Несмотря на полное, как он полагал, отсутствие ораторских талантов уже в первые недели после второго и последнего военного переворота Генерал здорово насобачился произносить речи - перед небольшими, в целом доброжелательными аудиториями сливок общества, предлагая им новые решения старых проблем, подчёркивая готовность удовлетворить все законные требования, вернув в Эрлен социальный мир и политическую стабильность.
Говорить приходилось много. Испуганные сливки требовали (пока ещё очень, очень мягко) объяснений. Они хотели знать, что 'всё это' означает и как все эти бомбёжки нужно понимать. Они хотели знать его планы. Для начала.
Короткое правление маршалов многих в стране отрезвило, и теперь о Глуе вспоминали скорее с сожалением, но ведь и сам Сиггерт Мадж был военным, да ещё каким! Сливки хотели знать, в чём состоит его позитивная программа: своих врагов в лампасах пусть хоть на кол сажает, это не их дело, но что же будет со всеми остальными?
Вот он и старался, успокаивал. Тут уже не важно было, что говорить, главное - как. Главное, чтобы они поняли, что он не людоед, что он может носить гражданский костюм. И жена у него есть и очень непростая. Не может человек, у которого есть такая женщина, быть людоедом и покушаться на устои!
Речи ему писали собранные непонятно откуда референты, читал он их папирусы один раз перед выступлением, а потом и вовсе перестал и однажды влетел самым неприятным образом, в Новом Промышленном Клубе.
'... и поэтому наше обновлённое государство не признаёт прав индивидуума по отношению к коллективу', - сделал он паузу, строго оглядев слегка заинтригованных таким поворотом дела собравшихся, успев осторожно покоситься в сторону бумажки с текстом.
'У индивидуумов нет прав!' - ещё одна очевидная пауза и осознание того, что что-то здесь не так. 'У них есть только обязанности! Права же принадлежат коллективу.' - продолжил он, отчётливо произнеся обе буквы 'л' в последнем слове. Сообразил, наконец, что же такое говорит, при том, что молчать было невозможно.
Публика, пробуя настроение друг друга, разразилась средней силы аплодисментами хотя и в несколько недоумённом смысле.
Больше он таких речей не произносил. Завёл себе толкового помощника, потом десяток, потом, понемногу, целый секретариат, и начал приглядываться к национальным проблемам - в чём они состоят и что же с ними действительно делать.
Вторым его осмысленным поступком в этом направлении стало создание организации с никого не обманувшим названием: 'Национальное Информационное Агентство', то есть личной службы разведки, контрразведки и силовых акций под руководством пока полковника Стирха. Мучительно хотелось распустить Службу, Управление и военную контрразведку, но это было невозможно, хотя в самой беспощадной чистке он себе и не отказал.
Очень быстро на него навалилась масса дел, которые казались простыми, да и откладывать их не хотелось.
... Генерал глазам не поверил, когда парочка его молодых (и слишком волосатых, на его тщательно скрываемый взгляд) референтов притащили в кабинет уже на вторую неделю правления тоненькую красную папочку. Оказывается, имелась в его стране такая штука, ещё до Глуя завелась, с безобидным названием: 'Дом Депозитов и Консигнации', консорциум пяти крупнейших частных банков, что брал у казначейства на откуп (на 'финансовое оформление', так это называлось) сбор некоторых второстепенных налогов, вроде табачного и древнего, но не умершего, акциза на соль. С этим Домом и Глуй в своё время не стал связываться, плюнул, а вот Генералу было проще: он вызвал людей от всех пяти 'институтов' и с трудом сдерживая раздражение попросил объяснить - что это за херня? Впереди у него и у них очень много работы, кредитов и прибыли, без банков не обойтись, но мелкого жульничества он не потерпит - ведь нужно быть идиотом, чтобы иметь серьёзные дела с жуликами, верно? Особенно - с мелкими...
Через два месяца финансовым оформлением занималось уже казначейство, а в стране вместо пяти осталось четыре крупнейших частных банка. Зато доходная часть бюджета увеличилась чуть ли не на два процента.
Самой, наверное, удачной из его находок оказался Национальный Союз Эрленских Девушек. Конечно, пользы от него не было никакой, что может быть было и к лучшему, зато народ был искренне благодарен Генералу за бесплатное развлечение - трудно было придумать более удачную тему для бесконечных анекдотов, иногда даже остроумных и сравнительно приличных.
При этом он запретил создавать какие-то особые отряды и организации для детей и всяких там юношей. Не надо этого, чтобы все строем, чеканя шаг, чтобы гетры, шорты, знамёна и рунические символы, росомаха ваша мать! Не надо, чтобы везде - его, Генерала, портреты, бюсты и памятники. У него были другие планы на молодёжь. И не только на неё.
Пока члены Эрленского Союза Девушек изнывали в сладкой истоме на районных митингах от всего танкового, была бы пушка подлиннее, он исподволь затеял реформу высшего образования. Все правильные и вполне бессмысленные слова о молодёжи, как нашем будущем, о самостоятельности и автономности Университета, священной обители знаний - были сказаны. Но своим людям он поставил две простые задачи - выяснить, откуда в стране берутся филологи, литературные критики, журналисты и тому подобная наглая, опасная и совершенно бесполезная, на его взгляд, сволочь, и, во-вторых, сделать так, чтобы этой сволочи стало как можно меньше. Пусть идут в институт военных переводчиков, если не могут жить без языкознания!
За что он их так ненавидел, в значительной степени инстинктивно? Потому что знал, а скорее - чувствовал, что для 'народолюбов в течке' литературная критика меньше всего касалась литературы: уже второе столетие наша великолепная общественность занималась таким образом политикой.
Получался типичный эрленский эрзац - жиденькая, с редкими сальными волосиками политика (совсем как общественность), но при этом ни за что не нужно отвечать, ничего не нужно делать и ничто, никакие ошибки, испачканные работой руки или, боже упаси, компромиссы не могли помешать полной грудью вдыхать своё нравственное превосходство. Почитание святых мощей разного рода Кригеров и прочих вполне состоявшихся либеро-бандитов было при этом совершенно необходимо: господа литературные критики были неглупы и прекрасно понимали, кем они могли бы стать, имея такое простое человеческое качество, как мужество.
Трудно, однако, было отделаться от мысли, что он ненавидел 'журналистов' не за то, что те смели писать всякие гадости, и даже не за то, что их кто-то имел наглость печатать. Беда была в том, что их читали.
Не с одними писаками придётся ему воевать. А можно ли уничтожить идею голой силой, в железной рукавице из специальных служб, в грязных пыточных подвалах? Ведь не все из его противников - мерзавцы, работающие за кусочек чужого золота, о, нет, не все. Да и сама эта идея, облитая кровью, мучимая и расстреливаемая - это очень притягательно и не для биржевых маклеров и портфельных инвесторов, а для отличного человеческого материала. Для тех, кто не станет стоять и смотреть, как человека ставят на колени и начинают бить сапогами по лицу.
Что же касается уже состоявшихся и пока ещё живых журналистов, то угрозами и даже прямым подкупом многого от них было не добиться. Это было ясно и Генералу и его немногочисленным советникам. Собственно, о чём-либо говорить и тем более - договариваться - с этими самыми журналистами, понимаемыми широко, было бессмысленно: для этого имелись владельцы их газет и журналов. Здесь тоже далеко не все готовы были искать консенсус, да и управлять в режиме телефонного звонка никому не хотелось, но они попытались насадить простые правила игры и на этом дурно пахнущем поле.
Был основан 'Клуб 23-ёх', появились законы о диффамации, об охране частной жизни и некоторые 'правила', которые пусть и не были законами (и нигде, конечно, не публиковались), сделали эрленскую прессу несколько более вменяемой.
Что же касается собственно студентов, то довольно скоро выяснилось, что учёба в Университете (то есть во всех почти заведениях высшего образования) стала очень плохо сочетаться с активными занятиями политикой, особенно уличной - по крайней мере, за участие в митинге вылет с волчьим билетом был гарантирован. 'Вот закончите аспирантуру, милейший, тогда и ...'.
С другой стороны, деньги на стипендии сколько-нибудь отчётливым студентам появились совершенно невиданные и стипендий этих стало много (зато для всех остальных образование стало платным в гораздо большей степени, чем раньше). Правда, изобилие это коснулось главным образом точных наук и их окрестностей - вот они, да, они были просто подхвачены золотым половодьем: новые отрасли промышленности и огромные, с иголочки, исследовательские институты хватали выпускников ещё за дверями, до выпуска. Эрленцы давно уже неплохо смотрелись в математике, а теперь выяснилось, что и физика - любая физика - им вполне по силам. За три десятилетия, что Генерал провёл у власти об этом стали думать не меньше, чем о счастье народа и об истреблении тиранов.
Довольно быстро появилась у него и политическая программа - из 25 пунктов, разумеется. Намучился он с ней немало, главным образом потому, что сам придумал большинство из них. Главный его советник с оттенком удивления изрек, что они, пункты эти, друг другу не противоречат, в основном, и описывают типичное патерналистское государство ('Батюшки...' - только усмехнулся про себя Генерал).
Но гордостью его стало решение 'рабочего вопроса'. Здесь столовыми в стиле президента Глуя не отделаешься. В самом начале он пообещал рабочим расширить их права и лучше - чем теперешние их лидеры - защищать интересы. Пришло время платить по счетам.
Заводская инспекция быстро перешла в его зону интересов, коллеги-путчисты не возражали, они скорее всего и не знали, что это такое. Активы профсоюзных организаций перешли под контроль Объединённого Рабочего Союза.
Было создано Министерство Труда (одно из основных требований оппозиции), которое практически из ничего за неполный месяц слепило достаточно подробный и рациональный кодекс трудового законодательства. Отдельно построили систему судов и апелляций для разрешения сложных случаев, подчинённую непосредственно Президенту и работавшую достаточно корректно ('Будете брать - буду вешать.' - напутствовал он на церемонии представления судей Столичного округа. И слово своё держал.)
Как это не смешно, рабочие уже за первый год военной диктатуры получили больше, чем за десятилетия социальных революций - индексируемая минимальная зарплата, сорокачасовой рабочий день, социальное обеспечение и дальше по списку народолюбов. Да и промышленники в накладе не остались - забастовки и тому подобное баловство были запрещено законом и преследовалось в уголовном порядке.
В основном, однако, новая власть была добра к труженикам. Чего стоили одни спортивные базы, дома отдыха и гостиницы общества 'Эрленский Рабочий', усеявшие морские курорты и просто красивые места страны. Государство выкупало под них пустующие замки, государство - главным образом через профсоюзы - делало отдых доступной альтернативой традиционному, скажем так, досугу, и смертность от алкоголизма в стране заметно снизилась.
Когда верфи в Новом Порте спустили на воду для 'Эрленского Рабочего' три новеньких круизных лайнера, нельзя было не улыбнуться коротенькому рекламному ролику, пролетевшему по всем кинотеатрам: 'Сколько у вас есть классов на этот замечательный пароход?' - с карикатурным пелетийским акцентом спрашивает дымящий сигарой иностранец в твиде. 'У нас всего один класс, сэр.' - с уловимой насмешкой отвечает ему молодая, красивая, но строгая девушка в хорошо знакомой к тому времени бело-синей униформе общества. 'Для людей...'
Навёл он порядок и в некоторых глухих провинциях. Предводители дворянства, графы и маркизы по старинке содержали там полувоенные формирования под видом национальной гвардии и чувствовали себя личными представителями исчезнувшего императора. Генерал провёл закон о прямом назначении мэров и муниципальных советов, о роспуске отрядов национальной гвардии, об особом порядке управления сельскими округами.
Реформы шли, двигались и довольно быстро. Умеренно-инфляционные бюджеты и хлынувшие из успокоившейся Пелетии инвестиции решили проблему источников финансирования на первом, самом трудно этапе. Не денег, людей ему не хватало и брать их приходилось откуда угодно, хоть прямо с улицы.
Однажды, ещё в самом начале, на заседании какого-то невнятного Общественного Совета, который придумали и наполнили собой народолюбы из наиболее благонамеренных, ему стали с осторожным раздражением пенять, что программа 'Имперского Трудового Союза' текстуально воспроизводит их собственные предложения, и что такой образ действий в политике приведёт... Пришлось внимать этой галиматье проклятых талмудистов, рвать с которыми было пока рано Но позволил себе намекнуть: Новая Книга отличается от Древней прежде всего не текстом, но главным действующим лицом, господа...
В наступившей гробовой тишине сидящий в дальнем конце огромного стола не слишком хорошо выбритый (Генералу даже со своего места было видно) молодой парень без галстука вдруг расхохотался.
Генерал медленно встал, прицелился тяжёлым взглядом... Оппонент, оказавшийся на удивление долговязым, тоже неловко вскочил, продолжая, впрочем слегка ухмыляться.
- Молодому человеку весело? - обратился к нему Генерал, ещё с утра озлобленный новостями из Анклава.
- Да нет... но действительно смешно. Хотя о таких вещах лучше судить историкам культуры. - нагло объяснил ему парень. Ни хрена, видно, не боялся он военной диктатуры.
- Ты бы побрился, что ли, сынок. Тут ведь и приличные люди есть, - буркнул Генерал, скашивая неприязненный взгляд на седовласых народолюбских светочей.
Через два дня, выбритый до синевы, этот самый долговязый сидел в приёмной Генерала и мелко дрожал коленкой, вид, впрочем, имея в высшей степени независимый. Вчера он беседовал, куда денешься, с начальником личной контрразведки, то есть секретариата, г-на Регента, а на сегодня обещали - главное блюдо.
Долговязый молодой человек был Сорген Линн: в свои двадцать шесть - бывший мелкий колониальный торговец, бывший радикал, бывший частный сыщик и писатель романов-утопий, юрист по образованию и океанская перелётная птица по сути характера, один из основателей и наиболее активных сотрудников 'Кольца', организации странной, созданной идеалистами, но не так чтобы уж совсем оторванными от земли.
Генерал хотел попробовать его в трудовой арбитраж. Для начала.
2. Аграрная реформа
В Эрлене, как в стране с выраженной национальной мифологией, национальная армия, разумеется, считалась непобедимой. Но даже Генерал долго колебался прежде чем притронуться к самой глубокой язве общества, к этой перебитой кости в гнилом мясе - к аграрной реформе.
Бесконечная, тщательно продуманная и широко обсуждаемая - она шла в Эрлене всегда, уж по крайней мере сто лет- со времён Старого Медведя, если не раньше.
В среднем баронском имении большая часть земли лежала под паром, как это вежливо называлось в земельных ведомостях; лежала она так давным-давно и никто не беспокоил её сон - не было денег нанять рабочих или купить технику, а сдавать в аренду...
Бароны в хозяйство вкладывали мало и все расчёты старались вести натуральным способом. Арендаторы обычно платили отработкой - где два, где три, а то и четыре дня в неделю. Какая это была работа понятно, но барону на житье в Столице хватало - уж очень были велики владенья, а вот желающих на такую аренду становилось в селе всё меньше.
Конечно, что-то приходилось платить и живыми деньгами. Был даже такой закон, двухвековой давности: всегда платить 'даже и до четырёх арров в день'. Вот ровно столько часто и платили, благо четыре арра и тогда не были такими уж большими деньгами, а уж за двести-то лет...
Имелись и другие законы, поновее и поприличнее, что запрещали ограничивать долгами личную свободу, например, но тут уж часто решали не по закону, но - по обычаю, а обычаи там были такие, что ещё при последнем Императоре для продажи имения требовался список проживающих в округе арендаторов, 'людства'.
Но, было, было что-то в этой жизни, привольной и покойной, как великая река Эрлена, пусть и прятала она в омутах свои маленькие и большие трагедии, но в целом вполне устраивала по крайней мере некоторых своих участников, заодно подарив и немало великолепных сюжетов эрленской художественной литературе средней руки: Большой Дом, грузный патриарх (тогда бароны ещё часто жили 'в деревне'), травяные сапоги неспешно ломают шапку перед красавцем-баричем, а вот и она - высокая, сильная, с тугой пшеничной косой в длинной красной юбке - обожгла взглядом и пропал, пропал барич.
Но во второй половине века почему-то редко найдёшь такие места, где грустит старая ива над заводью, и где быстрая рябь на чёрной воде вдруг сложится в тонкий женский силуэт под белым зонтиком... Сейчас тут всё больше жили забрызганные грязью до бровей пьяные и злые мужики, да вороватые управляющие, от которых так и несло кислой, сгнившей за долгую зиму овчиной.
Конечно, не всё было так плохо даже в Материнских провинциях. Были бароны у которых - и капитал, и наёмные рабочие, и товарные поставки, и хозяин мотается по полям вместо жулика-управляющего. Да и 'крестьяне' были такие, у которых запашка - не меньше графской, отстроены заводики, да инженеры выписаны из Эндайва и как бы не из Тарди. А уж плантации в Маррете... Но всё это были скорее исключения, хотя и приятные.
То, что времени осталось совсем мало, Генералу стало ясно почти сразу после воцарения.
... Однажды ранней весной, когда в Столице ещё только собирались свергать Глуя, в сельскую управу Заячьей Долины, что в провинции Эрд, без стука вошли двое молодых людей примечательной для этих сонных мест наружности - явно были из большого города. Недоучившийся агроном и вполне готовый зоотехник предложили свои услуги местному начальству. Зоотехник надолго в тех краях не задержался, а вот агроном, его звали Неттер Ганш, тот ничего - прижился.
Работы у него было много, хотя и не совсем по специальности: он организовывал в округе ячейки 'крестьянских лиг', старых ещё времён Колонны Крейгера боевых организаций. Поначалу, впрочем, дело шло мирно: мастер Ганш учил крестьян получать в управе заверенные копии арендных договоров - и там уже должно быть указано сколько платить и чтобы безо всяких отработок, их ещё при Дождевике запретили, а если в управах отказывали или вертели вола, то - в суд, да не местный, а в Особое присутствие при военном губернаторе.
Впрочем, все понимали, что бумажками дело не кончится.
Неттер Ганш не один был такой. Студенты и агитаторы в потянулись деревню ещё с Трёх Дней Свободы, но в этот раз семена упали на особенно обильно и старательно унавоженную почву. Заячья Долина, попалась под копыта ещё Золотому Князю, и с тех легендарных пор здесь мало что изменилось. Но без малого тысячу лет никакой народ, даже существа особой духовности, терпеть не будет.
Лет пять назад, уже при Глуе, сквозь Заячью Долину собрались построить железную дорогу: через хребты Эрда, к далёкому Загорью, к побережью. За нелёгкое это дело взялась недурная компания: сын губернатора провинции, некая Санти Перреш, столичная штучка - одна из двух 'главных' любовниц президента Глуя (та, что поумнее; именно её усилиями компания получила крупную субсидию) и десяток налимов помельче. Очень быстро, впрочем, проект был продан пелетийской концессии, как с самого начала и задумывалось. Священная эрленская земля ни при каких обстоятельствах не могла, конечно, быть куплена иностранцами, но вот права на строительство - те отчуждались сравнительно легко.
Пелетийцы из 'Первой Трансконтинентальной' начали было строить, честно тянуть нитку к недалёким здесь хребтам - через знаменитое село Агрань, где имел когда-то зимовку сам Золотой Князь - и рвать аммоналом тоннели, но тут в стране произошёл Первый Путч, а за ним, естественно, Второй, и им стало не до инвестиций на краю земли; когда на площадях Столицы идут танковые бои, а на здания вываливают полутонные бомбы, то наступает полный форс-мажор.
Что ж, не прошло и года, а примерно те же самые личности, за вычетом мадмуазель Перреш, и примерно в тех же местах вместо железной дороги решили построить канал. Вот такие это были люди: не могли они смотреть, как стонет под гнётом нужды родимый край...
Денег получили даже больше, чем в первый раз, потому что бардак после Второго Путча стоял страшный, но и этого им было мало. Участники многообещающего предприятия и всякая связанная с ними шушера, как и с железной дорогой начали скупать земли в районах будущего строительства - на предмет перепродажи их государству втридорога, а скупив - пошли сгонять оттуда арендаторов, и даже кое-кому из помещиков попроще пришлось подвинуться.
Провинциальные землемеры и асессоры, не боясь Искупителя, занижали стоимость, неверно обмеривали и по-другому обманывали, префектура покрывала, а жандармерия - обеспечивала непротивление злу насилием со стороны ещё не так давно поротых задниц.
'Травяные сапоги' однако начали ворчать. Свирепели они медленно, по привычке кланяясь в церквах сельских приходов, где им рассказывали насчёт благочестия и прав законного божьей милостью императора (президента, премьер-министра, хера на палочке), строго объясняя, что если кто позарится на чужую землю, того страшно покарает Искупитель, его постигнет божий гнев и пожрут собаки, как в известном сюжете из Книги Древней.
Но уже и собаки не пугали озлобившихся людей. Союз церкви и нищеты дал трещину.
Раззадоренные и сбитые с толку невнятными обещаниями и общей 'либерализацией', то есть тем же самым бардаком, крестьяне начинали выходить из рамок.
Поначалу они отказались работать в имениях в День Искупителя, была у них такая древняя привилегия, хорошо, впрочем, в тех местах забытая. Баронская дворня вместе с сельскими жандармами попытались
было поучить их уму-разуму, но не слишком в этот раз преуспели.
Потом произошло ещё много других вещей пока не начались прямые убийства профсоюзных активистов и городских агитаторов (мастер Ганш спасся чудом). В ответ: линчевание управляющих, поджоги 'больших домов' и нападения на полицейские участки, а следующей весной - и первый захват земли. Страшные призраки минувших эпох вставали над эрленской деревней.
Очень скоро Заячья Долина стала известна всей стране. Ганша крестьяне называли 'полковником', у него было около двух тысяч более или менее плохо вооружённых сторонников из отрядов самообороны, и во многих местах не то что чиновники или сельская полиция, появляться не дерзали и отряды полевой жандармерии.
Ждать было нельзя. Ничего хорошего дождаться было невозможно: Генерал и большая часть его коллег были не настолько глупы, чтобы отворить двери своего дома гражданской войне, она и так уже заглядывала к ним в окна.
В то лето Сиггерт Мадж снова перетряхнул военное правительство, и в который раз проявил себя Герцог, тот самый молодой капитан Службы, сейчас - уже майор, у которого так всё удачно сложилось с целым генерал-полковником Ганци.
Был принят 'Закон о наследственных дворах' и многие другие законы, и аграрная реформа, это бесконечное урезание кошачьего хвоста, получила 'новый импульс' генеральским сапогом в зад.
Конфискаций почти не было. За раздаваемую крестьянам землю прежним хозяевам платили - двадцатилетними пятипроцентными облигациями и ещё давали немного живых денег. Да и земли у них оставалось - после того как - немало. Слава богу, здесь не Эндайв...
Несмотря на намеренную ясность и простоту законов, легко было представить, какая грызня начнётся в уездах за оценку земли и за долю наличных в выкупных платежах. Поэтому с самого начала при президенте был создан особый фонд.
По-настоящему состоятельных граждан сумели убедить, что никто не будет забыт, и пожертвованные в этот фонд деньги, пусть и не принесут ни арра прямой прибыли, но окажутся самым выгодным коллективным вложением в национальной истории.
Этими деньгами, не жалея, Генерал обильно смазывали острые углы реформы. При этом умело дирижировавший событиями Герцог не брал (принципиально), а предлагать самому Генералу - дураков не было.
Одновременно в деревню в массовом порядке отправлялись младшие офицеры и сержанты - там открывались отделения государственного 'Агробанка', центры по прокату техники, больницы, школы и много чего ещё - и за всем требовался присмотр.
Народолюбы потешались над этим 'наступлением армии на собственный народ', сочиняя бесчисленные анекдоты: 'Вызывает директор школы (фельдфебель с во-о-от такими усами) к себе в кабинет учительницу и ...'
Крестьяне платили за получаемую землю в рассрочку на те же двадцать лет беспроцентного (вы уже за всё заплатили) займа, причём с самого начала было ясно, что долги будут списывать. Герцог большую часть сил потратил на то, чтобы земля расходилась не по семейным паям, а шла в кооперативы. Дробление наделов было невыгодно ни обществу ни государству, и многие крупные хозяйства не развалились. В первые годы военные назначали туда управляющих и жёстко контролировали финансы, но постепенно власть переходила к административному совету кооперативов.
... На одном из волостных съездов в провинции Акат пьяные и плачущие (совершенно искренними слезами счастья) крестьяне составили поздравительный адрес главе государства: 'Милостивый Господин Генерал-Регент, батюшка! Как ты есть наш родной отец, а мы - твои дети...'
Отряды Неттера Ганша были рассеяны; он пытался вести партизанскую войну вместе с группами городских боевиков, но был выдан властям людьми, которые совсем недавно кланялись белым камням, на которых стоял их герой во время деревенских митингов. Герцог, до этого руководивший 'Бюро специальных операций' при Президенте, стал начальником Столичного Управления, третьим по важности игроком в сумеречном мире эрленских спецслужб.
Спустя несколько лет выяснилось, что реформа оказалась гораздо менее кровавым делом, чем ожидали, но шла она трудно. В старых, распаханных вдоль и поперёк провинциях земли на всех не хватало, а программа переселения на юг и восток не могла переварить и половины желающих. В крупных, теперь коллективных, хозяйствах неожиданно возникла новая проблема - раньше там было занято немало сезонных рабочих с севера, а кооперативам часть из них оказалась не нужна, и по этому поводу в деревнях имели место нешуточные баталии.
Да и сами новые хозяева были не всем довольны - и земли могли бы 'дать' больше, и, что было хуже, вместе с кредитами и удобрениями в деревню пришёл чиновник - в числе и силах, ранее невиданных. Бес с ними, с военными - не особенно их крестьяне и боялись, хотя и всячески обхаживали, но давать отчёт банку о каждой монетке, да что ты сеешь, да почём продаёшь...
Но молчали и они, тем более что сжалился в тот раз над страной Искупитель: несколько лет подряд стояла отличная погода, да проклятые пелетийцы - а за ними и остальной мир - справились наконец с собственным жиром, кое-как пришли в себя - и опять потянулись из Эрлена на запад поезда и пароходы с пшеницей, свекловичным сахаром, растительным маслом и мороженным мясом, и монеток хватало на всех.
На третий год этих дел Генерал провёл внезапную проверку своей 'Зелёной Программы': на словосочетание 'аграрная реформа' в верхах был объявлен абсолютный запрет; тысячи проверяющих два месяца мотались по деревням на вездеходах и лёгких самолётах, высматривали и вынюхивали.
Генерал лично принял участие.
Он ожидал увидеть воровство и пьянство, всяческие безобразия и нестроения - и конечно же находил их, на радость головорезам из своей охраны; но обычная, средняя картина вызывала у людей, привыкших к тому, как обычно идут дела и планы в Эрлене, недоумение и какой-то даже испуг: чистенькие домики агрономов, весёлые башни элеваторов, толковая суета МТС. Крестьяне за эти несколько лет не изменились - по-прежнему не писали стихов и не говорили по-тардийски, но кредиты им действительно выдавались и в основном на то, что нужно. Бес его знает, что это была за загадка природы, может и в правду угадали они с этой реформой, но с некоторым даже разочарованием Генерал был вынужден признать: эту дыру они заткнули, хотя бы на время.
Контроль за 'Зелёной Программой' был тем не менее усилен, списание задолженности с кооперативов по выкупу земли - ускорено, благо эрленский бюджет быстро рос. Под новый тип хозяйствующего в великих эрленских грязях субъекта уже достраивались заводы сельскохозяйственной техники, удобрений и нефтепродуктов, ну а в остальном - в остальном лично он боялся лишний раз взглянуть в сторону деревни, чтобы не сглазить эдакое счастье. Тем более, что крестьянский вопрос решила не 'Зелёная Программа'. Деревенский народ продолжал литься в города, вот где зияли дырки, которые нужно было затыкать.
3. Жук в Муравейнике
Как напишет впоследствии один неглупый политик, иностранец, разумеется, трагедия господина Регента состояла в том, что он страстно верил в то, что так же сильно ненавидел. В самом деле, ведь известно, что ничего прочного, государственного нельзя построить, ожидая, а тем более - требуя от человека верности данному слову, любви к Родине и самоотречения. Тот, кто думает иначе - тупица, мерзкий извращенец. Если он политик, конечно: для нормальных людей здесь могут быть исключения.
Только выгода - личная и обязательно имеющая материальный эквивалент или что-нибудь сводимое к этому озеру навоза.
Как бы там ни было, генерал Мадж, хозяин Эрлена, не был наивным человеком. Несмотря на десятилетия, проведённые на вершине, он не считал, что его родина, тяжёлая и несчастная страна, ему что-то должна. Поэтому едва ли не с самого начала блестящей политической карьеры он имел ввиду наиболее уязвимое звено своей ... деятельности.
Эрлен знал немало реформаторов, великих и ужасных, но все они оказались смертны, хотя в знойный полдень их величия в это иногда и трудно было поверить. Но - умирали, ложились в червивую землю тюремных кладбищ или пыльный холод мраморных усыпальниц, и дело их - почти мгновенно, за месяцы или годы - высыхало, трескалось и шло прахом.
Чего стоит страна, что стоит на одном человеке, презрительно усмехались иностранцы (и не только они); что случится с этим стадом, где многие доверяют думать за себя одному, если отец нации завтра подавится устрицей...
Генерал не видел смысла в полемике по этому поводу: ему и самому не очень нравилось возвышаться и попирать, да и была, была надежда изменить не только военный и промышленный потенциал, подарив Родине не только лучшие в мире танки и приличную радиоэлектронику, но оставить после себя кое-что ещё, чуть более важное.
Так или иначе, а план его был рассчитан до самого конца. И был он, план его жизни, не слишком сложным.
Когда государство при нём создавало в Эрлене новую отрасль промышленности, когда оно национализировало некоторые из старых или крепко держалось за те, что есть, то делалось это всегда для наведения порядка. Но - не совсем такого, на который рассчитывали личности, настроенные публично-патриотически.
Девять лет билось правительство Глуя с угольной промышленностью. Угля в Эрлене было много, даже если не считать те сотни миллиардов тонн, что прятались в бескрайних тундрах Регата Дальнего. Но угольные бассейны, месторождения и угленосные площади уже давно превратились в головную боль.
В Столичном округе мелкие или выработанные шахты времён едва ли не Зимнего Принца были убыточны, техника - изношенной, аварии, обычно со смертельным исходом, случались каждый месяц. Шахтёрские городки и посёлки, мрачные, запорошённые угольной пылью поселения отчаявшегося человека, жили без надежды. Девяносто тысяч шахтёров только под Столицей, да члены семей, да косвенная занятость, да тепловые станции, оборудование которых было рассчитано именно на этот дрянной уголёк...
А в Ломейне никак не мог умереть не менее известный угольный бассейн - здесь шахт почти не было, одни карьеры, и запасов на сотню лет добычи, но оказалось, бурый уголь что миллионами тонн шёл в брикетах через близкую границу - никому там больше не нужен.
А где-то на окраинах имелось всё: и низкозольные, и высококалорийные, коксующиеся, да в конце концов - антрацит! и железная дорога рядом, и порт недалеко, но - нужны деньги, а кто туда вложится, с какого перепуга? А в государственную заботу и экономику Генерал не верил. И правильно делал.
Понятно, что оставить огромную страну без собственного угольного производства, начитавшись книжек о преимуществах международного разделения труда и специализации, было бы странно.
При Глуе Эрлен, скрепя сердце, вступил в континентальную ассоциацию свободной торговли. Страну заполнили иностранные товары, и некоторые отрасли промышленности за несколько лет потеряли до сорока процентов занятых, а на карте появились города-призраки. Один из таких, Татим, что в провинции Айлон, где делали сапоги ещё со времён, кажется, Артии, дешёвая импортная обувь разорила в три года, доведя кожевенников до самого настоящего голодного бунта.
Повторено таких экспериментов не хотел никто в военном правительстве, но неужели вот та же угольная промышленность не может работать само собой, без субсидий и негласных угроз владельцам шахт? Ну, не совсем уж автоматически, но - если иметь простые, но жёсткие правила, твёрдо поставленную инспекцию и безусловно разорительные штрафы за нарушение техники безопасности, то... Ведь в той же Пелетии, например, пусть и добывали в два раза меньше, но и занято в угольной отрасли было просто смешное количество людей. И никаких государственных компаний.
Это был интересный вопрос, и Генерал серьёзно подготовился. Тем более, что на первом этапе денег предстояло вбухать немерено и именно что - казённых.
Под проект было создано незаметное и очень скромное по штату бюро чего-то топливно-энергетического, под видом инженеров приглашены иностранные специалисты-управленцы; набраны толковые люди из своих молодых, в том числе и несколько военных инженеров, но званием не выше капитана. Утверждая им смету (с умопомрачительным жалованьем) Генерал мрачно сообщил сотрудникам Угольного Бюро, которое постепенно приобретёт широкую известность: 'Я на вас очень надеюсь, господа. Очень.'.
Через год у них был готов план, и началась реорганизация, реструктуризация и общая расчистка конюшен. Одни шахты закрывались, другие - открывались, огромные самосвалы и гигантские шагающие экскаваторы отправлялись на восток и на юг, куда везли, поначалу всё больше из-за границы, едва ли не всё потребное - вплоть до угольных вагонов и мощных тепловозов.
А потом грянуло - семнадцать шахт-гигантов компании 'Южная Объединённая' оказались выставлены на продажу. Порядок навели, какой смогли, упаковали и предложили.
Дураков, разумеется, не нашлось. Газеты либерально-дозволенного направления были полны статей, доходчиво объясняющих самому глупому идиоту, почему никто и никогда не потратит и арра на эдакую чепуху, почему это не нужно, да и прямо вредно эрленской экономике и почему вместо этого...
А потом они вздрогнули во второй раз, когда 'Консолидейтид Коал', международный гигант и один из жупелов эрленских патриотов, вежливо рявкнул в ответ: 'Я покупаю! Заверните...'.
И почти сразу одна тардийская международная компания тихо вложилась в месторождение коксующегося угля в Загорье: три новенькие шахты, конструктивно настроенный профсоюз и шестьдесят километров двухпутной железной дороги до Нового Порта.
И - пошло.
Вопли неудачников, которых обошёл этот золотой дождь, былинные сказания о распродаже Родины за три пачки пользованных презервативов, душераздирающие вопли об эксплуатации и вывозе капитала мало трогали военное правительство, Генерала лично и уж тем более потенциальных покупателей. Когда пыль осела, выяснилось, что добыча угля в стране сократилась примерно на десять процентов, занятость в отрасли - упала до половины от первоначальной, производственный травматизм опустился почти до пелетийского уровня, а налоги, простые глупые налоги, увеличились в два с половиной раза и продолжали расти.
Впрочем, налоги и многое сверх того уходили на переобучение уволенных шахтёров, на строительство новых заводов и фабрик в старых угольных районах (куда частный капитал поначалу шёл неохотно - одно время отчаявшиеся люди там штурмом брали городские управы несмотря на курсы и пособия). Но, ничего - потихоньку выправились, залечили язву, да и некоторые отрасли машиностроения подтянули - вагоны, и горно-шахтное оборудование и даже угольные комбайны со временем научились разговаривать по-эрленски. Не говоря уже о том, что экспортная квота в отрасли выросла в пять раз.
Дальше было проще. Угольное Бюро, не изменив названия, потянулось к сталелитейным заводам, озаботилось железными дорогами, отрастив себе новые руки, запустило их в древние окаменелости: эрленские банки.
Ничем не гордился генерал больше, чем национальным судостроением - и вовсе не тем, что Эрлен начал наконец серийно строить современные боевые корабли, на страх бюджету... Дешёвая земля и ещё более дешёвая сталь и инженеры, совсем неплохие при этом, льготные кредиты на покупку оборудования, а на первых порах - и прямые субсидии, экспортные кредиты сводили инвесторов с ума. В результате этой полностью разделённой любви Эрлен, не имевший современных верфей, не считая военных - да и те можно было не считать, лет за пятнадцать вырастил шесть 'кустов', на которых спускали на воду всё: от танкеров и газовозов до специальных судов, напичканных современным оборудованием. И всё это давало честную прибыль и не менее хорошо пахнущие налоги, и на эти деньги перевооружился военно-морской флот и на армию осталось.
Так он и действовал - наводил порядок, упаковывал и продавал - сначала в основном иностранцам, пока собственные динозавры не нарастили мясо и пошли рвать куски парного мяса из рук военного правительства.
'Тот заходит далее других, кто не знает куда идёт', сказал по сходному поводу другой умный человек, и тоже не эрленец .
Генерал предполагал решить дело в политике сходным образом: старый хлам вышвырнуть вон, ядовитые отходы, способные отравить всё вокруг на десятилетия - безжалостно вычистить, 'вопросы' - решить: слава эрленскому богу, спецслужбами и другой грубой силой не обидел он государство, а потом, потом можно и её передать - не первому горластому встречному, и уже конечно не иностранцу сбыть на руки это сокровище. Нет, теперь и в стране можно было найти вменяемых людей с политическим капиталом. Тот же Сорген Линн оказался просто удивительно ловким парнем.
Да, государство - не угольная шахта, он это понимал, думал, что понимает, но почему бы и нет? Тем более, что другого выхода всё равно не было. Не сидеть ведь жопой на политической системе до конца отмеренного срока диктатором или другим каким-нибудь идиотом. Разве это будет правильно? Разве этого хотел загнанный в угол Иориант Глуй, о котором он теперь думал всё чаще?
Оказалось - нет.
Не получилось, не вышло выйти из политики, как из санированного банка.
Люди, с которыми получалось выстроить отношения, тут же записывались их вчерашними товарищами в предатели, в наушники и шпионы правительства, их старательно и с большим чувством обмазывали грязью, и они теряли всякое значение.
Только тогда Генерал понял, как сильно его ненавидели. Он не ожидал благодарности, конечно, но это... Но до такой степени...
В плане материальном всё было совсем неплохо. Эрлен жил по стандартам золотого миллиарда и даже не в самом его, миллиарда, хвосте. Экономика росла, экономика, на удивление всем диверсифицировалась. Более того, богатых 'в этой стране' удалось убедить в том, что быть очень богатым - конечно же отличное дело, но - нужно делиться. И не только с мрачными фигурами военного правительства - это богатые люди отчётливо понимали и без намёков, но - с согражданами. Когда в стране слишком много полунищих, голодных и озлобленных, когда социальные лифты намертво застревают на верхних этажах - это плохо. Для всех. Собственно, в этом и видел он свою главную задачу: объяснить кому надо эти простые истины так, чтобы те поняли и не забыли.
Отнять монополию народолюбов на производство воздуха свободы из вакуума эрленской политической жизни оказалось непросто. Страна должна понять, не косоротиться - свобода нормальное, хотя и нелёгкое дело, а вовсе не ловкая провокация наших замечательных соседей, из рук которых наша не менее замечательная родина не взяла бы и стакан простокваши.
И бояться не надо. Это самое главное! Не надо этих слепых речей о том, что станем мы как белки в колесе стучать лапами, гоняясь за золотым тельцом, что всё это суета и поклонение деньгам, а когда же думать о святом и вечном, и что народ истончится, расползётся, как гнилая тряпка.
Если народ от этой участи отделяет только палка фельдфебеля в виде военной диктатуры, то на хер он такой нужен!
Но может всё и обойдётся, в состоянии близком к отчаянию думал он, может судьба хранила наш такой особенный народ несчётные столетия для того, чтобы мы и свободу эту, мать твою гиппопотам, полюбили? И даже если нет, то пробовать придётся, нужно постараться жить, как люди. Не всем наша родимая девица удалась, страшновата и даже немного зверовата, но свадьбу-то не отменишь. Пора!
4. Грязные Руки, Грязная Совесть
Великая Война для Тарди начиналась неплохо. Пелетия собиралась сначала разделаться с косматом колосом на глиняных ногах (и у неё это почти получилось), а потом уже - не особенно и напрягаясь, - выяснить отношения с цивилизованным государством. Тем более, что на тардийском фронте воевать было трудно: миллионы людей почти мгновенно там вгрызлись в землю, лихорадочно выкапывая целые сети подземных укреплений - армированный бетон, туннельная война, специальные штурмовые части в броне и с мешком гранат за плечами - позиционный кризис.
При чудовищной плотности войск на Западном фронте там даже в спокойные дни умирало по нескольку тысяч человек, а во время больших наступлений - за то, что когда-то было круглой рощей, часовней, будкой путевого обходчика - командование тратило жизни без счёта.
Тардийская армия умела воевать. Несколько блестящих операций в префектуре Амиз - в самом начале войны, когда фронт ещё не окостенел, - отбросили пелетийские корпуса, вторгшиеся во время приграничных сражений с тардийских территорий. Потом был 'рейд Пеано', сумасшедшей смелости и красоты десантная операция в крупнейшем промышленном районе Пелетии, которая на восемь месяцев сковала две пелетийские армии в районе 'Железного Плацдарма'.
Прошло два года. Не сумев справиться с Эрленом, пелетийцы всерьёз взялись за его самого опасного союзника. Именно тогда на военном небосклоне взошла яркая, пусть и недолгая, звезда генерала Меандра.
Арруан Меандр начинал войну полковником. Был он человеком решительным, толковым, с хорошим военным образованием и главное - удачливым. Ему везло с самого начала, он равно отличился в обороне и в нападении, а уж оставшись старшим офицером после разгрома штаба великого Пеано был просто вытолкнут в первый ряд истосковавшейся по победам страной. Человек, который и корпусом-то командовал два месяца, стал Верховным Главнокомандующим.
Начальник Генштаба видел его насквозь; министр обороны, второе тогда лицо в государстве, холодный и безжалостный человек с маленьким считателем в голове (до войны он был известным математиком) читал ему унизительные лекции и настоятельно рекомендовал отказаться от весеннего наступления, задуманного молодым генералом - и всё это было впустую.
Кроме того, что Арруан Меандр верил в свою звезду, у него и теория была - 'прямого и неограниченного наступления', какие-то артиллерийские формулы победы и новые тактические приёмы атаки. Он уже полгода носился по всем кабинетам со своим планом '48 + 10,000' (прорыв обороны противника на всю глубину за двое суток, каковой прорыв обойдётся нам в 10,000 убитых, не более).
Слухи о весеннем наступлении широко разошлись по стране. В этом не было вины генерала Меандра - журналисты, политики, население, даже сами военные до смерти устали к тому времени от холмов трупов и полной бессмысленности собственных усилий - и о 'наступлении надежды' в Олланте, юго-восточной провинции страны очень скоро узнали все, кто хотел. Тем более, что написанный от руки этот план был зачем-то передан в тардийское посольство в Столице, где его распечатали на машинке в нескольких экземплярах. Распечатали и вручили группе заинтересованных лиц - видимо для того, чтобы те поняли, наконец, как в современных условиях цивилизованные люди осуществляют наступления.
Впоследствии упорно поговаривали, что именно из эрленской столицы пришла в Джюниберг наиболее полная версия гениального плана генерала Меандра.
Пелетийская армия, вклинившись в провинции Оллант на исконную тардийскую землю километров на сорок, уже несколько месяцев назад начала строить в том районе тыловые позиции, 'Зелёную Линию', и все эти разговоры и воинственные крики из Гирода, столицы Тарди, заставили резко ускорить темп работ. Когда же был точно установлен участок и время тардийского наступления, генералы в Джюниберге приняли решение о 'стратегическом манёвре'. Они бы и так отбились, скорее всего, но было решено дать тардийцам урок. Хлыстом по физиономии. А скорее - по морде.
Наступление началось в точно известный обеим сторонам срок.
Генерал Меандр неплохо подготовился. Всё, что могло стрелять, включая 400-миллиметровые мортиры, - стреляло. Артиллерийская подготовка, математически точная, с огневым валом, на конечном этапе ползущим вперёд со скоростью пехотинца, и огромным расходом снарядов продолжалась два дня. Пелетийские окопы и блиндажи, размолотые в пыль, дымились как вулканы.
Но пыль недолго висела в воздухе. Почти с самого начала наступления пошёл совершенно ненужный в этих и без того влажных местах - с их многочисленными каналами, канавами, ручьями и болотинками - дождь. Многие услышали тогда первый звоночек: к тому времени даже самый глупый солдат на Западном фронте знал, что пеле могут вызывать ливни тогда, когда им это понадобиться.
Утром третьего дня разведка изготовившихся к броску пехотных дивизий принесла удивительные вести.
... Капитан Арно скривился в недовольной гримасе, когда узнал в грязном, как бес, солдате, скользнувшем в траншею со стороны ничейки не связного, которого давно уже должна была отправить ушедшая на ту сторону разведка, а самого сержанта Гаррона, который разведгруппой и командовал. Скривился, но ничего не сказал - с Гарроном они провоевали вместе целую вечность, восемь месяцев, и у того наверняка были веские причины оставить группу там, где он её оставил.
Вместо приветствия сержант, сбивая с сапог огромные комья глины, вытащил из-за пазухи что-то маленькое и, видимо, живое.
- Дерьмовое дерьмо... Кажется мы влипли, Арно. - мрачно прохрипел он, сплёвывая вездесущую грязь. Они уже давно не обращали внимание на устав, если рядом не было посторонних.
- Что за ... - поинтересовался капитан, который всё никак не мог понять, что же сжимает его сержант тяжёлой рукой шахтёра, немного неуклюже, но крепко. Оба отвыкли от гражданской жизни.
- Это всё, что мы там нашли. Из живого. Два часа шарились. В соседнем секторе они ещё солдат оставили - ракеты ночью пускать и пулемёты кое-где. А так - ушли. Километра на три, дальше мы по грязи не полезли.
Лейтенант Арно наконец сообразил, что совал ему усташий сержант - маленький чёрный котёнок с белыми носочками на лапках беззвучно скалил прозрачные острые зубки.
- Та-а-ак.
Он аккуратно взял милое животное, почесал за ушком и вдруг изо всех сил запустил чёрный комок в низкое дождливое небо, обещавшее возобновление проклятого дождя уже на следующей минуте.
Пелетийская армия не приняла боя.
'Мы наступаем!' - ревели тардийские газеты. Впервые почти с начала войны от злобного врага освободили кусок родной земли, который можно было разглядеть на карте без лупы, да ещё за какую-то неделю, да ещё почти без потерь. Захвачены тысячи пленных, сотни орудий, Джюниберг в панике, Джюниберг предлагает Союзниками перемирие, премьер-министр Пелетии застрелился...
Весь этот энтузиазм и ликование были легко объяснимы, но несколько преждевременны. Пелетийская армия показала, что ей по силам и безукоризненно выполненное отступление. Войска отошли, местами до двадцати километров, отошли на 'Зелёную Линию', в свой новый укрепрайон - при чём так, чтобы 'затруднить противнику преследование и развёртывание', как сквозь зубы писали уже пелетийские газеты.
По дороге пеле жгли то, что можно было сжечь, а с термитом горело почти всё, и взрывали остальное. Вырубали рощи, устраивая завалы на дорогах. Мосты - через чтобы-то ни было - просто исчезли, как их и не было никогда; на перекрёстках - огромные динамитные воронки, уже залитые водой непрерывных дождей; мины же были везде - в полотне того, что осталось от дорог, в местах вероятных объездов, просто на обочинах и в кюветах, некоторые здания поприличнее были намеренно оставлены почти целыми и заминированы на замедление: именно так тардиийцы потеряли штаб пехотной дивизии; иногда изощрённое коварство врага вызывало удивление почти медицинское: вот под прохудившимся навесом лежит куча старых лопат, а чуть в стороне валяется новенькая, ну как её не взять... Или на аккуратной кухне старинного каменного дома из стенного шкафа вытащен ящик и небрежно брошен в углу каким-то сбежавшим сукиным сыном - ящик так и хочется вернуть на место. Да что там мины - эти варвары отравляли колодцы! (Никто, ни один самый глупый и жирный папаша Гюрро - с могучими чёрными усами, брюхом и апоплексического оттенка румянцем на вислых щеках и такого же цвета подтяжками - не верил в эту чушь: 'Бха! Журналисты считают нас идиотами!', и смятая, газета, отпечатанная на дурной, военного времени бумаге, летела в разлитый на столе винный соус или оливковое масло; но это было правдой! и тардийские роты в предполье 'Зелёной Линии' в обязательном порядке тащили с собой пленных, которым вливали в глотку полведра колодёзной воды и смотрели - что будет, и иногда выходило так, что приходилось искать нового пленного).
... Тардийским корпусам понадобилась пять дней для того, чтобы почти без сопротивления противника пройти пятнадцать - двадцать километров по сплошному почти бездорожью и развернуться перед 'Зелёной Линией'. Каждый из этих километров пришлось полить немалой кровью - внезапные артиллерийские налёты, кинжальный огонь хорошо замаскированных пулемётов, штурмовка колонн смешными пока, почти игрушечными бипланами, обстрелы из засад стрелками с дальнобойными винтовками.
Впрочем, четыре тысячи убитых и раненных никого в высших штабах не заставили даже почесаться, тем более, что потери были многократно сокращены в сообщениях для прессы.
Генерал Меандр, видимо просто не понимая, что происходит, утратил остатки благоразумия. Его не интересовал непрекращающийся дождь и два фута грязи под ногами, отставшие в сточных канавах, в которые с помощью пелетийцев превратились дороги, тылы, недостаток боеприпасов и даже продовольствия у фронтовых частей. Для того, чтобы проложить дороги для грузовиков и подтянуть железнодорожные батареи, переместить запасы снарядов, госпитали и сделать многое другое (по существу - приготовиться к новому наступлению) нужно было не меньше трёх недель. Он же не собирался терять и часа.
Полагая, что его войска отбросили противника на наспех подготовленный оборонительный рубеж, устроенный по не таким уж высоким холмам, генерал Меандр приказал атаковать без промедления, кое-как втиснув перед 'Зелёной Линией' шесть корпусов.
В Тарди не все оказались под властью патриотической истерики.
Командиры задействованных в наступлении армий независимо друг от друга подали - через голову своего Главнокомандующего - секретные доклады о готовящейся катастрофе. Военный министр, человек в высшей степени компетентный, чувствуя, чем кончится дело, устроил перед вторым наступлением совещание в Гироде, куда генерала Меандра, раздражённого очередной отсрочкой, привезли на аэроплане. На собрание кроме министра обороны оказались приглашены личный представитель премьера, начальник Генштаба и несколько ключевых членов кабинета.
Министр обороны полтора часа аккуратно и волне корректно разбирал изменившееся после отступления противника положение, обосновывал необходимость подготовить новые планы, отложить 'второе наступление', взглянуть на распределение ожидаемых потерь (статистического материала за эти годы было набрано в избытке), просто подумать, наконец!
Ответная речь генерала Меандра заняла около двух минут и состояла в следующем: вы проявляете преступную нерешительность, орал он на собравшихся (в аэроплане сильно укачало), вы хотите отобрать у тардийского народа великую победу; не нужно ничего менять, всё, что нужно - это перестать, наконец, терять время: противник в панике бежит, так называемая 'Зелёная Линия' - блеф, состоящий из нескольких размокших траншей, которого опасаются только 'господа из Гирода'; боевой дух соотносится с факторами материальными как три к одному, а ...
В конце своей недлинной речи генерал сладким голосом предложил 'господам штатским' отстранить его от должности, раз уж им так не нравятся его планы, и показать армии пример победоносной операции.
Министр обороны скрежетал искусственными зубами, начальник Генштаба находился в шаге от инсульта, прочие министры, ненавидевшие генерала-метеора и до этого совещания, готовы были отдать его в солдаты прямо здесь, не выходя из кабинета, но никто не хотел брать на себя ответственность.
Генерал Меандр на своих дутых коммюнике стал национальным героем. А вдруг у него получится? И ведь они ничем не рисковали - даже если этот дурак в эполетах через неделю захватит Джюниберг, есть много способов поставить его на место. А пока ...
- Ну, попробуйте... - процедил кто-то из присутствующих, и все согласились.
И он попробовал.
Сколько-нибудь серьёзная разведка наступающими не велась - у них на это не было времени. Отличные пелетийские аэропланы прикрыли от наблюдения с воздуха все четыре новеньких, с иголочки, оборонительные полосы 'Зелёной Линии': окопы полного профиля, колючая проволока, рвы, бетонированные пулемётные и артиллерийские гнёзда и всё остальное, что полагается. Девять отступивших от старой линии фронта пелетийских дивизий вывели в резерв, а укрепрайон заняли сто сорок тысяч хорошо отдохнувших ветеранов; на 'Зелёной Линии' было собрано несколько тысяч артиллерийских стволов, запасы снарядов и великолепных новых боевых газов были доведены до невиданных ранее объёмов.
Вот так и наступил Чёрный Понедельник - день, когда началось 'мясное' наступление, день, в который было убито 40,000 живых людей.
'Ползущая' артиллерийская атака выродилась в фарс, часть и без того небольших запасов снарядов была потрачена на собственные войска. Из двухсот участвовавших в наступлении танков три четверти было подбито или застряло в грязи в первый же день наступления. По мнению военных историков, выбранный для применения танков район был худшим на всём Западном фронте. Те немногие машины, что сумели доползти от района сосредоточения до пелетийских окопов, были уничтожены замаскированными трёхдюймовками в металлических колпаках и тяжёлыми минами, впервые применёнными на фронте в таком количестве.
Атаки продолжались, но это было даже не прогрызание обороны, а - бойня.
В самом скором времени прозревшие коллеги назовут генерала Меандра 'гением без гениальности', 'мясником' и некоторыми другими словами. Но пока, пока убитых сменяли свежие батальоны: Меандр швырял их как поленья в топку. Бои шли день за днём, неделя за неделей...
Командир его штаба был отправлен в тыл с диагнозом 'нервное истощение'; командир одного из корпусов, что за две недели боёв потерял 60% боевого состава, застрелился, не вынеся позора, но десятки тысяч людей, заляпанных грязью до самых касок, умирали затейливей, раскидывая посечённые осколками внутренности на колючей проволоке, разлетаясь на куски от прямых попаданий, погружаясь, часто ещё живыми, в залитые водой и грязью глубокие воронки, оставленные 'угольными ящиками' крупнокалиберных пелетийских орудий, задыхались от новых газов в ставших бесполезными противогазах, умирали от гангрены и ожогов в переполненных госпиталях...
Генерал Меандр и сам уже всё понимал, но он не мог остановиться, он бредил последим ударом, 'дайте мне ещё сорок тысяч человек, и пелетийцы не выдержат!'.
Первыми не выдержали тардийцы, уже потерявшие к тому времени около полутораста тысяч убитыми и раненными.
В последний день весны, когда после трёх недель бойни в огонь начали бросать последнее - не отдохнувшие после тяжёлых боёв на других участках фронта части, новобранцев и колониальные войска - солдаты одного из батальонов 92-ого пехотного полка на тяжёлом, под всё тем же дождём, марше к фронту начали блеять.
Журналистам потом приходилось как-то по-особому расставлять слова в своих статейках для того, чтобы объяснить - как эта глупость, в пору малым детям, как эти небритые (и - пьяные, добавляли некоторые) жертвенные агнцы стали камешком, который стал лавиной, под которой едва не погибла могучая страна.
... Командир батальона попытался прекратить мерзость, но солдаты (и даже некоторые младшие офицеры), зная, что большая их часть будет убита или тяжело ранена в следующие два - три дня 'мясного' наступления, продолжали издавать жалобные звуки. Они всё ещё повиновались приказам, они шли к далёкому надсадному гулу гаубиц и крупнокалиберных пушек, установленных на железнодорожные платформы, они ползли, спотыкаясь, к жёлтому туману газовых снарядов, к злобным трещоткам пелетийских пулемётов - и ко многому другому, но они продолжали блеять, как больные овцы. И шли всё медленнее, хотя и не останавливались.
Они очень не хотели умирать.
Тогда майор, который, опаздывая с маршем, и без того уже получил две выволочки от начальства, применил силу, всласть поработав стеком, а потом, когда и это не помогло, схватился за личное оружие. И тогда блестящего усатого майора, командира батальона, запорол штыком хлипкий солдатик, спасаясь от револьверной пули.
Превратившийся в испуганную и озлобленную толпу батальон, а за ним и весь 92-ой пехотный, вернули в место первоначальной дислокации. Их прошерстила контрразведка, несколько человек по-тихому расстреляли (в неразберихе наступления настоящего убийцу не нашли, да особенно и не искали), но на следующий день в том же районе, только на два десятка километров дальше от фронта отказалась идти в наступление 7-ая колониальная кавалерийская бригада.
Неясно было, кто решил бросить кавалерию на проволоку в десять колов под бесчисленные пулемёты, но 'серые' наездники ничего и не собирались выяснять. Несколько офицеров, пытавшихся остановить эскадроны, были зарублены, а бригада уже на следующий день оказалась в центральном Тарди, пятная бескрайние пшеничные поля: и лошади помогли, и несколько санитарных поездов было взято штурмом озверевшими от страха серыми солдатами с далёких Островов.
Бригаду пришлось возвращать в ряды с боем. Уже далеко от фронта, в сонном деревенском захолустье заработали всё те же пулемёты, броневики, артиллерия, даже самолёты прилетели - скрыть происходящее не удалось. Возмутившийся было гарнизон столицы провинции выманили в поле и поставили под удар тяжёлой артиллерии, разумеется случайный.
Но всё это уже не могло помочь. Фронтовые части были замордованы 'мясным' наступлением до потери чувства самосохранения, и - покатилось.
Через две недели пятьдесят четыре дивизии, больше полумиллиона человек, в той или иной форме отказались повиноваться приказам и начали избирать солдатские комитеты. Требование, если это можно было так назвать, у них было одно: 'Не хотим в эти грёбанные окопы!'.
С фронта они не уходили (понимая, что в тылу их гораздо проще будет привести в биологически пассивное состояние), к противнику не перебегали, но ни о каком наступлении не могло быть и речи. Хуже того, мощные тардийские синдикалистские профсоюзы поддержали солдат всеобщей забастовкой, поезда в прифронтовой зоне встали, а кое-где - и покатились под откос. В двух тыловых городках гарнизоны, выгнав офицеров и рассеяв полицию, заняли круговую оборону. Число только арестованных дезертиров превысило двадцать тысяч человек.
Нельзя было сказать, что тардийская армия развалилась (официоз вообще называл всё это вежливо: 'отдельные случаи коллективной недисциплинированности'). По крайней мере две трети войск - в основном вне зоны 'мясного' наступления или в составе резервов - остались вполне управляемы, но ситуация складывалась тяжёлая. К тому же на фронт слетелись многочисленные комиссии Палаты, тардийского парламента, вынюхивать и высматривать. Коалиция центристских и правых партий, правящая страной с начала войны, и без того не слишком устойчивая, зашаталась, а уж когда оппозиционные газеты запестрели аршинными, говоря фигурально, заголовками: 'Они всё знали!!!', - они знали о недостатках плана Меандра, они сами в нём сомневались, они хотели отложить наступление, но потом сказали: 'Попробуйте!' (словечко это дорого обошлось его неизвестному автору), ведь мы для них - всего лишь тухлое мясо, от которого нужно избавиться...
Кабинет пал и никакая цензура и военное время не помогли.
Наступление же прекратилось само собой. Главнокомандующий был арестован и в ожидании суда посажен под домашний арест, где его очень скоро застрелила приходящая уборщица, потерявшая в 'мясном' наступлении не то сына, не то мужа, не то их обоих. Фронт прекратил активные действия почти на год, увеличились солдатские отпуска и улучшилась кормёжка. Новый главнокомандующий ездил по частям, побывав в каждой дивизии, норовил поздороваться со всеми за руку... Потом как раз подошёл срок нового призыва, и это тоже помогло. Даже карающая рука правосудия ограничилась всего сорока тремя смертными приговорами зачинщикам (ещё несколько тысяч было наказано иначе: их выталкивали на ничейную землю, оставляли на смертельно опасных участках, отправляли на каторгу в хорошо известные своей лихорадкой заморские колонии).
Память об этом кровопускании, о бойне лучших, молодых - к тому времени Республика Тарди потеряла только убитыми ровно миллион человек из двадцати примерно миллионов мужчин всех возрастов - осталось с этой страной надолго, и через год после войны выборы выиграла неизвестная дотоле партия 'Кешон', то есть 'мясо' на простонародном речении заводских кварталов.
Пелетийцы прошляпили большую часть этих замечательных событий - сначала не могли поверить, а потом не успели организовать серьёзное наступление.
Что ж, Тарди в очередной раз в своей долгой и славной истории вывернулась, но рассчитывать на активность её армий в ближайшее время было нельзя, а в те летние месяцы, когда пьяные артиллеристы расстреливали иногда собственные штабы, Тарди просила, требовала и умоляла Империю о помощи.
Эрленцы были не глупее людей и вовсе не стремились платить мужицкой кровью за чьи-то ошибки - знали, что она потребуется на покрытие собственных - но все слишком хорошо понимали, что произойдёт, если Тарди будет выбита из войны.
Именно в то проклятое лето императорская армия пропустила удар, от которого не смогла оправиться уже никогда.
Начиналось всё скромно, с очередной теории малых дел, с боёв местного значения: постоянные атаки, не переставать беспокоить противника, сковывать его силы. Наступать каждый день! Наступать полком, батальоном, ротой!! Улучшайте позиции, больше траншейных рейдов - делайте хоть что-то, не дайте им перебросить на Западный фронт и дивизии. Они раздавят тардийцев, и мы окажемся следующими.
Какой-то смысл во всём этом был, наверное, но к середине лета Ставка задумалась о более масштабных операциях; возражения значительного числа военных (собравшихся к этому времени вокруг молодой императрицы) - нам нужно продолжать накапливать снаряды, насыщать войска тяжёлой артиллерией и пулемётами, - были отброшены.
Эрленская армия начала тогда целых два стратегических наступления и в одном из них даже добилась заметных успехов: из расчёта примерно трёх тысяч человек за квадратный километр территории. Общие потери убитыми, умершими от ран, пропавшими без вести и попавшими в плен были ничуть не меньше, чем у тардийцев, с таким трудом накопленные запасы пошли прахом, зато войска пелетийцы не только не сняли, но ещё и перебросили с Западного фронта в Эрлен целых два корпуса.
Как выяснилось уже после войны, им тоже пришлось несладко.
За три года сражений эрленцы неплохо выучились вертеть мясорубку, и официальная пелетийская история Великой Войны, очень спокойно и профессионально написанный документ, суммировав собственные потери на всех своих эрленских фронтах летне-осенней кампании (346,000 безвозвратных) и отметив 'неожиданно профессиональные действия' восточного противника, полагала, что их страна стояла тогда на пороге 'стратегического отступления'.
Стояла, но выстояла, не попятилась, а вот эрленская армия после шести месяцев этих неожиданно профессиональных наступлений треснула, расселась, как старая бочка, и только бесконечным мужицким терпением можно было объяснить затянувшуюся ещё на год агонию.