Письмо я получил днем, в обед, но прочитать его смог только вечером, перед самым отбоем. Вместе с газетами письмо принес из поселка наш почтальон Баранов - долговязый детина, неряшливый заикающийся дебил.

- Т-т-три щелбана, - угрюмо сказал он, показывая письмо, зажатое в красных безволосых пальцах, толстых, как прутья стальной арматуры. Мне стало не по себе: три его щелчка - это как три удара по голове небольшим молотком. Можно и - того!.. Я попытался ублажить его будущими дарами из посылки, которую скоро должны были прислать из дому, но он не моргая молча смотрел на меня из-под белесых ресниц, как бы говоря: посылка - само собой, а за письмо положено; и я со вздохом стянул с головы пилотку.

Колокол загудел в голове, на мгновение помутилось в глазах, но письмо уже было у меня в руках.

- А-а-абурели салаги, - пробурчал свой любимый афоризм Баранов, нахлобучив мне пилотку на глаза, и пошёл на кухню, переваливаясь с ноги на ногу, как двухметровый гусь. А я смотрел ему вслед и думал: веселая жизнь! Даже злости нет. Всего четыре месяца назад этот придурок сам был салагой и "порхал, как бабочка"! "Дедам" доставляло особое удовольствие гонять такого трусливого верзилу, к тому же дебила, который вряд ли сможет научиться как следует чему-либо, следовательно, постоянно будет служить источником смеха. А юмор - это такая редкость в суровых армейских буднях! В конце концов, на него махнули рукой и отправили на кухню разнорабочим, посчитав, что ничего путного из него не выйдет, и, видимо, за это определили двойную порцию пайка. И вот за лето жизнь его совершенно изменилась: пришел новый призыв, и Баранов перешел в другую "весовую" категорию. Он раздобрел на казенных харчах и научился с удовольствием гонять молодняк, по-прежнему угождая "старикам".

Я вздохнул: я был "салагой". Мне еще только предстояло стать "черпаком". Неужели я хоть немного завидую этому уроду? Нет, все же он вызывал во мне лишь презрение и... жалость. И все же нужно было признать: I had a dream. Это была очень маленькая мечта - дожить до следующего призыва.

Тут прозвучала команда "строиться!", и я забыл обо всём до вечера. И только перед отбоем, снова увидев аморфное лицо Баранова, вспомнил о письме. Удивительно, но на гражданке я и подумать не мог, что, вставая в полшестого утра и ложась в десять вечера, не смогу найти времени, чтобы прочитать страничку текста! Да что письмо! Не было времени ни на какие размышления или другие посторонние мысли... Впрочем, что значит "посторонняя" мысль?! Мыслей не было вообще! Скорее это были инстинкты... Нельзя же считать мыслями страхи, как бы поменьше попадаться на глаза "дедам" и начальству, как бы не проспать подъем, где достать жидкость для надраивания пуговиц и бляхи, и так далее и тому подобное... Можно ли себе представить, что нормальный гражданский человек в здравом уме и трезвой памяти будет целыми днями озабочен проблемой доставания этой самой жидкости, чтобы пуговицы его гимнастерки и бляха ремня весело горели на солнце?!

И все же письмо необходимо было прочитать спокойно. Спокойно, чтобы посмаковать его, насладиться, впитать в себя строчки и подстрочник.

Тому, кто никогда не был отрезан от большого мира и нормальной жизни не по своей воле и на долгий срок, кого никогда не заставляли играть по чужим правилам, не вынуждали подчиняться абсурду, пускай даже в лице государства и закона, не поймет меня, не поймет того жадного любопытства ко всему, что происходит на "воле", ко всем мелочам, что в нормальных условиях обычно не замечаешь, но которые в неволе приобретают особую сладость и особое значение. Удовлетворить эту жажду (совсем ненамного, но все-таки) могут только живые люди, твои знакомые, или письма от них.

До армии эпистолярным жанром я не увлекался - телефон гораздо проще. Хотя иногда для разнообразия баловался посланиями друзьям и противоположному полу. С целью знакомства. Доходило до смешного. Один раз меня заочно познакомили с девицей Наташей, и мы стали переписываться. В письмах сильно друг другу понравились - ужо я выкобенивался! И вот как-то взял да и сел в поезд и прибыл в столицу на свидание... Боже, она была некрасива! Как я ошибся! Я даже не подошел к ней, подлец, в условленном месте в условленное время. Только стоял в своем укрытии и думал о превратностях судьбы. М-да... До сих пор мне смешно и неловко вспоминать об этом. Может быть, она меня простила...

Но в армии все повернулось по-другому. Я бы с удовольствием общался и с Наташей, и с богом, и с чертом... А письма стали для меня глотком воздуха, наркотиком, поддерживающим силы, спасательным кругом. Письма убеждали, что воля есть, и ради этого нужно терпеть. Я готов был писать, но особенно - получать письма от кого угодно, даже от тех, кто меня недолюбливал. Письма друзей и подружек вызывали двойственное чувство: сильно увлекаться "посторонними" темами было нельзя, потому что неизбежно следовало расслабление, ты начинал жалеть себя, а расслабившись, мог вляпаться в большие неприятности. С другой стороны, жить только армейскими "проблемами" невозможно - тупеешь, задыхаешься - нужна отдушина. И эта отдушина, в основном, и есть письма и воспоминания.

Вот такие мысли крутились в голове, когда я с письмом пробирался на крышу недостроенной казармы, стоявшей в гарнизоне особняком, за забором. Вообще-то, заходить сюда не разрешалось, но когда поблизости не было начальства, этот объект жил своей жизнью: там распивали спиртное, и даже, по слухам, приводили "девочек", там выясняли отношения без свидетелей, прятали гражданскую одежду и оттуда же бегали в "самоволку". Там же "салаги" прятались от "дедов", а "деды" - от начальства. В общем, такой себе теремок - всем места хватит. Я нашел себе убежище на самой крыше, среди строительного хлама, куда никто не лазил, и оборудовал гнездо. С крыши открывался прекрасный вид на окрестные леса и рощи, поселки и отдельно стоящие строения, а на горизонте, может, в пятидесяти километрах, а может, и в двадцати - точно я не знал - была видна Москва.

Конечно, смотреть на соседний поселок было тоже интересно, но - Москва, Москва!.. Сами понимаете... Не у одного поколения провинциальных интеллигентов вырывались всякие звуки при упоминании Москвы, а также появлялись надежды, мечты... Я не был исключением, хоть и не знал, как не знаю и сейчас, можно ли назвать меня интеллигентом.

И вот когда сидишь по сути дела в "зоне", беспомощный и жалкий, и знаешь, что еще почти два года тебе не вырваться отсюда никуда, а перед тобой Москва - бывает, слезы на глаза наворачиваются, и рыдаешь, как балбес!..

Почему у меня такая хрупкая натура, не знаю. Смотришь, на других: они - ничего! Словно унижения и гадости для них - норма жизни. Я же постоянно и глупо дергаюсь, нервничаю, порой нелепо протестую. Не приспособлен я к этой жизни, точно.

И вместе с тем странно... Меня всегда удивляет, сколько жизнелюбия у инвалидов, которые зачастую и с места сдвинуться не могут! А рядом - люди, у которых вроде бы все есть, и не только здоровье, вдруг кончают жизнь самоубийством, спиваются, глушат себя наркотиками, опускаются... Я всегда думал, что тоже принадлежу к этому типу: постоянно какие-то сомнения, депрессии, мрачное восприятие жизни... Но вдруг в армии ощутил такой запас терпения, прочности, способности приспосабливаться - откуда, не знаю! - так что сломать меня оказалось совсем не просто. Что ж, сказал я себе, это моя жизнь, и надо предстоящие два года по возможности прожить. А не просуществовать.

Усевшись удобнее, я вытащил письмо. "Каракулевый" почерк на конверте был мне незнаком, хотя и вызывал смутные ассоциации. Это уже меня заинтриговало, тем более что обратный адрес был из моего родного Энска. Странно, думал я, вертя конверт и рассматривая со всех сторон. Странно, но приятно. Неужели я кого-то недооценил? Не разглядел?

Надо сказать, что последние месяцы я только и делал, что разбирался в отношениях и делал открытия. Приятные и не очень. Люди, которые прежде были ко мне равнодушны и даже относились неприязненно, вдруг, узнав перипетии моей судьбы, проявляли удивительное сочувствие. А некоторые закадычные друзья, наоборот, забывали о моем существовании. И я задавался вопросом: друзья ли они? И что есть суть дружба? И вообще, что такое - быть человеком, близким ли, далеким? И какова цена наших слов и поступков?

В общем, мне было над чем подумать и в чем разобраться. Удивительная взаимосвязь хорошего и плохого, радостного и мрачного, вредного и полезного всегда поражала меня. Недавний случай заставил снова вспомнить старый закон: за все в жизни надо платить... Я задумался, вспоминая...

Тот день начался неудачно: утром я нарвался на скандал со "стариком" Фадеем, и мы немного поцапались. Фадей невзлюбил меня с первого дня. Невзлюбил и стал приставать. Я помалкивал, но когда однажды он разошелся, не выдержал. Не то, чтоб я такой уж боевой, но есть предел терпению. Когда унижают. Да еще просто так, ни за что. Чем разрешится эта ситуация вечером, я не знал, но думать о возвращении в казарму боялся: обнаглевший "салага" - это вызов всем старшим призывам: "дембелям", "дедам", "старикам" и даже "черпакам".

На объекте в тот день мы продолжали рыть огромную яму, которую выкапывали и зарывали уже два раза, когда из части с обедом приехал Баранов. И сразу замычал:

- П-п-поп, с тебя п-п-причитается!

Для краткости меня зовут Поп, потому что фамилия Попов. Ну, что ж, подумал я, не все так плохо. Баранов не умел шутить и шуток не понимал, поэтому его мычание означало письмо или, еще лучше, посылку. Но он удивил меня гораздо больше.

- Письмо? - выпрямился я. Из глубины ямы, где мы вяло ковырялись, Баранов выглядел еще внушительнее и глупее: огромные ноги и маленькая головка. Когда он орал, яма наполнялась эхом:

- Не-а! Т-т-телка-а п-приехала-а-а!

Я был ошеломлен. Тут уж все бросили работу и уставились на меня. Такое событие вообще из редких. Я лихорадочно пытался сообразить, кто бы это мог быть. Наверное, выражение моего лица не соответствовало моменту.

- Ты чё, не рад? - спросил, наконец, ефрейтор Зубов, командир отделения. Он сидел на краю ямы и щелкал семечки. Шелуха сверху падала на нас, вертясь, как пропеллеры. - Во салаги дают! Если не хочешь, я вместо тебя на стрелку пойду!

И все радостно заржали. Посыпались грязные шуточки. Однако я не обращал на них внимания - все это от зависти.

Народ принялся подробно обсуждать событие, и яма была забыта.

- Кто сегодня в ночь дежурит?

- Дружок.

- А! Ну, он может и отпустить.

- Та ты что, салагу?!

- А что, если очень попросить... Тем более, что он Попу доверяет.

Дружком звали прапорщика Дружинина, командира взвода. У меня действительно сложились с ним неплохие отношения. По сравнению с другими отцами-командирами он был мужик неглупый и незлой, и я иногда не мог понять, что он вообще делает в армии. Впрочем, у всех свои проблемы. Для меня важно было то, что он где-то учился, а я время от времени ему в учебе помогал. Мое очень незаконченное высшее образование хоть чем-то оказалось полезным.

Первый раз я помог ему случайно, когда ночью стоял на тумбочке, то есть был дневальным, а он дежурил по роте. Потом он уже сам звал к себе по вечерам. Ему трудно давались математика и английский. Иногда после занятий мы просто разговаривали, и, кажется, он мне действительно симпатизировал. Но вместе с тем я понимал, что при необходимости Дружок спокойно через меня переступит.

Я ждал, когда закончится смена, раздираемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, было радостно увидеть и услышать в этом аду близкое существо. Вдвойне радостно, если оно является особой женскаго полу. А то за четыре месяца службы я уже стал забывать, какие они, женщины. С другой стороны, перед армией у меня было несколько подружек разной степени близости: с одними я рад был просто поболтать, а с другими могли быть и дети!

Что не внушало оптимизма.

Рождение ребенка гарантировало отпуск по семейным обстоятельствам и другие приятные вещи, но только в том случае, если ты признавался отцом. То есть и сам признавался, и тебя признавали. Но... После отпуска надо было снова возвращаться в часть и снова становиться "салагой". Наконец, после армии нужно было растить ребенка и жить по-семейному. Всю жизнь.

Откровенно говоря, я был сейчас морально и психически разбит, и не готов ни к отцовству, ни к другим резким перепадам судьбы. Освоиться бы с нынешним положением! Поэтому я вообще никого не хотел видеть. Чтоб не расслабляться. А тут - девушка! Я перебирал в уме всех знакомых и никак не мог остановиться на ком-то, кто рискнул бы переться ради меня в такую даль. Да еще неизвестно зачем: рассчитывать, что "салагу" отпустят из казармы с девушкой было бы просто глупо.

Впрочем, женщины часто совершают такие необдуманные поступки, особенно, если считают, что их безумно любят. Или они безумно влюблены... Это меня пугало. Худшее, что могло получиться из такого свидания на проходной, у всех на глазах, это мучительные "сцены". Была одна кандидатура именно на такое, но я трусливо отогнал от себя видение. Я надеялся, что все отношения с ней в прошлом.

По дороге в часть я так задумался, что оступился на колдобине и вывихнул ногу. И в строю шел, как Паниковский. Хромая нога сулила новые неприятности, и я был хмур и зол больше обычного. Да и видок мой был тот еще: мешковатая форма, огромные сапоги, коротко стриженая голова, которая от этого казалась еще больше, наконец, усталое, худое, дочерна загорелое лицо. И надо же, у проходной я увидел именно ее, Люду! Круглое лицо с гримасой страдальческой улыбки, горящие глаза, нескладная фигура...

Нет! Только не это!

Слабость в коленях, злость и растерянность.

Разговаривать с ней, тем более проявлять какие-то "чувства" было выше моих сил. Ее надо сплавить и побыстрее, решил я. Сразу отрубить.

И надо же, именно в тот день все проявляли ко мне удивительное внимание и сочувствие. Дружок, как только заступил на дежурство по роте, сразу отпустил меня на ночь в гостиницу городка:

- Только смотри без глупостей!

Я едва не ответил ему, что глупость уже совершена.

Вся рота подтрунивала надо мной и давала советы: как вести себя с женщиной, как не залететь, как продлить удовольствие... И даже Фадей, от которого я ждал гадостей, оставил в покое. А я все никак не мог собраться и выйти к Люде, чем вызывал всеобщее изумление, подозрение и град насмешек.

Наконец, собравшись силами, я приплелся на проходную. Люда тут же повисла у меня на шее, и я не смог сразу сказать ей, что думаю. Представив расстояние, которое она преодолела, я смутился. А она поливала мою гимнастерку слезами... Через несколько минут мне это все же надоело. Я попробовал отлепить ее от своей груди, а она, видимо, решила, что настало время жарких поцелуев. Со вздохом я вывел ее за проходную, и мы поплелись в городок. По дороге мы встретили старшего лейтенанта Лисина. С женщиной. Я увидел их издалека и почему-то подумал, что надо спрятаться. На всякий случай. Но Лисин меня опередил: они первые вместе с дамой нырнули в кусты, и там стояли, пока мы не прошли. Я сделал вид, что сильно увлечен беседой и ничего вокруг не замечаю. Какое мне было дело до того, что он гуляет не со своей женой?

Люда что-то рассказывала, а я думал о своем. По странной ассоциации я представил в роли своей жены Люду и содрогнулся. Пожалуй, если бы это произошло, то я точно гулял бы с другой женщиной. Часто и долго. Поэтому сначала я все-таки не женился бы на ней. Жена для меня - это в идеале все-таки близкий человек, а не просто женщина или хозяйка. Я буду долго и тщательно отбирать кандидатуры на эту должность и в результате... женюсь скоропалительно, случайно и нелепо. Потому что так часто бывает в жизни. И жена у меня будет такой мегерой, что, глядя в бессонные ночи на звезды, я буду с ностальгией вспоминать бурную юность и думать, почему же я не женился на Тане, Мане, Жанне, Ире, Вере, Валерии, Оле, Поле, Саше, Наташе, Люсе, Любе, и даже на Люде. Ха. Ха. Ха.

Дойдя до гостиницы, я решился окончательно. Сумерки помогли. Я сказал с трагической интонацией:

- Послушай, Люда! Не хочу тебя обидеть, но сейчас мы расстанемся. Возвращайся домой и больше не приезжай. А я пойду обратно в казарму.

- А?.. Как? Почему? Разве ты не зайдешь? - Люда даже плакать перестала от изумления. Она, видимо, искренне полагала себя практически моей женой. Я заколебался: все внутри вскипело при мысли о том, как можно провести ночь. Ну, а дальше? А дальше - как бог на душу положит. Но почему-то я был уверен, что бог положит так, что я пожалею об этой ночке. Очень. Тогда сквозь стиснутые зубы я процедил:

- Нет.

- Но ведь мы даже часа не пробыли вместе! Я так скучала по тебе! Ведь я люблю тебя!

Мне хотелось гаркнуть на нее, выматерить, но я сдержался. Тщательно подбирая слова и удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, четко сказал:

- Люда! В письмах ко всем своим знакомым, в том числе и к тебе, я просил, чтобы: никто. Ко мне. Не приезжал. Во всяком случае, пока я не смогу привыкнуть к этим условиям. Помочь вы мне не сможете, а вот вывести из равновесия - выведете. Я сейчас нахожусь в унизительном и зависимом положении и не могу быть самим собой. Наконец, при всем моем хорошем к тебе отношении, я не влюблен в тебя. Я вообще не уверен в своих чувствах. Ни в каких! У меня в голове все запуталось, и нужно время разобраться. Так что, давай отложим это до лучших времен. До свидания!

Я поцеловал ее в щеку и быстро пошел прочь. Она кричала что-то вдогонку и пыталась догнать. Но ежедневные кроссы не прошли даром... Естественно, идти в казарму не хотелось, к тому же я боялся, что Люда снова прибежит туда, поэтому, пользуясь увольнительной, бродил по городку и окрестностям в полной темноте, пока не устал.

Честно говоря, мне было плохо. И стыдно. Конечно, не хочется бить человека наотмашь. Я хотел бы обойтись без резкостей. Но она обиделась. Решила, что ее просто отвергли. А какой женщине это понравиться? Собственно говоря, я не давал ей повода к таким поступкам. Во всяком случае, не спал с ней, если уж называть все своими словами.

Наши отношения были странными, но уже исчерпали себя. Мы познакомились в квартире Уралова, где постоянно тусовалась куча народу. У меня был период жадного увлечения новыми людьми. Уралов, который в то время считал себя моим духовным наставником, с удовольствием комментировал каждого своего гостя, важно покачивая головой. После ухода Люды он сказал:

- У Людочки - комплексы. Комплекс номер один - некрасивая. Комплекс номер два - ищет мужа. Роман с Петей окончился для нее неудачно: тот едва не попался, но ноги унес. Начитанная, острый не по-женски ум, но применения ему нет. Не знает, куда себя деть. Из института ушла, работу меняет, как перчатки, и везде у нее сидят гады, бездари, идиоты. Сейчас малюет что-то где-то. Я видел: мазня! Но главное - у нее очень, очень много желчи. Не щадит никого.

И действительно никого! Меня, во всяком случае, она не щадила. Сначала я показался ей откровенно придурковатым, потом не самым умным, но незлобивым, потом просто необразованным, но неплохим человеком - это все ее дословные характеристики, любезно мне высказанные в свое время. А потом Людочка... в меня влюбилась. Вот женская логика!

Однажды при прощании она вручила мне записку и смущенно убежала. Меня поразило именно это смущение. Совершенно на нее не похоже! Я был готов увидеть в записке что угодно, но только не... признание в любви! При этом вскользь предлагалось: если я не могу взаимностью ответить на ее чувства, то должен исчезнуть из жизни. Честно говоря, я так и не понял: из ее жизни или из жизни вообще? Таких планов у меня не было и в помине, и сие требование мне показалось чересчур театральным.

Я спросил себя: что же я чувствую? И ответил: ничего особенного, только приятное жжение в груди оттого, что тебя любит женщина. Я спросил себя снова: и что теперь делать? И ответил: а ничего. Жить дальше. Как жил.

При встрече я сказал ей банальные фразы:

- Извини, что не могу ответить на твои чувства. Давай останемся друзьями.

После этого и начался период странных и немного мучительных отношений. Я не делал ничего, чтобы как-то ее обидеть, но она была обижена и без этого. Она не хотела оставаться другом(она им никогда и не была) или просто приятельницей... Поневоле мы встречались у общих знакомых, а так как мест таких было немного, то встречи происходили едва ли не каждый день. Я тогда много пил - навалилась такая глубокая депрессия, что иногда кровь шла носом от переживаний... А Людочка, как заботливая подруга, подкарауливала меня после приступов дурноты и провожала домой. И вообще всячески опекала. Порою эта опека сильно раздражала.

Кроме того, оказалось, что она и человек довольно мрачный и растерянный, но не перестающий злословить ни на день. Даже меня она очень скептически оценивала. "Ты же ничего не умеешь!" Как будто она сама что-то умела или имела право меня судить! Что за любовь такая!? Сначала меня это забавляло, потом надоело.

Я сам человек мрачный. Хотя и острот могу выдать на-гора сколько угодно. Но наступает момент, когда хочется побыть самим собой. Тогда остро необходимо общение, а не пикировка и острословие. Тогда требуется поддержка и тепло. Внимание и ласка. Когда знаешь, что тебя просто любят, ни за что, такого, какой ты есть. Люда этого не умела. Или не могла. Она как заведенная играла свою роль страдалицы: от нашей жизни, от неразделенной любви, от собственной неприкаянности... "Горе от ума"!..

Я искал тепло в других местах. И находил его. Там не задавались глобальными вопросами, но могли утешить. Кроме того, Люда не интересовала меня как женщина. Такое складывалось впечатление, что она женщиной быть не хочет, стесняется женской сути.

И сейчас ее не волновало, что чувствую я. Она приехала меня спасать, как невеста декабриста! А мне нужно было бы просто трахнуть бабу и увидеть, что ей тоже хорошо, расслабиться, посмеяться, набраться душевных сил и сбросить свои стрессы. Но разве с Людой можно было этого добиться? Нет! А мучений мне и так хватало!

И все-таки я был виноват. Виноват в том, что сразу не прекратил этой нелепой связи, не расставил все по местам, что продолжал с ней встречаться, разговаривать и даже проводить время вдвоем... Повторяю, без крайностей. Ну, может, спьяну я когда-то ее и поцеловал, но не более. Хотя и этого делать не надо было.

Вот такие мысли я мыслил, бродя по окрестным лугам и скверам. И когда луна нахально забралась на самую верхотуру, я сдался и побрел в казарму, замерзший и сонный. Сон часто спасал меня от перенапряжения. И сегодня, я надеялся, обойдется без ночных "учений", потому что время было позднее. "Учениями" назывались занятия с "салагами", проводимые "стариками" после официального отбоя. Больше всего меня смешило то, что до отбоя все мероприятия проводились строго по уставу, а потом, после отбоя, то есть буквально через пару минут, в присутствии тех же командиров начиналось издевательство - учеба молодых солдат. Правда, командиры непосредственно этого не видели - зачем откровенно нарываться на неприятности? Они удалялись в кабинеты. Чтобы через час-другой снова застать в роте порядок. А то что за это время проливалась кровь, выбивались зубы, люди теряли человеческий облик, превращаясь в скотов или превращая в животных других, это было в порядке вещей. До тех пор, пока какой-нибудь несчастный не выдерживал. Тогда происходило ЧП.

Но мне не повезло: "учения" уже закончились, но Фадей со товарищи покуривал в ожидании меня.

- Ух ты! Пришел? - ласково спросил он. - Что-то рано. Что, не дала? Или сам не смог? Не стоит?

Я бы промолчал, чтобы не раздувать большего, хотя и понимал: не отвертеться, это только прелюдия. И раз оно все вместе навалилось, надо кончать побыстрей.

Мне было страшно. Честно говоря, в этот момент я бы куда-нибудь спрятался или попросил защиты. Такой вариант, в принципе, был: обратиться к дежурному по роте. Но я этого не сделал. Не спрашивайте, почему. Дрожащими руками - хорошо, в темноте не видно - я разбирал постель, молясь о том, чтобы все побыстрее кончилось. Фадей еще что-то говорил, а я боролся с собой. Мне не было так дико днем, ночь же в любую критическую ситуацию добавляла черноты и удушья. Пот заливал глаза. Откуда его столько взялось? Слабость предательски уговаривала сделать что-нибудь малодушное...

Не знаю, чем бы все кончилось, если б я смолчал. Но в какой-то момент я почувствовал, что могу сделать отчаянный рывок сквозь частокол страха и перебороть себя. Все равно это надо было когда-то сделать. Надоело постоянно ощущать себя жалким и трусливым. К тому же меня обуял гнев за то, что все хорошее, что было в моей жизни, какой-то слизняк и урод может походя осквернить. Нет, я не такой! Я не просто бессловесная и безликая "салага", я везде буду человеком!

И я сделал это. Я заорал, потому что меня душил страх и я мог что-то сказать только громко, прорвав немоту, для того чтобы сразу подбодрить себя.

- Ты, ублюдок! Урод! Да я плевал на тебя! Понял?! Сам тут дрочишь в одиночестве, вот и завидно! Или вы с Рыбой вдвоем педерастите?! На брудершафт!

Рыба был его дружок и сосед по койке.

Что тут началось! Я и не представлял, сколько "дедов" не спит в этот час!

- А ты оборзел в корягу, салабон! - сказал кто-то задумчиво из темноты.

Били меня со смаком. Все, кто захотел. Так что Фадею мало досталось. Впрочем, я многого не видел. Сначала пытался отвечать, потом перестал и только защищал внутренности. Дневальный заорал, что ему неприятности не нужны, и меня тихой летней ночью - только синяя луна равнодушно поглядывала сверху - поволокли в умывальник, у него был отдельный вход с улицы. И там возили по раковинам, унитазам и... В общем, подробностей не помню. Все в тумане...

Я отключился и думал о хорошем. Вот Люда лежит в гостинице в теплой чистой постели. Может, плачет... Ну, ладно, пусть меня простит. Вот мама дома печет рогалики... Они такие аппетитные, съел бы не глядя штук десять. С молоком! Вот мы с Машей лежим в кровати летним днем. Дождь лупит за окном! А нам так уютно, хорошо! Маша раскраснелась, ей и стыдно, и приятно. Она одевает мою рубашку, я заворачиваюсь в одеяло, и мы садимся возле холодильника - на нас напал жор: колбаса, сыр, сардины, хлеб с маслом - все это запиваем вином. Оно течет у Машки по груди... И мы ржем во всю глотку!.. Вот мы с Валиком сидим вечерочком под лампой с чашечкой кофе и болтаем всласть... А вот море, прозрачное и теплое, ныряешь и плывешь, все глубже, темнее, пока совсем не...

На следующее утро я не смог встать с койки. Все болело, кровоподтеки, лицо опухло, но зубы почти все были целы. Чудеса!..

Меня отправили в санчасть. Потом допрашивали. Я молчал. Командир роты бесился:

- На губу отправлю, салага несчастный! Говори, кто тебя обработал!

Но не отправил - себе дороже. Рота у нас была отдельная, так что кое-какие мелочи можно было скрыть...

Три дня я полежал в санчасти, почитал книжки одним глазом, не опухшим, потом меня вышвырнули. Командир дал несколько нарядов вне очереди за строптивость. Но я уже мог собой управлять. Немного. Иногда за чисткой картошки или мытьем сортира мне хотелось плакать, но слезы не шли. Иногда отчаяние доходило до крайности, и я думал: все, надо кончать... Но каждый раз что-то удерживало.

Сначала я их всех ненавидел, строил планы мести. А потом махнул рукой: дело не в личностях. Это система. Они ее слуги.

Странное дело, после санчасти ко мне стали относиться по-другому. Более уважительно. И я почувствовал себя увереннее. Переболел.

И вот спустя несколько недель я сижу на крыше недостроенной казармы и держу в руках письмо без обратного адреса с каракулевым почерком. А оно короткое. Всего несколько строчек.

“ Антон! Я уезжаю. Точнее, мы уезжаем. Сам знаешь, куда. Жаль, но с тобой уже никогда не увидимся. Я иногда был неправ и несправедлив к тебе. Прости. Сразу за все. Пишу в спешке, и нужные слова разбежались. Но одно знаю точно: многие из нас уже сломались или разменяли себя по мелочам. Мне кажется, как раз у тебя есть стержень. И, уверен, ты можешь что-то серьезное сделать. Только сделай!”

Внизу нарисованы два пальца в виде буквы “V”. Мол, виктория, победа. Мол, мы победим! Когда-нибудь.

Я сидел и смотрел, смотрел на эти значки, и буквы расплывались перед глазами...

Он бурлил! Он пылал! Фонтанировал!

Это был кратер вулкана! Фейерверк! Генератор всевозможных полей!

Когда я приближался к нему, то чувствовал, как сам начинаю возбуждаться и что-то генерировать. Энергия из него била ключом. Невозможно было просто пройти мимо него и не заметить, как невозможно было увидеть сидящим или молчащим: всегда в движении, всегда в творческом порыве. С его подачи мы провели в отряде КВН, один за другим два конкурса, сходили в поход...

Эх, пионерское лето!..

Относились к нему по-разному: кто-то посмеивался, кто-то слушал, открыв рот. Среди последних часто бывал и я. Идеи, проекты, гипотезы, наконец, просто гениальные мысли выливались из него, как пена из огнетушителя. Через некоторое время мне стало казаться, что все пространство вокруг уже забито им: вот здесь, на этой скамейке он делился своей озабоченностью по поводу..., под тем старым дубом он выдвигал гипотезу о..., в этой комнате, ночью, под одеялом, он поведал о своем озарении ..., а там!.. А здесь!..

Его форма соответствовала содержанию: он был круглый, упитанный, небольшого аккуратного роста, но ужасно подвижный, с горящими глазами непробиваемого оптимиста. И еще великолепные черные кудри, их он небрежно отбрасывал со лба во время творческого процесса. Получалось эффектно.

Он был старше меня на год, и этот год казался мне огромной дистанцией! Его жизнь была такой заманчиво интересной, насыщенной, динамичной!

- В нашей школе... Вокально-инструментальный ансамбль!.. Директриса дура, но сопротивление... поездка в Ленинград... литературная студия... запрещенные книги... не мог пойти на свидание, она обиделась... девки просто дуреют...

Он был таким самостоятельным, независимым, не падающим духом - от насмешек, от постоянных неудач своих прожектов, от невозможности - временной, конечно! - воплощения своих идей! А моя жизнь?.. Самая обычная, скучноватая, без каких-либо взлетов, даже душевных! Конечно, и у меня были кое-какие идейки, мыслишки... Но они не шли ни в какое сравнение с его уровнем. В чем-то я был и не согласен, но мне и в голову не приходило тягаться с ним в спорах или в поисках доказательств. Он блистал эрудицией! А напор? Я был рад, если удавалось вставить что-нибудь свое - исключительно по ходу нашего, то есть его разговора.

А говорил он быстро, много, с пеной у рта, словно боялся, что кто-то будет спорить, перебивать, сомневаться. Позже, правда, я заметил, что так он говорил только перед теми, кто его слушал.

Но все равно он запомнился мне... Несмотря на то, что две девочки из нашего отряда, с которыми я познакомился тогда же, оказались тоже очень запоминающимися... Хорошее было лето!.. Он переходил в девятый класс...

А потом в университете кто-то закричал:

- Ба!!!

Это был Марик. Мы оказались с ним в разных группах, на разных курсах, но на одном факультете! Случайно, конечно.

И стали учиться на физиков.

Это его фирменное громогласное "Ба!" - с разведением рук в стороны, не обращая внимания на людей вокруг, на серьезную, не располагающую к игривости обстановку... Вроде бы радость была искренней, но надо ли было так бурно, привлекая к себе всеобщее внимание - я всегда сомневался. И, помню, смущаясь немного, инстинктивно оборачивался, ко мне ли обращена столь воинствующая радость?

А он уже шел дальше и его вопль слышался на другом конце коридора. Знакомых у него было пруд пруди.

Он вообще был таким эпатирующим. И чем дальше, тем больше.

Правда, первое "Ба!" было обращено, увы, не ко мне: меня он не узнал. Но я то не мог забыть его, тогдашнего! Когда, бывало, я отчаивался и думал, что у меня не хватит энергии, способностей и упорства в достижении цели, я вспоминал Марика, и мне легчало. "Есть же такие люди!" - восхищенно и по-хорошему завистливо думал я.

После школы он изменился, перестал быть таким себе колобком, похудел, вытянулся. Кудри его еще более отросли - до плеч. Внешне он уже выглядел более солидно, спокойно, даже скептически. Но глаза по-прежнему горели огнем. Хотя и не так ярко.

Как-то я вырвал его из компании и затащил в угол. Он посмотрел на меня удивленно.

- А помнишь, Марик?.. - спросил я.

Он слушал мой рассказ, задумчиво кусая губы, и искоса посматривал на меня. До самого нашего расставания он так и смотрел на меня искоса. Что он думал?

Наконец, взглянул на меня большими близорукими глазами и мягко сказал:

- Неужели я был таким? Что-то не помню... И вообще, это все в прошлом... Извини, я спешу, потом как-нибудь сядем и поболтаем всласть. Ладно? Тебя как зовут?

Учиться он бросил быстро. Да и не интересовала его физика. Но заняться чем-то другим не смог или не захотел. Кажется, сам толком не знал, что его волнует: и все, и ничего. Хотя по-прежнему появлялся в университете. Его окружали, расспрашивали, договаривались о встречах. Потом мы шли на занятия, а он уходил. По своим загадочным делам. Я смотрел ему вслед и думал: куда же он топает? Где проводит свое время? Меня это интриговало.

Сначала он где-то работал. Потом бросал. Затем приходилось снова устраиваться: советская власть не позволяла бездельничать. За это можно было и сесть.

Как-то быстро Марик стал уходить с проторенного пути воспитанного мальчика из хорошей семьи.

Ему "светила" армия. И поэтому в его разговорах часто возникала тема "отмазки" от службы. Однажды его, видимо, сильно достали в военкомате, и он писанул себе бритвой по руке. Чтобы оказаться в психушке. Я ни на секунду не верил, что такой жизнелюб, как Марик, мог всерьез пытаться покончить жизнь самоубийством, что бы он там не говорил и не строил из себя. Это была своеобразная игра.

Во всяком случае, из-за этого или чего другого - кажется, у него были действительные проблемы со здоровьем - но армия его больше не хотела.

Потом я потерял его из виду. Это был самый бурный период моей жизни. Я забывал приходить домой и вовремя есть! Я не знал, разумеется, что скоро в чем-то повторю путь Марика. Что я уже на этом пути...

Третье наше сближение произошло незадолго перед тем, как я вылетел из университета.

Потрясение. Вот что я испытал, когда увидел его. Прошло каких-то два года, но это был совершенно другой человек. В нем ничего не осталось от того Марика из далекого пионерского лета. Он страшно подурнел, отощал и выглядел замученным. Во взгляде сквозила усталость и растерянность. Его глаза еще больше выкатились, стали совсем близорукими и голубыми, а белки приобрели характерный небесный оттенок... Ну, вы знаете?.. Ну, как у... Как, у наркоманов, черт! Я сразу обратил внимание, потому что накануне прочитал об этом.

Но что в нем осталось неизменным, так это отсутствие злобы. Злобы, раздражения и зависти в нем не было никогда. Наоборот, он почти не говорил о себе, но часто восхищался друзьями, знакомыми и просто талантливыми людьми. Если что-то особенно нравилось, он преображался и восклицал:

- Вкусно!!

И тогда прежний Марик был где-то рядом.

Когда он хотел что-то сказать, то наклонялся, чтобы лучше видеть собеседника, и это создавало ощущение доверительной близости.

В первый же приезд к нему домой он попросил меня по поддельному рецепту получить в аптеке пенталгин. Мое лицо никогда не вызывало ни у кого ощущения агрессии или обмана, поэтому я без труда, что-то соврав провизору, получил желаемое. Дома Марик стал делать адскую смесь: смешал свою кровь с толченым пенталгином. И, закатав рукав, все это зашприцевал в вену. Через пятнадцать минут встал и сказал:

- Ну, все, я ожил!

Позже я разобрался и с наркоманией. Это была наркомания напоказ. Оказалось, что такой фокус он проделывал не только передо мной. У меня, кроме тошноты, эта сцена не вызвала никаких эмоций. А на других, особенно, околобогемных девчонок это производило эффект. Марик, наверное, почувствовал мое отношение - я не отговаривал его, не возмущался, не пытался спасать, но и не делал вид, что для меня это обычное дело - и больше при мне он такого не делал. И слава богу. Потому что он просто дурак. Так я ему и сказал.

В тот первый приезд к нему мы засиделись заполночь. Почему все-таки он пригласил меня к себе? Ведь видно было, что сомневается... А просто ему было одиноко и муторошно на душе. (“Муторошно” - это было его слово, как бы “муторно и тошно” одновременно. Он любил такие сочетания, как у Кэррола в его любимой “Алисе”. Часто бормотал: “Варькалось. Хливкие шарьки...”) Да, ему было “муторошно”. И он как бы присматривался к новым людям: а что у них творится внутри? Может, они знают секрет счастья и спокойствия?

Сначала я набросился на его библиотеку. Потом перешел к "помнишь?"

- Помнишь? У Пастернака... А вот это, у Гумилева?..

Он отвечал. Просто подхватывал концы моих цитат и легко продолжал. Потом мы устроили стихотворную дуэль. И я проиграл. Я уже давно молчал и, улыбаясь, слушал, как Марик сыпет и сыпет стихотворными строчками.

А на улице была зима. И сыпал снег. Мы стояли у окна, не зажигая света. Снежинки медленно кружились, плавали в воздухе и не торопились на землю. Я подумал, что это правильно: на земле они лягут общим толстым слоем и потеряются, а пока они в воздухе, каждая остается индивидуальностью. Вот этот короткий миг и надо растянуть... И пока Марик рассказывал, вьюга плела свое кружево, все время радостно его перемешивая и создавая заново. И параллельно словам в воздухе словно возникали свои стихи: снежинки строили строчки, строфы и целые поэмы... Но они были так хрупки и мимолетны! Я думал: можно ли прочитать этот зашифрованный стиль? И какие в нем рифмы?

Когда Марик иссяк, я рассказал ему о стихоснеге. Он взглянул на меня внимательно, но промолчал. Тут снег перестал идти, и я вспомнил еще раз про мимолетность...

- А может, так и должно быть? - мрачно сказал он. - А то мы все боимся, что время властно над нами. И поэтому живем какой-то глупой, суетливой жизнью. Посмотри на эти уродливые города, дома, построенные в спешке, на кладбища, которые умершим не нужны, на загаженную землю, на все, что мы судорожно пытаемся оставить после себя... А каждый день жизни тем временем незаметно проходит мимо...

Так мы стояли в темной комнате на фоне окна. Я вижу нас со стороны, и эта картинка, как и десятки других ярких впечатлений, навсегда останется во мне...

Потертая холщовая сумка Марика всегда была набита книжками. Вот это была его подлинная страсть. Он набрасывался на новые книги, как голодный на пищу. Жадно нюхал, нежно листал страницы, разрывая склеенные осторожно, как спутанные волосы ребенка. Особенно обожал поэзию. Стихи заучивал наизусть. И процитировав новый отрывок или целое стихотворение, спрашивал:

- Как стиши, вкусно?

Многие вкусные стиши я открыл только благодаря ему. Особенно странно было узнать, что в нашем Энске тоже есть поэты. Настоящие. Когда я засомневался, он без перехода стал читать:

- Покамест есть охота, покуда есть друзья, Давайте делать что-то, иначе жить нельзя... Или вот это: “Мистер Квакли, эсквайр, жил за сараем...”

Должен сказать, что хорошие детские стихи я обожаю. И иногда, подвыпив, мы на пару громко квакали на осенних улицах:

- ...Эс-ква-а-айр!

Диссидентство его тоже было немного чересчур. Он считал, что вокруг много стукачей. Среди наших знакомых - тоже. И вообще, КГБ пристально следит за неблагонадежными людьми. Поэтому и с ним небезопасно водить отношения. Я же был уверен, во-первых, что Марик, как и многие из нас, для спецслужб просто не интересен. Кроме пресловутого первого отдела в институтах... Да и то это для них повседневная рутина... Ну, что можно взять со студента? Не был, не состоял, не участвовал... Во-вторых, хотя у меня со временем накопилось немало неприязни к нашему государству, однако я был уверен, что жить, а значит, есть, пить, петь и делать дело, нужно при любом режиме. Вот эта моя позиция и заставляла кое-кого смотреть на меня косо. Не сомневаюсь, что за моей спиной не раз обсуждался вопрос, не стукач ли я. Почему? Потому что этот вопрос был в какой-то мере модным у нас. И со мной тоже неоднократно советовались, не стукач ли Н. или М.

Почему-то мне никому не хотелось доказывать, что я хороший парень. Хотелось быть самим собой. Это я понял позже. А тогда порою из чувства протеста или противоречия провоцировал особенно бдительных знакомых разными скользкими вопросами. Не мог же я всем и каждому сообщать, что перед самым исключением из вуза мне предложили вариант: "Учитывая, что у вас хорошая семья, да и вы сам человек неглупый..." Нужно было "просто" время от времени сообщать о разговорах студентов, особенно, критического содержания. Это, мол, необходимо для социологических исследований. Я мог, наверное, остаться в вузе. Но отказался... Было страшно неловко, что такое вообще предложили мне ...

А Марик, кажется, никак не мог решить, как ко мне относиться. С одной стороны, у нас сложились теплые отношения, в которых он изредка даже раскрывался. С другой, он меня побаивался и... И в конце концов, дал кличку Павор. Кличка показалась мне странной, но я не стал копаться в этом: пусть называет как хочет. А накануне армии я прочитал "Гадких лебедей" и обругал Марика "сукиным сыном"! Если я такая подозрительная личность, то зачем нужно было со мной вообще водиться? В конце концов, сам Марик, как и многие другие, тоже мог попасть в категорию подозрительных: от армии отмазался, не работает, не учится, постоянно ведет разговоры на опасные темы, однако никто его не трогает...

И теперь вот он решил извиниться. Сукин сын!

Я хотел разозлиться, но не смог. Все-таки несмотря на свои смешные пороки и жутковатый внешний вид, он никогда не вызывал во мне чувства отторжения. А если точнее, я просто его любил. Марик, Марик...

Он напоминал мне яйцо динозавра. Внутри живет симпатичный маленький и доверчивый детеныш. А сверху - грязная, безобразная скорлупа. И чем дальше, чем больше жизнь "достает" его, тем более безобразной и отталкивающей становится оболочка и тем меньше возможностей и желания у детеныша появиться на свет...

Он сильно изменился, и я понял, гораздо позже, что причина этого - болезнь души, которая подтачивала его изнутри. Потом я и сам заболел ею...

Но больше всего меня поразили...

Бабушки его, божьи одуванчики, одна страшнее другой. Своей хрупкостью и незащищенностью - дотронься и рассыплются - они поразили меня гораздо больше самого Марика, его книг и книжности, его напускных пороков, его друзей и девиц... Почти слепые и глухие, ходившие ощупью вдоль стен, как они трогательно заботились друг о друге! Особенно удивительна была старшая бабуля, которая басом орала на весь дом с характерной картавостью и акцентом:

- Марынька! Ти до-ома? - в то время, когда Марик стоял рядом и беседовал по телефону. Он махал рукой, мол, не обращай внимание! И если слепая бабка продолжала с настойчивостью маяка подавать звуковой сигнал вглубь квартиры, подходил поближе и орал в ответ:

- Дома, дома!!

Они обе умерли по дороге: одна еще здесь, в Союзе, другая в Вене, в лагере для эмигрантов. Почему-то меня это расстроило. Я подумал, что одуванчики нельзя трогать. Странные ассоциации... Какое, вообще, мне дело до чужих дряхлых еврейских бабок?

Но готовили они замечательно. Вкусно! И как умудрялись? Может, в слепоте и глухоте помогала им любовь?.. Странно, но мне очень понравился и запомнился лук, замоченный в уксусе, самый обычный лук. И еще рыба "фиш"...

Здесь в армии, давясь перловкой, я часто вспоминал еду: все вкусное, что ел на гражданке. И Мариковы бабульки тоже обитали в этих воспоминаниях...

...я вернулся на крышу казармы и почувствовал: со мной что-то происходит... Глянул на письмо и увидел размытое белое пятно... Я посмотрел вокруг: только цветные пятна расплывались перед глазами. Господи, неужели что-то со зрением?! Поднес руку к глазам и усмехнулся: просто слезы.

Мешанина чувств, самых противоречивых, вспыхнула во мне, как парашют. Ах, ты долбаный Марик! Я рвал письмо на мелкие клочки и приговаривал:

- Проклятый засранец! Сидит там сейчас, в своем Израиле, жрет апельсины, а я здесь гнию, в этой проклятой дыре, и он мне говорит: сделай что-нибудь! Только сделай! Ах, ты гад! Сам ни хрена не сделал, а мне дает наказы...

Я рыдал, всхлипывая, как ребенок, и не вытирал слез. Они обжигали щеки, и уносили с собой накопившуюся горечь. Я смотрел, как в сумеречном свете кружась, как рой мотыльков, падают обрывки письма, и чувствовал, что могу, наконец, впервые за последние месяцы немного вздохнуть полной грудью.

Москва по-прежнему виднелась на горизонте, и по-прежнему была недоступна. А Израиль или Америка казалась просто... мечтой. Над Москвой, как вечерняя заря, занималось зарево огней. За лесом ничего не видно, можно только представить...

...вереница огней на шоссе. Черт, куда он несется, идиот?! Трещина на лобовом стекле. Ямы на асфальте. Вечно темный фонарь. Собаки лают. Вы давно делали прививку? А она очень любит конфеты... Зарплата и забегаловка. С друзьями по сто грамм... Где деньги, подлец?!.. Поломанный телефон. Запах мочи. Позовите, пожалуйста, Юлю. Нет, это из класса... Скорая? У ребенка температура сорок... В эфире последние известия. Генеральный секретарь ЦК КПСС... Дежурный слушает! Да... Убийство? Говорите адрес... Скрипучий лифт. Оплавленные кнопки... Мамочка, я больше не буду! Я исправлю двойки!.. Старый диван. Клетка с попугаем. Маша, тебе завтра пенсию приносят? Я даю пятнадцать копеек... Телевизор. Господи, Сергей, борщ остыл! Оторвись ты от этого футбола!.. Красные злые лица. Порванная газета. Да ты меня уже достала со своими претензиями!! Деньги, деньги!.. Я их, что, печатаю?!.. Полутемная комната. Занавески колышутся. Огонек сигареты у окна. Когда снова встретимся? Не знаю...

...да только стоит ли?.. Я вздохнул и полез вниз. В казарму. Жизнь продолжалась. До дембеля оставалось чуть больше полутора лет.

Марик живет в Израиле в маленьком городке и работает продавцом в книжном магазине. Интересно, читает ли он на иврите? Или только по-русски?

Люда дождалась меня из армии и вышла замуж. За человека, которого раньше презирала. Через полгода у них родился сын.

А меня до сих пор волнует вопрос: сделаю ли я что-нибудь в своей жизни?

Вот такой я идиот. Можно бы не обращать внимания на Марика, давно забыть его слова. Но не могу! "Только сделай!"

Victory, Марик?