Аннотация: Небольшой этюд на тему: "Мой последний день жизни". За основу взята история маршала Жиль де Ре.
За дверью под громкий свист возбуждённой толпы господствует осень. Её янтарный отблеск плещется в деревянном кубке, наполненном до краёв моим последним вином: невозможно гадким и кислым с отвратительным послевкусием недозрелого винограда. Я верил, что вино поможет моим мыслям хоть сколько-нибудь заполнить до ослепления чистый, как день творения, прощальный пергамент. Он настолько чист, что смотрится невозможно пошло, поэтому я залпом раскрашиваю его багровым цветом, опрокидывая кубок. Впрочем, это нисколько не меняет положения. Пергамент стал выглядеть нелепо, словно стыдливый румянец разводами и пятнами зажёг полные круглые щёки дворовой распутной девки. Толпа за дверью непреклонна. Она как хищный зверь учуяла запах безысходности и жаждет лишь одного - моей расплаты. Я для неё словно кусок мяса, кинутого голодным тиграм. Несвежего, слегка тронутого гнильцой с неприятным несмываемым душком, приставшим не просто к коже, а к душе. Но толпа судит не душу, она карает за поступки - видимые лично или услышанные, приукрашенные. Для тех, кто беснуется за дверью, вульгарная и пошлая ложь всегда побеждает даже самую благородную правду.
Третий день - и в нём моё рождение. Двадцать шестой день - и в нём я обретаю свою погибель. От смерти меня отделяет лишь шаг за порог, краткий миг. Его милостиво подарил мне суд для исповеди и очищения своей души перед Всевышним. Бог в образе обрюзгшего, полного, пахнущего розовой водой служителя церкви, который ещё вчера увещевал беспризорного мальчишку о пользе белковой пищи, сегодня зашёл ко мне, громогласно призывая к покаянию. Всевышний наставлял толстые, драгоценно-перстовые пальцы и сжимал чёрную потрёпанную священную книжонку. Мне ничего не оставалось, кроме как с плохо скрываемым пренебрежением попросить его удалиться, чем я только подтвердил для обвинителей свой статус еретика.
Осень в янтарных одеждах и багровых перчатках неспешно входит в мою камеру. Она словно тёплый светлый луч среди пасмурной британской сырости, от которой у меня так сильно болит вечерами раненое в бою колено. Сквозь щель из-под двери я чувствую северный ветер, летящий со стороны реки. И, кажется, будто он окрашен серым цветом беспросветной хмари, как и всё в этом городе. Одна лишь янтарная леди и может раскрасить сизые улицы и каналы, но и её блеск рискует угаснуть и потускнеть. Пришедшие конвоиры, не заботясь о моём костюме, хватают меня под руки, совершенно не считаясь ни с моим положением, ни с моим именем. Я никогда не бахвалился гербом своего рода, меня просто выдаёт осанка и вздёрнутый подбородок. Но только не сегодня.
Сегодня толпа пожирает меня с потрохами, не гнушаясь ни костями, ни гнилой плотью. Толпа говорит на нескольких языках, имеет разноцветную кожу, волосы скрывает под шалями и котелками, ругается, разбрызгивая слюну, старается дотянуться до моего уязвимого лица кулаками.
- Еретик! Безбожник! Колдун! Содомит! Сжечь его! Отрубить голову! Уничтожить! Четвертовать! - всё это - голос толпы. Пронзительно-холодный, как объятия самого Лондона. Он также пробирает до костей, отчего у меня начинает предательски ныть чёртово колено. Я знаю, что толпа заслоняет собой главного виновника торжества. Мне даже не нужно искать глазами, чтобы знать, что этот мальчишка стоит дальше всех, на небольшом бочонке, чтобы лучше видеть. Его тёмные волосы по обыкновению торчат в разные стороны, создавая на голове этакую иллюзию небрежного беспорядка. В руках он наверняка прячет скомканную бумагу с моим обвинением и его неумелой, кривой подписью в уголке. А в глазах совершенно точно сквозит немое сожаление, настолько ветреное, что мне так и хочется рявкнуть в толпу, чтобы мальчишка прикрыл свои ставни, иначе я застужу не только колено, но и душу.
На волнах толпы покачивается некрупный корабль-кулак, который по неопытности разбивается о моё лицо вместе с моим носом. Палача как акулу привлекает запах крови, которая стремительно расходится по британской крикливой воде, и он глубоко вдыхает, вдобавок втягивая и другие дары ветра: крысиный помёт, жареная рыба, горький пот, болезнь, разложение. На этой площади нет правых и виноватых, нет чёрных и белых, добрых и плохих. Город не делит людей, предпочитая склеивать их в одну серую толпу, гордо именуемую себя британцами. А потому некоторое время назад я не видел вреда для общества, добавив в свою клишированную палитру чуть больше чёрного, который на фоне всеобщей безликости заиграл, подобно опалу или обсидиану. Суд потом утверждал, что я продал душу Сатане и за его милость заплатил плотью нескольких десятков юных мальчиков и девочек. Свидетель обвинения прятал глаза под ресницами, краснел при любом упоминании моего имени, в общем, разыгрывал ту дешёвую и отвратительную драму, которая с первого дня нашего знакомства казалась мне такой неубедительной. А сейчас он стоит на бочонке, комкая в руках мою жизнь, уже оконченную на бумаге и кончающуюся в реальности.
Я помню на губах талый привкус утренней росы, помню запах дождя, свисающего с кончиков взъерошенных тёмных волос. Помню растёртую в руках сухую горькую полынь, с помощью которой старался растолковать забытые сны, окрашенные двумя слогами отпечатавшегося в памяти имени. Два слога, что пригвоздили мою жизнь к куску пергамента коротким росчерком. И мне смешно осознавать, что когда-то именно я научил его писать эти два коротких слога.
Толпа медленно выносит меня на ступенчатый берег эшафота, подталкивая к самой пучинной бездне, в которую мне предстоит нырнуть с головой, чтобы больше никогда не выплыть. Мне не страшно, поэтому я позволяю себе окинуть взглядом собравшихся на площади людей. Так хотелось бы, чтобы вместо промозглого сырого с запахом грязи и нечистот дул совершенно иной ветер - со вкусом соли и моря. Даже осень пугливо отворачивается и угасает, так что в толпе не остаётся ни лучика янтарного света. Зато мой чёрный блестит ярче любого алмаза, слепит толпу, которая, правда, несмотря на слепоту, всё равно продолжает лающе открывать пасть, выплёвывая в мою сторону крики и оскорбления. На миг моё чёрное тонет в утягивающей глубине зелёных глаз. И я уже не чувствую верёвки на шее, не слышу, как оглашается мой приговор. За секунды до конца я вижу, что истинный вихрастый колдун улыбнулся мне улыбкой смерти.
В двадцать шестой день он получил душу бравого маршала, ложно обвинённого и повешенного на главной площади Британии под мерный плеск толпы и под крик далёких чаек, разрезающих серое плаксивое небо острыми белыми крыльями.