Эти метафоры опасны. Но падение слова столь неизбежно, что никто об этом даже не думает.
Последовательность барьеров случайна, но набор их стабилен, как скорость света в вакууме
Старый поэт в инвалидном кресле тяжело курит. Ему осталось несколько месяцев, и поэтому он терзает свой старый блокнот негнущимися пальцами, ища что-то новое в том, что уже сказанно, и узловатый воздух выдирается у него изо рта с жутким скрежетом. Астма и слепота. Рак желудка. Его лысая голова покрыта шелушащимися морщинами. За окном лежит снег, а он мечтает о дожде, до которого не дожить, и еле видящие глаза становятся влажными от бессилия. Снег нем. Снег гасит звуки, а звуки - это единственное, что ему осталось, и он страдает от сенсорного голода. В доме есть горничная и медсестра, но они наверняка устали, поэтому он просто сидит в тишине и курит.
Чёрно-белое и клетчатое сильнее плавных переходов. Если бы он мог видеть пейзаж за окном, то ему бы не стало лучше. Кроме тикающих часов и блокнота в руках в мире ничего не осталось, и он тонет, тонет в тёплом воздухе комнаты. Окурки скопились у правого колеса его инвалидного кресла, а плед скован пеплом, но об этом можно только догадываться. Часы отбили две четверти, значит через полчаса войдёт медсестра и ласково пожурит поэта за то, что он слишком много курит, скажет, что себя надо жалеть. Она промолчит о том, что тридцать лет назад влюбилась в него заочно и с тех пор скупала все его сборники, как только они выходили в печать, что вышла замуж за того парня, который мог читать стихи поэта по памяти. Она промолчит о двадцати годах замужества, о детях, о разводе, об одиночестве сорокатрёхлетней женщины в однокомнатной квартире на окраине мегаполиса. Она просто соберёт пепел, даст ему две жёлтых пилюли и одну зелёную, накормит жиденькой кашицей. Она будет с ним разговаривать, если он попросит, и тихо выйдет, когда он заснёт. У неё будет часа три, пока поэт находится в объятьях тревожного старческого сна, и все эти три часа она будет сидеть в комнате горничной, общаясь с пожилой, но бойкой старушкой, и улыбаться тому, что ей удалось уговорить доктора выписать то самое снотворное, единственное, помогавшее поэту. А горничная вновь расскажет ей о своей молодости, о том, как она попала в этот дом, как весел и радостен он был раньше, как тяжело ей было когда поэт заболел, как она волновалась, когда его увезли в больницу, как радовалась, когда доктор сказал, что химиотерапия помогла, как проносила ему в палату бумагу и ручку, как читала ему книги, как рыдала, узнав, что остались метастазы, как уговаривала продолжить лечение, как запирала сигареты на ключ, как он чуть её не уволил, и как всё-таки решил оставить.
Спустя три часа медсестра пойдёт делать поэту уколы, а горничная убираться в кабинете, чтобы потом с гордостью смотреть на идеальный порядок, который всё равно никто не нарушит. А когда медсестра закончит, горничная пойдёт в холл, где она будет отвечать на редкие звонки издателей, журналистов и просто поклонников, пытаясь убедить всех, в первую очередь себя, что всё в порядке.