Раннее зимнее небо сквозило буквально во всем: тоскливый булыжник мостовой, серая черепица крыш, огромные лужи с тонкой наледью по краям, горизонт, вяло утопающий в свинцовых тучах, возлежащих на Ла-Манше, сгорбившиеся и прячущие головы от дождя в пальто прохожие - во всем был неистребимый привкус увядания и смертной тоски, передававшийся и лицам людей, черпавших ботинками лужи, с тупой обреченностью в глазах шагавших, не разбирая пути. Старый порт, некогда один из процветающих центров рыболовства, ныне окончательно запустел, и лишь, помня свои лучшие года, бессильно вздымал к небу искореженные мачты рыбацких шхун с обрывками такелажа и парусов. Не проходило и месяца, как неумолимые течения пригоняли в порт, в это кладбище погибших кораблей, еще одного Летучего Голландца - вот и все, что могло напомнить жителям этого Богом проклятого места о том, что где-то вне их города ключом бьет жизнь.
Но близилась зима, а вместе с ней и голод. Оборванные бродяги, словно чуя приближение аквилона, собирались в толпы, отчаянно ругаясь и дерясь абсолютно за все - от бутылки дешевого вина до краюхи черствого хлеба. Тех, у кого не хватало сил или сразила болезнь, тех безжалостно оставляли на произвол судьбы, ибо никогда у человека не проявлялось столько волчьего, как у этой дикой стаи. Да, зима уже точила когти о порог, а стая все ближе кружилась вокруг города, прижимаясь к теплу, примеряясь к мрачному каменному лабиринту, в котором хотела переждать холода. Кружилась - и выбрасывала слабых, как вот этого, еще молодого, оборванца, во фригийском колпаке и камзоле с чужого плеча, найденного жандармами в полумертвом состоянии в садике вдовы Бижу, и зарегистрированного в управлении, согласно найденным при нем полуразмытым морской водой документам, как Альбер Синьяк.