Мне раньше как-то не очень везло. Прямо с самого детства. Я часто болела и пропускала все самые важные мероприятия. Вот готовишься быть самой красивой снежинкой на новогоднем утреннике, а у тебя, бац, ангина, или ещё какая-нибудь другая "холера" прицепится. Лежишь и грустными глазами смотришь на своё платьице, украшенное мишурой. А потом, вдруг, оказывается, что пока ты спала, твоё платьице мама отдала Тамарке, потому что Тамаркина мама не успела ей сделать такое платьице. Конечно же, что тут такого? У Тамарки теперь есть младший брат, и Тамаркиной маме не хватило времени, чтобы сшить ей платьице. Да, но теперь Тамарка будет самой красивой снежинкой на утреннике, а я... буду тут лежать в соплях и слезах, и, может быть, даже умру. Мысли о смерти часто посещали меня. Может это из-за частых болезней, а может из-за того, что мои родители развелись, и я чувствовала себя очень одинокой, будто какую-то часть из меня вынули, и из-за этого я обречена на вечные мучения, а может просто не повезло с характером.
Хотя, с другой стороны, если подумать, мне, наоборот, всегда везло. Прямо с самого детства. Я много читала. А что ещё делать, когда болезнь вырывает тебя из утренников, игр в войнушки, построек снежной крепости, лишая катка и горки? Друг Вовка приносил мне книги из библиотеки, которые я очень быстро прочитывала. Восполняя дефицит чтения, рано перешла на родительскую библиотеку, которую обнаружила у нового папы. Там было чем развлечься! С новым папой у меня стало на две бабушки больше. У меня их и так было больше, чем у других - целых три, а тут сразу стало пять! Пять моих бабулечек были все хорошие, и все заботились обо мне. Но больше всех, я любила двух. И они тоже, любили меня больше, чем остальные.
Клавушка и Полюшка, так их звали. Клавушка - это мамина мама, а Полюшка - это сестра мужа Клавушкиной сестры. Так получилось, что обе они остались сиротами очень рано и жили в семье Клавушкиной сестры и Полюшкиного брата. Они много трудились с самого детства и, наверное, поэтому не просто сдружись, а и породнились. Полюшка была нашей родной, во всех смыслах.
Так и вижу их, двух девчонок, в платочках и ситцевых платьицах, ночующих в стогу сена, чтобы с первыми лучами солнца выйти в поле. А вот они в речке подолами ловят и выкидывают на берег рыбу, чтобы сварить себе обед. А вот с песнями вяжут лапти из лыка, ведь другой обуви тогда ещё не было. А вот с корзинками бродят по лесу, собирая грибы и ягоды. Милые, милые мои бабулечки-девчулечки.
Так получилось, что вскоре мои бабулечки остались совсем одни. И никогошеньки у Клавушки не было роднее во всём белом свете, кроме Полюшки, а у Полюшки никого роднее, кроме Клавушки.
Клавушка ещё в детстве переболела оспой, отчего её лицо и тело долго ещё было помечено оспяным клеймом. Её даже звали Рябой, с ударением на первый слог, словно курочку из сказки. Полюшка же, будучи уже девушкой, попала на строительство узкоколейки, где укладывала шпалы даже в жуткий мороз. Там она сильно простудилась, долго и тяжело болела, выздоровела с божьей помощью, но потеряла слух.
Дядька мой, будучи ещё школьником, любил подшутить над нею. Когда по телевизору показывали какого-нибудь крепкого телом певца или певицу типажа Людмилы Зыкиной, он становился рядом, вытягивался в струнку и широко открывал рот, подражая пению. Делал он это абсолютно беззвучно, но Полюшка шикала и ругалась на него: "Ты чего разорался-то, дитё пугаешь". Мы с дядькой хихикали и обнимали Полюшку.
У Клавушки было семеро детей, и вся эта вечно голодная орава жила в двухкомнатной квартире, которую ей выделили по случаю вручения ордена "Мать героиня". До этого вся семья скиталась по деревянным коммунальным баракам. Соседи по баракам недолюбливали Клавушкину большую семью. Однажды, когда старший сын Клавушки, пришёл уже из армии, Клавушка наварила большущую кастрюлю зелёных щей с мозговой говяжьей костью. Отлучилась на минутку, накрывая на стол. Вернулась за кастрюлей, открыла крышку, а там тараканы плавают. Клавушка бессильно опустила руки и горько зарыдала. Старший сын, Лёва, черноволосый, с пронзительными голубыми глазами, подошёл к ней и спросил о причине её горя. Клавушка показала рукой на кастрюлю. Дядя Лев заглянул в кастрюлю и рассмеялся своим громким раскатистым смехом: "И это горе? Это ерунда на постном масле. Стоит ли из-за такой ерунды слёзы лить?" Он быстро выловил всех тараканов, чтобы никто не заметил, обнял Клавушку, и шепнул ей на ушко: "Не переживай. Сейчас ещё раз до кипения доведём, и будем обедать. Мы в армии и не такое ели. Ничего. Ничего не случилось. Показалось. Показалось просто. Вот так".
Государство выделило Клавушке трёхкомнатную, но кому-то трёхкомнатная квартира оказалась нужнее. Тётка из профкома пришла её уговаривать: "Ну, куда тебе трёхкомнатная? Чем ты за неё платить будешь? Бери двухкомнатную". Эта двухкомнатная была на первом этаже, без балкона, с проходной большой комнатой. Из всех прелестей было только отопление, свет и холодная вода. Газа на кухне не было, электрических плит ещё не придумали, и вместо плиты стояла печь, которая топилась дровами. Но семья была рада. Это всё-таки своя, отдельная квартира. Старшим детям, когда они женились, по необходимости, временно выделялась отдельная комната для новой семьи. И поскольку я была второй по старшинству внучкой, то была в курсе всех этих семейных пертурбаций.
Мои дяди и тёти любили припомнить мне вредность моего характера, когда среди ночи я могла, вдруг, разрыдаться, разбудив всех своими воплями. "Что ты плачешь?" - спрашивали меня. "Хочу к Саше", - это мой дядька, бывший тогда школьником. Меня положат спать к нему. Он, пожалуй, единственный кто не просыпался от моих воплей. Полежав с ним какое-то время, я вдруг понимала, что не получила того, чего хотела, и начинала рыдать снова. Пройдя по кругу через всех спящих, и полежав по очереди на диване с одним, на раскладушке с другим, на матрасе на полу с третьим, в кровати новой семьи в отдельной комнате, я снова возвращалась к Клавушке, и засыпала в её тёплых объятиях.
Полюшка часто приходила к нам, и иногда мы приходили к ней. Она так и жила в деревянном одноэтажном бараке в крохотной комнатке, где едва умещалась кровать, шкаф-буфет, комод, стол и пара стульев. Один угол комнаты занимала печь. Из всех прелестей Полюшке достался только свет. Когда мы приходили поздравлять её с днём Рождения, то одна половина нашей компании садилась на кровать, а другая на доску, положенную меж двух стульев. Полюшка светилась ярче самовара, который служил ей чайником. Она очень любила нас всех, а мы очень любили её.
В ту зиму я почему-то чувствовала, что Полюшка скоро умрёт. Мне было страшно. Я никому не говорила об этом. Однажды, когда Клавушка работала в ночную смену, мы с Полюшкой спали на Клавушкиной кровати. Вдруг, посреди ночи, мне представилось, что пока мы спим, Полюшка умрёт. Меня охватил ужас. Я не знала, как это объяснить, и что можно сделать, чтобы это предотвратить. Я разревелась, как обычно, горько и безутешно. Остальные полночи я караулила Полюшкино дыхание, прислушиваясь к её мирному посапыванию и размышляя, откуда мне пришла эта мысль. Вспомнился рассказ, в котором мальчик проснулся и увидел, что его бабушка умерла. Он понял это потому, что она уже была холодная. Вспомнилась училка с гестаповским лицом, которая внушала, что этот мальчик молодец, похоронил бабушку, а мы - тряпки, рассказываем страшилки про покойников и боимся не понятно чего. А тут всё просто: умер человек, его сразу закопали, и живут дальше.
Я не могла представить холодную Полюшку, и именно это меня пугало больше всего. Как это может так случиться, что её холодную закопают в холодную землю? Как же она там будет, без нас, без своей тёплой печки? Когда пришла Клавушка с ночной смены, я как-то сразу успокоилась и уснула. Вскоре Полюшку положили в больницу. Мы с мамой навещали её, но мне снова было страшно, что эти белые колонны больницы никогда уже не выпустят мою Полюшку. Полюшку всё же выписали, но это не помогло. Зимнее тревожное утро принесло страшную весть - Полюшка умерла.
Я помню, как тоска, смятение и куча вопросов, на которые взрослые не хотели или не могли дать ответы навалились на мои семилетние плечи. Где моя Полюшка? Что с ней стало и какая она сейчас? На девятый день я почувствовала, что меня кто-то будит ночью, дотрагиваясь до плеча: "Эй, проснись!" Я повернулась и увидела Полюшку, сидящую на моей кровати. Она улыбалась. "Я пришла проститься. Мне пора". "Куда?" - спросила я, но она приложила палец к губам, показала глазами наверх и исчезла. На мой рёв сбежались родители, и пытались убедить, что мне это только показалось.
Мы часто вспоминаем Полюшку. Мама говорит, что она всегда приходила с подарками и приносила большие красные яблоки, а по праздникам ещё и одеколон "Кармен" в треугольном зелёном флаконе. Где она брала это богатство в эпоху тотального дефицита и мизерных зарплат, так и осталось тайной.
Клавушка очень любила, когда вся её большая семья собиралась вместе: дети, их жёны и мужья, внуки. Радость от созерцания этого богатства стирала все её горестные воспоминания о пережитых тяготах. К третьему классу я была с ней почти вровень, но считала себя умнее, когда под её диктовку писала письма и вместо: "Картошки запасли на зиму девять мешков. Закатали двадцать банок помидор", - писала, высунув язык от старания: "Девять мешков картофеля... и двадцать банок помидоров". Ещё мне нравилось обезьянничать и повторять выученное в школе, рассказывая бабуле о том, что она темнота, поскольку в школе не училась и не знает, например, что никакого Бога нет. Бабуля обычно слушала и задавала вопросы. Я думала, что она и вправду "темнота", а она, хитрющая, проверяла мои знания и ловила, если я, вдруг, чего-то не знала.
Однажды мы шли по новенькому тротуару из почти нетоптаного асфальта, где ещё неделю назад была грязь по колено, и вели дискуссию о Боге. Я пыталась доказать, что Бога нет, выпаливая по очереди все аргументы, которые удалось запомнить. Бабуля терпеливо слушала, а потом остановилась, как вкопанная. Мне пришлось тоже притормозить. "Ты думаешь, что я совсем дура, и ничегошеньки не понимаю?" - спросила она меня. Мне стало неловко. Дурой я её не считала. "Бог - это не человек, сидящий на облачке. Бог - это всё, что вокруг нас. Природа, эти вот деревья, школа твоя, которая говорит, что Бога нет, речка, даже асфальт. Всё - Бог. И мы с тобой - Бог". На секунду мне показалось, что бабуля, реально, Бог. Мне и сейчас кажется, что за эту секунду я узнала больше, чем за десять лет в школе.
У Клавушки, явно, был пламенный мотор, а может даже два или три пламенных мотора. Любой "Энерджайзер" сдулся бы перед её энерджайнерностью. Выйдя на заслуженную пенсию, по ночам она работала сторожем на фабрике и бесстрашно ловила преступников, ворующих ткань. О ней даже в газете писали и хотели дать премию, но дали платок и ещё какую-то безделушку. А днём она водилась с вновь появляющимися внуками, а потом и с правнуками.
Бабуля моя была бабушкой не только для своих внуков. Она была бабушкой ещё для нескольких десятков сопливых детсадовцев, которые став уже солидными дяденьками и тётеньками, пришли проститься с ней и сказать несколько тёплых слов о своей бабе Клаве - простой нянечке из детского сада, моей бабушке.
Иногда мне кажется, что мои бабулечки сидят где-то на пушистом облаке и смеются, и вовсе они не бабули, а прекрасные феи. И, конечно же, они грустят, когда видят, что я грущу. Бабулечки мои, честное слово, я больше не буду... Раньше, я часто думала, что мне как-то всё время не везёт, а теперь понимаю, что я просто фантастический везунчик. У меня были и есть вы, мои прекрасные феечки!