В сентябре 2001 года в деревню Липки приехал новый человек. И хотя день выдался по-летнему жарким, незнакомец был запакован с головы до пят. Широкие поля шляпы затеняли загримированное лицо, глаза закрывали квадратные, непрозрачные очки, руки обтягивали перчатки. Остановился он у Доски объявлений. Сельские парнишки, Севка и Дёма, издали наблюдали за ним.
- Не иначе американский шпион, - заметил Севка.
- Ещё тот тип, - согласился Дёма, фантазёр и книгочей. - Только не шпион, а человек-невидимка. Поэтому закутался, чтобы не разоблачили. Бородка и усы у него наклеенные.
- Ну, ты скажешь!
- И скажу! Я читал, японцы давно уже работают, как стать невидимыми. Небось, и наши не отстают. А этот, видно, стырил секретную мазь, чтобы сделаться невидимым.
- Да для чего ему? - Севка засомневался.
- Э, быть невидимкой клёво! - размечтался Дёма. - Можно куда угодно, без билета и документов. Поездом, самолётом, а то и в космос - зайцем. Представляешь?
- А я бы в наш магазин забрался, - подхватил Севка. - Мороженого до отвалу наелся бы. И тебе вынес... Во! Смотри, он на нас глянул! Бежим?
- Зачем? Давай подойдём и что-нибудь спросим. У него всё закрыто, и даже лицо вроде заштукатурено. Но вот когда он будет отвечать, смотри ему прямо в рот.
- Для чего?
- Если внутри пустота, значит, точно - невидимка.
Насмелившись, подошли ближе.
- Дяденька, мы здешние. Подскажем, если что надо.
Приезжий посмотрел на них, не снимая тёмных очков, и ответил, что хочет снять квартиру. При этом прикрыл рот перчаткой, и ребята так и не выяснили, невидимка он или нет. Тем не менее, посоветовали обратиться к бабке Насте, которая жила одна, и подсказали, где живёт. Незнакомец поблагодарил и направился по адресу, покатив дорожный чемодан на колёсиках.
. Баба Настя сидела в горнице, смотрела телевизор и причитала.
- Ой, хосподи, что деется-то, что деется! Америку бомбят!
Незнакомец застыл и засмотрелся на экран. Боинги, врезающиеся в высотные здания. Клубы пыли, сирены полицейских и скорых машин. Вопли обезумевшей толпы.
- А вы кто будете? - отвлеклась, наконец, бабушка от просмотра катастрофы.
- Я человек болезненный, - ответил гость. - И вышедши на пенсию, решил поселиться в экологически чистой местности. Возможно, дом здесь куплю.
Хозяйка на всякий случай потребовала паспорт. Документ был на имя Кулдарова Дмитрия Ивановича. Она ещё раз глянула на него, сличила с фото и смилостивилась. Гость выбрал комнату с отдельным входом, попросил ведро с водой и швабру.
- Я полы вчерась мыла, - бабка, считавшая себя чистюлей, обиделась.
Но новый жилец был настойчив, и она выполнила его просьбу. Дождавшись, когда хозяйка удалится, вытащил из сумки пакет с хлоркой, сыпанул вонючего порошка в ведро и тщательно вымыл пол, протёр стол, полки. Затем извлёк из сумки большую жестяную коробку, где лежала толстая, сшитая из многих, тетрадь и несколько вырезок из газет. Он принялся записывать, что произошло днём. Закончив, достал кипятильник и попил чай с сухим печеньем.
Тихая ночь тёмным саваном накрыла деревню Липки. Только изредка побрёхивали дворовые собаки. Кулдаров не спал. Чёрно-белым калейдоскопом проносилась прежняя жизнь. Он перечитал заметку из газеты "Биржевые Вѣдомости", где его имя в первый (да и в последний раз) упоминалось в печати. Шёл 1885 год. Он сидел в портерной с Гришей Репьевым. Они были молоды, беспечны и намеревались идти в гости к госпоже Буслаевой, которая выпестовала трёх дочерей. Младшая, Мими, была просто очаровательна. И надо же, при выходе из портерной поскользнулся и упал под лошадь извозчика. Мало что пропечатали, так ещё дружок, Гришка Репьев, язык за зубами не держал и прибавил от себя, будто бы Мите лошадь яйца отдавила.
Плоды популярности можно было снести, удручало другое. Травма оказалась серьёзной. Стала болеть голова, появился тремор рук. Про Мими Буслаеву пришлось забыть, с должности уйти. Прежняя вполне весёлая жизнь закончилась. И началась иная - беспросветная, исполненная уныния и страхов. Из беспечного молодого человека Кулдаров превратился в мрачного ипохондрика, всё чаще представляющего, как над ним захлопывается гробовая крышка.
В тех же "Ведомостях" писали об успехах медицины, о замечательных зарубежных клиниках в просвещённой Европе. Упоминались известные на весь мир фамилии Амбруаза Льебо, Бенуа Гриссо, Зигмунда Фрейда. Отправиться бы железкой во Францию, встать под душ Шарко... Впрочем, кой-куда можно и пешком сходить. На Пречистенке, в доходном доме Калабухова снимал квартиру врач Преображенский. Говорили, что он эскулап от Бога. И повалили к нему богатые клиенты, уже своё отжившие, но всё ещё охочие до молодых барышней.
Вот только и туда дорога заказана. На маменькин пенсион не шибко разговеешься. Конская колбаса стала для них деликатесом. А дальше и совсем худо. Кормилица умерла в ноябре девятьсот пятого года, когда на Пресне возводили баррикады и стреляли из пушек. Перед тем, как удалиться в мир иной, маменька подозвала и, задыхаясь, сообщила:
- Мне стыдно, сынок, признаться... но пред смертью скажу. Ты не сын Кулдарова. Твой отец - антрепренёр Калабухов. Он меня соблазнил, когда я была в прислуге, в доме на Пречистенке. Да ты не думай о нём плохо. Добрый был человек, но подверженный страстям. Подарил мне произведение искусства. Оно в чулане, в тряпку завёрнуто.
Когда Дмитрий похоронил матушку, вспомнил, что она сообщила, и полез в чулан. В тряпке хранился канделябр жёлто-чёрного цвета. На пьедестале - две женские фигуры в костюмах Евы. Фигуры кокетливо улыбались и вид имели такой, что если б не обязанность поддерживать подсвечник, то спрыгнули бы и устроили кавардель. Понятно, почему маменька стеснялась выставлять. Попробовал на вес: тяжёлая штука!
Находясь, в крайне стеснённом положении, отправился к ростовщику Бубнову, у которого уже бывал. По загоревшимся глазкам Михаила Евсеича понял, что вещь действительно ценная.
- Пятьдесят червонцев, - оценил ростовщик. - Больше дать не могу, и не просите!
Кулдаров не стал торговаться. Радостный, окрылённый, вышел из ломбарда. Глянул в узорчатое окошко и заметил не менее радостного Михаила Евсеича, который взвешивал канделябр на весах.
"А ведь, пожалуй, канделябр из чистого золота!" - мелькнула запоздалая догадка. Да что теперь, червонцы в кармане и надежда в душе. Ноги сами привели к дому Калабухова, где поселился знаменитый доктор. Швейцар - важный, как генерал - глянул свысока. Но Кулдаров уже приобрёл уверенность.
- Доложите доктору! Коллежский регистратор Кулдаров с визитом.
Швейцар оторопело заморгал, услышав от столь незначительной личности такое решительное требование. Он поднялся по лестнице и вскоре вернулся.
- Филипп Филиппыч просют.
Дмитрий вошёл в переднюю. Под ногами персидский ковёр, на стене чучело совы. Профессор Преображенский, солидный мужчина с пышными усами, как у императора всея Руси, - встретил лично. Из-под расстёгнутого халата выглядывал тёмный костюм из дорогого английского сукна. Провёл в кабинет, напомнил о расценках и, услышав о готовности клиента заплатить за операцию, пообещал сделать "вечно молодым".
На Рождество Христово за ним прислали. Профессор получил свежий материал, семенники от обезьяны из Ямайки и гипофиз от молодого сотрудника Публичной библиотеки, скончавшегося в одночасье.
- А что с ним? - осторожно поинтересовался Кулдаров.
- Инфаркт. Сердце облилось кровью, когда изучал труд Карамзина "История Государства Российского", - пояснил профессор.
Он только что пообедал и был навеселе. Знаком подозвал к празднично накрытому столу, налил в изумрудные стаканчики водки и предложил выпить - для расслабления. Затем отдал распоряжение помощнику - молодому безусому врачу.
- Иоганн Арнольдович, немедленно проводите клиента в операционную и подготовьте к операции.
Ассистент, должно быть, из немцев, провёл в другую комнату, ловко побрил голову и интимную область. Затем приложил к лицу пациента маску из марли. Внешний мир закружился воронкой, уменьшаясь до точки...
Возвращение в жизнь сопровождалось бодрым признанием профессора:
- Иоганн Арнольдович, сдаётся мне, я чего-то под мухой не то сделал. Когда вошёл в турецкое-то седло.
- Филипп Филиппыч, тем не менее... - ассистент приспустил электрическую лампу. - Жив, наш кролик. Реагирует! Экое чудо вы сотворили.
Сознание вернулось к Кулдарову, но чувствовал он себя скверно и ощущал побитым псом. Профессор успокоил: дескать, потерпите. Ему был недосуг уделять каждодневное внимание оперированному. На очереди - другие клиенты, и Филипп Филипович устроил Кулдарова в Первую Московскую клинику.
- Поправляйтесь, голубчик. Буду навещать.
В палате лежали двое. Один из них, большеголовый лысый старик, рассуждал, обращаясь ко второму мужчине с шевелюрой и длинным носом.
- Сударь, позвольте вам напомнить, что первоначально смерть нужна была для биологического развития вида. А сейчас, когда человек вполне вылупился из яйца эволюции и оброс перьями совершенства, она - рудиментарный инструмент. Да-с! Осмелюсь предположить, что нашим старением управляет какой-нибудь микроскопический органчик, на нынешнем этапе совершенно не нужный. Так же, как аппендикс, который вам, сударь, успешно вырезали.
- Охотно с вами соглашусь, - вторил длинноносый. - В любом случае, налицо косяк, требующий разрешения. Вам, выдающемуся физиологу, и карты в руки.
- К сожалению, мои деньки сочтены, - с тоской сказал старик. - А вот вы, сударь, ещё сможете принять участие в устранении этого непотребства.
Кулдаров молча слушал учёных людей. Один раз, правда, влез в разговор, припомнив, о чём рассказывала богобоязненная мать:
- А вот Адам жил девятьсот лет.
- Прибавьте к сему Агасфера, вечного жида, - усмехнулся ожидающий смерти. - Сказки! Мечтания-с. Надежды юношей питают.
Изредка появлялся профессор Преображенский, консультировал персонал. За ним ходили толпой. Он останавливался подле Кулдарова, проверял рефлексы и довольно заключал: "Ну-с, вполне положительный генезис".
И в самом деле, возрождённый чувствовал себя всё лучше, даже стал обращать внимание на медсестру Машу. Молодая, симпатичная, она напомнила Мими, дочь госпожи Буслаевой. Однако когда Маша, делая перевязку, касалась его пальчиками, он не почувствовал привычного в таких случаях возбуждения. И, обеспокоившись, вспомнив слова немца Иоганна, какое "чудо" они сотворили, спросил у Филиппа Филипповича: как же так, вы меня восстановили не в полной мере.
- Не надо волноваться, голубчик, - успокоил профессор. - Обезьянка, семенники которой мы для вас использовали, была совсем молодой. Дитё, в сущности. Соблаговолите дождаться созревания.
Через месяц выпустили. Затем случилось удивительное. Начавшие редеть и выпадать волосы опять окрепли и закудрявились, как у гимназиста. Даже выросли на животе и груди. Но это, конечно, слишком. Не превращается ли он в обезьяну по ускоренной программе обратной эволюции?
Зато стал замечать за собой новую способность. Руки перестали трястись. Попробовал написать: "Кулдаров Димитрий Иванович" - и надпись вышла на удивление красивая. "Наверно, от библиотекаря передалось, которого доктор использовал. Кто он? Вот, даже на чьё имя свечку поставить не знаю". Впрочем, по инерции так подумал. В церковь давно не заглядывал. А руки стали прямо чесаться. Можно опять на службу. Пока же, удовлетворяя писчую потребность, заносил в тетрадь свежие новости из газет, объявлений, разговоров.
- Господа, убили Фердинанда, - объявил солидный господин в трактире на Пятницкой.
Вон что! Кокнули эрцгерцога Австро-Венгерской Империи. Началась первая Мировая. Пять лет тянулись так, что появлялась мысль: "Лучше б я совсем не родился". Жил впроголодь, перебиваясь с хлеба на воду. Война сменилась революцией, последовали белый террор, красный террор, разруха и голод.
Весной 1919 вышел на прогулку, но не успел пройти и ста шагов, как его, не спрашивая, посадили в кузов грузовика и куда-то повезли. Люди, сидевшие рядом, были настроены боевито, и Кулдаров благоразумно помалкивал. Высадили на пустыре, где начиналась стройка, и заставили таскать брёвна. Подъехал легковой автомобиль, из него вылез шустрый человек небольшого росточка и подбежал к работникам.
Кулдаров сквозь пот, щипавший глаза, видел спину и кепку гражданина, подхватившего бревно.
- Владимир Ильич, вам вредно! - кто-то, в кожаном плаще, шагал рядом.
- Нет-нет, я тоже хочу принять участие в субботнике! - азартно сказал доброволец.
То был Ленин, председатель нового правительства. Так-то он обычно сидел в Кремле и напряжённо думал, как вывести страну из разрухи. И придумал Новую Экономическую Политику. Об этом Кулдаров тоже сделал запись в своей тетради, даже привёл слова песни, теперь доносившейся из новых торговых точек: "Горячи бублики для нашей публики, гони-ка рублики, народ, скорей!"
Тогда же случилось событие, подтвердившее его самые смелые мечты. На Тверской-Ямской он встретил пожилого инвалида в шинели, вместо правой ноги - култышка. Сей воин уставился на него и спросил:
- Вы не родственник Дмитрию Кулдарову?
Присмотрелся и признал в нём приятеля Гришку Репьева, с которым посетил в тот злополучный день портерную.
- Нет, я его сын, - нашёлся он.
- А, - протянул старик. - Очень приятно. Я с вашим отцом по молодости, хе-хе, гусарил. Он живой?
- Увы, скончался, - солгав раз, пришлось и дальше врать, тем самым похоронив себя.
- А я вот ещё не зажмурился, - Репьев распахнул шинель и показал грудь в крестах.
Кулдарову похвастаться было нечем, но зато какой восторг обуял душу! Профессор Преображенский, честь ему и хвала, выполнил обещание. Подарил обыкновенному человеку, низко стоявшему в табели о рангах, вечную молодость. Хотя нет, теперь в зеркале Кулдаров выглядел зрелым мужчиной. Ну, да какая разница. Даже ещё лучше. Пусть будет вечная зрелость!
Однако, проблемы оставались. Жить впроголодь в бараке, густо населённом людьми и тараканами, было не комильфо. А вот дом Калабухова процветал. К подъезду, где жил и творил чудеса профессор Преображенский теперь подъезжали не извозчики на коняшках, а роллс-ройсы, доставлявшие на операции недорезанных буржуев и комиссаров в кожаных регланах. Эх, папашка! Мог бы в наследство одну квартиру, из пятидесяти, незаконнорождённому сыну оставить.
Однажды из парадного выскочило странное существо, похожее на собаку и чуть не сшибло с ног.
- Осторожнее нельзя? - возмутился Дмитрий.
Существо схватило короткими пальцами, поросшими рыжей шерстью, сорвало шапку, обнюхало и недовольно оскалилось. "Что ему надо?" - не мог понять Кулдаров. Поднял шапку и тоже понюхал. Кажется, отдавало кошками. Надул базарный торговец, выдав шапку за кроличью.
В тот день он нашел, наконец, работу. В качестве экзамена, проверяя грамотность, попросили написать фразу: "Настоящим заверяю о своей благоразумности". Ух, как старался, выводя буковки! Заведующему понравилось.
Поправившись на сносных харчах, Кулдаров стал поглядывать на женщин. Видимо, обезьяна из Ямайки вполне созрела. Восстановить бы прежние знакомства. Но куда там! Мадмуазель Мими, наверно, давно замужем. Смотрясь в зеркало, он отмечал, что теперь он мужчина хоть куда, в полном соку. Правда, на лице и в других местах продолжали вырастать волосы. Пришлось приобрести средство для дам, делающее их ножки гладкими.
Эротические мечты одолели. К вящему сожалению в фирме работали замужние особы или барышни, встречавшиеся с женихами. Дмитрий с нетерпением ждал лета и поднакапливал деньги. В июле он поехал в отпуск на юга, в Крым. "Уж там оторвусь", - мечтал под стук колёс. Снял комнату с видом на море. Хозяин драл неимоверно, за каждую мелочь, и Кулдаров старался этому жмоту не попадаться на глаза. А вот его дочь... О, это была юная златокудрая красавица! К счастью, она оказалась весьма доступной и придерживалась революционных взглядов в отношениях полов.
- Вервия, - назвалась красивым, но странным именем, протянула для поцелуя руку и защебетала: - Надеюсь, вы сторонник свободной любви? К нам гости заезжают, Сашенька Коллонтай, Кара Цеткина, такие душки, такие прогрессивные взгляды, проповедуют теорию стакана воды, ах, обожаю! Вы не хотите немедленно утолить жажду?
И Кулдаров, испытывающий подобного рода жажду, приударил за Вервией. В рестораны водил, вино пили, мороженое ели, но с тревогой отмечал, что кошелёк пустеет. Однажды, когда с Вервией лежал в постели и мучительно размышлял, что день безденежный готовит, на пороге возник смуглый абрек с артистическими кудрями до плеч.
- Ты уже отсидел, Алкид? - радостно спросила девушка, поднимаясь с кровати. - Познакомьтесь, Димитрий. Это мой муж Алкид.
Алкид фамильярно улыбнулся:
- Надеюсь, уступите моё законное место?
Кулдаров, опасаясь последствий, уступил. А позже подумал, что очень вовремя Алкид освободился. "Именно в тот день, когда я оказался выпотрошенным".
Но это ещё не всё. Вернувшись в Москву, понял, что любвеобильная Вервия наградила его нехорошей болезнью. На нижней губе появилась безобразная язва. Напугавшись, выписал аванс и отправился к профессору Преображенскому.
Как раз к дому на Пречистенке подрулил автомобиль, и в подъезд вошли три чекиста в кожаных регланах. Спустя минуту они вывели под ручки трепыхающегося профессора и поникшего ассистента. Позже в газетах появилось сообщение, что профессор Преображенский и его помощник подозреваются в зверском убийстве заведующего подотделом т. Шарикова. А по слухам узнал, что труп заведующего не нашли. Убийцы растворили его в синильной кислоте.
Пришлось обращаться в рабоче-крестьянскую поликлинику. Слава богу, вылечили. В сознание же кое-что переменилось. Надо быть осторожным, любовные страсти ограничить. Жизнь - дороже всего. Об этом рассуждали два почтенных старца, греясь под лучами солнца на мраморной скамейке у Малого театра.
- Не мною сказано, что жизнь надо любить больше и прежде, чем смысл её, - заметил один.
- Как же, знаю глашатая сих истин вековых, - кивнул второй. - Ну, это был ещё тот путаник. Он же, устами своего героя, объявил: "Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить".
Пусть себе рассуждают. "Я - один такой", - согревала мысль. Профессору Преображенскому пусть случайно, "под мухой", удалась уникальная операция. Больше никто таковых не делал. Даже вождю, с которым таскал брёвна на субботнике, не смогли продлить жизнь. Грешно так думать, но может и хорошо, что профессор прекратил свою деятельность. И теперь никто не узнает о чудесной метаморфозе, произошедшей с его клиентом. Да и не надо. Публичность ни к чему. А то все эти учёные - Павловы, Сеченовы, Меченовы - горазды резать по живому. Каждый ведь хочет облагодетельствовать человечество. "Ради бога! Но - не за мой счёт".
В 1933 году выдавали первые паспорта, серпастые и молоткастые. Получал в Моссовете. Волокита оказалась долгой, из прежних документов ничего не осталось. Разве что "Биржевые Вѣдомости". И он решил омолодить себя лет эдак на тридцать, внешность и физическое состояние вполне позволяли.
Дожидаясь в филиале Моссовета своей очереди, увидел интеллигентную пару. Он - зрелый мужчина, шикарный костюм, старомодный монокль; она - молодая красавица в дорогой одежде. Вошли в кабинет, где оформляли заграничные паспорта. Весёлые, оживлённые. А из кабинета вышли с сумрачными лицами. Вслед выглянул чиновник:
- Зайдите завтра, Михаил Афанасьевич.
- Завтраками кормите! - неприветливо бросил мужчина. Некто ушлый, из очереди, сообщил, что это был опальный писатель с женой.
- Хе-хе, удрать за границу хотят.
- А почему опальный? - спросил Дмитрий.
- Всякую чушь пишет. О дворовой собаке, будто бы занимавшей здесь ответственный пост.
Чёрный динамик на стене глухим тенором воспроизводил речь товарища Сталина на "съезде победителей". Обильным потоком в Москву хлынули зарубежные гости - знаменитые журналисты, писатели, артисты, желающие лично убедиться, какую замечательную жизнь построили в бывшей российской империи. С одним из гостей Кулдаров столкнулся утром на Большом Каменном мосту. Высокий, грузный иностранец, показывая на другой берег тростью, на скверном русском спросил:
- Это и есть Кремль?
- Да.
- И там сидит ваш усатый диктатор?
На этот вопрос не дал ответа и поспешил пройти мимо. Впоследствии, по снимку и статье в газете "Правда", определил, что его удостоил вниманием англичанин Герберт Уэллс, самостоятельно отправившийся из гостиницы в Кремль - на встречу со Сталиным.
Убили Кирова. Массовая истерия, начало большого террора. Кулдаров молчал в тряпочку, только впитывал происходящее, всё чаще прибегая к своему дневнику. Зимой - очередное выступление Сталина, на всесоюзном совещании стахановцев. "Жить стало лучше, жизнь стало веселей", - записал высказывание вождя и к сему добавил реплику всегда пьяного сапожника Бесо, из уличной будки. "Шея стала тоньше, но зато длинней". Потом одумался и уточнение заштриховал. Мало ли, вдруг ночью нагрянут с обыском люди в фуражках с красными околышами.
Начало очередной войны запомнилось тем, что из чёрных динамиков раздавалось: "Вставай страна огромная, на смертный бой с врагом..." Зашёл сосед Дружков, недавно отметивший сорокалетие, и начал агитировать: "Иваныч, запишемся добровольцами?" Отказался, сославшись, что перенёс серьёзную операцию, а в доказательство приподнял со лба волосы и показал кольцевой шрам. Но когда немцы подошли к Москве, окопы рыл. "Почему нас не эвакуируют?" - беспокоился. Однако упрямый грузин (не сапожник Бесо, а другой, который сидел в Кремле) никуда не выезжал, следовательно, и другим стало неповадно.
Холодно, голодно. Безутешный вой соседки, получившей похоронку на мужа-добровольца. Трубный глас Левитана, перечислявшего оставленные врагу города и посёлки, а потом - в обратном порядке - освобождённые. Парад Победы. Маршал Жуков на белом коне. Изнеможённые люди, надежда на лицах, разговоры с ожиданием лучшего: "Фашиста сломили, сейчас славно заживём".
Но ожидания скорой счастливой жизни не оправдались. Далеко не сразу отменили карточки. Кулдаров корректировал поведение на будущее. "Две мировых войны прожил и цел остался. Так и надо жить, не высовываться". Однако в марте 1953 года проявил неосторожность. Чуть не раздавили на Трубной площади при похоронах Сталина. С трудом выбравшись из толпы, поругал себя за неиспользованный опыт. Ведь то ж самое произошло в 1896 году, когда он, ещё молодым, соблазнился слухами о подарках и отправился на Ходынское поле, где намечалось тезоименитство Николая II. И за обещанные полфунта колбасы, мешочек со сладостями чуть не лишился жизни.
Куда безопаснее сидеть у окна и слушать, как мальчишки во дворе распевают: "Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков!" А вечером узнать от соседей, что этот самый Берия, позавчера ещё всесильный, хотел устроить вооружённый переворот. Разумеется, позже, если б это действо успешно завершилось, назвали бы революцией.
Запомнился Юрий Гагарин, шествующий к трибуне Мавзолея с развязанным шнурком на армейском ботинке. А Карибский кризис осенью 1962 года совпал с его, Кулдарова, столетием. Тревожные мысли: "Вот так, на сто первом году, и закончится моя личная жизнь вместе со всем человечеством". Слава богу, проскочили.
Чёрные репродукторы с улиц убрали. Однако тишины не добавилось. Теперь из открытых окон неслось из индивидуальных приёмников: "Держись, геолог, крепись геолог, ты ветру и солнцу враг".
Помнится, во дворе подвалил Славка Дружков, внук погибшего на фронте соседа-добровольца. За плечами рюкзак:
- Привет, дядь Митя! Поедешь со мной на Самотлор?
- Что делать? - не понимая, недоумённо спросил.
- Нефть качать и комаров кормить!
- Да ты что, Славик, мне уже лет за...
Чуть не прокололся. Хотел сказать "за сто". Хотя сам факт, что безусый юноша обратился почти как к ровеснику, порадовал: держусь, в форме!
Позже знакомых не осталось. Старый дореволюционный дом, этот клоповник, состоявший из множества коммунальных каморок, снесли и выдали приличную однокомнатную квартиру, правда, на окраине. Зато здесь всегда тихо, одиноко, никто не допекает - ни сварами на общей кухне, ни очередью в туалет.
Здесь, на новом месте, в спокойные безмятежные годы появилось новое увлечение: записывать не то, что вещали в высоких инстанциях, а то, о чем говорит простой народ.
Во дворе: "Жить - хорошо. А хорошо жить - ещё лучше!"
На скамейке у поликлиники:
"Мне сказали, чтобы не болеть, нужно знать меру, этого не есть, того не пить, сохранять спокойствие, не принимать близко к сердцу. Это что ж получается? Чтобы жить долго, нужно совсем не жить?"
У пивного бара: "Эх, жить будем, эх, гулять будем, а смерть придёт, помирать будем!"
Годы застоя завершились грохотом гроба с генсеком, нечаянно уроненным в бездну подземного мира. Затем, волею судьбы, у власти оказался ставропольский комбайнёр, и записывать стало всё можно - без опаски. Сняли запреты и с прежде запрещённых иностранных фильмов. Чтобы не отстать от веяний времени, Кулдаров посмотрел в кинотеатре "Россия" на Пушкинской площади один такой, о вольных любовных отношениях. И едва вышел из кинозала, как к нему приклеилась развесёлая девица, обещая: "Я тоже могу, как в кине". Но он припомнил Вервию из Крыма и, не вовлекаясь в общение, удалился.
Затем не в меру разговорчивого президента сместили, когда он отправился отдыхать в Крым. На улицы и проспекты высыпала уйма народу, а по телику беспрестанно показывали танец маленьких лебедей. Кулдаров, из-за нехватки информации, отправился на Арбат. Толпа подхватила его и вынесла на площадь к Белому дому, и там прибила к махине танка. На его плечо, взбираясь на броню, опёрся высокорослый, беспалый блондин. Его речь сопровождали громкими аплодисментами, криками и свистом.
Рядом упал подстреленный снайпером парень. Во лбу появилась маленькая, аккуратная дырка, а камни под затылком окрасились тёмно-красной, почти чёрной кровью. В ужасе побежал прочь, и долго из квартиры не выходил. Этот парень, как и все прочие, принадлежал обычным смертным, но он-то, уникальный и неповторимый, почему должен страдать? Вспомнился дружок юности, Гришка Репьев. Воевал за царя, отечество, потом, дослужившись до офицера, скорее всего, примкнул к белой гвардии. А может, и на сторону красных переметнулся. Суета сует, суетой опылённая! Слепыми котятами люди по жизни мечутся.
В конце очередного века Дмитрий Иванович Кулдаров получил новый паспорт, благополучно "потеряв" прежний. Теперь он стал гражданином новообразовавшейся страны - Российской Федерации, и по этому поводу сделал краткую запись в тетрадь: "Империи рождаются и умирают, а я остаюсь". Датой рождения, его стараниями, стал предвоенный, сорок первый год. И опять приходилось выкручиваться, убавляя возраст, чтобы, не дай бог, не стать объектом внимания наглой, охочей до сенсаций прессы, а то и секретных правительственных учреждений.
Москва росла и расширялась. Улица, на которую выходили окна, превратилась в гудящий, гремящий проспект, по которому днём и ночью сновали автомобили. Однажды, выйдя на балкон, увидел ужасную картину. Чёрный Мерседес, управляемый пьяным водителем, въехал на тротуар и раздавил стоявших на остановке пешеходов. Опять кровь, трупы, истошный вой скорой, хрюкающая сирена милиции. Шок! Круг опасностей оказался гораздо шире, чем он предполагал. Да, вероятность того, что в ДТП попадёт именно он, мала. Но эта малая вероятность за время длительной жизни вполне может стать достоверностью. Надо ехать подальше от Москвы, в такое место, где тишь, гладь и божья благодать.
* * *
Утром разбудила хозяйка.
- Вставай завтракать, - пригласила она. - Я блинцов испекла.
Жизнь продолжилась вполне сносно и после атаки террористов на Америку. Кулдаров, желая оставаться в курсе всех событий, заказал спутниковую тарелку и приобрёл плоский телевизор с большим экраном. Однажды посмотрел научно-популярный фильм про "чёрную дыру", которая, по подсчётам учёных, через пять миллиардов лет поглотит всю Вселенную. "Вот максимум, на что я могу рассчитывать. Ничто не вечно под чёрной дырой".
Он жил безвыездно, в гости никого не приглашал и сам ни к кому не ходил, разве что изредка, в магазин. Однажды заглянул в сарай и увидел, как бабка Настя доит корову жилистыми, как у мужика, руками. После чего записал в дневнике: "Коров тут доят примитивным способом, дёргая за соски. И это в наш век атома и реактивных скоростей". Зимой, кромешной ночью, бабка Настя, не спросясь, забежала к нему в комнату, разбудила и позвала тащить телёнка.
- Куда тащить? - неохотно, не понимая, откликнулся он.
- Не куда, а откуда, - торопливо поправила хозяйка. - Вестимо, оттудова! Зорька не может разродиться.
Корова бессильно мычала, бабка покрикивала, командуя. После получасовых попыток вытащили "оттудова" покрытого слизью телёнка.
На руке с тыльной стороны ладони, появилось коричневое пятнышко и стало разрастаться. Напугавшись, отправился в ФАП. Пожилой фельдшер, обладающий поистине олимпийским спокойствием, успокоил: дескать, ничего страшного, стригущий лишай. На вопрос, откуда он мог взяться, ответил: от любой скотины можно заразиться.
Андрей Андреевич выдал тюбик с мазью, велел регулярно пользоваться, и лишай прошёл. Но надо быть осторожней. Оказывается, и в деревне хватает напастей. Как бы не больше, чем в городе.
Меж тем неугомонная хозяйка решила покрепче привязать жильца к текущему времени. Она привела в гости женщину лет пятидесяти, застенчивую и молчаливую. Поначалу Кулдаров отнёсся к этой акции настороженно. И вдруг поймал себя на мысли, что гостья ему нравится. "Но в моём-то положении, - слегка паникуя, отговаривал себя, - чревато последствиями".
Так и расстались ни с чем, попив чая с шанежками. Он улизнул в свою комнату и некоторое время не мог успокоиться. Ходил от окна к дверям, от дверей к окну, в глазах остаточной аберрацией маячило смущённое, миловидное лицо гостьи. Однако упорствовал, повторяя своё кредо: "Нельзя допустить! Моя задача совсем иная. Историки врут, архивы подделываются в угоду режимам, и через много-много лет, я окажусь единственным свидетелем ныне происходящих событий".
Бабка Настя заглянула и напустилась:
- И что ты за человек такой!
- Я больной, - отговорился он. - Меня женщины не интересуют.
- Хосподи, да ей здорового-то и не надо! Так, прислониться бы к кому.
"Вот же какая настырная! - раздражался он. - Надо будет крючок на дверь повесить". Так и сделал. Но теперь, в закупоренном пространстве, стал сомневаться. А может, от вечной жизни, которая закончится поглощением всего и вся черной дырой, отказаться и перейти к обычной, временной, - с её соблазнами, болезнями, страданиями и состраданиями?
Весной донесли, что по деревне бегает бешеная собака. На улицу выходить поостерёгся. Благо бесстрашная хозяйка, любящая поболтать с любым встречным-поперечным, сама бегала в магазин, и Кулдаров ей заказывал чего купить.
А летом, с первым июньским теплом, в комнату, неизвестно откуда, проникла большая муха с крылышками изумрудного цвета - из тех, что охочие на падаль. Это было странно. "Что ей надо? Что она вокруг крутится? Я ведь живой!" - в панике подумал он и, отбиваясь от неё, замахал руками. Муха пропала.
Пообедав, хотел что-нибудь записать из текущих событий, но навалилась апатия. Прилёг отдохнуть. А когда проснулся, почувствовал на щеке что-то постороннее. Опять муха! Та самая! В ужасе шлёпнул по лицу - согнал. Только щека вскоре зачесалась. Успела укусить? Изучал в зеркале: следов укуса не заметил. Но лицо вскоре припухло. А еще позже охватил озноб.
Бессонная ночь длилась бесконечно долго. Утром зашла хозяйка. Без вопросов поняла, что ему плохо, и засеменила в медпункт. Пришёл Андркй Андреевич, как всегда невозмутимый.
- Это всё муха, муха! - пытался объяснить Кулдаров, бледный и немощный.
- Вам сколько лет, любезный? - спросил Андрей Андреич.
- По паспорту? - уточнил больной.
- Нет, на самом деле.
- Мне сто пятьдесят, - впервые признался и заторопился досказать о своих деяниях в течении столь долгой жизни, чтобы фельдшер, достаточно пожилой мужчина, вполне поверил. - Я это... это...
Запнулся. О чем поведать? О том, что бревна с исторической личностью, сто лет назад, таскал?
- Так что ж вы хотите, при вашем-то возрасте, - нетерпеливо сказал эскулап, выписал таблетки и велел надеть шерстяные носки, а на грудь положить грелку.
Кулдаров слышал, как бабка Настя спросила:
- Что он там всё про муху, да про муху?
- Заговаривается, - ответил Андрей Андреевич. - Пожил человек изрядно, пора и честь знать.
"Всё кончено", - панически осознал Кулдаров. Он потрогал лицо руками и нащупал глубокие морщины.
- Зеркало... подайте мне зеркало, - попросил бабку.
Захотел увидеть свой окончательный портрет. Поднёс зеркало совсем близко. Тут руки перестали дрожать, а на гладкой поверхности не появилось следов дыхания.
Дёма по-прежнему подозревал, что у них в деревне поселился учёный, сделавший себя невидимым. А Севка сомневался. На похоронах они близко не подходили. Тем не менее, востроглазый Севка издали разглядел, что у покойника, который лежал в гробу без очков, шарфа и перчаток, была вполне видимое лицо и руки, сложенные на груди.
- А ты говорил, невидимка, - упрекнул друга.
- Ты чо, он только мёртвый видимым сделался, - не сдавался Дёма. - Айда со мной, я тебе книжку почитаю. Там весь процесс перехода описан.
Заманил приятеля, открыл книгу и начал читать окончание истории, которую сочинил англичанин, встретившийся Кулдарову на Каменном мосту: Доктор водил рукой, словно ощупывал пустоту. Не дышит. И сердце не бьётся. Какая-то старуха, выглядывавшая из-под локтя рослого землекопа, вдруг громко вскрикнула. И все увидели контур руки, бессильно лежавшей на земле; рука была словно стеклянная, можно было разглядеть все вены и артерии, все кости и нервы. Волосы и борода у бывшего невидимки были белые, глаза красные, а на лице застыло выражение гнева и отчаяния. - Закройте ему лицо! - замещая книжную старуху, выкрикнул юный чтец.
- Закрой свою варежку! - выкрикнул Севка и выбежал на крыльцо. Забеспокоился Шарик, забегал, стал взлаивать и жалобно повизгивать.
Иногда ребята заходили к бабке Насте, делали мелкую работу по дому, вывозили мусор на велосипедах, а она их баловала шанежками, творожниками. Старуха твердила в досаде: "Ведь хотел у меня дом купить. Дак я ему и так бы оставила. Только б по-людски похоронил. А он сам вперёд преставился. Кому теперь?" Она была совершенно одинокая. Муж погиб на фронте. Единственный сын, успевший родиться, завербовался на какую-то стройку и пропал без вести.
Дёме очень хотелось взглянуть на химическое оборудование умершего учёного. Любопытство съедало его. Однажды бабка застряла в огороде, и он уговорил друга заглянуть в комнату квартиранта.
Никакой химии, препаратов в комнате "невидимки" не обнаружили, только пузырьки с лекарствами. На тумбочке лежала жестяная коробка. Внутри - свёрнутые газеты и толстая тетрадь. Газеты не заинтересовали, а вот тетрадь... Дёма открыл с нетерпением. Всё-таки надеялся найти химические формулы и инструкции, как стать невидимым.
- Бабка идёт! - шепнул Севка. - Бежим!
Дёма сунул тетрадь за пазуху. Позже никаких формул там не обнаружил и разочаровался. Это был дневник, читать который почти невозможно. На первых страницах обитали витиеватые вензеля, неизвестные буквы, неизвестные имена и фамилии.
- Ну? Что там? - поинтересовался приятель.
- Непонятно, - ответил Севка. - Давай отдадим Маргоше. Уж она-то разберется.
Не за горами был новый учебный год, и пацаны хотели умаслить учительницу литературы, чтобы меньше придиралась. Учителка была женщина статная, красивая, но стро-огая... и почти всегда не в духе. Из-за того, что её бросил мужик и уехал в город. Зашли к ней на второй этаж - в дом для малосемейных.
- Вот, Маргарита Петрновна, посмотрите. От бабы Настиного жильца, осталось.
Она раскрыла тетрадь. Полистала, вчитываясь там и сям, иногда удивлённо вскидывая брови. Ей, современной женщине, было странно, что в эту обстоятельную рукопись не попали отпечатки Штирлица на чемодане, Шарапов с Жегловым, бандитский Петербург девяностых, пелевинские тараканы и эко-близнецы Киркорова. Впрочем, возможно пропустила.
- Очередное фэнтези о вечной жизни, - вынесла окончательный вердикт: - Графоман этот Кулдаров. Графоман и типичный эскапист!
- А это что такое? - не утерпел Дёма.
- Ушёл от жизни, ещё не уходя из неё.
- А мы думали, он человек-невидимка.
- Тогда уж, скорее, человек в футляре, - усмехнулась Маргоша. - Ладно, оставьте. Потом ещё почитаю.
Она взяла ведро с тёплой водой и пошла в сарай. Чтобы сносно питаться и прилично одеваться самой, а также содержать внебрачную дочь, учившуюся в городе, приходилось держать корову и пару свиней. Вжик-вжик, дергала за соски и думала о том, что легко было этому туристу прохладной жизни сочинять свою летопись.
Первого сентября собралась и пошла в школу сеять разумное, доброе, вечное. Урок был в шестом классе, в котором она являлась классной руководительницей.
- Отдохнули за лето? - обвела взглядом своих питомцев. - Что ж, сегодня мы попробуем написать сочинение.
- "Как я провёл лето?" - тотчас смекнули, загалдели дети.
- Нет, давайте выберем другую тему, - она улыбнулась. - Мне её подсказала тетрадь, которую принесли Сева и Дёма. Записывайте: "В чём я вижу смысл жизни?"
- Мы никогда не писали на такую тему! - запротестовали дети. И даже Сева недобро посмотрел на друга. Всё из-за него! Дёма опустил голову.
- Ничего, попробуем, - приободрила всех Маргарита Петровна. - Я плохих оценок ставить не буду.
После уроков, она собрала тетрадки и отправилась домой. К вечеру похолодало, а батареи, запитанные от котельной, оставались холодными. Маргоша принесла дров. На секунду задумалась, чем разжечь, потом взяла тетрадь Кулдарова. Полистала в последний раз.
Что её хранить - прочитана, с пользой употреблена. На ночь вон теперь сколько чтива: тридцать свежих сочинений, тридцать смыслов жизни! Может быть, они пригодились бы и Кулдарову, дополнили его записи, ознакомься он с ними. Но что теперь, ушёл человек. Растребушила листы, сунула в печку, сверху накидала щепок, подожгла. И сидела рядом на табуретке, задумчиво смотрела, как языки пламени жадно слизывают рукописные листы, уничтожая дневник современного Агасфера, немного не дотянувшего до того состояния, когда жизнь, употребляемая ради самой жизни, смертельно надоедает.