Аннотация: Здесь вам повстречаются старые друзья, чулки и сквозняки.
Кабинет писателя Милоевского представлял из себя помещение практически музейной ценности. Войдя сюда впервые, вы будете растеряны и дезориентированы. Виной тому пагубное пристрастие хозяина кабинета к сигаретам и беспорядку одновременно со страшной боязнью сквозняков. Однако, стоит вам хоть немного привыкнуть к пелене дыма, не разбив перед этим голову, споткнувшись об аквариум, гирю или оторванную люстру на полу, как занимательнейшие вещицы начнут бросаться к вашему взору с такой скоростью, что невольно закружится голова, если она не начала еще этого делать от дыма. Здесь можно обнаружить оригиналы рукописей виднейших литературных деятелей; всевозможные бюсты, вымпелы, кубки, знаки отличия; шапочки, сумочки, перчатки или даже чулки доброй половины актрис театра, где сейчас трудится Милоевский. Притом я должен оговориться, что ни о какой порочной связи между писателем и этими самыми актрисами никогда и речи быть не могло. Просто всё, что терялось или забывалось в театре однажды оказывалось в том самом кабинете. Так совершенно бесполезные части декораций, грузы, детали осветительных приборов и куски паркета со сцены эклектично соседствуют с по-настоящему уникальными предметами. Довольно просторное помещение заполнено на три четверти своего объема, не смотря на потолоки в четыре метра. Огромное окно всегда наглухо завешано, а источниками света служит тусклая лампа на тяжеленном дубовом столе, заваленном бумагами, и огонек закуренной папиросы, навечно обосновавшейся в левом уголке рта писателя.
Сам Илья Ильич Милоевский предстает перед нами тучным мужчиной в поношенном, вязанном свитере тёмно-синего цвета, коричневых брюках и очках с толстой черной оправой, лишь содействием которых левый глаз хозяина кабинета еще не совершенно красный от дыма папиросы; брови его густы, нос крупен, губы сжаты, череп лыс, лоб нахмурен - кажется, он творит.
В дверь кабинета стучат, писатель приятным тенором просит войти, дверь распахивается, на пороге появляется молодой коллега Милоевского - Шушин Иван Константинович.
-Ванечка, скорее затворяй дверь - сквозняки чудовищные! Я этого негодяя Прохора прошу по семь раз на дню заколотить окна и не оставлять открытыми двери вестибюля, а проку никакого!
Ну здравствуй, дорогой, проходи! - наконец смягчился хозяин кабинета.
Иван Константинович, или как нежно звал его Илья Ильич - Ванечка, всегда выглядел человеком крайне напряженным. Всё в его облике говорило о непрерывном мыслительном процессе, очевидно, дававшимся с боем. Тонкие, совершенно черные, немытые волосы падали на глаза, тогда как на висках и затылке были коротко острижены. Далеко выступающие надбровные дуги, черные брови, карие глаза и тонкие усы создавали правильное впечатление внутренней силы и твёрдого характера. Одет молодой писатель в темный свитер с высоким горлом и черные брюки, на ногах коричневые истертые ботинки. Очевидно, молодой человек уже бывал в кабинете, потому как не растерялся, не начал кашлять и прошел вперед, ни разу не споткнувшись.
-Здравствуйте, Илья Ильич, я принес вам рассказ на прочтение. - не став медлить, начал Шушин.
-Боже мой, Ванечка, ну где тут читать рассказы, когда режиссер сказал переписать половину диалогов Аделаиды, а всё потому, что идиотка Алла Бережко не способна запомнить "эсхатологический" и "афедрон"? Писатели растут, а театр всё равно мельчает силами таких вот Аллочек и потакательства режиссёров к глупости и красивым ножкам.
-Илья Ильич, вы сами назначаете день и время, нынешняя встреча и так уже переносилась трижды, а мне срочно нужно ваше мнение.
-Ну-ну, милый мой, не сердись. Давай я девочкам в буфете скажу накормить тебя, ты раздобришься, и через часик-другой я тебя выслушаю, а?
-Я не голоден, - откровенно строго ответил "Ванечка", - сытость отупляет меня и мешает писать.
-Теперь совсем голодать прикажешь? Твой папа и так сильно обеспокоен твоим внешним видом и образом жизни, жаловался мне целых два часа так, что я опоздал на репетицию.
-Я вас прошу, - уже совершенно безапелляционным тоном, - не заводите речь об отце и позвольте мне прочесть рассказ. Я не отниму много вашего времени.
-Зря ты так, Ваня. Папа очень старается ради тебя, всё-таки, он...
-Илья Ильич! Рассказ! Я прошу вас!
-Что ты, что ты, родной мой?! Тише, сядь, умоляю тебя. Давай свой рассказ, но к чему же так нервничать? Ну не стой, мне душно от тебя. Садись, начинай.
-Только обещайте мне сперва выслушать, не перебивать и не комментировать.
-Обещаю, обещаю, Ваня, только сядь и начинай.
Шушин начал:
Октябрь, дождливое утро. Он просыпается в сырой постели, голова тяжела, в грудь залит свинец. Снова эти сны. От вытирает со лба холодный пот, встаёт и идёт принять душ. Там он долго стоит, обнимаемый тёплой водой. Почему ему снятся кошмары? За что? Сегодня он пытался сбежать из ужасного здания, населенного жестокими людьми. В руках у него огромный нож, он пускает его в ход каждый раз, как не удаётся остаться незамеченным, но десятки, сотни ударов ножом никого не могут убить. Бежать не получается, лестницы вверх идут вниз, двери меньше косяков и прочий бред. Доходит до абсурда: посредине сна он понимает, что спит и пытается проснуться, продолжая при этом попытки спастись там, во сне.
День также не предвещал ничего хорошего. Встать пришлось на час раньше обычного, а смена закончится на два позже. Переработки сделали обязательными из-за невыполнения общего плана завода, хотя его личные показатели были в норме все эти восемь лет. Обещали удвоенную плату за сверхурочные часы - единственная отрада четырнадцатичасового рабочего дня. Он едет в трамвае, потом идет пешком. Заходит на проходную, здоровается с охранником, спрашивает о жене. Встречает в цеху мастера и спрашивает о матери. Подходит к напарнику и спрашивает о футболе. Одни и те же люди и вопросы изо дня в день. Восемь лет.
Наконец звенит звонок. Он быстро принимает душ, жмет руки, прощается и спешит на трамвай. Зайдя домой он не раздевается. Сегодня пятница - вторая отрада бесконечного дня, о которой он сперва забыл, пока собирался утром. Пятница, а значит, время пришло.
Они начали делать это два года назад. Прочли в книге, с трудом добытой и переписанной вручную, сперва удивились, потом посмеялись, а в один из субботних вечеров, под действием хмеля ли или скрытых желаний, предложили попробовать. Сначала списали на шутку, но каждый прокручивал её в голове всю следующую неделю. На второй раз шутка дошла до обсуждений более предметных, как всё обустроить и не попасться. Незаметно для всех, на пятый или шестой раз уже никому не было смешно - все погрузились в тщательную проработку плана. И вот настал первый раз. Волнение, испуг, чистый ужас, эйфория. Каждый в тот день почувствовал себя новым человеком.
Кому вообще могло прийти в голову, что в Союзе может появиться группа некогда совершенно порядочных, образованных людей, нашедших делом своей жизни - устраивать кровавые оргии, обряды жертвоприношения и каннибализма, с целью получения...
-Кхм, кхм! Прости меня, Ванечка, ради бога! Я обещал не перебивать тебя, только не сердись! Это меня непременно подводят уши. Каннибализм? Жертвоприношение?
-Да! Каннибализм и жертвоприношение. И кровавые оргии. Могу я продолжать?
-Но подожди одну секундочку, мой дорогой. Откуда ты взял эту чертовщину? Ты молод, темпераментен, даже оригинален в некотором роде, но такая дикость? Ваня, не травмируй сердца старика. Что скажет папа?
-Причем тут мой отец?! Я, кажется, просил не приплетать его!
Молодой писатель побагровел и сжал кулаки, измяв собственную рукопись. Илья Ильич же в совершенном недоумении и ужасе отъехал в кресле назад к самому задернутому окну, как бы увеличивая расстояние на случай возможного нападения на себя.
-Твой папа - очень видный деятель искусств, Ваня. Я нисколько не пытаюсь давить на тебя его величием, не подумай. Прими это за одну лишь заботу и...
-Просто прекратите всюду совать его, и давайте продолжим.
-Иван, давай начистоту. У тебя специфическая манера повествования, допустим, это может стать твоим уникальным стилем, узнаваемой чертой. Пусть так. Но как ты себе представляешь, чтобы советский читатель принял подобный абсурд?
-А причем тут советский читатель?!
-Как причем? А кому же ты прикажешь читать своё произведение?
-Любому, кто способен мыслить гибко! Мне не интересен читатель, надеющийся знать заранее, что ждет его на следующей странице. Что вы предлагаете, чтобы герой оказался фальшивомонетчиком? Угонщиком автомобилей, грабителем банков? Кем?!
-Ну-Ну, Ваня, ты снова разгорячился. Сядь, молю тебя, мне кажется, ты того гляди бросишься на меня. Ваня, я не могу сказать тебе так сразу, кем бы стоило быть твоему герою. Кстати говоря, кто он? Как выглядит, кто эти они?
-Это совершенно неважно. Я не обязан идти на поводу у каких-то надуманных канонов. Пусть герой останется обезличенным до самого конца, что с того?!
-Нет-нет, ничего. Иван, не буянь. Подумай, существует же цензура. Тебя никогда не напечатает ни одно пристойное издательство. А в оригинальности твоей, конечно, ничего страшного нет, ты ж не первый такой оригинал, Ваня.
Здесь Илья Ильич, не смотря на подступавшую раздражённость, по-отечески улыбнулся, желая добиться к себе снисхождения и смягчения от пылкого коллеги, однако добился совершенно обратного - Шушин покраснел более обыкновенного, пожалуй, не только обыкновенного для себя, но и для любого человека в целом - так глубок был оттенок красного. Рукопись в его руках стала всё больше походить на клочок бумаги, что отправляется в урну писателем без вдохновения по тридцать раз на дню. Очевидно, неосторожный намек на неоригинальность уже стала последней каплей, как вдруг, Милоевский и вовсе допустил фатальную ошибку, упомянув доброе имя отца Ивана.
Здесь я беру короткую паузу, чтобы сделать обращение ко всем авторам.
Несмотря на любые порою отягчающие для творчества факторы, вроде цензуры, канонов, общественного мнения, мнения заказчика и даже норм законодательства, вы - хозяева своих произведений. Как и я - хозяин своих. Сейчас я внезапным или не очень образом окончу эту историю двух авторов - именно так, как мне это видится правильным, потому что могу себе это позволить. И вы о том не забывайте ни в письме, ни, тем более, в критике, потому что... Ой, извините, звонит телефон, один момент.
-Да, привет.
-Нормально всё.
-Заканчиваю уже.
-В эту среду?!
-Когда мне писать его?! Я этот почти на коленке пишу, а к среде уже новый.
-Да, идея есть, но времени очень мало.
-Про телефон доверия и маньяка.
-Мужик звонит в телефон доверия, отвечает девушка, он говорит, что следит за ней, она пугается, он говорит, что её убийца близко, а помочь может только он и т. д.
-Точно не могу сказать, но есть идея, что бы звонивший и оказался убийцей.
-Чем богаты, я и так строчу по три в неделю.
-Всё, давай. Этот пришлю ночью.
Еще раз извините. Ну так вот, про писательство. Хотя... ладно, я более-менее всё сказал, что хотел. Давайте в другой раз, а сейчас концовка:
Разъяренный писатель рванулся с места к своему, не хотевшему того, обидчику. В зверином прыжке, совершить который в описанном кабинете смог бы только человек редкой ловкости, Ваня едва не достиг своей цели, как был остановлен тяжелым ударом в голову куском бюста Цезаря, используемым Милоевским в качестве пресс папье. Заметно успокоившийся молодой человек по инерции перевалился через стол, встретил головой вторую часть бюста, кусок велосипедной рамы, стеклянный фужер и наконец, запутавшись лицом в кружевных чулках, издох.
-Ах, Ваня, Ванечка, я работаю в театре уже тридцать лет. Не умей я охладить пыл таких вот непонятых гениев, меня б уже давно принесли в жертву, как в твоём дурацком рассказе.