалёку, на Олькоге, на реке, на зелёном на холме....)

Он только над гробом её, в проклятом полу-сожжённом Майсаре понял, что это из-за него она осталась на службе, хотя давно уже могла бы уволиться по выслуге, получить землю и, продав надел, жить в этом своём Ингере или где там...

Разрешите закончить, в глазах у Стирха было понимание и, кажется, мелькнула жалость. А что касается Тарди, то как она туда попадёт? Мы можем доставить её к порогу тардийского консульства, это не проблема, но ведь придётся им что-то объяснять. А что она им может объяснить... А если те обратятся к гарлахским властям? Кто-то же убил её родителей, сжёг её дом, и всё это произошло до нашего появления в этих местах. И начнётся: тардийцы захотят наказать виновных, они такие вещи не спускают, тем более лакированным обезьянам, а гарлахцы расскажут об её участии в ... расправе над некомбатантами. Да и в корпусе она не цветы собирала. Всё это ляжет в её досье, и как оно ещё там потом выйдет. А ведь у нас, в Столице, есть точно такое же тардийское консульство, а к нам они относятся на две иголки лучше, чем к гарлахцам. Там всё это будет гораздо проще устроить. И без всяких некомбатантов

Генерал невольно усмехнулся. Он видел эту парочку насквозь: давайте отложим, давайте вернёмся... Но насчёт того, чтобы убрать девчонку из этих поганых мест, мысль была верная. Не нужно испытывать судьбу. Судьба танковый корпус мало что не раздавила походя, а уж этого ребёнка...

Защитнички. пробормотал он, всё ещё нехорошо поглядывая на стоящих перед ним по стойке смирно офицеров. Ты Стирх талант шпионский в землю зарыл. Можно подумать, я ей плохого желаю

Развернувшись к эвакуатору, Генерал рявкнул:

Таши!! Иди сюда! Хватит прятаться, диверсантка. Ничему толком научить не могут зыркнул он на Рейнага.

Таши, не торопясь подошла к своим офицерам и генералам. Совсем ещё ребёнок, но то, как она чуть склонила голову к плечу, неосознанно изогнула руку, по-чужому слегка подняла брови в вопросительной улыбке...

Тардийка! по-доброму усмехнулся Генерал. Ведь жёлудь ещё, а все ветки на месте.

- Гсподин женераль?

Прекрати кривляться! Ты прекрасно говоришь по-эрленски. Выслушайте меня внимательно, потому что я не шучу, мадмуазель. У меня в корпусе все имеют свою работу. У меня люди не тут он сделал сложное, но энергичное движение короткопалой ладонью в воздухе не порхают! Ты останешься здесь на время! при двух условиях.

Во-первых, твои занятия у капитана, он кивнул на стоящего с оттенком независимости Рейнага. Приобретут систематический характер. Швырять его медведей об стену ты не будешь, но сдать минимум через два месяца в моём присутствии изволь! Не сможешь мгновенно отправишься в ... тут он немного смешался. Предполагалось, что домой, в Тарди, она отправится в любом случае. На лице у Таши, впрочем, не дрогнул ни один мускул. Мужчины это большие дети.

Ладно Вернёмся в место постоянной дислокации моя жена будет заниматься с тобой эрленской грамматикой, литературой, историей и чем там ещё... (Меня выучила и с тобой, маленькая бесовка, как-нибудь справится! мелькнуло у него и ещё у двух, по крайней мере, участников разговора). И не просто, он опять покрутил ладонью. заниматься! Будешь сдавать экзамены за среднюю школу. По другим предметам найдём тебе преподавателей в штабе. Люди должны работать!! на всякий случай напомнил он Стирху и Рейнагу. А в обычной школе тебе и в правду делать нечего.

И никаких заданий! Пока не вырастешь! Тогда, надеюсь, поумнеешь...

Это второе условие? состроив очаровательную гримаску, спросила его Таши, действительно почти без акцента.

Нет! рявкнул Генерал. Это. Не. Условие. Это не обсуждается Второе условие вернёмся в Эрлен, пойдёшь в тардийское консульство. У тебя есть дом и родина, и

И Ташино лицо потемнело, глаза налились слезами ...

Я не буду для вас обузой! Я могу на кухне... И переводы несекретных документов. она каждую секунду была готова заплакать, зарыдать, умереть прямо здесь, как никнет под тяжёлой рукой мороза изящный и трогательный цветок.

Присутствующие к такому развитию событий не были готовы совершенно.

Хорошо... Хорошо, я сказал! Успокойся. Там видно будет. Никто тебя не гонит, но ты должна понимать, что...

Благодарю, господин генерал! Ташины слёзы мгновенно высохли, и она отвесила сдержанный поклон, только блестящие чёрные волосы коротко сверкнули на солнце.

И прекрати это всё! Здесь не балет!

Так есть! Не балет. Танковая часть (Соединение... поправили её все трое. Лучшее в мире! не растерялась Таши.). Разрешите быть свободной? закруглилась она с невинным выражением мордочки.

Генерал издал рык, но продолжения не последовало. Рейнаг тихо смеялся, особенно не скрываясь. Стирх, задумчиво глядя вслед стремительно удаляющейся фигурке, сказал:

Вот и Таши вернулась. Нам без неё нельзя. Хотя ... она больше на синичку похожа.

Да? удивился Рейнаг. Вот и позывной готовый тут он поперхнулся, покосившись на Сиггерта Маджа, но тому было уже всё равно.

5. Вьюга

Начинался этот день неплохо. С утра у него было совещание по развитию танковой промышленности. По нынешним временам почти священнодействие. Всё было или по крайней мере выглядело пристойно: новый дизель, новое изделие, уже девятка, глубокая модернизация их первого тяжёлого танка и, похоже, удачная. С никелем вопрос наконец-то решился, и броневая сталь должна была теперь обеспечить достаточную вязкость тыльной поверхности. Да и ещё кое-что ему подкинули, на десерт.

Но вот когда и в самом деле пришла пора обеда, то он вдруг вспомнил, что ещё на прошлой неделе Стирх принёс кое-что на просмотр. При этом начальник его личной охраны, человек давно и хорошо знакомый, не смог скрыть не то усмешки, не то даже ухмылки пусть и крохотной. Почти незаметной.

Ну что ж, совместим приятное с полезным...

Расположившись в комнате отдыха, той самой, где принимал его когда-то президент Глуй, он включил видеомагнитофон. Секунд примерно после десяти остановил просмотр, расталкивая мебель прошёл в соседнее помещение, дрожащими от ярости руками нащупал в глубине стенного шкафа свою танкетку старую, тёртую кожаную куртку танкиста. Куртка была на месте. Он, конечно, иного и не ожидал, но уж больно она была похожа на то, что он видел на экране ...

А потом Генерала переклинило. Танк в клипе это конечно пятёрка. Национальная гордость, пятёрочка, изделие 5 и даже поначалу, когда не имели толковых тяжёлых танков неграмотный, но весомый полтинник. Но в этом поганом клипе у пятёрки не имелось курсового пулемёта: значит это серия 2Ф или 3Ф1, одна из первых.

Ладно, хорошо. Но ведь пушка явно мощнее той, которой располагали первые серии значит большая модернизация уже случилась? Да и башня шестигранная. И скобы-поручни совсем другие. Куда же эти сволочи дели пулемёт?! И что это за куски кровельного железа наварены у них в самых неожиданных местах: они так себе экраны представляют?

Нет, ты посмотри, посмотри на эту ! даже не орал, а сипел в праведном гневе Генерал, путаясь в кнопках пульта видеосистемы. Вот!!

На застывшем экране было видна девушка или, скажем, молодая женщина: сверху много белокурых волос, снизу длинное и розовое, а посередине, в самой середине его, генералова, куртка, щедро усыпанная, без видимой системы, впрочем, всякими значками, знаками, нашивками, шевронами и даже чем-то вроде жетонов, как их только к коже крепили.

Вот у неё знак: За отличное вождение, вот За отличную стрельбу, многостаночница, б, и вот же у неё Штурмовой знак пехоты! Так она кто пехотинец?!

Хм

Нет, а это?! Генерал ткнул пальцем в золочёный овал с какой-то бронетехникой, хищной птицей и едва читаемой, несмотря на обширный экран, планочкой в самом низу, рядом с числом 50. Я уже не говорю, что это не наш, а пелетийский знак, хер с ним, раз это искусство, но ведь это ж За танковое сражение, первая степень, полсотни боёв, его считанным людям давали!

Собеседник в ответ качает головой. В укоризненном смысле.

И вон, четыре нашивки за тяжёлые ранения у этой стервы! Как это может быть?!! Ты много знаешь людей с четырьмя жёлтыми?

Это не у неё, хладнокровно ответил ему уже Ангер Стирх, руководитель личной канцелярии президента. Это у вас. У неё сценический образ.

Он сейчас думал только об одном как бы не заржать. В таких случаях лучше не молчать, лучше говорить и почти всё равно - что.

Да и девушка-то какая, а? Вот бы и вправду ранили, но чтобы легко. Касательно Стирх покосился наконец на Генерала и сразу замолчал. Да и по стойке смирно встал. Это никогда не помешает.

Это вы всё придумали, росомаха ваша мать?

Это само получилось. практически не соврал Стирх.

А на экране с выключенным звуком дымящий танк, старая эрленская пятёрка, яростно и безнадёжно рвался вслед за ней, белокурой девушкой или молодой женщиной, а её увозили другие, большие, новенькие машины с огромными приплюснутыми башнями и многочисленными штырями гибких антенн. Их было много, они явно было сильнее, но отчего-то казались трусливыми. А он, с болтающейся гусеницей, закопчённый, с рыжими пятнами окалины мчался вперёд и было видно, что кроме смерти его ничего не остановит.

Огромных усилий стоило убедить Генерала не предпринимать никаких действий в связи с этой шлюхой. Вы что, морду ей хотите набить, господин президент? Нет, правда?!. А потом идиотский клип как-то незаметно оказался не оскорблением и не забылся сам собой через неделю.

А началось всё с того, что одна из самых ярких звёзд пелетийской (а значит и мировой) эстрады взяла вдруг и сделала, а скорее - отвесила реверанс соседней стране и господину Регенту лично. Певица по имени Вьюга исполнила композицию Девочка и Танк, завернувшись в кожаную куртку эрленских танкистов. Точно такую, как у Генерала все потёртости и царапины были по мере возможности воспроизведены, тем более, что размерчик отлично подходил для демонстрации стройных ножек, да и почти всего остального.

Когда в многочисленных интервью её спрашивали, затаив дыхание: Зачем ты это сделала? великолепная, гладкая Вьюга, носящая своё тело, как шикарное платье (Коррис Лайн, двадцати девяти лет, отучилась три года на электротехническом в Свободном Университете Трилликума, средний балл: 3.97, при том, что в Пелетии высшая оценка четвёрка), шаловливо улыбаясь, обычно отвечала: Захотелось!.

Она могла себе позволить.

Девочка не вылезала из топов месяца три, а её личный рейтинг поднялся так высоко, что теперь впору было петь об осназе, пилотах истребителей, подводниках и кто там у них ещё есть в этом Эрлене. Да и достали эти козлы, управляющие её карьерой, а заодно и жизнью. Нате, подавитесь!

Начинала она свои песни девчонкой-студенткой. Так весело было поначалу трясти сиськами на сцене под музыку; первые фотографии в журналах, маленькая, но слава. Правда называться ей в те времена приходилось какой-то собачьей кличкой вроде Зи Зи Хо! и об этом, да и о многом другом, вспоминать было неприятно. Года через три упорного и часто неприглядного труда она перешла в среднюю лигу и стала певица Симфал. Будучи довольно образованной девушкой, Коррис настаивала на букве т в этом слове, но её мнение по-прежнему никого не интересовало.

Но имея в кудрявой головке немало мозгов постепенно стала она сама себе хозяйка, которая платит юристам, а не менеджеры с потными руками отстёгивают ей.

А Генерал, что Генерал? Она его увидела в Джюниберге на гала-приёме, и он ей как женщине - чем-то понравился. И она ему, судя по тому, как её оглядели, тоже. Вовсе он был не старый и не какая-нибудь лошадиная морда с моноклем. Такая же сволочь, как и остальные, конечно, но что-то в нём было. От такого можно получить затрещину, но вряд ли бы он сбежал с твоими деньгами, заразив на прощанье стыдной болезнью, как это однажды случилось с ней ещё на стадии личинки под названием Зи Зи Хо.

Да и вообще плевать. У нас свободная страна!

А как ей пришло в голову про танк? Да очень просто. После приёма она со своими попала на какую-то не то маленькую дискотеку, не то обширную оргию, и потом, в перерыве между удовлетворением потребностей, когда народ задымил травкой, кто-то что-то такое сказал уже и не вспомнить кто и что именно. Но она вдруг увидела: пустыня, сизое море угрюмой щебёнки, закопчённые руины убитых городов, страшное красное солнце падает на мёртвую землю и он, разбитый, но неуничтоженный, смелый, грубый, жестокий. Чужой. Их много, его врагов, они сильнее, но он победитель. И она. Она рядом.

Её новый менеджер долго чесал цанговым карандашом за ухом, мрачно ругался, и по-другому выражал своё несогласие. Но потом, переговорив с кем-то по телефону, плюнул, и они с группой очень быстро сварганили этот клип где-то на заброшенной военной базе в Цветной Пустыне с помощью своих военных и ещё каких-то не совсем понятных людей, которые обеспечили всё потребное им эрленское военное имущество за откровенно смешные деньги.

Дальнейшее не смогла бы организовать и вездесущая эрленская разведка, но как-то так вышло, что идиотский этот клип родил в Пелетии моду на всё танковое и брутальное от сумасбродного соседа. На танцполе теперь трясли сиськами её клоны всякие Киски-танкистки (на пеле это звучало намного сексуальнее), молодёжь сметала срочно завезённые из Эрлена ботинки танковых экипажей, танкошлемы и конечно же эти пресловутые куртки.

Пелетийские подростки учились понимать эрленский шрифт смешную копию пелетийского алфавита, отличать подделки местных домов моды от грубо-аутентичного товара бывшей империи, и даже тактические обозначения эрленских танковых и механизированных соединений все эти тусклые цветные полосы, белые стрелки, цифры и геометрические фигуры - нашли своих поклонников (главным образом среди молодёжных банд в промышленных пустынях Белфрая и Грейлага).

// 6. Холст и Краски

Ввалился, упал, поскользнувшись на своей крови на гладких пола без швов . Значок сотника лучников. Твёрдое, медное от загара и дыма костров лицо, кроткая кольчуга, руки из бронзы сжимают короткий ВВВВ, со спины капает красным

Х

Он умер, открыл глаза увидел сурового мощного мужика. На чём-то вроде трона очень высоко вверху, но мужик большой, гигантский, так что видно Нарту хорошо. И стен у зала нет из чёрного холодного мрака бездн и только звёзды ласково, но робко заглядывают .

Зал из человеческих глаз

Лицо иссечено вертикальными морщинами, рот плотно сжат в глазах горит огонь . Музыка чёрный океан ревёт, ветер валит с ног, запахи . Он что-то говорит, но тот не слышит. И Слова. Слова силы и тайны и необозримого до горизонта времени Кровь и боль и горячая сталь и упрямая гордая надежда Победа и вечный бой.

Было видно, что где-то совсем рядом обитает вся полнота Божества, телесно. Видно было и то, что этот бог не был ясен, радостен и прост. Это был бог гнева и ярости. Наказания и кары. Твори. Твоё. Весь мир твой без остатка. Чтобы было правильно. Ты теперь ддд

Разговор с богом всем был хорош, только с глазами у него было что-то не так. Чужие и страшные глаза со стен таращились, кричали что-то хотели сказать. лаз.

И тогда он родился заново вместе со своим пустынным пока пространством и бесконечным временем.

Его вселенная была однородна. Везде одинаковая, она даже казалась не слишком большой. Он долго пребывал в каком-то странном состоянии полусна и, одновременно, учёбы, усвоения знаний. Знаний о том, как можно было бы устроить этот мир. Это стало счастливейшим временам его второй жизни. Как хорошо было знать, стоя перед эти обширным холстом, что все процессы в мире идут сами по себе, что ты ни за что не отвечаешь, что не сможешь изгадить эту прекрасную в своей пустоте картину по глупости или незнанию.

Страх этот был с самого начала, но тёмная бездна времени, которая неслась вокруг него и через него постепенно исцелила его от робости. Да, говорила ему бездна, стараясь казать честной и прозрачной, это непросто, но ведь ты всегда сможешь исправить, переменить. Ведь ты только учишься

Что нужно или хотя бы можно делать, он понял дано. Решившись, замесил материю покруче, отделил частицу от мира одинаковости. Вот так и возникли сингулярный первоатом, световой зародыш мира, и число, вместе с которым пришли в мир порядок, пропорция и гармония. Так, во всяком случае, объяснила ему его тёмная собеседница.

А дальше всё пошло проще. Он творил из клочков света островные вселенные, которые люди потом назовут галактиками, закручивая облака газа и пыли в спирали огромных массивов звёзд. А дальше сами собой появились шаровые скопления с их цефеидами, пылевые мешки, термоядерные вспышки, спрессованного гравитацией межзвёздного газа. Холодная и прекрасная, пришла к нему звёздная эволюция. Всё у него тогда получалось легко, само собой, вставало в обойму. Правда саму звезду, как процесс, кто-то придумал раньше и подарил ему, и это был не единственный подарок.

В шаровых скоплениях получались двойные звёзды. Он экспериментировал с тройными системами. Иногда путался в макро и микро мире. Никогда не вспоминал о своём последнем бое. Всё это казалось далёким и ненастоящим. Ненужным.

Потом взялся за одну Галактику с плотным диском, с массивными газовыми облаками, с огромными расстояниями между звёздами. Обычная звезда, которая будет миллиарды лет жечь водород и ещё кое-что. Сделал обычный Пояс Ойпера, наполненный астероидами, а ещё дальше Пояс Хоорта, населённый кометами.

Он бы долго ещё тёрся и прятался за всей этой ерундой, но она сказала пора. Ты становиться смешным. Пора переходить к главному. Все его первоначальные страхи вернулись да и новых прибавилось, но однажды он закрыл однажды глаза и - вот она жизнь. Возникла неизвестно откуда и не совсем понятно зачем. Но деваться было уже некуда.

Что ж, с созданием людей он тянул, как мог. Всё откладывал, всё обдумывал. Не хотелось Непростая штука люди. Но время шло, время капало на макушку, нужно было решаться, а вся эта эволюция, хвощи и гигантские ящерицы на двух ногах уже порядком навязли в зубах, - он решился.

Он не хотел ждать неопределённо долго, пока они научатся всему, что ему нужно. Тем более, что первые попытки, например, одомашнивания, выглядели просто отвратительно. С красными волками-собаками он помог, а вот кошки Да в конце концов хрен с ними, с кошками, никакого же не хватит на это всё терпения. А уж селекция растений

Поэтому история на планете начался сразу с золотого века, как и было сказано. Была выбрана довольно крупная речная долина, обеспечен климат, плодородие почв, предоставлен набор окультуренных растений и почти уже одомашненных животных. Знания вкладывались в головы людей, которые казались ему умнее прочих (а скорее активнее, напористее) под видом божественных откровений.

И дело пошло, покатилось, к его большому удивлению и ещё большему облегчению. Появились первые города, они соединились чем-то вроде дорог, быстро появилась торговля, деньги и, конечно же, имущественное неравенство.

Он раньше никогда не задумывался, вот от чего на свете столько бедных людей? Ведь это и так было ясно: на всех не хватает, вот кому-то и не достаётся. Но в его долине должно было хватать всем, это он знал твёрдо.

Когда начались смерти от тяжёлой работы и даже прямо от голода, он начал слать вниз всё больше пряников, в той или иной форме. Это возымело странный эффект: теперь у властелей стало не просто больше, чем у вдовы с тремя детьми. Теперь накопленные излишки создали толстенный пласт, удобрили угодья человеков, и пышным цветом расцвели невиданные им ранее в довольно суровой и бедной, как он теперь понимал, жизни своего горного герцогства, отвратительные пороки. Неумеренные восхваления владыки, плавно переходящие в человеческие жертвоприношения (людишки начали плодиться не хуже кроликов), разнообразные сексуальные извращения ставили его порой в тупик. Многим людям, в столице этого государства становилось скучно жить. Возникло, вернее, встало во весь рост насилие стычки, а потом и войны. Он видал и похуже вещи, но ведь у этих (у этих его уродов) не имелось внешних врагов, он позаботился. Так зачем тогда?

Ладно войны, возникло что-то непонятное, он у себя в Жёлтых горах такого и не видел, но очень опасное: он определил это безошибочно, командирским нутром. Какие-то невнятные разговоры о правах о правах людей вообще, всех и всяких, о личной неприкосновенности, о законах. Да и религия, культ Великого Отца-Лучника (не мог утерпеть, пусть бог будет со стрелами) вдруг начал выкидывать коленца. Рядом с Лучником возник пантеон всякой непонятно откуда взявшейся божественной шелупони. И ладно бы это были только бабы Впрочем, религиозные представления уродов - это была отдельная и довольно болезненная тема.

Он перестал посещать, инкогнито, разумеется, города и в особенности столицу: все эти извращения манили его неодолимо, и тут именно в столице произошёл переворот. Какие-то незаметно возникшие в социуме неудобные, как занозы, люди наёмники, военные командиры из тех, кто помоложе, охотники, всякая сволота с окраин, где можно и нужно было иметь оружие, некоторые купцы победнее, рабы с многочисленных государственных заведений.

Беспощадно вырезали начальство, кровью залили белый мрамор священных храмов, выкинули безголовое тело первосвященника в канаву. И почти сразу с севера пришли кочевники - это он уже сам был виноват, недоглядел.

Присматривать за всем этим стадо теперь казалось бессмысленным. Люди не хотели следовать его планам, люди создавали непонятные институты, уроды выкладывали из самих себя бес его знает, что за узоры

Сотник совершил последнее усилие. Разработал и почти внедрил проект Четыре Стихии. Там было немало великолепных (потому что автоматических, подсмотренных у природы, у тихих, мирных животных и, главным образом, насекомых). Основная идея: давайте наделять избранных, то есть полностью им контролируемых, индивидов особыми свойствами, которые казались бы окружающим (и самих носителям этих свойств) магией. Индивиды должны были действовать в его интересах по точным приказам, образуя кристаллическую решётку, костяк общества.

Гениальный проект, к счастью для всех, не пошёл в серию. Один из второстепенных жрецов нашёл способ поставить под личный контроль коллективные ресурсы, выделенные им на Четыре Стихии, отрезав Сотника от контрольных функций. Сделал он это способом, который Сотник так и не понял, да и не стремился, только чудом избежав тогда позорной смерти от руки собственного творения. Тогда он в первый раз убил своей рукой.

Нет, решил он, так дело не пойдёт, и явил миру лик грозного божества, чтобы сволочи поняли наконец, что играть можно и нужно только по правилам. Чтобы был завет, чтобы были обязательства. Пусть считают их взаимными несколько легкомысленно решил он, но и люди, кажется думали точно так же. Что ж, пришлось лить огонь с неба, а самых тяжёлых случаях извлекать его из-под земли. Когда совсем уж наглели приходило наводнение, причём отнюдь не речное.

Как он их ненавидел! Они всегда кланялись, боялись, пели заунывные гимны. Приносили эти поганые жертвоприношения. Зачем?! Зачем ему жаренные бараны, не говоря уже об изображениях этих баранов.

И ведь всё делали всегда по-своему. А когда не боялись, когда полагали, что бог смотрит в другую сторону, то ... Они не желали его любить! И ладно бы только это, ладно бы ритуальный, как хотелось думать, каннибализм, что там храмовая проституция и даже изуверские обряды, которые он запретил. Они поклонялись тайно и с ещё большим остервенением. И не только ему. И даже совсем не ему!

И ведь им было что жрать. Ведь он заботился. Не так уж трудно было прожить без голода, без большой нагрузки на экологическую нишу. Стабильный климат, оптимизированный почвенный состав, высокоурожайные сорта, простейшая, но исключительно надёжная техника. Но им всё было не в жилу. Им было тем хуже, чем становилось лучше.

Золотой век закончился окончательно и бесповоротно. Он больше не желал видеть уродов, познавших добро, зло и всё остальное. Живите, как хотите, а я буду жить так, как будто вас нет у меня на шее.

Он давно уже перерос узкий, твёрдый, какой-то заскорузлый круг представлений сотника лучников горного владетеля на краю мира. Украв в какой-то из бесчисленных соседних реальностей игрушку с громком названием: четырёхмерный мир Минковского, он творил с ней удивительные штуки.

У него теперь появился ещё один мир, где уже всё есть прошлое, будущее и это странное место настоящее. Где время иллюзия, возникающая с лучом сознания. Так он, во всяком случае, понял. Гадить у себя во Вселенной не стал, выделил себе континуум и начались у него там самые длинные игры игры со временем. И однажды он доигрался.

Вернувшись домой увидел, как встают над родной планетой тонкие воронки чёрных смерчей, достающих стратосферу. Берега континентов глодала пена оранжевого прибоя. Со всех семи концов света неслись радужные ветра-ураганы, раздирающие города.

Биологическое оружие. Химическое оружие. Геологическое оружие. Климатическое оружие. Одного большого острова в Северном полушарии не хватало. Да и некоторые горы выглядели странно. Когда они успели? И зачем?! Зачем им это?

Он тогда в первый раз вспомнил тот бесконечный летний день, когда накатывала на их усталые, колеблющиеся сотни визжащая орда, тот страшный крик, вонь, страх, ужас Тетива хлещет по предплечью, чей-то подлый укол в спину, истечение жизни.

От хорошо ему знакомых величественных зданий, окаймлявших площадь, мало что осталось. Только обломок стены его собственного храма торчал гнилым зубом. Страшный удар неведомого оружия смёл здесь всё, оставив странные тени на выжженном добела камне. Картинка складывается рывком: Здесь шли люди, семья. Вот вытянулся, застыл мужчина. Вот тень пониже она наклонилась заслонить кого-то. А вот и самая маленькая тень. Кажется это девочка, которая вытянула руки в жесте защиты, обращаясь к небу. К нему, к Сотнику.

Он не выдержал. Заплакал первый раз за тысячелетия, дрожащая старческая рука так и не смогла дотронуться до тёмного пятна на светлой стене.

Преобразил весь мир, но не себя. И стал рабом своих же гнусных тварей.

Как быстро всё прошло. Как будто вчера влетел он в золотой зал, замерло сердце в чёрной крови безнадёжного боя. Как будто вчера он на плацу тянул правую руку, учился стрелять из лука. Как будто вчера посматривал тёплыми глазами на него отец после тяжёлого дня в поле.

Вокруг его мелькают какие-то приземистые фигуры, раздаётся неприятная уху гортанная перебранка. Он вдруг с ужасом сообразил, что не понимает языка существ, которые окружили его, в сотый раз нажимая на кнопку универсального транслятора.

На площади из-за кучи самок и детёнышей к нему выходят люди или кто-то на них похожий. А вот и вожак: тёмно-красное от солнца закаменевшее лицо, толстые от перевитых мускулов руки, кривоватый нагрудник из автомобильного капота. Неужели это он, он сам - Лучник?! У него такой мерзкий взгляд, брезгливая усмешка, неприятный голос.

Руууста, довольно урчит вожак. Руста май...

Он и его стая уже очень давно не видели чужих. С тех пор как доели костистых стариков, забравшихся в башню. Они смогли выковырять тех лишь по счастливому случаю. У стариков в башне было много вкусной еды. А что есть у этого?

Ничего... Ничего, скотина. Ты ни в чём не виноват. Ты всего лишь человек. Но тебя, я убью первым. Потом ещё кого-нибудь. А потом я уведу отсюда оставшихся, вылечу их и научу ...

Стая прервала его внутренний монолог: с утробным рычанием и дикими выкриками они налетели на Сотника со всех сторон, размахивая дубинами разных размеров или даже просто когтями на грязных руках. Сотник кромсал их откуда-то взявшимся старым своим, изначальным, мечом из дрянного, как он это теперь понимал, железа бился как тогда, перед смертью. Все его невероятно могущественные штучки подвели хозяина, бросили и перестали работать. Человеческие твари смыкали круг всё туже, рвали на нём одежду, подбирались к горлу. Только вожак потихоньку выбирался из схватки, баюкая посечённую руку, морща гладкий лоб под сальной чёлкой.

Он первым заметил, как наливается чем-то синим, на вид тугим и опасным тело этого беса, залетевшего к ним на горе племени.

За что? Зачем? Пожалей... Пожалей, гнида! Они же последние... выхаркивал сбитый с ног Сотник из разорванного рта последние капли жизни, обращаясь куда-то в небо. Он понимал, что там, в его собственном доме, никого нет, что никто кроме него не виноват, но не мог остановиться, кричал и даже плакал, обращаясь к лживому богу в зале из золота и живых человеческих глаз, а может быть ещё к кому-нибудь. К кому-нибудь настоящему...

И в последний миг своего существования он всё понял. Он понял, что ошибся в самое первое мгновение своей игрушечной Вселенной, что ему нужно было сделать тогда то, что он сделает сейчас. Он проклял их всех и себя самого, но было уже поздно.

Ослепительная вспышка разбросала последних людей последней земли этого мира. Геоид, затянутый серой, мёртвого цвета пеленой, начинает медленно сминаться, а потом выстреливает в чёрную тьму столбами ослепительно-белого огня.

Планета исчезла, за ней погасли звёзды, на которые теперь было некому смотреть. Погасли, а несколько осталось. Они сложились в известное всем Имя, или созвездие, как говорят люди.

Те, кому всё равно, называют его Лучником или Воином, Убитым Стрелой. Но это неправильные Имена. Его звали: Сотник. Когда он слышит своё имя, ему становится легче.

Очнулся он во всё том же ущелье. Бой ещё кипел, но дело явно шло к концу. Прорвавшиеся на правом фланге кочевники гнали его лучников ко второй, накатывающейся с тыла, лаве, сметая редкие островки сопротивления. Он ещё падал на землю, ещё длился его мир и жизнь, а в двух полётах стрелы рухнул герцогский стяг чёрный медведь на фоне жёлтых гор.

Герцога убили в самом начале, три дня назад. Или четыре? На холме сейчас его сын, Хатвис Волчонок, совсем ещё мальчишка. Там тоже конные рубили пеших, только великан Расти раскидывал вертевшихся вокруг всадников столбом, вытащенным из обвисшей командирской палатки.

Волна серых захлестнуло холм

Уже ткнувшись лицом во влажную, щедро напоенную сегодня красным землю, уже вырывая с корнями степную траву в предсмертной муке он всё пытался вспомнить, понять он жил после вот этой смерти? Он творил миры? Он

Уже умирая, в последний свой миг Сотник узнал, что в этой точке мира произошло дальше. Ему зачем-то очень важно было узнать это, и мироздание, криво усмехнувшись, помогло ему. Тем более, что ничему это уже не могло помешать.

... через двенадцать лет он вернулся. Всех вывел молодой герцог Хатвис дружину, рыцарей, ополчение, наёмников, там даже женщины были. На золоте не ели тогда в Песчаных горах, на золото покупали огненный бой у морского народа, что пришёл в старые города картушей на юге.

Они встретились к югу от того места, которые вы называете Красные Камни. К вечеру степь не выдержала, побежала. Но герцог пришёл сюда не за победой.

В степи есть много мест, где можно пересидеть поражение, спрятаться, отдохнуть. Собраться с силами и - вернуться. Он знал, что искать. В этих степях зимой обычно выпадает много снега, и кочевникам приходится заготавливать сено, им приходится останавливаться, сидеть на одном клочке белого океана.

Большая часть его войск молодого герцога осталась в степи до поздней осени. Полевые работы были оставлены женщинам и детям. Пехота севера не могла угнаться за конными, но и конные не могли далеко уйти из своих кочевий, обширных, но не бесконечных.

Северные забивали колодцы падалью, жгли редкие строения, где степняки собирали на зиму сено для лошадей. Герцог не торгуясь платил вольным охотникам за чёрные жёсткие волосы на скальпах наездников. Рабов же не брали в те годы продавцам герцог Хатвис рубил руки, а покупателям головы.

Они убили в степи всех, кого смогли.

И ранней весной вернулись, пусть и меньшим числом. И так три года. Великая Степь опустела.

А потом она скорчилась в муке и изрыгнула новых конных, новую напасть. Этих потом назовут эрленцами. Пришли, ушли, а кто и остался. Земля на юге у моря теперь стала Эндайвом. Королевство Артов стало империей. К западу от Песчаных гор выперла вверх на костях картушей ещё одна страна, Пелетия, королевство людей моря. Герцогский род пресёкся.

Проскакавший рядом редкозубый, с тощей косицей волос степной воин походя прикончил его ударом в затылок, под кромку почти свалившегося с головы шлема. А на стенах золотого зала прибавилась ещё одна пара глаз.