Мы всё время куда-то спешим. На работу, с работы, по инстанциям, которые доведут до умопомрачения даже самую крепкую нервную систему. Но никуда от этого не денешься. Город давит, даже если он маленький и провинциальный. Можно только представить, какую размеренную жизнь вели наши предки. Честно трудились на своё благо, а не на содержание налоговой инспекции и пенсионного фонда. Отец бил сына. Сын бил жену. Вот и вся психология. Все довольны и счастливы. Сравнить-то было не с чем. Жили по правде. А кто хотел по-другому, тысячу раз пришлось бы подумать, потому, как перед мысленным взором стоял образ отца, насуплено глядящего из-под густых бровей и его железобетонная фраза: "Не балуй. Прокляну".
Сейчас, даже школьник, толком ещё не научившийся писать, знает, что ответить своим оппонентам: "Вы не имеете права". И он тысячу раз прав, этот юный школьник, появившийся из той же самой праматери-матрёшки, что и все, но успевший глотнуть воздуха свободы. Бесполезно его ругать за это и держать под колпаком. Это всё равно, что ругать росток за то, что он вылез из земли и, пытаясь выжить на холодном ветру и под палящим солнцем, превозмогает засуху и затяжные дожди в надежде понять, что он за растение, и решить для себя, какие плоды он должен принести в этот мир.
Я уже почти пронеслась мимо храма, в котором служил владыка Василий, но ноги как-то сами, затормозили, и я вернулась, чтобы дёрнуть за ручку двери. Неожиданно для меня, дверь поддалась. Я несказанно удивилась, потому как все предыдущие попытки оказывались неудачными. Всё время, что я помню об этом здании, это был музей. Мне нравилось бывать там в детстве. Это одно из таинственных и волшебных мест в городе, оставивших след в моей памяти. Там мы впервые увидели чучела всех животных, которые водились в нашей местности. Детскому восприятию они казались живыми, и оказаться наедине с медведем или оскалившимся волком было жутковато, но зато зайчики и белочки вызывали желание их погладить. На втором этаже были фантастически красивые платья и предметы быта. Платья, конечно же, запомнились больше, как и сама лестница, ведущая в этот зал. Пару лет назад музей выселили, а храм вернули к его непосредственному назначению. К ещё большему удивлению, меня никто не кинулся выгонять, и я, осмелев, зашла в главный зал. Там был молодой человек, не похожий на служителя церкви, и я спросила:
- Можно я полюбопытствую? - Он пожал плечами и вышел, оставив меня одну. "Странно", - подумала я. - "Порядки, что ли изменились?" Походив по залу, ощутила, что потолочное перекрытие, взгромождённое с целью экономии функционирующего пространства, несколько отвлекает от притока небесной благодати и, не заметив ничего интересного, пошла к выходу, но ноги, какие же они у меня умницы, стали как вкопанные, и мне даже показалось, что в уши дунуло еле уловимое: "Не уходи". Я затормозила, пытаясь определить посыл. Иконы, в основном новодел, висели тихо. И тут я посмотрела на то место, где стояла. Из груди вырвался восторженный: "Ах!" Я стояла на плитках, на которых были отлиты славянские свастики. Они солнышками разбегались по полу, и почти на всех была цифра 1807. На мои глаза навернулись слёзы. Невозможно передать всё, что пронеслось за это короткое время у меня в голове и в сердце. Я стояла и плакала. Плакала и улыбалась. Присев, я трогала эти плиты руками, и так как я ничего в этом не понимаю, они показались мне железными. Почему я не заметила их как вошла? Они чёрного цвета, и находятся у самого входа, а вся центральная часть светится пятном нелепого паркета. Тут уж я не удержалась и тихонько начала подниматься на второй этаж по витиеватой лестнице. Вот они, куполообразные своды, притягивающие благодать к земле, так и не доходящую до неё. Вот она, память предков, незамеченная в темноте. Где же те искренние и открытые сердца, о которых так молил и писал святитель Василий? Что изменилось с тех пор? Многое. Ничего.
***
Все предки отца Василия испокон веков служили в церкви. И отец, и дед, и прадед, и все многочисленные члены старинного рода Преображенских. Маленького Вениамина ждала прекрасная судьба - так считали его многочисленные родственники, и чтобы укрепить в это счастливое предназначение веру своего сына, запрещали выходить из двора дома в другое время, окромя реального училища и церковной службы. Его отец служил в храме Вознесения, как раз напротив дома, в котором они жили. Будучи юношей, Вениамин не сопротивлялся родительской воле, хорошо учился, помогал отцу в храме, во всём был покладист, но однажды, коротая зимнюю скуку у окна, заметил возле дома юную девицу, и тот час же влюбился - так она была хороша, румяная от морозца, с длинной пшеничной косой вдоль полушубка. Он так и застыл в окне, заворожённо наблюдая за ней. Девушка кого-то ожидала, прямо под окнами Преображенских, и чтобы не замёрзнуть, немного пританцовывала. Словно почувствовав что-то, она повернулась в сторону дома, и встретилась взглядом с Вениамином. Удивление в больших синих глазах, и ни капельки страха. Эти глаза были как магнит. Вениамин побледнел, но не отступил от окна. Тут девушку окликнули, она повернулась, и прежде чем уйти, помахала Вениамину рукой. У молодого человека поплыло всё перед глазами, сердце как-то по-особенному застучало. Он подчерпнул в кружку воды из ведра и жадно выпил. Решение принял тотчас же. Сорвал с вешалки пальто, нахлобучил шапку и выбежал из дома, на ходу одеваясь. Он ещё издали выхватил взглядом свою зазнобу. Она с несколькими девушками, вероятно гимназистками, подходила к спуску к реке, чтобы покататься на санях с горки. Там полно было народу, и Вениамин, затесавшись среди людей, наблюдал за ней. Вблизи она была ещё прекраснее.
- Маша, едем со мной! - Окликнул кто-то синеокую Снегурочку. "Машенька", - расплылся в улыбке Вениамин, и остался стоять наверху, пока его Снегурочка на санях с визгом съезжала к реке. И вот она поднимается пешком в гору, волоча сани, ещё больше раскрасневшаяся и подняв голову, своими синими глазами взглядывает, также удивлённо, на Вениамина и, будто растерявшись, выпускает из рук верёвку. Сани съезжают вниз, и Вениамин вовремя успевает ухватить их за изогнутые полозья. Не помня себя от страха и безумной радости, поддавшись искренним порывам естества, молодые люди оказались в одних санях, и Вениамин, с трепетом прижимая к себе Машеньку, вдыхал запах её волос, сплетённых в тугую косу, струившуюся по полушубку.
- Ты поповский сын? - Спросила Машенька, когда вылезла из саней, остановившихся прямо на льду реки, белом от снега.
- Вениамин. - Представился молодой человек, и смутная догадка пронзила его. - А ты, Мария? - Спросил он, мысленно умоляя, чтобы она не оказалась раскольничьей дочкой. Машенька, словно прочитала его мысли, и в её синих глазах промелькнула грустинка:
- Хороший ты, хоть и поповский сын. - Вениамин утвердился в своей догадке, и перед его глазами пронеслась печальная история домов Монтекки и Капулетти. Машенька взялась за верёвку от саней, и Вениамин, опомнившись от видений, коснулся её руки. На мгновение её лицо оказалось совсем близко, так, что безумно захотелось прикоснуться к нему губами. В голове Вениамина что-то вспыхнуло, и от этой непонятной вспышки в глазах потемнело, он отшатнулся, непроизвольно взмахнул руками, будто собираясь упасть навзничь, но почувствовал себя в крепких объятиях Машеньки, державшей его за талию.
- Ты чуть не упал. - Донёсся до сознания её голос. - Но я тебя поймала. Эй, у тебя всё в порядке?
- В порядке. - Ответил Вениамин и, пользуясь случаем, как бы в благодарность, обнял свою Снегурочку. Её запах, такой дурманящий и прекрасный, окончательно проник в его мозг, заполонил всё пространство внутри головы. Они поднимались в гору, будто Адам и Ева, вкусившие запретного плода, надеясь, что в весёлой толчее никто не разгадает их маленький секрет, который они держали, крепко сомкнув ладони и для маскировки прижавшись плечом к плечу, волоча сани за верёвку свободными руками.
Они договорились, что будут писать друг другу записки, и складывать их в дупле дерева, что стоит на дальнем от гимназии конце сквера. Возле этого же дерева они первый раз поцеловались, укрываясь в его тени от любопытных глаз.
Так незаметно пролетело полгода, пока над Вениамином не повис роковой, как теперь уже казалось, приговор. Ему надлежало отправляться в Киев, в духовную семинарию для обучения и продолжения дела своих предков. Душа Вениамина была в смятении. Он до последнего момента боялся признаться Машеньке, что скоро её покинет. Что станет с ними тогда? Машенька словно чувствовала его страдания, и не спрашивала, во всём доверяя своему милому.
И вот настал день, когда оттягивать неизбежный разговор было больше некуда. Вениамин взял свою любимую за руку и повёл в бор, что за вокзалом, подальше от любопытных глаз.
- Я уезжаю... завтра, на три года, в Киев, учиться... - Слёзы стояли комом в горле и мешали говорить. Голос Вениамина дрожал от напряжения. - Это решено. Я не могу ослушаться.
Мария стояла, окаменев перед неизбежностью. Её Венечка уезжает. Целых три года... Мария охнула и, уткнувшись в грудь своего любимого, зарыдала в голос, содрогаясь всем телом. Вениамин обнял её, и его слёзы текли Машеньке в макушку, в копну таких родных, цвета пшеницы волос. Они то плакали, то брали друг у друга обещания писать письма каждый день, снова плакали и клялись в любви и верности на всю жизнь. Это был их последний день, и они вместе наблюдали, как он медленно таял в ночи, укладываясь своим жёлтым диском за рекой, и лишь когда последний луч мелькнул за деревьями, обречённо побрели по домам.
- Знай, что я люблю тебя, что бы ни случилось. Дождись меня. Слышишь? Мы что-нибудь придумаем. - Сказал Вениамин возле Машенькиных ворот.
- Я люблю тебя, милый. Береги себя! Я буду молиться за нас. - Сказала Машенька, исчезая в темноте за воротами своего дома.
Всё решено. Ничего не изменишь. Но как вынести это расставание? Машенька бросилась на свою кровать и, зарывшись в подушках, прорыдала всю ночь, забывшись под утро. А Вениамин шёл к своему дому, и изо всех сил сдерживал себя, чтобы не завыть в голос. Ему хотелось грызть землю, он даже думал, как изувечить себя, но когда поравнялся с храмом, в котором ему предстояло служить, перенёс на него всё своё страдание и начал дубасить по стене кулаками. Стена была толстая, и казалась безразличной к чувствам Вениамина. Это ввело его в ярость, и он колотил до тех пор, пока не упал перед ней, обессиленный, на колени, упершись лбом в её каменную твердь. Стена храма будто впитала в себя его страдание и, почувствовав опустошение, он пошёл домой готовиться к отъезду.
***
Машенька не выдержала и, нарушив обещание, всё-таки пришла на вокзал. Она хотела хоть ещё разок взглянуть на своего любимого, издали. Когда поезд тронулся, Вениамин заметил на медленно проплывающем мимо окна перроне её бледное, осунувшееся лицо. Его сердце сжалось в невыносимой тоске. Когда поезд ускорился, оставив позади Машеньку и родных, Вениамин уткнулся в подушку и зарыдал.
В первый год они писали друг другу почти каждый день, но за месяц до окончания первого курса, письма от Машеньки прекратились. Вениамин, почувствовав неладное, выпросился у начальства и родителей в отпуск. По приезде он узнал, что его Машеньку выдают замуж за какого-то купца, второй гильдии. Свет померк для Вениамина. Он проходил в отчаянии несколько дней, в надежде увидеть свою любимую и украсть, если она согласится. Но девушек на выданье в те времена стерегли очень строго, и Вениамин, уезжая, дал себе обещание никогда больше не возвращаться в этот город.
Через три месяца он получил письмо, где размытыми от слёз буквами было написано всего несколько строк:
"Любимый, меня выдали замуж против моей воли. Я хотела повеситься, но меня спасли, и не выпускали из дома, когда ты приезжал. Жизнь моя кончена. Прости. Прощай. Не пиши больше, письма всё равно перехватят. Моё сердце всегда будет с тобой. Люблю как прежде и молюсь за тебя. Мария".
Годом позже Вениамин узнал, что Машенька умерла родами. Часть его души в тот же миг умерла вместе с ней.