Пучков Евгений Андреевич
Живая история. Июль 1904

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  Июль
  
  1904
  
  
  
  Последствия смерча над окраинами Москвы и ее окрестностями. Случай с Иверской иконой Божьей Матери. Рецензии на статью Л.Н. Толстого "Одумайтесь!". Московские спириты об урагане. Израненная коровой. Фальшивые кредитные билеты японской фабрикации. Убийство стражников в Ростове -на-Дону. Труп убитого мастерового в Тифлисе. Освящение храма в Марьиной Роще. Писатель Викентий Викентьевич Вересаев отправляется на войну. Скончался Теодор Герцль. Спасение утопавших. Крестьянка Елизавета Петрова рожает на лавочке. Найдена последняя картина художника Верещагина. Обокраденные квартиры. Отсрочка от войны для певца Леонида Собинова.Судья Паркер - кандидат на выборах президента США от демократов. Отбит штурм Порт-Артура. Ограблен Богородецкий монастырь в Казани. Дикие нравы. Проделка афериста. Дружеская услуга. Николай Второй в Златоусте. Панцири от пуль. Ограбление московской казенной винной лавки. Смерть в Боденвейлере А.П. Чехова, Ольга Книппер о последних часах жизни мужа, Фаина Раневская о своих детских эмоциях от смерти писателя, некрологи. А.И. Куприн и Гарин - Михайловский памяти Чехова. Ф.Ф. Фидлер и В.Г. Короленко о Чехове. Разрешено движение экипажей по Тверской улице. Офицерские нужды. Генерал Ранненкампф ранен в ногу. Поножовщина в суде. Прибытие раненых в Москву. Городские трамваи. Неудавшаяся кража в доме Купеческого общества на Варварке. Анастасия Вяльцева поет в театре "Эрмитаж". Молебствия о победе над Японией. Электрические столбы на Тверской. Огромная кража. Найденные векселя. В память о московском урагане. Японцы захватили почту из Порт-Артура. Тело Чехова везут в Москву, панихида по писателю в Таганроге, Мария Павловна о похоронах брата. Александр Куприн о смерти Чехова.Несколько рассказов А.П. Чехова. Сергей Минцлов о Чехове и разрушающемся старом Петербурге. Скрывшийся буфетчик.
  
  
  
  
  В Тамбове разрушены две палатки в военном лагере. Безводье в Крыму. Буйный покупатель. Взрыв лодки во Франции. Благодарность от царя новгородскому губернатору. МХАТ собирается ставить "Иванова". Попытка реформы русского алфавита и отношение Л.Н. Толстого к этому вопросу. Николай Фигнер и Анастасия Вяльцева поют в опере "Кармен". Подкоп и кража. Кровавая игра. Наши военнопленные свободно пишут письма. Убийство министра внутренних дел Плеве, эсер Борис Савинков и другие современники о деталях этого убийства. Обокрадена церковь за Москвой-рекой. Немноголюдная нижегородская ярмарка. Из дневника полкового священника.
  
  
  
  Газеты:"Московский листок", "Русское слово", "Русские ведомости", "Русский листок", "Новое время", "Новости дня", "Одесские новости", "Биржевая газета", "Одесский листок", "Гражданин" (Журнал политический и литературный"), "Московские ведомости", "Русь", "Биржевые ведомости", "Русская правда".
  
  
  
  
  
  Дневники и воспоминания: Вересаев В.В. "На японской войне", "Дневник императора Николая Второго", "А.П. Чехов в воспоминаниях современников" - "Издательство художественной литературы", - Москва, 1960; Чехова М.П. "Из далекого прошлого"- "Государственное издательство художественной литературы" - Москва,1960; Щеглов А.В. "Раневская. Фрагменты жизни", Фидлер Ф.Ф. "Из мира литераторов. Характеры и суждения" - "Новое литературное обозрение" - Москва,2008;Короленко В.Г. "Дневник", Лилье М.И. "Дневник осады Порт - Артура",Савинков Б.В. "Воспоминания террориста" (С предисловием Николая Старикова), "Охранка. Воспоминания руководителей политического сыска". 2 тома - Москва, "Литературное обозрение",2004; Витте С.Ю. "Воспоминания", Минцлов С.Р. "Петербург в 1903-1910г.г. - "Директ Медиа"- Москва - Берлин, 2016, Керенский А.Ф. "Россия на историческом повороте". Воспоминания Максима Горького и Михаила Чехова взяты из интернета. Милюков П.Н. "Воспоминания", Коковцов В.Н. "Из моего прошлого". Отец Митрофан Сребрянский "Дневник полкового священника, служившего на Дальнем Востоке".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Смерч над окраинами Москвы и ее окрестностями
  
  [...] 1 июля.(18 июня) Вчера пассажиры дачного поезда No91 Московско-Казанской жел. дор. были свидетелями ужасного по своим последствиям стихийного бедствия, - пишет наш сотрудник, ехавший в том же поезде.
  В 5-м часу дня стал накрапывать дождь, и небо заволокло тучами, одна из которых, быстро разрастаясь, приняла громадные размеры. Сразу потемнело, Задул сильный, порывистый ветер. Влево от полустанка "Подосинки", в расстоянии около 3 верст, эта грозная темно-свинцового цвета туча, казалось, соединилась с землей неправильной формы воронкой, которая, быстро кружась, понеслась к Москве, параллельно полотну дороги. Ветер перешел в ураган, ломая и вырывая с корнем деревья.
  Около станции "Вешняки" громадная сосна, переломленная на три части, порвала при своем падении телеграфные провода. Поднялся переполох. Многие крестились и плакали.
  Между тем, смерч делал свое дело. Обогнав поезд, он с особенной силой начал бушевать от станции "Перово", где сорвал несколько железных зонто-образных крыш с громадных нефтяных баков, а также с механического завода Дангауэр и Кайзер. В близлежащем селе Карачарове снесло купол с церковной колокольни. Около ст. "Сортировочная" 6 товарных вагонов электро-механического завода Николаева, стоявших на запасных путях, были повалены на бок. Пострадал также электромеханический завод Николаева.
  Дальше путь делался опасным, так как полотно дороги оказалось в некоторых местах завалено железными листами, сорванными с крыш; кроме того, смерчем было сломано несколько семафоров.
  Не доходя до моста, в двух верстах от Москвы, смерч круто повернул направо и здесь с гулом, свистом и каким-то рокотом, рассеялся.
  Но ужасны оказались последствия его "заключительного аккорда". Около шлагбаума через Гавриков переулок убило 5 лошадей; убит кровельщик (звание, имя и фамилия его пока не выяснены). Опрокинуто несколько пустых товарных вагонов и платформ около элеватора. Дома в Новых переулках стоят без крыш, а некоторые, - маленькие, деревянные, - почти совсем разрушены. Перепуганные, разоренные жители ходят по улицам и собирают свою рухлядь. [...]
  Стоявший на Новой стройке в Лефортове на посту городовой Ситников ураганом был поднят на несколько аршин от земли, при падении на землю сильно расшибся и отправлен в приемный покой. [...]
  За Покровской заставой расположены деревня Хохловка и село Карачарово. С быстротой молнии разнеслась вчера по Москве весть, что эти селения разрушены до основания. "Я, - пишет один из наших сотрудников, - сейчас же отправился туда, чтобы на месте проверить этот ужасный слух. Все время по дороге нам встречались толпы народа. "Божья воля... Прогневался Господь"... - доносился тревожный говор. На протяжении почти двух верст по шоссе стояли скелеты домов несчастных обитателей Хохловки и Карачарова.
  Телеграфные столбы накренились и каждую минуту грозили падением. Мне встретился верховой. - "Откуда?" - "Из Кузминок, В Голицынскую больницу за помощью" ... - "Что у вас там?" "Вся наша больница переполнена: 150 раненых из них: 40 тяжелых". ... "Откуда же они?" "Из деревень Капотня. Братеево, Грайворонова и других". Они также разрушены... И сейчас еще везут. Леса у князя Голицына больше половины погублено. Беда!".
  Верховой хлестнул лошадь и поскакал в город. Вот какие подробности мне удалось узнать от местных жителей:
  "В 5-м часу дня хлынул дождь. Пошел град величиной с голубиное яйцо. По направлению от села Коломенское показалась громадная туча, которая, как казалось, соединится с землей. Мы думали, что это пожар... Но черный столб быстро приближался; послышался гул, свист и рев. Поднялись тучи песка. И вдруг все закрутилось. Раздался страшный треск. С домов сорвало крыши и понесло по воздуху, подводы с лошадьми на шоссе моментально опрокинуло. Мы все заметались и потерли голову. Бросились затворять окна... Стали молиться..."
  [...]
  
  
  
  Последствия урагана
  
  В Москве повреждено 608 владений. Убиты 9 человек, ранены 93 человека. [...]
  В одном только Московском уезде (Московской губернии) получили более или менее серьезные поранения от урагана до 200 человек сельского населения; количество убитых простирается до 30. [...]
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Случай с Иверской иконой Божьей Матери
  
  В момент смерча мимо Лефортовского дома проезжала карета с Иверской иконой Божьей Матери. Налетевший вихрь оторвал карету от лошадей, а громадным куском крыши, точно бритвой, у кареты отрезало задок. Другим куском у кучера отхватило пальцы левой руки, а карету накренило. Икона была вынесена и временно помещена в Лефортовском полицейском доме.
  
  
  
  
  
  
  Победа России
  
  ЛОНДОН. 15-го (28-го) июня.
  (От нашего корреспондента)
  
  Вчера первая в Англии и в то же время первая в мире газета. "Громовержец из Принтинг-Сквера", как в шутку называют "Times", напечатала статью графа Л.Н.Толстого о войне, занявшей около 9 1/2 столбцов.
  Можно быть различных мнений о взглядах великого писателя земли русской на русско-японскую войну, в частности, и на войну вообще, но положительно нельзя быть русским и не гордится славой и уважением, какими знаменитый старец из Ясной Поляны пользуется заграницей, а особенно в англоговорящих странах. Уже одно то, что самая большая лондонская газета, которая по направлению стоит на противоположном полюсе от Толстого, сочла для себя возможным и даже выгодным (о появлении статьи "Times" объявлял заблаговременно) отвести ему столько места, показывает, какое огромное значение имеет его имя в Англии. Но еще более ярко выступило это значение, когда вышедшие в тот же день вечерние газеты, какого бы то ни было направления, решительно все выдвинули на своих уличных плакатах, именно статью Толстого. А сегодняшние утренние газеты, за исключением трех консервативных, которые по принципу никогда ничего не воспроизводят и других газет, посвятили статье Толстого и свои передовицы.
  Среди вихря лжи и лицемерного бряцания оружием, среди настоящего грохота пушек и действительных стонов раненых и умирающих - раздалось вещее слово любви и благоразумия, слово искреннего чувства и светлой мысли, исходящее из недр самой России - и все, и други и недруги ее, благоговейно преклонили главу перед величием этого слова, Россия победила! [...]
  
  
  
  
  
  
  
  Голос Л.Н.Толстого в Англии
  
  Наши читатели знают, что Л.Н.Толстой напечатал в "Times" большую статью по поводу русско-японской войны, под заглавием "Одумайтесь". Передавать содержание этой статьи и тем более приводить ее дословно - мы не будем. Это было бы неудобно и несвоевременно, как неудобно и несвоевременно находясь на корабле среди океана во время бури, завести речь с матросами, внимание которых всецело занято борьбой с разбушевавшейся стихией, о преимуществах мирной жизни на материке под кущами райских садов. [...]
  Сам "Times", напечатавший статью, раскритиковал ее, Это - говорит он в передовой статье, в одно и тоже время исповедание веры, политический манифест, картина страданий мужика-солдата, образчик идей, бродящих в голове у многих этих солдат и, наконец, любопытный и поучительный психологический этюд. В ней ярко проступает та большая пропасть, которая отделяет весь душевный строй европейца от умственного состояния великого славянского писателя, недостаточно полно усвоившего некоторые отрывочные фразы европейской мысли.
  "Daily News" зато встретил статью Толстого восторженными одобрениями. "Вчера Толстой - говорит газета, - выпустил одно из тех великих посланий к человечеству, которые возвращают нас к первым основным истинам, поражающих нас своей удивительной простотой. Толстой, этот великий актив человечества, за последние полвека никогда больше не заслужил благодарности людей, как за это слово свое".
  
  
  
  
  
  Граф Толстой и война
  
  На днях в лондонской "Times" появилась большая в десять столбцов, статья графа Л.Н.Толстого посвященная вопросу нынешней войны. Мнение графа Толстого о войне вообще в России достаточно известно. Иностранная печать поместила только краткие извлечения из этой статьи без всяких примечаний. Только лондонский корреспондент "Journal des Debats" посвятил статье большую критическую заметку, причем одинаково строго отнесся и к "Times" и автору. [...]
  Что сказал бы "Times", если бы во время трансваальской войны какая-нибудь французская газета напечатала статью англичанина, который требовал бы, чтобы англичане положили оружие даже в том случае, если Кап и Дурбан, не говоря уже о Лондоне, попали бы во власть буров? "Times" протестовал бы и основательно. [...]
  Для чего же "Times" напечатала статью графа Толстого? Принимая во внимание направление газеты еще до войны, принимая во внимание, что Англия - союзница Японии - напечатание такой статьи в английской газете является более чем обыкновенным промахом или наивностью. Это, прежде всего действие достойное порицания. [...]
  
  Воскресенье. 20-го июня.
  [...] Каждый понимает, что есть люди, ненавидящие войну, и есть люди, ее идеализирующие; между идущими на войну и геройски умирающими на поле битвы есть ненавидящие идею войны, но из любви к Отечеству и его Государю ставящие эту любовь превыше ненависти к идее войны; это и суть ученики Христовы настоящие, ибо, подражая Его примеру, ненавидят зло, но отдают ему свою жизнь во имя любви к своему отечеству. И вот, думал я, читая строки Толстого, в какую жалкую и мизерную личность съеживается этот носитель крупного гения, с комфортом, в своем кабинете Ясной Поляны, посылающий на войну своим друзьям и братьям по крови и по духу ядовитые слова возмущения и смущения, в минуты, когда, среди лишений и страданий, они геройски исполняют свой долг и умирают за что-то святое, и когда даже дети в многомиллионном народе понимают и чувствуют, что в эти минуты нужны каждому солдату, кроме пищи, оружия и крова, слова любовного ободрения, и что тот, кто, кто в это время смущает его словом, чтобы лишить его ободрения, тот злейший враг и палач этих героев. [...]
  
  
  
  
  
  Новейший памфлет гр. Толстого
  
  В начале настоящей войны известный французский писатель Жюль Кларти обратился к графу Толстому с "открытым письмом", напечатанным в свое время в газете "Tаmрs". Письмо это, написанное в изысканных выражениях должно было по наивному мнению автора, поставить гр. Толстого в весьма затруднительное и даже безвыходное положение.
  Французский писатель руководился такими соображениями:
  "Гр. Толстой безусловный противник войны, но вместе с тем он Русский. Какая, следовательно, должна происходить "буря под его черепом", когда он как философ, должен бороться против войны, а как сын России, должен стать за вооруженную борьбу с ее врагами".
  Всем, кто сколько-нибудь ближе знает гр. Толстого, должна броситься в глаза явная несообразность такого рассуждения, первая посылка которого настолько же верна, на сколько ошибочна вторая.
  Да, гр. Толстой - противник войны; но он давно уже перестал быть Русским, с тех пор, приблизительно, как он перестал быть православным.
  А потому настоящая война не могла вызвать в нем никаких "коллизий чувств", и под его черепом не произошло никакой бури, ибо граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли Японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией, лишь бы Россия скорее подписала мир с Японией, на каких угодно, хотя бы самых унизительных и постыдных условиях. Так пошло и подло чувствовать, думать и высказываться не может ни один Русский человек, а потому считать Толстого Русским может разве только такой Французик, как Кларти, не имеющий ни малейшего понятия, ни о Русских, ни о России.
  Весьма понятно, поэтому, что "открытое письмо" французского писателя нисколько не задело гр. Толстого, который ничего на него и не ответил; зато теперь он выпустил за границей возмутительнейший памфлет против России, с которой он уже окончательно порывает всякие связи. Если он еще живет в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего еще бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет. [...]
  Ели бы Правительство сочло возможным сорвать личину с гр. Толстого и показать его русскому народу во всей его безобразной наготе, то этим положением был бы конец всему нашему "толстовству", и тогда, но только тогда, можно было бы предоставить старому сумасброду спокойно доживать свой век в его Ясной Поляне и хоронить там свою бывшую славу.
  
  
  
  
  
  Толстой заговорил
  
  [...] Зачем понадобилось Толстому напечатать в "Times" эту гадкую антипатриотичную статью, я не знаю, но я не вижу в этом ни самопожертвования, ни жертвы собой ради проявления вложенной в него, на пользу другим людям, силы. Тут одно из двух: либо заблуждение, либо преступление. И то и другое требует немедленного осуждения. Если Толстой, как сын православной церкви, не мог быть терпим за свою религиозную ересь, то он едва ли может быть терпим, как русский гражданин и сын великого народа, за свою политическую ересь. Мы переживаем смутное время, у нас идет разлад и брожение везде и всюду, но если эту смуту вносят в нашу жизнь не инородцы, а лучшие из русских сынов, убеленные сединой старцы, потомки знаменитых родов, что же тогда станут делать враги и пасынки России. разночинцы и интеллигентные босяки? Над этим вопросом не мешает призадуматься. Что-то ужасное творится в нашей русской жизни. Бедствием для нас является не война, а те ужасные годы мира, в которые мы окончательно развратились, ослабели физически и нравственно, опошлились и заметно поглупели. Нет, война - это не бедствие, это наше спасение, это то героическое средство, которое может встряхнуть от корня до вершины ныне ослабевший и отупевший организм. Знает Бог, что делает.
  
  
  
  
  
  Московские спириты
  
  Что говорят спириты о пронесшемся над Москвой урагане? Вот уже, казалось бы, что спиритам никакого дела не должно быть до урагана. А между тем, они и тут все объяснили.
  В одном из общественных учреждений от лица, занимающего видное положение, мы узнали о двух версиях вращающихся в местных спиритических кружках и по-своему объясняющих причину урагана. Не знаем, от каких загробных теней спириты получили свои объяснения, но они таковы. По одной версии, воюющие с нами японцы давно уже заврались в своих обещаниях подойти к самой Москве. Теперь это достигнуто. Тени убитых и утонувших героев целым корпусом налетели на Москву и наделали массу бед.
  Сторонники другой версии резонно возражают, что география японских теней весьма хромает. Москва значительно меньше пострадала, чем уезды. Они дают свое объяснение. Наиболее пострадавшие районы заняты деревнями и селами, у которых была отчуждена земля для городских полей орошения. Цена, за которую было произведено это отчуждение, 3 800 руб. за десятину, обнаружила такую алчность пострадавшего ныне населения, что возмутилась даже природа. За это и были наказаны здешние жители.
  До таких глупостей, кажется, спириты еще никогда не доходили.
  
  
  
  
  
  Израненная коровой
  
  Вчера, проживающая в Таганке крестьянка Ирина Яковлева Фролова шла мимо дома Селина, на Камер-Коллежском валу, близ Бутырской заставы; в это время из ворот помянутого дома выбежала корова и стала бодать Фролову, причем сшибла ее с ног и изранила, спину, руки и ноги.
  
  
  
  
  Фальшивые кредитные билеты японской фабрикации
  
  В Нижегородской губернии появились русские трехрублевые кредитные билеты, сфабрикованные японцами. На этих днях в нижегородском отделении Государственного банка замечено несколько таких трехрублевок, и отослано для уничтожения в Петербург. <...>
  Как полагают, эти бумажки были высланы на родину нижними чинами, а последние уже и явились невольными сбытчиками "маньчжурских трешниц".
  
  
  
  
  
  
  НОЧНЫЕ ТЕЛЕГРАММЫ
  
  РОСТОВ-НА-ДОНУ. В 2 часа ночи с 19-го на 20-е трое конных стражников на Таганрогском проспекте задержали 4-х подозрительных парней, которые, убегая от них, стали стрелять, при чем тяжело ранили одного стражника, под другим убили лошадь, а также убили ночного сторожа, помогавшего конным. Убийца, мальчик 14-и лет, задержан, остальные скрылись.
  
  
  
  
  
  
  ТИФЛИС, 20-го июня. На путях станции "Тифлис" подле железнодорожных мастерских обнаружен труп мастерового убитого семью кинжальными ударами. Около найден парик и два кинжала, оставленные убийцами. Предполагают месть.
  
  
  
  
  
  
  
  Освящение храмов
  
  Вчера в Марьиной роще освящен храм в честь иконы Пресвятая Богородица "Нечаянной радости". Освящение и литургию совершал высокопреосвященный Владимир митрополит московский и коломенский.
  
  
  
  
  Вересаев на войну
  
  4 июля (21 июня). Известный писатель В. Вересаев на днях уезжает на театр военных действий в качестве врача.
  
  Из книги В.В. Вересаева "На японской войне": "Отходил наш эшелон.
  
  Поезд стоял далеко от платформы, на запасном пути. Вокруг вагонов толпились солдаты, мужики, мастеровые и бабы. Монополькой уже две недели не торговали, но почти все солдаты были пьяны. Сквозь тягуче-скорбный вой женщин прорезывались бойкие переборы гармоники, шутки и смех. У электрического фонаря, прислонившись спиною к его подножью, сидел мужик с провалившимся носом, в рваном зипуне, и жевал хлеб.
  
  Наш смотритель, - поручик, призванный из запаса, - в новом кителе и блестящих погонах, слегка взволнованный, расхаживал вдоль поезда.
  
  - По ваго-онам! - раздался его надменно-повелительный голос.
  
  Толпа спешно всколыхнулась. Стали прощаться. Шатающийся, пьяный солдат впился губами в губы старухи в черном платочке, приник к ним долго, крепко; больно было смотреть, казалось, он выдавит ей зубы; наконец, оторвался, ринулся целоваться с блаженно улыбающимся, широкобородым мужиком. В воздухе, как завывание вьюги, тоскливо переливался вой женщин, он обрывался всхлипывающими передышками, ослабевал и снова усиливался.
  
  - Бабы! Прочь от вагонов! - грозно крикнул поручик, идя вдоль поезда.
  
  Из вагона трезвыми и суровыми глазами на поручика смотрел солдат с русою бородкой.
  
  - Баб наших, ваше благородие, вы гнать не смеете! - резко сказал он. - Вам над нами власть дадена, на нас и кричите. А баб наших не трогайте.
  
  - Верно! Над бабами вам власти нету! - зароптали другие голоса.
  
  Смотритель покраснел, но притворился, что не слышит, и более мягким голосом сказал:
  
  - Запирай двери, поезд сейчас пойдет!
  
  Раздался кондукторский свисток, поезд дрогнул и начал двигаться.
  
  - Ура! - загремело в вагонах и в толпе.
  
  Среди рыдающих, бессильно склонившихся жен, поддерживаемых мужчинами, мелькнуло безносое лицо мужика в рваном зипуне; из красных глаз мимо дыры носа текли слезы, и губы дергались.
  
  - Ур-ра-а!!! - гремело в воздухе под учащавшийся грохот колес. В переднем вагоне хор солдат нестройно запел "Отче наш". Вдоль пути, отставая от поезда, быстро шел широкобородый мужик с блаженным красным лицом; он размахивал руками и, широко открывая темный рот, кричал "ура".
  
  Навстречу кучками шли из мастерских железнодорожные рабочие в синих блузах.
  
  - Вертайтесь, братцы, здоровы! - крикнул один.
  
  Другой взбросил фуражку высоко в воздух.
  
  - Ура! - раздалось в ответ из вагонов.
  
  Поезд грохотал и мчался вдаль. Пьяный солдат, высунувшись по пояс из высоко поставленного, маленького оконца товарного вагона, непрерывно все кричал "ура", его профиль с раскрытым ртом темнел на фоне синего неба. Люди и здания остались назади, он махал фуражкою телеграфным столбам и продолжал кричать "ура".
  
  В наше купе вошел смотритель. Он был смущен и взволнован.
  
  - Вы слышали? Мне сейчас рассказывали на вокзале офицеры: говорят, вчера солдаты убили в дороге полковника Лукашева. Они пьяные стали стрелять из вагонов в проходившее стадо, он начал их останавливать, они его застрелили.
  
  - Я это иначе слышал, - возразил я. - Он очень грубо и жестоко обращался с солдатами, они еще тут говорили, что убьют его в дороге.
  
  - Да-а... - Смотритель помолчал, широко открытыми глазами глядя перед собою. - Однако нужно быть с ними поосторожнее"...
  
  Вике́нтий Вике́нтьевич Вереса́ев (настоящая фамилия - Смидо́вич; 4 (16) января 1867 года, Тула - 3 июня 1945 года, Москва) - русский, советский писатель, врач, переводчик, литературовед. Лауреат Пушкинской премии (1919, последнее вручение) и премии (1943).
  
  Отец - Викентий Игнатьевич Смидович (1835-1894), дворянин, был врачом, основателем Тульской городской больницы и санитарной комиссии, одним из создателей Общества тульских врачей. Мать, Елизавета Павловна (урождённая Юницкая), организовала в своём доме первый в Туле детский сад.
  
  Семья проживала в Туле в собственном доме на Верхне-Дворянской (ныне - Гоголевской улице, No 82, где сейчас располагается Дом-музей В. В. Вересаева).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВЕНА, 21-го июня (4-го июля). ("Вольф"). Вчера скончался д-р Теодор Герцль, редактор "Neue Freie Presse" и основатель сионистского движения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Теодор Герцль.
  
   <...> Этот "великий еврей", (как назвал его император Вильгельм II), сумевший заставить биться в унисон сердца своего народа, объединивший все его классы в одно целое, умер прежде времени, не успев даже взглянуть на обетованную землю, которую он собирался дать своему народу. Нет пока человека, который способен заменить его, и делу, которому он посвятил лучшие дни своей жизни, свои силы и энергию, грозит опасность, и, во всяком случае, временно затишье. Последний базельский конгресс, доставивший вождю сионизма немало волнений, навсегда останется памятным для сионистов, в ушах которых раздается тот торжественный обет, который он произнес с трибуны: "Клянусь! Да отнимется моя десница, если я забуду тебя, о! Иерусалим! Хотя в моем завещании я и написал, но вас, друзья, отдельно прошу: если я умру здесь, на чужбине, - перевезите мои кости в Иерусалим!" Воля вождя, конечно, будет исполнена его осиротелыми последователями. <...>
  
  
  
  
  
  Д-р Теодор Герцль.
  
  (Некролог)
  
   Теодор Герцль родился в Будапеште (Венгрия) 20-го мая 1860 года,
  О своем детстве он сам рассказал в одной из лондонских газет: "Я родился в Будапеште недалеко от той самой синагоги, раввин которой недавно обвинял меня в том, что я хочу дать евреям почет и свободу". <...>.
  По натуре человек энергичный, с громадной силой воли, и видный политический деятель, ему хотелось создать что-то грандиозное, вечное.
  Арену для этой деятельности Герцль нашел в работе для своего народа, которого до последних дней своей кратковременной жизни он так мало знал.
  Сильно повлияло на него пребывание в Париже. Герцль был там во время процесса Дрейфуса.
  Антисемитизм во Франции был для него совсем неожиданным ударом. Это совершенно изменило его взгляды на Францию. В нем проснулось национальное самосознание, которое заглохло под влиянием его воспитания и идеи ассимиляции.
  С тех пор Герцль стал присматриваться к евреям и их жизни и начал искать ответ на старый еврейский вопрос.
  Вывод, к которому он пришел, он выразил в известной его книжке "Еврейское Царство".(Герцль уже тогда в этой книге предлагал создать отдельное государство для евреев, и в этом он видел окончательное решение еврейского вопроса, т.к., по мнению Герцля, где бы евреи не жили, они всегда подвергались либо дискриминации, либо ассимиляции. Плюс к этому очень тяжелое впечатление на Герцля произвёл Кишиневский погром 1903 года. Желание Теодора Герцля сбудется только в 1948 году, когда будет образовано государство Израиль, - Е.П.)
  
  
  
  <...> Среди членов местной сионистской организации возникла мысль об увековечении памяти Герцля. Пока имеются предложения: воздвигнуть ему памятник в Палестине, назвать одну из палестинских колоний именем усопшего вождя, наконец, развести лес на одной из палестинских степей. <...>
  
  
  
  
  
  Памяти Т. Герцля.
  
   <...> Можно быть какого угодно мнения о сионизме, который многие считают таким же реакционным явлением, как и антисемитизм, породивший отчасти и сионистское движение, но нельзя отрицать, что при всем том сионизм - глубоко интересное явление. В сионизме есть стороны, которым нельзя не сочувствовать. Уже одно то, что сионизм на самое короткое время охватил почти весь народ и вызвал целую литературу - показывает, что в нем имеются известные животворные начала, что творец сионизма Герцль угадал дух народа и знал, куда направить его. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  (Теодор Герцль)
  
   Он знал, что ему, витающему в высших сферах мысли, сроднившемуся духом с лучшими завоеваниями культурной мысли, всякий неграмотный лавочник, всякий невежественный убогий духом первый встречный может отказать в праве на звание человека, равного, завоевавшего себе право на уважение. Он еще сильнее чувствовал боль этой обиды, чем человек с менее тонкой духовной организацией. И его духовная скорбь нашла себе выражение в созданной им мечте о еврейском государстве, в котором принадлежность к еврейству не будет вменяться в преступление. <...>
  
  Теодор Герцль (нем. Theodor Herzl, венг. Herzl Tivadar; ивр. בנימין זאב הרצל‎, Биньямин Зеэв Герцль; 2 мая1860, Пешт, Королевская Венгрия, Австрийская империя - 3 июля1904, Райхенау-ан-дер-Ракс, Нойнкирхен, перезахоронен в Иерусалиме) - австро-венгерский еврейский общественный и политический деятель, основатель Всемирной сионистской организации, провозвестник еврейского государства и основоположник идеологии политического сионизма. Доктор юриспруденции, журналист, писатель.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Спасение утопавших
  
  24 июня великобританские подданные Герберт и Алиса Хоргревич поехали кататься в лодке по Патриаршему пруду, причем лодка от их неосторожности опрокинулась; Хоргревич упала в воду и стала тонуть. Утопавшую спасли лодочники.
  
  9 июля (26 июня)Вчера в 2 часа утра, на Петербургском шоссе, против ресторана "Яр" на одной из лавочек бульвара преждевременно от испуга разрешилась от бремени проходившая здесь кр. Корчевского у. Елизавета Петрова, 24 л. живым младенцем женского пола. Больная с новорожденным в карете "скорой помощи" отвезена в Старо-Екатерининскую больницу.
  
  
  
  
  
  
  Вдова В.В.Верещагина, по словам газеты "Helsingbors Posten", получила из Порт-Артура извещение о том, что в числе разных предметов, подобранных с погибшего броненосца "Петропавловск", найдена картина ее покойного мужа, представляющая военный совет, заседающий на броненосце под председательство адмирала С.О.Макарова. Несмотря на то, что картина продолжительное время носилась по морю, она сохранилась вполне хорошо.
  
  
  
  
  
  Обокраденные квартиры
  
  <...> Вчера в доме Макеевой на проезде Никитского бульвара обнаружен разгром квартиры г. Самуэльсона. Воры проникли в комнаты с помощью подобранных ключей; хранилища взломаны и опустошены. Стоимость похищенного не определена.
  
  
  
  
  ХРОНИКА
  
  Вчера в городском по воинской повинности присутствии подвергались осмотру пять человек; в том числе тенор Л.В.Собинов; ему дана отсрочка на один год.
  
  
  
  Л.В. Собинов, "душка Собинов" признан больным, и ему дана отсрочка на год. <...> Собинистки, кончено такому обороту дел рады. Люди менее экспансивные и считающие, что самый крупный талант, прежде всего гражданин, а затем уже талант - немного смущены...
  Тенор слишком слаб, чтобы сражаться с оружием в руках, но он, наверное, найдет в себе достаточно силы, чтобы дать несколько концертов на увеличение средств "Красного Креста", для облегчения участи раненых...
  
  
  
  
  
  
  Выборы кандидата в президента республики Соед. Штатов.
  
  Демократическая партия на общем собрании в С.-Луи, как телеграфируют оттуда в французские газеты, избрала своим кандидатом для предстоящих выборов президента республики судью Паркера. Таким образом, соперник Рузвельта обозначился.
  
  Элтон Брукс Паркер (14 мая 1852 - 10 мая 1926) - американский судья, деятель Демократическая партии, был кандидатом на президентских выборах 1904 года, где проиграл действовавшему на тот момент президенту Теодору Рузвельту.
  
  Родился на севере штата Нью-Йорк. Был главным судьей в Кингстоне с 1898 до 1904 года. Ушел в отставку, чтобы баллотироваться на пост президента.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Отбитый штурм Порт-Артура
  
  МУКДЕН, 30-го июня. По полученным из японских источников сведениям, в ночь на 28-е июня была атака порт-артурских позиций, причем японцы были отбиты с громадным уроном от наших мин. Потери будто бы достигают громадной цифры 30 000 человек.
  
  Из книги Михаила Лилье "Дневник осады Порт-Артура": "28 июня
  
  Ночью японские миноноски опять шныряли перед крепостью. Опять гремели выстрелы наших приморских батарей.
  
  Пальба продолжалась около часу.
  
  Днем на горизонте были видны 6 крейсеров, 5 канонерок и до 20 миноносцев. Ввиду частых нападений японских миноносок на наши тралящие суда они охраняются теперь во время работы канонерками и несколькими миноносцами.
  
  О каком-либо выходе флота или хотя бы об усиленной рекогносцировке одними миноносцами в сторону Дальнего ничего не слышно. А между тем японцы там совершенно безнаказанно производят высадку десантов и выгрузку артиллерии.
  
  Вообще деятельность флота заснула.
  
  Публика так к этому привыкла, что за последнее время даже перестала и возмущаться этим".
  
  
  
  
  
  
  
  КАЗАНЬ, 29-го июня. В 2 часа ночи кощунственно ограблен Богородицкий монастырь, находящийся в центре города. Похищены: святыни гор. Казани, чудотворная икона Богоматери и иконы Спасителя и Николая чудотворца. Иконы осыпаны драгоценными камнями. Еще похищены драгоценные священные сосуды и ограблены кружки. Воры связали ночного караульщика и бросили его в подвал. Масса поломок. Царские врата полуоткрыты. Сенсация среди населения страшная. Похитители и вещи не найдены. Производится следствие.
  
  
  
  
  
  Дикие нравы
  
  Рабочие столярной фабрики Пальмбаха в Даниловке 29-го июня по случаю праздника выпили. Выпив, поссорились. А поссорившись, подрались. В общей свалке крестьянин М.Тряпичников откусил нос крестьянину Е.Гравчикову и скрылся. Пострадавшего отвезли в больницу.
  
  
  
  
  
  Проделка афериста
  
  30 июня крестьянин Федор Петров Вракин заявил, что на днях его нанял в артельщики некто К., который отобрал у Вракина его паспорт и залог в размере 150 рублей и с этими деньгами и паспортом бесследно скрылся.
  
  
  
  
  
  Дружеская услуга
  
  30 июня проживающий в доме Богомолова, в 3-м Знаменском переулке, крестьянин Адальберт Гофмейстеров заявил, что он попросил одного своего знакомого продать картину, стоящую 100 рублей. Знакомый охотно взялся, но вместо продажи, заложил эту картину за 3 рубля какому-то лавочнику и скрылся.
  
  
  
  
  
  ЗЛАТОУСТ. Урал осчастливлен приездом Государя Императора в Златоуст. <...>
  Государь, выйдя из вагона с Государем Наследником и свитой, выслушав приветствия и приняв хлеб-соль от депутаций, милостиво благодарил. Затем сев в коляску с Государем Наследником при восторженных кликах народа проследовал к месту расположения войск. <...>
  
  
  Из дневника Николая Второго: "29-го июня. Вторник. Сегодня был отдых, т. к. ехали целый день, и смотров не было. На некоторых станциях на остановках представлялись депутации. В Уфе была встреча побольше и с почет. караулом от 243-го пех. Златоустовского п. Тут же видел 7 солдат и матроса, раненых при Ялу, кот. возвращались назад. Днем начался подъем на Урал. Проезжали замечательно красивые места, кот. смотрели, сидя в заднем вагоне поезда. Погода стояла теплая, но дождливая.
  
  30-го июня. Среда. Ночью стояли немного выше гор. Златоуста и утром увидели против окон известный столб с надписью: "Европа-Азия". В 8 ¼ подъехали к станции. После встречи поехали на парад, на кот. представились отлично полки: 214-й Мокшанский и 282-й Черноярский. Местоположение было очень красивое - горы кругом площадки парада. Дождь прошел, и даже показалось солнце. Заехав в собор у самого завода, вернулись на станцию, где осмотрели оружие и предметы, изготовляемые на заводе. В 10 ½ уехали из Златоуста - остался очень доволен этим местом. После завтрака долго сидел с Мишой в заднем вагоне. Любовались красотою дороги при солнечном освещении. Когда спустились с гор, попали в два ливня. Проехали Уфу в 7 ½; костры горели на горе перед домами, а все население стояло вдоль жел. дороги".
  
  
  
  
  
  
  
  Панцыри от пуль
  
  РИМ,1-го (14-го) июля. Газета "La Tribuna" сообщает, что вчера русский посол князь Урусов подписал контракт о поставке 100 000 панцирей Бенедетти для нужд русской армии. Панцири защищают от ружейных пуль. Цена на каждый панцирь определена в 15 руб. Срок поставки - 2-го августа непосредственно на театр военных действий.
  
  
  
  
  
  Ночью на 21 июня из казенной винной лавки в местности "Большая Сетунь", Московского уезда, посредством оторвания крючка у двери неизвестно кем совершена кража денег и казенного вина в общем, на 340 руб. 63 коп.
  
  
  ПЕТЕРБУРГ. В ночь на 2-е июля, в 3 часа, скончался от паралича сердца на руках у жены известный писатель Антон Чехов, в Германии, в Баденвейлере.
  
  
  
  Кончина А.П.Чехова
  
  Баденвейлер, 2-го июля.
  В ночь на пятницу 2-е июля в 3 часа, в Баденвейлере (в Шварцвальде) скончался Антон Павлович Чехов.
  Смерть последовала от паралича сердца.
  При последних минутах Антона Павловича присутствовала его жена О.Л. Чехова-Книппер, на руках которой и скончался наш знаменитый писатель.
  Прах почившего будет перевезен в Россию.
  
  Далее предоставим слово самой Ольге Леонардовне, вот как в книге "Чехов в воспоминаниях современников" она описывает последний день жизни мужа:
  
  (...) "Даже за несколько часов до своей смерти он заставил меня смеяться, выдумывая один рассказ. Это было в Баденвейлере. После трех тревожных, тяжелых дней ему стало легче к вечеру. Он послал меня пробежаться по парку, так как я не отлучалась от него эти дни, и когда я пришла, он все беспокоился, почему я не иду ужинать, на что я ответила, что гонг еще не прозвонил. Гонг, как оказалось после, мы просто прослушали, а Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев, и вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки - одним словом, отовсюду собираются с мечтой хорошо и сытно поесть после физической усталости дня. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет, - и вот как этот удар по желудку отразился на всех этих избалованных людях. Я сидела, прикорнувши на диване после тревоги последних дней, и от души смеялась. И в голову не могло прийти, что через несколько часов я буду стоять перед телом Чехова!
  
  В последний год жизни у Антона Павловича была мысль написать пьесу. Она была еще неясна, но он говорил мне, что герой пьесы - ученый, любит женщину, которая или не любит его, или изменяет ему, и вот этот ученый уезжает на Дальний Север. Третий акт ему представлялся именно так: стоит пароход, затертый льдами, северное сияние, ученый одиноко стоит на палубе, тишина, покой и величие ночи, и вот на фоне северного сияния он видит: проносится тень любимой женщины.
  
  Антон Павлович тихо, покойно отошел в другой мир. В начале ночи он проснулся, и первый раз в жизни, сам попросил послать за доктором. Ощущение чего-то огромного, надвигающегося придавало всему, что я делала, необычайный покой и точность, как будто кто-то уверенно вел меня. Помню только жуткую минуту потерянности: ощущение близости массы людей в большом спящем отеле и вместе с тем чувство полной моей одинокости и беспомощности. Я вспомнила, что в этом же отеле жили знакомые русские студенты - два брата, и вот одного я попросила сбегать за доктором, сама пошла колоть лед, чтобы положить на сердце умирающему. Я слышу, как сейчас среди давящей тишины июльской мучительно душной ночи звук удаляющихся шагов по скрипучему песку...Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): "Ich sterbe..." (Т.е. "Я умираю" - Е.П.)
  
  Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: "Давно я не пил шампанского...", покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда... И страшную тишину ночи нарушала только как вихрь ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка, которая мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате.
  
  Ушел доктор, среди тишины и духоты ночи со страшным шумом выскочила пробка из недопитой бутылки шампанского... Начало светать, и вместе с пробуждающейся природой раздалось, как первая панихида, нежное, прекрасное пение птиц, и донеслись звуки органа из ближней церкви. Не было звука людского голоса, не было суеты обыденной жизни, были красота, покой и величие смерти...И у меня сознание горя, потери такого человека, как Антон Павлович, пришло только с первыми звуками пробуждающейся жизни, с приходом людей, а то, что я испытывала и переживала, стоя одна на балконе и глядя то на восходящее солнце и на звенящее пробуждение природы, то на прекрасное, успокоившееся, как бы улыбающееся лицо Антона Павловича, словно понявшего что-то, - это для меня, повторяю, пока остается тайной неразгаданности... Таких минут у меня в жизни не было и не будет..."
  
  
  
  
  А теперь перенесемся в родной для Чехова Таганрог, там живет маленькая девочка Фаина Фельдман, будущая актриса Фаина Георгиевна Раневская. Спустя очень много лет она поделилась со своим родным человеком ("Эрзац - внуком", как она его называла) своими эмоциями от смерти великого писателя.Из книги Алексея Валентиновича Щеглова "Раневская. Фрагменты жизни":
  
  "Фаина вспоминала с гордостью, что лечила зубы у племянника Антона Павловича Чехова.
  
  "Мама знала многих, с кем он был знаком, у кого бывал. Я бегала к домику, где он родился, и читала там книги, сидя на скамье в саду.
  
  На даче под Таганрогом, утро, очень жарко, трещат цикады, душно пахнут цветы в палисаднике, я уложила кукол спать и прыгаю через веревочку, я счастливая, не надо готовить уроки, не надо играть гаммы - я обрезала палец. К дому подъехала двуколка, из города приехал приказчик, привез почту, привез много свертков, привез вкусности. Я счастливая, я очень счастливая. Почему вскрикнула мама?
  
  Ябегу в дом, через спущенные жалюзи в спальне полоска света, она блестит золотом, мама уронила голову на ручку кресла, она плачет - я мучительно крепко люблю мать, я спрашиваю, почему она плачет: она указала на пол, где лежала газета с напечатанной в ней фотографией, в черной рамке был крестик и сообщение о том, что в Баденвайлере скончался Антон Павлович Чехов. Я вспомнила, что видела книги, где на корешках было "А. П. Чехов", взяла одну из них. Мне попалась "Скучная история". - На этом кончилось мое детство".
  
  
  
  
  
  
  
  Теперь посмотрим, какие некрологи печатали в российских газетах памяти великого писателя.
  
  
  
  Великая утрата
  
  <...> У счастливого недруги мрут, у несчастного друзья умирают. Русские люди потеряли одного из лучших друзей своих.
  Он любил людей со всеми их недугами, он жалел людей, безвыходно погрязших в пошлости жизни, людей, влачащих жалкое, беспросветное существование. <...>
  
  
  
  <...> Чехов... Это звучит как родина, как мать, как детство... Так недавно, как будто на днях, мы читали это дорогое имя на лентах праздничных венков... Теперь мы прочитаем его на лентах других венков...
  Странно, но вырывается вопрос: "За что?" Хочется требовать от кого-то отчета, ответа... Хочется бранить ту бездушную слепую силу, для которой Чехов и лист лопуха одинаково ценны и одинаково бесценны... Хочется вступить в бой с судьбой, которая давит своей железной ступнёй самые дорогие и нежные цветы, вырастающие в долине человечества... <...>
  
  
  
  
  
  А.П.Чехов
  
  <...> Нет, Чехов мог быть изобразителем общественных настроений, духовного измельчания, но поэтом пессимистических настроений он никогда не был. Изображать пошлость буден можно лишь во имя положительных идеалов, и произведения Чехова дают много данных, подтверждающих высказанную нами мысль. <...> И Чехов вовсе не был пессимистом в общепринятом, ходячем смысле этого захватанного большой толпой понятия. Что такое эта "авторская боль", которую подметил еще Н.К.Михайловский в произведениях Чехова, как не "тоска по идеалу", тоска во имя высоких нравственных требований. <...>
  
  
  
  
  
  
  Памяти А.П.Чехова
  
  <...> Певец хмурых людей, сумеречных настроений, больного волей человечества, Чехов сошел в могилу, оставив яркий след в русской литературе. Может быть, со времен Гоголя не было в русской литературе писателя, который подобным талантом изображал бы пошлость современного общества. <...>
  Отсутствие сильных влечений, бурных страстей более или менее ясных идеалов в жизни того поколения, которое впервые наблюдал Чехов, отразилось в его очерках и рассказах в серых тонах, вялых чувствах, неопределенных исканиях, бесцельных метаниях. Мелкие чувства, ежедневная пошлость, бессмысленность существования - таковы обычные свойства его персонажей. В первый период деятельности Чехова эта пошлость смешила его, но потом она все сильнее и сильнее начала угнетать его, давить своей огромной массой, безжизненностью, отсутствием радостных и отрадных перспектив. В этой обычной, мелкой, пошлой жизни исчезали высокие помыслы, мельчали и тратились на пустяки силы, появлялись хмурые люди, недовольные, ноющие, но бессильные стряхнуть себя опутывающую их пошлость. <...>
  
  
  
  
  
  Памяти Чехова
  
  На литературном небосклоне померкла звезда первой величины. Стало темнее, стало сиротливее.
  Духовный сын Тургенева и внук Пушкина по красоте и блеску языка, - Чехов и по силе своего чисто художественного дарования занимал в рядах русских писателей 80-х и 90-х годов первое место.
  Верно и хорошо было сказано кем-то из наших критиков, что "говорить о художественном даровании Чехова - тоже что прославлять красоту утренней звезды или румяных лучей солнечного заката" <...>
  
  
  
  
  Чехов
  
  <...> Умер огромный талант, умер лучший друг, который проникновенно, без злобы, с какой-то печальной недоуменностью наблюдал и объяснял нам нашу грубую, жестокую, неосмысленную сумеречную жизнь, звал нас к другой, изящной, в лучшем, высшем смысле этого слова, жизни и верил, страстно верил, что наступит она, достойная человека жизнь, Ну не сейчас, не завтра, но непременно наступит. <...>
  
  
  
  
  
  
  Чехов и Москва
  
  <...> Но можно ли назвать Чехова пессимистом только потому, что он является ярким изобразителем духовного вырождения и измельчания нашей интеллигенции и ее идеалов?
  Нет, изображая банкротство русской интеллигенции, ее духовное измельчание, воспроизводя почти исключительно одни отрицательные стороны жизни, литературу будней, Чехов указывал и положительные идеалы - идеалы света, труда. Труда - в особенности! <...>
  
  
  
  
  
  Понедельник, 5-го июля.
  
  Еще одного выдающегося и крупного по таланту человека вырвала смерть из рядов живых в лице писателя Чехова, который, невзирая на 45-летний возраст, казался всем молодым и чуть ли не начинающим путь славы, с яркой будущностью впереди. <...>
  У него было две чарующие силы: одна - его талант, а другая - его симпатичность. По таланту немало было писателей крупнее его, но по симпатичности было не много. Он душу свою влагал в то, что творил, и от того в том, что он писал, он себя заставлял любить, ибо душа, отражавшаяся в его творчестве, была хорошая. Ведь он сын мужика; я часто это вспоминал, читая его, и спрашивал себя: не от того ли он душу свою влагал в творения своего вдохновения так на распашку, что вышел он из среды, где для души нет этикета, нет по<д>мостков, и гораздо меньше искушений неправды. Не оттого ли так чуется правда в Чехове, и чуется, что она не деланная, а бьет из родника, а родник этот - его душа, и эта - то правда есть одна из причин его симпатичности.
  Но, увы, в то же самое время, пока душа лежала к Чехову, читая его творения, я чувствовал, что с Чеховым в жизни случилось "что-то", что помешало его таланту развиться в уровень с его природной силой. <...>
  Это "что-то" была та нездоровая среда, в которой Чехов во время учения и, в особенности, после учения получил воспитание, с духовным фундаментом чистой и честной натуры мужика. Попади Чехов прямо из крестьянской среды в хорошую дворянскую, например, среду, особливо - женскую, - он бы не только не мог утолить жажду своего таланта "Дядями Ванями", но он в творении цельных и сильных положительных русских типов пошел бы дальше и выше Тургенева, и потребности его в правде не пришлось бы бороться с искушениями окружавшей лжи.
  Увы, среда, в которую попал с ранней своей весны Чехов, была именно нездоровая среда серой будничной интеллигенции, где всякое писание, как и всякий идеал, есть только ремесло, где нет ни культа народных идеалов, ни культа искусства за искусство, ни культа правды, в высоком значении этого слова, и где литература есть одна из поденщин умственного пролетариата.
  Я не хочу бранить эту среду, но всякий беспристрастный к ней умный человек согласится со мной в том, что дать она могла таланту, девственно вошедшему в нее из народа, только то, что она он сама имела, а имела она только отрицательное отношение к жизни, где главная нота была разочарование, и притом, на почве безнародной и чисто мозговой. <...>
  
  
  
  Из очерка Александра Куприна "Памяти Чехова: "Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной аутской дорогой. Не знаю, кто ее строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, легкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определенного архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, - она походила бы на здания в стиле moderne, если бы в ее плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окруженная цветником. К саду, со стороны, противоположной шоссе, примыкало, отделенное низкой стенкой, старое, заброшенное татарское кладбище, всегда зеленое, тихое и безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах.
  
  Цветничок был маленький, далеко не пышный, а фруктовый сад еще очень молодой. Росли в нем груши и яблони-дички, абрикосы, персики, миндаль. В последние годы сад уже начал приносить кое-какие плоды, доставляя Антону Павловичу много забот и трогательного, какого-то детского удовольствия. Когда наступало время сбора миндальных орехов, то их снимали и в чеховском саду. Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на подоконнике, и, кажется, ни у кого не хватало жестокости брать их, хотя их и предлагали.А.П. не любил и немного сердился, когда ему говорили, что его дача слишком мало защищена от пыли, летящей сверху, с аутского шоссе, и что сад плохо снабжен водою. Не любя вообще Крыма, а в особенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду. Многие видели, как он иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдергивал сорные травы из клумб. А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шел дождь, наполнявший водою запасные глиняные цистерны!Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и мудрое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами:- Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? - прибавлял он вдруг с серьезным лицом, тоном глубокой веры. - Знаете ли, через триста - четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна.Эта мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей. Как часто, должно быть, думал он о будущем счастии человечества, когда, по утрам, один, молчаливо подрезывал свои розы, еще влажные от росы, или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег. И сколько было в этой мысли кроткого, мудрого и покорного самозабвения!(...)
  
  - Как хороша будет жизнь через триста лет!И потому-то он с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и знанием. Он с удовольствием глядел на новые здания оригинальной постройки и на большие морские пароходы, живо интересовался всяким последним изобретением в области техники и не скучал в обществе специалистов. Он с твердым убеждением говорил о том, что преступления вроде убийства, воровства и прелюбодеяния становятся все реже, почти исчезают в настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов, писателей. Он верил в то, что грядущая, истинная культура облагородит человечество.Рассказывая о чеховском саде, я позабыл упомянуть, что посредине его стояли качели и деревянная скамейка. И то, и другое осталось от "Дяди Вани", с которым Художественный театр приезжал в Ялту, приезжал, кажется, с исключительной целью показать больному тогда А.П-чу постановку его пьесы. Обоими предметами Чехов чрезвычайно дорожил и, показывая их, всегда с признательностью вспоминал о милом внимании к нему Художественного театра. Здесь у места также упомянуть, что эти прекрасные артисты своей исключительной деликатной чуткостью к чеховскому таланту и дружной преданностью ему самому много скрасили последние дни незабвенного художника.
  
  
  
  Во дворе жили: ручной журавль и две собаки. Надо заметить, что Антон Павлович очень любил всех животных, за исключением, впрочем, кошек, к которым он питал непреодолимое отвращение. Собаки же пользовались его особым расположением. О покойной Каштанке, о мелиховских таксах Броме и Хине он вспоминал так тепло и в таких выражениях, как вспоминают об умерших друзьях. "Славный народ - собаки!" - говорил он иногда с добродушной улыбкой.
  
  Журавль был важная, степенная птица. К людям он относился вообще недоверчиво, но вел тесную дружбу с Арсением, набожным слугой Антона Павловича. За Арсением он бегал всюду, по двору и по саду, причем уморительно подпрыгивал на ходу и махал растопыренными крыльями, исполняя характерный журавлиный танец, всегда смешивший Антона Павловича.Одну собаку звали Тузик, а другую - Каштан, в честь прежней, исторической Каштанки, носившей это имя. Ничем, кроме глупости и лености, этот Каштан, впрочем, не отличался. По внешнему виду он был толст, гладок и неуклюж, светло-шоколадного цвета, с бессмысленными желтыми глазами. Вслед за Тузиком он лаял на чужих, но стоило его поманить и почмокать ему, как он тотчас же переворачивался на спину и начинал угодливо извиваться по земле. Антон Павлович легонько отстранял его палкой, когда он лез с нежностями, и говорил с притворной суровостью:- Уйди же, уйди, дурак... Не приставай.
  
  И прибавлял, обращаясь к собеседнику, с досадой, но со смеющимися глазами:- Не хотите ли, подарю пса? Вы не поверите, до чего он глуп.Но однажды случилось, что Каштан, по свойственной ему глупости и неповоротливости, попал под колеса фаэтона, который раздавил ему ногу. Бедный пес прибежал домой на трех лапах, с ужасающим воем. Задняя нога вся была исковеркана, кожа и мясо прорваны почти до кости, лилась кровь. Антон Павлович тотчас же промыл рану теплой водой с сулемой, присыпал ее йодоформом и перевязал марлевым бинтом. И надо было видеть, с какой нежностью, как ловко и осторожно прикасались его большие милые пальцы к ободранной ноге собаки и с какой сострадательной укоризной бранил он и уговаривал визжавшего Каштана:- Ах ты, глупый, глупый... Ну, как тебя угораздило?.. Да тише ты... легче будет... дурачок...
  
  Приходится повторить избитое место, но несомненно, что животные и дети инстинктивно тянулись к Чехову. Иногда приходила к А.П. одна больная барышня, приводившая с собою девочку лет трех-четырех, сиротку, которую она взяла на воспитание. Между крошечным ребенком и пожилым, грустным и больным человеком, знаменитым писателем, установилась какая-то особенная, серьезная и доверчивая дружба. Подолгу сидели они рядом на скамейке, на веранде; А.П. внимательно и сосредоточенно слушал, а она без умолку лепетала ему свои детские смешные слова и путалась ручонками в его бороде.
  
  С большой и сердечной любовью относились к Чехову и все люди попроще, с которыми он сталкивался: слуги, разносчики, носильщики, странники, почтальоны - и не только с любовью, но и с тонкой чуткостью, с бережностью и с пониманием.
  
  Не могу не рассказать здесь одного случая, который передаю со слов очевидца, маленького служащего в "Русском о-ве пароходства и торговли", человека положительного, немногословного и, главное, совершенно непосредственного в восприятии и передаче своих впечатлений.Это было осенью. Чехов, возвращавшийся из Москвы, только что приехал на пароходе из Севастополя в Ялту и еще не успел сойти с палубы. Был промежуток той сумятицы, криков и бестолочи, которые всегда подымаются вслед за тем, как опустят сходни. В это-то суматошное время татарин-носильщик, всегда услуживавший А.П-чу и увидевший его еще издали, раньше других успел взобраться на пароход, разыскал вещи Чехова и уже готовился нести их вниз, как на него внезапно налетел бравый и свирепый помощник капитана. Этот человек не ограничился одними непристойными ругательствами, но в порыве начальственного гнева ударил бедного татарина по лицу."- И вот тогда произошла сверхъестественная сцена, - рассказывал мой знакомый. - Татарин бросает вещи на палубу, бьет себя в грудь кулаками и, вытаращив глаза, лезет на помощника. И в то же время кричит на всю пристань:- Что? Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты - вот кого ударил!И показывает пальцем на Чехова. А Чехов, знаете ли, бледный весь, губы вздрагивают. Подходит к помощнику и говорит ему тихо так, раздельно, но с необычайным выражением: "Как вам не стыдно!" Поверите ли, ей-богу, будь я на месте этого мореплавателя, - лучше бы мне двадцать раз в морду плюнули, чем услышать это "как вам не стыдно". И на что уж моряк был толстокож, но и того проняло: заметался-заметался, забормотал что-то и вдруг испарился. И уж больше его на палубе не видели".(...)
  
  
  
  
  Из статьи Н.Г. Гарина - Михайловского "Памяти Чехова": "В последний раз я виделся с А.П. в апреле этого года в Крыму, на его даче в Ялте.Он выглядел очень хорошо, и меньше всего можно было думать, что опасность так близка.
  
  - Вы знаете, что я делаю? - весело встретил он меня. - В эту записную книжку я больше десяти лет заношу все свои заметки, впечатления. Карандаш стал стираться, и вот я решил навести чернилом: как видите, уже кончаю.Он добродушно похлопал по книжке и сказал:- Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять работы. Если напишу, семья останется обеспеченной.(...) Жить приходилось, считая каждую копейку.В Москве квартира на третьем этаже, без подъемной машины.Полчаса надо было ему, чтобы взобраться к себе. Он снимал шубу, делал два шага, останавливался и дышал, дышал.Если бы у него были средства, он жил бы долго и успел бы передать людям те сокровища, которые унес теперь с собой в могилу. Сенкевичу его общество поднесло имение, обставило его старость.Нашему гению мы ничего не дали.
  
  А.П., провожая меня, очень серьезно уверял, что непременно приедет в Маньчжурию. - Поеду за границу, а потом к вам. Непременно приеду. Горький, Елпатьевский, Чириков, Скиталец только говорят, что приедут, а я приеду.И он с задорным упрямством детей, которым старшие не позволяют, твердил:- Непременно приеду, приеду.Нет, не было тогда у меня предчувствий, что я смотрел на него в последний раз".
  
  
  
  А как протекали последние недели жизни Чехова в отеле Баденвайлера? На этот вопрос поможет ответить Федор Федорович Фидлер в своей книге "Из мира литераторов. Характеры и суждения":
  
  "13 июля 1904Сегодня получил письмо от Отто Берингера, владельца гостиницы "Зоммер" в Боденвейлере - ответ на мою просьбу прислать мне открытку с видом его гостиницы, где умер Чехов:
  
  Уважаемый господин!Одновременно с этим письмом посылаю Вам открытки - все, что у меня пока имеется. Хочу, однако, заметить, что вид, который Вы просите, только сейчас сфотографирован.Господин Чехов жил долгое время в комнате, выходящей на запад, а эта сторона ранее не фотографировалась.Во вторник, накануне своей смерти, он пожелал перебраться на второй этаж в более прохладное помещение. Эту комнату я отметил на проспекте значком, точно также отмечен его стол в столовой.
  
  В немецких газетах встречается ошибочное утверждение, будто господин Чехов выезжал на прогулку. Господин Чехов все время оставался дома и выходил из комнаты только для того, чтобы поесть, пользуясь при этом лифтом. По прибытии сюда он в самые первые дни был очень тих и немногословен; однако вскоре под целительным воздействием воздуха, он, казалось, значительно ожил, и даже лицо его стало выразительней. Его внезапная кончина поистине поразила нас.
  
  С уважением, Берингер".
  
  
  
  
  
  Вот как вспоминает о Чехове в своем дневнике Владимир Галактионович Короленко: "19 (6) июля1904г.: "Смерть Чехова
  Вчера из Новороссийска мне прислали телеграмму: в Баденвейлере (Шварцвальд) умер от чахотки А. П. Чехов.
  
  Я знал Чехова с... 80-х годов - и чувствовал к нему искреннее расположение. Думаю, что и он тоже. Он был человек прямой и искренний, а иные его обращения ко мне дышали именно личным расположением. В писательской среде эти чувства всегда очень осложняются. Наименее, пожалуй, сложное чувство (если говорить не о самых близких лично и по направлению людях) было у меня к Чехову, и чувство, которое я к нему испытывал, без преувеличения можно назвать любовью. Но встречались мы мало, ходили по разным дорогам; наши личные связи помещались в литерат[урных] лагерях прямо враждебных: он был лично близок с Сувориным и до конца отзывался о нем хорошо, хотя и... несколько презрительно. Он характеризовал его как психопата и истерика, часто страдающего от того, что пишут в "Нов[ом] времени", неглубокого, возмущающегося сегодня тем, что завтра его уже не волнует...
  
  Я думаю, что общество Сувориных и нововременцев принесло Чехову много вреда. Под конец своей жизни он сильно отошел от них, а в "Нов[ом] времени" уже не помещал ни строчки".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  16(3) июля. Со вчерашнего дня разрешено движение экипажей по Тверской улице и по направлению к Страстному монастырю, но до настилки мостовой движение будет производиться лишь по одной стороне улицы.
  
  
  
  
  
  Офицерские нужды
  
  ЛЯОЯН, 2-го июля. Офицеры наших передовых отрядов, проживающие на биваках, очень желали бы получать русские газеты и журналы. Редакции всех русских газет и журналов приглашаются посылать безвозмездно остающиеся номера в редакцию "Вестника Маньчжурской армии", которая будет рассылать номера отдаленным отрядам, офицерам и солдатам.
  
  
  
  
  
  На театре войны
  
  ДАШИЧАО, 3-го (16-го) июля. <...> Генерал Ранненкампф, проникший с отрядом в тыл японской армии, действующей против Лаояна, в происшедшей стычке ранен в ногу на вылет. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  КИШИНЕВ, 2-го июля. Сегодня в 2 часа дня во время разбора в 3-м мировом участке дела по обвинению крестьянкой Анастасией Орловой ходатая Рошко в мошенничестве, Орлова вдруг выхватила большой нож и нанесла Рошко две раны в живот. Судья прервал разбор дела. Рошко опасно ранен.
  
  
  
  
  
  Прибытие раненых в Москву
  
  Вчера в Москве получена телеграмма из Иркутска с известием о проезде через Иркутск раненых, направляемых в Москву. В военном госпитале приступили к соответствующим приготовлениям к приему раненых; здесь может быть размещено 250 человек.
  
  
  
  
  
  Городские трамваи
  
  Как ни туго и сонно идут работы по сооружению трамваев, а все-таки надо думать, что ездить на них будет не только наше потомство. В управе, чуть ли не клятвенно заверяют, что первая линия городского трамвая начнет свое действие нынешним летом. <...>
  
  
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
  
  2-го июля в доме Купеческого общества на Варварке, громилы, забравшись на чердак над конторой торгового дома "Кноп и Кастерин", разобрали в дымоходной трубе кирпич и просверлили в потолке дыру, но тут громилам кто-то помешал, и они скрылись, оставив на месте кражи долото, коловорот, машинку для сверления несгораемых шкапов и две веревочные лестницы.
  
  
  
  
  
  
  
  17 (4) июля. Театр "Эрмитаж". Вчера здесь выступила А.Д.Вяльцева. Она снова вернулась к своему жанру - цыганским песням, которые стала исполнять если и без прежнего увлечения, то с большим музыкальным вкусом и техникой. Публика заставила "несравненную" спеть чуть ли не два десятка романсов, из которых многие г-жа Вяльцева пела в первый раз. Артистка получила букет и корзину цветов. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Вчера во всех церквах после литургии были совершены молебствия с коленопреклонением о даровании победы над врагами. В кафедральном во имя Христа Спасителя соборе богослужение совершал преосвященный Парфений, епископ можайский <...>.
  
  
  
  
  
  
  Со вчерашнего дня на Тверской, между Страстным и Садовой, появились столбы с односторонними кронштейнами для проводов электрического трамвая. Эти же столбы будут утилизованы для подвески электрических фонарей. Пока, однако же, не будут установлены столбы по всей линии, Тверская на этом перегоне пребывает по ночам во мраке, хотя в других местах электрическое освещение действует.
  
  
  
  
  
  
  Огромная кража
  
  Третьего дня на московской станции московско-казанской жел. дор. при отходе поезда No10 у пассажира 2-го класса Бахмуда Фезулина из коридора вагона похищен чемодан, в котором находилось векселей на 75 000 руб. и чековая книжка оренбургского промышленно-коммерческого банка. Кража совершена в течение 5 минут пока станционный носильщик Максимов отлучился от чемодана на платформу.
  
  
  
  Найденные векселя
  
  Вчера у нас сообщалось о краже саквояжа с векселями и разными документами на сумму 80 000 руб. на станции "Москва" Казанской жел. дор. у башкира Фезулина. Сегодня саквояж найден в Ольховцах и доставлен в участок Басманной части. При осмотре все документы и векселя оказались в целости.
  
  
  
  
  
  Мы слышали, что городская управа, в воспоминание о страшном урагане, намерена некоторые поваленные бурей деревья, отличающиеся особой величиной, оставить в таком виде, в каком они оказались после бури. У деревьев будут посажены декоративные растения и устроены скамейки.
  
  
  
  
  
  Перехваченная почта
  
  ТОКИО, 5-го (18-го) июля. ("Рейтер"). Японский контр-миноносец "Хайятори" захватил джонку, везшую почту из Порт-Артура в Чифу. Письма, касавшиеся военных и морских обстоятельств Порт-Артура, конфискованы, причем, добыты ценные сведения; письма же не относящиеся к военным делам, препровождены в Петербург, с предложением разослать их по назначению.
  
  
  
  
  
  
  
  Кончина А.П.Чехова
  
  К похоронам
  
  Тело А.П.Чехова, в сопровождении О.Л., отправлено 4-го июля через Вержблово в Петербург, а оттуда прибудет в Москву, вероятно, 9-го числа утром. На Николаевском вокзале будет отслужена лития, а затем похоронная процессия направится в Новодевичий монастырь.
  
  
  
  Из газеты "Русские ведомости"
  
  К кончине Чехова
  
  Мы получили от Г.Б. Иоллоса из Мюльгейма следующее извещение от 5-го июля: "Сегодня, в 6 ½ ч. утра, гроб с телом А.П. Чехова доставлен из Баденвейлера на станцию в Мюльгейм. Сопровождают гроб вдова покойного, два московских студента и я. Отсюда гроб тотчас отправляется в Берлин, но вместо того, чтобы везти его скорым поездом, как предполагалось, приходится отправлять его с пассажирским, вследствие чего тело А.П. Чехова прибудет в Петербург, вероятно, в пятницу, а в Москву - утром в субботу. Из Берлина буду телеграфировать.
  
  
  
  БЕРЛИН, 6-го (19-го) июля, 10 ч. 5 мин. Здешнее русское духовенство и многочисленные поклонники встретили тело А.П.Чехова на силезском вокзале, где была отслужена лития протоиереем о. Мальцевым. Он произнес весьма теплую речь и был расцелован рыдавшей вдовой. <...>
  
  ТАГАНРОГ, 6-го июля. Город искренне оплакивает кончину А.П.Чехова, уроженца Таганрога. Библиотека, обогащенная пожертвованиями покойного и имеющая специальный Чеховский отдел, совершила по почившем писателе панихиду. <...>
  
  Из газеты "Приазовский край"
  
  Таганрог
  
  К кончине А.П. Чехова
  
  Весть о неожиданной кончине Антона Павловича Чехова получена была на родине знаменитого беллетриста - в Таганроге - в час дня 2 июля и в тот же миг облетела весь город. Никто не хотел верить передаваемым из уст в уста слухам. Всякий доискивался первоисточников.
  
  - Откуда это известно? Получил ли кто телеграмму? Ведь, недавно ему было лучше!
  
  Оказалось, что, действительно, такая телеграмма была получена от брата покойного писателя, Александра Павловича, из Ялты, членом городской управы П.Ф. Иордановым. В телеграмме было только три слова:
  
  - Антон Павлович скончался.
  
  Печаль, внедряемая в сердце этими тремя словами, для таганрожца усугубляется еще тем обстоятельством, что А.П. питал к Таганрогу удивительно теплые симпатии. Всякие светлые начинания в Таганроге встречали с его стороны самое горячее сочувствие. Всем еще памятно его участие в сооружении памятника Петру Великому в Таганроге, его периодические посылки книг в городскую библиотеку.
  
  Дом, в котором родился А.П., еще цел. Он помещается в глубине двора No 47, по Александровской улице, и принадлежит теперь мещанину Коваленко. Дом представляет крохотную избушку в три комнаты. По-видимому, первые годы существования будущего писателя прошли в более чем скромной обстановке. Теперь в этом домике живет преподавательница рукоделия в Николаевском детском приюте, М.Г. Ругалева. (...)
  
  
  
  Из письма художника В.М. Васнецова - А.П. Ланговому:
  
  <8 июля 1904>
  
  
  
  Глубокоуважаемый Алексей Петрович,
  
  (...) Не на войне, а сражен наш милый, незабвенный Антон Павлович Чехов! Вечный покой его светлой, тихой - хотя и тоскующей душе! Бог таких любит и принимает к себе. По своей необычайной скромности он напоминает мне Павла Михайловича, (Третьякова - Е.П.) такого же светлого человека..."
  
  Ланговой Алексей Петрович (1857-1939) - врач, профессор Московского университета, любитель живописи и коллекционер.
  
  
  
  Из газеты "Русские ведомости"
  
  По телефону от нашего корреспондента
  
  - Сотрудник "Руси" приводит отзыв Льва Николаевича Толстого о Чехове: "Я чувствую, - сказал Лев Николаевич, - что меня могут спросить, отчего я не сказал своего слова о Чехове. Я не говорю его, потому что считаю лишним всякие демонстрации. Так еще и Тургеневу, приезжавшему ко мне, чтобы пригласить меня на пушкинские торжества, я по тем же мотивам принужден был ответить отказом. Если же кого-нибудь интересует мое мнение о Чехове и если желают, чтобы я сказал его теперь, то вот мой взгляд на него. Чехов - это несравненный художник, понятный не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще. Он один из редких писателей, которых можно много раз перечитывать; он создал совершенно новые формы письма, подобных которым я не встречал нигде. Смерть Чехова - большая потеря для нас, тем более, что кроме несравненного художника мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека".
  
  
  
  
  
  Максим Горький вспоминает о похоронах Чехова: "Гроб писателя, так "нежно любимого" Москвою, был привезен в каком-то зеленом вагоне с надписью крупными буквами на дверях его: "Для устриц". (Дело в том, что стояла жара, и чтобы тело не разложилось, единственный тогда способ был привезти Чехова в вагоне для устриц, никаких больших холодильников, чтобы хранить тела, и в помине не было - Е.П.)
  Часть небольшой толпы, собравшейся на вокзал встретить писателя, пошла за гробом привезенного из Маньчжурии генерала Келлера и очень удивлялась тому, что Чехова хоронят с оркестром военной музыки. Когда ошибка выяснилась, некоторые веселые люди начали ухмыляться и хихикать. За гробом Чехова шагало человек сто, не более; очень памятны два адвоката, оба в новых ботинках и пестрых галстуках - женихи. Идя сзади их, я слышал, что один, В.А. Маклаков, говорит об уме собак, другой, незнакомый, расхваливал удобства своей дачи и красоту пейзажа в окрестностях ее. А какая-то дама в лиловом платье, идя под кружевным зонтиком, убеждала старика в роговых очках: - Ах, он был удивительно милый и так остроумен... Старик недоверчиво покашливал.
  День был жаркий, пыльный. Впереди процессии величественно ехал толстый околоточный на толстой белой лошади..."
  
  Из похорон Антона Павловича Чехова получился совершеннейший "чеховский рассказ".
  
  
  
  Брат Михаилв своей книге "Вокруг Чехова" вспоминает: "Несметные толпы народа сопровождали гроб, причем на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей, и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускали к телу. Московская молодежь, взявшись за руки, охраняла кортеж от многих тысяч сопровождавших, желавших поближе протиснуться к гробу. Так мы дошли до самого монастыря под охраной молодежи, которая заботливо оберегала нас от толпы. Когда же процессия стала входить в узкие монастырские ворота, началась такая давка, что я пришел в настоящий ужас. Каждому поскорее хотелось пробраться внутрь, и получился такой затор, что если бы не та же распорядительная молодежь, то дело не обошлось бы без катастрофы. Еле пронесли сквозь ворота гроб, еле вдавились в них мы с депутатами и близкими к покойному людьми, а народ все напирал и напирал. Слышались возгласы и стоны. Наконец ввалилась на кладбище вся толпа - и стали трещать кресты, валиться памятники, рушиться решетки и затаптываться цветы. Брата Антона опустили в могилу рядом с отцом. Мы взглянули в нее последний раз, бросили по прощальной горсти земли, она ударилась о крышку гроба - и могила закрылась навсегда".
  
  
  
  Похороны Чехова
  
  
  
  А вот как в письмах к Екатерине Пешковой передавал свои впечатления присутствовавший на похоронах Максим Горький: "Вот и похоронили мы Антона Чехова, дорогой мой друг. Я так подавлен этими похоронами, что едва ли сумею толково написать тебе о них, хожу, разговариваю, даже смеюсь, а на душе - гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой скверно пахнущей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце.
  
  Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне "для перевозки свежих устриц" и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину - у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему - все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон "для устриц". В этом вагоне - именно та пошлость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возмущала покойного.
  
  Петербург не встретил его праха так, как бы следовало - меня это не задевает. Я предпочел бы на похоронах такого писателя, как Антон Чехов, видеть десяток искренно любивших его людей - я видел толпу, "публику", ее было, м. б., 3-5 тысяч и - вся она для меня слилась в густую, жирную тучу торжествующей пошлости.
  
  От Николаевского вокзала до Художественного театра я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на портреты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрасно ношу сапоги, говорили, что грязно, душно, что Шаляпин похож на пастыря и стал некрасив, когда остриг волосы, говорили обо всем - собирались в трактиры, к знакомым и никто, ни слова о Чехове. Ни слова, уверяю тебя.
  
  Подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая каменная пошлость и - даже улыбки. Когда я стоял около театра во время панихиды, кто-то сзади меня вспомнил рассказ "Оратор" - помнишь - человек говорит над гробом речь о покойнике, а оказывается, покойник жив, стоит рядом с ним. Это единственное, что вспомнили.
  
  Над могилой ждали речей. Их почти не было. Публика начала строптиво требовать, чтобы говорил Горький. Везде, где я и Шаляпин являлись, мы оба становились сейчас же предметом упорного рассматривания и ощупывания. И снова - ни звука о Чехове. Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и - смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест. Громко спрашивали: "Которая жена? А сестра? Посмотрите, плачут!"(...)
  
  Все это лезло в уши, насильно, назойливо, нахально. Не хотелось слышать, хотелось какого-то красивого, искреннего, грустного слова, а никто не сказал его.
  
  Было нестерпимо грустно. Шаляпин - заплакал и стал ругаться. "И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал". Я его увел с кладбища. И когда мы садились на лошадь, нас окружила толпа, улыбалась и смотрела на нас. Кто-то - один на тысячу крикнул: "Господа, уйдите же! Это неприлично!" - они, конечно, не ушли.
  
  Прости меня - письмо бессвязно, едва ли ты поймешь из него мое настроение, очень тоскливое и злое".
  
  
  
  
  
  Вот как о похоронах Чехова писала его сестра, Мария Павловна: "Письма брата из-за границы были, тем не менее, самыми оптимистическими. Он писал, что поправляется, что "здоровье входит в него не золотниками, а пудами", жаловался лишь на скучную, монотонную жизнь в Баденвейлере: "Уж очень много здесь немецкой тишины и порядка". В общем, в положении Антона Павловича, судя по его письмам, ничего угрожающего не было. Иван Павлович, видя мое тревожное состояние, предложил мне, чтобы рассеять и развлечь меня, проехаться пароходом на Кавказ до Батума и обратно. В Ялте в пароходстве в то время служил наш двоюродный брат Георгий Митрофанович Чехов, который устраивал мне скидку пятидесяти процентов стоимости пароходного билета. Предполагалось, что на эту поездку нам потребуется дней десять, в течение которых Георгий Митрофанович будет сообщать нам о здоровье Антона Павловича, пересылая поступающие из-за границы сведения.
  
  29 июня я выехала с Иваном Павловичем пароходом на Кавказ. Поездка проходила хорошо, хотя я не переставала нервничать. Добрались мы до Батума. Оттуда поездом уехали в Боржом, сообщив об этом в Ялту двоюродному брату. Переночевав в гостинице, утром мы пошли осматривать город, но меня все время тянуло зайти прежде на почту, узнать, нет ли известий из Ялты. И вот там я получила эту ужасную телеграмму, которая для меня была таким ударом, какого я еще никогда в жизни не испытывала: "Антоша скончался". Я не помню, как мы добрались до Батума. Мы спешили не опоздать на тот пароход, которым приехали и который должен был уходить обратно. Мы еще из Боржома дали телеграмму капитану с просьбой подождать нас. Но мы не знали, сможет ли он это сделать. Помню, как я соскочила с извозчика, привезшего нас с батумского вокзала в порт, и бегом, сколько было сил, побежала по пристани к пароходу. Еще издали, подъезжая, я видела, что пароход стоит. Капитан, увидев нас, закричал с парохода: - Не торопитесь, не торопитесь, мы вас ждем! Сразу же, как только я и Иван Павлович поднялись на борт, пароход отошел. В Ялте без нас первым узнал о смерти Антона Павловича Георгий Митрофанович, узнал как раз в тот день, когда к нам должен был приехать погостить брат Михаил Павлович. Он и ему сообщил эту тяжелую новость. Нам с Иваном Павловичем была послана срочная телеграмма, матери же нашей не говорилось ни слова. После нашего возвращения в Ялту мы получили телеграмму от Ольги Леонардовны, в которой говорилось, что она везет тело Антона Павловича в Москву через Петербург. Мы немедленно стали собираться в Москву. Нужно было, наконец, сказать нашей матери правду... Нет слов, чтобы описать горе матери, потерявшей самого любимого сына. Мы поехали в Москву на похороны.
  
  
  
  Как все это произошло? Почему так неожиданно случилась эта катастрофа? Ведь за три дня до своей смерти, 28 июня, Антон Павлович написал мне письмо (которое я читала в Ялте,когда его уже не было в живых). В этом письме брат писал о своих планах возвращения в Ялту, о том, что ему не хочется ехать по железной дороге, так как в вагонах жарко, душно, да и "приедешь домой скорей, чем нужно, а я еще не нагулялся". Он хотел плыть в Одессу морем из Триеста и просил сообщить ему расписание пароходов, и удобны ли они. Писал, что Ольга Леонардовна в этот день поехала в Фрейбург заказывать ему летний фланелевый костюм. Словом, письмо было полно самых радужных надежд и конкретных планов человека, отнюдь не думающего о своих последних днях. Правда, в этом письме были и такие строки: "Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок. Масла здешнего есть мне нельзя. Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, то есть не есть ничего - и баста. А от одышки единственное лекарство - это не двигаться... Ну, будь здорова и весела, поклон мамаше, Ване, Жоржу, бабушке и всем прочим. Пиши. Целую тебя, жму руку. Твой А.". Так заканчивалось последнее письмо брата ко мне. Как уже стало известно позднее, именно после отправления этого письма у Антона Павловича наступило неожиданное ослабление сердечной деятельности, ночами стали происходить припадки. Потом они проходили. Но в ночь на 2/15 июля у Антона Павловича вновь стало плохо с дыханием. Был вызван лечивший его немецкий врач Шверер. Теперь Антон Павлович, видимо, знал уже истинное положение...
  
  Наш поезд пришел в Москву утром 9 июля. Встреч тивший нас на Курском вокзале редактор "Журнала для всех" В. С. Миролюбов сказал, что гроб с телом Антона Павловича прибыл еще раньше на Николаевский вокзал и траурная процессия сейчас приближается уже к центру Москвы, направляясь на кладбище Новодевичьего монастыря. Мы поехали на извозчике в редакцию журнала "Русская мысль", помещавшуюся в Ваганьковском переулке, чтобы там встретиться с процессией. Но ждать не хватило сил, и мы пошли навстречу.: Нашим глазам предстали огромные толпы народа, провожавшие в последний путь Антона Павловича. Вот когда я увидела поистине народную любовь к моему брату-писателю. При таком огромном стечении народа царил полнейший порядок. Движение транспорта, в том числе и трамваев, по улицам, где проходила процессия, было прекращено, боковые улицы были перекрыты канатами. Но что было особенно трогательно - это то, как студенчество поддерживало порядок. Взявшись за руки и составив огромную цепь, студенты и молодежь Москвы охраняли траурную процессию и не давали любопытным протискиваться поближе к гробу и создавать беспорядок. Нас тоже не хотели пропускать к гробу и не слушали наших уверений, что мы родные. Я, не помня себя, рвалась со слезами вперед: - Пустите, пустите меня к брату... Наконец нас узнали и пропустили. Подошли мать и братья. Тяжелые это были минуты... Процессия остановилась. Снова двинулись вперед. Весь путь от вокзала до монастыря гроб с телом брата несли на руках. У здания редакции "Русской мысли", в которой в последнее время много работал брат, остановились и отслужили литию...Дальше процессия шла по Знаменке, Волхонке, Пречистенке. Еще одна остановка с литией была у клиники около памятника Пирогову. В этой клинике брат лежал, когда у него открылось кровохарканье в 1897 году. У Новодевичьего монастыря тоже стояла толпа народа, ожидавшая процессию. Там были многие театральные деятели, писатели, драматурги, профессора и врачи, среди них обогнавшие шествие А. М. Горький и Ф. И. Шаляпин, а также приехавшие из Петербурга на похороны директор императорских казенных театров B. А. Теляковский, издатель "Петербургской газеты" C. Н. Худеков и др. На самом кладбище монастыря порядок удержать уже было невозможно, так как вся огромная толпа хотела присутствовать при погребении Чехова. В результате на кладбище потом оказались сломанные кресты, памятники, ограды могил. Мне не забыть, как при опускании гроба в могилу тысячная толпа запела: "Вечная память!.." Более ста венков было принесено на могилу Антона Павловича при похоронах. Венки были от редакций газет, журналов, театров, от общественных организаций, друзей и почитателей Антона Павловича. Надписи на венках говорили о трогательной любви к Антону Павловичу во всех слоях русского народа. Вот несколько надписей:
  
  "Антону Павловичу Чехову, лучшему другу русских народных учителей от Общества попечения об улучшении быта учащих в начальных школах г. Москвы". "Дорогому Антону Павловичу Чехову, славному врачу-писателю, от нижегородского отдела Общества охранения народного здоровья". "Нежной скорбной памяти вдохновенного учителя и друга. Московский Художественный театр в беспредельном горе". "Дорогому, незабвенному Антону Павловичу Чехову" С великой скорбью Шаляпин". "Горячо любимому, отзывчивому А. П. Чехову. Благодарный начинающий писатель". "Антону Павловичу Чехову. Гордости родной литературы. "Одесские новости". "Дорогому Антону Павловичу Чехову. От крестьян Серпуховского уезда".
  
  Так кончился жизненный путь русского писателя Антона Павловича Чехова, любимого моего брата и Друга".
  
  Теперь снова обратимся к очерку Александра Ивановича Куприна "Памяти Чехова":"Точно сон, припоминаются его похороны. Холодный, серенький Петербург, путаница с телеграммами, маленькая кучка народу на вокзале, "вагон для устриц", станционное начальство, никогда не слыхавшее о Чехове и видевшее в его теле только железнодорожный груз. Потом, как контраст, Москва, стихийное горе, тысячи точно осиротевших людей, заплаканные лица. И, наконец, могила на Новодевичьем кладбище, вся заваленная цветами, рядом со скромной могилой "вдовы казака Ольги Кукаретниковой".Вспоминается мне панихида на кладбище на другой день после его похорон. Был тихий июльский вечер, и старые липы над могилами, золотые от солнца, стояли не шевелясь. Тихой, покорной грустью, глубокими вздохами звучало пение нежных женских голосов. И было тогда у многих в душе какое-то растерянное, тяжелое недоумение.Расходились с кладбища медленно, в молчании. Я подошел к матери Чехова и без слов поцеловал ее руку. И она сказала усталым, слабым голосом:- Вот горе-то у нас какое... Нет Антоши... (Евгения Яковлевна Чехова переживет своего сына на 15 лет - Е.П.) О, эта потрясающая глубина простых, обыкновенных, истинно чеховских слов! Вся громадная бездна утраты, вся невозвратимость совершившегося события открылась за ними. Нет! Утешения здесь были бы бессильны. Разве может истощиться, успокоиться горе тех людей, души которых так близко прикасались к великой душе избранника?Но пусть облегчит их неутолимую тоску сознание, что их горе - и наше общее горе. Пусть смягчится оно мыслью о незабвенности, о бессмертии этого прекрасного, чистого имени. В самом деле, пройдут годы и столетия, и время сотрет даже самую память о тысячах тысяч живущих ныне людей. Но далекие грядущие потомки, о счастии которых с такой очаровательной грустью мечтал Чехов, произнесут его имя с признательностью и с тихой печалью о его судьбе".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Похороны А.П. Чехова
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Могила А.П. Чехова на Новодевичьем кладбище в Москве
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  А теперь, заканчивая эту тему, позволю себе привести несколько чеховских рассказов на свой вкус, в память об Антоне Павловиче...
  
  
  
  
  
  
  
  Глупый француз Клоун из цирка братьев Гинц, Генри Пуркуа, (Слово пуркуа в переводе с французского означает почему, Чехов часто в своём творчестве использовал говорящие фамилии - Е.П.) зашел в московский трактир Тестова позавтракать.- Дайте мне консоме! - приказал он половому.- Прикажете с пашотом или без пашота?- Нет, с пашотом слишком сытно... Две-три гренки, пожалуй, дайте... В ожидании, пока подадут консоме, Пуркуа занялся наблюдением. Первое, что бросилось ему в глаза, был какой-то полный благообразный господин, сидевший за соседним столом и приготовлявшийся есть блины."Как, однако, много подают в русских ресторанах! - подумал француз, глядя, как сосед поливает свои блины горячим маслом. - Пять блинов! Разве один человек может съесть так много теста?"Сосед между тем помазал блины икрой, разрезал все их на половинки и проглотил скорее, чем в пять минут...- Челаэк! - обернулся он к половому. - Подай еще порцию! Да что у вас за порции такие? Подай сразу штук десять или пятнадцать! Дай балыка... семги, что ли?"Странно... - подумал Пуркуа, рассматривая соседа. - Съел пять кусков теста и еще просит! Впрочем, такие феномены не составляют редкости... У меня у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал две тарелки супу и пять бараньих котлет... Говорят, что есть также болезни, когда много едят..."Половой поставил перед соседом гору блинов и две тарелки с балыком и семгой. Благообразный господин выпил рюмку водки, закусил семгой и принялся за блины. К великому удивлению Пуркуа, ел он их спеша, едва разжевывая, как голодный..."Очевидно, болен... - подумал француз. - И неужели он, чудак, воображает, что съест всю эту гору? Не съест и трех кусков, как желудок его будет уже полон, а ведь придется платить за всю гору!"- Дай еще икры! - крикнул сосед, утирая салфеткой масляные губы. - Не забудь зеленого луку!"Но... однако, уж половины горы нет! - ужаснулся клоун. - Боже мой, он и всю семгу съел? Это даже неестественно... Неужели человеческий желудок так растяжим? Не может быть! Как бы ни был растяжим желудок, но он не может растянуться за пределы живота... Будь этот господин у нас во Франции, его показывали бы за деньги... Боже, уже нет горы!"- Подашь бутылку Нюи... - сказал сосед, принимая от полового икру и лук. - Только погрей сначала... Что еще? Пожалуй, дай еще порцию блинов... Поскорей только...- Слушаю... А на после блинов что прикажете?- Что-нибудь полегче... Закажи порцию селянки из осетрины по-русски и... и... Я подумаю, ступай!"Может быть, это мне снится? - изумился клоун, откидываясь на спинку стула. - Этот человек хочет умереть! Нельзя безнаказанно съесть такую массу! Да, да, он хочет умереть. Это видно по его грустному лицу. И неужели прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест? Не может быть!"Пуркуа подозвал к себе полового, который служил у соседнего стола, и спросил шёпотом:- Послушайте, зачем вы так много ему подаете?- То есть, э... э... они требуют-с! Как же не подавать-с? - удивился половой.- Странно, но ведь он таким образом может до вечера сидеть здесь и требовать! Если у вас у самих не хватает смелости отказывать ему, то доложите метрдотелю, пригласите полицию!Половой ухмыльнулся, пожал плечами и отошел."Дикари! - возмутился про себя француз. - Они еще рады, что за столом сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль! Ничего, что умрет человек, была бы только выручка!"- Порядки, нечего сказать! - проворчал сосед, обращаясь к французу. - Меня ужасно раздражают эти длинные антракты! От порции до порции изволь ждать полчаса! Этак и аппетит пропадет к чёрту, и опоздаешь... Сейчас три часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде.- Pardon, monsieur 1, (Извините, месье, - Е.П.) - побледнел Пуркуа, - ведь вы уж обедаете!- Не-ет... Какой же это обед? Это завтрак... блины...Тут соседу принесли селянку. Он налил себе полную тарелку, поперчил кайенским перцем и стал хлебать..."Бедняга... - продолжал ужасаться француз. - Или он болен и не замечает своего опасного состояния, или же он делает всё это нарочно... с целью самоубийства... Боже мой, знай я, что наткнусь здесь на такую картину, то ни за что бы не пришел сюда! Мои нервы не выносят таких сцен!"И француз с сожалением стал рассматривал лицо соседа, каждую минуту ожидая, что вот-вот начнутся с ним судороги, какие всегда бывали у дяди Франсуа после опасного пари..."По-видимому, человек интеллигентный, молодой... полный сил... - думал он, глядя на соседа. - Быть может, приносит пользу своему отечеству... и весьма возможно, что имеет молодую жену, детей... Судя по одежде, он должен быть богат, доволен... но что же заставляет его решаться на такой шаг?.. И неужели он не мог избрать другого способа, чтобы умереть? Чёрт знает как дешево ценится жизнь! И как низок, бесчеловечен я, сидя здесь и не идя к нему на помощь! Быть может, его еще можно спасти!"Пуркуа решительно встал из-за стола и подошел к соседу.- Послушайте, monsieur, - обратился он к нему тихим, вкрадчивым голосом. - Я не имею чести быть знаком с вами, но, тем не менее, верьте, я друг ваш... Не могу ли я вам помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще молоды... у вас жена, дети...- Я вас не понимаю! - замотал головой сосед, тараща на француза глаза.- Ах, зачем скрытничать, monsieur? Ведь я отлично вижу! Вы так много едите, что... трудно не подозревать...- Я много ем?! - удивился сосед. - Я?! Полноте... Как же мне не есть, если я с самого утра ничего не ел?- Но вы ужасно много едите!- Да ведь не вам платить! Что вы беспокоитесь? и вовсе я не много ем! Поглядите, ем, как все!Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, толкаясь и налетая друг на друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и поедали горы блинов, семгу, икру... с таким же аппетитом и бесстрашием, как и благообразный господин."О, страна чудес! - думал Пуркуа, выходя из ресторана. - Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О, страна, чудная страна!"
  
  
  
  
  
  
  
  С женой поссорился (Случай)
  
  - Чёрт вас возьми! Придешь со службы домой голодный, как собака, а они чёрт знает чем кормят! Да и заметить еще нельзя! Заметишь, так сейчас рев, слезы! Будь я трижды анафема за то, что женился!Сказавши это, муж звякнул по тарелке ложкой, вскочил и с остервенением хлопнул дверью. Жена зарыдала, прижала к лицу салфетку и тоже вышла. Обед кончился.Муж пришел к себе в кабинет, повалился на диван и уткнул свое лицо в подушку."Чёрт тебя дернул жениться! - подумал он. - Хороша "семейная" жизнь, нечего сказать! Не успел жениться, как уж стреляться хочется!"Через четверть часа за дверью послышались легкие шаги..."Да, это в порядке вещей... Оскорбила, надругалась, а теперь около двери ходит, мириться хочет... Ну, чёрта с два! Скорей повешусь, чем помирюсь!"Дверь отворилась с тихим скрипом и не затворилась. Кто-то вошел и тихими, робкими шагами направился к дивану."Ладно! Проси прощения, умоляй, рыдай... Кукиш с маслом получишь! чёрта пухлого! Ни одного слова не добьешься, хоть умри... Сплю вот и говорить не желаю!" Муж глубже зарыл свою голову в подушку и тихо захрапел. Но мужчины слабы так же, как и женщины. Их легко раскислить и растеплить. Почувствовав за своей спиной теплое тело, муж упрямо придвинулся к спинке дивана и дернул ногой."Да... Теперь вот мы лезем, прижимаемся, подлизываемся... Скоро начнем в плечико целовать, на колени становиться. Не выношу этих нежностей!.. Все-таки... нужно будет ее извинить. Ей в ее положении вредно тревожиться. Помучу часик, накажу и прощу..." Над самым ухом его тихо пролетел глубокий вздох. За ним другой, третий... Муж почувствовал на плече прикосновение маленькой ручки."Ну, бог с ней! Прощу в последний раз. Будет ее мучить, бедняжку! Тем более, что я сам виноват! Из-за ерунды бунт поднял..." - Ну, будет, моя крошка!Муж протянул назад руку и обнял теплое тело.- Тьфу!!.Около него лежала его большая собака Дианка.
  
  
  
  
  
  Пересолил Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приехал на станцию "Гнилушки". До усадьбы, куда он был вызван для межевания, оставалось еще проехать на лошадях верст тридцать - сорок. (Ежели возница не пьян и лошади не клячи, то и тридцати верст не будет, а коли возница с мухой да кони наморены, то целых пятьдесят наберется.)- Скажите, пожалуйста, где я могу найти здесь почтовых лошадей? - обратился землемер к станционному жандарму.- Которых? Почтовых? Тут за сто верст путевой собаки не сыщешь, а не то что почтовых... Да вам куда ехать?- В Девкино, имение генерала Хохотова.- Что ж? - зевнул жандарм. - Ступайте за станцию, там на дворе иногда бывают мужики, возят пассажиров.Землемер вздохнул и поплелся за станцию. Там, после долгих поисков, разговоров и колебаний, он нашел здоровеннейшего мужика, угрюмого, рябого, одетого в рваную сермягу и лапти.- Чёрт знает какая у тебя телега! - поморщился землемер, влезая в телегу. - Не разберешь, где у нее зад, где перед...- Что ж тут разбирать-то? Где лошадиный хвост, там перед, а где сидит ваша милость, там зад...Лошаденка была молодая, но тощая, с растопыренными ногами и покусанными ушами. Когда возница приподнялся и стегнул ее веревочным кнутом, она только замотала головой, когда же он выбранился и стегнул ее еще раз, то телега взвизгнула и задрожала, как в лихорадке. После третьего удара телега покачнулась, после же четвертого она тронулась с места.- Этак мы всю дорогу поедем? - спросил землемер, чувствуя сильную тряску и удивляясь способности русских возниц соединять тихую, черепашью езду с душу выворачивающей тряской.- До-о-едем! - успокоил возница. - Кобылка молодая, шустрая... Дай ей только разбежаться, так потом и не остановишь... Но-о-о, прокля...тая!Когда телега выехала со станции, были сумерки. Направо от землемера тянулась темная, замерзшая равнина, без конца и краю... Поедешь по ней, так наверно заедешь к чёрту на кулички. На горизонте, где она исчезала и сливалась с небом, лениво догорала холодная осенняя заря... Налево от дороги в темнеющем воздухе высились какие-то бугры, не то прошлогодние стоги, не то деревня. Что было впереди, землемер не видел, ибо с этой стороны всё поле зрения застилала широкая, неуклюжая спина возницы. Было тихо, но холодно, морозно."Какая, однако, здесь глушь! - думал землемер, стараясь прикрыть свои уши воротником от шинели. - Ни кола ни двора. Не ровен час - нападут и ограбят, так никто и не узнает, хоть из пушек пали... Да и возница ненадежный... Ишь, какая спинища! Этакое дитя природы пальцем тронет, так душа вон! И морда у него зверская, подозрительная".- Эй, милый, - спросил землемер, - как тебя зовут?- Меня-то? Клим.- Что, Клим, как у вас здесь? Не опасно? Не шалят?- Ничего, бог миловал... Кому ж шалить?- Это хорошо, что не шалят... Но на всякий случай все-таки я взял с собой три револьвера, - соврал землемер. - А с револьвером, знаешь, шутки плохи. С десятью разбойниками можно справиться...Стемнело. Телега вдруг заскрипела, завизжала, задрожала и, словно нехотя, повернула налево."Куда же это он меня повез? - подумал землемер. - Ехал всё прямо и вдруг налево. Чего доброго, завезет, подлец, в какую-нибудь трущобу и... и... Бывают ведь случаи!"- Послушай, - обратился он к вознице. - Так ты говоришь, что здесь не опасно? Это жаль... Я люблю с разбойниками драться... На вид-то я худой, болезненный, а силы у меня, словно у быка... Однажды напало на меня три разбойника... Так что ж ты думаешь? Одного я так трахнул, что... что, понимаешь, богу душу отдал, а два другие из-за меня в Сибирь пошли на каторгу. И откуда у меня сила берется, не знаю... Возьмешь одной рукой какого-нибудь здоровилу, вроде тебя, и... и сковырнешь.Клим оглянулся на землемера, заморгал всем лицом и стегнул по лошаденке.- Да, брат... - продолжал землемер. - Не дай бог со мной связаться. Мало того, что разбойник без рук, без ног останется, но еще и перед судом ответит... Мне все судьи и исправники знакомы. Человек я казенный, нужный... Я вот еду, а начальству известно... так и глядят, чтоб мне кто-нибудь худа не сделал. Везде по дороге за кустиками урядники да сотские понатыканы... По... по... постой! - заорал вдруг землемер. - Куда же это ты въехал? Куда ты меня везешь?- Да нешто не видите? Лес! "Действительно, лес... - подумал землемер. - А я-то испугался! Однако, не нужно выдавать своего волнения... Он уже заметил, что я трушу. Отчего это он стал так часто на меня оглядываться? Наверное, замышляет что-нибудь... Раньше ехал еле-еле, нога за ногу, а теперь ишь как мчится!"- Послушай, Клим, зачем ты так гонишь лошадь?- Я ее не гоню. Сама разбежалась... Уж как разбежится, так никаким средствием ее не остановишь... И сама она не рада, что у ней ноги такие.- Врешь, брат! Вижу, что врешь! Только я тебе не советую так быстро ехать. Попридержи-ка лошадь... Слышишь? Попридержи!- Зачем?- А затем... затем, что за мной со станции должны выехать четыре товарища. Надо, чтоб они нас догнали... Они обещали догнать меня в этом лесу... С ними веселей будет ехать... Народ здоровый, коренастый... у каждого по пистолету... Что это ты всё оглядываешься и движешься, как на иголках? а? Я, брат, тово... брат... На меня нечего оглядываться... интересного во мне ничего нет... Разве вот револьверы только... Изволь, если хочешь, я их выну, покажу... Изволь...Землемер сделал вид, что роется в карманах, и в это время случилось то, чего он не мог ожидать при всей своей трусости. Клим вдруг вывалился из телеги и на четвереньках побежал к чаще.- Караул! - заголосил он. - Караул! Бери, окаянный, и лошадь и телегу, только не губи ты моей души! Караул!Послышались скорые, удаляющиеся шаги, треск хвороста - и всё смолкло... Землемер, не ожидавший такого реприманда, первым делом остановил лошадь, потом уселся поудобней на телеге и стал думать."Убежал... испугался, дурак... Ну, как теперь быть? Самому продолжать путь нельзя, потому что дороги не знаю, да и могут подумать, что я у него лошадь украл... Как быть?" - Клим! Клим!- Клим!.. - ответило эхо.От мысли, что ему всю ночь придется просидеть в темном лесу на холоде и слышать только волков, эхо да фырканье тощей кобылки, землемера стало коробить вдоль спины, словно холодным терпугом.- Климушка! - закричал он. - Голубчик! Где ты, Климушка? Часа два кричал землемер, и только после того, как он охрип и помирился с мыслью о ночевке в лесу, слабый ветерок донес до него чей-то стон.- Клим! Это ты, голубчик? Поедем!- У... убьешь!- Да я пошутил, голубчик! Накажи меня господь, пошутил! Какие у меня револьверы! Это я от страха врал! Сделай милость, поедем! Мерзну!Клим, сообразив, вероятно, что настоящий разбойник давно бы уж исчез с лошадью и телегой, вышел из лесу и нерешительно подошел к своему пассажиру.- Ну, чего, дура, испугался? Я... я пошутил, а ты испугался... Садись!- Бог с тобой, барин, - проворчал Клим, влезая в телегу. - Если б знал, и за сто целковых не повез бы. Чуть я не помер от страха...Клим стегнул по лошаденке. Телега задрожала. Клим стегнул еще раз, и телега покачнулась. После четвертого удара, когда телега тронулась с места, землемер закрыл уши воротником и задумался. Дорога и Клим ему уже не казались опасными.
  
  
  
  
  
  
  
  Налим Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег... Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка, барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом. На сажень от Герасима, по горло в воде, стоит плотник Любим, молодой горбатый мужик с треугольным лицом и с узкими, китайскими глазками. Как Герасим, так и Любим, оба в рубахах и портах. Оба посинели от холода, потому что уж больше часа сидят в воде...- Да что ты всё рукой тычешь? - кричит горбатый Любим, дрожа как в лихорадке. - Голова ты садовая! Ты держи его, держи, а то уйдет, анафема! Держи, говорю!- Не уйдет... Куда ему уйтить? Он под корягу забился... - говорит Герасим охрипшим, глухим басом, идущим не из гортани, а из глубины живота. - Скользкий, шут, и ухватить не за что.- Ты за зебры хватай, за зебры!- Не видать жабров-то... Постой, ухватил за что-то... За губу ухватил... Кусается, шут!- Не тащи за губу, не тащи - выпустишь! За зебры хватай его, за зебры хватай! Опять почал рукой тыкать! Да и беспонятный же мужик, прости царица небесная! Хватай!- "Хватай"... - дразнит Герасим. - Командер какой нашелся... Шел бы да и хватал бы сам, горбатый чёрт... Чего стоишь?- Ухватил бы я, коли б можно было... Нешто при моей низкой комплекцыи можно под берегом стоять? Там глыбоко!- Ничего, что глыбоко... Ты вплавь...Горбач взмахивает руками, подплывает к Герасиму и хватается за ветки. При первой же попытке стать на ноги, он погружается с головой и пускает пузыри.- Говорил же, что глыбоко! - говорит он, сердито вращая белками. - На шею тебе сяду, что ли?- А ты на корягу стань... Коряг много, словно лестница...Горбач нащупывает пяткой корягу и, крепко ухватившись сразу за несколько веток, становится на нее... Совладавши с равновесием и укрепившись на новой позиции, он изгибается и, стараясь не набрать в рот воды, начинает правой рукой шарить между корягами. Путаясь в водорослях, скользя по мху, покрывающему коряги, рука его наскакивает на колючие клешни рака...- Тебя еще тут, чёрта, не видали! - говорит Любим и со злобой выбрасывает на берег рака.Наконец, рука его нащупывает руку Герасима и, спускаясь по ней, доходит до чего-то склизкого, холодного.- Во-от он!.. - улыбается Любим. - Зда-аровый, шут... Оттопырь-ка пальцы, я его сичас... за зебры... Постой, не толкай локтем... я его сичас... сичас, дай только взяться... Далече, шут, под корягу забился, не за что и ухватиться... Не доберешься до головы... Пузо одно только и слыхать... Убей мне на шее комара - жжет! Я сичас... под зебры его... Заходи сбоку, пхай его, пхай! Шпыняй его пальцем!Горбач, надув щеки, притаив дыхание, вытаращивает глаза и, по-видимому, уже залезает пальцами "под зебры", но тут ветки, за которые цепляется его левая рука, обрываются, и он, потеряв равновесие, - бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги и на месте падения вскакивают пузыри. Горбач выплывает и, фыркая, хватается за ветки.- Утонешь еще, чёрт, отвечать за тебя придется!.. - хрипит Герасим. - Вылазь, ну тя к лешему! Я сам вытащу!Начинается ругань... А солнце печет и печет. Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки... Высокая трава, пригретая солнцем, начинает испускать из себя густой, приторно-медовый запах. Уж скоро полдень, а Герасим и Любим всё еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший, визгливый тенор неугомонно нарушают тишину летнего дня.- Тащи его за зебры, тащи! Постой, я его выпихну! Да куда суешься-то с кулачищем? Ты пальцем, а не кулаком - рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то вправе колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Тяни за губу!Слышится хлопанье бича... По отлогому берегу к водопою лениво плетется стадо, гонимое пастухом Ефимом. Пастух, дряхлый старик с одним глазом и покривившимся ртом, идет, понуря голову, и глядит себе под ноги. Первыми подходят к воде овцы, за ними лошади, за лошадьми коровы.- Потолкай его из-под низу! - слышит он голос Любима. - Просунь палец! Да ты глухой, чё-ёрт, что ли? Тьфу!- Кого это вы, братцы? - кричит Ефим.- Налима! Никак не вытащим! Под корягу забился! Заходи сбоку! Заходи, заходи!Ефим минуту щурит свой глаз на рыболовов, затем снимает лапти, сбрасывает с плеч мешочек и снимает рубаху. Сбросить порты не хватает у него терпения, и он, перекрестясь, балансируя худыми, темными руками, лезет в портах в воду... Шагов пятьдесят он проходит по илистому дну, но затем пускается вплавь.- Постой, ребятушки! - кричит он. - Постой! Не вытаскивайте его зря, упустите. Надо умеючи! Ефим присоединяется к плотникам, и все трое, толкая друг друга локтями и коленями, пыхтя и ругаясь, толкутся на одном месте... Горбатый Любим захлебывается, и воздух оглашается резким, судорожным кашлем.- Где пастух? - слышится с берега крик. - Ефи-им! Пастух! Где ты? Стадо в сад полезло! Гони, гони из саду! Гони! Да где ж он, старый разбойник? Слышатся мужские голоса, затем женский... Из-за решетки барского сада показывается барин Андрей Андреич в халате из персидской шали и с газетой в руке... Он смотрит вопросительно по направлению криков, несущихся с реки, и потом быстро семенит к купальне...- Что здесь? Кто орет? - спрашивает он строго, увидав сквозь ветви ивняка три мокрые головы рыболовов. - Что вы здесь копошитесь?- Ры... рыбку ловим... - лепечет Ефим, не поднимая головы.- А вот я тебе задам рыбку! Стадо в сад полезло, а он рыбку!.. Когда же купальня будет готова, черти? Два дня как работаете, а где ваша работа?- Бу... будет готова... - кряхтит Герасим. - Лето велико, успеешь еще, вышескородие, помыться... Пфррр... Никак вот тут с налимом не управимся... Забрался под корягу и словно в норе: ни туда ни сюда...- Налим? - спрашивает барин,и глаза его подергиваются лаком. - Так тащите его скорей!- Ужо дашь полтинничек... Удружим ежели... Здоровенный налим, что твоя купчиха... Стоит, вашескородие, полтинник... за труды... Не мни его, Любим, не мни, а то замучишь! Подпирай снизу! Тащи-ка корягу кверху, добрый человек... как тебя? Кверху, а не книзу, дьявол! Не болтайте ногами! Проходит пять минут, десять... Барину становится невтерпеж.- Василий! - кричит он, повернувшись к усадьбе. - Васька! Позовите ко мне Василия!Прибегает кучер Василий. Он что-то жует и тяжело дышит.- Полезай в воду, - приказывает ему барин, - помоги им вытащить налима... Налима не вытащат!Василий быстро раздевается и лезет в воду.- Я сичас... - бормочет он. - Где налим? Я сичас... Мы это мигом! А ты бы ушел, Ефим! Нечего тебе тут, старому человеку, не в свое дело мешаться! Который тут налим? Я его сичас... Вот он! Пустите руки!- Да чего пустите руки? Сами знаем: пустите руки! А ты вытащи!- Да нешто его так вытащишь? Надо за голову!- А голова под корягой! Знамо дело, дурак!- Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!- При господине барине и такие слова... - лепечет Ефим. - Не вытащите вы, братцы! Уж больно ловко он засел туда!- Погодите, я сейчас... - говорит барин и начинает торопливо раздеваться. - Четыре вас дурака, и налима вытащить не можете!Раздевшись, Андрей Андреич дает себе остынуть и лезет в воду. Но и его вмешательство не ведет ни к чему.- Подрубить корягу надо! - решает, наконец, Любим. - Герасим, сходи за топором! Топор подайте!- Пальцев-то себе не отрубите! - говорит барин, когда слышатся подводные удары топора о корягу. - Ефим, пошел вон отсюда! Постойте, я налима вытащу... Вы не тово...Коряга подрублена. Ее слегка надламывают, и Андрей Андреич, к великому своему удовольствию, чувствует, как его пальцы лезут налиму под жабры.- Тащу, братцы! Не толпитесь... стойте... тащу!На поверхности показывается большая налимья голова и за нею черное аршинное тело. Налим тяжело ворочает хвостом и старается вырваться.- Шалишь... Дудки, брат. Попался? Ага!По всем лицам разливается медовая улыбка. Минута проходит в молчаливом созерцании.- Знатный налим! - лепечет Ефим, почесывая под ключицами. - Чай, фунтов десять будет...- Н-да... - соглашается барин. - Печенка-то так и отдувается. Так и прет ее из нутра. А... ах! Налим вдруг неожиданно делает резкое движение хвостом вверх и рыболовы слышат сильный плеск... Все растопыривают руки, но уже поздно; налим - поминай как звали.
  
  
  
  
  
  
  
  Беззащитное существо Как ни силен был ночью припадок подагры, как ни скрипели потом нервы, а Кистунов все-таки отправился утром на службу и своевременно начал приемку просителей и клиентов банка. Вид у него был томный, замученный, и говорил он еле-еле, чуть дыша, как умирающий.- Что вам угодно? - обратился он к просительнице в допотопном салопе, очень похожей сзади на большого навозного жука.- Изволите ли видеть, ваше превосходительство, - начала скороговоркой просительница, - муж мой, коллежский асессор Щукин, проболел пять месяцев, и, пока он, извините, лежал дома и лечился, ему без всякой причины отставку дали, ваше превосходительство, а когда я пошла за его жалованьем, они, изволите видеть, вычли из его жалованья 24 рубля 36 коп.! За что? - спрашиваю. - "А он, говорят, из товарищеской кассы брал и за него другие чиновники ручались". Как же так? Нешто он мог без моего согласия брать? Это невозможно, ваше превосходительство. Да почему такое? Я женщина бедная, только и кормлюсь жильцами... Я слабая, беззащитная... От всех обиду терплю и ни от кого доброго слова не слышу...Просительница заморгала глазами и полезла в салоп за платком. Кистунов взял от нее прошение и стал читать.- Позвольте, как же это? - пожал он плечами. - Я ничего не понимаю. Очевидно, вы, сударыня, не туда попали. Ваша просьба по существу совсем к нам не относится. Вы потрудитесь обратиться в то ведомство, где служил ваш муж.- И-и, батюшка, я в пяти местах уже была, и везде даже прошения не взяли! - сказала Щукина. - Я уж и голову потеряла, да спасибо, дай бог здоровья зятю Борису Матвеичу, надоумил к вам сходить. "Вы, говорит, мамаша, обратитесь к господину Кистунову: он влиятельный человек, для вас всё может сделать"... Помогите, ваше превосходительство!- Мы, госпожа Щукина, ничего не можем для вас сделать... Поймите вы: ваш муж, насколько я могу судить, служил по военно-медицинскому ведомству, а наше учреждение совершенно частное, коммерческое, у нас банк. Как не понять этого!Кистунов еще раз пожал плечами и повернулся к господину в военной форме, с флюсом.- Ваше превосходительство, - пропела жалобным голосом Щукина, - а что муж болен был, у меня докторское свидетельство есть! Вот оно, извольте поглядеть!- Прекрасно, я верю вам, - сказал раздраженно Кистунов, - но, повторяю, это к нам не относится. Странно и даже смешно! Неужели ваш муж не знает, куда вам обращаться?- Он, ваше превосходительство, у меня ничего не знает. Зарядил одно: "Не твое дело! Пошла вон!" да и всё тут... А чье же дело? Ведь на моей-то шее они сидят! На мое-ей!Кистунов опять повернулся к Щукиной и стал объяснять ей разницу между ведомством военно-медицинским и частным банком. Та внимательно выслушала его, кивнула в знак согласия головой и сказала:- Так, так, так... Понимаю, батюшка. В таком случае, ваше превосходительство, прикажите выдать мне хоть 15 рублей! Я согласна не всё сразу.- Уф! - вздохнул Кистунов, откидывая назад голову. - Вам не втолкуешь! Да поймите же, что обращаться к нам с подобной просьбой так же странно, как подавать прошение о разводе, например, в аптеку или в пробирную палатку. Вам недоплатили, по мы-то тут при чем?- Ваше превосходительство, заставьте вечно бога молить, пожалейте меня, сироту, - заплакала Щукина. - Я женщина беззащитная, слабая... Замучилась до смерти... И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще говею и зять без места... Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою... Всю ночь не спала.Кистунов почувствовал сердцебиение. Сделав страдальческое лицо и прижав руку к сердцу, он опять начал объяснять Щукиной, но голос его оборвался...- Нет, извините, я не могу с вами говорить, - сказал он и махнул рукой. - У меня даже голова закружилась. Вы и нам мешаете и время понапрасну теряете. Уф!.. Алексей Николаич, - обратился он к одному из служащих, - объясните вы, пожалуйста, госпоже Щукиной!Кистунов, обойдя всех просителей, отправился к себе в кабинет и подписал с десяток бумаг, а Алексей Николаич всё еще возился со Щукиной. Сидя у себя в кабинете, Кистунов долго слышал два голоса: монотонный, сдержанный бас Алексея Николаича и плачущий, взвизгивающий голос Щукиной...- Я женщина беззащитная, слабая, я женщина болезненная, - говорила Щукина. - На вид, может, я крепкая, а ежели разобрать, так во мне ни одной жилочки нет здоровой. Еле на ногах стою и аппетита решилась... Кофий сегодня пила, и без всякого удовольствия.А Алексей Николаич объяснял ей разницу между ведомствами и сложную систему направления бумаг. Скоро он утомился, и его сменил бухгалтер.- Удивительно противная баба! - возмущался Кистунов, нервно ломая пальцы и то и дело подходя к графину с водой. - Это идиотка, пробка! Меня замучила и их заездит, подлая! Уф... сердце бьется!Через полчаса он позвонил. Явился Алексей Николаич.- Что у вас там? - томно спросил Кистунов.- Да никак не втолкуем, Петр Александрыч! Просто замучились. Мы ей про Фому, а она про Ерему...- Я... я не могу ее голоса слышать... Заболел я... не выношу...- Позвать швейцара, Петр Александрыч, пусть ее выведет.- Нет, нет! - испугался Кистунов. - Она визг поднимет, а в этом доме много квартир, и про нас чёрт знает что могут подумать... Уж вы, голубчик, как-нибудь постарайтесь объяснить ей. Через минуту опять послышалось гуденье Алексея Николаича. Прошло четверть часа, и на смену его басу зажужжал сиплый тенорок бухгалтера.- За-ме-чательно подлая! - возмущался Кистунов, нервно вздрагивая плечами. - Глупа, как сивый мерин, чёрт бы ее взял. Кажется, у меня опять подагра разыгрывается... Опять мигрень...В соседней комнате Алексей Николаич, выбившись из сил, наконец, постучал пальцем по столу, потом себе по лбу.- Одним словом, у вас на плечах не голова, - сказал он, - а вот что...- Ну, нечего, нечего... - обиделась старуха. - Своей жене постучи... Скважина! Не очень-то рукам волю давай. И, глядя на нее со злобой, с остервенением, точно желая проглотить ее, Алексей Николаич сказал тихим, придушенным голосом:- Вон отсюда!- Что-о? - взвизгнула вдруг Щукина. - Да как вы смеете? Я женщина слабая, беззащитная, я не позволю! Мой муж коллежский асессор! Скважина этакая! Схожу к адвокату Дмитрию Карлычу, так от тебя звания не останется! Троих жильцов засудила, а за твои дерзкие слова ты у меня в ногах наваляешься! Я до вашего генерала пойду! Ваше превосходительство! Ваше превосходительство!- Пошла вон отсюда, язва! - прошипел Алексей Николаич. Кистунов отворил дверь и выглянул в присутствие.- Что такое? - спросил он плачущим голосом.Щукина, красная как рак, стояла среди комнаты и, вращая глазами, тыкала в воздух пальцами. Служащие в банке стояли по сторонам и, тоже красные, видимо замученные, растерянно переглядывались.- Ваше превосходительство! - бросилась к Кистунову Щукина. - Вот этот, вот самый... вот этот... (она указала на Алексея Николаича) постучал себе пальцем по лбу, а потом по столу... Вы велели ему мое дело разобрать, а он насмехается! Я женщина слабая, беззащитная... Мой муж коллежский асессор, и сама я майорская дочь!- Хорошо, сударыня, - простонал Кистунов, - я разберу... приму меры... Уходите... после!..- А когда же я получу, ваше превосходительство? Мне нынче деньги надобны!Кистунов дрожащей рукой провел себе по лбу, вздохнул и опять начал объяснять:- Сударыня, я уже вам говорил. Здесь банк, учреждение частное, коммерческое... Что же вы от нас хотите? И поймите толком, что вы нам мешаете.Щукина выслушала его и вздохнула.- Так, так... - согласилась она. - Только уж вы, ваше превосходительство, сделайте милость, заставьте вечно бога молить, будьте отцом родным, защитите. Ежели медицинского свидетельства мало, то я могу и из участка удостоверение представить... Прикажите выдать мне деньги!У Кистунова зарябило в глазах. Он выдохнул весь воздух, сколько его было в легких, и в изнеможении опустился на стул.- Сколько вы хотите получить? - спросил он слабым голосом.- 24 рубля 36 копеек.Кистунов вынул из кармана бумажник, достал оттуда четвертной билет и подал его Щукиной.- Берите и... и уходите!Щукина завернула в платочек деньги, спрятала и, сморщив лицо в сладкую, деликатную, даже кокетливую улыбочку, спросила:- Ваше превосходительство, а нельзя ли моему мужу опять поступить на место?- Я уеду... болен... - сказал Кистунов томным голосом. - У меня страшное сердцебиение.По отъезде его Алексей Николаич послал Никиту за лавровишневыми каплями, и все, приняв по 20 капель, уселись за работу, а Щукина потом часа два еще сидела в передней и разговаривала со швейцаром, ожидая, когда вернется Кистунов.Приходила она и на другой день.
  
  
  
  
  
  
  
  Хамелеон Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина... На площади ни души... Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.- Так ты кусаться, окаянная? - слышит вдруг Очумелов.- Ребята, не пущай ее! Нынче не велено кусаться! Держи! А... а!Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю и хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: "Не пущай!" Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из земли выросши, собирается толпа.- Никак беспорядок, ваше благородие!..- говорит городовой.Очумелов делает полуоборот налево и шагает к сборищу. Около самых ворот склада, видит он, стоит вышеписанный человек в расстегнутой жилетке и, подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На полупьяном лице его как бы написано: "Ужо я сорву с тебя, шельма!" да и самый палец имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина. В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом, сидит на земле сам виновник скандала - белый борзой щенок с острой мордой и желтым пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.- По какому это случаю тут? - спрашивает Очумелов, врезываясь в толпу.- Почему тут? Это ты зачем палец?.. Кто кричал?- Иду я, ваше благородие, никого не трогаю...- начинает Хрюкин, кашляя в кулак.- Насчет дров с Митрий Митричем,- и вдруг эта подлая ни с того, ни с сего за палец... Вы меня извините, я человек, который работающий... Работа у меня мелкая. Пущай мне заплатят, потому - я этим пальцем, может, неделю не пошевельну... Этого, ваше благородие, и в законе нет, чтоб от твари терпеть... Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на свете...- Гм!.. Хорошо...- говорит Очумелов строго, кашляя и шевеля бровями. - Хорошо... Чья собака? Я этого так не оставлю. Я покажу вам, как собак распускать! Пора обратить внимание на подобных господ, не желающих подчиняться постановлениям! Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу Кузькину мать!.. Елдырин,- обращается надзиратель к городовому,- узнай, чья это собака, и составляй протокол! А собаку истребить надо. Немедля! Она наверное бешеная... Чья это собака, спрашиваю?- Это, кажись, генерала Жигалова! - кричит кто-то из толпы.- Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, с меня пальто... Ужас как жарко! Должно полагать, перед дождем... Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить? - обращается Очумелов к Хрюкину.- Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и пришла в твою голову идея, чтоб сорвать. Ты ведь... известный народ! Знаю вас, чертей!- Он, ваше благородие, цыгаркой ей в харю для смеха, а она - не будь дура и тяпни... Вздорный человек, ваше благородие!- Врешь кривой! Не видал, так, стало быть, зачем врать? Их благородие умный господин и понимают, ежели кто врет, а кто по совести, как перед богом... А ежели я вру, так пущай мировой рассудит. У него в законе сказано... Нынче все равны... У меня у самого брат в жандармах... ежели хотите знать...- Не рассуждать!- Нет, это не генеральская...- глубокомысленно замечает городовой.- У генерала таких нет. У него всё больше легавые...- Ты это верно знаешь?- Верно, ваше благородие...- Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, породистые, а эта - чёрт знает что! Ни шерсти, ни вида... подлость одна только... И этакую собаку держать?!.. Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербурге или Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально - не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не оставляй... Нужно проучить! Пора...- А может быть, и генеральская...- думает вслух городовой.- На морде у ней не написано... Намедни во дворе у него такую видел.- Вестимо, генеральская! - говорит голос из толпы.- Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то ветром подуло... Знобит... Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал... И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу... Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака - нежная тварь... А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..- Повар генеральский идет, его спросим... Эй, Прохор! Поди-ка, милый, сюда! Погляди на собаку... Ваша?- Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало!- И спрашивать тут долго нечего,- говорит Очумелов.- Она бродячая! Нечего тут долго разговаривать... Ежели сказал, что бродячая, стало быть и бродячая... Истребить, вот и всё.- Это не наша,- продолжает Прохор.- Это генералова брата, что намеднись приехал. Наш не охотник до борзых. Брат ихний охоч...- Да разве братец ихний приехали? Владимир Иваныч? - спрашивает Очумелов, и всё лицо его заливается улыбкой умиления.- Ишь ты, господи! А я и не знал! Погостить приехали?- В гости...- Ишь ты, господи... Соскучились по братце... А я ведь и не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад... Возьми ее... Собачонка ничего себе... Шустрая такая... Цап этого за палец! Ха-ха-ха... Ну, чего дрожишь? Ррр... Рр... Сердится, шельма... цуцык этакий...Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного склада... Толпа хохочет над Хрюкиным.- Я еще доберусь до тебя! - грозит ему Очумелов и, запахиваясь в шинель, продолжает свой путь по базарной площади.
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Сергея Минцлова: "4 июля. Сильнейший ветер со взморья, минутами кажется, что вот-вот разразится ураган как в Москве и начнет рвать трубы и крыши. Было несколько пушечных выстрелов. Вчера газеты принесли грустную весть - умер А. П. Чехов. Трудно жить в Петербурге летом, в знойные дни, а еще хуже того в тихие вечера после них: дышать нечем; на улицах висит сизоватая пелена каких-то промозглых испарений, начинает пахнуть даже на лучших улицах гнилью, навозом. Старый Петербург все уничтожается и уничтожается... Нет ни одной улицы почти, где бы старые двух и даже трехэтажные дома не ломались; теперь на их месте возводятся новые кирпичные же громады... Удивительно много построек в этом сезоне, несмотря на тяжелое, военное время.
  
  А на войне все что-то неладно. Что ни телеграмма оттуда, то "бой длился упорно, но затем было замечено обходное движение японцев и мы отступили в полном порядке", - последняя фраза сделалась стереотипом. Мы так насобачились в отступлениях, что иначе, разумеется, производить их и не можем"!
  
  
  
  
  
  Скрывшийся буфетчик
  
  3-го июля, по прибытии в Москву по моск.-курской жел. дор. сибирского поезда No18, было обнаружено, что буфетчик поезда. мещ. И.К.Жуковский из здания курского вокзала неизвестно куда скрылся, прихватив при этом из буфета выручку, в сумме 1000 руб., принадлежащую содержателю буфетов в сибирских поездах господину Благушину.
  
  
  
  
  
  ТАМБОВ. Вчера во время грозы ударом молнии разрушены две палатки в лагере. Пострадало 12 солдат Кирсановского полка. Все живы, но двое пострадали более тяжко и отправлены в больницу.
  
  
  
  
  
  
  СЕВАСТОПОЛЬ, 7-го июля. Вследствие сильного зноя, в Крыму наступило острое безводье. Из Алушты сообщают, что среди населения ежедневно бывают драки за пользование водой из оскудевшей реки. Табачные плантации выгорели. Сады увядают.
  
  
  
  
  
  Буйный покупатель
  
  7 июля в часовой магазин Ширмана в доме Юрасовых, на Сретенке явился какой-то покупатель, оказавшийся крестьянином Борисовым, который, не сойдясь в цене, произвел буйство и разбил в окне магазина ценное зеркальное стекло. Буйного покупателя отправили в участок.
  
  
  
  
  
  8-го (21-го) июля.
  
  ПЕТЕРБУРГ. Государь Император повелел объявить благодарность Его Превосходительству новгородскому губернатору графу Медему за порядок при проезде Его Величества и на местах Высочайших смотров войск в городах Старой Руссе и Новгороде, и на станции Чудово.
  
  Из дневника Николая Второго: "5-го июля. Понедельник. (...)Катал Аликс в кресле; дождь прошел, но сделалось прохладнее. Простился с женушкой и детьми и в 6 час. снова отправился в поездку. В Колпине присоединился д. Владимир, а в Тосне Миша, приехавший на жел. дор. моторе. После обеда играли в карты.
  
  6-го июля. Вторник. Всю ночь лил дождь, но к 7 час. утра он прошел, и погода прояснилась. В 8 час. прибыли в г. Старую Руссу. Посетив собор, проехал с Мишой за город, где представился 86-й пех. Вильманстрандский полк. Пересел в узкоколейный поезд; тут мы завтракали. В 12 ½ прибыли в Новгород. После встречи на площади происходил парад: 85-му Выборгскому и 87-му Нейшлотскому полкам. Осмотрел также дивизионный и корпусный обозы. Посетил древний Софийский собор в Кремле и в 2 ½ покинул Новгород. В 5 ч. приехал в Чудово, в двух верстах от ж. д. произвел смотр 88-му Петровскому полку и 1-му Саперному баталиону. Всеми смотрами остался очень доволен и в особенности видом людей. Сравнивая все, что я видел за обе последние поездки, должен признать, что меня всего более поразили резервные дивизии в Моршанске и Тамбове! В 6 ½ уехали из Чудова, обедали и приехали в Петергоф в 9 ½. Мама сегодня переехала из Гатчины, застал ее у Аликс. Порядочно устал и с удовольствием лег спать".
  
  
  
  
  
  
  
  Дирекция Художественного театра собирается почтить память Чехова постановкой "Иванова", чтобы таким образом собрать у себя весь цикл драматических творений Чехов.
  
  
  
  
  
  
  12 апреля в Академии Наук начались занятия образованного вторым отделением Академии совещания по вопросу об упрощении русского правописания. Кроме академиков в совещании участвует много приглашенных лиц: ученых, литераторов, а также педагогов. Совещанию придется обсудить вопрос, не нужно ли исключить из русского алфавита буквы "ять", "фиту", "ижицу" и "Ъ", а также, неудобно ли будет сохранить алфавите букву "i" как "йот", которого в нашей азбуке нет. <...>
  
  
  
  
  
  Реформа азбуки
  
  Вчера открылось заседание комиссии по вопросу о русском правописании при академии наук. Дебатировался вопрос о том, изменить ли русскую азбуку или оставить ее в прежнем виде. <...>
  После продолжительных дебатов комиссия пришла к заключению изъять из русской азбуки "ять", <...> и "ъ". Какой из звуков - "i" десятиричное или "и" восьмиричное, должен быть изъят, пока не решено. <...>
  
  
  
  
  
  
  У Толстого
  
  <...> - Ну а теперь я вам скажу о другом. Это мелочь конечно, но об этом столько говорят, что я уже давно хочу сказать по этому поводу несколько слов... О реформе правописания...
  Он минуту думает и затем решительно произносит: - По - моему реформа эта нелепа... Да, да, нелепа... Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык - это последствие жизни; он создался исторически, и малейшая черточка в нем имеет свое особенное, осмысленное значение...
  Голос Льва Николаевича становится сердитым.
  - Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно - пытаться исправлять природу, бессмысленно... Говорят, гимназистам будет легче. Да, может быть, но зато нам будет труднее; да и им будет легче только писать, а читать они будут дольше, чем мы читаем... Для меня, например, очень трудно разбирать письма без твердого знака: сплошь да рядом читаешь и не знаешь, к какому слову отнести промежуточную букву: к предыдущему или к последующему...
  Ну, к этому еще можно привыкнуть; вы так и запишите: к отсутствию твердого знака можно привыкнуть... Что же касается уничтожения "э", "ять" и прочих подобных букв, то уж это нелепо...
  Это, как я уже сказал, упростит, может быть, письмо, но зато безусловно удлинит процесс чтения: ведь мы только пишем по буквам, читаем же вовсе не по буквам, а по общему виду слов. Мы берем слово сразу нашим взглядом, не разбивая его на слога; и потому для всякого читающего каждое слово, обладая своеобразным написанием, имеет свою особую физиономию, которую ей создают именно эти "ять" и "э" И благодаря этой физиономии, я узнаю это слово, даже не вникая в него, как узнаю знакомое лицо, среди сотен других менее знакомых; и потому я такое слово воспринимаю легче других... Вот, я очень бегло читаю, так что вижу всегда несколько вперед; и если, например, впереди я вижу "ять" в слове "тень" то я уже знаю, что это именно "тень", а не "темя" или что - либо другое; и, зная, что это "тень", я уже предугадываю всю фразу, и мне это облегчает процесс чтения...
  Одним словом, благодаря таким "личным" признакам, которыми одарены слова при современном правописании я получаю возможность читать быстро. Если же написание станет однообразным, т.е. каждое слово лишится своих личных признаков, то узнавать мне его будет труднее и, конечно, читать я буду медленнее...
  Дело привычки, говорите вы? Это вот все говорят, но я отвечу вам вот что: привыкнуть к этому, действительно, можно и не трудно, но что процесс чтения от этого сделается медленнее, так это очевидно... А это было бы очень печально... <...>
  
  
  
  
  
  РУССКАЯ ОПЕРА
  Новый летний театр
  
  29(16) июля Сегодня "Кармен" Предпоследняя гастроль солиста Его Величества Н.Н.Фигнера с участием А.Д.Вяльцевой.<...>
  
  
  
  
  
  
  
  Подкоп и кража
  
  Ночью на 14 июля на ст. "Москва" Московско-Киевско-Воронежской жел. дороги неизвестные злоумышленники посредством подкопа проникли в склад материалов общества дороги, откуда похитили на 490 руб. медных подшипников и других мелких паровозных частей.
  
  
  
  
  
  ЗА ГРАНИЦЕЙ
  
  Кровавая игра
  
  Чем забавляются в С.-Себастиане? В прошлое воскресенье здесь была устроена борьба тигра с быком.
  В момент, когда последний был готов нанести решительный удар тигру, оба животные сломали клетку, в которой они боролись. Страшная паника поднялась между зрителями.
  Сторожа несколькими выстрелами убили тигра, но нечаянно ранили много зрителей, между прочим, маркиза Пидалль (вице-президент испанского сената) маркиза Урквейя и др.
  
  
  
  
  Наши военнопленные
  
  ПЕТЕРБУРГ, 15-го июля. В некоторых газетах появилось известие, что нашим военнопленным в Японии разрешается писать письма лишь на английском, французском и немецком языках. <...> Сделанными вследствие этой заметки сношениями в настоящее время установлено, что наши военнопленные могут из Японии свободно писать и отправлять письма на русском языке, причем никаких особых сборов на цензуру не установлено.
  
  
  
  
  
  
  
  Убийство министра внутренних дел
  
  ПЕТЕРБУРГ, 15-го июля. В 10 час. утра у Варшавского вокзала, брошенной бомбой убит в своей карете министр внутренних дел фон-Плеве.
  ПЕТЕРБУРГ, 15-го июля. Убийца министра внутренних дел задержан.
  
  Заграничные отклики
  
  БЕРЛИН, 15-го (28-го) июля. Известие об убийстве министра Плеве сообщено сегодня в особых газетных прибавлениях. В высших кругах искренне сожалеют о смерти этого выдающегося государственного деятеля, тем более что он всегда стоял за сохранения согласия с Германией, чему не раз давал доказательства.
  
  
  
  Из дневника Николая Второго: "15-го июля. Четверг. Утром П. П. Гессе принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою в Петербурге против Варш[авского] вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него убит его кучер и ранены семь чел., в том числе командир моей роты Семеновского полка кап. Цвецинский - тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра вн. д. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля!(...)
  
  Принял Муравьева с подробностями этого мерзкого случая". (...)
  
  ("Потерять двух столь преданных и полезных слуг", под вторым слугой имеется в виду убитый в апреле 1902 года прежний министр Дмитрий Сергеевич Сипягин, об этом убийстве было рассказано в свое время - Е.П.)
  
  
  
  
  
  
  П.П.Заварзин вкниге "Охранка. Воспоминания руководителей политического сыска" так характеризует Плеве: "Несколько сухой, но ясный в выражениях и мыслях Плеве производил впечатление человека волевого, благородного и фанатика своего долга. Импонировала и его представительная наружность - высокого роста пожилой мужчина с седыми волосами и усами, бритый, с энергичными чертами лица и прницательными, устремленными на собеседника глазами.
  
  Сознавая, что рано или поздно он будет сражен пулей или бомбой революционера, Плеве относился ко всякого рода охранам определенно скептически, и действительно, в 1904м году он был убит бомбой, брошенной в него Сазоновым. Бомба была брошена в карету министра, ехавшего с докладом к царю в Петергоф. Произошло это по дороге на вокзал. Революционер хотя и был замечен филерами, но, не будучи сразу заподозренным, успел бросить снаряд. Карета была совершенно разнесена, а тело Плеве превращено в бесформенную массу: мозги, куски мяса, кровь, обломки кареты и листки доклада, все представляло собою картину ужасной смерти. Тут же лежал тяжело раненный революционер с обезображенным лицом и обугленными конечностями. В это время другой соучастник, Сикорский, направлялся к Неве, с целью сбросить в воду бомбу, имевшегося у него на случай, если бы покушение Сазонова оказалось неудачным. Сикорский нанял лодку под предлогом переправы через реку, но его волнение и выбрасывание по пути какого-то предмета внушили лодочнику подозрение, и он передал Сикорского полиции.
  
  (...) За бытность мою в корпусе жандармов погибли от руки террористов три министра внутренних дел: Сипягин, Плеве и впоследствии Столыпин.
  
  (...) Возвращаясь ныне мыслью к прошлому, я еще более, чем тогда, поражаюсь, как слабо русская власть реагировала на постоянные, в течение многих лет убийства, совершаемые сначала народовольцами, а затем социалистами-революционерами. Были убиты император Александр Второй и ряд сановников. Обычным последствием подобных убийств являлся уход директора Депортамента полиции и начальника Петербургского охранного отделения, причем зачастую приемники их оказывались слабее ушедших. Достаточно было министру или сановнику проявить себя деятельным человеком, чтобы его тотчас убили. Напротив того, либерализм, бездействие власти и отсутствие ясного понимания действительности делали носителей власти неприкосновенными для партий".
  
  
  
  Теперь предоставим слово одному из непосредственных организаторов этого убийства, руководителю партии эсеров Борису Савинкову. Вот что он писал в своей книге: "В начале 1902 года я был административным порядком сослан в г. Вологду по делу с. - петербургских социал-демократических групп "Социалист" и "Рабочее знамя". Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла. Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям "Народной воли".
  
  В Вологду дважды - осенью 1902 года и весной 1903 года - приезжала Е. К. Брешковская. После свиданий с нею я примкнул к партии социалистов-революционеров, а после ареста Г. А. Гершуни (май 1903 года) решил принять участие в терроре. К этому же решению одновременно со мною пришли двое моих товарищей, а также близкий мне с детства Иван Платонович Каляев, отбывавший тогда полицейский надзор в Ярославле.
  
  В июне 1903 года я бежал за границу. Я приехал в Архангельск и, оставив свой чемодан на вокзале, явился по данному мне в Вологде адресу. Я надеялся получить подробные указания, как и на каком пароходе можно уехать в Норвегию. Из разговора выяснилось, что в тот же день через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход "Император Николай I". У меня не было времени возвращаться на вокзал за вещами, и я, как был, без паспорта и вещей, незаметно прошел в каюту второго класса.
  
  На пятые сутки пароход входил в Варангер-фиорд. Я подошел к младшему штурману.
  
  - Я еду в Печеньгу (последнее перед норвежской границей русское становище), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить?
  
  Штурман внимательно посмотрел на меня.
  
  - Вы что же, по рыбной части?
  
  - По рыбной.
  
  - Что же, конечно, можно. Почему же нельзя?
  
  - У меня паспорта заграничного нет.
  
  - Зачем вам паспорт? Сойдите на берег, переночуйте у нас, и на рассвете обратным рейсом в Печеньгу. Только билет купите.
  
  На следующий день показались маяки Вардэ. На пароход поднялись чиновники норвежской таможни. Я сошел в шлюпку и через четверть часа был уже на территории Норвегии. Из Вардэ, через Тронтгейм, Христианию и Антверпен я приехал в Женеву.
  
  В Женеве я познакомился с Михаилом Рафаиловичем Гоцем. Невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом, он останавливал на себе внимание своими юношескими, горячими и живыми глазами. Увидев меня, он сказал:
  
  - Вы хотите принять участие в терроре?
  
  - Да.
  
  - Только в терроре?
  
  - Да.
  
  - Почему же не в общей работе?
  
  Я сказал, что террору придаю решающее значение, но что я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.
  
  Гоц внимательно слушал. Наконец он сказал:
  
  - Я еще не могу дать вам ответ. Подождите - поживите в Женеве.
  
  Тогда же я познакомился с Николаем Ивановичем Блиновым и Алексеем Дмитриевичем Покотиловым. Я знал, что оба они - бывшие студенты Киевского университета и близкие товарищи С. В. Балмашева, но я не знал, что они члены Боевой организации. Покотилова я встречал еще в Петербурге в январе 1901 года. Он приехал в Петербург независимо от П. В. Карповича, и даже не подозревая о приезде последнего, но с той же целью - убить Боголепова. В Петербурге он обратился за помощью в комитет групп "Социалист" и "Рабочее знамя". Мы отнеслись к его просьбе с недоверием и в помощи отказали. Убийство министра народного просвещения казалось тогда нам ненужным и едва ли возможным. Покотилов после отказа не уехал из Петербурга. Он решил своими силами и на свой страх совершить покушение. Случайно Карпович предупредил его.
  
  В августе в Женеву приехал один из товарищей. Он сообщил мне, что Каляев отбывает приговор (месяц тюремного заключения) в Ярославле и поэтому только поздней осенью выезжает за границу. Товарищ поселился со мною. Чтобы не обратить на себя внимание полиции, мы жили уединенно, в стороне от русской колонии. Изредка посещала нас Брешковская.Однажды днем, когда товарища не было дома, к нам в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем лицом и большими карими глазами. Это был Евгений Филиппович Азеф.
  
  Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова:
  
  - Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?
  
  Я повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Я сказал также, что считаю убийство Плеве важнейшей задачей момента. Мой собеседник слушал все так же лениво и не отвечал. Наконец он спросил:
  
  - У вас есть товарищи?
  
  Я назвал Каляева и еще двоих. Я сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и стал прощаться.
  
  Он приходил к нам несколько раз, говорил мало и внимательно слушал. Однажды он сказал:
  
  - Пора ехать в Россию. Уезжайте с товарищем куда-нибудь из Женевы, поживите где-нибудь в маленьком городке и проверьте, не следят ли за вами.
  
  На следующий день мы уехали в Баден, во Фрейбург. Через две недели нас посетил Азеф и на этот раз впервые сообщил план покушения, не упоминая ни словом о личном составе организации. План состоял в следующем: было известно, что Плеве живет в здании департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, в Царское Село или в Петергоф, смотря по времени года и по местопребыванию царя. Так как убить Плеве у него на дому, очевидно, было много труднее, чем на улице, то было решено учредить за ним постоянное наблюдение. Наблюдение это имело целью выяснить в точности день и час, маршрут и внешний вид выездов Плеве. По установлении этих данных предполагалось взорвать его карету на улице бомбой. При строгой охране министра для наблюдения необходимы были люди, по роду своих занятий целый день находящиеся на улице, например газетчики, извозчики, торговцы вразнос и т. п. Было решено поэтому, что один товарищ купит пролетку и лошадь и устроится в Петербурге легковым извозчиком, а другой возьмет патент на продажу вразнос табачных изделий и, продавая на улице папиросы, будет следить за Плеве. Я должен был комбинировать собираемые ими сведения и, по возможности, наблюдая сам, руководить наблюдением.
  
  План этот принадлежал целиком Азефу и был чрезвычайно прост. Но именно своей простотой он давал нам преимущество перед полицией. Уличное наблюдение никогда не применялось революционерами не только в период Гершуни, но и во времена "Народной воли", если не считать приготовлений к первому марта 1881 года. Полиция едва ли могла предположить, что члены Боевой организации ездят по Петербургу извозчиками или торгуют вразнос. Между тем систематическое наблюдение неизбежно приводило к убийству Плеве на улице. Кончая со мной разговор, Азеф сказал с убеждением:
  
  - Если не будет провокации, Плеве будет убит.
  
  (...) В начале ноября я был в Петербурге, не зная ни состава организации, ни партийных паролей, ни явок. Я ждал Азефа: он обещал приехать непосредственно вслед за мной.
  
  В Петербурге я остановился в "Северной" гостинице. В тот же день вечером я пошел на явку к раньше уехавшему товарищу. Он должен был ждать меня ежедневно на Садовой, от Невского до Гороховой. Я шел по Садовой, отыскивая в пестрой толпе разносчиков знакомое мне лицо. Чем дальше я шел, тем все менее оставалось надежды на встречу. Я думал уже, что товарища нет в Петербурге, что он либо арестован на границе, либо не сумел устроиться торговцем. Вдруг чей-то голос окликнул меня:
  
  - Барин, купите "Голубку", пять копеек десяток.
  
  Я оглянулся. В белом фартуке, в полушубке и картузе, небритый, осунувшийся и побледневший, предо мной стоял тот, кого я искал. На плечах у него висел лоток с папиросами, спичками, кошельками и разной мелочью. Я подошел к нему и, выбирая товар, успел шепотом назначить свидание в трактире.
  
  Часа через два мы сидели с ним в грязном трактире, недалеко от Сенной. Он оставил дома лоток, но был в том же полушубке и картузе. Разговаривая с ним, я долго не мог привыкнуть к этой новой для меня его одежде.
  
  Он рассказал мне, что другой товарищ уже извозчик, что они оба следят за домом министра и что однажды им удалось увидеть его карету. Он тут же описал мне внешний вид выезда Плеве: вороные кони, кучер с медалями на груди, ливрейный лакей на козлах и сзади - охрана: двое сыщиков на вороном рысаке. Товарищ был доволен удачей, но жаловался на трудности своего положения.
  
  - Стою я у Цепного моста, - рассказывал он мне, - жду. Вижу, городовой таращит глаза. Я шапку снял, поклонился низко и говорю: "Ваше, - говорю, - благородие, дозвольте спросить, кто в этих хоромах живет, уж не сам ли, - говорю, - царь, очень уж много начальства всякого при дверях?" Посмотрел на меня городовой сверху, усмехнулся. "Дурак, - говорит, - деревня... Что ты можешь, - говорит, - понимать? Это министр тут живет". - "Министр? - говорю, - это, значит, который генерал главный?" - "Дурак, министр и значит министр... Понял?" - "Так точно, - говорю, - понял. Что же, - говорю, - очень богатый, значит, министр? Тысяч, чай, сотню в год получает?" Опять улыбнулся городовой, говорит: "Дурак... эка сказал: сто тысяч... подымай выше, - миллион..." А тут гляжу, как раз зашевелились шпики, подают карету к подъезду, значит, Плеве поедет. Городовой говорит: "Ну-ну, проваливай, - говорит, - сукин сын, нечего здесь болтаться..." Я за мост зашел, стою, будто бы лоток поправляю, а между тем смотрю: Плеве едет... А то еще случай был: конный городовой как-то меня заметил. "Ты, - говорит, - что тут делаешь, сукин сын?.. Пошел вон, - говорит". - "Простите, - говорю, - ваше благородие, так что здесь очень весело торговля идет..." Ка-ак он закричит: "Разговаривать!.. Дворник!.. В участок его веди!.." Подскочил тут дворник с поста. "Идем", - говорит... Пошли. За угол завернулись, я вынул целковый и говорю: "Возьмите, будьте добры, господин дворник, в знак уважения, и отпустите меня, Христа ради, я человек, - говорю, - маленький, долго ль меня обидеть?.." Дворник глянул на рубль, потом на меня. Рубль взял и говорит: "Ну, иди, сукин сын, да смотри: будешь еще в участке..." (Далее было несколько попыток наблюдения и покушений на Плеве, которые провалились - Е.П.)
  
  
  
  (...)Я пошел гулять с Сазоновым по Москве. Мы долго бродили по городу и наконец, присели на скамейке у храма Христа Спасителя, в сквере. Был солнечный день, блестели на солнце церкви. Мы долго молчали. Наконец я сказал:
  
  - Вот, вы пойдете и наверно не вернетесь...
  
  Сазонов не отвечал, и лицо его было такое же, как всегда: молодое, смелое и открытое.
  
  - Скажите, - продолжал я, - как вы думаете, что будем мы чувствовать после... после убийства?
  
  Он не, задумываясь, ответил:
  
  - Гордость и радость.
  
  - Только?
  
  - Конечно, только.
  
  И тот же Сазонов впоследствии мне писал с каторги: "Сознание греха никогда не покидало меня". К гордости и радости примешалось еще другое, нам тогда неизвестное, чувство.
  
  
  
  
  
  15 июля, между 8 и 9 часами утра, я встретил на Николаевском вокзале Сазонова и на Варшавском - Каляева. Они были одеты так же, как и неделю назад: Сазонов - железнодорожным служащим, Каляев - швейцаром. Со следующим поездом с того же Варшавского вокзала приехали из Двинска, где они жили последние дни, Боришанский и Сикорский. Пока я встречал товарищей, Дулебов у себя на дворе запряг лошадь и приехал к "Северной" гостинице, где жил тогда Швейцер. Швейцер сел в его пролетку и к началу десятого часа роздал бомбы в установленном месте - на Офицерской и Торговой улицах за Мариинским театром. Самая большая, двенадцатифунтовая, бомба предназначалась Сазонову. Она была цилиндрической формы, завернута в газетную бумагу и перевязана шнурком. Бомба Каляева была обернута в платок. Каляев и Сазонов не скрывали своих снарядов. Они несли их открыто в руках. Боришанский и Сикорский спрятали свои бомбы под плащи.
  
  
  
  
  
  Передача на этот раз прошла в образцовом порядке. Швейцер уехал домой, Дулебов стал у Технологического института по Загородному проспекту. Здесь он должен был ожидать меня, чтобы узнать о результатах покушения. Мацеевский стоял со своей пролеткой на Обводном канале. Остальные, т. е. Сазонов, Каляев, Боришанский, Сикорский и я, собрались у церкви Покрова на Садовой. Отсюда метальщики один за другим, в условном порядке, - первым Боришанский, вторым Сазонов, третьим Каляев и четвертым Сикорский - должны были пройти по Английскому проспекту и Дровяной улице к Обводному каналу и, повернув по Обводному каналу мимо Балтийского и Варшавского вокзалов, выйти навстречу Плеве на Измайловский проспект. Время было рассчитано так, что при средней ходьбе они должны были встретить Плеве по Измайловскому проспекту от Обводного канала до 1-й Роты. Шли они на расстоянии сорока шагов один от другого. Этим устранялась опасность детонации от взрыва. Боришанский должен был пропустить Плеве мимо себя и затем загородить ему дорогу обратно на дачу. Сазонов должен был бросить первую бомбу.
  
  Был ясный солнечный день. Когда я подходил к скверу Покровской церкви, то увидел такую картину. Сазонов, сидя на лавочке, подробно и оживленно рассказывал Сикорскому о том, как и где утопить бомбу. Сазонов был спокоен, и, казалось, совсем забыл о себе. Сикорский слушал его внимательно. В отдалении, на лавочке, с невозмутимым по обыкновению лицом, сидел Боришанский, еще дальше, у ворот церкви, стоял Каляев и, сняв фуражку, крестился на образ.
  
  Я подошел к нему:
  
  - Янек!
  
  Он обернулся, крестясь:
  
  - Пора?
  
  Я посмотрел на часы. Было двадцать минут десятого.
  
  - Конечно, пора. Иди.
  
  С дальней скамьи лениво встал Боришанский. Он не спеша пошел к Петергофскому проспекту. За ним поднялись Сазонов и Сикорский. Сазонов улыбнулся, пожал руку Сикорскому и быстрым шагом, высоко подняв голову, пошел за Боришанским. Каляев все еще не двигался с места.
  
  - Янек!
  
  - Ну что?
  
  - Иди.
  
  Он поцеловал меня и торопливо, своей легкой и красивой походкой, стал догонять Сазонова. За ними медленно пошел Сикорский. Я проводил их глазами. На солнце блестели форменные пуговицы Сазонова. Он нес свою бомбу в правой руке между плечом и локтем. Было видно, что ему тяжело нести.
  
  Я повернул назад по Садовой и вышел по Вознесенскому на Измайловский проспект с таким расчетом, чтобы встретить метальщиков на том же промежутке между 1-й Ротой и Обводным каналом. Уже по внешнему виду улицы я догадался, что Плеве сейчас проедет. Пристава и городовые имели подтянутый и напряженно выжидающий вид. Кое-где на углах стояли филеры.
  
  Когда я подошел к 7-й Роте Измайловского полка, я увидел, как городовой на углу вытянулся во фронт. В тот же момент на мосту через Обводный канал я заметил Сазонова. Он шел, как и раньше, высоко подняв голову и держа у плеча снаряд. И сейчас же сзади меня раздалась крупная рысь, и мимо промчалась карета с вороными конями. Лакея на козлах не было, но у левого заднего колеса ехал сыщик, как оказалось впоследствии, агент охранного отделения Фридрих Гартман. Сзади ехало еще двое сыщиков в собственной, запряженной вороным рысаком, пролетке. Я узнал выезд Плеве.
  
  Прошло несколько секунд. Сазонов исчез в толпе, но я знал, что он идет теперь по Измайловскому проспекту параллельно "Варшавской" гостинице. Эти несколько секунд показались мне бесконечно долгими. Вдруг в однообразный шум улицы ворвался тяжелый и грузный, странный звук. Будто кто-то ударил чугунным молотом по чугунной плите. В ту же секунду задребезжали жалобно разбитые в окнах стекла. Я увидел, как от земли узкой воронкой взвился столб серо-желтого, почти черного по краям дыма. Столб этот, все расширяясь, затопил на высоте пятого этажа всю улицу. Он рассеялся так же быстро, как и поднялся. Мне показалось, что я видел в дыму какие-то черные обломки.
  
  В первую секунду у меня захватило дыхание. Но я ждал взрыва и поэтому скорей других пришел в себя. Я побежал наискось по улице к "Варшавской" гостинице. Уже на бегу я слышал чей-то испуганный голос: "Не бегите: будет взрыв еще..."
  
  Когда я подбежал к месту взрыва, дым уже рассеялся. Пахло гарью. Прямо передо мной, шагах в четырех от тротуара, на запыленной мостовой я увидел Сазонова. Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок. Фуражка слетела у него с головы, и его темно-каштановые кудри упали на лоб. Лицо было бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки крови. Глаза были мутны и полузакрыты. Ниже у живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, образовало большую багряную лужу у его ног.
  
  Я наклонился над ним и долго всматривался в его лицо. Вдруг в голове мелькнула мысль, что он убит, и тотчас же сзади себя я услыхал чей-то голос:
  
  - А министр? Министр, говорят, проехал.
  
  Тогда я решил, что Плеве жив, а Сазонов убит. Я все еще стоял над Сазоновым. Ко мне подошел бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер (как я узнал потом, лично мне знакомый пристав Перепелицын). Слабо махая руками в белых перчатках, он растерянно и быстро заговорил:
  
  - Уходите... Господин, уходите...
  
  
  
  Я повернулся и пошел прямо по мостовой по направлению к Варшавскому вокзалу. Уходя, я не заметил, что в нескольких шагах от Сазонова лежал изуродованный труп Плеве и валялись обломки кареты. Навстречу мне с Обводного канала бежал народ: толпа каменщиков в пыльных кирпичной пылью фартуках. Они что-то кричали. По тротуарам тоже бежали толпы народу. Я шел наперерез этой толпе и помнил одно: Плеве жив. Сазонов убит.
  
  Я долго бродил по городу, пока машинально не вышел к Технологическому институту. Там все еще ждал меня Дулебов. Я сел в его пролетку.
  
  - Ну что? - обернулся он ко мне.
  
  - Плеве жив...
  
  - А Егор?
  
  - Убит.
  
  У Дулебова странно перекосились глаза и вдруг запрыгали щеки. Но он ничего не сказал. Минут через пять он снова обернулся ко мне:
  
  - Что теперь?
  
  - На обратном пути в четыре часа.
  
  Он кивнул головой. Тогда я сказал:
  
  - В три часа я передам вам снаряд. Будьте опять у Технологического института.
  
  Простившись с ним, я пошел в Юсупов сад, где, в случае неудачного покушения, должны были собраться оставшиеся в живых метальщики. Я надеялся, что не все они арестованы и что бомбы их целы. Я хотел устроить второе покушение на Плеве на его обратном пути из Петергофа на дачу. Нам было известно, что он обычно возвращается от царя между 3 и 4 часами. Метальщиками должны были быть Дулебов, я и те, кто остался в живых.
  
  
  
  В Юсуповом саду я не нашел никого.
  
  Каляев шел за Сазоновым все время, сохраняя дистанцию в сорок шагов. Когда Сазонов взошел на мост через Обводный канал, Каляев увидел, как он вдруг ускорил шаги. Каляев понял, что он заметил карету. Когда Плеве поровнялся с Сазоновым, Каляев был уже на мосту и с вершины видел взрыв, видел, как разорвалась карета. Он остановился в нерешительности. Было неизвестно, убит Плеве или нет, нужно бросать вторую бомбу или она уже лишняя. Когда он так стоял на мосту, мимо него промчались, волоча обломки колес, окровавленные лошади. Побежали толпы народа. Видя, что от кареты остались одни колеса, он понял, что Плеве убит. Он повернул к Варшавскому вокзалу и медленно пошел по направлению к Сикорскому. По дороге его остановил какой-то дворник.
  
  - Что там такое?
  
  - Не знаю.
  
  Дворник посмотрел подозрительно.
  
  - Чай, оттуда идешь?
  
  - Ну да, оттуда.
  
  - Так как же не знаешь?
  
  - Откуда знать? Говорят, пушку везли, разорвало...
  
  Каляев утопил в прудах свою бомбу и, по условию, с 12-часовым поездом выехал из Петербурга в Киев.
  
  Боришанский слышал взрыв позади себя, осколки стекол посыпались ему на голову. Боришанский, убедившись, что Плеве обратно не едет, так же, как и Каляев, утопил свой снаряд и уехал из Петербурга.
  
  Сикорский, как мы и могли ожидать, не справился со своей задачей. Вместо того чтобы пойти в Петровский парк и там, взяв лодку без лодочника, выехать на взморье, он взял у Горного института ялик для переправы через Неву и на глазах яличника, недалеко от строившегося броненосца "Слава", бросил свою бомбу в воду. Яличник, заметив это, спросил, что он бросает. Сикорский, не отвечая, предложил ему 10 рублей. Тогда яличник отвел его в полицию.
  
  Бомбу Сикорского долго не могли найти, и его участие в убийстве Плеве осталось недоказанным, пока, наконец уже осенью рабочие рыбопромышленника Колотилина не вытащили случайно неводом эту бомбу и не представили ее в контору Балтийского завода.
  
  Не застав никого в Юсуповом саду, я пошел в бани на Казачьем переулке, спросил себе номер и лег на диван. Так пролежал я до двух часов, когда, по моим расчетам, наступило время отыскивать Швейцера, приготовиться ко второму покушению на Плеве. Выходя на Невский, я машинально купил у газетчика последнюю телеграмму, думая, что она с театра военных действий. На видном месте был отпечатан в траурной рамке портрет Плеве и его некролог.
  
  В начале одиннадцатого часа раненый Сазонов был перенесен в Александровскую больницу для чернорабочих, где в присутствии министра юстиции Муравьева ему была сделана операция. На допросе он, согласно правилам Боевой организации, отказался назвать свое имя и дать какие бы то ни было показания".
  
  
  
  Бори́с Ви́кторович Са́винков (19 [31] января 1879, Харьков - 7 мая 1925, Москва) - русский революционер, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров, глава Союза защиты Родины и Свободы. Участник Белого движения, писатель (прозаик, поэт, публицист, мемуарист; литературный псевдоним - В. Ропшин). В рамках советской историографии считался террористом.
  
  Известен также под псевдонимами "Б. Н.", Вениамин, Галлей Джемс, Крамер, Ксешинский, Павел Иванович, Роде Леон, Субботин Д. Е., Ток Рене, Томашевич Адольф, Чернецкий Константин.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Его́р Серге́евич Созо́нов (Сазонов) (26 мая [7 июня] 1879, Петровское, Вятская губерния - 27 ноября [10 декабря] 1910, Горный Зерентуй, Забайкальская область) - русский революционер, эсер, террорист, убийца В. К. Плеве.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Е́вно Фи́шелевич (Евге́ний Фили́ппович) А́зеф (1869, Лысково, Гродненская губерния, Российская империя - 24 апреля 1918, Берлин, Германская империя) - революционер-провокатор, один из руководителей партии эсеров и одновременно секретный сотрудник Департамента полиции. Известен как "король провокаторов"[
  
  Как глава Боевой организации эсеров, организовал и успешно провёл ряд терактов, в числе которых - убийство великого князя Сергея Александровича. В то же время как агент Охранного отделения раскрыл и выдал полиции множество революционеров.
  
  Партийные псевдонимы
  
  : "Иван Николаевич", "Валентин Кузьмич", "Толстый";
  в работе с Охранным отделением: "инженер Раскин".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Сергея Минцлова: "15 июля. В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве. Взял извозчика и сейчас же поскакалк месту происшествия - к "Варшавской гостинице". По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись разметанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их еще не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница стоял без стекол; в зданиях, что напротив и рядом, стекла выбиты тоже. В толпе было несколько очевидцев взрыва; швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве - один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель. Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах; у одного извозчика лошади перебило ногу.Фасад Варшавского вокзала, глядящий на мост,стоит без стекол. Доски и клочья от кареты и платьев валялись и на противоположной стороне улицы: под ноги мне попал кусок дверцы с никелированной ручкой. Карета Красного Креста стояла у гостиницы; в нее внесли одного из раненых виновников взрыва, против него и по бокам уселись два полицейских офицера, и карета помчалась назад; впереди нее и по бокам густой стеной скакала конная полиция, и рассмотреть сидевшего я не успел.
  
  Толковали, будто устоявший на ногах сам заявил, чтобы его арестовали, и притом "скорее". В публике волнения и возбужденных толков не замечалось: более было любопытства. Дождался-таки Плеве своего часа! Кстати сказать - полиция на месте катастрофы была любезна до сверхъестественности".(Рассказ Минцлова о раненых не совсем точен, как мы с вами уже знаем из описаний, из эсеров был ранен только Егор Сазонов - Е.П.)
  
  
  
  
  
  
  Площадь у Варшавского вокзала. Остатки кареты министра. Фотография Карла Карловича Буллы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Следственная комиссия с министром юстиции Николаем Валериановичем Муравьёвым на месте убийства В. К. Плеве
  
  
  
  
  
  
  
  Из воспоминаний С.Ю. Витте: "В июле месяце я поехал в Германию заключать с канцлером Бюловым новый торговый договор. 16-го июля я был в Берлине и шел по главной улице и, проходя мимо нашего посольства, узнал, что вчера, т.е. 15 июля, был убит Плеве Сазоновым.
  
  Когда я приехал в Петербург, то я узнал о следующих подробностях убийства Плеве: он ехал к Государю Императору на Балтийский вокзал с докладом, по обыкновению в карете, окруженной велосипедистами охранниками. Сазонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит, кучер сильно ранен. Портфель Плеве остался невредимым. Затем портфель этот со всеподданнейшими докладами был осмотрен его товарищем Петром Николаевичем Дурново, причем в портфеле было найдено письмо, будто бы агента тайной полиции, какой - то еврейки одного из городов Германии, если я не ошибаюсь Кисингена, в котором эта еврейка сообщала секретной полиции, что, будто бы, готовится какое то революционное выступление против Его Величества, связанное с приготовлением бомбы, которая должна быть направлена в Его Величество и что будто бы я принимаю в этом деле живое участие.
  
  Как потом я выяснил, это письмо было ей продиктовано. Очевидно, план Плеве был таков, чтобы получать такие письма от агентов его, в которых бы сообщалось о том, что я принимаю участие в революционных выступлениях и, в частности, в покушении на жизнь моего Государя Императора Николая, с тем, чтобы Плеве мог невинным образом подносить эти письма Государю, под тем предлогом, что он не может их скрыть от Государя, причем, конечно, он сказал бы, что хотя он не может скрыть, но сам - то он сообщаемому не верит, думает, что это ложь; но, тем не менее, представление этих писем имело определенную цель - как можно более вооружить чувство Государя Императора против меня".
  
  
  
  А вот как пишет о Плеве и развенчивает легенду о письмах против Витте тогдашний министр финансов В.Н. Коковцов в книге "Из моего прошлого":"На утро в 10-м часу, 15-го июля его не стало. Его убила бомба Сазонова, в ту минуту, когда он был уже близок к Балтийскому вокзалу, направляясь в четверг со своим очередным всеподданнейшим докладом.
  
  Подробности этого рокового события всем известны. Мне хочется только, к слову, рассеять одну, связанную с этим событием, легенду, пущенную в ход, думается мне, Графом Витте, о том, что будто бы в портфеле своем Плеве вез всеподданнейший доклад о высылке заграницу Витте, в виду имеющихся доказательств близкого участия его в революционном движении, особенно усилившемся в то время.
  
  На самом деле ничего подобного не было. Портфель Плеве найден был в полной сохранности в карете и доставлен в Министерство, где и был вскоре вскрыт, вместе со всем, что осталось в его столе, по повелению Государя, Генерал-Адъютантом Гессе, при участии Директора Департамента Полиции Лопухина, сына покойного Н. В. Плеве и еще кого-то из Министерства Внутренних Дел.
  
  В портфеле не было найдено ни одной строчки, посвященной Гр. Витте, а в письменном столе был найден короткий всеподданнейший доклад или вернее препроводительная записка, при которой Государю были представлены две выписки из так называемой "перлюстрации", то есть из вскрытой частной переписи, при чем ни авторы писем, ни их адресаты не были указаны.
  
  В одном из писем говорилось, что Витте состоит в самом тесном общении с русскими и заграничными революционными кругами и чуть ли не руководит ими, в другом же неизвестный корреспондент выражает своему адресату прямое удивление, каким образом правительство не знает об отношении человека, занимающего высший административный пост, к личности Царя, проникнутого самой нескрываемой враждебностью и даже близкого к заведомым врагам существующего государственного строя, и терпит такое явное безобразие. Обе эти выписки, несомненно, прочитанные Государем, были им возвращены Плеве без всякой резолюции и с простым знаком, удостоверяющим факт их прочтения.
  
  Затем, во всех рассмотренных бумагах не было найдено ни малейшего следа, указывающего на то, чтобы Плеве представлял Государю какие бы то ни было данные, а тем боле заключение о подпольной деятельности Витте или его интригах против Государя.
  
  Не подлежат, однако, никакому сомнению, что Плеве отлично знал, как отзывается Витте о Государе, какие питает к нему чувства и насколько не стеснялся он входить в общение с несомненно враждебно настроенными к Государю общественными кругами, но, вероятно, в его распоряжении не было неопровержимых доказательств его действий явно тенденциозного характера, так как нельзя допустить, чтобы при этом известном враждебном отношении Плеве к Витте, он не воспользовался своим влиятельным положением для того, чтобы обезвредить Витте, или, по крайней мере, раскрыть Государю глаза на него, тем более, что он знал лучше всех, как велико было нерасположение и Государя к Витте".
  
  
  
  А вот Павел Николаевич Милюков в это время с семьей находился в далеком курорте "Аббация", в Средиземном море. Вот что пишет Мюлюков в своих воспоминаниях: "29 июля, выйдя навстречу семье, возвращавшейся с утреннего купания, я увидел издали в руках жены лист газеты, которым она мне махала с признаками сильного волнения. Я ускорил шаг и услыхал ее голос: "Убит Плеве"! Я прочел телеграмму.
  
  Да, действительно, Плеве взорван бомбой по дороге к царю с очередным докладом!.. И эта "крепость" взята.
  
  Плеве, который боролся с земством, устраивал еврейские погромы, преследовал печать, усмирял порками крестьянские восстания, давил репрессиями первые проявления национальных стремлений финляндцев, поляков, армян - проявления, пока еще сравнительно скромные, - Плеве убит революционером. Он, который сказал Куропаткину: "Чтобы остановить революцию, нам нужна маленькая победоносная война". Война оказалась не маленькой и не победоносной; перед смертью Плеве как раз русские войска испытывали поражения - и вот ответ русской революции!
  
  Здесь, очевидно, русская борьба против "осажденной крепости" самодержавия вступала в новую фазу. Как отзовется правительство на новый удар?
  
  Через несколько дней пришел в Аббацию No 52-й "Освобождения" от 1-го августа и в нем я прочел строки своей собственной статьи, посланной еще до убийства Плеве. "Плеве, несомненно, дискредитирован в глазах всей России, и его падение есть только вопрос времени".
  
  Струве, в редакционной статье номера, выражался откровеннее: "С первых же шагов преемника убитого Сипягина, назначенного на его место два года тому назад, вероятность убийства Плеве была так велика, что люди, понимающие политическое положение и политическую атмосферу России, говорили: "Жизнь министра внутренних дел застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления"... И этот человек, два года назад, разговаривал со мной - правда, по приказу царя, по-человечески! Теперь радость по поводу его убийства была всеобщая".
  
  
  
  
  
  Похожие чувства по поводу смерти Плеве испытывал тогда и Александр Федорович Керенский. Вот что он пишет в своей книге "Россия на историческом повороте": "После окончания университета в июне 1904 года я уехал в поместье моего будущего тестя, находившееся вблизи деревни Каинки в Казанской губернии. Там состоялось наше с Ольгой Барановской венчание, и там мы оставались вплоть до осени. Даже в те тревожные времена газеты доставлялись всего один или два раза в неделю, и мы с нетерпением ждали их, чтобы поскорее узнать последние новости с театра военных действий.
  
  Как-то в июле мы с женой отправились на прогулку в лес, захватив с собой только что полученные газеты. Первое, что бросилось нам в глаза, едва мы раскрыли газеты, это сообщение о том, что 15 июля в Санкт-Петербурге бомбой, брошенной бывшим студентом университета Егором Созоновым, был убит министр внутренних дел Плеве, следовавший по Забалканскому проспекту на прием к царю.
  
  Трудно описать гамму чувств, охвативших меня, да, наверно, и очень многих других людей, узнавдшх об этом событии: смесь радости, облегчения и ожидания великих перемен".
  
  
  
  
  
  Святотатство
  
  В ночь на 14-е июля обокрадена церковь св. Марона, за Москвой-рекой. Воры, воспользовавшись тем, что церковь стоит в глухой местности, сломали с помощью небольшого железного рельса оконную решетку, проникли внутрь храма и похитили из главного предела 2 серебряных креста и ковш, а затем взломали свечной ящик, откуда унесли купонов на 260 руб.
  
  
  
  НИЖНИЙ НОВГОРОД, 15-го июля. Открытие ярмарки вышло мало торжественным. Ярмарочное купечество совсем отсутствовало. Представителем всероссийского купечества на открытии был нижегородский заводчик Долгов. Московские представители не пожаловали. После молебна в флачной часовне в присутствии губернатора подняты при ясной погоде флаги. _<...>
  
  
  
  
  Из дневника отца Митрофана Сребрянского: "16 июля. В деревне стоит станция; я вошел в фанзу, просто ужаснулся: грязь и вонь невообразимые, никакой мебели, посреди фанзы идет печной ход, вроде нашего борова, дым идет по нему, и в фанзе тепло. Постройки большею частию из самана и глины, стены небеленые, потолка нет, а к стропилам пришиты доски, пол земляной, все темно от грязи. На стене, наподобие нашей иконы, стоит деревянная дощечка с надписью их иероглифами, да рядом приклеен лист с изображением каких-то их богов. Хозяин приветствовал меня, сжавши четыре пальца в кулак, а большой - вытянувши кверху; сложенную так руку он подержал некоторое время перед моим лицом и сказал по-русски: "Садись". Затем китаец взял в руки крест мой, указал на небо пальцем и говорит: "Шанго", очевидно стараясь показать свое знание, что Иисус Христос есть Бог. Потом, чтобы я не счел его за безбожника, он показывает мне на табличку и картинку и поднимает руку кверху, как бы говоря: "И у меня есть изображение Бога!" Я замотал головой и тоже сказал "шанго". Идем мимо китайского кладбища; могилы разбросаны без порядка, но все одной формы: острый холмик и наверху лежит плоский круглый камень.
  
  17 июля. В 11 часов ночи приехали в Мукден; простояли до 12.30 ночи. Здесь нас известили, что 17-й корпус расположен у Ляояна и нас высадят на станции Янтай, откуда походом вся бригада пройдет пятнадцать верст и остановится в семи верстах от Ляояна, в китайских деревнях. Что творят китайцы на вокзалах, когда приходит поезд, и представить трудно: как только покажется из вагона офицер с вещами, тотчас к нему стремглав летит целая толпа с криком и начинает вырывать чемоданы; неопытный пассажир прямо теряется и не знает, что делать. Четыре-пять "боев" - носильщиков схватятся сразу за один чемодан и со страшным криком стараются вырвать его друг у друга. Между китайцами ходит их полицейский с палкой, но они его не слушают. Здесь же, у вокзала, стоят в городах извозчики и предлагают услуги... Второй
  
  день мы не просыхаем: жара пятьдесят градусов и духота страшная; сидим без движения и буквально обливаемся потом, так и текут ручьи по лицу, телу, как будто кто льет на нас сверху тепловатую воду!.. Как нарочно в колодце вода холодна страшно, соблазн превышает солдатское терпение, и они, невзирая на запрещение, предпочитают быть наказанными и пьют холодную воду! Многие сидят наклонившись, а товарищи поливают их головы холодной водой, я тоже смачиваю себе голову. Собралась бригада, кроме шести эскадронов, разбили бивак... Пока принесли палатки, я постлал сена на землю и возлег, ожидая, когда соберется весь обоз. Узнаю, что придавило рельсой нашего унтер-офицера, взял Святые Дары и пошел в лазарет его приобщить... лежит более сорока солдат, еще четверо пожелали, и я приобщил пятерых больных; как они были очень утешены. Разбили палатки, я поместился один, расставил кровать и вещи, но сидеть в ней почти нельзя - душно. Китайцы лезут всюду: между лошадьми, к палаткам - любопытны до крайности; их гонят, а они сейчас же приползают опять! Кругом горы, и направо от нас - в тридцати восьми верстах - передовые части генерала Куроки. Бивак наш на ночь ставит кругом сторожевую цепь по тридцать человек от эскадрона. До того мы раскисли и устали, что хотя опасность близка, но мы лежим. Говорят, втянемся, дай Бог. В 7 часов вечера я предложил отслужить для полка обедницу, так как завтра в 4 часа утра выступление. Предложение всеми принято с большою радостию. Поставили на поле стол, икону, Евангелие и крест, зажгли свечу... Собрались эскадроны, генерал и все офицеры, и при мерцании звезд мы начали богослужение. Прежде всего я сказал небольшое поучение на Евангелие об укрощении Господом бури на море, увещевая солдат веровать, что Господь и среди военных бурь и сражений и походных трудов с нами; только надо крепко верить и усердно молиться Ему... Пели все солдаты... так было умилительно и внушительно это ночное служение, что слезы сами просились на глаза... Пропели царское многолетие, шефу, 51-му полку и всей 2-й бригаде; я обошел ряды воинов, благословляя их крестом и на ходу ободряя словами... а налево от нас ясно слышна канонада. Очевидно, в горах идет сражение; ночью из Янтая туда ушло три тысячи человек пехоты! Кончилась служба, все были довольны.
  
  
  
  18 июля. Прошла ночь; кое-как пережили... потом обливались так же, как и днем. В России хоть ночью отдохнешь, а здесь до 2 часов жара была такая, что нитки сухой на теле нет. С 2 часов до 5 часов немного отдохнули, потянул небольшой ветерок, а с 5.30 началась снова жара и мириады мух. Огромное, невероятное количество мух объясняется тем, что около Янтая всегда днюют проходящие войска. Когда я вечером зажег свечу, то ужаснулся: вся палатка внутри оказалась черною от мух, выгнать их - вот первая мысль, но это одно пустое занятие: они непобедимы. В двенадцати верстах от нас убиты рано утром два офицера-пограничника, кто убил - японцы или хунхузы, - неизвестно. Ко всему можно привыкнуть, начинаем и мы привыкать потеть!.. Едет генерал и его штаб, выстроились эскадроны; командир полка подходит ко мне и берет благословение на поход. Взвилась туча пыли - это эскадроны тронулись к Ляояну. Мы остались, ожидаем 6-й эскадрон, и тогда под его охраной весь обоз пойдет догонять полк.
  
  19 июля. Ночью пришел 6-й эскадрон. В 9.30 выступили: впереди дозорные, затем взвод солдат, обоз и в хвосте - остальная часть эскадрона. Я сначала поехал со своей двуколкой рядом, но потом проскакал вперед к сторожевому взводу: меньше пыли. Начинается жара, надеемся, проехавши пятнадцать верст, отдохнуть в назначенной деревне Лютонтай. Припекает так, что у некоторых волдыри уже вскочили. Жара более пятидесяти градусов, и мы едем в облаках пыли. До деревни доехали сравнительно хорошо. Командир полка объявил, чтобы мы не распрягались и через два часа трогались дальше: нужно непременно к вечеру приехать в Ляоян. До штаба корпуса еще версты четыре к бывшему китайскому монастырю, в постройках которого разместились люди. Во время Боксерской войны 1900 года этот монастырь укрывал
  
  хунхузов и в наказание тогда упразднен, а идолов китайцы унесли. Едем по линии железной дороги, и мне с лошадью прямо беда: страшно боится, прыгает, однажды едва не сбросила. Проезжаем деревнями, каждый дом - своего рода крепость, окружен высокой глинобитной стеной, а у богатых - каменной с фигуральными воротами, на концах которых головы драконов, а на гребнях маленькие каменные собаки. При въезде в деревню стоят столбы с головами собак и драконов, исписанные иероглифами. При проезде на улице масса народу, но одни только мужчины, женщин же, или, как их называют китайцы по-русски, "бабушка", они прячут, и при всем желании с трудом можно увидеть женщину, а заговорить с ней нельзя никогда. Женщины, которых удавалось видеть, все отлично причесаны, с разнородными шпильками, довольно хорошо одеты. Жен китайцы прячут во внутренних фанзах; обыкновенно строится главная фанза среди двора, а затем несколько маленьких в закоулках, так что когда войско входит на постой в деревню, то ворота во дворах закрыты и на стук только тогда откроют, когда хорошо спрячут своих "бабушек". Смотреть тяжело на женщин, когда они идут... Представьте человека, у которого срублена половина ступни, - как он идет? Так ходят на своих с детства изуродованных ногах китаянки! Интересное зрелище представляют уличные мальчишки: они целым кагалом встречают нас, почти все нагие, прыгают, хлопают в ладоши, показывают нам большой палец, кричат и мне "шанго капетан", отдают честь по-солдатски, шаркают, стараются петь на мотив военных песен... даже крестятся, у каждого самого маленького заплетена коса - одним словом, интересная компания. Китайцы почти все без бород и усов; оказывается, усы можно носить, только прожив известное число лет женатым, а бороды носят только деды, имеющие внуков. Передают, что родители многочисленных семей не прочь освободиться от лишнего рта и продают своих детей. Деревня Лютонтай - большая; едва проехали к командиру полка, который помещался во дворе кумирни. Я ее осмотрел: высокая каменная ограда очень хорошей постройки и самая кумирня тоже; вообще китайские постройки только на картинках легки и малопривлекательны, но в натуре очень тяжелы и оригинально красивы, хотя однообразны, как все китайское. В кумирне собственно три отделения, и в каждом по девяти богов: три против входа и по три по бокам. Идолы сделаны довольно изящно, раскрашены пестро. Выражение лиц у одних спокойное, у других - улыбка, а у некоторых выражена страшная злоба; приклеены бороды, усы; одеты в национальные одежды - мужские и женские, а также в старинные военные. Пред богами стоит жаровня, на которой 1-го и 13-го числа каждого месяца богомольцы возжигают курительные свечи, а на Новый год у храмов устраиваются процессии, церемонии и сжигается масса курительных свечей. Храмы содержатся грязно. Во дворе стоит невысокая колокольня с одним колоколом. Пред входом огромные каменные собаки или львы - не разберешь, на крышах драконы и маленькие собаки искусной работы, карнизы под крышами, колонны... все выкрашено в разные тона; дворы вымощены каменными плитами; только жаль, что все это грязно... Жара томительная. В 4 часа поехали дальше и в Ляоян прибыли в 7.30 вечера, стали на берегу прекрасной реки Тайцзыхэ. Войска движутся непрерывно всех родов оружия, обозы, вьюки и много мулов и ослов. Темно. Звезды ярко блестят. С трудом переехали понтонный мост и долго плутали по городу, не находя в темноте своего места; все движется кругом, все кричит и... к глубокому сожалению, крепко ругается; только в час ночи приехали на бивак. Ехали в такой пыли, что не было видно передней двуколки. Нас поместили при штабе 17-го корпуса - пока, а полк разбили по частям; меня будут требовать по мере надобности. На каменном полу паперти храма поставили койки, выпили красного вина и, вспоминая пережитые лишения и труды, хотели уже расправить усталые члены под звездным темным небом, как вдруг голос проснувшегося соседа говорит: "Господа, здесь много скорпионов, будьте осторожны, мы уже нескольких поймали; постелите на кровати бурки - они шерсти боятся - и тогда спите покойно". Постлали бурки и наконец улеглись в 3-м часу, а в 5 часов уже надо вставать: мухи не дадут спать.
  
  
  
  20 июля
  
  Заволновался наш штаб, все высыпали... Что это? Убитого генерала Келлера везут... простой черный гроб, запыленная печальная пехота уныло идет за гробом. Умер генерал истинным героем: храбро командовал боем, ободрял солдат, офицеров... вдруг разорвалось ядро, и один осколок попал в Келлера; он опустился на руки подскакавшего офицера и со словами: "Ох, тошно мне... братцы, не отступайте" - через двадцать минут скончался. Японцы сильно наступают, приближаются к Ляояну. Теперь бои идут почти непрерывно, тянутся обозы - арбы с ранеными. От жары апатия полная, ходим как сонные, да и действительно спим только четыре часа в сутки, не больше. Разные слухи носятся про японцев и русских, самые противоречивые, не знаю, чему верить. В 2 часа 10 минут начался бой на позициях около Ляояна; ясно слышалась канонада, два залпа разобрали, потом все прекратилось. Вечером пошли осматривать город; он очень большой, окружен огромными, толстыми каменными стенами с пятью воротами, в нем много кумирен и, кроме жилых, несколько торговых улиц, сплошь занятых разнообразными магазинами, банками, театрами, цирюльнями. Очень оригинальны эти улицы, узкие, не мощеные, но обильно политы водою, которую китайцы бросают прямо из чашек. Как флаги, болтаются вывески с иероглифами, на перекрестках стоят высокие обелиски в виде точеного мраморного столба с надписями и наподобие дерева, только вместо ветвей - драконы, змеи вызолоченные. В один магазин-банк нас пригласили любезные хозяева, провели во внутренний двор, весь вымощенный плитами, уставленный растениями, и посреди двора - аквариум с рыбками, внутри двора еще три дома, два жилые, а в третьем помещается домашняя моленная; сын хозяина был так любезен, что пригласил нас и туда, достал богов, курительные свечи... все показал; мы ему сказали "спасибо", что китайцы хорошо понимают. Идем по улице, масса народу; важно шествуют городские щеголи, тщательно выбритые спереди, косы блестят, и в них вплетены шелковые косынки, широкие шаровары и сверху что-то вроде длинной синей рубахи, на ногах белые чулки и черные туфли, в руках веера... Идут небрежно болтая, им уступают дорогу. Едут двуколки, запряженные мулами, крытые, со стеклянными окнами, с занавесками, в них восседают важные "купезы"; лишь только остановится двуколка, возница вскакивает, подставляет скамеечку и под руку высаживает купезу, его приветствуют прохожие приседая, он некоторым, более почетным, отвечает тем же. Часто стоят полицейские в синих коротких куртках с белым значком на груди, испещренным письменами об его обязанностях, в руках палка, на которую насажено копье и красный флаг. Шум, крик, купезы сидят за прилавками, обмахиваясь веерами и услаждаясь пением любимого китайского соловья - простого громадного зеленого кузнеца - сверчка, который сидит у него над головой в клетке и оглушительно чирикает! Здесь, на улице, сидят доктора на корточках и ожидают пациентов, здесь же производится осмотр и лечение. Гремит китайская музыка - это несут умершего; странное зрелище: огромный гроб-колода, впереди него целая процессия - несут больших бумажных драконов, мулов, змеев, фонари, и дикая музыка завывает с громом барабана! Я купил себе веер за 30 копеек. Возвращаясь обратно, заходили в их полицейскую часть; она представляет собой очень большой двор, обнесенный высокой каменной стеною; внутри двора множество грязных фанз - это тюрьмы, сидят в них хунхузы; на дворе же лежат штук двадцать собак, обязанность которых не только сторожить преступников, но и подлизывать их кровь после казни. Подходит бонза, подает мне руку и показывает мимикой, что и он такой же служитель неба, как и я".
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"