...Боже, какой невыносимой выдалась эта ночь: о спокойном сне не могло быть и речи, резь в животе скручивала тело в жгут, и каждые сорок-сорок пять минут Виталий вскакивал с кровати, опрометью бросаясь в туалетную комнату; выходил с облегчением, но это облегчение длилось недолго.
"Черт меня дернул набрасываться на черную икру, - думал Всеволод, кривясь от боли, - а может, и не икра это вовсе, а рыба? Рыба моя, как же ты ухитрился отравиться в такой компании и на таком знатном ужине? Что за компания, Создатель? Что за создания, бегающие вокруг здания? Дания, Дания... Причем здесь Дания?"
Мысли сбивались, слипались в большой ком, слипались веки, ком мерцал и катился, чудилось, еще немного и боль утихнет, и снизойдет спасительный сон, но не тут-то было: нарастающая резь распиливала расслабившееся сознание, и всё начиналось сначала.
Накануне Виталий вознамеривался выделить время вечернему чтению. Но планы пришлось поменять и отправиться с визитом на загородную виллу к боссу - ценителю изящных искусств и изысканных блюд.
Ехать надо было минут сорок-сорок пять, и, как только выбрались за город, дорога стала ломаться, корежиться, покрываться колдобинами, как волдырями, а слева и справа правил свой бал пригородный мир: нелепые казарменные строения теснились гуртом, боясь упасть; чахлая растительность какое-то время сопровождала дорогу, но затем, устав, уступила место многолесью, густому и сочному. Лес обступил с двух сторон, как заговорщик, ждущий команды своего "коменданте". Шоссе вильнуло вправо и побежало, подпрыгивая, в направлении небольшого поселка. Заплеванный грязью щит на въезде не позволил разобрать названия, и Виталий подумал, что оно здесь, видимо, давно уже никому не нужно; еще одна точка на планете, судьба которой никого не интересует.
Тем временем стало темнеть, придорожные фонари не работали -
свет проистекал от окрестных домов, дрожащий и призрачный; чуть веселее глядели витрины выскочивших к трассе магазинов, напоминавших лавки колониальных товаров. Жителей на улицах было немного, они качались неприкаянными поплавками в этом затерянном безымянном море, существовавшем в сорока-сорока пяти минутах езды от Санкт-Петербурга.
На окраине поселка, словно сыграв отходную на окраине обочин, вдруг прорезалась новая, плотно утрамбованная тропа; распластавшись, как ковер перед дорогими гостями, сходящими по трапу самолета, тропа эта эластично уткнулась в огромные ворота, сжатыми с двух сторон плечистым забором.
Из маленькой железной двери в стене вышел человек в кожаной куртке и пыльном шлеме, коротко кивнул какому-то невидимому собеседнику, и, ворота, дрогнув, тяжело раскрылись, ласково поводя скобами.
Виталий вышел вместе с остальными из машины, размял ноги и прошествовал вовнутрь: мир занятный и затейливый открылся изумленному взору.
Лазоревые огоньки карликовых фонарей освещали узкую дорожку, льстиво ведущую к просторной смотровой площадке. В левом ее углу угнездился удалой оркестрик; вился в воздухе великий Вивальди, музыканты, втиснутые в строгие концертные костюмы, играли "Времена года".
Чуть поодаль длился стол, уставленный столовыми винами, редкими коньяками и водкой немыслимых мастей. Улыбчивые лакеи в лакированных копытах рыли от усердия красный гравий, гривуазным шепотком выспрашивали названия напитков и полнили ими прозрачные бокалы на тонких ножках.
С правой стороны площадки особняком окрысился особняк, строгий, как готический шрифт, и чопорный, как дочь Альбиона; внутри все четыре этажа эпатировали публику ярким блеском роскоши.
Виталий подошел к ажурному заграждению и, включив камеру, глянул вниз: серебристые дорожки скользили змейками меж изумрудных трав, в небольшом пруду притаилась пара лебедей, за китайской беседкой прогуливались павлины, перебрасываясь резкими криками, в витиеватых вольерах веселились обезьяны, лисы и куропатки. Цвели цитрусовые, полыхали розы и анемоны, одуряюще пахли олеандры, сияющая сирень кого угодно могла довести до обморочного состояния.
Ну, что, Виталий, любуешься? - вывел его из состояния задумчивости голос приятеля.
- Да-а-а-а... - протянул Виталий.
- Хорошую книжку читал в детстве хозяин всего этого великолепия. - Сказал приятель.
- И какую же? - спросил Виталий.
- "Тысяча и одна ночь". И устроил здесь всё, о чем мечтал в детстве. Ты снимай, снимай....
- А Шехерезада где?
- Увидишь за праздничным столом.
Позвали к столу.
За каждым из гостей, словно крылья за спиной, выросли рослые официанты. Блюда менялись с ужасающей быстротой, тосты следовали за тостами, гости пьянели, кричали павлины, играла музыка.
- Позвольте мне поднять свой бокал за гостеприимного хозяина этого великолепного дома - покровителя изящных искусств... - из-за стола поднялась знакомая Виталию дама; черные кудри сбегали к ее оголенным плечам, к которым, мнилось, невозможно прикоснуться, как к оголенным проводам; черное платье облегало фигуру, но не вызывающе, а славно сочетаясь с правилами приличия; однако же и отдавая дань всевозможным фантазиям. Нежную шею прелестницы обтекала нить черного жемчуга, а в ушах сверкали чёрные капельки сережек.
- Вот тебе и Шехерезада... - прошептал Виталию приятель.
- А проще говоря, жена - ответил Виталий. - Интересно, какие сказки она ему рассказывает в течение тысяча и одной ночи?
- Жизнь, господа, странная штука, - продолжала Шехерезада, держа в руках бокал с шампанским, - порой она кажется сладкой отравой, порой сорной травой, порой спорной потравой. Мы затравлены правилами, но мы и отравлены воздухом запретов, вся наша жизнь - это история одного отравления, отрезвления от которого, случается, и не наступает вовсе. Сначала мы теряем ориентиры, а затем теряем смысл жизни. Я хочу выпить за хозяина дома, моего супруга, потому что такие, как он, возвращают нам этот смысл, понуждают к поискам смысла, дарят возможность выживания в стране проживания...
Хрустальный звон сдвинутых бокалов был ей ответом; хозяин, пунцовый от удовольствия, обводил влажным взглядом присутствующих, словно мохнатый шмель, поводящий жалом на душистый, стало быть, хмель.
...Пенилось лоснящееся шампанское, юркие официанты сновали взад-вперед, лавируя меж столами с ловкостью ловцов певчих птиц, расставляющих свои силки в труднодоступных местах и ступающих с балетной нежностью, прижимая к груди драгоценную добычу.
Виталий продолжал снимать церемонию, как вдруг в его объектив попал взъерошенный тамада.
- Для именника и его супруги, которым мы желаем дожить до серебряной свадьбы! - вдруг гаркнул он. - Шлягер минувших лет - "Серебряные свадьбы"!
В серебристом, стоящим колоколом сарафане, в кокетливом кокошнике "а ля рус", раскидывая руки, картинно поплыла по сцене певица; пела, притоптывая ножками в сапожках; припев проговаривала плавно, привольно, фривольно улыбаясь:
"Серебряные свадьбы - немеркнущий простор,
Серебряные свадьбы - душевный разговор..."
- Горько! - заорал ошалевший от собственной смелости тамада.
- Горько! - закричали гости.
Виталий, не отрываясь от видеокамеры, думал, что стоит, наверное, поспорить со строчками привычной песни: и простор давно померк, и дали размыло, и рекомендованный припевом разговор из душевного давно стал удушливым. Как никто другой он знал своего босса; знал, что тот уж очень рано сковал себя узами брака, только-только вернувшись из армии; она была на три года младше его; потом родили двух детей, жили в собачьих условиях, пока босс не выбился в люди с помощью их общего приятеля - олигарха и не зажил шикарной жизнью преуспевающего редактора модной газеты. Да что там говорить? Малогабаритная квартира: в одной комнате - теща, в другой - он с женой и детьми - вот и весь сказ, точнее, не сказ, а присказка.
А еще до того, как бедный репортер из многотиражной газеты превратился в обеспеченного газетного бонзу, у его красавицы-жены вдруг вспыхивает жгучий роман, страсти кипят, что тебе бразильский сериал?!
"Я помню, как босс стал бороться за сохранение семьи всеми силами, вплоть до драки с ее любовником и постоянным выяснением отношений и увещеваний - думал Виталий. - В конечном счете, добился того, что спас семью. И что я получил взамен?"
Обиженная на весь мир жена стала третировать супруга, считая, что он лишил ее страсти и любви, и вообще самого лучшего в жизни, которое, по словам классика, дается один раз. Хотя, если бы она хотела действительно уйти, то, наверное, сделала бы это в любом случае, и ничто ее не остановило бы, никакая сила.
В общем, она издевалась над мужем как могла; не желая признавать поражения; называла его импотентом, тряпкой и прочими, унижающими мужское достоинство словами.
Почему он терпел все это?
Потому что любил ее, и, чем больше любил, тем большую ненависть вызывал; тем большее желание унизить, оскорбить и растоптать рождалось в разорванном женском сердце.
Но вдруг... вдруг произошел причудливый поворот во всей этой истории, который резко изменил ситуацию: устав от причуд и сварливости жены, ее "правоверный", став богатым человеком, завел роман с девушкой на шестнадцать лет моложе; она влюбилась в него, как кошка, считала потрясающим мужчиной, души в нем не чаяла, обожала и выполняла любые капризы.
Можно ли себе представить, что это значит для мужчины, которого признали за мужчину?
И, вот, уже год длится этот роман, и босс, счастливый и веселый, ушел к своей пассии, о первой жене даже и не вспоминает, его будто подменили, и первый брак, словно знаменовал собой прихотливость фортуны и неизбежность счастья.