Ночь густой, ароматной темью спрятала весь остальной мир, кроме небольшого, жарко освещенного клочка поляны. Диана, дочь лесничьего, лежала на медвежьей шкуре в нательной рубашке и одной только льяной нижней юбке. Жар от костра и волнение воспламенили её щёки, глаза отражали его пламя, одной рукой она расплела косу и русые волнистые волосы ласковыми волнами обрамили её лицо, рассыпались по медвежьей шкуре, локоны легли на юную грудь, и колыхались на ней от взволнованного дыхания. Как хорошо, что отец уехал. Он бы не позволил ей заговорить с мужчиной, он не позволил бы ей лечь рядом с ним. И тетка Физзи не позволила бы. Везение, что она не пришла. Хоть и нехорошо так думать: быть может, что-то случилось... Ну и пусть. Сейчас бы она, запертая теткой, спала в душной спаленке, вместо того, чтобы под весело мерцающим звездным куполом любоваться вблизи на этого обожженного солнцем, обветренного охотника, спешившегося с коня в сумерки. Он был задумчив и строг. Настоящий пуританин, как и отец. Узнав, что отец уехал, он не зашел в дом, а расположился неподалеку и развел костер. Как хорошо, что когда она выскочила из темноты в свет костра, и, дрожа всем телом от волнения, сказала, что ей страшно, он пронзительно долго смотрел на неё, а потом аскет в нем сдался и он позволил ей лечь рядом с ним. Диана жадно разглядывала его, обнаженного по пояс. Она никогда не видела так близко мужского тела. Отец всегда отсылал её в дом, и она только через щель приоткрытой двери видела охотников, шумных, почти всегда возбужденных предстоящей добычей. Они никогда не были такими красивыми, как этот. Он закрыл глаза и делает вид, что спит. Но нет, он притворяется - его ресницы подрагивают. Он чувствует, что Диана жадно смотрит на него. Тонкий с горбинкой нос, белесые ресницы, длинные, до плеч, волосы, соломенного цвета и ещё немного выгоревшие, загорелая грубоватая кожа обтягивает продолговатые скулы и строгий, точно выточенный подбородок. Губы...суховато поджатые. Складка в уголках придавала им привычно - неумолимый вид. Но, сейчас - то он доволен, сейчас ему не о чем заботиться. Если коснуться пальцем этой складки, почудилось Диане, она исчезнет, губы станут спокойнее, расслабленнее. Она осторожно протянула руку и трепетным пальчиком слегка коснулась его губ. Ах, они выглядят такими суровыми, а на самом деле такие приятные на ощупь, мягкие. Почувствовав её касание, он невольно во сне тряхнул головой, запрокинул руку и положил её под голову. У Дианы помутилось в голове от вида и запаха его подмышки. Она увидела то, что было скрыто от всех, даже от солнца: там совсем не было загара, не было смуглости, обветренности, только нежная, белая кожа, и это умилило её, точно открыв в этом суровом человеке тайную слабость, беззащитность. Её удивил контраст нежной младенческой кожи и острого, конского запаха, в этом была загадка, тайна мужчины, которая взволновала её. Она провела пальцем по переходу от линии загара к молочно-белой коже, потом опустила ладонь на его грудь. Какая она горячая, какая упругая, как бьется сердце! Она почувствовала, что её собственное сердце застучало так, что начала вздрагивать кофточка... Как ночь изменила мужчину: он был таким строгим и суровым в свете дня, а сейчас все, все в нем было таким сладостным, таким манящим. Она с нежностью оглядела охотника. Как милы его пыльные ступни, его домотканые штаны, даже заношенный кожаный мешочек для огнива на шнурке, оплетающем талию, кажется таким трогательным. Она встала на колени и начала ощупывать жадным взглядом его живот. Какой же он упругий! Талия тонкая, почти как у неё самой, но совсем, совсем другая. Чувствовалась, что в ней замерли на время силы, способные в любой миг упруго с силой изогнуть этот торс, как лук. Она долго смотрела на его живот, но прежде чем коснуться его, сладострастно, медленно повернулась к его лицу, чтобы взглядом испросить у спящего охотника разрешения. Ах! Она невольно отдернула руку: охотник смотрел на неё, в глазах его плясало пламя. Но это был не огонь страсти, а жестокое отражение костра. И этот взгляд оттолкнул её, вызвал предательский стыд, она отдернула руку. Охотник встал, и молча пошел подбросить хворосту в костер. Диана следила, как его великолепная фигура удаляется от неё в прохладу тьмы, и почувствовала жгучее желание, чтобы он скорее вернулся. Она зорко следила за ним. О, как ей нравились его сильные, стройные ноги в серых от пыли полотняных нижних штанах. Как соблазнительно они обрисовывали крепкий поджарый зад. Когда он вернулся, Диана задохнулась от желания, чтобы он лег ближе, как можно ближе, чтобы не медвежью шкуру он поправлял, а чтобы трогал её, чтобы коснулся жесткой рукой шеи, чтобы ... Но охотник лег на прежнее место, снова запрокинул руку, и положил на неё голову, отвернув лицо от Дианы.
Диана знала, что между мужчиной и женщиной происходит то, о чем разрумянившись и блестя глазами, шептались её замужние сестры, когда приезжали в гости, от чего до сих пор краснела тетка Физзи, когда приходила в дом, что обещали в последний год взгляды охотников, приезжавших к отцу и бесстыдно мерявшие её взглядом. То, от чего отец запирал её в комнате, когда они приходили. Она знала, что это должно произойти после свадьбы. Почему оленям и котам не нужно никакого сватовства, они живут без страха, что тебя навечно отдадут грубому, пропахшему пивом пузатому мужу. Сколь сильно желание, которому люди ставят столько препон. Как нестерпимо кричит кошка по ночам, как неистово бьются за неё коты, как до смерти вгрызаются друг в друга псы, чтобы получить самку. Желание сильнее страха, сильнее смерти. И она, она хочет распробовать это, и не с брюхастым Ричардом Клеем после свадьбы, а сейчас, с этим загадочным незнакомцем. Если ещё ничего не произошло, а уже тело так сладко ломит, то какое же наслаждение ждёт её дальше... Разве он не знает этого наслаждения? Разве его кровь не превратилась в хмель от её близости? Разве он вырублен из куска скалы? Нет. Так нежно бьётся жилка на его шее, так горячо его пропитанное солнцем тело. О, пуританин, безумец, я, юная, с нежной кожей, только что расцветшая для любви, с пахнущими мятой волосами, дрожащая и вожделеющая, рядом с тобой, неужели тебя сковали воспоминания о скрипучих угрозах старцев-проповедников, грозящих геенной огненной за грех. Какой грех? Не чувствовать моей любви - вот грех. Не возжелать коснуться нежной груди, только этой весной округлившейся и жаждущей прикосновения дрожащей от волнения руки - вот грех. Нет, никакие проклятья глупых священников не могут быть сильнее этой томной неги. Даже воздух вокруг стал опьяняющим, тьма искушающей, лесные шорохи шепчут о любви, о ласке, о том, как сладостно утоление все разгорающейся, и ставшей уже нетерпимой, страсти. И только он один не поддавался обольщению дивной, услаждающей ночи. Нет, он не каменный, он лишь притворяется. Его чувства уже проснулись, его кровь взыграла, он сорвет с себя строгость, вопьется ей в шею, в грудь горячими губами. Ах, он сейчас уже не может не подглядывать за ней сквозь почти опущенные веки. Диана медленно, с останавливающимся сердцем, по наитию, приподняла свою кофточку, специально для него вынутую из сундука, где лежало приданное, томительно пахнущую лавандой и наклонилась к груди охотника. Ах! Ей кажется, сейчас она растает, как легчайшая снежинка, плавно опустившаяся на горячую ладонь... Даже холод большого креста и толстой железной цепи не остудил разлившейся по телу жажды любви. Охотник тут же открыл глаза, схватил её за руку, оттолкнул, и злобно с ненавистью уставился ей в лицо:
-Я знал это. Я давно догадывался, что дочь лесничьего - ведьма. Ты вселяешь раздор и вожделение. Слишком много о тебе говорят в городе. Твоя красота - от дъявола! Тебя сатана послал прельщать правоверных прихожан христовой церкви! Ты - ведьма. -Он быстро встал, сдернул цепь с крестом и поднял его над головой. Диана осталась сидеть, распахнутыми глазами глядя на него снизу. Её хорошенькая головка с воспылавшими личиком не могла понять: "Ведьмы? Какие ведьмы? О чем он? Значит, он так и не поцелует её, не обхватит сильными руками её стан и не задерет длинную юбку?"
-Изыди! Сатанинское отродье! Ты посмела осквернить своим нечистым телом священный крест! Посмотрим, помогут ли тебе твои чары на священном костре! Я - Джон Стерн! Колдуньи! Ведьмы! Я спасу графство от вашей нечисти! Вот этими руками, вот этим огнивом, -он потряс кожаным мешочком, висящим на поясе, - Я прилюдно, на городской площади зажег 112 священных костров! Ты будешь сто тринадцатой ведьмой, сожженной на костре.
Диана была потрясена такой переменой: только что он лежал рядом, такой манящий и горячий и вдруг: стоит, как видение, с крестом в поднятой руке, точно извергает молнии, грозный и прекрасный. Диана замерла. Может быть, она уснула и все это снится ей? Как хочется проснуться. Охотник свистнул. Из темноты бесшумно вынырнула белая оседланная лошадь, великолепное, сильное животное, которое вызвало бы переполох на ярмарке. О, Диана знала толк в лошадях! Как, наверное, прекрасен охотник, когда оседлает её. Охотник, по-прежнему вознося крест одной рукой, второй начал вытягивать откуда-то из-за седла толстую пеньковую веревку. Диана опомнилась, когда крошечная искра, от головешки, задетой лошадью, упала ей на руку. Она в мгновение поняла: все, что выкрикивает охотник - не сон. Это не охотник, а экзекутор, Джон Стерн, сообщник Мэтью Хопкинса, кошмар эссекских женщин. Его голос звучал все громче и звонче:
- Несчастная, покорись! Пади ниц перед священным крестным знамением!
Вот что за пламя светило из его глаз - костер, на котором жгут ведьм, вот что он ей готовит! Диана не слышала, что он говорил дальше, в её ушах звенело, все сливалось в гул, в котором послышался визг кабана. Диану вдруг ослепило детское воспоминание: однажды она тайно увязалась за отцом во время охоты неподалеку от дома: ей нравилась веселая суета приготовления, и хотелось узнать, что будет дальше. Вдруг все затихло: лай собак, перекрикивания охотников, она помнит лишь тишину, и несущегося на неё разъяренного кабана. И правда, как же она раньше не замечала, у экзекутора такие же яростные маленькие глазки, как у кабана. Он и есть бесчуственный, и бессмысленный, как кабан. Годящийся только на то, чтобы насадить его на вертел. Вместо ласк и нежных объятий как же больно он сдавил её руку! Животное, грубое животное, которое может только хрюкать и визжать, животное, неумеющее чувствовать! Когда Джон Стерн двинулся к ней со своей пеньковой веревкой, Диана выхватила из костра вертел и метко воткнула ему в сердце. Также метко, как отец, чьё копьё спасло её тогда, в детстве от кабана. Не зря все-таки её называли Диана-охотница.