Аннотация: "Праведник" - глава из сборника повестей "Библиотека человеческих душ". Не судим да не судим будешь...Об этом часто забывают даже праведники.
- Отец Алексий, наставьте на путь Божий. Усмирите своей мудростью, ибо в страшном смятении я.
У стены старого храма, обветшалого и облупившегося до основания, на хлипкой будто наспех сколоченной лавке сидели батюшки в черном облачении. Один из них был стар. Белая длинная, но редкая борода свисала вдоль складок рясы на груди. Он был худ и казался немощным. Лицо его было испещрено морщинами, которые особенно выделялись на ввалившихся щеках и у уголков глаз. Второй был молод. На вид ему было не больше тридцати. Но он был также худ и болезнен.
- Отец Алексий, сил нет моих. Кругом грешники, да какие. Приходят в храм ко мне, точно на базар. Только там за кусок солонины торгуются, а у меня - за душу. Да ж разве можно то слушать? Может не правильный путь я избрал? Может, рань мне еще свой приход иметь? Грешен я, батюшка Алексий, гневаюсь, и гнев мой выливается уже через края.
- Все мы грешны, сын мой. А что ж гнев твой вызывает?
- Да все, батюшка. Поначалу, как в Гавриловское приехал, все вроде ровно шло волею Господа. И люди в храм ходили и молились. Исповедоваться только не хотели. Никак я не мог от них того спросить. Только это меня и расстраивало. Ну, думаю, ничего. Стал беседы вести просветительские о спасении души и очищении. Сам думаю, заодно попривыкнут. И попривыкли, бесовская сила. Сначала в храм девушки молодые приходить стали. Все больше и больше. Потом пономарь мне и говорит, мол, в грех, батюшка, вгоняют бабы. Мол, приходят на вас глядеть. На меня-то есть. Рядятся как на ярмарку или в город. Ну да Бог с ними. А потом вдруг им душу Господу открыть надоумелось, прости, Господи. Такие вещи мне батюшка на исповеди рассказывать стали, что аж жуть берет. Все началось с Марии, внучки бабки Томы. Она девушка городская вообще. Ну, сколько ей отроду? Ну, лет семнадцать, наверное. "Грешна, говорит, я батюшка. Ох, грешна. И прелюбодействовала, и гневаюсь, и распутный образ жизни веду". Я-то поначалу думал, ну дитя неразумное, толком не разбирается, может в храм в первый раз пришла. С чего же ты, говорю, решила так, Мария, на себя наговаривать? Разве ж можно в твои годы. Не поняла, говорю, ты верно, значение слов. А она мне: нет, говорит, батюшка. Это вы не понимаете. Только позавчера вечером с Николаем Сергеевым всю ночь на сене да любовью занималась, а сегодня с Ванькой Коровьим целовалась и замуж за него обещала выйти, как восемнадцать исполнится. Так как же так, говорю. А она на меня так с удивлением смотри и говорит: "Осуждать вы, батюшка, не можете. Вы заступиться перед Господом должны за нас грешных. Что б дальше нам жить со спокойной душой". Представляете?
- Представляю, - хмыкнул старец. - Но отчасти то она права. Разве ты сам не грешен? Бог не дал нам права осуждать людей только за то, что мечется их душа и любви ищет. Ты должен той душе дать любовь чистую, чтобы она не искала ее где попало. Это часть твоего служения. Любить нужно несмотря ни на что свой приход, Роман.
- Любить, батюшка сложно. Особенно, когда нет ничего святого у этих людей. Она ж ко мне каждое воскресение ходит исповедоваться. И каждое воскресение про свои прелюбодейные действия рассказывает.
- Испытание это тебе. Неси этот крест, пока душа этой девушки не очистится.
- Боюсь, не она марается быстрее, чем очищается.
- Так может тебе с родителями ее поговорить?
- Да я даже не видел их ни разу. Люди говорят, девушку каждое лето в Гавриловское привозят точно в ссылку. Да и говорить, есть ли смысл? Тут после того, как Мария повадилась исповедоваться, так за ней и остальные девушки потянулись. Подошла значит ко мне Катерина, кажется, и говорит, мол, отпусти батюшка грехи. А я ей, мол, много ль их у тебя. Нет, говорит, один только и есть. Какой же? - спрашиваю. Убийство, отвечает. У меня так ноги и подкосилось. А оказалось, что Катерина после выпускного-то школьного беременной оказалась. А тут в деревне у бабки-то это и выяснилось. Что делать? Матери звонить боится. Позвонила сестре старшей. Та в институте учится. Она-то и надоумила ее. Родители не в курсе. Бабке наврали, и поехали в Москву. Вернулись уж со сделанным. И вот как? Один говорит грех. Она же даже не понимает, что сотворила. Я к бабке ее. Так, мол, и так, девочку как минимум обследовать надо. Кто и чего ей там сделал. А та на меня как понесла, что я растлением занимаюсь. Что девки со всей деревни ко мне в храм понеслись о грехах рассказывать. И позорила на всю деревню меня. Ели ноги унес. Срам-то какой!
- Житие твое в деревне должно быть скромным. Никому мешать ты не должен правдою своей. Ты светом должен стать, а не вгонять людей во мрак.
- Так я же не осуждать. Я беспокоился.
- Беспокоится тебе так права никто не давал. Да и если разобраться, ты тайну исповеди нарушил. Разве может священнослужитель этого? Нет, сын мой.
- Батюшка, грешен я. Но так разве можно детоубийство...
- А ты что ж наказать ее так хотел? Судишь много. И тебя вот осудили. Только ты похоже того не понял.
- Вы про бабку что ли? Да разве это осудила? Она же меня оболгать хотела. В грехопадении, в растлении обвинила.
- А ты сам не суди.
- А я не сужу!
- Судишь. Сидишь и судишь, какая она не такая. Значит она так все видит, а не как ты. И судя по твоему рассказу, не она одна.
- Да как же можно то так? - пробубнил молодой после короткой паузы.
- Вот так. Правда-то она у каждого своя. У тебя своя, у меня своя, у каждого твоего прихожанина своя. И каждый мир видит так, как видит. А главное, как правильно то? Одному Богу то и известно. Хотя...
Батюшка замолчал и погладил свою тонкую седую бороду.
- Мы вот книги священные читаем и понимаем их как-то. Но каждый понимает их по своему, через призму так сказать своего жизненного опыта, воспитания, мировосприятия. Ты вот считаешь, что грешникам не место в храме Божьем...
- Не правда то. Я считаю, что прежде, чем в храм идти, нужно хотя бы малость разобраться в этом деле. Иные приходят, креститься не умеют.
- А ты в храме на что? Ты и должен людей направиться, разъяснить, научить, показать, а не осуждать. Ведь зачем людям священники в храмах. Разве молитву, идущую от сердца, но сказанную другими словами, что Бог не поймет или не услышит? Если мать молится за свое дитя так как велит ей ее душа, разве Бог оставит ее только потому, что ее молитва не из книги? Если жена молит Бога о спасении души мужа, но сложила пальцы не так для осенения себя крестным знамением, Бог отвернется от нее? Нет. Бог пошлет ей тебя для усмирения слез ее и облегчения души. Запомни, сын мой, ты на службе не только у Бога, но и у людей. Они ищут Бога в храме, или в тебе, но это не так. Бог есть и в них. Ты должен им напомнить о том. Ты ничем не отличаешься от своих прихожан. Ты родился во грехе, жил в миру и грешил. Все мы грешны. Но ты отличаешься тем, что борешься за души людей, а они их чаще губят. Ты понимаешь меня, сын мой?
- Да, батюшка Алексий, понимаю. Простите меня за мою греховность.
- Бог простит. И ты сам прости себя. Просто тебе предстоит научиться различать все оттенки жизни, и они не всегда будут светлыми.
Солнце уже почти поднялось над храмом. Двое сидели теперь молча. Старик любовался зеленой травой под ногами. Тот, что помоложе сидел озадаченный.
- Спасибо, батюшка, - наконец-то прервал он солнечную тишину. - Пора мне возвращаться.
- Приезжай. Я всегда рад, когда обо мне вспоминают.
- Да разве о вас забудешь. Такой мудрости не сыщешь нигде. Не зря к вам со всей России едут за советом.
- Велика мудрость жить так как велит Господь. Я лишь несу слово Божие, то что сказано им и не более того.
Батюшка неспешно поднялся с лавки, попрощался с гостем и отправился на двор, заниматься привычным служением. В небольшом дворике, что располагался позади храма, был разбит сад-огород. Несмотря на преклонный возраст, отец Алексий с радостью продолжал выполнять свои обязанности по его содержанию. Он делал это уже больше сорока лет и решил, что будет продолжать делать, покуда Господь дает силы. Огород он любил еще и за то, что здесь он оставался наедине с собой, и мог часами выполнять простую работу и быть глубоко погруженным в свои размышления и воспоминания. Правда, воспоминания эти чаще были не радужные.
Несмотря на прожитые годы Алексий отлично помнил лицо своей матери. Порой ему казалось, что оно преследует его. Серое, опухшее и перекосившимся ртом. Она практически всегда была пьяна. Ее волновало лишь, что она будит пить сегодня. А пила она все, что содержало спирт. В первый раз он сбежал из дома, когда ему было восемь. Один из маминых приятелей ударил его. И было это не в первый раз. Через месяц на поездах, зайцем, добрался до Москвы. Найти таких же никому не нужных скитальцев оказалось несложно. Точнее они сами его нашли. Жизнь стала налаживаться. По крайне мере голодать больше не приходилось. У ребят с Курского вокзала был бизнес - пока малыши просили милостыню, старшие - чистили сумка и карманы. Деньги водились всегда, даже несмотря на то, что старшие забирали большую часть "заработанного". Удивительно, но за все семь лет жизни на улицы он никогда не болел. Видимо иммунитет был закален алкоголизмом и безразличием матери. К алкоголю начал прикладываться и он. А еще через год на улицах появились наркотики. Все - от марихуаны до героина можно было найти и у свободных (так знали себя ребята, живущие на улице). Часто свободные торговали всем этим богатством. Откуда брали? Были люди, которые давали им все что нужно. В обмен за процент, конечно. Алексей был в деле, а потому зажил еще лучше. Теперь он мог копить деньги. На что, правда, он сам не знал. Все что ему было нужно, у него было. А потому он с радостью спускал большую часть денег на травку. Но она быстро наскучила, и хотелось чего-то большего. Через год он плотно сидел на героине. Денег уже не хватало. Чтобы достать дозу, приходилось идти на ухищрения. Торговать там, где никто не торговал - в школах. Пару дураков, ищущих приключений и они становятся постоянными покупателями. А это постоянный доход.
В пятнадцать лет Алексей сел за хранение и распространение. Но приговор, вынесенный судом, оказался не так уж страшен, как представлял парень. Колония оказалась неплохим местом для безнадзорника. Здесь был свой закон, свой мир, в котором все также была доступна любая дурь. Правда, чтобы ее получить, нужно было выслужиться. Просто так не давали. Однажды, старшие не хотели давать Алексею дозу. Не заслужил, как сказали. Но Алексею она была нужна. Он выхватил из кармана заточку, которую сделал, как только попал сюда, и вонзил ее прямо в горло одному из них. Дело замяли. Ведь у большинства из здешних обитателей не было семьи. А обществу по большому счету нет никакого дела до них. Стало одним меньше - и даже лучше.
В семнадцать у Алексея случился первый передоз. Еле откачали врачи. Алексий до сих пор не знает, почему даже стоя на пороге смерти, он не остановился. Ломка в лазарете походила на ад. Лучше бы он умер. Все тело рвало на части и ломало. Его рвало, и он лежал в своей рвоте - мерзкий вонючий, и плакал. Плакал так, как не плакал в детстве. Тогда в лазарете он в первый раз за столько лет вспомнил о своей матери. Ее лицо будто нависло над ним, когда он открыл глаза. Лишь через десять лет он узнает, что в тот год мать умерла. В отличие от жизни земной, перешагнув ее порог она навсегда осталась с сыном рядом. Даже сейчас в саду она стояла у него за спиной. И он чувствовал ее всей душой и всем сердцем.
Отец Алексий не был зол на женщину, давшую ему жизнь, но так и не ставшей ему матерью. Она была рабой. Такой же каким был он, когда загонял в рабство других. Сколько душ было на его совести он теперь и не скажет. Все их он до сих пор пытается отмолить у Господа Бога. Но Бог, похоже, так и не простил его.
В шестьдесят пять лет отцу Алексию поставили диагноз - рак желудка. В шестьдесят шесть он тихо умер в своей келье, никого даже не тревожа криками или стонами. Отец Алексий знал, что такое боль. Она всегда была рядом с ним, не отступая ни на минуту. Его последней мыслью было сожаление о том, что он так и не научился любить. Хоть очень старался.