Ежедневная гречневая каша, как гимнастика для разминки тела. Стою перед окном, попиваю из кружки брусничный чай, смотрю наружу.
Снаружи за ночь ничего не поменялось. Та же обшарпанная панельная пятиэтажка на четыре подъезда с изображением рабочего и крестьянки на боковом фасаде; универсальный магазин, в котором всё всегда есть, по обыкновению освещённый, как телефонная будка ночью в степи. Ещё в пределах видимости имеется скромная двухэтажная кирпичная библиотека, на ступеньках с перилами уже маются в ожидании открытия читатели. А в ста метрах за этими строениями высятся огромные, метров тридцать высотой, запертые ворота в скальном массиве, обрамлённые круглой аркой. Под ворота уходит широкое идеально ровное шоссе с белой разделительной полосой по центру. Куда ворота ведут, никто не знает. Бытует мнение, что это вход в туннель. А может и выход.
У обочины притулился красно-жёлтый остановочный павильон, на скамеечках сидят шесть ссутулившихся фигурок, чуть дальше, за пешеходным знаком - белое в шашечки такси и водитель в кепке-аэродроме, склонившийся над открытым капотом.
Ко всему увиденному стоит добавить три разрушенные высотки с противоположной стороны моего дома, за ними - в полутора километрах вечное изжёлта-зелёное облако пыли над чашей карьера по добыче неведомо чего. Но их увидишь спустившись на улицу. Да, и если у вас возник вопрос, как у радистки Кати, что живёт в соседней квартире: где начинается шоссе, которое кончается воротами? Поначалу прямой стрелой движется дальше - мимо карьера, мимо двух утёсов поросших стлаником, потом виляет перед подошвой Медной горы, проскальзывает у входа в штольню, под той упавшей решетчатой башней ЛЭП, где два сцепившихся стволами танка, ну а дальше начинает крутить петли у заброшенного завода ЖБИ, кладбища, череды проржавевших ангаров, похожих на спящие дирижабли и... Театральным занавесом, куда ни посмотри, высоченные сосны. Что дальше? Опять же, не известно. Кто той дорогой ходил, обратно не воротился. Наверное по причине битого стекла на асфальте. А ходили люди проверенные, опытные большой шумной компанией.
Смотрю на часы: пятнадцать минут седьмого. Ещё есть время. Кукушка свесилась из домика, как напоминание - почини, будь человеком. Починю. Потом. Как-нибудь. Ложусь на постель лицом к стене, кладу руку под голову. Слышатся голоса, шарканье шагов - соседи по этажу идут гурьбой на работу. За дверью детский голос интересуется:
- А эскимо мне купишь?
- Куплю. Два эскимо, - отвечает мужской. - И колокольчик. Ты же просила колокольчик?
В шесть пятьдесят, приведя себя в порядок, шагаю по опустевшему коридору. За одной из дверей раздаётся царапанье и возмущённое мяуканье.
У квартиры Катюши, любимицы всего дома радистки Кэт, останавливаюсь и прикладываю губы к филёнке:
- Это Александр, привет! К тебе сегодня можно - послушать?
- Конечно, - отзывается её голос. Бодрый, жизнерадостный. - Сегодня многие придут. Будем пробовать средние и длинные частоты.
Настроение поднимается, киваю себе: Катюха молодчина, уже год истово верит в радио. На неё глядя и остальные начинают. Эх, мне бы её Веру. Прохожу мимо открытой лифтовой шахты, откуда-то сверху постукивание - лифтёр уже принялся за работу. Сворачиваю на лестничный марш, спускаюсь по лестнице, толкаю дверь и в шесть пятьдесят две иду мимо клумбы, песочницы. Со скамейки, выпрямив вышколенные спины, меня поджидают неизменные старушки с первого подъезда:
- И здравствуйте, Аглая Прохоровна! Доброе утро, Анна Романовна!
- Да и тебе не хворать, - кивает первая, самая разговорчивая, не разжимая губ и скользя глазами поверх макушки. - Надеемся, сегодня Господь смилуется.
- Должно получится, - то ли подмигивает бесстыже, то ли моргает вторая и кивает: мол, чего встал - топай уже.
2.
За стойкой Надежда Васильевна Говорова, старший библиотекарь, положив руки себе на сжатые под платьем колени, с вызовом смотрит на меня. Повязанный суровой ниткой хвостик мёртвой хваткой вцепился в накрахмаленный воротничок. Ослепительно-белая блузка с витиеватой вышивкой застёгнута на все двенадцать пуговок. Что изображает вышивка, мне не ведомо, глаз обычно цепляется за снежной горкой поднятую грудь и приятственную во всех отношениях миловидность лица.
У меня под боком в нетерпении притаптывает некий субъект - голова леща в профиль. Я бы предложил ему обратиться в ватерклозет, но ведь не послушает совета. Зачем ему, когда он выложил на конторку стопку книг, в ожидании, когда я наконец испарюсь в воздухе и он сможет оформить абонемент, и обратить таки на себя холодный интерес миледи Винтер, закинув удочку неординарным вопросом о вышивке на её блузке, а под конец, краснея и оправдываясь, ретироваться в родные пенаты для методичного переваривания всех иллюстраций во всех этих томах.
- Может изволите высказать беспокоящий вас вопрос, Александр Романович? - поднимает Говорова глаза на часы у меня за стеной. - Ах нет. Время истекло. Ваша очередная попытка. - И заученным движением кивает на узкий коридорчик, ведущий в святая святых - книгохранилище.
И я поспешаю, время и впрямь протикало. Миную ряды стеллажей от пола до потолка, уставленные книгами в строгом порядке согласно их шифрам, и в семь ноль ноль поворачиваю заветную ручку.
3.
"Красный уголок". Между книжным шкафом и статуэткой мужчины в рабочей робе, склонившимся за булыжником - красное знамя с золотой каймой с выцветшей надписью: "Переходя... знамя за высо... атели в социа...м сорев...ании", чуть ниже - фото в рамочке с лысеющим строгим мужчиной с усами и бородкой, смотрящий не на тебя, а почему-то в сторону. Покрашенный серой казённой краской сейф у окна и в паре шагов от входа квадратный столик, застеленный бархатной зелёной скатертью. За столиком этажерка, на ней в глиняном горшке фикус с пожелтевшими листьями. Два моих напарника уже ждут, заняли места "в партере" на венских, обитых красным бархатом, стульях с подлокотниками. Один спиною к окну - это разумеется Широков Сергей Павлович, а Царёв - бочком ко мне, сложив локти на столешницу, как прилежный ученик на уроке.
- А вот и товарищ Маузер пожаловал. Присаживайтесь, Александр Романович, пока не заняли. - Сергей Павлович картинно указывает на единственный стул привинченный к полу, без спинки, но с вращающейся сидушкой. И стул этот, посреди комнаты, не указанный в списке, предназначен для таких как я - подающих надежды, но сомневающихся. - Кошмары не снились?
- Надеюсь, стул не подменили? - задаю встречный вопрос, продолжая стоять перед дверью.
- А вы, батенька, проверьте, там бирка с вашими вензелями на спинке имеется.
- Ну, хватит вам, - обрывает Яков Самуилович, теребя бородку. - Вечно зубоскалите. Давайте приступим, молодой человек. Заждались уже.
Царёв поворачивает голову к стопке архивных папок подле себя и, подцепив ногтем, выуживает похоже самую тощую, кладёт перед собой, развязывает тесёмку и открывает:
- Дубль тысяча девятьсот семнадцатый. Актор: Александр Романович. В графе место и год рождения прочерк. - Поднимает голову и смотрит испытующе. - Здесь указано, что вы верите в маузер. Верно?
Киваю головой.
- Почему не наган? Или не парабеллум? Как там у классика: "Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!"
- Символ революции, - поясняю вежливо, но твёрдо. - У того же Владимира Владимировича: "Грудью вперёд бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой!"
- Начитанный молодой человек. Похвально! - Яков Самуилович одобрительно считывает меня сверху до низу. - А вы... не подумывали сменить Веру?
- В смысле? - непроизвольно сжимаю кулаки.
- Например поверить в автобус. У нас, если не заметили, наблюдается проблема - люди на остановках подолгу сидят.
- Знаю. Но не хочу.
- Так-так-так. А в трансформаторную будку или в паровой генератор? Благое дело, знаете ли. Мы тут все помешаны на гречневой каше. Чай брусничный пьём. Представьте, не придётся больше дрова рубить.
- Нет.
Яков Самуилович с сожалением отодвигает папку и достаёт из кармашка жилетки позолоченную Zippo:
- Кассовым аппаратом в Универсам уже не предлагаю. Фэйс-контроль не пропустит. - Царёв пытается крутнуть колёсико зажигалки и мрачнеет. - Тогда на сцену.
- У меня есть маузер. - Выдыхаю заученную фразу и делаю шаг. - Могу выстрелить в вас, Яков Самуилович или в вас, Сергей Павлович. Сыграем в рулетку?
Широков, набычившись, буравит меня насквозь:
- Разумеется, у вас при себе маузер. Но я не хочу сегодня в рулетку. Яков Самуилович, смилуйтесь. Вчера рулетка, позавчера. Устал уже от вашей статистики. - И вытирает пот с красного лица. - Давай лучше в стол, комиссар. Или нет - в стену пуляй.
Расстегиваю кобуру, медленно вытаскиваю большой страшный маузер и направляю ствол на стену. Царёв неискренне закрывает уши ладонями.
- Пуф-пуф... - спуская курок, произношу с чувством и дёргаю в такт рукой.
Стулья скрипят, экзаменующие поворачиваются к стене. Широков разочарованно вздыхает, Царёв же поправляет пальцем сползающее пенсе и высказывается за себя и соседа:
- Ну, ведь опять не выстрелил.
- Может целиться нужно по-другому? - предлагает Сергей Павлович, зевая, чтобы ворона влетела.
С досады сую маузер стволом за голенище сапога, делаю последний шаг и сажусь:
- Было уже. И правым глазом, и левым. - И в подтверждение шумно втягиваю воздух через нос. - Дома тренировался, стены истыкал. В карьере камни из неведомо чего расстреливать пытался. С прищуром и во все глаза. Двумя руками рукоятку держал, по канону. Кобуру шесть раз перешивал, длину ремешка менял. И даже кодовая фраза - стой, стрелять буду - и та не помогла.
- Надо же, - участливо причмокивает Широков, вынимая измочаленную папироску из пепельницы. Близоруко щурясь, вертит перед глазами, морщится и возвращает её обратно. - Так и у меня, представьте, подобный конфус. Combien la pierre ne roule pas vers le haut, il tombe*. Засовываю-высовываю, однако ж красный огонёк на конце cigarettes не вспыхивает, дым изо рта и ушей не клубится. Вы, товарищ Маузер, лишь второй год Веру свою испытываете. Я же... Эх! Грешен я, милейшие господа-товарищи, в грех сомнения окунаюсь, не замочив ноги. Вопрос: натура наша и впрямь прогнила? Или?..
- Никаких "или", - хмурится Яков Самуилович. - Вы сейчас, Сергей Павлович, наглядно продемонстрировали, чем мы плохи. Веры в нас как на том кончике иглы. Не готовы войти в царствие вечное. Бога на нас нет.
- Да я то верую, - томно отзывается Широков, по барски возложив пухлые ладони на раздвинутые колени и вытягивает ноги. - Брючки на себе наблюдаю вельветовые, канареечного цвета, сюртук аглицкого сукна, жилет опять же атласный, сорочка шёлковая и часы ручные в бронзовом корпусе с именной надписью "Сергею Павловичу, от домового комитета, с уважением", на цепочке серебряной. И штиблеты ведь зелёные лайковые, солдатик всего два дня разнашивал. Ну и цигарка. - Царёв снова тащит её на воздух, помахивает у себя перед носом и с улыбкой ротвейлера пропихивает в рот. - Чем не вера? Сигаретка должна удовольствие приносить, табачным дымом окутывать, ан нет. Кстати, mein Herz Alexander, вы и впрямь полагаете, что фуражка со звездой, чёрная кожаная куртка, гимнастёрка, галифе, сапоги и маузер, разумеется, делают вас комиссаром?
- Больше скажу, - отвечаю, - когда рабочую робу надеваю, сразу землекопом себя ощущаю, камнедобытчиком, причастным к социально-значимому труду. Ладони к черенку лопаты независимо от моей воли тянутся. А что про вас, Сергей Палыч? Столько белья на вас? Как капуста. Если приглядеться - натуральный мироед. А если вас раздеть? Оборотитесь в голого мужика. Этаким финтом папироску обольщаете?
- Не по воле меня пославшего, - гнусаво запевает Широков, закашливается и прежним своим голосом завершает. - Каков гардероб таков и поп. - И показывает мне внушительную дулю.
- Всё сказали? - Яков Самуилович сжимает в руке зажигалку и безуспешно пытается высечь искру. Грустные его глаза за стёклами пенсе с длинными белыми ресницами порхают, как мотыльки бьющиеся об окно. - Мы тут о Вере. А как же любовь к ближнему? Я ведь искренне желаю помочь нашему другу по несчастью Сергею Павловичу. Сколько лет уже пытаюсь добыть из зажигалки огонь. Это ж мука адова. Рони-старший и Борьба за огонь. Троглодиты могли, а мы не в состоянии. Идите уже, молодой человек, и завтра же пренепременно возвращайтесь. Мы тут пока потолкуем по-стариковски, как коса и камень...
4.
До места добираюсь за пять минут прогулочным шагом.
Перед съездом в карьер бок о бок скучают карьерные близнецы-самосвалы, каждое колесо в четыре моих роста. Машины новёхонькие, как с конвейера, оранжевая краска блестит, а мух мы сами отгоняем. Одна беда - работать не хотят. Уж главный инженер их неделю умолял, пока голос не сорвал, мы всей бригадой в течение месяца обеденное время на коленях простаивали. Без толку. Говорят, прораб Никифорович по ночам прокрадывался, забирался в кузов и молотом со всей дури дубасил, обещал сломать, разобрать и выбросить.
Щурю глаза, спускаюсь по дорожному серпантину. Пыль смерчиком вьётся следом. Песок скрипит под сапогами, песок скрипит на зубах. В бытовке полумрак, солнце бесится снаружи. Переодеваюсь в робу, беру в руку кирку. Самое то. Очки, респираторы, маски висят на крюках неприкаянно, дозиметры горкой свалены на столе. Кому они нужны? Нам за смену требуется добыть из земли неведомо чего, упаковать и оставить на площадке в указанном месте. Нам опасаться нечего. Пускай природа нас боится.
Ближе к вечеру в туннеле раздаётся гул, грохот. Видимо не выдержала крепь и свод обвалился. Ремонтники тут же грузят на тележки инструменты и отправляются чинить. Но минут через десять с криками выскакивают обратно и мчатся к нам. А следом появляется монстр. Огромный, высотой за два метра. Идёт очень медленно, оступаясь, пару раз спотыкается, перешагивая через шпалы, спускается, почти съезжает по насыпи, минует вагонетки и направляется в сторону бытовок. Протянутые вперёд руки подёргивает, как под гальваническим током, глаза смотрят вверх выискивая что в небесах. При этом исхитряется двигаться по прямой, как по натянутой разметочной нитке.
Проходчики, инженеры, два геодезиста, даже повар высыпали наружу, разглядывая чудище, криками созывая товарищей. За пару минут на строительной площадке собирается разгоряченная зрелищем толпа. Этакой жути никто прежде не видел. Когда расстояние сокращается метров до двадцати, становится видно, что его халат бывший когда-то белым измазан сажей, изорван на полосы, рукава болтаются. Сам же чужак лысый, морщинистый, как вытащенный из материнской утробы ребёнок. На лице язвы кровоточат.
На пути у него стоит работающая бетоньерка, пара рабочих крутят вал, поддерживают смесь в рабочем состоянии. Все ждут, когда же он свернёт. Но похоже тот не замечает препятствие. Бригадир, как старший, кричит: остановись, дурень, свернёшь шею.
Он таки не повернул и на полном ходу врезается в агрегат, но тот даже не шелохнётся - всё же шесть кубов - рабочие отскакивают в стороны, а монстра бросает вперёд, проволакивает поверх барабана, опрокидывает. Он куклой взмахивает руками-ногами и почти вертикально погружается по плечи в гору песка, что отсыпали с полчаса назад...
Вытаскиваем, усаживаем вдесятером, если учесть, что каждый по росту едва дотягивает до его груди. Для острастки щипаем за щёки, заглядываем под веки, но монстр не дышит. Мы все столпились, разглядываем вблизи, с трудом сдерживая отвращение. Те ремонтники, что держали его за руки, поддерживали под спину, обтирают ладони. Кто ветошью или песком, кто по-простому о свои комбинезоны.
Скорей всего труп бы завернули в мешок, подготовили с сопроводительной справкой к отправке в могильник. Но "труп" некстати открывает глаза, выпускает через рот шипящий звук, наподобие парового выпускного клапана, и хрипит растягивая слова, брызгая слюною, в лицо:
- Зо-оомби-и грё-ёба-аныые-ее!
В этот раз нервы у мужиков сдают, чай не железные. Набрасываемся всей бригадой. Бьём кирками, лопатами. Хакаем, плюёмся, материмся. Ну, ведь сам же виноват! Не остановился. Когда притомились, сидим, рассуждаем о том, что не всё в библиотеке пересмотрели, знали бы о нечисти из туннеля, черти бы его разорвали; про ворота вспомнили - а вдруг там таких же монстров заперли, а мы, дурни, всё пытаемся их сломать; повар ни к месту птиц и собак помянул - мол, все они в карьере дохнут, шерсть облазит, кожа язвами-волдырями покрывается, прям как у монстра нашего; опять же прораба пожалели: опять будет мужик опосля работы, когда мы уже дома брусничный чай попиваем, мучиться с динамо, выпрашивать у того, чтобы ток дал; и под конец, как обычно, разговор Веры касается, кто-то упрекает: Бог нас покинул, а можеть и того, умер вовсе, так один инженер, имени его никто не помнил, поглядел меж нами пустыми глазами и говорит: Да что Бог. Главное не Бог, а Вера...
После его слов расходимся. Бригадир с доктором собирают остатки в мешок и бредут к кемперу составлять с прорабом пояснительную. Мы же, заперев память, разбираем брошенный инструмент и отправляется каждый на свой участок оставшееся время дорабатывать.
5.
Подхожу к дому прихрамывая. Похоже, когда убивали чужака, меня кто невзначай зацепил. Чувствую, кровь сочится из тела, кожа мертвеет. Ну, нас просто так не уконтрапупить. Отосплюсь и к утру буду живёхонек. Поднимаюсь по ступеням, уже миную открытую шахту лифта и тут под ноги с мявом кидается рыжий комок. Меня разворачивает на сто восемьдесят. Пытаюсь удержать равновесие, хватаюсь руками и... падаю-падаю.
Когда прихожу в сознание, первым делом понимаю, что голове плохо. Очень. Жалуется мне на меня. Пытается исправить, расставить там всё по порядку да вот беда - места поменялись местами. Колокола звонят, котёнок проползает под дверью моей комнаты, мяукает, урчит, выставляя коготочки, а приблизившись, хватает зубами за штанину, начинает трясти, сбрасывает с кровати, встаёт на задние лапы и растёт-растёт, шерсть сыпется клочьями на пол, он уже под потолок и это уже знакомый монстр, он приближает своё обезображенное, изрубленное лицо с обвисшими на черепе кусками плоти и шипит по-змеиному: за что-оо?
Сижу тихо, как мышь в подполье. Не двигаюсь, не смотрю, дыхание остановил, сердце на паузу поставил - но не надолго, совесть надо иметь... Потом как всплеск рыбы на глади воды. Шум, брызги. И я снова дышу, сердце стук-стук в клетке зёрнышки клюёт и голова: щёлк, на место встала. Хорошая голова, умная. Даже если что во мне и сломалось, там и срослось. Главное, чтобы кровушка не вся вытекла. Ежели иссякнет, жизнь по-другому сложится.
Позволяю рукам-ногам себя на инстинкте из шахты вытаскивать. Стопа, колено, ладонь, локоть. Стена слева, стена справа, трос от лифтовой кабины между ног, как хвост у обезьяны. Наконец и проём вверху - прямоугольник света во тьме. Кладу локти на пол, подтягиваюсь, вползаю в коридор и подтянув ноги замираю. Дыхание успокаивается. Всё, можно вставать.
А это что? За окном лестничной площадки сереет рассвет. Спутать с вечерней зарёй невозможно. Подхожу к подоконнику. На ступеньках библиотеки топчутся первые читатели. У обочины павильон, на скамеечках фигурки шести нахохлившихся пассажиров, они будут сидеть, верить, надеяться, ждать автобус, пока в три часа дня их не сменит вечерняя смена; чуть дальше, за пешеходным знаком - белое в шашечки такси и водитель в кепке-аэродроме, склонившийся над открытым капотом.
Получается, провалялся на дне всю ночь?
В растерянности выхожу в коридор, поворачиваю к своей квартире. Шаги короткие, неуверенные. Отпираю дверь, на часах в гостиной стрелки показывают двадцать минут седьмого. Лечь полежать, как делаю обычно? Но в прихожей чуть не расшибаю колени. На полу стоит железный ящик - рация радистки Кэт. Наплечные ремни отстёгнуты, лампочки на панели мигают зелёными огоньками, две длинные суставчиками антенны выдвинуты на полную высоту, почти касаясь потолка. Стою, чешу затылок. Чертовщина! Мне не страшно, хотя наверное должно бы. Никогда Катя не переступала мой порог. Не было нужды. Тащить энту тяжесть, когда всем можно собраться у неё. Ну а эти огоньки бесовские так в тупик ставят. Что за невидаль такая?
Обхожу с опаской ящик, заглядываю в спальню и тут на меня сваливается полная херня - на постели, свернувшись калачиком и отвернувшись лицом к стене, посапывает какой-то мужик. Ни дня без трупов, всплывает из памяти фраза Широкова.
Нет, я особо не против, если устал - полежи. Это наверное ты пёр сюда эту железную дурынду, кряхтел, пердел, потел. Надеюсь, не споткнулся о порог, нос не расшиб? Давай отдохни, наберись сил. Пятясь, возвращаюсь в коридор, такой же пустой, как и голова без мыслей. Издалека нарастает шарканье ног, гул голосов. Ах ну да, конечно - соседи направляются на работу.
Оборачиваюсь.
Впереди толпы, вроде командующего армией, косолапо семенит старичок, со школьным портфельчиком наперевес - костистые сдвинутые брови, запавшие глазки, расставленные уши топориком:
- А если на пути праведном встретишь противные работе твоей вскрышные породы, - скороговоркой бормочет он, - скрывающие вожделенною рудное тело...
Тут старикан злобно стреляет в меня взглядом:
-Используй же во власть дарованные экскаваторы. И погрузчики не жалей, и самосвалы. Ибо ГОСТы на твоей стороне.
Махнув портфельчиком, слева направо, словно кадилом, он вихрем проносится мимо, благо я успеваю вжаться спиной в стену. И хорошо - следом один за другим полубегом торопятся студенты-ботаны. Почему студенты? Отчего батаны? Бог весть, но нутром чую. Их силуэты странно размыты. Ни узнаваемых лиц, ни одежды, ни багажа в руках и на спинах - лишь горбы и руки-лопаты. Да подпрыгивающие всклокоченные головы в такт шагам и блеск роговых очков, и бормотанье, как шум и шелест вылетающих из пещеры летучих мышей:
- Простите. Дайте пройти.
- Вот вырядился. Пижон.
- Как думаешь, у него получится?
- Пожалуйста, побыстрее - автобус скоро отходит.
- Да ни хрена. Обломится.
- На такси поезжай.
- Это вопрос Веры.
- Три лепестка символизируют три типа ионизирующего излучения.
- Опять проспал. Сидоров убьёт.
- Да знаю. Альфа, бета и гамма.
- Это вам здесь не Беркли.
- А вы Лаврентьева не трогайте
- Не хлебом единым.
- Да не трогаю, только дайте пройти.
- Ты попей водички. Полегчает.
- Не меняй свободу на хлеб, его тоже отберут.
- Кто вчера на лекции не спал?
- У Адама Смита спроси...
Без перерыва, след в след, как в прорезях зоотропа, в поле зрения проходят папа - серый, невзрачный, безликий - застёгнутый до подбородка и девочка с бантиками на русой головке, в пёстром платьице с котёнком на руках:
- А гланды удалить будет не слишком больно?
- Не слишком.
- А эскимо мне купишь?
- Куплю. Два эскимо. И колокольчик. Ты же просила колокольчик?
- Я Марсику обещала.
Идут, касаясь пальцами друг друга. Один озабоченный, мысли его далеко не о гландах и колокольчиках, другая же, как вальсирующая над осокой голубоглазая стрекоза - быстрая, неуловимая...
А вот ещё кого-то несёт нелёгкая. Голову не поворачиваю, только глазами навстречу. Круглолицые работяги, кровь с молоком. Синие спецовки, поперечные светоотражающие полоски на штанинах, засученные рукава, жёлтые каски. Энергично размахивают руками - едва успеваю увернуться. Говорят так быстро, одинаково и монотонно, что не могу разобрать ни слова. Гул толпы, не иначе. И только, когда они сворачивают к лестнице, до меня долетает:
- Что говорить, когда нечего говорить, что говорить, когда нечего...
В голове шумит, сердце колотится, по лицу течёт пот. Бред какой-то. Мама мыла кису, киса мыла маму, что курила мама, чтобы киса мыла маму, а не мама кису? Рация, мужик, теперь соседи. Всех этих людей вижу впервые в жизни. До сих пор только слышал. С той стороны двери.
"А если заявиться в "Красный уголок" раньше старожилов? - рождается нежданная мысль. - Нет, в самом деле! То-то удивятся. - Поворачиваю мысль так и эдак, не вполне уверенный - то ли скунса в руках держу, то ли яйцо Фаберже, купленное по дешёвке.
- Или удавятся, - говорю сам себе вслух. - Увидев, что я занял один из их гнутых венских стульев с обивочкой.
Останавливаюсь напротив Катиной двери, в груди раскаяние и сожаление. Не пришёл, не послушал средние и длинные частоты. Опять же рацию бы помог дотащить. Тьфу ты! Вот заноза. Выметаешь сего грузчика, выметаешь, а он упорно цепляется за сук, не желая выветриваться из памяти.
6.
Выхожу из подъезда. Бабульки как по команде поворачивают головы в мою сторону. Интересно, долго тренировались?
- И здравствуйте, соседушки! - начинаю, кивая болванчиком.
- Чего это ты, паскудник, здеся расхаживаешь? - хором обращаются они ко мне.
- Знаешь, какой сегодня день? - вопрошает Аглая Прохоровна с подозрением.
- Двадцать шестое октября, - бормочу с некоторым сомнением.
Бабульки со значением переглядываются.
- Двадцать пятое, - поправляет Аглая Прохоровна и тоном выше, торжественно. - Здесь каждый день двадцать пятое.
- Чего вы такое несё... - бормочу я в оправдание.
- Ты должен сейчас спать. - на полуслове обрывает Анна Романовна и начинает вздыматься над скамьёй. - Время: шесть двадцать. По расписанию. В отделении сонный час. Спать!
Завороженно наблюдаю, как божий одуванчик растёт-вытягивается-колосится. Задираю голову, Анна Романовна выросла выше меня на метр.
- Спать, - рявкает на меня, делая клюющее движение, метясь в темечко.
Подпрыгиваю и как заяц бегу-бегу-петляю, не чуя ног к библиотеке. Взлетаю по ступенькам, тяну руку к двери, но та распахивается настежь и какой-то малец в очках пытается проскочить у меня под рукой. Мы танцуем твист. В итоге приземляюсь на пятую точку, а пацан, в синих шортиках весь такой, с красной пилоткой на голове, драпает по улице, сверкая гольфами.
На ступеньке толстенная книга в кожаном переплёте. У основания лестницы лежит ещё одна, в исполнении по-проще. Обронил поди ж ты. Поворачиваю к себе корешок ближайшей: "Физика для чайников. Пошаговая инструкция построения теории квантовой гравитации". Мама дорогая! Вздёрнув брови, поднимаю вторую. "Вакцинация зомбирования как гарантия свободы и примирения всех ветвей гражданского общества".
Етитькина кочерыжка...
7.
Вхожу под библиотечные своды. Слава силе печатного слова! Вчерашний нетерпеливый читатель с рыбьим профилем елозит по полу собирая книги, а Надежда Васильевна Говорова на безупречно французском помогает. Она стоит на коленях, уставив в меня свой обтянутый платьем задок, выписывая восьмёрки бесконечности. И глянув на великолепие, достойное резца Микеланджело, понимаю, что не попаду в рай, место, где ничего не происходит. Почему? Потому что действие порождает противодействие.
На цыпочках огибаю сей кружок рукоделия и шиться, и уже не иду, а крадусь по ковровой дорожке. Я может и молодой, и не такой опытный, как Яков Самуилович, не столь прожжённый, как Сергей Павлович, но намёки считываю. Если картина - то маслом. Если место встречи - то изменить нельзя. А когда время встречи - стрелки на циферблате уже не передвинешь.
Вот и опять "Красный уголок". Странно, незнакомые голоса изнутри: бу-бу-бу. Поворачиваю ручку, открываю дверь... Ко мне спиной стоят, сидят на корточках очень высокие люди в белых скафандрах. Ранцы жизнеобеспечения на спине, круглые шлемы аквариумы. Из памяти вспархивают картинки по космонавтике.
Под окном на спине лежит раздетый по пояс Сергей Павлович. Необъятная волосатая грудь вздымается и опадает, на голове обруч, истыканный проводами. Над Широковым склонилась пара незнакомцев. Один раздвинул в стороны мышцы живота, а второй, позвякивая, укладывает внутрь стальные ящички, поднимая их с полу рядом с собой. Широков замечает меня, корчит приветствие и театрально взмахивает рукой:
- А вот и товарищ Маузер пожаловал. Присаживайтесь, Александр Романович, пока не заняли. Кошмары не снились?
- Надеюсь, стул не подменили? - механически отбарабаниваю я, продолжая держаться за дверь. Царёва в комнате нет, только его пенсе, посверкивая стёклами, лежит на этажерке, рядом с фикусом.
Существа в скафандрах начинают поворачиваться. Но медленно, очень медленно.
- По-оче-ему о-он зде-еесь? - растянуто, как запущенная на низкой скорости пластинка, звучит чей-то голос. - За-аде-ержи-ите е-его-о.
Как во сне тянут ко мне руки. И краем глаза я таки замечаю Якова Самуиловича. Лежит на боку, поджав кулачки к груди, а голова... Боже мой! Боже мой! Голова Царёва валяется у стены, больше похожая на поделку из папье маше. Да и голова ли это? На лбу вдавленный отпечаток от каблука. Лицо безжизненное, покрытое лаком, словно у куклы.
Нарастающие всё это время ужас, боль, непонимание заполняют меня без остатка. Выхватываю маузер из кобуры :
- Всем стоять! Руки вверх! Стреляю!
Палец спускает курок. Вспышка. Грохот.
Ближайшая фигура падает навзничь, лицевой щиток шлема топорщится осколками стекла. Внутри окровавленное, с дыркой во лбу лицо. Лицо монстра.
В полной тишине раздаётся тот же голос:
- Он сде-ела-ал э-это. О-он смо-оог.
8.
Не знаю, как выскочил за дверь. Не помню, как ветром пронёсся по коридору к выходу, скатился по ступенькам... Лишь у скамейки прихожу в себя. Оборачиваюсь к библиотеке. Эти скафандры поди и до двери из "Красного уголка" не доковыляли. Нас не догонят. Слабо им. И торможу, будто обрыв под ногами увидел.
Ведь и впрямь сделал. Я смог!
Трясущимися руками извлекаю из кобуры маузер. Ствол пахнет дымом и порохом. Оглаживаю его ладонью, как дитятю - нежно, с любовью. Я сам выстрогал детали по чертежу из книжки, зашлифовал сучки, заусеницы, собрал. Поначалу тот пах сосной, но я смазал маслом, покрасил. Наган как подлинный, его не отличишь от оригинала. Он и есть тот самый: МАУЗЕР.
Но что-то вокруг не так. Да всё сегодня не так. А вчера, позавчера? И было ли оно - позавчера? Место и год рождения прочерк...
Скамейка! Старушек как ветром сдуло. Гляжу на остановочный павильон - ни одного человека. И такси, с её вечно застывшим над капотом водителем, растворилось.
Так не бывает.
Хлопает дверь подъезда, подымаю голову. На ступеньках стоит парень, приложив ладонь козырьком к глазам, смотрит в мою сторону - в сапогах, галифе, линялой гимнастёрке, кожаной куртке и фуражке. Спускается, начинает идти навстречу, замирает, и вот шаг, ещё шаг - не понимая, не веря, рука тянется к кобуре. Мы встречаемся взглядом.
- Ты?!!
Приставляю ствол к его знакомому лбу, покрытому бисеринками пота:
- Это ты спал в моей постели. Ты кто такой, мать твою?
- Чё, в зеркало не гляделся? - язвит, а сам с лица спал, губы трясутся.
- Если ты это я, то всё вокруг фейк. Два эскимо и колокольчик для Марсика. Интересно, это по приколу или из той памяти, что вычеркнули? Что говорить, когда нечего говорить.**
- Чего?
- Ты помнишь девчонку, которую впервые поцеловал? Родимый дом, школу? Ладно. Лицо мамы? Я тоже.
И спускаю курок.
9.
Позади раздаётся такой адский скрип, лязг и бряцанье, что заныли зубы. Земля задрожала, зашаталась, будто Господь схватил чёрта за рога и потащил из преисподней наружу. Оборачиваюсь.
Скалы трясёт. На шоссе сыпятся камни, земля, ветки. Пятиэтажка, в клубах пыли, степенно оседает, разваливаясь; бетонные панели, срываясь с каркаса, падают на асфальт.
Створки ворот раскрыты настежь, а в глубине ворот, из адовой черноты человеческий глаз таращится. Зрачок неспешно перемещается, обозревая территорию, высматривает, ищет что-то, а в том зрачке...
___________________________________________
*Combien la pierre ne roule pas vers le haut, il tombe - Сколько камень не закатываю вверх, он падает.
**Что говорить, когда нечего говорить. - шумовая завеса, текст для театральной массовки, имитирующей гул толпы.
![[]](/img/p/prosto_d/00abc/homo.jpg)