Год за годом июль был временем расцвета. Мы жили в деревне на протяжении всех каникул, и каждый месяц был по своему прекрасен для меня: июнь - очарованием начала этой маленькой жизни - нашего деревенского лета и еще своими цветами и самыми долгими днями в году, август - дождями и грибами, ясными и уже прохладными рассветами, приездом тети Тани. Но июль! Июль каждый раз был самым-самым. Расцветом, когда я, да и все мы, успевали уже обжиться здесь и ко всему привыкнуть. Не в первый и не во второй раз шли мы вечером за молоком, и я уже привыкал просыпаться под пение соседского петуха. Все вещи наконец-то оказывались на своих местах, а сад освобождался от травы по пояс. И в то же время отъезд был так далек, что его будто и не будет вовсе.
Как ни любил я деревню, но первые дни мне было трудно привыкнуть к ней. Мешали чисто бытовые неудобства: еще нет газового баллона или сахара, потому что привоз товара в магазин только в понедельник, среду и пятницу. Еще нельзя пройти в сад из-за высокой травы, а голова не привыкла к новой подушке.
Каждый год мы приезжали сюда вместе с сестренкой, тетей Таней и бабушкой в начале лета, а в конце августа все вместе уезжали. Каждый год мы отмечали новоселье, заново обживая один и тот же дом.
Первая неделя позади, и тетя Таня возвращается в Москву работать день и ночь. За эту неделю она успевала наладить даже не наш быт, а всю нашу жизнь. Потом проходила вторая неделя, а за ней третья. Кончался июнь. Приближался день Ивана Купала, этот языческий праздник, название которого сегодня ничего не говорит большинству. А для меня в подростковые годы он был любимее нового года и дня рождения вместе взятых. Иван Купала был для меня символом Сказки. Я прочитал про этот праздник Древней Руси в "Словаре русских суеверий", а заодно про водяниц и домовых, про леших и цветок папоротника. Воображению рисовались дремучие леса и клады, освещаемые тусклыми огоньками, тихие лесные речушки с заводями, где росли кувшинки и жили прекрасные русалки...
Я верил, что на утренней зорьке в этот день надо умыться росой с травы, и пройдут все прыщи, а если ночью найти в лесу волшебный цветок разрыв-травы, перед тобой откроются все двери. Каждый год я умывался росой, но в лес не ходил, во-первых потому что не пускала бабушка, а во-вторых, было страшно. Но я знал, что придет время, я вырасту большой, и тогда... Дух захватывало от того, что стояло за этим "тогда". Найти волшебный цветок, ведущий к кладу, увидеть русалок, купить машину и поехать на ней по дороге, сворачивающей за селом на поселок Кадом и дальше в сказочную страну Мордовию.
Все эти чудеса должен был подарить мне Иван Купала. А пока он дарил мне медовый запах цветущей липы, высокое голубое небо с кучками белоснежных облаков, сочную зелень высоких берез и сырую свежесть вечера с малиново-розовым закатом над лесом. Так начинался июль.
***
Каждый год был для нас разным, не похожим на предыдущие. Мы с сестрой думали - а что же произошло? Находили перемены в работе сельмага или в том, у кого на этот раз мы берем молоко, что-то менялось в доме, сохли вишни в саду, и подрастали на их место новые. На самом деле менялись мы сами. Старые игры уже не увлекали нас, но на их место приходили новые, каждый раз мы взрослели на целый год. Но многое оставалось неизменным, оно больше всего запало в память, оно милее всего.
Поспевают вишни. За амбаром у нас росли ранние, более крупные и сладкие, а вдоль забора со стороны Пимовых - обычные, и сегодня не знаю, как называется их сорт. Это были деревья до семи метров высоты, в урожайные годы усыпанные ягодами. Я собирал их в трехлитровый эмалированный бидон, повешенный на шею, когда он заполнялся, я высыпал ягоды в ведро и лез на деревья за новыми. Сложно поверить, но в одиннадцать лет я собрал больше двадцати двенадцатилитровых эмалированных ведер, большинство мы продали. Но первым делом я рвал ее для себя - раннюю, "яровую", как называл ее покойный дедушка.
С крыши амбара притягивал к себе ветви с крупными тяжелыми ягодами, они срывались с легким чмоканьем и падали на дно бидона, потом покрывали дно, доходили до середины... Бабушка перебирала вишню и мыла ее, а потом засыпала сахаром, а к вечеру ставила на газ в огромной алюминиевой миске. Вишня начинала кипеть, и сначала в центре миски, а потом и по краям выступала наверху розовая сладкая пена, я собирал ее выточенной дедом дубовой лопаткой и слизывал, во рту смешивался вкус ягод, сахара и сухого дерева. Мы варили ее много дней подряд, и на деревянной же самодельной этажерке вырастали пирамидки из косточек.
Вечер. Где-то далеко залаяла собака, звуки по деревне разносятся на километры. Тарахтит мотоцикл у клуба, у опушки далекого леса второй. Солнце село, почти одиннадцать часов, но небо еще светлое, запад догорает закатом. От ручья в овраге тянет сыростью, а песок дороги уже остыл, холодит босые ноги, но они не замерзают, а лишь приятно стынут. Воздух сыр и свеж, пахнет травой и болотом, а стоит только свернуть на асфальт на невысокой насыпи, как запах болота пропадает, и проявляются ароматы остывающей пыли. Ни ветерка.
Вечер, и вчера был такой же точно вечер, и завтра будет. Мы идем от Родиных, в руках сшитая из полотенца авоська с трехлитровой банкой молока, его мы будем пить завтра, ледяное, только из холодильника, жирное и вкусное коровье молоко. И сегодня пили, и вчера. Каждый вечер мы ходим к тете Тане и дяде Ване, встречаем около их дома коров, поднимающих тучи пыли на сельской дороге, ждем дойку, играя в карты с их уже пожилым сыном под навесом у бани на свежем воздухе. Иногда приходят соседи - старики, живущие здесь или пожилые московские дачники - их дети. Простые разговоры, простые шутки. Простые русские люди, простая Россия... Любимая больше самой жизни. Прекрасная. Вечная.
А утром мне всегда хотелось встать пораньше, пока не сойдет с травы роса, пока воздух прохладен и свеж. Откроешь глаза - над тобой забронзовевшие сосновые доски, широкие, гладко строганные. Слышно, как открывается входная дверь - это бабушка готовит завтрак, может быть от звука открывающейся двери я и проснулся. Смотрю на кровать сестры, стоящую напротив моей - она еще спит. Хочется полежать еще, и одновременно хочется бежать в сад. Какая свежесть разлита в тени под яблонями, как ярко пахнет цветами и травой, росой, поспевающей черной смородиной. Встаю ногами на тоненький половичек у кровати, потом на прохладное дерево пола, в сенях умываюсь родниковой водой из ведра. Бабушка говорит, что нельзя выйти из дома, не умывшись - это плохая примета. Про себя читаю "Отче наш" и три раза "Богородице, Дево, радуйся". Теперь все будет хорошо в течении всего дня!
Выхожу в сад, иду смотреть, как за прошедшую ночь успели подрасти яблоки. Они еще зеленые и маленькие, но на каждом дереве есть несколько тех, что поспеют раньше, и они уже начали белеть, может быть именно сегодня на первом из них на бочке, повернутом солнышку, появится легкая розовость, которая скоро перейдет в красноту, и яблочко поспеет.
Скоро встанет сестра, мы почистим зубы, позавтракаем рисовой кашей и переоденемся в футболки и шорты, в которых ходим в село - придет время идти к клубу ждать хлебный фургон. Свежий хлеб можно купить в сельмаге по понедельникам и четвергам, или у частника в магазине на холме во вторник и пятницу, но чаще мы берем его с машины, которая едет за тридцать километров из Сасова, заезжая по пути еще в четыре деревни. Каждый раз она приезжает в разное время, и мы всегда заранее выходим ее встречать и занимать очередь. Хлеба хватает всегда и всем, от клуба она едет дальше, и там людям тоже хватает хлеба, но как здорово быть в очереди первыми! И мы готовы ждать ее полчаса, час, специально приходя раньше. Сидеть на низенькой ограде клуба в тени огромных лип, смотреть на редкие машины, проезжающие по дороге, называвшейся раньше Арзамасский тракт, на несколько деревянных домиков, на бабушек в цветных ситцевых платьях и халатах, в платках, также как и мы приходящих ждать хлебный фургон.
Купив мягкую буханку черного, ароматный белый батон и четыре рогалика с маком, идти домой мимо почты, небольшого луга, по старому мостику над ручьем в овраге. День. Солнце жарко светит с голубого высокого неба с белоснежными облаками по краям, пахнет липой, пыльцой цветущей травы, дорожной пылью. В прохладе дома есть мягкий-мягкий сдобный белый рогалик с поджаристой корочкой, запивая его ледяным молоком.
На обед бабушка варит нам пельмени. Неделю назад я достал из морозилки огромный кусок мяса и топором разрубил пополам, одну половину старушка положила обратно в морозилку, а вторую разморозила, и я же прокрутил растаявшее мясо через старенькую мясорубку. Бабушка насыпала на стол гору муки, сделала в ней углубление, налила в него воды, замесила, большой деревянной скалкой раскатала в огромный блин. Положила его на дюралевую форму, сестра разложила по местам кусочки мяса, бабушка накрыла их сверху второй половиной блина, опять раскатала, и вот - выбила на стол аккуратные пельмени и заморозила их на несколько дней вперед.
А еще чаще мы обедали окрошкой, называя ее "квас". Бабушка варила яйца, мелко резала их с зеленым луком, заливала мутной кислой жидкостью, перебродившей из закваски и ржаной муки, добавляла молока или сливок, и мы ели его холодным, ужасно вкусным с куском свежайшего черного хлеба. А иногда этим квасом она заливала банку кильки в томате, и мы тоже ели ее с тем же замечательным хлебом, корочка которого пригорела до черноты и немного горчит во рту, а мякиш пахнет кислинкой и чуть-чуть дымом.
После обеда жара набирала самую силу, и бабушка с сестрой ложились спать. Я тоже ложился, но чаще не в кровать, а просто на пол - читать книгу. В сельской библиотеке было много советских книг о Войне или сборников советской же фантастики, Роман-газеты, журналы "Искатель". Больше всего я любил читать повести и рассказы о нескольких людях, о небольших сражениях с немцами, и избегал романов или повествований, где говорилось о целых фронтах.
А фантастику я читал всегда - о будущем, о путешествиях на другие планеты, лучшим примером, образцом такой были рассказы Кира Булычева про девочку Алису. Множество авторов писали на эту тему, как я понимаю теперь - чаще малоизвестных авторов. На улице ярко светило солнце, в доме тишина, а я лежу на полу со старенькой книгой в руках, весь погруженный в мир войны или инопланетной сельвы и чудесных животных.
После мы кушали и пили чай, чаще из листьев смородины или цветов душицы и липы, я - из старой эмалированной кружки. Потом пилили засохшие вишни в саду, разбирали доски в сарае, чинили окончательно прогнившую и упавшую изгородь, рвали черную смородину и морозили ее на зиму, очищали дальние углы сада от крапивы. Не перечислить всего. Я никогда не работал из-под палки, мне было интересно, я сам старался найти все новые дела, и убеждал бабушку, что их надо делать. Она слишком жалела нас, стараясь оградить от труда, заботясь, чтобы мы отдыхали все лето, чтобы потом с новыми силами учиться. Бабушка очень уважала учение, сама неграмотная, она тяжело работала всю жизнь, и мечтала, чтобы мы, выучившись, ходили в чистенькой одежде инженеров, учителей или врачей.
Наступал вечер, и на закате мы с сестрой играли в бадминтон, я всегда становился лицом на запад, и видел перед собой окна нашего дома, и солнце, садящееся за опушку далекого леса. Мы жили у подножия холма, и мне были видны другие дома нашего села в низине, огороды с картошкой и магазин. Не берусь сейчас описывать Вам сотни и тысячи закатов. Как прекрасен, как великолепен летний Среднерусский закат! И как счастлив я, что видел эти закаты, что Бог дал мне время и место видеть закат. Как много в моей душе светлого и чистого, что появилось благодаря этим закатам. Чего не было бы, если я не видел бы их. Я готов честно сказать, что я грязен и грешен в помыслах, делах и словах, но как много раз я не падал в еще большую грязь, вспоминая вечера в деревушке Рязанщины, и сразу понимая, как мало радости мне доставит очередной грех, когда я видел такую чистую красоту, такое великолепие Божьего мира.
Садилось солнышко, и вдалеке раздавалось блеяние овечьего стада, а значит, скоро пригонят коров, и мы в очередной раз собирались за молоком. Проходил еще один день, следующий день нашего детства, день этого лета, июльский день.