Аннотация: Меньше мистики, больше жизни. Рассказ о том, как мало мы общаемся с природой.
Происходило это в Варьеганских болотах примерно в 60-е годы. Варьеганские болота расположены на юге Западной Сибири, в районе поселка Стрежевого. Весна в этих местах начинается поздно, в начале мая, и именно в это время сюда прилетают с зимовья перелетные птицы. Трудно представить, что в этих краях проводят короткое, но жаркое лето дикие утки, гуси, журавли, и даже лебеди.
В конце апреля я и два моих товарища прилетели сюда вертолетом на охоту. Вместе с нами вертолет доставил в тайгу две палатки, ружья с патронами, продукты и водку. Один из нас уже приезжал сюда раньше и был знаком с двумя местными хантами-братьями. Хантов было две семьи, жили они прямо в лесу в рубленых избушках на большом расстоянии друг от друга, вели натуральное хозяйство, изредка ездили в поселок за солью, спичками и чаем. Они родились в тайге, были знатоками охоты и рыбалки, и их соседство было гарантией того, что мы не пропадем в этих красивых, но таящих много опасностей местах.
Мы рассчитали время нашего прибытия так, чтобы попасть сюда как раз к прилету уток, который совпадал с вскрытием льда на реке. Но в этот год весна запаздывала, лед не вскрывался, и нам приходилось ждать.
Мы установили две палатки, в одну сложили оружие и всю снедь, а другую приспособили под ночевку. От нечего делать я пошел к ближайшему хантейскому домику, где жена ханта учила меня выделывать шкуры. Я сидел на пороге домика, а она певучим голосом объясняла: сначала шкуру вымачивают в воде, затем руками снимают волосы, сушат, мажут рыбьими кишками, снова сушат и мнут. Она показывала мне, как надо подготавливать рыбьи кишки и натирать шкуру. Воняло ужасно, но окружение темно-зеленого леса, сказочная избушка, неуклюжие деревянные скребки, хантейка в грубом, но искусно вышитом бисером платье, все это создавало какое-то необъяснимое очарование - будто в первобытный век попал.
У современных хантов в большинстве своем русские имена. Тот, у которого я сидел, звался Николай. Пока я наблюдал за процессом подготовки кишок, он неслышно вышел из тайги, приблизился к нам, посмотрел на мое сосредоточенное лицо и засмеялся. Снимая ружье и походный мешок, он сказал мне:
- Лось ходит тут. Если вы его убьете, больше сюда не пущу. Передай своим.
Спокойно сказал, без злобы. Его сморщенное лицо всегда носило добродушно-философское выражение лица - он был в ладу с собой и с суровой природой, окружавшей его. И лось, и речка, и болото были неотъемлемыми частями его мира, мира с простыми, но строгими правилами: тайга поделена между хантейскими семьями на угодья, каждый охотится, рыбачит, собирает ягоды и орехи только на своей земле. У истоков рек и во время нереста рыбу не ловить, детенышей лесного зверя не бить. Если лось зашел на твою территорию, то он временно становится твоей собственностью. Хант мог убить лося, но только для пропитания, по необходимости. Разрушать свой мир ради нашей забавы он бы не позволил.
Через несколько дней наступило первое мая, и в шутку один из моих товарищей пригласил хантов в наш лагерь отпраздновать маевку:
- Приходите к нам на демонстрацию. У нас комиссар есть, будет речь толкать.
Ханты наивны как дети, и, конечно же, они пришли. Пришли не только два ханта из близлежащих домиков, но и их третий брат, живший за 10 километров отсюда. Он был безрукий - шепотом мне сообщили, что его правая рука была отгрызена в схватке с медведем - и любознательный. Дабы не разочаровывать наших гостей, мы соорудили из красных салфеток ленинские банты и пришпилили их к охотничьим тулупам. Я, "комиссар", произнес тост, мы выпили с хантами водки и потом долго травили всякие байки.
Когда пришла ночь, и мы уже собрались расходиться, я услышал, как один хант сказал другому, пришлому:
- Ты к Николаю не ходи ночевать, у него вши по полу ползают.
Это значит он про моего Николая, у которого я в гостях был! Всю ночь в палатке я не мог уснуть, вспоминал, как сидел на пороге его дома, ворочался в спальном мешке с боку на бок и чесался. Мои товарищи сонно ворчали на меня, я на минуту замирал, а потом снова начинал чесаться. Я внушал себе, что мне просто с перепугу кажется эта чесотка, но вшами я все-таки заразился и заразил всех своих спутников - что поделать, мы общались с аборигенами, и это была часть приключения.
Назавтра лед так и не вскрылся. Мы поняли, что через пару дней подъедим все наши припасы и начнем голодать. Ханты сказали нам, что в этом районе на болотах иногда можно встретить какую-нибудь северную птицу - тетерева, глухаря, куропатку, поэтому мы взяли снаряжение и пошли в лес. У всех ребят были резиновые сапоги, поэтому они ушли вглубь клюквенных болот, а мои сапоги оказались драными, поэтому мне пришлось их обрезать и превратить в калоши. Так что в болото я не пошел, только на его краю я почавкал немного по мягким моховым кочкам и полакомился прошлогодней клюквой, а потом вернулся в сухое место на берег реки.
Внезапно прямо на меня вылетела стая уток. Мое ружье, заряженное "пятеркой", было наготове, и я дуплетом выстрелил несколько раз прямо в гущу стаи. Три чирка упало недалеко от меня на сухое место, так удобно, что мне даже не пришлось ног замочить, чтобы их собрать. Мои товарищи вернулись без добычи, и нашу первую охотничью похлебку мы сварили из моих уток.
На следующий день мы вообще подстрелили только одну куропатку. Мы были ужасно голодны, быстро-быстро соорудили малюсенький костерок, - настолько малюсенький, что приходилось прикрывать его руками, чтобы не потух, - ощипали куропатку, подержали ее над огнем совсем немного, только согрели, и съели почти сырую. Вот какие мы были голодные! Однако, чувствовали себя замечательно, представлялись робинзонами, хохотали друг над другом, жевали сырое мясо и театрально мычали, будто от удовольствия.
Вечером, совсем оголодавшие, мы пошли к одному из хантов. Ханты наши были хотя и неразговорчивые, но гостеприимные. Пока я осматривался, на столе оказалась большая деревянная миска с какой-то густой желтовато-серой массой, похожей на мед. Мои товарищи макали в миску куски хлеба и с аппетитом ели его. Что-то в этом процессе было неприятно для меня, возможно история со вшами сделала меня более брезгливым. Я съел просто кусок хлеба, прежде тщательно осмотрев его со всех сторон. Когда мы покинули дом ханта, товарищи мне сказали, что это был олений жир.
- Эх, интеллигенты у нас в стране всегда голодные будут, - смеялись они.
Я тоже смеялся и вслух язвительно сказал: да, вот она жизнь в единении с природой, но на душе было хорошо. Я смотрел по сторонам и гармония леса, - покачивающиеся сосновые лапы в обнимку с хилыми березами, косые лучи весеннего солнца, наполненные щебетанием синиц, вылезший из-под снега мох вперемешку с рыжеватыми ветками багульника, - навевала какое-то уютное чувство душевного равновесия.
А потом вскрылся лед, и прилетели утки. Мы стреляли их, варили шулюм, половину дичи отдавали хантам - все-таки это были их угодья, да и испортилась бы она у нас. Охота для меня была развлечением, я был как в тире - никаких угрызений совести, только азарт игрока и волнующая лихорадка соревнования. Я чувствовал себя настоящим мужчиной, и после каждого удачного выстрела во мне поднималось какое-то первобытное чувство торжества над силами природы.
Однажды, когда я терпеливо сидел в прибрежных камышах, выслеживая добычу, я увидел лебедя. Он летел прямо на меня, и казалось, хотя, конечно, на таком расстоянии увидеть это было невозможно, смотрел на меня своими блестящими как новенькие пуговицы глазами. У меня была заряжена только дробь на чирка, для лебедя она была мелковата, но я решил выстрелить. От выстрела птица вздрогнула - по ее сверкающе-белому оперению будто рябь прошла, - но она продолжала лететь прямо на меня. Величественный и размеренный взмах крыльев заворожил меня, и я опустил ружье, любуясь этим полетом. Тем временем лебедь пролетел прямо надо мной, задев мое лицо своей тенью, и к моему удивлению пошел на разворот. Он снова и снова кружил над камышами, будто пытаясь показать своему обидчику какую красоту он пытался только что погубить, а затем скрылся за изгибом реки.
Услышав эту историю, самый искушенный охотник из нашей троицы сказал мне с улыбкой:
- Он просто хотел посмотреть, какой идиот пытался его "пятеркой" подстрелить.
Позже я узнал от него и более серьезное объяснение: когда возлюбленная лебедя погибает, он не может жить один и ищет смерти. Кружа надо мной, мой лебедь просил меня избавить его от мук потерянной любви, а его глаза-пуговицы блестели от чистых птичьих слез.
В другой раз на болоте я и мой товарищ с двух разных сторон подобрались к тетереву. Он ворковал вокруг тетерки и мало чего замечал, так что подобраться к нему было нетрудно. Волнуясь, как бы мой друг не обогнал меня, я допустил ошибку, и мое ружье не выстрелило. Тетерева подбил мой соперник, а мне оставалось только наблюдать.
Это был не первый тетерев в моей охотничьей жизни, но впервые я был сторонним наблюдателем. Я много раз смотрел, как умирает эта птица, но только теперь я это увидел. Смертельно раненый тетерев, чувствуя, что он умирает, собирает все свои силы и взмывает высоко-высоко в небо, выше травы, выше деревьев, так высоко, как только может, а потом камнем падает на землю. Говорят, что сердце тетерева останавливается в самой верхней точке его последнего полета, потому что пока он жив, инстинкт зовет его лететь к солнцу.
Я никогда прежде не задумывался о негуманности охоты и всех прочих гринписовских бреднях, но преданность лебедя и мужество тетерева глубоко отпечатались в моей памяти. Конечно же, поведение этих птиц инстинктивно, но поступки, которые они совершили на моих глазах, были такими трогательными, что при воспоминании о них я грустно улыбаюсь. Грустно, что животные в нашем жестоком мире ведут себя гораздо более достойно и человечно, чем люди. Нам бы поучиться у них доброте, заботе, любви, но мы так редко выбираемся в лес... да и то, только чтобы убивать их ради забавы.
Кстати, по воле обстоятельств, это была моя последняя охота.