Аннотация: Бабушке, Анастасии Александровне и её подруге Валентине Канцеровой посвящается
1
Когда в распахнутые настежь окна влетал знакомый мотоциклетный треск, Валечка, с визгом,
- Папа!... Папа приехал! - пулей вылетала из избы на дощатое крыльцо и, со всего размаха, - совершенно не боясь, что её не подхватят, - розовощёкой увесистой бомбочкой бросалась в раскрытые папины объятия. Обхватив пухлыми ручками офицерский китель, - прижималась к его щеке и колким усам, упоённо вбирая в себя родной папин запах; неповторимую смесь шипра, бензинных паров, огуречного лосьона, терпкого табака и лесной свежести. Папа смачно целовал её в щёчку и прижимал к себе с такой огромной силой, что внутри у неё что-то хрустело и хотелось писать.
Следом, на крыльце появлялась мама, и они, все вместе, втроём, о чём-то смеясь, долго ещё, тесно прижавшись друг к другу, кружились в хороводе объятий.
Тем, необыкновенно тёплым и солнечным, летом, они жили на съёмной даче под Ораниенбаумом. Папина часть находилась неподалёку, и он всё лето регулярно навещал их, снабжая продуктами и всем необходимым. Дача; зелёный штакетник забора, светлая, свежесрубленная изба, истекающая душистой смолой, сад с молодыми яблоньками и дровяной баней, - примыкала к вековому бору; вышли с корзиночками на задки, шагнули в лес, - тут тебе и оранжевые шляпки лисичек, и важные толстоноги-боровики, и земляника, и черника с морошкой.
Когда обнимальный ритуал подходил к концу, папа ставил Валю на землю и, взяв за ручку, вёл к зелёному, горящему на солнце хромовыми змеями и колёсными спицами, чудищу. Дав, сам себе, шутливую команду: "Выгружайсь!" - он выдавал дочке сумочку, что полегче; сам брал всю остальную поклажу, и они, гуськом, - Валечка пристраивалась за его высокими, блестящими на солнце, сапогами, - несли добро в дом. Оживлённо переговариваясь, дачные обитатели; бабушка, дедушка и мама, - сноровисто выгружали "добычу" на массивный, просторный, как стадион, стол, (Валечка любила залезать под стадион и пугать оттуда бабулю) - уставляя узорчатую клеёнку пакетами, сумками и, завёрнутыми в толстую серую бумагу, кульками и свёртками, с проступающими кое-где пятнышками жира.
Валечка тоже помогала взрослым, и делала это с превеликим удовольствием. Ей нравилась эта игра. Как в фокусы. Ведь никогда наперёд не знаешь, что вытянет из пакета, или холщёвой сумки рука: голубую банку сгущёнки, жёлто-латунную тушёнку, сплюснутую баночку шпрот, увесистую подкову колбасы, пачку белых бумажных салфеток или глянцевую, чёрно-золотистую коробочку дедушкиных папирос. Но не это было главной целью всех этих манипуляций. Вынимая и выкладывая, Валечка зорко следила за всеми остальными, выискивая глазами заветную, завёрнутую в отдельный хрустящий пакетец, булку.
Выудив гостинец сама или завидев у других, и тут же забрав его из протянутых рук, Валечка, с громкими победными криками - Лисичкин хлеб!... Папа привёз лисичкин хлеб! - начинала носиться по комнате и прыгать на одной ножке, а наскакавшись, залезала к папе на колени и целовала его прямо в щекочущиеся усы.
- Спасибо! Спасибо, папочка! Ты опять повстречал по дороге лисичку?
Делая серьёзное лицо, папа утвердительно кивал головой.
- Да, да. Еду по лесу на мотоцикле, Вдруг, глядь, мелькнула на опушке, у обочины, знакомая рыжая шубка и хвостик. Торможу. Подбегает ко мне всё та же лисичка и говорит: "Передайте, - говорит, - Валечке мой хлебушек. Только что испекла".
- Что на этот раз наказала мне лисичка?
Папа излагал лисичкин наказ. Лисичка журила Валечку за совершённые ею, за последнее время, проступки и шкоды, и наказывала никогда больше так не делать и быть послушной девочкой.
- Папочка, ну откуда лисичка всё про меня знает?
- Это очень мудрая лисичка. Слушайся её, Валечка. И маму, с бабушкой и дедом, слушайся. У меня же мировая дочка?
- Ми-ро-ва-я! Ми-ро-ва-я! - спрыгнув с колен, Валечка, опять, как заводная, нарезала круги по гостиной зале, а потом, забравшись на пружинистый диван с овальными валиками по краям, принималась, за обе щёки, уплетать, воздушный, ещё чуть тёплый, хлеб. И хотя она очень дружила с пирожками, эклерами, блинами, конфетами и вареньями, не было на всём свете ничего, вкуснее лисичкиного хлеба.
2
В гулкой, выстуженной морозом квартире, на Васильевском острове, тихо; сегодня, почему-то, нет обстрела. Тихо так, что слышны ходики в дальней маминой спальне. На тёмных окнах - кресты. Электричество ещё с утра отключили. На прикроватной тумбочке теплится, поставленная в блюдце, свечка. С головой обмотанная шерстяной шалью, Валя, свернувшись калачиком и подоткнув под себя со всех сторон мамино ватное одеяло, с трудом проглотила противный ватный ком, колом ставший в горле, и прислушалась к, ноющему от резей, пустому желудку, пытаясь отвлечься от нахлынувших воспоминаний.
"Было время... когда-то, давным-давно.... И прошло, как будто и не было вовсе. Она давно уже взрослая. Весной ей должно исполниться десять лет. Хотя... до весны ещё дожить надо. Мама с дедушкой не дожили. Бабуля плохая. Последние недели, принося хлеб, - часто приходит в пальто, совершенно измаранном в снеге; ничего не рассказывает, но Валя догадывается - да что там догадываться, - знает, - улицы совершенно не чистят и ослабевшая бабуля часто падает, преодолевая намёрзшие ледяные торосы.
Папка воюет. Три месяца не было от него писем. Но она чувствует... нет, она знает - папка не может умереть! он жив, точно жив! Он обязательно, обязательно-обязательно, вернётся.
...Как же не похож на лисичкин, тот хлеб, что приносит бабуля: липкие, размером чуть больше спичечного коробка, брикетики, пахнущие затхлостью и махоркой".
Грохот стекла, донёсшийся из кухни, отогнал от Вали все её мысли.
- Бабуль, что у тебя там случилось?
- Не знаю, Валечка. Я не на кухне. Я у себя...
На кухонном полу - разлетевшиеся осколки чашки.
- Ой! - Валя всплеснула руками. - Голубая. Моя любимая. Кто же это мог сделать?
Бабуля осмотрела полку, где стояла чашка.
- Ума не приложу.
Взяв веник, Валя подмела и высыпала в помойное ведро осколки. Они разошлись по своим комнатам. Не прошло и пяти минут - снова грохот. Кинулись на кухню...Никого. Бабуля перекрестилась.
- Свят-свят. Что за чертовщина? - На полу - разбитая, вдребезги, тарелка.
Решили караулить. Зажгли на кухонном столе самую толстую, какую нашли, свечу. Выйдя в коридор и затворив дверь, Валя стала наблюдать за происходящим через замочную скважину...
Из-под тумбы, в которой размещалось помойное ведро, выскочила громадная крыса. Проворно вскарабкавшись на рукомойник, - сожрала обмылок; забравшись ещё выше, заскочила на полку и стала шариться по ней в поисках съестного. На пол полетел, с треском лопнув, заварочный чайник, за ним, - давно пустующая - хрустальная конфетница.
Распахнув дверь, Валя влетела на кухню и, грозя крысе кулачком, - А, ну, вон отсюда, поганая! - топнула ногой. Бросив на неё злобный, полупрезрительный взгляд, крыса, нехотя, соскочила вниз и шмыгнула в своё логово.
Выбрав кастрюлю побольше, бабуля, приговаривая, - Вот счастье-то в руки идёт...вот счастье-то... только б не обмишуриться, не упустить. - бросила на дно крохотный сухарик и поставила на кухонный пол, неподалёку от двери.
- Ты что, поймать её хочешь? Зачем?
- Да ты видела, Валечка, какая это огромная, упитанная крыса? Из неё бульона на неделю получится.
- Ты что, бабуль! Не буду есть крысу!
- Не переживай. Если поймаем, я её так обработаю, что ты ничего и не заметишь - обыкновенный куриный бульон. Бери крышку. Ты у меня ловкая, да скорая. Как крыса в кастрюлю заберётся, забегай, и накрывай...
Попавшая в западню крыса, воинственно рыча, остервенело билась, норовя скинуть крышку, и жутко скрежетала когтями. - Навалившись сверху всем своим телом, Валя еле-еле сдерживала яростные крысиные атаки. Бабуля уже спешила на помощь, держа в руках скалку, которой она когда-то раскатывала тесто для пирожков.
- Как скажу, раз-два-три, на три - открывай. Готова?
- Да.
- Раз, два...три! - удар тяжеленной скалки не убил крысу. Вихляясь из стороны в сторону, она попыталась добраться до мусорной тумбы. Второй удар окончательно прибил её....
От дыма и тяжёлого, отвратительного смрада палёной крысиной шерсти у Вали слезились глаза и жутко свербило в носу. Она держала над помойным ведром свечу, а бабуля опаливала, крутя над огнём мерзкую шушеру, ощерившуюся острыми, как иглы, зубами.
- Не могу больше, меня сейчас вырвет.
- Осталось немного. Потерпи, милая.
Бабуля уединилась в ванной. Прошло довольно много времени. Наконец, она вышла и, с гордостью, продемонстрировала Вале изготовленный полуфабрикат - выпотрошённую, гладкокожую тушку, лишённую головы и конечностей, на удивление, оказавшуюся меньше мерзпокостной крысы в несколько раз.
Соль имелась, а вот добавить чего-нибудь для навара было нечего. Мука, галеты и крупы, купленные и обменянные на всё ценное, что только оставалось в квартире; все эти запасы, как их и не старались экономить, - закончились. Подкрутив фитилёк керосинки, дабы по минимуму расходовать драгоценное топливо, - его в блокадном Ленинграде днём с огнём не сыскать, - бабуля, время от времени снимая пробу, просидела, подсвечиваемая тусклым голубым огоньком, до ночи. Наконец, вар был готов. Валя не спала; ждала. Ей очень хотелось кушать. Услышав стук, поставленной на стол, кастрюли, - поспешила на кухню.
Налитый в суповую тарелку бульон, ни по цвету, ни по запаху, ни, тем более, по своему вкусу, не походил на куриный. Кушать тёмное варево было противно, - ощеренная крысиная пасть так и стояла перед глазами - но Валя, давясь, черпала ложку за ложкой, ощущая, как горячие, сытные струи, стекая по пищеводу, наполняют оживший, радостно замурлыкавший, желудок. Время от времени она клала в рот малюсенькие кусочки зачерствелого хлеба; нет не своего, - свой она съела ещё днём - бабушкиного, которые бабуля, молча, один за одним, придвигала к её тарелке. Валя всё понимала, - она же взрослая - она отлично понимала, что ей нельзя, запрещено кушать этот хлеб, но ничего не могла с собой поделать; виновато опустив глаза, бессовестно заглатывала придвигаемые кусочки, как хищная прожорливая рыба.
Бульона, как и предсказывала бабуля, им хватило ровно на неделю. А ещё через неделю бабуля умерла. Валя не сразу это заметила. После завтрака - кружки кипятка и клейстерной каши - бабуля прилегла в своей комнатке. Что бы не тревожить её сон, Валя, долгое время, ходила по квартире на цыпочках и всячески старалась не шуметь. Но когда за окнами начало темнеть, забеспокоилась; столько спать - на бабулю не похоже; и лежит уже который час как-то странно, - не ворочается и даже не шелохнётся.
Откинув плед, наполовину закрывающий её лицо, Валя увидела синюшные губы, заострившийся нос и покойный бледный лоб, налившийся мутной желтизной. Она поняла. Она сразу всё поняла, - взрослые сразу всё понимают. Провела ладонью по лбу.. подбородку, кожей ощущая, идущий от лица, мертвенный холод; поцеловала впалую морщинистую щёку.
Одевшись, Валя спустилась на первый этаж и сообщила о смерти бабули коменданту. Комендант сказал, что сейчас уже поздно, а завтра, с утра пораньше, к ней придут. Вернувшись в квартиру, она аккуратно сняла с оконенелого тела плед, и пошла в свою комнату; обмотавшись шалью, легла, накрылась маминым драповым пальто, поверху - бабулиным пледом, и уснула...
"На кухонном столе бабуля, почему-то одетая в своё лучшее шёлковое платье с хризантемами, раскатывает скалкой - той самой - тесто, время от времени посыпая его мучкой. В тарелочках, источая благоухание, лежат приготовленные начинки; ливер, пережаренный с луком, мясной фарш, кусочки мармелада, перетёртые с сахаром малина и черника. Раскатав тесто, бабуля, перевёрнутым стаканом, начинает вырезать из него кружки; ложечкой, раскладывает в них начинки, и кончиками пальцев, обжимает сведённые кончики теста волнистыми складками. Заполнив противень аккуратными рядами пузатых пирожков, бабуля отправляет его в пышущую жаром духовку. Валя тянет к жару озябшие ладони. Тепло!...тепло!... какое счастье!...
Бабушки на кухне уже нет; наверное, ушла к подруге, Анастасии Александровне, которая живёт этажом выше. Зато есть мама. В ситцевом домашнем халатике (мама так любит расхаживать в нём дома) и кокетливом розовом фартучке с птицами, она, стоя у плиты, печёт блины. Обмакнув в пиалку, насаженную на вилку, половинку луковицы, мамуля, ловким круговым движением, смазывает раскалённую чугунную сковороду и заливает в неё жидкое тесто; приподняв, покачивает, что бы тесто равномерно растеклось по дну. Сковорода начинает сытно урчать - как кошка Машка, наевшаяся сметаны, когда чешешь ей раздувшийся животик... Сделав в воздухе сальто, пропечённое с одной стороны, ноздреватое тело, шлёпается на жаркое ложе другим боком. Готовый, обжигающе горячий блин мама отправляет на горку сотоварищей, сложенных один на один, томно возлегающих на большой круглой, расписанной садовыми цветами, тарелке из праздничного сервиза. (Этот сервиз они обменяли на два пакета риса в самую последнюю очередь). Наколов на ножом кусочек сливочного масла, мамуля водит им по золотисто-шершавому кругу, с рыжей родинкой припёки. Кусочек, на ходу, плавится, тает; блестящее масло затекает в блинные поры янтарными каплями. Мама зовёт: "Валю-юша! кушать! - она бросается занимать своё место. - Нет-нет, сначала - мыть руки!" - Закрывшись в ванной, Валя намыливает душистым знмляничным мылом руки и, смыв, вытирает свежим махровым полотенчиком. В дверь ванной стучат: "Подождите. Кому там неймётся?" - Стук становится громче и настойчивее".
Валя приподняла слипшиеся веки... "Темно. Во входную дверь долбят чуть ли не кулаками". - Выпроставшись из-под груды покровов, - пошла открывать.
Двое, заросших щётиной, немногословных дядь, пройдя в бабулину комнату прямо в, заляпанных грязью и снегом, ботах, уложили тело на принесённый кусок брезента; подняв, довольно крякнув: - Прямо таки, пушинка. - вынесли брезентовый свёрток из передней. Через некоторое время пришёл комендант.
- ...Валя, ты уже взрослая. Ты же понимаешь, что оставаться одной тебе нельзя?
- Понимаю.
- Ну, вот и хорошо. Ближе к обеду заедут товарищи и отвезут тебя в детский дом.
- Спасибо вам, Евгений Ионович. Можно только, я квартиру закрою на ключ, и ключ с собой заберу?
Комендант смутился. - Нельзя, Валечка... Ты ключ мне сдай, под мою персональную ответственность. А когда повзрослеешь окончательно, и вернёшься, я тебе ключик этот и отдам.
- Честное слово?
- Честное сталинское.
Валя достала чемоданчик, с которым ездила до войны в пионерский лагерь; положила в него метрики, нижнее бельё, все, какие были, тёплые вещи, и несколько, снятых со стен, фотографий. Закончив сборы, - поставила чемоданчик в прихожей и стала ждать.
В дверь постучали. Валя сказала.
- Войдите.
В прихожую зашёл дяденька в заиндевелой шапке-ушанке и стёганной телогрейке; за ним закатилась приземистая, широкая, как тумба, тётя в сером пуховом платке и серых валенках. Голос тумбы, - низкий и сиплый, совсем как мужской, - был строг.
- Канцерева? Валентина?
- Я.
- Собралась?
- Да.
- Где твои вещи?
- Вот.
- Хорошо.
Телогреечный взял чемоданчик. Тумба скомандовала.
- Пошли...
В комнате, куда её завели, было тепло. Сидящая за столом, облачённая в застиранный халат, врач, что-то записывая, не взглянув на Валю, приказала.
- Раздевайся.
Валя разделась, оставшись в одних трусиках. Оторвавшись от писанины, врачиха бросила на неё взгляд; рявкнула.
- Сказала - раздеться. Трусы тоже снимай. - У, выполнившей приказ, Вали навернулись на глаза слёзы.
- Что за плаксу к нам привезли? Привыкай. Здесь тебе не дом; всё по команде.
Подойдя к Вале, врачиха принялась выстукивать её холодным молоточком, задавать вопросы, и грубо ощупывать толстыми, бесстыжими пальцами. Закончив, - сгребла в охапку всю её одежду и зашвырнула в жёлтый эмалированный бак, стоящий в углу, выдав взамен лишь чёрные, размером с парус, семейные трусы.
- На, одевай. - Валя опустила голову и закусила губу.
- Не одену.
- Что значит - не одену?! Тебе что, шёлковые панталоны подавай?! Выпендрёжница нашлась!
- Они... мальчуковые.
- Ах ты, фря заморская! Одевай, я сказала! Быстро!
В следующей комнате Вале, без всяких церемоний, состригли густые, каштановые локоны - тяжело скользнув вниз, они безжизненно замерли на бетонном полу - и, в считанные секунды, обрили под тараканью катушку...
В безоконном помещении с кафельными стенами санитарка; бабища в буром клеёнчатом фартуке - опять заставила Валю полностью обнажиться и, с головой, окатила её какой-то вязкой, маслянистой жидкостью, воняющей керосином, которая, стекая, сразу же начала, колбчими огненными иголками, жечь кожу. Жёсткой, одетой на ручищу, рукавицей, мучительница принялась растирать раствор по её телу, не пропуская ни одного уголка. Валя полезла пальцем в глаз, что бы вытереть скатывающиеся слезинки. - тут же защипало так - хоть кричи.
Санитарка облила её из таза чуть тёплой водой, намылила хозяйственным мылом, вновь приступила к экзекуции; Закончив - выдала тонкое, как носовой платок, серое полотенце, мышиного цвета, штаны и курточку, шерстяные носки и, вместо майки, неопределённого коричневого цвета, байковую фуфайку.
- Проходи вон туда, к зеркалу. Одевайся.
Растеревшись полотенцем, Валя посмотрела в зеркало... охнула. Вместо, когда-то упитанной, круглолицей и пухлощёкой, хохотуньи на неё, в упор, смотрел лысый худенький мальчишка, с торчащими рёбрами и острыми стрелками ключиц. Тусклый взгляд его вытянутого, большеухого лица, с тёмными впадинами щёк и глазниц, был жалок и угрюм... Ни единой живой искорки...
3
Шёл конец мая. Последние дни выдались необыкновенно тёплыми; солнечными. Белыми и фиолетовыми огнями полыхала сирень. Молодая листва, уже набравшая силу, пахла летом.
Въехав на территорию, в раз обогнав серые колонны, идущих строем, детдомовцев, пропылённый открытый Виллис подскочил к зданию администрации. Из него выскочил боевой офицер, в выгоревшем, до цвета соломы, кителе. Он был без фуражки, усат и, судя по резкости движений, взбудоражен. Брякнув медалями, одёрнув китель и поправив массивную кобуру, пристёгнутую к поясному ремню портупеи, - взлетел, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице; попав в коридор, без труда отыскал, обитую коричневым дермантином, дверь, с табличкой: "Директор"...
- Канцерева? Валентина? Да, наша. А вы, собственно, кем?...ах, отец, только что из Германии... Как - отец?! Насколько я помню, на вас, два года назад похоронка пришла...перепутали?! Вот так номер! И документы с собой? Разрешите?...Ну, поздравляю!...И вас с Победой!... Да, будем готовить документы...Нет, забрать сегодня не сможете.... На следующей неделе, в понедельник... Повидаться?- Это - пожалуйста.
Когда Генка-шкет из старшего отряда, скорчив дебильную рожу, крикнул Валентине, что к ней приехал отец, она, конечно же, не поверила, - старшие младшим такие подлянки частенько кидают. - но, всё же, украдкой, подошла к окну, смотрящему на козырёк их спального корпуса. По чисто выметенной асфальтовой дорожке, обрамлённой молодыми берёзками, к подъезду, быстрым шагом, подходил бравый усатый офицер.
- Папа!... Папа приехал!
Кубарем скатившись по лестнице, на широкое крыльцо выскочил худощавый, угловатый подросток и, со всего маха, - бесстрашно; совершенно не боясь, что его не поймают - бросился в, раскрытые фронтовиком, объятия.
Много позже, когда Валя немного успокоилась и перестала рыдать, отец достал из кармана кителя, и протянул ей, завёрнутый в хрустящую вощеную бумагу, пакетец.