Аннотация: Для мотивации - ваша обратная связь, комментарии. Стараюсь писать грамотно) Сбербанк - 5469200012345442 продолжение на https://zelluloza.ru/register/75549/
Рыбалка не задалась с самого начала. Еще вчера прогноз погоды обещал восточный ветер, при котором в наших местах клевало всегда неважно. Утром прогноз подтвердился, но охота пуще неволи, да и проводить выходной, просиживая за компом, не хотелось. Как известно, время, проведенное на рыбалке, в счет прожитого не идет.
Кастмастер, вертушки, джиг, быстрая проводка, медленная, с частыми остановками, простукивание дна, - результата не давали. Пусто, как в ванне. Ловля спиннингом с берега не так проста, как с лодки - не везде можно закинуть, не всегда можно отцепить зацепившиеся снасти. Но сегодня, слава Богу, зацепов не было, настроение было стабильно хорошее. Уже настроившись на отсутствие улова, и теша себя надеждой, что недавние августовские дожди могли пробудить грибницу, и в паре укромных мест можно будет набрать лисичек, я подошел к крайней точке лова.
Красивое место - небольшой укромный песчаный пляж, примостившийся у подножья гладкой балтийской скалы, каменный пирс, на десяток метров вдававшийся в залив. Остров, чьи берега поросли камышом и протока между пирсом и островком. Некогда пирс был опорой деревянного моста на остров, но дерево давно сгнило, или было сожжено, и по протоке изредка проносились моторки, поднимая волны, накатывающие на пляж и затихающие в камыше. Еще реже проходили яхты, на которых местные капитаны катали приезжих туристов. Места были заповедные, красивые, те самые, где на камнях растут деревья. Карельский перешеек...
Туристы добирались и досюда, ставя палатки на пляже под скалой. Жители северной столицы медитировали, купались голышом, напивались до изумления, - кто как умел, впитывая в себя красоту окружающей природы, оставляя на время городскую пыль и суету.
Сейчас пляж был пуст, и - что удивительно - чист, поэтому "обстреляв" акваторию сначала с пирса, потом с пляжа, сделав последние забросы вдоль скалы, где было около четырех метров глубины, я сложил спиннинг, убрав его в рюкзак. Старенькая шимановская палка мне этим и нравилась, - в сложенном состоянии она помещалась в рюкзак, оставляя свободными руки. А свободные руки мне понадобятся.
По давней традиции я предпочитал не обходить скалу, углубляясь в лес, где находилась лесная тропинка, а лезть по скале вверх. Такое нарочитое мальчишество. То ли желание доказать себе, что порох в пороховницах есть, то ли жажда малой халявной порции адреналина, то ли потребность почувствовать себя эдаким покорителем - хозяином места, оглядывая с высоты пейзаж, достойный художника. Именно художника, желательно талантливого и восхищенного, а не многочисленных фотолюбителей с дорогими фотоаппаратами и хищным выражением лица "сниму и выложу "Вконтакте"". Художники делятся красотой и предлагают разделить радость открытия, фотографы приторговывают оптом за бесценок.
Путь по скале был простым и хоженым не один десяток раз - щель, тянущаяся до самого верха. С закрытыми глазами, я, конечно, преодолеть этот путь не смог бы, но все упоры для рук-ног были известны, а движения привычны.
Существует такое предположение, которое до конца трудно как принять, так и отмахнуться, как от несущественного, что нам в кошмарах часто снится падение с высоты потому, что это бессознательная память наших предков-приматов. Упасть, переломаться и стать чьим-либо обедом или ужином. Как повезет. Или, вернее, не повезет.
Потом, в следующей моей долгой жизни я нередко просыпался с криком, молотящим в грудину сердцем, покрытый липким потом. Но тогда я точно знал, что это не обезьянья память...
Трудное в подъеме место было лишь одно - надо было подтянуться, встав на носочки и, зацепившись левой рукой за удобный, надежный выступ скалы, подтянув ногу повыше, упереться и продолжать восхождение. Все. Это было единственное по-настоящему опасное место. И этот самый выступ был настолько удобен, надежен, безопасен, удобно обхватывался четырьмя пальцами. Позже, в минуты черного, непреходящего отчаянья я раз за разом возвращался к этому несчастному выступу. Вертел произошедшее со мной так и эдак, пытаясь понять, как монолитное тело скалы вдруг позволило отломить от себя кусочек именно в тот момент, когда он был моей единственной опорой.
Не было ни хруста, ни киношного размахивания рук, ни воплей. Продолжая удерживать отколовшийся камень в ладони, я беззвучно, бесконечно долго, уставившись в бездонное синее небо, летел спиной вниз к земле.
Дурацкая мысль "Хана спиннингу" крутилась, все ускоряясь и ускоряясь в голове. Удар. Выбитый из тела с дыханием воздух. Боль. Темнота...
Темнота отступает. Перед внутренним взором хороводят красные и оранжевые круги-всполохи. С трудом открываю глаза.
Огромное голубое небо. Гладкое полотно скалы. Склонившиеся надо мной люди. Двое. Пожилой мужчина и пацан-малолетка.
- Диду,- шепчут мои губы. - Братка.
Мои губы?
В поле зрения оказывается рука. Худая детская рука с полукружиями грязных ногтей и ссадинами на ладони.
Моя рука?
- Кто я?
- Ултер, - сразу пришел ответ.
- Где я?
- Дома, - ответил тот же мальчишечий голос, робкий, готовый вот-вот сорваться в плач.
Склоненные люди что-то говорили, спрашивали, но понять это можно было только по шевелению губ. Внутри головы был лишь тонкий звон.
Оглядевшись вокруг, не поворачивая при этом головы, дополнил картину с гладкой скалой и небом. Горы, горы, горы. Горные пики с заснеженными шапками вдали и поросшие густым ельником склоны вблизи.
И еле слышимый запах сероводорода, столь неуместный здесь и сейчас. Едва я подумал и почувствовал этот запах, как мальчишка внутри меня (или мальчишка вокруг меня, если я внутри него?) успокоился. От него пришла теплая волна спокойствия и умиротворенности. Теперь уже сам мальчишка, хозяин тела, целенаправленно скосил глаза, уставившись на темный провал в скале. Бог ты мой! Это же вход в пещеру! И насколько можно судить, в огромную пещеру!
- Мать Предков, - прошептал он. - Утренний Свет, Тропа Надежды... Лоно матери... Там, где всё началось.
Силы у нас кончились, и рука, указывающая на пещеру, упала на землю.
Наши с мальчишкой спутники переглянулись. Глаза у них были круглыми. Затем старший, наклонившись еще ниже, оттер плечом мальца и, подсунув руки, поднял меня-нас.
От резкой боли, ослепившей всё тело и взорвавшейся в пояснице, я начал ругаться. Словно сквозь вату, я слышал писклявый детский голос, произносящий родные для меня и явно впервые для него, матные трех-, четырех-, восьмиэтажные конструкции.
Но вот солнечный свет перестал быть таким ярким, над нами оказался свод пещеры, и, как только меня-нас опустили на землю, я-мы вновь вырубился.
Олтер.
Как все-таки здорово, что отец нас отпустил вместе с диду на подготовку Дня Желтых Листьев. Уху нам дядька Остах сварит, вкуснющую. И почему ее никто, кроме него в наших горах не делает? Подумав об ухе, душистой, обжигающе-горячей, я невольно сглотнул слюну. Хорошо с дядькой Остахом. На занятиях семь шкур спустит, и врезать может, но это для дела... Для дела и потерпеть можно, так ведь?
А уху у нас в горах не знают. Мы - горцы, а горцы, всем известно, рыбу не едят. Дядька Остах же не горец. Мы с братом раньше тоже не ели, носы воротили, когда дядька при нас ее ел. Вонючая, говорили ему, невкусная. Вот тогда нам Остах по секрету и рассказал, что дедушка, дан Эндин, который брат диду и отец нашего отца "трескал рыбу, аж за ушами трещало". А наш дедушка был хайлендер ого-го. Про него все знают. Только, что он рыбу ел - это секрет.
Уху мы тоже в тайне будем есть, чтоб пастухи не увидали, а то слухи пойдут, что наследники рекса - рыбоеды, что честь даипову роняют. И диду, если увидит, опять ругать будет дядьку. Они всегда, как друг с другом встретятся, переругиваются. Не зло, по привычке. Но постоянно. Только при нашем отце хорошо себя ведут. Хотя он и молодой для них, в сыновья годится. Но они все равно при нем помалкивают, пока не спросят. У нашего отца не забалуешь. Дан, хозяин всех гор вокруг, сами должны понимать.
О чем я? Да, сколько раз мы уже с Ултером на Дне Желтых Листьев были... Ултер - это мой брат, младший. А я - Олтер. Это нас так дед назвал, когда еще даном был. Олтер и Ултер, правый и левый. Мы близнецы, похожи друг на друга, как две капли воды. Нас только дядька Остах различает. Даже отец путает. Остаха спрашивают: "Как ты их различаешь?" А он плечами пожмет и говорит: "Чего уж проще. Один - задира, другой - тихоня". Задира - это он про меня...
Так вот, на Празднике Желтых Листьев, когда Мать Предков за урожай благодарят, мы с Ули, сколько себя помню, столько и были. Но, чтобы заранее приехать, отдельно от всех и переночевать на Коленях у Матери Предков - первый раз... Мать Предков - это наша Родовая Гора, из ее Лона наш даип вышел. Только это очень давно было. А Колени Матери - это большой луг перед горой. Еще там горячие источники есть с тухлой водой и река протекает. Красота!
Диду должен все приготовить, чтобы праздник хорошо прошел и Мать Предков довольной осталась. Тогда на следующий год урожай хороший будет, овцы хорошо котиться будут. Поэтому мы и едем заранее: пастухов проверить, на жертвенных овец посмотреть, костровища пересчитать, дрова прикинуть... Много дел у танаса перед праздником. А мы пока с братом искупаться успеем. И орехов насобирать, пока другие не набежали. Какой там орешник густой у реки! В прошлом году орехов от пуза наелись. Вспомнить бы, где орешник лучше - выше по течению, или ниже? Эх, Ули бы спросить, да никак. Вроде и рядом, вон в седле покачивается, по сторонам головой мотает. Спросишь - диду с дядькой мигом обломают. Туда не ходи, это не трогай.
Я посмотрел на лицо диду. Строгий. И Ули в седле с ним, спереди. Сам-то я еду с Дядькой Остахом. Вот тоже - несправедливость. Кони у нас с братом есть. Свои, личные, - отец подарил. И в седле держимся хорошо, и охлюпкой... А наверх - не пускают. Тем более к Матери Предков. Отец так и сказал: "Там тропа - одно название". Но тут отец прав. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Везде тропа как тропа, а в одном месте висит, как нитка вдоль скалы над обрывом. Слева скала впритирку, лишь бы колено не ободрать. А справа пусто: туманы и облачка. А вниз, за туман, я не смотрел. Нет, не боялся. Просто, чтобы голова не закружилась. Дядька вел в поводу лошадь, а я, обнял ее за шею и уткнулся в гриву. Слышу, диду сзади говорит:
- Хорошо, ветра нет, летели бы сейчас до самого моря.
Я потихоньку ведя взглядом по стене, обернулся и посмотрел назад. И от злости аж замер. И губу прикусил. Вот почему так? Ултер - ведь и младший, левый, и на ножах слабее, и на мечах... На мечах, правда, чуть-чуть совсем. Но на кулаках - точно, слабее. И трус! Вот отдадут меня, старшего, совсем скоро Туда, - и как он один такой - трус - останется?
При нечаянной мысли об отъезде я загрустил. И разозлился еще больше. Трус и есть! Как в темный сарай собрались ночью лезть, так разревелся. И на чердак не полез, летучих мышей сонных гонять... Но вот стоит ему, как диду говорит, "любопытный свой нос навострить", - так всё. Не удержишь. Вот и сейчас - где тот трус? Сидит, головой крутит, рот раззявил. Все ему интересно. И за лошадь не держится. Вот, и от диду прилетело, чтоб в чувство пришел. Также и с тем орлом было - подкараулили его, сбили стрелой. А орел громадный, страшный, по земле катается, бьется. А Ултер уже к нему бежит. Орла только добили, а брат уже и разрешения спросил, и крыло орлу ножом отпиливает. Носился он с этим крылом, перья все расправлял... Пока не оно завонялось, и вшей мы тогда подцепили. Ох и влетело нам тогда от отца... А когда нас наголо обрили - еще и я от себя добавил...
Как над обрывом прошли, так и тропа вниз пошла, и дышать и ехать сразу веселей стало. Протряслись мы еще чуток и все. На месте!
Вот он - заповедный луг. Как на нем очутился - можно говорить: на Коленях. Или - На Коленях Матери Предков. Вот - и Сама Мать Предков. А - вон - вход в нее, это - Лоно Матери. Что такое Лоно, отец нам тогда не объяснил, и диду отмахнулся. Только дядька Остах развеселился: как корешки свои отрастите, так и узнаете, что за лоно, теплое да мокрое. Странные люди они, эти взрослые...
Соскользнули мы с Ултером с лошадей, стали подпрыгивать, приседать, бегать. Это - чтоб кровь заиграла, чтоб к земле опять быстрее привыкнуть. А то ходишь после езды в седле, качаешься, как дядька Остах, когда он много пива можжевелового напьется.
- К источникам ни шагу!- уходя навстречу отарам овец с пастухами, бросил диду.
- Ага. И к реке не вздумайте. И с Коленей ни шагу, - доставая свой заплечный мешок, добавил дядька Остах. Поглядев на вытянутые от обиды лица, он рассмеялся. - Вечером искупаемся. Сейчас никак, вы же мне всю рыбу разгоните, неугомонные. Так что вечером, всё вечером. Держите вот. - Всучив нам большую краюху хлеба, два вареных яйца и кусок сыра, он пошел вниз по течению речки. Было мелко и вода весело булькала между влажных камней. Там, внизу, речка разливается среди камней, как на блюдце. Есть такие промоины между камней, где вода с весны стоит и за лето так нагревается! В них купаться самое то. В прошлый раз они так накупались! Дома внизу такого нет. Джура-река от дома близко, но течение там сильное, вода глубокая и такая холодная, что в любую жару пьешь - и зубы ломит.
Вот и верь после этого взрослым. Они слово отцу дали, что будут слушать? Дали.
- К реке не ходи - вода холодная, утопнешь. К источникам не ходи - вода горячая, сваришься. И где справедливость? - возмутился я.
- Ну, если рядом, - неуверенно протянул я. - Тогда пошли.
И мы пошли. Тогда-то это все и случилось...
Мы шли вдоль гладкой скалы, к пещере, и вдруг брат крикнул мне: "смотри", - и показал наверх. Я поднял голову и увидел сороку, которая смешно взмахивая хвостом и хлопая крыльями, пролетела над нами. А потом опустилась прямо на скалу, в одну из расселин. Вся скала была в таких расселинах и неглубоких трещинах. В одну из них она и села, наверное, там гнездо у нее было. Снизу же не видно. Вот и Ули так подумал.
- Знаешь, почему сороку воровкой называют? - спросил меня Ули.
Я пожал плечами. Что тут отвечать - раз воровка, значит ворует.
- Они, как блестящее увидят, сразу хватают и к себе в гнездо тащат. Даже, говорят, сокровища у них находили, - у брата аж глаза загорелись.
Вот тут и гадский подземный клиб и дернул меня за язык:
- Ага, - говорю, - скажи еще, у нее там имперский золотой спрятан.
Я, как про Империю сказал, так и расстроился. Опять об отъезде вспомнил. Словно больной зуб языком потрогал. А Ули-то слабее меня, привык, что мы везде вдвоем. А теперь везде один будет. Вот я и решил, чтоб он сильнее стал, на скалу его загнать. От этого руки сильнее становятся, я знаю. И начал его подначивать.
- Тебе же до гнезда все равно не добраться, - говорю. - Кишка тонка.
У брата и так глаза горели, а как он брови по-особому нахмурил, и подбородок выпятил, я сразу понял, - все. Его теперь лавиной не сдвинешь.
Он сандалии скинул и полез босиком. Сначала по одной трещине, она вбок немного уходила. Потом по другой. Гляжу, он все ближе и ближе. И сорока тоже увидела, застрекотала громко, завозмущалась, и улетела. А расщелина закончилась. И Ули надо было ногу поглубже засунуть, упереться и одной рукой до верха дотянуться, чтоб перехватиться. И вот он вытянулся, схватился за уступ. Держится за него, ногу стал вытаскивать, и тут у него из-под руки что-то темное вылетает, как грязная тряпка и медленно падает. А я на эту тряпку смотрю. А она чавкнула, и об землю... Смотрю, а это мох. Поднимаю глаза - а Ули уже падает. Спиной вперед и руками размахивает. Мне сначала страшно стало и ноги отнялись. А потом я рванулся - брат медленно- медленно падал, только воздух вдруг такой плотный стал, как вода. Я и не успел его поймать.
Я даже не помню, как закричал. Пастух один, что там был, рассказывал потом, что очень громко было. Сказал, эхо гулять начало. Так что все, кто был рядом, услышали.
Я на Ули смотрю - он лежит, глаза закрыты. Не шевелится, кровь не течет. А я боюсь до него дотронуться. И тут меня сзади за волосы ка-а-ак схватят. У меня даже слезы брызнули. Это диду подбежал. То есть, танас Гудрин. Он тоже испугался - лицо у него белое стало, а губы синие. И кричит: "Что? Что с ним?". Как будто не видно. Я и говорю: "Сорвался", - и рукой на скалу показываю, чтобы понятно было.
Тут меня диду отпустил и из него как будто воздух выпустили, только и сказал: "Я же говорил..." А чего говорил? Ничего не говорил. Про то, что по скале нельзя залезать уговора не было! Но я ему про это не сказал, конечно.
И тут смотрю - у брата глаза зашевелились. Глаза закрыты, но шевелятся, как во сне. Я и вскрикнул. Тут Ули глаза и открыл. Я даже испугался - он смотрит и не видит никого. А потом на меня посмотрел, на диду - и не узнает никого. Плохой такой взгляд, как чужак выглянул. Никогда такого взгляда у брата не было. А он вдруг и говорит: "Диду, - и руку поднимает. Правую. - Брат". А потом спрашивает: "Кто я?" Я говорю: "Ултер". А он: "Где я?" Я опять: "Дома". И заплакал.
Антон.
Конфликта личностей не случилось. Какие личности, такие и конфликты, так сказать. Куда же десятилетнему парнишке против моих почти сорока! Его мир - яркий, цельный, насыщенный, полный детских переживаний и открытий, я принял разом, целиком, одним тяжелым файлом. В моей жизни появилось еще одно детство, параллельное тому, земному. О том, что моя прошлая жизнь тоже станет еще одним файлом, я тогда старался не думать.
Ултера выручило религиозное сознание. И детская пластичность психики, конечно. В мое сознание, в меня, парень булькнул, как в омут, с головой. Но ничего, выплыл. Как увидел, открыв глаза, священную гору предков, - так и успокоился. Воля Матери Предков. Бояться нечего.
Так что последующее горение, сменяющие друг друга периоды памяти и беспамятства, осознанности и бреда - это уже был продукт моей личности. Кроме того, психосоматика почти полностью отключила тело. Навредить себе или окружающим я был не в состоянии.
Даже многие годы спустя, обладая самой разнообразной информацией об окружающем мире, я мог только представлять себе, как легко история страны - и даже нескольких стран - могла пойти иначе, если бы окружающие, близкие Ултеру люди, поступили бы чуть по-другому. Наше близнецовое будущее было рассчитано, вымерено и вплетено в определенную канву событий. Десятилетия планы просчитывались и корректировались. И мое падение - наше падение - все это разрушило. Во всяком случае, так тогда показалось всем, кто в эти планы был посвящен.
Гудрин.
Не люблю я тот день вспоминать. Седых волос тогда у меня вдвое против прежнего прибавилось, не меньше. Мне тот крик детский, что эхом заскакал по долине, полгода уснуть не давал, в ушах стоял. Подбегаю - смотрю, лежит. Крови нет, без движения. Кто из них, - правый или левый - разобрать не могу. Кто их, клиббов мелких, разберет.
Потом, как Ули в себя пришел, плохо помню. Только мысли хороводом по кругу скачут, одна за другой. "Плохо, плохо. Как не вовремя. Как не вовремя", - как будто такое вовремя случиться может. И тяжелые мысли, плохие, неправильные. "Калекой будет? Или дураком станет? Плохо, плохо... Как не вовремя. И старейшины все прибудут. Лучше бы Оли...". От этой мысли паскудной мне совсем плохо стало. А тут Остах прибежал. Задыхается, в правой руке прут с двумя рыбинами нанизанными сжимает. Я, как этих рыб увидел, так меня волной накрыло. Бросился на рыбоеда этого, и кинжал вытащил.
Если бы Оли в ноги не бросился, - порезали бы мы друг друга. Только плач и всхлипы нас и остановили. Разом протрезвели. А Правый все остановиться не может, только всхлипывает и повторяет: "Ули, Ули".
Мы с Остахом смотрим: Левый лежит, глаза открыл, в лице ни кровиночки, смотрит на Матерь Предков и повторяет:
- Воля Матери. Лоно предков. Лоно Матери.
И так по кругу. Мы с Остахом переглянулись, руки под Ули подсунули, подняли. Он вскрикнул. Глаза распахнул - а взгляд не его. И на чужом, незнакомом языке замолотил. Голосок прежний, писклявый, а как будто руганью лается. Потом лицо опять поменялось и снова:
- Лоно Матери. Лоно Матери.
Мы и понесли. Что уж тут. Сколько смерти в лицо не смотри - больше одного раза не умрешь. О том проклянут нас старейшины, за то, что покой Матери нарушить можем, не думали. И о том, казнит ли нас за сына Рокон, тоже нет мыслей. Словно заговоренные идем с Остахом и несем парня. И только в пещеру зашли - замолчал Ули. Лицо разгладилось, дыхание глубокое, спокойное. Положили мы его, а Остах и говорит:
- Ты иди, я здесь побуду. Посижу с ним. Я же рыбоед.
Я на него посмотрел - а у него кукан с рыбами так в руке и зажат. Это получается, он с рыбой в Лоно зашел? И завет Матери - запрет на употребление рыбы похерил? Ну, дела... Мало нам трудностей с Левым - теперь еще и про Остаха старейшины прознают - судить будут. Хранители давно на него - чужака - зуб точат. Пришла беда - отворяй ворота.
Олтер, Старший, Правый.
Тот долгий день я хорошо помню. Вчера вечером, как Ули упал, я только плакал. Как маленький плакал, пока не уснул. С утра просыпаюсь - лежу на шкуре у горячего источника, другой шкурой укрыт. Рядом один из пастухов. Увидел, что я проснулся, кивнул мне, поднялся и ушел.
Не успел я встать - подходит диду, танас Гудрин. Глаза красные, под глазами темно - ночью не спал. Мне стыдно стало, что я всю ночь продрых, пока Ули... На глаза навернулись слезы.
- Не реви, - прохрипел диду. Потом прокашлялся и повторил. - Не реви.
И протягивает мне кружку с горячим отваром. И хлеба кусок с брынзой.
- Теперь ешь и слушай. И запоминай. - голос у диду уставший, но очень строгий. - Ули жив и жить будет. Так Остах сказал. Он человек опытный, я ему верю.
Я даже своим ушам не поверил. Вчера с ножом на дядьку кинулся, а сейчас так хорошо про него говорит... Удивительно.
- Так он его вылечит? - с надеждой спросил я.
- Нет, не вылечит. Тут специальный человек нужен, врачеватель.
- Но они же только в Империи живут.
- Правильно мыслишь, - кивнул танас. И наклонился ко мне, крепко взял за ворот и притянул к себе. И долго на меня смотрел. Я таким диду никогда не видел, мне даже страшно стало. Я слышал, что его у нас в горах многие боятся, но не верил. Теперь верю.
- Что готов сделать, чтоб Младший выздоровел? - вдруг спросил диду.
- Все, - крикнул я. - Хоть сам со скалы упаду!
- Дурак, - сказал диду. И стукнул меня по голове. - Дурак.
И улыбнулся. Я как его улыбку увидел, сразу перестал бояться. И вспомнил, как говорили о танасе, что он самый умный человек в горах. Умнее его был только дедушка, но он умер. А раз диду умный и улыбается, значит придумал, как Ули вылечить.
- Со скалы падать - дело не хитрое. И запомни - упадешь - шкуру с тебя спущу. А хитрое - это как Ули к врачевателю отправить. Ведь в Империю-то ты должен был ехать, на учебу.
- Так давайте Ули вместо меня отправим, - вскочил я.
- Тихо.- рыкнул на меня диду. И усадил обратно. - И не кричи. Разговоры наши тайные и слышать их никому нельзя.
- И рассказывать никому?
- И рассказывать, - кивнул диду. - Кому надо, я сам расскажу.
- Отцу? - спросил я.
- Дану - в первую очередь, - опять кивнул диду. - А Ули мы отправить не можем. В нашем с Империей договоре прописано: отпускать в Империю наследника на обучение сроком на десять лет. А наследник у нас кто?
- Я, - сказал я и огорчился.
А диду замолчал и внимательно так на меня стал смотреть. Но не тем, страшным взглядом, а обычным. Смотрит и ждет от меня чего-то. Чего ждет? Он же взрослый, еще и самый умный в горах. Диду, видимо, это понял и вздохнул.
- Врачеватели живут в Империи, так?
-Так, - кивнул я.
- Ты через две недели должен отправиться в Империю, учиться в городской школе, так?
- Так, - согласился я. И немножко расстроился.
- О том, КТО упал со скалы, знаем только я, ты, Ули и Остах, так?
- А пастухи?
- Они знают, что упал один из сыновей дана, а который - нет. Вас же даже отец родной отличить не может.
И тут я понял. И заулыбался. И только хотел закричать, но диду рукой закрыл мне рот. И глаза у него опять стали строгие-строгие. Как у него такие разные глаза получается делать?
- И запомни. Это теперь самая главная наша тайна. Теперь ты - Ултер Младший. А в пещере лежит Олтер Старший.
Остах.
С рыбой я, так или иначе, всю жизнь хороводился, от нее, судя по всему, и помру. Родился в рыбацкой деревушке в самом центре Империи. Сызмальства с отцом в море ходил. После одной памятной встречи в море помимо рыбы стали и ещё кое-что возить для одних добрых людей. В обход порта, конечно. Но так, по мелочи. А хотелось большего. Норов у меня всегда был горячий.
Сговорился я с "тайными людьми" и в один чудесный день уехал из деревушки в город. И сам стал "тайным человеком", как мы сами себя называем. А Империя нас очень не любит и называет преступниками и контрабандистами. Лет сто назад, кого из нас ловили - вешали, в назидание остальным. Потом тогдашний император посчитал такое слишком расточительным, и нас, как и многих прочих преступников, стали продавать в рабство.
Вот и меня одной ночью прямо с красотки сдернули - и в кандалы. Нашлась сволочь, в открытую против меня не посмел, а дорожку я ему перешел - вот он и сдал меня страже, багор ему в печень.
Вот тогда я Эндина и встретил. Приласкал слегка кандалами... С ручными-то кандалами справился ночью перед торгами, а с ножными - ржавыми, страшными - не успел, времени не хватило... Я ручные накинул для вида и пошел, куда повели. На площадь. Ну а там, только ножные сняли - я распорядителю по башке и бежать. И влетел прямо в лошадь, разогнался слишком. Эндин потом, правда, поговаривал, что это он специально лошадью притер... Но это... Хотя ладно, дело давнее.
Влетел я в эту лошадь, а всадник на меня сверху кинулся. Я его кандалами попытался приголубить, как распорядителя, - да куда там. Спеленал меня, как ребеночка малого.
Я уж думал - все, отбегался, за нападение на вельможу рабством уже не отделаешься. А он меня взял и выкупил. А вечером и освободил. "Я, - говорит, - тут сам пленник, так что мне пленников не с руки плодить". А потом как-то все завертелось, что стали мы вместе работать, дела всякие проделывать под носом у Империи. Когда можно ему стало в горы вернуться, и я за ним.
И как так случилось, - дня за три до смерти, - мы как дела подбили, подошли к окну. А на лужайке как раз Правый с Левым носились, деревяшками махали. Им тогда уже семь исполнилось. Поворачивается ко мне - лицо светится. Счастливый человек. А дан Эндин - он был такой... Сложный человек, большой... Да - большой человек он был. Я с ним и в ночных поножовщинах в Империи спиной к спине резался, и бордели мы с ним все облазали. И в войнах я его спину берег. И рядом был, когда он сына новорожденного водой из священного источника омывал... Многое было промеж нас. Но таким я его прежде не видел.
- Ты мне сбереги парней, Остах, - попросил он тогда. А это надо было знать, кто такой дан Эндин, который за двадцать лет лаской и таской всех соседей привел под свою руку, чтобы оценить. Оценить просьбу - не приказ. Я даже говорить тогда ничего не стал, - кивнул только. Дела мы свои тайные все равно прикрутили, вот тем днем я и стал дядькой. А через три дня дана и отравили.
Ули на лежанке овечьих шкур еле слышно застонал, и опять заговорил. Не по-нашему. И интонации не его.
Вот это меня по-настоящему пугало. И этот мутный в беспамятстве чужой взгляд Ули. И чужой язык. Этим он не стал делиться даже с Гудриным, старым лисом. Этот хайлендер, багор ему в печень, уже все решил. Наследника от имперцев увел, а им увечного подсунул. Ну не сука!
Хотя... Злюсь я, злюсь и бешусь. И не прав - правильно все танас решил. И лицо у него было дерганное, измученное, когда он ему новые расклады выкладывал. Переживал.
А когда я поднялся, в пещеру уходить, он меня спросил:
- Ты что с рыбой сделал?
Я пожал плечами. Что сделал? Она же потрошенная была, а в глубине пещеры в закутке небольшой ледничок оказался. Туда и положил. Так ему и ответил. А он в ответ кивнул, и сказал:
- Готовься.
А чего тут готовится. Суд Хранителей - он и есть суд. За такое святотатство - затащить рыбу в Лоно Матери, той Матери, что завещала своим детям не есть рыбу, - наказание одно. Смерть.
Олтер, который теперь Ултер. Старший, который теперь младший.
Праздник Желтых Листьев начался. Вначале на Колени Матери выходили женщины с венками цветов на головах, весело распевая песни.
Я стоял рядом с танасом Гудрином и ждал, когда покажется отец со старейшинами. Диду сказал, что заутро он послал навстречу отцу пастуха с запиской. Так что отец уже все знает. А мне крепко-накрепко теперь надо помнить, - что я - это Ули. Я - младший. А старший - Олтер, скоро поедет в Империю, где живут медикусы и они его вылечат.
Но вот после поющих женщин показались конные - отец чуть впереди. Сразу за ним - седые старейшины. Вот они приблизились, и я увидел, что отец постоянно сжимает рукоять меча. А лицо у него удивительно спокойное. Таким спокойным я его не видел никогда. Я почувствовал, как стоящий рядом диду вздрогнул.
Конные приблизились и спешились. Отец чуть кивнул мне, подошел и встал рядом. Седые старейшины встали полукругом напротив. Ровно посередине и прямо напротив нас стоял старый Хродвиг. Он был такой старый, что постоянно ходил с посохом, с которыми обычно ходят пастухи.
- Где твой младший сын, дан Рокон? - спросил Хродвиг. Голос у него был на удивление зычный.
- В Лоне Матери, - так же громко ответил отец.
Все вокруг замолчали, а потом поднялся шум. Но Хродвиг пристукнул посохом, и крикнул:
- Тихо!
И все замолчали.
- Как это случилось? - опять спросил старейшина.
И тут вперед вышел танас и начал рассказывать. Он рассказал им все, как было, только ни разу не упомянул имен. Ни того, кто упал, ни того, кто стоял рядом.
- Это верно, что он говорит о воле Матери? - спросил Хродвиг и требовательно посмотрел на меня. Я посмотрел ему прямо в глаза и кивнул.
- Верно ли то, что Остах, прозванный в народе рыбоедом, находился в Лоне вместе с лежащим в беспамятстве твоим сыном? - Хродвиг опять повернулся к отцу.
- Верно, - сказал отец.
- Мы хотим видеть его.
Откуда-то сзади вышел дядька Остах и встал между нами и старейшинами. И тут мне стало страшно. Я понял, что это и есть тот самый Суд Хранителей, про который нам рассказывал танас. И наказания в нем только два: изгнание или смерть.
- Верно ли, что ты пронес в Лоно Матери рыбу, тобой пойманную? - старый Хродвиг говорил так, словно метал стрелы.
- Верно. Но в том не было умысла и произошло невольно. - ответил дядька. Стоял он чуть согнувшись и выставив левую ногу вперед. Именно в такой стойке он учил нас с братом бою на ножах.
- Где сейчас эта рыба? - выкрикнул кто-то из Хранителей.
Остах сгорбился еще сильнее и чуть качнул головой.
- Там же. В Лоне.
Вот тут уже крик и гомон поднялся такой, что успокоили всех не сразу.
- Принеси ее.
Остах пожал плечами, повернулся и пошел к Лону. Опять поднялся шум, однако он, не обращая ни на кого внимания, зашел в пещеру и почти сразу же вышел, неся в руке прут с нанизанными двумя рыбинами. Подошел прямо к Хродвигу и протянул ему. Хранитель не взял его, а лишь наклонился и внимательно осмотрел. Сморщил нос, выпрямился и велел Остаху:
- Жди, - и Хранители отправились совещаться к священному источнику.
Едва они удалились, отец негромко спросил в спину дядьке Остаху:
- Что с сыном?
Дядька Остах чуть повернув голову ответил:
- Все также в беспамятстве. Но дергает руками и ногами, так что не поломался, дан.
А дальше началось самое трудное. Надо было просто стоять и ждать. Вот я увидел, как старейшины подозвали одного из пастухов, а потом он пошел от них к костру.
И наконец старейшины вернулись от священного источника. Старый Хродвиг в полной тишине спросил:
- Что намеревался ты сделать с этой рыбой?
- Съесть, - громко крикнул Остах. Толпа загудела.
- Сырой? - усмехнулся старик.
Мне показалось, что дядька не ждал этого вопроса, поэтому ответил намного тише:
- Сварить уху. Ну, рыбный суп.
- Вари, - кивнул Хранитель. И показал посохом на ближайшее кострище, где уже был разведен костер.
Тут я увидел, как отец с танасом Гудрином переглянулись. По-моему, они не понимали, что делает Хродвиг и что решил Суд.
Я хорошо помню, как в полной тишине дядька Остах, насвистывая что-то себе под нос, варил уху. Мы с братом много раз видели, как это делается, поэтому было не интересно. Однако все остальные смотрели, не отрываясь. И вот он последний раз посолил и снял котелок с огня.
- Готово! - повернулся он к стоящим чуть поодаль Хранителям.
Старый Хродвиг подошел к дядьке Остаху. В одной руке тот держал котелок, а в другой деревянную ложку. Хродвиг вытащил из руки Остаха ложку, зачерпнул ухи, подул... И съел. Передал ложку следующему Хранителю, и тот проделал тоже самое. И так по очереди, один за другим, все Хранители попробовали ухи.
Когда последний Хранитель отдал ложку дядьке, Хродвиг громко, чтобы все слышали, сказал.
- Воля Матери Предков такова: запрет на рыбу отменен. Матерь Предков разрешает своим детям есть рыбу. Тем, кто захочет.